Текст
АКАДЕМИЯ НАУК СССР
ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПАМЯТНИКИ
ЛЕВ НИКОЛАЕВИЧ
ТОЛСТОЙ
ДЕТСТВО
ОТРОЧЕСТВО
ЮНОСТЬ
ИЗДАНИЕ ПОДГОТОВИЛА
Л. Д. ОПУЛЬСКАЯ
ИЗДАТЕЛЬСТВО
•НАУКА-
МОСКВА I978
РЕДАКЦИОННАЯ КОЛЛЕГИЯ
СЕРИИ «ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПАМЯТНИКИ»)
Л/. П. Алексеев,, Н. И. Балашов, Г. /7. Бердников, Д. Д. Благой,
И. С. Брагинский, А. С. Бушмин, М. Л. Гаспаров, А. Л. Гришунин,
Л. А. Дмитриев, II. Я. Дьяконова, Б. Ф. Егоров, Д. С. Лихачев (председатель)t
А. Д. Михайлов, Д. В. Ознобишин (ученый секретарь), Д. А. Ольдерогге,
Б. И. Пуришев, А. М. Самсонов (заместитель председателя),
М. И. Стеблин-Каменский, Г. В. Степанов, С. О. Шмидт
ОТВЕТСТВЕННЫЙ РЕДАКТОР
Д. Д. БЛАГОЙ
70301—257 © Издательство «Наука», 1978 г.
1)42 (02) — 78 ^të—78 Дополнения, статьи и примечания
л. н. толстой
1855 г.
ДЕТСТВО
Глава
УЧИТЕЛЬ КАРЛ ИВАНЫЧ
12-го августа 18..., ровно в третий день после дня моего рождения,
в который мне минуло десять лет и в который я получил такие чудесные
подарки, в семь часов утра Карл Иваныч разбудил меня, ударив над самой
моей головой хлопушкой — из сахарной бумаги на палке — по мухе. Он
сделал это так неловко, что задел образок моего ангела, висевший на
дубовой спинке кровати, и что убитая муха упала мне прямо на голову. Я
высунул нос из-под одеяла, остановил рукою образок, который продолжал
качаться, скинул убитую муху на пол и хотя заспанными, но сердитыми
глазами окинул Карла Иваныча. Он же, в пестром ваточном халате,
подпоясанном поясом из той же материи, в красной вязаной ермолке с
кисточкой и в мягких козловых сапогах, продолжал ходить около стен,
прицеливаться и хлопать.
«Положим,— думал я,— я маленький, но зачем он тревожит меня?
Отчего он не бьет мух около Володиной постели? вон их сколько! Нет,
Володя старше меня; а я меньше всех: оттого он меня и мучит. Только о
том и думает всю жизнь,— прошептал я,— как бы мне делать
неприятности. Он очень хорошо видит, что разбудил и испугал меня, но выказывает,
как будто не замечает... противный человек! И халат, и шапочка, и
кисточка — какие противные!»
В то время как я таким образом мысленно выражал свою досаду на
Карла Иваныча, он подошел к своей кровати, взглянул на часы, которые
висели над нею в шитом бисерном башмачке, повесил хлопушку на
гвоздик и, как заметно было, в самом приятном расположении духа повернулся
к нам. ...•"*•- k
— Auf, Kinder, auf!., s'ist Zeit. .Die Mutter, ist schon im Saal l!|s, —
крикнул он добрым немецким голосом, потом подошел ко мне, сел у ног
и достал из кармана табакерку. Я притворился,, будто сплю. Карл Иваныч
сначала понюхал, утер нос, щелкнул пальцами и тогда только принялся
Вставать, дети, вставать!., пора. Мама уже в зале (нем.)
6
Детство
за меня. Он, посмеиваясь, начал щекотать мои пятки.— Nun, nun,
Faulenzer! ** — говорил он.
Как я ни боялся щекотки, я не вскочил с постели и не отвечал ему-, а
только глубже запрятал голову под подушки, изо всех сил брыкал ногами
и употреблял все старания удержаться от смеха.
«Какой он добрый и как нас любит, а я мог так дурно о нем думать!»
Мне было досадно и на самого себя и на Карла Иваныча, хотелось
смеяться и хотелось плакать: нервы были расстроены.
— Ach, lassen sie 2*, Карл Иваныч! — закричал я со слезами на
глазах, высовывая голову из-под подушек.
Карл Иваныч удивился, оставил в покое мои подошвы и с
беспокойством стал спрашивать меня: о чем я? не видел ли я чего дурного во сне?..
Его доброе немецкое лицо, участие, с которым он старался угадать
причину моих слез, заставляли их течь еще обильнее: мне было совестно, и я не
понимал, как за минуту перед тем я мог не любить Карла Иваныча и
находить противными его халат, шапочку и кисточку; теперь, напротив,
все это казалось мне чрезвычайно милым, и даже кисточка казалась
явным доказательством его доброты. Я сказал ему, что плачу оттого, что
видел дурной сон, — будто maman умерла и ее несут хоронить. Все это
я выдумал, потому что решительно не помнил, что мне снилось в эту
ночь; но когда Карл Иваныч, тронутый моим рассказом, стал утешать и
успокоивать меня, мне казалось, что я точно видел этот страшный сон,
и слезы полились уже от другой причины.
Когда Карл Иваныч оставил меня и я, приподнявшись на постели,
стал натягивать чулки на свои маленькие ноги, слезы немного унялись,
но мрачные мысли о выдуманном сне не оставляли меня. Вошел дядька
Николай — маленький, чистенький человечек, всегда серьезный,
аккуратный, почтительный и большой приятель Карла Иваныча. Он нес наши
платья и обувь: Володе сапоги, а мяе покуда еще несносные башмаки с
бантиками. При нем мне было бы совестно плакать; притом утреннее
солнышко весело светило в окна, а Володя, передразнивая Марью Ивановну
(гувернантку сестры), так весело и звучно смеялся, стоя над
умывальником, что даже серьезный Николай, с полотенцем на плече, с мылом в одной
руке и с рукомойником в другой, улыбаясь, говорил:
— Будет вам, Владимир Петрович, извольте умываться.
Я совсем развеселился.
— Sind sie bald fertig?3* — послышался из классной голос Карла
Иваныча.
Голос его был строг и не имел уже того выражения доброты, которое
тронуло меня до слез. В классной Карл Иваныч был совсем другой
человек: он был наставник. Я живо оделся, умылся и, еще с щеткой в руке,
приглаживая мокрые волосы, явился на его зов.
Ну, ну, ленивец! (нем.)
Ах, оставьте (нем.)
Скоро вы будете готовы? (нем.)
Глава I. Учитель Карл Иваныч
7
Карл Иваныч, с очками на носу и книгой в руке, сидел на своем
обычном месте, между дверью и окошком. Налево от двери были две полочки:
одна — наша, детская, другая — Карла Иваныча, собственная. На нашей
были всех сортов книги — учебные и неучебные: одни стояли, другие
лежали. Только два больших тома «Histoire des voyages» \ в красных
переплетах, чинно упирались в стену; а потом пошли длинные, толстые,
большие и маленькие книги, — корочки без книг и книги без корочек;
все туда же, бывало, нажмешь и всунешь, когда прикажут перед
рекреацией привести в порядок библиотеку, как громко называл Карл Иваныч
эту полочку. Коллекция книг на собственной если не была так велика, как
на нашей, то была еще разнообразнее. Я помню из них три: немецкую
брошюру об унавоживании огородов под капусту — без переплета, один том
истории Семилетней войны — в пергаменте, прожженном с одного угла,
и полный курс гидростатики. Карл Иваныч большую часть своего времени
проводил за чтением, даже испортил им свое зрение; но, кроме этих книг
и «Северной пчелы», он ничего не читал.
В числе предметов, лежавших на полочке Карла Иваныча, был один,
который больше всего мне его напоминает. Это — кружок из кардона,
вставленный в деревянную ножку, в которой кружок этот подвигался
посредством шпеньков. На кружке была наклеена картинка,
представляющая карикатуры какой-то барыни и парикмахера. Карл Иваныч очень
хорошо клеил и кружок этот сам изобрел и сделал для того, чтобы
защищать свои слабые глаза от яркого света.
Как теперь вижу я перед собой длинную фигуру в ваточном халате и
в красной шапочке, из-под которой виднеются редкие седые волосы. Он
сидит подле столика, на котором стоит кружок с парикмахером,
бросавшим тень на его лицо; в одной руке он держит книгу, другая покоится на
ручке кресел; подле него лежат часы с нарисованным егерем на
циферблате, клетчатый платок, черная круглая табакерка, зеленый футляр для
очков, щипцы на лоточке. Все это так чинно, аккуратно лежит на своем
месте, что по одному этому порядку можно заключить, что у Карла Иваныча
совесть чиста и душа покойна.
Бывало, как досыта набегаешься внизу по зале, на цыпочках
прокрадешься на верх, в классную, смотришь — Карл Иваныч сидит себе один
на своем кресле и с спокойно-величавым выражением читает какую-нибудь
из своих любимых книг. Иногда я заставал его и в такие минуты, когда
он не читал: очки спускались ниже на большом орлином носу, голубые
полузакрытые глаза смотрели с каким-то особенным выражением, а губы
грустно улыбались. В комнате тихо; только слышно его равномерное
дыхание и бой часов с егерем.
Бывало, он меня не замечает, а я стою у двери и думаю: «Бедный,
бедный старик! Нас много, мы играем, нам весело, а он — один-одинешенек,
и никто-то его не приласкает. Правду он говорит, что он сирота. И
история его жизни какая ужасная! Я помню, как он рассказывал ее Николаю,—
ужасно быть в его положении!» И так жалко станет, что, бывало, по-
8
Детство
дойдешь к нему, возьмешь за руку и скажешь: «Lieber L* Карл Иваныч!»
Он любил, когда я ему говорил так; всегда приласкает, и видно, что
растроган.
На другой стене висели ландкарты 2, все почти изорванные, но искусно
подклеенные рукою Карла Иваныча. На третьей стене, в середине которой
была дверь вниз, с одной стороны висели две линейки: одна —
изрезанная, наша, другая — новенькая, собственная, употребляемая им более
для поощрения, чем для линевания; с другой — черная доска, на которой
кружками отмечались наши большие проступки и крестиками —
маленькие. Налево от доски был угол, в который нас ставили на колени.
Как мне памятен этот угол! Помню заслонку в печи, отдушник в этой
заслонке и шум, который он производил, когда его поворачивали. Бывало,
стоишь, стоишь в углу, так что колени и спина заболят, и думаешь:
«Забыл про меня Карл Иваныч: ему, должно быть, покойно сидеть на мягком
кресле и читать свою гидростатику,— а каково мне?» — и начнешь,
чтобы напомнить о себе, потихоньку отворять и затворять заслонку или
ковырять штукатурку со стены; но если вдруг упадет с шумом слишком
большой кусок на землю — право, один страх хуже всякого наказания.
Оглянешься на Карла Иваныча,— а он сидит себе с книгой в руке и как
будто ничего не замечает.
В середине комнаты стоял стол, покрытый оборванной черной
клеенкой, из-под которой во многих местах виднелись края, изрезанные
перочинными ножами. Кругом стола было несколько некрашеных, но от
долгого употребления залакированных табуретов. Последняя стена была
занята тремя окошками. Вот какой был вид из них: прямо под окнами
дорога, на которой каждая выбоина, каждый камешек, каждая колея давно
знакомы и милы мне; за дорогой — стриженая липовая аллея, из-за
которой кое-где виднеется плетеный частокол; через аллею виден луг, с
одной стороны которого гумно, а напротив лес; далеко в лесу видна
избушка сторожа. Из окна направо видна часть террасы, на которой
сиживали обыкновенно большие до обеда. Бывало, покуда поправляет Карл
Иваныч лист с диктовкой, выглянешь в ту сторону, видишь черную головку
матушки, чью-нибудь спину и смутно слышишь оттуда говор и смех; так
сделается досадно, что нельзя там быть, и думаешь: «Когда же я буду
большой, перестану учиться и всегда буду сидеть не за диалогами, а с
теми, кого я люблю?» Досада перейдет в грусть, и, бог знает отчего и о
чем, так задумаешься, что и не слышишь, как Карл Иваныч сердится за
ошибки.
Карл Иваныч снял халат, надел синий фрак с возвышениями и
сборками на плечах, оправил перед зеркалом свой галстук и повел нас
вниз — здороваться с матушкой.
1* Милый (нем.)
Глава II. Maman
9
Глава II
MAMAN
Матушка сидела в гостиной и разливала чай; одной рукой она
придерживала чайник, другою — кран самовара, из которого вода текла через
верх чайника на поднос. Но хотя она смотрела пристально, она не
замечала этого, не замечала и того, что мы вошли.
Так много возникает воспоминаний прошедшего, когда стараешься
воскресить в воображении черты любимого существа, что сквозь эти
воспоминания, как сквозь слезы, смутно видишь их. Это слезы воображения.
Когда я стараюсь вспомнить матушку такою, какою она была в это время,
мне представляются только ее карие глаза, выражающие всегда
одинаковую доброту и любовь, родинка на шее, немного ниже того места, где
вьются маленькие волосики, шитый белый воротничок, нежная сухая
рука, которая так часто меня ласкала и которую я так часто целовал; но
общее выражение ускользает от меня.
Налево от дивана стоял старый английский рояль; перед роялем
сидела черномазенькая моя сестрица Любочка и розовенькими, только что
вымытыми холодной водой пальчиками с заметным напряжением
разыгрывала этюды Clementi 3. Ей было одиннадцать лет; она ходила в
коротеньком холстинковом платьице, в беленьких, обшитых кружевом
панталончиках и октавы могла брать только arpeggio. Подле нее, вполуоборот,
сидела Марья Ивановна в чепце с розовыми лентами, в голубой кацавейке
и с красным сердитым лицом, которое приняло еще более строгое
выражение, как только вошел Карл Иваныч. Она грозно посмотрела на него и,
не отвечая на его поклон, продолжала, топая ногой, считать: «Un, deux,
trois, un, deux, trois» l!|s,— еще громче и повелительнее, чем прежде.
Карл Иваныч, не обращая на это ровно никакого внимания, по своему
обыкновению, с немецким приветствием подошел прямо к ручке матушки.
Она опомнилась, тряхнула головкой, как будто желая этим движением
отогнать грустные мысли, подала руку Карлу Иванычу и поцеловала его
в морщинистый висок, в то время как он целовал ее руку.
— Ich danke, lieber2* Карл Иваныч,— и, продолжая говорить по-
немецки, она спросила: — Хорошо ли спали дети?
Карл Иваныч был глух на одно ухо, а теперь от шума за роялем вовсе
ничего не слыхал. Он нагнулся ближе к дивану, оперся одной рукой о
стол, стоя на одной ноге, и с улыбкой, которая тогда мне казалась верхом
утонченности, приподнял шапочку над головой и сказал:
— Вы меня извините, Наталья Николаевна?
Карл Иваныч, чтобы не простудить своей голой головы, никогда не
снимал красной шапочки, но всякий раз, входя в гостиную, спрашивал
на это позволения.
Раз, два, три, раз, два, три (франц.)
Благодарю, милый (нем.)
Детство
— Наденьте, Карл Иваныч... Я вас спрашиваю, хорошо ли спали
дети? — сказала maman, подвинувшись к нему и довольно громко.
Но он опять ничего не слыхал, прикрыл лысину красной шапочкой и
еще милее улыбался.
— Постойте на минутку, Мими,— сказала maman Марье Ивановне с
улыбкой,— ничего не слышно.
Когда матушка улыбалась, как ни хорошо было ее лицо, оно делалось
несравненно лучше, и кругом все как будто веселело. Если бы в тяжелые
минуты жизни я хоть мельком мог видеть эту улыбку, я бы не знал, что
такое горе. Мне кажется, что в одной улыбке состоит то, что называют
красотою лица: если улыбка прибавляет прелести лицу, то лицо
прекрасно; если она не изменяет его, то оно обыкновенно; если она портит его, то
оно дурно.
Поздоровавшись со мною, maman взяла обеими руками мою голову и
откинула ее назад, потом посмотрела пристально на меня и сказала:
— Ты плакал сегодня?
Я не отвечал. Она поцеловала меня в глаза и по-немецки спросила:
— О чем ты плакал?
Когда она разговаривала с нами дружески, она всегда говорила на
этом языке, который знала в совершенстве.
— Это я во сне плакал, maman,— сказал я, припоминая со всеми
подробностями выдуманный сон и невольно содрогаясь при этой мысли.
Карл Иваныч подтвердил мои слова, но умолчал о сне. Поговорив еще
о погоде,— разговор, в котором приняла участие и Мими,— maman
положила на поднос шесть кусочков сахару для некоторых почетных слуг,
стала и подошла к пяльцам, которые стояли у окна.
— Ну, ступайте теперь к папа, дети, да скажите ему, чтобы он
непременно ко мне зашел, прежде чем пойдет на гумно.
Музыка, считанье и грозные, взгляды опять начались, а мы пошли к
папа. Пройдя комнату, удержавшую еще от времен дедушки название
официантской^ мы вошли в кабинет.
Глава III
ЛАПА
Он стоял подле письменного стола и, указывая на какие-то конверты,
бумаги и кучки денег, горячился и с жаром толковал что-то приказчику
Якову Михайлову, который, стоя на своем обычном месте, между дверью
и барометром, заложив руки за спину, очень быстро и в разных
направлениях шевелил пальцами.
Чем больше горячился папа, тем быстрее двигались пальцы, и наоборот,
когда папа замолкал, и пальцы останавливались; но когда Яков сам
начинал говорить, пальцы пррходили в сильнейшее беспокойство и отчаянно
прыгали в разные стороны. По их движениям, мне кажется, можно бы было
Глава III. Папа
11
угадывать тайные мысли Якова; лицо же его всегда было спокойно —
выражало сознание своего достоинства и вместе с тем подвластности, то
есть: я прав, а впрочем, воля ваша!
Увидев нас, папа только сказал:
— Погодите, сейчас.
И показал движением головы дверь, чтобы кто-нибудь из нас затворил
ее.
— Ах, боже мой милостивый! что с тобой нынче, Яков? — продолжал
он к приказчику, подергивая плечом (у него была эта привычка).— Этот
конверт со вложением восьмисот рублей...
Яков подвинул счеты, кинул восемьсот и устремил взоры на
неопределенную точку, ожидая, что будет дальше.
— ...для расходов по экономии в моем отсутствии. Понимаешь? За
мельницу ты должен получить тысячу рублей... так или нет? Залогов из
казны ты должен получить обратно восемь тысяч; за сено, которого, по
твоему же расчету, можно продать семь тысяч пудов,— кладу по сорок
пять копеек,— ты получишь три тысячи; следовательно, всех денег у тебя
будет сколько? Двенадцать тысяч... так или нет?
— Так точно-с,— сказал Яков.
Но по быстроте движений пальцами я заметил, что он хотел возразить;
папа перебил его:
— Ну, из этих-то денег ты и пошлешь десять тысяч в Совет за
Петровское. Теперь деньги, которые находятся в конторе,— продолжал папа
(Яков смешал прежние двенадцать тысяч и кинул двадцать одну тысячу), —
ты принесешь мне и нынешним же числом покажешь в расходе. (Яков
смешал счеты и перевернул их, показывая, должно быть, этим, что и
деньги двадцать одна тысяча пропадут так же.) Этот же конверт с деньгами
ты передашь от меня по адресу.
Я близко стоял от стола и взглянул на надпись. Было написано:
«Карлу Ивановичу Мауеру».
Должно быть, заметив, что я прочел то, чего мне знать не нужно, папа
положил мне руку на плечо и легким движением показал направление
прочь от стола. Я не понял, ласка ли это или замечание, на всякий же
случай поцеловал большую жилистую руку, которая лежала на моем
плече.
— Слушаю-с,— сказал Яков.— А какое приказание будет насчет
хабаровских денег?
Хабаровка была деревня maman.
— Оставить в конторе и отнюдь никуда не употреблять без моего
приказания.
Яков помолчал несколько секунд; потом вдруг пальцы его завертелись
с усиленной быстротой, и он, переменив выражение послушного тупоумия,
с которым слушал господские приказания, на свойственное ему
выражение плутоватой сметливости, подвинул к себе счеты и начал говорить:
— Позвольте вам доложить, Петр Александрыч, что, как вам будет
угодно, а в Совет к сроку заплатить нельзя. Вы изволите говорить,—
12
Детство
продолжал он с расстановкой,— что должны получиться деньги с залогов,
с мельницы и с сена. (Высчитывая эти статьи, он кинул их на кости.)
Так я боюсь, как бы нам не ошибиться в расчетах,— прибавил он,
помолчав немного и глубокомысленно взглянув на папа.
— Отчего?
— А вот изволите видеть: насчет мельницы, так мельник уже два раза
приходил ко мне отсрочки просить и Христом-богом божился, что денег у
него нет... да он и теперь здесь: так не угодно ли вам будет самим с ним
поговорить?
— Что же он говорит? — спросил папа, делая головою знак, что не
хочет говорить с мельником.
— Да известно что, говорит, что помолу совсем не было, что какие
деньжонки были, так все в плотину посадил. Что ж, коли нам его снять,
судыръ, так опять-таки найдем ли тут расчет? Насчет залогов изволили
говорить, так я уже, кажется, вам докладывал, что наши денежки там сели
и скоро их получить не придется. Я намедни посылал в город к Ивану
Афанасьичу воз муки и записку об этом деле: так они опять-таки
отвечают, что и рад бы стараться для Петра Александрыча, но дело не в моих
руках, а что, как по всему видно, так вряд ли и через два месяца
получится ваша квитанция. Насчет сена изволили говорить, положим, что и
продастся на три тысячи...
Он кинул на счеты три тысячи и с минуту молчал, посматривая то на
счеты, то в глаза папа с таким выражением: «Вы сами видите, как это мало!
Да и на сене опять-таки проторгуем, коли его теперь продавать, вы сами
изволите знать...»
Видно было, что у него еще большой запас доводов; должно быть,
поэтому папа перебил его.
— Я распоряжений своих не переменю,— сказал он,— но если в
получении этих денег действительно будет задержка, то, нечего делать,
возьмешь из хабаровских, сколько нужно будет.
— Слушаю-с.
По выражению лица и пальцев Якова заметно было, что последнее
приказание доставило ему большое удовольствие.
Яков был крепостной, весьма усердный и преданный человек; он, как
и все хорошие приказчики, был до крайности скуп за своего господина и
имел о выгодах господских самые странные понятия. Он вечно заботился
о приращении собственности своего господина на счет собственности
госпожи, стараясь доказывать, что необходимо употреблять все доходы с ее
имений на Петровское (село, в котором мы жили). В настоящую минуту
он торжествовал, потому что совершенно успел в этом.
Поздоровавшись, папа сказал, что будет нам в деревне баклуши бить,
что мы перестали быть маленькими и что пора нам серьезно учиться.
— Вы уже знаете, я думаю, что я нынче в ночь еду в Москву и беру
вас с собою,— сказал он.— Вы будете жить у бабушки, a maman с
девочками остается здесь. И вы это знайте, что одно для нее будет утешение —
слышать, что вы учитесь хорошо и что вами довольны.
Глава IV. Классы
13
Хотя по приготовлениям, которые за несколько дней заметны были,
мы уже ожидали чего-то необыкновенного, однако новость эта поразила
нас ужасно. Володя покраснел и дрожащим голосом передал поручение
матушки.
«Так вот что предвещал мне мой сон! — подумал я.— Дай бог
только, чтобы не было чего-нибудь еще хуже.»
Мне очень, очень жалко стало матушку, и вместе с тем мысль, что мы
точно стали большие, радовала меня.
«Ежели мы нынче едем, то, верно, классов не будет; это славно! —
думал я.— Однако жалко Карла Иваныча. Его, верно, отпустят, потому
что иначе не приготовили бы для него конверта... Уж лучше бы век
учиться да не уезжать, не расставаться с матушкой и не обижать бедного Карла
Иваныча. Он итак очень несчастлив!»
Мысли эти мелькали в моей голове; я не трогался с места и пристально
смотрел на черные бантики своих башмаков.
Сказав с Карлом Иванычем еще несколько слов о понижении барометра
и приказав Якову не кормить собак, с тем чтобы на прощанье выехать
после обеда послушать молодых гончих, папа, против моего ожидания,
послал нас учиться, утешив, однако, обещанием взять на охоту.
Но дороге на верх я забежал на террасу. У дверей, на солнышке,
зажмурившись, лежала любимая борзая собака отца — Милка.
— Милочка,— говорил я, лаская ее и целуя в морду,— мы нынче едем;
прощай! никогда больше не увидимся.
Я расчувствовался и заплакал.
Глава IV
КЛАССЫ
Карл Иваныч был очень не в духе. Это было заметно по его сдвинутым
бровям и по тому, как он швырнул свой сюртук в комод, и как сердито
подпоясался, и как сильно черкнул ногтем по книге диалогов, чтобы
означить то место, до которого мы должны были вытвердить. Володя учился
порядочно; я же так был расстроен, что решительно ничего не мог делать.
Долго бессмысленно смотрел я в книгу диалогов, но от слез,
набиравшихся мне в глаза при мысли о предстоящей разлуке, не мог читать; когда же
пришло время говорить их Карлу Иванычу, который, зажмурившись,
слушал меня (это был дурной признак), именно на том месте, где один
говорит: «Wo kommen sie her?»1*, а другой отвечает: «Ich komme vom
Kaffe-Hause» 2*,— я не мог более удерживать слез и от рыданий не мог
произнести: «Haben sie die Zeitung nicht gelesen?» 3*. Когда дошло дело
до чистописания, я от слез, падавших на бумагу, наделал таких клякс,
как будто писал водой на оберточной бумаге.
х* Откуда вы идете? (нем.)
2* Я иду из кофейни (нем.)
3* Вы не читали газету? (нем.)
14
Детство
Карл Иваныч рассердился, поставил меня на колени, твердил, что это
упрямство, кукольная комедия (это было любимое его слово), угрожал
линейкой и требовал, чтобы я просил прощенья, тогда как я от слез не
мог слова вымолвить; наконец, должно быть, чувствуя свою
несправедливость, он ушел в комнату Николая и хлопнул дверью.
Из классной слышен был разговор в комнате дядьки.
— Ты слышал, Николай, что дети едут в Москву? — сказал Карл
Иваныч, входя в комнату.
— Как же-с, слышал.
Должно быть, Николай хотел встать, потому что Карл Иваныч
сказал: «Сиди, Николай!» — и вслед за этим затворил дверь. Я вышел из
угла и подошел к двери подслушивать.
— Сколько ни делай добра людям, как ни будь привязан, видно,
благодарности нельзя ожидать, Николай? — говорил Карл Иваныч с чувством.
Николай, сидя у окна за сапожной работой, утвердительно кивнул
головой.
— Я двенадцать лет живу в этом доме и могу сказать перед богом,
Николай,— продолжал Карл Иваныч, поднимая глаза и табакерку к
потолку,— что я их любил и занимался ими больше, чем ежели бы это были
мои собственные дети. Ты помнишь, Николай, когда у Володеньки была
горячка, помнишь, как я девять дней, не смыкая глаз, сидел у его
постели. Да! тогда я был добрый, милый Карл Иваныч, тогда я был нужен;
а теперь,— прибавил он, иронически улыбаясь,— теперь дети большие
стали: им надо серьезно учиться. Точно они здесь не учатся, Николай?
— Как же еще учиться, кажется,— сказал Николай, положив шило
и протягивая обеими руками дратвы.
— Да, теперь я не нужен стал, меня и надо прогнать; а где обещания?
где благодарность? Наталью Николаевну я уважаю и люблю, Николай,—
сказал он, прикладывая руку к груди,— да что он??., ее воля в этом доме
все равно, что вот это,— при этом он с выразительным жестом кинул на
пол обрезок кожи.— Я знаю, чьи это штуки и отчего я стал не нужен:
оттого, что я не льщу и не потакаю во всем, как иные люди. Я привык всегда
и перед всеми говорить правду,— сказал он гордо.— Бог с ними! Оттого,
что меня не будет, они не разбогатеют, а я, бог милостив, найду себе кусок
хлеба... не так ли, Николай?
Николай поднял голову и посмотрел на Карла Иваныча так, как будто
желая удостовериться, действительно ли может он найти кусок хлеба,—
но ничего не сказал.
Много и долго говорил в этом духе Карл Иваныч: говорил о том, как
лучше умели ценить его заслуги у какого-то генерала, где он прежде жил
(мне очень больно было это слышать), говорил о Саксонии, о своих
родителях, о друге своем портном Schönheit и т. д., и т. д.
Я сочувствовал его горю, и мне больно было, что отец и Карл Иваныч,
которых я почти одинаково любил, не поняли друг друга; я опять
отправился в угол, сел на пятки и рассуждал о том, как бы восстановить между
ними согласие.
Глава V. Юродивый
15
Вернувшись в классную, Карл Иваныч велел мне встать и
приготовить тетрадь для писания под диктовку. Когда все было готово, он
величественно опустился в свое кресло и голосом, который, казалось, выходил
из какой-то глубины, начал диктовать следующее: «Von al-len Lei-den-
schaf-ten die grau-sam-ste ist... haben sie geschrieben?» !* Здесь он
остановился, медленно понюхал табаку и продолжал с новой силой: «die
grausamste ist die Un-dank-bar-keit... Ein grosses U»2*. В ожидании
продолжения, написав последнее слово, я посмотрел на него.
— Punctum 3*,— сказал он с едва заметной улыбкой и сделал знак,
чтобы мы подали ему тетради.
Несколько раз, с различными интонациями и с выражением
величайшего удовольствия, прочел он это изречение, выражавшее его
задушевную мысль; потом задал нам урок из истории и сел у окна. Лицо его не
было угрюмо, как прежде; оно выражало довольство человека, достойно
отмстившего за нанесенную ему обиду.
Было без четверти час; но Карл Иваныч, казалось, и не думал о том,
чтобы отпустить нас: он то и дело задавал новые уроки. Скука и аппетит
увеличивались в одинаковой мере. Я с сильным нетерпением следил за
всеми признаками, доказывавшими близость обеда. Вот дворовая
женщина с мочалкой идет мыть тарелки, вот слышно, как шумят посудой в
буфете, раздвигают стол и ставят стулья, вот и Мими с Любочкой и Катень-
кой (Катенька — двенадцатилетняя дочь Мими) идут из саду; но не
видать Фоки — дворецкого Фоки, который всегда приходит и объявляет,
что кушать готово. Тогда только можно будет бросить книги и, не
обращая внимания на Карла Иваныча, бежать вниз.
Вот слышны шаги по лестнице; но это не Фока! Я изучил его походку
и всегда узнаю скрип его сапогов. Дверь отворилась, и в ней показалась
фигура, мне совершенно незнакомая.
Глава V
ЮРОДИВЫЙ
В комнату вошел человек лет пятидесяти, с бледным, изрытым оспою
продолговатым лицом, длинными седыми волосами и редкой рыжеватой
бородкой. Он был такого большого роста, что для того, чтобы пройти в
дверь, ему не только нужно было нагнуть голову, но и согнуться всем
телом. На нем было надето что-то изорванное, похожее на кафтан и на
подрясник; в руке он держал огромный посох. Войдя в комнату, он из всех
сил стукнул им по полу и, скривив брови и чрезмерно раскрыв рот,
захохотал самым страшным и неестественным образом. Он был крив на один глаз,
** Из всех пороков самый ужасный... написали? (нем.)
2* Самый ужасный — это неблагодарность... С прописной буквы (нем.)
3* Точка (лаа.)
16
Детство
и белый зрачок этого глаза прыгал беспрестанно и придавал его и без того
некрасивому лицу еще более отвратительное выражение.
— Ага! попались!— закричал он, маленькими шажками подбегая к
Володе, схватил его за голову и начал тщательно рассматривать его
макушку, потом с совершенно серьезным выражением отошел от него,
подошел к столу и начал дуть под клеенку и крестить ее.— О-ох жалко!
о ох больно!., сердечные... улетят,— заговорил он потом дрожащим от
слез голосом, с чувством всматриваясь в Володю, и стал утирать рукавом
действительно падавшие слезы.
Голос его был груб и хрипл, движения торопливы и неровны, речь бес-*
смысленна и несвязна (он никогда не употреблял местоимений), но
ударения так трогательны и желтое уродливое лицо его принимало иногда
такое откровенно печальное выражение, что, слушая его, нельзя было
удержаться от какого-то смешанного чувства сожаления, страха и грусти.
Это был юродивый и странник Гриша.
Откуда был он? кто были его родители? что побудило его избрать
странническую жизнь, какую он вел? Никто не знал этого. Знаю только то,
что он с пятнадцатого года стал известен как юродивый, который зиму и
лето ходит босиком, посещает монастыри, дарит образочки тем, кого
полюбит, и говорит загадочные слова, которые некоторыми принимаются за
предсказания, что никто никогда не знал его в другом виде, что он
изредка хаживал к бабушке и что одни говорили, будто он несчастный сын
богатых родителей и чистая душа, а другие, что он просто мужик и лентяй.
Наконец явился давно желанный и пунктуальный Фока, и мы пошли
вниз. Гриша, всхлипывая и продолжая говорить разную нелепицу, шел
за нами и стучал костылем по ступенькам лестницы. Папа и maman
ходили рука об руку по гостиной и о чем-то тихо разговаривали. Марья
Ивановна чинно сидела на одном из кресел, симметрично, под прямым
углом, примыкавшем к дивану, и строгим, но сдержанным голосом давала
наставления сидевшим подле нее девочкам. Как только Карл Иваныч
вошел в комнату, она взглянула на него, тотчас же отвернулась, и лицо
ее приняло выражение, которое можно передать так: я вас не замечаю,
Карл Иваныч. По глазам девочек заметно было, что они очень хотели
поскорее передать нам какое-то очень важное известие; но вскочить с сбоих
мест и подойти к нам было бы нарушением правил Мими. Мы сначала
должны были подойти к ней, сказать: «Bonjour, Mimi»1*, шаркнуть ногой, а
йотом уже позволялось вступать в разговоры.
Что за несносная особа была эта Мими! При ней, бывало, ни о чем
нельзя было говорить: она все находила неприличным. Сверх того, она
беспрестанно приставала: «Parlez donc français» 2*, a тут-то, как назло, так
и хочется болтать по-русски; или за обедом — только что войдешь во
вкус какого-нибудь кушанья и желаешь, чтобы никто не мешал, уж она
непременно: «Mangez donc avec du pain» или «Comment ce que vous tenez
l* Добрый день, Мими (франц.)
2* Говорите же по-французски (франц.)
Глава V. Юродивый
17
votre fourchette?» l* «И какое ей до нас дело! — подумаешь.— Пускай она
учит своих девочек, а у нас есть на это Карл Иваныч». Я вполне разделял
его ненависть к иным людям.
— Попроси мамашу, чтобы нас взяли на охоту,— сказала Катенька
шепотом, останавливая меня за курточку, когда большие прошли вперед в
столовую.
— Хорошо, постараемся.
Гриша обедал в столовой, но за особенным столиком; он не поднимал
глаз с своей тарелки, изредка вздыхал, делал страшные гримасы и
говорил, как будто сам с собою: «Жалко!., улетела... улетит голубь в небо...
ох, на могиле камень!..» и т. п.
Maman с утра была расстроена; присутствие, слова и поступки Гриши
заметно усиливали в ней это расположение.
— Ах да, я было и забыла попросить тебя об одной вещи,— сказала
она, подавая отцу тарелку с супом.
— Что такое?
— Вели, пожалуйста, запирать своих страшных собак, а то они чуть
не закусали бедного Гришу, когда он проходил по двору. Опи этак и на
детей могут броситься.
Услыхав, что речь идет о нем, Гриша повернулся к столу, стал
показывать изорванные полы своей одежды и, пережевывая, приговаривать:
— Хотел, чтобы загрызли... Бог не попустил. Грех собаками травить!
большой грех! Не бей, большак 2*, что бить? Бог простит... дни не такие.
— Что это он говорит? — спросил папа, пристально и строго
рассматривая его.— Я ничего не понимаю.
— А я понимаю,— отвечала maman,— он мне рассказывал, что какой-
то охотник нарочно на него пускал собак, так он и говорит: «Хотел, чтобы
загрызли, по бог не попустил»,— и просит тебя, чтобы ты за это не
наказывал его.
— А! вот что! — сказал папа.— Почем же он знает, что я хочу
наказывать этого охотника? Ты знаешь, я вообще не большой охотник до этих
господ,— продолжал он по-фрапцузски, — но этот особенно мне ne
нравится и должен быть...
— Ах, не говори этого, мой друг,— прервала его maman, как будто
испугавшись чего-нибудь,— почем ты знаешь?
— Кажется, я имел случай изучить эту породу людей — их столько к
тебе ходит,— все на один покрой. Вечно одна и та же история...
Видно было, что матушка на этот счет была совершенно другого мнения
и не хотела спорить.
— Передай мне, пожалуйста, пирожок,— сказала она,— Чю, хороши
ли они нынче?
— Нет, меня сердит,— продолжал папа, взяв в руку пирожок, но
держа его на таком расстоянии, чтобы шашап не могла достать его,— Hei,
1* «Ешьте же с хлебом», «Как вы держите вилку?» (франц.)
2* Так он безразлично называл всех мужчин. (Прим. Л. Н. Толстого.)
18
Детство
меня сердит, когда я вижу, что люди умные и образованные вдаются в
обман.
И он ударил вилкой по столу.
— Я тебя просила передать мне пирожок,— повторила она,
протягивая руку.
— И прекрасно делают,— продолжал папа, отодвигая руку,— что
таких людей сажают в полицию. Они приносят только ту пользу, что рас-
строивают и без того слабые нервы некоторых особ,— прибавил он с
улыбкой, заметив, что этот разговор очень не нравился матушке, и подал ей
пирожок.
— Я на это тебе только одно скажу: трудно поверить, чтобы человек,
который, несмотря на свои шестьдесят лет, зиму и лето ходит босой и, не
снимая, носит под платьем вериги в два пуда весом и который не раз
отказывался от предложений жить спокойно и на всем готовом,— трудно
поверить, чтобы такой человек все это делал только из лени. Насчет
предсказаний,— прибавила она со вздохом и помолчав немного,— je suis
payée pour y croire lîf!; я тебе рассказывала, кажется, как Кирюша день в
день, час в час предсказал покойнику папеньке его кончину.
— Ах, что ты со мной сделала! — сказал папа, улыбаясь и приставив
руку ко рту с той стороны, с которой сидела Мими. (Когда он это делал,
я всегда слушал с напряженным вниманием, ожидая чего-нибудь
смешного.) — Зачем ты мне напомнила об его ногах? Я посмотрел и теперь
ничего есть не буду.
Обед клонился к концу. Любочка и Катенька беспрестанно
подмигивали нам, вертелись на своих стульях и вообще изъявляли сильное
беспокойство. Подмигивание это значило: «Что же вы не просите, чтобы нас
взяли на охоту?» Я толкнул локтем Володю, Володя толкнул меня и
наконец решился: сначала робким голосом, потом довольно твердо и
громко, он объяснил, что так как мы нынче должны ехать, то желали бы, чтобы
девочки вместе с нами поехали на охоту, в линейке. После небольшого
совещания между большими вопрос этот решен был в нашу пользу, и — что
было еще приятнее — maman сказала, что она сама поедет с нами.
Глава VI
ПРИГОТОВЛЕНИЯ К ОХОТЕ
Во время пирожного был позван Яков и отданы приказания насчет
линейки, собак и верховых лошадей — все с величайшею подробностию,
называя каждую лошадь по имени. Володина лошадь хромала; папа велел
оседлать для него охотничью. Это слово: «охотничья лошадь» — как-то
странно звучало в ушах maman: ей казалось, что охотничья лошадь
должна быть что-то вроде бешеного зверя и что она непременно понесет и убьет
*я верю в них недаром (фртц.)
Глава VI. Приготовления к охоте
19
Володю. Несмотря на увещания папа и Володи, который с удивительным
молодечеством говорил, что это ничего и что он очень любит, когда лошадь
несет, бедняжка maman продолжала твердить, что она все гулянье будет
мучиться.
Обед кончился; большие пошли в кабинет пить кофе, а мы побежали
в сад шаркать ногами по дорожкам, покрытым упадшими желтыми
листьями, и разговаривать. Начались разговоры о том, что Володя поедет на
охотничьей лошади, о том, как стыдно, что Любочка тише бегает, чем
Катенька, о том, что интересно было бы посмотреть вериги Гриши, и т. д.;
о том же, что мы расстаемся, ни слова не было сказано. Разговор наш был
прерван стуком подъезжавшей линейки, на которой у каждой рессоры
сидело по дворовому мальчику. За линейкой ехали охотники с собаками, за
охотниками — кучер Игнат на назначенной Володе лошади и вел в поводу
моего старинного клепера 4. Сначала мы все бросились к забору, от
которого видны были все эти интересные вещи, а потом с визгом и топотом
побежали на верх одеваться, и одеваться так, чтобы как можно более
походить на охотников. Одно из главных к тому средств было всучг.внние
панталон в сапоги. Нимало не медля, мы принялись за это дело, торопясь
скорее кончить его и бежать на крыльцо наслаждаться видом собак,
лошадей и разговором с охотниками.
День был жаркий. Белые, причудливых форм тучки с утра показались
на горизонте; потом все ближе и ближе стал сгонять их маленький
ветерок, так что изредка они закрывали солнце. Сколько ни ходили и ни
чернели тучи, видно, не суждено им было собраться в грозу и в последний раз
помешать нашему удовольствию. К вечеру они опять стали расходиться:
одни побледнели, подлиннели и бежали на горизонт; другие, над самой
головой, превратились в белую прозрачную чешую; одна только черная
большая туча остановилась на востоке. Карл Иваныч всегда знал, куда
какая туча пойдет; он объявил, что эта туча пойдет к Масловке, что дождя
не будет и погода будет превосходная.
Фока, несмотря на свои преклонные лета, сбежал с лестницы очень
ловко и скоро, крикнул: «Подавай!» — и, раздвинув ноги, твердо стал
посредине подъезда, между тем местом, куда должен был подкатить
линейку кучер, и порогом, в позиции человека, которому не нужно напоминать
о его обязанности. Барыни сошли и после небольшого прения о том, кому
на какой стороне сидеть и за кого держаться (хотя, мне кажется, совсем
не нужно было держаться), уселись, раскрыли зонтики и поехали. Когда
линейка тронулась, maman, указывая на «охотничью лошадь», спросила
дрожащим голосом у кучера:
— Эта для Владимира Петровича лошадь?
И когда кучер отвечал утвердительно, она махнула рукой и
отвернулась. Я был в сильном нетерпении: взлез на свою лошадку, смотрел ей
между ушей и делал по двору разные эволюции.
— Собак не извольте раздавить,— сказал мне какой-то охотник.
— Будь покоен: мне не в первый раз,— отвечал я гордо.
Вол едя сел на «охотничью лошадь», несмотря на твердость своего ха-
П)
Детство
рактера, не без некоторого содрогания и, оглаживая ее, несколько раз
спросил:
— Смирна ли она?
На лошади же он был очень хорош — точно большой. Обтянутые
ляжки его лежали на седле так хорошо, что мне было завидно,— особенно
потому, что, сколько я мог судить по тени, я далеко не имел такого
прекрасного вида.
Вот послышались шаги папа на лестнице; выжлятник б подогнал
отрыскавших гончих; охотники с борзыми подозвали своих и стали садиться.
Стремянный 6 подвел лошадь к крыльцу; собаки своры папа, которые
прежде лежали в разных живописных позах около нее, бросились к нему.
Вслед за ним, в бисерном ошейнике, побрякивая железкой, весело
выбежала Милка. Она, выходя, всегда здоровалась с псарными собаками: с
одними поиграет, с другими понюхается и порычит, а у некоторых поищет
блох.
Папа сел на лошадь, и мы поехали.
Глава VII
ОХОТА
Доезжачий 7, прозывавшийся Турка, на голубой горбоносой лошади
в мохнатой шапке, с огромным рогом за плечами и ножом на поясе, ехал
впереди всех. По мрачной и свирепой наружности этого человека скорее
можно было подумать, что он едет на смертный бой, чем на охоту. Около
задних ног его лошади пестрым, волнующимся клубком бежали сомкнутые
гончие. Жалко было видеть, какая участь постигала ту несчастную,
которой вздумывалось отстать. Ей надо было с большими усилиями
перетянуть свою подругу, и когда она достигала этого, один из выжлятников,
ехавших сзади, непременно хлопал по ней арапником, приговаривая:
«В кучу!» Выехав за ворота, папа велел охотникам и нам ехать по дороге,
а сам повернул в ржаное поле.
Хлебная уборка была во всем разгаре. Необозримое блестяще-желтое
поле замыкалось только с одной стороны высоким синеющим лесом,
который тогда казался мне самым отдаленным, таинственным местом, за
которым или кончается свет, или начинаются необитаемые страны. Все поле
было покрыто копнами и народом. В высокой густой ржи виднелись кой-
где на выжатой полосе согнутая спина жницы, взмах колосьев, когда она
перекладывала их между пальцев, женщина в тени, нагнувшаяся над
люлькой, и разбросанные снопы по усеянному васильками жнивью. В
другой стороне мужики в одних рубахах, стоя на телегах, накладывали
копны и пылили по сухому, раскаленному полю. Староста, в сапогах и
армяке внакидку, с бирками 8 в руке, издалека заметив папа, снял свою
поярковую шляпу, утирал рыжую голову и бороду полотенцем и
покрикивал на баб. Рыженькая лошадка, на которой ехал папа, шла легкой, игри-
Глава VII. Охота
21
вой ходой, изредка опуская голову к груди, вытягивая поводья и
смахивая густым хвостом оводов и мух, которые жадно лепились на нее. Две
борзые собаки, напряженно загнув хвост серпом и высоко поднимая ноги,
грациозно перепрыгивали по высокому жнивью, за ногами лошади;
Милка бежала впереди и, загнув голову, ожидала прикормки. Говор народа,
топот лошадей и телег, веселый свист перепелов, жужжание насекомых,
которые неподвижными стаями вились в воздухе, запах полыни, соломы
и лошадиного пота, тысячи различных цветов и теней, которые разливало
палящее солнце по светло-желтому жнивью, синей дали леса и
бело-лиловым облакам, белые паутины, которые носились в воздухе или ложились
по жнивью,— все это я видел, слышал и чувствовал.
Подъехав к Калиновому лесу, мы нашли линейку уже там и, сверх
всякого ожидания, еще телегу в одну лошадь, на середине которой сидел
буфетчик. Из-под сена виднелись: самовар, кадка с мороженой формой и
еще кой-какие привлекательные узелки и коробочки. Нельзя было
ошибиться: это был чай на чистом воздухе, мороженое и фрукты. При виде
телеги мы изъявили шумную радость, потому что пить чай в лесу на траве
и вообще на таком месте, на котором никто и никогда не пивал чаю,
считалось большим наслаждением.
Турка подъехал к острову,, остановился, внимательно выслушал от
папа подробное наставление, как равняться и куда выходить (впрочем,
он никогда не соображался с этим наставлением, а делал по-своему),
разомкнул собак, не спеша второчил смычки 9, сел на лошадь и,
посвистывая, скрылся за молодыми березками. Разомкнутые гончие прежде всего
маханиями хвостов выразили свое удовольствие, встряхнулись,
оправились и потом уже маленькой рысцой, принюхиваясь и махая хвостами,
побежали в разные стороны.
— Есть у тебя платок? — спросил папа.
Я вынул из кармана и показал ему.
— Ну, так возьми на платок эту серую собаку...
— Жирана? — сказал я с видом знатока.
— Да, и беги по дороге. Когда придет полянка, остановись и смотри:
ксГ мне без зайца не приходить!
Я обмотал платком мохнатую шею Жирана и опрометью бросился
бежать к назначенному месту. Папа смеялся и кричал мне вслед:
— Скорей, скорей, а то опоздаешь.
Жиран беспрестанно останавливался, поднимая уши, и
прислушивался к порсканью охотников. У меня недоставало сил стащить его с места,
и я начинал кричать: «Ату! ату!» Тогда Жиран рвался так сильно, что я
насилу мог удерживать его и не раз упал, покуда добрался до места.
Избрав у корня высокого дуба тенистое и ровное место, я лег на траву,
усадил подле себя Жирана и начал ожидать. Воображение мое, как всегда
бывает в подобных случаях, ушло далеко вперед действительности:
я воображал себе, что травлю уже третьего зайца, в то время как отозвалась
в лесу первая гончая. Голос Турки громче и одушевленнее раздался по
лесу; гончая взвизгивала, и голос ее слышался чаще и чаще; к нему при-
22
Детство
соединился другой, басистый голос, потом третий, четвертый... Голоса
эти то замолкали, то перебивали друг друга. Звуки постепенно
становились сильнее и непрерывнее и наконец слились в один звонкий,
заливистый гул. Остров был голосистый, и гончие варили варом 10.
Услыхав это, я замер на своем месте. Вперив глаза в опушку, я
бессмысленно улыбался; пот катился с меня градом, и хотя капли его, сбегая
по подбородку, щекотали меня, я не вытирал их. Мне казалось, что не
может быть решительнее этой минуты. Положение этой напряженности было
слишком неестественно, чтобы продолжаться долго. Гончие то заливались
около самой опушки, то постепенно отдалялись от меня; зайца не было.
Я стал смотреть по сторонам. С Жираном было то же самое: сначала он
рвался и взвизгивал, потом лег подле меня, положил морду мне на
колени и успокоился.
Около оголившихся корней того дуба, под которым я сидел, по серой,
сухой земле, между сухими дубовыми листьями, желудьми, пересохшими,
обомшалыми хворостинками, желто-зеленым мхом и изредка
пробивавшимися тонкими зелеными травками кишмя кишели муравьи. Они один
за другим торопились по пробитым ими торным дорожкам: некоторые
с тяжестями, другие порожняком. Я взял в руки хворостину и загородил
ею дорогу. Надо было видеть, как одни, презирая опасность, подлезали
под нее, другие перелезали через; а некоторые, особенно те, которые были
с тяжестями, совершенно терялись и не знали, что делать:
останавливались, искали обхода, или ворочались назад, или по хворостинке
добирались до моей руки и, кажется, намеревались забраться под рукав моей
курточки. От этих интересных наблюдений я был отвлечен бабочкой с
желтыми крылышками, которая чрезвычайно заманчиво вилась передо
мною. Как только я обратил на нее внимание, она отлетела от меня шага
на два, повилась над почти увядшим белым цветком дикого клевера и села
на него. Не знаю, солнышко ли ее пригрело, или она брала сок из этой
травки,— только видно было, что ей очень хорошо. Она изредка
взмахивала крылышками и прижималась к цветку, наконец совсем замерла. Я
положил голову на обе руки и с удовольствием смотрел на нее.
Вдруг Жиран завыл и рванулся с такой силой, что я чуть было не
упал. Я оглянулся. На опушке леса, приложив одно ухо и приподняв
другое, перепрыгивал заяц. Кровь ударила мне в голову, и я все забыл в
эту минуту: закричал что-то неистовым голосом, пустил собаку и
бросился бежать. Но не успел я этого сделать, как уже стал раскаиваться:
заяц присел, сделал прыжок, и больше я его не видал.
Но каков был мой стыд, когда вслед за гончими, которые в голос
вывели на опушку, из-за кустов показался Турка! Он видел мою ошибку
(которая состояла в том, что я не выдержал) и, презрительно взглянув на
меня, сказал только: «Эх, барин!» Но надо знать, как это было сказано!
Мне было бы легче, ежели бы он меня, как зайца, повесил на седло.
Долго стоял я в сильном отчаянии на том же месте, не звал собаки и
только твердил, ударяя себя по ляжкам:
— Боже мой, что я наделал!
Глава Vril. Игры
23
Я слышал, как гончие погнали дальше, как заатукали на другой
стороне острова, отбили зайца и как Турка в свой огромный рог вызывал
собак,— но все не трогался с места...
Глава VIII
ИГРЫ
Охота кончилась. В тени молодых березок был разостлан ковер, и на
ковре кружком сидело все общество. Буфетчик Гаврил о, примяв около
себя зеленую, сочную траву, перетирал тарелки и доставал из коробочки
завернутые в листья сливы и персики. Сквозь зеленые ветви молодых
берез просвечивало солнце и бросало на узоры ковра, на мои ноги и даже
на плешивую вспотевшую голову Гаврилы круглые колебающиеся
просветы. Легкий ветерок, пробегая по листве деревьев, по моим волосам и
вспотевшему лицу, чрезвычайно освежал меня.
Когда нас оделили мороженым и фруктами, делать на ковре было
нечего, и мы, несмотря на косые, палящие лучи солнца, встали и отправились
играть.
— Ну, во что? — сказала Любочка, щурясь от солнца и припрыгивая
по траве.— Давайте в Робинзона.
— Нет... скучно,— сказал Володя, лениво повалившись на траву и
пережевывая листья,— вечно Робинзон! Ежели непременно хотите, так
давайте лучше беседочку строить.
Володя заметно важничал: должно быть, он гордился тем, что приехал
на охотничьей лошади, и притворялся, что очень устал. Может быть, и
то, что у него уже было слишком много здравого смысла и слишком мало
силы воображения, чтобы вполне наслаждаться игрою в Робинзона. Игра
эта состояла в представлении сцен из «Robinson Suisse» n, которого мы
читали незадолго пред этим.
— Ну, пожалуйста... отчего ты не хочешь сделать нам этого
удовольствия? — приставали к нему девочки. — Ты будешь Charles, или Ernest,
или отец — как хочешь? — говорила Катенька, стараясь за рукав
курточки приподнять его с земли.
— Право, не хочется — скучно! — сказал Володя, потягиваясь и
вместе с тем самодовольно улыбаясь
— Так лучше бы дома сидеть, коли никто не хочет играть,—сквозь
слезы выговорила Любочка.
Она была страшная плакса.
— Ну, пойдемте; только не плачь, пожалуйста: терпеть не могу!
Снисхождение Володи доставило нам очень мало удовольствия;
напротив, его ленивый и скучный вид разрушал все очарование игры. Когда
мы сели на землю и, воображая, что плывем на рыбную ловлю, изо всех
сил начали грести, Володя сидел сложа руки и в позе, не имеющей
ничего схожего с позой рыболова. Я заметил ему это; но он отвечал, что
24
Детство
оттого, что мы будем больше или меньше махать руками, мы ничего не
выиграем и не проиграем и все же далеко не уедем. Я невольно согласился
с ним. Когда, воображая, что я иду на охоту, с палкой на плече, я
отправился в лес, Володя лег на спину, закинул руки под голову и сказал мне,
что будто бы и он ходил. Такие поступки и слова, охлаждая нас к игре,
были крайне неприятны, тем более что нельзя было в душе не согласиться,
что Володя поступает благоразумно.
Я сам знаю, что из палки не только что убить птицу, да и выстрелить
никак нельзя. Это игра. Коли так рассуждать, то и на стульях ездить
нельзя; а Володя, я думаю, сам помнит, как в долгие зимние вечера мы
накрывали кресло платками, делали из него коляску, один садился кучером,
другой лакеем, девочки в середину, три стула были тройка лошадей,—
и мы отправлялись в дорогу. И какие разные приключения случались в
этой дороге! и как весело и скоро проходили зимние вечера!.. Ежели
судить по-настоящему, то игры никакой не будет. А игры не будет, что ж
тогда остается?..
Глава IX
ЧТО-ТО ВРОДЕ ПЕРВОЙ ЛЮБВИ
Представляя, что она рвет с дерева какие-то американские фрукты,
Любочка сорвала на одном листке огромной величины червяка, с ужасом
бросила его на землю, подняла руки кверху и отскочила, как будто
боясь, чтобы из него не брызнуло чего-нибудь. Игра прекратилась; мы
все, головами вместе, припали к земле — смотреть эту редкость.
Я смотрел через плечо Катеньки, которая старалась поднять червяка
на листочке, подставляя ему его на дороге.
Я заметил, что многие девочки имеют привычку подергивать
плечами, стараясь этим движением привести спустившееся платье с открытой
шеей на настоящее место. Еще помню, что Мими всегда сердилась за это
движение и говорила: C'est uu geste de femme de chambre1*. Нагнувшись
над червяком, Катенька сделала это самое движение, и в то же время ветер
поднял косыночку с ее беленькой шейки. Плечико во время этого
движения было на два пальца от моих губ. Я смотрел уже не на червяка,
смотрел-смотрел и изо всех сил поцеловал плечо Катеньки. Она не обернулась,
но я заметил, что шейка ее и уши покраснели. Володя, не поднимая
головы, презрительно сказал.
— Что за нежности?
У меня же были слезы на глазах.
Я не спускал глаз с Катеньки. Я давно' уже привык к ее свеженькому
белокуренькому личику и всегда любил его; но теперь я внимательнее стал
всматриваться в него и полюбил еще больше. Когда мы подошли к боль-
Это жест горничной (франц.)
Глава X. Что за человек был мой отец?
25
шим, папа, к великой нашей радости, объявил, что, по просьбе матушки,
поездка отложена до завтрашнего утра.
Мы поехали назад вместе с линейкой. Володя и я, желая превзойти
один другого искусством ездить верхом и молодечеством, гарцевали около
нее. Тень моя была длиннее, чем прежде, и, судя по ней, я предполагал,
что имею вид довольно красивого всадника; но чувство самодовольства,
которое я испытывал, было скоро разрушено следующим обстоятельством.
Желая окончательно прельстить всех сидевших в линейке, я отстал
немного, потом, с помощью хлыста и ног, разогнал свою лошадку, принял
непринужденно-грациозное положение и хотел вихрем пронестись мимо их, с той
стороны, с которой сидела Катенька. Я не знал только, что лучше: молча
ли проскакать или крикнуть? Но несносная лошадка, поравнявшись с
упряжными, несмотря на все мои усилия, остановилась так неожиданно,
что я перескочил с седла на шею и чуть-чуть не полетел.
Глава X
ЧТО ЗА ЧЕЛОВЕК БЫЛ МОЙ ОТЕЦ?
Он был человек прошлого века и имел общий молодежи того века
неуловимый характер рыцарства, предприимчивости, самоуверенности,
любезности и разгула. На людей нынешнего века он смотрел презрительно,
и взгляд этот происходил столько же от врожденной гордости, сколько от
тайной досады за то, что в наш век он не мог иметь ни того влияния, ни
тех успехов, которые имел в свой. Две главные страсти его в жизни
были карты и женщины; он выиграл в продолжение своей жизни
несколько миллионов и имел связи с бесчисленным числом женщин всех
сословий.
Большой статный рост, странная, маленькими шажками, походка,
привычка подергивать плечом, маленькие, всегда улыбающиеся глазки,
большой орлиный нос, неправильные губы, которые как-то неловко, но
приятно складывались, недостаток в произношении— пришепетывание,
и большая, во всю голову, лысина: вот наружность моего отца, с тех
пор как я его запомню,— наружность, с которою он умел не только
прослыть и быть человеком à bonnes fortunes**, но нравиться всем без
исключения — людям всех сословий и состояний, в особенности же тем,
которым хотел нравиться.
Он умел взять верх в отношениях со всяким. Не быв никогда
человеком очень большого света, он всегда водился с людьми этого
круга, и так, что был уважаем. Он знал ту крайнюю меру гордости и
самонадеянности, которая, не оскорбляя других, возвышала его в мнении
света. Он был оригинален, но не всегда, а употреблял
оригинальность как средство, заменяющее в иных случаях светскость или бо-
удачливым (франц.)
26
Детство
гатство. Ничто на свете не могло возбудить в нем чувства удивления: в
каком бы он ни был блестящем положении, казалось, он для него был
рожден. Он так хорошо умел скрывать от других и удалять от себя известную
всем темную, наполненную мелкими досадами и огорчениями сторону
жизни, что нельзя было не завидовать ему. Он был знаток всех вещей,
доставляющих удобства и наслаждения, и умел пользоваться ими. Конек
его был блестящие связи, которые он имел частию по родству моей
матери, частию по своим товарищам молодости, на которых он в душе
сердился за то, что они далеко ушли в чинах, а он навсегда остался отставным
поручиком гвардии. Он, как и все бывшие военные, не умел одеваться по-
модному; но зато он одевался оригинально и изящно. Всегда очень
широкое и легкое платье, прекрасное белье, большие отвороченные манжеты
и воротнички... Впрочем, все шло к его большому росту, сильному
сложению, лысой голове и спокойным, самоуверенным движениям. Он был
чувствителен и даже слезлив. Часто, читая вслух, когда он доходил до
патетического места, голос его начинал дрожать, слезы показывались,
и он с досадой оставлял книгу. Он любил музыку, певал, аккомпанируя
себе на фортепьяно, романсы приятеля своего А...12, цыганские песни и
некоторые мотивы из опер; но ученой музыки не любил и, не обращая
внимания на общее мнение, откровенно говорил, что сонаты Бетховена
нагоняют на него сон и скуку и что он не знает лучше ничего, как «Не будите
меня, молоду», как ее певала Семенова 13, и «Не одна», как певала цыганка
Танюша. Его натура была одна из тех, которым для хорошего дела
необходима публика. И то только он считал хорошим, что называла хорошим
публика. Бог знает, были ли у него какие-нибудь нравственные
убеждения? Жизнь его была так полна увлечениями всякого рода, что ему
некогда было составлять себе их, да он и был так счастлив в жизни, что не
видел в том необходимости.
В старости у него образовался постоянный взгляд на вещи и
неизменные правила,— но единственно на основании практическом: те поступки
и образ жизни, которые доставляли ему счастие или удовольствия, он
считал хорошими и находил, что так всегда и всем поступать должно. Он
говорил очень увлекательно, и эта способность, мне кажется, усиливала
гибкость его правил: он в состоянии был тот же поступок рассказать как
самую милую шалость и как низкую подлость.
Глава XI
ЗАНЯТИЯ В КАБИНЕТЕ И ГОСТИНОЙ
Уже смеркалось, когда мы приехали домой. Maman села за рояль,
а мы, дети, принесли бумаги, карандаши, краски и расположились
рисовать около круглого стола. У меня была только синяя краска; но,
несмотря на это, я затеял нарисовать охоту. Очень живо изобразив синего
мальчика верхом на синей лошади и синих собак, я не знал наверное, можно
Глава XI. Занятия в кабинете и гостиной
27
ли нарисовать синего зайца, и побежал к папа в кабинет посоветоваться
об этом. Папа читал что-то и на вопрос мой: «Бывают ли синие зайцы?»,
не поднимая головы, отвечал: «Бывают, мой друг, бывают». Возвратившись
к круглому столу, я изобразил синего зайца, потом нашел нужным переде
лать из синего зайца куст. Куст тоже мне не понравился; я сделал из
него дерево, из дерева — скирд, из скирда — облако и наконец так
испачкал всю бумагу синей краской, что с досады разорвал ее и пошел дремать
на вольтеровское кресло
Maman играла второй концерт Фильда 14 — своего учителя. Я
дремал, и в моем воображении возникали какие-то легкие, светлые и
прозрачные воспоминания. Она заиграла Патетическую сонату Бетховена, и я
вспоминал что-то грустное, тяжелое и мрачное. Maman часто играла эти
две пьесы; поэтому я очень хорошо помню чувство, которое они во мне
возбуждали. Чувство это было похоже на воспоминание; но воспоминание
чего? казалось, что вспоминаешь то, чего никогда не было.
Против меня была дверь в кабинет, и я видел, как туда вошли Яков
и еще какие-то люди в кафтанах и с бородами. Дверь тотчас затворилась
за ними. «Ну, начались занятия!» — подумал я. Мне казалось, что
важнее тех дел, которые делались в кабинете, ничего в мире быть не могло;
в этой мысли подтверждало меня еще то, что к дверям кабинета все
подходили обыкновенно перешептываясь и на цыпочках; оттуда же был слышен
громкий голос папа и запах сигары, который всегда, не знаю почему,
меня очень привлекал. Впросонках меня вдруг поразил очень знакомый
скрип сапогов в официантской. Карл Иваныч, на цыпочках, но с лицом
мрачным и решительным, с какими-то записками в руке, подошел к двери
и слегка постучался. Его впустили, и дверь опять захлопнулась.
«Как бы не случилось какого-нибудь несчастия,— подумал я,— Карл
Иваныч рассержен: он на все готов...»
Я опять задремал.
Однако несчастия никакого не случилось; через час времени меня
разбудил тот же скрип сапогов. Карл Иваныч, утирая платком слезы,
которые я заметил на его щеках, вышел из двери и, бормоча что-то себе под
нос, пошел на верх. Вслед за ним вышел папа и вошел в гостиную.
— Знаешь, что я сейчас решил? — сказал он веселым голосом,
положив руку на плечо maman.
— Что, мой друг?
— Я беру Карла Иваныча с детьми. Место в бричке есть. Они к нему
привыкли, и он к ним, кажется, точно привязан; а семьсот рублей в год
никакого счета не делают, et puis au fond c'est un très bon diable1*.
Я никак не мог постигнуть, зачем папа бранит Карла Иваныча
— Я очень рада,— сказала maman,—за детей, за него: он славный
старик.
— Если бы ты видела, как он был тронут, когда я ему сказал, чтобы
оа оставил эти пятьсот рублей в виде подарка... но что забавнее всего —
и потом, в сущности, он славный малый (франц.)
28
Детство
это счет, который он принес мне. Это стоит посмотреть,—прибавил он
с улыбкой, подавая ей записку, написанную рукою Карла Иваныча,—
прелесть!
Вот содержание этой записки:
Для детьей два удочка — 70 копек.
Цветной бумага, золотой коемочка, клестир и болван
для коробочка, в подарках — 6 р. 55 к.
Книга и лук, подарка детьям — 8 р. 16 к*
Панталон Николаю — 4 рубли.
Обещаны Петром Алексантровичь из Москву в 18...
году золотые часы в 140 рублей.
Итого следует получить Карлу M a yep y кроме
жалованию — 159 рублей 79 копек.
Прочтя эту записку, в которой Карл Иваныч требует, чтобы ему
заплатили все деньги, издержанные им на подарки, и даже заплатили бы за
обещанный подарок, всякий подумает, что Карл Иваныч больше ничего,
как бесчувственный и корыстолюбивый себялюбец,— и всякий ошибется.
Войдя в кабинет с записками в руке и с приготовленной речью в
голове, он намеревался красноречиво изложить перед папа все
несправедливости, претерпенные им в нашем доме; но когда он начал говорить тем же
трогательным голосом и с теми же чувствительными интонациями, с которыми
он обыкновенно диктовал нам, его красноречие подействовало сильнее
всего на него самого; так что, дойдя до того места, в котором он говорил:
«как ни грустно мне будет расстаться с детьми», он совсем сбился, голос
его задрожал, и он принужден был достать из кармана клетчатый платок.
— Да, Петр Александрыч,— сказал он сквозь слезы (этого места
совсем не было в приготовленной речи),— я так привык к детям, что не
знаю, что буду делать без них. Лучше я без жалованья буду служить
вам,— прибавил он, одной рукой утирая слезы, а другой подавая счет.
Что Карл Иваныч в эту минуту говорил искренно, это я
утвердительно могу сказать, потому что знаю его доброе сердце; но каким образом
согласовался счет с его словами, остается для меня тайной.
— Если вам грустно, то мне было бы еще грустнее расстаться с вами, —
сказал папа, потрепав его по плечу,— я теперь раздумал. "
Незадолго перед ужином в комнату вошел Гриша. Он с самого того
времени, как вошел в наш дом, не переставал вздыхать и плакать, что,
по мнению тех, которые верили в его способность предсказывать,
предвещало какую-нибудь беду нашему дому. Он стал прощаться и сказал, что
завтра утром пойдет дальше. Я подмигнул Володе и вышел в дверь.
— Что?
— Если хотите посмотреть Гришины вериги, то пойдемте сейчас на
мужской верх — Гриша спит во второй комнате,— в чулане прекрасно
можно сидеть, и мы все увидим.
— Отлично! Подожди здесь: я позову девочек.
Девочки выбежали, и мы отправились на верх. Не без спору решив,
кому первому войти в темный чулан, мы уселись и стали ждать.
Глава XII. Гриша
29
Глава XII
ГРИША
Нам всем было жутко в темноте; мы жались один к другому и ничего
не говорили. Почти вслед за нами тихими шагами вошел Гриша. В одной
руке он держал свой посох, в другой — сальную свечу в медном
подсвечнике. Мы не переводили дыхания.
— Господи Иисусе Христе! Мати пресвятая богородица! Отцу и сыну
и святому духу...— вдыхая в себя воздух, твердил он, с различными
интонациями и сокращениями, свойственными только тем, которые часто
повторяют эти слова.
С молитвой поставив свой посох в угол и осмотрев постель, он стал
раздеваться. Распоясав свой старенький черный кушак, он медленно снял
изорванный нанковый зипун, тщательно сложил его и повесил на спинку
стула. Лицо его теперь не выражало, как обыкновенно, торопливости и
тупоумия; напротив, он был спокоен, задумчив и даже величав. Движения
его были медленны и обдуманны.
Оставшись в одном белье, он тихо опустился на кровать, окрестил ее
со всех сторон и, как видно было, с усилием — потому что он
поморщился — поправил под рубашкой вериги. Посидев немного и заботливо
осмотрев прорванное в некоторых местах белье, он встал, с молитвой поднял
свечу в уровень с кивотом, в котором стояло несколько образов,
перекрестился на них и перевернул свечу огнем вниз. Она с треском потухла.
В окна, обращенные на лес, ударяла почти полная луна. Длинная
белая фигура юродивого с одной стороны была освещена бледными,
серебристыми лучами месяца, с другой — черной тенью; вместе с тенями от рам
падала на пол, стены и доставала до потолка. На дворе караульщик
стучал в чугунную доску.
Сложив свои огромные руки на груди, опустив голову и беспрестанно
тяжело, вздыхая, Гриша молча стоял перед иконами, потом с трудом
опустился на колени и стал молиться.
Сначала он тихо говорил известные молитвы, ударяя только на
некоторые слова, потом повторил их, но громче и с большим одушевлением.
Он начал говорить свои слова, с заметным усилием стараясь
выражаться по-славянски. Слова его были нескладны, но трогательны. Он молился
о всех благодетелях своих (так он называл тех, которые принимали его),
в том числе о матушке, о нас, молился о себе, просил, чтобы бог простил
ему его тяжкие грехи, твердил: «Боже, прости врагам моим!» — кряхтя
поднимался и, повторяя еще и еще те же слова, припадал к земле и опять
поднимался, несмотря на тяжесть вериг, которые издавали сухой резкий
звук, ударяясь о землю.
Володя ущипнул меня очень больно за ногу; но я даже не оглянулся:
потер только рукой то место и продолжал с чувством детского удивления,
жалости и благоговения следить за всеми движениями и словами Гриши.
Вместо веселия и смеха, на которые я рассчитывал, входя в чулан,
я чувствовал дрожь и замирание сердца.
so
Детство
Долго еще находился Гриша в этом положении религиозного восторга
и импровизировал молитвы. То твердил он несколько раз сряду: «Господи
помилуй», но каждый раз с новой силой и выражением; то говорил он:
«Прости мя, господи, научи мя, что творить... научи мя, что творити,
господи!» — с таким выражением, как будто ожидал сейчас же ответа на
свои слова; то слышны были одни жалобные рыдания Он приподнялся
на колени, сложил руки на груди и замолк.
Я потихоньку высунул голову из двери и не переводил дыхания.
Гриша не шевелился; из груди его вырывались тяжелые вздохи; в
мутном зрачке его кривого глаза, освещенного луною, остановилась слеза.
— Да будет воля твоя! — вскричал он вдруг с неподражаемым
выражением, упал лбом на землю и зарыдал, как ребенок
Много воды утекло с тех пор, много воспоминаний о былом потеряли
для меня значение и стали смутными мечтами, даже и странник Гриша
давно окончил свое последнее странствование; но впечатление, которое он
произвел на меня, и чувство, которое возбудил, никогда не умрут в моей
памяти.
О великий христианин Гриша! Твоя вера была так сильна, что ты
чувствовал близость бога, твоя любовь так велика, что слова сами собою лились
из уст твоих — ты их не поверял рассудком... И какую высокую хвалу ты
принес его величию, когда, не находя слов, в слезах повалился на землю!..
Чувство умиления, с которым я слушал Гришу, не могло долго
продолжаться, во-первых потому, что любопытство мое было насыщено, а во-
вторых потому, что я отсидел себе ноги, сидя на одном месте, и мне хотелось
присоединиться к общему шептанью и возне, которые слышались сзади
меня в темном чулане. Кто-то взял меня за руку и шепотом сказал:
«Чья это рука?» В чулане было совершенно темно; но по одному
прикосновению и голосу, который шептал мне над самым ухом, я тотчас узнал Ка-
теньку.
Совершенно бессознательно я схватил ее руку в коротеньких
рукавчиках за локоть и припал к ней губами. Катенька, верно, удивилась
этому поступку и отдернула руку: этим движеньем она толкнула сломанный
стул, стоявший в чулане. Гриша поднял голову, тихо оглянулся и,
читая молитвы, стал крестить все углы. Мы с шумом и шепотом выбежали из
чулана.
Глава XIII
НАТАЛЬЯ САВИШНА
В половине прошлого столетия по дворам села Хабаровки бегала в
затрапезном платье босоногая, но веселая, толстая и краснощекая девка
Наташка. По заслугам и просьбе отца ее, кларнетиста Саввы, дед мой
взял ее в верх — находиться в числе женской прислуги бабушки.
Горничная Наташка отличалась в этой должности кротостью нрава и усердием.
Когда родилась матушка и понадобилась няня, эту обязанность возло-
Глава XIII. Наталья Савишна
31
жили на Наташку И на этом новом поприще она заслужила похвалы и
награды за свою деятельность, верность и привязанность к молодой
госпоже. Но напудренная голова и чулки с пряжками молодого бойкого офи
цианта Фоки, имевшего по службе частые сношения с Натальей, пленили
ее грубое, но любящее сердце. Она даже сама решилась идти к дедушке
просить позволенья выйти за Фоку замуж. Дедушка принял ее желание
за неблагодарность, прогневался и сослал бедную Наталью за наказание
на скотный двор в степную деревню. Через шесть месяцев, однако, так
как никто не мог заменить Наталью, она была возвращена в двор и в
прежнюю должность. Возвратившись в затрапезке из изгнания, она явилась
к дедушке, упала ему в ноги и просила возвратить ей милость, ласку и
забыть ту дурь, которая на нее нашла было и которая, она клялась, уже
больше не возвратится. И действительно, она сдержала свое слово.
С тех пор Наташка сделалась Натальей Савишной и надела чепец:
весь запас любви, который в ней хранился, она перенесла на барышню
свою.
Когда подле матушки заменила ее гувернантка, она получила ключи
от кладовой, и ей на руки сданы были белье и вся провизия. Новые
обязанности эти она исполняла с тем же усердием и любовью. Она вся жила
в барском добре, во всем видела трату, порчу, расхищение и всеми
средствами старалась противодействовать.
Когда maman вышла замуж, желая чем-нибудь отблагодарить Наталью
Савишну за ее двадцатилетние труды и привязанность, она позвала ее к
себе и, выразив в самых лестных словах всю свою к ней признательность
и любовь, вручила ей лист гербовой бумаги, на котором была написана
вольная Наталье Савишне, и сказала, что, несмотря на то, будет ли она
или нет продолжать служить в нашем доме, она всегда будет получать
ежегодную пенсию в триста рублей. Наталья Савишна молча выслушала все
это, потом, взяв в руки документ, злобно взглянула на него, пробормотала
что-то сквозь зубы и выбежала из комнаты, хлопнув дверью. Не понимая
причины такого странного поступка, maman немного погодя вошла в
комнату Натальи Савишны. Она сидела с заплаканными глазами на сундуке,
перебирая пальцами носовой платок, и пристально смотрела на
валявшиеся на полу перед ней клочки изорванной вольной.
— Что с вами, голубушка Наталья Савишна? — спросила maman,
взяв ее за руку.
— Ничего, матушка,— отвечала она,— должно быть, я вам
чем-нибудь противна, что вы меня со двора гоните... Что ж, я пойду.
Она вырвала свою руку и, едва удерживаясь от слез, хотела уйти
из комнаты. Maman удержала ее, обняла, и они обе расплакались.
С тех пор как я себя помню, помню я и Наталью Савишну, ее любовь
и ласки; но теперь только умею ценить их,— тогда же мне и в голову не
приходило, какое редкое, чудесное создание была эта старушка. Она
не только никогда не говорила, но и не думала, кажется, о себе: вся
жизнь ее была любовь и самопожертвование. Я так привык к ее
бескорыстной, нежной любви к нам, что и не воображал, чтобы это могло быть иначе,
32
Детство
нисколько не был благодарен ей и никогда не задавал себе вопросов: а
что, счастлива ли она? довольна ли?
Бывало, под предлогом необходимой надобности, прибежишь от урока
в ее комнатку, усядешься и начинаешь мечтать вслух, нисколько не
стесняясь ее присутствием. Всегда она бывала чем-нибудь занята: или
вязала чулок, или рылась в сундуках, которыми была наполнена ее
комната, или записывала белье и, слушая всякий вздор, который я говорил,
«как, когда я буду генералом, я женюсь на чудесной красавице, куплю
себе рыжую лошадь, построю стеклянный дом и выпишу родных Карла
Иваныча из Саксонии» и т. д., она приговаривала: «Да, мой батюшка, да».
Обыкновенно, когда я вставал и собирался уходить, она отворяла голубой
сундук, на крышке которого снутри — как теперь помню — были
наклеены крашеное изображение какого-то гусара, картинка с помадной
баночки и рисунок Володи,— вынимала из этого сундука куренье,
зажигала его и, помахивая, говаривала:
— Это, батюшка, еще очаковское куренье 15. Когда ваш покойник
дедушка — царство небесное — под турку ходили, так оттуда еще
привезли. Вот уж последний кусочек остался,— прибавляла она со вздохом.
В сундуках, которыми была наполнена ее комната, было решительно
все. Что бы ни понадобилось, обыкновенно говаривали: «Надо спросить
у Натальи Савишны»,— и действительно, порывшись немного, она
находила требуемый предмет и говаривала: «Вот и хорошо, что припрятала».
В сундуках этих были тысячи таких предметов, о которых никто в доме,
кроме ее, не знал и не заботился.
Один раз я на нее рассердился. Вот как это было. За обедом, наливая
себе квасу, я уронил графин и облил скатерть.
— Позовите-ка Наталью Савишну, чтобы она порадовалась на своего
любимчика,— сказала maman.
Наталья Савищна вошла и, увидав лужу, которую я сделал,
покачала головой; потом maman сказала ей что-то на ухо, и она, погрозившись
на меня, вышла.
После обеда я, в самом веселом расположении духа, припрыгивая,
отправился в залу, как вдруг из-за двери выскочила Наталья Савишна с
скатертью в руке, поймала меня и, несмотря на отчаянное сопротивление
t моей стороны, начала тереть меня мокрым по лицу, приговаривая: «Не
пачкай скатертей, не пачкай скатертей!» Меня так это обидело, что я
разревелся от злости.
«Как!— говорил я сам себе, прохаживаясь по зале и захлебываясь от
слез.— Наталья Савишна, просто Наталья, говорит мне ты, и еще бьет
меня по лицу мокрой скатертью, как дворового мальчишку. Нет, это
ужасно!»
Когда Наталья Савишна увидала, что я распустил слюни, она тотчас
же убежала, а я, продолжая прохаживаться, рассуждал о том, как бы
отплатить дерзкой Наталье за нанесенное мне оскорбление.
Через несколько минут Наталья Савишна вернулась, робко подошла
ко мне и начала увещевать:
Глава XIV. Разлука
S3
— Полноте, мой батюшка, не плачьте... простите меня, дуру... я
виновата... уж вы меня простите, мой голубчик... вот вам.
Она вынула из-под платка корнет, сделанный из красной бумаги,
в котором были две карамельки и одна винная ягода, и дрожащей рукой
подала его мне. У меня недоставало сил взглянуть в лицо доброй
старушке: я, отвернувшись, принял подарок, и слезы потекли еще обильнее, но
уже не от злости, а от любви и стыда.
Глава XIV
РАЗЛУКА
На другой день после описанных мною происшествий, в двенадцатом
часу утра, коляска и бричка стояли у подъезда. Николай был одет
подорожному, то есть штаны были всунуты в сапоги и старый сюртук туго-
натуго подпоясал кушаком. Он стоял в бричке и укладывал шинели и
подушки под сиденье; когда оно ему казалось высоко, он садился на
подушки и, припрыгивая, обминал их.
— Сделайте божескую милость, Николай Дмитрич, нельзя ли к вам
будет баринову щикатулку положить,— сказал запыхавшийся
камердинер папа, высовываясь из коляски,— она маленькая...
— Вы бы прежде говорили, Михей Иваныч,— отвечал Николай
скороговоркой и с досадой, изо всех сил бросая какой-то узелок на дно
брички.— Ей-богу, голова и так кругом идет, а тут еще вы с вашими щика-
тулками,— прибавил он, приподняв фуражку и утирая с загорелого лба
крупные капли пота.
Дворовые мужчины, в сюртуках, кафтанах, рубашках, без шапок,
женщины, в затрапезах, полосатых платках, с детьми на руках, и
босоногие ребятишки стояли около крыльца, посматривали на экипажи и
разговаривали между собой. Один из ямщиков — сгорбленный старик в
зимней шапке и армяке — держал в руке дышло коляски, потрогивал его
и глубокомысленно посматривал на ход; другой — видный молодой
парень, в одной белой рубахе с красными кумачовыми ластовицами, в
черной поярковой шляпе черепеником, которую он, почесывая свои
белокурые кудри, сбивал то на одно, то на другое ухо,— положил свой армяк
на козлы, закинул туда же вожжи и, постегивая плетеным кнутиком,
посматривал то на свои сапоги, то на кучеров, которые мазали бричку.
Один из них, натужившись, держал подъем; другой, нагнувшись над
колесом, тщательно мазал ось и втулку,— даже, чтобы не пропадал
остальной на помазке деготь, мазнул им снизу по кругу. Почтовые,
разномастные, разбитые лошади стояли у решетки и отмахивались от мух хвостами.
Одни из них, выставляя свои косматые оплывшие ноги, жмурили глаза
и дремали; другие от скуки чесали друг друга или щипали листья и
стебли жесткого темно-зеленого папоротника, который рос подле крыльца.
Несколько борзых собак — одни тяжело дышали, лежа на солнце, другие
2 Л. Н. Tcäictoü
34
Детство
в тени ходили под коляской и бричкой и вылизывали сало около осей.
Во всем воздухе была какая-то пыльная мгла, горизонт был серо-лилового
цвета; но ни одной тучки не было на небе. Сильный западный ветер
поднимал столбами пыль с дорог и полей, гнул макушки высоких лип и берез
сада и далеко относил падавшие желтые листья. Я сидел у окна и с
нетерпением ожидал окончания всех приготовлений.
Когда все собрались в гостиной около круглого стола, чтобы в
последний раз провести несколько минут вместе, мне и в голову не приходило,
какая грустная минута предстоит нам. Самые пустые мысли бродили в моей
голове. Я задавал себе вопросы: какой ямщик поедет в бричке и какой
в коляске? кто поедет с папа, кто с Карлом Иванычем? и для чего
непременно хотят меня укутать в шарф и ваточную чуйку?
«Что я за неженка? авось не замерзну. Хоть бы поскорей это все
кончилось: сесть бы и ехать.»
— Кому прикажете записку о детском белье отдать? — сказала
вошедшая, с заплаканными глазами и с запиской в руке, Наталья Савиш-
на, обращаясь к maman.
— Николаю отдайте, да приходите же после с детьми проститься.
Старушка хотела что-то сказать, но вдруг остановилась, закрыла
лицо платком и, махнув рукою, вышла из комнаты. У меня немного
защемило в сердце, когда я увидал это движение; но нетерпение ехать было
сильнее этого чувства, и я продолжал совершенно равнодушно слушать
разговор отца с матушкой. Они говорили о вещах, которые заметно не
интересовали ни того, ни другого: что нужно купить для дома? что сказать
княжне Sophie и madame Julie? и хороша ли будет дорога?
Вошел Фока и точно тем же голосом, которым он докладывал «кушать
готово», остановившись у притолоки, сказал: «Лошади готовы». Я заметил,
что maman вздрогнула и побледнела при этом известии, как будто оно
было для нее неожиданно.
Фоке приказано было затворить все двери в комнате. Меня это очень
забавляло, «как будто все спрятались от кого-нибудь».
Когда все сели, Фока тоже присел на кончике стула; но только что
он это сделал, дверь скрипнула, и все оглянулись. В комнату торопливо
вошла Наталья Савишна и, не поднимая глаз, приютилась около двери
на одном стуле с Фокой. Как теперь вижу я плешивую голову,
морщинистое неподвижное лицо Фоки и сгорбленную добрую фигурку в чепце, из-
под которого виднеются седые волосы. Они жмутся на одном стуле, и им
обоим неловко.
Я продолжал быть беззаботен и нетерпелив. Десять секунд, которые
просидели с закрытыми дверьми, показались мне за целый час. Наконец
все встали, перекрестились и стали прощаться. Папа обнял шатан и
несколько раз поцеловал ее.
— Полно, мой дружок,— сказал папа,— ведь не навек расстаемся.
— Все-таки грустно! — сказала maman дрожащим от слез голосом.
Когда я услыхал этот голос, увидал ее дрожащие губы и глаза, полные
слез, я забыл про все и мне так стало грустно, больно и страшно, что хо-
Глава XIV. Разлука
35
телось бы лучше убежать, чем прощаться с нею. Я понял в эту минуту, что,
обнимая отца, она уже прощалась с нами.
Она столько раз принималась целовать и крестить Володю, что —
полагая, что она теперь обратится ко мне — я совался вперед; по она еще
и еще благословляла его и прижимала к груди. Наконец я обнял ее и,
прильнув к ней, плакал, плакал, ни о чем не думая, кроме своего горя.
Когда мы пошли садиться, в передней приступила прощаться
докучная дворня. Их «пожалуйте ручку-с», звучные поцелуи в плечико и запах
сала от их голов возбудили во мне чувство, самое близкое к огорчению у
людей раздражительных. Под влиянием этого чувства я чрезвычайно
холодно поцеловал в чепец Наталью Савишну, когда она вся в слезах прощалась
со мною.
Странно то, что я как теперь вижу все лица дворовых и мог бы
нарисовать их со всеми мельчайшими подробностями; но лицо и положение
maman решительно ускользают из моего воображения: может быть,
оттого, что во все это время я ни разу не мог собраться с духом взглянуть
на нее. Мне казалось, что, если бы я это сделал, ее и моя горесть должны
бы были дойти до невозможных пределов.
Я бросился прежде всех в коляску и уселся на заднем месте. За
поднятым верхом я ничего не мог видеть, но какой-то инстинкт говорил мне,
что maman еще здесь.
«Посмотреть ли на нее еще или нет?.. Ну, в последний раз!» — сказал
я сам себе и высунулся из коляски к крыльцу. В это время maman, с тою
же мыслью, подошла с противоположной стороны коляски и позвала
меня по имени. Услыхав ее голос сзади себя, я повернулся к ней, но так
быстро, что мы стукнулись головами; она грустно улыбнулась и крепко,
крепко поцеловала меня в последний раз.
Когда мы отъехали несколько сажен, я решился взглянуть на нее.
Ветер поднимал голубенькую косыночку, которою была повязана ее
голова; опустив голову и закрыв лицо руками, она медленно всходила на
крыльцо. Фока поддерживал ее.
Папа сидел со мной рядом и ничего не говорил; я же захлебывался от
слез, и что-то так давило мне в горле, что я боялся задохнуться... Выехав
на большую дорогу, мы увидали белый платок, которым кто-то махал с
балкона. Я стал махать своим, и это движение немного успокоило меня.
Я продолжал плакать, и мысль, что слезы мои доказывают мою
чувствительность, доставляла мне удовольствие и отраду.
Отъехав с версту, я уселся попокойнее и с упорным вниманием стал
смотреть на ближайший предмет перед глазами — заднюю часть
пристяжной, которая бежала с моей стороны. Смотрел я, как махала хвостом эта
пегая пристяжная, как забивала она одну ногу о другую, как доставал по
пей плетеный кнут ямщика и ноги начинали прыгать вместе; смотрел, как
прыгала па пей шлея и на шлее кольца, и смотрел до тех пор, покуда эта
шлея покрылась около хвоста мылом. Я стал смотреть кругом: на
волнующиеся поля спелой ржи, на темный пар, па котором кое-где виднелись
соха, мужик, лошадь с жеребенком, на верстовые столбы, заглянул даже на
г 2*
36
Детство
козлы, чтобы узнать, какой ямщик с нами едет; и еще лицо мое не
просохло от слез, как мысли мои были далеко от матери, с которой я расстался,
может быть, навсегда. Но всякое воспоминание наводило меня на мысль
о ней. Я вспомнил о грибе, который нашел накануне в березовой аллее,
вспомнил о том, как Любочка с Катенькой поспорили — кому сорвать
его, вспомнил и о том, как они плакали, прощаясь с нами.
Жалко их! и Наталью Савишну жалко, и березовую аллею, и Фоку
жалко! Даже злую Мими — и ту жалко! Все, все жалко! А бедная
maman? И слезы опять навертывались на глаза; но ненадолго.
Глава XV
ДЕТСТВО
Счастливая, счастливая, невозвратимая пора детства! Как не любить,
не лелеять воспоминаний о ней? Воспоминания эти освежают, возвышают
мою душу и служат для меня источником лучших наслаждений.
Набегавшись досыта, сидишь, бывало, за чайным столом, на своем
высоком креслице; уже поздно, давно выпил свою чашку молока с сахаром,
сон смыкает глаза, но не трогаешься с места, сидишь и слушаешь. И как
не слушать? Maman говорит с кем-нибудь, и звуки голоса ее так сладки,
так приветливы. Одни звуки эти так много говорят моему сердцу!
Отуманенными дремотой глазами я пристально смотрю на ее лицо, и вдруг она
сделалась вся маленькая, маленькая — лицо ее не больше пуговки; но
оно мне все так же ясно видно: вижу, как она взглянула на меня и как
улыбнулась. Мне нравится видеть ее такой крошечной. Я прищуриваю
глаза еще больше, и она делается не больше тех мальчиков, которые
бывают в зрачках; но я пошевелился — и очарование разрушилось; я суживаю
глаза, поворачиваюсь, всячески стараюсь возобновить его, но напрасно.
Я встаю, с ногами забираюсь и уютно укладываюсь на кресло.
— Ты опять заснешь, Николенька,— говорит мне maman,— ты бы
лучше шел на верх.
— Я не хочу спать, мамаша,— ответишь ей, и неясные, но сладкие
грезы наполняют воображение, здоровый детский сон смыкает веки, и
через минуту забудешься и спишь до тех пор, пока не разбудят.
Чувствуешь, бывало, впросонках, что чья-то нежная рука трогает тебя; по одному
прикосновению узнаешь ее и еще во сне невольно схватишь эту руку и
крепко, крепко прижмешь ее к губам.
Все уже разошлись; одна свеча горит в гостиной; maman сказала, что
она сама разбудит меня; это она присела на кресло, на котором я сплю,
своей чудесной нежной ручкой провела по моим волосам, и над ухом
моим звучит милый знакомый голос:
— Вставай, моя душечка: пора идти спать.
Ничьи равнодушные взоры не стесняют ее: она не боится излить на
меня всю свою нежность и любовь. Я не шевелюсь, но еще крепче целую
ее руку.
Глава XV. Детство
37
— Вставай же, мой ангел.
Она другой рукой берет меня за шею, и пальчики ее быстро шевелятся
и щекотят меня. В комнате тихо, полутемно; нервы мои возбуждены
щекоткой и пробуждением; мамаша сидит подле самого меня; она трогает
меня; я слышу ее запах и голос. Все это заставляет меня вскочить, обвить
руками ее шею, прижать голову к ее груди и, задыхаясь, сказать:
— Ах, милая, милая мамаша, как я тебя люблю!
Она улыбается своей грустной, очаровательной улыбкой, берет
обеими руками мою голову, целует меня в лоб и кладет к себе на колени.
— Так ты меня очень любишь? — Она молчит с минуту, потом
говорит:— Смотри, всегда люби меня, никогда не забывай Если не будет
твоей мамаши, ты не забудешь ее? не забудешь, Николенька?
Она еще нежнее целует меня.
— Полно! и не говори этого, голубчик мой, душечка моя! —
вскрикиваю я, целуя ее колени, и слезы ручьями льются из моих глаз — слезы
любви и восторга.
После этого, как, бывало, придешь на верх и станешь перед иконами,
в своем ваточном халатце, какое чудесное чувство испытываешь, говоря:
«Спаси, господи, папеньку и маменьку». Повторяя молитвы, которые в
первый раз лепетали детские уста мои за любимой матерью, любовь к ней
и любовь к богу как-то странно сливались в одно чувство.
После молитвы завернешься, бывало, в одеяльце; на душе легко,
светло и отрадно; одни мечты гонят другие,— но о чем они? Они неуловимы,
но исполнены чистой любовью и надеждами на светлое счастие.
Вспомнишь, бывало, о Карле Иваныче и его горькой участи — единственном
человеке, которого я знал несчастливым,— и так жалко станет, так
полюбишь его, что слезы потекут из глаз, и думаешь: «Дай бог ему счастия,
дай мне возможность помочь ему, облегчить его горе; я всем готов для него
пожертвовать». Потом любимую фарфоровую игрушку — зайчика или
собачку — уткнешь в угол пуховой подушки и любуешься, как хорошо,
тепло и уютно ей там лежать. Еще помолишься о том, чтобы дал бог
счастия всем, чтобы все были довольны и чтобы завтра была хорошая погода
для гулянья, повернешься на другой бок, мысли и мечты перепутаются,
смешаются, и уснешь тихо, спокойно, еще с мокрым от слез лицом.
Вернутся ли когда-нибудь та свежесть, беззаботность, потребность
любви и сила веры, которыми обладаешь в детстве? Какое время может
быть лучше того, когда две лучшие добродетели — невинная веселость
и беспредельная потребность любви — были единственными побуждениями
в жизни?
Где те горячие молитвы? где лучший дар — те чистые слезы умиления?
Прилетал ангел-утешитель, с улыбкой утирал слезы эти и навевал
сладкие грезы неиспорченному детскому воображению.
Неужели жизнь оставила такие тяжелые следы в моем сердце, что
навеки отошли от меня слезы и восторги эти? Неужели остались одни
воспоминания?
38
Детство
Глава XVI
СТИХИ
Почти месяц после того, как мы переехали в Москву, я сидел на верху
бабушкиного дома, за большим столом, и писал; напротив меня сидел
рисовальный учитель и окончательно поправлял нарисованную черным
карандашом головку какого-то турка в чалме. Володя, вытянув шею, стоял
сзади учителя и смотрел ему через плечо. Головка эта была первое
произведение Володи черным карандашом и нынче же, в день ангела бабушки,
должна была быть поднесена ей.
— А сюда вы не положите еще тени? — сказал Володя учителю,
приподнимаясь на цыпочки и указывая на шею турка.
— Нет, не нужно,— сказал учитель, укладывая карандаши и
рейсфедер в задвижной ящичек,— теперь прекрасно, и вы больше не
прикасайтесь. Ну, а вы, Николеиька,— прибавил он, вставая и продолжая искоса
смотреть на турка,— откройте наконец нам ваш секрет: что вы поднесете
бабушке? Право, лучше было бы тоже головку. Прощайте, господа,—
сказал он, взял шляпу, билетик и вышел.
В эту минуту я тоже думал, что лучше бы было головку, чем то, над
чем я трудился. Когда нам объявили, что скоро будут именины бабушки
и что нам должно приготовить к этому дню подарки, мне пришло в голову
написать ей стихи на этот случай, и я тотчас же прибрал два стиха с
рифмами, надеясь так же скоро прибрать остальные. Я решительно не помню,
каким образом вошла мне в голову такая странная для ребенка мысль,
но помню, что она мне очень нравилась и что на все вопросы об этом
предмете я отвечал, что непременно поднесу бабушке подарок, но никому не
скажу, в чем он будет состоять. .
Против моего ожидания оказалось, что, кроме двух стихов,
придуманных мною сгоряча, я, несмотря на все усилия, ничего дальше не мог
сочинить. Я стал читать стихи, которые были в наших книгах; но ни
Дмитриев, ни Державин не помогли мне — напротив, они еще более убедили ме
un в моей неспособности. Зная, что Карл Иваныч любил списывать
стишки, я стал потихоньку рыться в его бумагах и в числе немецких
стихотворений нашел одно русское, принадлежащее, должно быть, собственно его
перу.
Г-же Л. ... Петровской, 1828, 3 июни.
Помните близко,
Помните далеко,
Помните моего
Еще отниие и до всегда,
Помните еще до моего гроба,
Как верен я любить имею.
К а р л M а у о р
Глава. XVI. Стихи
39
Стихотворение это, написанное красивым круглым почерком на
тонком почтовом листе, понравилось мне по трогательному чувству, которым
оно проникнуто; я тотчас же выучил его наизусть и решился взять за
образец. Дего пошло гораздо легче. В день именин поздравление из
двенадцати стихов было готово, и, сидя за столом в классной, я переписывал
его на веленевую бумагу.
Уже два листа бумаги были испорчены... не потому, чтобы я думал
что-нибудь переменить в них: стихи мне казались превосходными; но
с третьей линейки концы их начали загибаться кверху все больше и
больше, так что даже издалека видно было, что это написано криво и никуда
не годится.
Третий лист был так же крив, как и прежние; но я решился не
переписывать больше. В стихотворении своем я поздравлял бабушку, желал ей
много лет здравствовать и заключал так:
Стараться будем утешать
И любим, как родную мать.
Кажется, было бы очень недурно, но последний стих как-то странно
оскорблял мой слух.
— И лю-бим, как родну-ю мать,— твердил я себе под нос.— Какую
бы рифму вместо мать? играть? кровать?... Э, сойдет! все лучше карл-ива-
нычевых!
И я написал последний стих. Потом в спальне я прочел вслух все
свое сочинение, с чувством и жестами. Были стихи совершенно без
размера, но я не останавливался на них; последний же еще сильнее и
неприятнее поразил меня. Я сел на кровать и задумался...
«Зачем я написал: как родную мать? ее ведь здесь нет, так не нужно
было и поминать ее; правда, я бабушку люблю, уважаю, но все она не то...
зачем я написал это, зачем я солгал? Положим, это стихи, да все-таки не
нужно было.»
В это самое время вошел портной и принес новые полуфрачки.
— Ну, так и быть! — сказал я в сильном нетерпении, с досадой сунул
стихи под подушку и побежал примеривать московское платье.
Московское платье оказалось превосходно: коричневые полуфрачки
с бронзовыми пуговками были сшиты в обтяжку — не так, как в деревне
нам шивали, на рост,— черные брючки, тоже узенькие, чудо как хорошо
обозначали мускулы и лежали на сапогах.
«Наконец-то и у меня панталоны со штрипками, настоящие!» — мечтал
я, вне себя от радости, осматривая со всех сторон свои ноги. Хотя мне было
очень узко и неловко в новом платье, я скрыл это от всех, сказал, что,
напротив, мне очень покойно и что ежели есть недостаток в этом платье,
так только тот, что оно немножко просторно. После этого я очень долго,
стоя перед зеркалом, причесывал свою обильно напомаженную голову;
но, сколько ни старался, я никак не мог пригладить вихры на макушке:
как только я, желая испытать их послушание, переставал прижимать их
40
Детство
щеткой, они поднимались и торчали в разные стороны, придавая моему
лицу самое смешное выражение.
Карл Иваныч одевался в другой комнате, и через классную пронесли
к нему синий фрак и еще какие-то белые принадлежности. У двери,
которая вела вниз, послышался голос одной из горничных бабушки; я
вышел, чтобы узнать, что ей нужно. Она держала на руке туго
накрахмаленную манишку и сказала мне, что она принесла ее для Карла Иваныча
и что ночь не спала Для того, чтобы успеть вымыть ее ко времени. Я
взялся передать манишку и спросил, встала ли бабушка.
— Как же-с! уж кофе откушали, и протопоп пришел. Каким вы
молодчиком! — прибавила она с улыбкой, оглядывая мое новое платье.
Замечание это заставило меня покраснеть; я перевернулся на одной
ножке, щелкнул пальцами и припрыгнул, желая ей этим дать
почувствовать, что она еще не знает хорошенько, какой я действительно молодчик.
Когда я принес манишку Карлу Иванычу, она уже была не нужна ему:
он надел другую и, перегнувшись перед маленьким зеркальцем, которое
стояло на столе, держался обеими руками за пышный бант своего
галстука и пробовал, свободно ли входит в него и обратно его гладко
выбритый подбородок. Обдернув со всех сторон наши платья и попросив
Николая сделать для него то же самое, он повел нас к бабушке. Мне смешно
вспомнить, как сильно пахло от нас троих помадой, в то время как мы
стали спускаться по лестнице.
У Карла Иваныча в руках была коробочка своего изделия, у Володи —
рисунок, у меня — стихи; у каждого на языке было приветствие, с которым
он поднесет свой подарок. В ту минуту, как Карл Иваныч отворил дверь
залы, священник надевал ризу и раздались первые звуки молебна.
Бабушка была уже в зале: сгорбившись и опершись на спинку стула,
она стояла у стенки и набожно молилась; подле нее стоял папа. Он
обернулся к нам и улыбнулся, заметив, как мы, заторопившись, прятали за
спины приготовленные подарки и, стараясь быть незамеченными,
остановились у самой двери. Весь эффект неожиданности, на который мы
рассчитывали, был потерян.
Когда стали подходить к кресту, я вдруг почувствовал, что нахожусь
под тяжелым влиянием непреодолимой, одуревающей застенчивости, и,
чувствуя, что у меня никогда недостанет духу поднести свой подарок,
я спрятался за спину Карла Иваныча, который, в самых отборных
выражениях поздравив бабушку, переложил коробочку из правой руки в
левую, вручил ее имениннице и отошел несколько шагов, чтобы дать место
Володе. Бабушка, казалось, была в восхищении от коробочки, оклеенной
золотыми каемками, и самой ласковой улыбкой выразила свою
благодарность. Заметно, однако, было, что она не знала, куда поставить эту
коробочку, и, должно быть, поэтому предложила папа посмотреть, как
удивительно искусно она сделана.
Удовлетворив своему любопытству, папа передал ее протопопу,
которому вещица эта, казалось, чрезвычайно понравилась: он покачивал
головой и с любопытством посматривал то на коробочку, то на мастера, ко-
Глава XVI. Стихи
41
торый мог сделать такую прекрасную штуку. Володя поднес своего турка
и тоже заслужил самые лестные похвалы со всех сторон. Настал и мой
черед: бабушка с одобрительной улыбкой обратилась ко мне.
Те, которые испытали застенчивость, знают, что чувство это
увеличивается в прямом отношении времени, а решительность уменьшается в обратном
отношении, то есть: чем больше продолжается это состояние, тем
делается оно непреодолимее и тем менее остается решительности.
Последняя смелость и решительность оставили меня в то время, когда
Карл Иваныч и Володя подносили свои подарки, и застенчивость моя
дошла до последних пределов: я чувствовал, как кровь от сердца
беспрестанно приливала мне в голову, как одна краска на лице сменялась другою
и как на лбу и на носу выступали крупные капли пота. Уши горели, по
всему телу я чувствовал дрожь и испарину, переминался с ноги на ногу
и не трогался с места.
— Ну, покажи же, Николенька, что у тебя — коробочка или рисо-
ванье? — сказал мне папа. Делать было нечего: дрожащей рукой подал
я измятый роковой сверток; но голос совершенно отказался служить мне,
и я молча остановился перед бабушкой. Я не мог прийти в себя от мысли,
что вместо ожидаемого рисунка при всех прочтут мои никуда не годные
стихи и слова: как родную матъ, которые ясно докажут, что я никогда не
любил и забыл ее. Как передать мои страдания в то время, когда бабушка
начала читать вслух мое стихотворение и когда, не разбирая, она
останавливалась на середине стиха, чтобы с улыбкой, которая тогда мне
казалась насмешливою, взглянуть на папа, когда она произносила не так,
как мне хотелось, и когда, по слабости зрения, не дочтя до конца, она
передала бумагу папа и попросила его прочесть ей все сначала? Мне
казалось, что она это сделала потому, что ей надоело читать такие дурные и
криво написанные стихи, и для того, чтобы папа мог сам прочесть последний
стих, столь явно доказывающий мою бесчувственность. Я ожидал того,
что он щелкнет меня по носу этими стихами и скажет: «Дрянной
мальчишка, не забывай мать... вот тебе за это!», но ничего такого не случилось;
напротив, когда все было прочтено, бабушка сказала: «Charmant!»1* и
поцеловала меня в лоб.
Коробочка, рисунок и стихи были положены рядом с двумя
батистовыми платками и табакеркой с портретом maman на выдвижной столик
вольтеровского кресла, в котором всегда сиживала бабушка.
— Княгиня Варвара Ильинична,— доложил один из двух огромных
лакеев, ездивших за каретой бабушки.
Бабушка, задумавшись, смотрела на портрет, вделанный в
черепаховую табакерку, и ничего не отвечала.
— Прикажете просить, ваше сиятельство? — повторил лакей.
Прелестно! (франц.)
42
Детство
Глава XVII
КНЯГИНЯ KOHIAKOBA
— Проси,— сказала бабушка, усаживаясь глубже в кресло.
Княгиня была женщина лет сорока пяти, маленькая, тщедушная,
сухая и желчная, с серо-зелеными неприятными глазками, выражение
которых явно противоречило неестественно-умильно сложенному ротику.
Из-под бархатной шляпки с страусовым пером виднелись
светло-рыжеватые волосы; брови и ресницы казались еще светлее и рыжеватее на
нездоровом цвете ее лица. Несмотря на это, благодаря ее непринужденным
движениям, крошечным рукам и особенной сухости во всех чертах, общий
вид ее имел что-то благородное и энергическое.
Княгиня очень много говорила и по своей речивости принадлежала
к тому разряду людей, которые всегда говорят так, как будто им
противоречат, хотя бы никто не говорил ни слова: она то возвышала голос, то,
постепенно понижая его, вдруг с новой живостью начинала говорить и
оглядывалась на присутствующих, но не принимающих участия в
разговоре особ, как будто стараясь подкрепить себя этим взглядом.
Несмотря на то, что княгиня поцеловала руку бабушки, беспрестанно
называла ее ma bonne tante1*, я заметил, что бабушка была ею
недовольна: она как-то особенно поднимала брови, слушая ее рассказ о том,
почему князь Михайло никак не мог сам приехать поздравить бабушку,
несмотря на сильнейшее желание; и, отвечая по-русски на французскую
речь княгини, она сказала, особенно растягивая свои слова:
— Очень вам благодарна, моя милая, за вашу внимательность; а что
князь Михайло не приехал, так что ж про то и говорить... у него всегда
дел пропасть; да и то сказать, что ему за удовольствие с старухой сидеть?
И, не давая княгине времени опровергнуть ее слова, она продолжала:
— Что, как ваши детки, моя милая?
— Да слава богу, ma tante2*, растут , учатся, шалят... особенно Эть
ен — старший, такой повеса становится, что ладу никакого нет; зато и
умей — un garçon, qui promet 3*. Можете себе представить, mon сои-
sin 4*,—продолжала она, обращаясь исключительно к папа, потому что
бабушка, нисколько не интересуясь детьми княгини, а желая
похвастаться своими внуками, с тщательностию достала мои стихи из-под
коробочки и стала их развертывать,— можете себе представить, mon cousin, что
он сделал на днях...
И княгиня, наклонившись к папа, начала ему рассказывать что-то
с большим одушевлением. Окончив рассказ, которого я не слыхал, она
тотчас засмеялась и, вопросительно глядя в лицо папа, сказала:
х* моя добрая тетушка {франц.)
-* тетушка (франц.)
3* мальчик, подающий надежды (франц.)
4* мой кузен (франц.)
Глава XVII. Княгиня Корнакова
43
— Каков мальчик, mon cousin? Он стоил, чтобы его высечь; но
выдумка эта так умна и забавна, что я его простила, mon cousin.
И княгиня, устремив взоры на бабушку, ничего не говоря, продолжала
улыбаться.
— Разве вы бьете своих детей, моя милая? — спросила бабушка,
значительно поднимая брови и делая особенное ударение на слове бьете.
— Ах, ma bonne tante,— кинув быстрый взгляд на папа, добреньким
голоском отвечала княгиня,— я знаю, какого вы мнения на этот счет;
но позвольте мне в этом одном с вами не согласиться: сколько я ни думала,
сколько ни читала, ни советовалась об этом предмете, все-таки опыт
привел меня к тому, что я убедилась в необходимости действовать на детей
страхом. Чтобы что-нибудь сделать из ребенка, нужен страх... не так ли,
mon cousin? А чего, je vous demande un peu x*, дети боятся больше, чем
розги?
При этом она вопросительно взглянула на нас, и, признаюсь, мне
сделалось как-то неловко в эту минуту.
— Как ни говорите, а мальчик до двенадцати и даже до четырнадцати
лет все еще ребенок; вот девочка — другое дело.
«Какое счастье,— подумал я,— что я не ее сын.»
— Да, это прекрасно, моя милая,— сказала бабушка, свертывая мои
стихи и укладывая их под коробочку, как будто не считая после этого
княгиню достойною слышать такое произведение,— это очень хорошо,
только скажите мне, пожалуйста, каких после этого вы можете требовать
деликатных чувств от ваших детей?
И, считая этот аргумент неотразимым, бабушка прибавила, чтобы
прекратить разговор:
— Впрочем, у каждого на этот счет может быть свое мнение.
Княгиня не отвечала, но только снисходительно улыбалась, выражая
этим, что она извиняет эти странные предрассудки в особе, которую так
много уважает.
— Ах, да познакомьте же меня с вашими молодыми людьми,—
сказала она, глядя на нас и приветливо улыбаясь.
Мы встали и, устремив глаза на лицо княгини, никак не знали: что
же нужно сделать, чтобы доказать, что мы познакомились.
— Поцелуйте же руку княгини,— сказал папа.
— Прошу любить старую тетку,— говорила она, целуя Володю в
волосы,— хотя я вам и дальняя, но я считаю по дружеским связям, а не по
степеням родства,— прибавила она, относясь преимущественно к бабушке;
но бабушка продолжала быть недовольной ею и отвечала:
— Э! моя милая, разве нынче считается такое родство?
— Этот у меня будет светский молодой человек,— сказал папа,
указывая на Володю,— а этот поэт,— прибавил он, в то время как я, целуя
маленькую, сухую ручку княгини, с чрезвычайной ясностью воображал
в этой руке розгу, под розгой — скамейку, и т. д., и т. д.
1* скажите на милость (франц.)
44
Детство
— Который? — спросила княгиня, удерживая меня за руку.
— А этот, маленький, с вихрами,— отвечал папа, весело улыбаясь.
«Что ему сделали мои вихры... разве нет другого разговора?» —
подумал я и отошел в угол.
Я имел самые странные понятия о красоте — даже Карла Иваныча
считал первым красавцем в мире; но очень хорошо знал, что я нехорош
собою, и в этом нисколько не ошибался; поэтому каждый намек на мою
наружность больно оскорблял меня.
Я очень хорошо помню, как раз за обедом — мне было тогда шесть
лет — говорили о моей наружности, как maman старалась найти
что-нибудь хорошее в моем лице: говорила, что у меня умные глаза,
приятная улыбка, и наконец, уступая доводам отца и очевидности,
принуждена была сознаться, что я дурен; и потом, когда я благодарил ее за обед,
потрепала меня по щеке и сказала:
— Ты это знай, Николенька, что за твое лицо тебя никто не будет
любить; поэтому ты должен стараться быть умным и добрым мальчиком.
Эти слова не только убедили меня в том, что я не красавец, но еще и
в том, что я непременно буду добрым и умным мальчиком.
Несмотря на это, на меня часто находили минуты отчаяния: я
воображал, что нет счастия на земле для человека с таким широким носом,
толстыми губами и маленькими серыми глазами, как я; я просил бога
сделать чудо — превратить меня в красавца, и все, что имел в настоящем, все,
что мог иметь в будущем, я все отдал бы за красивое лицо.
Глава XVIII
КНЯЗЬ ИВАН ИВАНЫЧ
Когда княгиня выслушала стихи и осыпала сочинителя похвалами,
бабушка смягчилась, стала говорить с ней по-французски, перестала
называть ее вы, моя милая и пригласила приехать к нам вечером со всеми
детьми, на что княгиня согласилась и, посидев еще немного, уехала.
Гостей с поздравлениями приезжало так много в этот день, что на
дворе, около подъезда, целое утро не переставало стоять по нескольку
экипажей.
— Bonjour, chère cousine **,— сказал один из гостей, войдя в
комнату и целуя руку бабушки.
Это был человек лет семидесяти, высокого роста, в военном мундире
с большими эполетами, из-под воротника которого виден был большой
белый крест, и с спокойным открытым выражением лица. Свобода и
простота его движений поразили меня. Несмотря на то, что только на затылке
его оставался полукруг жидких волос и что положение верхней губы ясно
доказывало недостаток зубов, лицо его было еще замечательной красоты.
Здравствуйте, дорогая кузина (франц.)
Глава XVIII. Князъ Иван Иваныч
45
Князь Иван Иваныч в конце прошлого столетия, благодаря своему
благородному характеру, красивой наружности, замечательной
храбрости, знатной и сильной родне и в особенности счастию, сделал еще в очень
молодых летах блестящую карьеру. Он продолжал служить, и очень скоро
честолюбие его было так удовлетворено, что ему больше нечего было
желать в этом отношении. С первой молодости он держал себя так, как будто
готовился занять то блестящее место в свете, на которое впоследствии
поставила его судьба; поэтому, хотя в его блестящей и несколько тщеславной
жизни, как и во всех других, встречались неудачи, разочарования и
огорчения, он ни разу не изменил ни своему всегда спокойному характеру, ни
возвышенному образу мыслей, ни основным правилам религии и
нравственности и приобрел общее уважение не столько на основании своего
блестящего положения, сколько на основании своей последовательности и
твердости. Он был небольшого ума, но благодаря такому положению, которое
позволяло ему свысока смотреть на все тщеславные треволнения жизни,
образ мыслей его был возвышенный. Он был добр и чувствителен, но
холоден и несколько надменен в обращении. Это происходило оттого, что, быв
поставлен в такое положение, в котором он мог быть полезен многим, своею
холодностью он старался оградить себя от беспрестанных просьб и
заискиваний людей, которые желали только воспользоваться его влиянием.
Холодность эта смягчалась, однако, снисходительной вежливостью человека
очень большого света. Он был хорошо образован и начитан; но образование
его остановилось на том, что он приобрел в молодости, то есть в конце
прошлого столетия. Он прочел все, что было написано во Франции
замечательного по части философии и красноречия в XVIII веке,
основательно знал все лучшие произведения французской литературы, так что мог
и любил часто цитировать места из Расина, Корнеля, Боало, Мольера,
Монтеня, Фенелона; имел блестящие познания в мифологии и с пользой
изучал, во французских переводах, древние памятники эпической поэзии,
имел достаточные познания в истории, почерпнутые им из Сегюра 16; но
не имел никакого понятия ни о математике, дальше арифметики, ни о
физике, ни о современной литературе: он мог в разговоре прилично
умолчать или сказать несколько общих фраз о Гете, Шиллере и Байроне, но
никогда не читал их. Несмотря на это французско-классическое
образование, которого остается теперь уже так мало образчиков, разговор его
был прост, и простота эта одинаково скрывала его незнание некоторых
вещей и выказывала приятный тон и терпимость. Он был большой враг
всякой оригинальности, говоря, что оригинальность есть уловка людей
дурного тона. Общество было для него необходимо, где бы он ни жил;
в Москве или за границей, он всегда живал одинаково открыто и в
известные дни принимал у себя весь город. Он был на такой ноге в городе, что
пригласительный билет от него мог служить паспортом во все гостиные,
что многие молоденькие и хорошенькие дамы охотно подставляли ему свои
розовенькие щечки, которые он целовал как будто с отеческим чувством,
и что иные, по-видимому очень важные и порядочные, люди были в
неописанной радости, когда допускались к партии князя.
46
Детство
Уже мало оставалось для князя таких людей, как бабушка, которые
были бы с ним одного круга, одинакового воспитания, взгляда на вещи
и одних лет; поэтому он особенно дорожил своей старинной, дружеской
связью с нею и оказывал ей всегда большое уважение.
Я не мог наглядеться на князя: уважение, которое ему все оказывали,
большие эполеты, особенная радость, которую изъявила бабушка,
увидев его, и то, что он один, по-видимому, не боялся ее, обращался с ней
совершенно свободно и даже имел смелость называть ее та cousine,
внушили мне к нему уважение, равное, если не большее, тому, которое я
чувствовал к бабушке. Когда ему показали мои стихи, он подозвал меня к себе
и сказал:
— Почем знать, ma cousine, может быть, это будет другой Державин.
При этОхМ он так больно ущипнул меня за щеку, что если я не
вскрикнул, так только потому, что догадался принять это за ласку.
Гости разъехались, папа и Володя вышли; в гостиной остались князь,
бабушка и я.
— Отчего это наша милая Наталья Николаевна не приехала? —
спросил вдруг князь Иван Иваныч, после минутного молчания.
— Ah! mon cher **,— отвечала бабушка, понизив голос и положив
руку на рукав его мундира,— она, верно бы, приехала, если б была
свободна делать, что хочет. Она пишет мне, что будто Pierre предлагал ей ехать,
но что она сама отказалась, потому что доходов у них будто бы совсем не
было нынешний год; и пишет: «Притом, мне и незачем переезжать
нынешний год всем домом в Москву. Любочка еще слишком мала; а насчет
мальчиков, которые будут жить у вас, я еще покойнее, чем ежели бы они были
со мною». Все это прекрасно! — продолжала бабушка таким тоном,
который ясно доказывал, что она вовсе не находила, чтобы это было
прекрасно,— мальчиков давно пора было прислать сюда, чтобы они могли чему-
нибудь учиться и привыкать к свету; а то какое же им могли дать
воспитание в деревне?., ведь старшему скоро тринадцать лет, а другому
одиннадцать... Вы заметили, mon cousin, они здесь совершенно как дикие...
в комнату войти не умеют.
— Я, однако, не понимаю,— отвечал князь,— отчего эти всегдашние
жалобы на расстройство обстоятельств? У него очень хорошее состояние,
а Наташину Хабаровку, в которой мы с вами во время оно игрывали на
театре, я знаю как свои пять пальцев,— чудесное именье! и всегда должно
приносить прекрасный доход.
— Я вам скажу, как истинному другу,— прервала его бабушка с
грустным выражением,— мне кажется, что все это отговорки, для того только,
чтобы ему жить здесь одному, шляться по клубам, по обедам и бог знает
что делать; а она ничего не подозревает. Вы знаете, какая это ангельская
доброта — она ему во всем верит. Он уверил ее, что детей нужно везти
в Москву, а ей одной, с глупой гувернанткой, оставаться в деревне,— она
поверила; скажи он ей, что детей нужно сечь, так же как сечет своих кня-
Ах! мой дорогой (франц.)
Глава XIX. И вины
47
гиня Варвара Ильинична, она и тут, кажется бы, согласилась,— сказала
бабушка, поворачиваясь в своем кресле с видом совершенного презрения.—
Да, мой друг,— продолжала бабушка после минутного молчания, взяв
в руки один из двух платков, чтобы утереть показавшуюся слезу,— я
часто думаю, что он не может ни ценить, ни понимать ее и что, несмотря
на всю ее доброту, любовь к нему и старание скрыть свое горе — я очень
хорошо знаю это,— она не может быть с ним счастлива; и помяните мое
слово, если он не...
Бабушка закрыла лицо платком.
— Eh, ma bonne amie **,— сказал князь с упреком,— я вижу, вы
нисколько не стали благоразумнее — вечно сокрушаетесь и плачете о во-
ображавхмом горе. Ну, как вам не совестно? Я его давно знаю, и знаю за
внимательного, доброго и прекрасного мужа и главное — за
благороднейшего человека, un parfait honnête homme 2*.
Невольно подслушав разговор, которого мне не должно было слушать,
я на цыпочках и в сильном волнении выбрался из комнаты.
Глава XIX
ивины
— Володя! Володя! Ивины! — закричал я, увидев в окно трех
мальчиков в синих бекешах с бобровыми воротниками, которые, следуя за
молодым гувернером-щеголем, переходили с противоположного тротуара
к нашему дому.
Ивины приходились нам родственниками и были почти одних с нами
лет; вскоре после приезда нашего в Москву мы познакомились и сошлись
с ними.
Второй Ивин — Сережа — был смуглый, курчавый мальчик, со
вздернутым твердым носиком, очень свежими красными губами, которые редко
совершенно закрывали немного выдавшийся верхний ряд белых зубов,
темно-голубыми прекрасными глазами и необыкновенно бойким
выражением лица. Он никогда не улыбался, но или смотрел совершенно серьезно,
или от души смеялся своим звонким, отчетливым и чрезвычайно
увлекательным смехом. Его оригинальная. красота поразила меня с первого
взгляда. Я почувствовал к нему непреодолимое влечение. Видеть его было
достаточно для моего счастия; и одно время все силы души моей были
сосредоточены в этом желании: когда мне случалось провести дня три или
четыре, не видав его, я начинал скучать, и мне становилось грустно до
слез. Все мечты мои, во сне и наяву, были о нем: ложась спать, я желал,
чтобы он мне приснился; закрывая глаза, я видел его перед собою и лелеял
этот призрак, как лучшее наслаждение. Никому в мире я не решился бы
1* Э, мой добрый друг (фртц.)
2* вполне порядочный человек (франц.)
48
Детство
поверить этого чувства, так много я дорожил им. Может быть, потому, что
ему надоедало чувствовать беспрестанно устремленными на него мои
беспокойные глаза, или просто, не чувствуя ко мне никакой симпатии, он
заметно больше любил играть и говорить с Володей, чем со мною; но я все-
таки был доволен, ничего не желал, ничего не требовал и всем готов был
для него пожертвовать. Кроме страстного влечения, которое он внушал
мне, присутствие его возбуждало во мне в не менее сильной степени* другое
чувство — страх огорчить его, оскорбить чем-нибудь, не понравиться ему:
может быть, потому, что лицо его имело надменное выражение, или потому,
что, презирая свою наружность, я слишком много ценил в других
преимущества красоты, или, что вернее всего, потому, что это есть непременный
признак любви, я чувствовал к нему столько же страху, сколько и любви.
В первый раз, как Сережа заговорил со мной, я до того растерялся от такого
неожиданного счастия, что побледнел, покраснел и ничего не мог отвечать
ему. У него была дурная привычка, когда он задумывался, останавливать
глаза на одной точке и беспрестанно мигать, подергивая при этом носом
и бровями. Все находили, что эта привычка очень портит его, но я находил
ее до того милою, что невольно привык делать то же самое, и чрез
несколько дней после моего с ним знакомства бабушка спросила: не болят ли у
меня глаза, что я ими хлопаю, как филин. Между нами никогда не было
сказано ни слова о любви; но он чувствовал свою власть надо мною и
бессознательно, но тиранически употреблял ее в наших детских отношениях;
я же, как ни желал высказать ему все, что было у меня на душе, слишком
боялся его, чтобы решиться на откровенность; старался казаться
равнодушным и безропотно подчинялся ему. Иногда влияние его казалось мне
тяжелым, несносным; но выйти из-под него было не в моей власти.
Мне грустно вспомнить об этом свежем, прекрасном чувстве
бескорыстной и беспредельной любви, которое так и умерло, не излившись и
не найдя сочувствия.
Странно, отчего, когда я был ребенком, я старался быть похожим на
большого, а с тех пор, как перестал быть им, часто желал быть похожим
на него. Сколько раз это желание — не быть похожим на маленького,
в моих отношениях с Сережей, останавливало чувство, готовое излиться,
и заставляло лицемерить. Я не только не смел поцеловать его, чего мне
иногда очень хотелось, взять его за руку, сказать, как я рад его видеть,
но не смел даже называть его Сережа, а непременно Сергей: так уж было
заведено у нас. Каждое выражение чувствительности доказывало
ребячество и то, что тот, кто позволял себе его, был еще мальчишка. Не пройдя
еще через те горькие испытания, которые доводят взрослых до
осторожности и холодности в отношениях, мы лишали себя чистых наслаждений
нежной детской привязанности по одному только странному желанию
подражать большим.
Еще в лакейской встретил я Ивиных, поздоровался с ними и опрометью
пустился к бабушке: я объявил ей о том, что приехали Ивины, с таким
выражением, как будто это известие должно было вполне осчастливить ее.
Потом, не спуская глаз с Сережи, я последовал за ним в гостиную и следил
Глава XIX. И вины
49
за всеми его движениями. В то время как бабушка сказала, что он очень
вырос, и устремила на него свои проницательные глаза, я испытывал то
чувство страха и надежды, которое должен испытывать художник, ожидая
приговора над своим произведением от уважаемого судьи.
Молодой гувернер Ивиных, Herr Frost, с позволения бабушки сошел
с нами в палисадник, сел на зеленую скамью, живописно сложил ноги,
поставив между ними палку с бронзовым набалдашником, и с видом
человека, очень довольного своими поступками, закурил сигару.
Herr Frost был немец, но немец совершенно не того покроя, как наш
добрый Карл Иваныч: во-первых, он правильно говорил по-русски, с
дурным выговором — по-французски и пользовался вообще, в особенности
между дамами, репутацией очень ученого человека; во-вторых, он носил
рыжие усы, большую рубиновую булавку в черном атласном шарфе,
концы которого были просунуты под помочи, и светло-голубые панталоны с
отливом и со штрипками; в-третьих, он был молод, имел красивую,
самодовольную наружность и необыкновенно видные, мускулистые ноги.
Заметно было, что он особенно дорожил этим последним преимуществом:
считал его действие неотразимым в отношении особ женского пола и,
должно быть, с этой целью старался выставлять свои ноги на самое видное место
и, стоя или сидя на месте, всегда приводил в движение свои икры. Это был
тип молодого русского немца, который хочет быть молодцом и волокитой.
В палисаднике было очень весело. Игра в разбойники шла как нельзя
лучше; но одно обстоятельство чуть-чуть не расстроило всего. Сережа был
разбойник: погнавшись за проезжающими, он споткнулся и на всем бегу
ударился коленом о дерево, так сильно, что я думал, он расшибется
вдребезги. Несмотря на то, что я был жандарм и моя обязанность состояла в
том, чтобы ловить его, я подошел и с участием стал спрашивать, больно
ли ему. Сережа рассердился на меня: сжал кулаки, топнул ногой и
голосом, который ясно доказывал, что он очень больно ушибся, закричал мне:
— Ну, что это? после этого игры никакой нет! Ну, что ж ты меня не
ловишь? что ж ты меня не ловишь? — повторял он несколько раз, искоса
поглядывая на Володю и старшего Ивина, которые, представляя
проезжающих, припрыгивая, бежали по дорожке, и вдруг взвизгнул и с
громким смехом бросился ловить их.
Не могу передать, как поразил и пленил меня этот геройский поступок:
несмотря на страшную боль, он не только не заплакал, но не показал и
виду, что ему больно, и ни на минуту не забыл игры.
Вскоре после этого, когда к нашей компании присоединился еще
Иленька Грап и мы до обеда отправились на верх, Сережа имел случай
еще более пленить и поразить меня своим удивительным мужеством и
твердостью характера.
Иленька Грап был сын бедного иностранца, который когда-то жил у
моего деда, был чем-то ему обязан и почитал теперь своим непременным
долгом присылать очень часто к нам своего сына. Если он полагал, что
знакомство с нами может доставить его сыну какую-нибудь честь или
удовольствие, то он совершенно ошибался в этом отношении, потому что мы не
50
Детство
только не были дружны с Лленькой, но обращали на него внимание
только тогда, когда хотели посмеяться над ним. Илеыька Гран был мальчик
лет тринадцати, худой, высокий, бледный, с птичьей рожицей и
добродушно-покорным выражением. Он был очень бедно одет, но зато всегда
напомажен так обильно, что мы уверяли, будто у Грапа в солнечный день
помада тает на голове и течет под курточку. Когда я теперь вспоминаю его,
я нахожу, что он был очень услужливый, тихий и добрый мальчик; тогда
же он мне казался таким презренным существом, о котором не стоило ни
жалеть, ни даже думать.
Когда игра в разбойники прекратилась, мы пошли на верх, начали
возиться и щеголять друг перед другом разными гимнастическими
штуками. Иленька с робкой улыбкой удивления поглядывал на нас, и когда ему
предлагали попробовать то же, отказывался, говоря, что у него совсем
нет силы. Сережа был удивительно мил; он снял курточку — лицо и глаза
его разгорелись,— он беспрестанно хохотал и затеивал новые шалости:
перепрыгивал через три стула, поставленные рядом, через всю комнату
перекатывался колесом, становился кверху ногами на лексиконы
Татищева J7, положенные им в виде пьедестала на середину комнаты, и при этом
выделывал ногами такие уморительные штуки, что невозможно было
удержаться от смеха. После этой последней штуки он задумался, помигал
глазами и вдруг с совершенно серьезным лицом подошел к Иленьке:
«Попробуйте сделать это; право, это нетрудно». Грап, заметив, что общее
внимание обращено на него, покраснел и чуть слышным голосом уверял, что ou
никак не может этого сделать.
— Да что ж в самом деле, отчего он ничего не хочет показать? Что он
за девочка... непременно надо, чтобы он стал на голову!
И Сережа взял его за руку.
— Непременно, непременно на голову! — закричали мы все,
обступив Иленьку, который в эту минуту заметно испугался и побледнел,
схватили его за руку и повлекли к лексиконам.
— Пустите меня, я сам! курточку разорвете! — кричала несчастная
жертва. Но эти крики отчаяния еще более воодушевляли нас; мы помирали
со смеху; зеленая курточка трещала на всех швах.
Володя и старший IIвин нагнули ему голову и поставили ее на
лексиконы; я и Сережа схватили бедного мальчика за тоненькие ноги,
которыми он махал в разные стороны, засучили ему панталоны до колен и с
громким смехом вскинули их кверху; младший Ивин поддерживал равновесие
всего туловища.
Случилось так, что после шумного смеха мы вдруг все замолчали, и в
комнате стало так тихо, что слышно было только тяжелое дыхание
несчастного Грапа. В эту минуту я не совсем был убежден, что все это очень
смешно и весело.
— Вот теперь молодец,— сказал Сережа, хлопнув его рукою.
Иленька молчал и, стараясь вырваться, кидал ногами в разные
стороны. Одним из таких отчаянных движений он ударил каблуком по глазу
Сережу так больно, что Сережа тотчас же оставил его ноги, схватился за
Глава XIX. И вины
51
глаз, из которого потекли невольные слезы, и из всех сил толкнул Иленьку.
Иленька, не будучи более поддерживаем нами, как что-то безжизненное,
грохнулся на землю и от слез мог только выговорить:
— За что вы меня тираните?
Плачевная фигура бедного Иленьки с заплаканным лицом,
взъерошенными волосами и засученными панталонами, из-под которых видны были
нечищенные голенища, поразила нас; мы все молчали и старались
принужденно улыбаться.
Первый опомнился Сережа.
— Вот баба, нюня,— сказал он, слегка трогая его ногою,— с ним
шутить нельзя... Ну, полно, вставайте.
— Я вам сказал, что ты негодный мальчишка,— злобно выговорил
Иленька и, отвернувшись прочь, громко зарыдал.
— А-а! каблуками бить да еще браниться!— закричал Сережа,
схватив в руки лексикон и взмахнув над головою несчастного, который и не
думал защищаться, а только закрывал руками голову.
— Вот тебе! вот тебе!.. Бросим его, коли он шуток не понимает...
Пойдемте вниз,— сказал Сережа, неестественно засмеявшись.
Я с участием посмотрел на бедняжку, который, лежа на полу и
спрятав лицо в лексиконах, плакал так, что, казалось, еще немного, и он
умрет от конвульсий, которые дергали все его тело.
— Э, Сергей! — сказал я ему,— зачем ты это сделал?
— Вот хорошо!., я не заплакал, небось, сегодня, как разбил себе ногу
почти до кости.
«Да, это правда,— подумал я.— Иленька больше ничего, как плакса,
а вот Сережа — так это молодец... что это за молодец!..»
Я не сообразил того, что бедняжка плакал, верно, не столько от
физической боли, сколько от той мысли, что пять мальчиков, которые, может
быть, нравились ему, без всякой причины, все согласились ненавидеть и
гнать его.
Я решительно не могу объяснить себе жестокости своего поступка. Как
я не подошел к нему, не защитил и не утешил его? Куда девалось чувство
сострадания, заставлявшее меня, бывало, плакать навзрыд при виде
выброшенного из гнезда галчонка или щенка, которого несут, чтобы кинуть
за забор, или курицы, которую несет поваренок для супа?
Неужели это прекрасное чувство было заглушено во мне любовью
к Сереже и желанием казаться перед ним таким же молодцом, как и он
сам? Незавидные же были эти любовь и желание казаться молодцом! Они
произвели единственные темные пятна на страницах моих детских
воспоминаний.
52
Детство
Глава XX
СОБИРАЮТСЯ ГОСТИ
Судя по особенной хлопотливости, заметной в буфете, по яркому
освещению, придававшему какой-то новый, праздничный вид всем уже мне
давно знакомым предметам в гостиной и зале, и в особенности судя по тому,
что недаром же прислал князь Иван Иваныч свою музыку, ожидалось
немалое количество гостей к вечеру.
При шуме каждого мимо ехавшего экипажа я подбегал к окну,
приставлял ладони к висками стеклу и с нетерпеливым любопытством смотрел
на улицу. Из мрака, который сперва скрывал все предметы в окне,
показывались понемногу: напротив — давно знакомая лавочка, с фонарем,
наискось — большой дом с двумя внизу освещенными окнами, посредине
улицы — какой-нибудь ванька с двумя седоками или пустая коляска,
шагом возвращающаяся домой; но вот к крыльцу подъехала карета, и я,
в полной уверенности, что это Ивины, которые обещались приехать рано,
бегу встречать их в переднюю. Вместо Ивиных за ливрейной рукой,
отворившей дверь, показались две особы женского пола: одна — большая,
в синем салопе с собольим воротником, другая — маленькая, вся
закутанная в зеленую шаль, из-под которой виднелись только маленькие
ножки в меховых ботинках. Не обращая на мое присутствие в передней
никакого внимания, хотя я счел долгом при появлении этих особ
поклониться им, маленькая молча подошла к большой и остановилась перед нею.
Большая размотала платок, закрывавший всю голову маленькой,
расстегнула на ней салоп, и когда ливрейный лакей получил эти вещи под
сохранение и снял с нее меховые ботинки, из закутанной особы вышла чудесная
двенадцатилетняя девочка в коротеньком открытом кисейном платьице,
белых панталончиках и крошечных черных башмачках. На беленькой
шейке была черная бархатная ленточка; головка вся была в темно-русых
кудрях, которые спереди так хороню шли к ее прекрасному личику, а
сзади — к голым плечикам, что никому, даже самому Карлу Иванычу,
и. не поверил бы, что они вьются так оттого, что с утра были завернуты
в кусочки «Московских ведомостей» и что их прижигали горячими
железными щипцами. Казалось, она так и родилась с этой курчавой головкой.
Поразительной чертой в ее лице была необыкновенная величина
выпуклых полузакрытых глаз, которые составляли странный, по приятный
контраст с крошечным ротиком. Губки были сложены, а глаза смотрели
так серьезно, что общее выражение ее лица было такое, от которого не
ожидаешь улыбки и улыбка которого бывает тем обворожительнее.
Стараясь быть незамеченным, я шмыгнул в дверь залы и почел
нужным прохаживаться взад и вперед, притворившись, что нахожусь в
задумчивости и совсем не знаю о том, что приехали гости. Когда гости вышли
на половину залы, я как будто опомнился, расшаркался и объявил им,
что бабушка в гостиной. Г-жа Валахина, лицо которой мне очень понра-
Глава XX. Собираются гости
53
вилось, в особенности потому, что я нашел в нем большое сходство с лицом
ее дочери Сонечки, благосклонно кивнула мне головой.
Бабушка, казалось, была очень рада видеть Сонечку: подозвала ее
ближе к себе, поправила на голове ее одну буклю, которая спадывала на лоб,
и, пристально всматриваясь в ее лицо, сказала: «Quelle charmante
enfant!»1* Сонечка улыбнулась, покраснела и сделалась так мила, что я
тоже покраснел, глядя на нее.
— Надеюсь, ты не будешь скучать у меня, мой дружок,— сказала
бабушка, приподняв ее личико за подбородок,— прошу же веселиться и
танцевать как можно больше. Вот уж и есть одна дама и два кавалера,—
прибавила она, обращаясь к г-же Валахиной и дотрогиваясь до меня
рукою.
Это сближение было мне так приятно, что заставило покраснеть еще раз
Чувствуя, что застенчивость моя увеличивается, и услыхав шум еще
подъехавшего экипажа, я почел нужным удалиться. В передней нашел
я княгиню Корнакову с сыном и невероятным количеством дочерей.
Дочери все были на одно лицо — похожи на княгиню и дурны; поэтому ни
одна не останавливала внимания. Снимая салопы и хвосты, они все вдруг
говорили тоненькими голосками, суетились и смеялись чему-то —
должно быть, тому, что их было так много. Этьен был мальчик лет пятнадцати,
высокий, мясистый, с испитой физиономией, впалыми, посинелыми внизу
глазами и с огромными по летам руками и ногами; он был неуклюж, имел
голос неприятный и неровный, но казался очень довольным собою и был
точно таким, каким мог быть, по моим понятиям, мальчик, которого
секут розгами.
Мы довольно долго стояли друг против друга и, не говоря ни слова,
внимательно всматривались; потом, пододвинувшись поближе, кажется,
хотели поцеловаться, но, посмотрев еще в глаза друг другу, почему-то
раздумали. Когда платья всех сестер его прошумели мимо нас, чтобы чем-
нибудь начать разговор, я спросил, не тесно ли им было в карете.
— Не знаю,— отвечал он мне небрежно,— я ведь никогда не езжу в
карете, потому что, как только я сяду, меня сейчас начинает тошнить, и
маменька это знает. Когда мы едем куда-нибудь вечером, я всегда сажусь
на козлы — гораздо веселей — все видно, Филипп дает мне править,
иногда и кнут я беру. Этак проезжающих, знаете, иногда,— прибавил он
с выразительным жестом,— прекрасно!
— Ваше сиятельство,— сказал лакей, входя в переднюю,— Филипп
опрашивает: куда вы кнут изволили деть?
— Как куда дел? да я ему отдал.
— Он говорит, что не отдавали.
— Ну, так на фонарь повесил.
— Филипп говорит, что и на фонаре нет, а вы скажите лучше, что
взяли да потеряли, а Филипп будет из своих денежек отвечать за ваше балов-
1* Какой очаровательный ребенок! (франц.)
54
Детство
ство,— продолжал, все более и более воодушевляясь, раздосадованный
лакей.
Лакей, который с виду был человек почтенный и угрюмый, казалось,
горячо принимал сторону Филиппа и был намерен во что бы то ни стало
разъяснить это дело. По невольному чувству деликатности, как будто
ничего не замечая, я отошел в сторону; но присутствующие лакеи поступили
совсем иначе: они подступили ближе, с одобрением посматривая па
старого слугу.
— Ну, потерял так потерял,— сказал Этьен, уклоняясь от
дальнейших объяснений,— что стоит ему кнут, так я и заплачу. Вот
уморительно! — прибавил он, подходя ко мне и увлекая меня в гостиную.
— Нет, позвольте, барин, чем-то вы заплатите? знаю я, как вы
платите: Марье Васильевне вот уж вы восьмой месяц двугривенный все
платите, мне тоже уж, кажется, второй год, Петрушке...
— Замолчишь ли ты! — крикнул молодой князь, побледнев от
злости.— Вот я все это скажу.
— Все скажу, все скажу! — проговорил лакей.— Нехорошо, ваше
сиятельство! — прибавил он особенно выразительно в то время, как мы
входили в залу, и пошел с салопами к ларю.
— Вот так, так! — послышался за нами чей-то одобрительный голос
в передней.
Бабушка имела особенный дар, прилагая с известным тоном и в
известных случаях множественные и единственные местоимения второго лица,
высказывать свое мнение о людях. Хотя она употребляла вы и ты
наоборот общепринятому обычаю, в ее устах эти оттенки принимали совсем
другое значение. Когда молодой князь подошел к ней, она сказала ему
несколько слов, называя его вы, и взглянула на него с выражением такого
пренебрежения, что, если бы я был на его месте, я растерялся бы совер
шенно; но Этьен был, как видно, мальчик не такого сложения: он не только
не обратил никакого внимания на прием бабушки, но даже и на всю ее
особу, а раскланялся всему обществу, если не ловко, то совершенно
развязно. Сонечка занимала все мое внимание: я помню, что, когда Володя,
Этьен и я разговаривали в зале на таком месте, с которого видна была
Сонечка и она могла видеть и слышать нас, я говорил с удовольствием; когда
мне случалось сказать, по моим понятиям, смешное или молодецкое
словцо, я произносил его громче и оглядывался на дверь в гостиную; когда
же мы перешли на другое место, с которого нас нельзя было ни слышать,
ни видеть из гостиной, я молчал и не находил больше никакого
удовольствия в разговоре.
Гостиная и зала понемногу наполнялись гостями; в числе их, как и
всегда бывает на детских вечерах, было несколько больших детей, которые
fie хотели пропустить случая повеселиться и потанцевать, как будто для
того только, чтобы сделать удовольствие хозяйке дома.
Когда приехали Ивины, вместо удовольствия, которое я обыкновенно
испытывал при встрече с Сережей, я почувствовал какую-то странную
досаду на него за то, что он увидит Сонечку и покажется ей.
Глава XXI
ДО МАЗУРКИ
— Э! да у вас» видно, будут танцы,— сказал Сережа, выходя из
гостиной и доставая из кармана новую пару лайковых перчаток,— надо
перчатки надевать.
«Как же быть? а у нас перчаток-то нет,— подумал я,— надо пойти
на верх — поискать.»
Но хотя я перерыл все комоды, я нашел только в одном — наши
дорожные зеленые рукавицы, а в другом — одну лайковую перчатку, которая
никак не могла годиться мне: во-первых, потому, что была чрезвычайно
стара и грязна, во-вторых, потому, что была для меня слишком велика,
а главное потому, что на ней недоставало среднего пальца, отрезанного,
должно быть, еще очень давно, Карлом Иванычем для больной руки. Я
надел, однако, на руку этот остаток перчатки и пристально рассматривал то
место среднего пальца, которое всегда было замарано чернилами.
— Вот если бы здесь была Наталья Савишна: у нее, верно бы. нашлись
и перчатки. Вниз идти нельзя в таком виде, потому что сели мегя спросят,
отчего я не танцую, что мне сказать? и здесь оставаться тоже нельзя,
потому что меня непременно хватятся. Что мне делать? — говорил я,
размахивая руками.
— Что ты здесь делаешь? — сказал вбежавший Володя,— иди
ангажируй даму... сейчас начнется.
— Володя.— сказал я ему, показывая руку с двумя просунутыми в
грязную перчатку пальцами, голосом, выражавшим положение, близкое
к отчаянию,— Володя, ты и не подумал об этом!
— О чем? — сказал он с нетерпением.— А! о перчатках.— прибавил
он совершенно равнодушно, заметив мою руку,— и точно нет; надо
спросить у бабушки... что она скажет? — и, нимало не задумавшись, побежал
вниз.
Хладнокровие, с которым он отзывался об обстоятельстве, казавшемся
мне столь важным, успокоило меня, и я поспешил в гостиную, совершенно
позабыв об уродливой перчатке, которая была надета на моей левой руке.
Осторожно подойдя к креслу бабушки и слегка дотрогиваясь до ее
мантилий, я шепотом сказал ей:
— Бабушка! что нам делать? у нас перчаток нет!
— Что, мой друг?
— У нас перчаток нет,—повторил я, подвигаясь ближе и ближе и
положив обе руки на ручку кресел.
— Л это что,— сказала она, вдруг схватив меня за левую руку.—
Voyez, ma chère x*,— продолжала она, обращаясь к г-же Валахиной,—
voyez comme ce jeune homme s'est fait élégant pour danser avec votre
fille 2*.
x* Посмотрите, моя дорогая {франц.)
2* посмотрите, как расфрантился этот молодой человек, чтобы танцевать с вашец
дочерью (франц.)
56
Детство
Бабушка крепко держала меня за руку и серьезно, но вопросительно
посматривала на присутствующих до тех пор, пока любопытство всех
гостей было удовлетворено и смех сделался общим.
Я был бы очень огорчен, если бы Сережа видел меня в то время, как я,
сморщившись от стыда, напрасно пытался вырвать свою руку, но перед
Сонечкой, которая до того расхохоталась, что слезы навернулись ей на
глаза и все кудряшки распрыгались около ее раскрасневшегося личика,
мне нисколько не было совестно. Я понял, что смех ее был слишком
громок и естествен, чтоб быть насмешливым; напротив, то, что мы посмеялись
вместе и глядя друг на друга, как будто сблизило меня с нею. Эпизод с
перчаткой, хотя и мог кончиться дурно, принес мне ту пользу, что
поставил меня на свободную ногу в кругу, который казался мне всегда самым
страшным,— в кругу гостиной; я не чувствовал уже ни малейшей
застенчивости в зале.
Страдание людей застенчивых происходит от неизвестности о мнении,
которое о них составили; как только мнение это ясно выражено — какое
бы оно ни было,— страдание прекращается.
Что это как мила была Сонечка Валахина, когда она против меня
танцевала французскую кадриль с неуклюжим молодым князем! Как мило
она улыбалась, когда в chaîne подавала мне ручку! как мило, в такт
прыгали на головке ее русые кудри, и как наивно делала она jeté-assemblé
своими крошечными ножками! В пятой фигуре, когда моя дама перебежала от
меня на другую сторону и когда я, выжидая такт, приготовлялся делать
соло, Сонечка серьезно сложила губки и стала смотреть в сторону. Но
напрасно она за меня боялась: я смело сделал chassé en avant, chassé en
arrière, glissade и, в то время как подходил к ней, игривым движением показал
ей перчатку с двумя торчавшими пальцами. Она расхохоталась ужасно
и еще милее засеменила ножками по паркету. Еще помню я, как, когда
мы делали круг и все взялись за руки, она нагнула головку и, не
вынимая своей руки из моей, почесала носик о свою перчатку. Все это как
теперь перед моими глазами, и еще слышится мне кадриль из «Девы Дуная» 18>
под звуки которой все это происходило.
Наступила и вторая кадриль, которую я танцевал с Сонечкой.
Усевшись рядом с нею, я почувствовал чрезвычайную неловкость и
решительно не знал, о чем с ней говорить. Когда молчание мое сделалось слишком
продолжительно, я стал бояться, чтобы она не приняла меня за дурака,
и решился во что бы то ни стало вывести ее из такого заблуждения на мой
счет. «Vous êtes une habitante de Moscou?1* — сказал я ей и после
утвердительного ответа продолжал: — Et moi, je n'ai encore jamais fréquenté
la capitale» 2*,— рассчитывая в особенности на эффект слова «fréquenter»3*.
Я чувствовал, однако, что, хотя это начало было очень блестяще и вполне
доказывало мое высокое знание французского языка, продолжать
разговор в таком духе я не в состоянии. Еще не скоро должен был прийти наш
** Вы постоянно живете в Москве? (франц.)
2* А я еще никогда не посещал столицы (франц.)
3* посещать (франц.)
Глава XXII. Мазурка
57
черед танцевать, а молчание возобновилось: я с беспокойством посматривал
на нее, желая знать, какое произвел впечатление, и ожидая от нее помощи.
«Где вы нашли такую уморительную перчатку?» — спросила она меня
вдруг; и этот вопрос доставил мне большое удовольствие и облегчеьие.
Я объяснил, что перчатка принадлежала Карлу Иванычу,
распространился, даже несколько иронически, о самой особе Карла Иваныча, о том,
какой он бывает смешной, когда снимает красную шапочку, и о том, как он
раз в зеленой бекеше упал с лошади — прямо в лужу, и т. п. Кадриль
прошла незаметно. Все это было очень хорошо; но зачем я с насмешкой
отзывался о Карле Иваныче? Неужели я потерял бы доброе мнение
Сонечки, если бы я описал ей его с теми любовью и уважением, которые я к
нему чувствовал?
Когда кадриль кончилась, Сонечка сказала мне «merci» с таким милым
выражением, как будто я действительно заслужил ее благодарность.
Я был в восторге, не помнил себя от радости и сам не мог узнать себя:
откуда взялись у меня смелость, уверенность и даже дерзость? «Нет вещи,
которая бы могла меня сконфузить! — думал я, беззаботно разгуливая
по зале,— я готов на все!»
Сережа предложил мне быть с ним vis-à-vis. «Хорошо,— сказал я,—
хотя у меня нет дамы, я найду.» Окинув залу решительным взглядом, я
заметил, что все дамы были взяты, исключая одной большой девицы,
стоявшей у двери гостиной. К ней подходил высокий молодой человек, как я
заключил, с целью пригласить ее; он был от нее в двух шагах, я же — на
противоположном конце залы. В мгновение ока, грациозно скользя по
паркету, пролетел я все разделяющее меня от нее пространство и,
шаркнув ногой, твердым голосом пригласил ее на контрданс. Большая девица,
покровительственно улыбаясь, подала мне руку, а молодой человек
остался без дамы.
Я имел такое сознание своей силы, что даже не обратил внимания на
досаду молодого человека; но после узнал, что молодой человек этот
спрашивал, кто ют взъерошенный мальчик, который проскочил мимо его и
перед носом отнял даму.
Глава XXII
МАЗУРКА
Молодой человек, у которого я отбил даму, танцевал мазурку в
первой паре. Он вскочил с своего места, держа даму за руку, и вместо того,
чтобы делать pas de Basques, которым нас учила Мими, просто побежал
вперед; добежав до угла, приостановился, раздвинул ноги, стукнул
каблуком, повернулся и, припрыгивая, побежал дальше.
Так как дамы на мазурку у меня не было, я сидел за высоким креслом
бабушки и наблюдал.
«Что же он это делает? — рассуждал я сам с собою.— Ведь это вовсе
не то, чему учила нас Мими: она уверяла, что мазурку все танцуют ла цы-
58
Детство
почках, плавно и кругообразно разводя ногами; а выходит, что танцуют
совсем не так. ВониИвины,и Этьен, и все танцуют, a pas de Basques не
делают; и Володя наш перенял новую манеру. Недурно!.. А Сонечка-то
какая милочка?! вон она пошла...» Мне было чрезвычайно весело.
Мазурка клонилась к концу: несколько пожилых мужчин и дам
подходили прощаться с бабушкой и уезжали; лакеи, избегая танцующих,
осторожно проносили приборы в задние комнаты; бабушка заметно устала,
говорила как бы нехотя и очень протяжно; музыканты в тридцатый раз
лениво начинали тот же мотив. Большая девица, с которой я танцевал,
делая фигуру, заметила меня и, предательски улыбнувшись,— должно
быть, желая тем угодить бабушке,— подвела ко мне Сонечку и одну из
бесчисленных княжон. «Rose ou hortie?» ** — сказала она мне.
— А, ты здесь! — сказала, поворачиваясь в своем кресле, бабушка,—
иди же, мой дружок, иди.
Хотя мне в эту минуту больше хотелось спрятаться с головой под
кресло бабушки, чем выходить из-за него, как было отказаться? — я встал,
сказал «rose» и робко взглянул на Сонечку. Не успел я опомниться, как чья-то
рука в белой перчатке очутилась в моей, и княжна с приятнейшей
улыбкой пустилась вперед, нисколько не подозревая того, что я решительно
не знал, что делать с своими ногами.
Я знал, что pas de Basques неуместны, неприличны и даже могут
совершенно осрамить меня; но знакомые звуки мазурки, действуя на мой
слух, сообщили известное направление акустическим нервам, которые в
свою очередь передали это движение ногам; и эти последние, совершенно
невольно и к удивлению всех зрителей, стали выделывать фатальные
круглые и плавные па на цыпочках. Покуда мы шли прямо, дело еще
шло кое-как, но на повороте я заметил, что, если не приму своих мер,
непременно уйду вперед. Во избежание такой неприятности я
приостановился, с намерением сделать то самое коленце, которое так красиво делал мо~
лодой человек в первой паре. Но в ту самую минуту, как я раздвинул но-
ги и хотел уже припрыгнуть, княжна, торопливо обегая вокруг меня, с
выражением тупого любопытства и удивления посмотрела на мои ноги.
Этот взгляд убил меня. Я до того растерялся, что, вместо того чтобы
танцевать, затопотал ногами на месте, самым странным, ни с тактом, ни с
чем не сообразным образом, и наконец совершенно остановился. Все
смотрели на меня: кто с удивлением, кто с любопытством, кто с насмешкой,
кто с состраданием; одна бабушка смотрела совершенно равнодушно.
— Il ne fallait pas danser, si vous ne savez pas! 2* — сказал сердитый
голос папа над моим ухом, и, слегка оттолкнув меня, он взял руку моей
дамы, прошел с ней тур по-старинному, при громком одобрении зрителей,
и привел ее на место. Мазурка тотчас же кончилась.
«Господи! За что ты наказываешь меня так ужасно!»
Роза или крапива? {франц.)
Не нужно было танцевать, если не умеешь! (франц.)
Глава XXIII. После мазурки
59
Все презирают меня и всегда будут презирать... мне закрыта дорога
ко всему: к дружбе, любви, почестям... все пропало!! Зачем Володя делал
мне знаки, которые все видели и которые не могли помочь мне? зачем эта
противная княжна так посмотрела на мои ноги? зачем Сонечка... она
милочка; но зачем она улыбалась в это время? зачем папа покраснел и
схватил меня за руку? Неужели даже ему было стыдно за меня?О, это ужасно!
Вот будь тут мамаша, она не покраснела бы за своего Николеньку... И мое
воображение унеслось далеко за этим милым образом. Я вспомнил луг
перед домом, высокие липы сада, чистый пруд, над которым вьются
ласточки, синее небо, на котором остановились белые прозрачные тучи, пахучие
копны свежего сена, и еще много спокойных радужных воспоминаний
носилось в моем расстроенном воображении.
Глава XXIII
ПОСЛЕ МАЗУРКИ
За ужином молодой человек, танцевавший в первой паде. сел за наш,
детский, стол и обращал на меня особенное внимание, что немало
польстило бы моему самолюбию, если бы я мог, после случившегося со мной
несчастия, чувствовать что-нибудь. Но молодой человек, как кажется, хотел
во что бы то ни стало развеселить меня: он заигрывал со мной, называл
меня молодцом и, как только никто из больших не смотрел на нас,
подливал мне в рюмку вина из разных бутылок и непременно заставлял
выпивать. К концу ужина, когда дворецкий налил мне только четверть
бокальчика шампанского из завернутой в салфетку бутылки и когда молодой
человек настоял на том, чтобы он налил мне полный, и заставил меня его
выпить залпом, я почувствовал приятную теплоту по всему телу,
особенную приязнь к моему веселому покровителю и чему-то очень расхохотался.
Вдруг раздались из залы звуки гросфатера, и стали вставать из-за
стола. Дружба паша с молодым человеком тотчас же и кончилась: он ушел
к большим, а я, не смея следовать за ним, подошел, с любопытством,
прислушиваться к тому, что говорила Валахина с дочерью.
— Еще полчасика,— убедительно говорила Сонечка.
— Право, нельзя, мой ангел.
— Ну для меня, пожалуйста,— говорила она, ласкаясь.
— Ну разве тебе весело будет, если я завтра буду больна? — сказала
г-жа Валахина и имела неосторожность улыбнуться.
— А, позволила! останемся? — заговорила Сонечка, прыгая от
радости.
— Что с тобой делать? Иди же, танцуй... вот тебе и кавалер,—
сказала она, указывая на меня.
Сонечка подала мне руку, и мы побежали в залу.
Выпитое вино, присутствие и веселость Сонечки заставили меня
совершенно забыть несчастное приключение мазурки. Я выделывал ногами са-
60
Детство
мые забавные штуки: то, подражая лошади, бежал маленькой рысцой,
гордо поднимая ноги, то топотал ими на месте, как баран, который
сердится на собаку, при этом хохотал от души и нисколько не заботился о том,
какое впечатление произвожу на зрителей. Сонечка тоже не переставала
смеяться: она смеялась тому, что мы кружились, взявшись рука за руку,
хохотала, глядя на какого-то старого барина, который, медленно
поднимая ноги, перешагнул через платок, показывая вид, что ему было очень
трудно это сделать, и помирала со смеху, когда я вспрыгивал чуть не до
потолка, чтобы показать свою ловкость.
Проходя через бабушкин кабинет, я взглянул на себя в зеркало:
лицо было в поту, волосы растрепаны, вихры торчали больше чем
когда-нибудь; но общее выражение лица было такое веселое, доброе и здоровое,
что я сам себе понравился.
«Если бы я был всегда такой, как теперь,— подумал я,— я бы еще мог
понравиться.»
Но когда я опять взглянул на прекрасное личико моей дамы, в нем
было, кроме того выражения веселости, здоровья и беззаботности, которое
понравилось мне в моем, столько изящной и нежной красоты, что мне
сделалось досадно на самого себя: я понял, как глупо мне надеяться
обратить на себя внимание такого чудесного создания.
Я не мог надеяться на взаимность, да и не думал о ней: душа моя и без
того была преисполнена счастием. Я не понимал, что за чувство любви,
наполнявшее мою душу отрадой, можно было бы требовать еще большего
счастия и желать чего-нибудь, кроме того, чтобы чувство это никогда не
прекращалось. Мне и так было хорошо. Сердце билось, как голубь, кровь
беспрестанно приливала к нему, и хотелось плакать.
Когда мы проходили по коридору, мимо темного чулана под лестницей,
я взглянул на него и подумал: «Что бы это было за счастие, если бы можно
было весь век прожить с ней в этом темном чулане! и чтобы никто не знал,
что мы там живем».
— Не правда ли, что нынче очень весело? — сказал я тихим,
дрожащим голосом и прибавил шагу, испугавшись не столько того, что сказал,
сколько того, что намерен был сказать.
— Да... очень! — отвечала она, обратив ко мне головку, с таким
откровенно-добрым выражением, что я перестал бояться.
— Особенно после ужина... Но если бы вы знали, как мне жалко (я
хотел сказать грустно, но не посмел), что вы скоро уедете и мы больше не
увидимся.
— Отчего ж не увидимся? — сказала она, пристально всматриваясь
в кончики своих башмачков и проводя пальчиком по решетчатым ширмам,
мимо которых мы проходили,— каждый вторник и пятницу мы с мамашей
ездим па Тверской. Вы разве не ходите гулять?
— Непременно будем проситься во вторник, и если меня не пустят,
я один убегу — без шапки. Я дорогу знаю.
— Знаете что? — сказала вдруг Сонечка,—я с одними мальчиками,
которые к нам ездят, всегда говорю ты; давайте и с вами говорить ты.
Глава XXIV. В постели
61
Хочешь? — прибавила она, встряхнув головкой и взглянув мне прямо в
глаза.
В это время мы входили в залу, и начиналась другая, живая часть
гросфатера.
— Давай... те,— сказал я в то время, когда музыка и шум могли
заглушить мои слова.
— Давай ты, а не давайте,— поправила Сонечка и засмеялась.
Гросфатер кончился, а я не успел сказать ни одной фразы с ты, хотя
не переставал придумывать такие, в которых местоимение это повторялось
бы несколько раз. У меня недоставало на это смелости. «Хочешь?»,
«давай ты» звучало в моих ушах и производило какое-то опьянение: я ничего
и никого не видал, кроме Сонечки. Видел я, как подобрали ее локоны,
заложили их за уши и открыли части лба и висков, которых я не видал еще;
видел я, как укутали ее в зеленую шаль, так плотно, что виднелся только
кончик ее носика; заметил, что если бы она не сделала своими розовень-
кими пальчиками маленького отверстия около рта, то непременно бы
задохнулась, и видел, как она, спускаясь с лестницы за своею матерью,
быстро повернулась к нам, кивнула головкой и исчезла за дверью.
Володя, Ивины, молодой князь, я, мы все были влюблены в Сонечку
и, стоя на лестнице, провожали ее глазами. Кому в особенности кивнула
она головкой, я не знаю; но в ту минуту я твердо был убежден, что это
сделано было для меня.
Прощаясь с Ивиными, я очень свободно, даже несколько холодно
поговорил с Сережей и пожал ему руку. Если он понял, что с нынешнего дня
потерял мою любовь и свою власть надо мною, он, верно, пожалел об
этом, хотя и старался казаться совершенно равнодушным.
Я в первый раз в жизни изменил в любви и в первый раз испытал
сладость этого чувства. Мне было отрадно переменить изношенное чувство
привычной преданности на свежее чувство любви, исполненной
таинственности и неизвестности. Сверх того, в одно и то же время разлюбить и
полюбить — значит полюбить вдвое сильнее, чем прежде.
Глава XXIV
В ПОСТЕЛИ
«Как мог я так страстно и так долго любить Сережу? — рассуждал я
лежа в постели.— Нет! он никогда не понимал, не умел ценить и не стоил
моей любви... а Сонечка? что это за прелесть! «Хочешь?», «тебе начинать».
Я вскочил на четвереньки, живо представляя себе ее личико, закрыл
голову одеялом, подвернул его под себя со всех сторон и, когда нигде не
осталось отверстий, улегся и, ощущая приятную теплоту, погрузился в
сладкие мечты и воспоминания. Устремив неподвижные взоры в
подкладку стеганого одеяла, я видел ее так же ясно, как час тому назад; я
мысленно разговаривал с лею, и разговор этот, хотя не имел ровно никакого
62
Детство
смысла, доставлял мне неописанное наслаждение, потому что ты, тебе,
с тобой, твои встречались в нем беспрестанно.
Мечты эти были так ясны, что я не мог заснуть от сладостного
волнения и мне хотелось поделиться с кем-нибудь избытком своего счастия.
— Милочка! — сказал я почти вслух, круто поворачиваясьна другой
бок.— Володя! ты спишь?
— Нет,— отвечал он мне сонным голосом,— а что?
— Я влюблен, Володя! решительно влюблен в Сонечку.
— Ну так что ж? — отвечал он мне, потягиваясь.
— Ах, Володя! ты не можешь себе представить, что со мной делается...
вот я сейчас лежал, увернувшись под одеялом, и так ясно, так ясно видел
ее, разговаривал с ней, что это просто удивительно. И еще знаешь ли что?
когда я лежу и думаю о ней, бог знает отчего делается грустно и ужасно
хочется плакать.
Володя пошевелился.
— Только одного я бы желал,— продолжал я,— это — чтобы всегда
с ней быть, всегда ее видеть, и больше ничего. А ты влюблен? признайся
по правде, Володя.
Странно, что мне хотелось, чтобы все были влюблены в Сонечку и
чтобы все рассказывали это.
— Тебе какое дело? — сказал Володя, поворачиваясь ко мне лицом, —
может быть.
— Ты не хочешь спать, ты притворялся! — закричал я, заметив по
его блестящим глазам, что он нисколько не думал о сне, и откинул
одеяло.— Давай лучше толковать о ней. Не правда ли, что прелесть?., такая
прелесть, что, скажи она мне: «Николаша! выпрыгни в окно или бросься
в огонь», ну, вот, клянусь! — сказал я,— сейчас прыгну, и с радостью.
Ах, какая прелесть! — прибавил я, живо воображая ее перед собою, и,
чтобы вполне наслаждаться этим образом, порывисто перевернулся на
другой бок и засунул голову под подушки. — Ужасно хочется плакать, Володя.
— Вот дурак! — сказал он, улыбаясь, и потом, помолчав немного: —
Я так совсем не так, как ты: я думаю, что если бы можно было, я сначала
хотел бы сидеть с ней рядом и разговаривать...
— А! так ты тоже влюблен? — перебил я его.
— Потом, — продолжал Володя, нежно улыбаясь,— потом
расцеловал бы ее пальчики, глазки, губки, носик, ножки — всю бы расцеловал...
— Глупости! — закричал я из-под подушек.
— Ты ничего не понимаешь, — презрительно сказал Володя.
— Нет, я понимаю, а вот ты не понимаешь и говоришь глупости,—
сказал я сквозь слезы.
— Только плакать-то уж незачем. Настоящая девочка!
Глава XXV. Письмо
63
Глава XXV
ПИСЬМО
Шестнадцатого апреля, почти шесть месяцев после описанного мною
дня, отец вошел к нам на верх, во время классов, и объявил, что нынче
в ночь мы едем с ним в деревню. Что-то защемило у меня в сердце при этом
известии, и мысль моя тотчас же обратилась к матушке.
Причиною такого неожиданного отъезда было следующее письмо:
Петровское, 12 апреля,
«Сейчас только, в десять часов вечера, получила я твое доброе письмо,
от 3 апреля, и, по моей всегдашней привычке, отвечаю тотчас же. Федор
привез его еще вчера из города, но так как было поздно, он подал его Ми-
ми нынче утром. Мими же, под предлогом, что я была нездорова и
расстроена, не давала мне его целый день. У меня точно был маленький жар,
и, признаться тебе по правде, вот уж четвертый день, что я не так-то
здорова и не встаю с постели.
Пожалуйста, не пугайся, милый друг: я чувствую себя довольно
хорошо и, если Иван Васильич позволит, завтра думаю встать.
В пятницу на прошлой неделе я поехала с детьми кататься; но подле
самого выезда на большую дорогу, около того мостика, который всегда
наводил на меня ужас, лошади завязли в грязи. День был прекрасный, и мне
вздумалось пройтись пешком до большой дороги, покуда вытаскивали
коляску. Дойдя до часовни, я очень устала и села отдохнуть, а так как,
покуда собирались люди, чтоб вытащить экипаж, прошло около получаса,
мне стало холодно, особенно ногам, потому что на мне были ботинки на
тонких подошвах и я их промочила. После обеда я почувствовала озноб и
жар, но, по заведенному порядку, продолжала ходить, а после чаю села
играть с Любочкой в четыре руки. (Ты не узнаешь ее: такие она сделала
успехи!) Но представь себе мое удивление, когда я заметила, что не могу
счесть такта. Несколько раз я принималась считать, но все в голове у
меня решительно путалось, и я чувствовала странный шум в ушах. Я
считала: раз, два, три, потом вдруг: восемь, пятнадцать и главное — видела,
что вру, и никак не могла поправиться. Наконец Мими пришла мне на
помощь и почти насильно уложила в постель. Вот тебе, мой друг, подробный
отчет в том, как я занемогла и как сама в том виновата. На другой день у
меня был жар довольно сильный и приехал наш добрый, старый Иван
Васильич, который до сих пор живет у нас и обещается скоро выпустить
меня на свет божий. Чудесный старик этот Иван Васильич! Когда у меня
был жар и бред, он целую ночь,( не смыкая глаз, просидел около моей
постели, теперь же, так как знает, что я пишу, сидит с девочками в диванной,
и мне слышно из спальни, как он им рассказывает немецкие сказки и как
они, слушая его, помирают со смеху?
La belle Flamande 1* , как ты называешь ее, гостит у меня уже вторую
Красавица фламандка {франц.)
m
Детство
неделю, потому что мать ее уехала куда-то в гости, и своими попечениями
доказывает самую искреннюю привязанность. Она поверяет мне все свои
сердечные тайны. С ее прекрасным лицом, добрым сердцем и молодостью
из нее могла бы выйти во всех отношениях прекрасная девушка, если б она
была в хороших руках; но в том обществе, в котором она живет, судя по ее
рассказам, она совершенно погибнет. Мне приходило в голову, что, если
бы у меня не было так много своих детей, я бы хорошее дело сделала,
взяв ее.
Любочка сама хотела писать тебе, но изорвала уже третий лист бумаги
и говорит: «Я знаю, какой папа насмешник: если сделать хоть одну
ошибочку, он всем покажет». Катенька все так же мила, Мими так же добра и
скучна.
Теперь поговорим о серьезном: ты мне пишешь, что дела твои идут
нехорошо эту зиму и что тебе необходимо будет взять хабаровские деньги.
Мне даже странно, что ты спрашиваешь на это моего согласия. Разве то,
что принадлежит мне, не принадлежит столько же и тебе?
Ты так добр, милый друг, что из страха огорчить меня скрываешь
настоящее положение своих дел; но я догадываюсь: верно, ты проиграл
очень много, и нисколько, божусь тебе, не огорчаюсь этим; поэтому, если
только дело это можно поправить, пожалуйста, много не думай о нем и не
мучь себя напрасно. Я привыкла не только не рассчитывать для детей на
твой выигрыш, но, извини меня, даже и на все твое состояние. Меня так
же мало радует твой выигрыш, как огорчает проигрыш; меня огорчает
только твоя несчастная страсть к игре, которая отнимает у меня часть
твоей нежной привязанности и заставляет говорить тебе такие горькие
истины, как теперь, а богу известно^ как мне это больно! Я не перестаю
молить его об одном, чтобы он избавил нас... не от бедности (что бедность?),
а от того ужасного положения, когда интересы детей, которые я должна
буду защищать, придут в столкновение с нашими. До сих пор господь
исполнял мою молитву: ты не переходил одной черты, после которой мы
должны будем или жертвовать состоянием, которое принадлежит уже не
нам, а нашим детям, или... и подумать страшно, а ужасное несчастие это
всегда угрожает нам. Да, это тяжелый крест, который послал нам обоим
господь!
Ты пишешь мне еще о детях и возвращаешься к нашему давнишнему
спору: просишь меня согласиться на то, чтобы отдать их в учебное
заведение. Ты знаешь мое предубеждение против такого воспитания...
Не знаю, милый друг, согласишься ли ты со мною; но во всяком случае
умоляю тебя, из любви ко мне, дать мне обещание, что, покуда я жива и
после моей смерти, если богу угодно будет разлучить нас, этого никогда не
будет.
Ты мне пишешь, что тебе необходимо будет съездить в Петербург по
нашим делам. Христос с тобой, мой дружок, поезжай и возвращайся
поскорее. Нам всем без тебя так скучно! Весна чудо как хороша: балконную
дверь уж выставили, дорожка к оранжерее четыре дня тому назад была
совершенно суха, персики во всем цвету, кой-где только остался снег,
Глава XXV. Письмо
65
ласточки прилетели, и нынче Любочка принесла мне первые весенние
цветы. Доктор говорит, что дня через три я буду совсем здорова и мне можно
будет подышать свежим воздухом и погреться на апрельском солнышке.
Прощай же, милый друг, не беспокойся, пожалуйста, ни о моей болезни,
ни о своем проигрыше; кончай скорей дела и приезжай к нам с детьми на
целое лето. Я делаю чудные планы о том, как мы проведем его, и недостает
только тебя, чтобы им осуществиться.»
Следующая часть письма была написана по-французски, связным и
неровным почерком, на другом клочке бумаги. Я перевожу его слово в
слово:
«Не верь тому, что я писала тебе о моей болезни; никто не подозревает,
до какой степени она серьезна. Я одна знаю, что мне больше не вставать
с постели. Не теряй ни одной минуты, приезжай сейчас же и привози
детей. Может быть, я успею еще раз обнять тебя и благословить их: это мое
одно последнее желание. Я знаю, какой ужасный удар наношу тебе;
но все равно, рано или поздно, от меня или от других, ты получил бы его;
постараемся же с твердостию и надеждою на милосердие божие перенести
это несчастие. Покоримся воле е:о.
Не думай, чтобы то, что я пишу, было бредом больного воображения;
напротив, мысли мои чрезвычайно ясны в эту минуту, и я совершенно
спокойна. Не утешай же себя напрасно надеждой, чтобы это были ложные,
неясные предчувствия боязливой души. Нет, я чувствую, я знаю — и знаю
потому, что богу было угодно открыть мне это,— мне осталось жить очень
недолго.
Кончится ли вместе с жизнию моя любовь к тебе и детям? Я поняла,
что это невозможно. Я слишком сильно чувствую в эту минуту, чтобы
думать, что то чувство, без которого я не могу понять существования,
могло бы когда-нибудь уничтожиться. Душа моя не может существовать
без любви к вам: а я знаю, что она будет существовать вечно, уже по
одному тому, что такое чувство, как моя любовь, не могло бы возникнуть,
если бы оно должно было когда-нибудь прекратиться.
Меня не будет с вами; но я твердо уверена, что любовь моя никогда не
оставит вас, и эта мысль так отрадна для моего сердца, что я спокойно и
без страха ожидаю приближающейся смерти*
Я спокойна, и богу известно, что всегда смотрела и смотрю на смерть
как на переход к жизни лучшей; но отчего ж слезы давят меня?.. Зачем
лишать детей любимой матери? Зачем наносить тебе такой тяжелый,
неожиданный удар? Зачем мне умирать, когда ваша любовь делала для меня
жизнь беспредельно счастливою?
Да будет его святая воля.
Я не могу писать больше от слез. Может быть, я.не увижу тебя.
Благодарю же тебя, мой бесценный друг, за все счастие, которым ты окружил
меня в этой жизни; я там буду просить бога, чтобы он наградил тебя.
Прощай, милый друг; помни, что меня не будет, но любовь моя никогда и
нигде не оставит тебя. Прощай, Володя, прощай, мой ангел, прощай,
Веньямин мой — Николенька.
3 Л. Н. Толстой
66
Детство
Неужели они когда-нибудь забудут меня?!»
В этом письме была вложена французская записочка Мими,
следующего содержания:
«Печальные предчувствия, о которых она говорит вам, слишком
подтвердились словами доктора. Вчера ночью она велела отправить это письмо
тотчас на почту. Думая, что она сказала это в бреду, я ждала до
сегодняшнего утра и решилась его распечатать. Только что я распечатала, как
Наталья Николаевна спросила меня, что я сделала с письмом, и приказала
мне сжечь его, если оно не отправлено. Она все говорит о нем и уверяет,
что оно должно убить вас. Не откладывайте вашей поездки, если вы хотите
видеть этого ангела, покуда еще он не оставил нас. Извините это маранье.
Я не спала три ночи. Вы знаете, как я люблю ее!»
Наталья Савишна, которая всю ночь 11 апреля провела в спальне
матушки, рассказывала мне, что, написав первую часть письма, maman
положила его подле себя на столик и започивала.
— Я сама,— говорила Наталья Савишна,— признаюсь, задремала на
кресле, и чулок вывалился у меня из рук. Только слышу я сквозь сон —
часу этак в первом,— что она как будто разговаривает; я открыла глаза,
смотрю: она, моя голубушка, сидит на постели, сложила вот этак ручки,
а слезы в три ручья так и текут. «Так все кончено?» — только она и сказала
и закрыла лицо руками. Я вскочила, стала спрашивать: «Что с вами?»
— Ах, Наталья Савишна, если бы вы знали, кого я сейчас видела.
Сколько я ни спрашивала, больше она мне ничего не сказала, только
приказала подать столик, пописала еще что-то, при себе приказала
запечатать письмо и сейчас же отправить. После уж все пошло хуже да хуже
Глава XXVI
ЧТО ОЖИДАЛО НАС В ДЕРЕВНЕ
Восемнадцатого апреля мы выходили из дорожной коляски, у крыльца
петровского дома. Выезжая из Москвы, папа был задумчив, и когда Володя
спросил у него: не больна ли maman? — он с грустию посмотрел на него
и молча кивнул головой. Во время путешествия он заметно успокоился;
но по мере приближения к дому лицо его все более и более принимало
печальное выражение, и когда, выходя из коляски, он спросил у
выбежавшего, запыхавшегося Фоки: «Где Наталья Николаевна?», голос его был
нетверд и в глазах были слезы. Добрый старик Фока, украдкой взглянув
на нас, опустил глаза и, отворяя дверь в переднюю, отвернувшись, отвечал:
— Шестой день уж не изволят выходить из спальни.
Милка, которая, как я после узнал, с самого того дня, в который
занемогла maman, не переставала жалобно выть, весело бросилась к от
цу — прыгала на него, взвизгивала, лизала его руки; но он оттолкнул ее
и прошел в гостиную, оттуда в диванную, из которой дверь вела прямо в
спальню. Чем ближе подходил он к этой комнате, тем более, по всем^ тело
Глава XXVI. Что ожидало нас в деревне
67
движениям, было заметно его беспокойство: войдя в диванную, он шел на
цыпочках, едва переводил дыхание и перекрестился, прежде чем решился
взяться за замок затворенной двери. В это время из коридора выбежала
нечесаная, заплаканная Мими. «Ах! Петр Александрыч! — сказала она
шепотом, с выражением истинного отчаяния, и потом, заметив, что папа
поворачивает ручку замка, она прибавила чуть слышно: — Здесь нельзя
пройти — ход из девичьей».
О, как тяжело все это действовало на мое настроенное к горю страшным
предчувствием детское воображение!
Мы пошли в девичью; в коридоре попался нам на дороге дурачок Аким,
который всегда забавлял нас своими гримасами; но в эту минуту не только
он мне не казался смешным, но ничто так больно не поразило меня, как
вид его бессмысленно-равнодушного лица. В девичьей две девушки,
которые сидели за какой-то работой, привстали, чтобы поклониться нам,
с таким печальным выражением, что мне сделалось страшно. Пройдя еще
комнату Мими, папа отворил дверь спальни, и мы вошли. Направо от двери
были два окна, завешенные платками; у одного из них сидела Наталья
Савишна, с очками на носу, и вязала чулок. Она не стала целовать нас,
как то обыкновенно делывала, а только привстала, посмотрела на нас через
очки, и слезы потекли у нее градом. Мне очень не понравилось, что все
при первом взгляде на нас начинают плакать, тогда как прежде были
совершенно спокойны.
Налево от двери стояли ширмы, за ширмами — кровать, столик,
шкапчик, уставленный лекарствами, и большое кресло, на котором дремал
доктор; подле кровати стояла молодая, очень белокурая, замечательной
красоты девушка, в белом утреннем капоте, и, немного засучив рукава,
прикладывала лед к голове maman, которую мне не было видно в эту
минуту. Девушка эта была la belle Flamande, про которую писала maman
и которая впоследствии играла такую важную роль в жизни всего нашего
семейства. Как только мы вошли, она отняла одну руку от головы maman
и поправила на груди складки своего капота, потом шепотом сказала:
«В забытьи».
Я был в сильном горе в эту минуту, но невольно замечал все мелочи.
В комнате было почти немно, жарко и пахло вместе мятой, одеколоном,
ромашкой и гофманскими каплями. Запах этот так поразил меня, что не
только когда я слышу его, но когда лишь вспоминаю о нем, воображение
мгновенно переносит меня в эту мрачную, душную комнату и
воспроизводит все мельчайшие подробности ужасной минуты.
Глаза maman были открыты, но она ничего не видела... О, никогда не
забуду я этого страшного взгляда! В нем выражалось столько страдания!..
Нас увели.
Когда я потом спрашивал у Натальи Савишны о последних минутах
матушки, вот что она мне сказала:
— Когда вас увели, она еще долго металась, моя голубушка, точно вот
здесь ее давило что-то; потом спустила головку с подушек и задремала,
так тихо, спокойно, точно ангел небесный. Только я вышла посмотреть,
3*
68
Детство
что питье не несут,— прихожу, а уж она, моя сердечная, все вокруг себя
раскидала и все манит к себе вашего папеньку; тот нагнется к ней, а уж
сил, видно, недостает сказать, что хотелось: только откроет губки и опять
начнет охать: «Боже мой! Господи! Детей! детей!» Я хотела было за вами
бежать, да Иван Васильич остановил, говорит: «Это хуже встревожит ее,
лучше не надо». После уж только поднимет ручку и опять опустит. И что
она этим хотела, бог ее знает. Я так думаю, что это она вас заочно
благословляла; да, видно, не привел ее господь (перед последним концом)
взглянуть на своих деточек. Потом она приподнялась, моя голубушка, сделала
вот так ручки и вдруг заговорила, да таким голосом, что я и вспомнить не
могу: «Матерь божия, не оставь их!..» Тут уж.боль подступила ей под самое
сердце, по глазам видно было, что ужасно мучилась бедняжка; упала на
подушки, ухватилась зубами за простыню; а слезы-то, мой батюшка, так
и текут.
— Ну, а потом? — спросил я.
Наталья Савишна не могла больше говорить: она отвернулась и горько
заплакала.
Maman скончалась в ужасных страданиях.
Глава XXVII
ГОРЕ
На другой день, поздно вечером, мне захотелось еще раз взглянуть на
нее; преодолев невольное чувство страха, я тихо отворил дверь и на
цыпочках вошел в залу.
Посредине комнаты, на столе, стоял гроб, вокруг него нагоревшие свечи
в высоких серебряных подсвечниках; в дальнем углу сидел дьячок и тихим
однообразным голосом читал псалтырь.
Я остановился у двери и стал смотреть; по глаза мои были так
заплаканы и нервы так расстроены, что я ничего не мог разобрать; все как-то
странно сливалось вместе: свет, парча, бархат, большие подсвечники,
розовая, обшитая кружевами подушка, венчик, чепчик с лентами и еще
что-то прозрачное, воскового цвета. Я стал на стул, чтобы рассмотреть ее
лицо; но на том месте, где оно находилось, мне опять представился тот же
бледно-желтоватый прозрачный предмет. Я не мог верить, чтобы это было
ее лицо. Я стал вглядываться в него пристальнее и мало-помалу стал
узнавать в нем знакомые, милые черты. Я вздрогнул от ужаса, когда
убедился, что это была она; но отчего закрытые глаза так впали? отчего
эта страшная бледность и на одной щеке черноватое пятно под прозрачной
кожей? отчего выражение всего лица так строго и холодно? отчего губы так
бледны и склад их так прекрасен, так величествен и выражает такое
неземное спокойствие, что холодная дрожь пробегает по моей спине и
волосам, когда я вглядываюсь в него?..
Я смотрел и чувствовал, что какая-то непонятная, непреодолимая сила
притягивает мои глаза к этому безжизненному лицу. Я не спускал с него
Глава XXVII. Горе
69
глаз, а воображение рисовало мне картины, цветущие жизнью и счастьем.
Я забывал, что мертвое тело, которое лежало предо мною и на которое я
бессмысленно смотрел, как на предмет, не имеющий ничего общего с моими
воспоминаниями, была она. Я воображал ее то в том, то в другом
положении: живою, веселою, улыбающеюся; потом вдруг меня поражала какая-
нибудь черта в бледном лице, на котором остановились мои глаза: я
вспоминал ужасную действительность, содрогался, но не переставал смотреть.
И снова мечты заменяли действительность, и снова сознание
действительности разрушало мечты. Наконец воображение устало, оно перестало
обманывать меня; сознание действительности тоже исчезло, и я совершенно
забылся. Не знаю, сколько времени пробыл я в этом положении, не знаю,
в чем состояло оно; знаю только то, что на время я потерял сознание своего
существования и испытывал какое-то высокое, неизъяснимо-приятное и
грустное наслаждение.
Может быть, отлетая к миру лучшему, ее прекрасная душа с грустью
оглянулась на тот, в котором она оставляла нас; она увидела мою печаль,
сжалилась над нею и на крыльях любви, с небесною улыбкою сожаления,
спустилась на землю, чтобы утешить и благословить меня.
Дверь скрипнула, и в комнату вошел дьячок на смену. Этот шум
разбудил меня, и первая мысль, которая пришла мне, была та, что, так как
я не плачу и стою на стуле в позе, не имеющей ничего трогательного,
дьячок может принять меня за бесчувственного мальчика, который из
шалости или любопытства забрался на стул: я перекрестился, поклонился
и заплакал.
Вспоминая теперь свои впечатления, я нахожу, что только одна эта
минута самозабвения была настоящим горем. Прежде и после погребения
я не переставал плакать и был грустен, но мне совестно вспомнить эту
грусть, потому что к ней всегда примешивалось какое-нибудь самолюбивое
чувство: то желание показать, что я огорчен больше всех, то заботы о
действии, которое я произвожу на других, то бесцельное любопытство,
которое заставляло делать наблюдения над чепцом Мими и лицами
присутствующих. Я презирал себя за то, что не испытываю исключительно одного
чувства горести, и старался скрывать все другие; от этого печаль моя была
неискренна и неестественна. Сверх того, я испытывал какое-то
наслаждение, зная, что я несчастлив, старался возбуждать сознание несчастия, и
это эгоистическое чувство больше других заглушало во мне истинную
печаль.
Проспав эту ночь крепко и спокойно, как всегда бывает после сильного
огорчения, я проснулся с высохнувшими слезами и успокоившимися
нервами. В десять часов нас позвали к панихиде, которую служили перед
выносом. Комната была наполнена дворовыми и крестьянами, которые, все
в слезах, пришли проститься с своей барыней. Во время службы я прилично
плакал, крестился и кланялся в землю, но не молился в душе и был
довольно хладнокровен; заботился о том, что новый полуфрачек, который на
меня надели, очень жал мне под мышками, думал о том, как бы не запачкать
слишком панталон на коленях, и украдкою делал наблюдения над всеми
70
Детство
присутствовавшими. Отец стоял у изголовья гроба, был бледен, как
платок, и с заметным трудом удерживал слезы. Его высокая фигура в
черном фраке, бледное выразительное лицо и, как всегда, грациозные и
уверенные движения, когда он крестился, кланялся, доставая рукою
землю, брал свечу из рук священника или подходил ко гробу, были
чрезвычайно эффектны; но, не знаю почему, мне не нравилось в нем именно то,
что он мог казаться таким эффектным в эту минуту. Мими стояла,
прислонившись к стене, и, казалось, едва держалась на ногах; платье на ней было
измято и в пуху, чепец сбит на сторону; опухшие глаза были красны,
голова ее тряслась; она не переставала рыдать раздирающим душу голосом
и беспрестанно закрывала лицо платком и руками. Мне казалось, что она
это делала для того, чтобы, закрыв лицо от зрителей, на минуту отдохнуть
от притворных рыданий. Я вспомнил, как накануне она говорила отцу, что
смерть maman для нее такой ужасный удар, которого она никак не надеется
перенести, что она лишила ее всего, что этот ангел (так она называла
maman) перед самою смертью не забыл ее и изъявлял желание обеспечить
навсегда будущность ее и Катеньки. Она проливала горькие слезы,
рассказывая это, и, может быть, чувство горести ее было истинно, но оно не
было чисто и исключительно. Любочка, в черном платьице, обшитом
плерезами, вся мокрая от слез, опустила головку, изредка взглядывала на гроб,
и лицо ее выражало при этом только детский страх. Катенька стояла подле
матери и, несмотря на ее вытянутое личико, была такая же розовенькая,
как и всегда. Откровенная натура Володи была откровенна и в горести:
он то стоял задумавшись, уставив неподвижные взоры на какой-нибудь
предмет, то рот его вдруг начинал кривиться, и он поспешно крестился и
кланялся. Все посторонние, бывшие на похоронах, были мне несносны.
Утешительные фразы, которые они говорили отцу — что ей там будет
лучше, что она была не для этого мира,— возбуждали во мне какую-то
досаду.
Какое они имели право говорить и плакать о ней? Некоторые из них,
говоря про нас, называли нас сиротами. Точно без них не знали, что детей,
у которых нет матери, называют этим именем! Им, верно, нравилось, что
они первые дают нам его, точно так же, как обыкновенно торопятся только
что вышедшую замуж девушку в первый раз назвать madame.
В дальнем углу залы, почти спрятавшись за отворенной дверью буфета,
стояла на коленях сгорбленная седая старушка. Соединив руки и подняв
глаза к небу, она не плакала, но молилась. Душа ее стремилась к богу,
она просила его соединить ее с тою, кого она любила больше всего на свете,
и твердо надеялась, что это будет скоро.
«Вот кто истинно любил ее!» — подумал я, и мне стало стыдно за самого
себя.
Панихида кончилась; лицо покойницы было открыто, и все
присутствующие, исключая нас, один за другим стали подходить к гробу и
прикладываться.
Одна из последних подошла проститься с покойницей какая-то
крестьянка с хорошенькой пятилетней девочкой на руках, которую, бог знает
Глава XXVIII. Последние грустные воспоминания
71
зачем, она принесла сюда. В это время я нечаянно уронил свой мокрый
платок и хотел поднять его; но только что я нагнулся, меня поразил
страшный пронзительный крик, исполненный такого ужаса, что, проживи
я сто лет, я никогда его не забуду, и, когда вспомню, всегда пробежит
холодная дрожь по моему tтелу. Я поднял голову— на табурете, подле
гроба, стояла та же крестьянка и с трудом удерживала в руках девочку,
которая, отмахиваясь ручонками, откинув назад испуганное личико и
уставив выпученные глаза на лицо покойной, кричала страшным,
неистовым голосом. Я вскрикнул голосом, который, я думаю, был еще ужаснее
того, который поразил меня, и выбежал из комнаты.
Только в эту минуту я понял, отчего происходил тот сильный тяжелый
запах, который, смешиваясь с запахом ладана, наполнял комнату; и мысль,
что то лицо, которое за несколько дней было исполнено красоты и
нежности, лицо той, которую я любил больше всего на свете, могло возбуждать
ужас, как будто в первый раз открыла мне горькую истину и наполнила
душу отчаянием.
Глава XXVIII
ПОСЛЕДНИЕ ГРУСТНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ
Maman уже не было, а жизнь наша шла все тем же чередом: мы
ложились и вставали в те же часы и в тех же комнатах; утренний, вечерний чай,
обед, ужин — все было в обыкновенное время; столы, стулья стояли на
тех же местах; ничего в доме и в нашем образе жизни не переменилось;
только ее не было...
Мне казалось, что после такого несчастия все должно бы было
измениться; наш обыкновенный образ жизни казался мне оскорблением ее
памяти и слишком живо напоминал ее отсутствие.
Накануне погребения, после обеда, мне захотелось спать, и я пошел в
комнату Натальи Савишны, рассчитывая поместиться на ее постели, на
мягком пуховике, под теплым стеганым одеялом. Когда я вошел, Наталья
Савишиа лежала на своей постели и, должно быть, спала; услыхав шум
моих шагов, она приподнялась, откинула шерстяной платок, которым
от мух была покрыта ее голова, и, поправляя чепец, уселась на край
кровати.
Так как еще прежде довольно часто случалось, что после обеда я
приходил спать в ее комнату, она догадалась, зачем я пришел, и сказала мне,
приподнимаясь с постели:
— Что? верно, отдохнуть пришли, мой голубчик? ложитесь.
— Что вы, Наталья Савишна? — сказал я, удерживая ее за руку,—
я совсем не за этим... я так пришел... да вы и сами устали: лучше
ложитесь вы.
— Нет, батюшка, я уж выспалась,— сказала она мне (я знал, что она
не спала трое суток).— Да и не до сна теперь,— прибавила она с глубоким
вздохом.
72
Детство
Мне хотелось поговорить с Натальей Савишной о нашем несчастии;
я знал ее искренность и любовь, и потому поплакать с нею было бы для
меня отрадой.
— Наталья Савишна,— сказал я, помолчав немного и усаживаясь на
постель,— ожидали ли вы этого?
Старушка посмотрела на меня с недоумением и любопытством, должно
быть не понимая, для чего я спрашиваю у нее это.
— Кто мог ожидать этого? — повторил я.
— Ах, мой батюшка,— сказала она, кинув на меня взгляд самого
нежного сострадания,— не то, чтобы ожидать, а я и теперь подумать-то не
могу. Ну уж мне, старухе, давно бы пора сложить старые кости на покой;
а то вот до чего довелось дожить: старого барина — вашего дедушку,
вечная память, князя Николая Михайловича, двух братьев, сестру Аннушку,
всех схоронила, и все моложе меня были, мой батюшка, а вот теперь, видно,
за грехи мои, и ее пришлось пережить. Его святая воля! Он затем и взял
ее, что она достойна была, а ему добрых и там нужно.
Эта простая мысль отрадно поразила меня, и я ближе придвинулся к
Наталье Савишне. Она сложила руки на груди и взглянула кверху;
впалые влажные глаза ее выражали великую, но спокойную печаль. Она
твердо надеялась, что бог ненадолго разлучил ее с тою, на которой столько
лет была сосредоточена вся сила ее любви.
— Да, мой батюшка, давно ли, кажется, я ее еще нянчила, пеленала и
она меня Нашей называла. Бывало, прибежит ко мне, обхватит ручонками
и начнет целовать и приговаривать:
— Нашик мой, красавчик мой, индюшечка ты моя.
А я, бывало, пошучу — говорю:
— Неправда, матушка, вы меня не любите; вот дай только вырастете
большие, выдете замуж и Нашу свою забудете.— Она, бывало, задумается.
«Нет, говорит, я лучше замуж не пойду, если нельзя Нашу с собой взять;
я Нашу никогда не покину.» А вот покинула же и не дождалась. И
любила же она меня, покойница! Да кого она и не любила, правду сказать!
Да, батюшка, вашу маменьку вам забывать нельзя; это не человек был,
а ангел небесный. Когда ее душа будет в царствии небесном, она и там
будет вас любить и там будет на вас радоваться.
— Отчего же вы говорите, Наталья Савишна, когда будет в царствии
небесном? — спросил я,—ведь она, я думаю, и теперь уже там.
— Нет, батюшка,— сказала Наталья Савишна, понизив голос и
усаживаясь ближе ко мне на постели,— теперь ее душа здесь.
И она указывала вверх. Она говорила почти шепотом и с таким
чувством и убеждением, что я невольно поднял глаза кверху, смотрел на
карнизы и искал чего-то.
— Прежде чем душа праведника в рай идет — она еще сорок мытарств
проходит, мой батюшка, сорок дней, и может еще в своем доме быть...
Долго еще говорила она в том же роде, и говорила с такою простотою
и уверенностью, как будто рассказывала вещи самые обыкновенные,
которые сама видала и насчет которых никому в голову не могло прийти
Глава XXVIII. Последние грустные воспоминания 73
ни малейшего сомнения. Я слушал ее, притаив дыхание, и, хотя не понимал
хорошенько того, что она говорила, верил ей совершенно.
— Да, батюшка, теперь она здесь, смотрит на нас, слушает, может
быть, что мы говорим,— заключила Наталья Савишна.
И, опустив голову, замолчала. Ей понадобился платок, чтобы отереть
падавшие слезы; она встала, взглянула мне прямо в лицо и сказала
дрожащим от волнения голосом:
— На много ступеней подвинул меня этим к себе господь. Что мне
теперь здесь осталось? для кого мне жить? кого любить?
— А нас разве вы не любите? — сказал я с упреком и едва удерживаясь
от слез.
— Богу известно, как я вас люблю, моих голубчиков, но уж так
любить, как я ее любила, никого не любила, да и не могу любить.
Она не могла больше говорить, отвернулась от меня и громко зарыдала.
Я не думал уже спать; мы молча сидели друг против друга и плакали.
В комнату вошел Фока; заметив наше положение и, должно быть, не
желая тревожить нас, он, молча и робко поглядывая, остановился у дверей.
— Зачем ты, Фокаша? — спросила Наталья Савишна, утираясь
платком.
— Изюму полтора, сахару четыре фунта и сарачинского пшена три
фунта для кутьи-с.
— Сейчас, сейчас, батюшка,— сказала Наталья Савишна, торопливо
понюхала табаку и скорыми шажками пошла к сундуку. Последние следы
печали, произведенной нашим разговором, исчезли, когда она принялась
за свою обязанность, которую считала весьма важною.
— На что четыре фунта? — говорила она ворчливо, доставая и
отвешивая сахар на безмене,— и три с половиною довольно будет.
И она сняла с весков несколько кусочков.
— А это на что похоже, что вчера только восемь фунтов пшена
отпустила, опять спрашивают: ты как хочешь, Фока Демидыч, а я пшена не
отпущу. Этот Ванька рад, что теперь суматоха в доме: он думает, авось не
заметят. Нет, я потачки за барское добро не дам. Ну виданное ли это
дело — восемь фунтов?
— Как же быть-с? он говорит, все вышло.
— Ну, на, возьми, на! пусть возьмет!
Меня поразил тогда этот переход от трогательного чувства, с которым
она со мной говорила, к ворчливости и мелочным расчетам. Рассуждая об
этом впоследствии, я понял, что, несмотря на то, что у нее делалось в душе,
у нее доставало довольно присутствия духа, чтобы заниматься своим делом,
а сила привычки тянула ее к обыкновенным занятиям. Горе так сильно
- подействовало на нее, что она не находила нужным скрывать, что может
заниматься посторонними предметами; она даже и не поняла бы, как может
прийти такая мысль.
Тщеславие есть чувство самое несообразное с истинною горестью, и
Еместе с тем чувство это так крепко привито к натуре человека, что очень
редко даже самое сильное горе изгоняет его. Тщеславие в горести выра-
74
Детство
жается желанием казаться или огорченным, или несчастным, или твердым;
и эти низкие желания, в которых мы не признаемся, но которые почти
никогда — даже в самой сильной печали — не оставляют нас, лишают ее
силы, достоинства и искренности. Наталья же Савишна была так глубоко
поражена своим несчастием, что в душе ее не оставалось ни одного
желания, и она жила только по привычке.
Выдав Фоке требуемую провизию и напомнив ему о пироге, который
надо бы приготовить для угощения причта, она отпустила его, взяла чулок
и опять села подле меня.
Разговор начался про то же, и мы еще раз поплакали и еще раз утерли
слезы.
Беседы с Натальей Савишной повторялись каждый день; ее тихие
слезы и спокойные набожные речи доставляли мне отраду и облегчение.
Но скоро нас разлучили: через три дня после похорон мы всем домом
приехали в Москву, и мне суждено было никогда больше не видать ее.
Бабушка получила ужасную весть только с нашим приездом, и горесть
ее была необыкновенна. Нас не пускали к ней, потому что она целую
неделю была в беспамятстве, доктора боялись за ее жизнь, тем более что она не
только не хотела принимать никакого лекарства, но ни с кем не говорила,
не спала и не принимала никакой пищи. Иногда, сидя одна в комнате, на
своем кресле, она вдруг начинала смеяться, потом рыдать без слез, с ней
делались конвульсии, и она кричала неистовым голосом бессмысленные
или ужасные слова. Это было первое сильное горе, которое поразило ее, и
это горе привело ее в отчаяние. Ей нужно было обвинять кого-нибудь в
своем несчастии, и она говорила страшные слова, грозила кому-то с
необыкновенной силой, вскакивала с кресел, скорыми, большими шагами
ходила по комнате и потом падала без чувств.
Один раз я вошел в ее комнату: она сидела, по обыкновению, на своем
кресле и, казалось, была спокойна; но меня поразил ее взгляд. Глаза ее
были очень открыты, но взор неопределенен и туп: она смотрела прямо на
меня, но, должно быть, не видала. Губы ее начали медленно улыбаться, и
она заговорила трогательным, нежным голосом: «Поди сюда, мой дружок,
подойди, мой ангел». Я думал, что она обращается ко мне, и подошел
ближе, но она смотрела не на меня. «Ах, коли бы ты знала, душа моя, как
я мучилась и как теперь рада, что ты приехала...» Я понял, что она
воображала видеть maman, и остановился. «А мне сказали, что тебя нет,—
продолжала она, нахмурившись,— вот вздор! Разве ты можешь умереть
прежде меня?» — и она захохотала страшным истерическим хохотом.
Только люди, способные сильно любить, могут испытывать и сильные
огорчения; но та же потребность любить служит для них противодействием
горести и исцеляет их. От этого моральная природа человека еще живучее
природы физической. Горе никогда не убивает.
Через неделю бабушка могла плакать, и ей стало лучше. Первою
мыслию ее, когда она пришла в себя, были мы, и любовь ее к нам
увеличилась. Мы не отходили от ее кресла; она тихо плакала, говорила про maman
и нежно ласкала нас.
Глава XXVIII. Последние грустные воспоминания 75
В голову никому не могло прийти, глядя на печаль бабушки, чтобы она
преувеличивала ее, и выражения этой печали были сильны и трогательны;
но, не знаю почему, я больше сочувствовал Наталье Савишне, и до сих пор
убежден, что никто так искренно и чисто не любил и не сожалел о maman,
как это простодушное и любящее созданье.
Со смертью матери окончилась для меня счастливая пора детства и
началась новая эпоха — эпоха отрочества; но так как воспоминания о
Наталье Савишне, которую я больше не видал и которая имела такое
сильное и благое влияние на мое направление и развитие чувствительности,
принадлежат к первой эпохе, скажу еще несколько слов о ней и ее смерти.
После нашего отъезда, как мне потом рассказывали люди, остававшиеся
в деревне, она очень скучала от безделья. Хотя все сундуки были еще на ее
руках и она не переставала рыться в них, перекладывать, развешивать,
раскладывать, но ей недоставало шуму и суетливости барского, обитаемого
господами, деревенского дома, к которым она с детства привыкла. Горе,
перемена образа жизни и отсутствие хлопот скоро развили в ней
старческую болезнь, к которой она имела склонность. Ровно через год после
кончины матушки у нее открылась водяная, и она слегла в постель.
Тяжело, я думаю, было Наталье Савишне жить и еще тяжелее умирать
одной, в большом пустом петровском доме, без родных, без друзей. Все в
доме любили и уважали Наталью Савишну; но она ни с кем не имела
дружбы и гордилась этим. Она полагала, что в ее положении — экономки,
пользующейся доверенностью своих господ и имеющей на руках столько
сундуков со всяким добром, дружба с кем-нибудь непременно повела бы ее
к лицеприятию и преступной снисходительности; поэтому, или, может
быть, потому, что не имела ничего общего с другими слугами, она
удалялась всех и говорила, что у нее в доме нет ни кумовьев, ни сватов и что за
барское добро она никому потачки не дает.
Поверяя богу в теплой молитве свои чувства, она искала и находила
утешение; но иногда, в минуты слабости, которым мы все подвержены,
когда лучшее утешение для человека доставляют слезы и участие живого
существа, она клала себе на постель свою собачонку моську (которая
лизала ее руки, уставив на нее свои желтые глаза), говорила с ней и тихо
плакала, лаская ее. Когда моська начинала жалобно выть, она старалась
успокоить ее и говорила: «Полно, я и без тебя знаю, что скоро умру».
За месяц до своей смерти она достала из своего сундука белого
коленкору, белой кисеи и розовых лент; с помощью своей девушки сшила себе
белое платье, чепчик и до малейших подробностей распорядилась всем, что
нужно было для ее похорон. Она тоже разобрала барские сундуки и с
величайшей отчетливостью, по описи, передала их приказчице; потом
достала два шелковые платья, старинную шаль, подаренные ей когда-то
бабушкой, дедушкин военный мундир, шитый золотом, тоже отданный в ее
полную собственность. Благодаря ее заботливости, шитье и галуны на
•мундире были совершенно свежи и сукно не тронуто молью.
Перед кончиной она изъявила желание, чтобы одно из этих платий —
розовое — было отдано Володе на халат или бешмет, другое — пюсовое,
в клетках — мне, для того же употребления; а шаль — Любочке. Мундир
76
Детство
она завещала тому из нас, кто прежде будет офицером. Все остальное свое
имущество и деньги, исключая сорока рублей, которые она отложила на
погребенье и поминанье, она предоставила получить своему брату. Брат
ее, еще давно отпущенный на волю, проживал в какой-то дальней губернии
и вел жизнь самую распутную; поэтому при жизни своей она не имела с
ним никаких сношений.
Когда брат Натальи Савишны явился для получения наследства и
всего имущества покойной оказалось на двадцать пять рублей
ассигнациями, он не хотел верить этому и говорил, что не может быть, чтобы старуха,
которая шестьдесят лет жила в богатом доме, все на руках имела, весь свой
век жила скупо и над всякой тряпкой тряслась, чтобы она ничего не
оставила. Но это действительно было так.
Наталья Савишна два месяца страдала от своей болезни и переносила
страдания с истинно христианским терпением: не ворчала, не жаловалась,
а только, по своей привычке, беспрестанно поминала бога. За час перед
смертью она с тихою радостию исповедалась, причастилась и соборовалась
маслом.
У всех домашних она просила прощенья за обиды, которые могла
причинить им, и просила духовника своего, отца Василья, передать всем нам,
что не знает, как благодарить нас за наши милости, и просит нас простить
ее, если по глупости своей огорчила кого-нибудь, «но воровкой никогда
не была и могу сказать, что барской ниткой не поживилась». Это было одно
качество, которое она ценила в себе.
Надев приготовленный капот и чепчик и облокотившись на подушки,
она до самого конца не переставала разговаривать с священником,
вспомнила, что ничего не оставила бедным, достала десять рублей и просила его
раздать их в приходе; потом перекрестилась, легла и в последний раз
вздохнула, с радостной улыбкой, произнося имя божие.
Она оставляла жизнь без сожаления, не боялась смерти и приняла ее
как благо. Часто это говорят, но как редко действительно бывает! Наталья
Савишна могла не бояться смерти, потому что она умирала с
непоколебимою верою и исполнив закон Евангелия. Вся жизнь ее была чистая,
бескорыстная любовь и самоотвержение.
Что ж! ежели ее верования могли бы быть возвышеннее, ее жизнь
направлена к более высокой цели, разве эта чистая душа от этого меньше
достойна любви и удивления?
Она совершила лучшее и величайшее дело в этой жизни — умерла без
сожаления и страха.
Ее похоронили, по ее желанию, недалеко от часовни, которая стоит на
могиле матушки. Заросший крапивой и репейником бугорок, под которым
она лежит, огорожен черною решеткою, и я никогда не забываю из часовни
подойти к этой решетке и положить земной поклон.
Иногда я молча останавливаюсь между часовней и черной решеткой.
В душе моей вдруг пробуждаются тяжелые воспоминания. Мне приходит
мысль: неужели провидение для того только соединило меня с этими двумя
существами, чтобы вечно заставить сожалеть о них?..
* ОТРОЧЕСТВО +
38
Глава I
ПОЕЗДКА НА ДОЛГИХ
Снова поданы два экипажа к крыльцу петровского дома: один —
карета, в которую садятся Мими, Катенька, Любочка, горничная и сам
приказчик Яков, на козлах; другой — бричка, в которой едем мы с Володей
и недавно взятый с оброка лакей Василий.
Папа, который несколько дней после нас должен тоже приехать в
Москву, без шапки стоит на крыльце и крестит окно кареты и бричку.
«Ну, Христос с вами! трогай!» Яков и кучера (мы едем на своих)
снимают шапки и крестятся. «Но, но! с богом!» Кузов кареты и бричка
начинают подпрыгивать по неровной дороге, и березы большой аллеи одна за
другой бегут мимо нас. Мне нисколько не грустно: умственный взор мой
обращен не на то, что я оставляю, а на то, что ожидает меня. По мере
удаления от предметов, связанных с тяжелыми воспоминаниями,
наполнявшими до сей поры мое воображение, воспоминания эти теряют свою силу
и быстро заменяются отрадным чувством сознания жизни, полной силы,
свежести и надежды.
Редко провел я несколько дней — не скажу весело: мне еще как-то
совестно было предаваться веселью,— но так приятно, хорошо, как четыре
дня нашего путешествия. У меня перед глазами не было ни затворенной
двери комнаты матушки, мимо которой я не мог проходить без содрогания,
ни закрытого рояля, к которому не только не подходили, но на который и
смотрели с какою-то боязнью, ни траурных одежд (на всех нас были
простые дорожные платья), ни всех тех вещей, которые, живо напоминая мне
невозвратимую потерю, заставляли меня остерегаться каждого проявления
жизни из страха оскорбить как-нибудь ее память. Здесь, напротив,
беспрестанно новые живописные места и предметы останавливают и развлекают
мое внимание, а весенняя природа вселяет в душу отрадные чувства —
довольства настоящим и светлой надежды на будущее.
Рано, рано утром безжалостный и, как всегда бывают люди в новой
должности, слишком усердный Василий сдергивает одеяло и уверяет, что
пора ехать и все уже готово. Как ни жмешься, ни хитришь, ни сердишься,
чтобы хоть еще на четверть часа продлить сладкий утренний сон, по реши-
78
Отрочество
тельному лицу Василья видишь, что он неумолим и готов еще двадцать раз
сдернуть одеяло, вскакиваешь и бежишь на двор умываться.
В сенях уже кипит самовар, который, раскрасневшись как рак,
раздувает Митька-форейтор; на дворе сыро и туманно, как будто пар подымается
от пахучего навоза; солнышко веселым, ярким светом освещает восточную
часть неба, и соломенные крыши просторных навесов, окружающих двор,
глянцевиты от росы, покрывающей их. Под ними виднеются наши лошади,
привязанные около кормяг, и слышно их мерное жевание. Какая-нибудь
мохнатая Жучка, прикорнувшая перед зарей на сухой куче навоза, лениво
потягивается и, помахивая хвостом, мелкой рысцой отправляется в другую
сторону двора. Хлопотунья хозяйка отворяет скрипящие ворота, выгоняет
задумчивых коров на улицу, по которой уже слышны топот, мычание и
блеяние стада, и перекидывается словечком с сонной соседкой. Филипп,
с засученными рукавами рубашки, вытягивает колесом бадью из глубокого
колодца, плеская светлую воду, выливает ее в дубовую колоду, около
которой в луже уже полощутся проснувшиеся утки; и я с удовольствием
смотрю на значительное, с окладистой бородой, лицо Филиппа и на толстые
жилы и мускулы, которые резко обозначаются на его голых мощных руках,
когда он делает какое-нибудь усилие.
За перегородкой, где спала Мими с девочками и из-за которой мы
переговаривались вечером, слышно движенье. Маша с различными предметами,
которые она платьем старается скрыть от нашего любопытства, чаще и чаще
пробегает мимо нас, наконец отворяется дверь, и нас зовут пить чай.
Василий, в припадке излишнего усердия, беспрестанно вбегает в
комнату, выносит то то, то другое, подмигивает нам и всячески упрашивает
Марью Ивановну выезжать ранее. Лошади заложены и выражают свое
нетерпение, изредка побрякивая бубенчиками; чемоданы, сундуки,
шкатулки и шкатулочки снова укладываются, и мы садимся по местам. Но
каждый раз в бричке мы находим гору вместо сидения, так что никак не
можем понять, как все это было уложено накануне и как теперь мы будем
сидеть; особенно один ореховый чайный ящик с треугольной крышкой,
который отдают к нам в бричку и ставят под меня, приводит меня в
сильнейшее негодование. Но Василий говорит, что это обомнется, и я
принужден верить ему.
Солнце только что поднялось над сплошным белым облаком,
покрывающим восток, и вся окрестность озарилась спокойно-радостным светом. Все
так прекрасно вокруг меня, а на душе так легко и спокойно... Дорога
широкой, дикой лентой вьется впереди, между полями засохшего жнивья
и блестящей росою зелени; кое-где при дороге попадается угрюмая ракита
или молодая березка с мелкими клейкими листьями, бросая длинную
неподвижную тень на гасохшие глинистые колеи и мелкую зеленую траву
дороги... Однообразный шум колес и бубенчиков не заглушает песен
жаворонков, которые вьются около самой дороги. Запах съеденного молью
сукна, пыли и какой-то кислоты, которым отличается наша бричка,
покрывается запахом утра, и я чувствую в душе отрадное беспокойство,
желание что-то сделать — признак истинного наслаждения.
Глава I. Поездка на долгих
79
Я не успел помолиться на постоялом дворе; но так как уже не раз
замечено мною, что в тот день, в который я по каким-нибудь обстоятельствам
забываю исполнить этот обряд, со мною случается какое-нибудь несчастие,
я стараюсь исправить свою ошибку: снимаю фуражку, поворачиваясь в
угол брички, читаю молитвы и крещусь под курточкой так, чтобы никто не
видал этого. Но тысячи различных предметов отвлекают мое внимание, и я
несколько раз сряду в рассеянности повторяю одни и те же слова молитвы.
Вот на пешеходной тропинке, вьющейся около дороги, виднеются
какие-то медленно движущиеся фигуры: это богомолки. Головы их
закутаны грязными платками, за спинами берестовые котомки, ноги обмэтаны
грязными, оборванными онучами и обуты в тяжелые лапти. Равномерно
размахивая палками и едва оглядываясь на нас, они медленным тяжелым
шагом подвигаются вперед одна за другою, и меня занимают вопросы:
куда, зачем они идут? долго ли продолжится их путешествие, и скоро ли
длинные тени, которые они бросают на дорогу, соединятся с тенью ракиты,
мимо которой они должны пройти. Вот коляска, четверкой, на почтовых
быстро несется навстречу. Две секунды, и лица, на расстоянии двух аршин,
приветливо, любопытно смотревшие на нас, уже промелькнули, и как-то
странно кажется, что эти лица не имеют со мной ничего общего и что их
никогда, может быть, не увидишь больше.
Вот стороной дороги бегут две потные, косматые лошади в хомутах с
захлестнутыми за шлеи постромками, и сзади, свесив длинные ноги в
больших сапогах по обеим сторонам лошади, у которой на холке висит
дуга и изредка чуть слышно побрякивает колокольчиком, едет молодой
парень ямщик и, сбив на одно ухо поярковую шляпу, тянет какую-то
протяжную песню. Лицо и поза его выражают так много ленивого,
беспечного довольства, что мне кажется, верх счастия быть ямщиком, ездить
обратным и петь грустные песни. Вон далеко за оврагом виднеется на
светло-голубом небе деревенская церковь с зеленой крышей; вон село, красная
крыша барского дома и зеленый сад. Кто живет в этом доме? есть ли в нем
дети, отец, мать, учитель? Отчего бы нам не поехать в этот дом и не
познакомиться с хозяевами? Вот длинный обоз огромных возов, запряженных
тройками сытых толстоногих лошадей, который мы принуждены объезжать
стороною. «Что. везете?» — спрашивает Василий у первого извозчика,
который, спустив огромные ноги с грядок и помахивая кнутиком, долго
пристально-бессмысленным взором следит за нами и отвечает что-то только
тогда, когда его невозможно слышать. «С каким товаром?» — обращается
Василий к другому возу, на огороженном передке которого, под новой
рогожей, лежит другой извозчик. Русая голове с красным лицом и
рыжеватой бородкой на минуту высовывается из-под рогожи, равнодушно-
презрительным взглядом окидывает нашу бричку и снова скрывается —
и мне приходят мысли, что, верно, эти извозчики не знают, кто мы такие и
откуда и куда едем?..
Часа полтора углубленный в разнообразные наблюдения, я не обращаю
внимания на кривые цифры, выставленные на верстах. Но вот солнце
начинает жарче печь мне голову и спину, дорога становится пыльнее, треуголь-
80
Отрочество
ная крышка чайницы начинает сильно беспокоить меня, я несколько раз
переменяю положение: мне становится жарко, неловко и скучно. Все мое
внимание обращается на верстовые столбы и на цифры, выставленные на
них; я делаю различные математические вычисления насчет времени,
в которое мы можем приехать на станцию. «Двенадцать верст составляют
треть тридцати шести, а до Липец сорок одна, следовательно, мы проехали
одну треть и сколько?» и т. д.
— Василий,— говорю я, когда замечаю, что он начинает удить рыбу
на козлах,— пусти меня на козлы, голубчик.
Василий соглашается. Мы переменяемся местами: он тотчас же
начинает храпеть и разваливается так, что в бричке уже не остается больше ни
для кого места; а передо мной открывается с высоты, которую я занимаю,
самая приятная картина: наши четыре лошади, Неручинская, Дьячок,
Левая коренная и Аптекарь, все изученные мною до малейших
подробностей и оттенков свойств каждой.
— Отчего это нынче Дьячок на правой пристяжке, а не на левой,
Филипп? — несколько робко спрашиваю я.
— Дьячок?
— А Неручинская ничего не везет,— говорю я.
— Дьячка нельзя налево впрягать,— говорит Филипп, не обращая
внимания на мое последнее замечание,— не такая лошадь, чтоб его на
левую пристяжку запрягать. Налево уж нужно такую лошадь, чтоб, одно
слово, была лошадь, а это не такая лошадь.
И Филипп с этими словами нагибается на правую сторону и, подергивая
вожжой из всех сил, принимается стегать бедного Дьячка по хвосту и по
ногам, как-то особенным манером, снизу, и, несмотря на то, что Дьячок
старается из всех сил и воротит всю бричку, Филипп прекращает этот
маневр только тогда, когда чувствует необходимость отдохнуть и сдвинуть
неизвестно для чего свою шляпу на один бок, хотя она до этого очень
хорошо и плотно сидела на его голове. Я пользуюсь такой счастливой минутой
и прошу Филиппа дать мне поправить. Филипп дает мне сначала одну
вожжу, потом другую; наконец все шесть вожжей и кнут переходят в мои руки,
и я совершенно счастлив. Я стараюсь всячески подражать Филиппу,
спрашиваю у него, хорошо ли? но обыкновенно кончается тем, что он
остается мною недоволен: говорит, что та много везет, а та ничего не везет,
высовывает локоть из-за моей груди и отнимает у меня вожжи. Жар все
усиливается, барашки начинают вздуваться, как мыльные пузыри, выше
и выше, сходиться и принимают темно-серые тени. В окно кареты
высовывается рука с бутылкой и узелком; Василий с удивительной ловкостью на
ходу соскакивает с козел и приносит нам ватрушек и квасу.
На крутом спуске мы все выходим из экипажей и иногда вперегонки
бежим до моста, между тем как Василий и Яков, подтормозив колеса,
с обеих сторон руками поддерживают карету, как будто они в состоянии
удержать ее, ежели бы она упала. Потом, с позволения M ими, я или
Володя отправляемся в карету, а Любочка или Катенька садятся в бричку.
Перемещения эти доставляют большое удовольствие девочкам, потому чт0
* Глава II. Гроза
81
они справедливо находят, что в бричке гораздо веселей. Иногда во время
жара, проезжая через рощу, мы отстаем от кареты, нарываем зеленых веток
и устраиваем в бричке беседку. Движущаяся беседка во весь дух догоняет
карету, и Любочка пищит при этом самым пронзительным голосом, чего
она никогда не забывает делать при каждом случае, доставляющем ей
большое удовольствие.
Но вот и деревня, в которой мы будем обедать и отдыхать. Вот уж
запахло деревней — дымом, дегтем, баранками, послышались звуки говора,
шагов и колес; бубенчики уже звенят не так, как в чистом поле, и с обеих
сторон мелькают избы, с соломенными кровлями, резными тесовыми
крылечками и маленькими окнами с красными и зелеными ставнями, в которые
кое-где просовывается лицо любопытной бабы. Вот крестьянские мальчики
и девочки в одних рубашонках: широко раскрыв глаза и растопырив руки,
неподвижно стоят они на одном месте или, быстро семеня в пыли босыми
ножонками, несмотря на угрожающие жесты Филиппа, бегут за экипажами
и стараются взобраться на чемоданы, привязанные сзади. Вот и рыжеватые
дворники с обеих сторон подбегают к экипажам и привлекательными
словами и жестами один перед другим стараются заманить проезжающих.
Тпрру! Ворота скрипят, вальки цепляют за воротища, и мы въезжаем на
двор. Четыре часа отдыха и свободы!
Глава II
ГРОЗА
Солнце склонялось к западу и косыми жаркими лучами невыносимо
жгло мне шею и щеки; невозможно было дотронуться до раскаленных краев
брички; густая пыль поднималась по дороге и наполняла воздух. Не было
ни малейшего ветерка, который бы относил ее. Впереди нас, на одинаковом
расстоянии, мерно покачивался высокий, запыленный кузов кареты с
важами, из-за которого виднелся изредка кнут, которым помахивал кучер,
его шляпа и фуражка Якова. Я не знал, куда деваться: ни черное от пыли
лицо Володи, дремавшего подле меня, ни движения спины Филиппа, ни
длинная тень нашей брички, под косым углом бежавшая за нами, не
доставляли мне развлечения. Все мое внимание было обращено на верстовые
столбы, которые я замечал издалека, и на облака, прежде рассыпанные по
небосклону, которые, приняв зловещие, черные тени, теперь собирались в
одну большую, мрачную тучу. Изредка погромыхивал дальний гром. Это
последнее обстоятельство более всего усиливало мое нетерпение скорее
приехать на постоялый двор. Гроза наводила на меня невыразимо тяжелое
чувство тоски и страха.
До ближайшей деревни оставалось еще верст десять, а большая темно-
лиловая туча, взявшаяся бог знает откуда, без малейшего ветра, но быстро
подвигалась к нам. Солнце, еще не скрытое облаками, ярко освещаеч ее
мрачную фигуру и серые полосы, которые от нее идут до самого горизонта.
82
Отрочество
Изредка вдалеке вспыхивает молния и слышится слабый гул, постоянно
усиливающийся, приближающийся и переходящий в прерывистые
раскаты, обнимающие весь небосклон. Василий приподнимается с козел и
поднимает верх брички; кучера надевают армяки и при каждом ударе грома
снимают шапки и крестятся; лошади настораживают уши, раздувают
ноздри, как будто принюхиваясь к свежему воздуху, которым пахнет от
приближающейся тучи, и бричка скорее катит по пыльной дороге. Мне
становится жутко, и я чувствую, как кровь быстрее обращается в моих жилах.
Но вот передовые облака уже начинают закрывать солнце; вот оно
выглянуло в последний раз, осветило страшно-мрачную сторону горизонта и
скрылось. Вся окрестность вдруг изменяется и принимает мрачный
характер. Вот задрожала осиновая роща; листья становятся какого-то бело-
мутного цвета, ярко выдающегося на лиловом фоне тучи, шумят и вертятся;
макушки больших берез начинают раскачиваться, и пучки сухой травы
летят через дорогу. Стрижи и белогрудые ласточки, как будто с намерением
остановить нас, реют вокруг брички и пролетают под самой грудью
лошадей; галки с растрепанными крыльями как-то боком летают по ветру; края
кожаного фартука, которым мы застегнулись, начинают подниматься,
пропускать к нам порывы влажного ветра и, размахиваясь, биться о кузов
брички. Молния вспыхивает как будто в самой бричке, ослепляет зрение
и на одно мгновение освещает серое сукно, басон и прижавшуюся к углу
фигуру Володи. В ту же секунду над самой головой раздается
величественный гул, который, как будто поднимаясь все выше и выше, шире и шире,
по огромной спиральной линии, постепенно усиливается и переходит в
оглушительный треск, невольно заставляющий трепетать и
сдерживать дыхание. Гнев божий! Как много поэзии в этой простонародной
мысли!
Колеса вертятся скорее и скорее; по спинам Василия и Филиппа,
который нетерпеливо помахивает вожжами, я замечаю, что и они боятся.
Бричка шибко катится под гору и стучит по дощатому мосту; я боюсь
пошевелиться и с минуты на минуту ожидаю нашей общей погибели.
Тпру! оторвался валек, и на мосту, несмотря на беспрерывные
оглушительные удары, мы принуждены остановиться.
Прислонив голову к краю брички, я с захватывающим дыхание
замиранием сердца безнадежно слежу за движениями толстых черных пальцев
Филиппа, который медлительно захлестывает петлю и выравнивает
постромки, толкая пристяжную ладонью и кнутовищем.
Тревожные чувства тоски и страха увеличивались во мне вместе с
усилением грозы, но когда пришла величественная минута безмолвия,
обыкновенно предшествующая разражению грозы, чувства эти дошли до такой
степени, что, продолжись это состояние еще четверть часа, я уверен, что
умер бы от волнения. В это самое время из-под моста вдруг появляется,
в одной грязной дырявой рубахе, какое-то человеческое существо с
опухшим бессмысленным лицом, качающейся, ничем не покрытой обстриженной
головой, кривыми безмускульными ногами и с какой-то красной,
глянцевитой культяпкой вместо руки, которую он сует прямо в бричку.
Глава II. Гроза
83
— Ба-а-шка! убо-го-му Хри-ста ра-ди,— звучит болезненный голос,
и нищий с каждым словом крестится и кланяется в пояс.
Не могу выразить чувства холодного ужаса, охватившего мою душу в
эту минуту. Дрожь пробегала по моим волосам, а глаза с бессмыслием
страха были устремлены на нищего...
Василий, в дороге подающий милостыню, дает наставления Филиппу
насчет укрепления валька и, только когда все уже готово и Филипп,
собирая вожжи, лезет на козлы, начинает что-то доставать из бокового кармана.
Но только что мы трогаемся, ослепительная молния, мгновенно наполняя
огненным светом всю лощину, заставляет лошадей остановиться и, без
малейшего промежутка, сопровождается таким оглушительным треском
грома, что кажется, весь свод небес рушится над нами. Ветер еще
усиливается: гривы и хвосты лошадей, шинель Василья и края фартука
принимают одно направление и отчаянно развеваются от порывов неистового
ветра. На кожаный верх брички тяжело упала крупная капля дождя...
другая, третья, четвертая, и вдруг как будто кто-то забарабанил над нами,
и вся окрестность огласилась равномерным шумом падающего дождя. По
движениям локтей Василья я замечаю, что он развязывает кошелек;
нищий, продолжая креститься и кланяться, бежит подле самых колес,
так что, того и гляди, раздавят его. «Подай Хри-ста ра-ди». Наконец
медный грош летит мимо нас, и жалкое созданье, в обтянувшем его худые
члены, промокшем до нитки рубище, качаясь от ветра, в недоумении
останавливается посреди дороги и исчезает из моих глаз.
Косой дождь, гонимый сильным ветром, лил как из ведра; с фризовой
спины Василья текли потоки в лужу мутной воды, образовавшуюся на
фартуке. Сначала сбитая катышками пыль превратилась в жидкую грязь,
которую месили колеса, толчки стали меньше, и по глинистым колеям
потекли мутные ручьи. Молния светила шире и бледнее, и раскаты грома
уже были не так поразительны за равномерным шумом дождя.
Но вот дождь становится мельче; туча начинает разделяться на
волнистые облака, светлеть в том месте, в котором должно быть солнце, и
сквозь серовато-белые края тучи чуть виднеется клочок ясной лазури.
Через минуту робкий луч солнца уже блестит в лужах дороги, на полосах
падающего, как сквозь сито, мелкого прямого дождя и на обмытой,
блестящей зелени дорожной травы. Черная туча так же грозно застилает
противоположную сторону небосклона, но я уже не боюсь ее. Я испытываю
невыразимо отрадное чувство надежды в жизни, быстро заменяющее во
мне тяжелое чувство страха. Душа моя улыбается так же, как и
освеженная, повеселевшая природа. Василий откидывает воротник шинели,
снимает фуражку и отряхивает ее; Володя откидывает фартук; я высовываюсь
из брички и жадно впиваю в себя освеженный, душистый воздух.
Блестящий, обмытый кузов кареты с важами и чемоданами покачивается перед
нами, спины лошадей, шлеи, вожжи, шины колес — все мокро и блестит
на солнце, как покрытое лаком. С одной стороны дороги — необозримое
озимое поле, кое-где перерезанное неглубокими овражками, блестит мокрой
землею и зеленью и расстилается тенистым ковром до самого горизонта;
84
Отрочество
с другой стороны — осиновая роща, поросшая ореховым и черемушным
подседом, как бы в избытке счастия стоит, не шелохнется и медленно
роняет с своих обмытых ветвей светлые капли дождя на сухие прошлогодние
листья. Со всех сторон вьются с веселой песнью и быстро падают хохлатые
жаворонки; в мокрых кустах слышно хлопотливое движение маленьких
птичек, и из середины рощи ясно долетают звуки кукушки. Так обаятелен
этот чудный запах леса после весенней грозы, запах березы, фиалки,
прелого листа, сморчков, черемухи, что я не могу усидеть в бричке,
соскакиваю с подножки, бегу к кустам и, несмотря на то, что меня осыпает
дождевыми каплями, рву мокрые ветки распустившейся черемухи, бью
себя ими по лицу и упиваюсь их чудным запахом. Не обращая даже
внимания на то, что к сапогам моим липнут огромные комки грязи и чулки мои
давно уже мокры, я, шлепая по грязи, бегу к окну кареты.
— Любочка! Катенька! — кричу я, подавая туда несколько веток
черемухи,— посмотри, как хорошо!
Девочки пищат, ахают; Мими кричит, чтобы я ушел, а то меня
непременно раздавят.
— Да ты понюхай, как пахнет! — кричу я.
Глава III
НОВЫЙ ВЗГЛЯД
Катенька сидела подле меня в бричке и, склонив свою хорошенькую
головку, задумчиво следила за убегающей под колесами пыльной дорогой.
Я молча смотрел на нее и удивлялся тому не детски грустному выражению,
которое в первый раз встречал на ее розовеньком личике.
— А вот скоро мы и приедем в Москву,— сказал я,— как ты думаешь,
какая она?
— Не знаю,— отвечала она нехотя.
— Ну все-таки, как ты думаешь: больше Серпухова или нет?..
— Что?
— Я ничего.
Но по тому инстинктивному чувству, которым один человек
угадывает мысли другого и которое служит путеводною нитью разговора,
Катенька поняла, что мне больно ее равнодушие; она подняла голову и
обратилась ко мне:
— Папа говорил вам, что мы будем жить у бабушки?
— Говорил; бабушка хочет совсем с нами жить.
— И все будем жить?
— Разумеется; мы будем жить на верху в одной половине; вы в другой
половине; а папа во флигеле; а обедать будем все вместе, внизу у
бабушки.
— Maman говорит, что бабушка такая важная — сердитая?
— Не-ет! Это только так кажется сначала. Она важная, но совсем
Глава III. Новый взгляд
85
не сердитая; напротив, очень добрая, веселая. Коли бы ты видела, какой
бал был в ее именины!
— Все-таки я боюсь ее; да, впрочем, бог знает, будем ли мы...
Катенька вдруг замолчала и опять задумалась.
— Что-о? — спросил я с беспокойством.
— Ничего, я так.
— Нет, ты что-то сказала: «Бог знает...»
— Так ты говорил, какой был бал у бабушки.
— Да вот жалко, что вас не было; гостей было пропасть, человек
тысяча, музыка, генералы, и я танцевал... Катенька! — сказал я вдруг,
останавливаясь в середине своего описания,— ты не слушаешь?
— Нет, слышу; ты говорил, что ты танцевал.
— Отчего ты такая скучная?
— Не всегда же веселой быть.
— Нет, ты очень переменилась с тех пор, как мы приехали из
Москвы. Скажи по правде,— прибавил я с решительным видом, поворачиваясь
к ней,— отчего ты стала какая-то странная?
— Будто я странная? — отвечала Катенька с одушевлением, которое
доказывало, что мое замечание интересовало ее,— я совсем не странная.
— Нет, ты уж не такая, как прежде,— продолжал я,— прежде видно
было, что ты во всем с нами заодно, что ты нас считаешь как родными
и любишь так же, как и мы тебя, а теперь ты стала такая серьезная,
удаляешься от нас...
— Совсем нет...
— Нет, дай мне договорить,— перебил я, уже начиная ощущать
легкое щекотанье в носу, предшествующее слезам, которые всегда
навертывались мне на глаза, когда я высказывал давно сдержанную задушевную
мысль,— ты удаляешься от нас, разговариваешь только с Мими, как
будто не хочешь нас знать.
— Да ведь нельзя же всегда оставаться одинаковыми; надобно когда-
нибудь и перемениться,— отвечала Катенька, которая имела привычку
объяснять все какою-то фаталистическою необходимостью, когда не знала,
что говорить.
Я помню, что раз, поссорившись с Любочкой, которая назвала ее
глупой девочкой, она отвечала: не всем же умным быть, надо и глупым быть;
но меня не удовлетворил ответ, что надо же и перемениться когда-нибудь,
и я продолжал допрашивать:
— Для чего же это надо?
— Ведь не всегда же мы будем жить вместе,— отвечала Катенька,
слегка краснея и пристально вглядываясь в спину Филиппа.—
Маменька могла жить у покойницы вашей маменьки, которая была ее другом;
а с графиней, которая, говорят, такая сердитая, еще, бог знает, сойдутся
ли они? Кроме того, все-таки когда-нибудь да мы разойдемся: вы богаты—
у вас есть Петровское, а мы бедные — у маменьки ничего нет.
Вы богаты — мы бедны: эти слова и понятия, связанные с ними,
показались мне необыкновенно странны. Бедными, по моим тогдашним по-
86
Отрочество
нятиям, могли быть только нищие и мужики, и это понятие бедности я
никак не мог соединить в своем воображении с грациозной, хорошенькой
Катей. Мне казалось, что Мими и Катенька ежели всегда жили, то всегда
и будут жить с нами и делить все поровну. Иначе и быть не могло. Теперь
же тысячи новых, неясных мыслей, касательно одинокого положения их,
зароились в моей голове, и мне стало так совестно, что мы богаты, а они
бедны, что я покраснел и не мог решиться взглянуть на Катеньку.
«Что ж такое, что мы богаты, а они бедны? — думал я,— и каким
образом из этого вытекает необходимость разлуки? Отчего ж нам не
разделить поровну того, что имеем?» Но я понимал, что с Катенькой не годится
говорить об этом, и какой-то практический инстинкт, в противность этим
логическим размышлениям, уже говорил мне, что она права и что
неуместно бы было объяснять ей свою мысль.
— Неужели точно ты уедешь от нас? — сказал я,— как же это мы
будем жить врозь?
— Что же делать, мне самой больно; только ежели это случится, я
знаю, что я сделаю...
— В актрисы пойдешь... вот глупости! — подхватил я, зная, что быть
актрисой было всегда любимой мечтой ее.
— Нет, это я говорила, когда была маленькой...
— Так что же ты сделаешь?
— Пойду в монастырь и буду там жить, буду ходить в черненьком
платьице, в бархатной шапочке.
Катенька заплакала.
Случалось ли вам, читатель, в известную пору жизни, вдруг замечать,
что ваш взгляд на вещи совершенно изменяется, как будто все предметы,
которые вы видели до тех пор, вдруг повернулись к вам другой,
неизвестной еще стороной? Такого рода моральная перемена произошла во мне в
первый раз во время нашего путешествия, с которого я и считаю начало
моего отрочества.
Мне в первый раз пришла в голову ясная мысль о том, что не мы одни,
то есть наше семейство, живем на свете, что не все интересы вертятся
около нас, а что существует другая жизнь людей, ничего не имеющих общего
с нами, не заботящихся о нас и даже не имеющих понятия о нашем
существовании. Без сомнения, я и прежде знал все это; но знал не так, как
я это узнал теперь, не сознавал, не чувствовал.
Мысль переходит в убеждение только одним известным путем, часто
совершенно неожиданным и особенным от путей, которые, чтобы
приобрести то же убеждение, проходят другие умы. Разговор с Катенькой,
сильно тронувший меня и заставивший задуматься над ее будущим
положением, был для меня этим путем. Когда я глядел на деревни и города,
которые мы проезжали, в которых в каждом доме жило по крайней мере
такое же семейство, как наше, на женщин, детей, которые с минутным
любопытством смотрели на экипаж и навсегда исчезали из глаз, на
лавочников, мужиков, которые не только не кланялись нам, как я привык
видеть это в Петровском, но не удостоивали нас даже взглядом, мне в первый
Глава IV. В Москве
87
раз пришел в голову вопрос: что же их может занимать, ежели они
нисколько не заботятся о нас? и из этого вопроса возникли другие: как и
чем они живут, как воспитывают своих детей, учат ли их, пускают ли
играть, как наказывают? и т. д.
Глава IV
В МОСКВЕ
С приездом в Москву перемена моего взгляда на предметы, лица
и свое отношение к ним стала еще ощутительнее.
При первом свидании с бабушкой, когда я увидал ее худое
морщинистое лицо и потухшие глаза, чувство подобострастного уважения и
страха, которые я к ней испытывал, заменились состраданием; а когда
она, припав лицом к голове Любочки, зарыдала так, как будто перед ее
глазами был труп ее любимой дочери, даже чувством любви заменилось
во мне сострадание. Мне было неловко видеть ее печаль при свидании
с нами; я сознавал, что мы сами по себе ничто в ее глазах, что мы ей
дороги только как воспоминание, я чувствовал, что в каждом поцелуе,
которыми она покрывала мои щеки, выражалась одна мысль: ее нет, она
умерла, я не увижу ее больше!
Папа, который в Москве почти совсем не занимался нами и с вечно
озабоченным лицом только к обеду приходил к нам, в черном сюртуке
или фраке,— вместе с своими большими выпущенными воротничками
рубашки, халатом, старостами, приказчиками, прогулками на гумно и
охотой, много потерял в моих глазах. Карл Иваныч, которого бабушка
называла дядькой и который вдруг, бог знает зачем, вздумал заменить
свою почтенную, знакомую мне лысину рыжим париком с нитяным
пробором почти посередине головы, показался мне так странен и смешон,
что я удивлялся, как мог я прежде не замечать зтого.
Между девочками и нами тоже появилась какая-то невидимая
преграда; у них и у нас были уже свои секреты; как будто они гордились перед
нами своими юбками, которые становились длиннее, а мы своими
панталонами со штрипками. Мими же в первое воскресенье вышла к обеду в
таком пышном платье и с такими лентами на голове, что уж сейчас видно
было, что мы не в деревне и теперь все пойдет иначе.
Глава V
СТАРШИЙ БРАТ
Я был только годом и несколькими месяцами моложе Володи; мы
росли, учились и играли всегда вместе. Между нами не делали различия
старшего и младшего; но именно около того времени, о котором я
говорю, я начал понимать, что Володя не товарищ мне по годам,
наклонностям и способностям. Мне даже казалось, что Володя сам сознает свое
88
Отрочество
первенство и гордится им. Такое убеждение, может быть и ложное,
внушало мне самолюбие, страдавшее при каждом столкновении с ним. Он
во всем стоял выше меня: в забавах, в учении, в ссорах, в умении держать
себя, и все это отдаляло меня от него и заставляло испытывать
непонятные для меня моральные страдания. Ежели бы, когда Володе в первый
раз сделали голландские рубашки со складками, я сказал прямо, что мне
весьма досадно не иметь таких, я уверен, что мне стало бы легче и не
казалось бы всякий раз, когда он оправлял воротнички, что он делает это
для того только, чтобы оскорбить меня.
Меня мучило больше всего то, что Володя, как мне иногда казалось,
понимал меня, но старался скрывать это.
Кто не замечал тех таинственных бессловесных отношений,
проявляющихся в незаметной улыбке, движении или взгляде между людьми,
живущими постоянно вместе: братьями, друзьями, мужем и женой,
господином и слугой, в особенности когда люди эти не во всем откровенны
между собой. Сколько недосказанных желаний, мыслей и страха — быть
понятым — выражается в одном случайном взгляде, когда робко и
нерешительно встречаются ваши глаза!
Но, может быть, меня обманывала в этом отношении моя излишняя
восприимчивость и склонность к анализу; может быть, Володя совсем и
не чувствовал того же, что я. Он был пылок, откровенен и непостоянен
в своих увлечениях. Увлекаясь самыми разнородными предметами, он
предавался им всей душой.
То вдруг на него находила страсть к картинкам: он сам принимался
рисовать, покупал на все свои деньги, выпрашивал у рисовального
учителя, у папа, у бабушки; то страсть -к вещам, которыми он украшал
свой столик, собирая их по всему дому; то страсть к романам, которые
он доставал потихоньку и читал по целым дням и ночам... Я невольно
увлекался его страстями; но был слишком горд, чтобы идти по его
следам, и слишком молод и несамостоятелен, чтобы избрать новую дорогу.
Но ничему я не завидовал столько, как счастливому
благородно-откровенному характеру Володи, особенно резко выражавшемуся в ссорах,
случавшихся между нами. Я чувствовал, что он поступает хорошо, но
не мог подражать ему.
Однажды, во время сильнейшего пыла его страсти к вещам, я
подошел к его столу и разбил нечаянно пустой разноцветный флакончик.
— Кто тебя просил трогать мои вещи? — сказал вошедший в комнату
Володя, заметив расстройство, произведенное мною в симметрии
разнообразных украшений его столика.— А где флакончик? непременно ты...
— Нечаянно уронил; он и разбился, что ж за беда?
— Сделай милость, никогда не смей прикасаться к моим вещам,—
сказал он, составляя куски разбитого флакончика и с сокрушением глядя на
них.
— Пожалуйста, не командуй,— отвечал я.— Разбил так разбил;
что ж тут говорить!
И я улыбнулся, хотя мне совсем не хотелось улыбаться.
Глава V. Старший брат
8у
— Да, тебе ничего, а мне чего,— продолжал Володя, делая жест
подергивания плечом, который он наследовал от папа,— разбил, да еще и
смеется, этакой несносный мальчишка!
— Я мальчишка; а ты большой, да глупый.
— Не намерен с тобой браниться,— сказал Володя, слегка
отталкивая меня,— убирайся.
— Не толкайся!
— Убирайся!
— Я тебе говорю, не толкайся!
Володя взял меня за руку и хотел оттащить от стола; но я уже был
раздражен до последней степени: схватил стол за ножку и опрокинул
его. «Так вот же тебе!» — и все фарфоровые и хрустальные украшения
с дребезгом полетели на пол.
— Отвратительный мальчишка!.. — закричал Володя, стараясь
поддержать падающие вещи.
«Ну, теперь все кончено между нами,— думал я, выходя из комнаты,—
мы навек поссорились.
До вечера мы не говорили друг с другом; я чувствовал себя виноватым,
боялся взглянуть на него и целый день не мог ничем заняться; Володя,
напротив, учился хорошо и, как всегда, после обеда разговаривал и
смеялся с девочками.
Как только учитель кончал класс, я выходил из комнаты: мне
страшно, неловко и совестно было оставаться одному с братом. После вечернего
класса" истории я взял тетради и направился к двери. Проходя мимо
Володи, несмотря на то, что мне хотелось подойти и помириться с ним,
я надулся и старался сделать сердитое лицо. Володя в это самое время
поднял голову и с чуть заметной, добродушно-насмешливой улыбкой смело
посмотрел на меня. Глаза наши встретились, и я понял, что он понимает
меня и то, что я понимаю, что он понимает меня; но какое-то
непреодолимое чувство заставило меня отвернуться.
— Николенька! — сказал он мне самым простым, нисколько не
патетическим голосом,— полно сердиться. Извини меня, ежели я тебя
обидел.
И он подал мне руку.
Как будто, поднимаясь все выше и выше, что-то вдруг стало давить
меня в груди и захватывать дыхание; но это продолжалось только одну
секунду: на глазах показались слезы, и мне стало легче.
— Прости... ме...ня, Вол...дя! — сказал я, пожимая его руку.
Володя смотрел на меня, однако, так, как будто никак не понимал,
отчего у меня слезы на глазах...
90
Отрочество
Глава VI
МАША
Но ни одна из перемен, происшедших в моем взгляде на вещи, не
была так поразительна для самого меня, как та, вследствие которой в одной
из наших горничных я перестал видеть слугу женского пола, а стал
видеть женщину, от которой могли зависеть, в некоторой степени, мое
спокойствие и счастие.
С тех пор как помню себя, помню я и Машу в нашем доме, и никогда,
до случая, переменившего совершенно мой взгляд на нее и про который
я расскажу сейчас,— я не обращал на нее ни малейшего внимания. Маше
было лет двадцать пять, когда мне было четырнадцать; она была очень
хороша; но я боюсь описывать ее, боюсь, чтобы воображение снова не
представило мне обворожительный и обманчивый образ, составившийся
в нем во время моей страсти. Чтобы не ошибиться, скажу только, что она
была необыкновенно бела, роскошно развита и была женщина; а мне было
четырнадцать лет.
В одну из тех минут, когда, с уроком в руке, занимаешься прогулкой
по комнате, стараясь ступать только по одним щелям половиц, или
пением какого-нибудь несообразного мотива, или размазыванием чернил
по краю стола, или повторением без всякой мысли какого-нибудь
изречения — одним словом, в одну из тех минут, когда ум отказывается от
работы и воображение, взяв верх, ищет впечатлений, я вышел из
классной и без всякой цели спустился к площадке.
Кто-то в башмаках шел вверх по другому повороту лестницы.
Разумеется, мне захотелось знать, кто это, но вдруг шум шагов замолк, и я
услышал голос Маши: «Ну вас, что вы балуетесь, а как Мария Ивановна
придет — разве хорошо будет?»
«Не придет»,— шепотом сказал голос Володи, и вслед за этим что-то
зашевелилось, как будто Володя хотел удержать ее.
«Ну, куда руки суете? Бесстыдник!» — и Маша, с сдернутой набок
косынкой, из-под которой виднелась белая, полная шея, пробежала мимо
меня.
Не могу выразить, до какой степени меня изумило это открытие,
однако чувство изумления скоро уступило место сочувствию поступку
Володи: меня уже не удивлял самый его поступок, но то, каким образом он
постиг, что приятно так поступать. И мне невольно захотелось
подражать ему.
Я по целым часам проводил иногда на площадке, без всякой мысли,
с напряженным вниманием прислушиваясь к малейшим движениям,
происходившим на верху; но никогда не мог принудить себя подражать
Володе, несмотря на то, что мне этого хотелось больше всего на свете.
Иногда, притаившись за дверью, я с тяжелым чувством зависти и
ревности слушал возню, которая прдыималась в девичьей, и мне приходило в
голову: каково бы было мое положение, ежели бы я пришел на верх и,
Глава VII. Дробь
91
так же как Володя, захотел бы поцеловать Машу? что бы я сказал с своим
широким носом и торчавшими вихрами, когда бы она спросила у меня,
чего мне нужно? Иногда я слышал, как Маша говорила Володе: «Вот
наказанье! что же вы, в самом деле, пристали ко мне, идите отсюда, шалун
этакой... отчего Николай Петрович никогда не ходит сюда и не
дурачится....» Она не знала, что Николай Петрович сидит в эту минуту под
лестницею и все на свете готов отдать, чтобы только быть на месте шалуна
Володи.
Я был стыдлив от природы, но стыдливость моя еще увеличивалась
убеждением в моей уродливости. А я убежден; что ничто не имеет такого
разительного влияния на направление человека, как наружность его, и
не столько самая наружность, сколько убеждение в привлекательности
или непривлекательности ее.
Я был слишком самолюбив, чтобы привыкнуть к своему положению,
утешался, как лисица, уверяя себя, что виноград еще зелен, то есть
старался презирать все удовольствия, доставляемые приятной наружностью,
которыми на моих глазах пользовался Володя и которым я от души
завидовал, и напрягал все силы своего ума и воображения, чтобы находить
наслаждения в гордом одиночестве.
Глава VII
ДРОБЬ
— Боже мой, порох!.. — воскликнула Мими задыхающимся от
волнения голосом.— Что вы делаете? Вы хотите сжечь дом, погубить всех
нас...
И с неописанным выражением твердости духа Мпми приказала всем
посторониться, большими, решительными шагами подошла к
рассыпанной дроби и, презирая опасность, могущую произойти от неожиданного
взрыва, начала топтать ее ногами. Когда, по ее мнению, опасность уже
миновалась, она позвала Михея и приказала ему выбросить весь этот порох
куда-нибудь подальше или, всего лучше, в воду и, гордо встряхивая
чепцом, направилась к гостиной. «Очень хорошо за ними смотрят, нечего
сказать», — проворчала она.
Когда папа пришел из флигеля и мы вместе с ним пошли к бабушке,
в комнате ее уже сидела Мими около окна и с каким-то
таинственно-официальным выражением грозно смотрела мимо двери. В руке ее находилось
что-то завернутое в несколько бумажек. Я догадался, что это была дробь
и что бабушке уже все известно.
Кроме Мими, в комнате бабушки находились еще горничная Гаша,
которая, как заметно было по ее гневному, раскрасневшемуся лицу,
была сильно расстроена, и доктор Блюменталь, маленький, рябоватый
человечек, который тщетно старался успокоить Гашу, делая ей глазами
и головой таинственные миротворные знаки.
92
Отрочество
Сама бабушка сидела несколько боком и раскладывала пасьянс
Путешественник, что всегда означало весьма неблагоприятное расположение
духа.
— Как себя чувствуете нынче, maman? хорошо ли почивали? — сказал
папа, почтительно целуя ее руку.
— Прекрасно, мой милый; вы, кажется, знаете, что я всегда
совершенно здорова,— отвечала бабушка таким тоном, как будто вопрос папа
был самый неуместный и оскорбительный вопрос.— Что ж, хотите вы
мне дать чистый платок? — продолжала она, обращаясь к Гаше.
— Я вам подала,— отвечала Гаша, указывая на белый, как снег,
батистовый платок, лежавший на ручке кресел.
— Возьмите эту грязную ветошку и дайте мне чистый, моя милая.
Гаша подошла к шифоньерке, выдвинула ящик и так сильно
хлопнула им, что стекла задрожали в комнате. Бабушка грозно оглянулась на
всех нас и продолжала пристально следить за всеми движениями
горничной. Когда она подала ей, как мне показалось, тот же самый платок,
бабушка сказала:
— Когда же вы мне натрете табак, моя милая?
— Время будет, так натру.
— Что вы говорите?
— Натру нынче.
— Ежели вы не хотите мне служить, моя милая, вы бы так и сказали:
я бы давно вас отпустила.
— И отпустите, не заплачут,— проворчала вполголоса горничная.
В это время доктор начал было мигать ей; но она так гневно и
решительно посмотрела на него, что он тотча-с же потупился и занялся
ключиком своих часов.
— Видите, мой милый,— сказала бабушка, обращаясь к папа, когда
Гаша, продолжая ворчать, вышла из комнаты,— как со мной говорят в
моем доме?
— Позвольте, maman, я сам натру вам табак,— сказал папа,
приведенный, по-видимому, в большое затруднение этим неожиданным
обращением.
— Нет уж, благодарю вас: она ведь оттого так и груба, что знает,
никто, кроме нее, не умеет стереть табак, как я люблю. Вы знаете, мой
милый,— продолжала бабушка после минутного молчания,— что ваши
дети нынче чуть было дом не сожгли?
Папа с почтительным любопытством смотрел на бабушку.
— Да, они вот чем играют. Покажите им,— сказала она, обращаясь
к Мими.
Папа взял в руки дробь и не мог не улыбнуться.
— Да это дробь, maman,— сказал он,— это совсем не опасно.
— Очень вам благодарна, мой милый, что вы меня учите, только уж
я стара слишком...
— Нервы, нервы! — прошептал доктор.
И папа тотчас обратился к нам:
Глава VIII. История Карла Иваныча
93
— Где вы это взяли? и как смеете шалить такими вещами?
— Нечего их спрашивать, а надо спросить их дядьку,— сказала
бабушка, особенно презрительно выговаривая слово «дядька»,— что он
смотрит?
— Вольдемар сказал, что сам Карл Иваныч дал ему этот порох,—
подхватила Мими.
— Ну вот видите, какой он хороший,— продолжала бабушка,— и где
он, этот дядька, как бишь его? пошлите его сюда.
— Я его отпустил в гости,— сказал папа.
— Это не резон; он всегда должен быть здесь. Дети не мои, а ваши,
и я не имею права советовать вам, потому что вы умнее меня,—
продолжала бабушка,— но кажется, пора бы для них нанять гувернера, а не
дядьку, немецкого мужика. Да, глупого мужика, который их ничему
научить не может, кроме дурным манерам и тирольским песням. Очень
нужно, я вас спрашиваю, детям уметь петь тирольские песни. Впрочем,
теперь некому об этом подумать, и вы можете делать, как хотите.
Слово «теперь» значило: когда у них нет матери, и вызвало грустные
воспоминания в сердце бабушки,— она опустила глаза на табакерку с
портретом и задумалась.
— Я давно уже думал об этом,— поспешил сказать папа,— и хотел
посоветоваться с вами, maman: не пригласить ли нам St.-Jérôme'a,
который теперь по билетам дает им уроки?
— И прекрасно сделаешь, мой друг,— сказала бабушка уже не
тем недовольным голосом, которым говорила прежде,— St.-Jérôme по
крайней мере gouverneur **, который поймет, как нужно вести des enfants
de bonne maison2*, a не простой menin, дядька, который годен только
на то, чтобы водить их гулять
— Я завтра же поговорю с ним,— сказал папа.
И действительно, через два дня после этого разговора Карл Иваныч
уступил свое место молодому щеголю французу.
Глава VIII
ИСТОРИЯ КАРЛА ИВАНЫЧА
Поздно вечером накануне того дня, в который Карл Иваныч должен
был навсегда уехать от нас, он стоял в своем ваточном халате и красной
шапочке подле кровати и, нагнувшись над чемоданом, тщательно
укладывал в него свои вещи.
Обращение с нами Карла Иваныча в последнее время было как-то
особенно сухо: он как будто избегал всяких с нами сношений. Вот и
теперь, когда я вошел в комнату, он взглянул на меня исподлобья и снова
принялся за дело. Я прилег на свою постель, но Карл Иваныч, прежде
х* гувернер (франц.)
2* детей из хорошей семьи (франц.)
94
Отрочество
строго запрещавший делать это, ничего не сказал мне, и мысль, что он
больше не будет ни бранить, ни останавливать нас, что ему нет теперь до
нас никакого дела, живо припомнила мне предстоящую разлуку. Мне
стало грустно, что он разлюбил нас, и хотелось выразить ему это чувство.
— Позвольте, я помогу вам, Карл Иваныч,— сказал я, подходя к нему.
Карл Иваныч взглянул на меня и снова отвернулся, но в беглом
взгляде, который он бросил на меня, я прочел не равнодушие, которым
объяснял его холодность, но искреннюю, сосредоточенную печаль.
— Бог все видит и все знает, и на все его святая воля,— сказал он,
выпрямляясь во весь рост и тяжело вздыхая.— Да, Николенька,—
продолжал он, заметив выражение непритворного участия, с которым
я смотрел на него,— моя судьба быть несчастливым с самого моего
детства и по гробовую доску. Мне всегда платили злом за добро, которое
я делал людям, и моя награда не здесь, а оттуда,— сказал он, указывая
на небо. — Когда б вы знали мою историю и все, что я перенес в этой жизни!..
Я был сапожник, я был солдат, я был дезертир, я был фабрикант, я был
учитель, и теперь я нуль! и мне, как сыну божию, некуда преклонить
свою голову,— заключил он и, закрыв глаза, опустился в свое кресло.
Заметив, что Карл Иваныч находился в том чувствительном
расположении духа, в котором он, не обращая внимания на слушателей,
высказывал для самого себя свои задушевные мысли, я, молча и не спуская
глаз с его доброго лица, сел на кровать.
— Вы не дитя, вы можете понимать. Я вам скажу свою историю и
все, что я перенес в этой жизни. Когда-нибудь вы вспомните старого
друга, который вас очень любил, дети!..
Карл Иваныч облокотился рукою -о столик, стоявший подле него,
понюхал табаку и, закатив глаза к небу, тем особенным, мерным
горловым голосом, которым он обыкновенно диктовал нам, начал так свое
повествование:
— Я был нешаслив ишо во чрева моей матрри. Das Unglück verfolgte
mich schon im Schosse meiner Mutter! — повторил он еще с большим
чувством.
Так как Карл Иваныч не один раз, в одинаковом порядке, одних и тех
же выражениях и с постоянно неизменяемыми интонациями, рассказывал
мне впоследствии свою историю, я надеюсь передать ее почти слово в
слово; разумеется, исключая неправильности языка, о которой читатель
может судить по первой фразе. Была ли это действительно его история
или произведение фантазии, родившееся во время его одинокой жизни
в нашем доме, которому он и сам начал верить от частого повторения,
или он только украсил фантастическими фактами действительные
события своей жизни — не решил еще я до сих пор. С одной стороны, он с
слишком живым чувством и методическою последовательностью,
составляющими главные признаки правдоподобности, рассказывал свою
историю, чтобы можно было не верить ей; с другой стороны, слишком много
было поэтических красот в его истории; так что именно красоты эти
вызывали сомнения.
Глава VIII. История Карла Иваныча
95
«В жилах моих течет благородная кровь графов фон Зомерблат! In
meinen Adern fliesst das edb Blut des Grafen von Sommerblat! Я родился
шесть недель после сватьбы. Муж моей матери (я звал его папенька) был
арендатор у графа Зомерблат. Он не мог позабыть стыда моей матери и
не любил меня. У меня был маленький брат Johann и две сестры; но я был
чужой в своем собственном семействе! Ich war ein Fremder in meiner
eigenen Familie! Когда Johann делал глупости, папенька говорил: «С этим
ребенком Карлом мне не будет минуты покоя!», меня бранили и
наказывали. Когда сестры сердились между собой, папенька говорил: «Карл
никогда не будет послушный мальчик!», меня бранили и наказывали. Одна
моя добрая маменька любила и ласкала меня. Часто она говорила мне:
«Карл! подите сюда, в мою комнату», и она потихоньку целовала меня.
«Бедный, бедный Карл! — сказала она,— никто тебя не любит, но я ни
на кого тебя не променяю. Об одном тебя просит твоя маменька,—
говорила она мне,— учись хорошенько и будь всегда честным человеком, бог
не оставит тебя! Trachte nur ein ehrlicher Deutscher zu werden,— sagte
sie, — und der liebe Gott wird dich nicht verlassen!** И я старался. Когда
мне минуло четырнадцать лет и я мог идти к причастию, моя маменька
сказала моему папеньке: «Карл стал большой мальчик, Густав; что мы
будем с ним делать?» И папенька сказал: «Я не знаю» Тогда маменька
сказала: «Отдадим его в город к господину Шульц, пускай он будет
сапожник!», и папенька сказал: «Хорошо», und mein Vater sagte «gut». Шесть
лет и семь месяцев я жил в городе у сапожного масчера, и хозяин любил
меня. Он сказал: «Карл хороший работник, и скоро он будет моим
Geselle!» 2*, но... человек предполагает, а бог располагает... в 1796 году была
назначена Konskription 3*, и все, кто мог служить, от восемнадцати до
двадцать первого года, должны были собраться в город.
Папенька и брат Johann приехали в город, и мы вместе пошли бросить
Loos 4*, кому быть Soldat и кому не быть Soldat. Johann вытащил дурной
нумеро — он должен быть Soldat, я вытащил хороший нумеро — я не
должен быть Soldat. И папенька сказал: «У меня был один сын, и с тем я
должен расстаться! Ich hatte einen einzigen Sohn und von diesem muss ich
mich trennen!»
Я взял его за руку и сказал: «Зачем вы сказали так, папенька?
Пойдемте со мной, я вам скажу что-нибудь». И папенька пошел. Папенька
пошел, и мы сели в трактир яа маленький столик. «Дайте нам пару
Bierkrug»5*, — я сказал, и нам принесли. Мы выпили по стаканчик, и брат
Johann тоже выпил.
— Папенька! — я сказал,— не говорите так, что «у вас был один
сын, и вы с 1ем должны расстаться», у меня сердце хочет выпрыгнуть
х* Стремись только быть честным немцем, — говорила она,— и милосердный бог
не оставит тебя! (нем.)
2* подмастерьем (нем.)
3* рекрутский набор [нем.)
4* жребий (нем.)
5* кружек шва (нем.)
96
Отрочество
когда я этого слышу. Брат Johann не будет служить — я буду Soldat!..
Карл здесь никому не нужен, и Карл будет Soldat.
— Вы честный человек, Карл Иваныч! — сказал мне папенька и
поцеловал меня. — Du bist ein braver Bursche! — sagte mir mein Vater
und küsste mich.
И я был Soldat!»
Глава IX
ПРОДОЛЖЕНИЕ ПРЕДЫДУЩЕЙ
«Тогда было страшное время, Николенька,— продолжал Карл
Иваныч,— тогда был Наполеон. Он хотел завоевать Германию, и мы
защищали свое отечество до последней капли крови! und wir verteidigten
unser Vaterland bis auf den letzten Tropfen Blut!
Я был под Ульм, я был под Аустерлиц! я был под Ваграм! 19 ich war
bei Wagram!»
— Неужели вы тоже воевали? — спросил я, с удивлением глядя на
него.— Неужели вы тоже убивали людей?
Карл Иваныч тотчас же успокоил меня на этот счет.
«Один раз французский Grenadier1* отстал от своих и упал на дороге.
Я прибежал с ружьем и хотел проколоть его, aber der Franzose warf sein
Gewehr und rief pardon 2*, и я пустил его!
Под Ваграм Наполеон загнал нас на остров и окружил так, что никуда
не было спасенья. Трое суток у нас не было провианта, и мы стояли в
воде по коленки. Злодей Наполеон не брал и не пускал нас! und der
Bösewicht Napoleon wollte uns nicht gefangen nehmen und auch nicht
freilassen!
На четвертые сутки нас, слава богу, взяли в плен и отвели в
крепость. На мне был синий панталон, мундир из хорошего сукна,
пятнадцать талеров денег и серебряные часы— подарок моего папеньки.
Французский Soldat все взял у меня. На мое счастье, у меня было три
червонца, которые маменька зашила мне под фуфайку. Их никто не нашел!
В крепости я не хотел долго оставаться и решился бежать. Один раз,
в большой праздник, я сказал сержанту, который смотрел за нами:
«Господин сержант, нынче большой праздник, я хочу вспомнить его.
Принесите, пожалуйста, две бутылочки мадер, и мы вместе выпьем ее». И
сержант сказал: «Хорошо». Когда сержант принес мадер и мы выпили по
рюмочке, я взял его за руку и сказал: «Господин сержант, может быть, у
вас есть отец и мать?..» Он сказал: «Есть, господин Мауер...» — «Мой
отец и мать,— я сказал,— восемь лет не видали меня и не знают, жив
ли я или кости мои давно лежат в сырой земле. О господин сержант!
2* гренадер {нем.)
2* но француз бросил свое ружье и запросил пощады (нем.)
л. н. толстой
1851 г.
л. н. толстой
1854 г.
Л. Н. ТОЛСТОЙ С БРАТЬЯМИ СЕРГЕЕМ, НИКОЛАЕМ И ДМИТРИЕМ. 1S55 г.
Л. Н. ТОЛСТОЙ В КРУГУ ПИСАТЕЛЕЙ «СОВРЕМЕННИКА»: Д. В. ГРИГОРОВИЧ,
И. А. ГОНЧАРОВ, И. С. ТУРГЕНЕВ, А. В. ДРУЖИНИН, А. Н. ОСТРОВСКИЙ. 1856 г.
Глава IX. Продолжение предыдущей
97
у меня есть два червонца, которые были под моей фуфайкой, возьмите их
и пустите меня. Будьте моим благодетелем, и моя маменька всю жизнь
будет молить за вас всемогущего бога».
Сержант выпил рюмочку мадеры и сказал: «Господин Мауер, я очень
люблю и жалею вас, но вы пленный, а я Soldai!» Я пожал его за руку и
сказал: «Господин сержант!» Ich drückte ihm die Hand und sagte: «Herr
Sergeant!»
И сержант сказал: «Вы бедный человек, и я не возьму ваши деньги,
но помогу вам. Когда я пойду спать, купите ведро водки солдатам, и они
будут спать. Я не буду смотреть на вас».
Он был добрый человек. Я купил ведро водки, и когда Soldat были
пьяны, я надел сапоги, старый шинель и потихонько вышел за дверь.
Я пошел на вал и хотел прыгнуть, но там была вода, и я не хотел спор-
тить последнее платье: я пошел в ворота.
Часовой ходил с ружьем auf und ab1* и смотрел на меня. «Qui vive?» —
sagte er auf einmal2*, и я молчал. «Qui vive?» — sagte er zum zweiten
Mal3*, и я молчал. «Qui vive?» — sagte er zum dritten Mal4*, и я бегал.
Я пригнул в вода, влезал на другой сторона и пустил. Ich sprang in's
Wasser, kletterte auf die andere Seite und machte mich aus dem Staube.
Целую ночь я бежал по дороге, но когда рассвело, я боялся, чтобы
меня не узнали, и спрятался в высокую рожь. Там я стал на коленки,
сложил руки, поблагодарил отца небесного за свое спасение и с
покойным чувством заснул. Ich dankte dem allmächtigen Gott für seine
Barmherzigkeit und mit beruhigtem Gefühl schlief ich ein.
Я проснулся вечером и пошел дальше. Вдруг большая немецкая фура
в две вороные лошади догнала меня. В фуре сидел хорошо одетый
человек, курил трубочку и смотрел на меня. Я пошел потихоньку, чтобы
фура обогнала меня, но я шел потихоньку, и фура ехала потихоньку, и
человек смотрел на меня; я шел поскорее, и фура ехала поскорее, и человек
смотрел на меня. Я сел на дороге; человек остановил своих лошадей и
смотрел на меня. «Молодой человек,— он сказал,— куда вы идете так
поздно?» Я сказал: «Я иду в Франкфурт».— «Садитесь в мою фуру, место
есть, и я довезу вас... Отчего у вас ничего нет с собой, борода ваша не
брита и платье ваше в грязи?» — сказал он мне, когда я сел с ним. «Я
бедный человек,— я сказал,— хочу наняться где-нибудь на фабрик; а
платье мое в грязи оттого, что я упал на дороге».— «Вы говорите неправду,
молодой человек, сказал он,— по дороге теперь сухо».
И я молчал.
— Скажите мне всю правду,— сказал мне добрый человек,— кто вы
и откуда идете? лицо ваше мне понравилось, и ежели вы честный человек,
я помогу вам.
г* взад и вперед (нем.)
2* «Кто идет?» (франц.) — спросил он вдруг (нем.)
3* «Кто идет?» (франц.) — спросил он во второй раз (нем.)
4* «Кто идет?» (франц.) — спросил он в третий раз (нем.)
'4 Л. Н. Толстой
98
Отрочество
И я все сказал ему. Он сказал: «Хорошо, молодой человек, поедемте
на мою канатную фабрик. Я дам вам работу, платье, деньги, и вы будете
жить у меня».
И я сказал: «Хорошо».
Мы приехали на канатную фабрику, и добрый человек сказал своей
жене: «Вот молодой человек, который сражался за свое отечество и бежал
из плена; у него нет ни дома, ни платья, ни хлеба. Он будет жить у меня.
Дайте ему чистое белье и покормите его».
Я полтора года жил на канатной фабрике, и мой хозяин так полюбил
меня, что не хотел пустить. И мне было хорошо. Я был тогда красивый
мужчина, я был молодой, высокий рост, голубые глаза, римский нос...
и Madame L... (я не могу сказать ее имени), жена моего хозяина, была
молоденькая, хорошенькая дама. И она полюбила меня.
Когда она видела меня, она сказала: «Господин Мауер, как вас зовет
ваша маменька?» Я сказал: «Karlchen»1*.
И она сказала: «Karlchen! сядьте подле меня».
Я сел подле ней, и она сказала: «Karlchen! поцелуйте меня».
Я его поцеловал, и он сказал: «Karlchen! я так люблю вас, что не могу
больше терпеть»,— и он весь задрожал».
Тут Карл Иваныч сделал продолжительную паузу и, закатив свои
добрые голубые глаза, слегка покачивая головой, принялся улыбаться
так, как улыбаются люди под влиянием приятных воспоминаний.
«Да,— начал он опять, поправляясь в кресле и запахивая свой халат,—
много я испытал и хорошего и дурного в своей жизни; но вот мой
свидетель,— сказал он, указывая на шитый по канве образок спасителя,
висевший над его кроватью,— никто не может сказать, чтоб Карл Иваныч
был нечестный человек! Я не хотел черной неблагодарностью платить за
добро, которое мне сделал господин L..., и решился бежать от него.
Вечерком, когда все шли спать, я йаписал письмо своему хозяину и
положил его на столе в своей комнате, взял свое платье, три талер денег и
потихоньку вышел на улицу. Никто не видал меня, и я пошел по дороге.»
Глава X
ПРОДОЛЖЕНИЕ
«Я девять лет не видал своей маменьки и не знал, жива ли она, или
кости ее лежат уже в сырой земле. Я пошел в свое отечество. Когда я
пришел в город, я спрашивал, где живет Густав Мауер, который был
арендатором у графа Зомерблат? И мне сказали: «Граф Зомерблат умер,
и Густав Мауер живет теперь в большой улице и держит лавку ликер».
Я надел свой новый жилет, хороший сюртук — подарок фабриканта,
хорошенько причесал волосы и пошел в ликерную лавку моего папень-
х* Карлуша {нем.)
Глава X. Продолжение
99
ки. Сестра Mariechen сидела в лавочке и спросила, что мне нужно? Я
сказал: «Можно выпить рюмочку ликер?» — и она сказала: «Vater!1*
молодой человек просит рюмочку ликер». И папенька сказал: «Подай
молодому человеку рюмочку ликер». Я сел подле столика, пил свою рюмочку
ликер, курил трубочку и смотрел на папеньку, Mariechen и Johann,
который тоже вошел в лавку. Между разговором папенька сказал мне:
«Вы, верно, знаете, молодой человек, где стоит теперь наше арме». Я
сказал: «Я сам иду из арме, и она стоит подле Wien».2* — «Наш сын,—сказал
папенька,— был Soldat, и вот девять лет он не писал нам, и мы не знаем,
жив он или умер. Моя жена всегда плачет об нем...» Я курил свою
трубочку и сказал: «Как звали вашего сына и где он служил? может быть, я
знаю его...» — «Его звали Карл Мауер, и он служил в австрийских
егерях»,— сказал мой папенька. «Он высокий ростом и красивый мужчина,
как вы»,— сказала сестра Mariechen. Я сказал: «Я знаю вашего Karl».—
«Amalia! — sagte auf einmal mein Vater3*, — подите сюда, здесь есть
молодой человек, он знает нашего Karl». И мое милы маменька выходит
из задня дверью. Я сейчас узнал его. «Вы знаете наша Karl»,— он сказал,
посмотрил на мене и, весь бледны, за...дро...жал!.. «Да, я видел его»,—
я сказал и не смел поднять глаза на нее; сердце у меня пригнуть хотело.
«Karl мой жив! — сказала маменька.— Слава богу! Где он, мой милый
Karl? Я бы умерла спокойно, ежели бы еще раз посмотреть на него, на
моего любимого сына; но бог не хочет этого», — и он заплакал... Я немогтер-
пейть... «Маменька! — я сказал,— я ваш Карл!» if он упал мне на рука...»
Карл Иваныч закрыл глаза, и губы его задрожали.
«Mutter! — sagte ich,— ich bin ihr Sohn, ich bin ihr Karl! und sie
stürzte mir in die Arme»,— повторил он, успокоившись немного и утирая
крупные слезы, катившиеся по его щекам.
«Но богу не угодно было, чтобы я кончил дни на своей родине. Мне
суждено было несчастие! das Unglück verfolgte mich überall!..4* Я жил
на своей родине только три месяца. В одно воскресенье я был в
кофейном доме, купил кружку пива, курил свою трубочку и разговаривал с
своими знакомыми про Politik, про император Франц, про Napoleon, про
войну, и каждый говорил свое мнение. Подле нас сидел незнакомый
господин в сером Überrock 5*, пил кофе, курил трубочку и ничего не говорил
снами. Er rauchte sein Pfeifchen und schwieg still. Когда Nachtwächter6*
прокричал десять часов, я взял свою шляпу, заплатил деньги и пошел
домой. В половине ночи кто-то застучал в двери. Я проснулся и сказал:
«Кто там?» — «Macht auf!»7* Я сказал: «Скажите, кто там, и я отворю».
Ich sagte: «Sagt, wer ihr seid, und ich werde aufmachen».— «Macht auf im
x* Отец {нем.)
2* Вена.
3* Амалия! — сказал вдруг мой отец (нем.)
4* несчастье повсюду меня преследовало!., (нем.)
5* сюртуке (нем.)
6* ночной сторож (нем.)
7* Отворите! (нем.)
А*
100
Отрочество
Namen des Gesetzes!»1* — сказал за дверью. И я отворил. Два Soldat
с ружьями стояли за дверью, и в комнату вошел незнакомый человек в
сером Überrock, который сидел подле нас в кофейном доме. Он был
шпион! Er war ein Spion!.. «Пойдемте со мной!» — сказал шпион.
«Хорошо»,— я сказал... Я надел сапоги und Pantalon2*, надевал подтяжки
и ходил по комнате. В сердце у меня кипело; я сказал: «Он подлец!»
Когда я подошел к стенке, где висела моя шпага, я вдруг схватил ее и
сказал: «Ты шпион; загиишайся/ Du bist ein Spion; verteidige dich!» Ich
gab ein Hieb3* направо, ein Hieb налево и один на галава. Шпион упал!
Я схватил чемодан и деньги и прыгнул за окошко. Ich nahm meinen
Mantelsack und Beutel und sprang zum Fenster hinaus. Ich kam nach Ems4*;
там я познакомился с енерал Сазин. Он полюбил меня, достал у
посланника паспорт и взял меня с собой в Россию учить детей. Когда енерал Сазин
умер, ваша маменька позвала меня к себе. Она сказала: «Карл Иваныч!
отдаю вам своих детей, любите их, и я никогда не оставлю вас, я успокою
вашу старость». Теперь ее не стало, и все забыто. За свою
двадцатилетнюю службу я должен теперь, на старости лет, идти на улицу искать
свой черствый кусок хлеба... Бог сей видит и сей знает, и на сей его
святое воля, только вас жалъко мне, детъи!»—заключил Карл Иваныч,
притягивая меня к себе за руку и целуя в голову.
Глава XI
ЕДИНИЦА
По окончании годичного траура бабушка оправилась несколько от
печали, поразившей ее, и стала изредка принимать гостей, в особенности
детей — наших сверстников и сверстниц.
В день рождения Любочки, 13 декабря, еще перед обедом приехали к
нам княгиня Корнакова с дочерьми, Валахина с Сонечкой, Иленька
Грап и два меньших брата Ивиных.
Уже звуки говора, смеху и беготни долетали к нам снизу, где
собралось все это общество, но мы не могли присоединиться к нему прежде
окончания утренних классов. На таблице, висевшей в классной,
значилось: Lundi, de 2 à 3, Maître d'Histoire et de Géographie5*, и вот этого-то
Maître d'Histoire мы должны были дождаться, выслушать и проводить,
прежде чем быть свободными. Было уже двадцать минут третьего, а
учителя истории не было еще ни слышно, ни видно даже на улице, по
которой он должен был прийти и на которую я смотрел с сильным желанием
никогда не видать его.
Отворите именем закона! (нем.)
и панталоны (нем.)
Я нанес один удар (нем.)
Я пришел в Эмс (нем.)
Понедельник, от 2 до 3 — учитель истории и географии (франц.)
Глава XI. Единица
ЮТ
— Кажется, Лебедев нынче не придет,—сказал Володя, отрываясь
на минуту от книги Смарагдова 20, по которой он готовил урок.
— Дай бог, дай бог... а то я ровно ничего не знаю... однако, кажется,
вон он идет,— прибавил я печальным голосом.
Володя встал и подошел к окну.
— Нет, это не он, это какой-то барин,— сказал он.— Подождем еще до
половины третьего,— прибавил он, потягиваясь и в то же время
почесывая маковку, как он это обыкновенно делал, на минуту отдыхая от
занятий.— Ежели не придет и в половине третьего, тогда можно будет
сказать St.-Jérôme'y, чтобы убрать тетради.
— И охота ему хо-о-о-о-дить,— сказал я, тоже потягиваясь и
потрясая над головой книгу Кайданова 21, которую держал в обеих руках.
От нечего делать я раскрыл книгу на том месте, где был задан урок,
и стал прочитывать его. Урок был большой и трудный, я ничего не знал
и видел, что уже никак не успею хоть что-нибудь запомнить из него, тем
более что находился в том раздраженном состояние, в котором мысля
отказываются остановиться на каком бы то ни было предмете.
За прошедший урок истории, которая всегда казалась мне самым
скучным, тяжелым предметом, Лебедев жаловался на меня St.-Jérôme'y
и в тетради баллов поставил мне два, что считалось очень дурным. St.-
Jerome тогда еще сказал мне, что ежели в следующий урок я получу
меньше трех, то буду строго наказан. Теперь-то предстоял этот
следующий урок, и, признаюсь, я сильно трусил.
Я так увлекся перечитыванием незнакомого мне урока, что
послышавшийся в передней стук снимания калош внезапно поразил меня.
Едва успел я оглянуться, как в дверях показалось рябое, отвратительное
для меня лицо и слишком знакомая неуклюжая фигура учителя в синем
застегнутом фраке с учеными пуговицами.
Учитель медленно положил шапку на окно, тетради на стол,
раздвинул обеими руками фалды своего фрака (как будто это было очень
нужно) и, отдуваясь, сел на свое место.
— Ну-с, господа,— сказал он, потирая одну о другую свои потные
руки,— пройдемте-с сперва то, что было сказано в прошедший класс,,
а потом я постараюсь познакомить вас с дальнейшими событиями
средних веков.
Это значило: сказывайте уроки.
В то время как Володя отвечал ему с свободой и уверенностью,
свойственною тем, кто хорошо знает предмет, я без всякой цели вышел на
лестницу, и так как вниз нельзя мне было идти, весьма естественно,
что я незаметно для самого себя очутился на площадке. Но только что я
хотел поместиться на обыкновенном посте своих наблюдений — за
дверью, как вдруг Мими, всегда бывшая причиною моих несчастий,
наткнулась на меня. «Вы здесь?» — сказала она, грозно посмотрев на меня,,
потом на дверь девичьей и потом опять на меня.
Я чувствовал себя кругом виноватым — и за то, что был не в классе,
и за то, что находился в таком неуказанном месте, поэтому молчал и,
792
Отрочество
опустив голову, являл в своей особе самое трогательное выражение
раскаяния.
— Нет, это уж ни на что не похоже! — сказала Мими.— Что вы здесь
делали? — Я помолчал.— Нет, это так не останется,— повторила она,
постукивая щиколками пальцев о перила лестницы,— я все расскажу
графине.
Было уже без пяти минут три, когда я вернулся в класс. Учитель,
как будто не замечая ни моего отсутствия, ни моего присутствия,
объяснял Володе следующий урок. Когда он, окончив свои толкования, начал
складывать тетради и Володя вышел в другую комнату, чтобы принести
билетик, мне пришла отрадная мысль, что все кончено и про меня забудут.
Но вдруг учитель с злодейской полуулыбкой обратился ко мне
— Надеюсь, вы выучили свой урок-с,— сказал он, потирая руки.
— Выучил-с,— отвечал я.
— Потрудитесь мне сказать что-нибудь о крестовом походе
Людовика Святого 22,— сказал он, покачиваясь на стуле и задумчиво глядя
себе под ноги.— Сначала вы мне скажете о причинах, побудивших короля
французского взять крест,— сказал он, поднимая брови и указывая
пальцем на чернильницу,— потом объясните мне общие
характеристические черты этого похода,— прибавил он, делая всей кистью движение
такое, как будто хотел поймать что-нибудь,— и наконец влияние этого
лохода на европейские государства вообще,— сказал он, ударяя
тетрадями по левой стороне стола,— и на французское королевство в
особенности,— заключил он, ударяя по правой стороне стола и склоняя голову
направо.
Я проглотил несколько раз слюни; прокашлялся, склонил голову
набок и молчал. Потом, взяв перо, лежавшее на столе, начал обрывать его
и все молчал.
— Позвольте перышко,— сказал мне учитель, протягивая руку.—
Оно пригодится. Ну-с.
— Людо... Кор... Лудовик Святой был... был... был... добрый и
умный царь...
— Кто-с?
— Царь. Он вздумал пойти в Иерусалим и передал бразды правления
своей матери.
— Как ее звали-с?
— Б...б...ланка.
— Как-с? буланка?
Я усмехнулся как-то криво и неловко.
— Ну-с, не знаете ли еще чего-нибудь? — сказал он с усмешкой.
Мне нечего было терять, я прокашлялся и начал врать все, что только
мне приходило в голову. Учитель молчал, сметая со стола пыль
перышком, которое он у меня отнял, пристально смотрел мимо моего уха и
приговаривал: «Хорошо-с, очень хорошо-с». Я чувствовал, что ничего
не знаю, выражаюсь совсем не так, как следует, и мне страшно больно
было видеть, что учитель не останавливает и не поправляет меня.
Глава XI. Единица
103
— Зачем же он вздумал идти в Иерусалим? — сказал он, повторяя
мои слова.
— Затем...потому...оттого, затем что...
Я решительно замялся, не сказал ей слова больше и чувствовал, что
ежели этот злодей-учитель хоть год целый будет молчать и вопросительно
смотреть на меня, я все-таки не в состоянии буду произнести более ни
одного звука. Учитель минуты три смотгел на меня, потом вдруг
проявил в своем лице выражение глубокой г ечали и чувствительным голосом
сказал Володе, который в это время вошел в комнату:
— Позвольте мне тетрадку: проставить баллы.
Володя подал ему тетрадь и осторожно положил билетик подле нее.
Учитель развернул тетрадь и, бережно обмакнув перо, красивым
почерком написал Володе пять в графе успехов и поведения. Потом,
остановив перо над графою, в которой означались мои баллы, он посмотрел
на меня, стряхнул чернила и задумался.
Вдруг рука его сделала чуть заметное движение, и в графе появилась
красиво начерченная единица и точка; другое движение — и в графе
поведения другая единица и точка.
Бережно сложив тетрадь баллов, учитель встал и подошел к двери,
как будто не замечая моего взгляда, в котором выражались отчаяние,
мольба и упрек.
— Михаил Ларионыч! — сказал я.
— Нет, — отвечал он, понимая уже, что я хотел сказать ему,— так
нельзя учиться. Я не хочу даром денег брать.
Учитель надел калоши, камлотовую шинель, с большим тщанием
повязался шарфом. Как будто можно было о чем-нибудь заботиться после
того, что случилось со мной? Для него движение пера, а для меня
величайшее несчастие.
— Класс кончен? — спросил St.-Jérôme, входя в комнату.
— Да.
— Учитель доволен вами?
— Да,— сказал Володя.
— Сколько вы получили?
— Пять.
— A Nicolas?
Я молчал.
— Кажется, четыре,— сказал Володя.
Он понимал, что меня нужно было спасти хотя на нынешний день.
Пускай накажут, только бы не нынче, когда у нас гости.
— Voyons, messieurs!1* (St.-Jérôme имел привычку ко всякому слову
говорить: voyons) faites votre toillette et descendons2*.
Ну же, господа! (франц.)
займитесь вашим туалетом и идемте вниз (франц.)
104
Отрочество
Глава XII
КЛЮЧИК
Едва успели мы, сойдя вниз, поздороваться со всеми гостями, как нас
позвали к столу. Папа был очень весел (он был в выигрыше в это время),
подарил Любочке дорогой серебряный сервиз и за обедом вспомнил, что
у него во флигеле осталась еще бонбоньерка, приготовленная для
именинницы.
— Чем человека посылать, поди-ка лучше ты, Коко,— сказал он
мне.— Ключи лежат на большом столе в раковине, знаешь?.. Так возьми
их и самым большим ключом отопри второй ящик направо. Там найдешь
коробочку, конфеты в бумаге и принесешь все сюда.
— А сигары принести тебе? — спросил я, зная, что он всегда после
победа посылал за ними.
— Принеси, да смотри у меня — ничего не трогать! — сказал он мне
авслед.
Найдя ключи на указанном месте, я хотел уже отпирать ящик, как
меня остановило желание узнать, какую вещь отпирал крошечный
ключик, висевший на три же связке.
На столе, между тысячью разнообразных вещей, стоял около перилец
шитый портфель с висячим замочком, и мне захотелось попробовать,
придется ли к нему маленький ключик. Испытание увенчалось полным
успехом, портфель открылся, и я нашел в нем целую кучу бумаг. Чувство
любопытства с таким убеждением советовало мне узнать, какие были эти
бумаги, что я не успел прислушаться к голосу совести и принялся
рассматривать то, что находилось в портфеле...
Детское чувство безусловного уважения ко всем старшим, и в
особенности к папа, было так сильно во мне, что ум мой бессознательно
отказывался выводить какие бы то ни было заключения из того, что я видел.
Я чувствовал, что папа должен жить в сфере совершенно особенной,
прекрасной, недоступной и непостижимой для меня, и что стараться
проникать тайны его жизни было бы с моей стороны чем-то вроде
святотатства.
Поэтому открытия, почти нечаянно сделанные мною в портфеле папа,
не оставили во мне никакого ясного понятия, исключая темного сознания,
что я поступил нехорошо. Мне было стыдно и неловко.
Под влиянием этого чувства я как можно скорее хотел закрыть,
портфель, но мне, видно, суждено было испытать всевозможные несчастия в
этот достопамятный день: вложив ключик в замочную скважину, я
повернул его не в ту сторону; воображая, что замок заперт, я вынул ключ,
и — о ужас! — у меня в руках была только головка ключика. Тщетно
я старался соединить ее с оставшейся в замке половиной и посредством
какого-то волшебства высвободить ее оттуда; надо было наконец при-
Глава XIII. Изменница
105
выкнуть к ужасной мысли, что я совершил новое преступление, которое
нынче же по возвращении папа в кабинет должно будет открыться.
Жалоба Мими, единица и ключик! Хуже ничего не могло со мной
случиться. Бабушка — за жалобу Мими, St.-Jérôme — за единицу, папа —
за ключик... и все это обрушится на меня не позже как нынче вечером.
— Что со мной будет?! А-а-ах! что я наделал?! — говорил я вслух,
прохаживаясь по мягкому ковру кабинета.— Э! — сказал я сам себе,
доставая конфеты и сигары,— чему быть, тому не миновать... — и
побежал в дом.
Это фаталистическое изречение, в детстве подслушанное мною у
Николая, во все трудные минуты моей жизни производило на меня
благотворное, временно успокоивающее влияние. Входя в залу, я находился в
несколько раздраженном и неестественном, но чрезвычайно веселом
состоянии духа.
Глава XIII
ИЗМЕННИЦА
После обеда начались petits jeux1*, и я принимал в них живейшее
участие. Играя в «кошку-мышку», как-то неловко разбежавшись на
гувернантку Корнаковых, которая играла с нами, я нечаянно наступил ей на
платье и оборвал его. Заметив, что всем девочкам, и в особенности
Сонечке, доставляло большое удовольствие видеть, как гувернантка с
расстроенным лицом пошла в девичью зашивать свое платье, я решился
доставить им это удовольствие еще раз. Вследствие такого любезного намерения^
как только гувернантка вернулась в комнату, я принялся галопировать
вокруг нее и продолжал эти эволюции до тех пор, пока не нашел удобной
минуты снова зацепить каблуком за ее юбку и оборвать. Сонечка и
княжны едва могли удержаться от смеха, что весьма приятно польстило моему
самолюбию; но St.-Jérôme, заметив, должно быть, мои проделки, подошел
ко мне и, нахмурив брови (чего я терпеть не мог), сказал, что я, кажется,
не к добру развеселился и что ежели я не буду скромнее, то, несмотря на
праздник, он заставит меня раскаяться.
Но я находился в раздраженном состоянии человека, проигравшего
более того, что у него есть в кармане, который боится счесть свою запись
и продолжает ставить отчаянные карты уже без надежды отыграться, а
только для того, чтобы не давать самому себе времени опомниться. Я
дерзко улыбнулся и ушел от него.
После «кошки-мышки» кто-то затеял игру, которая называлась у нас,
кажется, Lange Nase2*. Супщость игры состояла в том, что ставили два
ряда стульев, один против другого, и дамы и кавалеры разделялись на две
партии и по переменкам выбирали одна другую.
Букв.: маленькие игры; в данном случае — комнатные игры (франц.)
Длинный нос (нем.)
-706
Отрочество
Младшая княжна каждый раз выбирала меньшого Ивина, Катенька
выбирала или Володю, или Иленьку, а Сонечка каждый раз Сережу и
нисколько не стыдилась, к моему крайнему удивлению, когда Сережа
тсрямо шел и садился против нее. Она смеялась своим милым звонким
^смехом и делала ему головкой знак, что он угадал. Меня же никто не
выбирал. К крайнему оскорблению моего самолюбия, я понимал, что я
лишний, остающийся, что про меня всякий раз должны были говорить: «Кто
еще остается?» — «Да Николенъка; ну вот ты его и возьми». Поэтому,
когда мне приходилось выходить, я прямо подходил или к сестре, или
к одной из некрасивых княжон и, к несчастию, никогда не ошибался.
Сонечка же, казалось, так была занята Сережей Ивиным, что я не
существовал для нее вовсе. Не знаю, на каком основании называл я ее мысленно
изменницею, так как она никогда не давала мне обещания выбирать
меня, а не Сережу; но я твердо был убежден, что она самым гнусным
образом поступила со мною.
После игры я заметил, что изменница, которую я презирал, но с
которой, однако, не мог спустить глаз, вместе с Сережей и Катенькой
отошли в угол и о чем-то таинственно разговаривали. Подкравшись из-за фор-
тепьян, чтобы открыть их секреты, я увидал следующее: Катенька
держала за два конца батистовый платочек в виде ширм, заслоняя им головы
Сережи и Сонечки. «Нет, проиграли, теперь расплачивайтесь!» —
говорил Сережа. Сонечка, опустив руки, стояла перед ним точно виноватая и,
краснея, говорила: «Нет, я не проиграла, не правда ли, mademoiselle
Catherine?»1* — «Я люблю правду,— отвечала Катенька,— проиграла
итари, ma chère»2*.
Едва успела Катенька произнести эти слова, как Сережа нагнулся и
поцеловал Сонечку. Так прямо и поцеловал в ее розовые губки. И
Сонечка засмеялась, как будто это ничего, как будто это очень весело.
Ужасно!!! О, коварная изменницаХ
Глава XIV
ЗАТМЕНИЕ
Я вдруг почувствовал презрение ко всему женскому полу вообще
и к Сонечке в особенности; начал уверять себя, что ничего веселого нет в
этих играх, что они приличны только девчонкам, и мне чрезвычайно
захотелось буянить и сделать какую-нибудь такую молодецкую штуку,
которая бы всех удивила. Случай не замедлил представиться.
St.-Jérôme, поговорив о чем-то с Мими, вышел из комнаты; звуки его
шагов послышались сначала на лестнице, а потом над нами, по
направлению классной. Мне пришла мысль, что Мими сказала ему, где она
видела меня во время класса, и что он пошел посмотреть журнал. Я не пред.
г* мадемуазель Катерина (франц.)
2* моя дорогая (фран^.)
Глава X V. Затмение
107
полагал в это время у St.-Jérôme'a другой цели в жизни, как желания
наказать меня. Я читал где-то, что дети от двенадцати до четырнадцати лет,
то есть находящиеся в переходном возрасте отрочества, бывают особенно
склонны к поджигательству и даже убийству. Вспоминая свое отрочество
и особенно то состояние духа, в котором я находился в этот несчастный для
меня день, я весьма ясно понимаю возможность самого ужасного
преступления, без цели, без желания вредить, но так — из любопытства, из
бессознательной потребности деятельности. Бывают минуты, когда
будущее представляется человеку в столь мрачном свете, что он боится
останавливать на нем свои умственные взоры, прекращает в себе совершенно,
деятельность ума и старается убедить себя, что будущего не будет и
прошедшего не было. В такие минуты, когда мысль не обсуживает вперед,
каждого определения воли, а единственными пружинами жизни остаются
плотские инстинкты, я понимаю, что ребенок, по неопытности, особенна
склонный к такому состоянию, без малейшего колебания и страха, с
улыбкой любопытства, раскладывает и раздувает огонь под собственным домом,,
в котором спят его братья, отец, мать, которых он нежно любит. Под
влиянием этого же временного отсутствия мысли — рассеянности почти —
крестьянский парень лет семнадцати, осматривая лезвие только что
отточенного топора подле лавки, на которой лицом вниз спит его старик отец,
вдруг размахивается топором и с тупым любопытством смотрит, как
сочится под лавку кровь из разрубленной шеи; под влиянием этого же
отсутствия мысли и инстинктивного любопытства человек находит какое-то
наслаждение остановиться на самом краю обрыва и думать: а что, если
туда броситься? или приставить ко лбу заряженный пистолет и думать: а чтог
ежели пожать гашетку? или смотреть на какое-нибудь очень важное
лицо, к которому все общество чувствует подобострастное уважение, и
думать: а что, ежели подойти к нему, взять его за нос и сказать: «А ну-ка%
любезный, пойдем»?
Под влиянием такого же внутреннего волнения и отсутствия
размышления, когда St.-Jérôme сошел вниз и сказал мне, что я не имею права
здесь быть нынче за то, что так дурно вел себя и учился, чтобы я сейчас^
же шел на верх, я показал ему язык и сказал, что не пойду отсюда.
В первую минуту St.-Jérôme не мог слова произнести от удивления и
злости.
— C'est bien 1!%— сказал он, догоняя меня,— я уже несколько раз
обещал вам наказание, от которого вас хотела избавить ваша бабушка;
но теперь я вижу, что, кроме розог, вас ничем не заставишь
повиноваться, и нынче вы их вполне заслужили.
Он сказал это так громко, что все слышали его слова. Кровь с
необыкновенной силой прилила к моему сердцу; я почувствовал, как крепко
оно билось, как краска сходила с моего лица и как совершенно невольна
затряслись мои губы. Я должен был быть страшен в эту минуту, потому
что St.-Jérôme, избегая моего взгляда, быстро подошел ко мне и схватил
** Хорошо (франц.)
108
Отрочество
за руку; но только что я почувствовал прикосновение его руки, мне
сделалось так дурно, что я, не помня себя от злобы, вырвал руку и из всех
моих детских сил ударил его.
— Что с тобой делается? — сказал, подходя ко мне, Володя, с ужасом
м удивлением видевший мой поступок.
— Оставь меня! — закричал я на него сквозь слезы.— Никто вы не
любите меня, не понимаете, как я несчастлив! Все вы гадки,
отвратительны,— прибавил я с каким-то исступлением, обращаясь ко всему обществу.
Но в это время St.-Jérôme, с решительным и бледным лицом, снова
подошел ко мне, и не успел я приготовиться к защите, как он уже сильным
движением, как тисками, сжал мои обе руки и потащил куда-то. Голова
моя закружилась от волнения; помню только, что я отчаянно бился
головой и коленками до тех пор, пока во мне были еще силы; помню, что нос
мой несколько раз натыкался на чьи-то ляжки, что в рот мне попадал чей-то
сюртук, что вокруг себя со всех сторон я слышал присутствие чьих-то ног,
запах пыли и violette x*, которой душился St.-Jérôme.
Через пять минут за мной затворилась дверь чулана.
— Василь! — сказал он отвратительным, торжествующим голосом,—
принеси розог
Глава XV
МЕЧТЫ
Неужели в то время я мог бы думать, что останусь жив после всех
несчастий, постигших меня, и что придет время, когда я спокойно буду
вспоминать о них?..
Припоминая то, что я сделал, я не мог вообразить себе, что со мной
будет; но смутно предчувствовал, что пропал безвозвратно.
Сначала внизу и вокруг меня царствовала совершенная тишина, или по
крайней мере мне так казалось от слишком сильного внутреннего
волнения, но мало-помалу я стал разбирать различные звуки. Василий пришел
снизу и, бросив на окно какую-то вещь, похожую на метлу, зевая, улегся
на ларь. Внизу послышался громкий голос Августа Антоныча (должно
быть, он говорил про меня), потом детские голоса, потом смех, беготня, а
через несколько минут в доме все пришло в прежнее движение, как будто
никто не знал и не думал о том, что я сижу в темном чулане.
Я не плакал, но что-то тяжелое, как камень, лежало у меня на сердце.
Мысли и представления с усиленной быстротой проходили в моем
расстроенном воображении; но воспоминание о несчастии, постигшем меня,
беспрестанно прерывало их причудливую цепь, и я снова входил в
безвыходный лабиринт неизвестности о предстоящей мне участи, отчаяния и страха.
То мне приходит в голову, что должна существовать какая-нибудь
неизвестная причина общей ко мне нелюбви и даже ненависти. (В то время
фиалки (франц.)
Глава XV. Мечты
109
я был твердо убежден, что все, начиная от бабушки и до Филиппа-кучера,
ненавидят меня и находят наслаждение в моих страданиях.) «Я должен быть
не сын моей матери и моего отца, не брат Володи, а несчастный сирота,
подкидыш, взятый из милости»,— говорю я сам себе, и нелепая мысль эта
не только доставляет мне какое-то грустное утешение, но даже кажется
совершенно правдоподобною. Мне отрадно думать, что я несчастен не
потому, что виноват, но потому, что такова моя судьба с самого моего
рождения и что участь моя похожа на участь несчастного Карла Иваныча.
«Но зачем дальше скрывать эту тайну, когда я сам уже успел
проникнуть ее? — говорю я сам себе,— завтра же пойду к папа и скажу ему:
«Папа! напрасно ты от меня скрываешь тайну моего рождения; я знаю ее».
Он скажет: «Что ж делать, мой друг, рано или поздно ты узнал бы это,—
ты не мой сын, но я усыновил тебя, и ежели ты будешь достоин моей
любви, то я никогда не оставляю тебя»; и я скажу ему: «Папа, хотя я не
имею права называть тебя этим именем, но я теперь произношу его в
последний раз, я всегда любил тебя и буду любить, никогда не забуду, что
ты мой благодетель, но не могу больше оставаться в твоем доме. Здесь
никто не любит меня, a St.-Jérôme поклялся в моей погибели. Он или я
должны оставить твой дом, потому что я не отвечаю за себя, я до такой
степени ненавижу этого человека, что готов на все. Я убью его»,— так
и сказать: «Папа! я убью его». Папа станет просить меня, но я махну
рукой, скажу ему: «Нет, мой друг, мой благодетель, мы не можем жить
вместе, а отпусти меня»,— и я обниму его и скажу ему, почему-то
по-французски: «Oh mon père, oh mon bienfaiteur, donne moi pour la dernière fois ta
bénédiction et que la volonté de dieu soit faite!» lî|e. И я, сидя на сундуке
в темном чулане, плачу навзрыд при этой мысли. Но вдруг я вспоминаю
постыдное наказание, ожидающее меня, действительность
представляется мне в настоящем свете, и мечты мгновенно разлетаются.
То я воображаю себя уже на свободе, вне нашего дома. Я поступаю в
гусары и иду на войну. Со всех сторон на меня несутся враги, я
размахиваюсь саблей и убиваю одного, другой взмах — убиваю другого, третьего.
Наконец, в изнурении от ран и усталости, я падаю на землю и кричу:
«Победа!» Генерал подъезжает ко мне и спрашивает: «Где он — наш
спаситель?» Ему указывают на меня, он бросается мне на шею и с радостными
слезами кричит: «Победа!» Я выздоравливаю и, с подвязанной черным
платком рукою, гуляю по Тверскому бульвару. Я генерал! Но вот государь
встречает меня и спрашивает, кто этот израненный молодой человек?
Ему говорят, что это известный герой Николай. Государь подходит ко мне
и говорит: «Благодарю тебя. Я все сделаю, что бы ты ни просил у меня».
Я почтительно кланяюсь и, опираясь на саблю, говорю: «Я счастлив,
великий государь, что мог пролить кровь за свое отечество, и желал бы
умереть за него; но ежели ты так милостив, что позволяешь мне просить тебя,
прошу об одном — позволь мне уничтожить врага моего, иностранца
х* О мой отец, о мой благодетель, дай мне в последний раз свое благословение,
и да свершится воля божия! (франц.)
по
Отрочество
St.-Jérôme'a». Мне хочется уничтожить врага моего St.-Jérôme'a. Я грозно
останавливаюсь перед St.-Jerome'ом и говорю ему: «Ты сделал мое
несчастие, à genoux! x*>> Но вдруг мне приходит мысль, что с минуты на
минуту может войти настоящий St.-Jérôme с розгами, и я снова вижу себя
не генералом, спасающим отечество, а самым жалким, плачевным
созданием.
То мне приходит мысль о боге, и я дерзко спрашиваю его, за что он
наказывает меня? «Я, кажется, не забывал молиться утром и вечером, так
за что же я страдаю?» Положительно могу сказать, что первый шаг к
религиозным сомнениям, тревожившим меня во время отрочества, был сделан
мною теперь, не потому, чтобы несчастие побудило меня к ропоту и
неверию, но потому, что мысль о несправедливости провидения, пришедшая
мне в голову в эту пору совершенного душевного расстройства и суточного
уединения, как дурное зерно, после дождя упавшее на рыхлую землю,с
быстротой стало разрастаться и пускать корни. То я воображал, что я
непременно умру, и живо представлял себе удивление St.-Jérôme'a,
находящего в чулане, вместо меня, безжизненное тело. Вспоминая рассказы
Натальи Савишны о том, что душа усопшего до сорока дней не
оставляет дома, я мысленно после смерти ношусь невидимкой по всем комнатам
бабушкиного дома и подслушиваю искренние слезы Любочки, сожаления
бабушки и разговор папа с Августом Антонычем. «Он славный был
мальчик»,— скажет папа со слезами на глазах. «Да,— скажет St.-Jérôme,—
но большой повеса».— «Вы бы должны уважать мертвых,— скажет папа,—
вы были причиной его смерти, вы запугали его, он не мог перенести уни
жения, которое вы готовили ему... Вон отсюда, злодей!»
И St.-Jérôme упадет на колени, будет плакать и просить прощения
После сорока дней душа моя улетает на небо; я вижу там что-то
удивительно прекрасное, белое, прозрачное, длинное и чувствую, что это моя мать.
Это что-то белое окружает, ласкает меня; но я чувствую беспокойство и
как будто не узнаю ее. «Ежели это точно ты,— говорю я,— то покажись
мне лучше, чтобы я мог обнять тебя.» И мне отвечает ее голос: «Здесь мы
все такие, я не могу лучше обнять тебя. Разве тебе не хорошо так?» —
«Нет, мне очень хорошо, но ты не можешь щекотать меня, и я не могу
целовать твоих рук...» — «Не надо этого, здесь и так прекрасно»,— говорит
она, и я чувствую, что точно прекрасно, и мы вместе с ней летим все выше
и выше. Тут я как будто просыпаюсь и нахожу себя опять на сундуке,
в темном чулане, с мокрыми от слез щеками, без всякой мысли,
твердящего слова: и мы все летим выше и выше. Я долго употребляю
всевозможные усилия, чтобы уяснить свое положение; но умственному взору моему
представляется в настоящем только одна страшно мрачная, непроницаемая
даль. Я стараюсь снова возвратиться к тем отрадным, счастливым мечтам,
которые прервало сознание действительности; но, к удивлению моему,
как скоро вхожу в колею прежних мечтаний, я вижу, что продолжение их
невозможно и, что всего удивительнее, не доставляет уже мне никакого
удовольствия.
1* на колени! {франц.)
Глава XVI. Перемелется, мука будет
111
Глава XVI
ПЕРЕМЕЛЕТСЯ, МУКА БУДЕТ
Я ночевал в чулане, и никто не приходил ко мне; только на другой день,
то есть в воскресенье, меня перевели в маленькую комнатку, подле
классной, и опять заперли. Я начинал надеяться, что наказание мое
ограничится заточением, и мысли мои, под влиянием сладкого, крепительного
сна, яркого солнца, игравшего на морозных узорах окон, и дневного
обыкновенного шума на улицах, начинали успокоиваться. Но уединение все-
таки было очень тяжело: мне хотелось двигаться, рассказать кому-нибудь
все, что накопилось у меняна душе, и не было вокруг меня живого
создания. Положение это было еще более неприятно потому, что, как мне ни
противно было, я не мог не слышать, как St.-Jérôme, прогуливаясь по
своей комнате, насвистывал совершенно спокойно какие-то веселые
мотивы. Я был вполне убежден, что ему вовсе не хотелось свистать, но что
он делал это единственно для того, чтобы мучить меня.
В два часа St.-Jérôme и Володя сошли вниз, а Николай принес мне
обед, и когда я разговорился с ним о том, что я наделал и что ожидает
меня, он сказал:
— Эх, сударь! не тужите, перемелется, мука будет.
Хотя это изречение, не раз и впоследствии поддерживавшее твердость
моего духа, несколько утешило меня, но именно то обстоятельство, что
мне прислали не один хлеб и воду, а весь обед, даже и пирожное
розанчики, заставило меня сильно призадуматься. Ежели бы мне не прислали
розанчиков, то значило бы, что меня наказывают заточением, но теперь
выходило, что я еще не наказан, что я только удален от других, как вредный
человек, а что наказание впереди. В то время, как я был углублен в
разрешение этого вопроса, в замке моей темницы повернулся ключ, и
St.-Jérôme с суровым и официальным лицом вошел в комнату.
— Пойдемте к бабушке,— сказал он, не глядя на меня.
Я хотел было почистить рукава курточки, запачкавшиеся мелом,
прежде чем выйти из комнаты, но St.-Jérôme сказал мне, что это
совершенно бесполезно, как будто я находился уже в таком жалком
нравственном положении, что о наружном своем виде не стоило и заботиться.
Катенька, Любочка и Володя посмотрели на меня в то время, как
St.-Jérôme за руку проводил меня чрез залу, точно с тем же выражением,
с которым мы обыкновенно смотрели на колодников, проводимых по
понедельникам мимо наших окон. Когда же я подошел к креслу бабушки,
с намерением поцеловать ее руку, она отвернулась от меня и спрятала
руку под мантилью.
— Да, мой милый,— сказала она после довольно продолжительного
молчания, во время которого она осмотрела меня с ног до головы таким
взглядом, что я не знал, куда девать свои глаза и руки,— могу сказать,
что вы очень цените мою любовь и составляете для меня истинное утеше-
112
Отрочество
ние. Monsieur St.-Jérôme, который по моей просьбе,— прибавила она,
растягивая каждое слово,— взялся за ваше воспитание, не хочет теперь
оставаться в моем доме. Отчего? От вас, мой милый. Я надеялась, что вы
будете благодарны,— продолжала она, помолчав немного и тоном,
который доказывал, что речь ее была приготовлена заблаговременно,— за
попечения и труды его, что вы будете уметь ценить его заслуги, а вы,
молокосос, мальчишка, решились поднять на него руку. Очень хорошо!
Прекрасно!! Я тоже начинаю думать, что вы не способны понимать
благородного обращения, что на вас нужны другие, низкие средства... Проси
сейчас прощения,— прибавила она строго-повелительным тоном,
указывая на St.-Jérôme'a,— слышишь?
Я посмотрел по направлению руки бабушки и, увидев сюртук
St.-Jérôme'a, отвернулся и не трогался с места, снова начиная ощущать
замирание сердца.
— Что же? вы не слышите разве, что я вам говорю?
Я дрожал всем телом, но не трогался с места.
— Коко! — сказала бабушка, должно быть заметив внутренние
страдания, которые я испытывал.— Коко,— сказала она уже не столько
повелительным, сколько нежным голосом,— ты ли это?
— Бабушка! я не буду просить у него прощения ни за что...— сказал
я, вдруг останавливаясь, чувствуя, что не в состоянии буду удержать слез,
давивших меня, ежели скажу еще одно слово.
— Я приказываю тебе, я прошу тебя. Что же ты?
— Я...я... не... не хочу... я не могу,— проговорил я, и сдержанные
рыдания, накопившиеся в моей груди, вдруг опрокинули преграду,
удерживавшую их, и разразились отчаянным потоком.
— C'est ainsi que vous obéissez à votre seconde mère, c'est ainsi que
vous reconnaissez ses bontés lî|e,— сказал St.-Jérôme трагическим
голосом,— à genoux!
— Боже мой, ежели бы она видела это! — сказала бабушка,
отворачиваясь от меня и отирая показавшиеся слезы.— Ежели бы она видела...
все к лучшему. Да, она не перенесла бы этого горя, не перенесла бы.
И бабушка плакала все сильней и сильней. Я плакал тоже, но и не
думал просить прощения.
— Tranquillisez-vous au nom du ciel, madame la comtesse 2*,—
говорил St.-Jérôme.
Но бабушка уже не слушала его, она закрыла лицо руками, и рыдания
ее скоро перешли в икоту и истерику. В комнату с испуганными лицами
вбежали Мими и Гаша, запахло какими-то спиртами, и по всему дому вдруг
поднялись беготня и шептанье.
— Любуйтесь на ваше дело,— сказал St.-Jérôme, уводя меня на верх.
«Боже мой, что я наделал! какой я ужасный преступник!»
** Так-то вы повинуетесь своей второй матери, так-то вы отплачиваете за ее
доброту (франц.)
2* Ради бога, успокойтесь, графиня (франц.)
Глава XVI. Перемелется, мука будет
113
Только что St.-Jérôme, сказав мне, чтобы я шел в свою комнату,
спустился вниз,— я, не отдавая себе отчета в том, что я делаю, побежал
по большой лестнице, ведущей на улицу.
Хотел ли я убежать совсем из дома или утопиться, не помню; знаю
только, что, закрыв лицо руками, чтобы не видать никого, я бежал все
дальше и дальше по лестнице.
— Ты куда? — спросил меня вдруг знакомый голос—Тебя-то мне в
нужно, голубчик.
Я хотел было пробежать мимо, но папа схватил меня за руку и строго
сказал:
— Пойдем-ка со мной, любезный! Как ты смел трогать портфель в
моем кабинете,— сказал он, вводя меня за собой в маленькую диванную.—
А? что ж ты молчишь? а?— прибавил он, взяв меня за ухо.
— Виноват,— сказал я,— я сам не знаю, что на меня нашло.
— А, не знаешь, что на тебя нашло, не знаешь, не знаешь, не знаешь, не
знаешь,— повторял он, с каждым словом потрясая мое ухо,— будешь
вперед совать нос, куда не следует, будешь? будешь?
Несмотря на то, что я ощущал сильнейшую боль в ухе, я не плакал,
а испытывал приятное моральное чувство. Только что папа выпустил мое
ухо, я схватил его руку и со слезами принялся покрывать ее поцелуями.
— Бей меня еще,— говорил я сквозь слезы,— крепче, больнее, я
негодный, я гадкий, я несчастный человек!
— Что с тобой? — сказал он, слегка отталкивая меня.
— Нет, ни за что не пойду,— сказал я, цепляясь за его сюртук.— Все
ненавидят меня, я это знаю, но, ради бога, ты выслушай меня, защити
меня или выгони из дома. Я не могу с ним жить, он всячески старается
унизить меня, велит становиться на колени перед собой, хочет высечь меня.
Я не могу этого, я не маленький, я не перенесу этого, я умру, убью себя.
Он сказал бабушке, что я негодный; она теперь больна, она умрет от меняг
я... с... ним... ради бога, высеки... за... что... му...чат.
Слезы душили меня, я сел на диван и, не в силах говорить более, упал
головой ему на колена, рыдая так, что мне казалось, я должен был
умереть в ту же минуту.
— Об чем ты, пузырь? — сказал папа с участием, наклоняясь ко мне.
— Он мой тиран... мучитель... умру... никто меня не любит! — едва
мог проговорить я, и со мной сделались конвульсии.
Папа взял меня на руки и отнес в спальню. Я заснул.
Когда я проснулся, было уже очень поздно, одна свечка горела около
моей кровати, и в комнате сидели наш домашний доктор, Мими и Любочка.
По лицам их заметно было, что боялись за мое здоровье. Я же чувствовал
себя так хорошо и легко после двенадцатичасового сна, что сейчас бы
вскочил с постели, ежели бы мне не неприятно было расстроить их
уверенность в том, что я очень болен.
114
Отрочество
Глава XVII
НЕНАВИСТЬ
Да, это было настоящее чувство ненависти, не той ненависти, про ко"
торую только пишут в романах и в которую я не верю, ненависти, которая
будто находит наслаждение в делании зла человеку, но той ненависти,
которая внушает вам непреодолимое отвращение к человеку,
заслуживающему, однако, ваше уважение, делает для вас противными его волоса,
шею, походку, звук голоса, все его члены, все его движения и вместе с тем
какой-то непонятной силой притягивает вас к нему и с беспокойным
вниманием заставляет следить за малейшими его поступками. Я испытывал это
чувство к St.-Jérôme.
St.-Jérôme жил у нас уже полтора года. Обсуживая теперь
хладнокровно этого человека, я нахожу, что он был хороший француз, но француз
в высшей степени. Он был не глуп, довольно хорошо учен и
добросовестно исполнял в отношении нас свою обязанность, но он имел общие всем
его землякам и столь противоположные русскому характеру
отличительные черты легкомысленного эгоизма, тщеславия, дерзости и
невежественной самоуверенности. Все это мне очень не нравилось. Само
собою разумеется, что бабушка объяснила ему свое мнение насчет
телесного наказания, и он не смел бить нас; но, несмотря на это, он часто
угрожал, в особенности мне, розгами и выговаривал слово fouetter** (как-то
fouatter) так отвратительно и с такой интонацией, как будто высечь меня
доставило бы ему величайшее удовольствие.
Я нисколько не боялся боли наказания, никогда не испытывал ее,
но одна мысль, что St.-Jérôme может ударить меня, приводила меня в
тяжелое состояние подавленного отчаяния и злобы.
Случалось, что Карл Иваныч, в минуту досады, лично расправлялся с
нами линейкой или помочами; но я без малейшей досады вспоминаю об
этом. Даже в то время, о котором я говорю (когда мне было четырнадцать
лет), ежели бы Карлу Иванычу случилось приколотить меня, я
хладнокровно перенес бы его побои. Карла Иваныча я любил, помнил его с тех
пор, как самого себя, и привык считать членом своего семейства; но
St.-Jérôme был человек гордый, самодовольный, к которому я ничего не
чувствовал, кроме того невольного уважения, которое внушали мне все
большие. Карл Иваныч был смешной старик-дядька, которого я любил от
души, но ставил все-таки ниже себя в моем детском понимании
общественного положения.
St.-Jérôme, напротив, был образованный, красивый молодой щеголь,
старающийся стать наравне со всеми. Карл Иваныч бранил и наказывал
нас всегда хладнокровно, видно было, что он считал это хотя
необходимою, но неприятною обязанностью. St.-Jérôme, напротив, любил
драпироваться в роль наставника; видно было, когда он наказывал нас, что он
1* сечь (франц.)
Глава XVIII. Девичья
lib
делал это более для собственного удовольствия, чем для нашей пользы.
Он увлекался своим величием. Его пышные французские фразы, которые он
говорил с сильными ударениями на последнем слоге, accent circonflex'aMH,
были для меня невыразимо противны. Карл Иваныч, рассердившись,
говорил «кукольная комедия, шалунья малыпик, шампанская мушка».
St.-Jérôme называл нас mauvais sujet, vilain garnement x* и т. п.
названиями, которые оскорбляли мое самолюбие.
Карл Иваныч ставил нас на колени лицом в угол, и наказание
состояло в физической боли, происходившей от такого положения; St.-Jérôme,
выпрямляя грудь и делая величественный жест рукою, трагическим
голосом кричал: «A genoux, mauvais sujet!», приказывал становиться на
колени лицом к себе и просить прощения. Наказание состояло в унижении.
Меня не наказывали, и никто даже не напоминал мне о том, что со
мной случилось; но я не мог забыть всего, что испытал: отчаяния, стыда,
страха и ненависти в эти два дня. Несмотря на то, что с того времени
St.-Jérôme, как казалось, махнул на меня рукою, почти не занимался
мною, я не мог привыкнуть смотреть на него равнодушно. Всякий раз,
когда случайно встречались наши глаза, мне казалось, что во взгляде моем
выражается слишком явная неприязнь, и я спешил принять выражение
равнодушия, но тогда мне казалось, что он понимает мое притворство, я
краснел и вовсе отворачивался.
Одним словом, мне невыразимо тяжело было иметь с ним какие бы то ни
было отношения.
Глава XVIII
ДЕВИЧЬЯ
Я чувствовал себя все более и более одиноким, и главными моими
удовольствиями были уединенные размышления и наблюдения. О предмете
моих размышлений расскажу в следующей главе; театром же моих
наблюдений преимущественно была девичья, в которой происходил весьма
для меня занимательный и трогательный роман. Героиней этого романа,
само собой разумеется, была Маша. Она была влюблена в Василья,
знавшего ее еще тогда, когда она жила на воле, и обещавшего еще тогда
на ней жениться. Судьба, разлучившая их пять лет тому назад, снова
соединила их в бабушкином доме, но положила преграду их взаимной
любви в лице Николая (родного дяди Маши), не хотевшего и слышать о
замужестве своей племянницы с Васильем, которого он называл человеком
несообразным и необузданным.
Преграда эта сделала то, что прежде довольно хладнокровный и
небрежный в обращении Василий вдруг влюбился в Машу, влюбился так,
как только способен на такое чувство дворовый человек из портных, в
розовой рубашке и с напомаженными волосами.
1* негодяй, мерзавец (франц.)
116
Отрочество
Несмотря на то, что проявления его любви были весьма странны и
несообразны (например, встречая Машу, он всегда старался причинить ей
боль, или щипал ее, или бил ладонью, или сжимал ее с такой силой, что она
едва могла переводить дыхание), но самая любовь его была искренна, что
доказывается уже тем, что с той поры, как Николай решительно отказал
ему в руке своей племянницы, Василий запил с горя, стал шляться по
кабакам, буянить — одним словом, вести себя так дурно, что не раз
подвергался постыдному наказанию на съезжей. Но поступки эти и их
последствия, казалось, были заслугою в глазах Маши и увеличивали еще
ее любовь к нему. Когда Василий содержался в части, Маша по целым
дням, не осушая глаз, плакала, жаловалась на свою горькую судьбу Гаше
(принимавшей живое участие в делах несчастных любовников) и,
презирая брань и побои своего дяди, потихоньку бегала в полицию навещать
и утешать своего друга.
Не гнушайтесь, читатель, обществом, в которое я ввожу вас. Ежели
в душе вашей не ослабли струны любви и участия, то и в девичьей
найдутся звуки, на которые они отзовутся. Угодно ли вам или не угодно будет
следовать за мною, я отправляюсь на площадку лестницы, с которой мне
видно все, что происходит в девичьей. Вот лежанка, на которой стоят утюг,
картонная кукла с разбитым носом, лоханка, рукомойник; вот окно, на
котором в беспорядке валяются кусочек черного воска, моток шелку,
откушенный зеленый огурец и конфетная коробочка, вот и большой красный
стол, на котором, на начатом шитье, лежит кирпич, обшитый ситцем, и за
которым сидит она в моем любимом розовом холстинковом платье и году-
бой косынке, особенно привлекающей мое внимание. Она шьет, изредка
останавливаясь, чтобы почесать иголкой голову или поправить свечку,
а я смотрю и думаю: «Отчего она не родилась барыней, с этими светлыми
голубыми глазами, огромной русой косой и высокой грудью? Как бы ей
пристало сидеть в гостиной, в чепчике с розовыми лентами и в малиновом
шелковом капоте, не в таком, какой у Мими, а какой я видел на Тверском
бульваре. Она бы шила в пяльцах, а я бы в зеркало смотрел на нее, и,
что бы ни захотела, я все бы для нее делал; подавал бы ей салоп, кушанье
сам бы подавал...»
И что за пьяное лицо и отвратительная фигура у этого Василья в ус-
ком сюртуке, надетом сверх грязной розовой рубашки навыпуск! В
каждом его телодвижении, в каждом изгибе его спины, мне кажется, что я
вижу несомненные признаки отвратительного наказания, постигнувшего
его...
— Что, Вася? опять... — сказала Маша, втыкая иголку в подушку
и не поднимая головы навстречу входившему Василью.
— А что ж? разве от него добро будет,— отвечал Василий,— хоть
бы решил одним чем-нибудь; а то пропадаю так ни за что, и все чрез него.
— Чай будете пить? — сказала Надежа, другая горничная.
— Благодарю покорно. И ведь за что ненавидит, вор этот, дядя-то
твой, за что? за то, что платье, себе настоящее имею, за форц за мой, за
походку мою. Одно слово. Эх-ма! — заключил Василий, махнув рукой.
Глава XVIII. Девичья
117
— Надо покорным быть,— сказала Маша, скусывая нитку,— а вы
так все...
— Мочи моей на стало, вот что!
В это время в комнате бабушки послышался стук дверью и ворчливый
голос Гаши, приближавшейся по лестнице.
— Поди тут угоди, когда сама не знает, чего хочет... проклятая жистъ,
каторжная! Хоть бы одно что, прости, господи, мое согрешение,—
бормотала она, размахивая руками.
— Мое почтение Агафье Михайловне,— сказал Василий,
приподнимаясь ей навстречу.
— Ну вас тут! Не до твоего почтения,— отвечала она, грозно глядя
на него,— и зачем ходишь сюда? разве место к девкам мужчине ходить...
— Хотел об вашем здоровье узнать,— робко сказал Василий.
— Издохну скоро, вот какое мое здоровье,— еще с большим гневом,
во весь рот прокричала Агафья Михайловна.
Василий засмеялся.
— Тут смеяться нечего, а коли говорю, что убирайся, так марш! Вишь,
поганец, тоже жениться хочет, подлец! Ну, марш, отправляйся!
И Агафья Михайловна, топая ногами, прошла в свою комнату, так
сильно стукнув дверью, что стекла задрожали в окнах.
За перегородкой долго еще слышалось, как, продолжая бранить все
и всех и проклинать свое житье, она швыряла свои вещи и драла за уши
свою любимую кошку; наконец дверь приотворилась, и в нее вылетела
брошенная за хвост, жалобно мяукавшая кошка.
— Видно, в другой раз прийти чайку напиться,— сказал Василий
шепотом,— до приятного свидания.
— Ничего,— сказала, подмигивая, Надежа,— я вот пойду самовар
посмотрю.
— Да и сделаю ж я один конец,— продолжал Василий, ближе
подсаживаясь к Маше, как только Надежа вышла из комнаты,— либо пойду
прямо к графине, скажу: «так и так», либо уж... брошу все, бегу на край
света, ей-богу.
— А я как останусь...
— Одну тебя жалею, а то бы уж даа... вно моя головушка на воле была,
ей-богу, ей-богу.
— Что это ты, Вася, мне свои рубашки не принесешь постирать,—
сказала Маша после минутного молчания,— а то, вишь, какая черная,—
прибавила она, взяв его за ворот рубашки.
В это время внизу послышался колокольчик бабушки, и Гаша вышла
из своей комнаты.
— Ну чего, подлый человек, от нее добиваешься? — сказала она,
толкая в дверь Василья, который торопливо встал, увидав ее.— Довел девку
до евтого, да еще пристаешь, видно, весело тебе, оголтелый, на ее слезы
смотреть. Вон пошел. Чтобы духу твоего не было. И чего хорошего в нем
нашла? — продолжала она, обращаясь к Маше. — Мало тебя колотил
118
Отрочество
нынче дядя за него? Нет, все свое: ни за кого не пойду, как за Василья
Грускова. Дура!
— Да и не пойду ни за кого, не люблю никого, хоть убей меня до
смерти за него,— проговорила Маша, вдруг разливаясь слезами.
Долго я смотрел на Машу, которая, лежа на сундуке, утирала слезы
своей косынкой, и, всячески стараясь изменять свой взгляд на Василья,
я хотел найти ту точку зрения, с которой он мог казаться ей столь
привлекательным. Но, несмотря на то, что я искренно сочувствовал ее печали, я
никак не мог постигнуть, каким образом такое очаровательное создание,
каким казалась Маша в моих глазах, могло любить Василья.
«Когда я буду большой,— рассуждал я сам с собой, вернувшись к себе
на верх,— Петровское достанется мне, и Василий и Маша будут мои
крепостные. Я буду сидеть в кабинете и курить трубку, Маша с утюгом
пройдет в кухню. Я скажу: «Позовите ко мне Машу». Она придет, и никого не
будет в комнате... Вдруг войдет Василий и, когда увидит Машу, скажет:
«Пропала моя головушка!» — и Маша тоже заплачет; а я скажу: «Василий!
я знаю, что ты любишь ее и она тебя любит, на вот тебе тысячу рублей,
женись на ней, и дай бог тебе счастья»,— а сам уйду в диванную». Между
бесчисленным количеством мыслей и мечтаний, без всякого следа
проходящих в уме и воображении, есть такие, которые оставляют в них глубокую
чувствительную борозду; так что часто, не помня уже сущности мысли,
помнишь, что было что-то хорошее в голове, чувствуешь след мысли и
стараешься снова воспроизвести ее. Такого рода глубокий след оставила в
моей душе мысль о пожертвовании своего чувства в пользу счастья Маши,
которое она могла найти только в супружестве с Васильем.
Глава XIX
ОТРОЧЕСТВО
Едва ли мне поверят, какие были любимейшие и постояннейшие
предметы моих размышлений во время моего отрочества,— так как были
несообразны с моим возрастом и положением. Но, по моему мнению,
несообразность между положением человека и его моральной деятельностью
есть вернейший признак истины.
В продолжение года, во время которого я вел уединенную,
сосредоточенную в самом себе, моральную жизнь, все отвлеченные вопросы о на-
значениичеловека, о будущей жизни, о бессмертии души уже представились
мне; и детский слабый ум мой со всем жаром неопытности старался
уяснить те вопросы, предложение которых составляет высшую ступень,
до которой может достигать ум человека, но разрешение которых не
дано ему.
Мне кажется, что ум человеческий в каждом отдельном лице проходит
в своем развитии по тому же пути, по которому он развивается и в целых
поколениях, что мысли, служившие основанием различных философских
Глава XIX. Отрочество
119
теорий, составляют нераздельные части ума; но что каждый человек
более или менее ясно сознавал их еще прежде, чем знал о существовании
философских теорий.
Мысли эти представлялись моему уму с такою ясностью и поразитель-
ностью, что я даже старался применять их к жизни, воображая, что я
первый открываю такие великие и полезные истины.
Раз мне пришла мысль, что счастье на зависит от внешних причин, а от
нашего отношения к ним, что человек, привыкший переносить страдания,
не может быть несчастлив, и, чтобы приучить себя к труду, я, несмотря
на страшную боль, держал по пяти минут в вытянутых руках лексиконы
Татищева или уходил в чулан и веревкой стегал себя по голой спине так
больно, что слезы невольно выступали на глазах.
Другой раз, вспомнив вдруг, что смерть ожидает меня каждый час,
каждую минуту, я решил, не понимая, как не поняли того до сих пор
люди, что человек не может быть иначе счастлив, как пользуясь настоящим
и не помышляя о будущем, — и я дня три, под влиянием этой мысли, бросил
уроки и занимался только тем, что, лежа на постели, наслаждался
чтением какого-нибудь романа и едою пряников с кроновским медом, которые
я покупал на последние деньги.
То раз, стоя перед черной доской и рисуя на ней мелом разные фигуры,
я вдруг был поражен мыслью: почему симметрия приятна для глаз? 23
что такое симметрия? Это врожденное чувство, отвечал я сам себе. На чем
же оно основано? Разве во всем в жизни симметрия? Напротив, вот жизнь—
и я нарисовал на доске овальную фигуру. После жизни душа переходит
в вечность; вот вечность — и я провел с одной стороны овальной фигуры
черту до самого края доски. Отчего же с другой стороны нету такой же
черты? Да и в самом деле, какая же может быть вечность с одной стороны,
мы, верно, существовали прежде этой жизни, хоть и потеряли о том
воспоминание.
Это рассуждение, казавшееся мне чрезвычайно новым и ясным и
которого связь я с трудом могу уловить теперь,— понравилось мне
чрезвычайно, и я, взяв лист бумаги, вздумал письменно изложить его; но при этом
в голову мою набралась вдруг такая бездна мыслей, что я принужден был
встать и пройтись по комнате. Когда я подошел к окну, внимание мое
обратила водовозка, которую запрягал в это время кучер, и все мысли мои
сосредоточились на решении вопроса: в какое животное или человека
перейдет душа этой водовозки24, когда она околеет? В это время Володя,
проходя через комнату, улыбнулся, заметив, что я размышлял о чем-то,
и этой улыбки мне достаточно было, чтобы понять, что все то, о чем я
думал, была ужаснейшая гиль.
Я рассказал этот почему-то мне памятный случай только затем, чтобы
дать понять читателю о том, в каком роде были мои умствования.
Но ни одним из всех философских направлений я не увлекался так, как
скептицизмом, который одно время довел меня до состояния, близкого
сумасшествию. Я воображал, что, кроме меня, никого и ничего не существует
во всем мире, что предметы не предметы, а образы, являющиеся только тог-
120
Отрочество
да, когда я на них обращаю внимание, и что, как скоро я перестаю думать
о них, образы эти тотчас же исчезают. Одним словом, я сошелся с
Шеллингом в убеждении, что существуют не предметы, а мое отношение к ним.
Были минуты, что я, под влиянием этой постоянной идеи, доходил до
такой степени сумасбродства, что иногда быстро оглядывался в
противоположную сторону, надеясь, врасплох, застать пустоту (néant) там, где
меня не было.
Жалкая, ничтожная пружина моральной деятельности — ум человека!
Слабый ум мой не мог проникнуть непроницаемого, а в непосильном
труде терял одно за другим убеждения, которые для счастья моей жизни
я никогда бы не должен был сметь затрогивать.
Из всего этого тяжелого морального труда я не вынес ничего, кроме
изворотливости ума, ослабившей во мне силу воли, и привычки к
постоянному моральному анализу, уничтожившей свежесть чувства и ясность
рассудка.
Отвлеченные мысли образуются вследствие способности человека
уловить сознанием в известный момент состояние души и перенести его в
воспоминание. Склонность моя к отвлеченным размышлениям до такой
степени неестественно развила во мне сознание, что часто, начиная думать о
самой простой вещи, я впадал в безвыходный круг анализа своих мыслей,
я не думал уже о вопросе, занимавшем меня, а думал о том, о чем я думал.
Спрашивая себя: о чем я думаю? — я отвечал: я думаю, о чем я думаю.
А теперь о чем я думаю? Я думаю, что я думаю, о чем я думаю, и так далее.
Ум за разум заходил...
Однако философские открытия, которые я делал, чрезвычайно льстили
моему самолюбию: я часто воображал себя великим человеком,
открывающим для блага всего человечества новые истины, и с гордым сознанием
своего достоинства смотрел на остальных смертных; но, странно, приходя
в столкновение с этими смертными, я робел перед каждым, и чем выше
ставил себя в собственном мнении, тем менее был способен с другими не
только выказывать сознание собственного достоинства, но не мог даже при-
Еыкнуть не стыдиться за каждое св.е самое простое слов и движение.
Глава XX
ВОЛОДЯ
Да, чем дальше подвигаюсь я в описании этой поры моей жизни, тем
тяжеле и труднее становится оно для меня. Редко, редко между
воспоминаниями за это время нахожу я минуты истинного теплого чувства, так
ярко и постоянно освещавшего начало моей жизни. Мне невольно хочется
пробежать скорее пустыню отрочества и достигнуть той счастливой поры,
когда снова истинно нежное, благородное чувство дружбы ярким светом
озарило конец этого возраста и положило начало новой, исполненной
прелести и поэзии, поре юности.
Глава XX. Володя
m
Не стану час за часом следить за своими воспоминаниями, но брошу
быстрый взгляд на главнейшие из них с того времени, до которого я довел
свое повествование, и до сближения моего с необыкновенным человеком,
имевшим решительное и благотворное влияние на мой характер и
направление.
Володя на днях поступает в университет, учители уже ходят к нему
отдельно, и я с завистью и невольным уважением слушаю, как он, бойко
постукивая мелом о черную доску, толкует о функциях, синусах,
координатах и т. п., которые кажутся мне выражениями недосягаемой
премудрости. Но вот в одно воскресенье, после обеда, в комнате бабушки
собираются все учители, два профессора и в присутствии папа и некоторых
гостей делают репетицию университетского экзамена, в котором Володя,
к великой радости бабушки, выказывает необыкновенные познания. Мне
тоже делают вопросы из некоторых предметов, но я оказываюсь весьма плох,
и профессоры, видимо, стараются перед бабушкой скрыть мое незнание,
что еще более конфузит меня. Впрочем, на меня мало и обращают
внимания: мне только пятнадцать лет, следовательно, остается еще год до
экзамена. Володя только к обеду сходит вниз, а целые дни и даже вечера
проводит на верху за занятиями, не по принуждению, а по собственному
желанию. Он чрезвычайно самолюбив и не хочет выдержать экзамен
посредственно, а отлично.
Но вот наступил день первого экзамена. Володя надевает синий фрак
с бронзовыми пуговицами, золотые часы и лакированные сапоги; к
крыльцу подают фаэтон папа, Николай откидывает фартук, и Володя с St.-Jérô-
те'ом едут в университет. Девочки, в особенности Катенька, с
радостными, восторженными лицами смотрят в окно на стройную фигуру
садящегося в экипаж Володи, папа говорит: «Дай бог, дай бог»,— а бабушка,
тоже притащившаяся к окну, со слезами на глазах, крестит Володю до тех
пор, пока фаэтон не скрывается за углом переулка, и шепчет что-то.
Володя возвращается. Все с нетерпением спрашивают его: «Что?
хорошо? сколько?», но уже по веселому лицу его видно, что хорошо. Володя
получил пять. На другой день с теми же желаниями успеха и страхом
провожают его и встречают с тем же нетерпением и радостию. Так проходит
девять дней. На десятый день предстоит последний, самый трудный
экзамен — закона божьего, все стоят у окна и еще с большим нетерпением
ожидают его. Уже два часа, а Володи нет.
— Боже мой! Батюшки!!! они!! они!! — кричит Любочка, прильнув
к стеклу.
И действительно, в фаэтоне рядом с St.-Jérôme'oM сидит Володя, но
уже не в синем фраке и серой фуражке, а в студенческом мундире с шитым
голубым воротником, в треугольной шляпе и с позолоченной шпагой на
боку.
— Что, ежели бы ты была жива! — вскрикивает бабушка, увидав
Володю в мундире, и падает в обморок.
Володя с сияющим лицом вбегает в переднюю, целует и обнимает ме
ня, Любочку, Мими и Катеньку, которая при этом краснеет до самых
122
Отрочество
ушей. Володя не помнит себя от радости. И как он хорош в этом мундире!
Как идет голубой воротник к его чуть пробивающимся черным усикам!
Какая у него тонкая длинная талия и благородная походка! В этот
достопамятный день все обедают в комнате бабушки, на всех лицах сияет
радость, и за обедом, во время пирожного, дворецкий, с прилично-величавой
и вместе веселой физиономией, приносит завернутую в салфетку бутылку
шампанского. Бабушка в первый раз после кончины maman пьет
шампанское, выпивает целый бокал, поздравляя Володю, и снова плачет от
радости, глядя на него. Володя уже один в собственном экипаже выезжает
со двора, принимает к себе своих знакомых, курит табак, ездит на балы, и
даже я сам видел, как раз он в своей комнате выпил две бутылки
шампанского с своими знакомыми и как они при каждом бокале называли
здоровье каких-то таинственных особ и спорили о том, кому достанется le fond
de la bouteille 1Hs. Он обедает, однако, регулярно дома и после обеда по-
прежнему усаживается в диванной и о чем-то вечно таинственно беседует
с Катенькой; но сколько я могу слышать — как не принимающий участия
в их разговорах,— они толкуют только о героях и героинях прочитанных
романов, о ревности, о любви; и я никак не могу понять, что они могут
находить занимательного в таких разговорах и почему они так тонко
улыбаются и горячо спорят.
Вообще я замечаю, что между Катенькой и Володей, кроме понятной
дружбы между товарищами детства, существуют какие-то странные
отношения, отдаляющие их от нас и таинственно связывающие их между собой.
Глава XXI
КАТЕНЬКА И ЛЮБОЧКА
Катеньке шестнадцать лет; она выросла; угловатость форм,
застенчивость и неловкость движений, свойственные девочке в переходном
возрасте, уступили место гармонической свежести и грациозности только что
распустившегося цветка; но она не переменилась. Те же светло-голубые глаза
и улыбающийся взгляд, тот же, составляющий почти одну линию со лбом,
прямой носик с крепкими ноздрями и ротик с светлой улыбкой, те же
крошечные ямочки на розовых прозрачных щечках, те же беленькие ручки...
и к ней по-прежнему почему-то чрезвычайно идет название чистенькой
девочки. Нового в ней только густая русая коса, которую она носит как
большие, и молодая грудь, появление которой заметно радует и стыдит ее.
Несмотря на то, что Любочка всегда росла и воспитывалась с нею
вместе, она во всех отношениях совсем другая девочка.
Любочка невысока ростом и, вследствие английской болезни, у нее
ноги до сих пор еще гусем и прегадкая талия. Хорошего во всей ее фигуре
только глаза, и глаза эти действительно прекрасны — большие, черные,
i* последний глоток (франц.)
Глава XXII. Папа
123
и с таким неопределимо приятным выражением важности и наивности, что
они не могут не остановить внимания. Любочка во всем проста и
натуральна; Катенька же как будто хочет быть похожей на кого-то. Любочка
смотрит всегда прямо и иногда, остановив на ком-нибудь свои огромные
черные глаза, не спускает их так долго, что ее бранят за это, говоря, что
это неучтиво; Катенька, напротив, опускает ресницы, щурится и уверяет,
что она близорука, тогда как я очень хорошо знаю, что она прекрасно
видит. Любочка не любит ломаться при посторонних, и, когда кто-нибудь
при гостях начинает целовать ее, она дуется и говорит, что терпеть не
может нежностей; Катенька, напротив, при гостях всегда делается особенно
нежна к Мими и любит, обнявшись с какой-нибудь девочкой, ходить по
зале. Любочка страшная хохотунья и иногда, в припадке смеха, машет
руками и бегает по комнате; Катенька, напротив, закрывает рот платком
или руками, когда начинает смеяться. Любочка всегда сидит прямо и
ходит опустив руки; Катенька держит голову несколько набок и ходит
сложив руки. Любочка всегда ужасно рада, когда ей удается поговорить
с большим мужчиной, и говорит, что она непременно выйдет замуж за
гусара; Катенька же говорит, что все мужчины ей гадки, что она никогда не
выйдет замуж, и делается совсем другая, как будто она боится чего-то,
когда мужчина говорит с ней. Любочка вечно негодует на Мими за то, что
ее так стягивают корсетами, что «дышать нельзя», и любит покушать;
Катенька, напротив, часто, поддевая палец под мыс своего платья,
показывает нам* как оно ей широко, и ест чрезвычайно мало. Любочка любит
рисовать головки; Катенька же рисует только цветы и бабочек. Любочка
играет очень отчетливо фильдовские концерты, некоторые сонаты
Бетховена; Катенька играет варьяции и вальсы, задерживает темп, стучит,
беспрестанно берет педаль и, прежде чем начинать играть что-нибудь,
с чувством берет три аккорда arpeggio...
Но Катенька, по моему тогдашнему мнению, больше похожа на
большую, и поэтому гораздо больше мне нравится.
Глава XXII
ПАПА
Папа особенно весел с тех пор, как Володя поступил в университет,
и чаще обыкновенного приходит обедать к бабушке. Впрочем, причина его
веселья, как я узнал от Николая, состоит в том, что он в последнее время
выиграл чрезвычайно много. Случается даже, что он вечером, перед
клубом, заходит к нам, садится за фортепьяно, собирает нас вокруг себя и,
притоптывая своими мягкими сапогами (он терпеть не может каблуков и
никогда не носит их), поет цыганские песни. И надобно тогда видеть
смешной восторг его любимицы Любочки, которая с своей стороны обожает
его. Иногда он приходит в классы и с строгим лицом слушает, как я
сказываю уроки, но по некоторым словам, которыми он хочет поправить
124
Отрочество
меня, я замечаю, что он плохо знает то, чему меня учат. Иногда он
потихоньку мигает и делает нам знаки, когда бабушка начинает ворчать и
сердится на всех без причины. «Ну, досталось же нам, дети»,— говорит он
потом. Вообще он понемногу спускается в моих глазах с той недосягаемой
высоты, на которую его ставило детское воображение. Я с тем же
искренним чувством любви и уважения целую его большую белую руку, но уже
позволяю себе думать о нем, обсуживать его поступки, и мне невольно
приходят о нем такие мысли, присутствие которых пугает меня. Никогда не
забуду я случая, внушившего мне много таких мыслей и доставившего
мне много моральных страданий.
Один раз, поздно вечером, он, в черном фраке и белом жилете, вошел
в гостиную с тем, чтобы взять с собой на бал Володю, который в это время
одевался в своей комнате. Бабушка в спальне дожидалась, чтобы Володя
пришел показаться ей (она имела привычку перед каждым балом
призывать его к себе, благословлять, осматривать и давать наставления). В
зале, освещенной только одной лампой, Мими с Катенькой ходила взад и
вперед, а Любочка сидела за роялем и твердила второй концерт Фильда,
любимую пьесу maman.
Никогда ни в ком не встречал я такого фамильного сходства, как
между сестрой и матушкой. Сходство это заключалось не в лице, не в
сложении, но в чем-то неуловимом: в руках, в манере ходить, в особенности в
голосе и в некоторых выражениях. Когда Любочка сердилась и говорила:
«целый век не пускают», это слово целый век, которое имела тоже привычку
говорить maman, она выговаривала так, что, казалось, слышал ее, как-то
протяжно: це-е-лый век; но необыкновеннее всего было это сходство в игре
ее на фортепьяно и во всех приемах при этом: она так же оправляла
платье, так же поворачивала листы левой рукой сверху, так же с досады
кулаком била по клавишам, когда долго не удавался трудный пассаж, и
говорила: «ах, бог мой!», и та же Неуловимая нежность и отчетливость
игры, той прекрасной фильдовской игры, так хорошо названной jeu perlé x*,
прелести которой не могли заставить забыть все фокус-покусы
новейших пьянистов.
Папа вошел в комнату скорыми маленькими шажками и подошел к
Любочке, которая перестала играть, увидев его.
— Нет, играй, Люба, играй,— сказал он, усаживая ее,— ты знаешь,
как я люблю тебя слушать...
Любочка продолжала играть, а папа долго, облокотившись на руку,
сидел против нее; потом, быстро подернув плечом, он встал и стал
ходить по комнате. Подходя к роялю, он всякий раз останавливался и долго
пристально смотрел на Любочку. По движениям и походке его я замечал,
что он был в волнении. Пройдя несколько раз по зале, он, остановившись
за стулом Любочки, поцеловал ее в черную голову и потом, быстро
поворотившись, опять продолжал свою прогулку. Когда, окончив пьесу,
Любочка подошла к нему с вопросом: «Хорошо ли?», он молча взял ее за го-
бисерной игрой (франц.)
Глава XXIII. Бабушка
125
лову и стал целовать в лоб и глаза с такою нежностию, какой я никогда
не видывал от него.
— Ах, бог мой! ты плачешь! — вдруг сказала Любочка, выпуская
из рук цепочку его часов и уставляя на его лицо свои большие
удивленные глаза.— Прости меня, голубчик папа, я совсем забыла, что это
мамашина пьеса.
— Нет, друг мой, играй почаще,— сказал он дрожащим от волнения
голосом,— коли бы ты знала, как мне хорошо поплакать с тобой...
Он еще раз поцеловал ее и, стараясь пересилить внутреннее волнение,
подергивая плечом, вышел в дверь, ведущую через коридор в комнату
Володи.
— Вольдемар! скоро ли ты? — крикнул он, останавливаясь посреди
коридора. В это самое время мимо него проходила горничная Маша,
которая, увидав барина, потупилась и хотела обойти его. Он остановил ее.
— А ты все хорошеешь,— сказал он, наклонясь к ней.
Маша покраснела и еще более опустила голову.
— Позвольте,— прошептала она.
— Вольдемар, что ж, скоро ли? —повторил папа, подергиваясь и
покашливая, когда Маша прошла мимо и он увидал меня...
Я люблю отца, но ум человека живет независимо от сердца и часто
вмещает в себя мысли, оскорбляющие чувство, непонятные и жестокие для
него. И такие мысли, несмотря на то, что я стараюсь удалить их,
приходят мне...
Глава XXIII
БАБУШКА
Бабушка со дня на день становится слабее; ее колокольчик, голос
ворчливой Гаши и хлопанье дверями чаще слышатся в ее комнате, и она
принимает нас уже не в кабинете, в вольтеровском кресле, а в спальне, в
высокой постели с подушками, обшитыми кружевами. Здороваясь с нею,
я замечаю на ее руке бледно-желтоватую глянцевую опухоль, а в комнате
тяжелый запах, который пять лет тому назад слышал в комнате матушки.
Доктор три раза в день бывает у нее, и было уже несколько консультаций.
Но характер, гордое и церемонное обращение ее со всеми домашними, а в
особенности с папа, нисколько не изменились; она точно так же
растягивает слова, поднимает брови и говорит: «Мой милый».
Но вот несколько дней нас уже не пускают к ней, и раз утром
St.-Jérôme, во время классов, предлагает мне ехать кататься с Любочкой и Катень-
кой. Несмотря на то, что, садясь в сани, я замечаю, что перед бабушкиными
окнами улица устлана соломой и что какие-то люди в синих чуйках стоят
около наших ворот, я никак не могу понять, для чего нас посылают
кататься в такой неурочный час. В этот день, во все время катанья, мы с
Любочкой находимся почему-то в том особенно веселом расположении духа,
126
Отрочество
в котором каждый простой случай, каждое слово, каждое движение
заставляют смеяться.
Разносчик, схватившись за лоток, рысью перебегает через дорогу, и
мы смеемся. Оборванный ванька галопом, помахивая концами вожжей,
догоняет наши сани, и мы хохочем. У Филиппа зацепился кнут за полоз
саней; он, оборачиваясь, говорит: «Эх-ма»,— и мы помираем со смеху.
Мими с недовольным видом говорит, что только глупые смеются без
причины, и Любочка, вся красная от напряжения сдержанного смеха,
исподлобья смотрит на меня. Глаза наши встречаются, и мы заливаемся таким
гомерическим хохотом, что у нас на глазах слезы, и мы не в состоянии
удержать порывов смеха, который душит нас. Только что мы немного успокоива-
емся, я взглядываю на Любочку и говорю заветное словечко, которое у нас
в моде с некоторого времени и которое уже всегда производит смех, и
снова мы заливаемся.
Подъезжая назад к дому, я только открываю рот, чтоб сделать Любочке
одну прекрасную гримасу, как глаза мои поражает черная крышка гроба,
прислоненная к половинке двери нашего подъезда, и рот мой остается в
том же искривленном положении.
— Votre grand-mère est morte! x* — говорит St.-Jérôme с бледным
лицом, выходя нам навстречу.
Все время, покуда тело бабушки стоит в доме, я испытываю тяжелое
чувство страха смерти, то есть мертвое тело живо и неприятно напоминает
мне то, что и я должен умереть когда-нибудь, чувство, которое почему-то
привыкли смешивать с печалью. Я не жалею о бабушке, да едва ли кто-
нибудь искренно жалеет о ней. Несмотря на то, что дом полон траурных
посетителей, никто не жалеет о ее смерти, исключая одного лица, которого
неистовая горесть невыразимо поражает меня. И лицо это — горничная
Гаша. Она уходит на чердак, запирается там, не переставая плачет,
проклинает самое себя, рвет на себе волосы, не хочет слышать никаких
советов и говорит, что смерть для нее остается единственным утешением после
потери любимой госпожи.
Опять повторяю, что неправдоподобность в деле чувства есть
вернейший признак истины.
Бабушки уже нет, но еще в нашем доме живут воспоминания и
различные толки о ней. Толки эти преимущественно относятся до завещания,
которое она сделала перед кончиной и которого никто не знает, исключая
ее душеприказчика, князя Ивана Иваныча. Между бабушкиными людьми
я замечаю некоторое волнение, часто слышу толки о том, кто кому
достанется, и, признаюсь, невольно и с радостью думаю о том, что мы
получаем наследство.
После шести недель Николай, всегдашняя газета новостей нашего
дома, рассказывает мне, что бабушка оставила все имение Любочке, поручив
до ее замужества опеку не папа, а князю Ивану Иванычу.
** Баша бабушка умерла! (франц.)
Глава XXIV. Я. Глава XXV. Приятели Володи
127
Глава XXIV
Я
До поступления в университет мне остается уже только несколько
месяцев. Я учусь хорошо. Не только без страха ожидаю учителей, но даже
чувствую некоторое удовольствие в классе.
Мне весело — ясно и отчетливо сказать выученный урок. Я
готовлюсь в математический факультет, и выбор этот, по правде сказать,
сделан мной единственно потому, что слова: синусы, тангенсы,
дифференциалы, интегралы и т. д. чрезвычайно нравятся мне.
Я гораздо ниже ростом Володи, широкоплеч и мясист, по-прежнему
дурен и по-прежнему мучусь этим. Я стараюсь казаться оригиналом. Одна
утешает меня: это то, что про меня папа сказал как-то, что у меня умная
рожа, и я вполне верю в это.
St.-Jérôme доволен мною, хвалит меня, и я не только не ненавижу его>
но, когда он иногда говорит, что с моими способностями, с моим умом
стыдно не сделать того-то и того-то, мне кажется даже, что я люблю его.
Наблюдения мои в девичьей давно уже прекратились, мне совестно
прятаться за двери, да притом и убеждение в любви Маши к Василью,
признаюсь, несколько охладило меня. Окончательно же исцеляет меня от
этой несчастной страсти женитьба Василья, для которой я сам, по просьбе
его, испрашиваю у папа позволения.
Когда молодые, с конфетами на подносе, приходят к папа благодарить
его, и Маша, в чепчике с голубыми лентами, тоже за что-то благодарит
всех нас, целуя каждого в плечико, я чувствую только запах розовой
помады от ее волос, но ни малейшего волнения.
Вообще, я начинаю понемногу исцеляться от моих отроческих
недостатков, исключая, впрочем, главного, которому суждено наделать мне еще
много вреда в жизни,— склонности к умствованию.
Глава XXV
ПРИЯТЕЛИ ВОЛОДИ
Хотя в обществе знакомых Володи я играл роль, оскорблявшую мое
самолюбие, я любил сидеть в его комнате, когда у него бывали гости, и
молча наблюдать все, что там делалось. Чаще других приходили к
Володе адъютант Дубков и студент князь Нехлюдов. Дубков был маленький
жилистый брюнет, уже не первой молодости и немного коротконожка, но
недурен собой и всегда весел. ,Он был один из тех ограниченных людей,
которые особенно приятны именно своей ограниченностью, которые не в
состоянии видеть предметы с различных сторон и которые вечно
увлекаются. Суждения этих людей бывают односторонний ошибочны, но всегда
чистосердечны и увлекательны. Даже узкий эгоизм их кажется почему-то
простительным и милым. Кроме того, для Володи и меня Дубков имел.
128
Отрочество
двоякую прелесть — воинственной наружности и, главное, возраста, с
которым молодые люди почему-то имеют привычку смешивать понятие
порядочности (comme il faut), очень высоко ценимую в эти года. Впрочем,
Дубков и в самом деле был тем, что называют «un homme comme il faut» x*.
Одно, что было мне неприятно,— это то, что Володя как будто стыдился
иногда перед ним за мои самые невинные поступки, а всего более за мою
молодость.
Нехлюдов был нехорош собой: маленькие серые глаза, невысокий
крутой лоб, непропорциональная длина рук и ног не могли быть названы
красивыми чертами. Хорошего было в нем только — необыкновенно высокий
рост, нежный цвет лица и прекрасные зубы. Но лицо это получало такой
оригинальный и энергический характер от узких, блестящих глаз и
переменчивого, то строгого, то детски-неопределенного выражения улыбки,
что нельзя было не заметить его.
Он, казалось, был очень стыдлив, потому что каждая малость
заставляла его краснеть до самых ушей; но застенчивость его не походила на мою.
Чем больше он краснел, тем больше лицо его выражало решимость. Как
будто он сердился на самого себя за свою слабость.
Несмотря на то, что он казался очень дружным с Дубковым и
Володей, заметно было, что только случай соединил его с ними. Направления
их были совершенно различны: Володя и Дубков как будто боялись всего,
что было похоже на серьезные рассуждения и чувствительность;
Нехлюдов, напротив, был энтузиаст в высшей степени и часто, несмотря на
насмешки, пускался в рассуждения о философских вопросах и о чувствах.
Володя и Дубков любили говорить о предметах своей любви (и бывали
влюблены вдруг в нескольких и оба в одних и тех же); Нехлюдов,
напротив, всегда серьезно сердился, когда ему намекали на его любовь к какой-то
рыженькой.
Володя и Дубков часто позволяли себе, любя, подтрунивать над
своими родными; Нехлюдова, напротив, можно было вывести из себя, с
невыгодной стороны намекнув на его тетку, к которой он чувствовал какое-то
восторженное обожание. Володя и Дубков после ужина ездили куда-то
без Нехлюдова и называли его красной девушкой...
Князь Нехлюдов поразил меня с первого раза как своим разговором,
так и наружностью. Но несмотря на то, что в его направлении я находил
много общего с своим — или, может быть, именно поэтому,— чувство,
которое он внушил мне, когда я в первый раз увидал его, было далеко не
приязненное.
Мне не нравились его быстрый взгляд, твердый голос, гордый вид, но
более всего совершенное равнодушие, которое он мне оказывал. Часто во
время разговора мне ужасно хотелось противоречить ему; в наказание за
его гордость хотелось переспорить его, доказать ему, что я умен, несмотря
на то, что он не хочет обращать на меня никакого внимания. Стыдливость
удерживала меня.
** благовоспитанный человек (франц.)
Глава XXVI. Рассуждения
129
Глава XXVI
РАССУЖДЕНИЯ
Володя лежал с ногами на диване и, облокотившись на руку, читал
какой-то французский роман, когда я, после вечерних классов, по своему
обыкновению, вошел к нему в комнату. Он на секунду приподнял голову,
чтобы взглянуть на меня, и снова принялся за чтение — движение самое
простое и естественное, но которое заставило меня покраснеть. Мне
показалось, что во взгляде его выражался вопрос, зачем я пришел сюда,
а в быстром наклонении головы желание скрыть от меня значение
взгляда. Эта склонность придавать значение самому простому движению
составляла во мне характеристическую черту того возраста. Я подошел
к столу и тоже взял книгу; но, прежде чем начал читать ее, мне пришло
в голову, что как-то смешно, что мы, не видавшись целый день, ничего не
говорим друг другу.
— Что, ты дома будешь нынче вечером?
— Не знаю, а что?
— Так,— сказал я и, замечая, что разговор не клеится, взял книгу
и начал читать.
Странно, что с глазу на глаз мы по целым часам проводили молча
с Володей, но достаточно было только присутствия даже молчаливого
третьего лица, чтобы между нами завязывались самые интересные и
разнообразные разговоры. Мы чувствовали, что слишком хорошо знаем друг
друга. А слишком много или слишком мало знать друг друга одинаково
мешает сближению.
— Володя дома? — послышался в передней голос Дубкова.
— Дома,— сказал Володя, спуская ноги и кладя книгу на стол.
Дубков и Нехлюдов, в шинелях и шляпах, вошли в комнату.
— Что ж, едем в театр, Володя?
— Нет, мне некогда,— отвечал Володя, краснея.
— Ну, вот еще! поедем, пожалуйста.
— Да у меня и билета нет.
— Билетов сколько хочешь у входа.
— Погоди, я сейчас приду,— уклончиво отвечал Володя и, подергивая
плечом, вышел из комнаты.
Я знал, что Володе очень хотелось ехать в театр, куда его звал Дубков;
что он отказывался потому только, что у него не было денег, и что он вышел
затем, чтобы у дворецкого достать взаймы пять рублей до будущего
жалованья.
— Здравствуйте, дипломат\ — сказал Дубков, подавая мне руку.
Приятели Володи называли меня дипломатом, потому что раз, после
обеда у покойницы бабушки, она как-то при них, разговорившись о нашей
будущности, сказала, что Володя будет военный, а что меня она надеется
видеть дипломатом, в черном фраке и с прической à la coq, составлявшей,
по ее мнению, необходимое условие дипломатического звания.
5 Л. Н. Толстой
130
Отрочество
— Куда это ушел Володя? — спросил меня Нехлюдов.
— Не знаю,— отвечал я, краснея при мысли, что они, верно,
догадываются, зачем вышел Володя.
— Верно, у него денег нет! правда? О! дипломат! — прибавил он
утвердительно, объясняя мою улыбку.— У меня тоже нет денег, а у тебя
есть, Дубков?
— Посмотрим,— сказал Дубков, доставая кошелек и ощупывая в нем
весьма тщательно несколько мелких монет своими коротенькими
пальцами.— Вот пятацок, вот двугривенницик, а то ффффю! — сказал он, де
лая комический жест рукою.
В это время Володя вошел в комнату.
— Ну что, едем?
— Нет.
— Как ты смешон! —сказал Нехлюдов,— отчего ты не скажешь,
что у тебя нет денег. Возьми мой билет, коли хочешь.
— А ты как же?
— Он поедет к кузинам в ложу,— сказал Дубков.
— Нет, я совсем не поеду.
— Отчего?
— Оттого, что, ты знаешь, я не люблю сидеть в ложе.
— Отчего?
— Не люблю, мне неловко.
— Опять старое! не понимаю, отчего тебе может быть неловко там, где
все тебе очень рады. Это смешно, mon cher1*.
— Что ж делать, si e suis timide! 2* Я уверен, ты в жизни своей
никогда не краснел, а я всякую минуту, от малейших пустяков!— сказал
он, краснея в это же время.
— Savez vous, d'où vient votre timidité?., d'un excès d'amour propre,
mon cher 3*,— сказал Дубков покровительственным тоном.
— Какой тут excès d'amour propre! — отвечал Нехлюдов, задетый
за живое.— Напротив, я стыдлив оттого, что у меня слишком мало amour
propre; мне все кажется, напротив, что со мной неприятно, скучно... от
этого...
— Одевайся же, Володя!— сказал Дубков, схватывая его за плечи
и снимая с него сюртук.— Игнат, одеваться барину!
— От этого со мной часто бывает... — продолжал Нехлюдов.
Но Дубков уже не слушал его. «Трала-ла та-ра-ра-ла-ла»,— запел он
какой-то мотив.
— Ты не отделался,— сказал Нехлюдов,— я тебе докажу, что
стыдливость происходит совсем не от самолюбия.
— Докажешь, ежели поедешь с нами.
— Я сказал, что не поеду.
** мой дорогой (франц.)
2* если я застенчив! (франц.)
3* Знаете, отчего происходит ваша застенчивость?., от избытка самолюбия, мой
дорогой (франц.)
Глава XXVI. Рассуждения
131
— Ну, так оставайся тут и доказывай дипломату; а мы приедем, он
нам расскажет.
— II докажу,— возразил Нехлюдов с детским своенравием,—только
приезжайте скорей.
— Как вы думаете: я самолюбив? — сказал он, подсаживаясь ко мне.
Несмотря на то, что у меня на этот счет было составленное мнение,
я так оробел от этого неожиданного обращения, что не скоро мог
ответить ему.
— Я думаю, что да, — сказал я, чувствуя, как голос мой дрожит и
краска покрывает лицо при мысли, что пришло время доказать ему, что я
умный,— я думаю, что всякий человек самолюбив, и все то, что ни делает
человек,— все из самолюбия.
— Так что же, по-вашему, самолюбие? — сказал Нехлюдов,
улыбаясь несколько презрительно, как мне показалось.
— Самолюбие,— сказал я,— есть убеждение в том, что я лучше и
умнее всех людей.
— Да как же могут быть все в этом убеждены?
— Уж я не знаю, справедливо ли или нет, только никто, кроме меня,
не признается; я убежден, что я умнее всех на свете, и уверен, что вы тоже
уверены в этом.
— Нет, я про себя первого скажу, что я встречал людей, которых
признавал умнее себя,— сказал Нехлюдов.
— Не может быть,— отвечал я с убеждением.
— Неужели вы в самом деле так думаете? — сказал Нехлюдов,
пристально вглядываясь в меня.
— Серьезно,— отвечал я.
И тут мне вдруг пришла мысль, которую я тотчас же высказал.
— Я вам это докажу. Отчего мы самих себя любим больше других?..
Оттого, что мы считаем себя лучше других, более достойными любви.
Ежели бы мы находили других лучше себя, то мы бы и любили их больше
себя, а этого никогда не бывает. Ежели и бывает, то все-таки я прав,—
прибавил я с невольной улыбкой самодовольствия.
Нехлюдов помолчал с минуту.
— Вот я никак не думал, чтобы вы были так умны! — сказал он мне
•с такой добродушной, милой улыбкой, что вдруг мне показалось, что я
чрезвычайно счастлив.
Похвала так могущественно действует не только на чувство, но и на ум
человека, что под ее приятным влиянием мне показалось, что я стал
гораздо умнее, и мысли одна за другой с необыкновенной быстротой
набирались мне в голову. С самолюбия мы незаметно перешли к любви, и на эту
тему разговор казался неистощимым. Несмотря на то, что наши
рассуждения для постороннего слушателя могли показаться совершенной
бессмыслицею — так они были неясны и односторонни,— для нас они имели
высокое значение. Души наши так хорошо были настроены на один лад, что
малейшее прикосновение к какой-нибудь струне одного находило
отголосок в другом. Мы находили удовольствие именно в этом соответствен.
5*
132
Отрочество
ном звучании различных струн, которые мы затрогивали в разговоре.
Нам казалось, что недостает слов и времени, чтобы выразить друг другу
все те мысли, которые просились наружу.
Глава XXVII
НАЧАЛО ДРУЖБЫ
С той поры между мной и Дмитрием Нехлюдовым установились
довольно странные, но чрезвычайно приятные отношения. При посторонних
он не обращал на меня почти никакого внимания; но как только
случалось нам быть одним, мы усаживались в уютный уголок и начинали
рассуждать, забывая все и не замечая, как летит время.
Мы толковали и о будущей жизни, и об искусствах, и о службе, и о
женитьбе, и о воспитании детей, и никогда нам в голову не приходило, что
все то, что мы говорили, был ужаснейший вздор. Это не приходило нам
в голову потому, что вздор, который мы говорили, был умный и милый
вздор; а в молодости еще ценишь ум, веришь в него. В молодости все силы
души направлены на будущее, и будущее это принимает такие
разнообразные, живые и обворожительные формы под влиянием надежды,
основанной не на опытности прошедшего, а на воображаемой возможности
счастия, что одни понятые и разделенные мечты о будущем счастии
составляют уже истинное счастие этого возраста. В метафизических
рассуждениях, которые бывали одним из главных предметов наших разговоров,
я любил ту минуту, когда мысли быстрее и быстрее следуют одна за
другой и, становясь все более и более отвлеченными, доходят, наконец, до
такой степени туманности, что не видишь возможности выразить их и,
полагая сказать то, что думаешь, говоришь совсем другое. Я любил эту
минуту, когда, возносясь все выше и выше в области мысли, вдруг
постигаешь всю необъятность ее и сознаешь невозможность идти далее.
Как-то раз, во время масленицы, Нехлюдов был так занят разными
удовольствиями, что хотя несколько раз на день заезжал к нам, но ни разу
не поговорил со мной, и меня это так оскорбило, что снова он мне
показался гордым и неприятным человеком. Я ждал только случая, чтобы
показать ему, что нисколько не дорожу его обществом и не имею к нему
никакой особенной привязанности.
В первый раз, как он после масленицы снова хотел разговориться
со мной, я сказал, что мне нужно готовить уроки, и ушел на верх; но
через четверть часа кто-то отворил дверь в классную, и Нехлюдов
подошел ко мне.
— Я вам мешаю? — сказал он.
— Нет,— отвечал я, несмотря на то, что хотел сказать, что у меня
действительно есть дело.
— Так отчего же вы ушли от Володи? Ведь мы давно с вами не
рассуждали. А уж я так привьщ, что мне как будто чего-то недостает.
Досада моя прошла в одну минуту, и Дмитрий снова стал в моих
глазах тем же добрым и милым человеком.
Глава XXVII. Начало дружбы
133
— Вы, верно, знаете, отчего я ушел? — сказал я.
— Может быть,— отвечал он, усаживаясь подле меня,— но ежели
я и догадываюсь, то не могу сказать отчего, а вы так можете,— сказал он.
— Я и скажу: я ушел потому, что был сердит на вас... не сердит, а мне
досадно было. Просто: я всегда боюсь, что вы презираете меня за то, что
я еще очень молод.
— Знаете, отчего мы так сошлись с вами,— сказал он, добродушным
и умным взглядом отвечая на мое признание,— отчего я вас люблю
больше, чем людей, с которыми больше знаком и с которыми у меня больше
общего? Я сейчас решил это. У вас есть удивительное, редкое качество —
откровенность.
— Да, я всегда говорю именно те вещи, в которых мне стыдно
признаться,— подтвердил я,— но только тем, в ком я уверен.
— Да, но чтобы быть уверенным в человеке, надо быть с ним
совершенно дружным, а мы с вами не дружны еще, Nicolas; помните, мы
говорили о дружбе: чтобы быть истинными друзьями, нужно быть уверенным
друг в друге.
— Быть уверенным в том, что ту вещь, которую я скажу вам, уже вы
никому не скажете,— сказал я.— А ведь самые важные, интересные
мысли именно те, которые мы ни за что не скажем друг другу.
— И какие гадкие мысли! такие подлые мысли, что ежели бы мы
знали, что должны признаваться в них, они никогда не смели бы заходить
к нам в голову. Знаете, какая пришла мне мысль, Nicolas,— прибавил он,
вставая со стула и с улыбкой потирая руки.— Сделаемте это, и вы
увидите, как это будет полезно для нас обоих: дадим себе слово признаваться
во всем друг другу. Мы будем знать друг друга, и нам не будет совестнс;
а для того чтобы не бояться посторонних, дадим себе слово никогда ни с кем
и ничего не говорить друг о друге. Сделаем это.
— Давайте,— сказал я.
И мы действительно сделали это. Что вышло из этого, я расскажу
после.
Kapp сказал25, что во всякой привязанности есть две стороны: одна
любит, другая позволяет любить себя, одна целует, другая подставляет
щеку. Это совершенно справедливо; и в нашей дружбе я целовал, а
Дмитрий подставлял щеку; но и он готов был целовать меня. Мы любили ровно,
потому что взаимно знали и ценили друг друга; но это не мешало ему
оказывать влияние на меня, а мне подчиняться ему.
Само собою разумеется, что под влиянием Нехлюдова я невольно усвоил
и его направление, сущность которого составляло восторженное обожание
идеала добродетели и убеждение в назначении человека постоянно
совершенствоваться. Тогда исправить все человечество, уничтожить все пороки
и несчастия людские казалось удобоисполнимою вещью,— очень легко
и просто казалось исправить самого себя, усвоить все добродетели и быть
счастливым...
А впрочем, бог один знает, точно ли смешны были эти благородные
мечты юности, и кто виноват в том, что они не осуществились?..
4 ЮНОСТЬ «!•
ПГУ<>О0О0ч5ТГ>
Глава I
ЧТО Я СЧИТАЮ НАЧАЛОМ ЮНОСТИ
Я сказал, что дружба моя с Дмитрием открыла мне новый взгляд на
жизнь, ее цель и отношения. Сущность этого взгляда состояла в убеждении,
чго назначение человека есть стремление к нравственному
усовершенствованию и что усовершенствование это легко, возможно и вечно. Но до
сих пор я наслаждался только открытием новых мыслей, вытекающих из
этого убеждения, и составлением блестящих планов нравственной,
деятельной будущности; но жизнь моя шла все тем же мелочным,
запутанным и праздным порядком.
Те добродетельные мысли, которые мы в беседах перебирали с
обожаемым другом моим Дмитрием, чудесным Митей, как я сам с собою шепотом
иногда называл его, еще нравились только моему уму, а не чувству. Но
пришло время, когда эти мысли с такой свежей силой морального
открытия пришли мне в голову, что я испугался, подумав о том, сколько
времени я потерял даром, и тотчас же, ту же секунду захотел прилагать эти
мысли к жизни, с твердым намерением никогда уже не изменять им.
И с этого времени я считаю начало юности.
Мне был в то время шестнадцатый год в исходе. Учителя
продолжали ходить ко мне, St.-Jerome присматривал за моим учением, и я поневоле
и неохотно готовился к университету. Вне учения занятия мои состояли:
в уединенных бессвязных мечтах и размышлениях, в деланиях
гимнастики, с тем чтобы сделаться первым силачом в мире, в шлянии без всякой
определенной цели и мысли по всем комнатам и особенно коридору
девичьей и в разглядывании себя в зеркало, от которого, впрочем, я всегда
отходил с тяжелым чувством уныния и даже отвращения. Наружность моя,
я убеждался, не только была некрасива, но я не мог даже утешать себя
обыкновенными утешениями в подобных случаях. Я не мог сказать, что
у меня выразительное, умное или благородное лицо. Выразительного
ничего не было — самые обыкновенные, грубые и дурные черты; глаза
маленькие, серые, особенно в то время, когда я смотрелся в зеркало, были
скорее глупые, чем умные. Мужественного было еще меньше: несмотря
на то, что я был не мал ростом и очень силен по летам, все черты лица
были мягкие, вялые, неопределенные. Даже и благородного ничего не было;
напротив, лицо мое было такое, как у простого мужика, и такие же
большие ноги и руки; а это в то время мне казалось очень стыдно.
Глава II. Весна
135
Глава II
ВЕСНА
В тот год, как я вступил в университет, Святая была как-то поздно
в апреле, так что экзамены были назначены на Фоминой, а на Страстной
я должен был и говеть и уже окончательно приготавливаться.
Погода после мокрого снега, который, бывало, Карл Иваныч
называл «сын за отцом пришел», уже дня три стояла тихая, теплая и ясная.
На улицах не видно было клочка снега, грязное тесто заменилось мокрой,
блестящей мостовой и быстрыми ручьями. С крыш уже на солнце стаивали
последние капели, в палисаднике на деревьях надувались цочки,на дворе
была сухая дорожка, к конюшне мимо замерзлой кучи навоза и около
крыльца между камнями зеленелась мшистая травка. Был тот особенный
период весны, который сильнее всего действует на душу человека: яркое,
на всем блестящее, но не жаркое солнце, ручьи и проталинки, пахучая
свежесть в воздухе и нежно-голубое небо с длинными, прозрачными тучками.
Не знаю почему, но мне кажется, что в большом городе еще ощутительнее
и сильнее на душу влияние этого первого периода рождения весны,—
меньше видишь, но больше предчувствуешь. Я стоял около окна, в
которое утреннее солнце сквозь двойные рамы бросало пыльные лучи на пол
моей невыносимо надоевшей мне классной комнаты, и решал на черной
доске какое-то длинное алгебраическое уравнение. В одной руке я
держал изорванную мягкую «Алгебру» Франкера 26, в другой — маленький
кусок мела, которым испачкал уже обе руки, лицо и локти полуфрачка.
Николай в фартуке, с засученными рукавами, отбивал клещами замазку
и отгибал гвозди окна, которое отворялось в палисадник. Его занятие
и стук, который он производил, развлекали мое внимание. Притом я был
в весьма дурном, недовольном расположении духа. Все как-то л:не не
удавалось: я сделал ошибку в начале вычисления, так что надо было все
начинать сначала; мел я два раза уронил, чувствовал, что лицо и руки мои
испачканы, губка где-то пропала, стук, который производил Николай,
как-то больно потрясал мои нервы. Мне хотелось рассердиться и
поворчать; я бросил мел, «Алгебру» и стал ходить по комнате. Но мне
вспомнилось, что нынче Страстная середа, нынче мы должны исповедоваться и что
надо удерживаться от всего дурного; и вдруг я пришел в какое-то
особенное, кроткое состояние духа и подошел к Николаю.
— Позволь, я тебе помогу, Николай,— сказал я, стараясь дать
своему голосу самое кроткое выражение; и мысль, что я поступаю хорошо,
подавив свою досаду и помогая ему, еще более усилила во мне это кроткое
настроение духа.
Замазка была отбита, гвозри отогнуты, но, несмотря на то, что
Николай из всех сил дергал за перекладины, рама не подавалась.
«Если рама выйдет теперь сразу, когда я потяну с ним,— подумал я,—
значит, грех, и не надо нынче больше заниматься.» Рама подалась набок
и вышла.
136
Юность
— Куда отнести ее? — сказал я.
— Позвольте, я сам управлюсь,— отвечал Николай, видимо,
удивленный и, кажется, недовольный моим усердием,— надо не спутать, а то
там, в чулане, они у меня до номерам.
— Я замечу ее,— сказал я, поднимая раму.
Мне кажется, что, если бы чулан был версты за две и рама весила бы
вдвое больше, я был бы очень доволен. Мне хотелось измучаться,
оказывая эту услугу Николаю. Когда я вернулся в комнату, кирпичики и
соляные пирамидки были уже переложены на подоконник и Николай
крылышком сметал песок и сонных мух в растворенное окно. Свежий пахучий
воздух уже проник в комнату и наполнял ее. Из окна слышался городской
шум и чиликанье воробьев в палисаднике.
Все предметы были освещены ярко, комната повеселела, легкий ве-
сэнний ветерок шевелил листы моей «Алгебры» и волоса на голове Николая.
Я подошел к окну, сел на него, перегнулся в палисадник и задумался.
Какое-то новое для меня, чрезвычайно сильное и приятное чувство
вдруг проникло мне в душу. Мокрая земля, по которой кое-где выбивали
ярко-зеленые иглы травы с желтыми стебельками, блестящие на солнце
ручьи, по которым вились кусочки земли и щепки, закрасневшиеся прутья
сирени с вспухлыми почками, качавшимися под самым окошком,
хлопотливое чиликанье птичек, копошившихся в этом кусте, мокрый от таявшего
на нем снега черноватый забор, а главное — этот пахучий сырой воздух
и радостное солнце говорили мне внятно, ясно о чем-то новом и
прекрасном, которое, хотя я не могу передать так, как оно сказывалось мне, я
постараюсь передать так, как я воспринимал его,— все мне говорило про
красоту, счастье и добродетель, говорило, что как то, так и другое легко
и возможно для меня, что одно не может быть без другого и даже что красо-
ia, счастье и добродетель — одно и то же. «Как мог я не понимать этого,
гак дурен я был прежде, как я мог бы и могу быть хорош и счастлив в
будущем! — говорил я сам себе.— Надо скорей, скорей, сию же минуту
сделаться другим человеком и начать жить иначе.» Несмотря на это, я,
однако, долго еще сидел на окне, мечтая и ничего не делая. Случалось ли
вам летом лечь спать днем в пасмурную дождливую погоду и,
проснувшись на закате солнца, открыть глаза и в расширяющемся
четырехугольнике окна, из-под полотняной сторы, которая, надувшись, бьется прутом
об подоконник, увидать мокрую от дождя, тенистую лиловатую сторону
липовой аллеи и сырую садовую дорожку, освещенную яркими косыми
лучами, услыхать вдруг веселую жизнь птиц в саду и увидать насекомых,
которые вьются в отверстии окна, просвечивая на солнце, почувствовать
запах последождевого воздуха и подумать: «Как мне не стыдно было
проспать такой вечер»,— и торопливо вскочить, чтобы идти в сад порадоваться
:чизнью? Если случалось, то вот образчик трго сильного чувства, которое
я испытывал в это время.
Глава III. Мечты
137
Глава III
МЕЧТЫ
«Нынче я исповедаюсь, очищаюсь от всех грехов,— думал я,— и
больше уж никогда не буду... (тут я припомнил все грехи, которые больше
всего мучили меня). Буду каждое воскресенье ходить непременно в
церковь, и еще после целый час читать Евангелие, потом из беленькой 27,
которую я буду получать каждый месяц, когда поступлю в университет,
непременно два с полтиной (одну десятую) я буду отдавать бедным, и так,
чтобы никто не знал; и не нищим, а стану отыскивать таких бедных,
сироту или старушку, про которых никто не знает.
У меня будет особенная комната (верно, St.-Jérôme'oBa), и я буду сам
убирать ее и держать в удивительной чистоте; человека же ничего для
себя не буду заставлять делать. Ведь он такой же, как и я. Потом буду
ходить каждый день в университет пешком (а ежели мне дадут дрожки,
то продам их и деньги эти отложу тоже на бедных) и в точности буду
исполнять все (что было это «все», я никак бы не мог сказать тогда, но я живо
понимал и чувствовал это «все» разумной, нравственной, безупречной
жизни). Буду составлять лекции и даже вперед проходить предметы, так
что на первом курсе буду первым и напишу диссертацию; на втором курсе
уже вперед буду знать все, и меня могут перевести прямо в третий курс,
так что я восемнадцати лет кончу курс первым кандидатом с двумя
золотыми медалями, потом выдержу на магистра, на доктора и сделаюсь
первым ученым в России... даже в Европе я могу быть первым ученым... Ну,
а потом? — спрашивал я сам себя, но тут я припомнил, что эти мечты —
гордость, грех, про который нынче же вечером надо будет сказать
духовнику, и возвратился к началу рассуждений. — Для приготовления к
лекциям я буду ходить пешком на Воробьевы горы; выберу себе там местечко
под деревом и буду читать лекции; иногда возьму с собой что-нибудь
закусить: сыру, или пирожок от Педотти 28, или что-нибудь. Отдохну и
потом стану читать какую-нибудь хорошую книгу, или буду рисовать виды,
или играть на каком-нибудь инструменте (непременно выучусь играть на
флейте). Потом она тоже будет ходить гулять на Воробьевы горы и когда-
нибудь подойдет ко мне и спросит: кто я такой? Я посмотрю на нее этак
печально и скажу, что я сын священника одного и что я счастлив только
здесь, когда один, совершенно один-одинешенек. Она подаст мне руку,
скажет что-нибудь и сядет подле меня. Так каждый день мы будем
приходить сюда, будем друзьями, и я буду целовать ее... Нет, это нехорошо.
Напротив, с нынешнего дня я уж больше не буду смотреть на женщин.
Никогда, никогда не буду ходить в девичью, даже буду стараться не
проходить мимо; а через три года выйду из-под опеки и женюсь непременно.
Буду делать нарочно движенья как можно больше, гимнастику каждый
день, так что, когда мне будет двадцать пять лет, я буду сильней Раппо 29,
Первый день буду держать по полпуда «вытянутой рукой» пять минут,
на другой день двадцать один фунт, на третий день двадцать два фунта
138
Юность
и так далее, так что, наконец, по четыре пуда в каждой руке, и так, что
буду сильнее всех в дворне; и когда вдруг кто-нибудь вздумает оскорбить
меня или станет отбываться непочтительно об ней, я возьму его так,
просто, за грудь, подниму аршина на два от земли одной рукой и только
подержу, чтоб чувствовал мою силу, и оставлю; но, впрочем, и это
нехорошо; нет, ничего, ведь я ему зла не сделаю, а только докажу, чт> я...»
Да не упрекнут меня в том, что мечты моей юности так же ребячески,
как мечты детства и отрочества. Я убежден в том, что, ежели мне суждено
прожить до глубокой старости и рассказ мой догонит мой возраст, я
стариком семидесяти лет буду точно так же невозможно ребячески мечтать,
как и теперь. Буду мечтать о какой-нибудь прелестной Марии, которая
полюбит меня, беззубого старика, как она полюбила Мазепу, о том, как
мой слабоумный сын вдруг сделается министром по какому-нибудь
необыкновенному случаю, или о том, как вдруг у меня будет пропасть
миллионов денег. Я убежден, что нет человеческого существа и возраста,
лишенного этой благодетельной, утешительной способности мечтания. Но,
исключая общей черты невозможности — волшебности мечтаний,
мечтания каждого человека и каждого возраста имеют свой отличительный
характер. В тот период времени, который я считаю пределом отрочества и
началом юности, основой моих мечтаний были четыре чувства: любовь
к ней, к воображаемой женщине, о которой я мечтал всегда в одном и том
же смысле и которую всякую минуту ожидал где-нибудь встретить. Эта
она была немножко Сонечка, немножко Маша, жена Василья, в то время,
как она моет белье в корыте, и немножко женщина с жемчугами на белой
шее, которую я видел очень давно в театре, в ложе подле нас. Второе
чувство было любовь любви. Мне хотелось, чтобы все меня знали и любили.
Мне хотелось сказать свое имя: Николай Иртеньев, и чтобы все были
поражены этим известием, обступили меня и благодарили бы за что-нибудь.
Третье чувство было надежда на необыкновенное, тщеславное счастье —
такая сильная и твердая, что она переходила в сумасшествие. Я так был
уверен, что очень скоро, вследствие какого-нибудь необыкновенного
случая, вдруг сделаюсь самым богатым и самым знатным человеком в миюе
что беспрестанно находился в тревожном ожидании чего-то волшебно-
счастливого. Я все ждал, что вот начнется и я достигну всего, чего может
желать человек, и всегда повсюду торопился, полагая, что уже начинается
там, где меня нет. Четвертое и главное чувство было отвращение к самому
себе и раскаяние, но раскаяние до такой степени слитое с надеждой на
счастие, что оно не имело в себе ничего печального. Мне казалось так
легко и естественно оторваться от всего прошедшего, переделать, забыть все,
что было, и начать свою жизнь со всеми ее отношениями совершенно
снова, что прошедшее не тяготило, не связывало меня. Я даже наслаждался
в отвращении к прошедшему и старался видеть его мрачнее, чем оно было.
Чем чернее был круг воспоминаний прошедшего, тем чище и светлее
выдавалась из него светлая, чистая точка настоящего и развивались
радужные цвета будущего. Этот-то голос раскаяния и страстного желания,
совершенства и был главным новым душевным ощущением в ту эпоху моего
Глава IV. Наш семейный кружок
139
развития, и он-то положил новые начала моему взгляду на себя, на людей
и на мир божий. Благой, отрадный голос, столько раз с тех пор, в те
грустные времена, когда душа молча покорялась власти жизненной лжи
и разврата, вдруг смело восстававший против всякой неправды, злостно
обличавший прошедшее, указывавший, заставляя любить ее, ясную
точку настоящего и обещавший добро и счастие в будущем,— благой,
отрадный голос! Неужели ты перестанешь звучать когда-нибудь?
Глава IV
НАШ СЕМЕЙНЫЙ КРУЖОК
Папа эту весну редко бывал дома. Но зато, когда это случалось, сн
бывал чрезвычайно весел, бренчал на фортепьянах свои любимые штучки,
делал сладенькие глазки и выдумывал про всех нас и Мими шуточки,
вроде того, что грузинский царевич видел Мими на катанье и так влюбился,
что подал прошение в синод об разводной, что меня назначают
помощником к венскому посланнику,— и с серьезным лицом сообщал нам эти
новости; пугал Катеньку пауками, которых она боялась; был очень ласков
с нашими приятелями Дубковым и Нехлюдовым и беспрестанно
рассказывал нам и гостям свои планы на будущий год. Несмотря на то, что планы
эти почти каждый день изменялись и противоречили один другому, они
были так увлекательны, что мы их заслушивались, и Любочка, не
смигивая, смотрела прямо на рот папа, чтобы не проронить ни одного слова. То
план состоял в том, чтобы нас оставить в Москве в университете, а самому
с Любочкой ехать на два года в Италию, то в том, чтоб купить именье в
Крыму, на южном берегу, и ездить туда каждое лето, то в том, чтобы пе~
реехать в Петербург со всем семейством, и т. п. Но, кроме особенного
веселья, в папа последнее время произошла еще перемена, очень
удивлявшая меня. Он сшил себе модное платье — оливковый фрак, модные
панталоны со штрипками и длинную бекешу, которая очень шла к нему, и
часто от него прекрасно пахло духами, когда он ездил в гости, и особенно
к одной даме, про которую Мими не говорила иначе, как со вздохом и
с таким лицом, на котором так и читаешь слова: «Бедные сироты! Несчастная
страсть! Хорошо, что ее уж нет», и т. п. Я узнал от Николая, потому что
папа ничего не рассказывал нам про свои игорные дела, что он играл
особенно счастливо эту зиму; выиграл что-то ужасно много, положил деньги
в ломбард и весной не хотел больше играть. Верно, от этого, боясь не
удержаться, ему так хотелось поскорее уехать в деревню. Он даже решил, не
дожидаясь моего вступления в университет, тотчас после пасхи ехать
с девочками в Петровское, куда мы с Володей должны были приехать
после.
Володя всю эту зиму и до самой весны был неразлучен с Дубковым
(с Дмитрием же они начинали холодно расходиться). Главные их удо~
вольствия, сколько я мог заключить по разговорам, которые слышал, по*
140
Юность
стоянно заключались в том, что они беспрестанно пили шампанское,
ездили в санях под окна барышни, в которую, как кажется, влюблены
были вместе, и танцевали визави уже не на детских, а на настоящих балах.
Это последнее обстоятельство, несмотря на то, что мы в Володей любили
друг друга, очень много разъединило нас. Мы чувствовали слишком
большую разницу — между мальчиком, к которому ходят учителя, и
человеком, который танцует на больших балах,— чтобы решиться сообщать
друг другу свои мысли. Катенька была уже совсем большая, читала очень
много романов, и мысль, что она скоро может выйти замуж, уже не казалась
мне шуткой; но, несмотря на то, что и Володя был большой, они не
сходились с ним и даже, кажется, взаимно презирали друг друга. Вообще, когда
Катенька бывала одна дома, ничто, кроме романов, ее не занимало, и она
большей частью скучала; когда же бывали посторонние мужчины, то она
становилась очень жива и любезна и делала глазами то, что уже я понять
никак не мог, что она этим хотела выразить. Потом только, услыхав в
разговоре от нее, что одно позволительное для девицы кокетство — это
кокетство глаз, я мог объяснить себе эти странные неестественные гримасы
глазами, которые других, кажется, вовсе не удивляли. Любочка тоже
уже начинала носить почти длинное платье, так что ее гусиные ноги были
почти не видны, но она была такая же плакса, как и прежде. Теперь она
мечтала уже выйти замуж не за гусара, а за певца или музыканта и с этой
целью усердно занималась музыкой. St.-Jérôme, который, зная, что
остается у нас в доме только до окончания моих экзаменов, приискал себе
место у какого-то графа, с тех пор как-то презрительно смотрел на напшх
домашних. Он редко бывал дома, стал курить папиросы, которые были
тогда большим щегольством, и беспрестанно свистал через карточку
какие-то веселенькие мотивы. Мими становилась с каждым днем все
огорченнее и огорченнее и, казалось, с тех пор, как мы все начинали вырастать
большими, ни от кого и ни от чего не ожидала ничего хорошего.
Когда я пришел обедать, я застал в столовой только Мими, Катеньку,
Любочку и St.-Jérôme'a; папа не был дома, а Володя готовился к экзамену
с товарищами в своей комнате и потребовал обед к себе. Вообще это
последнее время большей частью первое место за столом занимала Мими,
которую мы никто не уважали, и обед много потерял своей прелести. Обед
уже не был, как при maman или бабушке, каким-то обрядом, соединяющим
в известный час все семейство и разделяющим день на две половины.
Мы позволяли себе опаздывать, приходить ко второму блюду, пить вино
в стаканах (чему подавал пример сам St.-Jérôme), разваливаться на стуле,
вставать не дообедав и тому подобные вольности. С тех пор обед перестал
быть, как прежде, ежедневным семейным радостным торжеством. То ли
дело бывало в Петровском, когда в два часа все, умытые, одетые к обеду,
сидят в гостиной и, весело разговаривая, ждут условленного часа. Именно
в то самое время, как хрипят часы в официантской, чтоб бить два, с
салфеткой на руке, с достойным и несколько строгим лицом, тихими шагами
входит Фока. «Кушанье готово!» — провозглашает он громким
протяжным голосом, и все с веселыми, довольными лицами, старшие впереди,
Глава V. Правила
141
младшие сзади, шумя крахмаленными юбками и поскрипывая сапогами
и башмаками, идут в столовую и, негромко переговариваясь,
рассаживаются на известные места. Или то ли дело бывало в Москве, когда все,
тихо переговариваясь, стоят перед накрытым столом в зале, дожидаясь
бабушки, которой Гаврило уже прошел доложить, что кушанье
поставлено,— вдруг отворяется дверь, слышен шорох платья, шарканье ног,
и бабушка, в чепце с каким-нибудь необыкновенным лиловым бантол-,
бочком, улыбаясь или мрачно косясь (смотря по состоянию здоровья),
выплывает из своей комнаты. Гаврило бросается к ее креслу, стулья
шумят, и, чувствуя, как по спине пробегает какой-то холод — предвестник
аппетита, берешься за сыроватую крахмаленную салфетку, съедаешь
корочку хлеба и с нетерпеливой и радостной жадностью, потирая под
столом руки, поглядываешь на дымящие тарелки супа, которые по чинам,
годам и вниманию бабушки разливает дворецкий.
Теперь я уже не испытывал никакой ни радости ни волнения, приходя
к обеду.
Болтовня Мими, St.-Jérôme'a и девочек о том, какие ужасные сапоги
носит русский учитель, как у княжон Корнаковых платья с воланами
и т. д.,— болтовня их, прежде внушавшая мне искренное презрение,
которое я, особенно в отношении Любочки и Катеньки, не старался
скрывать, не вывела меня из моего нового, добродетельного расположения
духа. Я был необыкновенно кроток; улыбаясь, слушал их особенно ласково,
почтительно просил передать мне квасу и согласился с St.-Jérôme'oM,
поправившим меня в фразе, которую я сказал за обедом, говоря, что
красивее говорить je puis1*, чем je peux. Должен, однако, сознаться, что мне
было несколько неприятно то, что никто не обратил особенного внимания
на мою кротость и добродетель. Любочка показала мне после обеда
бумажку, на которой она записала все свои грехи; я нашел, что это очень
хорошо, но что еще лучше в душе своей записать все свои грехи и что «все
это не то».
— Отчего же не то? — спросила Любочка.
— Ну, да и это хорошо; ты меня не поймешь,— и я пошел к себе на
верх, сказав St.-Jérôme'y, что иду заниматься, но, собственно, с тем, чтобы
до исповеди, до которой оставалось часа полтора, написать себе на всю
жизнь расписание своих обязанностей и занятий, изложить на бумаге
цель своей жизни и правила, по которым всегда уже, не отступая,
действовать.
Глава V
ПРАВИЛА
Я достал лист бумаги и прежде всего хотел приняться за расписание
обязанностей и занятий на следующий год. Надо было разлиневать
бумагу. Но так как линейки у меня не нашлось, я употребил для этого латип-
я могу (франц.)
142
Юность
ский лексикон. Кроме того, что, проведя пером вдоль лексикона и потом
отодвинув его, оказалось, что вместо черты я сделал по бумаге
продолговатую лужу чернил,— лексикон не хватал на всю бумагу, и черта
загнулась по его мягкому углу. Я взял другую бумагу и, передвигая
лексикон, разлиневал кое-как. Разделив свои обязанности на три рода: на
обязанности к самому себе, к ближним и к богу, я начал писать первые, но
их оказалось так много и столько родов и подразделений, что надо было
прежде написать «Правила жизни», а потом уже приняться за
расписание. Я взял шесть листов бумаги, сшил тетрадь и написал сверху:
«Правила жизни». Эти два слова были написаны так криво и неровно, что я
долго думал: не переписать ли? и долго мучался, глядя на разорванное
расписание и это уродливое заглавие. Зачем все так прекрасно, ясно у меня
в душе и так безобразно выходит на бумаге и вообще в жизни, когда я
хочу применять к ней что-нибудь из того, что думаю?..
— Духовник приехали, пожалуйте вниз правила слушать,— пришел
доложить Николай.
Я спрятал тетрадь в стол, посмотрел в зеркало, причесал волосы
кверху, что, по моему убеждению, давало мне задумчивый вид, и сошел в
диванную, где уже стоял накрытый стол с образом и горевшими восковыми
свечами. Папа в одно время со мною вошел из другой двери. Духовник,
седой монах с строгим старческим лицом, благословил папа. Папа
поцеловал его небольшую широкую сухую руку; я сделал то же.
— Позовите Вольдемара,— сказал папа.— Где он? Или нет, ведь он
в университете говеет.
— Он занимается с князем,— сказала Катенька и посмотрела на
Любочку. Любочка вдруг покраснела отчего-то, сморщилась, притворяясь^
что ей что-то больно, и вышла из комнаты. Я вышел вслед за нею. Она
остановилась в гостиной и что-то снова записала карандашиком на свою
бумажку.
— Что, еще новый грех сделала? — спросил я.
— Нет, ничего, так,— отвечала она, краснея.
В это время в передней послышался голос Дмитрия, который прощался
с Володей.
— Вот, тебе все искушение,—сказала Катенька, входя в комнату
и обращаясь к Любочке.
Я не мог понять, что делалось с сестрой: она была сконфужена так, что
слезы выступили у нее на глаза и что смущение ее, дойдя до крайней
степени, перешло в досаду на себя и на Катеньку, которая, видимо,
дразнила ее.
— Вот видно, что ты иностранка (ничего не могло быть обиднее для
Катеньки названия иностранки, с этой-то целью и употребила его
Любочка),— перед этаким таинством,— продолжала она с важностью в
голосе,— и ты меня нарочно расстроиваешь... ты бы должна понимать... это
совсем не шутка...
— Знаешь, Николенька, что она написала? — сказала Катенька,
разобиженная названием иностранки,— она написала...
Глава VI. Исповедь
из
— Не ожидала я, чтоб ты была такая злая,— сказала Любочка,
совершенно разнюнившись, уходя от нас,— в такую минуту, и нарочно,
целый век, все вводит в грех. Я к тебе не пристаю с твоими чувствами и
страданиями.
Глава VI
ИСПОВЕДЬ
С этими и подобными рассеянными размышлениями я вернулся в
диванную, когда все собрались туда и духовник, встав, приготовился
читать молитву перед исповедью. Но как только посреди общего молчания
раздался выразительный, строгий голос монаха, читавшего молитву, и
особенно когда произнес к нам слова: откройте все ваши прегрешения без
стыда, утайки и оправдания, и душа ваша очистится пред богом, а ежели
утаите что-нибудь, большой грех будете иметь,— ко мне возвратилось
чувство благоговейного трепета, которое я испытывал утром при мысли
о предстоящем таинстве. Я даже находил наслаждение в сознании этого
-состояния и старался удержать его, останавливая все мысли, которые мне
приходили в голову, и усиливаясь чего-то бояться.
Первый прошел исповедоваться папа. Он очень долго пробыл в
бабушкиной комнате, и во все это время мы все в диванной молчали или шепотом
переговаривались о том, кто пойдет прежде. Наконец опять из двери
послышался голос монаха, читавшего молитву, и шаги папа. Дверь
скрипнула, и он вышел оттуда, по своей привычке покашливая, подергивая
плечом и не глядя ни на кого из нас.
— Ну, теперь ты ступай, Люба, да смотри все скажи. Ты ведь у меня
большая грешница,— весело сказал папа, щипнув ее за щеку.
Любочка побледнела и покраснела, вынула и опять спрятала
записочку из фартука и, опустив голову, как-то укоротив шею, как будто
ожидая удара сверху, прошла в дверь. Она пробыла там недолго, но, выходя
оттуда, у нее плечи подергивались от всхлипываний.
Наконец после хорошенькой Катеньки, которая, улыбаясь, вышла
из двери, настал и мой черед. Я с тем же тупым страхом и желанием
умышленно все больше и больше возбуждать в себе этот страх вошел в
полуосвещенную комнату. Духовник стоял перед налоем и медленно обратил
ко мне свое лицо.
Я пробыл не более пяти минут в бабушкиной комнате, но вышел
оттуда счастливым и, по моему тогдашнему убеждению, совершенно
чистым, нравственно переродившимся и новым человеком. Несмотря на то,
что меня неприятно поражала вся старая обстановка жизни, те же
комнаты, те же мебели, та же моя фигура (мне бы хотелось, чтоб все внешнее
изменилось так же, как, мне казалось, я сам изменился внутренно),—
несмотря на это, я пробыл в этом отрадном настроении духа до самого того
времени, как лег в постель.
Я уже засьшал, перебирая воображением все грехи, от которых очи-
144
Юность
стился, как вдруг вспомнил один стыдный грех, который утаил на
исповеди. Слова молитвы перед исповедью вспомнились мне и не переставая
звучали у меня в ушах. Все мое спокойствие мгновенно исчезло. «А ежели
утаите, большой грех будете иметь...» — слышалось мне беспрестанно, и я
видел себя таким страшным грешником, что не было для меня достойного
наказания. Долго я ворочался с боку на бок, передумывая свое
положение и с минуты на минуту ожидая божьего наказания и даже
внезапной смерти,— мысль, приводившая меня в неописанный ужас. Но вдруг
мне пришла счастливая мысль: чем свет идти или ехать в монастырь к
духовнику и снова исповедаться— и я успокоился.
Глава VII
ПОЕЗДКА В МОНАСТЫРЬ
Я несколько раз просыпался ночью, боясь проспать утро, и в тостом
часу уж был на ногах. В окнах едва брезжилось. Я надел свое платье и
сапоги, которые, скомканные и нечищеные, лежали у постели, потому
что Николай еще не успел убрать, и, не молясь богу, не умываясь, вышел
в первый раз в жизни один на улицу.
На противоположной стороне, из-за зеленой крыши большого дома,
краснелась туманная, студеная заря. Довольно сильный утренний
весенний мороз сковал грязь и ручьи, колол под ногами и щипал мне лицо
и руки. В нашем переулке не было еще ни одного извозчика, на которых
я рассчитывал, чтобы скорее съездить и вернуться. Только тянулись
какие-то возы по Арбату, и два рабочие-каменщика, разговаривая, прошли
по тротуару. Пройдя шагов тысячу, стали попадаться люди и женщины,
шедшие с корзинками на рынок; бочки, едущие за водой; на перекресток
вышел пирожник; открылась одна калашная, и у Арбатских ворот
попался извозчик, старичок, спавший, покачиваясь, на своих калиберных.
облезлых, голубоватеньких и заплатанных дрожках. Он спросонков.
должно быть, запросил с меня всего двугривенный до монастыря и назад*
но потом вдруг опомнился и, только что я хотел садиться, захлестал свою
лошаденку концами вожжей и совсем было уехал от меня. «Кормить л о
шадь надо! нельзя, барин»,— бормотал он.
Насилу я уговорил его остановиться, предложив ему два
двугривенных. Он остановил лошадь, внимательно осмотрел меня и сказал:
«Садись, барин». Признаюсь, я боялся несколько, что он завезет меня в
глухой переулок и ограбит. Ухватив его за воротник изорванного армячишка,
причем его сморщенная шея над сильно сгорбленной спиной как-то
жалобно обнажилась, я влез верхом на волнообразное голубенькое
колыхающееся сиденье, и мы затряслись вниз по Воздвиженке. Дорогой я
успел заметить, что спинка дрожек была обита кусочком зеленоватенькой
материи, из которой был и армяк извозчика; это обстоятельство почему-то
успокоило меня, и я уже не боялся, что извозчик завезет меня в глухой
переулок и ограбит.
Глава VII. Поездка в монастырь
145
Солнце уже поднялось довольно высоко и ярко золотпо куполы
церквей, когда мы подъехали к монастырю. В тени еще держался мороз, на
по всей дороге текли быстрые мутные ручьи, и лошадь шлепала по
оттаявшей грязи. Войдя в монастырскую ограду, у первого лица, которое
я увидал, я спросил, как бы мне найти духовника.
— Вон его келья,— сказал мне проходивший монах, останавливаясь,
на минуту и указывая на маленький домик с крылечком.
— Покорно вас благодарю,— сказал я...
Но что обо мне могли думать монахи, которые, друг за другом выходя
из церкви, все глядели на меня? Я был ни большой, ни ребенок; лицо мое-
было не умыто, волосы не причесаны, платье в пуху, сапоги не чищены и
еще в грязи. К какому разряду людей относили меня мысленно монахи,
глядевшие на меня? А они смотрели на меня внимательно. Однако я ьсе-
таки шел по направлению, указанному мне молодым монахом.
Старичок в черной одежде, с густыми седыми бровями, встретился мн&
на узенькой дорожке, ведущей к кельям, и спросил, что мне надо?
Была минута, что я хотел сказать «ничего», бежать назад к извозчику
и ехать домой, но, несмотря на надвинутые брови, лицо старика внушало
доверие. Я сказал, что мне нужно видеть духовника, назвав его по имени
— Пойдемте, барчук, я вас проведу,— сказал он, поворачиваясь
назад и, по-видимому, сразу угадав мое положение,— батюшка в утрени,
он скоро пожалует.
Он отворил дверь и через чистенькие сени и переднюю, по чистому
полотняному половику, провел меня в келыо.
— Вот тут и подождите,— сказал он мне с добродушным,
успокоительным выражением и вышел.
Комнатка, в которой я находился, была очень невелика и чрезвычайна
опрятно убрана. Всю мебель составляли: столик, покрытый клеенкой,
стоявший между двумя маленькими створчатыми окнами, на которых
стояли два горшка гераней, стоечка с образами и лампадка, висевшая
перед ними, одно кресло и два стула. В углу висели стенные часы с
разрисованным цветочками циферблатом и подтянутыми на цепочках медными
гирями; на перегородке, соединявшейся с потолком деревянными, выкра
шенными известкой палочками (за которой, верно, стояла кровать),
висело на гвоздиках две рясы.
Окна выходили на какую-то белую стену, видневшуюся в двух
аршинах от них. Между ими и стеной был маленький куст сирени. Никакой
звук снаружи не доходил в комнату, так что в этой тишине равномерное,
приятное постукивание маятника казалось сильным звуком. Как только
я остался один в этом тихом уголке, вдруг все мои прежние мысли и
воспоминания выскочили у меня из головы, как будто их никогда не было,
и я весь погрузился в какую-то невыразимо приятную задумчивость. Эта
нанковая пожелтевшая ряса с протертой подкладкой, эти истертые
кожаные черные переплеты книг с медными застежками, эти мутно-зеленые
цветы с тщательно политой землей и обмытыми листьями, а особенно этот
однообразно прерывистый звук маятника говорили мне внятно про ка-
146
Юность
кую-то новую, доселе бывшую мне неизвестной, жизнь, про жизнь
уединения, молитвы, тихого, спокойного счастия...
«Проходят месяцы, проходят годы,— думал я,— он все один, он все
спокоен, он все чувствует, что совесть его чиста пред богом и молитва
услышана им.» С полчаса я просидел на стуле, стараясь не двигаться и не
дышать громко, чтобы не нарушать гармонию звуков, говоривших мне
так много. А маятник все стучал так же — направо громче, налево тише.
Глава VIII
ВТОРАЯ ИСПОВЕДЬ
Шаги духовника вывели меня из этой задумчивости.
— Здравствуйте,— сказал он, поправляя рукой свои седые волосы.—
Что вам угодно?
Я попросил его благословить меня и с особенным удовольствием
поцеловал его желтоватую небольшую руку.
Когда я объяснил ему свою просьбу, он ничего не сказал мне,
подошел к иконам и начал исповедь.
Когда исповедь кончилась и я, преодолев стыд, сказал все, что было
у меня на душе, он положил мне на голову руки и своим звучным, тихим
голосом произнес: «Да будет, сын мой, над тобою благословение отца
небесного, да сохранит он в тебе навсегда веру, кротость и смирение.
Аминь».
Я был совершенно счастлив; слезы счастия подступали мне к горлу;
я поцеловал складку его драдедамовой рясы и поднял голову. Лицо
монаха было совершенно спокойно.
Я чувствовал, что наслаждаюсь чувством умиления, и, боясь чем-
нибудь разогнать его, торопливо простился с духовником и, не глядя
по сторонам, чтобы не рассеяться, вышел за ограду и снова сел на
колыхающиеся полосатые дрожки. Но толчки экипажа, пестрота предметов,
мелькавших перед глазами, скоро разогнали это чувство; и я уже думал
о том, как теперь духовник, верно, думает, что такой прекрасной души
молодого человека, как я, он никогда не встречал в жизни, да и не
встретит, что даже и не бывает подобных. Я в этом был убежден; и это убеждение
произвело во мне чувство веселья такого рода, которое требовало того,
чтобы кому-нибудь сообщить его.
Мне ужасно хотелось поговорить с кем-нибудь; но так как никого под
рукой не было, кроме извозчика, я обратился к нему.
— Что, долго я был? — спросил я.
— Ничего-таки, долго, а лошадь давно кормить пора; ведь я
ночной, — отвечал старичок извозчик, теперь, по-видимому, с солнышком
повеселевший сравнительно с прежним.
— А мне показалось, что я был всего одну минуту,— сказал я.—
А знаешь, зачем я был в монастыре? — прибавил я, пересаживаясь в
углубление, которое было на дрожках ближе к старичку извозчику.
Глава VIII. Вторая исповедь
Ш
— Наше дело какое? Куда седок скажет, туда и везем,— отвечал он.
— Нет, все-таки, как ты думаешь? — продолжал я допрашивать.
— Да, верно, хоронить кого, ездили место покупать,— сказал он.
— Нет, братец; а знаешь, зачем я ездил?
— Не могу знать, барин,— повторил он.
Голос извозчика показался мне таким добрым, что я решился в назг~
дание его рассказать ему причины моей поездки и даже чувство, которое
я испытывал.
— Хочешь, я тебе расскажу? Вот видишь ли...
И я рассказал ему все и описал все свои прекрасные чувства. Я даже
теперь краснею при этом воспоминании.
— Так-с,— сказал извозчик недоверчиво.
И долго после этого молчал и сидел недвижно, только изредка
поправляя полу армяка, которая все выбивалась из-под его полосатой ноги,
прыгавшей в большом сапоге на подножке калибера. Я уже думал, что и он
думает про меня то же, что духовник,— то есть, что такого прекрасного
молодого человека, как я, другого нет на свете; но он вдруг обратился ко мне:
— А что, барин, ваше дело господское.
— Что? — спросил я.
— Дело-то, дело господское,— повторил он, шамкая беззубыми
губами.
«Нет, он меня не понял»,— подумал я, но уже больше не говорил с ним-
до самого дома.
Хотя не самое чувство умиления и набожности, но самодовольство
в том, что я испытал его, удержалось во мне всю дорогу, несмотря на народ +
который при ярком солнечном блеске пестрел везде на улицах; но как
только я приехал домой, чувство это совершенно исчезло. У меня не было
двух двугривенных, чтоб заплатить извозчику. Дворецкий Гаврило,
которому я уже был должен, не давал мне больше взаймы. Извозчик, увидав,
как я два раза пробежал по двору, чтоб доставать деньги, должно быть
догадавшись, зачем я бегаю, слез с дрожек и, несмотря на то, что казался мне
таким добрым, громко начал говорить, с видимым желанием уколоть
меня, о том, как бывают шаромыжники, которые не платят за езду.
Дома еще все спали, так что, кроме людей, мне не у кого было занять
двух двугривенных. Наконец Василий под самое честное, честное слово,
которому (я по лицу его видел) он не верил нисколько, но так, потому что
любил меня и помнил услугу, которую я ему оказал, заплатил за меня
извозчику. Так дымом разлетелось это чувство. Когда я стал одеваться
в церковь, чтоб со всеми вместе идти причащаться, и оказалось, что мое
платье не было перешито и его нельзя было надеть, я пропасть Haï
решил. Надев другое платье, я пошел к причастию в каком-то странном
положении торопливости мыслей и с совершенным недоверием к своим
прекрасным наклонностям.
148
Юность
Глава IX
КАК Я ГОТОВЛЮСЬ К ЭКЗАМЕНУ
В четверг на Святой папа, сестра и Мими с Катенькой уехали в
деревню, так что во всем большом бабушкином доме оставались только Володя,
я и St.-Jérôme. То настроение духа, в котором я находился в день
исповеди и поездки в монастырь, совершенно прошло и оставило по себе
только смутное, хотя и приятное, воспоминание, которое все более и более
заглушалось нозыми впечатлениями свободной жизни.
Тетрадь с заглавием «Правила жизни» тоже была спрятана с
черновыми ученическими тетрадями. Несмотря на то, что мысль о возможности
составить себе правила на все обстоятельства жизни и всегда
руководиться ими нравилась мне, казалась чрезвычайно простою и вместе великою,
и я намеревался все-таки приложить ее к жизни, я опять как будто забыл,
что это нужно было делать сейчас же, и все откладывал до такого-то
времени. Меня утешало, однако, то, что всякая мысль, которая приходила
мне теперь в голову, подходила как раз под какое-нибудь из подразделений
моих правил и обязанностей: или к правилам в отношении к ближним, или
к себе, или к богу. «Вот тогда я это отнесу туда и еще много, много мыслей,
которые мне придут тогда, по этому предмету»,— говорил я сам себе.
Часто теперь я спрашиваю себя: когда я был лучше и правее — тогда ли,
когда верил во всемогущество ума человеческого, или теперь, когда,
потеряв силу развития, сомневаюсь в силе и значении ума человеческот
го? — и не могу себе дать положительного ответа.
Сознание свободы и то весеннее чувство ожидания чего-то, про которое
я говорил уже, до такой степени взволновали меня, что я решительно не
мог совладеть с самим собою и приготавливался к экзамену очень плохо.
Бывало, утром занимаешься в классной комнате и знаешь, что
необходимо работать, потому что завтра экзамен из предмета, в котором целых
два вопроса еще не прочитаны мной, но вдруг пахнёт из окна
каким-нибудь весенним духом,— покажется, будто что-то крайне нужно сейчас
вспомнить, руки сами собою опускают книгу, ноги сами собой начинают
двигаться и ходить взад и вперед, а в голове, как будто кто-нибудь пожал
пружинку и пустил в ход машину, в голове так легко и естественно и с
такою быстротою начинают пробегать разные пестрые, веселые мечты, что
только успеваешь замечать блеск их. И час и два проходят незаметно.
Или тоже сидишь за кн*игой и кое-как сосредоточишь все внимание на то,
что читаешь, вдруг по коридору услышишь женские шаги и шум платья,—
и все выскочило из головы, и нет возможности усидеть на месте, хотя
очень хорошо знаешь, что кроме Гаши, старой бабушкиной горничной,
никто не мог пройти по коридору. «Ну, а ежели это вдруг она? —
приходит в голову,— ну, а если теперь-то вот и начнется, а я пропущу?» —
и выскакиваешь в коридор, видишь, что это точно Гаша; но уж долго
потом не совладеешь с головой. Пружинка пожата, и опять пошла кутерьма
страшная. Или вечером сидишь один с сальной свечой в своей комнате^
Глава X. Экзамен истории
149
вдруг на секунду, чтоб снять со свечи или поправиться на стуле,
отрываешься от книги и видишь, что везде в дверях, по углам темно, и
слышишь, что везде в доме тихо,— опять невозможно не остановиться и не
слушать этой тишины, и не смотреть на этот мрак отворенной двери в
темную комнату, и долго-долго не пробыть в неподвижном положении или
не пойти вниз и не пройти по всем пустым комнатам. Часто тоже долго по
вечерам я просиживал незамеченным в зале, прислушиваясь к звуку
«Соловья», которого двумя пальцами наигрывала на фортепьянах Гаша,
сидя одна при сальной свечке в большой зале. А уж при лунном свете
я решительно не мог не вставать с постели и не ложиться на окно в
палисадник и, вглядываясь в освещенную крышу Шапошникова дома, и
стройную колокольню нашего прихода, и в вечернюю тень забора и куста,
ложившуюся на дорожку садика, не мог не просиживать так долго, что
потом просыпался с трудом только в десять часов утра.
Так что, ежели бы не учителя, которые продолжали ходить ко мне, не
St.-Jérôme, который изредка нехотя подстрекал мое самолюбие, и,
главное, не желание показаться дельным малым в глазах моего друга Hex
людова, то есть выдержать отлично экзамен, что, по его понятиям, было
очень важною вещью,— ежели бы не это, то весна и свобода сделали бы то,
что я забыл бы даже все то, что знал прежде, и ни за что бы не выдержал
экзамена.
Глава X
ЭКЗАМЕН ИСТОРИИ
Шестнадцатого апреля я в первый раз под покровительством St.-
Jérôme'a вошел в большую университетскую залу. Мы приехали с ним
в нашем довольно щегольском фаэтоне. Я был во фраке в первый раз в
моей жизни, и все платье, даже белье, чулки, было на мне самое новое и
лучшее. Когда швейцар снял с меня внизу шинель и я предстал пред ним
во всей красоте своей одежды, мне даже стало несколько совестно за то,
что я так ослепителен. Однако, едва только я вступил в светлую
паркетную залу, наполненную народом, и увидел сотни молодых людей в
гимназических мундирах и во фраках, из которых некоторые равнодушно
взглянули на меня, и в дальнем конце важных профессоров, свободно
ходивших около столов и сидевших в больших креслах, как я в ту же
минуту разочаровался в надежде обратить на себя общее внимание, и
выражение моего лица, означавшее дома и еще в сенях как бы сожаление в
том, что я против моей воли имею вид такой благородный и значительный,
заменилось выражением сильнейшей робости и некоторого уныния. Я
даже впал в другую крайность и обрадовался весьма, увидав на
ближайшей лавке одного чрезвычайно дурно, нечистоплотно одетого господина,
еще не старого, но почти совсем седого, который, в отдалении от других,
сидел на задней лавке. Я тотчас же подсел к нему и стал рассматривать
экзаменующихся и делать о них свои заключения. Много тут было разно-
150
Юность
образных фигур и лиц, но все они, по моим тогдашним понятиям, легко
распределялись на три рода.
Были такие же, как я, явившиеся на экзамен с гувернерами или
родителями, и в числе их меньшой Ивин с знакомым мне Фростом и Иленька
Грап с своим старым отцом. Все таковые были с пушистыми
подбородками, имели выпущенное белье и сидели смирно, не раскрывая книг и
тетрадей, принесенных с собою, и с видимой робостью смотрели на
профессоров и экзаменные столы. Второго рода экзаменующиеся были
молодые люди в гимназических мундирах, из которых многие уже брили
бороды. Эти были большей частью знакомы между собой, говорили громко,
по имени и отчеству называли профессоров, тут же готовили вопросы,
передавали друг другу тетради, шагали через скамейки, из сеней
приносили пирожки и бутерброды, которые тут же съедали, только немного
наклонив голову на уровень лавки. И, наконец, третьего рода
экзаменующиеся, которых, впрочем, было немного, были совсем старые, во
фраках, но большей частью в сюртуках и без видимого белья.
Эти держали себя весьма серьезно, сидели уединенно и имели вид очень
мрачный. Тот, который утешил меня тем, что наверно был одет хуже меня,,
принадлежал к этому последнему роду. Он, облокотившись на обе руки,
сквозь пальцы которых торчали всклокоченные полуседые волосы, читал
в книге и, только на мгновенье взглянув на меня не совсем
доброжелательно своими блестящ! ми глазами, мрачно нахмурился и еще выставил в мою
сторону глянцевитый локоть, чтоб я не мог подвинуться к нему ближе.
Гимназисты, напротив, были слишком общительны, и я их немножко
боялся. Один, сунув мне в руку книгу, сказал: «Передайте вон
ему»; другой, проходя мимо меня, сказал: «Пустите-ка, батюшка»;
третий, перелезая через лавку, уперся на мое плечо, как на
скамейку. Все это мне было дико и неприятно; я считал себя
гораздо выше этих гимназистов и полагал, что они не должны были позволять
себе со мною такой фамильярности. Наконец начали вызывать фамилии;
гимназисты выходили смело и отвечали большей частью хорошо,
возвращались весело; наша братья робела гораздо более, да и, как кажется,
отвечала хуже. Из старых некоторые отвечали превосходно, другие очень
плохо. Когда вызвали Семенова, то мой сосед с седыми волосами и
блестящими глазами, грубо толкнув меня, перелез через мои ноги и пошел к
столу. Как было заметно по виду профессоров, он отвечал отлично и смело.
Возвратившись к своему месту, он, не узнавая о том, сколько ему
поставили, спокойно взял свои тетрадки и вышел. Уж несколько раз я
содрогался при звуке голоса, вызывающего фамилии, но еще до меня не
доходила очередь по алфавитному списку, хотя уже вызывали фамилии,
начинавшиеся с К. «Иконин и Теньев»,— вдруг прокричал кто-то из
профессорского угла. Мороз пробежал у меня по спине и в волосах.
— Кого звали? Кто Бартеньев? — заговорили вокруг меня.
— Иконин, иди, тебя зовут; да кто же Бартеньев, Морденьев? я не знаю,
признавайся,— говорил высокий румяный гимназист, стоявший за мной.
— Вам,— сказал St.-Jérôme.
Глава X. Экзамен истории
151
— Моя фамилия Иртеньев,— сказал я румяному гимназисту,—
разве Иртеньева звали?
— Ну да; что ж вы нейдете?.. Вишь, какой франт! — прибавил он
не громко, но так, что я слышал его слова, выходя из-за скамейки.
Впереди меня шел Иконин, высокий молодой человек лет двадцати пяти,
принадлежавший к третьему роду, старых. На нем был оливковый
узенький фрак, атласный синий галстук, на котором лежали сзади длинные
белокурые волоса, тщательно причесанные à la мужик. Я заметил его
наружность еще на лавках. Он был недурен собою, разговорчив; и меня
особенно поразили в нем странные рыжие волоса, которые он отпустил
себе на горле, и еще более странная привычка, которую он имел,—
беспрестанно расстегивать жилет и чесать себе грудь под рубашкой.
Три профессора сидели за тем столом, к которому я подошел вместе с
Икониным; ни один из них не ответил на наш поклон. Молодой профессор
тасовал билеты, как колоду карт, другой профессор, с звездой на фраке,
смотрел на гимназиста, говорившего что-то очень скоро про Карла
Великого, к каждому слову прибавляя «наконец», и третий, старичок в очках,
опустив голову, посмотрел на нас через очки и указал на билеты. Я
чувствовал, что взгляд его был совокупно обращен на меня и Иконина
и что в нас не понравилось ему что-то (может быть, рыжие волосы
Иконина), потому что он сделал, глядя опять-таки на обоих нас вместе,
нетерпеливый жест головой, чтоб мы скорее брали билеты. Мне было досадно
и оскорбительно, во-первых, то, что никто не ответил на наш поклон,
а во-вторых, то, что меня, видимо, соединяли с Икониным в одно понятие
экзаменующихся и уже предубеждены против меня за рыжие волосы
Иконина. Я взял билет без робости и готовился отвечать; но профессор указал
глазами на Иконина. Я прочел свой билет: он был мне знаком, и я,
спокойно ожидая своей очереди, наблюдал то, что происходило передо мной.
Иконин нисколько не оробел и даже слишком смело, как-то всем боком
двинулся, чтоб взять билет, встряхнул волосами и бойко прочел то, что
было написано на билете. Он открыл было рот, как мне казалось, чтобы
начать отвечать, как вдруг профессор со звездой, с похвалой отпустив
гимназиста, посмотрел на него. Иконин как будто что-то вспомнил и
остановился. Общее молчание продолжалось минуты две.
— Ну,— сказал профессор в очках.
Иконин открыл рот и снова замолчал.
— Ведь не вы одни; извольте отвечать или нет? — сказал молодой
профессор, но Иконин даже не взглянул на него. Он пристально смотрел
в билет и не произнес ни одного слова. Профессор в очках смотрел на него
и сквозь очки, и через очки, и без очков, потому что успел в это время снять
их, тщательно протереть стекла и снова надеть. Иконин не произнес ни
одного слова. Вдруг улыбка блеснула на его лице, он встряхнул волосами,
опять всем боком развернувшись к столу, положил билет, взглянул на
всех профессоров поочередно, потом на меня, повернулся и бодрым шагом,
размахивая руками, вернулся к лавкам. Профессора переглянулись *меж-
ду собой.
152
Юность
— Хорош голубчик!— сказал молодой профессор,— своекоштный!
Я подвинулся ближе к столу, но профессора продолжали почти
шепотом говорить между собой, как будто никто из них и не подозревал моего
присутствия. Я был тогда твердо убежден, что всех трех профессоров
чрезвычайно занимал вопрос о том, выдержу ли я экзамен и хорошо ли
я его выдержу, но что они так только, для важности, притворялись, что
это им совершенно все равно и что они будто бы меня не замечают.
Когда профессор в очках равнодушно обратился ко мне, приглашая
отвечать на вопрос, то, взглянув ему в глаза, мне немножко совестно
было за него, что он так лицемерил передо мной, и я несколько замялся в
начале ответа; но потом пошло легче и легче, и так как вопрос был из
русской истории, которую я знал отлично, то я кончил блистательно и
даже до того расходился, что, желая дать почувствовать профессорам, что
я не Иконин и что меня смешивать с ним нельзя, предложил взять еще
билет; но профессор, кивнув головой, сказал: «Хорошо-с»,— и отметил
что-то в журнале. Возвратившись к лавкам, я тотчас же узнал от
гимназистов, которые, бог их знает как, все узнавали, что мне было поставлено
пять.
Глава XI
ЭКЗАМЕН МАТЕМАТИКИ
На следующих экзаменах, кроме Грапа, которого я считал
недостойным своего знакомства, и Ивина, который почему-то дичился меня, я
уже имел много новых знакомых. Некоторые уже здоровались со мной.
Иконин даже обрадовался, увидав меня, и сообщил мне, что он будет
переэкзаменовываться из истории, что профессор истории зол на него еще
с прошлогоднего экзамена, на котором он будто бы тоже сбил его. Семенов*
который поступал в один факультет со мной, в математический, до конца
экзаменов все-таки дичился всех, сидел модча один, облокотясь на руки
и засунув пальцы в свои седые волосы, и экзаменовался отлично. Он был
вторым; первым же был гимназист первой гимназии. Это был высокий
худощавый брюнет, весьма бледный, с подвязанной черным галстуком
щекой и покрытым прыщами лбом. Руки у него были худые, красные, с
чрезвычайно длинными пальцами, и ногти обкусаны так, что концы
пальцев его казались перевязаны ниточками. Все это мне казалось прекрасным
и таким, каким должно было быть у первого гимназиста. Он говорил со
всеми так же, как и все, даже и я с ним познакомился, но все-таки, как
мне казалось, в его походке, движениях губ и черных глазах было
заметно что-то необыкновенное, магнетическое.
На экзамен математики я пришел раньше обыкновенного. Я знал
предмет порядочно, но было два вопроса из алгебры, которые я как-то
утаил от учителя и которые мне были совершенно неизвестны. Это были,
как теперь помню: теория сочетаний и бином Ньютона. Я сел на заднюю
лавку и просматривал два незнакомые вопроса; но непривычка занимать-
Глава XI. Экзамен математики
153
с я в шумной комнате и недостаточность времени, которую я
предчувствовал, мешали мне вникнуть в то, что я читал.
— Вот он, поди сюда, Нехлюдов,— послышался за мной знакомый
голос Володи.
Я обернулся и увидал брата и Дмитрия, которые в расстегнутых
сюртуках, размахивая руками, проходили ко мне между лавок. Сейчас
видны были студенты второго курса, которые в университете как дома. Один
вид их расстегнутых сюртуков выражал презрение к нашему брату
поступающему, а нашему брату поступающему внушал зависть и уважение.
Мне было весьма лестно думать, что все окружающие могли видеть, что
я знаком с двумя студентами второго курса, и я поскорее встал им на-
Естречу.
Володя даже не мог удержаться, чтоб не выразить чувства своего
превосходства.
— Эх ты, горемычный! — сказал он.— Что, не экзаменовался еще?
— Нет.
— Что ты читаешь? Разве не приготовил?
— Да, два вопроса не совсем. Тут не понимаю.
— Что? вот это? — сказал Володя и начал мне объяснять бином
Ньютона, но так скоро и неясно, что, в моих глазах прочтя недоверие к
своему знанию, он взглянул на Дмитрия и, в его глазах, должно быть,
прочтя то же, покраснел, но все-таки продолжал говорить что-то, чего я не
понимал.
— Нет, постой, Володя, дай я с ним пройду, коли успеем,— сказал
Дмитрий, взглянув на профессорский угол, и подсел ко мне.
Я сейчас заметил, что друг мой был в том самодовольно-кротком
расположении духа, которое всегда на него находило, когда он бывал
доволен собой, и которое я особенно любил в нем. Так как математику он знал
хорошо и говорил ясно, он так славно прошел со мной вопрос, что до сих
пор я его помню. Но едва он кончил, как St.-Jérôme громким шепотом
проговорил: «A vous, Nicolas!» x* — и я вслед за Икониным вышел из-за
лавки, не успев пройти другого незнакомого вопроса. Я подошел к столу,
у которого сидело два профессора и стоял гимназист перед черной доской.
Гимназист бойко выводил какую-то формулу, со стуком ломая мел о
доску, и все писал, несмотря на то, что профессор уже сказал ему:
«Довольно»,— и велел нам взять билеты. «Ну что, ежели достанется теория
сочетаний!» — подумал я, доставая дрожащими пальцами билет из
мягкой кипы нарезанных бумажек. Иконин с тем же смелым жестом, как и
в прошедший экзамен, раскачнувшись всем боком, не выбирая, взял
верхний билет, взглянул на него и сердито нахмурился.
— Все этакие черти попадаются! — пробормотал он.
Я посмотрел на свой.
О, ужас! это была теория сочетаний!..
— А у вас какой? — спросил Иконин.
х* Вам, Николай! {франц.)
154
Юность
Я показал ему.
— Этот я знаю,— сказал он.
— Хотите меняться?
— Нет, все равно, я чувствую, что не в духе,— едва успел прошептать
Иконин, как профессор уж подозвал нас к доске.
«Ну, все пропало! — подумал я.— Вместо блестящего экзамена,
который я думал сделать, я навеки покроюсь срамом, хуже Иконина.» Но
вдруг Иконин, в глазах профессора, поворотился ко мне, вырвал у меня
из рук мой билет и отдал мне свой. Я взглянул на билет. Это был бином
Ньютона.
Профессор был не старый человек, с приятным умным выражением,
которое особенно давала ему чрезвычайно выпуклая нижняя часть лба.
— Что это, вы билетами меняетесь, господа? — сказал он.
— Нет, это он так, давал мне свой посмотреть, господин профессор,—
нашелся Иконин,— и опять слово господин профессор было последнее
слово, которое он произнес на этом месте; и опять, проходя назад мимо
меня, он взглянул на профессоров, на меня, улыбнулся и пожал плечами,,
с выражением, говорившим: «Ничего, брат!» (Я после узнал, что Иконин
уже третий год являлся на вступительный экзамен.)
Я отвечал отлично на вопрос, который только что прошел,—
профессор даже сказал мне, что лучше, чем можно требовать, и поставил — пять.
Глава XII
ЛАТИНСКИЙ ЭКЗАМЕН
Все шло отлично до латинского экзамена. Подвязанный гимназист
был первым, Семенов — вторым, я — третьим. Я даже начинал гордиться
и серьезно думать, что, несмотря на мою молодость, я совсем не шутка.
Еще с первого экзамена все с трепетом рассказывали про латинского
профессора, который был будто бы какой-то зверь, наслаждавшийся
гибелью молодых людей, особенно своекоштных, и говоривший будто бы
только на латинском или греческом языке. St.-Jérôme, который был моим
учителем латинского языка, ободрял меня, да и мне казалось, что,
переводя без лексикона Цицерона, несколько од Горация и зная отлично
Цумпта 30,я был приготовлен не хуже других, но вышло иначе. Все утро
только и было слышно, что о погибели тех, которые выходили прежде
меня: тому поставил нуль, тому единицу, того еще разбранил и хотел
выгнать и т. д., и т. д. Только Семенов и первый гимназист, как всегда,
спокойно вышли и вернулись, получив по пять каждый. Я уже
предчувствовал несчастие, когда нас вызвали вместе с Икониным к маленькому
столику, против которого страшный профессор сидел совершенно один.
Страшный профессор был маленький, худой, желтый человек, с длинными
маслеными волосами и с весьма задумчивой физиономией.
Он дал Икопину книгу речей Цицерона и заставил переводить его.
Глава XII. Латинский экзамен
155
К великому удивлению моему, Иконин не только прочел, но и
перевел несколько строк с помощью профессора, который ему подсказывал.
Чувствуя свое превосходство перед таким слабым соперником, я не мог
не улыбнуться, и даже несколько презрительно, когда дело дошло до
анализа и Иконин по-прежнему погрузился в очевидно безвыходное
молчание. Я этой умной, слегка насмешливой улыбкой хотел понравиться
профессору, но вышло наоборот.
— Вы, верно, лучше знаете, что улыбаетесь,— сказал мне профессор
дурным русским языком,— посмотрим. Ну, скажите вы.
Впоследствии я узнал, что латинский профессор покровительствовал
Иконину и что Иконин даже жил у него. Я ответил тотчас же на вопрос
из синтаксиса, который был предложен Иконину, но профессор сделал
печальное лицо и отвернулся от меня.
— Хорошо-с, придет и ваш черед, увидим, как вы знаете,— сказал
он, не глядя на меня, и стал объяснять Иконину то, об чем его спрашивал.
— Ступайте,— добавил он; и я видел, как он в тетради баллов
поставил Иконину четыре. «Ну,— подумал я,— он совсем не так строг, как
говорили.» После ухода Иконина он верных минут пять, которые мне
показались за пять часов, укладывал книги, билеты, сморкался, поправлял
кресла, разваливался на них, смотрел в залу, по сторонам и повсюду,
но только не на меня. Все это притворство показалось ему, однако,
недостаточным, он открыл книгу и притворился, что читает ее, как будто меня
иовсе тут не было. Я подвинулся ближе и кашлянул.
— Ах, да! еще вы? Ну, переведите-ка что-нибудь,— сказал он,
подавая мне какую-то книгу,— да нет, лучше вот эту.— Он перелистывал
книгу Горация и развернул мне ее на таком месте, которое, как мне
казалось, никто никогда не мог бы перевести.
— Я этого не готовил,— сказал я.
— А вы хотите отвечать то, что выучили наизусть,— хорошо! Нет,
вот это переведите.
Кое-как я стал добираться до смысла, но профессор на каждый мой
вопросительный взгляд качал головой и, вздыхая, отвечал только «нет».
Наконец он закрыл книгу так нервически быстро, что захлопнул между
листьями свой палец; сердито выдернув его оттуда, он дал мне билет из
грамматики и, откинувшись назад на кресла, стал молчать самым
зловещим образом. Я стал было отвечать, но выражение его лица сковывало
мне язык, и все, что бы я ни сказал, мне казалось не то.
— Не то, не то, совсем не то,— заговорил он вдруг своим гадким
выговором, быстро переменяя положение, облокачиваясь об стол и играя
золотым перстнем, который у него слабо держался на худом пальце левой
руки.— Так нельзя, господа, готовиться в высшее учебное заведение;
вы все хотите только мундир носить с синим воротником; верхов
нахватаетесь и думаете, что вы можете быть студентами; нет, господа, надо
основательно изучать предмет, и т. д., и т. д.
Во все время этой речи, произносимо л коверканным языком, я с тупым
вниманьем смотрел на его потупленные глаза. Сначала мучило меня разо-
156
Юность
чарование не быть третьим, потом страх вовсе не выдержать экзамена, и,
наконец, к этому присоединилось чувство сознания несправедливости,
оскорбленного самолюбия и незаслуженного унижения; сверх того,
презрение к профессору за то, что он не был, по моим понятиям, из людей
comme il faut,— что я открыл, глядя на его короткие, крепкие и круглые
ногти,— еще более разжигало во мне и делало ядовитыми все эти чувства.
Взглянув на меня и заметив мои дрожащие губы и налитые слезами глаза,
он перевел, должно быть, мое волнение просьбой прибавить мне балл и,
как будто сжалившись надо мной, сказал (и еще при другом профессоре,
который подошел в это время):
— Хорошо-с, я поставлю вам переходный балл (это значило два),
хотя вы его не заслуживаете, но это только в уважение вашей молодости и
в надежде, что вы в университете уже не будете так легкомысленны.
Последняя фраза его, сказанная при постороннем профессоре,
который смотрел на меня так, как будто тоже говорил: «Да, вот видите,
молодой человек!»— окончательно смутила меня. Была одна минута, когда
глаза у меня застлало туманом: страшный профессор с своим столом
показался мне сидящим где-то вдали, и мне с страшной, односторонней
ясностью пришла в голову дикая мысль: «А что, ежели?., что из этот
будет?» Но я этого почему-то не сделал, а напротив, бессознательно,
особенно почтительно поклонился обоим профессорам и, слегка улыбнувшись,
кажется, той же улыбкой, какой улыбался Иконин, отошел от стола.
Несправедливость эта до такой степени сильно подействовала на меня
тогда, что, ежели бы я был свободен в своих поступках, я бы не пошел
больше экзаменоваться. Я потерял всякое честолюбие (уже нельзя было
и думать о том, чтоб быть третьим), и остальные экзамены я спустил без
всякого старания и даже волнения. В общем числе у меня было, однако,
четыре с лишком, но это уже вовсе не интересовало меня; я сам с собою
решил и доказал это себе весьма ясно, что чрезвычайно глупо и даже
mauvais genre 1# стараться быть первым, а надо так, чтоб только ни
слишком дурно, ни слишком хорошо, как Володя. Этого я намерен был держать-
ся и впредь в университете, несмотря на то, что в этом случае я в первый
раз расходился в мнениях с своим другом.
Я думал уже только о мундире, трехугольной шляпе, собственных
дрожках, собственной комнате и, главное, о собственной свободе.
Глава XIII
Я БОЛЬШОЙ
Впрочем, и эти мысли имели свою прелесть.
Восьмого мая, вернувшись с последнего экзамена, закона божия,
я нашел дома знакомого мне подмастерье от Розанова, который еще
прежде приносил на живую нитку сметанные мундир и сюртук из гдянцеви-
дурной тон (франц.)
Глава XIII. Я большой
15Т
того черного сукна с отливом и отбивал мелом лацкана, а теперь принес
совсем готовое платье, с блестящими золотыми пуговицами, завернутыми
бумажками.
Надев это платье и найдя его прекрасным, несмотря на то, что St.-
Jérôme уверял, что спинка сюртука морщила, я сошел вниз, с
самодовольной улыбкой, которая совершенно невольно распускалась на моем лице,
и пошел к Володе, чувствуя и как будто и не замечая взгляды домашних,
которые из передней и из коридора с жадностью были устремлены на меня.
Гаврило, дворецкий, догнал меня в зале, поздравил с поступлением,
передал, по приказанию папа, четыре беленькие бумажки и сказал, что,
тоже по приказанию папа, с нынешнего дня кучер Кузьма, пролетка и
гнедой Красавчик в моем полном распоряжении. Я так обрадовался этому
почти неожиданному счастию, что никак не мог притвориться
равнодушным перед Гаврилой и, несколько растерявшись и задохнувшись, сказал
первое, что мне пришло в голову,— кажется, что «Красавчик отличный
рысак». Взглянув на головы, которые высовывались из дверей передней
и коридора, не в силах более удерживаться, рысью побежал через залу
в своем новом сюртуке с блестящими золотыми пуговицами. В то время
как я входил к Володе, за мной послышались голоса Дубкова и
Нехлюдова, которые приехали поздравить меня и предложить ехать обедать куда-
нибудь и пить шампанское в честь моего вступления. Дмитрий сказал мне,
что он, хотя и не любит пить шампанское, нынче поедет с нами, чтобы
выпить со мною на ты. Дубков сказал, что я почему-то похож вообще на
полковника; Володя не поздравил меня и весьма сухо только сказал,
что теперь мы послезавтра можем ехать в деревню. Как будто, хотя он
был и рад моему поступлению, ему немножко неприятно было, что теперь
и я такой же большой, как и он. St.-Jérôme, который тоже пришел к нам,
сказал очень напыщенно, что его обязанность кончена, что он не знает,
хорошо ли, дурно ли она исполнена, но что он сделал все, что мог, и чта
завтра он переезжает к своему графу. В ответ на все, что мне говорили,
я чувствовал, как против моей воли на лице моем расцветала сладкая,
счастливая, несколько глупо-самодовольная улыбка, и замечал, что улыбка
эта даже сообщалась всем, кто со мной говорил.
И вот у меня нет гувернера, у меня есть свои дрожки, имя мое
напечатано в списке студентов, у меня шпага на портупее, будочники могут
иногда делать мне честь... я большой, я, кажется, счастлив.
Обедать мы решили у Яра в пятом часу; но так как Володя поехал к
Дубкову, а Дмитрий тоже по своей привычке исчез куда-то, сказав,
что у него есть до обеда одно дело, то я мог употребить два часа времениг
как мне хотелось. Довольно долго я ходил по всем комнатам и смотрелся
во все зеркала то в застегнутом сюртуке, то совсем в расстегнутом, то в
застегнутом на одну верхнюю пуговицу, и все мне казалось отлично.
Потом, как мне ни совестно было показывать слишком большую радость, я
не удержался, пошел в конюшню и каретный сарай, посмотрел
Красавчика, Кузьму и дрожки, потом снова вернулся и стал ходить по комнатам,
поглядывая в зеркала и рассчитывая деньги в кармане и все так же счаст-
i58
Юность
ливо улыбаясь. Однако не прошло и часу времени, как я почувствовал
некоторую скуку или сожаление о том, что никто меня не видит в таком
блестящем положении, и мне захотелось движения и деятельности.
Вследствие этого я велел заложить дрожки и решил, что мне лучше
всего съездить на Кузнецкий мост сделать покупки.
Я вспомнил, что Володя при вступлении в университет купил себе
литографии лошадей Виктора Адама 31, табаку и трубки, и мне показалось
необходимым сделать то же самое.
При обращенных со всех сторон на меня взглядах и при ярком
блеске солнца на моих пуговицах, кокарде шляпы и шпаге, я приехал на
Кузнецкий мост и остановился подле магазина картин Дациаро 32.
Оглядываясь на все стороны, я вошел в него. Я не хотел покупать лошадей
В. Адама, для того чтобы меня не могли упрекнуть в обезьянстве
Володе, но, торопясь от стыда в беспокойстве, которое я доставлял
услужливому магазинщику, выбрать поскорее, я взял гуашью сделанную женскую
голову, стоявшую на окне, и заплатил за нее двадцать рублей. Однако,
заплатив в магазине двадцать рублей, мне все-таки казалось совестно,
что я обеспокоил двух красиво одетых магазинщиков такими пустяками,
и притом казалось, что они все еще слишком небрежно на меня смотрят.
Желая им дать почувствовать, кто я такой, я обратил внимание на
серебряную штучку, которая лежала под стеклом, и, узнав, что это был
porte-crayon1*, который стоил восемнадцать рублей, попросил завернуть
его в бумажку и, заплатив деньги и узнав еще, что хорошие чубуки и
табак можно найти рядом в табачном магазине, учтиво поклонясь обоим
магазинщикам, вышел на улицу с картиной под мышкой. В соседнем
магазине, на вывеске которого был написан-негр, курящий сигару, я купил,
тоже из желания не подражать никому, не Жукова 33, а султанского
табаку, стамбулку трубку и два липовых и розовых чубука. Выходя из
магазина к дрожкам, я увидел Семенова, который, в штатском сюртуке,
опустив голову, скорыми шагами шел по тротуару. Мне был$ досадно,
что он не узнал меня. Я довольно громко сказал: «Подавай!»— и, сев на
дрожки, догнал Семенова.
— Здравствуйте-с,— сказал я ему.
— Мое почтение,— отвечал он, продолжая идти.
— Что же вы не в мундире? — спросил я.
Семенов остановился, прищурил глаза и, оскалив свои белые зубы,
как будто ему было больно смотреть на солнце, но собственно затем,
чтобы показать свое равнодушие к моим дрожкам и мундиру, молча
посмотрел на меня и пошел дальше.
С Кузнецкого моста я заехал в кондитерскую на Тверской и, хотя
желал притвориться, что меня в кондитерской преимущественно
интересуют газеты, не мог удержаться и начал есть один сладкий пирожок за
другим. Несмотря на то, что мне было стыдно перед господином, который
из-за газеты с любопытством посматривал на меня, я съел чрезвычайно
1* оправа для карандаша (франц.)
Глава XIII. Я большой
159
быстро пирожков восемь всех тех сортов, которые только были в
кондитерской.
Приехав домой, я почувствовал маленькую изжогу; но, не обратив
на нее никакого внимания, занялся рассматриванием покупок, из которых
картина так мне не понравилась, что я не только не обделал ее в рамку
и не повесил в своей комнате, как Володя, но даже тщательно спрягал
ее за комод, где никто не мог ее видеть. Porte-crayon дома мне тоже не
понравился; я положил его в стол, утешая себя, однако, мыслью, что это
вещь серебряная, капитальная и для студента очень полезная.
Курительные же препараты я тотчас решил пустить в дело и испробовать.
Распечатав четвертку, тщательно набив стамбулку красно-желтым^
мелкой резки, султанским табаком, я положил на нее горящий трут и,
взяв чубук между средним и безымянным пальцем (положение руки,
особенно мне нравившееся), стал тянуть дым.
Запах табака был очень приятен, но во рту было горько и дыхание
захватывало. Однако скрепив сердце я довольно долго втягивал в себя
дым, пробовал пускать кольца и затягиваться. Скоро комната вся
наполнилась голубоватыми облаками дыма, трубка начала хрипеть, горячий
табак подпрыгивать, а во рту я почувствовал горечь и в голове маленькое
кружение. Я хотел уже перестать и только посмотреться с трубкой в
зеркало, как, к удивлению моему, зашатался на ногах; комната пошла
кругом, и, взглянув в зеркало, к которому я с трудом подошел, я увидел,
что лицо мое было бледно, как полотно. Едва я успел упасть на диван,.
как почувствовал такую тошноту и такую слабость, что, вообразив себе,
что трубка для меня смертельна, мне показалось, что я умираю. Я
серьезно испугался и хотел уже звать людей на помощь и посылать за
доктором.
Однако страх этот продолжался недолго. Я скоро понял, в чем дело,
и с страшной головной болью, расслабленный, долго лежал на диване,
с тупым вниманием вглядываясь в герб Бостонжогло 34, изображенный
на четвертке, в валявшуюся на полу трубку, окурки и остатки
кондитерских пирожков, и с разочарованием грустно думал: «Верно, я еще не
совсем большой, если не могу курить, как другие, и что, видно, мне не
судьба, как другим, держать чубук между средним и безымянным пальцем,
затягиваться и пускать дым через русле усы».
Дмитрий, заехав за мною в пятом часу, застал меня в этом неприятном
положении. Выпив стакан воды, однако, я почти оправился и был готов,
ехать с ним.
— И что вам за охота курить,— сказал он, глядя на следы моего
курения,— это все глупости и напрасная трата денег. Я дал себе слово не-
курить... Однако поедем скорей, еще надо заехать за Дубковым.
160
Юность
Глава XIV
ЧЕМ ЗАНИМАЛИСЬ ВОЛОДЯ С ДУБНОВЫМ
Как только Дмитрий вошел ко мне в комнату, по его лицу, походке
и по свойственному ему жесту во время дурного расположения духа,
подмигивая глазом, гримасливо подергивать головой набок, как будто
для того, чтобы поправить галстук, я понял, что он находился в своем
холодно-упрямом расположении духа, которое на него находило, когда
он был недоволен собой, и которое всегда производило охлаждающее
действие на мое к нему чувство. В последнее время я уже начинал
наблюдать и обсуживать характер моего друга, но дружба наша вследствие
этого нисколько не изменилась: она еще была так молода и сильна, что,
с какой бы стороны я ни смотрел на Дмитрия, я не мог не видеть его
совершенством. В нем было два различные человека, которые оба были
для меня прекрасны. Один, которого я горячо любил, добрый, ласковый,
кроткий, веселый и с сознанием этих любезных качеств. Когда он бывал
в этом расположении духа, вся его наружность, звук голоса, все движения
говорили, казалось: «Я кроток и добродетелен, наслаждаюсь тем, что
я кроток и добродетелен, и вы все это можете видеть». Другой — которого
я только теперь начинал узнавать и перед величавостью которого
преклонялся — был человек холодный, строгий к себе и другим, гордый,
религиозный до фанатизма и педантически нравственный. В настоящую
минуту он был этим вторым человеком. .
С откровенностью, составлявшей необходимое условие наших
отношений, я сказал ему, когда мы сели в дрожки, что мне было грустно и
больно видеть его в нынешний счастливый для меня день в таком тяжелом,
неприятном для меня расположении духа.
— Верно, что-нибудь вас расстроило: отчего вы мне не скажете? —
спросил я его.
— Николенька! — отвечал он неторопливо, нервически поворачивая
голову набок и подмигивая.— Ежели я дал слово ничего не скрывать от
вас, то вы и не имеете причин подозревать во мне скрытность. Нельзя
всегда быть одинаково расположенным, а ежели что-нибудь меня
расстроило, то я сам не могу себе дать отчета.
«Какой это удивительно открытый, честный характер»,— подумал я
и больше не заговаривал с ним.
Мы молча приехали к Дубкову. Квартира Дубкова была
необыкновенно хороша или показалась мне такою. Везде были ковры, картины,
гардины, пестрые обои, портреты, изогнутые кресла, вольтеровские
кресла, на стенах висели ружья, пистолеты, кисеты и какие-то картонная
звериные головы. При виде этого кабинета я понял, кому подражал
Володя в убранстве своей комнаты. Мы застали Дубкова и Володю за
картами. Какой-то незнакомый мне господин (должно быъь, неважный, судя
по его скромному положению) сидел подле стола и очень внимательно
Глава XIV. Чем занимались Володя с Дубновым 161
смотрел на игру. Сам Дубков был в шелковом халате и мягких башмаках.
Володя без сюртука сидел против него на диване и, судя по
раскрасневшемуся лицу и недовольному беглому взгляду, который он, на секунду
оторвав от карт, бросил на нас, был очень занят игрой. Увидев меня,
он покраснел еще больше.
— Ну, тебе сдавать,— сказал он Дубкову. Я понял, что ему было
неприятно, что я узнал про то, что он играет в карты. Но в его выражении
не было заметно смущения, оно как будто говорило мне: «Да, играю, а
ты удивляешься этому только потому, что еще молод. Это не только не
дурно, но должно в наши лета».
Я тотчас почувствовал и понял это.
Дубков, однако, не стал сдавать карты, а встал, пожал нам руки,
усадил и предложил трубки, от которых мы отказались.
— Так вот он, наш дипломат, виновник торжества,— сказал Дубков. —
Ей-богу, ужасно похож на полковника.
— Гм! — промычал я, чувствуя опять на своем лице распускающуюся
глупо-самодовольную улыбку.
Я уважал Дубкова, как только может уважать шестнадцатилетний
мальчик двадцатисемилетнего адъютанта, про которого все большие
говорят, что он чрезвычайно порядочный молодой человек, который отлично
танцует, говорит по-французски и который, в душе презирая мою
молодость, видимо, старается скрыват > это.
Несмотря на все мое уважение, во все время нашего с ним знакомства,
мне, бог знает отчего, бывало тяжело и неловко смотреть ему в глаза.
А я заметил после, что мне бывает неловко смотреть в глаза трем родам
людей,— тем, которые гораздо хуже меня, тем, которые гораздо лучше
меня, и тем, с которыми мы не решаемся сказать друг другу вещь, которую
оба знаем. Может быть, Дубков был и лучше, может быть, и хуже меня,
но наверное уже было то, что он очень часто лгал, не признаваясь в этом,
что я заметил в нем эту слабость и, разумеется, не решался ему говорить
о ней.
— Сыграем еще одного короля,— сказал Володя, подергивая плечом,
как папа, и тасуя карты.
— Вот пристает! — сказал Дубков.— После доиграем. Ну, а впрочем,
одного — давай
В то время как они играли, я наблюдал их руки. У Володи была
большая красивая рука; отдел большого пальца и выгиб остальных, когда он
держал карты, были так похожи на руку папа, что мне даже одно время
казалось, что Володя нарочно так держит руки, чтоб быть похожим на
большого; но, взглянув на его лицо, сейчас видно было, что он ни о чем
не думает, кроме игры. У Дубкова, напротив, руки были маленькие,
пухлые, загнутые внутрь, чрезвычайно ловкие и с мягкими пальцами;
именно тот сорт рук, на которых бывают перстни и которые
принадлежат людям, склонным к ручным работам и любящим иметь красив ле вещи.
Должно быть, Володя проиграл, потому что господин, смотревший
ему в карты, заметил, что Владимиру Петровичу ужасное несчастье, и
6 Л. Н. Толстой
162
Юность
Дубков, достав портфель, записал туда что-то и, показав записанное
Володе, сказал: «Так?»
— Так! — сказал Володя, притворно-рассеянно взглянув в записную
книжку,— теперь поедемте.
Володя повез Дубкова, меня повез Дмитрий в своем фаэтоне.
— Во что это они играли? — спросил я Дмитрия.
— В пикет. Глупая игра, да и вообще игра — глупая вещь.
— А они в большие деньги играют?
— Не в большие, однако нехорошо.
— А вы не играете?
— Нет, я дал слово не играть; а Дубков не может, чтобы не обыграть
кого-нибудь.
— Ведь это нехорошо с его стороны,— сказал я.— Володя, верно,
хуже его играет?
— Разумеется, нехорошо, но дурного тут ничего особенно нет.
Дубков любит играть и умеет играть, а все-таки он отличный человек.
— Да я совсем и не думал...— сказал я.
— Да и нельзя об нем ничего дурного думать, потому что он точно
прекрасный человек. И я его очень люблю и всегда буду любить,
несмотря на его слабости.
Мне почему-то показалось, что именно потому, что Дмитрий слишком
горячо заступался за Дубкова, он уже не любил и не уважал его, но не
признавался в том из упрямства и из-за того, чтоб его никто не мог
упрекнуть в непостоянстве. Он был один из тех людей, которые любят
друзей на всю жизнь, не столько потому, что эти друзья остаются им
постоянно любезны, сколько потому, что раз, даже по ошибке, полюбив человека,
они считают бесчестным разлюбить его.
Глава XV
МЕНЯ ПОЗДРАВЛЯЮТ
Дубков и Володя знали у Яра всех людей по имени, и от швейцара
до хозяина все оказывали им большое уважение. Нам тотчас отвели
особенную комнату и подали какой-то удивительный обед, выбранный Дуб-
ковым по французской карте. Бутылка замороженного шампанского,
на которую я старался смотреть как можно равнодушнее, уже была
приготовлена. Обед прошел очень приятно и весело, несмотря на то, что
Дубков, по своему обыкновению, рассказывал самые странные, будто бы
истинные случаи,— между прочим, как его бабушка убила из мушкетона
трех напавших на нее разбойников (причем я покраснел и, потупив гла
за, отвернулся от него),— и несмотря на то, что Володя, видимо, робел
всякий раз, как я начинал говорить что-нибудь (что было совершенно
напрасно, потому что я не сказал, сколько помню, ничего особенно
постыдного). Когда подали шампанское, все поздравили меня, и я выпил
Глава XV. Меня поздравляют
163
через руку «на ты» с Дубковым и Дмитрием и поцеловался с ними. Так
как я не знал, кому принадлежит поданная бутылка шампанского (она
была общая, как после мне объяснили), и я хотел угостить приятелей на
свои деньги, которые я беспрестанно ощупывал в кармане, я достал
потихоньку десятирублевую бумажку и, подозвав к себе человека, дал ему
деньги и шепотом, но так, что все слышали, потому что молча смотрели
на меня, сказал ему, чтоб он принес, пожалуйста, уже еще полбутылочку
шампанского. Володя так покраснел, так стал подергиваться и
испуганно глядеть на меня и на всех, что я почувствовал, как я ошибся, но пол-
бутылочку принесли, и мы ее выпили с большим удовольствием.
Продолжало казаться очень весело. Дубков врал без умолку, и Володя тоже
рассказывал такие смешные штуки и так хорошо, что я никак не ожидал от
него, и мы много смеялись. Характер их смешного, то есть Володи и
Дубкова, состоял в подражании и усилении известного анекдота: «Что,
вы были за границей?»— будто бы говорит один. «Нет, я не был,—
отвечает другой,— но брат играет на скрипке». Они в этом роде комизма
бессмыслия дошли до такого совершенства, что уже самый анекдот
рассказывали так, что «брат мой тоже никогда не играл на скрипке». На каждый
вопрос они отвечали друг другу в том же роде, а иногда и без вопроса
старались только соединить две самые несообразные вещи, говорили эту
бессмыслицу с серьезным лицом,— и выходило очень смешно. Я начинал
понимать, в чем было дело, и хотел тоже рассказать смешное, но все робко
смотрели или старались не смотреть на меня в то время, как я говорил,
и анекдот мой не вышел. Дубков сказал: «Заврался, брат, дипломат»,— но
мне было так приятно от выпитого шампанского и общества больших, что
это замечание только чуть-чуть оцарапало меня. Один Дмитрий, несмотря
на то, что пил ровно с нами, продолжал быть в своем строгом, серьезном
расположении духа, которое несколько сдерживало общее веселье.
— Ну, послушайте, господа,— сказал Дубков,— после обеда ведь
надо дипломата в руки забрать. Не поехать ли нам к тетке, там уж мы
с ним распорядимся.
— Нехлюдов ведь не поедет,— сказал Володя.
— Несносный смиренник! ты, несносный смиренник! — сказал
Дубков, обращаясь к нему.— Поедем с нами, увидишь, что отличная дама
тетушка.
— Не только не поеду, но и его с вами не пущу,— отвечал Дмитрий,
краснея.
— Кого? дипломата? Ведь ты хочешь, дипломат? Смотри, он даже
весь просиял, как только заговорили об тетушке.
— Не то что не пущу,— продолжал Дмитрий, вставая с места и
начиная ходить по комнате, не глядя на меня,— а не советую ему и не желаю,
чтоб он ехал. Он не ребенок теперь, и ежели хочет, то может один, без
вас, ехать. А тебе это должно быть стыдно, Дубков; что ты делаешь
нехорошо, так хочешь, чтоб и другие то же делали.
— Что ж тут дурного,— сказал Дубков, подмигивая Володе,— что
я вас всех приглашаю к тетушке на чашку чаю? Ну, а ежели тебе не-
6*
164
Юность
приятно, что мы едем, так изволь: мы поедем с Володей. Володя,
поедешь?
— Гм, гм! — утвердительно сказал Володя,— съездим туда, а потом
вернемся ко мне и будем продолжать пикет.
— Что, ты хочешь ехать с ними или нет? — сказал Дмитрий,
подходя ко мне.
— Нет,— отвечал я, подвигаясь на диване, чтоб дать ему место
подле себя, на которое он сел,— я и просто не хочу, а если ты не советуешь,
то я ни за что не поеду.
— Нет,— прибавил я потом,— я неправду говорю, что мне не
хочется с ними ехать; но я рад, что не поеду.
— И отлично,— сказал он,— живи по-своему и не пляши ни по чьей
дудке, это лучше всего.
Этот маленький спор не только не расстроил нашего удовольствия,
но еще увеличил его. Дмитрий вдруг пришел в мое любимое, кроткое
расположение духа. Такое влияние имело на него, как я после не раз
замечал, сознание хорошего поступка. Он теперь был доволен собой за то,
что отстоял меня. Он чрезвычайно развеселился, потребовал еще
бутылку шампанского (что было против его правил), зазвал в нашу комнату
какого-то незнакомого господина и стал поить его, пел Gaudeamus i^itur,
просил, чтоб все вторили ему, и предлагал ехать в Сокольники кататься,
на что Дубков заметил, что это слишком чувствительно.
— Давайте нынче веселиться,— говорил Дмитрий, улыбаясь,—
в честь его вступления я в первый раз напьюсь пьян, уж так и быть. — Эха
веселость как-то странно шла к Дмитрию. Он был похож на гувернера
или доброго отца, который доволен своими детьми, разгулялся и хочет
их потешить и вместе доказать, что можно честно и прилично веселиться;
но, несмотря на это, на меня и на, других, кажется, эта неожиданная
веселость действовала заразительно, тем более что на каждого из нас
пришлось уже почти по полбутылке шампанского.
В таком-то приятном настроении духа я вышел в большую комнату
с тем, чтоб закурить папироску, которую мне дал Дубков.
Когда я встал с места, я заметил, что голова у меня немного
кружилась, и ноги шли, и руки были в естественном положении только тогда,
когда я об них пристально думал. В противном же случае ноги забирали
по сторонам, а руки выделывали какие-то жесты. Я устремил на эти
члены все внимание, велел рукам подняться застегнуть сюртук и
пригладить волосы (причем они как-то ужасно высоко подбросили локти), а
ногам велел идти в дверь, что они исполнили, но ступали как-то очень
твердо или слишком нежно, особенно левая нога все становилась на
цыпочку. Какой-то голос прокричал мне: «Куда ты идешь? принесут свечку».
Я догадался, что этот голос принадлежал Володе, и мне доставила
удовольствие мысль, что я таки догадался, но в ответ ему я только слегка
улыбнулся и пошел дальше.
Глава XVI. Ссора
165
Глава XVI
ССОРА
В большой комнате сидел за маленьким столом невысокий плотный
штатский господин с рыжими усами и ел что-то. Рядом с ним сидел
высокий брюнет без усов. Они говорили по-французски. Их взгляд смутил
меня, но я все-таки решился закурить папироску у горевшей свечки,
которая стояла перед ними. Поглядывая по сторонам, чтоб не встречать их
взглядов, я подошел к столу и стал зажигать папироску. Когда папи{ озка
загорелась, я не утерпел и взглянул на обедавшего господина. Его серые
глаза были пристально и недоброжелательно устремлены на меня. Только
что я хотел отвернуться, рыжие усы его зашевелились, и он произнес по-
французски:
— Не люблю, чтоб курили, когда я обедаю, милостивый государь,
Я пробормотал что-то непонятное.
— Да-с, не люблю,— продолжал строго господин с усами, бегло
взглянув на господина без усов, как будто приглашая его полюбоваться на
то, как он будет обрабатывать меня,— не люблю-с, милостивый государь,
и тех, которые так невежливы, что приходят курить вам в нос, и тех не
люблю.— Я тотчас же сообразил, что этот господин меня распекает, но
мне казалось в первую минуту, что я был очень виноват перед ним.
— Я не думал, что это вам помешает,— сказал я.
— А, вы не думали, что вы невежа, а я думал,— закричал господин.
— Какое вы имеете право кричать? — сказал я, чувствуя, что он
меня оскорбляет, и начиная сам сердиться.
— Такое, что я никогда никому не позволю мне манкировать и всегда
буду учить таких молодцов, как вы. Как ваша фамилия, милостивый
государь? и где вы живете?
Я был очень озлоблен, губы у меня тряслись и дыханье захватывало.
Но я все-таки чувствовал себя виноватым, должно быть, за то, что я выпил
много шампанского, и не сказал этому господину никаких грубостей,
а напротив, губы мои самым покорным образом назвали ему мою фамилию
и наш адрес.
— Моя фамилия Колпиков, милостивый государь, а вы вперед будьте
учтивее. Мы еще увидимся с вами (vous aurez de mes nouvelles1*),—
заключил он, так как весь разговор происходил по-французски.
Я сказал только: «Очень рад», стараясь дать голосу как можно более
твердости, повернулся и с папиросой, которая успела потухнуть,
вернулся в нашу комнату.
Я ничего не сказал о случившемся со мной ни брату, ни приятелям,
тем более что они были заняты каким-то горячим спором, и уселся один
в уголку, рассуждая об этом странном обстоятельстве. Слова: «Вы
невежа, милостивый государь» (un mal élevé, monsieur) — так и звучали у ме-
вы еще услышите обо мне (франц.)
166
Юность
ня в ушах, все более и более возмущая меня. Хмель у меня совершенно
прошел. Когда я размышлял о том, как я поступил в этом деле, мне вдруг
пришла страшная мысль, что я поступил как трус. «Какое он имел право
нападать на меня? Отчего он просто не сказал мне, что это ему мешает?
Стало быть, он был виноват? Отчего же, когда он мне сказал, что я невежа,
я не сказал ему: невежа, милостивый государь, тот, кто позволяет себе
грубость? или отчего я просто не крикнул на него: молчать/ — это было
бы отлично; зачем я не вызвал его на дуэль? Нет! я ничего этого не сделал,
а, как подлый трусишка, проглотил обиду.» «Вы невежа, милостивый
государь!» — беспрестанно раздражающе звучало у меня в ушах. «Нет,
этого нельзя так оставить»,— подумал я и встал с твердым намерением
пойти опять к этому господину и сказать ему что-нибудь ужасное, а
может быть, даже и прибить его подсвечником по голове, коли придется.
Я с величайшим наслаждением мечтал о последнем намерении, но не без
сильного страха вошел снова в большую комнату. К счастию, г. Колпи-
кова уже не было, один лакей был в большой комнате и убирал стол.
Я хотел было сообщить лакею о случившемся и объяснить ему, что я
нисколько не виноват, но почему-то раздумал и в самом мрачном
расположении духа снова вернулся в нашу комнату.
— Что это с нашим дипломатом сделалось?— сказал Дубков,— он,
верно, решает теперь судьбу Европы.
— Ах, оставь меня в покое,— сказал я угрюмо, отворачиваясь. Вслед
за тем я, расхаживая по комнате, начал размышлять почему-то о том, что
Дубков вовсе не хороший человек. «И что за вечные шутки и название
«дипломат» — ничего тут любезного нет. Ему бы только обыгрывать
Володю да ездить к тетушке какой-то... И ничего нет в нем приятного. Все,
что ни скажет, солжет, или пошлость какая-нибудь, и вечно тоже хочет
насмехаться. Мне кажется, он просто глуп, да и дурной человек.» В таких-
то размышлениях я провел минут пять, все более и более чувствуя
почему-то враждебное чувство к Дубкову. Дубков же не обращал на меня
внимания, и это злило меня еще более. Я даже сердился на Володю и на
Дмитрия за то, что они с ним разговаривают.
— Знаете что, господа? надо дипломата водой облить,— сказал вдруг
Дубков, взглянув на меня с улыбкой, которая мне показалась
насмешливою и даже предательскою,— а то он плох! Ей-богу, он плох!
— И вас надо облить, сами вы плохи,— отвечал я, злостно улыбаясь
и забыв даже, что ему говорил «ты».
Этот ответ, должно быть, удивил Дубкова, но он равнодушно
отвернулся от меня и продолжал разговаривать с Володей и Дмитрием.
Я попробовал было присоединиться к их беседе, но чувствовал, что
решительно не мог притворяться, и снова удалился в свой угол, где и
пробыл до самого отъезда.
Когда расплатились и стали надевать шинели, Дубков обратился
к Дмитрию:
— Ну, а Орест и Пилад Зб куда поедут? верно, домой беседовать о
любви; то ли дело мы, проведаем милую тетушку,—лучше вашей кислой дружбы.
Глава XVI. Ссора
167
— Как вы смеете говорить, смеяться над нами? — заговорил я вдруг,
подходя к нему очень близко и махая руками,— как вы смеете смеяться над
чувствами, которых не понимаете? Я вам этого не позволю. Молчать! —
закричал я и сам замолчал, не зная, что говорить дальше, и задыхаясь
от волнения. Дубков сначала удивился; потом хотел улыбнуться и
принять это в шутку, но наконец, к моему великому удивлению, испугался
и опустил глаза.
— Я вовсе не смеюсь над вами и вашими чувствами, я так только
говорю,— сказал он уклончиво.
— То-то! — закричал я, но в это же самое время мне стало
совестно за себя и жалко Дубкова, красное, смущенное лицо которого выражало
истинное страдание
— Что с тобой? — заговорили вместе Володя и Дмитрий. — Никто тебя
не хотел обижать.
— Нет, он хотел оскорбить меня.
— Вот отчаянный господин твой брат,— сказал Дубков в то самое
время, когда он уже выходил из двери, так что не мог бы слышать того, что
я скажу.
Может быть, я бросился бы догонять его и наговорил бы ему еще
грубостей, но в это время тот самый лакей, который присутствовал при моей
истории с Колпиковым, подал мне шинель, и я тотчас же успокоился,
притворяясь только перед Дмитрием рассерженным настолько, насколько
это было необходимо, чтоб мгновенное успокоение не показалось странным.
На другой день мы с Дубковым встретились у Володи, не поминали об этой
истории, но остались на «вы», и смотреть друг другу в глаза стало нам еще
труднее.
Воспоминание о ссоре с Колпиковым, который, впрочем, ни на
другой день, ни после так и не дал мне de ses nouvelles lHs, было многие года для
меня ужасно живо и тяжело. Я подергивался и вскрикивал, лет пять после
этого, всякий раз, как вспоминал неотплаченную обиду, и утешал себя,
с самодовольствием вспоминая о том, каким я молодцом показал себя зато
в деле с Дубковым. Только гораздо после я стал совершенно иначе
смотреть на это дело и с комическим удовольствием вспоминать о ссоре с
Колпиковым и раскаиваться в незаслуженном оскорблении, которое я нанес
доброму малому Дубкову.
Когда я в тот же день вечером рассказал Дмитрию свое приключение
с Колпиковым, которого наружность я описал ему подробно, он удивился
чрезвычайно.
— Да это тот самый! — сказал он,— можешь себе представить, что
этот Колпиков известный негодяй, шулер, а главное трус, выгнан
товарищами из полка за то, что получил пощечину и не хотел драться. Откуда
у него прыть взялась? — прибавил он, с доброй улыбкой глядя на меня,—
ведь он больше ничего не сказал, как «невежа»?
— Да,— отвечал я, краснея.
известий о себе (франц.)
168
Юность
— Нехорошо, ну да еще не беда! — утешал меня Дмитрий.
Только гораздо после, размышляя уже спокойно об этом
обстоятельстве, я сделал предположение довольно правдоподобное, что Колпиков,
после многих лет почувствовав, что на меня напасть можно, выместил на
мне, в присутствии брюнета без усов, полученную пощечину, точно так же,
как я тотчас же выместил его «невежу» на невинном Дубкове»
Глава XVII
Я СОБИРАЮСЬ ДЕЛАТЬ ВИЗИТЫ
Проснувшись на другой день, первою мыслию моею было приключение
с Колпиковым; опять я помычал, побегал по комнате, но делать было
нечего; притом нынче был последний день, который я проводил в Москве,
и надо было сделать, по приказанию папа, визиты, которые он мне сам
написал на бумажке. Заботою о нас отца было не столько нравственность
и образование, сколько светские отношения. На бумажке было написано
его изломанным быстрым почерком: 1) к князю Ивану Ивановичу
непременно, 2) к Ивиным непременно, 3) к князю Михаиле, 4) к княгине
Нехлюдовой и к Валахиной, ежели успеешь. И, разумеется, к попечителю,
к ректору и к профессорам.
Последние визиты Дмитрий отсоветовал мне делать, говоря, что это
не только не нужно, но даже было бы неприлично; но остальные надо
было все сделать сегодня. Из них особенно пугали меня два первые визита,
подле которых было написано непременно. Князь Иван Иваныч был
генерал-аншеф, старикг богач и один; стало быть, я, шестнадцатилетний
студент, должен был иметь с ним прямые отношения, которые, я
предчувствовал, не могли быть, для меня лестны. Ивины тоже были богачи, и отец
их был какой-то важный штатский генерал, который всего только раз,
при бабушке, сам был у нас. После же смерти бабушки, я замечал,
младший Ивин дичился нас и как будто важничал. Старший, как я знал по
слухам, уж кончил курс в Правоведении и служил в Петербурге; второй,
Сергей, которого я обожал некогда, был тоже в Петербурге большим
толстым кадетом в Пажеском корпусе.
Я в юности не только не любил отношений с людьми, которые считали
себя выше меня, но такие отношения были для меня невыносимо
мучительны, вследствие постоянного страха оскорбления и напряжения всех
умственных сил на то, чтобы доказать им свою самостоятельность. Однако,
не исполняя последнего приказания папа, надо было загладить вину
исполнением первых. Я ходил по комнате, оглядывая разложенные на
стульях платье, шпагу и шляпу, и собирался уж ехать, когда ко мне
пришел с поздравлением старик Грап и привел с собой Иленьку. Отец Грап
был обрусевший немец, невыносимо приторный, льстивый и весьма часто
нетрезвый; он приходил к нам большей частью только для того, чтобы
просить о чем-нибудь, и папа сажал его иногда у себя в кабинете, но обе-
Глава XVII. Я собираюсь делать визиты
169
дать его никогда не сажали с нами. Его унижение и попрошайничество
так слилось с каким-то внешним добродушием и привычкою к нашему
дому, что все ставили ему в большую заслугу его будто бы привязанность
ко всем нам, но я почему-то не любил его и, когда он говорил, мне всегда
бывало стыдно за него.
Я был очень недоволен приходом этих гостей и не старался скрывать
своего неудовольствия. На Иленьку я так привык смотреть свысока, и он
так привык считать нас вправе это делать, что мне было несколько
неприятно, что он такой же студент, как и я. Мне казалось, что и ему было
несколько совестно передо мной за это равенство. Я холодно
поздоровался с ним и, не пригласив их сесть, потому что мне было совестно это еде-1
лать, думая, что они это могут сделать и без моего приглашения, велел
закладывать пролетку. Иленька был добрый, очень честный и весьма
неглупый молодой человек, но он был то, что называется малый с дурью;
на него беспрестанно находило, и, казалось, без всяких причин, какое-
нибудь крайнее расположение духа — то плаксивость, то смешливость,
то обидчивость за всякую малость; и теперь, как кажется, он находился
в этом последнем настроении духа. Он ничего не говорил, злобно
посматривал на меня и на отца и только, когда к нему обращались, улыбался
своею покорной принужденной улыбкой, под которой он уж привык
скрывать все свои чувства и особенно чувство стыда за своего отца, которое он
не мог не испытывать при нас.
— Так-то-с, Николай Петрович,— говорил мне старик, следуя за мной
по комнате, в то время как я одевался, и почтительно медленно вертя между
своими толстыми пальцами серебряную, подаренную бабушкой,
табакерку,— как только узнал от сына, что вы изволили так отлично
выдержать экзамен — ведь ваш ум всем известен,— тотчас прибежал
поздравить, батюшка; ведь я вас на плече носил, и бог видит, что всех вас, как
родных, люблю, и Иленька мой все просился к вам. Тоже и он привык уж
к вам.
Иленька в это время сидел молча у окна, рассматривая будто бы мою
треугольную шляпу, и чуть заметно что-то сердито бормотал себе под нос.
— Ну, а я вас хотел спросить, Николай Петрович,— продолжал
старик,— как мой-то Илюша, хорошо экзаменовался? Он говорил, что будет
с вами вместе, так вы уж его не оставьте, присмотрите за ним,
посоветуйте
— Что же, он прекрасно выдержал,— отвечал я, взглянув на
Иленьку, который, почувствовав на себе мой взгляд, покраснел и перестал
шевелить губами.
— А можно ему у вас пробыть нынче денек? — сказал старик с такой
робкой улыбкой, как будто он очень боялся меня, и все, куда бы я ни
подвинулся, оставаясь от меня в таком близком расстоянии, что винный и
табачный запах, которым он весь был пропитан, ни на секунду не
переставал мне быть слышен. Мне было досадно за то, что он ставил меня в такое
фальшивое положение к своему сыну, и за то, что отвлекал мое внимание-от
весьма важного для меня тогда занятия — одеванья; а главноег этот иресле-
170
Юность
дующий меня запах перегара так расстроил меня, что я очень холодно
сказал ему, что я не могу быть с Иленькой, потому что целый день не
буду дома.
— Да ведь вы хотели идти к сестрице, батюшка,— сказал Иленька,
улыбаясь и не глядя на меня,— да и мне дело есть.— Мне стало еще
досаднее и совестнее, и чтобы загладить чем-нибудь свой отказ, я
поспешил сообщать, что я не буду дома, потому что должен быть у князя
Ивана Иваныча, у княгини Корнаковой, у Ивина, того самого, что имеет
такое важное место, и что, верно, буду обедать у княгини Нехлюдовой. Мне
казалось, что, узнав, к каким важным людям я еду, они уже не могли
претендовать на меня. Когда они собрались уходить, я пригласил Иленьку
заходить ко мне в другой раз; но Иленька только промычал что-то и
улыбнулся с принужденным выражением. Видно было, что нога его больше
никогда у меня не будет.
Вслед за ними я поехал по своим визитам. Володя, которого еще
утром я просил ехать вместе, чтобы мне было не так неловко одному,
отказался, под предлогом, что это было бы слишком чувствительно, что два
братца ездят вместе на одной пролеточке.
Глава XVIII
ВАЛАХИНЫ
Итак, я отправился один. Первый визит был, по местности, к ВаЛа-
хиной, на Сивцевом Вражке. Я года три не видал Сонечки, и любовь моя
к ней, разумеется, давным-давно прошла, но в душе оставалось еще
живое и трогательное воспоминание прошедшей детской любви. Мне
случалось в продолжение этих трех лет вспоминать об ней с такой силой и
ясностью, что я проливал слезы и чувствовал себя снова влюбленным, но
это продолжалось только несколько минут и возвращалось снова не
скоро.
Я знал, что Сонечка с матерью была за границею, где они пробыли
года два и где, рассказывали, их вывалили в дилижансе и Сонечке изрезали
лицо стеклами кареты, отчего она будто бы очень подурнела. Дорогой
к ним я живо вспоминал о прежней Сонечке и думал о том, какою теперь
ее встречу. Вследствие двухлетнего пребывания ее за границей, я
воображал ее почему-то чрезвычайно высокой, с прекрасной талией,
серьезной и важной, но необыкновенно привлекательной. Воображение мое
отказывалось представлять ее с изуродованным шрамами лицом; напротив,
слышав где-то про страстного любовника, оставшегося верным своему
предмету, несмотря на изуродовавшую его оспу, я старался думать, что
я влюблен в Сонечку, для того чтобы иметь заслугу, несмотря на шрамы,
остаться ей верным. Вообще, подъезжая к дому Валахиных, я не был
влюблен, но, расшевелив в себе старые воспоминания любви, был хорошо
приготовлен влюбиться и очень желал этого; тем более что мне уже давно было
Глава XVIII. Валахины
171
совестно, глядя на всех своих влюбленных приятелей, за то, что я так
отстал от них.
Валахины жили в маленьком чистеньком деревянном домике, вход
которого был со двора. Дверь отпер мне, по звону в колокольчик, который
был тогда еще большою редкостью в Москве, крошечный чисто одетый
мальчик. Он не умел или не хотел сказать мне, дома ли господа, и,
оставив одного в темной передней, убежал в еще более темный коридор.
Я довольно долго оставался один в этой темной комнате, в которой,
кроме входа и коридора, была еще одна запертая дверь, и отчасти
удивлялся этому мрачному характеру дома, отчасти полагал, что это так должно
быть у людей, которые были за границей. Минут через пять дверь в залу
отперлась изнутри посредством того же мальчика, и он провел меня в
опрятную, но небогатую гостиную, в которую вслед за мною вошла Сонечка.
Ей было семнадцать лет. Она была очень мала ростом, очень худа и с
желтоватым, нездоровым цветом лица. Шрамов на лице не было заметно
никаких, но прелестные выпуклые глаза и светлая, добродушно-веселая
улыбка были те же, которые я знал и любил в детстве. Я совсем не ожидал
ее такою и поэтому никак не мог сразу излить на нее то чувство, которое
приготовил дорогой. Она подала мне руку по английскому обычаю,
который был тогда такая же редкость, как и колокольчик, пожала
откровенно мою руку и усадила подле себя на диване.
— Ах, как я рада вас видеть, милый Nicolas,— сказала она,
вглядываясь мне в лицо, с таким искренним выражением удовольствия, что в
словах «милый Nicolas» я заметил дружеский, а не покровительственный тон.
Она, к удивлению моему, после поездки за границу была еще проще,
милее и родственнее в обращении, чем прежде. Я заметил два маленькие
шрама около носу и на брови, но чудесные глаза и улыбка были совершенно
верны с моими воспоминаниями и блестели по-старому.
— Как вы переменились! — говорила она,— совсем большой стали.
Ну, а я — как вы находите?
— Ах, я бы вас не узнал,— отвечал я, несмотря на то, что в это
самое время думал, что я всегда бы узнал ее. Я чувствовал себя снова в том
беспечно-веселом расположении духа, в котором я пять лет тому назад
танцевал с ней гросфатер на бабушкином бале.
— Что ж, я очень подурнела? — спросила она, встряхивая головкой.
— Нет, совсем нет; выросли немного, старше стали,— заторопился
я отвечать,— но напротив... и даже...
— Ну, да все равно; а помните наши танцы, игры, St.-Jerome'а,
madame Dorât? (Я не помнил никакой madame Dorât; она, видно,
увлекалась наслаждением детских воспоминаний и смешивала их.) Ах,
славное время было,— продолжала она, и та же улыбка, даже лучше той,
которую я носил в воспоминании, и все те же глаза блестели передо мною.
В то время как она говорила, я успел подумать о том положении, в
котором я находился в настоящую минуту, и решил сам с собою, что в
настоящую минуту я был влюблен. Как только я решил это, в ту же секунду
исчезло мое счастливое, беспечное расположение духа, какой-то туман
112
Юность
покрыл все, что было передо мной,— даже ее глаза и улыбку, мне стало
чего-то стыдно, я покраснел и потерял способность говорить.
— Теперь другие времена,— продолжала она, вздохнув и подняв
немного брови,— гораздо все хуже стало, и мы хуже стали, не правда ли,
Nicolas?
Я не мог отвечать и молча смотрел на нее.
— Где все теперь тогдашние Ивины, Корнаковы? Помните? —
продолжала она, с некоторым любопытством вглядываясь в мое
раскрасневшееся, испуганное лицо,— славное было время!
Я все-таки не мог отвечать.
Из этого тяжелого положения вывел меня на время приход в комнату
старой Валахиной. Я встал, поклонился и снова получил способность
говорить; но зато с приходом матери с Сонечкой произошла странная
перемена. Вся ее веселость и родственность вдруг исчезли, даже улыбка
сделалась другая, и она вдруг, исключая высокого роста, стала той
приехавшей из-за границы барышней, которую я воображал найти в ней.
Казалось, такая перемена не имела никакой причины, потому что мать ее
улыбалась так же приятной во всех движениях выражала такую же кротость,
как и в старину. Валахина села на большие кресла и указала мне место
подле себя. Дочери она сказала что-то по-английски, и Сонечка тотчас же
вышла, что меня еще более облегчило. Валахина расспрашивала про
родных, про брата, про отца, потом рассказала мне про свое горе — потерю
мужа, и уже, наконец, чувствуя, что со мною говорить больше нечего,
смотрела на меня молча, как будто говоря: «Ежели ты теперь встанешь,
раскланяешься и уедешь, то сделаешь очень хорошо, мой милый»,— но со
мной случилось странное обстоятельство. Сонечка вернулась в комнату
с работой и села в другом углу гостиной так, что я чувствовал на себе ее
взгляды. Во время рассказа Валахиной о потере мужа я еще раз
вспомнил о том, что я влюблен, и подумал еще, что, вероятно, и мать уже
догадалась об этом, и на меня снова нашел припадок застенчивости, такой
сильной, что я чувствовал себя не в состоянии пошевелиться ни одним членом
естественно. Я знал, что для того, чтобы встать и уйти, я должен буду
думать о том, куда поставить ногу, что сделать с головой, что с рукой; одним
словом, я чувствовал почти то же самое, что и вчера, когда выпил
полбутылки шампанского. Я предчувствовал, что со всем этим я не управлюсь,
и поэтому не мог встать, и действительно не мог встать. Валахина, верно,
удивлялась, глядя на мое красное, как сукно, лицо и совершенную
неподвижность; но я решил,что лучше сидеть в этом глупом положении, чем
рисковать как-нибудь нелепо встать и выйти. Так я и сидел довольно
долго, ожидая, что какой-нибудь непредвиденный случай выведет меня из
этого положения. Случай этот представился в лице невидного молодого
человека, который, с приемами домашнего, вошел в комнату и учтиво
поклонился мне. Валахина встала, извиняясь, сказала, что ей надо поговорить
с своим homme d'affaires г* , и взглянула на меня с недоумевающим
выражением, говорившим: «Ежели вы век хотите сидеть, то я вас не выгоняю».
1* поверенным по делам (франц.)
Глава XIX. Корнаковы
173
Кое-как сделав страшное усилие над собою, я встал, но уже не был в
состоянии поклониться и, выходя, провожаемый взглядами
соболезнования матери и дочери, зацепил за стул, который вовсе не стоял на моей
дороге,— но зацепил потому, что все внимание мое было устремлено на то,
чтобы не зацепить за ковер, который был под ногами. На чистом воздухе,
однако,— подергавшись и помычав так громко, что даже Кузьма
несколько раз спрашивал: «Что угодно?» — чувство это рассеялось, и я стал
довольно спокойно размышлять об моей любви к Сонечке и о ее отношениях к
матери, которые мне показались странны. Когда я потом рассказывал
отцу об моем замечании, что Валахина с дочерью не в хороших
отношениях, он сказал:
— Да, она ее мучит, бедняжку, своей страшной скупостью, и странно,—
прибавил он с чувством более сильным, чем то, которое мог иметь просто
к родственнице.— Какая была прелестная, милая, чудная женщина!
Я не могу понять, отчего она так переменилась. Ты не видел там, у ней,
ее секретаря какого-то? И что за манера русской барыне иметь
секретаря? — сказал он, сердито отходя от меня.
— Видел,— отвечал я.
— Что, он хорош собой, по крайней мере?
— Нет, совсем нехорош.
— Непонятно,— сказал папа и сердито подергал плечом и покашлял.
«Вот я и влюблен»,— думал я, катясь далее в своих дрожках.
Глава XIX
КОРНАКОВЫ
Второй визит по дороге был к Корнаковым. Они жили в бельэтаже
большого дома на Арбате. Лестница была чрезвычайно парадна и
опрятна, но не роскошна. Везде лежали полосушки, прикрепленные чисто-
начисто вычищенными медными прутами, но ни цветов, ни зеркал не было.
Зала, через светло налощенный пол которой я прошел в гостиную, была
также строго, холодно и опрятно убрана, все блестело и казалось
прочным, хотя и не совсем новым, но ни картин, ни гардин, никаких
украшений нигде не было заметно. Несколько княжон были в гостиной. Они
сидели так аккуратно и праздно, что сейчас было заметно: они не так
сидят, когда у них не бывает гостя.
— Maman сейчас выйдет,— сказала мне старшая из них, подсев ко
мне ближе. С четверть часа эта княжна занимала меня разговором весьма
свободно и так ловко, что разговор ни на секунду не умолкал. Но уж
слишком заметно было, что она занимает меня, и поэтому она мне не
понравилась. Она рассказала мне между прочим, что их брат Степан,
которого они звали Этъен и которого года два тому назад отдали в
Юнкерскую школу, был уже произведен в офицеры. Когда она говорила о брате
и особенно о том, что он против воли maman пошел в гусары, она сделала
174
Юность
испуганное лицо, и все младшие княжны, сидевшие молча, сделали тоже
испуганные лица; когда она говорила о кончине бабушки, она сделала
печальное лицо, и все младшие княжны сделали то же; когда она вспомнила
о том, как я ударил St.-Jérôme'a и меня вывели, она засмеялась и показала
дурные зубы, и все княжны засмеялись и показали дурные зубы.
Вошла княгиня; та же маленькая, сухая женщина с бегающими
глазами и привычкой оглядываться на других, в то время как она говорила
с вами. Она взяла меня за руку и подняла свою руку к моим губам, чтобы
я поцеловал ее, чего бы я иначе, не полагая этого необходимым, никак не
сделал.
— Как я рада вас видеть,— заговорила она с своей обыкновенной
речивостью, оглядываясь на дочерей.— Ах, как он похож на свою maman.
Не правда ли, Lise?
Lise сказала, что правда, хотя я знаю наверно, что во мне не было ни
малейшего сходства с матушкой.
— Так вот как вы, уж и большой стали! И мой Этьен, вы его помните,
ведь он ваш троюродный... нет, не троюродный, а как это, Lise? моя мать
была Варвара Дмитриевна, дочь Дмитрия Николаича, а ваша
бабушка Наталья Николаевна.
— Так четвероюродный, maman,— сказала старшая княжна.
— Ах, ты все путаешь,— сердито крикнула на нее мать,— совсем не
троюродный, a issus de germains1*,— вот как вы с моим Этьеночкой.
Он уж офицер, знаете? Только нехорошо, что уж слишком на воле. Вас,
молодежь, надо еще держать в руках, и вот как!.. Вы на меня не сердитесь,
на старую тетку, что я вам правду говорю; я Этьена держала строго и
нахожу, что так надо.
— Да, вот как мы родня,— продолжала она,— князь Иван Иваныч
мне дядя родной и вашей матери был дядя. Стало быть, двоюродные мы
были с вашей maman, нет, троюродные, да, так. Ну, а скажите: вы
были, мой друг, у кнезъ Ивана?
Я сказал, что еще нет, но буду нынче.
— Ах, как это можно! — воскликнула она,— это вам первый визит
надо было сделать. Ведь вы знаете, что кнезъ Иван вам все равно что отец.
У него детей нет, стало быть, его наследники только вы да мои дети. Вам
надо его уважать и по летам, и по положению в свете, и по всему. Я знаю,
вы, молодежь нынешнего века, уж не считаете родство и не любите
стариков; но вы меня послушайте, старую тетку, потому что я вас люблю, и
вашу maman любила, и бабушку тоже очень, очень любила и уважала.
Нет, вы поезжайте непременно, непременно поезжайте.
Я сказал, что непременно поеду, и так как уж визит, по моему мнению,
продолжался достаточно долго, я встал и хотел уехать, но она удержала
меня.
— Нет, постойте минутку. Где ваш отец, Lise? позовите его сюда; он
так рад будет вас видеть,— продолжала она, обращаясь ко мне.
четвероюродный брат (франц.)
Глава XX. И вины
175
Через минуты две действительно вошел князь Михайло. Это был
невысокий плотный господин, весьма неряшливо одетый, невыбритый и с
каким-то таким равнодушным выражением в лице, что оно походило даже
на глупое. Он нисколько не был рад меня видеть, по крайней мере не
выразил этого. Но княгиня, которой он, по-видимому, очень боялся,
сказала ему:
— Не правда ли, как Вольдемар (она забыла, верно, мое имя) похож
на свою maman? — и сделала такой жест глазами, что князь, должно быть,
догадавшись, чего она хотела, подошел ко мне и с самым бесстрастным,
даже недовольным выражением лица протянул мне свою небритую щеку,
в которую я должен был поцеловать его.
— А ты еще не одет, а тебе надо ехать,— тотчас же после этого начала
говорить ему княгиня сердитым тоном, который, видимо, был ей привычен
в отношении с домашними,— опять чтоб на тебя сердились, опять хочешь
восстановить против себя.
— Сейчас, сейчас, матушка,— сказал князь Михайло и вышел. Я
раскланялся и вышел тоже.
Я в первый раз слышал, что мы были наследники князя Ивана
Иваныча, и это известие неприятно поразило меня.
Глава XX
ивины
Мне еще тяжелей стало думать о предстоящем необходимом визите.
Но прежде, чем к князю, по дороге надо было заехать к Ивиным. Они
жили на Тверской, в огромном красивом доме. Не без боязни вошел я на
парадное крыльцо, у которого стоял швейцар с булавой.
Я спросил его — дома ли?
— Кого вам надо? Генеральский сын дома,— сказал мне швейцар.
— А сам генерал? — спросил я храбро.
— Надо доложить. Как прикажете? — сказал швейцар и позвонил.
Лакейские ноги в штиблетах показались на лестнице. Я так оробел, сам
не знаю чего, что сказал лакею, чтоб он не докладывал генералу, а что
я пройду прежде к генеральскому сыну. Когда я шел вверх по этой
большой лестнице, мне показалось, что я сделался ужасно маленький (и не
в переносном, а в настоящем значении этого слова). То же чувство я
испытал и тогда, когда мои дрожки подъехали к большому крыльцу: мне
показалось, что и дрожки, и лошадь, и кучер сделались маленькие.
Генеральский сын лежал на диване с открытой перед ним книгой и спал, когда
я вошел к нему. Его гувернер, г. Фрост, который все еще оставался у них
в доме, вслед за мной своей молодецкой походкой вошел в комнату и
разбудил своего воспитанника. Ивин не изъявил особенной радости при виде
меня, и я заметил, что, разговаривая со мной, он смотрел мне в брови.
Хотя он был очень учтив, мне казалось, что он занимает меня так же, как
и княжна, и что особенного влеченья ко мне он не чувствовал, а надобно-
176
Юность
сти в моем знакомстве ему не было, так как у него, верно, был свой,
другой круг знакомства. Все это я сообразил преимущественно потому, что
он смотрел мне в брови. Одним словом, его отношения со мной были,
как мне ни неприятно признаться в этом, почти такие же, как мои с
Иленькой. Я начинал приходить в раздраженное состояние духа, каждый
взгляд Ивина ловил налету и, когда он встречался с глазами Фроста,
переводил его вопросом: «И зачем он приехал к нам?»
Поговорив немного со мной, Ивин сказал, что его отец и мать дома,
так не хочу ли я сойти к ним вместе.
— Сейчас я оденусь,— прибавил он, выходя в другую комнату,
несмотря на то, что и в своей комнате был хорошо одет — в новом
сюртуке и белом жилете. Через несколько минут он вышел ко мне в мундире,
застегнутом на все пуговицы, и мы вместе пошли вниз. Парадные комнаты,
через которые мы прошли, были чрезвычайно велики, высоки и, кажется,
роскошно убраны, что-то было там мраморное, и золотое, и обвернутое
кисеей, и зеркальное. Ивина в одно время с нами из другой двери вошла
в маленькую комнату за гостиной. Она очень дружески-родственно
приняла меня, усадила подле себя и с участием расспрашивала меня о всем
нашем семействе.
Ивина, которую я прежде раза два видал мельком, а теперь
рассмотрел внимательно, очень понравилась мне. Она была велика ростом, худа,
очень бела и казалась постоянно грустной и изнуренной. Улыбка у нее
была печальная, но чрезвычайно добрая; глаза были большие, усталые
и несколько косые, что давало ей еще более печальное и привлекательное
выражение. Она сидела не сгорбившись, а как-то опустившись всем
телом, все движенья ее были падающие. Она говорила вяло, но звук голоса
ее и выговор с неясным произношением рил были очень приятны. Она не
занимала меня. Ей, видимо, доставляли грустный интерес мои ответы об
родных, как будто она, слушая меня, с грустью вспоминала лучшие
времена. Сын ее вышел куда-то, она минуты две молча смотрела на меня и
вдруг заплакала. Я сидел перед ней и никак не мог придумать, что бы мне
сказать или сделать. Она продолжала плакать, не глядя на меня. Сначала
мне было жалко ее, потом я подумал: «Не надо ли утешать ее, и как это
надо сделать? » — и, наконец, мне стало досадно за то, что она ставила меня
в такое неловкое положение. «Неужели я имею такой жалкий вид? —
думал я,— или уж не нарочно ли она это делает, чтоб узнать, как я
поступлю в этом случае?»
«Уйти же теперь неловко,— как будто я бегу от ее слез»,
—продолжал думать я. Я повернулся на стуле, чтоб хоть напомнить ей о моем
присутствии.
— Ах, какая я глупая! — сказала она, взглянув на меня и стараясь
улыбнуться,— бывают такие дни, что плачешь без всякой причины.
Она стала искать платок подле себя на диване и вдруг заплакала еще
сильнее.
— Ах, боже мой! как это смешно, что я все плачу. Я так любила вашу
мать, мы так дружны... были.*, и...
Глава XXI. Князь Иван Иваныч
177
Она нашла платок, закрылась им и продолжала плакать. Опять
повторилось мое неловкое положение и продолжалось довольно долго. Мне
было и досадно и еще больше жалко ее. Слезы ее казались искренни, и мне
все думалось, что она не столько плакала об моей матери, сколько о том, что
ей самой было не хорошо теперь, а когда-то, в те времена, было гораздо
лучше. Не знаю, чем бы это кончилось, ежели бы не вошел молодой Ивин
и не сказал, что старик Ивин ее спрашивает. Она встала и хотела уже идти,
когда сам Ивин вошел в комнату. Это был маленький, крепкий, седой
господин с густыми черными бровями, с совершенно седой, коротко
обстриженной головой и чрезвычайно строгим и твердым выражением рта.
Я встал и поклонился ему, но Ивин, у которого было три звезды на
зеленом фраке, не только не ответил на мой поклон, но почти не взглянул
на меня, так что я вдруг почувствовал, что я не человек, а какая-то не
стоящая внимания вещь — кресло или окошко, или ежели человек, то
такой, который нисколько не отличается от кресла или окошка.
— А вы все не написали графине, моя милая,— сказал он жене по-
французски, с бесстрастным, но твердым выражением лица.
— Прощайте, monsieur Irteneff,— сказала мне Ивина, вдруг как-то
гордо кивнув головой и так же, как сын, посмотрев мне в брови. Я
поклонился еще раз ей и ее мужу, и опять на старого Ивина мой поклон
подействовал так же, как ежели бы открыли или закрыли окошко. Студент Ивин
проводил меня, однако, до двери и дорогой рассказал, что он переходит
в Петербургский университет, потому что отец его получил там место (он
назвал мне какое-то очень важное место).
«Ну, уж как папа хочет,— пробормотал я сам себе, садясь в дрожки,—
а моя нога больше не будет здесь никогда; эта нюня плачет, на меня глядя,
точно я несчастный какой-нибудь, а Ивин, свинья, не кланяется; я же
ему задам...» Чем это я хотел задать ему, я решительно не знаю, но так
это пришлось к слову.
После часто мне надо было выдерживать увещания отца, который
говорил, что необходимо кюлътивироватъ это знакомство и что я не могу
требовать, чтоб человек в таком положении, как Ивин, занимался
мальчишкой, как я; но я выдержал характер довольно долго.
Глава XXI
КНЯЗЬ ИВАН ИВАНЫЧ
— Ну, теперь последний визит на Никитскую,— сказал я Кузьме,,
и мы покатили к дому князя Ивана Иваныча.
Пройдя через несколько визитных испытаний, я обыкновенно
приобретал самоуверенность и теперь подъезжал было к князю с довольно
спокойным духом, как вдруг мне вспомнились слова княгини Корнаковой, чта
я наследник; кроме того, я увидел у крыльца два экипажа и почувствовал
прежнюю робость.
178
Юность
Мне казалось, что и старый швейцар, который отворил мне дверь, и
лакей, который снял с меня шинель, и три дамы и два господина, которых
я нашел в гостиной, и в особенности сам князь Иван Иваныч, который
в штатском сюртуке сидел на диване,— мне казалось, что все смотрели на
меня как на наследника, и вследствие этого недоброжелательно. Князь
был со мной очень ласков, поцеловал меня, то есть приложил на секунду
к моей щеке мягкие, сухие и холодные губы, расспрашивал о моих
занятиях, планах, шутил со мной, спрашивал, пишу ли я все стихи, как те,
которые написал в именины бабушки, и сказал, чтобы я приходил нынче
к нему обедать. Но чем больше он был ласков, тем больше мне все казалось,
что он хочет обласкать меня только с тем, чтобы не дать заметить, как ему
неприятна мысль, что я его наследник. Он имел привычку,
происходившую от фальшивых зубов, которых у него был полон рот,—сказав что-
нибудь, поднимать верхнюю губу к носу и, производя легкий звук сопения,
как будто втягивать эту губу себе в ноздри, и когда он это делал теперь,
мне все казалось, что он про себя говорил: «Мальчишка, мальчишка, и без
тебя знаю: наследник, наследник» и т. д.
Когда мы были детьми, мы называли князя Ивана Иваныча дедушкой;
но теперь, в качестве наследника, у меня язык не ворочался сказать
ему — «дедушка», а сказать — «ваше сиятельство»,— как говорил один из
господ, бывших тут, мне казалось унизительным, так что во все время
разговора я старался никак не называть его. Но более всего меня смущала
старая княжна, бывшая тоже наследницей князя и жившая в его доме. Во
все время обеда, за которым я сидел рядом с княжной, я предполагал, что
княжна не говорит со мной потому, что ненавидит меня за то, что я такой
же наследник князя, как и она, и что князь не обращает внимания на нашу
сторону стола потому, что мы — я и княжна — наследники, ему
одинаково противны.
— Да, ты не поверишь, как мне было неприятно,— говорил я в тот
же день вечером Дмитрию, желая похвастаться перед ним чувством
отвращения к мысли о том, что я наследник (мне казалось, что это чувство очень
хорошее),— как мне неприятно было нынче целых два часа пробыть у
князя. Он прекрасный человек и был очень ласков ко мне,— говорил я,
желая, между прочим, внушить своему другу, что все это я говорю не
вследствие того, чтобы я чувствовал себя униженным перед князем,—
но,— продолжал я,— мысль о том, что на меня могут смотреть, как на
княжну, которая живет у него в доме и подличает перед ним,— ужасная
мысль. Об чудесный старик и со всеми чрезвычайно добр и деликатен, а
больно смотреть, как он малътретирует эту княжну. Эти отвратительные
деньги портят все отношения! Знаешь, я думаю, гораздо бы лучше прямо
объясниться с князем,— говорил я,— сказать ему, что я его уважаю как
человека, но о наследстве его не думаю и прошу его, чтобы он мне ничего
не оставлял, и что только в этом случае я буду ездить к нему.
Дмитрий не расхохотался, когда я сказал ему это; напротив, он
задумался и, помолчав несколько минут, сказал мне:
— Знаешь что? Тыне прав. Или тебе не должно вовсе предполагать, чтоб
Глава XXII. Задушевный разговор с моим другом 179*
о тебе могли думать так же, как об этой вашей княжне какой-то, или ежели
уж ты предполагаешь это, то предполагай дальше, то есть что ты знаешь,,
что о тебе могут думать, но что мысли эти так далеки от тебя, что ты их
презираешь и на основании их ничего не будешь делать. Ты предполагай,,
что они предполагают, что ты предполагаешь это... но, одним словом,—
прибавил он, чувствуя, что путается в своем рассуждении,— горазда
лучше вовсе и не предполагать этого.
Мой друг был совершенно прав; только гораздо, гораздо позднее я из,
опыта жизни убедился в том, как вредно думать и еще вреднее говорить
многое, кажущееся очень благородным, но что должно навсегда быть
спрятано от всех в сердце каждого человека,— и в том, что благородные слова
редко сходятся с благородными делами. Я убежден в том, что уже по
одному тому, что хорошее намерение высказано,— трудно, даже большей
частью невозможно, исполнить это хорошее намерение. Но как удержать
от высказывания благородно-самодовольные порывы юности? Только^
гораздо позже вспоминаешь их и жалеешь о них, как о цветке,
который — не удержался — сорвал нераспустившимся и потом увидел на земле
завялым и затоптанным.
Я, который сейчас только говорил Дмитрию, своему другу, о том, как
деньги портят отношения, на другой день утром, перед нашим отъездом
в деревню, когда оказалось, что я промотал все свои деньги на разные
картинки и стамбулки, взял у него двадцать пять рублей ассигнациями
на дорогу, которые он предложил мне, и потом очень долго оставался ему
должен.
Глава XXII
ЗАДУШЕВНЫЙ РАЗГОВОР С МОИМ ДРУГОМ
Теперешний разговор наш происходил в фаэтоне на дороге в Кунцево.
Дмитрий отсоветовал мне ехать утром с визитом к своей матери, а заехал
за мной после обеда, чтоб увезти на весь вечер и даже ночевать на дачу,
где жило его семейство. Только когда мы выехали из города и грязно-
пестрые улицы и несносный оглушительный шум мостовой заменились
просторным видом полей и мягким похряскиванием колес по пыльной
дороге и весенний пахучий воздух и простор охватил меня со всех сторон,,
только тогда я немного опомнился от разнообразных новых впечатлений
и сознания свободы, которые в эти два дня совершенно меня запутали.
Дмитрий был общителен и кроток, не поправлял головой галстука, не
подмигивал нервически и не зажмуривался; я был доволен теми
благородными чувствами, которые ему высказал, полагая, что за них он
совершенно простил мне мою постыдную историю с Колпиковым, не презирает
меня за нее, и мы дружно разговорились о многом таком задушевном,
которое не во всяких условиях говорится друг другу. Дмитрий рассказывал
мне про свое семейство, которого я еще не знал, про мать, тетку, сестру
и ту, которую Володя и Дубков считали пассией моего друга и называли
180
Юность
рыженькой. Про мать он говорил с некоторой холодной и торжественной
похвалой, как будто с целью предупредить всякое возражение по этому
предмету; про тетку он отзывался с восторгом, но и с некоторой
снисходительностью; про сестру он говорил очень мало и как будто бы стыдясь
мне говорить о ней; но про рыженькую, которую по-настоящему звали
Любовью Сергеевной и которая была пожилая девушка, жившая по каким-то
семейным отношениям в доме Нехлюдовых, он говорил мне с
одушевлением.
— Да, она удивительная девушка,— говорил он, стыдливо краснея,
но тем с большей смелостью глядя мне в глаза,— она уж не молодая
девушка, даже скорей старая, и совсем не хороша собой, но ведь что за
глупость, бессмыслица — любить красоту! — я этого не могу понять, так
это глупо (он говорил это, как будто только что открыл самую новую,
необыкновенную истину), а такой души, сердца и правил... я уверен, не
найдешь подобной девушки в нынешнем свете (не знаю, от кого перенял
Дмитрий привычку говорить, что все хорошее редко в нынешнем свете, но
он любил повторять это выражение, и оно как-то шло к нему). Только я
боюсь,— продолжал он спокойно, совершенно уже уничтожив своим
рассуждением людей, которые имели глупость любить красоту,— я
боюсь, что ты не поймешь и не узнаешь ее скоро: она скромна и даже
скрытна, не любит показывать свои прекрасные, удивительные качества. Вот
матушка, которая, ты увидишь, прекрасная и умная женщина,— она
знает Любовь Сергеевну уже несколько лет и не может, и не хочет понять
ее. Я даже вчера... я скажу тебе, отчего я был не в духе, когда ты у меня
спрашивал. Третьего дня Любовь Сергеевна желала, чтоб я съездил с ней
к Ивану Яковлевичу36,— ты слышал, верно, про Ивана Яковлевича,
который будто бы сумасшедший, а действительно — замечательный
человек. Любовь Сергеевна чрезвычайно религиозна, надо тебе сказать,
и понимает совершенно Ивана Яковлевича. Она часто ездит к нему,
беседует с ним и дает ему для бедных деньги, которые сама вырабатывает.
Она удивительная женщина, ты увидишь. Ну, и я ездил с ней к Ивану
Яковлевичу и очень благодарен ей за то, что видел этого замечательного человека.
А матушка никак не хочет понять этого, видит в этом суеверие. И вчера
у меня с матушкой в первый раз в жизни был спор, и довольно горячий,—
заключил он, сделав судорожное движение шеей, как будто в
воспоминание о чувстве, которое он испытывал при этом споре.
— Ну, и как же ты думаешь? то есть как, когда ты воображаешь, что
выйдет... или вы с нею говорите о том, что будет и чем кончится ваша
любовь или дружба? — спросил я, желая отвлечь его от неприятного
воспоминания.
— Ты спрашиваешь, думаю ли я жениться на ней? — спросил он меня,
снова краснея, но смело, повернувшись, глядя мне в лицо.
«Что ж в самом деле,— подумал я, успокоивая себя,— это ничего, мы
большие, два друга, едем в фаэтоне и рассуждаем о нашей будущей жизни.
Всякому даже приятно бы было теперь со стороны послушать и посмотреть
на нас.»
Глава XXII. Задушевный разговор с моим другом
181
— Отчего ж нет? — продолжал он после моего утвердительного
ответа,— ведь моя цель, как и всякого благоразумного человека,— быть
счастливым и хорошим, сколько возможно; и с ней, ежели только она
захочет этого, когда я буду совершенно независим, я с ней иуду и счастливее
и лучше, чем с первой красавицей в мире.
В таких разговорах мы и не заметили, как подъезжали к Кунцеву,—
не заметили и того, что небо заволокэло и собирался дождик. Солнце уже
стояло невысоко, направо, над старыми деревьями кунцевского сада, и
половина блестящего красного круга была закрыта серой, слабо
просвечивающей тучей; из другой половины брызгами вырывались
раздробленные огненные лучи и поразительно ярко освещали старые деревья сада,
неподвижно блестевшие своими зелеными густыми макушками еще на
ясном, освещенном месте лазури неба. Блеск и свет этого края неба был резко
противуположен лиловой тяжелой туче, которая залегла перед нами над
молодым березником, видневшимся на горизонте.
Немного правее виднелись уже из-за кустов и дерев разноцветные
крыши дачных домиков, из которых некоторые отражали на себе
блестящие лучи солнца, некоторые принимали на себя унылый характер другой
стороны неба. Налево внизу синел неподвижный пруд, окруженный
бледно-зелеными ракитами, которые темно отражались на его матовой, как бы
выпуклой поверхности. За прудом, по полугорью, расстилалось паровое
чернеющее поле, и прямая линия ярко-зеленой межи, пересекавшей его,
уходила вдаль и упиралась в свинцовый грозовый горизонт. С обеих
сторон мягкой дороги, по которой мерно покачивался фаэтон, резко зеленела
сочная уклочившаяся рожь, уж кое-где начинавшая выбивать в трубку.
В воздухе было совершенно тихо и пахло свежестью; зелень деревьев,
листьев и ржи была неподвижна и необыкновенно чиста и ярка. Казалось,
каждый лист, каждая травка жили своей отдельной, полной и
счастливой жизнью. Около дороги я заметил черноватую тропинку, которая
вилась между темно-зеленой, уже больше чем на четверть поднявшейся
рожью, и эта тропинка почему-то мне чрезвычайно живо напомнила
деревню и, вследствие воспоминания о деревне, по какой-то странной связи
мыслей, чрезвычайно живо напомнила мне Сонечку и то, что я влюблен
в нее.
Несмотря на всю дружбу мою к Дмитрию и на удовольствие^ которое
доставляла мне его откровенность, мне не хотелось более ничего знать
о его чувствах и намерениях в отношении Любовь Сергеевны, а непременно
хотелось сообщить про свою любовь к Сонечке, которая мне казалась
любовью гораздо высшего разбора. Но я почему-то не решился сказать ему
прямо свои предположения о том, как будет хорошо, когда я, женившись
на Сонечке, буду жить в деревне, как у меня будут маленькие дети,
которые, ползая по полу, будут называть меня папой, и как я обрадуюсь, когда
он с своей женой, Любовью Сергеевной, приедет ко мне в дорожном
платье... а сказал, вместо всего этого, указывая на заходящее солнце;
«Дмитрий, посмотри, какая прелесть!»
182
Юность
Дмитрий ничего не сказал мне, видимо, недовольный тем, что на его
признание, которое, вероятно, стоило ему труда, я отвечал, обращая его
внимание на природу, к которой он вообще был хладнокровен. Природа
действовала на него совсем иначе, чем на меня: она действовала на него не
столько красотой, сколько занимательностью; он любил ее более умом,
чем чувством.
— Я очень счастлив,— сказал я ему вслед за этим, не обращая
внимания на то, что он, видимо, был занят своими мыслями и совершенно
равнодушен к тому, что я мог сказать ему,— я ведь тебе говорил, помнишь,
про одну барышню, в которую я был влюблен, бывши ребенком; я видел
ее нынче,— продолжал я с увлечением,— и теперь я решительно влюблен
в нее...
И я рассказал ему, несмотря на продолжавшееся на лице его
выражение равнодушия, про свою любовь и про все планы о будущем ©упружес-
ком счастии. И странно, что как только я рассказал подробно про всю силу
своего чувства, так в то же мгновение я почувствовал, как чувство это
стало уменьшаться.
Дождик захватил нас, когда уже мы повернули в березовую аллею,
ведущую к даче. Но он не замочил нас. Я знал, что шел дождик, только
потому, что несколько капель упало мне на нос и на руку и что что-то
зашлепало по молодым клейким листьям берез, которые, неподвижно повесив
свои кудрявые ветви, казалось, с наслаждением, выражающимся тем
сильным запахом, которым они наполняли аллею, принимали на себя эти
чистые, прозрачные капли. Мы вышли из коляски, чтоб поскорее до дома
пробежать садом. Но у самого входа в дом столкнулись с четырьмя дамамиг
из которых две с работами, одна с книгой, а другая с собачкой скорыми
шагами шли с другой стороны. Дмитрий тут же представил меня своей
матери, сестре, тетке и Любовь Сергеевне. На секунду они остановились
но дождик начинал накрапывать чаще и чаще.
— Пойдемте на галерею, там ты его еще раз представишь,— сказала
та, которую я принял за мать Дмитрия, и мы вместе с дамами взошли на
лестницу.
Глава XXIII
НЕХЛЮДОВЫ
В первую минуту из всего этого общества более всех поразила меня
Любовь Сергеевна, которая, держа на руках болонку, сзади всех, в толстых
вязаных башмаках всходила на лестницу и раза два, остановившись,
внимательно оглянулась на меня и тотчас после этого поцеловала свою
собачку. Она была очень нехороша собой: рыжа, худа, невелика ростомг
немного кривобока. Что еще более делало некрасивым ее некрасивое лицот
была странная прическа с пробором сбоку (одна из тех причесок,
которые придумывают для себя плешивые женщины). Как я ни старался
в угодность своему другу, я не мог в ней найти ни одной красивой черты.
Даже карие глаза ее, хотя и выражавшие добродушие, были слишком
Глава XXIII. Нехлюдовы
183
малы и тусклы и решительно нехороши; даже руки, эта
характеристическая черта, хотя и небольшие и недурной формы, были красны и шершавы.
Когда я вслед за ними вошел на террасу — исключая Вареньки, сестры
Дмитрия, которая только внимательно посмотрела на меня своими
большими темно-серыми глазами,— каждая из дам сказала мне несколько
слов, прежде чем они снова взяли каждая свою работу, а Варенька вслух
начала читать книгу, которую она держала у себя на коленях, заложив
пальцем.
Княгиня Марья Ивановна была высокая, стройная женщина лет
сорока. Ей можно бы было дать больше, судя по буклям полуседых волос,
откровенно выставленных из-под чепца, но по свежему, чрезвычайно
нежному, почти без морщин лицу, в особенности же по живому, веселому блеску
больших глаз ей казалось гораздо меньше. Глаза у нее были карие, очень
открытые; губы слишком тонкие, немного строгие; нос довольно
правильный и немного на левую сторону; рука у нее была без колец, большая,
почти мужская, с прекрасными продолговатыми пальцами. На ней было
темно-синее закрытое платье, крепко стягивающее ее стройную и еще
молодую талию, которой она, видимо, щеголяла. Она сидела чрезвычайно
прямо и шила какое-то платье. Когда я вошел на галерею, она взяла мою
руку, притянула меня к себе, как будто с желанием рассмотреть меня
поближе, и сказала, взглянув на меня тем же несколько холодным открытым
взглядом, который был у ее сына, что она меня давно знает по рассказам
Дмитрия и что для того, чтобы ознакомиться хорошенько с ними, она
приглашает меня пробыть у них целые сутки.
— Делайте все, что вам вздумается, нисколько не стесняясь нами, так
же как и мы не будем стесняться вами,— гуляйте, читайте, слушайте или
спите, ежели вам это веселее,— прибавила она.
Софья Ивановна была старая девушка и младшая сестра княгини, но
на вид она казалась старше. Она имела тот особенный переполненный
характер сложения, который только встречается у невысоких ростом,
очень полных старых дев, носящих корсеты. Как будто все здоровье ее ей
подступило кверху с такой силой, что всякую минуту угрожало задушить
ее. Ее коротенькие толстые ручки не могли соединяться ниже выгнутого
мыска лифа, и самый туго-натуго натянутый мысок лифа она уже не могла
видеть.
Несмотря на то, что княгиня Марья Ивановна была черноволоса и
черноглаза, а Софья Ивановна белокура и с большими живыми и вместе
с тем (что большая редкость) спокойными голубыми глазами, между
сестрами было большое семейное сходство: то же выражение, тот же нос, те же
губы; только у Софьи Ивановны и нос и губы были потолще немного и
на правую сторону, когда она улыбалась, тогда как у княгини они были на
левую. Софья Ивановна, судя по одежде и прическе, еще, видимо,
молодилась и не выставила бы седых буклей, ежели бы они у нее были. Ее
взгляд и обращение со мною показались мне в первую минуту очень
гордыми и смутили меня; тогда как с княгиней, напротив, я чувствовал
себя совершенно развязным. Может быть, эта толщина и некоторое сход-
184
Юность
ство с портретом Екатерины Великой, которое поразило меня в ней,
придавали ей в моих глазах гордый вид; но я совершенно оробел, когда она,
пристально глядя на меня, сказала мне: «Друзья наших друзей — наши
друзья». Я успокоился и вдруг совершенно переменил о ней мнение
только тогда, когда она, сказав эти слова, замолчала и, открыв рот, тяжело
вздохнула. Должно быть, от полноты у нее была привычка, после
нескольких сказанных слов, глубоко вздыхать, открывая немного рот и несколько
закатывая свои большие голубые глаза. В этой привычке почему-то
выражалось такое милое добродушие, что вслед за этим вздохом я потерял
к ней страх, и она даже мне очень понравилась. Глаза ее были прелестны,
голос звучен и приятен, даже эти очень круглые линии сложения, в ту
пору моей юности, казались мне не лишенными красоты.
Любовь Сергеевна, как друг моего друга (я полагал), должна была
сейчас же сказать мне что-нибудь очень дружеское и задушевное, и она
даже смотрела на меня довольно долго молча, как будто в нерешимости —
не будет ли уж слишком дружески то, что она намерена сказать мне; но
она прервала это молчание только для того, чтобы спросить меня, в каком
я факультете. Потом снова она довольно долго пристально смотрела на
меня, видимо колеблясь: сказать или не сказать это задушевное
дружеское слово; и я, заметив это сомнение, выражением лица умолял ее сказать
мне все, но она сказала: «Нынче, говорят, в университете уже мало
занимаются науками»,— и подозвала свою собачку Сюзетку.
Любовь Сергеевна весь этот вечер говорила такими большею частию
не идущими ни к делу, ни друг к другу изречениями; но я так верил
Дмитрию, и он так заботливо весь этот вечер смотрел то на меня, то на нее с
выражением, спрашивавшим: «Ну, что?» — что я, как это часто случается,
хотя в душе был уже убежден, что в Любовь Сергеевне ничего особенного
нет, еще чрезвычайно далек был от того, чтобы высказать эту мысль даже
самому себе.
Наконец, последнее лицо этого семейства, Варенька, была очень
полная девушка лет шестнадцати.
Только темно-серые большие глаза, выражением, соединявшим
веселость и спокойную внимательность, чрезвычайно похожие на глаза тетки,
очень большая русая коса и чрезвычайно нежная и красивая рука — были
хороши в ней.
— Вам, я думаю, скучно, monsieur Nicolas, слушать из середины,—
сказала мне Софья Ивановна с своим добродушным вздохом,
переворачивая куски платья, которое она шила.
Чтение в это время прекратилось, потому что Дмитрий куда-то вышел
из комнаты.
— Или, может быть, вы уже читали «Роброя» 37?
В то время я считал своею обязанностию, вследствие уже одного того,
что носил студенческий мундир, с людьми мало мне знакомыми на каждый
даже самый простой вопрос отвечать непременно очень умно и
оригинально и считал величайшим стыдом короткие и ясные ответы, как: да, нет,
скучно, весело и тому подобное. Взглянув на свои новые модные пан-
Глава XXIIT. Нехлюдовы
185
талоны и блестящие пуговицы сюртука, я отвечал, что не читал «Роброя»,
но что мне было очень интересно слушать, потому что я больше люблю
читать книги из средины, чем с начала.
— Вдвое интересней: догадываешься о том, что было и что будет,—
добавил я, самодовольно улыбаясь.
Княгиня засмеялась как будто бы неестественным смехом
(впоследствии я заметил, что у ней не было другого смеха).
— Однако это, должно быть, правда,— сказала она.— А что, вы долго
здесь пробудете, Nicolas? Вы не обидитесь, что я вас зову без monsieur?
Когда вы едете?
— Не знаю, может быть, завтра, а может быть, пробудем еще довольно
долго,— отвечал я почему-то, несмотря на то, что мы наверное должны
были ехать завтра.
— Я бы желала, чтоб вы остались, и для вас, и для моего Дмитрия,—
заметила княгиня, глядя куда-то далеко,—в ваши года дружба славная вещь.
Я чувствовал, что все смотрели на меня и ожидали того, что я скажу,
хотя Варенька и притворялась, что смотрит работу тетки; я чувствовал,
что мне делают в некотором роде экзамен и что надо показаться как
можно выгодней.
— Да, для меня,— сказал я,— дружба Дмшгрия полезна, но я не могу
ему быть полезен: он в тысячу раз лучше меня. (Дмитрий не мог слышать
того, что я говорил, иначе я бы боялся, что он почувствует
неискренность моих слов.)
Княгиня засмеялась снова неестественным, ей естественным, смехом.
— Ну, а послушать его,— сказала она,— так c'est vous qui êtes un
petit monstre de perfection x*.
«Monstre de perfection — это отлично, надо запомнить»,— подумал я.
— Но, впрочем, не говоря об вас, он на это мастер,— продолжала она,
понизив голос (что мне было особенно приятно) и указывая глазами на
Любовь Сергеевну,— он открыл в бедной тетеньке (так называлась у них
Любовь Сергеевна), которую я двадцать лет знаю с ее Сюзеткой, такие
совершенства, каких я и не подозревала.,. Варя, вели мне дать стакан
воды,— прибавила она, снова взглянув вдаль, должно быть найдя, что
было еще рано или вовсе не нужно посвящать меня в семейные отношения,—
или нет, лучше он сходит. Он ничего не делает, а ты читай. Идите, мой
друг, прямо в дверь и, пройдя пятнадцать шагов, остановитесь и скажите
громким голосом: «Петр, подай Марье Ивановне стакан воды со льдом»,—
сказала она мне и снова слегка засмеялась своим неестественным смехом.
«Верно, она хочет про меня поговорить,— подумал я, выходя из
комнаты,— верно, хочет сказать, что она заметила, что я очень и очень
умный молодой человек.» Я еще не успел пройти пятнадцати шагов, как
толстая, запыхавшаяся Софья Ивановна, однако скорыми и легкими шагами,
догнала меня.
— Merci, mon cher 2*,— сказала она,—я сама иду тудаj так скажу.
х* это вы — маленькое чудовище совершенства (франц.)
2* Благодарю, мой дорогой (франц.)
186
Юность
Глава XXIV
ЛЮБОВЬ
Софья Ивановна, как я ее после узнал, была одна из тех редких
немолодых женщин, рожденных для семейной жизни, которым судьба отказала
в этом счастии и которые вследствие этого отказа весь тот запас любви,
который так долго хранился, рос и креп в их сердце для детей и мужа,
решаются вдруг изливать на некоторых избранных. И запас этот у старых
девушек такого рода бывает так неистощим, что, несмотря на то, что
избранных много, еще остается много любви, которую они изливают на всех
окружающих, на всех добрых и злых людей, которые только сталкиваются
с ними в жизни.
Есть три рода любви:
1) Любовь красивая,
2) Любовь самоотверженная и
3) Любовь деятельная.
Я говорю не о любви молодого мужчины к молодой девице и наоборот,
я боюсь этих нежностей и был так несчастлив в жизни, что никогда не
видал в этом роде любви ни одной искры правды, а только ложь, в которой
чувственность, супружеские отношения, деньги, желание связать или
развязать себе руки до того запутывали самое чувство, что ничего разобрать
нельзя было. Я говорю про любовь к человеку, которая, смотря по большей
или меньшей силе души, сосредоточивается на одном, на некоторых или
изливается на многих, про любовь к матери, к отцу, к брату, к детям,
к товарищу, к подруге, к соотечественнику, про любовь к человеку.
Любовь красивая заключается в любви красоты самого чувства и его
выражения. Для людей, которые так любят,— любимый предмет любезен
только настолько, насколько он возбуждает то приятное чувство,
сознанием и выражением которого они наслаждаются. Люди, которые любят
красивой любовью, очень мало заботятся о взаимности, как о
обстоятельстве, не имеющем никакого влияния на красоту и приятность чувства.
Они часто переменяют предметы своей любви, так как их главная цель
состоит только в том, чтоб приятное чувство любви было постоянно
возбуждаемо. Для того чтобы поддержать в себе это приятное чувство, они
постоянно в самых изящных выражениях говорят о своей любви как
самому предмету, так и всем тем, кому даже и нет до этой любви никакого
дела. В нашем отечестве люди известного класса, любящие красиво, не
только всем рассказывают про свою любовь, но рассказывают про нее
непременно по-французски. Смешно и странно сказать, но я уверен, что
было очень много и теперь есть много людей известного общества, в
особенности женщин, которых любовь к друзьям, мужьям, детям сейчас бы
уничтожилась, ежели бы им только запретили про нее говорить
по-французски.
Второго рода любовь — любовь самоотверженная, заключается в
любви к процессу жертвования собой для любимого предмета, не обращая ни-
Глава XXIV. Любовь
187
какого внимания на то, хуже или лучше от этих жертв любимому
предмету. «Нет никакой неприятности, которую бы я не решился сделать самому
себе, для того чтобы доказать всему свету и ему или ей свою преданность.»
Вот формула этого рода любви. Люди, любящие так, никогда не верят
взаимности (потому что еще достойнее жертвовать собою для того, кто
меня не понимает), всегда бывают болезненны, что тоже увеличивает
заслугу жертв; большей частью постоянны, потому что им тяжело бы было
потерять заслугу тех жертв, которые они сделали любимому предмету;
всегда готовы умереть для того, чтоб доказать ему или ей всю свою
преданность, но пренебрегают мелкими ежедневными доказательствами
любви, в которых не нужно особенных порывов самоотвержения. Им все
равно, хорошо ли вы ели, хорошо ли спали, весело ли вам, здоровы ли вы,
и они ничего не сделают, чтоб доставить вам эти удобства, ежели они в их
власти; но стать под пулю, броситься в воду, в огонь, зачахнуть от любви —
на это они всегда готовы, ежели только встретится случай. Кроме того,
люди, склонные к любви самоотверженной, бывают всегда горды своею
любовью, взыскательны, ревнивы, недоверчивы и, странно сказать,
желают своим предметам опасностей, чтоб избавлять от них, несчастий, чтоб
утешать, и даже пороков, чтоб исправлять от них.
Вы одни живете в деревне с своей женой, которая любит вас с
самоотвержением. Вы здоровы, спокойны, у вас есть занятия, которые вы
любите; любящая жена ваша так слаба, что не может заниматься ни
домашним хозяйством, которое передано на руки слуг, ни детьми, которые на
руках нянек, ни даже каким-нибудь делом, которое бы она любила, потому
что она ничего не любит, кроме вас. Она видимо больна, но, не желая вас
огорчить, не хочет говорить вам этого; она видимо скучает, но для вас она
готова скучать всю свою жизнь; ее видимо убивает то, что вы так
пристально занимаетесь своим делом (какое бы оно ни было: охота, книги,
хозяйство, служба), она видит, что эти занятия погубят вас,— но она молчит и
терпит. Но вот вы сделались больны,— любящая жена ваша забывает
свою болезнь и неотлучно, несмотря на ваши просьбы не мучить себя
напрасно, сидит у вашей постели, и вы всякую секунду чувствуете на себе
ее соболезнующий взгляд, говорящий: «Что же, я говорила, но мне все
равно, и я все-таки не оставлю тебя». Утром вам немного получше, вы
выходите в другую комнату. Комната не протоплена, не убрана; суп, который
один вам можно есть, не заказан повару, за лекарством не послано; но
изнуренная от ночного бдения любящая жена ваша все с таким же
выражением соболезнования смотрит на вас, ходит на цыпочках и шепотом
отдает слугам непривычные и неясные приказания. Вы хотите читать —
любящая жена с вздохом говорит вам, что она знает, что вы ее не
послушаетесь, будете сердиться на нее, но она уж привыкла к этому,— вам
лучше не читать; вы хотите пройтись по комнате — вам этого тоже лучше не
делать; вы хотите поговорить с приехавшим приятелем — вам лучше не
говорить. Ночью у вас снова жар, вы хотите забыться, но любящая жена
ваша, худая, бледная, изредка вздыхая, в полусвете ночника сидит
против вас на кресле и малейшим движением, малейшим звуком возбуждает
188
Юность
в вас чувства досады и нетерпения. У вас есть слуга, с которым вы живете
уж двадцать лет, к которому вы привыкли, который с удовольствием
и отлично служит вам, потому что днем выспался и получает за свою
службу жалованье, но она не позволяет ему служить вам. Она все делает сама
своими слабыми, непривычными пальцами, за которыми вы Ее можете
не следить с сдержанной злобой, когда эти белые пальцы тщетно
стараются откупорить стклянку, тушат свечку, проливают лекарство или
брезгливо дотрогиваются до вас. Ежели вы нетерпеливый, горячий
человек и попросите ее уйти, вы услышите своим раздраженным, болезненным
слухом, как она за дверью будет покорно вздыхать и плакать и шептать
какой-нибудь вздор вашему человеку. Наконец, ежели вы не умерли,
любящая жена ваша, которая не спала двадцать ночей во время вашей
болезни (что она беспрестанно вам повторяет), делается больна, чахнет,
страдает и становится еще меньше способна к какому-нибудь занятию и,
в то время как вы находитесь в нормальном состоянии, выражает свою
любовь самоотвержения только кроткой скукой, которая невольно
сообщается вам и всем окружающим.
Третий род — любовь деятельная, заключается в стремлении
удовлетворять все нужды, все желания, прихоти, даже пороки любимого
существа. Люди, которые любят так, любят всегда на всю жизнь, потому
что чем больше они любят, тем больше узнают любимый предмет и тем
легче им любить, то есть удовлетворять его желания. Любовь их редко
выражается словами, и если выражается, то не только не самодовольно,
красиво, но стыдливо, неловко, потому что они всегда боятся, что любят
недостаточно. Люди эти любят даже пороки любимого существа, потому
что пороки эти дают им возможность удовлетворять еще новые
желания. Они ищут взаимности, охотно даже обманывая себя, верят в нее и
счастливы, если имеют ее; но любят все так же даже и в противном случае
и не только желают счастия для любимого предмета, но всеми теми
моральными и материальными, большими и мелкими средствами, которые
находятся в их власти, постоянно стараются доставить его.
И вот эта-то деятельная любовь к своему племяннику, племяннице,
к сестре, к Любовь Сергеевне, ко мне даже, за то, что меня любил
Дмитрий, светилась в глазах, в каждом слове и движении Софьи Ивановны.
Только гораздо после я оценил вполне Софью Ивановну, но и тогда
мне пришел в голову вопрос: почему Дмитрий, старавшийся понимать
любовь совершенно иначе, чем обыкновенно молодые люди, и имевший
всегда перед глазами милую, любящую Софью Ивановну, вдруг страстно
полюбил непонятную Любовь Сергеевну и только допускал, что в его тетке
есть тоже хорошие качества. Видно, справедливо изречение: «Нет
пророка в отечестве своем». Одно из двух: или действительно в каждом
человеке больше дурного, чем хорошего, или человек больше восприимчив
к дурному, чем к хорошему. Любовь Сергеевну он знал недавно, а любовь
тетки он испытывал с тех пор, как родился.
Глава XXV. Я ознакомливаюсо
186
Глава XXV
Я ОЗНАКОМЛИВАЮСЬ
Когда я вернулся на галерею, там вовсе не говорили обо мне, как я
предполагал; но Варенька не читала, а, отложив в сторону книгу, с жаром
спорила с Дмитрием, который, расхаживая взад и вперед, поправлял
шеей галстук и зажмуривался. Предмет споров был будто бы Иван
Яковлевич и суеверие; но спор был слишком горяч для того, чтобы
подразумеваемый смысл его не был другой, более близкий всему семейству.
Княгиня и Любовь Сергеевна сидели молча, вслушиваясь в каждое слово,
видимо желая иногда Припять участие в споре, но удерживаясь и
предоставляя говорить за себя, одна — Вареньке, другая — Дмитрию. Когда я
вошел, Варенька взглянула на меня с выражением такого равнодушия,
что видно было, спор сильно занимал ее, и ей было все равно, буду ли я
или не буду слышать то, что она говорила. Такое же выражение имел
взгляд княгини, которая, видимо, была на стороне Вареньки. Но
Дмитрий еще горячее стал спорить при мне, а Любовь Сергеевна как будто очень
испугалась моего прихода и сказала, не обращаясь ни к кому в
особенности:
— Правду говорят старые люди — si jeunesse savait, si vieillesse
pouvait x*.
Но это изречение не прекратило спора, а только навело меня на мысль,
что сторона Любовь Сергеевны и моего друга была неправая сторона.
Хотя мне было несколько совестно присутствовать при маленьком
семейном раздоре, однако и было приятно видеть настоящие отношения этого
семейства, выказывавшиеся вследствие спора, и чувствовать, что мое
присутствие не мешало им выказываться.
Как часто бывает, что вы года видите семейство под одной и той же
ложной завесой приличия и истинные отношения его членов остаются для
вас тайной (я даже замечал, что чем непроницаемее и потому красивее
эта завеса, тем грубее бывают истинные, скрытые от вас отношения)! Но
случится раз, совершенно неожиданно поднимется в кругу этого семейства
какой-нибудь, иногда кажущийся незначащим, вопрос о какой-нибудь
блонде или визите на мужниных лошадях,— и без всякой видимой
причины спор становится ожесточеннее и ожесточеннее, под завесой уже
становится тесно для разбирательства дела, и вдруг, к ужасу самих спорящих
и к удивлению присутствующих, все истинные, грубые отношения
вылезают наружу, завеса, уже ничего не прикрывая, праздно болтается между
воюющими сторонами и только напоминает вам о том, как долго вы были
ею обмануты. Часто не так больно со всего размаху удариться головой
о притолоку, как чуть-чуть, легонько дотронуться до наболевшего,
натруженного места. И такое натруженное, больное место бывает почти в.
если бы молодость знала, если бы старость могла (франц.)
190
Юность
каждом семействе. В семействе Нехлюдовых такое натруженное место
была странная любовь Дмитрия к Любовь Сергеевне, возбуждавшая в
сестре и матери если не чувство зависти, то оскорбленное родственное
чувство. Поэтому-то и спор об Иване Яковлевиче и суеверии имел для всех
них такое серьезное значение.
— Ты всегда стараешься видеть в том, над чем другие смеются и что
все презирают,— говорила Варенька своим звучным голосом и отчетливо
выговаривая каждую букву,— ты именно во всем этом стараешься
находить что-нибудь необыкновенно хорошее.
— Во-первых, только самый легкомысленный человек может говорить
о презрении к такому замечательному человеку, как Иван Яковлевич,—
отвечал Дмитрий, судорожно подергивая головою в противную сторону от
сестры,— а во-вторых, напротив, ты стараешься нарочно не видать
хорошего, которое у тебя стоит перед глазами.
Вернувшись к нам, Софья Ивановна несколько раз испуганно
посмотрела то на племянника, то на племянницу, то на меня и раза два, как будто
сказав что-то мысленно, открыв рот, тяжело вхдохнула.
— Варя, пожалуйста, читай поскорее,— сказала она, подавая ей
книгу и ласково потрепав ее по руке,— я непременно хочу знать, нашел ли
он ее опять. (Кажется, что в романе и речи не было о том, чтобы
кто-нибудь находил кого-нибудь.) А ты, Митя, лучше бы завязал щеку, мой
дружок, а то свежо, и опять у тебя разболятся зубы,— сказала она
племяннику, несмотря на недовольный взгляд, который он бросил на нее,
должно быть за то, что она прервала логическую нить его доводов. Чтение
продолжалось.
Эта маленькая ссора нисколько не расстроила того семейного
спокойствия и разумного согласия, которым дышал этот женский кружок.
Этот кружок, которому направление и характер, видимо, давала
княгиня Марья Ивановна, имел для меня совершенно новый и
привлекательный характер какой-то логичности и вместе с тем простоты и изящества.
Этот характер выражался для меня и в красоте, чистоте и прочности
вещей — колокольчика, переплета книги, кресла, стола,— и в прямой,
поддержанной корсетом, позе княгини, и в выставленных напоказ буклях
седых волос, и в манере называть меня при первом свидании просто
Nicolas и он, в их занятиях, в чтении и в шитье платья, и в необыкновенной
белизне дамских рук. (У них у всех была в руке общая семейная черта,
состоящая в том, что мякоть ладони с внешней стороны была алого цвета
и отделялась резкой прямой чертой от необыкновенной белизны верхней
части руки.) Но более всего этот характер выражался в их манере, всех
трех, отлично говорить по-русски и по-французски, отчетливо выговаривая
каждую букву, с педантической точностью доканчивая каждое слово и
предложение. Все это, и особенно то, что в этом обществе со мной
обращались просто и серьезно, как с большим, говорили мне свои, слушали
мои мнения,— к этому я так мало привык, что, несмотря на блестящие
пуговицы и голубые обшлага, я все боялся, что вдруг мне скажут:
«Неужели вы думаете, что с вами серьезно разговаривают? ступайте-ка учить-
Глава XXVI. Я показываюсь с самой выгодной стороны 191
ся»,— все это делало то, что в этом обществе я не чувствовал ни малейшей
застенчивости. Я вставал, пересаживался с места на место и смело говорил
со всеми, исключая Вареньки, с которой мне казалось еще неприлично*
почему-то запрещено было говорить для первого разу.
Во время чтения, слушая ее приятный, звучный голос, я, поглядывая
то на нее, то на песчаную дорожку цветника, на которой образовывались
круглые темнеющие пятна дождя, и на липы, по листьям которых
продолжали шлепать редкие капли дождя из бледного, просвечивающего синевой
края тучи, которым захватило нас, то снова на нее, то на последние
багряные лучи заходившего солнца, освещающего мокрые от дождя, густые
старые березы, и снова на Вареньку,— я подумал, что она вовсе не дурна,
как мне показалось сначала.
«А жалко, что я уже влюблен,— подумал я,— и что Варенька не
Сонечка; как бы хорошо было вдруг сделаться членом этого семейства:
вдруг бы у меня сделалась и мать, и тетка, и жена.» В то же самое время,
как я думал это, я пристально глядел на читавшую Вареньку и думал г
что я ее магнетизирую и что она должна взглянуть на меня. Варенька
подняла голову от книги, взглянула на меня и, встретившись с моими
глазами, отвернулась.
— Однако дождик не перестает,— сказала она.
И вдруг я испытал странное чувство: мне вспомнилось, что именно
все, что было теперь со мною,— повторение того, что было уже со мною
один раз: что и тогда точно так же шел маленький дождик, и заходило
солнце за березами, и я смотрел на нее, и она читала, и я магнетизировал
ее, и она оглянулась, и даже я вспомнил, что это еще раз прежде было.
«Неужели она... она? — подумал я.— Неужели начинается?» Но я
скоро решил, что она не она и что еще не начинается. «Во-первых, она
нехороша,— подумал я — да и она просто барышня, и с ней я познакомился
самым обыкновенным манером, а та будет необыкновенная, с той я
встречусь где-нибудь в необыкновенном месте; и потом, мне так нравится это
семейство только потому, что еще я не видел ничего,— рассудил я,— а
такие, верно, всегда бывают, и их еще очень много я встречу в жизни.>у
Глава XXVI
Я ПОКАЗЫВАЮСЬ С САМОЙ ВЫГОДНОЙ СТОРОНЫ
Во время чая чтение прекратилось, и дамы занялись разговором
между собой о лицах и обстоятельствах мне незнакомых, как мне казалось,
только для того, чтобы, несмотря на ласковый прием, все-таки дать мне
сочувствовать ту разницу, которая по годам и положению в свете была
между мною и ими. В разговорах же общих, в которых я мог принимать
участие, искупая свое предшествовавшее молчание, я старался выказать
свой необыкновенный ум и оригинальность, к чему особенно я считал
себя обязанным своим мундиром. Когда зашел разговор о дачах, я вдруг
192
Юность
рассказал, что у князя Ивана Иваныча есть такая дача около Москвы, что
на нэе приезжали смотреть из Лондона и из Парижа, что там есть решетка,
которая стоит триста восемьдесят тысяч, и что князь Иван Иваныч мне
очекь близкий родственник, и я нынче у него обедал, и он звал меня
непременно приехать к нему на эту дачу жить с ним целое лето, но что я
отказался, потому что знаю хорошо эту дачу, несколько раз бывал на ней,
и что все эти решетки и мосты для меня незанимательны, потому что я
терпеть не могу роскоши, особенно в деревне, а люблю, чтоб в деревне уж
было совсем как в деревне... Сказав эту страшную, сложную ложь, я
сконфузился и покраснел, так что все, верно, заметили, что я лгу.
Варенька, передававшая мне в это время чашку чая, и Софья Ивановна,
смотревшая на меня в то время, как я говорил, обе отвернулись от меня
и заговорили о другом, с выражением лица, которое потом я часто
встречал у добрых людей, когда очень молодой человек начинает очевидно
лгать им в глаза, и которое значит: «Ведь мы знаем, что он лжет, и зачем
он это делает, бедняжка!..»
Что я сказал, что у князя Ивана Иваныча есть дача,— это потому,
что я не нашел лучшего предлога рассказать про свое родство с князем
Иваном Иванычем и про то, что я нынче у него обедал; но для чего
я рассказал про решетку, стоившую триста восемьдесят тысяч, и про
то,.что я так часто 'бывал у него, тогда как я ни разу не был и не могу
быть у князя Ивана Иваныча, жившего только в Москве или Неаполе,
что очень хорошо знали Нехлюдовы,— для чего я это сказал, я
решительно не могу дать себе отчета. Ни в детстве, ни в отрочестве, ни потом в более
зрелом возрасте я не замечал за собой порока лжи; напротив, я скорее
был слишком правдив и откровенен; но в эту первую эпоху юности на
меня часто находило странное желание, без всякой видимой причины,
лгать самым отчаянным образом. Я говорю именно «отчаянным образом»,
потому что я лгал в таких вещах, в которых очень легко было поймать
меня. Мне кажется, что тщеславное желание выказать себя совсем другим
человеком, чем есть, соединенное с несбыточною в жизни надеждой лгать,
не быв уличенным в лжи, было главной причиной этой странной
наклонности.
После чая, так как дождик прошел и погода на вечерней заре была
тихая и ясная, княгиня предложила идти гулять в нижний сад и
полюбоваться ее любимым местом. Следуя своему правилу быть всегда
оригинальным и считая, что такие умные люди, как я и княгиня, должны стоять
выше банальной учтивости, я отвечал, что терпеть не могу гулять без
всякой цели, и ежели уж люблю гулять, то совершенно один. Я вовсе не
сообразил, что это было просто грубо; но мне тогда казалось, что так же,
как нет ничего стыднее пошлых комплиментов, так и нет ничего .милее и
оригинальнее некоторой невежливой откровенности. Однако, очень
довольный своим ответом, я пошел-таки гулять вместе со всем обществом.
Любимое место княгини было совершенно внизу, в самой глуши сада, на
маленьком мостике, перекинутом через узкое болотце. Вид был очень
ограниченны^ но очень задумчивый и грациозный. Мы так привыкли смеши-
Глава XXVI. Я показываюсь с самой выгодной стороны 193
вать искусство с природою, что очень часто те явления природы, которые
никогда не встречали в живописи, нам кажутся неестественными, как
будто природа ненатуральна, и наоборот: те явления, которые слишком часто
повторялись в живописи, кажутся нам избитыми, некоторые же виды,
слишком проникнутые одной мыслью и чувством, встречающиеся нам в
действительности, кажутся вычурными. Вид с любимого места княгини
был в таком роде. Его составляли небольшой, заросший с краев прудик,
сейчас же за ним крутая гора вверх, поросшая огромными старыми
деревьями и кустами, часто перемешивающими свою разнообразную зелень,
и перекинутая над прудом, у начала горы, старая береза, которая,
держась частью своих толстых корней в влажном береге пруда,
макушкой оперлась на высокую, стройную осину и повесила кудрявые ветви
над гладкой поверхностью пруда, отражавшего в себе эти висящие ветки
и окружавшую зелень.
— Что за прелесть! — сказала княгиня, покачивая головой и не
обращаясь ни к кому в особенности.
— Да, чудесно, но только, мне кажется, ужасно похоже на
декорацию,— сказал я, желая доказать, что я во всем имею свое собственное
мнение.
Как будто не слыхав моего замечания, княгиня продолжала
любоваться видом и, обращаясь к сестре и Любовь Сергеевне, указывала на
частности: на кривой висевший сук и на его отражение, которые ей
особенно нравились. Софья Ивановна говорила, что все это прекрасно и что
сестра ее по нескольким часам проводит здесь, но видно было, что все
это она говорила только для удовольствия княгини. Я замечал, что
люди, одаренные способностью деятельной любви,, редко бывают
восприимчивы к красотам природы. Любовь Сергеевна восхищалась тоже,
спрашивала, между прочим: «Чем эта береза держится? долго ли она простоит?» —
и беспрестанно поглядывала на свою Сюзетку, которая, махая
пушистым хвостом, взад и вперед бегала на своих кривых ножках по мостику
с таким хлопотливым выражением, как будто ей в первый раз в жизни
довелось быть не в комнате. Дмитрий завел с матерью очень логическое
рассуждение о том, что никак не может быть прекрасен вид, в котором
горизонт ограничен. Варенька ничего не говорила. Когда я оглянулся
на нее, она, опершись на перила мостика, стояла ко мне в профиль и
смотрела вперед. Что-то, верно, сильно занимало ее и даже трогало, потому
что она, видимо, забылась и мысли не имела о себе и о том, что на нее
смотрят. В выражении ее больших глаз было столько пристального
внимания и спокойной, ясной мысли; в позе ее столько непринужденности и,
несмотря на ее небольшой рост, даже величавости, что снова меня
поразило как будто воспоминание о ней, и снова я спросил себя: «Не
начинается ли?» И снова я ответил себе, что я уже влюблен в Сонечку, а что
Варенька — просто барышня, сестра моего друга. Но она мне
понравилась в эту минуту, и вследствие этого я почувствовал неопределенное
желание сделать или сказать ей какую-нибудь небольшую неприятность.
— Знаешь что, Дмитрий,— сказал я моему другу, подходя ближе к
7 Л. Н. Толстой
194
Юность
Вареньке, так чтобы она могла слышать то, что я буду говорить,— я
нахожу, что ежели бы не было комаров, и то ничего хорошего нет в этом
месте, а уж теперь, — прибавил я, щелкнув себя по лбу и действительно
раздавив комара,— это совсем плохо.
— Вы, кажется, не любите природы? — сказала мне Варенька, не
поворачивая головы.
— Я нахожу, что это праздное, бесполезное занятие,— отвечал я,
очень довольный тем, что я сказал-таки ей маленькую неприятность, и
притом оригинальную. Варенька чуть-чуть подняла на мгновение брови
с выражением сожаления и точно так же спокойно продолжала смотреть
прямо.
Мне стало досадно на нее, но, несмотря на это, серенькие с
полинявшей краской перильца мостика, на которые она оперлась, отражение в
темном пруде опустившегося сука перекинутой березы, которое,
казалось, хотело соединиться с висящими ветками, болотный запах, чувство на
лбу раздавленного комара и ее внимательный взгляд и величавая поза —
часто потом совершенно неожиданно являлись вдруг в моем
воображении.
Глава XXVII
ДМИТРИЙ
Когда после прогулки мы вернулись домой, Варенька не хотела петь,
как она это обыкновенно делала по вечерам, и я был так самонадеян, что
принял это на свой счет, воображая, что причиной тому было то, что я
ей сказал на мостике. Нехлюдовы не ужинали и расходились рано, а в
этот день, так как у Дмитрия, по предсказанию Софьи Ивановны, точно
разболелись зубы, мы ушли в его комнату еще раньше обыкновенного.
Полагая, что я исполнил все, что требовали от меня мой синий воротник
и пуговицы, и что всем очень понравился, я находился в весьма
приятном, самодовольном расположении духа; Дмитрий же, напротив,
вследствие спора и зубной боли, был молчалив и мрачен. Он сел к столу,
достал свои тетради — дневник и тетрадь, в которой он имел обыкновение
каждый вечер записывать свои будущие и прошедшие занятия, и,
беспрестанно морщась и дотрогиваясь рукой до щеки, довольно долго писал
в них.
— Ах, оставьте меня в покое,— закричал он на горничную, которая
от Софьи Ивановны пришла спросить его: как его зубы? и не хочет ли он
сделать себе припарку? Вслед за тем, сказав, что постель мне сейчас
постелят и что он сейчас вернется, он пошел к Любовь Сергеевне.
«Как жалко, что Варенька не хорошенькая и вообще не Сонечка,—
мечтал я. оставшись один в комнате,— как бы хорошо было, выйдя из
университета, приехать к ним и предложить ей руку. Я бы сказал:
«Княжна, я уже не молод — не могу любить страстно, но буду постоянно любить
вас, как милую сестру». «Вас я уже уважаю,— я сказал бы матери,— а
Глава XXVII. Дмитрий
195
вас, Софья Ивановна, поверьте, что очень и очень ценю. Так скажите
просто и прямо: хотите ли вы быть моей женой?» — «Да». И она подаст
мне руку, я пожму ее и скажу: «Любовь моя не на словах, а на деле».
Ну, а что,— пришло мне в голову,— ежели бы вдруг Дмитрий
влюбился в Любочку,— ведь Любочка влюблена в него,— и захотел бы жениться
на ней? Тогда кому-нибудь из нас ведь нельзя бы было жениться. И это
было бы отлично. Тогда бы я вот что сделал. Я бы сейчас заметил это,
ничего бы не сказал, пришел бы к Дмитрию и сказал бы: «Напрасно,
мой друг, мы стали бы скрываться друг от друга: ты знаешь, что моя
любовь к твоей сестре кончится только с моей жизнию; но я все знаю, ты
лишил меня лучшей надежды, ты сделал меня несчастным; но знаешь, как
Николай Иртеньев отплачивает за несчастие всей своей жизни? Вот тебе
моя сестра»,— и подал бы ему руку Любочки. Он бы сказал: «Нет, ни за
что!..», а я сказал бы: «КнязьНехлюдов! напрасно вы хотите быть
великодушнее Николая Иртеньева. Нет в мире человека великодушнее его».
Поклонился бы и вышел. Дмитрий и Любочка в слезах выбежали бы за мною
и умоляли бы, чтобы я принял их жертву. И я бы мог согласиться и мог
бы быть очень, очень счастлив, ежели бы только я был влюблен в
Вареньку...» Мечты эти были так приятны, что мне очень хотелось сообщить их
моему другу, но, несмотря на наш обет взаимной откровенности, я
чувствовал почему-то, что нет физической возможности сказать этого.
Дмитрий вернулся от Любовь Сергеевны с каплями на зубу, которые
она дала ему, еще более страдающий и, вследствие этого, еще более
мрачный. Постель мне была еще не постлана, и мальчик, слуга Дмитрия,
пришел спросить его, где я буду спать.
— Убирайся к черту! — крикнул Дмитрий, топнув ногой.— Васька!
Васька! Васька! — закричал он, только что мальчик вышел, с каждым
разом возвышая голос.— Васька! стели мне на полу.
— Нет, лучше я лягу на полу,— сказал я.
— Ну, все равно, стели где-нибудь,— тем же сердитым тоном
продолжал Дмитрий.— Васька! что ж ты не стелешь?
Но Васька, видимо, не понимал, чего от него требовали, и стоял не
двигаясь.
— Ну, что ж ты? стели, стели! Васька! Васька! — закричал Дмитрий,
входя вдруг в какое-то бешенство.
Но Васька, все еще не понимая и оробев, не шевелился.
— Так ты поклялся меня погуб... взбесить?
И Дмитрий, вскочив со стула и подбежав к мальчику, из всех сил
несколько раз ударил по голове кулаком Ваську, который стремглав
убежал из комнаты. Остановившись у двери, Дмитрий оглянулся на
меня, и выражение бешенства и жестокости, которое за секунду было на
его лице, заменилось таким кротким, пристыженным и любящим детским
выражением, что мне стало жалко его, и, как ни хотелось отвернуться, я
не решился этого сделать. Он ничего не сказал мне, но долго молча
ходил по комнате, изредка поглядывая на меня с тем же просящим
прощения выражением, потом достал из стола тетрадь, записал что-то в нее,
7*
196
Юность
снял сюртук, тщательно сложил его, подошел к углу, где висел образ,
сложил на груди свои большие белые руки и стал молиться. Он молился
так долго, что Васька успел принести тюфяк и постлать на полу, что я
ему объяснил шепотом. Я разделся и лег на постланную на полу постель,
а Дмитрий еще все продолжал молиться. Глядя на немного сутуловатую
спину Дмитрия и его подошвы, которые как-то покорно выставлялись
передо мной, когда он клал земные поклоны, я еще сильнее любил
Дмитрия, чем прежде, и думал все о том: «Сказать или не сказать ему то, что
я мечтал об наших сестрах?» Окончив молитву, Дмитрий лег ко мне на
постель и, облокотясь на руку, долго, молча, ласковым и
пристыженным взглядом смотрел на меня. Ему, видимо, было тяжело это, но он
как будто наказывал себя. Я улыбнулся, глядя на него. Он улыбнулся
тоже.
— А отчего ж ты мне не скажешь,— сказал он,— что я гадко
поступил? ведь ты об этом сейчас думал?
— Да, — отвечал я, хотя и думал о другом, но мне показалось, что
действительно я об этом думал,— да, это очень нехорошо, я даже и не
ожидал от тебя этого,— сказал я, чувствуя в эту минуту особенное
удовольствие в том, что я говорил ему ты,— Ну, что зубы твои? —
прибавил я.
— Прошли. Ах, Николенька, мой друг! — заговорил Дмитрий так
ласково, что слезы, казалось, стояли в его блестящих глазах,— я
знаю и чувствую, как я дурен, и бог видит, как я желаю и прошу его,
чтоб он сделал меня лучше; но что ж мне делать, ежели у меня такой
несчастный, отвратительный характер? что же мне делать? Я стараюсь
удерживаться, исправляться, но ведь это невозможно вдруг и
невозможно одному. Надо, чтобы кто-нибудь поддерживал, помогал мне. Вот
Любовь Сергеевна — она понимает меня и много помогла мне в этом.
Я знаю по своим запискам, что я в продолжение года уж много
исправился. Ах, Николенька, душа моя! — продолжал он с особенной
непривычной нежностью и уж более спокойным тоном после этого признания,—
как это много значит, влияние такой женщины, как она! Боже мой, как
может быть хорошо, когда я буду самостоятелен, с таким другом, как она!
Я с ней совершенно другой человек.
И вслед за этим Дмитрий начал развивать мне свои планы женитьбы,
деревенской жизни и постоянной работы над самим собою.
— Я буду жить в деревне, ты приедешь ко мне, может быть, и ты
будешь женат на Сонечке,— говорил он,— дети наши будут играть.
Ведь все это кажется смешно и глупо, а может ведь случиться.
— Еще бы! и очень может,— сказал я, улыбаясь и думая в это время
о том, что было бы еще лучше, ежели бы я женился на его сестре.
— Знаешь, что я тебе скажу? — сказал он мне, помолчав немного,—
ведь ты только воображаешь, что ты влюблен в Сонечку, а, как я вижу,—
это пустяки, и ты еще не знаешь, что такое настоящее чувство,
Я не возражал, потому что почти соглашался с ним. Мы помолчали
немного.
Глава XXVIII. В деревне
197
— Ты заметил, верно, что я нынче опять был в гадком духе и
нехорошо спорил с Варей. Мне потом ужасно неприятно было, особенно
потому, что это было при тебе. Хоть она о многом думает не так, как следует,
но она славная девочка, очень хорошая, вот ты ее покороче узнаешь.
Его переход в разговоре от того, что я не влюблен, к похвалам своей
сестре чрезвычайно обрадовал меня и заставил покраснеть, но я все-таки
ничего не сказал ему о его сестре и мы продолжали говорить о другом.
Так мы проболтали до вторых петухов, и бледная заря уже глядела
в окно, когда Дмитрий перешел на свою постель и потушил свечку.
— Ну, теперь спать,— сказал он.
— Да,— отвечал я,— только одно слово.
— Ну.
— Отлично жить на свете? — сказал я.
— Отлично жить на свете,— отвечал он таким голосом, что я в
темноте, казалось, видел выражение его веселых, ласкающих глаз и детской
улыбки.
Глава XXVIII
В ДЕРЕВНЕ
На другой день мы с Володей на почтовых уехали в деревню. Дорогой,
перебирая в голове разные московские воспоминания, я вспомнил про
Сонечку Валахину, но и то вечером, когда мы уже отъехали пять
станций. «Однако странно,— подумал я,— что я влюблен и вовсе забыл об
этом; надо думать об ней.» И я стал думать об ней так, как думается
дорогой,— несвязно, но живо, и додумался до того, что, приехав в
деревню, два дня почему-то считал необходимым казаться грустным и
задумчивым перед всеми домашними и особенно перед Катенькой, которую
считал большим знатоком в делах этого рода и которой я намекнул кое-
что о состоянии, в котором находилось мое сердце. Но, несмотря на все
старание притворства перед другими и самим собой, несмотря на
умышленное усвоение всех признаков, которые я замечал в других в влюбленном
состоянии, я только в продолжение двух дней, и то непостоянно, а
преимущественно по вечерам, вспоминал, что я влюблен, и наконец, как скоро
вошел в новую колею деревенской жизни и занятий, совсем забыл о своей
любви к Сонечке.
Мы приехали в Петровское ночью, и я спал так крепко, что не видал
ни дома, ни березовой аллеи и никого из домашних, которые уже все
разошлись и давно спали. Сгорбленный старик Фока, босиком, в какой-
то жениной ваточной кофточке, с свечой в руках, отложил нам крючок
двери. Увидав нас, он затрясся от радости, расцеловал нас в плечи,
торопливо убрал свой войлок и стал одеваться. Сени и лестницу я прошел,
еще не проснувшись хорошенько, но в передней замок двери, задвижка,
косая половица, ларь,4 старый подсвечник, закапанный салом по-старому,
198
Юность
тени от кривой, холодной, только что зажженной светильни сальной
свечи, всегда пыльное, не выставлявшееся двойное окно, за которым,
как я помнил, росла рябина,— все это так было знакомо, так полно
воспоминаниями, так дружно между собой, как будто соединено одной
мыслью, что я вдруг почувствовал на себе ласку этого милого, старого
дома. Мне невольно представился вопрос: как могли мы, я и дом, быть
так долго друг без друга? — и, торопясь куда-то, я побежал смотреть,
все те же ли другие комнаты? Все было то же, только все сделалось
меньше, ниже, а я как будто сделался выше, тяжелее и грубее; но и таким,
каким я был, дом радостно принимал меня в свои объятия и каждой
половицей, каждым окном, каждой ступенькой лестницы, каждым звуком
пробуждал во мне тьмы образов, чувств, событий невозвратимого
счастливого прошедшего. Мы пришли в нашу детскую спальню: все детские
ужасы снова те же таились во мраке углов и дверей; прошли гостиную —
та же тихая, нежная материнская любовь была разлита по всем
предметам, стоявшим в комнате; прошли залу — шумливое, беспечное детское
веселье, казалось, остановилось в этой комнате и ждало только того,
чтобы снова оживили его. В диванной, куда нас провел Фока и где он
постлал нам постели, казалось, все — зеркало, ширмы, старый деревянный
образ, каждая неровность стены, оклеенной белой бумагой, — все
говорило про страдания, про смерть, про то, чего уже больше никогда не будет.
Мы улеглись, и Фока, пожелав спокойной ночи, оставил нас.
— А ведь в этой комнате умерла maman? — сказал Володя.
Я не отвечал ему и притворился спящим. Если бы я сказал что-нибудь,
я бы заплакал. Когда я проснулся на другой день утром, папа, еще не
одетый, в торжковских сапожках и халате, с сигарой в зубах, сидел на
постели у Володи и разговаривал и смеялся с ним. Он с веселым подер-
гиваньем вскочил от Володи, подошел ко мне и, шлепнув меня своей
большой рукой по спине, подставил мне щеку и прижал ее к моим
губам.
— Ну, отлично, спасибо, дипломат,— говорил он с своей особенной
шутливой лаской, вглядываясь в меня своими маленькими блестящими
глазками.— Володя говорит, что хорошо выдержал, молодцом,— ну и
славно. Ты, коли захочешь не дурить, ты у меня тоже славный малый.
Спасибо, дружок. Теперь мы тут заживем славно, а зимой, может, в
Петербург переедем; только жалко, охота кончилась, а то бы я вас
потешил; ну, с ружьем можешь охотиться, Вольдемар? дичи пропасть, я,
пожалуй, сам пойду с тобой когда-нибудь. Ну, а зимой, бог даст, в
Петербург переедем, увидите людей, связи сделаете; вы теперь у меня ребята
большие, вот я сейчас Вольдемару говорил: вы теперь стоите на дороге,
и мое дело кончено, можете идти сами, а со мной, коли хотите
советоваться, советуйтесь, я теперь ваш не дядька, а друг, по крайней мере, хочу
быть другом и товарищем и советчиком, где могу, и больше ничего. Как
это но твоей философии выходит, Коко? А? хорошо или дурно! а?
Я, разумеется, сказал, что отлично, и действительно находил это
таковым. Папа в этот день имел какое-то особенно привлекательное, веселое,
Глава XXVIII. В деревне
199
счастливое выражение, и эти новые отношения со мной, как с равным,
как с товарищем, еще более заставляли меня любить его.
— Ну, рассказывай же мне, был ты у всех родных? у Ивиных? видел
старика? что он тебе сказал? — продолжал он расспрашивать меня. —
Был у князя Ивана Иваныча?
И мы так долго разговаривали, не одеваясь, что солнце уже
начинало уходить из окон диванной, и Яков (который все точно так же был
стар, все так же вертел пальцами за спиной и говорил опять-таки)
пришел в нашу комнату и доложил папа, что колясочка готова.
— Куда ты едешь? — спросил я папа.
— Ах, я и забыл было, — сказал папа с досадливым подергиваетьем
и покашливаньем,— я к Епифановым обещал ехать нынче. Помнишь
Епифанову, la belle Flamande? еще езжала к вашей maman. Они
славные люди.— И папа, как мне показалось, застенчиво подергивая плечом,
вышел из комнаты.
Любочка во время нашей болтовни уже несколько раз подходила к
двери и все спрашивала, «можно ли войти к нам», но всякий раз папа
кричал ей через дверь, что «никак нельзя, потому что мы не одеты».
— Что за беда! ведь я видала тебя в халате?
— Нельзя тебе видеть братьев без невыразимых,— кричал он ей,—
а вот каждый из них постучит тебе в дверь, довольно с тебя? Постучите.
А даже и говорить с тобой в таком неглиже им неприлично.
— Ах, какие вы несносные! Так приходите, по крайней мере, скорей
в гостиную, Мими так хочет вас видеть,— кричала из-яа двери Любочка.
Как только папа ушел, я живо оделся в студенческий сюртук и пришел
в гостиную; Володя же, напротив, не торопился и долго просидел на
верху, разговаривая с Яковом о том, где водятся дупеля и бекасы. Он,
как я уже говорил, ничего в мире так не боялся, как нежностей с
братцем, папашей или сестрицей, как он выражался, и, избегая всякого
выражения чувства, впадал в другую крайность — холодности, часто больно
оскорблявшую людей, не понимавших причин ее. В передней я
столкнулся с папа, который мелкими, скорыми шажками шел садиться в
экипаж. Он был в своем новом модном московском сюртуке, и от него пахло
духами. Увидав меня, он весело кивнул мне головой, как будто говоря:
«Видишь, славно?» — и снова меня поразило то счастливое выражение
его глаз, которое я еще утром заметил.
Гостиная была все та же светлая, высокая комната с желтеньким
английским роялем и с большими открытыми окнами, в которые весело
смотрели зеленые деревья и желтые, красноватые дорожки сада.
Расцеловавшись с Мими и Любочкой и подходя к Катеньке, мне вдруг пришло в
голову, что уже неприлично целоваться с ней, и я, молча и краснея,
остановился. Катенька, не сконфузившись нисколько, протянула мне свою
беленькую ручку и поздравила с вступлением в университет. Когда
Володя пришел в гостиную, с ним, при свидании с Катенькой, случилось
то же самое. Действительно, трудно было решить, после того как мы
вместе выросли и в продолжение всего этого времени виделись каждый день,
200
Юность
как теперь, после первой разлуки, нам должно было встречаться. Ка-
тенька гораздо больше покраснела, чем мы все; Володя нисколько не
смутился и, слегка поклонившись ей, отошел к Любочке, с которой тоже
поговорив немного и то несерьезно, пошел один гулять куда-то.
Глава XXIX
ОТНОШЕНИЯ МЕЖДУ НАМИ И ДЕВОЧКАМИ
Володя имел такой странный взгляд на девочек, что его могло
занимать: сыты ли они, выспались ли, прилично ли одеты, не делают ли
ошибок по-французски, за которые бы ему было стыдно перед
посторонними,— но он не допускал мысли, чтобы они могли думать или
чувствовать что-нибудь человеческое, и еще меньше допускал возможность
рассуждать с ними о чем-нибудь. Когда им случалось обращаться к нему с
каким-нибудь серьезным вопросом (чего они, впрочем, уже старались
избегать), если они спрашивали его мнения про какой-нибудь роман или
про его занятия в университете, он делал им гримасу и молча уходил или
отвечал какой-нибудь исковерканной французской фразой: ком си три жо-
ли1* и т. п., или, сделав серьезное, умышленно глупое лицо, говорил
какое-нибудь слово, не имеющее никакого смысла и отношения с
вопросом, произносил, вдруг сделав мутные глаза, слова: булку, или поехали,
или капусту, или что-нибудь в этом роде. Когда случалось, что я
повторял ему слова, сказанные мне Любочкой или Катенькой, он всегда
говорил мне:
— Гм! Так ты еще рассуждаешь с ними? Нет, ты, я вижу, еще плох.
И надо было слышать и видеть его в это время, чтобы оценить то
глубокое, неизменное презрение, которое выражалось в этой фразе. Володя
уже два года был большой, влюблялся беспрестанно во всех хорошеньких
женщин, которых встречал; но, несмотря на то, что каждый день виделся
с Катенькой, которая тоже уже два года как носила длинное платье и с
каждым днем хорошела, ему и в голову не приходила мысль о возможности
влюбиться в нее. Происходило ли это от того, что прозаические
воспоминания детства — линейка, простыня, капризничанье — были еще
слишком свежи в памяти, или от отвращения, которое имеют очень
молодые люди ко всему домашнему, или от общей людской слабости,
встречая на первом пути хорошее и прекрасное, обходить его, говоря себе:
«Э! еще такого я много встречу в жизни»,— но только Володя еще до сих
пор не смотрел на Катеньку как на женщину.
Володя все это лето, видимо, очень скучал; скука его происходила от
презрения к нам, которое, как я говорил, он и не старался скрывать.
Постоянное выражение его лица говорило: «Фу! скука какая, и
поговорить не с кем!» Бывало, с утра он или один уйдет с ружьем на охоту, или
От франц. «comme c'est très joli».
Глава XXIX. Отношения между нами и девочками
201
в своей комнате, не одеваясь до обеда, читает книгу. Ежели папа не было
дома, он даже к обеду приходил с книгой, продолжая читать ее и не
разговаривая ни с кем из нас, отчего мы все чувствовали себя перед ним как
будто виноватыми. Вечером тоже он ложился с ногами на диван в
гостиной, спал, облокотившись на руку, или врал с серьезнейшим лицом
страшную бессмыслицу, иногда и не совсем приличную, от которой Мими
злилась и краснела пятнами, а мы помирали со смеху; но никогда ни с
кем из нашего семейства, кроме с папа и изредка со мною, он не удостой-
вал говорить серьезно. Я совершенно невольно в взгляде на девочек
подражал брату, несмотря на то, что не боялся нежностей так, как он, и
презрение мое к девочкам еще далеко не было так твердо и глубоко.
Я даже в это лето пробовал несколько раз от скупки сблизиться и
беседовать с Любочкой и Катенькой, но всякий раз встречал в них такое
отсутствие способности логического мышления и такое незнание самых простых,
обыкновенных вещей, как, например, что такое деньги, чему учатся в
университете, что такое война и т. п., и такое равнодушие к объяснению
всех этих вещей, что эти попытки только больше подтверждали мое о них
невыгодное мнение.
Помню, раз вечером Любочка в сотый раз твердила на фортепьяно
какой-то невыносимо надоевший пассаж, Володя лежал в гостиной, дремля
на диване, и изредка, с некоторой злобной иронией, не обращаясь ни к
кому в особенности, бормотал: «Ай да валяет... музыкантша... Битхо-
веп!.. (это имя он произносил с особенной иронией), лихо... ну еще раз...
вот так», и т. п. Катенька и я оставались за чайным столом, и, не помню
как, Катенька навела разговор о своем любимом предмете — любви. Я
был в расположении духа пофилософствовать и начал свысока определять
любовь желанием приобрести в другом то, чего сам не имеешь, и т. д. Но
Катенька отвечала мне, что, напротив, это уже не любовь, коли девушка
думает выйти замуж за богача, и что, по ее мнению, состояние самая
пустая вещь, а что истинная любовь только та, которая может выдержать
разлуку (это, я понял, она намекала на свою любовь к Дубкову).
Володя, который, верно, слышал наш разговор, вдруг приподнялся на локте
и вопросительно прокричал:
— Катенька! Русских?
— Вечно вздор! — сказала Катенька.
— В перешницу? — продолжал Володя, ударяя на каждую гласную.
И я не мог не подумать, что Володя был совершенно прав.
Отдельно от общих, более или менее развитых в лицах способностей
ума, чувствительности, художнического чувства, существует частная,
более или менее развитая в различных кружках общества и особенно в
семействах, способность, которую я назову пониманием. Сущность этой
способности состоит в условленном чувстве меры и в условленном
одностороннем взгляде на предметы. Два человека одного кружка или одного
семейства, имеющие эту способность, всегда до одной и той же точки допускают
выражение чувства, далее которой они оба вместе уже видят фразу; в одну
и ту же минуту они_видят7 где кончается похвала и начинается ирония,
202
Юностъ
где кончается увлечение и начинается притворство,— что для людей с
другим пониманием может казаться совершенно иначе. Для людей с одним
пониманием каждый предмет одинаково для обоих бросается в глаза
преимущественно своей смешной, или красивой, или грязной стороной. Для
облегчения этого одинакового понимания между людьми одного кружка
или семейства устанавливается свой язык, свои обороты речи, даже —
слова, определяющие те оттенки понятий, которые для других не существуют.
В нашем семействе, между папа и нами, братьями, понимание это было
развито в высшей степени. Дубков тоже как-то хорошо пришелся к
нашему кружку и понимал, но Дмитрий, несмотря на то, что был гораздо умнее
его, был туп на это. Но ни с кем, как с Володей, с которым мы
развивались в одинаковых условиях, не довели мы этой способности до такой
тонкости. Уже и папа давно отстал от нас, и многое, что для нас было так же
ясно, как дважды два, было ему непонятно. Например, у нас с Володей
установились, бог знает как, следующие слова с соответствующими
понятиями: изюм означало тщеславное желание показать, что у меня есть
деньги, шишка (причем надо было соединить пальцы и сделать особенное
ударение на оба ш) означало что-то свежее, здоровое, изящное, но не
щегольское; существительное, употребленное во множественном числе, означало
несправедливое пристрастие к этому предмету и т. д., и т. д. Но, впрочем,
значение зависело больше от выражения лица, от общего смысла
разговора, так что| какое бы новое выражение для нового оттенка ни придумал
один Ез нас, другой по одному намеку уже понимал его точно также.
Девочки не имели нашего понимания, и это-то было главною причиною
нашего морального разъединения и презрения, которое мы к ним чувствовали.
Может быть, у них было свое понимание, но оно до того не сходилось с
нашим, что там, где мы уже видели фразу, они видели чувство, наша
ирония была для них правдой и т. д. Но тогда я не понимал того, что они не
виноваты в этом отношении и что это отсутствие понимания не мешает им
быть и хорошенькими и умными девочками, а я презирал их. Притом, раз
напав на мысль об откровенности, доведя приложение этой мысли до
крайности в себе, я обвинял в скрытности и притворстве спокойную,
доверчивую натуру Любочки, не видевшей никакой необходимости в выкапывании
и рассматривании всех своих мыслей и душевных влечений.
Например, то, что Любочка каждый день на ночь крестила папа, то, что она и Ка-
тенька плакали в часовне, когда ездили служить панихиду по матушке,
то, что Катенька вздыхала и закатывала глаза, играя на фортепьянах,
все это мне казалось чрезвычайным притворством, и я спрашивал себя:
когда они выучились так притворяться, как большие, и как это им не
совестно?
Глава XXX. Мои занятия
203
Глава XXX
МОИ ЗАНЯТИЯ
Несмотря на это, я в нынешнее лето больше, чем в другие года,
сблизился с нашими барышнями по случаю явившейся во мне страсти к
музыке. Весной к нам в деревню приезжал рекомендоваться один сосед,
молодой человек, который, как только вошел в гостиную, все смотрел на
фортепьяно и незаметно подвигал к нему стул, разговаривая, между прочим,
с Мими и Катенькой. Поговорив о погоде и приятностях деревенской
жизни, он искусно навел разговор на настройщика, на музыку, на фортепьяно
и наконец объявил, что он играет, и очень скоро сыграл три вальса,
причем Любочка, Мими и Катенька стояли около фортепьян и смотрели на
него. Молодой человек этот после ни разу не был у нас, но мне очень
нравилась его игра, поза за фортепьянами, встряхиванье волосами и
особенно манера брать октавы левой рукой, быстро расправляя мизинец и
большой палец на ширину октавы и потом медленно сводя их и снова быстро
расправляя. Этот грациозный жест, небрежная поза, встряхиванье
волосами и внимание, которое оказали наши дамы его таланту, дали мне мысль
играть на фортепьяно. Вследствие этой мысли убедившись, что я имею
талант и страсть к музыке, я принялся учиться. В этом отношении я
действовал так же, как миллионы мужеского и особенно женского пола
учащихся без хорошего учителя, без истинного призвания и без малейшего
понятия о том, что может дать искусство и как нужно приняться за него,
чтобы оно дало что-нибудь. Для меня музыка, или, скорее, игра на
фортепьяно, была средство прельщать девиц своими чувствами. С помощью
Катеньки выучившись нотам и выломав немного свои толстые пальцы,
на что я, впрочем, употребил месяца два такого усердия, что даже за
обедом на коленке и в постели на подушке я работал непокорным
безымянным пальцем, я тотчас же принялся играть пьесы и играл их, разумеется,
с душой, avec âme, в чем соглашалась и Катенька, но совершенно без
такта.
Выбор пьес был известный — вальсы, галопы, романсы (arrangés 1#)
и т. п.,— всё тех милых композиторов, которых всякий человек с немного
здравым вкусом отберет вам в нотном магазине небольшую кипу из кучи
прекрасных вещей и скажет: «Вот чего не надо играть, потому что хуже,
безвкуснее и бессмысленнее этого никогда ничего не было писано на
нотной бумаге», и которых, должно быть именно поэтому, вы найдете на фор-
тепьянах у каждой русской барышни. Правда, у нас были и несчастные,
навеки изуродованные барышнями «Sonate Pathétique» 2* и Cis-moll-ная
сонаты Бетховена, которые, в воспоминание maman, играла Любочка,
и еще другие хорошие вещи, которые ей задал ее московский учитель, но
А* Аранжированные (франц.)
2* «Патетическая соната» (франц.)
204
Юность
были и сочинения этого учителя, нелепейшие марши и галопы, которые
тоже играла Любочка. Мы же с Катенькой не любили серьезных вещей,
а предпочитали всему «Le Fou» и «Соловья» 38, которого Катенька играла
так, что пальцев не было видно, и я уже начинал играть довольно громко
и слитно. Я усвоил себе жест молодого человека и часто жалел о том, что
некому из посторонних посмотреть, как я играю. Но скоро Лист и Кальк-
бренер показались мне не по силам, и я увидел невозможность догнать Ка-
теньку. Вследствие этого, вообразив себе, что классическая музыка
легче, и отчасти для оригинальности, я решил вдруг, что я люблю ученую
немецкую музыку, стал приходить в восторг, когда Любочка играла
«Sonate Pathétique», несмотря на то, что, по правде сказать, эта соната давно
уже опротивела мне до крайности, сам стал играть Бетховена и
выговаривать Бееетховен. Сквозь всю эту путаницу и притворство, как я теперь
вспоминаю, во мне, однако, было что-то вроде таланта, потому что часто
музыка делала на меня до слез сильное впечатление, и те вещи, которые
мне нравились, я кое-как умел сам без нот отыскивать на фортепьяно;
так что, ежели бы тогда кто-нибудь научил меня смотреть на музыку, как
на цель, как на самостоятельное наслаждение, а не на средство прельщать
девиц быстротой и чувствительностью своей игры, может быть, я бы
сделался действительно порядочным музыкантом.
Чтение французских романов, которых много привез с собой Володя,
было другим моим занятием в это лето. В то время только начинали
появляться Монтекристы и разные «Тайны» 39, и я зачитывался романами Сю,
Дюма и Поль де Кока. Все самые неестественные лица и события были для
меня так же живы, как действительность, я не только не смел заподозрить
автора во лжи, но сам автор не существовал для меня, а сами собой
являлись передо мной, из печатной книги, живые, действительные люди и
события. Ежели я нигде не встречал лиц, похожих на те, про которых я
читал, то я ни секунды не сомневался в том, что они будут.
Я находил в себе все описываемые страсти и сходство со всеми
характерами, и с героями и с злодеями каждого романа, как мнительный человек
находит в себе признаки всех возможных болезней, читая медицинскую
книгу. Нравились мне в этих романах и хитрые мысли, и пылкие чувства,
и волшебные события, и цельные характеры: добрый, так уж совсем
добрый; злой, так уж совсем злой,— именно так, как я воображал себе
людей в первой молодости; нравилось очень, очень много и то, что все это
было по-французски и что те благородные слова, которые говорили
благородные герои, я мог запомнить, упомянуть при случае в благородном
деле. Сколько я с помощью романов придумал различных французских фраз
для Колпикова, ежели бы я когда-нибудь с ним встретился, и для нее,
когда я ее, наконец, встречу и буду открываться ей в любви! Я приготовил
им сказать такое, что они погибли бы, услышав меня. На основании
романов у меня даже составились новые идеалы нравственных достоинств,
которых я желал достигнуть. Прежде всего я желал быть во всех своих
делах и поступках «noble» (я говорю noble, a не благородный, потому что
французское слово имеет другое значение, что поняли немцы, приняв ело-
Глава XXXI. Comme il faut
205
во nobel и не смешивая с ним понятия ehrlich **), потом быть страстным
и, наконец, к чему у меня и прежде была наклонность, быть как можно
более comme il faut. Я даже наружностью и привычками старался быть
похожим на героев, имевших какое-нибудь из этих достоинств. Помню, что
в одном из прочитанных мною в это лето сотни романов был один
чрезвычайно страстный герой с густыми бровями, и мне так захотелось быть
похожим на него наружностью (морально я чувствовал себя точно таким, как
он), что я, рассматривая свои брови перед зеркалом, вздумал простричь
их слегка, чтоб они выросли гуще, но раз, начав стричь, случилось так,
что я выстриг в одном месте больше,— надо было подравнивать, и
кончилось тем, что я, к ужасу своему, увидел себя в зеркало безбровым и
вследствие этого очень некрасивым. Однако надеясь, что скоро у меня вырастут
густые брови, как у страстного человека, я утешился и только
беспокоился о том, что сказать всем нашим, когда они увидят меня безбровым. Я
достал пороху у Володи, натер им брови и поджег. Хотя порох не
вспыхнул, я был достаточно похож на опаленного, никто не узнал моей
хитрости, и действительно у меня, когда я уже забыл про страстного человека,
выросли брови гораздо гуще.
Глава XXXI
СОММЕ IL FAUT
Уже несколько раз в продолжение этого рассказа я намекал на
понятие, соответствующее этому французскому заглавию, и теперь чувствую
необходимость посвятить целую главу этому понятию, которое в моей
жизни было одним из самых пагубных, ложных понятий, привитых мне
воспитанием и обществом.
Род человеческий можно разделять на множество отделов — на
богатых и бедных, на добрых и злых, на военных и статских, на умных и
глупых и т. д., и т. д.; но у каждого человека есть непременно свое любимое
главное подразделение, под которое он бессознательно подводит каждое
новое лицо. Мое любимое и главное подразделение людей в то время, о
котором я пишу, было на людей comme il faut и на comme il ne faut pas 2*.
Второй род подразделялся еще на людей собственно не comme il faut и
простой народ. Людей comme il faut я уважал и считал достойными иметь
со мной равные отношения; вторых — притворялся, что презираю, но,
в сущности, ненавидел их, питая к ним какое-то оскорбленное чувство
личности; третьи для меня не существовали — я их презирал совершенно.
Мое comme il faut состояло, первое и главное, в отличном французском
языке и особенно в выговоре. Человек, .дурно выговаривавший по-фран-
l* noble — благородный, знатный родом (франц.)
ehrlich — благородный, честный душой (нем.)
2* на благовоспитанных и неблаговоспитанных (франц.)
206
Юность
цузски, тотчас же возбуждал во мне чувство ненависти. «Для чего же ты
хочешь говорить, как мы, когда не умеешь?» — с ядовитой насмешкой
спрашивал я его мысленно. Второе условие comme il faut были ногти —
длинные, отчищенные и чистьте; третье было уменье кланяться, танцевать
и разговаривать; четвертое, и очень важное, было равнодушие ко всему
и постоянное выражение некоторой изящной, презрительной скуки.
Кроме того, у меня были общие признаки, по которым я, не говоря с
человеком, решал, к какому разряду он принадлежит. Главным из этих
признаков, кроме убранства комнаты, печатки, почерка, экипажа, были ноги.
Отношение сапог к панталонам тотчас решало в моих глазах положение
человека. Сапоги без каблука с угловатым носком и концы панталон
узкие, без штрипок,— это был простой; сапог с узким круглым носком и
каблуком и панталоны узкие внизу, со штрипками, облегающие ногу,
или широкие, со штрипками, как балдахин стоящие над носком,— это был
человек mauvais genre x* , и т. п.
Странно то, что ко мне, который имел положительную неспособность
к comme il faut, до такой степени привилось это понятие. А может быть,
именно оно так сильно вросло в меня оттого, что мне стоило огромного
труда, чтобы приобрести это comme il faut. Страшно вспомнить, сколько
бесценного, лучшего в жизни шестнадцатилетнего времени я потратил на
приобретение этого качества. Всем, кому я подражал,— Володе, Дубкову
и большей части моих знакомых,— все это, казалось, доставалось легко.
Я с завистью смотрел на них и втихомолку работал над французским
языком, над наукой кланяться, не глядя на того, кому кланяешься, над
разговором, танцеваньем, над вырабатываньем в себе ко всему
равнодушия и скуки, над ногтями, на которых я резал себе мясо ножницами,—
и все-таки чувствовал, что мне еще много оставалось труда для
достижения цели. А комнату, письменный стол, экипаж — все это я никак не умел
устроить так, чтоб было comme il faut, хотя усиливался, несмотря на
отвращение к практическим делам, заниматься этим. У других же без
всякого, казалось, труда все шло отлично, как будто не могло быть иначе.
Помню раз, после усиленного и тщетного труда над ногтями, я спросил у
Дубкова, у которого ногти были удивительно хороши, давно ли они у
него такие и как он это сделал? Дубков мне отвечал: «С тех пор, как себя
помню, никогда ничего не делал, чтобы они были такие, и не понимаю,
как могут быть другие ногти у порядочного человека». Этот ответ сильно
огорчил меня. Я тогда еще не знал, что одним из главных условий comme
il faut была скрытность в отношении тех трудов, которыми достигается
comme il faut. Comme il faut было для меня не только важной заслугой,
прекрасным качеством, совершенством, которого я желал достигнуть,
но это было необходимое условие жизни, без которого не могло быть ни
счастия, ни славы, ничего хорошего на свете. Я не уважал бы ни
знаменитого артиста, ни ученого, ни благодетеля рода человеческого, если бы он
не был comme il faut. Человек comme il faut стоял выше и вне сравнения
дурного тона (франц.)
Глава XXXII. Юность
207
с ними; он предоставлял им писать картины, ноты, книги, делать
добро,— он даже хвалил их за это: отчего же не похвалить хорошего, в ком
бы оно ни было,— но он не мог становиться с ними под один уровень, он
был comme il faut, a они нет,— и довольно. Мне кажется даже, что,
ежели бы у нас был брат, мать или отец, которые бы не были comme il faut,
я бы сказал, что это несчастие, но что уж между мной и ими не может быть
ничего общего. Но ни потеря золотого времени, употребленного на
постоянную заботу о соблюдении всех трудных для меня условий comme il faut,
исключающих всякое серьезное увлечение, ни ненависть и презрение к
девяти десятым рода человеческого, ни отсутствие внимания ко всему
прекрасному, совершающемуся вне кружка comme il faut, — все это еще было
не. главное зло, которое мне причинило это понятие. Главное зло
состояло в том убеждении, что comme il faut есть самостоятельное положение
в обществе, что человеку не нужно стараться быть ни чиновником, ни
каретником, ни солдатом, ни ученым, когда он comme il faut; что, достигнув
этого положения, он уж исполняет свое назначение и даже становится
выше большей части людей.
В известную пору молодости, после многих ошибок и увлечений,
каждый человек обыкновенно становится в необходимость деятельного участия
в общественной жизни, избирает какую-нибудь отрасль труда и посвящает
себя ей; но с человеком comme il faut это редко случается. Я знал и знаю
очень, очень много людей старых, гордых, самоуверенных, резких в
суждениях, которые на вопрос, если такой задастся им на том свете: «Кто ты
такой? и что ты там делал? » — не будут в состоянии ответить иначе как: «Je
fus un homme très comme il faut» x*.
Эта участь ожидала меня.
Глава XXXII
ЮНОСТЬ
Несмотря на происходившую у меня в голове путаницу понятий, я в
это лето был юн, невинен, свободен и поэтому почти счастлив.
Иногда, и довольно часто, я вставал рано. (Я спал на открытом
воздухе, на террасе, и яркие косые лучи утреннего солнца будили меня.) Я живо
одевался, брал под мышку полотенце и книгу французского романа и шел
купаться в реке в тени березняка, который был в полверсте от дома. Там
я ложился в тени на траве и читал, изредка отрывая глаза от книги,
чтобы взглянуть на лиловатую в тени поверхность реки, начинающую
колыхаться от утреннего ветра, на поле желтеющей ржи на том берегу, на
светло-красный утренний свет лучей, ниже и ниже окрашивающий белые
стволы берез, которые, прячась одна за другую, уходили от меня в даль
чистого леса, и наслаждался сознанием в себе точно такой же свежей, мо-
* Я был очень благовоспитанным человеком (франц.)
208
Юность
лодой силы жизни, какой везде кругом меня дышала природа. Когда на
небе были утренние серые тучки ия озябал после купанья, я часто без
дороги отправлялся ходить по полям и лесам, с наслаждением сквозь сапоги
промачивая ноги по свежей росе. В это время я живо мечтал о героях
последнего прочитанного романа и воображал себя то полководцем, то
министром, то силачом необыкновенным, то страстным человеком и с
некоторым трепетом оглядывался беспрестанно кругом, в надежде вдруг
встретить где-нибудь ее на полянке или за деревом. Когда в таких прогулках
я встречал крестьян и крестьянок на работах, несмотря на то, что простой
народ не существовал для меня, я всегда испытывал бессознательное,
сильное смущение и старался, чтоб они меня не видели. Когда уже
становилось жарко, но дамы наши еще не выходили к чаю, я часто ходил в огород
или сад есть все те овощи и фрукты, которые поспевали. И это занятие
доставляло мне одно из главных удовольствий. Заберешься, бывало, в
яблочный сад, в самую середину высокой, заросшей, густой малины. Над
головой — яркое горячее небо, кругом — бледно-зеленая колючая зелень
кустов малины, перемешанных с сорною заростью. Темно-зеленая
крапива с тонкой цветущей макушкой стройно тянется вверх; разлапистый
репейник с неестественно лиловыми колючими цветками грубо растет
выше малины и выше головы и кое-где вместе с крапивою достает даже до
развесистых бледно-зеленых ветвей старых яблонь, на которых наверху,
в упор жаркому солнцу, зреют глянцевитые, как косточки, круглые, еще
сырые яблоки. Внизу молодой куст малины, почти сухой, без листьев,
искривившись, тянется к солнцу; зеленая игловатая трава и молодой
лопух, пробившись сквозь прошлогодний лист, увлаженные росой, сочно
зеленеют в вечной тени, как будто и не знают о том, как на листьях яблони
ярко играет солнце.
В чаще этой всегда сыро, пахнет густой постоянной тенью, паутиной,
падалью-яблоком, которое, чернея, уже валяется на прелой земле,
малиной, иногда и лесным клопом, которого проглотишь нечаянно с ягодой
и поскорее заешь другою. Подвигаясь вперед, спугиваешь воробьев,
которые всегда живут в этой глуши, слышишь их торопливое
чириканье и удары о ветки их маленьких быстрых крыльев, слышишь
жужжание на одном месте жировой пчелы и где-нибудь по дорожке
шаги садовника, дурачка Акима, и его вечное мурлыканье себе под нос.
Думаешь себе: «Нет! ни ему, никому на свете не найти меня тут...», обеими
руками направо и налево снимаешь с белых конических стебельков
сочные ягоды и с наслаждением глотаешь одну за другою. Ноги, даже выше
колен, насквозь мокры, в голове какой-нибудь ужаснейший вздор
(твердишь тысячу раз сряду мысленно: и-и-и по-оо-о двад-ца-а-ать и-и-и по
семь), руки и ноги сквозь промоченные панталоны обожжены крапивой,
голову уже начинают печь прорывающиеся в чащу прямые лучи солнца,
есть уже давно не хочется, а все сидишь в чаще, поглядываешь, поелуши-
ваешь, подумываешь и машинально обрываешь и глотаешь лучшие ягоды.
Часу в одиннадцатом я обыкновенно приходил в гостиную, большей
частью после чаю, когда уже дамы сидели за занятиями. Около первого
Глава XXXII. Юность
209'
окна, с опущенной на солнце небеленой холстинной сторой, сквозь
скважины которой яркое солнце кладет на все, что ни попадется, такие
блестящие огненные кружки, что глазам больно смотреть на них, стоят пяльцы,,
по белому полотну которых тихо гуляют мухи. За пяльцами сидит Мими,
беспрестанно сердито встряхивая головой и передвигаясь с места на
место от солнца, которое, вдруг прорвавшись где-нибудь, проложит ей то там,
то сям на лице или на руке огненную полосу. Сквозь другие три окна, с
тенями рам, лежат цельные яркие четырехугольники; на некрашеном
полу гостиной, на одном из них, по старой привычке, лежит Милка
и, насторожив уши, вглядывается в ходящих мух по светлому
четырехугольнику. Катенька вяжет или читает, сидя на диване, и нетерпелива
отмахивается своими беленькими, кажущимися прозрачными в ярком
свете ручками или, сморщившись, трясет головкой, чтоб выгнать
забившуюся в золотистые густые волоса бьющуюся там муху. Любочка или ходит
взад и вперед по комнате, заложив за спину руки, дожидаясь того, чтоб
пошли в сад, или играет на фортепьяно какую-нибудь пьесу, которой я
давно знаю каждую нотку. Я сажусь где-нибудь, слушаю эту музыку
или чтение и дожидаюсь того, чтобы мне можно было самому сесть за
фортепьяно. После обеда я иногда удостоивал девочек ездить верхом с ними
(ходить гулять пешком я считал несообразным с моими годами и
положением в свете). И наши прогулки, в которых я провожу их по необыкновень
ным местам и оврагам, бывают очень приятны. С нами случаются иногда
приключения, в которых я себя показываю молодцом, и дамы хвалят мою
езду и смелость и считают меня своим покровителем. Вечером, ежели
гостей никого нет, после чаю, который мы пьем в тенистой галерее, и после
прогулки с папа по хозяйству я ложусь на старое свое место, в
вольтеровское кресло, и, слушая Катенькину или Любочкину музыку, читаю и
вместе с тем мечтаю по-старому. Иногда, оставшись один в гостиной,
когда Любочка играет какую-нибудь старинную музыку, я невольно
оставляю книгу, и, вглядываясь в растворенную дверь балкона в кудрявые
висячие ветви высоких берез, на которых уже заходит вечерняя тень, и в
чистое небо, на котором, как смотришь пристально, вдруг показывается
как будто пыльное желтоватое пятнышко и снова исчезает, и,
вслушиваясь в звуки музыки из залы, скрыпа ворот, бабьих голосов и
возвращающегося стада на деревне, я вдруг живо вспоминаю и Наталью Савишну,
и maman, и Карла Иваныча, и мне на минуту становится грустно. Но душа
моя так полна в это время жизнью и надеждами, что воспоминание это
только крылом касается меня и летит дальше.
После ужина и иногда ночной прогулки с кем-нибудь по саду — один
я боялся ходить по темным аллеям — я уходил один спать на полу на
галерею, что, несмотря на миллионы ночных комаров, пожиравших меня,
доставляло мне большое удовольствие. В полнолуние я часто целые ночи
напролет проводил, сидя на своем тюфяке, вглядываясь в свет и тени,
вслушиваясь в тишину и звуки, мечтая о различных предметах,
преимущественно о поэтическом, сладострастном счастии, которое мне тогда
казалось высшим счастием в жизни, и тоскуя о том, что мне до сих пор даво-
210
Юность
было только воображать его. Бывало, только что все разойдутся и огни
из гостиной перейдут в верхние комнаты, где слышны становятся
женские голоса и стук отворяющихся и затворяющихся окон, я отправляюсь
на галерею и расхаживаю по ней, жадно прислушиваясь ко всем звукам
засыпающего дома. До тех пор пока есть маленькая, беспричинная
надежда хотя на неполное такое счастие, о котором я мечтаю, я еще не могу
спокойно строить для себя воображаемое счастие.
При каждом звуке босых шагов, кашле, вздохе, толчке окошка, шорохе
платья я вскакиваю с постели, воровски прислушиваюсь, приглядываюсь
и без видимой причины прихожу в волнение. Но вот огни исчезают в
верхних окнах, звуки шагов и говора заменяются храпением, караульщик
по-ночному начинает стучать в доску, сад стал и мрачнее и светлее, как
скоро исчезли на нем полосы красного света из окон, последний огонь из
буфета переходит в переднюю, прокладывая полосу света по росистому
саду, и мне видна через окно сгорбленная фигура Фоки, который в
кофточке, со свечой в руках, идет к своей постели. Часто я находил большое
волнующее наслаждение, крадучись по мокрой траве в черной тени дома,
подходить к окну передней и, не переводя дыхания, слушать храпение
мальчика, покряхтыванье Фоки, полагавшего, что никто его не слышит,
и звук его старческого голоса, долго, долго читавшего молитвы. Наконец
тушилась его последняя свечка, окно захлопывалось, я оставался
совершенно один и, робко оглядываясь по сторонам, не видно ли где-нибудь,
подле клумбы или подле моей постели, белой женщины,— рысью бежал
на галерею. И вот тогда-то я ложился на свою постель, лицом к саду, и,
закрывшись, сколько возможно было, от комаров и летучих мышей,
смотрел в сад, слушал звуки ночи и мечтал о любви и счастии.
Тогда все получало для меня другой смысл: и вид старых берез,
блестевших с одной стороны на лунном небе своими кудрявыми ветвями, с
другой — мрачно застилавших кусты и дорогу своими черными тенями,
и спокойный, пышный, равномерно, как звук, возраставший блеск пруда,
и лунный блеск капель росы на цветах перед галереей, тоже кладущих
поперек серой рабатки свои грациозные тени, и звук перепела за прудом,
и голос человека с большой дорогд, и тихий, чуть слышный скрип двух
старых берез друг о друга, и жужжание комара над ухом под одеялом,
и падение зацепившегося за ветку яблока на сухие листья, и прыжки
лягушек, которые иногда добирались до ступеней террасы и как-то
таинственно блестели на месяце своими зеленоватыми спинками, — все это
получало для меня странный смысл — смысл слишком большой красоты и
какого-то недоконченного счастия. И вот являлась она, с длинной черной
косой, высокой грудью, всегда печальная и прекрасная, с обнаженными
руками, с сладострастными объятиями. Она любила меня, я жертвовал для
одной минуты ее любви всей жизнью. Но луна все выше, выше, светлее и
светлее стояла на небе, пышный блеск пруда, равномерно усиливающийся,
как звук, становился яснее и яснее, тени становились чернее и чернее,
свет прозрачнее и прозрачнее, и, вглядываясь и вслушиваясь во все это,
что-то говорило мн.е, что и она, с обнаженными руками и пылкими объятия-
Глава XXXIII. Соседи
211
ми, еще далеко, далеко не все счастие, что и любовь к пей далеко, далеко
еще не все благо; и чем больше я смотрел на высокий полный месяц, тем
истинная красота и благо казались мне выше и выше, чище и чище, и
ближе и ближе к Нему, к источнику всего прекрасного и благого, и слезы
какой-то неудовлетворенной, но волнующей радости навертывались мне
на глаза.
И все я был один, и все мне казалось, что таинственно величавая
природа, притягивающий к себе светлый круг месяца, остановившийся зачем-то
на одном высоком неопределенном месте бледно-голубого неба и вместе
стоящий везде и как будто наполняющий собой все необъятное
пространство, и я, ничтожный червяк, уже оскверненный всеми мелкими, бедными
людскими страстями, но со всей необъятной могучей силой воображения
и любви,— мне все казалось в эти минуты, что как будто природа, и луна,
и я, мы были одно и то же.
Глава XXXIII
СОСЕДИ
Меня очень удивило в первый день нашего приезда то, что папа назвал
наших соседей Епифановых славными людьми, и еще больше удивило то,
что он ездил к ним. У нас с Епифановыми с давних пор была тяжба за
какую-то землю. Будучи ребенком, не раз я слышал, как папа сердился за
эту тяжбу, бранил Епифановых, призывал различных людей, чтобы, по
моим понятиям, защититься от них, слышал, как Яков
называл их нашими неприятелями и черными людьми, и помню, как
maman просила, чтоб в ее доме и при ней даже не упоминали про этих людей.
По этим данным я в детстве составил себе такое твердое и ясное понятие
о том, что Епифановы наши враги, которые готовы зарезать или задушить
не только папа, но и сына его, ежели бы он им попался, и что они в
буквальном смысле черные люди, что, увидев в год кончины матушки
Авдотью Васильевну Епифанову, la belle Flamande, ухаживающей за
матушкой, я с трудом мог поверить тому, что она была из семейства черных
людей, и все-таки удержал об этом семействе самое низкое понятие.
Несмотря на то, что в это лето мы часто виделись с ними, я продолжал быть
странно предубежден против всего этого семейства. В сущности же, вот
кто такие были Епифановы. Семейство их состояло из матери,
пятидесятилетней вдовы, еще свеженькой и веселенькой старушки, красавицы дочери
Авдотьи Васильевны и сына, заики, Петра Васильевича, отставного
холостого поручика, весьма серьезного характера.
Анна Дмитриевна Епифанова лет двадцать до смерти мужа жила врозь
с ним, изредка в Петербурге, где у нее были родственники, но большею
частию в своей деревне Мытищах, которая была в трех верстах от нас.
В околодке рассказывали про ее образ жизни такие ужасы, что Мессалина
в сравнении с нею была невинное дитя. Вследствие этого-то матушка и
просила, чтобы в ее доме не поминали даже имени Епифановой; но, со-
212
Юность
вершенно не иронически говоря, нельзя было верить и десятой доле
самых злостных из всех родов сплетней — деревенских соседских сплетней.
Но в то время, когда я узнал Анну Дмитриевну, хотя и был у нее в доме
из крепостных конторщик Митюша, который, всегда напомаженный,
завитой и в сюртуке на черкесский манер, стоял во время обеда за стулом
Анны Дмитриевны, и она часто при нем по-французски приглашала
гостей полюбоваться его прекрасными глазами и ртому ничего и похожего
не было на то, что продолжала говорить молва. Действительно, кажется,
уж лет десять тому назад, именно с того времени, как Анна Дмитриевна
выписала из службы к себе своего почтительного сына Петрушу, она
совершенно переменила свой образ жизни. Имение Анны Дмитриевны было
небольшое, всего с чем-то сто душ, а расходов во времена ее веселой
жизни было много, так что лет десять тому назад, разумеется, заложенное и
перезаложенное имение было просрочено и неминуемо должно было
продаться с аукциона. В этих-то крайних обстоятельствах, полагая, что
опека, опись имения, приезд суда и тому подобные неприятности происходят
не столько от неплатежа процентов, сколько от того, что она женщина,
Анна Дмитриевна писала в полк к сыну, чтоб он приехал спасти свою
мать в этом случае. Несмотря на то, что служба Петра Васильевича шла
так хорошо, что он скоро надеялся иметь свой кусок хлеба, он все бросил,
вышел в отставку и, как почтительный сын, считавший своей первою обя-
занностию успокоивать старость матери (что он совершенно искренно и
писал ей в письмах), приехал в деревню.
Петр Васильевич, несмотря на свое некрасивое лицо, неуклюжесть и
заиканье, был человек с чрезвычайно твердыми правилами и
необыкновенным практическим умом. Кое-как, мелкими займами, оборотами,
просьбами и обещаниями, он удержал имение. Сделавшись помещиком, Петр
Васильевич надел отцовскую бекешу, хранившуюся в кладовой,
уничтожил экипажи и лошадей, отучил гостей ездить в Мытища, а раскопал
копани, увеличил запашку, уменьшил крестьянской земли, срубил своими и
хозяйственно продал рощу — и поправил дела. Петр Васильевич дал
себе и сдержал слово — до тех пор, пока не уплатятся все долги, не носить
другого платья, как отцовскую бекешу и парусинное пальто, которое
он сшил себе, и не ездить иначе, как в тележке, на крестьянских
лошадях. Этот стоический образ жизни он старался распространить на все
семейство, сколько позволяло ему подобострастное уважение к матери,
которое он считал своим долгом. В гостиной он, заикаясь, раболепствовал
перед матерью, исполнял все ее желания, бранил людей, ежели они не де-
яали того, что приказывала Анна Дмитриевна, у себя же в кабинете и в
конторе строго взыскивал за то, что взяли к столу без его приказания утку
или послали к соседке мужика по приказанию Анны Дмитриевны узнать
о здоровье, или крестьянских девок, вместо того чтобы полоть в огороде,
послали в лес за малиной.
Года через четыре долги все были заплачены, и Петр Васильевич,
съездив в Москву, вернулся оттуда в новом платье и тарантасе. Но,
несмотря на это цветущее положение дел, он удержал те же стоические на-
Глава XXXIII. Соседи
213
клонности, которыми, казалось, мрачно гордился перед своими и
посторонними, и часто, заикаясь, говорил, что «кто меня истинно хочет видеть, тот
рад будеть видеть меня и в тулупе, тот будет и щи и кашу мою есть. Я же
ем ее»,— прибавлял он. В каждом слове и движении его выражалась
гордость, основанная на сознании того, что он пожертвовал собой для
матери и выкупил имение, и презрение к другим за то, что они ничего
подобного не сделали.
Мать и дочь были совершенно других характеров и во многом
различны между собою. Мать была одна из самых приятных, всегда одинаково
добродушно-веселых в обществе женщин. Все милое, веселое истинно
радовало ее. Даже — черта, встречаемая только у самых добродушных
старых людей,— способность наслаждаться видом веселящейся молодежи
была у нее в высшей степени. Дочь ее, Авдотья Васильевна, была, напротив,
серьезного характера или, скорее, того особенного
равнодушно-рассеянного и без всякого основания высокомерного нрава, которого обыкновенно
бывают незамужние красавицы. Когда же она хотела быть веселой, то
веселье ее выходило какое-то странное — не то она смеялась над собой, не то
над тем, с кем говорила, не то над всем светом, чего она, верно, не хотела.
Часто я удивлялся и спрашивал себя, что она хотела этим сказать, когда
говорила подобные фразы: да, я ужасно как хороша собой; как же, все в меня
влюблены, и т.п. Анна Дмитриевна была всегда деятельна; имела страсть к
устройству домика и садика, к цветам, канарейкам и хорошеньким
вещицам. Ее комнатки и садик были небольшие и небогатые, но все это было
устроено так аккуратно, чисто и все носило такой общий характер той
легонькой веселости, которую выражает хорошенький вальс или полька,
что слово игрушечка, употребляемое часто в похвалу гостями, чрезвычайно
шло к садику и комнаткам Анны Дмитриевны. И сама Анна Дмитриевна
была игрушечка — маленькая, худенькая, с свежим цветом лица, с
хорошенькими маленькими ручками, всегда веселая и всегда к лицу одетая.
Только немного слишком выпукло обозначавшиеся темно-лиловые жилки
на ее маленьких ручках расстроивали этот общий характер. Авдотья
Васильевна, напротив, почти никогда ничего не делала и не только не
любила заниматься какими-нибудь вещицами или цветочками, но даже
слишком мало занималась собой и всегда убегала одеваться, когда приезжали
гости. Но, одетая возвратившись в комнату, она бывала необыкновенно
хороша, исключая общего всем очень красивым лицам холодного и
однообразного выражения глаз и улыбки. Ее строго правильное, прекрасное
лицо и ее стройная фигура, казалось, постоянно говорили вам:
«Извольте, можете смотреть на меня».
Но, несмотря на живой характер матери и равнодушно-рассеянную
внешность дочери, что-то говорило вам, что первая никогда — ни прежде,
ни теперь — ничего не любила, исключая хорошенького и веселенького,
а что Авдотья Васильевна была одна из тех натур, которые ежели раз
полюбят, то жертвуют уже всею жизнию тому, кого они полюбят.
214
Юность
Глава XXXIV
ЖЕНИТЬБА ОТЦА
Отцу было сорок восемь лет, когда об во второй раз женился на
Авдотье Васильевне Епифановой.
Приехав один весной с девочками в деревню, папа, я воображаю,
находился в том особенном тревожно-счастливом и общительном
расположении духа, в котором обыкновенно бывают игроки, забастовав после
большого выигрыша. Он чувствовал, что много еще оставалось у него
неизрасходованного счастия, которое, ежели он не хотел больше употреблять
на карты, он мог употребить вообще на успехи в жизни. Притом была
весна, у него было неожиданно много денег, он был совершенно один и
скучал. Толкуя с Яковом о делах и вспомнив о бесконечной тяжбе с
Епифановым и о красавице Авдотье Васильевне, которую он давно не видел, я
воображаю, как он сказал Якову: «Знаешь, Яков Харлампыч, чем нам
возиться с этой тяжбой, я думаю просто уступить им эту проклятую землю, а?
как ты думаешь?..»
Воображаю, как отрицательно завертелись за спиной пальцы Якова
при таком вопросе и как он доказывал, что «опять-таки дело наше правое,
Петр Александрович».
Но папа велел заложить колясочку, надел свою модную оливковую
бекешу, зачесал остатки волос, вспрыснул платок духами и в самом
веселом расположении духа, в которое приводило его убеждение, что он
поступает по-барски, а главное — надежда увидать хорошенькую
женщину, поехал к соседям.
Мне известно только то, что папа в первый свой визит не застал Петра
Васильевича, который был в поле, и пробыл один часа два с дамами. Я
воображаю, как он рассыпался в любезностях, как обворожал их,
притопывая своим мягким сапогом, пришепетывая и делая сладенькие глазки.
Я воображаю тоже, как его вдруг нежно полюбила веселенькая старушка
и как развеселилась ее холодная красавица дочь.
Когда дворовая девка, запыхавшись, прибежала доложить Петру
Васильевичу, что сам старый Иртеньев приехал, я воображаю, как он
сердито отвечал: «Ну, что ж, что приехал?»— и как вследствие этого он пошел
домой как можно тише, может быть, еще, вернувшись в кабинет, нарочно
надел самый грязный пальто и послал сказать повару, чтобы отнюдь не
смел, ежели барыни прикажут, ничего прибавлять к обеду.
Я потом часто видал папа с Епифановым, поэтому живо представляю
себе это первое свидание. Воображаю, как, несмотря на то, что папа
предложил ему мировой окончить тяжбу, Петр Васильевич был мрачен и
сердит за то, что пожертвовал своей карьерой матери, а папа подобного
ничего не сделал, как ничто ни удивляло его и как папа, будто не замечая
этой мрачности, был игрив, весел и обращался с ним, как с удивительным
шутником, чем иногда обижался Петр Васильевич и чему иногда против
своего желания не мог не поддаваться. Папа, с своею склонностию из
Глава XXXIV. Женитьба отца
215
всего делать шутку, называл Петра Васильевича почему-то полковником,
и, несмотря на то, что Епифанов при мне раз, хуже чем обыкновенно
заикнувшись и покраснев от досады, заметил, что он не по-по-по-полковник,
а по-по-по-поручик, папа через пять минут назвал его опять полковником.
Любочка рассказывала мне, что, когда еще нас не было в деревне, они
каждый день виделись с Епифановыми, и было чрезвычайно весело. Папа,
с своим умением устроивать все как-то оригинально, шутливо и вместе с
тем просто и изящно, затеивал то охоты, то рыбные ловли, то какие-то
фейерверки, на которых присутствовали Епифановы. И было бы еще
веселее, ежели бы не этот несносный Петр Васильевич, который дулся,
заикался и все расстроивал, говорила Любочка.
С тех пор как мы приехали, Епифановы только два раза были у нас,
и раз мы все ездили к ним. После же Петрова дня, в который, на именинах
папа, были они и пропасть гостей, отношения наши с Епифановыми почему-
то совершенно прекратились, и только папа один продолжал ездить к ним.
В то короткое время, в которое я видел папа вместе с Дунечкой, как
ее звала мать, вот что я успел заметить. Папа был постоянно в том же
счастливом расположении духа, которое поразило меня в нем в день нашего
приезда. Он был так весел, молод, полон жизни и счастлив, что лучи этого
счастия распространялись на всех окружающих и невольно сообщали им
такое же расположение. Он ни на шаг не отходил от Авдотьи Васильевны,
когда она была в комнате, беспрестанно говорил ей такие сладенькие
комплименты, что мне совестно было за него, или молча, глядя на нее, как-то
страстной самодовольно подергивал плечом и покашливал, а иногда,
улыбаясь, говорил с ней даже шепотом; но все это делал с тем выражением,
так, шутя, которое в самых серьезных вещах было ему свойственно.
Авдотья Васильевна, казалось, усвоила себе от папа выражение
счастия, которое в это время блестело в ее больших голубых глазах почти
постоянно, исключая тех минут, когда на нее вдруг находила такая
застенчивость, что мне, знавшему это чувство, было жалко и больно смотреть
на нее. В такие минуты она, видимо, боялась каждого взгляда и
движения, ей казалось, что все смотрят на нее, думают только об ней и все в ней
находят неприличным. Она испуганно оглядывалась на всех, краска
беспрестанно приливала и отливала от ее лица, и она начинала громко
и смело говорить, большею частию глупости, чувствуя это, чувствуя, что
все, и папа, слышат это, и краснела еще больше. Но в таких случаях папа
и не замечал ее глупостей, он все так же страстно, покашливая, с веселым
восторгом смотрел на нее. Я заметил, что припадки застенчивости, хотя
и находили на Авдотью Васильевну без всякой причины, иногда
следовали тотчас же за тем, как при папа упоминали о какой-нибудь молодой
и красивой женщине. Частые переходы от задумчивости к тому роду ее
странной, неловкой веселости, про которую я уже говорил, повторение
любимых слов и оборотов речи liana, продолжение с другими начатых с
папа разговоров — все это, если б действующим лицом был не мой отец
и я бы был постарше, объяснило бы мне отношения папа и Авдотьи
Васильевны, но я ничего не подозревал в то время, даже и тогда, когда при мне папа,
216
Юность
получив какое-то письмо от Петра Васильевича, очень расстроился им
и до конца августа перестал ездить к Епифановым.
В конце августа папа снова стал ездить к соседям и за день до нашего
(моего и Володи) отъезда в Москву объявил нам, что он женится на
Авдотье Васильевне Епифановой.
Глава XXXV
КАК МЫ ПРИНЯЛИ ЭТО ИЗВЕСТИЕ
Накануне этого официального извещения все в доме уже знали и
различно судили об этом обстоятельстве. Мими не выходила целый день из
своей комнаты и плакала. Катенька сидела с ней и вышла только к обеду,
с каким-то оскорбленным выражением лица, явно заимствованным от
своей матери; Любочка, напротив, была очень весела и говорила за
обедом, что она знает отличный секрет, который, однако, она никому не
расскажет.
— Ничего нет отличного в твоем секрете,— сказал ей Володя, не
разделяя ее удовольствия,— коли бы ты могла думать о чем-нибудь
серьезно, ты бы поняла, что это, напротив, очень худо.
Любочка с удивлением, пристально посмотрела на него и замолчала.
После обеда Володя хотел меня взять за руку, но, испугавшись, должно
быть, что это будет похоже на нежность, только тронул меня за локоть и
кивнул в залу.
— Ты знаешь, про какой секрет говорила Любочка? — сказал он
мне, убедившись, что мы были одни.
Мы редко говорили с Володей с глазу на глаз и о чем-нибудь серьезном,
так что, когда это случалось, мы испытывали какую-то взаимную
неловкость, и в глазах у нас начинали прыгать мальчики, как говорил Володя;
но теперь, в ответ на смущение, выразившееся в моих глазах, он
пристально и серьезно продолжал глядеть мне в глаза с выражением,
говорившим: «Тут нечего смущаться, все-таки мы братья и должны посоветоваться
между собой о важном семейном деле». Я понял его, и он продолжал:
— Папа женится на Епифановой, ты знаешь?
Я кивнул головой, потому что уже слышал про это.
— Ведь это очень нехорошо,— продолжал Володя.
— Отчего же?
— Отчего? — отвечал он с досадой.— Очень приятно иметь этакого
дядюшку-заику, полковника, и все это родство. Да и она теперь только
кажется добрая и ничего, а кто ее знает, что будет. Нам, положим, все
равно, но Любочка ведь скоро должна выезжать в свет. С этакой belle-
mère 4* не очень приятно, она даже по-французски плохо говорит, и
какие манеры она может ей дать. Пуассардка 2* — и больше ничего;
1* мачехой (франц.)
2* От франц. «poissarde» — мужичка, из простонародья.
Глава XXXV. Как мы приняли это известие 217
положим, добрая, но все-таки пуассардка,— заключил Володя, видимо
очень довольный этим наименованием «пуассардки».
Как ни странно мне было слышать, что Володя так спокойно судит
о выборе папа, мне казалось, что он прав.
— Из чего же папа женится? — спросил я.
— Это темная история, бог их знает; я знаю только, что Петр
Васильевич уговаривал его жениться, требовал, что папа не хотел, а потом ему
пришла фантазия, какое-то рыцарство,— темная история. Я теперь только
начал понимать отца,— продолжал Володя (то, что он называл его отцом,
а не папа, больно кольнуло меня),— что он прекрасный человек, добр
и умен, но такого легкомыслия и ветрености... это удивительно! он не
может впдеть хладнокровно женщину. Ведь ты знаешь, что нет женщины,
которую бы он знал и в которую бы не влюбился. Ты знаешь, Мими ведь тоже.
— Что ты?
— Я тебе говорю; я недавно узнал, он был влюблен в Мими, когда она
была молода, стихи ей писал, и что-то у них было. Мими до сих пор
страдает.— И Володя засмеялся.
— Не может быть! — сказал я с удивлением.
— Но главное,— продолжал Володя снова серьезно и вдруг начиная
говорить по-французски,— всей родне нашей как будет приятна такая
женитьба! И дети ведь у нее, верно, будут.
Меня так поразил здравый смысл и предвиденье Володи, что я не
знал, что отвечать.
В это время к нам подошла Любочка.
— Так вы знаете? — спросила она с радостным лицом.
— Да,— сказал Володя,— только я удивляюсь, Любочка: ведь ты
уже не в пеленках дитя, что тебе может быть радости, что папа женится
на какой-нибудь дряни?
Любочка вдруг сделала серьезное лицо и задумалась.
— Володя! отчего же дряни? как ты смеешь так говорить про Авдотью
Васильевну? Коли папа на ней женится, так, стало быть, она не
дряпь.
— Да, не дрянь, я так сказал, но все-таки...
— Нечего «но все-таки»,— перебила Любочка разгорячившись,— я не
говорила, что дрянь эта барышня, в которую ты влюблен; как же ты
можешь говорить про папа и про отличную женщину? Хоть ты старший
брат, но ты мне не говори, ты не должен говорить.
— Да отчего ж нельзя рассуждать про...
— Нельзя рассуждать,— опять перебила Любочка,— нельзя
рассуждать про такого отца, как наш. Мими может рассуждать, а не ты, старший
брат.
— Нет, ты еще ничего не понимаешь,— сказал Володя презрительно,—
ты пойми. Что, это хорошо, что какая-нибудь Епифанова Дунечка заменит
тебе maman покойницу?
Любочка замолчала на минутку, и вдруг слезы выступили у нее на
глаза.
218
Юность
— Я знала, что ты гордец, но не думала, чтоб ты был такой злой,—
сказала она и ушла от нас.
— В булку,— сказал Володя, сделав серьезно-комическое лицо и
мутные глаза.— Вот рассуждай с ними,— продолжал он, как будто упрекая
себя в том, что он до того забылся, что решился снизойти до разговора с
Любочкой.
На другой день погода была дурная, и еще ни папа, ни дамы не
выходили к чаю, когда я пришел в гостиную. Ночью был осенний холодный
дождик, по небу бежали остатки вылившейся ночью тучи, сквозь которую
неярко просвечивало обозначавшееся светлым кругом, довольно высоко
уже стоявшее солнце. Было ветрено, сыро и сиверко. Дверь в сад была
открыта, на почерневшем от мокроты полу террасы высыхали лужи
ночного дождя. Открытая дверь подергивалась от ветра на железном
крючке, дорожки были сыры и грязны; старые березы с оголенными белыми
ветвями, кусты и трава, крапива, смородина, бузина с вывернутыми
бледной стороной листьями бились на одном месте и, казалось, хотели
оторваться от корней; из липовой аллеи, вертясь и обгоняя друг друга,
летели желтые круглые листья и, промокая, ложились на мокрую дорогу
и на мокрую темно-зеленую отаву луга. Мысли мои заняты были будущей
женитьбой отца, с той точки зрения, с которой смотрел на нее Володя.
Будущее сестры, нас и самого отца не представляло мне ничего хорошего.
Меня возмущала мысль, что посторонняя, чужая и, главное, молодая
женщина, не имея на то никакого права, вдруг займет место во многих
отношениях — кого же? — простая молодая барышня, и займет место
покойницы-матушки! Мне было грустно, и отец казался мне все больше и
больше виноватым. В это время я услышал его и Володин голоса,
говорившие в официантской. Я не хотел видеть отца в эту минуту и отошел от
двери; но Любочка пришла за мною и сказала, что папа меня спрашивает.
Он стоял в гостиной, опершись рукой о фортепьяно, и нетерпеливо и
вместе с тем торжественно смотрел в мою сторону. На лице его уже не было
того выражения молодости и счастия, которое я замечал на нем все это
время. Он был печален. Володя с трубкой в руке ходил по комнате. Я
подошел к отцу и поздоровался с ним.
— Ну, друзья мои,— сказал он решительно, поднимая голову и тем
особенным быстрым тоном, которым говорятся вещи очевидно
неприятные, но о которых судить уже поздно,— вы знаете, я думаю, что я женюсь
на Авдотье Васильевне.— Он помолчал немного.— Я никогда не хотел
жениться после вашей maman, но...— он остановился на минуту,— но...
но, видно, судьба. Дунечка добрая, милая девушка и уж не очень молода;
я надеюсь, вы ее полюбите, дети, а она уже вас любит от души, она
хорошая. Теперь вам,— сказал он, обращаясь ко мне и Володе и как будто
торопясь говорить, чтоб мы не успели перебить его,— вам пора уж ехать,
а я пробуду здесь до нового года и приеду в Москву, — опять он замялся,—
уже с женою и с Любочкой.— Мне стало больно видеть отца, как будто
робеющего и виноватого перед нами, я подошел к нему ближе, но Володя,
продолжая курить, опустив голову, все ходил по комнате.
Глава XXXVI. Университет
219
— Так-то, друзья мои, вот ваш старик что выдумал,— заключил
папа, краснея, покашливая и подавая мне и Володе руки. Слезы у него
были на глазах, когда он сказал это, и рука, которую он протянул
Володе, бывшему в это время в другом конце комнаты, я заметил, немного
дрожала. Вид этой дрожащей руки больно поразил меня, и мне пришла
странная мысль, еще более тронувшая меня,— мне пришла мысль, что
папа служил в 12-м году и был, известно, храбрым офицером. Я задержал
его большую жилистую руку и поцеловал ее. Он крепко пожал мою и
вдруг, всхлипнув от слез, взял обеими руками Любочку за ее черную
головку и стал целовать ее в глаза. Володя притворился, что уронил трубку,
и, нагнувшись потихоньку, вытер глаза кулаком и, стараясь быть
незамеченным, вышел из комнаты.
Глава XXXVI
УНИВЕРСИТЕТ
Свадьба должна была быть через две недели; но лекции наши
начинались, и мы с Володей в начале сентября поехали в Москву. Нехлюдовы
тоже вернулись из деревни. Дмитрий (с которым мы, расставаясь, дали
слово писать друг другу и, разумеется, не писали ни разу) тотчас же
приехал ко мне, и мы решили, что он меня на другой день повезет в первый
раз в университет на лекции.
Был яркий солнечный день.
Как только вошел я в аудиторию, я почувствовал, как личность моя
исчезает в этой толпе молодых веселых лиц, которая в ярком солнечном
свете, проникавшем в большие окна, шумно колебалась по всем дверям
и коридорам. Чувство сознания себя членом этого огромного общества
было очень приятно. Но из всех этих лиц не много было мне знакомых, да
и с теми знакомство ограничивалось кивком головы и словами:
«Здравствуйте, Иртеньев!» Вокруг же меня жали друг другу руки, толкались;
слова дружбы, улыбки приязни, шуточки сыпались со всех сторон. Я
везде чувствовал связь, соединяющую все это молодое общество, и с
грустью чувствовал, что связь эта как-то обошла меня. Но это было
только минутное впечатление. Вследствие его и досады, порожденной им,
напротив, я даже скоро нашел, что очень хорошо, что я не принадлежу
ко всему этому обществу, что у меня должен быть свой кружок, людей
порядочных, и уселся на третьей лавке, где сидели граф В., барон 3., князь
Р., Ивин и другие господа в том же роде, из которых я был знаком с Иви-
ным и графом Б. Но и эти господа смотрели на меня так, что я
чувствовал себя не совсем принадлежащим и к их обществу. Я стал наблюдать
все, что происходило вокруг меня. Семенов, с своими седыми
всклокоченными волосами и белыми зубами, в расстегнутом сюртуке, сидел недалеко
от меня и, облокотясь, грыз перо. Гимназист, выдержавший первым
экзамен, сидел на первой лавке, все с подвязанной черным галстуком щекой,
и играл серебряным ключиком часов на атласном жилете. Иконин, кото-
220
Юность
рый поступил-таки в университет, сидя на верхней лавке, в голубых
панталонах с кантом, закрывавших весь сапог, хохотал и кричал, что он на
Парнасе. Иленька, который, к удивлению моему, не только холодно, но
даже презрительно мне поклонился, как будто желая напомнить о том,
что здесь мы все равны, сидел передо мной и, поставив особенно развязна
свои худые ноги на лавку (как мне казалось, на мой счет), разговаривал
с другим студентом и изредка взглядывал на меня. Подле меня компания
Ивина говорила по-французски. Эти господа казались мне ужасно глупы.
Всякое слово, которое я слышал из их разговора, не только казалось мне
бессмысленно, но неправильно, просто не по-французски (ce n'est pas
français, говорил я себе мысленно), а позы, речи и поступки Семенова,
Иленьки и других казались мне неблагородны, непорядочны, не comme
il faut.
Я не принадлежал ни к какой компании и, чувствуя себя одиноким и
неспособным к сближению, злился. Один студент на лавке передо мной
грыз ногти, которые были все в красных заусенцах, и это мне показалось
до того противно, что я даже пересел от него подальше. В душе же мне,
помню, в этот первый день было очень грустно.
Когда вошел профессор и все, зашевелившись, замолкли, я помню,
что я и на профессора распространил свой сатирический взгляд, и меня
поразило то, что профессор начал лекцию вводной фразой, в которой, по
моему мнению, не было никакого толка. Я хотел, чтобы лекция от начала
до конца была такая умная, чтобы из нее нельзя было выкинуть и нельзя
было к ней прибавить ни одного слова. Разочаровавшись в этом, я сейчас
же, под заглавием «первая лекция», написанным в красиво
переплетенной тетрадке, которую я принес с собою, нарисовал восемнадцать
профилей, которые соединялись в кружок в виде цветка, и только изредка водил
рукой по бумаге, для того чтобы профессор (который, я был уверен, очень
занимается мною) думал, что я записываю. На этой же лекции решив, что
записывание всего, что будет говорить всякий профессор, не нужно и
даже было бы глупо, я держался этого правила до конца курса.
На следующих лекциях я уже не чувствовал так сильно одиночества,
познакомился со многими, жал руки, разговаривал, но между мной и
товарищами настоящего сближения все-таки не делалось отчего-то, и еще
часто мне случалось в душе грустить и притворяться. С компанией Ивина
и аристократов, как их все называли, я не мог сойтись, потому что, как
теперь вспоминаю, я был дик и груб с ними и кланялся им только тогда,
когда они мне кланялись, а они очень мало, по-видимому, нуждались в
моем знакомстве. С большинством же это происходило от совершенно
другой причины. Как только я чувствовал, что товарищ начинал быть ко мне
расположен, я тотчас же давал ему понять, что я обедаю у князя Ивана
Иваныча и что у меня есть дрожки. Все это я говорил только для того,
чтобы показать себя с более выгодной стороны и чтобы товарищ меня
полюбил еще больше за это; но почти всякий раз, напротив, вследствие
сообщенного известия о моем родстве с князем Иваном Иванычем и дрожках,
к удивлению моему, товарищ вдруг становился со мной горд и холоден.
Глава XXXVI. Университет
221
Был у нас казеннокоштный студент Онеров, скромный, очень
способный и усердный молодой человек, который подавал всегда руку, как доску,
не сгибая пальцев и не делая ею никакого движения, так что шутники-
товарищи иногда так же подавали ему руку и называли это подавать руку
«дощечкой». Я почти всегда садился с ним рядом и часто разговаривал.
Оперов особенно понравился мне теми свободными мнениями, которые он
высказывал о профессорах. Он очень ясно и отчетливо определял
достоинства и недостатки преподавания каждого профессора и даже иногда
подтрунивал над ними, что особенно странно и поразительно действовало на
меня, сказанное его тихим голоском, выходящим из его крошечного
ротика. Несмотря на то, он, однако, тщательно записывал своим мелким
почерком без исключения все лекции. Мы начинали уже сходиться с ним,
решились готовиться вместе, и его маленькие серые близорукие глазки уже
начинали с удовольствием обращаться на меня, когда я приходил садиться
рядом с ним на свое место. Но я нашел нужным раз в разговоре объяснить
ему, что моя матушка, умирая, просила отца не отдавать нас в казенное
заведение и что я начинаю убеждаться в том, что все казенные
воспитанники, может, и очень учены, но они для меня... совсем не то, ce ne sont
pas des gens comme il faut x* , сказал я, заминаясь и чувствуя, что я
почему-то покраснел. Оперов ничего не сказал мне, но на следующих
лекциях не здоровался со мною первый, не подавал своей дощечки, не
разговаривал, и когда я садился на место, то он, бочком пригнув голову на
палец от тетрадей, делал, как будто вглядывался в них. Я удивлялся
беспричинному охлаждению Оперова. Но pour un jeune homme de bonne
maison 2* я считал неприличным заискивать в казеннокоштном студенте
Оперове и оставил его в покое, хотя, признаюсь, его охлаждение мне было
грустно. Раз я пришел прежде его, и так как лекция была любимого
профессора, на которую сошлись студенты, не имевшие обыкновения всегда
ходить на лекции, и места все были заняты, я сел на место Оперова,
положил на пюпитр свои тетради, а сам вышел. Возвратясь в аудиторию, я
увидел, что мои тетради переложены на заднюю лавку, а Оперов сидит на
своем месте. Я заметил ему, что я тут положил тетради.
— Я не знаю,— отвечал он, вдруг вспыхнув и не глядя на меня.
— Я вам говорю, что я положил тут тетради, — сказал я, начиная
нарочно горячиться, думая испугать его своей храбростью.—Все
видели, — прибавил я, оглядываясь на студентов; но хотя многие с
любопытством смотрели на меня, никто не ответил.
— Тут мест не откупают, а кто пришел прежде, тот и садится,—
сказал Оперов, сердито поправляясь на своем месте и на мгновение взглянув
на меня возмущенным взглядом.
— Это значит, что вы невежа,— сказал я.
Кажется, что Оперов пробормотал что-то, кажется даже, что он
пробормотал: «А ты глупый мальчишка»,— но я решительно не слыхал этого.
** это люди неблаговоспитанные (франц.)
2* для молодого человека из хорошего дома (франц.)
222
Юность
Да и какая бы была польза, ежели бы я это слышал? Браниться, как
manants ** какие-нибудь, больше ничего? (Я очень любил это слово manant,,
и оно мне было ответом и разрешением многих запутанных отношений.)
Может быть, я бы сказал еще что-нибудь, но в это время хлопнула дверь,
и профессор в синем фраке, расшаркиваясь, торопливо прошел на кафедру.
Однако перед экзаменом, когда мне понадобились тетради, Оперов,
помня свое обещание, предложил мне свои и пригласил заниматься вместе.
Глава XXXVII
СЕРДЕЧНЫЕ ДЕЛА
Сердечные дела занимали меня в эту зиму довольно много. Я был
влюблен три раза. Раз я страстно влюбился в очень полную даму, которая
ездила при мне в манеже Фрейтага 40, вследствие чего каждый вторник и
пятницу — дни, в которые она ездила,— я приходил в манеж смотреть
на нее, но всякий раз так боялся, что она меня увидит, и потому так
далеко всегда становился от нее и бежал так скоро с того места, где она должна
была пройти, и так небрежно отворачивался, когда она взглядывала в мою
сторону, что я даже не рассмотрел хорошенько ее лица и до сих пор не
знаю, была ли она точно хороша собой или нет.
Дубков, который был знаком с этой дамой, застав меня однажды в
манеже, где я стоял, спрятавшись за лакеями и шубами, которые они
держали, и узнав от Дмитрия о моей страсти, так испугал меня
предложением познакомить меня с этой амазонкой, что я опрометью убежал из
манежа и при одной мысли о том, что он ей сказал обо мне, больше не смел
входить в манеж, даже до лакеев, боясь встретить ее.
Когда я бывал влюблен в незнакомых и особенно замужних женщин,
на меня находила застенчивость еще в тысячу раз сильнее той, которую я
испытывал с Сонечкой. Я боялся больше всего на свете того, чтобы мой
предмет не узнал о моей любви и даже о моем существовании. Мне
казалось, что ежели бы она узнала о том чувстве, которое я к ней испытывал,
то это было бы для нее таким оскорблением, которого она на могла бы
мне простить никогда. И в самом деле, ежели бы эта амазонка знала
подробно, как я, глядя на нее из-за лакеев, воображал, похитив ее, увезти в
деревню и как с ней жить там и что с ней делать, может быть, она
справедливо бы очень оскорбилась. Но я не мог ясно сообразить того, что, зная
меня, она не могла еще узнать вдруг все мои об ней мысли и что поэтому
ничего не было постыдного просто познакомиться с ней.
В другой раз я влюбился в Сонечку, увидав ее у сестры. Вторая любовь
моя к ней уже давно прошла, но я влюбился в третий раз вследствие того,
что Любочка дала мне тетрадку стишков, переписанных Сонечкой, в
которой «Демон» Лермонтова был во многих мрачно-любовных местах под-
мужичье {франц.)
Глава XXXVIII. Свет
223
черкнут красными чернилами и заложен цветочками. Вспомнив, как
Володя целовал прошлого года кошелек своей барышни, я попробовал
сделать то же, и действительно, когда я один вечером в своей комнате стал
мечтать, глядя на цветок, и прикладывать его к губам, я почувствовал
некоторое приятно-слезливое расположение и снова был влюблен или
так предполагал в продолжение нескольких дней.
В третий раз, наконец, в эту зиму я влюбился в барышню, в которую
был влюблен Володя и которая езжала к нам. В барышне этой, как я
теперь вспоминаю, ровно ничего не было хорошего, и именно того хорошего,
что мне обыкновенно нравилось. Она была дочь известной московской
умной и ученой дамы, маленькая, худенькая, с длинными русыми
английскими буклями и с прозрачным профилем. Все говорили, что эта барышня
еще умнее и ученее своей матери; но я никак не мог судить об этом, потому
что, чувствуя какой-то подобострастный страх при мысли о ее уме и
учености, я только один раз говорил с ней, и то с неизъяснимым трепетом
Но восторг Володи, который никогда не стеснялся присутствующими в
выражении своего восторга, сообщился мне с такой силой, что я страстно
влюбился в эту барышню. Чувствуя, что Володе будет неприятно известие
о том, что два братца влюблены в одну девицу, я не говорил ему о своей
любви. Мне же, напротив, в этом чувстве больше всего доставляла
удовольствие мысль, что любовь наша так чиста, что, несмотря на то, что предмет
ее одно и то же прелестное существо, мы остаемся дружны и готовы, ежели
встретится необходимость, жертвовать собой друг для друга. Впрочем,
насчет готовности жертвовать Володя, кажется, не совсем разделял мое
мнение, потому что он был влюблен так страстно, что хотел дать пощечину
и вызвать на дуэль одного настоящего дипломата, который, говорили,
должен был жениться на ней. Мне же очень приятно было жертвовать
своим чувством, может быть оттого, что не стоило большого труда, так
как я с этой барышней только раз вычурно поговорил о достоинстве ученой
музыки, и любовь моя, как я ни старался поддерживать ее, прошла на
следующей неделе.
Глава XXXVIII
СВЕТ
Светские удовольствия, которым, вступая в университет, я мечтал
предаться в подражание старшему брату, совершенно разочаровали меня
в эту зиму. Володя танцевал очень много, папа тоже езжал на балы с своей
молодой женой; но меня, должно быть, считали или еще слишком молодым,
или неспособным для этих удовольствий, и никто не представлял меня в
те дома, где давались балы. Несмотря на обещание откровенности с
Дмитрием, я никому, и ему тоже, не говорил о том, как мне хотелось ездить на
балы и как больно и досадно было то, что про меня забывали и, видимо,
смотрели как на какого-то философа, которым я вследствие того и прикиды
валея.
•224
Юность
Но в эту зиму был вечер у княгини Корнаковой. Она сама пригласила
всех нас и между прочими меня, и я в первый раз должен был ехать на бал.
Володя, перед тем как ехать, пришел ко мне в комнату и желал видеть,
как я оденусь. Меня очень удивил и озадачил этот поступок с его стороны.
Мне казалось, что желание быть хорошо одетым весьма стыдно и что
нужно скрывать его; он же, напротив, считал это желание до такой степени
естественным и необходимым, что совершенно откровенно говорил, что
боится, чтобы я не осрамился. Он велел мне непременно надеть лаковые
сапоги, пришел в ужас, когда я хотел надеть замшевые перчатки, надел
мне часы как-то особенным манером и повез на Кузнецкий мост к
парикмахеру. Меня завили. Володя отошел и посмотрел на меня издали.
— Вот теперь хорошо, только неужели нельзя пригладить этих
вихров? — сказал он, обращаясь к парикмахеру.
Но сколько ни мазал m-r Charles какой-то липкой эссенцией мои вихры,
они все-таки встали, когда я надел шляпу, и вообще моя завитая фигура
мне казалась еще гораздо хуже, чем прежде. Мое одно спасенье была
аффектация небрежности. Только в таком виде наружность моя была на
что-нибудь похожа.
Володя, кажется, был того же мнения, потому что попросил меня
разбить завивку, и когда я это сделал, и все-таки было нехорошо, он больше
не смотрел на меня и всю дорогу до Корнаковых был молчалив и печален.
К Корнаковым вместе с Володей я вошел смело; но когда меня княгиня
пригласила танцевать и я почему-то, несмотря на то, что ехал с одной
мыслью танцевать очень много, сказал, что я не танцую, я оробел и,
оставшись один между незнакомыми людьми, впал в свою обычную
непреодолимую, все возрастающую застенчивость. Я молча стоял на одном месте
целый вечер.
Во время вальса одна из княжон подошла ко мне и с общей всему
семейству официальной любезностью спросила меня, отчего я не танцую.
Помню, как я оробел при этом вопросе, но как вместе с тем, совершенно
невольно для меня, на лице моем распустилась самодовольная улыбка,
и я начал говорить по-французски самым напыщенным языком с вводными
предложениями такой вздор, который мне теперь, даже после десятков
лет, совестно вспомнить. Должно быть, так подействовала на меня
музыка, возбуждавшая мои нервы и заглушавшая, как я полагал, не совсем
понятную часть моей речи. Я говорил что-то про высшее общество, про
пустоту людей и женщин и, наконец, так заврался, что остановился на
половине слова какой-то фразы, которую не было никакой возможности
кончить.
Даже светская по породе княжна смутилась и с упреком посмотрела
на меня. Я улыбался. В эту критическую минуту Володя, который,
заметив, что я разговариваю горячо, верно, желал знать, каково я в
разговорах искупаю то, что не танцую, подошел к нам вместе с Дубковым.
Увидав мое улыбающееся лицо и испуганную мину княжны и услыхав тот
ужасный вздор, которым я кончил, он покраснел и отвернулся. Княжна
встала и отошла от меня. Я все-таки улыбался, но так страдал в эту минуту
Глава XXXIX. Кутеж
225
сознанием своей глупости, что готов был провалиться сквозь землю и что
во что бы то ни стало чувствовал потребность шевелиться и говорить что-
нибудь, чтобы как-нибудь изменить свое положение. Я подошел к Дубкову
и спросил его, много ли он протанцевал вальсов с ней. Это я будто бы был
игрив и весел, но, в сущности, умолял о помощи того самого Дубкова,
которому я прокричал: «Молчать!» — на обеде у Яра. Дубков сделал,
будто не слышит меня, и повернулся в другую сторону. Я пододвинулся
к Володе и сказал через силу, стараясь дать тоже шутливый тон голосу:
«Ну что, Володя, умаялся?» Но Володя посмотрел на меня так, как будто
хотел сказать: «Ты так не говоришь со мной, когда мы одни»,— и молча
отошел от меня, видимо боясь, чтобы я еще не прицепился к нему как-
нибудь.
«Боже мой, и брат мой покидает меня!» — подумал я.
Однако у меня почему-то недостало силы уехать. Я до конца вечера
мрачно простоял на одном месте, и только когда все, разъезжаясь,
столпились в передней и лакей надел мне шинель на конец шляпы, так что она
поднялась, я сквозь слезы болезненно засмеялся и, не обращаясь ни к
кому в особенности, сказал-таки: «Comme c'est gracieux» x*.
Глава XXXIX
КУТЕЖ
Несмотря на то, что под влиянием Дмитрия я еще не предав плея
обыкновенным студенческим удовольствиям, называемым кутежами, мне
случилось уже в эту зиму раз участвовать в таком увеселении, и я вынес
из него не совсем приятное чувство. Вот как это было. В начале года, раз
на лекции барон 3., высокий белокурый молодой человек с весьма
серьезным выражением правильного лица, пригласил всех нас к себе на
товарищеский вечер. Все : нас — значит всех товарищей более или менее
comme il faut нашего курса, в числе которых, разумеется, не были ни
Грап, ни Семенов, ни Оперов, ни все эти плохонькие господа. Володя
презрительно улыбнулся, узнав, что я еду на кутеж первокурсников; но я
ожидал необыкновенного и большого удовольствия от этого еще
совершенно неизвестного мне препровождения времени и пунктуально в
назначенное время, в восемь часов, был у барона 3.
Барон 3., в расстегнутом сюртуке и белом жилете, принимал гостей в
освещенной зале и гостиной небольшого домика, в котором жили его
родители, уступившие ему на вечер этого торжества парадные комнаты. В
коридоре виднелись платья и головы любопытных горничных, и в буфете
мелькнуло раз платье дамы, которую я принял за самую баронессу.
Гостей было человек двадцать, и все были студенты, исключая г. Фроста,
приехавшего вместе с Ивиным, и одного румяного высокого штатского
х* Как это мило (франц.)
8 Л. н. Толстой 1
226
Юность
господина, распоряжавшегося пиршеством и которого со всеми знакомили
как родственника барона и бывшего студента Дерптского университета.
Слишком яркое освещение и обыкновенное казенное убранство парадных
комнат сначала действовали так охладительно на все это молодое
общество, что все невольно держались по стенкам, исключая некоторых
смельчаков и дерптского студента, который, уже расстегнув жилет, казалось,
находился в одно и то же время в каждой комнате и в каждом углу
каждой комнаты и наполнял, казалось, всю комнату своим звучным,
приятным, неумолкающим тенором. Товарищи же больше молчали или скромно
разговаривали о профессорах, науках, экзаменах, вообще серьезных и
неинтересных предметах. Все без исключения поглядывали на дверь
буфета и, хотя старались скрывать это, имели выражение, говорившее: «Что ж,
пора бы и начинать». Я тоже чувствовал, что пора бы начинать, и ожидал
начала с нетерпеливою радостью.
После чая, которым лакеи обнесли гостей, дерптский студент спросил
у Фроста по-русски:
— Умеешь делать жжонку, Фрост?
— О ja! х* — отвечал Фрост, потрясая икрами, но дерптский студент
снова го-русски сказал ему:
— Так ты возьмись за это дело (они были на «ты» как товарищи по
Дерптскому университету). — И Фрост, делая большие шаги своими
выгнутыми мускулистыми ногами, стал переходить из гостиной в буфет,
из буфета в гостиную, и скоро на столе оказалась большая суповая чаша,
с стоящей на ней десятифунтовой головкой сахару, посредством трех
перекрещенных студенческих шпаг. Барон 3. в это время беспрестанно
подходил ко всем гостям, которые собрались в гостиной, глядя на суповую
чашу, и с неизменно серьезным лицом говорил всем почти одно и то же:
«Давайте, господа, выпьемте все по-студенчески круговую, брудершафт,
а то у нас совсем нет товарищества в нашем курсе. Да расстегнитесь же,
или совсем снимите, вот как он». Действительно, дерптский студент,
сняв сюртук и засучив белые рукава рубашки выше белых локтей и
решительно расставив ноги, уже поджигал ром в суповой чаше.
— Господа! тушите свечи,— закричал вдруг дерптский студент так
приемисто и громко, как только можно было крикнуть тогда, когда бы
мы все кричали. Мы же все безмолвно смотрели на суповую чашу и белую
рубашку дерптского студента и все чувствовали, что наступила
торжественная минута.
— Löschen sie die Lichter aus, Frost!2* —'снова прокричал дерптский
студент уже по-немецки, должно быть, слишком разгорячившись. Фрост
и мы вое принялись тушить свечи. В комнате стало темно, одни белые
рукава и руки, поддерживавшие голову сахару на шпагах, освещались
голубоватым пламенем. Громкий тенор дерптского студента уже не был
одиноким, потому что во всех углах комнаты заговорило и засмеялось. Мно-
а* О да! (нем.)
2* Потушите свечи, Фрост! (нем.)
Глава XXXIX. Кутеж
227
гие сняли сюртуки (особенно те, у которых были тонкие и совершенно
свежие рубашки), я сделал то же и понял, что началось. Хотя веселого
еще ничего не было, я был твердо уверен, что все-таки будет отлично, когда
мы все выпьем по стакану готовившегося напитка.
Напиток поспел. Дерптский студент, сильно закапав стол, разлил
жжонку по стаканам и закричал: «Ну, теперь, господа, давайте». Когда
мы каждый взяли в руку по полному липкому стакану, дерптский студент
и Фрост запели немецкую песню, в которой часто повторялось
восклицание Юхе\ Мы все нескладно запели за ними, стали чокаться, кричать что-
то, хвалить жжонку и друг с другом через руку и просто пить сладкую и
крепкую жидкость. Теперь уж нечего было дожидаться, кутеж был во
всем разгаре. Я выпил уже целый стакан жжонки, мне налили другой, в
висках у меня стучало, огонь казался багровым, кругом меня все кричало
и смеялось, но все-таки не только не казалось весело, но я даже был
уверен, что и мне, и всем было скучно и что я и все только почему-то считали
необходимым притворяться, что им очень весело. Не притворялся, может
быть, только дерптский студент: он все более и более становился румяным
и вездесущим, всем подливал пустые стаканы и все больше и больше
заливал стол, который весь сделался сладким и липким. Не помню, как и что
следовало одно за другим, но помню, что в этот вечер я ужасно любил
дерптского студента и Фроста, учил наизусть немецкую песню и обоих
их целовал в сладкие губы; помню тоже, что в этот вечер я ненавидел
дерптского студента и хотел пустить в него стулом, но удержался; помню,
что, кроме того чувства неповиновения всех членов, которое я испытал и
в день обеда у Яра, у меня в этот вечер так болела и кружилась голова,
что я ужасно боялся умереть сию же минуту; помню тоже, что мы зачем-
то все сели на пол, махали руками, подражая движению веслами, пели
«Вниз по матушке по Волге» и что я в это время думал о том, что этого
вовсе не нужно было делать; помню еще, что я, лежа на полу, цепляясь
нога за ногу, боролся по-цыгански, кому-то свихнул шею и подумал, что
этого не случилось бы, ежели бы он не был пьян; помню еще, что ужинали
и пили что-то другое, что я выходил на двор освежиться и моей голове
было холодно и что, уезжая, я заметил, что было ужасно темно, что
подножка пролетки сделалась покатая и скользкая и за Кузьму нельзя было
держаться, потому что он сделался слаб и качался, как тряпка; но помню,
главное, что в продолжение всего этого вечера я беспрестанно чувствовал,
что я очень глупо делаю, притворяясь, будто бы мне очень весело, будто
бы я люблю очень много пить и будто бы я и не думал быть пьяным, и
беспрестанно чувствовал, что и другие очень глупо делают, притворяясь в
том же. Мне казалось, что каждому отдельно было неприятно, как и мне,
но, полагая, что такое неприятное чувство испытывал он один, каждый
считал себя обязанным притворяться веселым, для того чтобы не
расстроить общего веселья; притом же — странно сказать — я себя считал
обязанным к притворству по одному тому, что в суповую чашу влито было
три бутылки шампанского по десяти рублей и десять бутылок рому по
четыре рубля, что всего составляло семьдесят рублей, кроме ужина. Я так
8*
228
Юность
был убежден в этом, что на другой день на лекции меня чрезвычайно
удивило то, что товарищи мои, бывшие на вечере барона 3., не только не
стыдились вспоминать о том, что они там делали, но рассказывали про вечер
так, чтобы другие студенты могли слышать. Они говорили, что был
отличнейший кутеж, что дерптские — молодцы на эти дела, и что там было
выпито на двадцать человек сорок бутылок рому, и что многие замертво
остались под столами. Я не мог понять, для чего они не только рассказывали,
но и лгали на себя.
Глава XL
ДРУЖБА С НЕХЛЮДОВЫМИ
В эту зиму я очень часто виделся не только с одним Дмитрием, который
ездил нередко к нам, но и со всем его семейством, с которым я начинал
сходиться.
Нехлюдовы — мать, тетка и дочь — все вечера проводили дома, и
княгиня любила, чтоб по вечерам приезжала к ней молодежь, мужчины
такого рода,, которые, как она говорила, в состоянии провести весь вечер
без карт и танцев. Но, должно быть, таких мужчин было мало, потому что
я, который ездил к ним почти каждый вечер, редко встречал у них гостей.
Я привык к лицам этого семейства, к различным их настроениям, сделал
себе уже ясное понятие о их взаимных отношениях, привык к комнатам и
мебели и, когда гостей не было, чувствовал себя совершенно свободным,
исключая тех случаев, когда оставался один в комнате с Варенькой. Мне
все казалось, что она, как не очень красивая девушка, очень бы желала,
чтобы я влюбился в нее. Но и это смущение начинало проходить. Она так
естественно показывала вид, что ей было все равно говорить со мной, с
братом или с Любовью Сергеевной, что и я усвоил привычку смотреть на
нее просто, как на человека, которому ничего нет постыдного и опасного
выказывать удовольствие, доставляемое его обществом. Во все время
моего с ней знакомства она мне казалась — днями — то очень некрасивой,
то не слишком дурной девушкой, но я даже не спрашивал себя насчет ее
ни разу: влюблен ли я или нет. Мне случалось разговаривать с ней прямо,
но чаще я разговаривал с нею, обращая при ней речь к Любовь Сергеевне
или к Дмитрию, и этот последний способ особенно мне нравился. Я
находил большое удовольствие говорить при ней, слушать ее пение и вообще
знать о ее присутствии в той же комнате, в которой был я; но мысль о том,
какие будут впоследствии мои отношения с Варенькой, и мечты о
самопожертвовании для своего друга, ежели он влюбится в мою сестру, уже
редко приходили мне в голову. Ежели же мне приходили такие мечты и
мысли, то я, чувствуя себя довольным настоящим, бессознательно
старался отгонять мысль о будущем.
Несмотря, однако, на это сближение, я продолжал считать своею
непременною обязанностью скрывать от всего общества Нехлюдовых, и в
особенности от Вареньки, свои настоящие чувства и наклонности и ста-
Глава XL. Дружба с Нехлюдовыми
229
рался выказывать себя совершенно другим молодым человеком от того,
каким я был в действительности, и даже таким, какого не могло быть в
действительности. Я старался казаться страстным, восторгался, ахал,
делал страстные жесты, когда что-нибудь мне будто бы очень нравилось,
вместе с тем старался казаться равнодушным ко всякому
необыкновенному случаю, который видел или про который мне рассказывали; старался
казаться злым насмешником, не имеющим ничего святого, и вместе с тем
тонким наблюдателем; старался казаться логическим во всех своих
поступках, точным и аккуратным в жизни, и вместе с тем презирающим все
материальное. Могу смело сказать, что я был гораздо лучше в
действительности, чем то странное существо, которое я пытался представлять из себя;
но все-таки и таким, каким я притворялся, Нехлюдовы меня полюбили и,
к счастию моему, не верили, как кажется, моему притворству. Одна
Любовь Сергеевна, считавшая меня величайшим эгоистом, безбожником
и насмешником, как кажется, не любила меня и часто спорила со мной,
сердилась и поражала меня своими отрывочными, бессвязными фразами.
Но Дмитрий оставался все в тех же странных, больше чем дружеских
отношениях с нею и говорил, что ее никто не понимает и что она
чрезвычайно много делает ему добра. Его дружба с нею точно так же продолжала
огорчать все семейство.
Раз Варенька, разговаривая со мной про эту непонятную для всех нас
связь, объяснила ее так:
— Дмитрий самолюбив. Он слишком горд и, несмотря на весь свой
ум, очень любит похвалу и удивление, любит быть всегда первым, а
тетенька в невинности души находится в адмирации х* перед ним и не
имеет довольно такту, чтобы скрывать от него эту адмирацию, и выходит,
что она льстит ему, только не притворно, а искренно.
Это рассуждение запомнилось мне, и потом, разбирая его, я не мог
не подумать, что Варенька очень умна, и с удовольствием, вследствие
этого, возвысил ее в своем мнении. Такого рода возвышения, вследствие
открываемого мною в ней ума и других моральных достоинств, я
производил, хотя и с удовольствием, с некоторой строгой умеренностью и
никогда не доходил до восторга, крайней точки этого возвышения. Так,
когда Софья Ивановна, не устававшая говорить про свою племянницу,
рассказала мне, как Варенька в деревне, будучи ребенком, четыре года
тому назад, отдала без позволения все свои платья и башмаки
крестьянским детям, так что их надо было отобрать после, я еще не сразу принял
этот факт как достойный к возвышению ее в моем мнении, а еще
подтрунивал мысленно над нею за такой непрактический взгляд на вещи.
Когда у Нехлюдовых бывали гости и между прочими иногда Володя
и Дубков, я самодовольно и с некоторым спокойным сознанием силы
домашнего человека удалялся на последний план, не разговаривал и
только слушал, что говорили другие. И все, что говорили другие, мне казалось
до того неимоверно глупо, что я внутренно удивлялся, как такая умная,
х* От фраыц. «admiration» —-восхищение.
230
Юность
логическая женщина, как княгиня, и все ее логическое семейство могло
слушать эти глупости и отвечать на них. Ежели б мне тогда пришло в
голову сравнить с тем, что говорили другие, то, что я говорил сам, когда
бывал один, я бы, верно, нисколько не удивлялся. Еще бы меньше я
удивлялся, ежели бы я поверил, что наши домашние — Авдотья Васильевна,
Любочка и Катенька — были такие же женщины, как и все, нисколько не
ниже других, и вспомнил бы, что по целым вечерам говорили, весело
улыбаясь, Дубков, Катенька и Авдотья Васильевна; как почти всякий раз
Дубков, придравшись к чему-нибудь, читал с чувством стихи: «Au
banquet de la vie, infortuné convive...» 41 или отрывки «Демона», и вообще с
каким удовольствием и какой вздор они говорили в продолжение
нескольких часов сряду.
Разумеется, что, когда бывали гости, Варенька меньше обращала на
меня внимания, чем когда мы были одни,— и тогда уже не было ни
чтения, ни музыки, которую я очень любил слушать. Разговаривая с гостями,
она теряла для меня главную свою прелесть — спокойной
рассудительности и простоты. Помню, как ее разговоры о театре и погоде с братом
моим Володей странно поразили меня. Я знал, что Володя больше всего
на свете избегал и презирал банальности, Варенька тоже всегда смеялась
над притворно занимательными разговорами о погоде и т. п.,— почему
же, сойдясь вместе, они оба постоянно говорили самые несносные
пошлости, и как будто стыдясь друг за друга? Всякий раз после таких
разговоров я втихомолку злился на Вареньку, на другой день подсмеивался
над бывшими гостями, но находил еще больше удовольствия быть одному
в семейном кружке Нехлюдовых.
Как бы то ни было, я начинал находить больше удовольствия быть с
Дмитрием в гостиной его матери, чем с ним одним с глазу на глаз.
Глава XLI
ДРУЖБА С НЕХЛЮДОВЫМ
Именно в эту пору дружба моя с Дмитрием держалась только на
волоске. Я уже слишком давно начал обсуживать его, для того чтобы не найти
в нем недостатков; а в первой молодости мы любим только страстно и
поэтому только людей совершенных. Но как скоро начинает мало-помалу
уменьшаться туман страсти или сквозь него невольно начинают пробивать
ясные лучи рассудка и мы видим предмет нашей страсти в его настоящем
виде, с достоинствами и недостатками,— одни недостатки, как
неожиданность, ярко, преувеличенно бросаются нам в глаза, чувства влечения к
новизне и надежды на то, что не невозможно совершенство в другом
человеке, поощряют нас не только к охлаждению, но к отвращению к прежнему
предмету страсти, и мы, не жалея, бросаем его и бежим вперед искать
нового совершенства. Ежели со мною не случилось того же в отношении
Дмитрия, то я обязан только его упорной, педантической, более рассудоч-
Глава XLI. Дружба с Нехлюдовым
231
ной, чем сердечной привязанности, которой бы мне слишком совестно было
изменить. Сверх того, нас связывало наше странное правило
откровенности. Разойдясь, мы слишком боялись оставить во власти один другого
все поверенные, постыдные для себя, моральные тайны. Впрочем, наше
правило откровенности уже давно, очевидно для нас, не соблюдалось и
часто стесняло нас и производило странные между нами отношения.
У Дмитрия в эту зиму я почти всякий раз, как приезжал, заставал его
товарища по университету, студента Безобедова, с которым он занимался.
Безобедов был маленький, рябой, худой человечек, с крошечными,
покрытыми веснушками ручками и огромными нечесаными рыжими волосами,
всегда оборванный, грязный, необразованный и даже плохо занимавшийся.
Отношения Дмитрия с ним, так же как и с Любовью Сергеевной, были мне
непонятны. Единственная причина, по которой он мог выбрать его из всех
товарищей и сойтись с ним, могла быть только та, что хуже Безобедова на
вид не было студента во всем университете. Но, должно быть, именно
поэтому Дмитрию приятно было наперекор всем оказывать ему дружбу.
Во всех его отношениях с этим студентом выражалось это гордое чувство:
«Вот, мол, мне все равно, кто бы вы ни были, мне все равны, и его люблю,
значит, и он хорош».
Я удивлялся, как ему не тяжело было постоянно принуждать себя и как
несчастный Безобедов выдерживал свое неловкое положение. Мне очень
не нравилась эта дружба.
Раз я приехал вечером к Дмитрию с тем, чтобы с ним вместе провести
вечер в гостиной его матери, разговаривать и слушать пение или чтение
Вареньки; но Безобедов сидел на верху. Дмитрий резким тоном ответил
мне, что он не может идти вниз, потому что, как я вижу, у него гости.
— И что там веселого? — прибавил он.— Гораздо лучше здесь посидим,
поболтаем.— Хотя меня вовсе не прельщала мысль просидеть часа два с
Безобедовым, я не решался один пойти в гостиную и с досадой в душе на
странности моего друга уселся на качающемся кресле и молча стал
качаться. Мне очень досадно было на Дмитрия и на Безобедова за то, что они
лишили меня удовольствия быть внизу; я ждал, скоро ли уйдет Безобедов,
и злился на него и на Дмитрия, молча слушая их разговор. «Очень
приятный гость! Сиди с ним!» — думал я, когда лакей принес чай и Дмитрий
должен был раз пять просить Безобедова взять стакан, потому что робкий
гость при первом и втором стакане считал своей обязанностью
отказываться и говорить: «Кушайте сами». Дмитрий, видимо принуждая себя, занимал
гостя разговором, в который тщетно несколько раз хотел втянуть меня.
Я мрачно молчал.
«Нечего делать такое лицо, что никто не смей подозревать, что я
скучаю»,— мысленно обращался я к Дмитрию, молча равномерно
раскачиваясь на кресле. Я все больше и больше, с некоторым удовольствием,
разжигал в себе чувство тихой ненависти к своему другу. «Вот дурак,—
думал я про него,— мог бы провести приятно вечер с милыми родными,—
нет, сидит с этим скотом; а теперь время проходит, будет уже поздно идти
в гостиную»,— и я взглядывал из-за края кресла на своего друга. И рука
232
Юностъ
его, и поза, и шея, и в особенности затылок и коленки казались мне до того
противны и оскорбительны, что я бы с наслаждением в эту минуту сделал
ему какую-нибудь, даже большую, неприятность.
Наконец Безобедов встал, но Дмитрий не мог сразу отпустить такого
приятного гостя: он ему предложил ночевать, на что, к счастию, Безобедов
не согласился и вышел.
Проводив его, Дмитрий вернулся и, слегка самодовольно улыбаясь и
потирая руки,— должно быть, и тому, что он таки выдержал характер, и
тому, что избавился, наконец, от скуки,— стал ходить по комнате, изредка
взглядывая на меня. Он был мне еще противнее. «Как он смеет ходить и
улыбаться?» — думал я.
— Зачем ты злишься? — сказал он вдруг, останавливаясь против меня.
— Я совсем не злюсь,— отвечал я, как всегда отвечают в подобных
случаях,— а только мне досадно, что ты притворяешься и передо мной, и
перед Безобедовым, и перед самим собою.
— Какой вздор! Я никогда ни перед кем не притворяюсь.
— Я не забываю нашего правила откровенности, я тебе говорю прямо.
Как я уверен,— сказал я,— тебе несносен этот Безобедов так же, как и
мне, потому что он глуп и бог знает что такое, но тебе приятно важничать
перед ним.
— Нет! И во-первых, Безобедов прекрасный человек...
— А я говорю, да; я скажу тебе даже, что и твоя дружба к Любовь
Сергеевне основана тоже на том, что она считает тебя богом.
— Да я тебе говорю, что нет.
— А я говорю, что да, потому что я знаю это по себе,— отвечал я с
жаром сдержанной досады и своею откровенностью желая обезоружить
его,— я тебе говорил и повторяю, что мне всегда кажется, что я люблю
тех людей, которые мне говорят приятное, а как разберу хорошенько, то
вижу, что настоящей привязанности нет.
— Нет,— продолжал Дмитрий, сердитым движением шеи поправляя
галстук,— когда я люблю, то ни похвалы, ни брань не могут изменить
моего чувства.
— Неправда; ведь я тебе признавался, что, когда папа меня назвал
дрянью, я несколько времени ненавидел его и желал его смерти; так же и
ты...
— Говори за себя. Очень жалко, коли ты такой...
— Напротив,— вскричал я, вскакивая с кресел и с отчаянной
храбростью глядя ему в глаза,— это нехорошо, что ты говоришь; разве ты мне
не говорил про брата,— я тебе про это не поминаю, потому что это бы
было нечестно,— разве ты мне не говорил... а я тебе скажу, как я тебя теперь
понимаю...
И я, стараясь уколоть его еще больнее, чем он меня, стал доказывать
ему, что он никого не любит, и высказывать ему все то, в чем, мне казалось,
я имел право упрекнуть его. Я был очень доволен тем, что высказал ему
все, совершенно забывая то, что единственно возможная цель этого
высказывания, состоящая в том, чтоб он признался в недостатках, которые я
Глава XLII. Мачеха
233
обличал в нем, не могла быть достигнута в настоящую минуту, когда он был
разгорячен. В спокойном же состоянии, когда он мог сознаться, я никогда
не говорил ему этого.
Спор уже переходил в ссору, когда вдруг Дмитрий замолчал и ушел от
меня в другую комнату. Я пошел было за ним, продолжая говорить, но он
не отвечал мне. Я знал, что в графе его пороков была вспыльчивость, и он
теперь преодолевал себя. Я проклинал все его расписания.
Так вот к чему повело нас наше правило говорить друг другу все, что мы
чувствовали, и никогда третьему ничего не говорить друг о друге. Мы
доходили иногда в увлечении откровенностью до самых бесстыдных признаний,
выдавая, к своему стыду, предположение, мечту за желание и чувство,
как, например, то, что я сейчас сказал ему; и эти признания не только не
стягивали больше связь, соединявшую нас, но сушили самое чувство и
разъединяли нас; а теперь вдруг самолюбие не допустило его сделать самое
пустое признанье, и мы в жару спора воспользовались теми оружиями,
которые прежде сами дали друг другу и которые поражали ужасно больно.
Глава XLII
МАЧЕХА
Несмотря на то, что папа хотел приехать с женою в Москву только
после нового года, он приехал в октябре, осенью, в то время, когда была
еще отличная езда с собаками. Папа говорил, что он изменил свое
намерение потому, что дело его в сенате должно было слушаться; но Мими
рассказывала, что Авдотья Васильевна в деревне так скучала, так часто
говорила про Москву и так притворялась нездоровою, что папа решился
исполнить ее желание.
— Потому что она никогда не любила его, а только всем уши
прожужжала своей любовью, желая выйти замуж за богатого человека,—
прибавляла Мими, задумчиво вздыхая, как бы говоря: «Не то бы сделали для него
некоторые люди, если бы он сумел оценить их».
Некоторые люди были несправедливы к Авдотье Васильевне; ее любовь
к папа, страстная, преданная любовь самоотвержения, была видна в
каждом слове, взгляде и движении. Но такая любовь не мешала ей
нисколько вместе с желанием не расставаться с обожаемым мужем — желать
необыкновенного чепчика от мадам Аннет, шляпы с необыкновенным
голубым страусовым пером и синего, венецианского бархата, платья, которое
бы искусно обнажало стройную белую грудь и руки, до сих пор еще никому
не показанные, кроме мужа и горничных. Катенька, разумеется, была на
стороне матери, между же нами и мачехой установились сразу, со дня ее
приезда, какие-то странные, шуточные отношения. Как только она вышла
из кареты, Володя, сделав серьезное лицо и мутные глаза, расшаркиваясь
и раскачиваясь, подошел к ее руке и сказал, как будто представляя
кого-то:
234
Юность
— Имею честь поздравить с приездом милую мамашу и целовать ее
ручку.
— А, милый сынок! — сказала Авдотья Васильевна, улыбаясь своей
красивой, однообразной улыбкой.
— И второго сынка не забудьте,— сказал я, подходя тоже к ее руке и
стараясь невольно перенять выражение лица и голоса Володи.
Ежели бы мы и мачеха были уверены во взаимной привязанности, это
выражение могло бы означать пренебрежение к изъявлению признаков
любви; ежели бы мы уже были дурно расположены друг к другу, оно могло
бы означать иронию или презрение к притворству, или желание скрыть
от присутствующего отца наши настоящие отношения и еще много других
чувств и мыслей; но в настоящем случае выражение это, которое очень
пришлось к духу Авдотьи Васильевны, ровно ничего не значило и только
скрывало отсутствие всяких отношений. Я впоследствии часто замечал и в
других семействах, когда члены их предчувствуют, что настоящие
отношения будут не совсем хороши, такого рода шуточные, подставные
отношения; и эти-то отношения невольно установились между нами и Авдотьей
Васильевной. Мы почти никогда не выходили из них, мы всегда были
приторно учтивы с ней, говорили по-французски, расшаркивались и
называли ее chère maman x*, на что она всегда отвечала шуточками в том
же роде и красивой однообразной улыбкой. Одна плаксивая Любочка, с ее
гусиными ногами и нехитрыми разговорами, полюбила мачеху и весьма
наивно и иногда неловко старалась сблизить ее со всем нашим семейством;
зато и единственное лицо во всем мире, к которому, кроме ее страстной
любви к папа, Авдотья Васильевна имела хоть каплю привязанности, была
Любочка. Авдотья Васильевна оказывала ей даже какое-то восторженное
удивление и робкое уважение, очень удивлявшее меня.
Авдотья Васильевна в первое время часто любила, называя себя
мачехой, намекать на то, как всегда дети и домашние дурно и несправедливо
смотрят на мачеху и вследствие этого как тяжело бывает ее положение.
Но, предвидя всю неприятность этого положения, она ничего не сделала,
чтобы избежать его: приласкать того, подарить этого, не быть ворчливой,
что бы ей было очень легко, потому что она была от природы
невзыскательна и очень добра. И не только она не сделала этого, но, напротив, предвидя
всю неприятность своего положения, она без нападения приготовилась к
защите, и, предполагая, что все домашние хотят всеми средствами делать
ей неприятности и оскорбления, она во всем видела умысел и полагала
самым достойным для себя терпеть молча и, разумеется, своим бездействием
не снискивая любви, снискивала нерасположение. Притом в ней было такое
отсутствие той в высшей степени развитой в нашем доме способности
понимания, о которой я уже говорил, и привычки ее были так противоположны
тем, которые укоренились в нашем доме, что уже это одно дурно
располагало в ее пользу. В нашем аккуратном, опрятном доме она вечно жила,
как будто только сейчас приехала: вставала и ложилась то поздно, то рано;
дорогой мамой (франц.)
Глава ХЫ1. Мачеха
235
то выходила, то не выходила к обеду; то ужинала, то не ужинала. Ходила
почти всегда, когда не было гостей, полуодетая и не стыдилась нам и даже
слугам показываться в белой юбке и накинутой шали, с голыми руками.
Сначала эта простота понравилась мне, но потом очень скоро, именно
вследствие этой простоты, я потерял последнее уважение, которое имел к ней.
Еще страннее было для нас то, что в ней было, при гостях и без гостей, две
совершенно различные женщины: одна, при гостях, молодая, здоровая и
холодная красавица, пышно одетая, не глупая, не умная, но веселая;
другая, без гостей, была уже немолодая,изнуренная, тоскующая женщина,
неряшливая и скучающая, хотя и любящая. Часто, глядя на нее, когда она,
улыбающаяся, румяная от зимнего холоду, счастливая сознанием своей
красоты, возвращалась с визитов и, сняв шляпу, подходила осмотреться в
зеркало, или, шумя пышным бальным открытым платьем, стыдясь и вместе
гордясь перед слугами, проходила в карету, или дома, когда у нас бывали
маленькие вечера, в закрытом шелковом платье и каких-то тонких
кружевах около нежной шеи, сияла на все стороны однообразной, но красивой
улыбкой,— я думал, глядя на нее: что бы сказали те, которые восхищались
ей, ежели б видели ее такою, как я видел ее, когда она, по вечерам
оставаясь дома, после двенадцати часов, дожидаясь мужа из клуба, в каком-
нибудь капоте, с нечесаными волосами, как тень ходила по слабо
освещенным комнатам. То она подходила к фортепьянам и играла на них, морщась
от напряжения, единственный вальс, который знала, то брала книгу
романа и, прочтя несколько строк из средины, бросала его, то, чтоб не будить
людей, сама подходила к буфету, доставала оттуда огурец и холодную
телятину и съедала ее, стоя у окошка буфета, то снова, усталая,
тоскующая, без цели шлялась из комнаты в комнату. Но более всего разъединяло
нас с ней отсутствие понимания, выражавшееся преимущественно в
свойственной ей манере снисходительного внимания, когда с ней говорили о
вещах, для нее непонятных. Она была не виновата в том, что сделала
бессознательную привычку слегка улыбаться одними губами и наклонять
голову, когда ей рассказывали вещи, для нее мало занимательные (а кроме
ее сахмой и ее мужа, ничто ее не занимало); но эта улыбка и наклонение
головы, часто повторенные, были невыносимо отталкивающие. Ее
веселость, как будто подсмеивающаяся над собой, над вами и над всем светом,
была тоже неловкая, никому не сообщавшаяся; ее чувствительность —
слишком приторная. А главное — она не стыдилась беспрестанно говорить
всякому о своей любви к папа. Хотя она нисколько не лгала, говоря про
то, что вся жизнь ее заключается в любви к мужу, и хотя она доказывала
это всей своей жизнью, но, по нашему пониманию, такое беззастенчивое,
беспрестанное твержение про свою любовь было отвратительно, и мы
стыдились за нее, когда она говорила это при посторонних, еще более, чем
когда она делала ошибки во французском языке.
Она любила своего мужа более всего на свете, и муж любил ее, особенно
первое время и когда он видел, что она не ему одному нравилась.
Единственная цель ее жизни была приобретение любви своего мужа; но она делала,
казалось, нарочно все, что только могло быть ему неприятно, и все с
236
Юность
целью доказать ему всю силу своей любви и готовности
самопожертвования.
Она любила наряды, отец любил видеть ее в свете красавицей,
возбуждавшей похвалы и удивление; она жертвовала своей страстью к нарядам
для отца и больше и больше привыкала сидеть дома в серой блузе. Папа,
считавший всегда свободу и равенство необходимым условием в семейных
отношениях, надеялся, что его любимица Любочка и добрая молодая жена
сойдутся искренно и дружески; но Авдотья Васильевна жертвовала собой
и считала необходимым оказывать настоящей хозяйке дома, как она
называла Любочку, неприличное уважение, больно оскорблявшее папа. Он
играл много в эту зиму, под конец много проигрывал и, как всегда, не
желая смешивать игру с семейною жизнию, скрывал свои игорные дела от
всех домашних. Авдотья Васильевна жертвовала собой и, иногда больная,
под конец зимы даже беременная, считала своей обязанностью, в серой
блузе, с нечесаной головой, хоть в четыре или пять часов утра,
раскачиваясь, идти навстречу папа, когда он иногда, усталый, проигравшийся,
пристыженный, после восьмого штрафа, возвращался из клуба. Она
спрашивала его рассеянно о том, был ли он счастлив в игре, и с
снисходительной внимательностью, улыбаясь и покачивая головою, слушала, что он
говорил ей о том, что он делал в клубе, и о том, что он в сотый раз ее просит
никогда не дожидаться его. Но хотя проигрыш и выигрыш, от которого,
по его игре, зависело все состояние папа, нисколько не интересовали ее,
она снова каждую ночь первая встречала его, когда он возвращался из
клуба. К этим встречам, впрочем, кроме своей страсти к
самопожертвованию, побуждала ее еще затаенная ревность, от которой она страдала в
сильнейшей степени. Никто в мире не мог бы ее убедить, что папа
возвращался поздно из клуба, а не от любовницы. Она старалась прочесть на лице
папа его любовные тайны; и не прочтя ничего, с некоторым наслаждением
горя вздыхала и предавалась созерцанию своего несчастия.
Вследствие этих и многих других беспрестанных жертв в обращении
папа с его женою в последние месяцы этой зимы, в которые он много
проигрывал и оттого был большей частью не в духе, стало уже заметно
перемежающееся чувство тихой ненависти, того сдержанного отвращения
к предмету привязанности, которое выражается бессознательным
стремлением делать все возможные мелкие моральные неприятности этому
предмету.
Глава XLIII
НОВЫЕ ТОВАРИЩИ
Зима прошла незаметно, и уже опять начинало таять, и в университете
уже было прибито расписание экзаменов, когда я вдруг вспомнил, что надо
было отвечать из восемнадцати предметов, которые я слушал и из которых
я не слышал, не записывал и не приготовил ни одного. Странно, как такой
ясный вопрос: как же держать экзамен? — ни разу мне не представился.
Глава XLIII. Новые товарищи
237
Но я был всю зиму эту в таком тумане, происходившем от наслаждения
тем, что я большой и что я comme il faut, что, когда мне и приходило в
голову: как же держать экзамен? — я сравнивал себя с своими товарищами
и думал: «Они же будут держать, а большая часть их еще не comme il faut,
стало быть, у меня еще лишнее перед ними преимущество, и я должен
выдержать». Я приходил на лекции только потому, что уж так привык и
что папа усылал меня из дома. Притом же знакомых у меня было много,
и мне было часто весело в университете. Я любил этот шум, говор, хохотню
по аудиториям; любил во время лекции, сидя на задней лавке, при
равномерном звуке голоса профессора мечтать о чем-нибудь и наблюдать
товарищей; любил иногда с кем-нибудь сбегать к Матерну выпить водки и
закусить и, зная, что за это могут распечь, после профессора, робко скрыпнув
дверью, войти в аудиторию; любил участвовать в проделке, когда курс на
курс с хохотом толпился в коридоре. Все это было очень весело.
Когда уже все начали ходить аккуратнее на лекции, профессор физики
кончил свой курс и простился до экзаменов, студенты стали собирать
тетрадки и партиями готовиться, я тоже подумал, что надо готовиться.
Оперов, с которым мы продолжали кланяться, но были в самых холодных
отношениях, как я говорил уже, предложил мне не только тетрадки, но и
пригласил готовиться по ним вместе с ним и другими студентами. Я
поблагодарил его и согласился, надеясь этой честью совершенно загладить свою
бывшую размолвку с ним, но просил только, чтоб непременно все
собирались у меня всякий раз, так как у меня квартира хорошая.
Мне отвечали, что будут готовиться по переменкам, то у того, то у
другого, и там, где ближе. В первый раз собрались у Зухина. Это была
маленькая комнатка за перегородкой в большом доме на Трубном бульваре.
В первый назначенный день я опоздал и пришел, когда уже читали.
Маленькая комнатка была вся закурена, даже не вакштафом, а махоркой,
которую курил Зухин. На столе стоял штоф водки, рюмка, хлеб, соль и
кость баранины.
Зухин, не вставая, пригласил меня выпить водки и снять сюртук.
— Вы, я думаю, к такому угощенью не привыкли,— прибавил он.
Все были в грязных ситцевых рубашках и нагрудниках. Стараясь не
выказывать своего к ним презрения, я снял сюртук и лег по-товарищески
на диван. Зухин, изредка справляясь по тетрадкам, читал, другие
останавливали его, делая вопросы, а он объяснял сжато, умно и точно. Я стал
вслушиваться и, не понимая многого, потому что не знал предыдущего,
сделал вопрос.
— Э, батюшка, да вам нельзя слушать, коли вы этого не знаете,—
сказал Зухин,— я вам дам тетрадки, вы пройдите это к завтраму; а то что
ж вам объяснять.
Мне стало совестно за свое незнание, и вместе с тем чувствуя всю
справедливость замечания Зухина, я перестал слушать и занялся
наблюдениями за этими новыми товарищами. По подразделению людей на comme
il faut и не comme il faut они принадлежали, очевидно, к второму разряду
и вследствие этого возбуждали во мне не только чувство презрения, но и
238
Юность
некоторой личной ненависти, которую я испытывал к ним за то, что, не быв
comme il faut, они как будто считали меня не только равным себе, но даже
добродушно покровительствовали мне. Это чувство возбуждали во мне их
ноги и грязные руки с обгрызенными ногтями, и один отпущенный на
пятом пальце длинный ноготь у Оперова, и розовые рубашки, и
нагрудники, и ругательства, которые они ласкательно обращали друг к другу,
и грязная комната, и привычка Зухина беспрестанно немножко
сморкаться, прижав одну ноздрю пальцем, и в особенности их манера говорить,
употреблять и интонировать некоторые слова. Например, они употребляли
слова: глупец вместо дурак, словно вместо точно, великолепно вместо
прекрасно, движучи и т.п., что мне казалось книжно и отвратительно
непорядочно. Но еще более возбуждали во мне эту комильфотную ненависть
интонации, которые они делали на некоторые русские и в особенности
иностранные слова: они говорили машина вместо машина, деятельность вместо
деятельность, нарочно вместо нарочно, в камине вместо в камине, Шекспир
вместо Шекспир, и т. д., и т. д.
Несмотря, однако, на эту, в то время для меня непреодолимо
отталкивающую внешность, я, предчувствуя что-то хорошее в этих людях и
завидуя тому веселому товариществу, которое соединяло их, испытывал к ним
влеченье и желал сблизиться с ними, как это ни было для меня трудно.
Кроткого и честного Оперова я уже знал; теперь же бойкий, необыкновенно
умный Зухин, который, видимо, первенствовал в этом кружке,
чрезвычайно нравился мне. Это был маленький плотный брюнет с- несколько
оплывшим и всегда глянцевитым, но чрезвычайно умным, живым и
независимым лицом. Это выражение особенно придавали ему невысокий, но
горбатый над глубокими черными глазами лоб, щетинистые короткие
волоса и частая черная борода, казавшаяся всегда небритой. Он, казалось,
не думал о себе (что всегда мне особенно нравилось в людях), но видно
было, что никогда ум его не оставался без работы. У него было одно из тех
выразительных лиц, которые несколько часов после того, как вы их
увидите в первый раз, вдруг совершенно изменяются в ваших глазах. Это
случилось под конец вечера, в моих глазах, с лицом Зухина. Вдруг на его
лице показались новые морщины, глаза ушли глубже, улыбка стала
другая, и все лицо так изменилось, что я с трудом бы узнал его.
Когда кончили читать, Зухин, другие студенты и я, чтоб доказать свое
желание быть товарищем, выпили по рюмке водки, и в штофе почти ничего
не осталось. Зухин спросил, у кого есть четвертак, чтоб еще послать за
водкой какую-то старую женщину, которая прислуживала ему. Я
предложил было своих денег, но Зухин, как будто не слыхав меня, обратился
к Оперову, и Оперов, достав бисерный кошелек, дал ему требуемую монету.
— Ты смотри не запей,— сказал Оперов, который сам ничего не пил.
— Небось,— отвечал Зухин, высасывая мозг из бараньей кости (я
помню, в это время я думал: от этого-то он так умен, что ест много мозгу).
— Небось,— продолжал Зухин, слегка улыбаясь, а улыбка у него была
такая, что вы невольно замечали ее и были ему благодарны за эту улыбку. —
Хоть и запью, так не беда; уж теперь, брат, посмотрим, кто кого собьет^
Глава XLIII. Новые товарищи
239
он ли меня или я его. Уж готово, брат,— добавил он, хвастливо щелкнув
себя по лбу.— Вот Семенов не провалился бы, он что-то сильно закутил.
Действительно, тот самый Семенов с седыми волосами, который в
первый экзамен меня так обрадовал тем, что на вид был хуже меня, и который,
выдержав вторым вступительный экзамен, первый месяц студенчества
аккуратно ходил на лекции, закутил еще до репетиций и под конец курса
уже совсем не показывался в университете.
— Где он? — спросил кто-то.
— Уж и я его из виду потерял,— продолжал Зухин,— в последний раз
мы с ним вместе «Лиссабон» 42 разбили. Великолепная штука вышла.
Потом, говорят, какая-то история была... Вот голова! Что огня в этом
человеке! Что ума! Жаль, коли пропадет. А пропадет наверно: не такой
мальчик, чтоб с его порывами он усидел в университете.
Поговорив еще немного, все стали расходиться, условившись и на
следующие дни собираться к Зухину, потому что его квартира была ближе
ко всем прочим. Когда все вышли на двор, мне стало несколько совестно,
что все шли пешком, а я один ехал на дрожках, и я, стыдясь, предложил
Оперову довезти его. Зухин вышел вместе с нами и, заняв у Оперова
целковый, пошел на всю ночь куда-то в гости. Дорогой Оперов рассказал
мне многое про характер и образ жизни Зухина, и, приехав домой, я долго
не спал, думая об этих новых, узнанных мною людях. Я долго, не засыпая,
колебался, с одной стороны, между уважением к ним, к которому
располагали меня их знания, простота, честность и поэзия молодости и
удальства, с другой стороны — между отталкивающей меня их непорядочной
внешностью. Несмотря на все желание, мне было в то время буквально
невозможно сойтись с ними. Наше понимание было совершенно различно.
Была бездна оттенков, составлявших для меня всю прелесть и весь смысл
жизни, совершенно непонятных для них, и наоборот. Но главною причиною
невозможности сближения были мое двадцатирублевое сукно на сюртуке,
дрожки и голландская рубашка. Эта причина была в особенности важна
для меня: мне казалось, что я невольно оскорбляю их признаками своего
благосостояния. Я чувствовал себя перед ними виноватым и, то смиряясь,
то возмущаясь против своего незаслуженного смирения и переходя к
самонадеянности, никак не мог войти с ними в ровные, искренние
отношения. Грубая же, порочная сторона в характере Зухина до такой степени
заглушалась в то время для меня той сильной поэзией удальства, которую
я предчувствовал в нем, что она нисколько не неприятно действовала на
меня.
Недели две почти каждый день я ходил по вечерам заниматься к
Зухину. Занимался я очень мало, потому что, как говорил уже, отстал от
товарищей и, не имея сил один заняться, чтоб догнать их, только притворялся,
что слушаю и понимаю то, что они читают. Мне кажется, что и товарищи
догадывались о моем притворстве, и часто я замечал, что они пропускали
места, которые сами знали, и никогда не спрашивали меня.
С каждым днем я больше и больше извинял непорядочность этого
кружка2 втягиваясь в их быт и находя в нем много поэтического. Только
240
Юность
одно честное слово, данное мною Дмитрию, не ездить никуда кутить с
ними, удержало меня от желания разделять их удовольствия.
Раз я хотел похвастаться перед ними своими знаниями в литературе,
в особенности французской, и завел разговор на эту тему. К удивлению
моему, оказалось, что, хотя они выговаривали иностранные заглавия по-
русски, они читали гораздо больше меня, знали, ценили английских и даже
испанских писателей, Лесажа, про которых я тогда и не слыхивал.
Пушкин и Жуковский были для них литература (а не так, как для меня, книжки
в желтом переплете, которые я читал и учил ребенком). Они презирали
равно Дюма, Сю и Феваля и судили, в особенности Зухин, гораздо лучше
и яснее о литературе, чем я, в чем я не мог не сознаться. В знании музыки
я тоже не имел перед ними никакого преимущества. Еще к большему
удивлению моему, Оперов играл на скрипке, другой из занимавшихся с нами
студентов играл на виолончели и фортепьяно, и оба они играли в
университетском оркестре, порядочно знали музыку и ценили хорошую. Одним
словом, все, чем я хотел похвастаться перед ними, исключая выговора
французского и немецкого языков, они знали лучше меня и нисколько не
гордились этим. Мог бы я похвастаться в моем положении светскостью, но
ее я не имел, как Володя. Так что же такое было та высота, с которой я
смотрел на них? Мое знакомство с князем Иваном Иванычем? выговор
французского языка? дрожки? голландская рубашка? ногти? Да уж не
вздор ли все это? — начинало мне глухо приходить иногда в голову под
влиянием чувства зависти к товариществу и добродушному молодому
веселью, которое я видел перед собой. Они все были на «ты». Простота их
обращения доходила до грубости, но и под этой грубой внешностью был
постоянно виден страх хоть чуть-чуть оскорбить друг друга. Подлещ
свинья, употребляемые ими в ласкательном смысле, только коробили меня
и мне подавали повод к внутреннему подсмеиванию, но эти слова не
оскорбляли их и не мешали им быть между собою на самой искренней дружеской
ноге. В обращении между собой они были так осторожны и деликатны, как
только бывают очень бедные и очень молодые люди. Главное же, что-то
широкое, разгульное чуялось мне в этом характере Зухина и его
похождениях в «Лиссабоне». Я предчувствовал, что эти кутежи должны были быть
что-то совсем другое, чем то притворство с жженым ромом и шампанским,
в котором я участвовал у барона 3.
Глава XLIV
ЗУХИН И СЕМЕНОВ
Не знаю, к какому сословию принадлежал Зухин, но знаю, что он был
из С. гимназии, без всякого состояния и, кажется, не дворянин. Ему было
в то время лет восемнадцать, хотя на вид казалось гораздо больше. Он был
необычайно умен, в особенности понятлив: ему легче было сразу обнять
целый многосложный предмет, предвидеть все его частности и выводы, чем
Глава XLIV. Зухин и Семенов
241
посредством сознания обсудить законы, по которым производились эти
выводы. Он знал, что он был умен, гордился этим и вследствие этой
гордости был одинаково со всеми прост в обращении и добродушен. Должно
быть, он много испытал в жизни. Его пылкая, восприимчивая натура уже
успела отразить в себе и любовь, и дружбу, и дела, и деньги. Хотя в малой
мере, хотя в низших слоях общества, но не было вещи, к которой бы он,
испытав ее, не имел не то презрения, не то какого-то равнодушия и
невнимания, происходящих от слишком большой легкости, с которой ему все
доставалось. Он, казалось, с таким жаром брался за все новое только для
того, чтоб, достигнув цели, презирать то, чего он достигнул, и способная
натура его достигала всегда и цели и права на презрение. В отношении
науки было то же самое: занимаясь мало, не записывая, он знал математику
превосходно и не хвастался, говоря, что собьет профессора. Ему казалось
много вздоров в том, что ему читали, но с свойственным его натуре
бессознательным практическим плутовством он тотчас же подделывался под то,
что было нужно профессору, и все профессора его любили. Он был прям в
отношениях с начальством, но начальство уважало его. Он не только не
уважал и не любил науки, но презирал даже тех, которые серьезно
занимались тем, что ему так легко доставалось. Науки, как он понимал их, не
занимали десятой доли его способностей; жизнь в его студенческом
положении не представляла ничего такого, чему бы он мог весь отдаться, а
пылкая, деятельная, как он говорил, натура требовала жизни, и он вдался
в кутеж такого рода, какой возможен был по его средствам, и предался ему
с страстным жаром и желанием уходить себя, чем больше во мне силы.
Теперь, перед экзаменами, предсказание Оперова сбылось. Он пропал
недели на две, так что мы готовились уже последнее время у другого
студента. Но в первый экзамен он, бледный, изнуренный, с дрожащими
руками, явился в залу и блестящим образом перешел во второй курс.
С начала курса в шайке кутил, главою которых был Зухин, было
человек восемь. В числе их сначала были Иконин и Семенов, но первый
удалился от общества, не вынесши того неистового разгула, которому они
предавались в начале года, второй же удалился потому, что ему и этого
казалось мало. В первые времена все в нашем курсе с каким-то ужасом смотрели
на них и рассказывали друг другу их подвиги.
Главными героями этих подвигов были Зухин, а в конце курса —
Семенов. На Семенова все последнее время смотрели с каким-то даже ужасом,
и когда он приходил на лекцию, что случалось довольно редко, то в
аудитории происходило волнение.
Семенов перед самыми экзаменами кончил свое кутежное поприще
самым энергическим и оригинальным образом, чему я был свидетелем
благодаря своему знакомству с Зухиным. Вот как это было. Раз вечером, только
что мы сошлись к Зухину, и Оперов, приникнув головой к тетрадкам и
поставив около себя, кроме сальной свечи в подсвечнике, сальную свечу
в бутылке, начал читать своим тоненьким голоском свои мелкоисписанные
тетрадки физики, как в комнату вошла хозяйка и объявила Зухину, что к
нему пришел кто-то с запиской.
242
Юность
Зухин вышел и скоро вернулся, опустив голову и с задумчивым лицом,
держа в руках открытую записку на серой оберточной бумаге и две
десятирублевые ассигнации.
— Господа! необыкновенное событие! — сказал он, подняв голову и
как-то торжественно-серьезно взглянув на нас.
— Что ж? за кондиции деньги получил? — сказал Оперов,
перелистывая свою тетрадку.
— Ну, давайте читать дальше,— сказал кто-то.
— Нет, господа! Я больше не читаю,— продолжал Зухин тем же
тоном,— я вам говорю, непостижимое событие! Семенов прислал мне с
солдатом вот двадцать рублей, которые занял когда-то, и пишет, что ежели
я его хочу видеть, то чтоб приходил в казармы. Вы знаете, что это значит? —
прибавил он, оглянув всех нас. Мы все молчали.— Я сейчас иду к нему,—
продолжал Зухин,— пойдемте, кто хочет.
Сейчас же все надели сюртуки и собрались идти к Семенову.
— Не будет ли это неловко,— сказал Оперов своим тоненьким
голоском,— что все мы, как на редкость, придем смотреть на него?
Я был совершенно согласен с замечанием Оперова, особенно в
отношении меня, который был почти не знаком с Семеновым; но мне так приятно
было знать себя участвующим в общем товарищеском деле и так хотелось
видеть самого Семенова, что я ничего не сказал на это замечание.
— Вздор! — сказал Зухин.— Что ж тут неловкого, что мы все идем
проститься с товарищем, где бы он ни был. Пустяки! Идем, кто хочет.
Мы взяли извозчиков, посадили с собой солдата и поехали. Дежурный
унтер-офицер уже не хотел нас пускать в казарму, но Зухин как-то
уговорил его, и тот же самый солдат, который приходил с запиской, провея нас
в большую, почти темную, слабо освещенную несколькими ночниками
комнату, в которой с обеих сторон на нарах, с бритыми лбами, сидели и
лежали рекруты в серых шинелях. Вступив в казарму, меня поразил
особенный тяжелый запах, звук храпения нескольких сотен людей, и,
проходя за нашим проводником и Зухиным, который твердыми шагами шел
впереди всех между нарами, я с трепетом вглядывался в положение
каждого рекрута и к каждому прикладывал оставшуюся в моем воспоминании
сбитую жилистую фигуру Семенова с длинными всклокоченными, почти
седыми волосами, белыми зубами и мрачными блестящими глазами.
В самом крайнем углу казармы у последнего глиняного горшочка, налитого
черным маслом, в котором дымно, свесившись, коптился нагоревший
фитиль, Зухин ускорил шаг и вдруг остановился.
— Здорово, Семенов,— сказал он одному рекруту с таким же бритым
лбом, как и другие, который, в толстом солдатском белье и в серой шинели
внакидку, сидел с ногами на нарах и, разговаривая с другим рекрутом, ел
что-то. Это был он, с обстриженными под гребенку седыми волосами,
выбритым синим лбом и с своим всегдашним мрачным и энергическим
выражением лица. Я боялся, что взгляд мой оскорбит его, и поэтому
отворачивался. Оперов, кажется, тоже разделяя мое мнение, стоял сзади всех; но
звук голоса Семенова, когда он своей обыкновенной отрывистой речью
Глава XLIV. Зухин и Семенов
243
приветствовал Зухина и других, совершенно успокоил нас, и мы
поторопились выйти вперед и подать — я свою руку, Оперов свою дощечку, но
Семенов еще прежде нам протянул свою черную, большую руку, избавляя
нас этим от неприятного чувства делать как будто бы честь ему. Он говорил
неохотно и спокойно, как и всегда:
— Здравствуй, Зухин. Спасибо, что зашел. А, господа! садитесь. Ты
пусти, Кудряшка,— обратился он к рекруту, с которым ужинал и
разговаривал.— С тобой после договорим. Садитесь же. Что? удивило тебя,
Зухин? А!
— Ничего меня от тебя не удивило,— отвечал Зухин, усаживаясь подле
него на нары, немножко с тем выражением, с каким доктор садится на
постель больного,— меня бы удивило, коли бы ты на экзамены пришел,
вот так-так. Да расскажи, где ты пропадал и как это случилось?
— Где пропадал? — отвечал он своим густым, сильным голосом,—
пропадал в трактирах, в кабаках, вообще в заведениях. Да садитесь же все,
господа, тут места много. Подожми ноги-то, ты! — крикнул он
повелительно, показав на мгновение свои белые зубы, на рекрута, который с
левой стороны его лежал на нарах, положив голову на руку, и с ленивым
любопытством смотрел на нас.— Ну, кутил. И скверно. И хорошо,—
продолжал он, изменяя при каждом отрывистом предложении выражение
энергического лица.— Историю с купцом знаешь: умер каналья. Меня
хотели выгнать. Что были деньги — все промотал. Да это все бы ничего.
Долгов гибель оставалось — и гадких. Расплатиться было нечем. Ну, и
все.
— Как же такая мысль могла прийти тебе? — сказал Зухин.
— А вот как: кутил раз в «Ярославле», знаешь, на Стоженке, кутил с
каким-то барином из купцов. Он рекрутский поставщик. Говорю: «Дайте
тысячу рублей — пойду». И пошел.
— Да ведь как же, ты — дворянин,— сказал Зухин.
— Пустяки! Все обделал Кирилл Иванов.
— Кто Кирилл Иванов?
— Который меня купил (при этом он особенно — и странно, и забавно,
и насмешливо блеснул глазами и как будто улыбнулся). Разрешение в
сенате взяли. Еще покутил, долги заплатил да и пошел. Вот и все. Что же,
сечь меня не могут. Пять рублей есть. А может, война...
Потом он начал рассказывать Зухину свои странные, непостижимые
похождения, беспрестанно изменяя выражение энергического лица и
мрачно блестя глазами.
Когда нельзя было больше оставаться в казармах, мы стали прощаться
с ним. Он подал всем нам руку, крепко пожал наши и, не вставая, чтоб
проводить нас, сказал:
— Заходите еще когда-нибудь, господа, нас еще, говорят, только в
будущем месяце погонят,— и снова он как будто улыбнулся.
Зухин, однако, пройдя несколько шагов, снова вернулся назад. Мне
хотелось видеть их прощанье, я тоже приостановился и видел, что Зухин
достал из кармана деньги, подавал их ему, и Семенов оттолкнул его руку.
244
Юность
Потом я видел, что они поцеловались, и слышал, как Зухин, снова
приближаясь к нам, довольно громко прокричал:
— Прощай, голова! Да уж, наверно, я курса не кончу — ты будешь
офицером.
В ответ на это Семенов, который никогда не смеялся, захохотал
звонким, непривычным смехом, который чрезвычайно больно поразил меня. Мы
вышли.
Всю дорогу домой, которую мы прошли пешком, Зухин молчал и
беспрестанно немножко сморкался, приставляя палец то к одной, то к другой
ноздре. Придя домой, он тотчас же ушел от нас и с того самого дня запил
до самых экзаменов.
Глава XLV
Я ПРОВАЛИВАЮСЬ
Наконец настал первый экзамен, дифференциалов и интегралов, а я
все был в каком-то странном тумане и не отдавал себе ясного отчета о том,
что меня ожидало. По вечерам на меня, после общества Зухина и других
товарищей, находила мысль о том, что надо переменить что-то в своих
убеждениях, что что-то в них не так и не хорошо, но утром, с солнечным
светом, я снова становился comme il faut, был очень доволен этим и не
желал в себе никаких изменений.
В таком расположении духа я приехал на первый экзамен. Я сел на
лавку в той стороне, где сидели князья, графы и бароны, стал
разговаривать с ними по-французски, и (как ни странно сказать) мне и мысль не
приходила о том, что сейчас надо будет отвечать из предмета, который я
вовсе не знаю. Я хладнокровно смотрел на тех, которые подходили
экзаменоваться, и даже позволял себе подтрунивать над некоторыми.
— Ну что, Грап? — сказал я Иленьке, когда он возвращался от
стола,— набрались страха?
— Посмотрим, как вы,— сказал Иленька, который с тех пор, как
поступил в университет, совершенно взбунтовался против моего влияния,
не улыбался, когда я говорил с ним, и был дурно расположен ко мне.
Я презрительно улыбнулся на ответ Иленьки, несмотря на то, что
сомнение, которое он выразил, на минуту заставило меня испугаться. Но
туман снова застлал это чувство, и я продолжал быть рассеян и
равнодушен, так что даже тотчас после того, как меня проэкзаменуют (как будто
для меня это было самое пустячное дело), я обещался пойти вместе с
бароном 3. закусить к Матерну. Когда меня вызвали вместе с Икониным, я
оправил фалды мундира и весьма хладнокровно подошел к экзамен-
ному столу.
Легкий мороз испуга пробежал у меня по спине только тогда, когда
молодой профессор, тот самый, который экзаменовал меня на
вступительном экзамене, посмотрел мне прямо в лицо и я дотронулся до почтовой
бумаги, на которой были написаны билеты. Иконин, хотя взял билет с
Глава XLV. Я проваливаюсь
245
тем же раскачиваньем всем телом, с каким он это делал на предыдущих
экзаменах, отвечал кое-что, хотя и очень плохо; я же сделал то, что он
делал на первых экзаменах, я сделал даже хуже, потому что взял другой
билет и на другой ничего не ответил. Профессор с сожалением посмотрел
мне в лицо и тихим, но твердым голосом сказал:
— Вы не перейдете на второй курс, господин Иртеньев. Лучше не
ходите экзаменоваться. Надо очистить факультет. И вы тоже, господин
Иконин,— добавил он.
Иконин просил позволения переэкзаменоваться как будто милостыни,
но профессор отвечал ему, что он в два дня не успеет сделать того, чего не
сделал в продолжение года, и что он никак не перейдет. Иконин снова
жалобно, униженно умолял; но профессор снова отказал.
— Можете идти, господа,— сказал он тем же негромким, но твердым
голосом.
Только тогда я решился отойти от стола, и мне стало стыдно за то, что
я своим молчаливым присутствием как будто принимал участие в
униженных мольбах Иконина. Не помню, как я прошел залу мимо студентов, что
отвечал на их вопросы, как вышел в сени и как добрался до дому. Я был
оскорблен, унижен, я был истинно несчастлив.
Три дня я не выходил из комнаты, никого не видел, находил, как в
детстве, наслаждение в слезах и плакал много. Я искал пистолетов,
которыми бы мог застрелиться, ежели бы мне этого уж очень захотелось.
Я думал, что Иленька Грап плюнет мне в лицо, когда меня встретит, и,
сделав это, поступит справедливо; что Оперов радуется моему несчастью и
всем про него рассказывает; что Колпиков был совершенно прав, осрамив
меня у Яра; что мои глупые речи с княжной Корнаковой не могли иметь
других последствий, и т. д., и т. д. Все тяжелые, мучительные для
самолюбия минуты в жизни одна за другой приходили мне в голову; я старался
обвинить кого-нибудь в своем несчастии: думал, что кто-нибудь все это
сделал нарочно, придумывал против себя целую интригу, роптал на
профессоров, на товарищей, на Володю, на Дмитрия, на папа за то, что он меня
отдал в университет; роптал на провидение за то, что оно допустило меня
дожить до такого позора. Наконец, чувствуя свою окончательную погибель
в глазах всех тех, кто меня знал, я просился у папа идти в гусары или на
Кавказ. Папа был недоволен мною, но, видя мое страшное огорченье,
утешал меня, говоря, что, как это ни скверно, еще все дело можно
поправить, ежели я перейду на другой факультет. Володя, который тоже не
видел в моей беде ничего ужасного, говорил, что на другом факультете мне по
крайней мере не будет совестно перед новыми товарищами.
Наши дамы вовсе не понимали и не хотели или не могли понять, что такое
экзамен, что такое не перейти, и жалели обо мне только потому, что видели
мое горе.
Дмитрий ездил ко мне каждый день и был все время чрезвычайно нежен
и кроток; но мне именно поэтому казалось, что он охладел ко мне. Мне
казалось всегда больно и оскорбительно, когда он, приходя ко мне на верх,
молча близко подсаживался ко мне, немножко с тем выражением, с коюрым
246
Юность
доктор садится на постель тяжелого больного. Софья Ивановна и Варенька
прислали мне чрез него книги, которые я прежде желал иметь, и желали,
чтобы я пришел к ним; но именно в этом внимании я видел гордое,
оскорбительное для меня снисхождение к человеку, упавшему уже слишком низко.
Дня через три я немного успокоился, но до самого отъезда в деревню я
никуда не выходил из дома и, все думая о своем горе, праздно шлялся из
комнаты в комнату, стараясь избегать всех домашних.
Я думал, думал и, наконец, раз поздно вечером, сидя один внизу и
слушая вальс Авдотьи Васильевны, вдруг вскочил, взбежал на верх,
достал тетрадь, на которой написано было: «Правила жизни», открыл ее, и на
меня нашла минута раскаяния и морального порыва. Я заплакал, но уже не
слезами отчаяния. Оправившись, я решился снова писать правила жизни
и твердо был убежден, что я уже никогда не буду делать ничего дурного,
ни одной минуты не проведу праздно и никогда не изменю своим правилам.
Долго ли продолжался этот моральный порыв, в чем он заключался и
какие новые начала положил он моему моральному развитию, я расскажу
в следующей, более счастливой половине юности.
24 сентября, Ясная Поляна
ДОПОЛНЕНИЯ
РУКОПИСНЫЕ ТЕКСТЫ
ПЕРВАЯ (НЕЗАКОНЧЕННАЯ) РЕДАКЦИЯ РОМАНА
[Вы, кажется, не на шутку сердитесь на меня за то, что я не прислал вам
тотчас же обещанных записок.— Вы пишете мне: «Неужели я не стою
на столько доверия?» «Неужели любопытство мое оскорбляет вас?» При
этом вы пускаетесь в рассуждения о любопытстве, говоря, что любопытство
может иметь два противуположные основания: зависть — желание найти
слабую (дурную) сторону, и любовь — желание видеть хорошую сторону;
и мало ли еще какие тонкие рассуждения вы делаете по этому случаю.
К несчастию, для меня совершенно все равно, какого рода бы ни было
любопытство ваше и всех тех, которым вы можете показать эти записки;
я об этом рассуждаю так, как тот невинно приговоренный к казни, который
не просил оправдания, но просил только, чтобы выслушали его
оправдание х.— Я несчастлив и ежели не совершенно невинен, то не более виноват
в своем несчастии, чем другие, которые несчастливы2.— Поэтому-то мне
приятно всякое любопытство. Не прислал же я вам записок две недели
тому назад это потому, что вы ничего не разобрали бы 3, когда они были
в первобытном состоянии 4: надо было собрать, привести в порядок 5,
кое-что вычеркать и прибавить. Я писал их для себя, никогда не думая,
что мне захочется 6 когда-нибудь дать их читать кому-нибудь 7.— Зачем
писал я их? Я вам верного отчета дать не могу. Приятно мш> было
набросать картины, которые так поэтически рисуют воспоминания детства.
Интересно было мне просмотреть свое развитие, главное же хотелось мне
найти в отпечатке своей жизни одно какое-нибудь начало — стремление,
которое бы руководило меня, и вообразите, ничего не нашел ровно:
случай... судьба!
Впрочем, я так был откровенен в этих записках во всех слабостях
своих, что я думаю, не решился бы прямо бросить их на суждения толпы 8.
Хотя я убежден, что я не хуже большей части людей; но я могу показаться ц
самым ничтожным человеком, потому что был 10 откровенен. Скрытность
есть наклонность скрывать дурные качества u и выказывать хорошие;
откровенность — наклонность выказывать дурные и скрывать хорошие.
Скрывать хорошие качества есть скромность, выказывать хорошие —
1 чтобы позволено было передать ему кому-нибудь историю своего несчастия
2 чем этот несчастный 3 разобрали бы в них 4 Я писал их для того, чтобы:
удержать [редко] воспоминания 5 и переписать 6 приятно будет 7 другому человеку
8 Пусть будете вы первым духовником моим, я уверен у показаться таким lü я был
11 дурные чувства
250
Дополнения
хвастовство, тщеславие.— Будьте же мне и исповедником и судьею,
поверяюсь вам в этих записках.1 Лучше я не мог выбрать, потому что нет
человека, которого бы я любил и уважал больше вас.
Г. Л. Н.
* Кажется, как выгодна скрытность и как невыгодна 3 откровенность;
но откровенность есть хорошая наклонность, которую нельзя скрыть, и
эта наклонность так хороша, что она выкупает, мне кажется, все дурные 4.]
Вы не знали моей матери и истории ее. Она урожденная княжна Б....,
дочь князя Иван Андреича Б. и племянница князя Семена и Петра,
которых кто не знал или по крайней мере не слыхал о них. Воспитание ее и
положение в свете были самые блестящие во всех отношениях. Она вышла
замуж за князя Д , человека глупого, грубого и необразованного.
Не знаю 5, что было поводом к этой свадьбе; никто мне не мог объяснить
этого. Я не знал и никогда не видал князя Д., но 6 знаю, что maman не
любила его. Она прожила с ним три месяца и оставила его, или он оставил
ее, не знаю, только знаю, что они разошлись 7. Это было в 1818 году.
В 1819 году maman зиму жила в К., где на бале встретилась она с отцом
моим, тогда еще молодым и очень приятным 8 человеком. Он был
адъютантом Григорья Федор<овича> Орлова и был там в отпуску. Как
составилась эта несчастная связь, не знаю. Знаю только то, что с 1819 года и до
времени кончины матушки, 1834 года, она жила с отцом моим как с мужем
то в своей деревне П. губернии, то в Тульской губернии, в дорогом
воспоминаниями 9 сердцу моему Красном. Мы все родились в Красном —
старший Владимир, я и Васенька 10, одна Любочка родилась в Москве п.
Матушка имела одно из тех лиц, которые не хороши, но чрезвычайно
приятны; особенно же замечательно было как ее лицо, так и талия12
аристократическим отпечатком.— У нее были большие, черные и всегда влажные
глаза, полузакрытые веками и ресницами, с добрым и страстным
выражением. Глаза ее отличались 13 тем, что пространство между ними было u
уже, чем того требуют правила живописи. Нос был хотя довольно широк
в ноздрях, но чрезвычайно сух15 и хотя в общем контуре неправилен,
но линии, составлявшие его, все были изящны. Губы, довольно толстые
и влажные, носили отпечаток главной черты характера ее —
восприимчивости — они 16 беспрестанно переменяли выражения: то улыбка веселия,
то улыбка горести, но всегда была улыбка.— Что в особенности составляло
прелесть ее лица — это было всегда одинаковое выражение глаз и рта17.
Зубы неправильные, редкие, но белые. Очерк лица неправильный,
продолговатый, в особенности к подбородку, но опять-таки линии,
составлявшие его, имели особенную прелесть. Уши средние18, руки и ноги длинные
1 Я давно хотел дать прочесть мои записки и лучше 2 Ежели бы я когда в зду-
мал 3 вредна 4 дурные качества 5 Я не знаю 6 но все, что я слышал о нем 7
Maman жила год одна в своем имении К. губернии и родила сына. [Вы знали бедного
Пьера] Петра, [которого вы знали] который так несчастно кончил. 8 приятным
адъютантом генерала 9 воспоминаниями своими 10 Константин u [Отчего] Каждый
ребенок был и горе и радость для матушки. 12 особенным 13 отличались особенным
выражением 14 было очень 15 Как говорится о породе л<ошадей> *6 они всегда
готовы были выражать 17 Очерк лица 18 большие
Рукописные тексты,
251
ПЕРВАЯ СТРАНИЦА РУКОПИСИ РОМАНА О «ЧЕТЫРЕХ ЭПОХАХ ЖИЗНИ»
252
Дополнения
и сухие. Прибавьте к этому прелестные черные волосы, средний женский
рост 1, маленькой пушок на верхней губе, и вот вам 2 общий очерк
наружности моей матушки, какою я ее знал, т. е. когда ей было лет около 30.
Теперь я объясню, что может быть 3 вам неясно в этом описании.
Во-первых, я сказал4, что матушка5 была аристократически сложена.—
Я нахожу, что то, что называют выражением, не столько заметно
в лице, сколько в сложении. Например, я не называю аристократическим
сложением нежность и сухость рук и ног, но всё: линии рук, bras 6* ,
плеч, спины, шеи. Принято мнение, не знаю почему, что порода узнается
по оконечностям. Действительно, оконечности — части самые 7 сложные 8,
но никак не самые нежные и красивые. Притом же мало ли по каким
причинам форма их может измениться, и судить по ним нельзя 9. Все
линии, составляющие очерк сложения, нежны, потому что они линии
резкие, и линии, составляющие очерк спины, груди, шеи, гораздо красивее,
чем линии рук, ног, лица.— Отступи природа на волосок от этой линии,
которая составляет красоту,— 10 красота потеряна.— В душе каждого
человека вложен идеал красоты. Прикладывая все действительные типы
к этому, нельзя не заметить два главные отступления — тип плебейский,
резкость линий, и тип аристократический, мягкость и нежность. Не только
по сложению я привык отыскивать эти два типа, но я составил себе
физиологию по телосложению. Жалею, что наука эта не идет вперед. Эта
наука полезна и возможна. Но мне кажется, что не так за нее взялись,—
не по форме головы, но по движению лица должно заключать.11 Я отличаю
по сложению людей добрых, злых, хитрых, откровенных и особенно людей,
понимающих и не понимающих вещи. Высокая грудь — человек добрый
и энтузиаст. Впалая и выдавшиеся спинные позвонки — человек,
склонный к жестокости и скрытный. Впалый живот и выдавшиеся лопатки —
человек, не понимающий вещей, и наоборот. И мало ли еще у меня примет.
(Вы не знаете, что я называю понимающими и непонимающими людьми.
Объяснюсь12 после.) Женщин гораздо труднее отличать по этой методе,
потому что большая часть их сложения скрыта. В особенности тех,
которые одеваются в платья. От этого-то и утвердилось мнение, что трудно
узнать женщину.—13 Мода носить мало юбок есть только стремление
к откровенности.— Я сказал, что матушка имела улыбку горести. Надо
объяснить вам. Красивое и приятное движение губ я называю улыбкой.—
Надо вам сказать, что я красоту меряю по улыбке.— Когда лицо хочет
улыбаться и этим движением губ делается некрасивее, я называю дурным;
то лицо, которое остается таким же, улыбаясь, я называю обыкновенным.
То лицо, которому улыбка прибавляет красоты и переменяет, я называю
красивым. Верх красоты — это то лицо, которое плачет и остается краси
вым. Такое лицо было у maman.— Я сказал, что особенно замечательно
было в лице матушки это всегдашнее верное отношение выражения глаз
1 большой рост 2 вот вам портрет 3 может быть странного 4 вам сказал 5
имела сложение в* рука (от плеча до кисти). 7 самые нежные s и красивые в
человеке » ошибочно 10 все испорчено п Например, я ^ Объясню вам w Теперь
Рукописные тексты
253
и губ.— Заметьте, это-то отношение есть то, что называют приятным
выражением. Есть люди, у которых одни глаза смеются,— это люди хитрые
и эгоисты. Есть люди, у которых рот смеется без глаз,— это люди слабые,
нерешительные, и оба эти смеха неприятны Л Мне кажется, что по
движениям лица и по отношению движений этих между собою должна бы
заключать физиология, а не по шишкам на голове.
Не думайте, чтобы я был пристрастен. Действительно матушка была
ангел. Впрочем, может быть, я и пристрастен; но сколько бы я ни искал,
я бы не мог найти недостатков в характере ее и дурных поступков в жизни,
исключая несчастной страсти ее к отцу моему.— На это, однако, я привык
смотреть так, как на несчастие, которое постигло все наше семейство
и в котором я не могу обвинять своей матери. Вы тоже в молодых летах
потеряли матушку; поэтому поймете это чувство страстной любви,
обожания и грустной привязанности к памяти той, которой существование вы
не умели обсуживать, а только чувствовали. Отец мой жив, и ежели я его
часто обвиняю, обсуживаю его дела и не чувствую к нему десятой доли
того чувства, которое питаю к памяти матушки, то это оттого, что я не могу
не судить его.— Как ни больно, ни тяжело мне было по одной срывать
с него 2 в моих понятиях завесы, которые закрывали мне его пороки, я не
мог не сделать этого. А какая может быть любовь без уважения? Ежели
бы я не боялся обвинения в парадоксальности, я бы сказал, что великое
зло, когда родители переживают полное развитие своих детей. По крайней
мере при 3 теперешнем положении общества — это, хотя противуестествен-
но, но справедливо.— Вы знаете отца моего, каков он теперь. Все говорят,
что он приятный старик, мне же он неприятен, или потому, что я его
слишком хорошо знаю, или потому, что я знал его еще свежим и
молодым мужчиной. Большой статн<ый> рост,4 смешная довольно походка,
привычка дергаться,5 маленькие, серенькие, всегда смеющиеся глазки 6,
большой орлиный нос; 7 губы неправильные, которые, когда еще у него
были зубы, как-то неловко склабились, и недостаток в произношении —
пришепетывание, кажется, ничего не могли иметь приятного, но очень
нравились. Со всем этим он в свое время и был, что называли, homme à
bonnes fortunes 8*. Что он нравился женщинам, это еще можно объяснить
страшным сладострастием этого человека. Страсть эта, должно быть,
научила его тому, что нужно, чтобы нравиться им. Но главная черта его
характера — это то, что он нравился всем: старикам, людям должностным,
статским, военным, ученым и в особенности тем, кому хотел нравиться.—
Он умел взять верх над тем, над кем хотел. Не бывши никогда человеком
большого света, он водился с людьми и высшего круга и всех возможных
кругов, ежели люди эти были ему нужны, и всегда так, что был уважаем.
Он знал ту крайнюю меру 9 самонадеянности и уверенности в себе,
которая возвышала его и не оскорбляла других. Он умел быть оригиналь-
1 Когда это отношение потеряно, лицо неприятно. 2 зявесы 3 в 4[прекрасное|
приятное сложение 5 славные, веселенькие ö которые всегда смеются 7 влажные
губы 8* удачливый человек. 9 меру во всем
254
Дополнения
ным, но не до крайности; он употреблял оригинальность тогда, когда она
нужна ему была, заменяя * светскость или богатство. Он умел всегда
показывать одну выгодную сторону своей жизни. Был скромен там,
где нужна была ему скромность, надменен там, где надменность была
полезна. Ничто не 2 могло заставить показать его свое удивление, в каком
бы он ни был неожиданном блестящем положении; казалось, что он для
этого и рожден был. 3 Одним словом, он был то, что по-французски
называют un homme de tact, a по-русски практический человек. Но с такими
способностями к практической жизни я не встречал ни в одном человеке,
кроме отца. Во всем он был чрезвычайно изящен и знал в вещах толк.
До сих пор не знаю, есть ли у него религия и верит ли он во что-нибудь,
так гибки его правила и взгляд на вещи. К старости у него образовался
известный взгляд на вещи, но не на основании 4 ни моральных, ни
религиозных правил, но на основании тех случаев, которые были счастием в его
жизни. Вы знаете, как он увлекательно говорит; эта способность содействует
гибкости его правил. Он ту же 5 вещь в состоянии рассказать как милую
и умную шутку и как низкую подлость. Вообще он человек страстный и
любящий прекрасное, но не в отвлеченном, а в искусствах. Главные две
страсти его — женщины и карты. 6
Как он умел обыгрывать людей до последней копейки и оставаться
им приятелем, я решительно не понимаю. Он как будто делал одолжение
людям, которых обирал. Играл ли он чисто или нет, я об этом не стану
божиться. Знаю только то, что никогда во все время его игры никто ему
не смел делать никакого замечания. Он во всю свою жизнь 7 выиграл
больше 1V2 миллиона. Своим обращением он очень гордится в душе и в
провинции действительно может прослыть и прослывал за человека
высшего круга. Я же терпеть не могу этот ум клубный —смесь офицерского,
игорного, светского и трактирного. Но, впрочем, зачем так подробно
описывать его; ежели вы прочтете до конца мои записки, то, хотя и знаете
его, познакомитесь еще лучше с его задушевной стороной.
[У меня 8 прежде еще были набросаны некоторые сцены из моей жизни 9
и все замечательные случаи в моей жизни, т. е. такие случаи, в которых
мне перед собою нужно было оправдаться; вот из этих-то отрывков 10
с дополнениями, собственно для вас написанными, и составились эти
записки.]
12 августа 1833.— Был хороший день.— Иван Карлович разбудил нас,
как и обыкновенно, в 7V2 часов.— Детский верх разделялся на две
половины11 площадкой, окруженной точеными, но некрашенными перильцами,
на которых лежали особыми кучками наши три курточки, панталончики
и манишки; под каждой парой стояли у старшего желанные сапоги, у
меньшего презренные башмачки. С одной стороны площадки была наша
спальня и классная.— Классная была комнатка в три маленьких окна,
обвешанная с одной стороны старыми географическими картами, искусно
1 заменяя ему 2 не удивля<ло> 3 Во всем 4 каких 5 ту же подлость 6 Охота
побочная страстишка. 7 в свое время b давно 9 и написаны самые 10 и
составились за<писки> u по одной стороне площадки, заваленной
Рукописные тексты
255
подклеенными Карлом Иванычем, с другой стороны были две полочки —
одна наша, детская, на ней были всевозможные учебные книги в
переплетах и без, стоючи и лежа. Только х две, не помню, какие-то
переплетенные книги всегда чинно стояли с краю, а потом пойдут низенькие, большие,
оборванные кусочки; все туда же бывало нажмешь и всунешь, а то
иначе не отпускались в сад,2 покуда не приведешь в порядок die Bibliothek.
Другая полочка была занята вещами, для употребления самого Карла
Иваныча, были на ней 8 книг его собственных и приобретенных по случаю,
частью во время его жительства у нас, частью еще у Спазиных, от которых
он перешел к нам 8 лет тому назад. В числе книг этих была Библия, которую
он читал по воскресеньям. Географический словарь, который он часто
читал, и Анекдоты Фридриха Великого, которые он редко выпускал из
рук. На этой же полочке стоял глобус, хлопушка для мух из сахарной
бумаги, собственного изделия, 3 à bas jour из наклеенной картинки
модного журнала и еще некоторые вещи. 4 На третьей стене висели 2 линейки,
одна изрезанная для нашего употребления, другая новенькая, собственная
Карла Иваныча, которую он больше употреблял не столько для линевания,
как для поощрения к прилежанию. Рядом висела черная доска, на которой
в первом детстве нашем Карл Иваныч отмечал большими крестами 5
невоздержание в постели — за большой и кружк<ами> за маленький,
а в то время, о котором я пишу, отмечались очень дурные поступки вообще
крестами, а шалостей — кружками. Подле этой доски дверь в спальню,
над которой Карл Иваныч мелом писал обыкновенно свой календарь.
Таким образом: M. D. М. 6* и т. д. За дверью еще доска для чертежей,
6 6 7
печка, а за печкой уже известная стена с картами. В середине
комнаты стол с оборванной черной клеенкой, из-под которой видны
изрезанные края. Кругом жесткие деревянные табуреты без спинок7.
В этой комнате происходило наше образование. Всего памятней мне
один угол между печкой и доской, в который Карл Иваныч имел дурную
привычку ставить нас на колени. Как помню я заслонку этой печки, все
ее качества и недостатки. Она неплотно затворялась; бывало, стоишь, стоишь,
думаешь, Карл Иваныч забыл про меня, оглянешься, а он сидит, читает
Анекдоты Фридриха, и видно, что ему так покойно, что он думает, что и мне
хорошо. Оглянешься, говорю, и начнешь потихоньку закрывать и
открывать заслонку или ковырять штукатурку с стены, но ежели по несчастию
да отскочит (чего и не желаешь) большой кусок и с шумом упадет, один
страх, право, хуже всякого наказания, оглянешься, а Карл Иваныч все
так же сидит и читает Фридриха. Смотришь, вдруг, о счастие, начинает
подвигать табакерку и нюхать табак. Это хороший признак. Обыкновенно
перед тем, как простить и прочесть нотацию, он нюхает табак.— Вид
из окон спальни был чудесный: прямо под крайним окном росла старая
изогнутая рябина, за которой виднелась соломенная крыша старой бани
■ »
1 история Карамзина 2 чтобы после класса не привести 3 запачканный
табаком платок и шотландская табакерка 4 Рядом 5 за сильное 6* Montag, Dienstag,
Mittwoch — понедельник, вторник, среда. 7 вот наше
256
Дополнения
потом акациевые, липовые аллеи и речка, которая течет за садом.
Высунувшись из окна, видна была внизу направо терраса, на которой сиживали
все обыкновенно до обеда. Бывало х покуда поправляет Карл Иваныч
лист с диктовкой, выглянешь, видишь черную голову maman и чью-нибудь
спину и слышишь внизу говор; так сделается грустно, досадно. Когда,
думаешь, перест<ану)> я учиться, все бы сидел там, слушал бы, и, бог
знает, отчего, станет так грустно, что и не заметишь, как Карл Иваныч
злится и делает строгие замечания за ошибки. Из классной дверь вела
в спальню. 2 Как можно забыть и не любить время детства! Разве может
возвратиться когда-нибудь эта чистота души, эта невинная,
естественная беззаботность и эта возвышенная религиозно-сентиментальная
настроенность, которыми я 3, не зная их цены, пользовался в детстве? —
Дети — идеал совершенства, потому что они имеют две главные
добродетели 4: невинную веселость и беспредельную потребность любви.— Бывало
как 5 заставит нас прочесть молитвы, уложит нас в чистенькие постели
Карл Иваныч, вспомнишь или о том, что maman тогда-то плакала, или
про несчастную свою историю, которую рассказ<ывал> Карл Иваныч,
станешь жалеть и так полюбишь его, что увернешься в одеяльце и плачешь,
плачешь. Господи, думаешь, дай ему счастие и позволь мне показать ему
свою любовь.—Где6 те смелые молитвы, то чувство близости7 богу? Где
те чистые слезы умиления 8? Они не сохли на щеках моих. Прилетал
ангел-хранитель, утирал их и навевал сладкие мечты нетронутому детскому
воображению. Неужели жизнь так испортила меня, что навеки отошли
от меня восторги и слезы эти? 9* — С другой стороны площадки была
первая комната нашего дядьки, в которой жил он, дядька, и лежали все
наши вещи, как шкап с платьями, колодки, вакса, самовар, охотничий
снаряд. Ник<олай> Д. был охотник и поэтому был приятелем с Карлом
Иванычем, который любил охоту и ходил часто, но убивал редко. Карла
Иваныча была следующая комната. В ней была высокая постель, покрытая
узорчатым ваточным одеялом, комод, стол с вещами: чернильница,
вышитый кружочек, кошелек, заркало и другой стол, рабочий, на котором
Карл Иваныч клеил коробочки (работа, которую он очень любил и
гордился оной) и по именинам дарил в нашем семействе. Над постелью висели
двое часов на кружках и образ Спасителя, шитый бисером, работы особы,
которую Карл Иваныч не называл, но про которую с улыбкой умалчивал.—
В 7V2 вы встали, оделись и, по обыкновению, пошли с Карлом Иванычем
здороваться вниз. Батюшка с матушкой10 сидели за чаем. Матушка11
разливала чай,12 она была в каком-то сером капоте с маленьким вышитым
1 как слышишь 2 а. В этой комнате стояли наши три кроватки с образками в
изголовьях [и с замазанными краской дырками для пологов] и с крашеными стоячками
около каждой, б. В этой комнате стояли наши три кроватки. Прежде они были с
пологами, теперь только места на их углах для шестов, почерневшие от пыли. 3
бессознательно 4 два главные [ качества] достоинства 5 как вспомнишь 6 Где то время,
чистые 7 когда чувствовал себя близким 8 которые прилетал утирать
ангел-хранитель 9* Поверх текста запись: Когда объявят отъезд. 10 Мими и Любочка u
Матушка была п сторы были ожущены
Рукописные тексты
257
воротничком и без чепца на голове; она не заметила нас тотчас же, видно
было, что она чем-то очень озабочена; она пристально смотрела на кончик
самовара и не поворачивала крана, из которого текла в чайник уже
лишняя вода. Услышав громкое и обычное «с добрым утром» Карла Иваныча,
она опомнилась и стала снами здороваться. У нас в семействе целовались х
рука в руку. Как хороши были все движения матушки, как она умела
придавать цену всякому своему движению. Поцеловавши мою руку,
опа взяла меня за голову, откинула 2 назад, посмотрела и поцеловала еще
раз в глаза. «Хорошо ли спали дети, Карл Иваныч? Я у вас поздно вчера
слышала, кто-то ходил, однако я посылала Машу, она мне сказала,
что никого нет; а я слышала шаги именно в классной. Это вы, верно,
Карл Иваныч?»
Бедный Карл Иваныч, как он сконфузился! Я же, о детская невинность,
стал рассказывать, как я видел во сне, что3 будто Карл Иваныч с Марфой
ночью взошел в классную, взял там забытую ермолку, заглянул к нам
и пошел с ней в свою спальню. Карл Иваныч загорелся, готов уже был
извиняться и признаться в грехе, как 4 maman, начавшая б с удовольствием
слушать рассказ моего сна, вдруг удержала улыбку и спросила так
естественно и так мило: «Что, вы были у папа, дети? Володя, скажи папа,
что, ежели он может, чтобы 6 зашел ко мне, когда на гумно пойдет, да
пошли ко мне Никиту, ежели он там». В то время как maman это говорила
с видимым намерением перебить Карла Иваныча речь, он, бедный,
конфузился, а я неумолимо-вопрошающим взглядом смотрел на него. Maman
встала, подошла к пяльцам, позвонила, велела убирать со стола,
расположилась шить и7 сказала Карлу Иванычу с улыбкой: «Нынче, хотя и
суббота (она знала, что в табельные дни мы повторяли все зады, что составляло
страшную, даже невозможную работу), но отпустите детей пораньше».
Карл Иваныч изъявил мычанием согласие, оглянулся на нас 8, и мы пошли
к папа.
Пройдя комнату, так называемую официантскую, мы взошли в
кабинет папа. Он стоял подле письменного стола и, показывая на бумаги,
запечатанные конверты, кучки денег, горячился и что-то толковал
приказчику Никите Петрову, который на обычно<м> своем месте, подле барометра,
расставив ноги на приличное рас<стояние>, заложив руки назад и приводя9
за спиною пальцы в движение тем быстрее, чем более горячился папа,
спереди не выказывал ни малейшего знака беспокойства, но, напротив,
выражением лица выказывал совершенное сознание своей правоты и
вместе с тем подвластности. Папа, не отвечая даже на «с добрым утром»
Карла Иваныча и не оглянувшись (что тогда мне казалось необыкновенно
дерзким поступком), сказал только, сделав движение к нам рукою: «Сейчас,
Карл Иваныч, погодите, дети» и продолжал к Никите: «Ах, боже мой
милостивый, что с тобой нынче, Никита», и папа дернулся плечом по при-
1 Написано: целоваться 2 и откинула 3 что Федор 4 как вдруг б начавшая
серьезно 6 а. чтобы пришел ко мне б. чтобы он 7 и спросила 8 повелительно)
9 приводя там сзади
9 Л. Н. Толстой
258
Д ополчения
вычке и слегка покраснел. «Этот конверт со вложением 800 рублей...»
Никита подвинул счеты, кинул 800 и сказал: «Слушаю-с». Папа продолжал:
«Для расходов по экономии, понимаешь? Деньги, которые получатся
из Хабаровки, подашь княгине. Здешние доходы: за мельницу ты должен
получить 400 рублей — так? Залоги должны поступить из казны 8000 —
так?» Никита продолжал кидать на кости. «И вообще все доходы с Красного
и с Малаховки, за вычетом уплаты в Совет, пришлешь ко мне, теперь же
в конторе у нас 21 000 — так?» Никита смешалх счеты и положил 21 тысячу.
«Эти деньги, исключая 1000 рублей, которые ты употребил на жалованье
себе и дворовым людям, я возьму с собою. Этот же конверт ты знаешь?»
Я посмотрел на надпись пакета. На нем было написано: «Карлу Ивановичу
Келеру».— Папа, должно заметив, что я прочел то, чего мне знать не
нужно, взял 2 меня за плечо и 3 показал мне направление прочь от стола,
продолжая говорить. Я понял, что это и ласка и замечание, поцеловал
эту руку и пошел к дверям террасы, у которых 4 русачей повалкой,
зажмурив глаза, на солнце лежала любимая борзая сука — Милка.
Я, весьма сконфуженный, стал гладить ее, думая совсем о другом. Отчего
нынче мы были допущены присутствовать при занятиях с Никитою папа,
на которые я смотрел тогда, как на что-то гораздо выше занятий
дипломатических кабинетов, как на занятия, недоступные никому, кроме папа
и Никиты. Потом, что бы значил этот пакет Карла Иваныча?—Папа сказал:
«прислать ко мне», стало быть, он едет. Куда? Надолго ли? Совещание же
продолжалось. Со стороны папа с видимым нетерпением — он не любил
говорить при чужих — он краснел и подергивался чаще и чаще. Никита
же переменил, наконец, выражение тупоумия, с которым он считал
нужным слушать приказания господина, как бы говоря: «Извольте говорить,
язык без костей5, но все это не так, а вот я вам скажу, как» 6,— на
выражение, обыкновенное русскому человеку, ума и сметливости и, смешав все
на счетах, начал: «Вы изволили говорить, в Совет заплатить с мельницы
залогов и доходов. Мельник приходил, говорит: 7«Ради бога повремените,
помола не было, денег нет, несчастным человеком сделаете. Дайте
поправиться, я, дескать, буду еще вам плательщиком». И в самом деле, сударь, ежели
нам его снять, найдется ли еще по той цене. Насчет залогов секретарь
Иван Аф<анасьевич> говорил мне в середу, что, дескать, доложи
Александр у> М<ихайловичу>, покуда не получится квитанция в доставке,
Журнал составить нельзя. Я, хотя без вашего приказания, приказал два
воза муки насыпать, в город И<вану> А<фанасьевичу> свести воскресенье,
да Беляева поблагодарить нужно. Бог даст, через месяц и охлопочу;
а в Совет, сами изволите знать, срок 14. Новых доходов до установки цен
трогать нельзя». Видно было, что у Никиты запас аргументов еще был
большой, но папа остановил его. «Я распоряжений своих не переменю; но
ежели в получении будет задержка, тогда возьмешь в Совет платить из
Хабаровских денег. Я княгине сам скажу». — Никита только сказал: «слу-
1 скинул 2 положил 3 слегка отвел в сторону * раскинувшись на 5 слуша<ю>
6 и он 7 Батюнг\ка>
Рукописные тексты
259
шаю-с», но в выражении голоса видно было торжество победы — ему
только и нужно было.
Хабаровка было одно из имений матушки, и Никита любил, когда,
случалось, в пользу своего имения папа брал из ее денег взаймы. х Отец
мой во всех случаях жизни был человек нерешительный. Он считал
неблагородным пользоваться деньгами женщины, которая его любила; брать
деньги даже взаймы ему нельзя было, потому что он был игрок; вместе
с тем он часто пользовался ими;. Теперь, например, предлагая этот расчет
Никите, он знал, что тот не найдет другого способа устроить все, как взять
из денег княгини. Ему нужно было, чтобы кто-нибудь выказал
необходимость 2 сделать это, и тогда уже совесть его была покойна. Займы же
эти совершались очень часто и, разумеется, без платежа, потому что или
отец играл, или клал деньги на хозяйство, что он, однако, надо отдать
ему справедливость, всегда делал очень дельно. — Окончив дела с Никитой,
папа обратился к нам. «Ну, дети, в последний раз вам нынче учиться
у Карла Иваныча,— нынче в ночь едем в Москву: уже вы большие ребята
стали. Пора вам серьезно работать и утешать свою maman. Она теперь
остается здесь, и одна для нее будет радость — это знать, что вы умны,
учитесь хорошо, и вами довольны.»
Хотя по приготовлениям, которые мы недели за две могли заметить,
мы и догадывались, что должно случиться что-нибудь особенное, но эта
неожиданная новость ошеломила нас. Володя, поцеловав руку папа и
помолчав немного, опомнился и сдержанным голосом, за которым слышны
были слезы, передал поручение maman. Вася разревелся. Я не двигался
с места, мне стало 3 очень, очень жалко оставить maman, вместе с тем
мысль, что мы стали большие и что я могу утешить maman, приятно
пощекотала мое тщеславие. «Ежели мы нынче едем,— подумал я,— стало
быть, классов не будет, 4 как я рад; а впрочем лучше бы век учиться,
да не оставлять maman и не обижать бедного Карла Иваныча — он и так
очень несчастлив.»
Тысячи такого рода противоречащих мыслей мгновенно мелькали в
моей расстроенной голове, и я стоял, не двигаясь, с большим вниманием
наблюдая быстрое движение5 пальцев Никиты... 6 Сказав еще несколько
слов с Карлом Иванычем о положении барометра и приказав Никите
не кормить собак, чтобы 7 после обеда на прощанье выехать послушать
молодых гончих, папа против моего ожидания отослал нас учиться, утешив,
однако, тем, что вечером обещался взять на охоту.— Грустные и
расстроенные, пошли мы под предводительством еще более расстроенного
Карла Иваныча, 8 ожидавшего отставки, учиться. Ученье шло плохо.
9 Один Володя, который всегда был тверд, хотя и не повесничал по
обыкновению и был бледен, учился, как и всегда: все старые диалоги повторил
прекрасно и под диктовку сделал только одну ошибку. Вася был так
расстроен, что от слез, которые беспрестанно набирались ему в глаза,
1 Никита предвидел, что эти займы будут долгие. 2 взять 3 ужасно 4 а впрочем
5 указ<ательных> 6 Поговорив 7 чтобы вечером 8 который 9 во-первых, потому
9*
260
Дополнения
не мог читать и от рыданий не мог говорить, под диктовку же от слез,
которые, падая на его тетрадь, мешались с чернилами, наделал таких
клякс, что ничего нельзя было разобрать, как будто он писал водою на
оберточной бумаге. Карл Иваныч, находясь сильно не в духе, поставил
его в угол, твердил, что это упрямство, кукольная комедия, что надобно
дать ему «шампанскую мушку» и требовал, что<бы> он просил прощения,
тогда как бедный мальчик от слез не мог выговорить слова.
Я, как и всегда, учился дурно и поэтому не обратил на себя особого
внимания Карла Иваныча, который беспрестанно ходил в комнату дядьки,
и мне слышно было х, как он поверял ему все несправедливости нашего
дома против него и как не умели ценить его услуг и привязанности.
Я сочувствовал его горю, и мне больно было, что два лица, которых я
люблю одинаково,— отец и Карл Иваныч — не поняли друг друга. Даже
в моих руках весы правосудия покачнулись бы на сторону Карла Иваныча.
В кабинете же, который был прямо под нашими окошками, мне слышны
были голоса папа и maman, которые говорили громко, что редко случалось
с maman. Теперь же она говорила с большим воодушевлением и 2, как я мог
заметить, про нас.
Впоследствии я узнал от Мими, Любочкиной гувернантки, в чем состоял
этот разговор.
Случалось мне слышать и читать, что по устройству дома, расположению
комнат как-то можно узнавать характер хозяина. Этого я не знаю и не умею;
но что я всегда замечал, так это отношения двух людей между собою по
расположению комнат, ежели они оба живут в одном доме, в особенности
в деревне.
Когда живут муж с женою в одном доме, можно заметить по
расположению дома, кто из них первое лицо. По выражению одного милого
остроумного французского писателя: Dans l'amitié, comme dans l'amour, il y a deux
côtés: l'un tend la joue et l'autre embrasse 3*. В отношениях отца с матерью
первый подставлял щеку, а вторая целовала. У кого на половине было
больше окошек, более 4 веселые комнаты, из чьих окошек был лучше вид?
Чья прислуга лучше была помещена? К кому вход был красивее и
покойнее? 5 От чьей половины были ближе фортепианная, бильярдная, выход
в сад? На чьей половине больше сиживали? Где принимались общие
гости? Где был камин? На чью половину приносили кактус Грандифлору,
когда старый садовник объявлял с приличною спокойною важностью, что
завтра будет в цвету? К чьим окошкам подводили медведя и сбирались
дети и дворня?— Все эти преимущества были на половине папа. Я уверен,
что никогда ни папа и тем менее maman в голову не приходило подумать 6
об этой несправедливости, даже сама maman, которая всему умела дать
изящный колорит, беспрестанно придумывала 7 новые улучшения 8 на
половине папа и никогда не думала о своей.— Отец мой деликатен, вежлив,
когда того требуют приличия; но того внутреннего бессознательного чувства
1 было там 2 и слова «дети» 3* В дружбе, как и в любви, две стороны: один
подставляет щеку, другой — целует. 4 больше причуд деревенской роскоши 5
Через чьи комнаты 6 подумать об этом 7 думала 8 украшения
Рукописные тексты
261
нежной деликатности, которая бы указала г ему на это, он не имел. С
другой женщиной он, бывши таким же, каким и был с maman, мог бы
называться самым внимательным и нежным супругом; но с maman он был груб.
Например, maman редко звала его к себе — она боялась, не помешать бы
ему; он же всегда, когда ему было нужно видеться и ему нельзя было
идти самому. Случалось, что он не сейчас приходил, когда maman
звала его, и тогда она сама шла к нему в кабинет, боясь, не занят ли он
или не огорчен ли. В этот день случилось так же — maman пришла сама2
к нему, только что мы ушли 3.
Мне кажется, что отец делал это сознательно, испытывая свою власть
и приучая ее к ней. Maman была благородно горда и поэтому не тщеславна.
Он же только тщеславен. Поэтому никогда ни в чем он не задевал ее
гордости, а, напротив, уступал ей. Тщеславия же его она вовсе не замечала,
и они жили мирно.
— Что, объявил 4 ты детям, mon cher? 5*— спросила maman, усевшись
на диван.
— Да, очень огорчены бедняжки.— И, усаживаясь опять перед столом,
с которого Никита, наконец, понявши все приказания, взял конверты,
бумаги и деньги и скромно вышел:— Ну теперь, слава богу, все кончил,
остается только самое трудное, уговорить тебя успокоиться и не грустить.
Maman только что хотела отвечать с грустным выражением лица:
«Послушай, Alexandre...», он перебил ее.
— Да, j'ai une prière à vous faire6*, может, деньги с залогов получатся
нескоро, так j'ai ordonné à Никита de s'adresser à vous 7*, пожалуйста, ты
дай ему тогда для Совета, сколько нужно, из Хабаровских денег. Dès
qu'il recevra l'argent, dont je vous parle, il vous... 8*
— Ах, пожалуйста перестань, это, ей-богу, смешно, я у тебя всегда
беру, не спрашивая; а ты беспрестанно говоришь о отдавать и взаймы.
9 Разве я не знаю, сколько теперь будет стоить денег ехать в Москву,
определить детей.
Папа имел дурную привычку перемешивать французские слова, такие
слова, которые он очень хорошо мог сказать по-русски, с русскими,
в особенности, когда он говорил вещи трудные. (Трудными словами10
я называю такие, которые11 не говорятся тотчас, как приходят в голову,
а которые знаешь, что должен сказать, и перед которыми, чтобы выговорить
их, происходит внутренняя борьба.)
Бедная maman продолжала:
— Мне с тобою нужно серьезно поговорить, Alexandre.
«Нужно серьезно поговорить» всегда говаривала maman, когда ее,
бывало, не слушает отец и хочет заговорить ее, 12 закидать словами, когда
она обдумала вещь и не хочет спорить и разговаривать и хочет ясно
высказать свою мысль, но это «серьезно поговорить» она говорила таким
1 заставила 2 сама в кабинет 3 ушли от него 4 сказал 5* мой дорогой 6* у
меня к тебе просьба 7* я приказал Никите обратиться к тебе 8* Как только он
получит деньги, о которых я тебе говорю, он тебе... 9 C'est ride (Это смешно) 10
вещами п прежде чем 1а ей тогда хотелось
262
Дополнения
тоном, который значил: «хоть раз выслушай меня». Когда maman хотела
и дело шло о вещи близкой ее сердцу, она говорила так ясно, так
логически и вместе так женски красноречиво, что невозможно было противустоять
ей. Одно только было оружие против ее доводов — это нежность: надо
было расчувствовать ее, а она была так восприимчива и пылка и так
сильно любила отца, что это было ему нетрудно,— тут же все забывалось.
Настаивать в другой раз у ней не достало бы силы.— Отец бессознательно
чувствовал свое преимущество и всегда употреблял его.
— Хотя ты уже решился и говоришь, что все кончено, выслушай меня,
пожалуйста, в последний раз. Я обязана перед богом думать о судьбе моих
детей. Твои планы насчет детей — отдать их в коммерческое училище,
послать их за границу, дать им капитал и сделать их коммерциантами
большой руки — так ли?— мне не по душе, я откровенно скажу, я боюсь.
Ты хочешь, чтобы они были тем, чего у нас в России нет. Знаю, знаю,
ты будешь мне приводить примеры молодых людей, которых я много видела
за границей,— там это очень хорошо, и у нас может быть, но со временем
только. И сколько может быть им неудач на этой дороге — неудач таких,
от которых им нельзя будет подняться. Не выдержи курса (maman так
говорила), нашали молодой человек, у которого есть имя в университете,
сколько у него есть дорог — военная служба, хозяйство, выборы, но тут —
все пропало.
— Отчего же все пропало, chère amie ы? Разве они не будут иметь
капитала, с которым в нынешнем веке все можно сделать?
— Постой, дай мне тебе сказать. Ты говоришь: «капитал». Разве он есть
у них?
— Все равно, что есть: он будет.
— Полно, Alexandre, ты меня заставляешь говорить вещи, о которых
грустно вспоминать. Ты сам знаешь, что своим состоянием ты для них
располагать не можешь, я знаю, что ты для них все 2 готов сделать.
Я тоже — их мать и не могу им ничего оставить. Из доходов, ты говоришь,
в несколько лет составится небольшой капитал для них, но что это за
состояние для 3 детей, которые не имеют3 ни имени, ни родных. Притом же
разве можно отвечать, что я проживу так долго.
— Pourquoi parler de ces choses, chère amie, vous savez les raisons,
pourquoi il est impossible de faire autrement 4*.
Отец прошелся по комнате и сел опять на кресло. Несколько минут
они молчали. Maman опять продолжала:
— Нет, я не вижу, отчего ты не возьмешь векселей от меня.
Отец опять встал и, покраснев и подергиваясь:
— Ne revenons pas sur ce sujet, ma chère. J'ai dit,— он сделал ударение
на этом слове,— que c'est une chose, que je ne ferai jamais5*.
Maman тоже встала и, взяв его за руку6, начала говорить 7 с сильным
х* дорогой друг 2 все сделаешь 3 не имеют ничего, кроме 4* Зачем говорить
обо всем этом, дорогой друг; ты знаешь основание, почему невозможно поступить
иначе. 5* Дорогая, не будем вновь возвращаться к этому вопросу. Я сказал, что
никогда этого не сделаю. 6 ...Выслушай 7 в эту минуту в ней было это
Рукописные тексты
2вЗ
жаром, что с ней редко бывало: видно было, что она решилась. Я
воображаю, как она была хороша в эту минуту. Как покрылось легкой краской
ее прекрасное лицо, как загорелись ее черные умные глаза. (Мими,
которая подслушивала и подсматривала в щелку, говорила, что это один раз
только она видела, что maman x высказала всё, что у нее было на сердце.)
— Я, 14 лет живя с тобой, совершенно счастлива, я не раскаиваюсь
в том, что осудили бы другие люди, потому что это суждено было богом.
Ежели бы мне 2 бог позволил избрать новую жизнь, я только просила бы 3
прожить сначала эти 14 лет, опять так же, без всякой перемены. Ежели
я пожертвовала, как говорят, для тебя общественным мнением, то эта
жертва только усиливает мою любовь и благодарность за твою любовь
ко мне 4— я жертвы этой не чувствую. Я была совершенно счастлива,
говорю я, но участь детей, за которую я боюсь, не знаю почему, тревожит
меня. Я на детях ожидаю наказания за свою любовь 5, и это наказание
будет для меня ужасно! Я могла всем жертвовать для своего счастья,
когда на мне не лежала обязанность матери; но теперь я мать!
Ты говоришь про причины, которые не позволяют тебе сделать того,
о чем я прошу тебя. Я знаю, что ты благороден; но ты дурно понимаешь
благородство. Это эгоистическое дурное чувство, то чувство, которое
мешает тебе взять от меня векселя. Ты и я, мы должны сделать это; иначе
на нас ляжет обвинение детей и гнев бога. Ты боишься молвы. Напрасно.
Судьба 6 детей7 твоих так важна, что я бы на твоем месте: забыл бы о молве
и о ложных правилах чести, я бы всем прямо сказал, что я делаю, и пускай
обвиняют, не понимают меня. Это дело так важно, так велико, что нельзя,
я не понимаю, как думать об осуждении!
— Успокойся, мой друг, я сделаю все, что тыхочешь, как ни больно
мне это будет.
— Сколько раз просила я тебя просить государя об узаконении
наших детей; или сделать сделку с князем. Ты не соглашаешься на это.
Я знаю отчего. Опять оттого, что ты благороден и деликатен; но ты не
знаешь того чувства матери и того страху сделать несчастие детей, который
заставляет меня говорить8 вещи, о которых больно вспоминать, о которых
я не думала, но чувствую и о которых ты никогда не думал. Я твоя жена
перед богом; но тебе больно сказать перед всеми, что связь наша
незаконная; ты боишься оскорбить меня, говоря и напоминая об этом. Ты
ошибаешься — твое благородство ввело тебя в ошибку. Мне легче слышать,
когда ты говоришь прямо, откровенно обо мне и моей страсти, чем когда
ты говоришь так, что я вижу, ты боишься затронуть некоторые9 струны,
как будто они постыдные. Я давно уже дала себе и богу отчет в своем
поступке, я ничего не боюсь! Проси государя узаконить детей, говори прямо
обо мне — мне легче будет.— Да, Alexandre, теперь только, когда я
начинаю предвидеть участь моих детей, я начинаю раскаиваться.
1 maman говорила о себе откровенно и 2 мне дали самой 3 просила бы, чтобы
Написано: к тебе 5 страсть 6 Участь 7 детей, рожденных от твоей страсти
говорить прямо ü какие-нибудь
264
Дополнения
И maman заплакала, ей больно было, что она увлеклась и невольно
оскорбила отца. Он тоже был растроган, слезы были у него на глазах,
— Как может раскаиваться ангел, прости меня? Приказывай мне,
и я буду исполнять.
Это были только слова; но maman уже перешла от настроенности
высокого материнского чувства к исключительному чувству любви к
одному человеку. Отец просил простить его, ежели он виноват; обещал
исполнить все, ежели будет возможно; уверял в любви, просил забыть этот
тяжелый для него разговор. Нарисовал ей блестящую картину нашей
молодости в его духе, говорил, что переменить теперь этого невозможно;
но что, бывши в Москве, он будет хлопотать о узаконении нас и,
возвратившись, возьмет от нее вексель (он надеялся выиграть довольно, чтобы
от себя дать нам достаточный капитал). Maman не имела, как я говорил,
силы возвратиться к прежнему разговору и ослабела под припадком
нежности. Судьба наша осталась в руках отца, которого решение зависело
от хорошей или дурной вены два вечера в клу<бе>.
Долго еще сидели мы наверху, долго бессмысленно смотрел я в книгу
диалогов. Карл Иваныч был так взвинчен, что и решительно, кажется,
никогда не хотел кончить несносного класса. Он беспрестанно сердился,
сморкался, бегал к Н<иколаю> Д. жаловаться на всех и на всё и даже
зажмуривал глаза, когда мы ему говорили наши уроки, что было всегда
признаком очень дурным для нас.
Он даже сказал, что мы не дети, а медведи и что таких детей <нет) ни
в Саксонии, где он жил у богатого отца, который был арендатором, ни у х
енерал-Спазин, <у> кого он и жил не так, как у нас — не как учитель,
а как друг, в доказательство чего он приводил то, что генерал ничего не
предпринимал, не посоветовавшись в ним. 2 О причинах же, которые
заставили его оставить счастливую жизнь в Саксонии и у Спазина, он
умалчивал. Впрочем, заключил он, когда совесть чиста, то нечего бояться и что
он не ожидал благодарности никогда и знает очень хорошо, чьи это все
штуки (Мими). Он желал счастья этим людям, ему же было все равно,
и он полу-отчаянным полу-грустным жестом 3 показывал, что он многое
бы мог сказать; но не стоит того.
Уже было без четверти час (а в час ровно садились обедать). Карл
Иваныч не одевался, и ни по чему решительно нельзя было заметить, что он
скоро намерен кончить. Из буфета долетал уже до нас 4 стук тарелок.
Я слышал, как папа велел давать одеваться. Видел, как прошла дворовая
женщина мыть тарелки. Слышал, как в столовой раздвигали стол и
уставляли стулья. Скоро, скоро позовут нас. Одно только может
задержать. Я видел, как после разговору в кабинете maman, Мими, Любочка
и Юзенька пошли в сад и не ворочались. Но вот, кажется, виднеются их
зонтики; нет, это Мими с б девочками. Ах! да вон и maman идет. Как она
тихо идет и какая грустная, голубушка. Зачем она не едет с нами? А что,
ежели мне сказать папа, что я ни за что без нее не поеду, обнять ее и ска-
у Спазиных 2 Впрочем 3 движением руки 4 до меня 5 с Любочкой
Рукописные тексты
265
зать: «Умру, папа, а с maman не разлучусь». Ведь, верно, он меня оставит,
итогда мы с maman и с Любочкой будем всегда, всегда вместе жить, я дома
буДУ учиться, буду писать братьям, а потом, когда выросту большой,
дам Карлу Иванычу домик, он будет жить всегда в Красном, а я поеду
служить и, когда буду генералом, женюсь на Юзеньке, привезу его
родных из Саксонии, или нет, лучше я ему дам денег, и пускай он едет.
Много мечтал я о генеральском чине, о Саксонии и о любви maman x,
которая за то, что я с ней останусь и буду генералом, будет любить больше
всех братьев. Какое гадкое эгоистическое чувство!
Ну, сейчас позовут обедать. Вот дворецкий Фока 2 с салфеткой на руке
идет в сад искать maman и докладывать, что кушанье готово. Какой он
смешной всегда в черном сертуке, в белом жилете и плешивый. Как это он
не видит maman, она по середней дорожке идет; а он бежит к оранжерее;
ну, наконец, нашел, чуть-чуть не упал. А вот и нас идут звать. Слава
богу.— 3 Я никак не мог угадать, однако, чьи были шаги, которые
приближались по лестнице. Уже не говоря о 4 братьях, я по походке 5 мог
узнавать всю прислугу. Мы все с любопытством смотрели на дверь, в
которой, наконец, показалась совершенно незнакомая нам фигура. Это был
человек огромного роста с длинными, но редкими полуседыми волосами,
с широким, изрытым оспою лицом, с редкой седой бородой, кривой на один
глаз и одетый в платье, между подрясником и кафтаном, с 6 палкой больше
своего роста в руке.
— И-их, птички вы мои, птички!! Самка скучает, грустит, а птички
выросли, в поле летят. Не видать ей птенцов своих, велики, умны стали;
а коршун их заклюет, бедняжек. На могиле камень, на сердце свинец.
Жалко! Ох, больно,— и он стал плакать, утирая действительно падавшие
слезы рукавом подрясника. Голос его был груб и хрипл, речь бессмысленна
и несвязна; но интонации были так трогательны и безобразное лицо его
принимало такое откровенно печальное выражение, что нельзя было
смотреть на него и слушать без участия. Это был юродивый Гриша, который
хаживал еще к бабушке (маменькиной матери) в Петербурге и очень любил
ее, когда она была еще малюткой и, отыскав ее здесь, пришел полюбоваться
птенцами ее, так он поэтически называл нас, детей.
— А ты дурак,— вдруг сказал он, обращаясь к Карлу Иванычу,
который в это время одевался и надевал помача,— хоть ты на себя ленты
надевай, а все ты дурак — ты их не любишь.
Карл Иваныч был в скверном положении: сердиться на сумасшедшего
ему было совестно, сносить его глупые слова ему тоже не хотелось.
— Das fehlte noch 7*, подите вниз, я вас не желаю видеть, не ваше
дело, любит ли, не любит.— Он говаривал всегда вы и по-русски, когда
сердился, и говорил очень дурно; но я, приводя его речь, не коверкаю
слов, как он коверкал, потому что такого рода коверканье ничего мне не на-
1 а. по мне, перед самим собою сказать, какие пороч<ные> б. наградой 2 Фока
идет в 3 И долго 4 о шагах 5 по походке знал 6 с огромной 7 * Этого еще не
доставало
266
Дополнения
поминает, кроме плоских рассказов про немцев, которые беспрестанно все
рассказыва<ют>, и все слушают с стыдом за тех, кто рассказывает.—
Наконец, давно желанный и пунктуальный Фока пришел и к нам и
объявил, что кушанье готово, и мы пошли. Гриша, стуча костылем и продолжая
говорить разную нелепицу, пошел за нами. В столовой для него был
накрыт особый стол, по его неопрятности и потому, что он ел постное,—
все это по иждивению maman. Все уже собрались в гостиной. Maman
с папа ходили рука об руку по гостиной. Мими важно сидела на одном
из кресел, симметрично, под прямым углом, примыкавшем к дивану,
подле нее с одной стороны сидела Любочка, которая, как только мы взошли,
бросилась целоваться с нами, с другой Юзенька, которой тоже очень
хотелось вскочить и подбежать к нам, но это было несогласно с этикетом
Мими. Мы должны были подойти сначала к Мими и сказать «bonjour, Mimi»
и потом... нет, решительно не помню, как я здоровался с Юзой, целовал или
нет. Не помню. Помню только то, что я при Мими никогда от души не
говорил с этой чудесной, белокуренькой, беленькой, чистенькой девочкой
Юзой. Несносная Мими беспрестанно приставала, оглядываясь на папа:
«Parlez donc français» 1H\ A тут-то, как на зло, так и хотелось болтать по-
русски. Как ни говори, а родной язык всегда останется родным. Когда
хочешь поговорить по душе, ни одного французского слова в голову
нейдет; а ежели хочешь блеснуть, тогда другое дело. 2 Я тогда только
выучился говорить хорошо, т. е. говорить как на природном языке, а то
ведь прежде только переводил русские мысли по-французски, когда понял,
что это считается достоинством — хорошо говорить, а не смотрел на это как
на придирку злой Мими, как на фразу, которая попортила много детской
моей крови: «Mangez donc du pain» 3* (за обедом), «опять хлеба не ешь»
и т. п. Отчего девочки раньше лучше говорят? Оттого, что у них раньше
является тщеславие.— Пошли в столовую, большие впереди, так что мы,
дети, оставшись сзади, успели перекинуть между собою, мальчики и
девочки, несколько приятных слов, приятных тем, что нельзя было их
сказать при всех: «После обеда на охоту папа едет». —«Вас берут?» — «Да —
верхом, а вас?»—«Не знаю. Попроси
мамашу».—«Нельзя».—«Постараемся».
За обедом между папа и maman завязался очень интересный разговор
насчет юродивого Гриши, который из-за своего столика продолжал
твердить: «Птички от матки летят, матка плачет, не видать ей больше птенцов.
Лети, голубь, в небо! На могиле камень, на сердце свинец» и т. д., прерывая
свои слова всхлипываниями и рыданиями, которые, очень понятно,
усиливали расстройство нервов maman, которая уважала в душе Гришу4,
да и вообще имела слабость к странникам, юродивым и, хотя не
признавалась, верила в способность предсказывать некоторых.
— Ах, да, я хотела пожаловаться тебе, Alexandre,—сказала она,
подавая ему тарелку с супом (она сама разливала),— на твоего охотника...
**« Говорите же по-французски» 2 Тут невольно берешься за иностранные языки.
«Ешьте же хлеб» 4 это<го> юродивого
Рукописные тексты
267
Ах, боже мой, как его зовут?., помнишь, про которого я всегда говорила,
что он страшный...
— Прохора?
— Да-
— Что он сделал? Ты так редко х бываешь недовольна людьми, что
я знаю все случаи, в которые может случиться, что ты жалуешься.
Первое — или он подошел разговаривать к детям. Ты этого не любишь, а они
без памяти рады и горды с охотником говорить. Не правда ли, дети? —
Мы улыбались.— Или жена его приходила жаловаться, или он при
тебе ударил больно собаку: вот три главные случая. Не правда ли?
Maman с улыбкой, которая употребляется тогда, когда смеются над
вашими добрыми качествами, отвечала, что нет, и рассказала отцу с
большим прискорбием, как бедного Гришу чуть не съели собаки, когда он
проходил по дворне, и решительно, ежели бы не его большая палка,
его так-таки и загрызли собаки; а все виноват этот злой Прохор, который
нарочно притравливал их. Гриша подтверждал 2 эту речь указаниями на
изорванные полы подрясника и твердил отцу: «ты его больно не бей,
он дурак, а то и совсем не бей, грех. Бог простит. Дни не такие».—
Разговор начался следующий и по-французски.
Папа. Я откровенью тебе говорю всегда и буду говорить, что я
вообще этих господ не люблю. Ты можешь любить их и верить им;
а по-моему все или большая часть — лентяи, лицемеры, корыстолюбивы
и, главное, никого не любят и никакой благодарности ни к кому и ни за что.
Что меня больше всего сердит, это их смелость и самонадеянность,
которые они скрывают под личиной простоты и грубости. Все они плуты.
Maman. Да почему это так думаешь? 3 есть исключения...
Папа. Почему? Например, сейчас, как он говорил ловко, просил меня,
чтобы я не наказывал и не бил бы больно, как он говорит, Прохора, как
будто уже я намерен был его наказывать. Я в этом вижу только дерзкую
хитрость — выставить себя добреньким. Другие могут видеть в этом
христианское милосердие. Отчего в этих людях никогда не найдешь
откровенности? Ни один не расскажет тебе всей своей жизни; а они
очень ловко умеют как будто скрывать то, чего нет. 4 Например, М. П.
(странница, которая жила у нас) своими недоконченными фразами,
намеками умела всех уверить, что она несчастный отросток очень знатного рода,
тогда как она просто крестьянка и бывшая любовница какого-то
тверского) помещика. Они даже как будто не хотят показывать свой ум и
образование, которых и нет, умеют уверить, что они и умны и образованны.
Хотя я и не стану их травить собаками и побраню Прохора, но, ей-богу,
они того стоют. (Папа ужасно разгорячился.) Maman с улыбкой
попросила его передать горчицу. (Он взял ее в руку и, не подавая ее maman,
которая протянула уже руку, с этим орудием в руке продолжал.)
— Нет, меня сердит, когда я вижу, что люди умные вдаются им в обман.
Все они имеют претензию предсказывать, мелют вздор и б так много, что
жал у< ешься) 2 утверждал 3 во всем 4 Даже 5 и только разве
268
Дополнения
с добрым желанием можно разобрать во всей этой галиматье что-нибудь
и похожее на предсказание.
Maman, видно, не хотелось спорить как о предмете, о котором свое
особенное твердое мнение, и она с улыбкой продолжала просить
горчицы; но папа и слышать не хотел.
— Нет,— сказал он, опять отодвигая руку с горчицей.— Нет, они
только на то хороши, чтобы своими глупыми вздохами еще больше рас-
строивать женщин и без того с слабыми нервами. Прекрасно делают, что
полиция взялась за этих пророков — их надо учить.— Он, наконец,
подал горчицу и замолчал; но maman не вытерпела. Она была совсем
другого об этом мнения.
— Послушай, Alexandre, это люди, которых клеветать грех, —эти люди
все преданы богу и несчастны или по крайней мере выдают себя за таких,
как ты говоришь. Не спорю, во всем есть злоупотребления. — Но ежели им
делаешь добро с участьем, добро, которое нам ничего не стоит, то зато они
за нас молют бога, и пускай 9 из 10 обманщики, г одного святого человека
молитва за нас и то много может искупить наши наказания. Ты мне
говоришь пример М. П. Что мне за дело, что они были прежде? И всегда ли их
жизнь была так чиста, какою кажется теперь. Поверь, это звание
юродивого не так привлекательно и выгодно, чтобы из честолюбия или денег человек
бы решился всю жизнь посвятить себя этой тяжелой жизни. Есть три
причины, которые могут заставлять их выбрать эту карьеру: раскаяние,
несчастиэ и призвание, все причины прекрасные. В призвание нельзя не
верить. Сколько есть из них, которые с детства, сами не зная почему,
выбралп эту тяжелую жизнь. Согласись тоже, что они просто жалки как
люди. Как не желать, сколько можешь, облегчить участь таких людей,
которые, вот как Гриша, 20 лет скитаются без пристанища, питаясь самой
суровой прщей, зиму и лето в одном этом подряснике. И сверх того на нем,
сказала она, указав на Гришу, закованы вериги 2 в 1 V2 пуда. Я еще
маленькая подслушала ночью, как он молился, и видела эти вериги, которые
и теперь ira нем. Другие зимой ходят босиком в трескучие морозы, и мало
ли есть таких добровольных мучеников. Меня всегда они интересовали и
интересуют; хотя, правда, под этим видом есть обманщики; но я, слава
богу, никогда таких не встречала.
Ты смеешься над предсказаниями, но я сама видела примеры
удивительные этого вдохновения; не дальше как на моем покойном отце, которому
странник Кирюша, день в день, час в час, предсказал его смерть; да не
только его смерть, но и всю жизнь матушки. Я тебе рассказывала это?
— Да, я знаю. Но это ничего не доказывает, случай,— отвечал папа.
— Как не верить в предсказания, когда все и всегда верили в это.
Невольное чувство заставляет человека желать узнать будущее, и должна
быть возможность удовлетворить этому чувству. Я сколько ни слышала
про Каллиостро, про m-le Normand, которую сама видела 3 в Париже,
я не могу верить в силу этих предсказаний, но что есть этот дар у этих
один несчастный 2 вериги всегда 3 даже видела
Рукописные тексты
269
людей, у юродивых, сумасшедших, которых ты презираешь, это я очень
не то что понимаю, а чувствую. Человек, который беспрестанно убивает
не только все свои страсти, но даже простые желания, который весь
предался богу и изгоняет из души все помышления, которые не достойны его,
который не думает о тех мелочах жизни, которые поглощают наше
существование, так очищает свою душу и возвышает, что в ней открывается
с ясностью этот дар предвидения, который мы все имеем, но не можем
употреблять, потому что мы беспрестанно заняты чем-нибудь плотским,
что мешает этой способности выразиться. Один юродивый, который точно
предсказывал, мне рассказывал, что он никогда не мог отвечать на вопросы,
которые ему делали, но что когда он смотрел пристально на какое-нибудь
лицо, ему вдруг приходили слова, которые он понимал только тогда,
когда г сам слышал их, и он говорил, сам не зная что и почему.
Maman много спорила в этом духе с отцом, но он не поддался и окончил
спор какой-то шуточкой и принялся делать салат. Разговор этот сначала
занял меня. Я слушал и понимал, но потом, замечая, что обед клонится
к концу, я перестал слушать, тем более что Юза беспрестанно мигала
мне, указывая на maman и Мими, что значило, что обед кончится, а такого
удобного времени, чтобы все были вместе, не скоро найдешь, чтобы просить
девочек на охоту.
Я толконул Володю, и он решился.— Всегда как кажется страшно
просить, даже через другого, не знаешь, на какой половинке стула сидеть 2,
а как попросишь и позволят, кажется, отчего давно не просил этого; а не
позволят, но ежели уже начал, какая смелость и откуда возьмется, даже
решаешься спорить и доказывать, что можно и нужно 3 позволить. Я в этом
отношении остался до сих пор ребенком. Да что я говорю в этом отношении,
во всех отношениях слабости остались те же, разница только в том, что
выказываются они на других желаниях.— Во время4 пирожного был
позван Никита и отданы приказания насчет собак, линейки для maman
с девочками и насчет верховых лошадей для нас, все с величайшей
подробностью, называя каждую лошадь по имени. Для Володи не было
лошади его обыкновенной, и папа велел оседлать охотничью. Но это слово
«охотничья лошадь» как-то особенно звучало в ушах maman, ей казалось,
что охотничья лошадь должна насременно быть зверем и бешено понести
и убить Володю. Так, несмотря на увещания папа и Володи, который
с удивительным молодечеством говорил, что это ничего и что он любит, когда
лошадь несет, бедняжка maman продолжала говорить, что она все гулянье
не будет покойна. Наконец, обед кончился, большие пошли пить кофей
в кабинет папа, а мы, дети, побежали шаркать ногами по дорожкам,
покрытым упадшими листьями, в сад. Там начались разговоры о том, как
стыдно, Васенька боится верхом ездить, как стыдно, что Любочка
старше и тише бегает, чем Юза, о том, что делали и говорили большие
за столом и как бы интересно посмотреть вериги Гриши и как он молится.
1 когда [говорил] выгова(ривал) 2 и трепещешь 3 нужно нас взять 4 Во время
обеда
270
Дополнения
Ежели он рано уйдет спать на мужской верх, то решено было перед ужином
идти смотреть. Долго толковали мы и были только оторваны от этих
занятий стуком подъезжавшей линейки, на которой у всякой рессоры сидело
по дворовому мальчику, криком охотников на собак, их отрывистым
взвизгиваньем и чудесным видом кучера Парфена, который ехал на
назначенной Володе лошади и вел в поводу наших. Все бросились к забору,
от которого видны были все эти прелести, а оттуда одеваться на верх, и
одеваться так, чтобы как можно более походить на охотников. Одно из
главных к этому средств было всучивание панталон в сапоги, за что мы
и принялись с большим нетерпением кончить и бежать наслаждаться у
крыльца видом собак, запахом лошадей и разговором с охотниками
За что охота с собаками, это изящное *, завлекательное и невинное
занятие, находится в презрении и посрамлении как у городских, так и у
деревенских жителей?—«Собак гонять», «зайцев гонять».— Да что же тут
дурного? Кому это приносит вред?— Разоряются, убиваются, портят
людей. Все неправда. Охота стоит совсем недорого, и ежели бы те
помещики, которые имеют охоту, во все время, которое она продолжается, ездили
бы жить в столицы, чтобы не умереть от скуки, они прожили бы втрое
более. Хорошие охотники никогда не скачут, как безумные, и не
убиваются. Насчет людей: пример — наши люди. Лучшие люди во всех отношениях
были охотники. На охоте, как и в походах, люди формируются. А что же
и хорошего-то в охоте? А вот что.
День был жаркий, белые тучки с утра показались на горизонте, потом
все ближе и ближе стал сгонять их маленький ветерок, кое-где видна
была и черная тучка или сторона тучки. Около полдня беспрестанно
закрывалось и опять открывалось солнце, и пахнет в это время посвежее
ветерок. Славно, К вечеру, сколько ни ходили по небу тучи, не суждено,
видно, им было собраться в грозовую тучу и помешать в последний раз
нашему удовольствию. Они, помучав нас немного, опять стали
расходиться 2. Одна только на 3 востоке была большая длинная туча, другие же
на самом верху превратились в белую чешую, другие подлиннели,
побелели и все бежали на горизонт.
Дождя нечего было бояться. Даже Карл Иваныч, который всегда знал,
куда какая туча пойдет, объявил, что будет погода хорошая.4 Фока
сбежал очень ловко и скоро, несмотря на преклонные лета, крикнул
«подавай»5 и стал твердо по середине подъезда6, между тем местом, куда
должен был кучер Иван подкатить линейку, и порогом, в позиции человека,
которому не нужно напоминать о его обязанности подсаживать. Барыни
сошли и после небольшого прения о том, кому на какой стороне сидеть
и за кого держаться, раскрыли зонтики и отправились 7. (Линейке нужен
был объезд, а охота пойдет прямо.) Мы в страшном нетерпении попрыгали
на лошадей и с помощью хлыстов делали по двору разные эволюции,
объезжая лежащих по двору собак, чтобы избегнуть всегдашнего выговора
1 благородное 2 расходиться по горизонту 3 а. на западе заняла б. на западе
темная 4 Вышла maman 5 велел подавать 6 крыльца 7 тронулись
Рукописные тексты
271
охотников: «Собаку, сударь, не извольте раздавить». — Володя влез на
охотничью лошадь, несмотря на твердость своего характера, не без некоторого
содрогания. На лошади же он был очень хорош: точно большой!
Особенно обтянутые ляжки его лежали на седле так хорошо, что мне было завидно,
особенно завидно потому, что я на своем стриженом клепере, сколько я
мог судить по тени, далеко не имел такого г прекрасного вида. Вот
послышались на лестнице шаги папа. 2 Выжлятник подогнал отрыскавших
гончих 3. Борзятники подозвали своих и стали садиться. Стремянный
подвел лошадь к крыльцу. Собаки своры папа, которые прежде лежали
и стояли в разных живописных позах около его лошади, бросились к нему.
Он вышел на крыльцо, за ним в бисерном ошейнике весело выбежала
Милка, которая, выходя, всегда здоровалась со всеми собаками: на
некоторых порычала, с другими поиграла. Она точно барыня была перед другими
собаками.
— Как ты думаешь, Турок,— спросил папа, садясь на лошадь, у
доезжачего,— куда нам нынче ехать?
Папа всякий раз делал этот вопрос, отправляясь на охоту, и всякий раз,
как и теперь, получал тот же ответ:
— Куда вам будет угодно.
— Нет, да ты, как ты думаешь? Ежели нам в дубки ехать, так с одной
стороны там еще хлеб не снят, а зато уж верно там найдем. В Калиновом же
бог знает, будет ли что-нибудь.
— В Калиновом-то оно так-с, да вчера вечер там Ермолай лисицу
видел, как в лес аа дровами ходил, говорит, матерая, как волк точно.
— Ну, так поедем в Калиновый, а оттуда дуброву и эти мелочи
захватим.
— Как вам будет угодно-с.
Решено было в Калиновый, и мы поехали.Турок 4 открывал шествие,
за ним пестрым кружком бежали сомкнутые гончие. Жалко было смотреть,
какая участь постигала ту неосторожную, которой вздумывалось отстать:
ей надо было за шею перетянуть свою подругу и, сверх того 5, один из
выжлятников 6, исполняя свою обязанность, не пропускал этого случая,
чтобы ударить ее арапником, крикнув «в кучку».
Разровнялись. По сторонам ехали борзятники на славных низовых
горбоносых, с хорошим ходом лошадях,— все красивые люди, со всеми
охотничьими доспехами. Редко можно видеть красивее группу,
составленную из человека и животных, как охотника на лошади, за которым рыщут
борзые собаки, особенно когда он им бросает прикормку. Очень красиво!
Подъехав к Калиновому, мы нашли линейку уже там и, сверх всякого
ожидания, еще тележку в одну лошадь, на середине которой сидел буфетчик
и держал что-то в салфетке между ног; с одной стороны торчал самовар,
и еще были кое-какие привлекательные узелки. Нельзя было ошибиться —
это был сюрприз: чай на чистом воздухе, мороженое и7 фрукты. Радость
1 далеко из себя не представлял такой 2 Доезжачий подозвал [собак] разбред(шихся)
собак 3 собак 4 Турок ехал 5 сверх того никак ö добросовестный выжлятник 7 и еще
272
Дополнения
наша была неописанная.— Чай в чайной не доставлял никакого
удовольствия; из буфета г — очень малое; на балконе было очень приятно; но на
воздухе, там, где никогда не пьют чай, где-нибудь под березой — это было верх
наслаждения. Турок слез с лошади 2 и, выслушав 3 подробное наставление
с величайшим вниманием, как ровняться 4 и куда выходить5, наставление,
которое, впрочем, ему было совсем не нужно — он всегда делал по-своему,—
разомкнул собак, сел опять на лошадь и, потихоньку посвистывая,
скрылся 6 за молодыми березками.— Разомкнутые гончие прежде всего выразили
маханьями хвостов свое удовольствие, потом 7 встряхнулись, сделали
все это и еще больше того около неизвестно почему избранных ими кустиков,
что делают солдаты, когда им говорят «оправься», и принялись серьезно
за дело. Нам дали по собаке, которую мы должны были держать на платке,
слезши с лошади, и разослали по разным местам. Меня послали довольно
далеко, я бросился опрометью туда. То собака меня тащила, то упиралась,
я торопился и диким голосом кричал у... у... Наконец, запыхавшись,
добежал и уселся в траве. Настала минута ожиданья.— Разумеется,
воображение мое ушло далеко вперед действительности, уже я пятого
зайца сам затравливал и даже одну лисицу, как 8 отозвалась одна гончая.
Тут решительно 9 я пришел в неописанное волнение, глаза выкатились
у меня изо лбу, пот катился градом, и капли его хотя и щекотали меня,
сбегая по подбородку, я не вытирал их, я не переводил дыхания и с
бессмысленной улыбкой смотрел то на лес, то на собаку. Мне казалось, что
решается моя участь и что минуты решительнее этой в жизни быть не может.
Но положение это было слишком неестественно, оно не могло продолжаться.
Гончие все гоняли; зайца не было, я стал смотреть по сторонам. Подле
самого меня муравей тащил огромную соломину, и хотя она цеплялась
беспрестанно, он продолжал тащить, поворачиваясь с боку на бок. Его
постоянство и сила обратили мое особое внимание, тут же на беду мою
прилетела бабочка. В ней ничего не было особенного — желтая с белым10,—
но она так ми<ло> покружилась над u длинным белым цветочком, потом
уселась и только изредка взмахивала желтыми крылышками, наконец
совсем замерла. Видно было, что ей приятно, очень приятно: солнышко
ее пригрело. В это время Жиран рванулся. Не знаю, что сделалось с
бабочкой, я оглянулся и увидал... на опушке, одно ухо приложил, другое
поднял, перепрыгивает заяц. Все мои платы выдержать исчезли, я спустил
собаку и закричал голосом, неистовое выражение которого нельзя
передать.
Только что я сделал это, в ту же минуту я стал раскаиваться. Заяц
присел, сделал прыжок, и уж больше я его не видел. Но каков был мой
стыд, когда за гончими, которые в голос вывели на опушку, выехал Турок.
Он видел мое приключение и только сказал: «Ах, барин».12 Мне бы было
легче, ежели бы 13 он мне отрезал ноги, как зайцу, и повесил бы меня на
седло, чем выслушать только эти два слова. Но как они были сказаны.
1 в буфете 2 разомкнул собак 3 получив 4 откуда заходить 5 и что сде(лать)
6 скрылся в острове 7 потом сделали 8 как услышал 9 глаза у меня выкатились изо
лбу 10 желтые с белым крылышки п над длинной травкой l2 Лучше 13 чтобы
Рукописные тексты
273
(У меня есть тетушка, довольно дальняя, но я привык ее звать тетушкой.
У этой тетушки есть брат, у брата есть охота. Тетушка особа весьма
степенная, пожилых лет, у нее свой дом, своя воспитанница, и круг ее знакомых
состоит из лиц самых почетных в губернии. Все архиереи, которые были
в продолжение 20 лет, что она живет в городе, бывали у нее, и она
пользовалась расположением преосвященных. Одним словом, тетушка — особа.
Уезжая из деревни брата своего, куда она приезжала на короткое время,
в ноябре месяце, брат ее предложил ей проводить ее верхом несколько
верст (была пороша х, самый Михайлов день 8 ноября). Только что выехали
за околицу, братец ее заметил малик, который пошел к гумнам. Он поехал
доезжать, рассчитывая догнать сестрицу. Заяц вскочил, охотники стали
травить. Заяц покосил на дорогу. Около дороги были сугробы. Собаки
проваливались, русак оттянул, выбрался на дорожку и был таков.
Надо заметить, что это дело происходило возле самого возка тетушки.
Но каково положение братца, когда он увидал следующую картину.
Тетушка, подобрав салоп, была по колено в снегу. Старый лакей не мог
догнать ее, она падала от усталости. Ноги ее в белых мохнатых сапогах
отказывались двигаться 2. Кучер смотрел на нее в тупом изумлении,
но что хуже всего, тетушка в эту минуту (после она раскаивалась) не
чувствовала всей непристойности своего положения, а продолжала
твердить: «Что ж, братец, я бы рада, но сил нет. Ушел?» —спрашивала она.
Второй случай. В нашем губернском городе жил купец Подъемщиков.
Он всегда вел дела с отцом, и отец любил его за честность и аккуратность.
Об охоте же он отзывался всегда с презрением. Уговорил его раз отец
ехать на охоту. После некоторых безуспешных отговорок он влез в
длиннополом купеческом кафтане и <с> седенькой бородкой на охотничью
лошадь и ездил все поле с нами. Поле было неудачно. Ироническая и
презрительная полуулыбка не сходила с его лица. Пришлось, наконец, у
самых ног его лошади затравить беляка. (3 Травля беляка красивее травли
русачей, хотя и не так <i нрзб.у, беляк беспрестанно увиливается.) Я
следил за ним во время всей травли, желая знать, какое на него произведет
впечатление. Он скакал как сумасшедший. Я беспрестанно ждал, что
или упадет лошадь, или он раздавит собак. Сам же он едва сидел на седле.
Упав на переднюю луку, он помирал со смеху. Когда затравили беляка,
он не слез, а свалился с лошади и, упав на землю, продолжал смеяться,
так что уже не слышно было звуков, а по конвульсиям можно было
заключить, что он смеется. Насилу 4 серьезные лица охотников его успокоили.)
Долго стоял я в немом отчаянии на том же мес<те), не звал даже собаки
и только твердил с самыми выразительными жестами: «Ах, какая досада».
Я 5 слышал, как погнали дальше гончие, как заатукали на другой стороне
леса, как отбили зайца и как вызывал доезжачий собак 6, но я все не
трогался с места.
Охота кончилась. На ковре, в тени, сидели все кружком. Буфетчик
1 славная пороша 2 пот катил 3 Охотники знают 4 Насилу мы 5 Я даже не
6 и твердил,' ударяя
274
Дополнения
Василий стоял на коленях и из коробки вынимал г завернутые в листья
груши и персики. 2 Так было жарко и хотелось есть, что, кажется,
проглотил бы весь коробок с Василием, а надо было дожидаться, пока Василий
выложит все на тарелки, расставит эти тарелки симметрично на ковре и
когда после больших раздадут нам по одной штучке. Как ни долго
дожидались мы этого, однако дождались и тотчас побежали устроивать беседочку.
Любочка нашла необыкновенной величины зеленого червяка, все мы припали,
головами вместе, к листочку, на котором сорвала его она и с ужасом
бросила на землю. Юза решилась поднять его, подставив ему сухую травку на
дороге, и, чтобы ловчее сделать это, она сделала движение плечом, за
которое всегда сердилась Мими, говоря, que c'est un qeste de femme de chambre3*.
Платье с открытой шеей спускается ниже плеча, и, подымая и потом
опуская как-то плечо, я часто видал, что девочки опять приводят платье на
настоящее место. Юза, стоя 4 на коленах и нагнувшись над червяком,
сделала это самое движение. Я смотрел ей через плечо. В это самое время
ветер поднял косыночку с ее беленькой, как снег, шеи. Я посмотрел на это
голое плечико, которое было от моих губ на вершок, и 5 припал к нему
губами так сильно и долго, что, ежели бы Юза не отстранилась, я никогда
бы не перестал. Юза покраснела и ничего не сказала. Володя презрительно
сказал: «что за нежности» и продолжал заниматься пресмыкающимся.
У меня были слезы на глазах. Это было первое проявление сладострастия.
Охота и гулянье больше ничем не были замечательны. Нечто тем, что
тут mam am, найдя удобную веселую минуту, упросила папа отложить
расставание до завтрашнего утра, после раннего завтрака.
Назад мы поехали другим порядком: не с охотой, а с линейкой. Мы
один перед другим гарцовали около линейки. Я по тени казался довольно
удовлетворительным, но меня приводило в смущение другое обстоятельство.
6 Я хотел прельстить всех сидевших в линейке своей ездой, пролетев мимо
них. Я сзади начинал хлыстом разгонять лошадь, поровнявшись с линейкой,
принимал самое непринужденное и грациозное положение, поводя правой
рукой по 7 поводьям от левой руки до конца, как вдруг, поровнявшись с
упряжными лошадьми, моя лошадь, несмотря на все мое старанье,
останавливалась. И это несколько раз. Ужасно досадно.
Приехали домой, пили чай, играли. Явился Гриша 8. Наконец, уселись
все с maman, чтобы провести последний вечер с ней — это была мысль
старшего, Володи. Папа не было, его голос слышен был из кабинета — он
занимался с Никитой. Гриша продолжал говорить притчами; очень легко
было 9 перевести его слова так, что он предсказывал maman смерть и то,
что она с нами больше не увидится. Он плакал в нашем доме. Это одно, по
мнению принимавших его за пророка, значило, что нашему дому предстоит
несчастье. Он встал и стал прощаться. Мы переглянулись и вышли
потихоньку10, но только что наших шагов не могло быть слышно, мы опрометью
бросились на верх и засели в темный чулан, из которого видно нам будет,
1 [передавал] вынимал [разные] вся(кие> съедобные вещи 2 Кажется 3* что это
жест горничной 4 нагну(вшись) 5 и поцеловал в него 6 Как только 7 по концам
8 одна maman была в гостиной 9 было понять, что он хотел 10 и опро(метью)
Рукописные тексты
276
как будет молиться Гриша. Никто из нас друг другу не признавался, но
всем нам было страшно в темноте, и мы все жались друг к другу. Гриша
с своей палкой и свечкой в руке взошел в комнату. Мы не переводили
дыхания. Гриша беспрестанно твердил «Господи, помилуй» и «Господи,
Иисусе Христе» и «Мати, пресвятая богородица» с разными интонациями
и выговаривая эти слова так, как говорят те, которые их часто произносят1.
Он с молитвой поставил свой посох в угол, осмотрел постель и стал
раздеваться. Снял изорванный нанковый подрясник, сложил его, снял сапоги,
подвертки, все это тщательно и медленно. 2 Выражение лица его было
совсем другое, чем обыкновенно. Вместо всегдашнего выражения
торопливости, беспокойства и тупоумия, в эту минуту он был спокоен, важен и умно
задумчив. 3 Оставшись в одном белье, которое совсем не было бело, он сел
на кровать видно с усилием, потому что он в это время сморщился, оторвал
под рубашкой от тела вериги. Они брякнули.— Посидев немного, он встал
с молитвой, поднял свечку в уровень с кивотом, в котором стояли несколько
икон, перекрестился на них и 4 повернул свечку огнем вниз. Она с треском
потухла. Прямо в 5 оба окошка, обращенные на лес, ударяла полная луна.
6 Длинная белая фигура юродивого с одной стороны была освещена лучами
месяца, с другой длинною тенью падала по полу, стене и доставала до
потолка. Он стоял, сложив руки на груди, опустив голову и беспрестанно
прерывисто вздыхая. Наконец, он с трудом опустился на колени и начал
молиться, сначала тихо ударяя только на некоторые слова, потом видно
было, что он все более и более воодушевлялся. Он перестал уже твердить
молитвы известные, которых он много прочел. Он говорил свои слова
простые, даже нескладные; хотя он старался выражаться по-славянски, чтобы
было похоже на молитву. Он молился о себе, чтобы бог простил его,
молился о матери, о нас, твердил: «Боже, прости врагам моим», беспрестанно
кряхтя, припадал к земле лбом, бил о пол и опять подымался, несмотря на
вериги, которые издавали звуки железа 7. Долго, долго находился он в этом
положении религиозного экстаза, импровизируя молитвы, и слова era
были грубы, но трогательны. То твердил он: «Господи, помилуй меня»
несколько раз сряду и всякий раз с большим и большим воодушевлением.
Он говорил: «Прости меня», «Научи мя, что творить» с таким выражением,
как будто он говорил с кем-нибудь. Его вера была так сильна,что он
чувствовал, что бог слышит его молитву. Любовь его была так сильна и тепла,
что он бессознательно настраивал голос на самое жалостливое выражение, как
будто бог слушал его слова. * Раскаяние, преданность воле божией и
сознание своего ничтожества так сильны, что он замолкал, не знал, что говорить,
и лежал 9, приложив лоб к земле, только изредка вздыхая.— Описывая
впечатления, которые произвела на меня в детстве молитва Гриши, когда
все хорошее сильно отзывается в еще неиспорченной душе нашей, мне
пришли на мысль некоторые несправедливые понятия, которые я и сам разде-
1 Поверх текста: Занятия в каб<инете>. Запах. Матап играет. Жюбочк>а вяжет-
рагульку. а Видно было 3 Раздевшись 4 и потушил свечку 5 в окошки 6 Гриша,
сложив руки; [в] стоял в благоговейном поло(жении) 7 железные звуки 8 Поверх:
текста: Предсказание). 9 лежал на земле
276
Дополнения
лял когда-то, о бесполезности наружных знаков благоговения при молитве.
Большая часть людей нынешнего века, исключая тех, которые вам скажут
откровенно (а это я ценю), что они ни во что не верят, состоит их людей,
которые вам ответят, ежели вы их спросите, молятся ли они, что они не
полагают молитву в том, чтобы в известные часы становиться в позицию перед
дурно намалеванной доской и читать заученные слова, но что они молятся
всегда и везде, где придут к ним мысли благоговения.— Не верьте им, это
люди, которые не имеют ничего святого, и эти мысли благоговения никогда
им не приходят. Говорят они, что их возбуждает к молитве величие
природы. Ежели бы это было так, то они всегда бы должны молиться, потому что
есть ли такая природа, которая бы не была велика? Чтение известных,
условленных молитв и все признаки благоговения, которые приняты у нас
при молитве, невольно возбуждают мысли религиозные.Во-первых, потому,
что, читая молитвы, заученные вами в детстве, переносят вас к этому времю,
времю единственному, в котором вы чувствовали чистоту души и не
сомневались в том, что бог слышит вашу молитву. Простота есть величие. Молитва
есть просьба. Мне скажут — раскаяние х, преданность воле божьей есть
тоже молитва. Раскаяние есть просьба простить грехи наши, преданность
воле божьей есть просьба принять нас в свою волю. Всякая молитва есть
просьба.
Просить бога от души нельзя иначе, как так же, как мы просим
человека: языком самым простым, доступным и понятным для того человека,
которого просим. Искать таких молитв и выражения мыслей, которые
бы были достойны бога, есть верх гордости человеческого ума. Некоторые
люди говорят, что, удивляясь творению бога, изучая творчество, я мыслями
переношусь к богу и хвалю его. Какая же это хвала, ежели ты ее не можешь
выразить? Моли бога, как ты молишь человека. Эта молитва будет доступна
для самого тебя, ты дашь себе отчет в том, о чем ты просишь, а для бога
доступны всякие слова.— Я вижу гораздо больше величия в словах одной
жалкой девочки 10 лет, которая умирала от водяной и смерть которой я
видел, в страшных страданиях и, не переставая молиться, говорила:
«Божия матерь, избави меня, помилуй меня. Да помилуй меня, да прости
же меня». Это «да» есть верх величия и простоты в молитве. Эта девочка
чувствовала, что бог слышит ее молитву, чем в словах людей, которые
говорят, что это оскорбление божеству, ежели допускать, что есть молитвы
святых, которые могут искупить мои грехи, есть иконы, которые имеют силу
исцелить, а не бог, которого творения я вижу во всем от мириядов
бесконечно мелк<их> насекомых до мирияд светил небесных.— Человек
существо плотское, и поэтому чем проще он берется за молитву, тем более
видна его вера и тем угоднее эта молитва богу, а чем более старается человек
стать мыслями на уровень величия божия, тем более он заблуждается, тем
менее он в состоянии дать отчет в том, что он называет своей молитвой, и
тем менее она угодна богу. Чем более имеет человек верное понятие о
своем ничтожестве, тем более верное понятие будет иметь он о величии
бога. Поэтому-то я говорю: во-вторых, не отклоняйтесь от знаков благого-
1 раскаяние [тоже] есть
Рукописные тексты
277
вения при молитве — они указывают на ваше ничтожество и на величие
бога.
Все мы, сидя в тесном чулане и безмолвно смотря на Гришу, были
проникнуты чувством детского удивления, благоговения и жалости к Грише.
Гриша продолжал молиться. Любопытство наше было удовлетворено, и
чувство умиления вместе с ним скоро пропало. Юза взяла 1 мою руку в
спросила шепотом: «чья эта рука?» — в темноте мы не узнавали друг друга.
Юза сидела на полу, я, облокотившись на локоть, лежал за нею.— Как
только я услыхал пожатие ее руки и голос ее над самой моей щекой, я вспомнил
нынешний поцелуй, схватил ее голую руку и стал страстно целовать ее,
начиная от кисти до сгиба локтя; найдя эту ямочку, я припал к ней губами
кзj всех сил и думая только об одном, чтобы не сделать звука губами и
чтобы она не вырвала руки. Юза не выдергивала руки; но другой рукой
отыскала в темноте мою голову и своими нежными тонкими пальчиками
провела по моему лицу и по волосам. Потом, как будто ей стало стыдно,
что она меня ласкает, она хотела вырвать руку; но я крепче сжал ее,
и слезы капали у меня градом. Мне так было сладко, так хорошо, как
никогда в жизни. Я назвал Юзу чистенькой девочкой. Это была ее главная
черта и красота: всегда она была беленькая, розовенькая, на лице,
руках у нее 2 было ни слишком бледно, ни слишком красно, все контуры
как лица, так и талии были чрезвычайно отчетливы и ясны.— Кожа была
глянцевитая и 3 всегда сухая. Ежели она была в испареньи, то franchement4*
пот катился градом. Улыбка чудесная. Как описать то восхитительное
чувство, которое я испытывал, плача и целуя ее беленькую ручку. Это,
должно быть, была любовь, должно быть, тоже и сладострастье, но
сладострастье не сознанное. Мне довольно подумать, что я хочу иметь N, чтобы
больше не желать. Сознанное сладострастье —чувство тяжелое, грязное, а
это было чувство чистое и приятное и особенно грустное.— Все высокие
чувства соединены с какой-то неопределенной грустью. Васенька,
пошевелившись, зацепил за какое-то сломанное, выставленное в чулан стуло, и,
хотя тут ничего не было смешного, особенно для меня, кто-то не удержался
от смеху и, потому что нельзя было смеяться, фыркнул, и мы все с шумом
выбежали из комнаты. Для меня прекратилось самое блаженное 5
состояние; а Гришу на минуту оторвали от молитвы. Он тихо оглянулся и стал
крестить все стороны, читая молитвы.
На другой день утром коляска и тарантас, запряженные почтовыми
лошадьми (не могу не заметить, что мы очень гордились ехать на почтовых,
привыкши ездить на своих), стояли у подъезда, окруженные
многочисленной дворней: стариков, женщин, детей, которые пришли прощаться.
Мы все и папа в дорожных платьях 6, maman, Любочка, Юзенька, Мими,
Карл Иваныч сошлись после завтрака в гостиной прощаться.
Я так был занят тем, что мы едем на почтовых, что мне будет жарко
в лисьей шубке и что совсем не нужно шарфа (что я за неженка), что и не
1 ощупала 2 на руках, везде у нее 3 никогда не подтела) 4* откровенно
5 счаст<ливое> 6 которые нам казались слишком теплы
278
Дополнения
думал о том, как грустно будет расставаться. Все сидели в гостиной.Папа
и maman ничего не говорили 1 о себе и о нас. Они оба чувствовали, что так
грустно, что об этом не надо говорить; а говорили о вещах, которые никого
не интересовали, как то, хороша ли будет дорога, что сказать княжне
Д. и т. д. Фоке поручено было доложить, когда все будет готово. Он взошел.
Ему велели затворить все двери и сели, Фока тоже присел у
двери. Я продолжал быть беззаботен и нетерпелив; просидели не более 10
секунд, а мне казалось, что2 очень долго; наконец, встали, перекрестились.
Папа обнял maman, и мне смешно казалось, как они долго целуются, и
хотелось, чтобы поскорее это кончилось, и ехать; но когда maman
обернулась к нам и когда я увидал эти милые глаза, полные слез, тогда я забыл о
том, что надо ехать, мне так стало жалко бедную душечку maman, так
грустно было с ней расставаться... Она целовала отца и прощалась с ним,
а плакала о нас. Это все я почувствовал. Она стала прощаться с Володей
и столько раз его крестила и целовала, что я несколько раз совался вперед,
думая, что настал мой черед. Наконец, и я обнял мамашу 3 и плакал,
плакал, ни о чем не думая, кроме о своем горе. Вышли на крыльцо, уселись в
экипажи. Maman почти на каждой ступени останавливала и крестила нас. Я
уселся в коляске с папа на переднем месте, верх был поднят, мне не видно
было maman; но я чувствовал, что она тут. «Еще раз поцеловать ее, думал
я, или нет, лучше на надо.» Однако я протянулся еще раз к ней; она была
на другой стороне, мы разошлись. Увидев мою ошибку, она грустно
улыбнулась и крепко, крепко поцеловала меня в последний раз. Мы
поехали; сердце мое сжималось; я уже не плакал, я рыдал; мне что-то давило
в горле; с большой дороги мы еще видели платок, которым махала maman,
стоя на балконе, я стал махать своим. Это движение протрезвило меня,
и я уже перестал отчаиваться; теперь меня занимало и как-то доставляло
удовольствие, что я плачу о maman, что я чувствительный ребенок. Отец
молчал и смотрел изредка на меня с участием; я 4 подвинулся на самый зад
и продолжал плакать, глядя на пристяжку, которую видел с своей
стороны. Смотрел я, как махала хвостом эта пристяжная, как переменяла аллюр
она: то рысью, то галопом; смотрел, как прыгала на ней шлея, и смотрел
до тех пор, пока шлея взмылилась. Папа стал рассчитывать дни, когда мы
приедем; я стал вслушиваться и скоро забыл про maman, a рассчитывал,
когда мы 5, днем и ночью, увидим Москву. После только я вспомнил о том,
что я холодно простился с Любочкой и Юзой, так я в то время был огорчен.
А как они, бедные, плакали, особенно Любочка. И Карла Иваныча жалко,
и Фоку жалко, и березовую аллею жалко, и все, все жалко, а бедная
maman! и слезы опять навертывались мне на глаза, но ненадолго. 6
1 им было так 2 что давно 3 ma(man> 4 я сидел 5 мы прие<дем> 6 Поверх
текста: НатХалья) Савиш(на>.
Рукописные тексты
279
ВТОРАЯ ЧАСТЬ
Здесь кончается писанное мною прежде, и я опять начинаю писать
к вам и для вас.
Нас привезли в Москву и отдали в Коммерческое училище. Время,
которое я провел там, я не стану описывать, да и что описывать — ничего,
кроме тяжелых и грустных воспоминаний, грустных не так, как бывают
сладко грустны воспоминания время счастливого, а к этим
воспоминаниям, напротив, всегда в i душе мой примешивается какая-то горечь
и досада. Хотелось бы остановитьвоображение, которое бессознательно, как
глупая машина, lanterne magique 2*, рисует верно и те и другие. Вы
заметили, я и говорить не люблю про это время. Сколько оскорблений, сколько
разочарований суждено было перенести мне, ребенку нежному. Еще 3
свежи были в воображении моем ласки любящей и любимой матери.
Меня поражало и оскорбляло все, начиная от того, что вместо того,
чтобы мне, как я привык, оказывали все знаки признательности, уважения
(меня долго удивляло то, что люди ходят мимо окошка, на котором я
сижу, и не снимают шапки) 4, меня заставляли кланяться каким-то людям,
которых я никогда не видал и видеть не хотел и которые нисколько обо
мне не заботились, и кончая тем, что, исключая братьев, я ни в одном
товарище не находил тех понятий, с которыми я свыкся и которые были
необходимы для того, чтобы мы могли понимать друг друга. Они рассказывали
про каких<-то> отцов с бородами, которые никогда их не ласкали, про
матерей, которые боялись мужей и которых били. Я ничего этого не
понимал, а что понимал, то было мне противно. Особенно же отталкивало меня
как от воспитателей, так и от воспитанников, это недостаток изящества
физического и морального; даже не было того, что заменяет моральное изя
щество,— теплоты сердечной; или ежели она и была, то под такой грубой
корой, что я никак не мог откопать ее.
Сколько раз старался я — детскому сердцу необходимо чувство —
сойтись с кем-нибудь или хоть издали полюбить — я не мог: наружные
проявления чувства не были согласны с теми, которые я привык видеть
у maman. Ничтожное обстоятельство разрушало план огромного чувства.
Мне надо было или забыть maman и ее любовь, или привыкнуть 5 к тому,
что меня окружало; но на это нужно было время или в пору, самую пылкую,
когда душа ищет 6 предмета, на который бы изливать весь запас любви,
уединиться 7 от окружающего света, презирать его и жить одними
воспоминаниями. Я выбрал последнее, хотя и самое трудное. Этому выбору,
признаюсь, содействовало дурное чувство — гордость.— Я учился дурно, от
лени и от того, что 8 воля моя была устремлена на 9 то, чтобы, несмотря
на частые искушения, удержать себя в этом отдалении от всех, и не было
достаточно, чтобы употребить усилия на занятия. Как мне ни толковали,
что мне учение необходимо для той карьеры, к которой я готовлюсь, я,
1 в воображении 2* волшебный фонарь 3 Еще на губах моих 4 вместо,
говорю, знаков» уважения мне 5 свык<нуться> 6 просит 7 в сво<ем> 8 что был 9 не
на зан<ятия>
280
Дополнения
сам не знаю почему, не верил, чтобы я когда-нибудь был купцом.
Володя учился прекрасно, с товарищами был горд и вместе с тем водился с ними,
и его уважали. Стоило только раз взглянуть на весь класс, чтобы сказать,
что он был первый — морально — из всех. Васенька игралх самую
жалкую роль. Способности собственно учиться у него были хорошие, но он
был ленив и тщеславен. В обращении с товарищами он подражал то мне,
то Володе. То он никого знать не хотел и удалялся от всех, но этот маневр
не удавался ему. Меня за это уважали, потому что я для всех был тайной —
я никогда не пробовал ни играть, ни повесничать с ними. «Почем знать,—
думали они,— может быть, он не хуже или лучше нас может это все
сделать; но не хочет, потому что он очень умен.» Неразвитые опытностью
умы всегда предполагают в спокойствии силу и ум и уважают его. Вася же
после того, как, стараясь стать на уровень их в повесничании и играх и не
быв в состоянии достигнуть этого, отчуждался от них и становился горд.
Он, верно, не рассуждал о том, почему он так поступал; но бессознательно
хотел их обманывать. Они также бессознательно понимали этот обман
и платили за него презрением. Отношения детей между собою
происходят совершенно на тех же основаниях, как и между взрослыми людьми,
с тою только разницею, что все делается бессознательно и поэтому
благороднее. Например, человек, который употребляет, как средство, свое
умение владеть собою, чтобы приобрести влияние над другим человеком,
поступает, я нахожу, неблагородно; но ежели это делается бессознательно,
какие бы ни были следствия, в этом ничего нет предосудительного. Итак,
Васенька подражал то мне, выказывая презрение после неудач; то Володе,
вдаваясь опять в их шайку, в которой он тоже не мог приобрести того
влияния, которое имел Володя, действуя во всех случаях прямо, решительно
и откровенно. Это жалкое положение Васеньки в училище, которое трудно
и было требовать, чтобы заметили воспитатели, и развило его так странно,
что он от себя единственно был целый век несчастлив. Сознание выросло
больше способностей, и развилась странная страсть, болезнь все
анализировать до самых мелочей.
Мы недолго были в училище — 8 месяцев. Володе было 15 2 лет, мне
14 3, Васе 11.— Письмо, которое мы получили от матушки в 1834, 10
апреля, переменило нашу участь; но прежде чем я вам выпишу это письмо
и наши ответы на него, скажу несколько слов об отце.
Я перечел то, что написал вам, противно моему намерению, о нашей
жизни в училище. Мне хотелось вам дать некоторое понятие о наших
характерах и о том, как они выразились в новой сфере; но мне это не
удалось. Я уверен, что эти страницы никакого не дадут вам 4 понятия об
этом времени.— Чем общее стараешься описывать предметы и ощущения,
тем выходит непонятнее, и наоборот — это общее правило. Сколько
незаметных для самого себя кроется в душе человеческой обманов! Я не хотел
рассказывать вам про время, проведенное в училище; но боясь, чтобы
отвращение мое говорить об этом вы не перетолковали иначе — хуже, я невольно
1 был 2 14 313 4 ясного
Рукописные тексты
281
употребил фигуру, над которой часто смеются и часто употребляют в
комедиях и романах: «Не стану вам рассказывать мою жизнь, вы знаете
то-то и то-то». Потом, чтобы выразить себя, мне нужно было так же, как
и при описании моего детства, взять картины и случаи из этого времени
и с тщательностью разбирать все мельчайшие обстоятельства; тогда только
вы узнали бы меня, мою особенную личность; то так как для того, чтобы
с вниманием обрабатывать и разбирать воспоминания пр »шедшего времени,
нужно любить, лелеять эти воспоминания, чего я не мог сделать, я вдался
в общие места, и, вместо моей особенной личности, вышел какой-то мальчик
в какой-то школе, до которого вам и дела нет. В то время же, как я писал это,
мне казалось, что я пишу из сердца, а я писал из головы, и вышло жидко.—
Тем легче в этом случае себя обмануть, что, когда пишешь из сердца,
язык кажется очень грубым способом выражения и * далеко не имеет той
гибкости и нежности, которых требует то, что хочешь выразить. Когда же
пишешь из головы, перо послушно бежит за мыслями и слова складно и
без усилия ложатся на бумагу. Вы знаете, в пенье есть голос 2 горловой
и грудной. Можно петь грудью и 3 горлом. Так же и в литературе можно
писать из сердца и из головы.— Это сравнение верно даже и в отношении
действия, которое производят и то и другое на слушателей. Пусть будет
голос хриплый, пусть мелодия будет самая простая, но когда услышишь
полной грудью взятую ноту, не знаю, как другие, но у меня слезы
навертываются на глаза. Зато груб грудной голос. Надобно, чтобы очень обработан
был голос 4 и очень хороша была мелодия, чтобы горловой голос
понравился мне; но за живое он никогда меня не заденет. 5 Зато гибок горловой голос.
Кто немного имеет уха, тот сейчас отличит в музыке грудной от
горлового голоса. Кто немного имеет чувствительности, тот сейчас в
литературе отличит писанное из головы и из сердца в. Я для вас хочу писать
только из сердца.
Но я завлекся, я хотел рассказать вам, что в эти 8 месяцев делал отец.
Он два месяца жил в Москве, играл, и играл счастливо; но как требовать
от игрока, чтобы он отложил деньги, которые выиграл. Выигранные деньги
дороже для игрока денег, заработанных самыми тяжелыми трудами.
«Почем знать, рассчитывает игрок, может быть, я завтра все проиграю, а на те
деньги, которые я отложил, я бы мог отыграться. Потом, как расстаться
с деньгами, из-за которых я столько перенес моральных страданий,— они
мои, я за них м чился. Хотя я добровольно избирал такое состояние,
но не менее того деньги эти достаются не даром. Сколько борений,
сколько оскорблений, нанесенных и перенесенных 7 Как тяжело
беспрестанное напряжение воли.»
Скажут, что стоило ему уделить хоть часть от огромной суммы (он 8 был
в выигрыше около 300000). Чем больше сумма, тем больше страданий и,
следовательно, тем больше приобретает 9 он на нее прав и ни за что не
выпустит 10 из рук. Самое тяжелое для игрока—это п быть под влиянием
1 и никак 2 Головиной) 3 и головой 4 чтобы 5 То же и п письме. 6
головой и сердцем,. 7 и сколько страху этого 8 он в эту зи<му> 9 а. име(ет> б.
приобретал 10 ни за что бы не выпустил u a. это чувство б. это тяжелое
282
Дополнения
одного из самых тяжелых чувств (потому что это чувство низкое), чувства
страха.— Игрок всегда боится или зарваться х, или не получить, или
попасться, ежели он нечистый игрок. Потом, главная причина: игрок в то
время, как играет (я разумею все то время, к<огда> он предвидит настоящую
игру), теряет сознание всего окружающего. Одна сторона, которой он
сообщается с светом,— это планы к будущему; но настоящее все кажется 2
ничтожным, кажется совсем в другом и, главное, кажется столь же
подверженным законам судьбы, как и самая игра. Игроки привычку ожидать
всего от вены переносят и в действительную жизнь.— С отцом было то же,
поэтому он ничего того3, о чем просила maman, не делал4, ожидая
какого-то необыкновенного случая, который, по его мнению, должен был все
устроить. 5
В ноябре месяце он воротился в деревню, но ненадолго; maman по
письмам знала, что он в большом выигрыше и что весь выигрыш нынешнего
года он намерен был весною положить в ломбард вместе со всеми доходами
этого года имений maman на наше имя. Впрочем, maman с помощью Мими,
которая любила прослыть за женщину, которая может в делах обойтись
без помощи мужчин, выписала из уездного города протоколиста уездного
суда, потолковала с ним и поехала в уездный город, под видом набожной
поездки в монастырь, и там втайне от отца написала на его имя 3 заемных
письма, в 600 000 (по 200 000 каждому из нас). — Когда приехал в деревню
отец и объявил maman свои планы насчет упрочения нашего будущего
состояния, maman не вытерпела и призналась ему в своей против него вине,
показала ему вексель, который просила его взять, чтобы совершенно
обеспечить нашу судьбу. Папа оскорбило это как будто недоверие в его
планы. Он стал убеждать mamam, говоря, что, во-первых, бог знает, кому из
них суждено прежде 6 умереть, что ежели это будет он, то наследники его
воспользуются 7 этими деньгами, и эта сделка не принесет другой пользы,
как только пятно его 8 памяти, что даже ежели бы, чего боже избави 9,
maman умерла бы прежде, то опекун ее законного сына князь Иван мог бы
вступиться и опровергнуть законность этих векселей. Не знаю, что еще и как
доказывал папа бесполезность этой сделки, но знаю, что он заключил
свои доказательства тем, что 10 векселя, которые у него во время разговора
были в руках, он, сообразив, что maman достаточно убеждена, разорвали
бросил в камин, против которого они сидели. Maman повиновалась и больше
не настаивала; но она все боялась за нашу участь. Она чувствовала, что
ей недолго остается жить.— Петруша Козловский в это время был п
в юнкерской школе и в этом 34-<ом> году должен был быть выпущен
офицером. Он был под опекой князя Ивана.— Князь Иван был человек добрый и
любил maman, как сестру 12. Но братская любовь 13 трех родов 14: любовь,
которая происходит от родства 15, крови. Этот 16 род любви имеет начало в
1 потер<ять> 2 кажется так 3 того, что сделали 4 приезжал в деревню и уехал
в Москву, опять обещая, ничего не делая и продолжая играть, как вместе с нашим
в апреле получил он следующее> письмо 5 Зач. заголовок: Письма. 6 оставить эту
7 воспользуются его 8 на его 9 это бы 10 бросил п был под опекой 12 и как
женщину 13 быва<ет> 14 иногда эти три рода 15 от прив<ычки> 16 Эта любовь происходит
Рукописные тексты
283
физических свойствах человека х, и этот род любви никакие обстоятельства
не могут уничтожить. Сколько есть примеров, что брат, несмотря на то, что
никогда не жил с своим братом, что в чувствах и мыслях совершенно про-
тивуположен ему, что даже презирает его 2, несмотря на все это,
продолжает питать к нему чувство, которое заставляет его радоваться счастью
и соболезновать несчастию3. Второй род братской любви это есть 4
привязанность челов<еческая>, которую вы чувствуете к брату как к человеку,
которого качества 5, направление вам нравится и вы любите его, сами не
зная за что и почему. Наконец, третий род братской любви, и самый
обыкновенный, это есть чувство заботливости и участия, которое вы чувствуете
к брату, единственно на том основании, что он вам брат.6 Это чувство
основано на одном себялюбии. Вам больно слышать, что ваш брат сделал
вещь, которую свет на одобривает, вам приятно, когда вы, напротив,
знаете, что он чем-нибудь возвысил себя в мнении света, вам приятно и неприятно
не за него, а за себя, вы заботитесь не о нем, а о том отблеске его поступков,
который отразится на вас. В этом роде любви все участие 7 ваше устремлено
не на то, что действительно могло бы составить счастие его, но на то, что
удовлетворяет его и вашему тщеславию. Заметьте, отчего братья не любят
вместе выезжать в свет. Это оттого, что, когда остается только этот род
любви, что часто бывает, они беспрестанно боятся краснеть один за другого,
и это состояние доставляет много внутренних моральных страданий. — Эти
3 рода любви часто бывают вместе. Например, к братьям я питал 8 все три
рода; к старшему Петруше, которого я не знал вовсе, и к сестре, которую
я не хотел знать, я питал только два — родовую любовь и тщеславную.—
Но все это я говорю к тому, что князь Иван, как добрый человек,
сначала любил maman полной братской любовью, но после связи ее с папа,
которую он никогда не мог ей простить, он потерял к ней 9 уважение и
любовь как к женщине, но10 продолжал любить только как сестру.
Следовательно, и поступками его не управляла любовь u, a тщеславие. Он
настоял на том, чтобы Петруша, о котором его отец нисколько не заботился,
был взят от maman и отдан ему, несмотря на то, какое это должно было
причинить горе maman. Он занимался его воспитанием, однако внушал
ему чувства уважения к матери, к которой заставлял его писать. (Детские
письма Петруши, писанные еще по линейкам, maman всегда читала нам,
в них посылался12 и поцелуй братьям.) Но я как-то странно воображал себе
этого брата, который не жил с maman, не жил с нами, а только писал к нам.
Я ничего не понимал, почему это так, какая разница между нами и Петру-
шей; хотя я сказал, что я любил его, но я воображал себе, что он
преступник.— Князь Иван тоже писал к maman (я после читал эти письма), но
видно было по письмам его и вообще по отношениям его с maman, что им
руководила не братская любовь, а какие-то правила, основанные на
тщеславии, которым он, как grand seigneur13*, почитал себя обязанным следо-
1 а. Сколько б. и никогда в. и самый постоянный 2 он 3 несчастию этого
брата 4 есть чувство любви 5 вам нравятся 6 Это эгоизм тщеславия в другом
лице. 7 брата 9 братьев я любил 9 к ней как к женщине всякое 10 но любил
11 которая желает счастья 12 был 13* вельможа
284
Дополнения
вать. Папа был с ним знаком и даже в хороших отношениях, но я
решительно не знаю, как он умел это устроить.— Просьбу maman об узаконении
нас папа, разумеется, не исполнил; но еще раз обещал и даже взял у нее
письма к разным лицам в Петербург, которые, по предположению maman,
еще не забыли старую дружбу к ней и должны были помочь ей в этом деле.
— Папа недолго пробыл в деревне и опять уехал в Москву, где продолжал
вести тот же образ жизни, играл опять счастливо и день ото дня
сбирался в Петербург. Накануне решительного отъезда в апреле 1834 он получил
от maman следующее письмо.
Красное. 12 апреля.
Добрый друг Alexandre!
Вчера вечером получила я твое доброе письмо от 3-го, но Федор, который
привез мне его из города, был так недогадлив, что подал мне его только
нынче утром. Нынче уже утром х М. В., la belle Flamande 2*, которая
гостит у меня, не дала мне его, потому что не совсем была здорова, так что
я только что теперь, в 12 часов ночи, прочла его и отвечаю.— Пожалуйста,
не пугайся, милый дружок. Я 4 дни тому назад ездила отдать визит нашим
добрым соседям, голубкам, как ты их называешь (М. Ф. очень 3 добрая
женщина, напрасно ты ее не любишь), и, выезжая от них, лошади
увязли в грязи, мне вздумалось пройти до большой дороги пешком. Салоп я
сняла, потому что было тяжело, ботинки на мне были тонкие — я
простудилась. Не брани меня за мою неосторожность, я и сама очень раскаиваюсь;
тем более, что моя болезнь удерживает меня теперь в постеле и мешает мне
самой заниматься Любочкой, а это мое одно утешение. Старый наш
знакомый и друг, доктор И. В., которого мы (между нами будь сказано) немного
забыли, приезжал два раза и теперь сидит у меня, и я слышу, как он в
диванной рассказывает девочкам по-немецки историю Наполеона, говорит,
что, бог даст, дней через пять я встану. La belle Flamande выбрала меня
своей confidente 4* и целый день рассказывает мне, как за ней волочатся,
особенно какой-то уездный лекарь. По правде сказать, она мне надоедает;
но что делать, это слабость всех больных — приятно, когда кто-нибудь 5
тут сидит и болтает, даже глупости. Действительно она очень хороша собой
и неглупа. Теперь ей только 16 лет, и ежели бы она была в хороших руках,
из нее бы вышла премилая светская девушка. Ежели бы у меня не было
так много своих детей, я бы взяла ее. Но что я тебе болтаю вздор, поговорим
о чем-нибудь интереснее—больные, как дети, — всякие пустяки их
занимают. Любочка сама тебе пишет; но не знаю, удастся ли ей кончить — она
изорвала третий лист бумаги. Эта строгость к самой себе мне нравится. Мими
Кофертал6 все такая же любящая дама, а Юза — достойная любви девочка.
Вот тебе все наши домашние новости. Да еще две: первое, нынче утром
Мах.7* пришел поздравить меня с своими именинами и принес крендель. Я
ему дала полтинник, который он, должно быть, очень дурно употребил,
1 я его смогла прочесть 2* красавица фламандка 3 такая 4* поверенной
5 беспрестанно говорит 6 continue à être aimante < продолжает быть любящей)
7* Так звали у нас Максима. {Прим. Л. Я. Толстого.)
Рукописные тексты
285
потому что вечером приходила его мать жаловаться. Бедные люди. Второе,
твоя Милка ведет себя очень дурно, беспрестанно приходит к моим дверям
и воет; так что я велела Никите ее запереть. Не то, чтобы я верила
замечанию, а это мне расстроивает нервы.— Успехи твои в игре очень радуют
меня — ты знаешь, что я не люблю вообще, когда ты играешь; но теперь
я радуюсь этому, потому что ты 1 это делаешь для детей. Я знала вперед,
что ты наверное выиграешь. Извини меня, что я даю тебе советы, я
позволяю это себе только тогда, когда дело идет о детях. Мне кажется, теперь
довольно играть и пора тебе ехать в Петербург. Сделай это, мой друг, и ты
меня совершенно успокоишь. Ты обещался мне сделать это еще в том
месяце, но все откладывал. Ради бога, не откладывай больше, ты знаешь,
как это важно. Прошу тебя, ежели ты меня любишь, ежели ты дорожишь
моим счастьем и спокойствием, завтра же уезжай в Петербург и употреби
все усилия. Ежели бы дети наши были узаконены, я бы была совершенно
счастлива и спокойна. Я чувствую, что мне недолго жить, Alexandre, но
как мне ни больно будет расстаться с тобой, с детьми, я привыкла к этой
мысли и умерла бы спокойно, ежели бы знала, что дети мои не будут
обвинять меня. Еще раз прошу тебя: сделай это. Пожалуйста, не беспокойся
насчет моей болезни, я скоро выздоровлю; а то я знаю тебя, вместо того,
чтобы ехать в Петербург, ты прилетишь ко мне. Не делай этого, это меня
огорчит. 2 Прощай, мой ангел. Молю бога и ангела хранителя, чтобы он
помогал тебе во всех предприятиях твоих. . . не твоих, а наших. . . Я тебе
мало пишу, потому что уже поздно, а я еще хочу написать детям.
[Милые мои друзья и дети В<олоденька>, М<ишенька> и В<асенька>.
Не ожидайте найти в этом письме радости и утешения; напротив, оно для
вас будет очень грустно. Вас нет у3 меня, и нет у меня веселых мыслей.
— Но мысль моя всегда с вами: нет часу, в который бы я несколько раз
не думала о вас, нет ночи, чтоб я не видела вас во сне. Всякую минуту,
где бы я ни была, мне все кажется, вот вбегут мои шалуны; но вспомню,
что вас нет, и одно воображение рисует мне вас, какими вы были и какими
вы будете; но, может быть, оттого, что я одна, или оттого, что нездорова,
мне страшно за вас.
Слушайте меня, дети, — теперь я с вами буду говорить не как с детьми,
а как с добрыми и рассудительными мальчиками. Старайтесь понять меня.
Я обязана перед богом объявить вам печальную для вас истину. Когда
вы узнаете ее, обещайтесь исполнять мою просьбу. Слушайте.
Когда мужчина и женщина любят друг друга и хотят навсегда жить
вместе, они идут в церковь и 4 перед лицом всего света клянутся вечно
любить друг друга и просят бога благословить их союз, и бог благословляет
их., Тогда они делаются муж с женой и 5 и называется «они женились».
Но есть несчастные люди, любовь 6 которых бог не благословляет, и за то,
что они против воли божьей живут вместе, бог наказывает их и их детей.
1 ты играешь 2 Молю бога 3 около 4 и просят 5 и ежели у них рожаются
дети, дети их называются законные дети.— Но есть несчастные люди, союз которых
бог не благословляет. И детей, которые рожаются от такого союза, называют
незаконными детьми. 6 союз
286
Дополнения
Это грех и большой грех. Бог не благословил любовь мою к вашему отцу,
потому что я была замужем еще прежде за князем. Он не любил меня, и
я тоже не могла любить его, хотя он не злой человек, но жалкий и
несчастный. От этого старший брат ваш, сын князя, живет не с вами, от этого
вы — мои дети, а не можете быть дворяне и мои наследники, от этого я
несчастна и прошу бога, чтобы он не наказывал вас, а х всю тяжесть
наказания прошу его, чтобы он позволил перенести одной мне; от этого
же я вас, детей своих, прошу простить меня и обещать мне никогда ни с кем
про это не говорить и не обвинять меня. Ежели бы вы знали, дети, как
мысль, что я вас родила, может быть, на ваше несчастие, мучает меня; и
ежели бы вы знали, дети (впрочем, рано или поздно вы узнаете), что
заставило меня поступить против воли божией. Любовь, дети! Теперь для вас
это слово без значения, но что значит это слово, вы поймете когда-нибудь
и тогда поплачете о вашей бедной матери. . . Я не знаю, догадывались ли
вы о том, что я вам объявила; но ежели нет, то я уверена, то вам легче
узнать это от самой меня, чем вы могли бы, чего я боялась, узнать это от
людей посторонних, которые вас не любят. Теперь вы пожалеете обо мне
и о себе, поплачете, вспомните, что во всем воля божья и что это крест 2.
Бог послал нам — мне и вам — крест, который мы должны нести без
ропота, и надеяться на его бесконечную милость. 3 Он не накажет вас.
Так много злых и нечувствительных людей, что нашлись бы и, может,
найдутся люди, которые опишут вам так ваше положение, что вам больно
будет подумать о нем. Не слушайте никого и знайте и помните только то,
что все 4 определено свыше и что ежели бы можно было, то мать ваша
сейчас отдала бы свою жизнь, чтобы избавить б вас от этого положения. Я
нездорова, и кто знает, может, я вас больше не увижу. Теперь я спокойна 6,
чувства ваши ко мне не изменятся. Прощайте, друзья мои, ангелы мои.
Нежно, нежно целую вас и молю бога, чтобы он не оставил вас. Прощайте,
дети.]
К 7 письму8 этому была приложена записка от Мими Кофертал
следующего содержания:
Княгиня очень больна. И. И. говорил мне, что даже опасно больна.
Мысль, что она не встанет от этой болезни, не оставляет ее, и эта мысль
более всего меня пугает, хотя она совершенно спокойна. Вы 9 хорошо
сделали, ежели бы приехали. Она беспрестанно в бреду говорит 10 про
вас и думает, что вы в Петербурге. Видно, что ее мучает п, что вы так
далеко от нее. Я уже четвертую ночь провожу на волтеровском кресле
в спальне княгини; но вам нечего говорить о моих чувствах к ней. Вы
знаете, что 12 я всем пожертвовала бы для нее, не только что несколькими
бессонными ночами. Я делаю это с удовольствием и не ропщу.
Приезжайте же поскорее, с совершенным уважением и т. д.
[Ответ Володи.
1 а все удары 2 который он 3 а. Но ежели бы вам рассказали это б. Он
простит вас. 4 во всем 5 от малейшей боли сердечной 6 вы не перестанете любить
7 К первому ö письму maman 9 Вы бы 10 твердит п мучает мысль 12 что ежели бы
Рукописные тексты
287
Милая mamaü!
Письмо твое огорчило меня не тем, что ты нам в нем объявила (я уж
это прежде знал), но тем, что ты говорила про это — тебе, верно, это
больно х. Прежде, еще когда я не знал этого, но многое мне казалось
странным, я не спрашивал у тебя об этом, потому что предчувствовал,
не знаю почему, что тебе больно будет говорить 2. Я не понимаю, зачем
ты написала нам это.— Неужели ты думала, что нам когда-нибудь
придет в голову судить тебя. Я отвечаю за себя и за братьев, что не только
судить с другими об этом, но и в голову никогда нам не придет между
собою рассуждать об этом. Мы тебя любим, так чего же нам больше.]
На другое же утро отец заехал к нам в пансион.3 Я это время
сочинял ответ на грустное письмо, которое получили накануне от maman,
в котором она нам описывала наше положение незаконных детей, но
описывала его так, как могла только это сделать мать, чтобы не оскорбить
нашего самолюбия, но только заставить нас полюбить ее еще больше
(и так как с любовью, по крайней мере во мне, всегда неразлучно
чувство страдания) и жалеть ее еще больше. Я прежде уже знал это, Володя
тоже; но мы сами 4, по догадкам отыскивая решения некоторых вопросов,
как-то: почему Петруша К<озловский> живет особенно от нас, почему
на адресах папа было «Высокоблагородию», а на адресах maman «Ее
сиятельству» и т. д., и узнав все, что узнает мальчик от 12 до 15 лет в
пансионе, составили себе понятие о нашем положении. Но в детях есть
врожденное чувство тонкой деликатности, которое не позволяло нам
доверить друг другу наши открытия. Но Вася, узнав некоторые
неимоверные 5 вещи насчет различия полов и происхождения рода
человеческого, пришел6 и стал объявлять нам эти новости, уверяя, что ей-богу
это правда; но мы его прогнали, сказав, что он врет и что ему соврали.
Потом, разбирая те же вопросы, которые и нас приводили в затруднение,
он пришел поверить нам свои умозаключения; но и тут мы его прогнали
и сказали ему, что он дрянной мальчишка. Не знаю, как другие дети,
но я, когда еще был так молод, что не имел никаких причин7 подозревать
истину, я предчувствовал какую-то тайну в моем рождении. Когда меня,
бывало, накажут или поставят в угол, мне всегда приходило в голову,
что я самый несчастный мальчик, что я, должно быть, подкидыш и что
меня за то никто не любит. Это не было предчувствие, а особенная страсть
к несчастию, которая есть в душе у каждого человека. Не то, чтобы
человек желал бы быть несчастливым, но он любит знать, что он
несчастлив.— Отец объявил нам, что едет в деревню и берет нас с собою, сейчас же.
[Что-то защемило у меня в сердце, когда он нам это сказал, и мысль
моя сейчас обратилась к матушке.]
18 апреля мы у крыльца Красненского дома вылезали из дорожной
коляски (в которой мы поместились все 4). Папа, выезжая из Москвы,
был задумчив. Когда Володя спросил у него 8, не больна ли maman,
1 я знал это и от 2 говорить об этом 3 Нас вызвали, мы в 4 как-то дога<
дались) 5 необыкновенные) 6 к на<м> 7 сомневаться в законности своего рождения?
я подозревал) н что с ним
288
Дополнения
он с грустью посмотрел на нас и сказал, что да. В продолжение дороги
он успокоился и х был как и всегда; но, подъезжая к дому, лицо его все
более и более принимало печальное и задумчивое выражение, и когда
мы выходили из коляски и он спросил у выбежавшего запыхавшегося
Фоки: «где М. Ф.?», голос его был нетверд, и, как мне казалось, что за
ответ Фоки такого рода, как: «они изволили пойти в сад» или «они в
гостиной», он сейчас бы отдал весь свой выигрыш нынешнего года. Но,
несмотря на то, что слезы готовы были брызнуть из его глаз, Фока
доложил, что «они уже 6-й день не изволят с постели вставать», и добрый
старик Фока, как бы жалея о том, что он обязан был нанести такой удар
папа 2, прибавил в утешение, отворяя в это время дверь в переднюю:
«сейчас 3 Маша понесла кашку; только не знаю, изволили ли кушать».
Милка, выпущенная из заключения 4, с радостью бросилась к отцу, и,
несмотря на то, что она выражала радость такими красивыми движениями,
что весело было смотреть, папа даже не посмотрел на нее, а прошел прямо
в гостиную, оттуда в фортепиянную, оттуда в диванную, из которой была
дверь прямо в спальню maman. Мы шли за ним. Чем ближе подходил
он к этой комнате, тем более б заметно было его беспокойство. Он менее
опирался на каблук, и хотя мне не видно было его лица, все телодвижения
ясно доказывали это. Взойдя в эту последнюю комнату, он шел уже
на самых ципочках, едва переводил дыхание и два раза перекрестился,
прежде чем заглянул в щелку затворенной двери.— Там было темно,
и слышны были тяжелые вздохи.6 О, как тяжело все это действовало
на наши настроенные к горю тяжелым предчувствием юные души. Из
боковой двери выбежала непричесанная Мими с платком в руках и
слезами на глазах. Она шепотом сказала только: «Ах, И. А.», и заметив,
что папа берется за ручку замка, она прибавила шепотом 7 и рыдая:
«здесь нельзя пройти — ход из девичьей». Сию минуту, как я это пишу,
шум проехавшей мимо окон моих телеги очень испугал меня. Мне
показалось, что8 я еще в этой грустной комнате, где все боялись 9 произвести
малейший стук 10, у той двери, за которой на одре смерти лежала та,
которую я любил больше всего на свете. Мы пошли через коридор в
девичью, в коридоре на дороге попался нам дурачок истопник Аким,
который всегда смешил нас. Когда папа u прошел мимо его 12, поклонившись
ему, он сделал нам пресмешную гримасу; но что тогда крайне меня
удивило, это то, что вместо того, чтобы рассмешить меня, эта гримаса
прибавила еще только грусти.— В девичьей две девушки сидели за работами;
но когда они привстали, чтобы поклониться нам, они сделали 13 такие
грустные лица, что мне досадно на них стало, я подумал: «зачем они
притворяются?» Пройдя еще комнату Мими, папа отворил дверь в спальню,
и мы взошли. Направо от двери были два окна, оба заставленные
ставешками, которые были не по окошкам, немного малы, и сверху заве-
1 и только 2 отцу 3 сейчас кашку 4 из кабинета 5 тем менее оп ирался он
на каблук и тем более даже по спине его 6 Вы понимаете 7 говоря 8 это
непременно 9 боялись тихого 10 звук u мы п и он поклонился 13 приняли
Рукописные тексты
289
шены платками; у одного из них сидела Н<аталья> С<авишна> г с очками
на носу и вязала чулок. Она встала с чулком в руке и через очки
показала нам глаза,2 очень заплаканные. 3 Она не стала целовать нас, как
то обыкновенно делала, но только посмотрела на нас, и слезы потекли
у нее градом.— Мне 4 не понравилось то, что все, кого мы видели 5, при
первом взгляде на нас начинали плакать, когда прежде были совершенно
спокойны; но потом, обдумав это, я понял, что они все, даже и две
горничные, показывали грусть не для нас, а мы возбуждали в них слезы.
Налево от двери стояли ширмы, за ширмами стояла кровать, столик,
шкапчик, уставленный лекарствами, и волтеровское кресло. На нем
дремал доктор; он даже и не слыхал, как мы взошли. На кровати
лежала maman, y кровати стояла молодая девушка в белом утреннем капоте;
засучив немного рукава, она терла виски maman одеколоном. В комнате
было почти темно, жарко и пахло мятой, одеколоном, гофманскими
каплями и6 другим, чем, не знаю, как вам описать его, но 7 это было
одно из ясных впечатлений моих в эту минуту.
Не только когда я слышу этот запах, но когда я вспоминаю о нем,
воображение переносит меня с необыкновенной верностью к этой ужасной
минуте.
Девушка эта была соседка наша, о которой maman писала и которая
была известна нам под именем la belle Flamande. Лишь только она
увидала нас, она покраснела, отняла одну руку от висков maman, только
для того, чтобы 8 освидетельствовать ею, не непристоен ли ее 9 туалет
(она была в распашном пенуаре), и, не кланяясь отцу, грустно, почти
незаметно улыбнувшись10, шепотом сказала ему: «в забытьи».— Некоторые
говорят, что в сильном горе человек не думает ни о чем больше, как о
своем горе. Неправда, я был в сильном горе в эту минуту; но я замечал
все мелочи: например, я заметил эту полуулыбку de la belle Flamande,
которая значила: «хотя и грустное теперь время, но всё я вам рада».
Я заметил, как отец в одно и то же время, как он посмотрел на лицо
maman, кинул взгляд и на ее прекрасные, обнаженные почти до локтя,
руки. Я уверен, что отец, который был убит горем в эту минуту,
полюбовался этими руками; но подумал: «как можно в такую минуту думать
о таких вещах». Глаза maman были открыты, но она не видела. О, никогда
не забуду я этого страшного взгляда! В нем было видно ужасное
страдание! Нас увели. Больше я ничего не помню, не знаю и п вспоминать
не хочу. Страшно! Я потом у 12 Прасковьи Савишны спрашивал о
кончине матушки. Вот что она мне сказала. «Как вас увели13, она еще долго
металась, моя голубушка, как давило ее точно что-то, потом спустилась14
1 старушка Афимья, наша бывшая няня 2 грустные и за<плаканные> 3
Только что она нас увидала и подошла к 4 прежде не нравилось 5 как по заказу,
только что увидят нас 6 и вообще пахло тем, чем 7 описать, но все это вместе
составляло один известный запах, который я очень помню и который, когда я его
слышу, сейчас же с необыкновенною верностью впечатления переношусь к этой
минуте b посмо(треть) 9 неприличного 10 улыбаясь, тоже u и помнить и знать
12 у Афимьи 13 а. моих голубчиков б. бедняжек 14 свалилась
1 О Л. Н. Толстой
290
Дополнения
с подушек и будто задремала так тихо, спокойно, точно ангел небесный,
юлько дышала тяжело. Мы хотели с С<офьей> А<лександровной> хоть
подушечку под головку подложить. Но П. И.1 сказал, что лучше ее не
трогать, чтобы не разбудить. Я вышла посмотреть 2, что питье не несут,
прихожу, а уж она опять, моя 3 сердечная, все раскидала на постеле
и все манит Софью Александровну к себе. Та нагнется к ней, а уж сил,
видно, нет сказать что 4; отворит губку и только вздохнет, потом все
охала: «Боже мой, господи 5, детей, детей.» И каким жалобным голосом —
видно, хотелось ей вас благословить. Я хотела за вами бежать. И. M. 6
опять сказал: «не надо, это хуже встревожит, не ходи», и после уж только
все руку подымет и опять опустит. И что она этим хотела, бог ее знает 7.
Я так думаю, что вас заочно благословляла, да видно не привел господь.
Потом, видно, опять подступила хуже боль, приподнялась, моя
голубушка, по глазам видно, что 8 ужасно мучалась бедняжка, и опять упала
на подушки 9. «Матерь божия, не остави их», и уцепилась зубами за
простыню, а слезы в три ручья так и потекли.— «Ну, потом?» —
спросил я.— «Что потом, батюшка»,— и слезы закапали из глаз доброй
старушки. Она махнула сморщенной рукой и не могла больше говорить.
Maman умерла в ужасных страданиях. За что? Помню я, как на
второй 10 день11 взошел я в гостиную. На столе стоял гроб, в гробу лежал»
maman. Это было вечером, свечи нагорели, один дьячок сидел в дальнем
углу, и слышно было его однообразное12 и тихое чтение. Лицо13 было
открыто. Я тихо отворил дверь, дьячок оглянулся, но продолжал 14 читать. Мне
хотелось посмотреть еще раз на нее. Неописанное чувство страху
обуяло всего меня, нервы были расстроены 15, на щеках только что высохли
слезы, я подошел к столу и стал смотреть; но я видел только свет, парчи,
серебряные подсвечники. 16 Я стал смотреть пристальнее, взоры мои
устремлялись на то место, где должна была быть ее голова. Розовая подушка,
чепчик, венчик и еще что-то белое цвета воска, которое я17 принимал та
за лицо, то говорил себе, что это не может быть 18,— все сливалось вместе,
и ничего для меня не представляло. Я стал на стул, чтобы лучше
рассмотреть 19; но и тут сначала я не верил себе, что то желтоватое бесцветное
место 20, на котором я сначала не мог разобрать ничего21 (мне страшно было«
верить22), было ее лицо; но мало-помалу я стал узнавать знакомые милые
черты, стал вглядываться в них, и, несмотря на то, что глаз не было, что на
одной щеке23, под кожей, видно было черноватое пятно, склад губ 24,
вытянувшиеся линии щек, опущенные веки, лоб, на котором сгладились все
морщины,— все носило такой отпечаток величия, спокойствия, и спокойствия
неземного, что я не мог оторвать глаз от него25.—26[Я смотрел, смотрел
1 не велел, говорить, пускай лучше так, не будите ее. Только что 2 готово ли
3 голубушка 4 а. хотела б. ей хотелось 5 боже мой 6 говорит 7 уж мы 8 что-
страдала 9 только 10 третий u ее смерти 12 и слышен был его однообразный
13 усопшей ы и продолжал 15 страшно расстроены 16 Когда 17 полагал, что эта
бы<ло> 18 оно 19 ее лицо 20 лицо 21 никакого выражения 22 верить этому 23 [как
будто] под какою-то прозрачной и в спокойствии склада губ 25 от них 26
Особенно линия губ
Рукописные тексты
291
и х долго смотрел, сколько времени, я не мог бы сказать, потому что в
это время не было для меня времени. Сначала, смотря на это лицо, с
которым соединялось столько дорогих воспоминаний, я воображал и
вспоминал ее то в том, то в другом положении; воображение рисовало
цветущие жизнью и радостью картины, а передо мною лежала — смерть.
Воображение измучилось 2 этой работой, которую беспрестанно
разрушала действительность И я больше ничего не помню. 1
Я уверен, что ангелы, которые в небесах несли душу моей матери,
чтобы вселить 3 ее в жилище праведных и отдать ее богу, взяли и мою на
время 4. Так пробыл я, облокотясь к стене, до тех пор пока не отворилась
дверь и не взошел другой дьячок на смену — это разбудило меня. — Все
время, которое я провел в этом созерцании, можно вычеркнуть из моей жизни;
я не помню, 5 но зато после смерти моей, я уверен, что душа моя
вспомнит эти минуты. Я не плакал, но когда меня разбудили, я заметил, что
мне пора выйти, и мысль, что дьячок, который видел мое положение,
может принять его за бесчувственность и детское любопытство, пришла
мне. Я перекрестился, поклонился в землю, и слезы хлынули из глаз моих
градом. Было 12 часов; я пошел спать 6. Я спал крепко, спокойно и
долго 7. Нервы мои успокоились, утром мы пошли к панафиде, которую
служили перед тем, как нести тело в церковь. Дворовые и крестьяне пришли
все в слезах прощаться. Мне досадно было, что и они плачут и показывают
знаки горести так же, как и я, и что нет мне никакого средства показать
им, что я огорчен больше всех их (наверно больше половины плакали от
души 8, напрасно я сердился на них). Запах 9 был сильный и тяжелый, но
мне не верилось, чтобы это пахло тело, я искал другой причины.—
Во время панафиды я не молился, но стоял 10 в душе довольно
хладнокровно, хотя плакал и кланялся беспрестанно в землю.— Новый полуфрачек,
который на меня надели, жал мне под мышками и рукава нехорошо
сидели, и я чувствовал, что я скорее смешон в этой одежде, чем жалок.
Ежели бы меня оставили в п обыкновенном платье, какое бы оно смешное ни
было, хоть арлекинское, мне бы это в голову не пришло, но о новом,
непривычном платье я думал. Я наблюдал за позой отца, который стоял у
изголовья гроба бледный, как платок, и, как видно, с усилием удерживал
слезы. Он был прекрасен в эту минуту, все движения его были, как и
всегда, грациозны, свободны и уверенны, но не знаю почему, мне в эту
минуту представилось его лицо, когда он в кондитерской хотел поцеловать
француженку.—Я старался отогнать12 мысль о нем, но невольно думал
о том, что он слишком величествен в своей горести. Я не мог понять,
почему он не плачет и старается выказывать твердость.13 Он старался сказать
твердым голосом, чтобы пода<ли> табурет к гробу; но голос его дрожал.
1 и о чем я думал, что я чувствовал — этого описать нет сил. Я уверен, что душа
моей матери, [паря на небесах] носясь в хоре ангелов в небесах 2 устало
3 отд<ать> 4 и я [вместе с нею], соединившись с нею 5 а. своих ощущений в это
время б. всего того, что происходило в моей душе 6 и спал хорошо 7 как и
всегда после слез и горя 8 потому что maman все обожали 9 от тела 10
довольно u в том 12 эту 13 Видно было, что
10*
292
Дополнения
Аффектация всегда поражала меня г. Он старается и может
удерживаться от порывов горести2 и даже помнит о том, что нужно, стало быть
и он не так убит 3 горем, чтобы думать только об нем.
Я почувствовал в нем это и обвинил его в том же, в чем обвинял и себя,
и меня утешала мысль, что не я один бесчувствен.
Панафида кончилась, лицо открыли, и все стали прощаться —
прикладываться; но нам не позволили. Я стоял и смотрел на эту 4 печальную
церемонию: подошла прикладываться какая-то крестьянка с девочкой
лет 6 на руках, в это самое время я хотел уйти и стал кланяться в землю; но
только что я нагнулся, меня поразил страшный крик 5, но такой страшный,
такой пронзительный и исполненный ужаса, что, проживи я 100 лет,
я никогда его не забуду, и всегда пробежит дрожь по моему телу, когда
я вспомню об этом «а...а...а...а...» Я поднял голову — на табурете подле
гроба стояла та же крестьянка, держа в руках девочку, которая,
взмахнув руками и отвернув голову, откинулась назад и продолжала кричать
страшным, испуганным голосом. Я вскрикнул, я думаю, ужаснее этой
девочки и выбежал из залы 6. Неужели здесь, в этом гробу 7, лежит 8 maman,
и она возбуждает ужас, та же maman 9, с которой мы всегда жили, моя
мать?! Это 10 ужасно!!
[Я говорю, что есть какое-то наслаждение в горе. И вот доказательство-
в то время, как я u описывал это несчастие, я чувствовал его не слабее,
как тогда; мне 12 это доставляло какое-то грустное удовольствие. Но
довольно.] 13
Планы отца насчет нас переменились. В пансион мы больше не
возвращались, и в ту же осень он повез нас в Д. гимназию и поручил своему
старому приятелю 14. Перспектива наша была уже не купечество, а
университет, служба. Капитала же, который он намерен был положить на
наше имя, он не положил, не знаю 15 почему. Должно быть, потому, что
весь его капитал, состоящий из 300 000, он оставил себе на игру. Игроку
и нельзя было иначе поступить, тем более что все свое имение он намерен
был передать нам тогда, когда мы выйдем из университета и получим
первый чин (который в то время давал родовое дворянство), в противном
же случае он намеревался продать его и дать нам деньгами.— Но все эти
предположения были так шатки и подвержены стольким случайностям,
что ничего не было положительного. Он мог умереть без завещания, и
тогда мы оставались без куска хлеба. Так как он всю жизнь свою старался
приобретать во всех отношениях и так как для того, чтобы приобретать,
нужно уметь пользоваться удобными случаями, он никогда ни на что
неизменно 16 не решался.
Смерть матушки, однако, была для него тяжелым ударом 17. Это
1 [даже и в] Ежели он 2 то он не вполне 3 а. этой б. этим 4 эту операцию
5 я поднял голову и увидал Крестьянка стоит на табурете 6 из комнаты 7 это
8 та же 9 которую я так любил 10 О, это и я писал эти ст(раницы) ^[но] и мне
13 Поверх текста: Впечатл(ения) В(олоди>, отца и Н(атальи> Сав(ишны). и И.К.
15 уже не знаю *6 полож(ительно) 17 таким горем, которое мог только испытать
человек с
Рукописные тексты
293
горе так сильно на него подействовало и так скоро прошло, как то лишь
бывает с людьми, одаренными такими пылкими страстями и способными х
быстро увлекаться ими 2.
Теперь следуют 6 лет новой жизни, обстоятельства которой я вам
описывать не буду. Ознакомлю вас только с главными переворотами,
случившимися в нашем семействе, и с лицами, составляющими его. Отец
жил 3 зимы в Москве, и после 4 удачных зим (в отношении игры) дела
пошли худо, и он в две последние зимы проиграл все и остался при своих 400
душах, правда, очень хорошо устроенных, потому что летом, живя в
деревне, он занимался хозяйством и привел его в довольно редкие между
русскими помещиками порядок и устройство.
Любочка, я уже вам сказал, кажется, была очень хорошенькая
девочка и стала хорошенькой девушкой. 4 Знали, что 5 у отца есть деньги и что
он намерен ей дать хорошее приданое. Подвернулся К. помещик, дальний
сосед по имению, но близкий знакомый по охоте — скупой, пожилой
и грубый хохол Пестович, сделал предложение.— Обоюдные условия
насчет приданого покончили с большой тщательностью со стороны Песто-
вича и с притворною щедростью и баззаботностью со стороны отца.
Любочку мы совершенно потеряли из виду. Вся губерния толковала, что
отец мой прекрасный, примерный отец, что он так пристроил дочку, что
хоть бы родному. Да и что говорить, какие балы задавал! — Мими Куп-
фертал после свадьбы была отпущена. Семейство Ипатович оказалось
чудом неблагодарности, по ее словам. 6 Что ежели бы княгиня была жива
и видела это? Карл Иваныч давно был отпущен. Мими жила с Юзой в
Москве и неизвестно на какие суммы нанимала квартиру, лучших
учителей всех возможных искусств и наук для образования необыкновенных
способностей ко всему Юзы.— Подробное положение всех этих лиц вы
узнаете из последующих моих записок. Теперь поговорю немного про нас
и наше развитие в этот 6-ти годовой период.
Чтобы понять характер молодых людей, нужно рассматривать
поступки их в трех главных сферах и подвиги их на трех этих поприщах, именно:
наук, светского обращения и 7 нежнейшей из страстей.— Под
светским обращением я разумею обращение со всеми людьми, с которыми
судьба сталкивает человека: высших, низших, равных. Начну 8 по
старшинству с Володи. 9 В общих чертах описывать характер так трудно, что
даже невозможно. Я раз уже пробовал описать вам в общих чертах
нашу жизнь в училище, и мне не удалось. Теперь, чтобы дать вам
понятие о наших респективных характерах, возьму10 эпизоды из нашей
жизни — самые простые, но постараюсь как можно подробнее передать их
вам и с тою же простотою, с которою тогда они представлялись мне.
Как уже я сказал вам, мы п были поручены одному приятелю папа, у
него и жили.— Приятель этот был профессором 12 физиологии
человеческого тела и анатомии, вместе 13 читал он историю медицины. Отец мой
1 так 2 как он 3 летом в деревне, занимаясь 4 Отец обе<щал> 5 отец намерен
ей 6 Ежели 7 и любви 8 с старшего 9 Я уже раз пробов(ал) 10 по и жили 12 логики и
психологии 13 был он
294
Дополнения
знавал его в первой своей молодости, был с ним однокашник. Обращаясь
всегда в высшем или близком к высшему кругу обществах, отец
совершенно упустил его из виду и даже ежели бы и имел его на виду, то не очень
бы обрадовался. Когда же пришло время нас пристроить, папа вспомнил
хотя и не блестящего, но полезного в настоящих обстоятельствах
профессора и, х узнав, что он преподает вышеозначенные науки и что он декан
1и даже одно время исполнял должность ректора, сообразил, что эта
■связь, которую совершенно от него зависит поддержать визитом и
ласковым обхождением, может быть для него и для нас крайне полезна. Папа
почитал бесполезным осведомиться о том, в каком он факультете был
деканом, довольно того, что это слово звучало приятно в его ушах, особенно
'С прибавлением профессор Эмерит, не обращая внимания на то, что мы
никогда не предназначались к медицинской карьере; он вообразил, что
«го влияние на всех молодых людей, воспитывающихся в университете,
всемогуще. Сообразно с этим, сделав первый визит самому доктору и
вторичный его семейству, папа умел, несмотря на пришепетывание,
внушить величайшее уважение к своей особе будущему нашему
покровителю, который, несмотря на все свои прекрасные качества, был очень
тщеславен и твердо убедился в том, что он может быть нам полезен и что
это составляет его непременную обязанность для того, чтобы не отстать от
общества и всегда быть в состоянии возобновить с ним связи, с помощью
которых он будет в состоянии прилично пристроить свою 16-тилетнюю
дочку, белокуренькую овечку Зинаиду. Но что я рассказываю? Я
только хотел сказать, что мы жили у доктора, и в 1836 году в апреле
Володя, у которого была особенная комната, сидел в ней на большом кресле
с полозьями, которое приятно покачивалось, держал в руках тетрадки
уголовного права и, задравши ноги кверху, смотрел 2 с большим
вниманием на стены и потолок своей комнаты.
Дело происходило перед экзаменами 3, за 5 дней до экзамена
уголовного права профессора Шмерца, который, как то было известно через
некоего студента-собаку, который составлял 4 вопросы, был недоволен
осанкою Володи, находя ее слишком самостоятельною, и выражался так:
.«Я знать ничего не хочу; я сужу по репетициям; а г-н Карталин отозвался,
что он не м<ожет> приготовить всех прочитанных лекций. Посмотрим,
он умен, я знаю, но и я тоже тверд в своем слове. Г-н К. еще молод, и ему
нужно пробыть два года в 3-ем курсе для узнания основательнее
предмета».
Понятно, что Володя занимался этим предметом преимущественно
перед другими и неусыпно. Комната его была расписана по всем стенам
философиями 5 уголовного права, и даже в одном месте конспект смешанных
теорий доставал до потолка. Меблировка Володиной комнаты состояла
из кресла на полозьях, смело, как говорил Володя, кинутого на середину
комнаты. Все находили, что это кресло, хотя и чрезвычайно приятно в
нем качаться, стоит не у места; но Володя утверждал, что это так нуж-
1 предположив) 2 на пот<олок> 3 в руках 4 точки 5 теориями
Рукописные тексты
295
но и что он, как хорошие живописцы, не размазывает тщательно картины,
а смело сажает шишки *. Он так выговаривал это слово «шишки» и,
сжимая все пальцы правой руки, делал ими движение, как будто бросая что-
нибудь с отвращением, что все слушавшие его невольно убеждались, что
это кресло шишка и стоит прекрасно.
Заговорив о шишках, я2 нахожу, что это темно для всех, кроме членов
нашего семейства и коротких знакомых, и понять настоящее значение
того, что я говорю, может только человек, которого я называю понимающим.
Я обещался вам растолковать то, что я называю понимающими и
непонимающими людьми. Нет удобнее случая; но приступая к этому
объяснению, я боюсь, что не сумею провести для вас эту черту, которая в моих
глазах разделяет весь род человеческий на два разряда. Ни один из
качественных противуположных эпитетов, приписываемых людям, как то
добрый, злой, глупый, умный, красивый, дурной, гордый, смиренный Зг
я не умею прилагать к людям: в жизни моей я не всаречал ни злого, ни
гордого, ни доброго, ни умного человека. В смирении я всегда 4
нахожу5 подавленное стремление гордости, в умнейшей книге я нахожу
глупость, в разговоре глупейшего человека я нахожу умные вещи
и т. д., и т. д. Но понимающий и непонимающий человек — это вещи так
противуположные, что никогда не могут слиться одна с другою, и их
легко различить. Пониманием я называю ту способность, которая 6
способствует нам понимать мгновенно те тонкости в людских отношениях,
которые не могут быть постигнуты умом. Понимание не есть ум, потому что
хотя посредством ума можно дойти до сознания тех же отношений,
какие познает понимание, но это сознание не будет мгновенно и поэтому
не будет иметь приложения. От этого очень много есть людей умнейших,
но непонимающих; одна способность нисколько не зависит от другой.
Такт опять совсем другое дело. Такт есть умение обращаться с
людьми, и хотя для этого умения необходимо понимание отношений людских,
но это понимание может происходить от привычки, от хорошего
воспитания, а 7 чаще всего люди так называемые с тактом основывают эту
способность на хладнокровии, на умении владеть собою и на медленности и
осторожности во всех проявлениях. От этого большей частью люди с
тактом — люди непонимающие. Медленность и хладнокровность совершенно
противуположны этой способности, основанной, напротив, на
быстроте соображения. Какая разница между человеком, который едет с
визитом соболезнования в дом, хозяева которого сильно огорчены потерею
какого-нибудь родственника, и говорит там, почитая то своею
обязанностью, пошлые и избитые фразы участия, и тем, который, предвидя
в этом визите много тяжелых минут, не едет вовсе? — Какая разница
между человеком, который с первого взгляда на другого человека
говорит вам: «это умный и порядочный человек», и тем, который парикмахера
принимает за артиста? Какая разница между тем человеком, который,
1 [где] [чтобы] [для] при этом слове он 2 не могу 3 для ме(ня> 4 вижу 5
стремление) 6 учит uac 7 более всего и
296
Дополнения
когда кончился анекдот, спрашивает вас: «ну, а потом?», не понимая, как
груб этот вопрос, и тем, который, когда вы только начинаете
рассказывать, оценил уже ваш рассказ и никогда не спросит этого? Разница
между человеком понимающим и непонимающим. Самые приятные
отношения с людьми понимающими. х Есть много понятий, для которых
недостает слов ни на каком языке. Эти-то понятия могут передаваться и
восприниматься только посредством понимания. Чтобы передать такого
рода понятие, для которого нет выражения, один из собеседников
говорит другому 2 один из признаков этого понятия или выражает его
фигурно; другой по этому признаку или фигуре, а более по
предшествующему разговору и выражению губ и глаз понимает, что первый хочет
выразить, и, чтобы еще более объяснить понятие и вместе с тем показать,
что оно для него понятно, говорит другой характеристический признак.
Это средство распространяет круг разговора и 3 притом доставляет
большое наслаждение. Когда люди привыкли один к другому, то
игра эта идет с необыкновенною быстротою, и чем быстрее, тем приятнее,
как игра в мяч. 4 В нашем семействе понимание весьма развито, и
сначала я полагал, что оно произошло от одинакового воспитания, от того, что
каждому из нас вся жизнь другого известна до мельчайших
подробностей, одним словом, что оно происходило от родства 5 в мыслях, так же,
как и может существовать, независимо от способности понимания, во
всяких кружках; но сталкиваясь с различными людьми, я убедился
окончательно, что, несмотря на чрезвычайную разницу в прошедшем с многими
людьми 6, некоторые сейчас понимали... другие, как ни часто я с ними
сходился, всегда оставались непонимающими и что резкая черта эта
между всеми людьми существует, хотя и с подразделением: на людей 7,
понимающих 8 всегда и везде, и на людей, понимающих в известном кружке
и вследствие известных обстоятельств. Я привел пример шишки. Шишка
называлась у нас такая вещь, которая поставлена не у места, спретензиею
на laisser aller 9*.— Видите, как много слов в описании понятия, которое
выражалось шишка и значило гораздо больше. Так, шишка говорилось
о 10 известном способе завязывать галстук; даже в разговоре, в лекциях
профессоров некоторые отступления назывались шишка. п Много было у
нас таких понятий, выраженных странно, много типов. Например, в то
время, как перестали носить штрипки, со стрипками выражало очень
много: галстук «со стрипками», прическа «со стрипками», даже разговор
и манера танцевать «со стрипками» были для нас вещами очень ясными.
Продолжаю 12. Меблировка комнаты состояла из этого кресла на полозьях,
дивана, который, очень искусно, превращался к вечеру в кровать и к утру
опять приходил в первобытное положение, ломберного стола, который
всегда был раскрыт и на котором лежали книги, тетради, пенковая трубка, из
которой никто не курил, и так называемая и<зюм>ная чернильница с под-
1 Понимание можно растолковать как игру, которая состо<ит> 2 признак
3 вме<сте> 4 Есть др<угой> 5 сродства ° [я тотчас] я сейчас поним<ал> 7
одаренных 8 от рождения 9* свободное развитие событий 10 платье u Может быть,
и можно было найти выражение для 12 описан<ие>
Рукописные тексты
297
свечником в середине. (Один раз, расспрашивая Володю об одном моло
дом человеке, юнкере, нашем родственнике, я сказал ему, не
удовлетворяясь его ответами: «Да ты дай мне о нем понятие. Что, он глуп был?» —
«Нет, он еще молоденький мальчик был, ни глуп ни умен — так себе;
но знаешь, в таком возрасте, в котором всегда бывают смешны молодые
люди. У него была 1 губительная слабость, от которой, я всегда уверял
его, он расстроит и желудок и обстоятельства,— это изюм покупать.»—
«Как изюм?» — спросил я.— «Ну, да как изюм? Как есть деньги, уж он 2
не может выдержать, посылает в лавочку покупать изюм, не изюм, так
пряники, а не пряники, так саблю или тёрку какую-нибудь купит.») С тех
пор изюмом называется у нас всякая такого рода покупка, которая
покупается не потому, что ее нужно, а так. Володя признавался, что
чернильница эта была куплена в изюмные времена, да и вид она имела изюмный.
Доктор, должно быть предполагая, что посещение его никак для нас
не может быть неприятно, заходил очень часто то в мою, то в Володину
комнату. Он долго сидел у меня, и, несмотря на то, что действительно мне
было некогда переливать с ним из пустого в порожнее на какую-то
философическую тему, несмотря на то, что перед тем, как он взошел ко мне, я
с математической верностью расчел, на сколько часов предстоит мне
занятий, и несмотря на то, что я сказал сам себе 3, что 4 не дам никому
помешать себе, прямо скажу, что мне некогда, он сидел у меня, и хотя я
слушал его и сам отвечал ему, мысль моя была занята тем, что глупо,
бессмысленно из ложного стыда расстроивать порядок своих занятий; а
между тем что-то говорило во мне: «совестно сказать ему, что некогда; он
так рад поговорить, старик, с человеком, об уме которого он весьма
высокого мнения, и говорит он не глупо, главное же, как заметить ему, что он
мне мешает, когда он в полной уверенности, что делает мне превеликую
честь и удовольствие; впрочем, он сам скоро уйдет, не стоит и обижать его.
Вот Володя, тот, хотя также хорошо понимает все эти тонкости и хотя 5
ему нужнее его задобривать, по случаю дочки, но Володя сейчас скажет,
и видно, что ему это труда никакого не стоит. Я тоже могу; но это стоит
мне всегда большого труда, и я сделаю это раз, два, но никогда такое
обращение не взойдет мне в привычку. А чтобы успевать в делах мирских,
это необходимо, и от мала до большого между мной и Володей эта
разница. Должно быть, от этого Володя приобретает влияние на других, ведь
доктор, хотя старик, но уважает его, это видно во всем его обращении».
Так рассуждал я втихомолку, а доктор, преспокойно усевшись на моей
постели, так покойно, что не было надежды, чтобы он когда-нибудь 6 встал,
рассуждал вслух: «Я все-таки полагаю, что те люди, которые, как вы
говорите, счастливы 7 своей независимостью и твердостью, с которыми
переносят неудачи, не могут быть совершенно счастливы. Эгоизм присхо-
дит от слабости. Они не могут любить, потому что не чувствуют довольно
силы, чтобы сделать счастье других людей. Как ни говорите, а этих лю-
1 [одна] ужасная 2 непременно 3 что глупо 4 никто мне 5 он 6 скора
7 тем, что
298
Дополнения
дей я презираю». Он сбил ногтем среднего пальца пепел i с конца сигары.
Я сам как-то затеял речь об эгоистах, теперь же вовсе не слушал, и
мысли мои можно было перевести вот как: «что он толкует, слабость,
чувствуют силу какую-то, не хочется мне спорить; а стоит, чтобы его сбить,
только спросить, что он разумеет под этими фразами; и долго ли еще он
намерен сидеть; должно быть, еще докурит эту сигару; хоть бы он к
Володе пошел». Ожидания мои сбылись. «Поверьте мне, М. А., вы еще молоды,
нет выше счастия для человека известных лет, как иметь такое занятие,
которым бы он занимался с любовью, вот я, например... да, впрочем, что
вам говорить; вы знаете 2, как я живу», и он так разгорячился, что, не
доканчивая доказательства, каким образом он один умел найти счастие
(что, впрочем, он мне неоднократно доказывал), он встал, бросил сигару3
за окошко и сказал: «однако вам надо заниматься, не хочу вам мешать,
теперь, я знаю, для студентов минута дорога» и вышел.
Когда мне, бывало, помешают в занятиях, как помешал этот доктор,
не столько мешают тем, что отрывают от занятий, но, так как я очзнь
впечатлителен, расстроивают настроенность духа. Только что он ушел, я
не сел заниматься, а вышел 4, слышал, как он взошел к Володе,
потянулся и стал ходить по комнате 5, улыбаясь и думая бог знает о чем: и о том,
что он добрый человек, но очень тщеславен, о том, что из чего он так
хлопочет рисоваться передо мной своими добродетелями, о том, что славно,
что он ушел, но что можно пойти к Володе, отдохнуть и поболтать;
притом же я не встал, как он уходил, м>жет, он обиделся.
Володя сидел в той же позе, доктор на диване и толковал что-то о
том, что, по его мнению, человеку без средств жениться на девушке,
тоже небогатой, он почитает делом подлым и низким и т. д. «Как это попал
на этот пункт у них разговор? — подумал я,— и как он может (доктор)
с жаром толковать обо всем — должно быть, у него нет никаких
убеждений, от этого он как-то странен и стыдлив, а иногда груб и неловок в
обращении. Теперь, например, он не замечает, что этот разговор похож на
намек Володе, который волочится за его дочерью. Я бы растерялся в
таком положении, а Володя чудо как холодно и просто отвечает ему, что с
нельзя предполагать, чтобы человек, имеющий некоторые способности,
не нашел средств содержать семейство, ипритом, говорил он, «любовь
извиняет его 7, ежели бы даже жена его переменит образ жизни», что лю-
Соеь 8 мужа для нее должна заменить эту потерю.
— А для детей что облегчит 9 нищету? Нежные речи и воркованье
родителей, которые, поверьте, в бедности перестанут нежничать.
Должно быть, тут он заметил, что этот разговор мог иметь
отношение к взаимному отношению его к Володе, pi он сейчас же и
чрезвычайно неловко и глупо переменил тон 10.
Вы понять не можете, сколько положение наше заставляло нас
переносить страданий таких, о которых и мысль не придет другому.— Я сна-
1 колонку 2 мою жизнь 3 на горшок 4 проводил его до двери 5 думая
6 отчего же 7 даже 8 а. искупит этот недостаток б. искупит эту потерю 9
[искупит] зам(еныт) 10 разговор
Рукописные тексты
299
чала думал, что эти страдания происходили только от дурной наклонности
анализировать все, даже пустую речь пустого человека; но теперь я
убежден, что вследствие нашего положения и беспрестанных мелких
страданий для самолюбия развилась эта способность. Вам бы никак не
пришла в эту минуту та мысль, которая заставила пожелать доброму старику
всего самого дурного за его неловкость; ежели бы я был помоложе, я бы
заплакал: положим, он говорил без всякой цели, но для нас это было
тяжело. Рождением и воспитанием поставленные на такую степень1,
с которой, естественно, мы могли не то чтобы презирать его, по крайней
мере нисколько не нуждаться в докторе, мы в то же время были в таком
положении, что могло казаться, что Володя 2 за честь почитает
получить по выходе из университета руку докторской дочки. Во всех такого
рода случаях я всегда страдал гораздо больше за братьев, чем за самого
себя. Часто приходила мне мысль, глядя на гордое, прекрасное и всегда
спокойное лицо Володи, что бы было, ежели бы кто-нибудь пришел и
сказал бы ему в глаза: «ты » 3*, назвал бы его так, как бранно
называют незаконных детей. Дрожь всегда пробегает по телу при этой мысли.
Что бы было? 4 Что бы он стал делать? Нет, этого не может быть.
Впрочем, это уже другое чувство; это то же чувство 5, что думаешь, что ежели
взять да броситься с этого обрыва или 6, как мне всегда приходит на
мысль, когда я вижу очень важное лицо: что ежели кто-нибудь подойдет
и ударит изо всех сил его по носу кулаком. Что будет?
Доктор стал закусывать губы и покраснел даже.
— Да, я с вами согласен в том, что ежели человек твердо уверен в
том, что может быть опорою своего семейства...
Я уверен, что Володя все заметил не хуже моего; но он остался так
же спокоен и продолжал 7 с улыбкой и таким тоном, который принимают
обыкновенно, чтобы кончить разговор:
— Пускай даже он 8 обманется в своих надеждах, приведет в бедность,
свое семейство, этого я и знать не хочу, вы будете смеяться, но я того
мнения, что любовь — истинная любовь — извиняет все.
Он помолчал немного, взглянул на свои тетрадки и сейчас же
обратившись к доктору:
— Вы меня извините, доктор; но я теперь работаю решительно без
отдыха.
Он 9 указал на стены, на потолок, улыбнулся, встал с места и взял в
руки тетради. Что значили все эти движенья, трудно объяснить; но,
должно быть, доктор их очень хорошо понял, потому что сейчас простился
и просил зайти к нему вечером.
Вслед за ним взошел товарищ наш по университету, веселый, добрый и
очень порядочный молодой человек 3. Володя очень обрадовался емуг
потому что был с ним большой приятель, и как-то всегда они с ним вместе
влюблялись и не ревновали друг к другу. Я очень обрадовался ему, по-
1 ступень 2 из честолюбия 3* Точки в подлиннике. 4 Остался ли бы 5 когдэ
6 [что] тоже что 7 а. Пускай б. так<им> 8 не сдержит обещание, это 9 И он.
300
Дополнения
тому что он вывел нас г из неприятного положения. После такого
разговора2, который был с доктором, и вообще после разговора, в котором
было что-нибудь неприятное, я не люблю оставаться с глазу на глаз с
человеком, которого я и который меня хорошо понимает. Говорить,
вспоминать и разбирать то, что было неприятного и скрытого в разговоре,
кажется тяжелым, и мне всегда не хочется начинать; между тем молчать
о такой вещи, которую мы очень хорошо оба поняли, тоже смешно и
неуместно, оттого что 3 мы могли бы 4 сообщить друг другу интересные
вещи на этот счет.
— Иу умо-ри-тельно, 5 бтец.
— Что?
— Да милые Коры и надеюсь на вашу любезность и все.
Надо заметить, что у них был между собою условленный язык:
например, все фамилии девушек, за которыми они волочились, они
переделывали и придавали окончания множественного числа. Надеюсь на вашу
любезность — значило мать Коровиной, а Коры — сама Коровина
(девушка).
— Когда же ты их видел? Да, я и забываю, что только я, несчастный,
работаю, как лошадь; а ты по пунктам разъезжаешь. (Пунктами
назывались предметы любви.)
— Нынче был у них, бтец, ведь надеюсь на вашу любезность
именинница. Приезжаю я часов в 12, уж народу пропасть: все любители Коров —
лось, милашка Андреев 6 (технические названия лиц), одним словом, вся
компания Коровская, которую ты так ненавидишь, все собрались и
трудятся ужасно есть пирог, любезничать и притом иметь величавый вид,
что очень трудно, когда рот набит тестом: в одной руке шляпа, в другой
тарелка и еще предлагают бокал. Ну, я затмил их совершенно; так
приняли, что уже дело начинает принимать серьезный характер и очень.
Как мы уселись с милыми Корами 7, знаешь, на возвышении над плющом,
надеюсь на вашу любезность куда-то отправилась и папаша тоже, и того
и ждал, что для именин они выдут с образами. Да, до чего? Филипп мой
мне рассказывал. Только что я приехал, из всего собрания кучеров
вызывают его на крыльцо и для именин надеюсь на вашу любезность
подносят ему стакан вина. По какому случаю? Неизвестно.
— Неужели,— подхватил Володя, — это очень мило, и Филипп,
я воображаю, как доволен; теперь уже ты с ним не советуйся — il est
corrompu8*. Да ты самого интересного не расскажешь, что, Коры
удовлетворительны ли были?
— Очень, т. е. как тебе сказать? — Он приостановился и сделал
движение, которым, видно, хотел заменить недостаток точности выражений.—
Свежи были очень как лицом, так и туалетом. Серенькое, тебе уже
известное платье, не менее известная черная ленточка, любезны были очень, но
что-то я ко всему этому был очень хладнокровен: не знаю, или это излиш-
1 меня 2 вместе неприят<но> 3 между собою мы расск<азали> 4 можем 5 а.
Волдема<р> б. батец 6 а. все это за пирогом б. вся эта компания 7 в бесе<дке>
ь* он развратился
Рукописные тексты
301
няя любезность милых родителей, или то, что просто этот пункт
становится плох, или меня расстроило то, что, как я взошел, они
рассыпались в любезностях с этим дураком, ну, как его, толстого этого Ули-
ниным и потом что-то шептались с юными Корами. Не то уж,— окончил
он с грустным лицом.
— Так и лучше бы,— сказал Володя,— заниматься бы экзаменами,
вот как я, тогда бы не охладел *.
— Ах да, об тебе с 2 милой улыбкой очень расспрашивали, отчего
тебя не видно, и заботились о том, что перейдешь ли ты, как бы не
помешал тебе Шмерц. Уж откуда она это знает, удивительно— прибавил он,
заметя, что Володя конфузится.
— Верно этот дурак, наш покровитель, по всему городу благовестит,—
прибавил Володя,— ведь ему только и занятия, что о нас говорить.
— Что ты на него так сердит? Нет, он славный. Однако послушай,
нынче еще день можно жуировать. — При этом он взял со стола тетрадки
Володи и отодвинул их подальше.— Поедем по пунктам, пожалуйста,
и М. с нами поедет,— сказал он, обращаясь ко мне.— У него была такая
удивительная веселость 3, что хотелось всегда участвовать в ней, и притом
он и сам не понимал веселости иначе, как avalanche 4* . Кого бы он ни
встретил, он всякого звал и, переменяя интонации, говорил «пожалуйста,
поедем» до тех пор, пока действительно находил настоящую и убеждал;
но когда он обратился ко мне, я был в самом дурном расположении духа.
Слушая их веселый, беззаботный разговор, мне в душе было им завидно; но
я, сколько ни пробовал, не мог и не умел так волочиться, как они, и
поэтому в эту минуту бес научал меня 5 презирать их веселость и что, как они
мною мало занимаются, так и мне надо мало заниматься ими и идти 6
в свою комнату; но я не уходил. Надо заметить еще, что я, так же как и
они, 7 был влюблен почти во все 8 пункты; но не .мог действовать так же,
как они, потому что сталкивался бы везде с братом, а брат меня так хорошо
понимал и я его, что это столкновение было бы нам неприятно. Поэтому,
когда он обратился ко мне, я сконфузился и отвечал, что «нет». Он был
человек понимающий, поэтому не продолжал настаивать, сообразив, что
это предложение мне неприятно; но ежели бы у него спросить, почему
оно мне неприятно, он, верно, ошибся бы и сказал, что я 9 Философ и не
люблю этих вещей.10
— Удивительно, я не знаю у него ни одного пункта,— прибавил
Володя,— может быть, и есть таинственный какой-нибудь, но мне до
сих пор неизвестен.
11 Мне опять было больно, что сказал Володя, тем более что я знал,
что он не сказал бы этого, ежели бы мы были с ним с глазу на глаз. Я
уверен был, что он, хотя темно, но понимал отчасти причину моей
философии. Отчего это, я не раз замечал, между людьми, которые друг друга
хорошо понимают, говорятся в обществе такие вещи, которые наедине не
1 а иылал бы 2 с очень 3 он так умел приятно быть веселым 4* лавина
5 что надо ü заниматься) 7 люб<ил> * их b должно 10 Брат, заметив п Опять
302
Дополнения
скажут ни за что друг другу? Поговорив еще и довольно подробно х о
разных пунктах, они сделали расписание порядка, по которому следовало
нынче отправляться по пунктам, следующее. Прежде ехать к Корам, но
зайти нельзя, потому что был утром; стало быть, только постоять под
окошком. Оттуда к Бронам; смотря по обстоятельствам, взойти или нет,
но во всяком случае оставить знак своего присутствия. Потом к 10 000 000
(так называлась одна девушка, в которую тоже был влюблен Володя и 2
название это получила от того, что когда 3. уезжал на ваканции, то просил
Володю писать к нему 3 и доносить о ней; но для того, чтобы в каком-
нибудь случае не открылось это дело, писать о ней под названием 10
миллионов. Я полагаю, что осторожность эта была совершенно излишняя.)
и т. д., и т. д.
— А где Васенька? — спросил 3.,— не поедет ли он? Что он нынче
философ, артист4, un homme tout à faut comme il faut5* или просто Васенька?
Я его лучше всего люблю артистом. Кажется, нынче мы un homme très
comme il faut, утром были у Т. и обедали там в гимназическом сертуке
английского покроя, и поэтому на него надежда плохая.
— Однако 6 теперь еще рано, а я до 8 часов буду заниматься, в 8 ты
приезжаешь, а теперь прощай.
— Ну хорошо, так я пойду к покровителю; ты ведь обещался прийти
к нему, так зайди за мной — это будет 5 пункт.
То, что сейчас так легко и просто сказано было о Васеньке, с некоторыми
пояснениями даст вам ясное понятие о его характере в это время. 7 В какое
бы положение ни поставила судьба человека, она всегда дает ему
способы 8 быть довольным им. 9 Чтобы быть довольным в том положении, в
которое нас поставила судьба, нужно иметь одно из трех качеств: или
твердость характера и 10 практическую способность к жизни, которой наделен
в высшей степени Володя, или умение ставить всегда и во всем свое
тщеславие— умение, которым я могу похвастаться, или какую-нибудь одну
блестящую специальную способность, которой был наделен Васенька п.
Вы знаете, какой он был музыкант! Природа, как нарочно, разделила эти
качества между нами 3-мя. Известно, что когда ищешь одну вещь между
многими, ту, которую нужно, находишь последнюю. Это справедлива
даже тогда, когда молодой человек ищет себе дорогу. Васенька рожден,
чтобы быть артистом, но он не убежден в том, что это его призвание, »
вместе с тем он ищет какую-нибудь специальность и бросается то на
философию, т. е. на такую дорогу, на которой прогресс его не будет
поверяться практической жизнью и вместе с тем из которой он может почерпнуть
убеждение о своем достоинстве; то на музыку, но, к несчастию, не остается
на этой дороге; то на12 grand genre 13*, в которой, как в вещи очень легкой и
к которой он склонен, он дошел до большого совершенства. Ни у кого я.
не видал таких рук и ногтей, как у него; зато он не выпускает из рук
1 продолжительно) 2 и неизвестно почему так ее назвали d о этой
девушке 4 барин, денди, повеса 5* вполне порядочный человек й ехать так ехать,
поедем скорее, видно, мне еще ночь не спать 7 Мне кажется, что 8 средства
В том по<ложеяии> l0 умение жить п именно п comme iJ faut 13* светскость
Рукописные тексты
303
железки. Он знает все великосветские анекдоты, отношения, привычки,
он отлично умеет быть презрительным, ласковым и т. д. Но, к несчастию,
не на чем разыграться этому умению. В этом городе есть 3 или 4 точно
порядочных дома, в которых Васенька свой человек, и только. Он так привык
метаться в этих направлениях, что уже отвык быть естественным. Он
поступает навыворот. Обыкновенно по влечению чувств становятся в
известное положение и потом обсуживают его. Он же сначала обсуживает и
представляет себе известное положение и потом старается стать в него. Иной
день он только и говорит, что о большом свете, и с презрением смотрит на
все, что не большой свет, другой день он сидит за каким-нибудь
Шеллингом, которого не понимает, и все пустяки, кроме философии. За
музыку же, за настоящую наклонность и способность, к несчастию, он реже
всего принимается.
Ах, как он славно играл! х В наше время (а может быть, и всегда так
было) развилось несметное количество музыкантов, которые не
занимаются музыкой, ничего не умеют играть, а вместе с тем всегда и при всех имеют
дерзость играть и судить и рядить о музыке. Иногда у этих безграмотных
господ 2 точно есть талант; но, к несчастию, от лени или от убеждения,
что подчиняться труду и общепринятым правилам значит подавить
талант, взгляд их делается односторонним, руки неспособными, и сами они
делаются очень неприятными. Большей частью жертвою этих господ
делаются фортепиано, на котором они екзекютируют свои фантазии,
состоящие из ряду диссонансов и консонансов, хотя и правильно, не имеющих
никакого смысла.— Эти господа играют по слуху все, что слышат, и
искажают лучшие вещи. Обыкновенно они удаляются от людей,
основательно понимающих музыку, и даже с презрением отзываются о них, называя
их педантами и немцами, 3 произведения же свсшх талантов отдают на
суд людей, которые безразлично говорят «c'est charmant» 4* про 5 шутку
Албицкого и Мендельсона. Суждения их о музыке похожи на те суждения,
которые я читал в французских романах (по-французски позволительно
врать — уж к этому привыкли), например: «Elle exécuta un charmant
point d'orgue» или «une touchante mélodie en bémol» 6* . Что же всего хуже,
это то, что эти именно господа дают приговор всем талантам, имеют апломб
непостижимый, когда сообразишь их безграмотность. 7 Мне случалось
видать их сочинения, наполненные ошибками против контрапункта,
орфографии и здравого смысла; случалось видеть своими глазами, как
дирижируют они в благородных концертах, как без всякого основания
махают неровно палочкой, быстро оборачиваются то к контрабасам, то к
флейтам, стараясь копировать капельмейстеров, которых видали. Меня
удивляло всегда в таких случаях, как целая зала, наполненная народом,
не расхохочется, глядя на эти 8 несообразные движения. 9 Сколько раз
1 и пони<мал> 2 музыкантов 3 свои же 4* это очаровательно 5 [музыку]
польку и про 6* «Она исполнила чудесную органную пьесу» или «трогательную
бемольную мелодию». 7 Они тоже 8 глу<пые> 9 Ежели бы [могли принести]
[остановить их] они поверили [нам] кому-нибудь, эти господа, я бы рассказал им много
разговоров
304
Дополнения
краснел я за этих господ, слушая их суждения. Сначала пробовал я самым
учтивым образом доказать им, что они не могут говорить о том, чего не
знают, но всегда неуспешно х, les rieurs étaient de leurs côtés 2* . Поэтому
я теперь только слушаю и продолжаю краснеть. Что люди всегда любят
говорить о том, чего не знают,— эта слабость общая всем. Что можно
любить музыку и иметь талант 3, но не посвятить себя ей,— это тоже я
понимаю. Но почему ни о какой науке, ни о каком художестве нельзя
услыхать столько совершенно бессмысленных рассуждений, как о музыке,
и с такою огромною самоуверенностью, я не понимаю.
Васенька принадлежал к числу безграмотных и светских музыкантов,
но с тем только исключением, что, несмотря на его лень, он так хорошо
чувством понимал и играл всякую вещь по слуху, что в отношении
исполнения нечего было желать; но зато рассуждал он о музыке, как дитя, по
незнанию, и как 4 Бах, по самоуверенности.— Сколько раз меня, который
с 16-ти лет начал серьезно и не перестаю до сих пор заниматься
наукой музыки, он ставил в ничто и заставлял молчать каким-нибудь
до того безграмотным и высокопарным аргументом, что я видел, что
заставить его согласиться со мною нельзя, иначе как объяснив ему всю теорию
музыки с самого начала, что было бы слишком долго. Я помню, у нас был
разговор по тому случаю, что, не помню, в пиесе Васенька имитацию в
басу назвал фугой.
— Послушай, как хорошо я проделал фугу.
— Так это не фуга, а имитация,— говорю я.
— Вечно ты споришь, ну как же не фуга. Вот тебе rondo Бетховенской
сонаты, разве это не фуга, ну и моя точно то же. Ну, имитация,— прибавил
он, видя, что я не соглашаюсь,— только это разные названия одному и
тому же.
— Нет, не одно и то же, потому что у тебя мотив имеет одно основание
тонику как в теме, так и в подражании, а там сначала мотив имеет
основанием тонику, а потом доминанту.
— Ну, началось — des grands mots vides de sens 5*. Я ничего не
понимаю, что ты толкуешь. Какое6 отношение имеет тут 7 le ton dominant? 8*
— Le ton dominant с' est le ton mineur 9*.
— Ну так что ж?
Я замолчал, и Васенька был убежден, что я, а не он говорил слова без
смысла, и что я виноват, что он меня не понимает, и что я про доминанту
сказал только, чтобы пощеголять словцом.
Шарлатанство в чем ужасно, что они некоторые музыкальные термины
присвоили в свой язык и понимают их совсем навыворот, например фуга у
некоторых значит «avec fugue» 10* и т. д. и, одним словом, так же переврали,
как из «négligé» 12* вышло «негляже», из «promener» 13* — «проминать».
1 и я же 2* большая часть публики была на их стороне 3 а самому не быть
музыкантом а первый з<наток> 5* громкие слова без смысла 6 основание 7
доминанта 8* доминанта? 9* Доминанта — это минорный тон. 10* с подъемом u bémol
значит тшеиг 12*небрежный 13* гулять
Рукописные тексты
305
Разговор шел довольно вяло. Ежели бы другой человек, более
беспечного характера, был на моем месте, он, верно, умел бы оживить его; но
меня не оставляла мысль, х которую выразил В., что они думают: «зачем он
к нам приехал?» Допрашивали меня о том, в каком я классе, на что я
отвечал, что в третьем курсе; спрашивали, что учат у нас. Я сказал, что
математику. Спрашивали, не у нас ли учит пр<офессор> Мит. Я отвечал
утвердительно, что он читает дифференциальное исчисление, а Ив.
интегральное, а Эт. физику, а Н. астрономию. «Но кто же математику-то
читает?» — спросила хозяйка. По этому вопросу я заключил, что она весьма
ученая дама, но не нашел ответа.— Притом же мне казалось, что надо бы
дать разговору другой оборот; а то он похож стал на книжку с вопросами
и ответами, и, верно, по моей вине, думал я; но что спросить у людей,
которых в первый раз вижу? Я попробовал говорить о городе и его
удовольствиях; но хотя и говорил, перемешивая рассказ о жителях довольно
остроумными замечаниями, я замечал в 2 глазах слушателей выражение
учтивого внимания. Вместе с тем, раз приехавши, я хотел оставить о себе
хорошее мнение и в молчании придумывал, чем бы блеснуть; и хотя много 3
в это короткое время пробежало блестящих мыслей в моей голове, я
упускал время сказать их. Мне ужасно досадно было видеть, что они
чувствуют, что пора бы и ехать мне домой 4 и что я не очень приятный молодой
человек, и досадно было, что 5 приличия не позволяют сказать им прямо:
«вы не думайте, что я всегда такой дурак, я, напротив, очень не глуп и
хороший человек; это только я с первого раза6 не знаю, что говорить, а
то я бываю любезен, очень любезен». Зачем они говорят со мною так, как
с мальчиком, и жалким мальчиком; они, верно, думают, что я смущаюсь 7
от мысли о моем положении 8; эта мысль всегда мне придавала 9 энергии;
а впрочем, пускай их думают, что хотят, мне что за дело, и я взялся за
шляпу. Но в это время в комнату взошла Л. А. (она ходила гулять с
сестрой) и за ними здешний молодой человек. Л. А. с 10 детским удивлением
посмотрела на меня, когда ей сказали, кто я, и сейчас, снимая шляпку,
назвала меня «mon cousin» и стала что-то рассказывать как давно
знакомому человеку. Доброта ли это или глупость, не знаю, но я u ее полюбил
за это.
Молодой человек, которого я прежде встречал и знал за дурака, был
недавно представлен в их дом, но, несмотря на это, взошел так развязно,
о погоде и о обществе, о тех же самых предметах, о которых и я
принужден был говорить, говорил 12 с таким жаром, что с ним, как я заметил,
говорили без всякого принуждения. Он спорил о погоде, доказывал что-то,
приводил примеры из прошлого года, и так громко, что из другой комнаты
непременно захотелось бы послушать этот занимательный разговор.
«Неужели,— думал я,— этим преимуществом передо мной он обязан
своей глупости, тому, что у него в голове ничего другого нет, а что я не
1 что они 2 в выражении глаз 3 таких 4 и досадно было 5 я не 6 сму<ща-
юсь> 7 оттого, что мысль 8 а впроч<ем> u бод<рости> 10^с доброду<шным> u я ей
за это был очень благодарен 12 так
306
Дополнения
могу говорить о погоде и думать о ней — я в это время обыкновенно
думаю о другом; поэтому не говорю от души».
Л. А. в это время, разговаривая со мной о жизни в этом городе, дала мне
заметить, что они знакомы почти со всем здешним обществом. Эта новость
для меня была неприятна; мне казалось сначала, что она никого не знает
pi что я буду ее г ресурсом, но теперь я боялся, что она, как и многие
другие предметы моей страсти, пропадет для меня в этом светском кругу, к
которому я никогда не мог привыкнуть. Я представил уже себе ее на бале
губернатора рука об руку с племянницей Корндта 2 <?>, против них
Исленева, который во время отдыха между танцами ходит 3 задом. Надо
сказать, что тогда уже я никак не решился бы подойти к ней. Эти два лица
были для меня хуже всякого пугала 4; я был представлен К., но потом как-
то забыл ей поклониться, в другой раз поклонился, не видала, и я совсем
перестал кланяться, но зато стал всегда обходить ее и бегать, что и взошло
в привычку. Г-ну Исленеву я раз поклонился, и, хотя он смотрел в мою
сторону, не отдал мне поклона. С тех пор я не то чтобы возненавидел его,
а мне неловко на него смотреть, и я удаляюсь от него.— Чтобы удержать
Л. А., которая мне очень понравилась, на сколько можно, я просил ее
de m' accorder une contredanse 5* на первом бале. Она не представила
никаких возражений, но только покраснела. Я покраснел еще больше и
испугался своего поступка. Хотя и не оправившись от смущения, я
раскланялся и вышел довольно удачно 6, нов зале зацепил за полосушку и чуть
не упал. Это увеличило мое смущение, и я 7, уходя, до передней говорил
несвязные слова вслух. Надевая шинель, я услыхал голос хозяйки
и затем шаги хозяина (я догадался, что она заметила ему, что надо было
меня проводить). Он догнал меня в передней и просил не забывать их,
но в тоне его не было радушия, к которому он, судя по лицу, должен был
быть способен. Как ни глупа была мысль, что он не желает меня видеть,
потому что я как будто намеревался волочиться за его свояченицей, она
мелькнула в моей голове. Эта мысль довела мое смущение до такой степени,
что хозяину, видно, было очень тяжело говорить со мною, и что, надев
шляпу как-то на бок, а шинель почти навыворот и споткнувшись еще,
я весь в поту, с слезами на глазах, совершенно неестественно выскочил
на улицу. Как ужасно и сильно я страдал в 8 подобные минуты, описать
невозможно. Это на меня находило днями, и это похоже на болезнь.
Были такие дни, в которые малейшая вещь могла меня довести до такого
смущения, от которого я плакал.
Отчего бы это? Когда сконфужен, бог знает, откуда берутся столы и
полосушки, о которые спотыкаешься. Будь дома я один, я способен
сделать 1000 самых замысловатых прыжков посреди расставленных кеглей,
не зацепив ни одну и ни разу не споткнувшись.
1 их 2 губернатора 3 пошел 4 я с пими не был знаком 5* согласиться
протанцевать со мной кадриль ü только 7 стал 8 такие и
ПЛАНЫ РОМАНА «ЧЕТЫРЕ ЭПОХИ РАЗВИТИЯ»
(ПЕРВЫЙ ПЛАН)
ОСНОВНЫЕ МЫСЛИ СОЧИНЕНИЯ
1) Выказать интересную сторону отношении между братьями.
2) Резко обозначить характеристические черты каждой эпохи
жизни: в детстве теплоту и верность чувства; в отрочестве скептицизм,
сладострастие, самоуверенность, неопытность и [начало тщеславия] гордость;,
в юности красота чувств, развитие тщеславия и неуверенность в самом
себе; в молодости — эклектизм в чувствах, место гордости и тщеславия
занимает самолюбие, узнание своей цены и назначения, многосторонность,
откровенность.
3) Показать дурное влияние тщеславия воспитателей и
столкновения интересов в семействе.
4) Провести во всем сочинении различие братьев: одного наклонного»
к анализу и наблюдательности, другого — к наслаждениям жизни.
5) Показать влияние врожденных наклонностей на развитие характеров.
6) Во всем сочинении проводить героев в 4-х сферах — чувств,
наук, обращения и денежных обстоятельств.
7) Показать невозможность любви к одной женщине.
ФОРМА СОЧИНЕНИЯ
Деление на 4 части: детство, отрочество, юность и молодость, в форме
автобиографии младшего брата.
СОДЕРЖАНИЕ
Липа в 1-й части: отец, мать, два сына, дочь. Гувернер, гувернантка
и ее дочь.— Во 2-й — отец, 2 сына, другой гувернер, учителя,
гувернантка, дочь ее, горничная, товарищи, дядька, лица на вечере.
Детство {уже написано). Отрочество. Смерть матери, переезд в
Москву), новый гувернер, новое ученье. Жалованье, пряники, займы,
ухаживанье за горничной, любовь к товарищам.
Замужество сестры и волокитство зятя. Мои планы на этот счет.
К. А. протежирует нам, брат поступает на службу. Я бросаю восторжен-,
ные планы и живу беспутно, но тщеславно. После путешествия возвращение.
МОЛОДОСТЬ
Поездка в деревню к Д<митрию>, любовь к его жене. Сочинение рас--
суждения.
308
Дополнения
ПЛАН
ДЕТСТВО
[Сцена! Описание дня, проведенного в деревне накануне отъезда
двух братьев в город к бабушке. Отъезд с отцом и гувернером, разлука
с матерью, сестрой, гувернанткой и ее дочерью. Приезд в Москву, бабушка,
знакомство с молодой девочкой и ее братом, наблюдения над
приезжающими. Успехи в свете, размышления и разговор с братом. Смерть матери.
ОТРОЧЕСТВО
Возвращение в Москву, отставка Ф<едора> И<ваныча>, новый
гувернер [дочь гувернантки делается дурной девочкой, порывы
сладострастия, ваканции, любовь к мачехе. Смерть бабушки].
[ЮНОСТЬ]
Жизнь в П<етровском?>, равнодушие отца, поступление в
Университет)». Классы, гордость, сочинения. Брат поступает в Университет,
я узнаю различие полов, порывы сладострастия. Скандал с горничной,
брат соблазняет К<атеньку>, меня наказывают. Знакомство с Д<митрием)>,
любовь к нему, денежные дела, вакансии, любовь к будущей мачехе и
столкновения с отцом, бабушка умирает.
ЮНОСТЬ
Я дурно поступаю в У<ниверситет>. Мы живем в П<етровском?>
одни с отцом,— я начинаю шалить, влюбляюсь, б<рат)> отбивает; он не
дает денег, безумно честолюбивые планы, дурные занятия, потеря
невинности, не перехожу на другой курс, еду в деревню, в М<оскве)> нахожу
старую любовь, живу там без гроша, они уезжают, я еду в деревню,
восторженные планы, приезд брата с Д<митрием>, разговоры с ними.
Начинаю не любить отца и брата, в Москве встречаю старого гувернера и
гувернантку, К<атенька> за границей отказала женихам. Уговариваю
мачеху взять Ф<едора> И<ваныча>. Он умирает.
(ВТОРОЙ ПЛАН)
Засыпаю.
2-й день, 2 недели после приезда, именины бабушки, [Валахины,
страстная любовь, обе<д>] гулянье [с детьми], кондитерск<ая>, обед,
Валахины, танцы, театр.— Разговор с братом о проведенном дне.-^- Пьяный
К<арл> И<ваныч>. Детство.— (Смерть матери.)
Рукописные тексты 309
ПЕРВАЯ СТРАНИЦА ПЛАНА РОМАНА О «ЧЕТЫРЕХ ЭПОХАХ РАЗВИТИЯ»
310
Дополнения
ОТРОЧЕСТВО
Первый день. Мы опять в Москве с сестрой [у нас новый гувернер.
Бабушка очень огорчена.] Мне 15 лет, [классы] брату 16. Утро. Он едет
держать экзамен, разговор с ним. Мои классы. Возвращается с
Димитрием), моя любовь к нему, сила.— Обед, разговоры его с К<атенькой>
и [он] уходит с Д<митрием>, мой dépit *, я сочиняю о симметрии,
покупаю пряники. Моя эскапада с горничной, на другой день узнается, меня
наказывают. [Бабушка умирает]. Другой день — воскресенье. (Прогулка
с отцом и братом, встреча с К<арлом> И<ванычем>. Я подслушиваю.
К<арл> И<ваныч> приходит, я уговариваю отца. Бабушка умирает.)
2-й день. В деревне. [Отец женится.] Моя прогулка к соседям, встреча
с отцом, узнаю, что отец женится.— Рассказ брата.— Исп<оведь> 2.
ЮНОСТЬ
1-й день. Мне 18 лет. [Экзамен.] Я прошу у отца денег, мачеха
надоедает, еду на экзамен, встречаю брата верхом, обед,— отчаяние после
обеца, прогулки мимо дворца, трактир, история. Отец вечером зовет
к себе, нагоняй. Я прошусь в деревню. (Москва) утро в трактире один,
хожу по лавкам, еду к Валах<иным>, обедаю, конфужусь, влюбляюсь,
денег нет.— После обеда старый гувернер и старые товарищи. Старая
гувернантка пьет у меня чайг вечерний визит к князю. Приезжает Д<митрий>,
выручает меня, разговор с ним и рассказ о сестре. Он жених.
Восторженные планы. Я решаюсь [быть ученым, писателем] ехать
с Д<митрием>.
МОЛОДОСТЬ
Мне 23. Я чиновник, еду в отпуск, заезжаю к Д<митрию> прежде
отца, рассказ ему о отце, брате и себе, люблю его жену.— Хозяйство, я
один иду и рассуждаю.
Главная мысль: Чувство любви к богу и к ближним сильно в детстве.
В отрочестве чувства эти заглушаются сладострастием, самонадеянностью
и тщеславием, в юности гордостью и склонностью к умствованию, в
молодости опыт житейский возрождает эти чувства.
Отрочество.— 1. St.-Jérôme. 2-я. Я бросаю взгляд на свою жизнь
и свое положение 1) о классах, 2) о Любочке, Сонечке и Федосье, 3) о
отце и деньгах, сравнение с матерью. [3-я. Русский учитель, сила.]
В Молодости я пристращаюсь к хозяйству, и папа после многих
переговоров дает мне в управление имение maman. Сплетни управляющего.
к моя досада
ДЕТСТВО
ПЕРВАЯ РЕДАКЦИЯ ГЛАВ XV-XXVIII
ОТСТУПЛЕНИЕ. ДЕТСТВО. ГЛАВА
Какая счастливая пора детство! г Как не любить и не лелеять
воспоминаний о ней?
Воспоминания эти 2 служат для меня источником не только
наслаждений, но и самых лучших и возвышенных чувств.
Сидишь, бывало, вечером за чайным столом, устал, набегался, сон
сильно клонит; но звук голоса maman, которая говорит о чем-нибудь
с М<ими> или папа, так сладок, так неописанно приветлив, что весь век
просидел бы так — все бы слушал, все бы смотрел на нее. Бывало,
смотришь на нее долго, долго и вдруг покажется, что она сделалась
маленькая и как будто в отдалении — вся в четверть и лицо 3 тоже крошечное;
но все-таки ясно я вижу 4 милые черты, только как будто я их не прямо
вижу, а вижу отражение в уменьшительном стекле 5.— Пошевелишься
или раскроешь глаза побольше, и опять она сделалась большая —
настоящей величины.— Я очень любил этот странный обман зрения и 6 когда
мне покажется она в уменьшительном виде, я старался как можно
дольше наслаждаться этим 7; ежели обман этот разрушался, я усиливался
найти опять то положение, 8 суживал глаза, поворочивал голову, но 9
ежели образ разрушен, уж трудно возобновить очарование. Я никак не
понимаю, отчего происходило это явление; но очень хорошо его помню
п заметил только то, что это случалось со мною тогда, когда глаза
смыкались 10 от усталости и сна.
Бывало, уютно усядешься с ногами на диван или на кресло, maman
говорит: «Ты опять заснешь, Николенька, ты бы лучше пошел спать».—
«Нет, я не хочу спать, мамаша»,— ответишь ей п.
Неясные, но сладкие грезы наполняют воображение, здоровый детский
сон сомкнет веки, и через 5 минут забудешься и спишь до тех пор, покуда
разбудят, чтобы идти на верх. Бывало, чувствуешь в просонье, что
нежная рука трогает тебя, по одному прикосновению узнаешь ее, и ежели
она близко от лица, еще во сне невольно схватишь эту руку и крепко,
крепко 12 прижмешь ее к губам. 13 Состояние пробуждения возбуждает
к чувствительности.— Все уже разошлись, одна свечка горит в гостиной;
maman сказала, что она сама меня разбудит, это она подошла ко мне,
1 О счастливая пора детства! 2 не только à а. не больше б. вся фигура 4
разбираю 5 зерка<ле> 6 и раз попав 7 им 8 в котором он мне 9 но уж трудно опять
найти его 10 и что мне казались и но через 12 и нежно 13 Лучшие минуты
чувствительности
312
Дополнения
присела на кресло, на котором я сплю, и своей чудесной нежной г ручкой
провела мне по волосам, и над ухом моим тихо звучит знакомый родной
голос ее: «Вставай, моя душечка, пора идти на верх». Ничьи
равнодушные взоры не стесняют ее, она 2 не боится быть слишком нежной.— Я не
шевелюсь, но только прижал руку ее к губам.— «Вставай же, мой ангел»,—
и она другой рукой берет меня за шею, и пальчики ее быстро шевелятся
и щекотят меня.— В комнате тихо, полутемно, 3 нервы мои возбуждены
щекоткой, и я пробуждаюсь 4; мамаша сидит подле самого меня, она
трогает меня, я слышу 5 ее голос и запах — все это заставляет меня вскочить,
обвить руками, ее шею, прижать голову к ее груди и сказать: «Ах, милая
мамаша, как я тебя люблю!» — Она улыбается своей обыкновенной
грустной улыбкой, берет мою голову, целует и кладет к себе на колени.— «Так
ты меня очень любишь? » — Она молчит с минуту, потом говорит: «Смотри,
всегда люби меня — никогда не забывай 6; ежели меня не будет — 7 не
забудешь ты 8?» И она еще нежно целует меня. «Полно, и не говори этого,
голубчик мой, душечка моя»,— вскрикиваю я, целуя ее колени, и слезы
капают из моих глаз — слезы любви и восторга.
После этого как, бывало, придешь на верх и станешь в своем
ваточном халатце перед иконой, какое чудесное испытываешь чувство, говоря:
«Господи, спаси папеньку и маменьку, братца, сестрицу и Карла Иваныча».
Бывало, как увернешься после этого в одеяльце, так легко, спокойно 9
мечтаешь: какие все добрые и как я их всех люблю! Потом вспомнишь
про Карла Иваныча, про его несчастия, так жалко станет его, так
полюбишь, что плачешь-плачешь10 и думаешь: «дай бог ему счастие, дай п мне
средства показать ему свою любовь, я всем пожертвую для него». Потом
любимую игрушку — фарфорового зайчика или собачку — уткнешь в
угол пуховой подушки и любуешься, как хорошо и тепло ему там лежать.
Еще помолишься о том, чтобы дал бог счастие всем, всем, чтобы все были
довольны, и о том, чтобы дал бог завтра хорошую погоду для гулянья,
повернешься на другой бок, мысли и мечты смешаются, и уснешь тихо и
спокойно, еще с мокрыми от слез глазами.— Вернется ли когда-нибудь
эта свежесть и невинность души, эта естественная беззаботность, эта
потребность любви и сила веры, которыми бессознательно обладаешь12
в детстве? — Какое время может быть лучше того, когда две высшие13
добродетели — невинная веселость и беспредельная потребность любви14
были главными побуждениями в жизни? Где те смелые молитвы15, то
чувство близости к богу? Где лучший дар — те чистые слезы умиления? —
Они не сохли на щеках моих; а прилетал ангел, утирал их и навевал
сладкие грезы нетронутому детскому воображению.
Неужели жизнь уже так испортила меня, что навеки отошли от меня
восторги и слезы эти?
1 белой 2 выказывает 3 щекотка 4 все это заставляет меня 5 знако<мт,ш>
6 меря 7 бу<дешь> * меня 9 об одном только и 10 бог знает об чем u и дан 12
пользуешься) 1ь лучшие ы составляли 15 к богу 4
Рукописные тексты
313
ГЛАВА 14. СТИХИ. 2-й ДЕНЬ
18.. г. 8-го сентября, почти месяц после того, как мы приехали в
Москву, были именины бабушки. В 10 часов утра я х сидел за большим 2
столом в классной и писал. На другой стороне стола сидел рисовальный
учитель и окончательно поправлял нарисованную черным карандашом
головку какого-то турка. Володя, вытянув шею 3, стоял на ципочках сзади 4
и с большим наслаждением смотрел ему через плечо. Эта головка было
первое произведение его черным карандашом и должно было, с подписью на
рукаве турка 5 «Voldemar Irteneff. 18...», быть поднесено нынче, в день
ангела, бабушке 6.
— А сюда вы не положите еще теней,— сказал Володя учителю,
указывая на шею турка.
— Нет,— отвечал учитель, укладывая в ящик ponte-crayon, —
теперь прекрасно. И вы больше не прикасайтесь. Ну, а вы, Николенька,—
сказал он, вставая и продолжая смотреть на турка,— откройте, наконец,
нам вага секрет: что вы поднесете бабушке? Право, лучше бы было тоже
головку« Прощайте, господа,— сказал он и вышел 7 из комнаты.
В эту минуту я тоже думал, что «лучше бы было головку», чем то, над
чем я трудился. В тот вечер8, как нам объявили, что будут бабушкины
именины и что нужно, чтобы каждый из нас приготовил подарок, я думал
о том, что пора бы переменить 9 свечку, которая догорала в подсвечнике.
Огарок и подарок — это стихи, подумал я; и я для бабушки напишу
стихи.— Поэтому я отвечал, что знаю10, что я поднесу бабушке, но не
скажу. Однако, принявшись за это дело, я увидал, что очень трудно писать
стихи. Чтобы облегчить этот труд, я стал читать все стихи, которые мог11
достать; но так как выбор был у меня под рукой небольшой, я нигде не
находил поздравления. Я стал потихоньку рыться в книгах и бумагах
Карла Иваныча, зная, что он часто списывал стихи.— В числе этих
бумаг я нашел одно произведение, которое принадлежало, должно быть,
собственно его перу 12. Вот оно:
Госпоже Л
Помните блиско 13,
Помните далеко,
Помните моего, еще отнине и до всегда 14
Помните еще до моего гроба
Как верен я любить имею.
Карл Мауер
18...
12 июни. Петровское.
Прежде, принимая за образец стихи из печатных книг 1б, я видел ясно,
что в16 тех, которые я придумывал, чего-то недоставало, и совершенно от-
1 В восемь часов утра я был одет и 2 письменным 3 согнув голову набок 4 сзади
его 5 этого турка 6 бесценной бабушке 7 выходя 8 В то время 9 переменить
огарок 10 я знаю *гмог только 12 поэтическому таланту Карла Иваныча JiJ близко
и до моего гроба 15 из «Кавказского пленника» 16 в моих стихах
314
Дополнения
чаивался. Перечтя же несколько раз это стихотворение и выучив его
наизусть (оно мне понравилось, по трогательному чувству, которым г
проникнуто; хотя я и находил в нем некоторые ошибки), я принял его за
образец, и дело пошло 2 легче, так что в день именин поздравление из 12
стихов было готово, и я, сидя за столом, переписывал его на почтовую
бумагу.
Уже два листа бумаги были испорчены, не потому, чтобы я думал
переменить что-нибудь, стихи мне казались превосходными 3, но с третьей
линейки концы стихов загибались кверху больше и больше, так что,
посмотрев издалека даже, видно было, что это написано криво и никуда
не годится.
Хотя третий лист был так же крив, как и прежние, я4 решился более
не переписывать; но5 меня приводило в затруднение совсем другое
обстоятельство.
В 6 моем стихотворении ' сначала я поздравлял бабушку с именинами,
желал ей много, много лет здравствовать, потом благодарил ее за любовь
к нам, описывал наши к ней чувства и заключал так:
Стараться будем утешать.
И любим как родную мать.
Кажется, очень бы было хорошо, но 8 последний стих мне не нравился.
Я считал по пальцам стопы, приговаривал «и лю бим как родну ю
мать. Ровно 4,— думал я,— а все-таки лучше бы переменить. Какую бы
рифму поставить вместо «мать»? Играть?.. Кровать? Ах,— подумал я,—
сойдет, все лучше Карла Иванычевых», и написал последний стих.
Потом я вышел 9 в спальню и перечел все вслух.10 Были стихи,
совершенно без размера; но я не останавливался на них; последний же11 еще
сильнее поразил меня—мне казалось выражение12 «как родную мать» и
слишком нежным и глупым; в душе же я чувствовал, что хотя я бабушку13 готов
был любить и уважал более всех в нашем семействе, но сказать «как
родную мать» значило сказать ложь, лесть и подлость и доказать этим, как
мало я люблю свою точно родную мать.— Я ломал себе голову, как
переменить последний стих; но не было возможности, надо было переделывать
4 стиха — треть всего сочинения.— Может быть, я это и сделал бы; но
в это время14 я услыхал, что взошел портной и принес новые полуфрачки.—
«Ну так и быть»,— сказал я с досадой, положил стихи под подушку и 15
побежал примеривать московское платье.
Московское платье оказалось превосходно:16 коричневые полуфрачки,
с бронзовыми пуговками, были сшиты17 в обтяжку, не так, как в деревне
шили 18 широко и длинно — на рост. Черные брючки, тоже узенькие, чудо
1 оно было 2 пошло в ход 3 совершенно удовлетворительными 4 но я 5
[последние два стиха мне не понравились] следующие два стиха: «стараться будем
утешать» 6 В поздравлении 7 произведении 8 но мне это не нравилось 9 Я перечел
10 Хотя u опять 12 слово 13 очень любил иона нас также; [но все она не была «как
родная мать» и что это была] но [никогда[не так «как родную мать» 14 взошел 15 пошел
при(меривать) 16 черн<ые> 17 без 18 [на рост] все
Рукописные тексты
315
как хорошо сидели, так что ноги мои были похожи как две капли воды на
ноги одного нашего соседа, панталоны которого х пленили меня еще в
деревне.
2 Хотя мне было узко и неловко, 3 я был совершенно счастлив и целый
час, стоя в этом платье перед зеркалом, причесывал свою
напомаженную голову; но, несмотря на все усилия, на макушке 4 торчали вихры;
и я боялся, чтобы папа, который любил посмеяться, и в этом 5 платье не
назвал меня «чибисом».— Карл Иваныч одевался в своей комнате, и
через классную пронесли и к нему синий фрак с медными пуговицами и
остальные части туалета — все белые. 6 У двери послышался голос 2-ой
горничной бабушки, я вышел посмотреть, что ей нужно.— Она держала
в руках туго накрахмаленную манишку и сказала, что она принесла ее
для Карла Иваныча и 7 насилу успела вымыть.— Я взялся передать эту
манишку и спросил, встали ли бабушка.
— Как же-с, уж кофей откушали и священник пришел молебен
служить. Каким вы молодчиком,— прибавила она, улыбаясь. Я покраснел до
ушей и припрыгнул, желая ей этим дать почувствовать, что она еще не
знает, какой я действительно молодчик!
Когда я принес Карлу Иванычу манишку, она уже была не нужна,
потому что он надел другую и 8 был готов.— В ту самую минуту, как я
взошел, он, согнувшись, стоял перед маленьким зеркальцем, которое
стояло на столе, обеими руками держался за бант своего галстука и
пробовал: свободно ли уходит и выходит его подбородок в галстук9. Обдернув
со всех сторон наши платья и попросив Николая, чтобы он сделал для
него то же, мы пошли к бабушке. У Карла Иваныча в руках была
коробочка своего изделия, у Володи рисунок, у меня стихи,10 у каждого на
языке было приветствие, с которым он подойдет к бабушке.
Мне смешно вспомнить, как сильно от нас трех пахло помадой.—п В ту
самую минуту, как Карл Иваныч отворял дверь залы, священник надевал
ризу и раздались первые звуки молебна. Бабушка, опершись на спинку
стула, стояла в зале, подле нее папа.12 Она даже не оглянулась, по крайней
мере я не заметил. Папа же посмотрел на нас и улыбнулся, заметив,
как мы с торопливостью прятали приготовленные подарки 13 и, стараясь
быть незамеченными, стали около двери 14. Эффект был потерян.
Бабушке было и казалось лет под 70. Роста она, должно быть, была
среднего, но теперь15 от лет казалась маленького, зуб не было, но она
говорила хорошо, лицо было в морщинах, но кожа чрезвычайно нежная,
глаза большие, строгие16, но зрение слабое, нос большой и немного набок;
несмотря на это общее выражение лица внушало уважение, руки были
удивительной белизны17 и от старости или оттого, что она их
беспрестанно мыла, на оконечностях пальцев были морщины, как будто только что она
1 меня 2а. Карл Иваныч б. Я был 3 но 4 все-таки 5 даже 6 Вслед за ним
7 и очень торопилась ее 8 и уже 9 и из него. 10 я придумывал слова, с которыми
я подам стихи бабушке, я уверен, судя по их лицам, что они тоже приготавливали
приветствие и Только 12 а. Эффект б. Бабушка 13 Мы стали и и стали [молиться]
будто бы молиться • 15 лета сгорби<ли> 16 и слабые 17 и от
316
Дополнения
их вымыла горячей водой.— 1 На ней был темносиний шелковый капот,
черная мантилия и чепчик с2 узенькими голубыми лентами3, завязанными 4
на коже, которая висела под подбородком, из-под мантилий виден был
белый 5 платок, которым она всегда завязывала от простуды шею. 6
Бабушка не отставала очень от мод, а приказывала переделывать модные
чепчики, мантильи и т. п. по-своему, по-старушечьи.— Бабушка была не
очень богата — у нее было 400 дуга в Тверской губернии и дом, в
котором она жила в Москве. Как управление имением, так и образ ее жизни
ни в чем ни малейше не изменился с того времени, как она овдовела.
7 Лицо бабушки всегда было спокойно и величаво, она никогда почти не
улыбалась 8, но вместе любила смешить и успевала в этом удивительно.
Вся гостиная помирала со смеху от ее рассказов, а лицо ее9 удерживало
то же важное выражение, только глаза немного суживались. Она плакала
только тогда, когда дело шло о maman, которую она любила страстно
и больше всего в мире.
Когда стали подходить к кресту, я решительно не знал, что мне делать:
после ли или сейчас поздравлять бабушку и подавать стихи, чего мне
очень не хотелось, потому что, приготовляясь к этой минуте, я никак не
воображал, что мне придется выходить на сцену10, при публике, которая
теперь состояла из протопопа и папа; особенно же я боялся
насмешливости папа сегодня. Я держав за спиной роковое стихотворение и
находился в самом жалком положении — непреодолимой застенчивости. Карл
Иваныч в самых отборных выражениях поздравил бабушку, переложил
коробочку из левой руки в правую11, с низким поклоном вручил ей и
отошел.— Бабушка, казалось, была в восхищении от коробочки,
обклеенной золотыми каемками, и с самой ласковой улыбкой поблагодарила
его. Заметно, однако, было, что она не знала, куда поставить эту
коробочку, а держать ее ей не хотелось. Папа, заметив это, попросил посмотреть,
протопоп тоже с любопытством смотрел то на 12 коробочку, то на Карла
Иваныча.— Володя подал свою головку и заслужил самые лестные
похвалы со всех сторон.— Бабушка13, поцеловав его14, обратилась ко мне
и на лице ее сияла радость15. Я стоял ни жив ни мертв16, красный как
рак17, с трудом переводя дыхание, весь в поту, как будто я выпил 10
чашек малины с липовым цветом, и не двигался с места.
— Ну-ка, господин сочинитель,— сказал папа, как мне тогда
показалось, с язвительной улыбкой,—18 теперь твой черед 19, прочтите-ка нам
ваши стихи.
Откуда он узнал мой секрет, я не понимаю. Нечего было делать:
дрожащей рукой подал я бумагу бабушке, но не мог произнести приго-
1 Поверх текста: Описание бабушки, ее жизни и страстной любви к maman.
2 с синими же ъ на шее 4 под 5 как снег 6 Она не 7 Бабушка никогда 8 и не
плакала 9 продол(жало) 10 с своими стихами п и 12 то на произведение, то на
производителя 13 об<ратилась> 14 Врлодю 15 и ожидание 16 пот катил гр(адом)
17 не двигаясь с места и весь в сильной испарине 18 пожалуй-ка сюда и выходи на
сцену 19 пожалуй-ка сюда
Рукописные тексты
317
товленного словесного поздравления г.— Мысль, что сейчас при всех,
вслух прочтут слова «как родную мать» и низость моя обнаружится перед
лицом всего света, пронзила мое сердце.
— Ах, да это сти-хи! — сказала бабушка.— Как это мило... merci,
mon cher Nicolas...— Но, заметив мое смущение: — пойдем 2 в гостиную
читать Николенькины стихи.
По крайней мере, я был избавлен от протопопа; но несмотря на это 3
и на ласковые слова бабушки 4, я чувствовал, как при воспоминании о
том, что я сделал, кровь с новой силой, начиная снизу , 5 подходила 6
в голову, обе щеки, уши и лоб делались еще краснее, и всякий раз, как
она произносила слово «стихи», мне казалось, что она говорит это на смех.
Как передать мои страдания в то время, как бабушка стала вслух читать 7
их и когда, не 8 разбирая, останавливалась на середине стиха, когда
выговаривала не так, как мне хотелось, и, наконец, когда по слабости
зрения 9, не дочтя до конца, попросила отца, чтобы он прочел! Мне
показалось, что она это сделала, потому что ей скучно и неприятно читать
мои стихи, и для того, чтобы папа сам прочел последние слова10 про
«родную мать», u чтобы он видел, как скоро я забыл maman. Я ждал, что папа
этими стихами ударит меня по носу и скажет: «дрянной мальчишка, не
забывай мать». Но ничего этого пе вышло, напротив, когда все было
прочтено, бабушка, покосившись на меня, сказала: «c'est charmant»12*, a папа
прибавил: «surtout pour un enfant de dix ans»13*.— Коробочка, рисование
и стихи были положены подле волтеровских кресел, в которых всегда
сиживала бабушка, на столике, рядом с двумя батистовыми платками и
табакеркой с портретом maman, которые всегда на нем лежали. С этой
минуты я покаялся никогда не писать стихов.— Они поставили14 меня в
самое ужасное положение в продолжение V4 часа и заставили меня
написать ложь, лесть и подлость, за которые15 совесть никогда не перестанет
мучить меня.
ПОСЛЕ ГЛАВЫ: СТИХИ —ГЛАВА: [БАБУШКА] О СВЕТЕ
[В следующей главе16 выйдут на сцену князья, княгини. Почитаю
нужным сказать вперед, какие будут мои князья17, чем отличаются они от
князей большей части романистов и в какой круг я намерен ввести читателя.]
Читатель, делали ли вы то же замечание, какое я? Ежели нет, то
вспомните хорошенько повести и романы, так называемые великосветские,
которые вы читали. Вот что я заметил в этих романах и повестях. Редко18
герой романа, т. е. то лицо, которое любит автор, бывает из высшего
круга, и еще реже, чтобы этот герой был хороший человек; большею же частью
1 и произнес какие-то невнятные слова, в виде поздравления 2 Pierre, в кабинет
3 ласковые слова бабушки не успокоили меня 4 я продолжал потеть 5 покрывала
6 кверху и покрыв 7 мои стихи 8 не могла разобрать и 9 не в силах более
читать 10 стихи и и 12* «это очаровательно» 13* «особенно для десятилетнего
ребенка») и а. заставили б. привели 15 меня всегда будет мучить 16 буду<т> 17 и что
такое 18 Редко, редко
318
Дополнения
высшее общество выставляется только для того, чтобы показать, какие
все дурные, подлые и злые люди живут в г нем; оно служит 2 для того,
чтобы 3 нагляднее выступили добродетели героев — чиновников,
воспитанниц, мещан и 4 т. д. Когда выступает на сцену в романе князь, я
вперед знаю, что он будет 5 богатый, знатный, но гордый, невежественный,
злой, будет злодеем романа.
В моей повести, я должен сказать вперед, что не будет ни одного
злодея, ни одного такого человека, который будет наслаждаться
страданиями других. Что делать! Никогда в жизни я не только не сталкивался с
такими людьми, но даже и не верю в их существование, хотя нет почти ни6
одного романа без них.
Не могу сказать, хотя и очень желал бы, что ни один человек не делал
мне зла. Иногда я так же, как и другие, испытал дурную сторону
сношений с ближними, но все зло, которое я испытывал, происходило от
невежества, слабостей, страстей людских, но никогда — от желания
делать зло. Удивительно, зачем беспрестанно представляют нам в романах
таких людей, которых не бывает и которых 7 существование было бы
очень грустное.— Я понимаю, что можно увлекаться 8 правдою в
прекрасном; но какой злой дух увлекает фантазию романистов — людей,
которые хотят рисовать нам нравы,— до неестественности в дурном и
ужасном?9 Для чего князь или10 граф, княгиня или графиня всегда именно те
необходимые лица в романе, которые разрушают счастие и вредят
добродетельным героям? Почему знатность, богатство всегда бывают
атрибутами злодейства? — Может быть, этот п контраст нужен для поразитель-
ности, но он, по моему мнению, вредит естественности. Мне кажется,
что между людьми знатными и богатыми, напротив, меньше бывает
злодеев, потому что им меньше искушений и они больше в состоянии, чем
низшие классы, получить настоящее образование и верно судить о вещах.
Читатель, я по собственному опыту знаю, что когда 12 выступает
новое лицо на сцену, то по привычке читать романы невольно составляешь
себе 13 мнение 14 о его положении, прежде чем автор опишет его.
Иван Иваныч15 еще в очень молодых летах сделал одну из тех
блестящих военных карьер, которые делались в начале нынешнего века,
благодаря своему благородному16 характеру,17 спокойной храбрости, большой
протекции и счастию. Он продолжал служить18, и очень скоро
честолюбие его было удовлетворено, так что ему нечего было желать в этом
отношении.— Он с первой молодости держал себя так, как будто готовился
занять то блестящее положение, на которое поставила его впоследствии
1 в этом обществе 2 тоже 3 больше выставлялись 4 и мужиков 5 гордый
невежда 6 ни одной повести 7 которые, ежели бы были, то ö до неестественности
9 не понимаю ш княгиня u это нужно 12 в романе 13 о нем тотчас же и на
основании каких-нибудь намеков автора о его личности. У меня сейчас должен выступить
на сцену князь — князь богатый и знатный. Я боюсь, чтобы, по привычке во всех
князьях романов находить людей гордых и злых, вы бы вперед не составили такого
дурного мнения о моем князе Иване Ивановиче, которого я очень люблю. Напротив,
он был [чудесный] прекрасный и всеми уважаемый человек. Ему было лет 15 очень
16 спокойному 17 счастию, необык(но венной) 18 также сча(стливо)
Рукописные тексты
319
судьба; поэтому, хотя и в его блестящей, деятельной, полезной и несколько
тщеславной жизни были перевороты, он ни разу не изменил своего
характера и образа жизни и приобрел всеобщее уважение, не на одном
основании своего положения, но г на основании своей последовательности.
Он был небольшого ума; но благодаря своему блестящему положению,
которое позволяло ему спокойно и даже презрительно смотреть на все
тщеславные треволнения жизни 2, образ мыслей его был 3 возвышенный.
Он имел доброе сердце, и так как он часто и во многом мог быть полезен
своим знакомым, к нему часто прибегали с просьбами, которые невозхмож-
но было ему все исполнять, это научило его быть холодным. Холодность
его смягчалась снисходительной и спокойной вежливостью человека
очень большого света. Про него всегда говорили: «настоящий
придворный». Он был мало образован, 4 начитан немного; но все те вещи,
которые совестно бы было не знать, он знал, и мог говорить про них
хорошо. Разговор его был прост, и простота эта одинаково 5 скрывала его
незнание некоторых вещей и выказывала его приятный тон и
скромность.— Не думаю, чтобы он любил 6 жизнь большого света; но он
привык к нему и поэтому, живя постоянно в Москве, 7 езжал на балы, где
с избранными партнерами иногда садился за вист, и принимал в известные
дни у себя почти весь город.— Он был на такой ноге, что, когда не
приглашал кого-нибудь к себе в парадные дни, то как будто бы наказывал,
и об этом говорили как о происшествии. Много было молоденьких
хорошеньких дам и барышень, которых он очень любил и, когда видал
запросто, целовал в лоб и щеки. Молодым людям, которых он любил, он
говорил ты, и этот оттенок расположения был ценим.
Бабушка была для него одна из тех особ, с которыми он был равен и
оставлял покровительственный тон. Уже мало оставалось в живых
таких людей; поэтому он 8 дорожил связью с нею и оказывал ей большое
уважение — она была старше его. Кроме того, еще в детстве они были
дружны и 9 их отношения не изменились с 10 годами. u
ГЛАВА 15-ая. КНЯГИНЯ КОРНАКОВА12
Один из двух лакеев, ездивших за каретой бабушки, взошел и доложил:
«Княгиня 13 М<арь>я Александровича Корнакова».
— Проси,— сказала бабушка, усаживаясь глубже в кресла.
Карл Иваныч встал и объяснил бабушке, что друг его, портной
Schönheit, женат на русской и ее зовут Анной Ивановной, и что он как с мужем,
так и с женой давнишний приятель. Бабушка и мы слушали его с большим
удивлением: к чему ведет эта речь!
— Так как нынче св. Анны,— сказал он с обыкновенными
жалобными ударениями (я буду подчеркивать слова, которые он особенно
растягивал и произносил плохо),— то позвольте мне пойти поздравить m-me
J главное 2 мысли 3 он имел 4 немного начитан. Читал хотя 5 полезна
была для того 6 свет 7 он 8 очень любил ее и у и тон 10 с тех пор и Читатель,
князь Иван Иваныч не был злодей; и во L2 На голях: Особенная глава. 13 Корнакова
320
Дополнения
Schönheit и обедать, как другу дома, в их х семейном кружке.—Бабушка,
2 посмотрев несколько времени на него очень пристально, согласилась и
сказала 3, что дети целый день будут с нею, и поэтому он может
совершенно располагать своим днем, хотя ей было бы приятно видеть его в свои
именины у себя; но 4 старые друзья по всей справедливости должны
были иметь преимущество перед новыми.
— Вы можете идти, Карл Иваныч,— прибавил папа довольно сухо5
улыбавшемуся и расшаркивавшемуся Карлу Иванычу, и, когда тот вышел,
папа по-французски сказал бабушке: — Я предвижу, что он здесь совсем
испортится.
Меня очень поразили во всем этом две вещи: во-первых, как смел
Карл Иваныч предпочесть какую-то m-me- Schönheit бабушке? — «Должно
быть, эта дама 6 еще более достойна уважения и еще важнее, чем
бабушка»,— думал я. И во-вторых: что значило, что Карл Иваныч здесь
испортится? и как он может испортиться?» Папа, верно, бы объяснил это,
потому что в то самое время, как в дверь гостиной входила княгиня
М<арь>я А<лександровн>а, бабушка, как будто не замечая ее, спросила
у папа:
— Т. е. как испортится?
— Избалуется,— сказал папа, приподымаясь и кланяясь княгине.
Бабушка обратилась тоже к двери. Как только Корнакова заметила,
что на нее все смотрят, она пошла гораздо скорее, чем прежде, и тотчас
же начала говорить; 7 она 8 говорила так скоро и 9 связно, что трудно
было понять ее. Это обстоятельство заставило меня заключить с самой
выгодной стороны о ее уме, и я стал вслушиваться и наблюдать.
Княгиня10 много говорила одна, с самого того места, где ее заметили; она, не
переставая говорить, подошла к креслу бабушки, не умолкая,
поцеловала у нее руку и уселась подле11.
1 кругу 2 сейчас 3 ему 4 друг 5 а. Карл Иваныч, улыбаясь и расшаркиваясь,
вышел б. и потом, обращаясь к бабушке 6 была 7 но что она говорила, решительно
нельзя было ни расслушать, ни понять, так она 8 Поверх текста: Переменить
описание бабушки — серьезная мина, привычки. Княгиню Корнакову—переменить.—
Александра) А<ликшеева>. Князь Иван Иваныч, краткий очерк жизни и
характера. Кукурузов. Новосильцев умный, потому что дурной. Алишкеева: дама с
петербургским резким тоном. В<алахина> грустная, с выплаканными глазами. Каратов.
Саша В., барин с перстнем. Г. Г. И. Еще молодой человек — родственник).
Родственница — il нрзб.). Образ жизни бабушки и мои князья — не злые люди. И описываю не
большой свет. Что такое, по-моему, большой свет и что такое хороший и дурной круг?
9 громко 10 долго и u a. Итог моих наблюдений был следующий: княгиня очень
умная особа, потому что говорит скоро и одна смеется, когда скажет смешное, делает
жалкое лицо, когда скажет жалкое, но я еще слишком мал, чтобы понимать, что
говорят большие, она особа очень почтительная, потому что беспрестанно называет
бабушку та tante и поцеловала у нее руку два раза, и очень добрая, потому что (говорит]
когда она говорит, обращается ко всем, как будто ищет подтверждения, даже к нам
несколько раз обращалась, б. Княгиня была маленького роста, [лет] худая,
тщедушная, рыжеватая и на вид имела лет 45, одета она была хорошо, но скромно.— Она
оказывала большое уважение бабушке и, несмотря на холодность, с которой
принимала бабушка ее нежности, она не терялась — продолжала называть бабушку та
bonne tante, прищуривать серенькие глазки, наклонять голову набок и говорить
Рукописные тексты
321
Из слов же ее я догадался, что она поздравляла бабушку и извинялась
за своего мужа, что он не приехал. Еще я заметил, что бабушка без
всякого удовольствия слушала княгиню, а, напротив, все более и более
подымала брови, показывая этим, что она удивляется тому, что говорит
княгиня. Еще меня удивило, что бабушка своим тихим голосом перебила
пискливую 1 речь княгини и, хотя она говорила по-французски, бабушка
протяжно начала говорить ей по-русски.
— Очень вам благодарна, моя милая, за вашу внимательность; —
(когда бабушка сердилась, то говорила вы и моя милая, и эти два слова
она так умела презрительно выговаривать, как будто вы и моя милая
значило самое дурное) — а что кнезь Федор не приехал, так это и не
стоит того, чтобы извиняться. Я совсем этого не требую, моя милая.
Княгиня хотела что-то сказать; но бабушка опять перебила ее и еще
протяжнее продолжала:
— Я очень хорошо знаю, что у него дел пропасть; да и опять что
ему за удовольствие к старухе ездить,— и, не давая времени княгине
извиниться,— что ваши детки? — спросила она.
— Да слава богу, ma tante,— растут, учатся, шалят; впрочем,
2 благодарю бога, я ими очень довольна, особенно старший, Etienne, ему
теперь 12 лет, чудо мальчик 3, так что жалко отдавать 4 будет, хотя они
и мои дети; но надо правду сказать.—Des capacités étonnantes, mon
cousin б*,_ сказала она, обращаясь к папа, потому что бабушка 6 не
смотрела на нее и 7 взяла в это время в руки мои стихи и с большой
тщательностью развертывала их, я видел, что она хотела похвастаться ими
перед княгиней, которая продолжала: — но и такой шалун, что ладу
нет.— Тут она что-то сказала довольно тихо, почти на ухо папа и
прибавила вслух: — Хоть он и стоил, чтоб его высечь, но это так смешно, что
я его простила.
— А вы бьете своих детей, моя милая? — спросила бабушка, делая
особенное ударение на слово бьете.
— Ах, ma tante, я знаю, что вы со мною не согласитесь; но я, сколько
ни думала, ни читала, ни советовалась об воспитании, и те, которые
меня знают, могут сказать, занимаюсь ли я воспитанием своих детей
или нет,— сказала она, оглядываясь па нас, как будто приводя в
свидетели,— я всегда останусь того мнения, чтобы сделать что-нибудь из
детей, нужен страх; а чего же дети, je vous demande un peu8*, боятся
больше, чем розги? — и она опять посмотрела на нас.
Теперь мне ее 9 разговор не понравился.
— Вы скажете, может быть, что это унижает чувства. Э, помилуйте,
mon cousin, мальчик до 11 лет все еще ребенок. Девочка — другое дело.
тоненьким нежненьким <?> голоском и принужденно смеяться. Она обращалась ко
всем, как будто искала подтверждения своих слов; она несколько раз таким
образом смотрела на нас, должно быть по привычке; но посмотрит, как будто
спрашивает «не так ли?», и сейчас отвернется, давая этим заметить: «что я к нему обращаюсь,
ведь он дитя».
1 громкую а я 3 будет 4 отдавать его, но надо 5* Удивительные способности,
кузен 6 смотрела в сторону 7 выну<ла> 8* я вас спрашиваю 9 этот
11 Л. Н. Толстой
322
Дополнения
— Да, это прекрасно, моя милая,— отвечала бабушка, свертывая
мои стихи, как будто не считая такую особу достойною читать их.—
Скажите только, какая после этого будет разница между вашими детьми
и всеми дворовыми мальчишками? — И считая этот аргумент неотразимым,
она прекратила разговор.
— Посмотрите, mon cousin,— продолжала княгиня с снисходительной
улыбкой, обращаясь к папа,— какой будет мальчик мой Etienne! Ах,
да познакомьте же меня с вашими молодыми людьми.
Мы встали и не знали, что надо сделать, чтобы доказать, что мы
познакомились.
— 1 Поцелуйте же ручку у княгини Корнаковой,— сказала бабушка.
— 2 Прошу любить как тетушку 3, хотя я вам и дальняя родственница;
но я считаю не по близости родства, но по 4 всегдашним дружеским
связям с вашей maman и бабушкой.
— Э, моя милая,— сказала бабушка,— разве в нынешнем веке
считается такое родство?
Когда Володя подходил к ручке, папа сказал:
— Этот у меня шалун и 5 будет светским молодым человеком.6
Я в свою очередь, целуя маленькую, сухую, морщинистую руку
княгини, воображал себе, очень живо, как она в этой руке держит розги
и сечет своих детей. И думал, что и про меня тоже что-нибудь скажет
папа. Так и вышло.
— А этот философ,— сказал он,— и притом поэт, je vous prie de
croire 7*.
Я хотел удалиться; но княгиня удержала меня за руку.
— Который? — спросила она.
— А вот этот — с вихром,— сказал папа.
— А,— сказала княгиня и стала расспрашивать про maman. Я
посмотрел в зеркало и действительно [вихры торчали].
ГЛАВА 16-я. ЧТО Я УВИДАЛ В ЗЕРКАЛЕ И СЕКЛИ ЛИ НАС В ДЕТСТВЕ?
Я увидал в зеркале белокурого мальчика в коричневом полуфрачке,
с беленькими воротничками, перекосившимися набок, с припомаженными
висками и с торчащими вихрами на макушке. Мальчик этот был 8
красный, и на широком лбу и носу выступали капли пота. Он, видимо,
старался иметь вид задумавшегося мальчика, но был 9 просто очень
сконфуженный мальчик. Вид этого мальчика в зеркале мне был очень неприятен,
и я оглянулся на всех, не видал ли кто-нибудь, что я смотрел в зеркало;
но большие были заняты каким-то разговором, а Володя 10 смотрел на
меня, но как только я взглянул на него, стал смотретьв другую сторону.
Он, верно, понял, что мне должно быть неприятно знать, что я дурен,
1 Baissez 2 [Отчего вы] Будемте друзьями,— сказала она,— я вам тетка.
3 новую, хотя 4 по дружбе, которую 5 свет<ский> 6 Поверх текста'. Глава. Секли
ли нас или нет? 7* поверьте 8 весь в поту 9 было ясно, что он сконфужен 10
только что я взг<лянул>
Рукописные тексты
323
и притом знать, что он хорош и чувствует свое преимущество передо мной.
Глядя на его худенькую, стройную фигурку, румяные щеки, черные,
тоже, как и у папа, всегда смеющиеся глазки, гладкие, темные волосы
й общее выражение веселости и самодовольства, я завидовал. Название,
которое мне дал папа — философа, я переводил 1: дурносопый. И ежели
философ, значит мудрец, и я бы был мудрец, я бы ни минуты не
поколебался отдать всю свою мудрость за хорошенькое личико.
Я помню, как раз, в деревне, за обедом, говорили про мою наружность,
и при мне maman, которая всеми средствами старалась найти что-нибудь
хорошего в моем лице, должна была сознаться, что я очень дурен.
И потом, когда я подходил благодарить за обед, она потрепала меня по
щеке 2 и сказала: «Ты этой знай, Николенька, что ты дурен, и за твое
лицо тебя никто не будет любить; а ты должен стараться быть умным
и 3 добрым; тогда тебя будут любить за твой ум и доброту». Мне было
не больше 6-и лет, когда она мне это сказала; но это так врезалось в моей
памяти, что я 4 помню ту мысль, которая мне 5 в эту минуту пришла,
именно, что она от меня скрывает всю правду, но что она уже уверена
в том, что я умен и добр. С той минуты я убедился навсегда в 3-х вещах:
что я дурен, умен и добр. К последним 2-м мыслям 6 я так привык, что
никто и ничто не могло бы меня разуверить. (Какое-то, должно быть
ложное, чувство мне говорило, что v во всем есть возмездие — «я не
хорош, зато я умен» — думал я.) Но к первой мысли я никак не мог
привыкнуть и продолжал очень часто поверять свои сомнения на этот счет
не только зеркалам, но всем вещам, которые способны отражать довольно
ясно. Так, часто я смотрелся в стакан, в самовар, в графины и т. д.;
но все эти вещи отвечали мне неумолимо то же самое, т. е. плохо.— На
молитве очень часто я просил бога, чтобы он сделал меня красавцем.
в От этих умозрений насчет преимущества красоты перед другими дарами
природы я, вспомнив слова княгини и бабушки о розгах, перешел к
рассуждениям о том, секли ли нас или нет?
Секли ли нас или нет? Вот вопрос, который я себе сделал и,
вспоминая прошедшее, старался решить.
Помню я, как раз, в самое Вербное воскресенье, у нас в деревне
служили всенощную. После всенощной и ужина мы пришли в спальню и по
какому-то случаю очень развеселились. Я вспрыгнул на кровать к
Володе, перерыл постель — даже доска одна провалилась под нами — мы
щекотали, теребили друг друга, визжали, помирали со смеху — одним
словом, находились во всем разгаре детской бессознательной шумной
веселости. Вдруг в комнату взошел Карл Иваныч. По лицу его заметно
было, что он не в духе. В руке он нес9 только что распустившуюся и
освященную вербу — с тем, чтобы поставить ее за икону, которая находилась
в нашей спальне. «Was ist das?» 10*— крикнул он грозно п и кинул на нас
такой взгляд, что мы замерли, и с самым ужасным выражением потрёс
1 так 2 по плечу 3 и хор<ошим> 4 этих слов никогда не забыл и не забуду
5 при этом 6 убеждениям 7 должно быть 8 После 9 вербу 10* «Что это такое?» и
таким голосом
11*
324
Дополнения
вербою. Должно быть, дурное настроение 1 духа, присутствие в его руке
двух гибких и ветвистых веток вербы и мое полуобнаженное тело внушило
ему ужасную мысль 2. Он вытащил меня за руку с Володиной постели,
схватил меня за голову и... 3 Несколько только что распустившихся
шишечек свалилось с освященной вербы. Я не думал ни о боли, ни о
стыде — одна мысль поглощала 4 все мое внимание: Так, стало быть, меня
высекли? — высекли по-настоящему.
Maman находила, что побои5 — наказание унизительное; я часто
слыхал, что она отзывалась о сечении с ужасом и отвращением, и Карлу
Иванычу строго было приказано не бить нас.
Удивительно, что добрый Карл Иваныч, пунктуально исполняющий
все приказания, не мог воздержаться 6. Не раз случалось, что он бил
нас линейкой, давал щелчок в лоб своим огромным ногтем, раз даже
ударил меня своими помочами. Я не обращал внимания на эти случаи;
но верба Стало быть, напрасно я горжусь, что меня не секли. Однако
нет — сечь, должно быть, значит совсем другое — верно, мальчика кла-?
дут на скамейку, держат, он кричит, и его секут двое — вот это
ужасно.— А верба что? Это так, Карл Иваныч разгорячился; я помню, он
сам говорил, что жалко, что мы не были сечены. Стало быть, нас не секли.
Часто со мною случалось и впоследствии, что я, составляя себе
вперед понятие о каком-нибудь впечатлении и потом испытывая его, никак
не мог согласовать одно с другим 7 и не верил, что я действительно
испытал то, о чем составил себе такое неверное понятие. Я решил, что нас
не секли.
ГЛАВА 17-ая. КНЯЗЬ ИВАН ПЕТРОВИЧ
Княгиня Марья Александровна уехала 8 и обещала после обеда
прислать своего Этиена и других детей познакомиться с нами 9. Я очень 10
был рад, потому что интересовался знать, какой вид может иметь мальчик,
которого секут. После Марьи Александровны приезжало еще много
гостей поздравлять бабушку — большей частью родные и п называли ее
ma tante. Иных она принимала хорошо, других дурно и говорила им
моя милая, точно как будто она говорила с своей горничной. Я
перезабыл большую часть этих гостей, но помню тех, которым читали мои стихи.
12 В числе последних был один человек довольно высокого роста,
средних лет и в военном мундире. Он был тонок — особенно ноги,— но не
1 расположение 2 нанести мне несколько уда<ров> За. и обил по моему телу
несколько б. и... нанес мне очень чувствительное оскорбление 4 зани<мала> ьа.
средство наказания> б. есть б воздерживаться 7 прикид<ывал> ö но беспрестанно
приезжали и 9 Мне оч<ень> 10 этому u все и В чьсле этих был один средних лет
человек, [толс<тый>] полненький, 1красенький], розовенький, [с черными усами] [с
орденами] с русыми приглаженными волосами, с двумя пуговками на одной фалде фрака
[и], с двумя блестящими самодовольствием [карими] черными глазками и с
чрезвычайно приятной улыбкой. Он поразил меня, как только взошел [своей походкой,
осанкой и улыбкой]. Голову он держал, закинув назад, ногами несколько шаркал, улыбкой
ласкал. Общий вид его был такой, что он, казалось, говорил: «вот я и взошел»; но,
Рукописные тексты
325
строен; все тело его при всяком движении перегибалось; руки были очень
длинны. Ежели бы он не имел большого апломба в приемах, наружность
его напоминала бы обезьянью. Он был плешив; лоб был большой, нос
загибался к губам, нижняя челюсть выдавалась вперед так, что это даже
было неестественно. Голову он держал закинув назад, ногами несколько
шаркал, улыбкой ласкал. Привыкнув к мысли, что ум есть всегдашнее
возмездие красоты, вид дурного лица всегда заставлял меня составлять
самое выгодное понятие о уме. Кукурузов был дурен до невозможности,
и, ежели бы не уверенность, с которой он носил свою уродливость, он
внушал бы отвращение. Нельзя было не подумать, увидав его: верно,
этот человек имеет много достоинств, ежели с таким некрасивым лицом
доволен собою.
Алишкеева тоже была родственница бабушки. Она приехала с
дочерью, и так как бабушка приняла ее хорошо, то сидела довольно
долго.— Дочь ее была девушка лет 18*, тоненькая, стройненькая, свеженькая,
прекрасно одетая, но она не нравилась мне. Все в ней было
неестественно, и красота, и движения. Ежели бы меня спросили: «хороша ли Sachi-
nette?», я бы сказал, что хороша; но сам бы я никогда не сказал 2
другому: «неправда ли, как хороша Sachinette?» Притом же у ней был
недостаток, который детям очень бросается в глаза,— неестественность.
Она ко всему говорила про Венецию, в которой жила 3 с матерью,
смеялась тоже ко всему и не от души; и когда нас ей представили, заметив,
должно быть, мою неловкость и смущение, непременно хотела его
увеличить и меня поцеловать; я убежал в другую комнату от стыда — она
за мною. В это самое время входил господин Кукурозов. Sachinette
оставила меня в покое и пошла назад в гостиную, слегка переваливаясь с
ноги на ногу, представляя, будто бы она очень устала за мной бегать 4
(не знаю, зачем она это делала). Кукурозов уселся против бабушки и 5
повел какую-то сладкую, сладкую речь. Меня удивило, как он не
догадался уступить 6 Sachinette кресло, 7 на котором сидел подле бабушки 8.
Sachinette, постояв немного, 9 сказала: «Ах, как я устала, maman (должно
быть, чтобы Кукурозов заметил ее присутствие, но он только оглянулся
на нее и продолжал что-то с нежностью говорить бабушке). Sachinette
села на дальнем стуле подле нас. Бабушка представила Кукурозова
Алишкеевым, он10 приподнялся, и11 надобно было видеть, как мгновенно
к несчастию, во время его появления бабушка заговорилась с Алишкеевой, и он два
раза должен был повторить приветствие, но улыбка его от этого нисколько не
потеряла своей прелести. Он мне очень понравился. Поверх аач. текста: Новосильцов.
1 недурна собою; но [она нравилась не сердцу, а] красота ее действовала не на
сердце, а на одно чувство зрения. Т.е., глядя на нее, нельзя а не сказал бы 3 она жила
4 и не обращая никакого внимания на Кукурозова, который 5 и говорил 6
уступить ей 7 а напротив, говорил 8 так что 9 принуждена > 10 и он u [и чрезвычайно]
и с удивительной [précision] отчетливостью и искусством в одно и то же время
отодвинул свое стуло, чтобы не сидеть спиной к Sachinette, поклонился сначала
матери, потом дочери и сказал [каждой] [одной], что он давно [этого] желал иметь эту
честь [а другой, что он очень], сел опять на кресло, поправил рукой шляпу и сейчас
же стал вести разговор общий.
326
Дополнения
выражение совершенного равнодушия и невнимания, с которыми он до
того смотрел на Алишкеевых, сменилось любезнейшей улыбкой, и с
каким искренним выражением он в самых отборных французских словах
сказал им, что давно желал иметь эту честь. В одно и то же время, хотя
Алишкеева и Sachinette стояли в 1 противуположных углах 2 гостиной,
он обращался и к матери и к дочери, с удивительной отчетливостью и
ловкостью; потом он отодвинул кресло, чтобы не сидеть спиной к
Sachinette, опять сел, поправил шляпу и саблю 3 и заговорил о каком-то певце,
разговор, в котором приняли участие все, как будто ни в чем не бывало.
«Вот это человек!» — подумал я. Он почти один поддерживал разговор,
и видно было, что другим совестно было говорить при таком человеке.
Фразы его были так круглы, полны, говорил он так отчетливо и
употреблял для меня такие непонятные французские слова, что я ему в мыслях
отдал преимущество над всеми — над княгиней и еще над одной барыней,
которая мне тоже понравилась. Алишкеева была дама, отличавшаяся
от всех других, которых я видел, какою-то особенной резкостью и
апломбом в разговоре. Она говорила с удивительной уверенностью про вещи,
которые не посмела бы затронуть в разговоре другая дама. Впоследствии
я нашел, что этот дух принадлежит почти всем дамам петербургского
общества. Она намекнула 4 что-то об Италии,— он стал говорить про 5
Италию еще лучше и к чему-то сказал 6 «la patrie des poètes» 7*.
— A propos des poètes 8*,— сказала бабушка,— вы хороший судья
в этом деле, мой любезный Кукурозов; надо вам показать стихи, которые
я получила нынче.
И опять бабушка развернула обличительный лист почтовой бумаги.
— Et qui est le bienheureux poète, m-me la comtesse, auquel vous
inspirez de si beaux vers? 9*,— спросил он с снисходительной улыбкой,
пробегая глазами мое стихотворение.
— Это мой внук, Николенька,— сказала бабушка, указывая на меня
табакеркой, которую держала в руках. Кукурозов обратился ко мне
и полусерьезно, полунасмешливо сказал мне длинную фразу, из которой
я запомнил только: «jeune homme, cultivez les muses»10*. Это выражение
я запомнил, потому что оно мне очень понравилось, хотя и не понимал,
что значит.
В это время взошел в комнату маленькими шажками человек в
военном мундире11, с орденом, высокий, статный, без усов, седой и плешивый.
На вид ему было лет 70.— Выражение лица было сознание своего
достоинства, спокойствие и доброта.— Как только его увидали в гостиной, все
встали, даже бабушка12 выдвинулась из самой глубины кресел 13.- Подойдя
к бабушке, он14 поцеловал ее руку и поздравил, называя ma cousine.—
1 в различных 2 сторонах 3 и шпагу и пов^ r 4 что она была в 5 какое место
0 «c'est le séjour du fameux poète» 7* родина поэтов. 8* Кстати, о поэтах 9* А кто,
графиня, тот счастливый поэт, которого вы вдохновили на такие прекрасные стихи?
10* «молодой человек, культивируйте муз» п а. на вид очень старый 6. и с одним
орденом 12 придвинулась к кон<цу> 13 и, приветливо улыбаясь ему, сказала
14 поздравил ее
Рукописные тексты
327
Мы с удивлением переглянулись с Володей, и взгляды наши выражали:
что же это за человек, что позволяет себе такие вольности? что смеет
самую бабушку называть ma cousine?
Сказав еще несколько слов, он оглянулся на всех, поклонился 1,
включив всех, даже и нас, в один поклон. (Все стали садиться, Sachinette
опять не достало стула.) 2 Князь Иван Иваныч вскочил и,
приятно-покровительственно улыбаясь, предложил ей свой.
—Veuillez prendre place, m-selle 3*,— сказал он, указывая на стул,
но Sachinette покраснела не знаю отчего, сама подвинула стул и уселась.—
Я с восхищением и удивлением смотрел на этого старика, которого все
так уважали, он говорил еще лучше Кукурозова, хотя не красивее, но
проще, все можно было понять. Ему тоже показали стихи, он подозвал
меня и ущипнул за щеку очень больно; но я не вскрикнул, потому что
знал, что это ласка, и сказал:
— Молодец. Почем знать, ma cousine, может будет другой Державин.
Его приветствие, несмотря на боль в щеке, польстило меня больше всех.
Наконец все уехали, и он с бабушкой остался один. Володя убежал
в залу; а я с неописанным наслаждением слушал их разговор и заметил,
что бабушка как будто помолодела, с таким удовольствием и увлечением
она с ним говорила. Из разговора их понял то, что они не видались с
Светлого Христова воскресенья, но что очень любят друг друга и
вспоминали 4 старину.— Должно быть, они меня не заметили и стали говорить
про папа и maman вот что:
— Отчего милая Наталья Николаевна не приехала? — сказал князь
Иван Иваныч.
— Ах, mon cher,— сказала бабушка тихим голосом, придвинувшись
к нему и положив руку на рукав его мундира,— я вам скажу, что меня
мучает. Она пишет мне, что Pierre советовал ей ехать, но что она сама
не захотела, потому что дела плохи; а, пишет, что 5 бог милостив, на
будущую зиму с Любочкой совсем переедет сюда — все это отговорка.
Что она мальчиков прислала,— прибавила, помолчав, бабушка,— и это
прекрасно, старшему 12 лет; так надо ему учиться и привыкать к свету.
Какое же воспитание им могли дать в деревне — вы заметили, mon cousin,
они здесь как дикие.
— Я не понимаю, ma cousine,— сказал князь Иван Иваныч, —отчего
их дела так плохи? И всегдашние жалобы на расстройство обстоятельств.
У него хорошее состояние и ее имение Хабаровка славное.
— Ах, я вам скажу, mon cousin 6, как истинному другу,— сказала
бабушка грустным тоном,— мне кажется, что это все для того, чтобы
ему быть здесь свободнее — ездить по клубам играть и бог знает что
делать; а она, бедняжка, ничего не подозревает 7, и вы знаете, какая
ангельская доброта — моя Наташа, она верит всему, что он ей ни
скажет. Он ее уверил, что детей нужно везти в Москву, она и согласилась;
1 даже и нам . 2 а. Этот старик б. Он в. Непонятный этот для меня человек
3* Соблаговолите сесть, мадмуазель 4 вспоминают 5 говорит, ежели 6 мой друг
7 не знает
328
Дополнения
ежели бы он ее уверил, что нужно их сечь, как сечет своих княгиня Марья
Александровна, она и тут, кажется, бы поверила. Да, мой друг *,—
сказала бабушка, взяв в руки один из двух платков, чтобы утереть
показавшиеся слезы и посмотрев на портрет maman,— я часто думаю, что он
ее не понимает и не может сделать счастливою.
— Э, ma bonne Annette,2 vous resterez donc toujours la même3* —
сказал князь Иван Иваныч 4, как видно с истинным участием,— и вечно
сами себе воображаете горести и сокрушаетесь об них. Он прекрасный
муж и главное 5 c'est un parfait honnête homme 6*, прекрасный и
благородный человек. Поэтому я никак не поверю, чтобы он мог сделать ее
несчастливою.
Бабушка утирала слезы. Князь Иван Иваныч молчал, я боялся,
чтобы не заметили, что я слышал то, чего мне не нужно было слышать,
на ципочках выбрался из комнаты.
Мне не хотелось верить 7 (не тому, чтобы действительно папа делал
несчастливою maman), но не хотелось верить и тому8, чтобы кто-нибудь9
имел право судить его. Я отбрасывал эту мысль, но она опять лезла мне
в голову. Папа встретился мне в зале; я посмотрел на него, но совсем
другими глазами, чем обыкновенно. Я уже не видел в нем, как прежде,
только отца; а видел человека, который так же, как и другие, может
поступить нехорошо — одним словом, я рассуждал о нем. Одна завеса 10
спала с детского воображения.
ГЛАВА 18. ПРОГУЛКА
До обеда отец взял нас с собою гулять. Хотя со времьни приезда
нашего в Москву я уже раз 20 имел случай прогуливаться по бульварам,
но все не мог привыкнуть к странному11 московскому народу и его
обхождению, в особенности же я никак не мог понять, почему в Москве все
перестали обращать на нас внимание — никто не снимал шапок, когда
мы проходили, некоторые даже недоброжелательно смотрели на нас,
многие толкали и решительно обращались с нами, как будто мы перестали
быть детьми П. А. Иртенева и владетелями села Петровского, Хабаровки
и др. Я всячески старался объяснить это общее к нам равнодушие (и
даже как будто презрение) 12.—Сначала я предполагал, что, верно, мы
дурно одеты и похожи на дворовых мальчиков; но, напротив, бекеши
у нас были щегольские, и я не без основания рассчитывал, что они
должны были внушать хотя некоторое уважение; думал я тоже, что это, верно,
потому, что нас еще не знают, но прошло уже много дней, а на нас все
не обращали никакого внимания; наконец, я пришел к заключению,
что, верно, за что-нибудь на нас сердятся, и я очень желал узнать
причину такой немилости. Мы вышли на Пречистенский бульвар, отец шел
тихо серединой, мы бегали взапуски за оголившимися липками по за-
1 мой милый друг 2 вы всегда будете неисправимыми 3* вы всегда останетесь
такою 4 рассматривая Карла Иванычеву коробочку б un homme d'honneur (честный
человек) 6* совершенно порядочный человек 7 тому, что 8 что я слышал 9 могли
судить о нем 10 завеса детства 1J к странному народу, который встречал там ^ всех
Рукописные тексты
329
сохшей траве. Перед нами шла какая-то барыня, щегольски одетая,
с маленькой, лет 7-ми, девочкой, которая в бархатной красной шубке
и меховых сапожках катила перед собой серсо, но так тихо и вяло, что
я никак не мог понять, для чего это она делает. г Скорее можно было
сказать, что ей велено докатить этот обруч до известного места, чем то,
что она им играет. То ли дело Любочка или Юзенька, бывало, летят по
зале, так что все тарелки в буфете дрожат.
Догнав барыню с девочкой, отец подозвал нас и представил ей. Мы
поклонились и сняли фуражки. Я так был озадачен, как говорил, тем,
что нам никто не снимал шапок, но все оказывали равнодушие, что я
впал в противуположную крайность — я стал подобострастен и, сняв
фуражку, стоял в почтительной позе, не надевая ее. Володя дернул меня
за рукав бекеши и сказал: «Что ты, как лакей, без шапки стоишь?»
О, как меня оскорбило это замечание! Я никогда не забуду, с какой
неловкостью и злобой я надел фуражку и перешел на другую сторону бульвара.
Это была кузина его Валахина. Она шла так же, как и мы, на Тверской
бульвар, и мы пошли вместе.— Как я заметил, отец был с нею дружен
и просил ее прислать нынче 2 вечером старшую дочь к нам, говоря, что,
может быть, будут танцы; она обещала 3. На Никитском бульваре было
довольно народа, т. е. хорошо одетых господ и барынь. 4 Я заметил,
что Валахина на Никитском бульваре шла тише и стала говорить по-
французски; когда же мы перешли площадь и взошли на Тверской, она
стала грассировать и называть свою дочь не Машенька, как она называла
ее на Пречистенском, не Marie, как она называла ее на Никитском, а
Майи. Это меня поразило. Заметив по этим ее поступкам всю важность
Тверского бульвара, я старался тоже и походкой, и осанкой быть
похожим не на Николеньку, а на Никса, или что-нибудь в этом роде.
Вскоре после нашего приезда познакомились мы с тремя мальчиками
наших лет, Ивиными: старший был нехорош собой и мальчик мясистый,
вялый, потный; младшие же два были совершенные красавчики. То
ездили мы к ним, то они к нам, и в обоих случаях для меня это был
совершенный праздник. Я без памяти любил обоих меньших и любил так, что
готов был для них всем пожертвовать, любил не дружбою, а был
влюблен, как бывают влюблены те, которые любят в первый раз — я мечтал
о них и плакал. Вот как я любил его: у него была дурная привычка,
за которую часто бранил его гувернер,— моргать беспрестанно глазами.
Теперь, вспоминая его, я вижу, что действительно это очень портило
его; но тогда я находил это прелестным, мне казалось, что именно в этом
главная причина его привлекательности, и я даже старался сам моргать
глазами так же, как он. Когда мы соединялись, любимою игрою нашей
были солдаты, т. е. разыгрывание всяких сцен из солдатской жизни:
маршированье, сражение, отдыхи и даже наказания. 5
1 Было похоже 2 обед<ать> 3 обещалась 4 Меня очень у<дивнло> 5 Я част^
подвергался, не помню за что, фухтелям, и странно, что, хотя свитые жгутами
платки были не менее действительны, чем настоящие фухтеля, я не могу сказать,
чтобы боль, которую я чувствовал, была мне неприятна. Еще что
330
Дополнения
Что было весьма приятно в наших отношениях — это что мы называли
друг друга не уменьшительно: Николенька, Петруша, а Николай, Петр.
Бульвар был полон народа, солнушко ярко и весело играло на всем —
на чистых сапогах прогуливавшихся господ, на атласных шляпках
барынь, 1 на эполетах военных; даже одна пуговица оборванного солдата,
который прошел с узлом мимо нас, блестела, как золото 2. По
расчищенному песку, на котором заметны были полукруглые следы метлы, кое-где
стеклушко или песчинка блестели, как брильянты.— Иные гуляли
тихими шагами и с палками с набалдашниками — руки назад; другие,
размахивая руками, стороной, как будто спешили куда-нибудь, но тоже
ходили взад и вперед. С первого взгляда3 поражала только пестрота
и блеск; но чем дальше подвигался вперед, из общей пестроты
выдвигались шляпки, эполеты или длинные сертуки. Все лица этой панорамы
чрезвычайно хороши были издали; но чем ближе подвигались, тем меньше
нравились. Или большой нос из-под желтой шляпки, или равнодушный
взгляд, брошенный на нас сертуком, или глупый несимпатический смех
и говор остановившихся эполет и сертуков сейчас разочаровывал,
и опять я напряженно смотрел вперед в сливающуюся пеструю толпу,
как будто ожидая и ища чего-то.
За 100 шагов из-за разнообразных фигур толпившихся по бульвару
узнал я Ивиных с гувернером.
— Посмотри, папа,— сказал я вне себя от радости и желая
поделиться ею с кем-нибудь,— вон Ивины.
Папа принял это известие очень хладнокровно, потому что в это
самое время, улыбаясь, раскланивался с какою-то барыней; Володя
же спросил:
— Где?
— Вон, за этим полковником с дамой — видишь трое с бобровыми
воротниками.
— Что ты там видишь,— там пряничник.
— Ах, боже мой,— сказал я с нетерпением, не понимая, как может
он не чувствовать, что они идут,— направо от пряничника.
Сомнение скоро стало невозможно, потому что мы были в 20 шагах
друг от друга и улыбались уже от взаимной радости, не позволяя себе,
однако, прибавить шагу, чтобы скорее сойтись. Это удивительно, какой
хорошенький мальчик был Петруша, как шел к нему бобровый
воротник коричневой бекеши, как красиво 4, немного набок, держалась
черная фуражечка на его русых длинных волосах. А вся фигура и 5
раскрасневшееся от свежего воздуха, покрытое детским пушком, лицо, как
были хороши! Я решительно был нынче влюблен в Петра.
(Как я уже сказал, я любил их обоих, но никогда вместе, а днями:
несколько времени одного, потом другого.) Отчего я не говорил ни Пет-
1 на пуговицах и 2 Поверх текста: Любовь к Ивиным, с мечтами, надеждами
и слезами. Эпизод с И<леньк>ою, драка — есть слова, которые всегда можно
говорить, никогда и один раз.— Злоба П-а, тонкие губы, привычка ковырять в носу.
" видна * была надета 5 свежее от
Рукописные тексты
331
руше, ни брату, никому, что я так любил его? Не знаю. Должно быть,
меня не поняли бы; ежели бы я и попробовал передать свое чувство,
приняли бы это за простую, обыкновенную привязанность, но мне этого
не хотелось, и, должно быть, предчувствуя, что меня не поймут, я 1
глубоко таил это сладкое чувство. Впрочем, надо заметить, что тогда я
никак бы не сказал, что меня не понимают; напротив, мне казалось, что
я не понимаю чувств Петруши, и всячески старался постигнуть все его
мысли. Отчего не мог я выговорить слова любви, когда сильно было во
мне это чувство, и отчего я после, когда уже перестал так сильно
чувствовать, перестал и стыдиться признаваться 2 в любви?
Недолго поговорили мы с Ивиными и пошли дальше; но они обещались
быть вечером. Пройдя Тверскую площадь, папа повернул на Тверскую
и зашел в кондитерскую, чтобы взять 3 к вечеру конфект и угостить нас. —
Великолепие места, в которое мы взошли, крайне поразило меня, тем
более, что не ожидал увидать ничего, кроме сладких пирожков и
карамелек; а против чаяния моего, удивленным взорам моим представился
целый мир роскоши. В середине комнаты стоял стул не стул, стол не
стол, шифоньерка не шифоньерка, а что-то странное,4 круглое, покрытое
совершенно пирожками всех цветов, форматов. Но это зрелище не могло
исключительно привлечь моего внимания, потому что окошки из цельных
стекол, шкапы с стеклами, конторки с стеклами кругом всей комнаты,5
которые все были уставлены уже не только пирожками — что пирожки? —
но конфектами, бутылочками, сюрпризами, корнетами, коробочками таких
прекрасных цветов, что и их хотелось, отведать.6 Блеск золотых каемок,
драпри, разноцветные бумаги со всех сторон притягивали мои взоры.
Около одного шкапа сидела хорошенькая барыня, чудесно одетая,
в шелковом платье и с воротничками такими же точно, как у maman,7
и читала французский роман.— Все это сильно поразило меня, я не знал,
на что смотреть, и можно ли мне ступать по ковру запыленными сапогами,
нужно ли благодарить эту барыню, ежели она хозяйка, за то, что она
это все так устроила и позволила нам взойти.
Она встала из-за прилавка 8, только что мы взошли, положила книгу
и спросила папа по-французоки, что ему угодно. «Так это просто
торговка,— подумал я,— а как одета, какие у нее белые руки и как она хорошо
говорит по-французски.» Мне было несколько неприятно видеть, что
торговка может одеваться так же, как и maman, и читать французские
романы. «Вот что значит Москва», и я от души жалел, что нет здесь
Натальи Савишны или охотника Турка, с которыми я мог бы поделиться
своим удивлением; но я тут же решил при нервом свидании все это
подробно передать им.— Папа очень смело потребовал конфект, всякого
сорта по фунту, и барышня, удивившая меня своей наружностью, с
большой ловкостью и скоростью стала доставать горстями из каждого ящика
и класть на медные блестящие весы. Папа, облокотившись на конторку,
что-то говорил ей полушепотом, и я заметил, что он чрезвычайно приятно
1 никому не отк<рв1вал> 2 выражать 3 заказать 4 уставленное к<ругом>
5 все -это было уставлено 6 Я не зпал и 7 сидела 8 и положила книгу
332
Дополнения
улыбался и глаза у него были подернуты чем-то масляным. Кондитерша,
продолжая заниматься своим делом, отрывисто отвечала круглыми
французскими фразами, с прибавлением monsieur и тоже замысловато
улыбалась.— Папа взглянул на меня; мой взгляд выражал «я вас
наблюдаю», его взор выразил: «совсем тебе не нужно наблюдать, и ты мне
надоедаешь этим». Мы оба в взгляде мгновенно поняли друг друга, поэтому
долго не смотрели друг другу в глаза, а смигнули и стали смотреть в
другую сторону.
— Что вы хотите, дети?— спросил он нас. Очень естественно, что,
находясь в убеждении, что здесь всего, что только есть прекрасного,
можно спросить, я стал в тупик от такого вопроса, и не знал, чего пожелать,
боясь ошибиться и попросить не самого лучшего.
— Велите им дать шеколаду.
— Ernest, — крикнула громким голосом француженка. Выбежал в
фартуке довольно запачканный мальчик Ernest и объявил, что шеколад
сейчас будет подан в задние комнаты, куда мы тотчас же и отправились.
Володя смотрелся с заметным удовольствием в трюмо, я смотрел на
газеты в рамках и с любопытством пересматривал столбцы темного для
меня содержания — шеколаду все не было. Я пошел тихими шагами
к двери и стал смотреть в зеркало средней комнаты, в котором отражались
фигуры папа и француженки. Она сидела г опять на своем месте и
держала в руках книгу, но не читала, а говорила; папа, прищурив смеющиеся
масляные глазки и сладко улыбаясь, стоял против нее и перегнувшись
через конторку 2; лицо его было от нее ближе, чем того требовали
приличия; мне даже показалось, что он ее тронул рукой, и что я очень
хорошо видел, это что он, перегнувшись еще больше, вытянул 3 мокрые
губы и защурил глазки и, должно быть, хотел ее поцеловать, потому
что головой сделал быстрое движение вперед, но отчего-то вдруг
остановился и, покраснев, сел на стуло. В эту самую минуту зазвенел
колокольчик на двери, и в зеркале 4 показалась фигура щегольски одетого
господина, с шляпой на голове, и мне слышно было, как он 5 с
французским ударением 6 сказал: «bonjour, monsieur» 7* и прошел. Это, должно
быть, был хозяин. Куда девалась величавость, спокойствие и сознание
своей власти, которые всегда выражало лицо папа, в ту минуту, как
он, как школьник, отскочил, покраснел и с беззаботным 8 видом стал 9
смотреть кругом себя.— Ernest явился с шеколадом; мы с большим
наслаждением выпили по чашке этого напитка, я помню даже, что обжег
себе рот, выпачкал все губы и утирал их бисквитами. Мы вышли Папа
держал под мышкой конфеты и продолжал говорить с10 француженкой,
которая мне очень была противна п. Главное, я никак не мог понять
отношений папа с нею, но предчувствовал, что тут что-то нехорошо. Он12 докон-
чивал какой-то разговор и сказал ей: «Да, я уж старик», причем13 погладил
1 села 2 был от нее очень близко 3 вытягивал губы 4 прошел 5 зазвенел
0 акце<нтом> 7* «здравствуйте, мосье» 8 озабоченным 9 пересматривать шкатулку
10 с этой u и отношение папа 12 говорил ей 13 [показы<вал>] поправлял свои
се<дые>
Рукописные тексты
333
себя по лысине. Опять, мне кажется, он заметил мои требующие г
объяснения, на него устремленные взоры и с некоторой досадой сказал:
«Пойдемте». Сказать, что я не понимал, что он волочился за 2 этой
француженкой, было бы неправда; но ясно выразить эту мысль тогда я ни
за что бы не решился, да и не мог.
ГЛАВА 19. ОБЕД
Стол был широко раздвинут — три доски были вложены 3.
Посередине стола, в хрустальной чаше, красовались крымские виноград и
яблоки, с боков, тоже в хрустальных блюдечках, с колпаками, стояли
варенья. Люди в белых галстуках и с праздничными лицами оканчивали
приготовления. Из гостиной слышны 4 были голоса, мужские и женские,
то громкие, отрывистые, то плавные, то слышен был смех. — Можно
было прямо с отцом взойти в гостиную; но мне показалось страшно, не
приготовившись, подвергнуться вдруг взглядам всего там собранного
общества; я побежал на верх, но так как мне там нечего было делать,
притом же все было убрано, и я одет, я только прошелся по комнатам
и пошел опять вниз. Я остановился в зале. Лакеи посмотрели на меня 5
с удивлением, не понимая, должно быть, зачем я остановился вдруг
около двери и стал прохаживаться, как будто я и не думал идти в
гостиную. Я покраснел. Хотя я знал, что чем больше я стараюсь быть
незамеченным, тем больше после обращу не себя общее внимание, какая-
то непреодолимая преграда была для меня в дверях гостиной — я
подходил к дверям, но не мог переступить эту преграду. Чтобы объяснить
чем-нибудь мое присутствие в зале и от того чувства, которое заставляет
нас шевелиться и что-нибудь делать в припадках застенчивости, я
подошел к столу и хотел взять несколько ягодок винограду; но дворецкий,
усмотрев этот мой замысел разрушить порядок6 его устройства,
остановил меня и, сказав: «нет, уж позвольте», отодвинул от меня вазу и стал
опять поправлять. В эту самую минуту выходила из гостиной бабушка,
которую вел Кукурузов, и за ними все попарно. Я отступил почти за
спину дворецкого и оттуда кланялся всем проходящим, так что меня
никто не заметил и не ответил на мои поклоны, чем я был доволен и тоже
несколько оскорблен. За обедом я все время сидел и думал о том, как
приятно жить в деревне и тяжело жить в городе. Воображение мое
рисовало мне картины прошедшего из деревенской жизни, я вспоминал
луг, на котором играли по вечерам в бары и горелки, вспоминал свежзе
сено и пахучие копны в саду, на которых мы прыгали и в которые
зарывались, лучи заходящего солнца, свежесть утра, пруд в ясный солнечный
день и в месячную ночь, когда с балкона видно было, как он освещал
плотину и отражался в воде; вспоминал ту свободу, веселость, которую
всегда там чувствовал; maman, разумеется, всегда была на первом плане
1 удив<ленные> 2 за конд<итершей> 3 а. в середину б. и все покрыты 4
слышен был говор—то громкий, отрывистый, то плавный, то смех 5 должно быть
€ красоту
334
Дополнения
этих картин и немало служила к их украшению. Теперь же я чувствовал,
что что-то враждебное и дурное закралось в мою душу и что оно-то
заставляло меня краснеть и страдать без всякой внешней причины. Ежели
бы я тогда знал то, что теперь знаю, я сказал бы себе, что это что-то
враждебное есть тщеславие х, один из пороков самых обыкновенных и
безвредных, но зато ближе всех соединенных с наказанием.
— Этот2 паштет так хорош, Наталья Николаевна,— сказал,
пережевывая, барин с большими усами и с золотым большим перстнем на
руке, который сидел подле папа,— что я никогда ничего лучше не
идал.
— Очень рада,— сказала бабушка.
— 3 Знаете ли, А. М.,— продолжал барин,— паштет и цветная
капуста для меня — все. Вы можете меня разбудить ночью и дать мне
паштету или цветной капусты.
«Я уверен,— подумал я,— что бабушка не воспользуется его
позволением и не станет его будить ночью и предлагать эти кушания.»
— Вот и 4 князь Иван тоже большой охотник до паштета,— сказала
бабушка,— жаль, его нет, нынче точно Василий отличился.
— Можно бы послать князю,— робко и улыбаясь заметила 5
покровительствуемая бабушкой рябая родственница, сидевшая на конце пола
(она была московская старожилка) 6.
— 7 Что вы, моя милая,— сказала бабушка,— 8 на Мясницкую?..
A propos9*,— сказала она,— кнезь Иван Иваныч отдал мне нынче
музыку в театре10 [«Аскольдову могилу», свези вечером детей, Pierre.—
Папа сказал, что непременно воспользуется ложей.] А рябая
родственница сказала:
— Верхом бы в миске еще тепленький довезли. Вот княгиня И. В. всегда
посылает верхом11, да еще к Сухаревой башне.— Все обратили внимание
на рябую родственницу.
— Полноте, М. И.,— сказал, добродушно улыбаясь, папа.
ГЛАВА 20. СБИРАЮТСЯ ГОСТИ
Шум каждого ехавшего экипажа приводил 12 меня в тяжелое и
сладостное переходное состояние от неизвестности к надежде. Я подбегал
к окошку, прикладывал обе руки к стеклу и глазам и желал рассмотреть,
не карета ли Ивиных произвела этот шум, подъехав к крыльцу. Но из
темноты выказывались уже известные мне и надоевшие предметы:
освещенная лавочка, направо фонарь и проезжающие 13 мимо кареты и
дрожки. Большая часть гостей после обеда разъехалась; но по той
хлопотливости, которая заметна была в буфете, и по освещению в зале
1 порок 2 Ах, как хорош этот 3 Впрочем 4 Да 6 бедная и 6 — A propos,
п вам забыл сказать, maman 7 Нет 8 покуда довезут до Мясницкой, простынет
9* Кстати 1и ложу в [Аск<ольдову>] какую-то ц Описка: вихрем 12 заставлял меня
переходить от тяжелого чувства неизвестности и нетерпения к 13 экипажи, ничего не
говорящие моему сердцу
Рукописные тексты
335
и гостиной (все кинкеты и даже треножник * был зажжен, чего ни разу
не было со дня нашего приезда) можно было заключить, что ожидается
немалочисленное общество.
Вот еще прогремела карета и, кажется, остановилась — я бросился
к окну; но, во-первых, потому, что, несмотря на содействие
приставленных рук, нельзя было скоро привыкнуть к темноте, во-вторых, потому,
что, как я ни косился, стекла, которые мне хотелось проткнуть головой,
мешали2 видеть крыльцо, я не знал, кто приехал.— Сердце говорило,
однако, что сейчас я услышу приятный звонкий голос Петруши и его
милое лицо улыбнется мне. Повинуясь этому голосу, я с сияющим
лицом бросился в переднюю 3, в нетерпеливом ожидании стоял у самой
двери 4 и слышал шаги и шорох чьей-то руки 5 на другой стороне двери.—
Взошла Валахина с старшей дочерью.— Покуда она с помощью огромного
лакея снимала мне уже известный синий бархатный салоп и раскутывала
свою дочь, я от досады, даже забыв сконфузиться при этом случае,1 не
нашел нужным кланяться 7 ей, покуда она раздевается, 8удалился в
залу.— Когда проходила мимо нас Валахина с дочерью и спросила,
где бабушка, поправляя рукой буклю волос, которая не хотела
держаться на настоящем месте, а падала на лоб Сонечке,9 я не мог, несмотря
на то, что был занят одной мыслью— видеть поскорей Петрушу,
не.полюбоваться этой девочкой.— Она, по моим догадкам, должна была быть
€0 мною одних лет и одного роста; но —
Bon dieu, combien elle est jolie,
Et moi je suis, je suis si laid 10*.
11 Я привожу эти два стиха из песни Беранже, потому что, при первом
взгляде на нее, мне пришло в голову именно это грустное сравнение.
На ней было коротенькое голубенькое платьице и такого Же цвета
пелеринка, и черные открытые башмачки на маленьких ножках, которые
чудо как мило и наивно шагали по паркету бабушкиной залы. Головка
была в русых кудрях, которые так хорошо шли спереди к ее милому
личику, а сзади к беленькой шейке, что12 я никому бы не поверил, даже
самому Карлу Иванычу, что волосы эти вьются от того, что были13
завернуты в кусочки «Московских ведомостей», которые прижигали
железными горячими шипцами.— Казалось, она так и родилась с этой
курчаБой головкой.— Из лица ее помню я глаза и рот. Да и нельзя их
забыть. Глаза были очень большие и выпуклые, но больше чем до
половины покрыты веками, которые оканчивались длинными14 черными
ресницами, глаза эти смотрели серьезно и даже несколько грустно, губы
были чрезвычайно свежи и склад их совершенно соответствовал
выражению глаз.
1 стоячая 2 нельзя было видеть, кто выходит на к<рыльцо> 3 и 4 [не] желая не
потерять ни одной минуты, и слушал 5 ощупы<вающей> 6 а. поклонился ей б.
отст(упил) 7 поклониться 8 а побежал объявить бабушке о 9 нельзя 10* Боже
мой, как она красива, а я, я так дурен. п И эти 12 ежели бы 13 в папильотках
14 чудесными ' -
336
Дополнения
Отвечая на наш поклон, она слегка улыбнулась, и опять склад губ
совершенно соответствовал выражению глаз х. Все лицо улыбалось.
И тем очаровательнее, что у нее было одно из тех лиц, от которых не ждешь
улыбки.— Она, верно, подумала то же, что и я. «Как смешно, что мы так
церемонно раскланиваемся, когда через час, верно, будем приятелями.»
(Сложена она была не совсем хорошо; но приятно. Я всегда больше
обращал внимания на сложение всего тела, чем на лицо, в особенности на
склад спины, плеч и ног. В 2 памяти у меня больше остается сложение,
чем лицо человека. Я составил себе некоторые типы телосложения, к
которым подвожу все другие 3. В особенности есть для меня в этом
отношении два резко противуположные типа — благородный и неблагородный.
Даже, по телосложению заключая о моральных 4 качествах человека,
я часто имел случай подтверждать на этот счет свое мнение. В лице меня
поражает только одна вещь — улыбка, и в улыбке отношение глаз к
складу губ; но в телосложении каждая линия 5 имеет важность, и так как
линии эти больше, чем в лице, и не так сложны, то они сильнее 6 мне
бросаются в глаза; вместе с тем линии эти так же нежны и малейшее
отступление линии от известного первообраза 7 дает другой характер всему
сложению.)
Бабушка сидела на всегдашнем месте, только с тою разницею, что ее
лицо, чепчик, табакерка 8, платки и вся комната были ярко освещены.
Она приняла Валахину очень хорошо, в особенности же, казалось, была
довольна видеть Сонечку, подозвала ее ближе к себе, откинула назад ее
волосы и сказала, что она очень выросла и похорошела. Сонечка покруг-
лила глаза, покраснела и сделалась так мила, что я покраснел от
удовольствия и стыда за нее.
— Надеюсь, что ты у нас не будешь скучать, а веселиться и танцо-
вать 9, вот уж есть одна дама и два кавалера,— сказала она10, дотроги-
ваясь рукой до Володи и обращаясь к Валахиной.
Я на бульваре не обратил внимания на самую Валахину, но теперь,
хотя она была уже средних лет, лицо ее, несколько сморщенное, показалось
мне очень11 красивым, должно быть, потому, что я нашел в ней сходство
с ее дочерью. Она имела то же выражение грусти и доброты.—
Впоследствии я узнал, что Валахина в жизни своей перенесла много горя и слез.
В свое время она была известная красавица. Голубые огромные глаза
были прелестны; но в то время, как я ее видел, должно быть, от слез глаза
ее из темно-голубых сделались какими-то мутными, свинцовыми. 12
— Познакомьтесь с вашей кузиной,— сказала она нам, обращаясь
исключительно к Володе. Я вспомнил 13 глупость, которую я сделал на
бульваре, когда снял 14 фуражку, и ужасная мысль пробежала в моей
голове: «верно, она рассказала об этом дочери, и мне нет надежды ей понра-
1 о. она немного улыбнулась, и улыбка была одинаково заметна в складе губ и в
выражении глаз б. она слегка улыбнулась и опять [выражению губ соответствовало»
складу губ 2 И в 3 подвожу всех 4 внутренних б для меня ° больше 7 идеала
8 и 9 с 10 обращаясь к нам и u очень хорошо и было 12 Поверх текста: ß опис<анид>
княгини глаза Колошиной 13 что я сделал 14 и не надевал
Рукописные тексты
337
виться». От этих размышлений был я отвлечен стуком еще подъехавшей
кареты. В передней нашел х я княгиню с сыном и с бесчисленным,
невероятным 2 для 3 выхода из одной утробы и еще менее вероятным из одной
кареты количеством дочерей, которых я пересмотрел в одну минуту,
потому что все были дурны и ни одна не останавливала внимания. При
снимании салопов, капоров, хвостов шум в передней был страшный, и они
смеялись, должно быть, тому, что их так много. Это точно было
смешно.
Маленький князь был большой мальчик с огромными по летам
руками 4 в обтянутых рукавах полуфрака (но не такого, как у нас, с
микроскопическими фалдами, но с достаточными для назначения) и с весьма
впалыми и посинелыми внизу глазами. Он был неуклюж, неловок, имел
голос пискливый и грубый; но, как заметно было, не стыдился своих
недостатков и был точно такой, каким мог быть, по моим понятиям, мальчик,
которого секут. Морщины и синее под глазами я приписывал к другой
причине.— Мы довольно долго стояли, не говоря ни слова, и смотрели друг
на друга, и не знаю, чем бы это кончилось, ежели бы княгиня, проходя
в двери, разом не представила меня всем членам своего семейства.— Мы
пожали друг другу руки и, кажется, хотели поцеловаться; но посмотрев
еще раз друг на друга, почему-то раздумали. Когда платья всех его
сестер прошумели мимо нас, он спросил меня, давно ли я в Москве, на что
я ответил, что недавно.
— Ваше сиятельство,— сказал лакей князя, остановив за фалды
полуфрака Сережу (так звали молодого князя),— доложите маменьке,
что ежели долго здесь будут, так не прикажут ли домой поехать кучерам
почтиться.
— Понимаю, понимаю,— сказал Сережа, значительно улыбнувшись.
Лакей тоже б улыбнулся и, подмигнув, сказал:
— Доложите, ваше сиятельство? — и с салопами пошел к ларю.
Меня поразил, признаюсь, титул ваше сиятельство в соединении с
панибратским тоном лакея. Князь, взойдя в гостиную 6, довольно
непринужденно поклонился бабушке и всему обществу (бабушка говорила ему вы
и смотрела на него холодно и как будто с отвращением, верно, она, так же
как и я, воображала в эту минуту, как он лежит под розгами и кричит:
«Ай, ай, ай, не буду, право не буду»).
Бабушка имела особенный дар, прилагая, с известным тоном и в
известных случаях, множественное и единственное местоимение второго лица,
выказывать 7 прямо в глаза свое мнение о людях. Хотя употребляла она
«вы» и «ты» совершенно наоборот общепринятому обычаю, но в ее устах
эти оттенки принимали совсем другое значение. — Я вспомнил, как мило
она приняла Валахину, говоря ей «ты», и как презрительно княгиню
с детьми, говоря ей «вы». Сережа, однако, или не хотел заметить этого
или точно не заметил; а напротив, удивляя меня своей светскостью и раз-
1 встретил 2для одной 3 помещения 4 и ногами 5 грубо би откланявшись
с бабушкой и присутствующими 7 свое
338
Дополнения
вязпоетыо, с которой, узнав, что будут танцы, подошел и пригласил
Сонечку на кадриль. Я замечал, как он поступал в этом случае, и, несмотря
на то, что он мне очень не нравился, принуждал г себя, чтобы сделать
то же, перенимать его манеры. Еще подъехала карета и еще, в числе
которых была и Алишкеева; но Ивиных не было2; были в числе гостей и
большие молодые люди; одним словом, собирался совершенный бал. Князь
Иван Иваныч прислал своих музыкантов, дверь распахнулась и пахнуло
холодом. Когда 3, протискиваясь между лакеями и салопами в передней,
они 4 разбирали свои инструменты 5, снимали шинели и когда
послышались неприятные для уха звуки, я понял, что готовится дело, совершенно
серьезное и важное, в котором надо вести себя с осмотрительностью.
Однако я не испытывал никакого чувства застенчивости, а напротив,
какое-то удовольствие, когда втроем, я, Сережа и Володя, разговаривали
в таком месте, из которого видна была Сонечка, о скорой поездке Сережи
в Петербург, о которой он говорил как о вещи, которая его нисколько не
удивляет, и рассказывая ему разные подробности о нашей деревне и
Карле Иваныче, даже когда мне удавалось сказать фразу, которая мне
нравилась, я говорил ее громче, чем бы то было нужно, с тою целью, чтобы
меня слышала Сонечка.6 Но когда мы вышли в залу и ни мне не видно было
маленькой Валахиной, ни ей меня, я заметил, что я не находил больше
никакого удовольствия говорить с Сережей; а напротив, мне 7 было
тяжело слушать его рассказы о своем удальстве и о том, что он курит трубку
потихоньку и не намерен быть бабой и слушаться баб. Должно быть, под
этим названием разумел свою родительницу.
Приехали, наконец, и Ивииы.— Не могу описать того 8 приятного
впечатления, которое произвел на меня один звук его голоса в передней;
я у в восторге побежал к двери и пожал руку Петра. Только пожал руку;
но сколько бы я дал, что(бы> мочь расцеловать его.— На мое несчастие,
с другими детьми мы не находили стыда целоваться, когда здоровались;
но с Ивиными 10 в наших отношениях был какой-то особенный образ
обращения. Мы старались как можно больше быть похожими на больших
людей, дружных между собою.— Сколько лишений мне стоил этот дух
мужества, который, бог его знает каким образом, закрался в наши
отношения.— Я впоследствии заметил, что род отношений между людьми
образуется столько же вследствие их характеров, сколько и вследствие
незаметных обстоятельств, имевших влияние11 на их первое свидание. — Я более
всего любил видеть Ивиных у нас, потому что обязанности хозяина
позволяли мне оказывать им больше внимательности и любви, не
возбудив упрека (весьма обычного, по моим тогдашним детским понятиям) в неж-
ничестве. —12 Я воспользовался этим правом, чтобы несколько раз по-
1 старался 2 впрочем, я так был доволен, стоя у двери и разговаривая с Сережей,
смотреть на Сонечку, что уже не так пламенно желал их приезда. Я заметил, что
3 они насилу 4 стали разбирать 5 и снимать шинели и шляпы 6 Поверх текста:
Капит(альное). Я влюблен в него, он разочаров<ывает>. 7 как-то b того
удовольствия 9 я с восторгом 10 у нас п на них влияние при первом свидании 12 Я имел еще
Рукописные тексты
339
жать Петрушину руку, помочь ему снять бекешу, поправить ему
воротнички и сказать, что я ужасно рад, что они приехали; потом, что у нас
прескучный мальчик князь Корнаков и куча девочек.
ГЛАВА 21. БАЛ
— О, да у вас, верно, танцы будут,— сказал Петр, выходя из
гостиной, в которой, несмотря на свою приятную наружность, отдал общую
дань застенчивости.— Надо перчатки надевать,— прибавил он,
доставая из кармана новую пару лайковых перчаток.
— Ну, вот вздор,— сказал я, взяв его за локоть и направляя к двери
на верх,— еще успеем сыграть в солдатов — пойдем на верх, я тебе
покажу, какая у нас перемена.
— Пойдемте, пойдемте; х есть у вашего немца трубка?— прибавил
Etienne, неуклюже резвясь и тоже хватая за руку Петра.— Эта
вольность со стороны мальчика, который только что познакомился е моим
возлюбленным Ивиным, мне показалась неуместною, и я, отстранив
несносного князя, повел Петра на лестницу. 2Я заметил, что он тоже
заглядывался на Сонечку, и, может быть, от этого так торопливо вел его на
темный верх.
— Où allez vous, Pierre? 3* — послышался за нами сдержанный
вежливостью голос гувернера.— Vous voyez, qu'on dansera. Haben sie ihre
Handschuhen? 4*
Гувернер Ивиных был тоже немец; но совсем другого покроя, чем наш
добрый старый Карл Иваныч; он довольно чисто, но книжно говорил по-
русски и с дурным выговором, но правильно по-французски. Все
говорили, что он очень учен, и его звали не по имени, а по фамилии; он был
молод, носил черный5 с синими концами шарф6 на шее, зашпиленный
большой золотой булавкой (воротничков не было), черный новомодный фрак,
не такой, как у Карла Иваныча, с буфами на плечах, и такие панталоны,
что мускулы ног ясно обозначались. Мне даже кажется, что он 7 больше,
чем «ученостью», дорожил своими ляжками и икрами и считал 8 действие
этих преимуществ своего сложения неотразимым для прекрасного пола.—
Часто, когда он стоял на месте, он, слегка сгибая колени и у с
быстротою выпрямляя их, приводил в движенкё свои икры, 10 продолжая это
колебательное движение довольно долго, оно возбуждало во мне
одинаковое удивление, как и движение пальцев Якова.— Несмотря на все
это, я не променял бы добродушного старого Карла Иваныча на 2-х
таких молодых немцев с их ляжками и икрами. «Боже мой,— подумал я,—
ведь перчатки-то точно нужно—как быть?» Я11 побежал один на верх,
перерыл все комоды; но нашел только в одном теплые наши зеленые
рукавицы и теплые перчатки, в которых мы ходили гулять; а в другом —
одну12, но запачканную лайковую перчатку, которая слишком была для
меня велика и сверх того средний палец был отрезан (должно быть, 13
1 у меня 2Но гувернер Ивиных остановил) £* Куда вы. Пьер? 4* Вы
видите, что будут танцы. Перчатки с вами? ô синий 6 платок ' дор<ожил> 6 их 9 вы-
ирямляя 10 и это движение u один 12 белую 13 для кюго-<то>
840
Дополнения
в давнишние времена Карлом Иванычем для обрезанного пальца). —
Однако я надел ее на руку — середний палец проскочил в дыру, и я долго
стоял в задумчивости, разгибая и сгибая этот палец и рассматривая то
место, где он был запачкан чернилами.
— Нельзя же так идти вниз,— думал и говорил я.— Как быть? Вот
ежели бы была Наталья Савишна, у нее, верно, нашлись бы, а теперь
я пропал — да... пропал, мне нельзя будет танцовать... все будут
спрашивать, отчего я не танцую. Что мне Сказать? И Сонечка Валахина будет
с другими танцовать; и я буду смотреть, как дурак. Вот тебе и поэт...
стихи написал. Это ужасно,— сказал я, поставив сальную свечку в
отворенный ящик комода, просунув безимянку в отверстие срезанного
пальца и стараясь расширить это отверстие.
Внизу послышались звуки музыки, я вскочил и бессознательно стал г
бегать по всем комнатам и искать перчаток — в тетрадях, под глобусом,
между сапогами; но там ничего не могло быть.— В это время вбежал
Володя.
— 2 tjT0 ты здесь делаешь, иди скорей и ангажируй даму — сейчас
начнется.
— Володя,— сказал я ему, взяв его левой 3 рукой за плечо и
показывая другую с двумя высунутыми пальцами, голосом, близким к
отчаянию,— у нас нету.
— Чего нету?— сказал он с нетерпением.
— Как чего нету?— 4отвечал я, почти расплакавшись,— разве
можно с этим?.. — и придвинул к его глазам правую руку.
— А, перчаток?— сказал он, нимало не задумавшись,— и точно
нету — надо у бабушки спросить,— и он побежал вниз.
Уже испытав раз, как тяжело входить одному, я побежал вслед за
ним.— Бабушка говорила с гостями, мы 5 осторожно тихими шагами
обошли кругом, и я остановился подле самого волтеровского кресла,
ожидая удобной минуты сказать ей о моем затруднении и 6 сожалея, что
я принужден напомнить ей ее ошибку и тем, как я полагал, очень
огорчить ее.
— Бабушка,— сказал я почти шепотом, притрогиваясь до ее
мантилий.— Что нам делать? у нас перчаток нет.
— Что, мой друг?
— У нас перчаток нет!— повторил я, положив и другую руку на
ручку кресел, чтобы ближе говорить.
— А это что? — сказала бабушка, взяв меня за правую руку, с
которой я забыл снять перчатку и в которой самым глупым манером торчали
два пальца.— Voyez, ma chère 7*,— сказала она, обращаясь к Валахи-
ной, своим обыкновенным протяжным голосом и, несмотря на мое
сопротивление, притягивая8 мою руку на видное место,—comme il s'est fait
1 искать 2 Что же ты не идешь 3 одной 4 подхватил б обо(шли) 6 ожидая,
что 7* Посмотрите, моя дорогая 8 меня в середину кружка
Рукописные тексты
341
élégant pour danser avec votre fille. J'espère, chère Sophie, que vous ne
refuserez pas à un cavalier si bien gentil la 1-re contredanse г*.
2 Лицо бабушки было серьезно по обыкновению, и она держала меня
за руку до тех пор, пока любопытство всех гостей было удовлетворено.
Сначала я краснел, бессмысленными взорами смотрел на всех, в
особенности на запачканный чернилами середний палец; положение было бы
неприятно, ежели бы общий смех, и в особенности Сонечки, у которой
от звонкого чудесного смеха навернулись слезы на глаза и 3 букли так 4
прыгали вокруг ее раскрасневшегося личика, что нельзя было равнодушно
смотреть, заразил и меня. Я от души расхохотался 5, тем более что был
уверен, что все приняли мою выходку за забавную шалость, а не за
неловкость 6. Мне ничуть не совестно было за свои пальцы перед Сонечкой;
напротив, общий наш смех от одной причины 7 познакомил нас между
собою, и я, как только бабушка меня выпустила, решился пригласить ее на
кадриль. Она сказала, что танцует первую, я что-то пробормотал
непонятное, чего бы и сам никак не мог объяснить; но она поняла меня и
сказала, что мы танцуем 2-ую.
— Ежели вам дамы прощают, что вы без галстуков, так простят
тоже, что и без перчаток,— сказал папа.
Не могу не заметить здесь отличительной черты того чувства,
которое возбуждала во мне Сонечка и Петр. Что Сонечка видела, в каком я
сначала был смешном положении и как растерялся,— это меня не
беспокоило, и я был уверен, что это обстоятельство не помешает мне ей
понравиться; но меня мучала мысль, не видел ли этого Петр. В его мнении 8
всякая слабость, всякая наклонность, не согласная с мужеством, которым
в особенности я желал блестеть в его глазах, должна была потерять меня.
Впрочем, в эту минуту я почти ни на кого не смотрел, кроме на Сонечку у,
и так как эпизод перчаток имел для меня весьма благое влияние,
поставив меня на свободную ногу в кругу, который для меня казался самым
страшным, я не чувствовал застенчивости. Самое тяжелое для людей
застенчивых — это 10 неизвестность мнения, которое составляют обо мне
новые лица. Теперь меня все видели и даже обратили особенное внимание,
я больше ничего не боялся.
Как мила была Сонечка Валахина, когда она против меня с
неуклюжим Этиеном (который хотя и был в перчатках, все-таки был гадок)
танцовали первую кадриль! Как она мило улыбалась, когда в chaîne
подавала мне руку! (Как будто мы век были знакомы, может быть, она
улыбалась, вспоминая мою смешную фигуру с перчаткой; но ежели бы
она надо мной смеялась, я бы не обиделся.) Как мило, в такт, прыгали
на чудесной ее головке русые кудри! Как мило делала она jeté-assemblé
своими крошечными ножками в козловых башмачках с ленточками! Все
lÄ каким элегантным он сделался, чтобы танцевать с вашей дочерью. Надеюсь,
дорогая Софи, что вы не откажете такому кавалеру в первом контрдансе. 2
Бабушка улыбалась и продолжала держать 3 и вся прическа 4 весе<ло> 5 смеялся
6 ошибку 7 как буд<то) ь глазах * я [не заботился] не имел глаз ни для кого
другого, кроме для Сонечки 10 это обращать на себя внимание новых лиц.
342
Дополнения
это под музыку старой кадрили из водевильных мотивов — Папа милый
трубочист и т. д. — музыку, которую я век не забуду г.
Как я был счастлив, что танцовал против нее и сверх того мог ее
заставлять улыбаться, когда хотел.— В 5-й фигуре, когда я делал соло, она
смотрела с серьезными (глазами), но и в сторону — должно быть, жалея
меня, чтобы я не растерялся. — Я выступил было тоже с серьезным
лицом, но на половине дороги вспомнил о перчатке и показал ее ей. С
какой милой улыбкой посмотрела она на меня и как весело запрыгали
на ципочках козловые башмачки, и когда мы все делали круг и взялись
за руки, как мило она, не вынимая своей руки из моей, нагнула головку
и почесала носик о перчатку. — Все это я помню и никогда, никогда не
забуду.
Когда перед началом 2-й кадрили мы уселись на приготовленные мною
стулья, я чуть-чуть было не испортил все дело, захотев блеснуть
французским языком.
— Vous êtes 2 une habitante de Moscou, m-lle?3* — сказал я,
помолчав немного и неловко усевшись рядом с ней на стуло.
— Oui, m-r,— отвечала она мне холодно, — mais nous passons
ordinairement l'été à la campagne 4*
— Vous êtes native de5 ce gouvernement6*? —продолжал, сильно
рассчитывая на эффект слова native.
— Oui, m-r7, c'est pour la première fois que vous êtes à Moscou? 8*—
спрашивала она.
— Je n'ai encore jamais fréquenté la capitale 9*, — возразил я, желая
окончательно убедить ее в моем высоком знании французского языка
словом fréquenté и принимая позу посвободнее и поживописнее на своем
стуле.
Я чувствовал, что в великосветском духе я не в состоянии
продолжить больше разговор и что ежели не скоро начнется кадриль или она
выведет меня из этого тяжелого положения, я принужден молчать все
время. Я с беспокойством смотрел ей в глаза, ожидая от нее помощи
и желая знать, какое впечатление произвел мой французский язык.
«Недаром,— думал я,— хотя я желал этой кадрили, мне так ужасно было
становиться на место.»
— Где вы нашли такую перчатку? — спросила она меня, улыбаясь.
Я с радостью объяснил, что эта перчатка, должно быть, принадлежит
Карлу Иванычу, и взошел в некоторые подробности насчет самого Карла
Иваныча и рассказал, как он раз упал с лошади10 в лужу в синей бекеше.
— А вы ездите верхом? — спросил я.
1 О чем она могла говорить g противным князем с синим под глазами и чему так
мило улыбалась? Впрочем, она, верно, такая добрая, что улыбается, чтобы ему
сделать удовольствие. 2 depuis <c>> 3* Вы постоянно живете в Москве, мадемуаззль?
4* Да, мосье, но обычно лето мы проводим в деревне. 6 du Moscou 6* Вы родились
в этой губернии? 7 ri n'y a pas longtemps (недавно) s* Да, мосье, а вы впервые
в Москве? 9* Я еще никогда не посещал столицы iü и вы<пачкал)
Рукописные тексты
343
— Один раз только,— сказала она грустным тоном,— мамаша мне
позволила и теперь больше не хочет, а как весело и какая у меня лошадка!
Я не заметил, как прошло время кадрили, разговор о лошадях, о
гувернантке, о деревне, о грибах был так интересен и занимателен для меня,
что я говорил бойко и, должно быть, забавно, потому что она
улыбалась. — Мысль, что она старается не конфузить деревенского мальчика,
говоря о балах, театрах, вещах, которые он не понимает, а старается со
мною на один уровень, тревожила 1 меня, и я несколько раз старался
завести опять разговор с французскими фразами о спектакле и балах —
разговор, который казался мне одним приличным при звуке музыки; но
она останавливала меня и наводила на рассказы о сестре, о беготне по
зале, о Наталье Савишне и т. п. — Я намекнул ей, как не нравится мне
князь, она в ответ только выдвинула губки; и я был очень доволен.
Удивляюсь теперь, как я решился сказать ей., что я никогда так не веселился,
как нынешний вечер, и что буду всеми средствами стараться видеть ее
как можно чаще. — Когда окончилась кадриль, она мне сказала «merci»
с таким выражением, что я пришел в восторг и сам не мог узнать себя.
Откуда взялась у меня смелость, я ходил после кадрили по всем
комнатам, где были гости, ни на кого не обращал внимания, толкал многих
и думал: «нет вещи, которая теперь могла бы меня сконфузить,— я
готов на все».
В 4-й кадрили Петя Ивин танцовал с Сонечкой и просил меня быть
vis-à-vis.
— Хорошо,— сказал я гордо,— хотя у меня нет дамы, я найду. —
Окинув орлиным взглядом залу, я заметил, что почти все дамы были
взяты, Sachinette Алишкеева стояла у двери гостиной и к ней подходил
большой смуглый молодой человек Каратов, как я заключил, с целью
пригласить ее — он был от нее в 3 шагах, а я на противуположном конце залы. —
В мгновение ока, скользя по паркету, пролетел я все разделяющее меня
от нее пространство и, поклонившись, твердым голосом произнес:
— Voulez-vous m'accorder cette contredanse, m-lle? 2*
Sachinette, улыбаясь, подала мне руку, и Каратов остался с разинутым
ртом без дамы.— Я имел такое сознание своей силы, что даже и не
заметил этого торжества; но я после узнал, что Каратов спрашивал, кто тот
взъерошенный мальчишка 3, который проскочил у него между ног (это
была неправда) и так дерзко отбил у него даму.
Странное чувство испытывал я, глядя на Сонечку и Петра, когда они
танцовали против меня. Они оба заняты были друг другом 4, говорили
и смеялись беспрестанно. Я ревновал их обоих, одного к другому, и
вместе с тем 5 я их так любил, что мне тоже приятно было видеть, что они
вместе и что понравились друг другу. Нельзя было не чувствовать этого
удовольствия, глядя на 6 них, так они были милы и шли один к другому.
Я охотно пожертвовал бы собой для их счастия. Так как я неотступно
1 беспокоила > 2* Не соблаговолите ли, мадмуазель, отдать мне этот контра-
данс? а мальчик 4 и мало обращали на меня внимания 5 так любил их обоих, что
ежели бы мне дали выбирать 6 на такую
344
Дополнения
следил за ними глазами, они тоже изредка взглядывали на меня. Меня
мучила мысль, что они говорят и смеются обо мне; хотя теперь я
убежден, что они нисколько обо мне не думали, а взглядывали на меня по тому
невольному чувству, которое заставляет оглянуться на человека, который
пристально на вас смотрит. — На мазурку Сонечку ангажировал брат —
я опоздал. Сонечка Валахина была царицей бала — все мальчики наших
лет, которые тут были, не спускали с нее глаз. Как и всегда, некоторые
действительно были влюблены — Петр, И. Ивины, Володя, я, Этьен;
другие приглашали ее танцовать и занимались ею потому только, что
общее внимание было обращено на нее. Петр после кадрили взял меня за
руку и таинственно сказал: «Какая прелесть Валахина».
Заиграли мазурку; бабушка вышла из гостиной ь, прикатили мягкое
кресло, и бабушка уселась в углу залы. Дамы у меня не было, да и
зачем мне была дама; я подошел к бабушке.
— Что, весело ли тебе, мой милый поэт? — сказала бабушка, взяв
меня за руку. Я ничего не мог больше сказать от полноты чувств, как
только:
— Ах, как я вам благодарен, бабушка,— и нежно поцеловал ее руку.
— Очень рада, mon cher 2*, — сказала она, разбирая с большою
медленностью конфеты, которые держал на большом подносе перед ней лакей.
В первой паре танцовал Каратов с Sachinette. Я с большим
любопытством и вниманием смотрел на движения ног Каратова, но решительно
не понимал, что он делает. — Не было никакого общего правила в па,
которые он выделывал, то прыгал он на одном месте, то поворачивался
боком, раздвигая ноги, то несколько раз прыгал на одной ноге, то
вертелся с своей дамой; но общее выражение танца было хорошо. «Как же,—
думал я,— Мими нас учила танцовать мазурку, делая круглые
покойные па на ципочках, которые она называла pas de Basques.)} Прежде я
желал, чтобы меня выбрала Сонечка; а теперь3 с трепетом думал, что я стану
делать, когда, держа ее за руку, выйду на середину залы; ежели я стану
делать эти глупые круглые па Мими, меня все осмеют; потому что вот
и Ивин танцует так же, как Каратов. Как-то сделает Володя? И я боялся
за него, а сам спрятался в дальний угол за бабушкино кресло.
«Удивительная способность и смелость у Володи»,— думал я, глядя на него, как
он сейчас перенял па Каратова и 4 не только прилично, но даже ловко
и красиво прошел круг с Сонечкой. — Хотя, как я сказал, я боялся за
него и желал ему добра, но 5 мне неприятно было видеть, как он
искусно 6 и скоро преодолел эту трудность и как папа, сидя тоже в зале,
любовался на него. Я ожидал, что меня непременно выберут, и ежели бы
Володя делал pas de Basques Мими, я бы мог заключить — сойдут ли
они или нет? и ежели нет, то в какой мере они будут неуместны. Теперь
у меня не было и этой надежды, и я забился еще глубже в свой угол. —
Мне так было хорошо в этом уголке, и Сонечка, которой я не переставал
1 и уселась 2* дорогой 3 боялся этого 4 очень 5 теперь мне стало еще
страшнее 6 хорошо
Рукописные тексты
345
любоваться, была так мила, когда в углах залы кавалер,
припрыгивая, приостанавливался, а она своими маленькими ножками торопливо
перебирала, чтобы догнать его, что я забыл обо всем и даже об
угрожающей мне опасности. — Под конец мазурки, когда музыканты уже по
крайней мере в 30 раз лениво играли ту же мазурку и лакеи, избегая
танцующие пары, стали проносить приборы в задние комнаты, Sachinette (я
прощаю ей) *, должно быть, чтобы угодить бабушке или отомстить мне за то,
что я лишил ее удовольствия танцовать с Каратовым, делая фигуру цветы,
вышла на середину зала, выбрала одну из бесчисленных княжон и
Сонечку, за которой я следил, с самой любезной улыбкой подошла ко мне
и сказала: «Rose ou hortie?» 2* тоже очень приятным голосом.
— А, ты здесь, мой дружок,— сказала бабушка, которая прежде
и не замечала меня,— иди же, иди.
Не желая осрамиться перед Сонечкой, я думал, что выбираю княжну,
когда сказал hortie, но, против моего ожидания, Сонечка с веселой
улыбкой подала мне руку и тотчас же пустилась на своих маленьких ципоч-
ках вперед, ожидая что я, как и другие, исполню все условия кавалера,
танцующего мазурку. Но несмотря на то, что я знал, что pas Мими
должно меня погубить, 3 знакомые звуки мазурки, действуя на мой слух,
сообщили известное направление акустическим нервам, которые передали
это движение ногам, и эти последние, совершенно невольно и к удивлению
всех зрителей, стали на ципочках выделывать круглые, фатальные pas
de Basques. Когда мы шли прямо, Сонечка могла заметить мои странные
pas только по непривычному для нее колебанию ее руки в моей (и я
заметил, что она посмотрела на мои ноги); но на повороте, так как я видел,
что ежели я не оставлю эти глупые па Мими, то я непременно уйду вперед,
поэтому я, дойдя до поворота, хотел сделать такую штучку, которые так
удачно делал Каратов и др. Это отчаянное движение окончательно
погубило меня. Вместо красивого па в моем замешательстве я стал делать 4
такие невероятные и нелепые прыжки без такту, что совершенно
растерялся — остановился и взглянул вокруг себя, чтобы знать, кто меня видел?—
Разумеется, все. Несчастия других нравятся людям. — С одной стороны
я увидал обращенными на себя улыбающиеся глаза Петра, с другой
Володя делал мне знаки и с третьей я видел, как папа, краснея за меня,
встал с своего места, подошел ко мне, взял меня за руку и сказал,
нагнувшись, и мне на ухо сердитым тоном:
— Il ne faut pas dansez, si vous ne savez pas 5*,— и чтобы скрыть это 6,
он взял руку Сонечки и при общем одобрении всех присутствующих
прошел с ней два круга мазурки, молодецки притопывая и припрыгивая,
и привел ее на место.
Я не имел уже духа возвратиться на свое место и пройти залу; а
забился с самыми мрачными мыслями в ближайший угол. — Что было
всего хуже — это то, что Сонечка все время, как я делал глупые прыжки,
1 (да простит ей это бог) 2* «Роза или крапива?» 3 звук 4 я сделал 5* Не
нужно танцевать, если не умеешь 6 этот пассаж
346
Дополнения
с сожалением и любопытством смотрела на мои ноги. — Перейти от
счастливого и спокойного положения духа, в котором я за минуту находился,
к тяжелому чувству сознания своего унижения было ужасно. —
Ежели бы была возможность 1 покуситься на свою жизнь, в эту минуту я не
поколебался бы. 2 «Господи, за что ты меня наказываешь,— думал я,—
теперь все для меня потеряно, теперь все презирают меня и всегда будут
презирать. Теперь мне закрыта дорога ко всему, что составляет
счастие,— к любви, к веселью, к почестям — все пропало! Но и я теперь
никого не буду ни любить, ни жалеть — они все радовались моему
падению,— говорил я, стиснув зубы. — Зачем папа вскочил и схватил меня
за руку, он хотел обидеть меня и уничтожить. За что? Ежели бы он
оставил меня, я бы дошел как-нибудь до места и никто бы не заметил. Зачем
дурак Володя делал мне знаки? Разве знаки могли помочь мне? А все по
ним заметили. Нет, он злой и дурной брат и не понимает и не любит
меня. — Петр улыбался, ему было весело смотреть на мои страдания. И я
мог его так любить! Никто меня не любит — одна maman, a ее нету.
Лучше бы было век жить в деревне, и опять воображение рисовало мне
знакомые милые картины и лица. И она... хотя чудесная девочка, но
злая — она тоже радовалась, когда видела, как я смешался.» — Как я ни
хотел рассердиться на нее и не любить, я не мог этого сделать. Я не
сердился на нее, а жалел о себе, и мне хотелось плакать.
ГЛАВА . . . ПОСЛЕ МАЗУРКИ
Мазурка кончилась; Володя брат и Петр Ивян подошли ко мне и очень
деликатно старались 3 утешить меня. Они не говорили ни слова о моей де-
конфитуре (ежели бы я услыхал от них одно слово прямого сожаления,
я бы разревелся), а стали толковать о том, как Этьен хвастался своей
силой и хотел на пари бороться с кем бы то ни было из нас. В это время он
подошел к нам и подтвердил свой вызов.
— Пойдемте сейчас, попробуем,— сказал Петр Ивин Этьену и, взяв
меня за руку, потащил на верх. Хотя Корнаков был довольно силен по
летам, но так как все были против него, ему во время борьбы досталось
порядочно: кто-то ударил его по голове лексиконом Татищева так
сильно, что у него вскочила пресмешная красная шишка. Борьба (или скорее
драка 4, потому что всегда переходило в это), к которой я всегда имел
большую склонность, проба силы, шум, крик и беготня разгуляли меня и
заставили почти забыть мою неудачу, тем более что в упражнениях этого
рода, несмотря на то, что я был моложе всех, я был одним из первых.
Нас позвали ужинать, и я, оставив все мизантропические планы,
побежал вниз. — За ужином, когда дворецкий стал 5 разливать из бутылки,
завернутой салфеткой, шампанское, мы встали и с налитыми бокалами
подошли к бабушке еще раз поздравлять ее. Не успели мы этого сделать, как
1 и искушение 2 Поверх текста: В столовой.. 3 стали 4 беззло<бная> 5 подал
заве<рнутое>
Рукописные тексты
347
раздались звуки гросфатера и зашумели отодвигаемые стулья. Я думаю,
что я не решился бы позвать Сонечку на гросфатер, ежели бы не заметил,
что Этьен с своей шишкой л подходит к ней.— В первой паре пошел
папа с 2 какой-то дамой, и так как 3 не нужно было ни вспоминать старые
па, ни учиться 4 новым в этом танце и притом я был разгорячен борьбой
и.бокалом шампанского, я не чувствовал никакой застенчивости и был
весел до безумия.
Я теперь делал самые смелые прыжки 5, нимало не заботясь о том,
какой они будут иметь вид; и я уверен, что я не был смешон. Сонечка
хохотала 6 беспрестанно, и когда я вертелся с нею рука с рукою, и когда
мы проходили по задним комнатам, и когда 7 старый барин с усами и с
перстнем, который сидел подле папа за обедом, тихо шагал через платок,
как будто это было очень трудно, и когда я вспрыгнул 8 чуть не до
потолка, чтобы показать свою ловкость, ее звонкий симпатичный смех и этот
быстрый переход от отчаяния к веселью делали меня совершенно
счастливым. — Когда мы проходили через бабушкин кабинет, я не мог
удержаться, чтобы не взглянуть в трюмо.— Хотя я был весь в поту 9 и вихры
торчали больше чем когда-нибудь, я остался удовлетворен общим
выражением своего лица: серые глаза мои так блестели и все ыражение
лица было такое веселое, беззаботное, молодое и здоровое, что я никогда
не видал себя таким; тем более что, когда смотрел.ся в зеркало,
принимал обыкновенно выражение серьезное и от этого неестественное и
глупое. «Ежели бы я всегда был такой, я бы не мог отчаиваться
понравиться»; но когда опять взглянул на прекрасное личико моей дамы, в нем было,
кроме того выражения веселости, здоровья и беззаботности, которое
удовлетворило меня в моем, столько нежной красоты, что я совершенно
отчаивался когда-нибудь обратить на себя внимание такого чудесного создания.10
1 надевая перчатки 2 с Валахиной 3 в этом танце мне 4 как танцовать 5 делал
такие же (и еще неистовее) прыжки, как и в мазурке 6 как су<масшедшая> 7 прыгали
через платок 8 а. так высоко, что б. гораздо выше, чем было нужно 9 воротнички
рубашки были набок 10 Но когда я взглянул (опять] на свою даму, проходя через
буфет, [я вспомнил опять два стиха Беранже:
Bon dieu, combien elle est jolie,
Et moi je suis, je suis si laid.]
я подумал, что она слишком хороша.
Я был страстно влюблен, поэтому был смел. Когда мы проходили в последней паре
по темному коридору, я вспомнил, что скоро она у едва, . бог знает когда мы
увидимся. Я бы желал всю свою жизнь так проходить с ней по этому коридору и хотел
сказать ей это; поэтому я пошел тихо, и когда нас никто не мог слышать, я сказал ей
только, что счастливее дня я не проводил в жизни и особенно гросфатер, сказал я,
вздохнув. (Она ответила] «Это последний? Да»,— сказала она тоже грустно.— Я испугался
того, что сказал, и пошел скорее.— Ничего я не помню после, помню только, как
переменилось личико Сонечки, когда надели на нее салоп и окутали голову большим
платком. Она (еще], кажется, была еще лучше, когда из-за платка видны были только
чудесные глаза, носик и губки, которые так грустно и мило улыбнулись, когда она,
спускаясь по лестнице, вслед за матерью, оглянулась на нас и сейчас очень скоро опять
повернула головку.— Ах, как стало пусто, когда она уехала! Много еще гостей
оставалось; и я хотя знал, что она уехала, смотрел на всех и искал ее.
348
Дополнения
Перед нами шел Петр Ивин и часто оглядывался и старался начать
разговор с Сонечкой; но она отвечала ему холодно и отрывисто и
продолжала говорить со мною. — Хотя я чувствовал * огромное
преимущество Петра надо мной 2 (потому что я его любил), но думал: «Почем
знать — бывают странные вкусы — может быть, 3 черные глазки и
русые кудри Петра, которые меня пленили, ей меньше нравятся, чем
мои Что мои? — спрашивал я сам себя. — Вихры и зеленые
глаза? Что во мне может аравиться? Ничего; а она видит, какое 4 для
меня большое наслаждение ходить и говорить с одной ею, и не
хочет лишать меня его Одно, чем я могу понравиться,— сказал
я сам себе, подумав немного,— да, одно преимущество, которое я могу
иметь перед Петром и перед всеми, это то, что я ее больше всех люблю.
Да, я влюблен — влюблен страстно в нее и так, как никто не может быть
в нее влюблен, и она не может не оценить этого, ежели 5 понимает меня».
Я был совершенно счастлив, мне не то чтобы хотелось смеяться,
напротив, смех, я уверен, испортил бы мое состояние, не то что хотелось
плакать — не об чем было! Но чего-то хотелось. Хотелось бы всем показать,
что я чувствую. Но словами высказать того, что я чувствовал, нельзя
было, одним словом, надо было вылить как-нибудь свою душу, иначе
я не умею выразить этого чувства — душа улыбалась. — Когда мы
проходили по коридору мимо чулана под лестницей, какое бы счастие было,
думал я, весь век просидеть с ней в этом темаом чулане, но это невозможно —
она уедет через 1/4 часа, и бог знает когда мы с ней увидимся. Мы шли в
последней паре, я пошел тише и решился сказать ей все. Но что сказать?
— Никогда для меня не было счастливее... веселее дня, как
нынешний,— сказал я, испугавшись 6 не того, что сказал, а того, что думал
сказать, и прибавил шагу.
— Да, очень весело,— сказала она, обративши ко мне головку с
таким добрым выражением, что я перестал бояться.
— Особенно гросфатер; но это последний, вы сейчас поедете.
— Да, maman уж вышла из гостиной — сейчас меня увезут,—
сказала она, приподняв брови и с грустью.
— Отчего вы нынче не были на бульваре, разве вы не ходите гулять?
— Нынче у меня были классы — скучная m-me Sophie, но по
вторникам и пятницам maman всегда берет меня на Тверской бульвар в 2
часа,— сказала она, особенно ударяя на слово «всегда». Она в это время
не смотрела на меня, проводя 7 пальчиком по палочкам 8 ширм, мимо
которых мы проходили. «Она меня поняла»,— подумал я.
— Во вторник непременно мы будем иметь удовольствие вас
встретить — ровно в два?
— Ну, весело вам было? — сказала бабушка.
— Как вас благодарить, бабушка, чудо как весело.— Мы поцеловали ручку и
пошли на верх. Поверх зач. текста: Как мы стали говорить друг другу ты.
1 все преимущество) 2 как мальчика, которого я любил 3 хорошенькое
личико 4 мне доставляет 5 догадывается об этом 6 и испугался 7 и провела
8 решечткам)
Рукописные тексты
349
— Знаете,— сказала она, толкнув ножкой виноградинку, которая
лежала на дороге (я смотрел на ее ножки в это время и с страхом ожидал
того, что она скажет),— я с мальчиками, которые к нам ездят — с Масло-
выми, привыкла говорить «ты»; давай говорить ты друг другу,— и,
встряхнув головкой, она весело посмотрела на меня.
Я не смел верить своему счастию и продолжал смотреть на ножки,
которые побежали скорее, потому что началась другая часть * гросфатера.
— Давай те,— сказал я в то время, как музыка и шум могли
заглушить мои слова.
— Давай ты,— сказала она,— а не давайте.
Грубое ы, и которое 2 она старалась произнести как можно грубее,
было удивительно нежно в ее хорошеньком ротике.
— Иди, тебе начинать,— сказала она 3 громко и при всех. Мне
было бы приятнее, ежели бы она сказала тихо.
Гросфатер кончился, и я не успел сказать фразу с «ты», хотя не
переставал ломать голову, чтобы придумать такую, в которой местоимение
это повторялось бы несколько раз. «Тебе начинать» звучало в моих ушах
и производило какое-то опьянение; я ничего и никого не видал, кроме
Сонечки. — Видел я, как мать рассматривала ее — не слишком она
разгорячена и может ли ехать? Как она, как кошечка 4, ласкалась к ней.
Видел я, как подобрали ее локоны и заложили их ей за уши и открыли
места ее лица около ушей и часть висков, которых я еще не видал. Эти
новые места были еще лучше уже мне известных. — Помню я, как
укутал pi ее в платок так, что ежели бы она своими розовенькими пальчиками
не сделала бы себе отверстия около рта, она верно бы задохнулась. —
Видны были только глаза и кончик носика; но и это, что от нее осталось,
было чудо как мило, особенно когда она, спускаясь по лестнице,
повернулась к нам, кивнула головкой и опять очень скоро оборотила голову. —
Мы все стояли на лестнице, и Володя, и Ивины, и Корнаков. Кому она
в особенности кивнула, не знаю. В ту минуту, однако, я был убежден,
что это было сделано для меня.
Удивительно, что, хотя я очень хорошо знал, что она уехала, но
смотрел на всех оставшихся гостей — не видал их, а искал ее глазами.
Хотя и никого не замечал, но после я вспомнил, что Петр Ивин был
особенно весел, хорош и мил для меня в этот вечер. Он дал мне
rendezvous в понедельник на бульваре, уговаривал нас проситься к ним в среду,
говорил мне, что без меня никакой игры не устроится, одним словом,
занимался мной, как прежде я им. Роли переменились. На все его
любезности я отвечал не холодно, но и не с прежней пылкостью и показывал
ему своим взглядом, что все это нисколько не льстит мне. — 5 Он
бессознательно кокетничал передо мной и старался поддержать во мне то
чувство обожания и преданности, которое прежде я к нему питал и которое,
должно быть, ему нравилось; или нравилась власть, которую это чувство
давало ему надо мною.
1 половина 2 которое сделала особенно 3 мне довольно я поцело\вала> ô Неужели
350
Дополнения
ГЛАВА 22-ая. В ПОСТЕЛЕ
Карла Иваныча еще не было — мы улеглись.
«Как мог я так страстно любить Петра Ивина,— думал я,— и,
несмотря на его равнодушие, продолжать любить его? Нет — он никогда не
понимал меня и не стоил моей любви. Он не любил меня; а Сонечка?.. Тебе
начинать... Ах, какая прелесть»,— сказал я почти вслух и быстро
вскочил на четвереньки х под стеганым синим 2 одеялом, закрыл голову,
подвернул под себя одеяло со всех сторон, и когда шггде не осталось
отверстий и я почувствовал приятную теплоту, я стал мечтать и мечтать так
сладко, так приятно! — С закрытыми и с открытыми глазами я видел
в своем уединении под одеялом ее так же ясно, как час тому назад я
разговаривал с ней. — Разговор, который я придумывал, не имел 3 ни смысла
пи значения; но «ты», «с тобой», «тебе», «твои» встречались в нем
беспрестанно 4.
Мечты эти были так ясны, так сильны, что я не мог заснуть и хотел
поделиться с кем-нибудь этим излишком счастия.
— Ду-шка,— сказал я, круто поворачиваясь на другую сторону. —
Володя, ты спишь?
— Нет,— отвечал он мне сонным голосом, не оборачиваясь. — А что?
— Я влюблен — решительно влюблен в Сонечку Валахину.
— Ну, что ж? — отвечал он мне тем же спокойным голосом.
— Ах, Володя, ты не можешь себе представить, что я чувствую,
я сейчас лежал увернувшись с головой в одеяло и так ясно ее видел,
говорил с нею, что это удивительно. И поверишь ли, хоть и совестно
признаться, мне, бог знает отчего, хочется 5 плакать.
Володя пошевелился.
— Помнишь, мы с тобой говорили про платоническую любовь — ну,
именно 6 я ее платонически люблю — я ничего не желаю, только бы видеть
ее всегда — и больше ничего. А ты влюблен? признайся по правде,
Володя,— сказал я, желая его расшевелить 7. Мне хотелось, чтобы все
были влюблены в Сонечку и все бы говорили это. — Володя повернулся
ко мне.
— А тебе что за дело? — сказал он,— может быть 8.
Когда он повернулся ко мне, по его глазам я догадался, что он
нисколько не хотел спать; а притворялся сонным, для того чтобы я не мешал ему
мечтать, должно быть, о том же 9, о чем и я.
— Ты не хочешь спать,— продолжал я, откидывая одеяло,— давай
говорить об ней. Не правда ли, что прелесть? Такая прелесть, что ежели бы
она сказала мне — выпрыгни из окошка или бросься в огонь, я
сейчас бы сделал. Ах, какая душка, ангел,— прибавил я, живо воображая
1 обернулся одеялом со всех сторон 2 пзсгоы с 3 почти никакого 4 всякую
минуту 5 хотелось 6 это 7 и заставить признаться, что он тоже влюблен в Сонечку..
8 и я влю(блен> 9 самом
Рукописные тексты
351
ее перед собой, 1 и чтобы наслаждаться этим образом, опять порывисто
вскочил на четвереньки и засунул голову между подушек.
— Ужасно хочется плакать, Володя.
— Вот дурак,— сказал он, улыбаясь, и потом, помолчав немного,—
я так совсем не так, как ты: 2 я думаюгчто ежели бы можно было, я спа-
чала хотел бы сидеть подле нее, потом хотел бы взять ее за руку, потом
стал бы целовать, целовать ее везде.
— Гадости, глупости,— закричал я из-под подушек.
Володя продолжал:
— Руки целовал бы, ноги, рот, уши, глаза съел бы ее,—
окончил он, брыкнув ногой и щелкнув зубами.
— Да, 3 бог знает чего хочется, может быть, и я бы то же сделал 4,—
сказал я, высвободив голову из-под подушек и с слезами на глазах.
— Только уж плакать я не знаю зачем,— прибавил Володя. —
Этого бы я не стал делать. Ты точно девчонка.
Ничто так не оскорбляло меня, как упрек в нежничестве. Я замолчал
и стал пристально смотреть на дверь, как будто задумался и не слыхал
его слов.
— Знаешь, что я нынче заметил, когда мы были в кондитерской,—
сказал я, желая перемешгть разговор.
— Ну,— промычал Володя.
— Папа любезничал с этой барышней, которая там сидела, и чуть-чуть
ее не поцеловал.
— Что ты? — и он облокотился локтем на подушки с видом сильного
любопытства.
Я ему рассказал до малейших подробностей все, что видел, и даже
по нескольку раз повторил одно и то же; потому что, когда его что-нибудь
интересовало, он имел привычку 20 раз спрашивать одно и то же.
— Так ты видел, как он протягивал губы?
- Да-
— И точно хотел 5 поцеловать ее? — повторял он, усмехаясь. — Вот
он так верно не платонически влюблен,— сказал Володя, помирая со Схмеху.
— Что ж, по-моему, 6 это не совсем хорошо; но, впрочем, нам не надо
про это судить,— сказал я, безуспешно стараясь принять серьезный
вид, потому что смех Володи действовал на меня.
— Ведь ты бы хотел прцеловать Сонечку?
— Разумеется,— сказал я, побежденный этим доводом,— но ведь
это совсем другое дело.
— А как он отлично танцует мазурку... — сказал Володя. — Чудо.
Я вспомнил, как он со мною поступил в мазурке, как он покраснел
за меня и в душе обвинял его, хотя не мог бы сказать за что; «maman
иначе бы извинила меня, она бы за меня не покраснела — никогда»,— думал я.
В это время послышался сильный стук на лестнице: как будто 7
человек пять в больших сапогах несли что-нибудь тяжелое наверх и послы-
1 и засунул 2 ежели бы 3 сказал я 4 хотел 5 протягивал 6 сказал я ' шли
352
Дополнения
шалея голос Карла Иваныча; но голос этот имел странное выражение.
Он говорил что-то (нельзя было разобрать что) по-русски то х слишком
громко, то слишком тихо, и звуки как-то сливались.
Слышен был умеренный голос Николая: «Калоши извольте скинуть,
Карл Иваныч» и потом 2 скороговоркой 3: «Савелий, поддержи же их».—
Вслед за этим что-то тяжелое с стуком упало на землю, и все замолкло.
Голос Николая с упреком: «Ах, братец, куда ж ты смотрел. Ну,
берись!!» — Голос Карла Иваныча; но как будто у него не было языка:
— 4 Где я а ... корошо, очень корошо, благодарю вас, Николай.
Ну, что ж, убейте меня, вы злодеи,— вдруг вскрикнул он грозным голосом.
Мы переглядывались с Володей, не смея понимать. — В классной
послышался знакомый скрип Карла Иванычевых сапогов; но стук шагов был
похож на стук шагов лошади, которую вводят на лестницу.
— Я вас обидел, Николай, — говорил Карл Иваныч,— поцелуйте
меня, Николай.
Голос Николая: «Позвольте, позвольте», и 5 слышно было, что они
возились.
— Дай мне свечка, Николай, я знаю свою обязанность — я был
в гостей у племянниц, m-me Schönheit, я хмельна; но я знаю свою
обязанность, надо смотреть за детьми.
Голос Николая: «Там есть свечка, Карл Иваныч».— Карл Иваныч
с сальной свечой, которую он держал не за подсвечник, а за середину, с
нахмуренными бровями, но которые беспрестанно дергались, и с ртом набок,
из которого текли слюни, взошел в дверь. 6 Куда девалась величественная
осанка, которая никогда не оставляла его: галстук, в который утром еще
так аккуратно впадал его выбритый подбородок, был совершенно
перевернут (пряжка была спереди), белый жилет и панталоны были залиты чем-то
желтым, синий фрак с буфами на плечах пострадал меньше других частей
туалета; но и тот имел какой-то странный вид. Седые волосы на затылке
не покрывали, как обыкновенно, плешь спереди, а висели сзади на
воротнике, лицо все было выпачкано. Карл Иваныч казался на четверть
меньше ростом, чем обыкновенно, и 7 ужасно постарел и похудел... Видно
было, что он употреблял все усилия, чтобы держать лицо спокойно и идти
прямо к нашим постелям; но все лицо двигалось, брови прыгали, щеки
отдувались и опускались, а ноги делали все навыворот. Николай шел около
его и одну руку держал около спины, а другую около свечки на всякий
случай.— Карл Иваныч взошел в пустое пространство между нашими постелями,
сначала грозно посмотрел на нас; от него пахло какой-то гарью с уксусом
и табаком 8; ничего похожего не было с обыкновенным его запахом; потом,
убедившись 9, что мы спим, он оперся обеими руками о стену даже и той
рукой, в которой была свечка, — сало потекло по стене, и свечка 10
потухла; горячий фитиль остался u в его ладони и, должно быть, обжег его ужасно;
но он хладнокровно посмотрел на свою ладонь, потом опять на нас, стал улы-
1 и то очень 2 он 3 сказал 4 Ааа... 5 опять б а. Николай. 6. Ноги 7 как
и один запах этот наводил на меня страх 9 заметив 10 и огонь и на его
Рукописные тексты
353
баться и выговорил х с милым сердечным выражением: «liebe Kinder» 2*, но
в это самое время я с ужасом услыхал, как забурчало у него в животе, потом
в горле; он стал вытягивать шею, подаваться вперед и как будто хотел
бодать стену Когда Николай с Савелием унесли его и вычистили
следы его присутствия — «так вот как Карл Иваныч в Москве испортится»,
подумал я. «Ах, какой ужас», у меня пробежал мороз по коже, и я вздрогнул
с отвращением, когда вспомнил, что сделал ось из всегда спокойного, гелича-
вого, доброго старика, Карла Иваныча. Несмотря на этот отвратительный
эпизод, я заснул, мечтая о Сонечке.
[ГЛАВА 24-я] ПРОДОЛЖЕНИЕ 23-й ГЛАВЫ
3 10 лет после того дня, как было написано это письмо, я 4 имел его в
руках. Много раз перечел я его, много 5 провел часов, размышляя о нем и
стараясь понять 6 то, что чувствовала maman вто время, как она его писала,
и много, много пролил я над ним слез — слез печали и умиления. Вот что
значило это письмо: тяжелое, грустное предчувствие со дня нашего
отъезда запало в душу maman, но 7 она так привыкла не думать о себе, а
жить только счастием других, что, предчувствуя несчастие 8, она думала
только о том, чтобы скрыть это предчувствие от других, и молила бога о том,
чтобы несчастие это постигло ее одну. Для нее одной не могло быть несчастия:
она жила в других 9. Наталья Савишна10, которая обожала ее, наблюдала
за ее11 всеми поступками и движениями и понимала их так, как
наблюдают и понимают только те, которые страстно любят, говорила мне, что она
вскоре после нашего отъезда заметила перемену в maman. Она была как
будто веселей, беспрестанно занималась чем-нибудь, не сиживала, как
прежде, когда, бывало, папа уезжал, в его кабинете после чаю, не грустила,
а очень много читала, играла и занималась девочками12. Когда же занемогла,
то, по словам Натальи Савишны, только во время бреду бесперестанно
молилась и плакала; а как только приходила в себя, то была чрезвычайно
спокойна и всем занималась: расспрашивала обо всех подробностях,
касавшихся до девочек и даже хозяйства.
Судя по рассказам Натальи Савишны и по первой части письма, мне
кажется, что ее ужасала мысль, что она будет причиною горести для людей,
которых она так любила; внутренний же голос предчувствия не переставал
говорить ей об ужасном будущем. Она старалась подавить этот голос
постоянной деятельностью, старалась не верить ему, однако верила13,
потому что старалась скрывать. 14 Люди добродетельные не умеют
скрывать своих чувств; ежели они хотят лицемерить, то делают слишком
неестественно. В первой половине письма видно желание показать
совершенное душевное спокойствие, когда она говорит о Максиме, об belle
1 выговорил «милые дети» 2* милые дети 3 Письмо это я читал 4 я прочел его
6 много, много 6 понять душу 7 но это удивительное создание слишком^ ö свое
несчастие 9 и сколько существ ее любили! 10 рассказывала мне, что 1] ее действиями)
12 <Прежде> <Когда> Бывало, она соседями скучала, а в это время и верила ему
34 Как всегда бывает
12 л. н. Толстой
354
Доп олнения
Flamande x* и т. д., но зато в иных местах, где она говорит о примечании
Натальи Савишны, просит отца обещаться никогда не отдавать нас в
казенное заведение и говорит о весне, ужасная мысль, которая не оставляла ее,
проявляется и делает странный контраст с подробностями и шутками о
приданом Любочки и с словами о весне. Maman увлекалась в противупо-
ложную крайность: желая скрыть и подавить свое предчувствие2, она
забывала, какое для нее могло быть горе не видаться с отцом и с нами.— У
maman были странные понятия о воспитании в учебных заведениях, но,
может быть, потому, что я привык чтить ее слова и верить им, они мне
кажутся справедливыми. Она почитала их вертепами разврата и жестокости.
Мысль о том, что дети переносят побои от наставников в таких заведениях,
в особенности ужасала ее.— Из моих дядей (братьев maman) один
воспитывался в учебном заведении, другой дома. 1-й умер человеком хилым,
развратным3; другой самым добродетельным. Должно быть, этот пример
в своем семействе был причиною этого отвращения. Впрочем, были и
другие основания, из которых она большую часть 4 изложила в своем 5
письме.
Наталья Савишна, которая всю ночь 12 апреля провела в спальне maman,
рассказывала мне, что, написав это письмо, maman положила его подле
себя на столик и започивала.
— Я сама,— говорит Наталья Савишна,— признаюсь, задремала на
кресле, чулок вывалился у меня из рук. Только часу в 1-м слышу я сквозь сон
ее голос — как будто он с кем разговаривает — я открыла глаза и вижу, что
она сидит на постели и слезы в 3 ручья так и текут. «Так все кончено?» —
только я расслышала она сказала, как будто спрашивала у кого-нибудь,
и закрыла лицо руками. Я вскочила, стала ее спрашивать: «Что с вами?»
— Ах, Наталья Савишна, коли бы вы знали, что я сейчас видела! —
Сколько я ни спрашивала, больше она мне ничего не сказала, только
приказала подать столик, дописала письмо, при себе приказала запечатать
и отправить, и уж после начался бред и жар.
Maman была очень религиозна; но в двух случаях чувство ее не
сходилось с учением веры, и эти несогласия всегда были для нее упреком.
Она не могла верить, что со смертью душа перестает любить тех, кого
любила, и не верила в вечные мученья ада. «Вечные мученья,— говорила она,
упирая на слово «вечные» и растягивая его с ужасом и горем,— этого не
может быть.» Одно из этих сомнений она выразила в письме своем.
Предчувствуя смерть, она разрешила его и убедилась в том, что не умирают
чувства. Другое сомнение, ежели было ложно, я думаю, простится ей.
Что вторая часть письма была написана по-французски, может
показаться странным; но надо вспомнить воспитание, которое давали девушкам
в начале нынешнего века. Притом у всякого, который говорит одинаково
хорошо на 2-х или нескольких языках, есть привычка в 6 известном
духе и некоторые вещи говорить и даже думать на одном языке, а другие —
на другом.
красавице фламандке 2 горе 3 он был женат на 4 почти все 5 в этом 6 в одном
Рукописные тексты
355
ГЛАВА 25-я. [ЧТО БЫЛО ПОСЛЕ] НЕКОТОРЫЕ ПОДРОБНОСТИ
Maman уже не было, а жизнь наша шла тем же чередом — 1 ложились
мы спать в те же часы и в тех же комнатах; в те же часы вставали; утренний,
вечерний чай, обед, ужин — все было в обыкновенное время, все стояло
на тех же местах, только ее не было. Я думал, что после такого несчастия,
все должно перемениться, и обыкновенная наша жизнь казалась мне
оскорблением ее памяти. Первые дни я 2 старался переменить свой образ жизни;
я говорил, что не хочу обедать, и потом наедался в буфете не в урочный час.
3 Когда пили чай, я уносил чашку в официянтскую комнату, в которой
никогда не пили чаю. Спать в старых наших комнатах, наверху, мне тоже было
ужасно грустно, я почти не спали, наконец, попросил позволенья перейти
вниз.
Я боялся и удалялся всего, что могло мне слишком ясно напомнить ее.
Теперь же я люблю и зову эти воспоминания — они возвышают мою душу.
Накануне погребенья 4, после обеда, мне очень захотелось спать, я
пошел в комнату Натальи Савишны, рассчитывая поместиться на ее
кровати на мягком пуховике, под голубым стеганым одеялом.— Наталья
Савишна одетая лежала на своей постели и спала. Когда я взошел, она
проснулась, откинула шерстяной платок, которым покрыта была ее
голова, 5 и, поправляя чепчик, села на край постели.
Так как еще прежде случалось довольно часто, что я ложился на ее
постель, она догадалась, зачем я пришел, и сказала мне:
— Что? отдохнуть пришли, мой голубчик? ложитесь,— и она встала с
постели.
— Что вы, Наталья Савишна,— сказал я, удерживая ее за руку,— я
совсем не за этим — я так пришел, да вы и сами устали — ложитесь.
— Нет, батюшка, я уже выспалась (я знал, что она не спала 6 суток)— да
и не до сна теперь,— прибавила она с глубоким вздохом.
Мне хотелось поговорить с Натальей Савишной о нашем 6 несчастии,
я знал ее искренность и любовь, поплакать с нею вместе было для меня
отрадой.
— Наталья Савишна,— сказал я, помолчав и усаживаясь на постель,—
ожидали ли вы этого?
Наталья Савишна помолчала и посмотрела на меня с любопытством —
должно, желая знать, для чего я это спрашиваю.
— Ах, мой батюшка,— отвечала она после, кинув на меня взгляд,
полный самого нежного сострадания,— не того, что ожидать, я и теперь
подумать-то не могу. Ну, уж мне, старухе, давно бы пора старые кости
на покой; а то вот господь наш привел, своего старого господина
схоронила, вечная память Николаю Михайловичу, 2 братьев своих, сестру
Аннушку схоронила — все моложе меня были, мой батюшка; а вот теперь и
ее господь взял от нас 7. Его святая воля. — Она сложила руки на груди
1 спали 2Я бессознательно только 3 Май пить 4 На третий день 5 и села на
постель 6 о своем 7 своих старых господ схоронить, своих братьев, сестру
Аннушку, а вот теперь и ее не стало
12*
356
Дополнения
и взглянула кверху, губы ее задрожали, впалые голубые, полузакрытые
и влажные глаза х выражали великую печаль, но печаль спокойную 2.
Она твердо надеялась, что бог ненадолго разлучил ее с тою, которую
она любила больше всего в мире.— Да, мой батюшка, давно ли ее на руках
носила, ходить учила и она меня Нашей называла, бывало, прибежит
ко мне, обхватит мне шею ручонками и начнет целовать и приговаривать:
«Наша, красавчик мой, индюшечка, ты меня никогда не покидай и я тебя
не покину» 3. А вот покинула 4, не дождалась меня. И любила она меня,
моя голубушка. Да кого она не любила, правду сказать. Да, батюшка,
вашу мамашу вам забывать нельзя, это не человек была, а андел небесный5.
Когда ее душа в царствии небесном будет, она и там 6 будет вас любить,
на вас смотреть и вами радоваться.
— Отчего же вы говорите, Наталья Савишна, когда будет в царствии
небесном? — спросил я.— Ведь она, я думаю, и теперь уже там.
— Нет, батюшка,— сказала Наталья Савишна, понизив голос и
усаживаясь ближе ко мне на постели,— теперь ее душа здесь.
Наталья Савишна говорила почти шепотом и показывала вверх, я следил
за ее взорами 7. Она говорила с таким чувством, что я не мог не поверить
ей и по невольному чувству смотрел на потолок и искал чего-то.
— Вот я вам скажу, мой батюшка,— продолжала старушка,— 2
недели душа бывает в своем доме — она летает везде вот здесь, только ее
не видать — потом уже пойдет по мытарствам на 40 дней. — Наталья
Савишна, перекрестившись, рассказала мне все мытарства.— А уж после
вселится в царство божие.— Я слушал ее молча и притаив дыханье. 8 Она
говорила про все чудеса неземного царства с такою уверенностью и
простотою, как будто она рассказывала вещи, которые сама видела и насчет
которых не могло никому в голову прийти ни малейшего сомнения.
— Да, батюшка; а теперь она здесь, смотрит, может быть, на нас и
слушает, что мы говорим,— кончила Наталья Савишна и, опустив голову,
замолчала. Недолго она молчала, ей понадобился платок, 9 чтобы утереть
падавшие слезы, она встала и сказала, дрожащим от волнения голосом
и прямо взглянув мне в лицо.— На много ступеней подвинул меня этим
к себе господь. Что мне теперь здесь осталось? Для кого мне жить? Кого10
любить?
— А нас разве вы не любите, Наталья Савишна? — сказал я, едва
удерживаясь от слез.
— Богу известно, как я вас люблю, моих голубчиков; но u так, как я
ее любила, я никого не любила, да и не могу 12 любить.— Она не могла
больше говорить, отвернулась от меня и громко зарыдала. Я не думал
уже спать — мы молча сидели друг против друга и плакали. Взошел Фока.
1 впалые [маленькие] большие глаза ее 2 и влажные глаза ее сияли 3 ты от
меня никогда не уходи и я от тебя не уйду». Любила меня покойникца>. 4 меня 5 ее
душа в царствии небесном, и она вас 6 оттуда 7 а. и хотя ничего б. Я верил ей
и см<отрел> b Рассказ ее был так прост ü она встала 10 мне и но уже 12 не буду
Рукописные тексты
357
1 Видно было, что ему неприятно тревожить нас,2 и он молча остановился у
двери.
— Зачем ты, Фокаша? — спросила Наталья Савишна, утираясь
платком 3.
— Изюму 2 фунта, сахару 4 фунта и сарачинского пшена пожалуйте
для кутьи-с 4.
— Сейчас, сейчас, батюшка,— сказала Наталья Савишна, торопливо
понюхала табаку и скорыми шажками пошла к сундуку. Последние следы
печали, произведенной нашим разговором, исчезли, когда она принялась
за свою обязанность (а она считала ее б чрезвычайно важною).— На что4
фунта,— сказала она ворчливо, доставая сахар,— 3V2 довольно будет —
уж Ванюшка и рад, что суматоха в доме 6. Вчера только отпустила
сарачинского пшена — опять подавай 7, совести, право, нет.... ну,
возьми... на.
Меня поразил тогда этот переход от трогательного чувства, с которым
она со мной говорила, к ворчливости и8 мелочным рассчетам. Впоследствии,
рассуждая об этом, я понял, что, несмотря на все то, что у нее делалось
в душе, у нее оставалось еще довольно присутствия духа, чтобы заниматься
своим делом; 9 сила привычки тянула ее к своим обыкновенным занятиям.
Она не находила нужным10 скрывать, что она может, несмотря на горе,
заниматься посторонними предметами, да никак не поняла бы, для чего некоторые
стараются скрыть это. Горе п редко овладевает душою до такой степени,
чтобы все другие чувства исчезали; но ежели оно изгоняет тщеславие
(т. е. желание казаться огорченным), то горе очень сильно.— Зачем ей
было казаться убитой горестью, она действительно была так убита, что 1а
ей все было равно.— Выдав сахар, изюм и напомнив13 Фоке о пироге,
который надо было приготовить для попов, она отправила его, взяла чулок
и опять села подле меня. Разговор 14 начался про то же, и мы еще раз
поплакали и еще раз утерли слезы.
Беседы с Натальей Савишной я повторял каждый день, ее тихие слезы
и спокойные, набожные речи облегчали мое сердце; но15 скоро нас
разлучили — 3 дня после похорон мы все — Мими, Любочка, Катенька —
переехали в Москву к бабушке, Наталья Савишна осталась в деревне,16 и мне
суждено 17 было никогда больше не видать ее.
Бабушка узнала ужасную весть только с нашим приездом.— Горесть
1На полях', а. Может быть, [оттуда, куда улетела ее прекрасная душа] она
смотрела на меня, сжалилась над моей печалью и спустилась на крыльях любви, чтобы
утешить и благословить меня, и наши души на время слились в сладком духовном
объятии. 6. Может быть, она видела мою печаль, сжалилась над нею [и на крыльях
любви прилетела, чтобы] и ее прекрасная душа [снова слетела] на невидимых крыльях
любви спустилась в этот мир, чтобы утешить и благословить меня. 2 но он знал свою
обязанность 3 утирая платком последние следы слез. 4 для кутьи, Наталья
Савишна. 5 считала выдавать провизию обязанностью 6 лишнего прибавить 7 и изюм
должен остаться от вчерашнего,— прибавила она, держа в руке 8 и хлопотам 9 и она
не находила нужным 10 да, я думаю, и не поняла бы, ежели бы ей растолковали, что
можно u никогда не 12 ничего теперь не желала 13 Похлопотав о сахаре и изюма
и приказав 14 опять 15 но нас 16 и я ее больше 17 не суждено
.358
Дополнения
ее была необыкновенна — нас не пускали к ней, потому что она почти
неделю была в беспамятстве, ничего не кушала, не спала и не могла
плакать.— Доктора боялись за ее жизнь, тем более что она не только не
хотела принимать лекарства, но 1 ни с кем ни слова не говорила.— Иногда,
сидя одна на своем кресле, она начинала % смеяться, потом рыдать без
слез, с ней делались конвульсии, она кричала неистовым голосом
бессмысленные или ужасные слова.— 3 Это было во всю ее жизнь первое
сильное горе, которое она испытывала, и горе это перешло в ярость, в
злобу на людей и на провиденье.— Ей нужно было обвинять кого-нибудь,
и она говорила страшные слова, проклинала бога, сжимая кулаки
грозила кому-то, с необыкновенной силой вскакивала с кресел и скорыми
шагами ходила по комнате и потом падала без чувств. Один раз я взошел в
ее комнату, она сидела по обыкновению на своем кресле и, казалось, была
спокойна; но меня поразил ее взгляд — она смотрела прямо на меня, но 4,
должно быть, не видала 5. Глаза ее были очень открыты, но взор как-то
был неопределенен и туп.— Она начала улыбаться и заговорила 6 голосом
не протяжным, но трогательным и нежным: «Поди сюда, мой ангел 7 —
дружок мой». Я думал, она обращается ко мне, и подошел ближе; но она все
не видала меня. «Поцелуй меня, наконец-то ты приехала. Ах, коли бы ты
знала, душа моя, как я мучалась.» Я понял, что она воображала видеть
maman, и остановился — она целовала и обнимала воздух, руки ее
дрожали. «А мне сказали, что тебя нет,8 вот вздор! Разве ты можешь умереть
прежде меня?» — и она захохотала 9 истерическим страшным хохотом. 10
В голову никому, глядя на печаль бабушки, не могла прийти мысль,
чтобы она преувеличивала; и выражения этой печали были ужасны, но
не знаю почему — я больше сочувствовал Наталье Савишне и до сих пор
убежден, что ни на кого не подействовала так сильно кончина maman,
как на это чудесно любящее создание.
Только те люди, которые имеют сильную потребность любить,
подвергаются и сильным горестям. Эта же потребность любви служит
противодействием в горестях и излечает от них.
От этого моральная натура человека еще живучее физической и горе
никогда не убивает.
Через неделюп бабушка могла плакать и ей стало лучше. Первою
мыслью ее, когда она пришла в себя, были мы. 12
Первые дни мы не отходили от нее, она тихо плакала13, говорила с нами
про maman и нежно ласкала нас.— Одно, что ее удерживало в жизни, это
была любовь к нам, которая со смертью maman увеличилась.— В образе
жизни нашей и в моих чувствах и понятиях произошло много перемен
вследствие этого несчастия 14. Для меня началась новая эпоха — эпоха
отрочества.
1 а. ска[зала] б. узнав 2 начинала плакать 3 Печаль 4 как в 5 меня 6
«поди сюда, мой друг» 7 дружок 8 что ты...., 9 диким см<ехом> 10 Никак нельзя
11 бабушке стало лучше, и она 12 В людях есть какой-то запас любви (особенно
в женщинах), который им нужно излить. 13 и ласкала нас 14 но рассказ о этих
переменах
Рукописные тексты
359
Воспоминания же о Наталье Савишне принадлежат к г детству; поэтому
скажу 2 еще несколько слов о ней и об ее смерти.
После нашего отъезда, как мне рассказывали люди, которые оставались
в деревне, она очень скучала от безделья. Хотя сундуки все были на ее
руках и она не переставала рыться в них, перекладывать, вывешивать,
раскладывать, ей недоставало шуму и суетливости барского, обитаемого
господами, деревенского дома, к которым она с детства привыкла. В
привычках ее произошли следующие3 перемены: она каждое воскресенье
просила у Якова лошадку и, несмотря ни на какую погоду, ездила к обедне,
каждый пост говела, чего она прежде, под предлогом занятий 4, старательно
не делала, и взяла к себе Любочкину собачку (этобыла прегадкая5 черпая
шавка, от которой изо рту очень дурно пахло, уши и хвост были обрублены
и звали ее Моськой. Собачонка эта, когда держали кусок сахару над ее
головой, умела служить6 на задних лапках; была очень зла 7, верна и умна).
Прежде она8 ненавидела Моську, не любя в той мере, однако, в какой она
могла не любить животное, принадлежащее Любочке.
Наталья Савишна очень полюбила после нашего отъезда эту собачку,
взяла ее к себе, клала спать на постель, давала сахару без службы, мыла
ее по субботам и чесала ей за ушами. Моська, говорят, платила ей
взаимностью и ни на шаг не отходила от нее и не подпускала к ней никого.— Горе
и перемена образа жизни — отсутствие хлопот — скоро развили в ней
старческую болезнь, к которой она еще прежде имела склонность. Ровно
через год после смерти maman y нее открылась водяная и она слегла в
постель.— Грустно было жить после нас и еще грустнее умирать Наталье
Савишне одной в большом нашем доме. Хотя ее все в доме любили и
уважали, но у нее не было друзей (она всегда гордилась тем, что у ней нет
ни кумовьев, ни братьев, ни сватьев, «никому, матушка, за барское добро
потачки не даю»). Не с кем было ей поделиться своим горем, поплакать
вместе.— Я понимаю, почему после нас она стала набожнее, ей нужна стала
собачка и она так полюбила ее. Когда доставало у нее довольно
моральной силы, она в молитве — поверяя богу свою печаль — искала утешения,
в другие же минуты, когда нужно бывает человеку видеть участие живого
существа, она говорила с Моськой и тихо плакала, лаская ее.— Говорят,
перед ее смертью замного Моська не переставала, лежа на постели и глядя
на нее, жалобно выть. «Полно, Моська,— говорила она, стараясь ее
успокоить,— что воешь, дура,— я сама знаю, что скоро умру 9». За месяц она
достала из сундука белого коленкору 10, белой кисеи и розовых лент и11
с помощью своей девушки сшила себе белый капот, чепчик и до мельчайших
подробностей распорядилась всем, что нужно было для своего погребения.—
Она тоже разобрала барские сундуки, передала их по описи приказчице,
Моську отдала тоже ей, и, говорят,12 разлука с Моськой была чрезвычайно
трогательна. Потом из своего сундука13 достала 2 шелковых платья и старую
1 к моему 2 расскажу 3 только две заметные 4 и слабости 5 но очень умная
6 с самой смешной миной 7 и умна 8 терпеть не могла Моську — ненавидела ее
9 пора умирать 10 белой матерый и застав(ив) 12 плакала, прощаясь с ней
13 своих сундуков
.360
Дополнения
шаль, подаренные ей когда-то бабушкой, и дедушкин гусарский мундир,
шитый золотом, который тоже он отдал ей в полную собственность, как
награждение за службу.— Она не спорола серебра и хранила мундир, как
он был, в целости, г благодаря ее заботам даже сукно было не тронуто
молью.— Перед кончиной она изъявила желание, чтобы одно из платий —
розовое — было отдано Володе на халат или бешмет, другое, пюсовое, в
клетках, мне для того же употребления, шаль — Любочке; мундир же
она завещала тому из нас, кто прежде будет офицером. Из 67 рублей
ассигнациями денег, которые у нее были, 40 она отделила на гроб и поминанье,
а остальные и все другое имущество предоставила брату. Брат ее был
гораздо моложе ее, еще дедушкой отпущен на волю и проживал в Москве в
дворниках. Поведения он был, как говорили, очень дурного, и поэтому
при жизни Наталья Савишна не пускала его к себе на глаза и не имела с ним
никаких сношений.
«Хоть он мне и брат,— говаривала она,— а правду всегда скажу —
негодный человек, ни бога ни совести в нем нету. Воля погубила его».—
Она была больна 2 2 месяца, но переносила страдания с истинно
христианским терпением — ни разу не жаловалась, но только охала и поминала
бога. Впрочем, это было у нее в привычке.— За час перед смертью она
исповедалась, причастилась и соборовалась маслом.— Духовника,
отца Василья, она просила передать нам и папа, что она благодарит нас
за наши милости и что она здесь не переставала молиться за нас богу и
там будет молиться. Просила его передать нам, что просит у нас прощенья,
ежели в чем обидела по глупости; «но воровкой никогда не была, и уже
могу сказать, что барской ниткой не поживилась».— Прощенье, которое
она просила, относилось особенно к папа.— Хотя она 3 прямо против
него ничего не говорила, но никогда не любила его так, как maman
и нас — всегда сравнивала его поступки с поступками своих господ, и,
разумеется, он терял в этом сравнении, потому что ее господа были для
нее идолами. Ей казалось, что он недостаточно любит нас, слишком много
тратит денег и всем переменам старого порядка он был главным
виновником.— Отец Василий рассказывал мне, что она ему каялась в этом.
До самого конца, надев свой погребальный капот и чепчик и
облокотившись на подушки, она не переставала разговаривать с священником,
спрашивала, достаточно ли будет 30 р. на поминание, вспомнила, что ничего
не оставляла бедным, достала еще 10 р., просила отца Василия раздать
их в приходе,4 сказала, что лучше они за ее душу помолятся, чем брат
Игнат их пропьет, потом 5 перекрестилась, легла и последний раз
вздохнула, произнося имя божие. — Игнат, брат Натальи Савишны, приехал
вскоре после ее смерти получать наследство — он думал найти полную кубышечку
и всякого добра несметное количество. Против его ожидания всего
имущества не оказалось на 80 рублей ассигнациями. Игнат не хотел верить и
жаловался папа, что его обокрали. Он говорил: «Как же, старуха целый век
1 и даже ее заботами он был пре<красно> 2 очень страдала цел<ый> 3 никогда
4 сама заперла я<щик> 5 легла
Рукописные тексты
361
скаредничала, из всякой тряпки дрожала, все в сундук прятала и 60 лет
в богатом дому служила. Как же поверить, что всего ее добра только на
80 р. осталось». Игнату не приходила мысль, что Наталья Савишна ничего
больше не оставила.
Она не боялась смерти и приняла ее как благо. Да и отчего было ей
бояться смерти? Она вполне исполнила закон Евангелия — вся жизнь ее была
любовь и самоотвержение.— Ее похоронили по ее желанию недалеко от
часовни, которая стоит на могиле maman. Заросший крапивой и
репейником бугорок, под которым она лежит, огорожен деревянной г решеткой. —
Я никогда не забываю из часовни подойти 2 и к черной решетке,
положить земной поклон и помолиться за упокой рабы божией Натальи.— Нет
уже больше таких слуг, как 3 Наталья Савишна, пропало то семя, из
которого они рождались. Да и перевелись дворяне, которые их формировали.
Зато теперь есть щеголи4 слуги и служанки, которых не узнаешь от господ,
которым не знаешь говорить ли вы или ты, которые танцуют польку, носят
золотые часы и браслеты, курят папиросы; но сотни таких с часами и
браслетами не стоят и одного ногтя Натальи Савишны. Мир ее праху!
ГЛАВА. К ТЕМ ГОСПОДАМ КРИТИКАМ, КОТОРЫЕ ЗАХОТЯТ ПРИНЯТЬ ЕЕ
НА СВОЙ СЧЕТ5
Милостивые государи!
Я выступаю на литературное поприще с великой неохотой и
отвращением. Чувство, которое я испытываю, похоже на то, с которым я обыкновенно
вхожу в публичные места, куда пускается всякий народ и где я могу без
всякой причины получить от пьяного или безумного оскорбление. Почему?
Потому что вы, милостивые государи, для меня те, от которых 6 на
литературном поприще я боюсь получить оскорбление. Слово оскорбление я
говорю здесь совсем не в переносном смысле, но в прямом: т. е. я не назову7
оскорблением, ежели вы заденете мое авторское самолюбие; но я говорю
о личном оскорблении, которого я вправе бояться с вашей стороны. Когда
вы пишете критику на какое-нибудь сочинение в журнале, вы, без
сомнения, имеете в виду то, что автор того сочинения прочтет вашу критику (и
даже, ежели вы захотите признаться откровенно, рассчитывая
впечатление 8, которое произведет на читателей ваша критика, вы из всех читателей
имеете более всего в виду автора, а иногда его одного).
Писать или говорить такие вещи про какое-нибудь лицо, которые вы не
скажете ему в глаза и не напишете ему, значит говорить 9
оскорбительные вещи.
1 черной 2 зайти и на 3 как была 4 щеголи лакеи 5 На полях: Обращение к
читателям: какого я себе воображаю читателя, и почему нужно воображать себе
читателя.— Я пишу из сердца — извините грубый слог.— «Я пишу автобиографию,
извините, что нет авторских приемов. 6 выступая на литературное поприще 7 не называя
8 на впечатление 9 оскорблять
362
Дополнения
Говорить эти вещи в глаза или писать к нему, значит оскорблять
то лицо.
1 Писать эти вещи в журналах — то же, что говорить в глаза или писать
к нему письмом, потому что, когда вы пишете критику, вы имеете в виду
личность автора.
Писать к лицу оскорбительные вещи и не подписывать, называется
пасквиль. Следовательно, критикуя NN, ежели вы говорите про него такие
вещи, которые не скажете ему в глаза, значит, что вы пишете пасквиль.
2 Про сочинение, которое вы критикуете, вы все скажете в глаза автору,
не стесняясь ничем — вы скажете, что книга дурна, что мысль
несправедлива, что ссылки неверны, что язык неправилен, что правила орфографии
не соблюдены; но вы не скажете автору: «ваша книга глупа», потому что
глупую книгу может написать только глупый человек, между тем как
дурную может написать хороший человек; вы не скажете, что бессмысленно, что
писал ее неуч. Одним словом, вы будете говорить о книге, а не о личности
автора, иначе это будет оскорбление. Почему вы в критиках делаете эти
оскорбления и еще в виде пасквили, которую вы подписываете
общепринятой формулой «мы». Кто эти «мы», скажите, ради бога? Все ли это
сотрудники журнала или одно множественное лицо? «Мы советуем г-ну N
то-то и то-то», «мы жалеем», «мы желали бы», «это просто смешно» и т. д.
Господа «мы»3, теперь я к вам обращаюсь, так как я убежден, что хотя у вас
странное имя, но все-таки вы какое-нибудь лицо. Скажите, пожалуйста,
ежели вы встретите меня где-нибудь, ну, положим, в концерте, и заметите,
что я не брит, вы не подойдете ко мне и не скажете: «мы советовали бы вам
сначала обриться, а потом идти слушать музыку», или — «очень жалеем,
что вы не надели фрака», или —«мы желаем, чтобы4 вы тут стояли, а не
здесь», или — «просто смешно, какой у вас нос». Вы бы не сделали этого,
а то бы могли нажить историю, потому что я не поверил бы, что вы фикция
«мы», а, критикуя мою книгу, вы мне сказали точно такие же дерзости,
хотя я тоже знал, что «мы» кто-нибудь да есть, а не фикция. Вы советовали
сначала прочесть то-то, желали бы больше последовательности, жалеете
о том, что я не знаю того-то, и не находите, что это просто смешно, что я
говорю.— Вспомните библ<иографические> кр<итики> на книги о ершах,
на стихотворения неизвестных авторов, на практические книги. Поэтому
разве не справедливо то, что я говорю о сходстве литературного поприща
с публичными местами?
Вы скажете, что таким литераторам, которые, не зная дела, суются
писать, нужны уроки. Разве вы их этим исправите (уже не говорю о том,
что все-таки это пасквиль и что вы не имеете на то никакого права). Вы
скажете в литературных выражениях, что NN дурак, и он скажет в не
менее литературных выражениях, что «мы» такого-то журнала — дурак;
но крайней мере, он имеет полное право это сделать. Что ж тут веселого?
1 Всякий раз, когда критик задевает личность автора, он говорит
оскорбительные вещи; потому что говорить 2 Когда вы говорите: «Г-н N». 3 а. теперь б. так
как 4 у вас сапоги были всегда
Рукописные тексты
363
Еще больнее читать критику на сочинения хорошие. Хотелось бы знать,
кто разбирает сочинения Дружинина, Григоровича, Тургенева, Гоголя,
Гончарова — советует г им, жалеет о них и желает им? Все этот роковой
«мы». Он не выйдет из своего инкогнито, потому что, ежели бы из
величественного «мы» вдруг вышел какой-нибудь NN, который когда-то в 30 годах
написал дурную повесть и 2 судит теперь о первостепенных писателях,
все бы сказали, что это просто смешно, и подле самой фамилии его
поставили вопросительный знак в скобках.
Хотя выходящие на литературное поприще, как и на сцену, подвержены
суду всех, но свистать не позволено, так и не должно быть позволено
говорить личности и делать пасквили. Что есть личность и пасквиль, я
определил выше.
Итак, я требую 2 важных перемен. 1-е, чтоб не говорили таких вещей
про 3 NN, разбирая его сочинение, которые нельзя сказать ему в глаза,
следовательно, говорить, что сочинение бессмысленно, что желаем то-то
в сочинении, жалеем или советуем господам NN — все это не должно
существовать.
Может быть, скажут, что это совершенно условно, что можно сказать
в глаза — какому литератору? и какой критик? и в каких они
отношениях? 4 Ежели вы не хотите допустить, отвечу я, чувства приличия,
которое должно быть у каждого человека, то рассматривайте всякое сочинение 5
без всякого отношения к его автору. И уничтожили бы форму «мы». Мне
кажется, что форма эта есть нарочно выдуманная и утвержденная обычаем
личина, под которой удобнее пишутся пасквили. 6 Еще желал бы я, чтобы
уничтожили в скобках воспросительные и восклицательные знаки. Они 7
ровно ничего не значат без объяснения, а ежели есть объяснение, то их
не нужно.— Вот перемены, которых требуют приличия. О смешном, как-то:
напыщенности и фигурности выражений и о философских терминах,
которые вклеивают в критику, желая объяснить мысль и, напротив, показывая
неясность на этот счет мысли критика, я не буду говорить. 8 Теперь
поговорю о том, 9 каких изменений требует справедливость в критике 10.
(Я никак не полагаю, чтобы целью критики было изложение свойств
и недостатков самого автора и чувств, под влиянием которых он писал.)
Согласитесь со мной, милостивые государи, что критика u двоякая —
ироническая и серьезная. Это разделение, взяв первый журнал, в отделе
библиографической хроники сделает всякий; даже в одной и той же статье
можно указать места, где кончается серьезная и начинается ироническая.—
По расположению самого критика, согласитесь тоже, что критику можно
также легко разделить на пристрастную «за» и пристрастную «против»12.
1 и советует 2 и теперь 3 про автора 4 Определить 5 как книгу, у которой нет
автора 6 Поверх текста: И чтобы сам критик не рассказы<вал>, какие он курит
сигары и в какой комнате сидит. 7 большой частью 8 Все сказанное относится
преимущественно к библиографическим критикам. у чего тре<бует> 10 тоже
радикальных п может быть ^ и третий род соединений обеих, беспристрастную; но этот род
так редок, что
364
Дополнения
Следовательно, мы можем соединить оба разделения 19 и логика
указывает нам, что должно существовать:
1) Ироническая — пристрастная за
2) Ироническая — пристрастная против
3) Серьезная — тоже за
4) Серьезная — тоже против 2.
Но первое соединение не может существовать. Остаются 3 рода, именно:
ироническая — против, серьезная — за и серьезная — против.
Ироническая, следовательно, может быть только пристрастна против и поэтому
не удовлетворяет цели критики — дать ясное и по возможности верное
понятие о предмете — не есть критика, а правильнее можно назвать
насмешкой над сочи<нителем>. Но так как известно, что нет вещи, не
подверженной насмешке, то на ее суждение нельзя полагаться.
[Остаются два последние рода, хотя не совершенные, но выкупающие
свои недостатки тем, что суждения их не могут быть безрассудны и
противоречащей.)
Сенковский ввел обычай смеяться над книгами в отделе
Библиографической хроники, и этот отдел был действительно очень забавный, но нисколько
не удовлетворял своему назначению — дать понятие о ходе литературы
и о значении и достоинстве новых книг.
Теперь этот обычай так укоренился, что все остроумие сотрудника
журнала устремлено преимущественно на этот отдел, тогда как в критике;
ежели логика не обманывает меня, должна быть исключена всякая шутка
и забавная выходка, как пристрастная против. Критика есть вещь очень
серьезная. Ежели скажут: никто не будет читать критику и
библиографическую хронику; что за беда — по крайней мере, не будут читать
несправедливостей. А ежели так много остроумия у сотрудников, что некуда девать,
пусть составят особый отдел под названием 3 Б<иблиографическая> И<ро-
ния> или пусть пишут анекдоты. Итак, я требую уничтожения личностей,
формулы «мы», скорописных букв и всех насмешек.
Что же будет тогда критика, скажут мне?Будет критика, а не анекдоты.
Чтобы показать, как, по моему мнению, не нужно писать и как нужно,
я возьму из своей повести главу, хоть «Разлуку», и буду ее критиковать
трояко: пристрастно за, пристрастно против и иронически Я этим хочу
показать отношения между этими родами. Несмотря на больший или
меньший талант, пропорция останется та же.
К ЧИТАТЕЛЯМ. ГЛАВА [34-я]
Я отдаю дань общей всем авторам слабости — обращаться к читателю.
Обращения эти большей частью делаются с целью сыскать
благорасположение и снисходительность читателя. Мне хочется тоже сказать несколько
слов вам, читатель; но с какою целью? Я право не знаю 4— судите сами 5.
1 подразделения 2 ир<оническая> бесп<ристрастная> и беспристрастная ироническая
3 насмешки над лит. 4 сам не знаю 5 вы сами сумеете обсудить это
Рукописные тексты 365
«ДЕТСТВО». СТРАНИЦА ГЛ. 34-й ПЕРВОЙ РЕДАКЦИИ
366
Дополнения
Всякий автор — в самом обширном смысле этого слова — когда пишет
что бы то ни было, непременно представляет себе, каким образом
подействует написанное.— Чтобы составить себе понятие о х впечатлении,
которое произведет мое сочинение, я должен иметь в виду один известный
род читателей. Каким образом могу я знать, понравится ли или нет мое
сочинение, не имея в виду известный тип читателя?— Одно место может
нравиться одному, другое — другому и даже то, которое нравится одному,
не нравится другому. Всякая откровенно выраженная мысль, как бы она
ни была ложна, всякая ясно переданная фантазия, как бы она ни были
нелепа, не могут не найти сочувствия в какой-нибудь душе.— Ежели они
могли родиться в чьей-нибудь голове, то найдется непременно такая,
которая отзовется ей. Поэтому всякое сочинение должно нравиться, но 2
не всякое сочинение нравится все и одному человеку.
Когда все сочинение нравится одному человеку, то такое сочинение,
по моему мнению, совершенно в своем роде. 3 Чтобы достигнуть этого
совершенства, а всякий автор надеется 4 на совершенство, я нахожу только
одно средство: составить себе ясное, определенное понятие о уме, качествах
и направлении предполагаемого читателя.
Поэтому я начну с того мое обращение к вам, читатель, что опишу вас.
Ежели вы найдете, что вы не похожи на того читателя, которого я описываю,
то не читайте лучше моей повести —- вы найдете по своему характеру другие
повести. Но ежели вы точно такой, каким я вас предполагаю, то я твердо
убежден, что вы прочтете меня с удовольствием, тем более что 5 при каждом
хорошем месте мысль, что вы вдохновляли меня и удерживали от глупостей,
которые я мог бы написать, будет вам приятна.
6 Чтобы быть приняту в число моих избранных читателей, я требую
очень немногого: чтобы вы были чувствительны, т. е. 7 могли бы иногда
пожалеть от души и даже пролить несколько слез об вымышленном лице,
которого вы полюбили 8, и от сердца порадоваться за него, и не стыдились бы
этого; чтобы вы любили свои воспоминания; чтобы вы были человек
религиозный; чтобы вы, читая мою повесть, искали таких мест, которые заденут
вас за сердце, а не таких, которые заставят вас смеяться; чтобы вы из
зависти не презирали хорошего круга — ежели вы даже не принадлежите
к нему, но смотрите на него спокойно и беспристрастно, я принимаю
вас в число избранных. И главное, чтобы вы были человеком понимающим,
одним из тех людей, с которым, когда познакомишься 9, видишь, что
не нужно толковать свои чувства и свое направление, а видишь, что он
понимает меня 10, что всякий звук в моей душе отзовется в его.— Трудно
и даже мне кажется невозможным разделять людей на умных, глупых,
добрых, злых; но понимающий и непонимающий — это для меня такая
резкая черта, которую п я невольно провожу между всеми людьми,
которых знаю. Главный признак понимающих людей — это приятность
1 о будущем 2 но дело в том 3 Одно средство 4 или ищет 5 вы будете ду-
м<ать> 6 Вы человек не глупый 7 находили бы удовольствие 8 за его хорошие
качества 9 сойдешься> 10 что душа его настроена на [один] одинаковый) тон
11 что я невольно всех людей, которых знаю, разделяю на эти два разряда
Рукописные тексты
367
в отношениях: им не нужно ничего уяснять, толковать, а можно с полною
уверенностью передавать1 мысли самые не ясные по выражениям. 2 Есть
такие тонкие, неуловимые отношения чувства, для которых нет 3 ясных
выражений, но которые понимаются очень ясно. Об этих-то чувствах и
отношениях можно смело намеками, условленными словами говорить с ними.
Итак, главное требование мое — понимание. Теперь я обращаюсь уже к вам,
определенный читатель, с извинением за грубость и неплавность в иных
местах моего слога — я вперед уверен, что когда я объясню вам причину
этого, вы не взыщете. Можно петь 4 двояко: горлом и грудью.— Не правда
ли, что горловой голос гораздо гибче грудного, но зато он не 5 действует
на душу? Напротив, грудной голос, хотя и груб, берет за 6 живое. Что до
меня касается, то ежели я, даже в самой пустой мелодии, услышу ноту,
взятую полной грудью, у меня слезы невольно навертываются на глаза.
То же самое и в литературе: можно писать из головы и из сердца. Когда
пишешь из головы, слова послушно и складно ложатся на бумагу; когда
же пишешь из сердца, мыслей в голове набирается так много, в 7
воображении столько образов, в сердце столько воспоминаний, что выражения
неполны, недостаточны, неплавны и грубы.
Может быть, я ошибался, ноя8 останавливал себя всегда, когда
начинал писать из головы, и старался писать только из сердца.
Еще я должен вам признаться в одном странном предубеждении. По
моему мнению, личность автора, писателя (сочинителя) —личность 9
антипоэтическая; а10 так как я писал в форме автобиографии и желал как
можно более заинтересовать вас своим героем, я п желал, чтобы на нем
не 12 было отпечатка авторства, и поэтому избегал всех авторских
приемов — ученых выражений и периодов.
1 им 2 Сверх того 3 нет слов 4 писать 5 не сильно 6 за душу 7 и в 8 я
решил 9 крайне 10 но u я боялся 12 не отиоча<тался>
ОТРОЧЕСТВО
ПЕРВОНАЧАЛЬНАЯ РЕДАКЦИЯ ПЕРВОЙ ГЛАВЫ
1-я ГЛАВА. УЧИТЕЛЬ ФРАНЦУЗ
3-го мая 18..., 4 года после кончины матушки, часу в 9-ом утра, я лежал
в кровати, которая днем х превращалась в шкап под орех, и старался
заснуть 2. Это происходило в Москве, в 3 верху бабушкиного дома — верху,
который продолжал носить название детского, хотя мне было уже 14 лет,
а Володе 16, и он с нынешнего дня начинал держать экзамен в
математический факультет Московского университета.
4 Много было нововведений на этом верху — бывшая наша спальня
превращена была, благодаря выдумке шкафов-кроватей, в классную;
бывшая классная превращена была в рекреационную; бывшую комнату
Карла Иваныча и комнату Николая занимал новый гувернер Prosper
St.-Jérôme, виновник всех перемен.
Карл Иваныч, согласно предсказанию папа, испортился и б, как он
утверждал, по проискам Мими и St.-Jérôme, был уволен.
Старинный порядок вещей напоминал только один Николай, но и тот,
под новым владычеством, утратил свою характеристическую черту:
довольство. Он негодовал на Проспера Антоновича и от души сожалел о
предшественнике его, добром Карле Иваныче. Не нравилась ему надменность мусъи,
его 6 щегольство, гости, которые к нему ходили по воскресеньям, а главноег
не нравились ему нововведения. Шкафы под орех 7, новые дубовые столы,
полы и подоконники, натертые воском, глобусы и книги, расставленные
в симметричном порядке, развешенные карты, маленькая гимнастика,
устроенная в рекреационной комнате,— все эти вещи, заведением которых
гордился Проспер Антонович, Николай называл пустыми французскими
выдумками. Правда, распределение комнат было теперь чище, щеголеватее
и аккуратнее прежнего; но прежнее было проще и удобнее. Главное, прежде
было как-то уютнее, семейнее; теперь же стало похоже на казенное
заведение. В этом-то и заключалась 8 амбиция француза. 9
Первый экзамен, на который нынче должен был ехать Володя, был
латинского языка. В 9 часов нужно было быть уже в университетской зале;
но Володя еще не одевался в новый (собственно для этого случая сшитый)
синий фрак с золотыми пуговицами, а, держа в одной руке10 плетеную
1 на день 2 несмотря на [говор] разговоры и шум, который слышался [из] в
соседней комнате 3 в том же 4 Точно такой же шкап 5 и был уволен 6 его
равнодушие 7 черные почти 8 заключались все желания 9 Шум в соседней комнате
происходил от того, что Володя 10 а. помочи б. тросто<чку>
Рукописные тексты 369
«ОТРОЧЕСТВО». СТРАНИЦА ПЕРВОГО НАБРОСКА НАЧАЛА ПОВЕСТИ
370
Дополнения
тросточку St.-Jérôme, которая бог знает как попалась ему в руки, и в
другой латинскую грамматику Цумпта х, ходил взад и вперед по всем
комнатам и, как заметно было, был совершенно погружен в изучение
предлогов, требующих творительного падежа. Входя в спальню, он твердил вслух
какие-то латинские слова, рассекал 2 около себя воздух плетеной тросточкой,
иногда взглядывал по сторонам и на меня; но взгляд его был
непродолжителен и туп. Мне же казалось, что взгляд его был строг.
На нем были небеленой холстины штаны, такой же коротенький казакин-
чик и 3 в последний раз рубашка с откидными воротничками — в последний
раз потому, что я сам видел, как приготовили для него и положили в
особенный ящик комода дюжину голландских рубашек без воротничков
и два галстука с пряжками. *
Володя так переменился в эти три года, что, ежели бы я не был с ним
вместе все это время, я никак бы не мог представить его себе таким,
каким он был. Ростом он был даже выше Николая, хотя Николай и был
маленького роста, все-таки это 5 что-нибудь да значило. Он 6 был худ, 7
гибок и длинноног, 8 строен. У него была уже походка совершенно такая
же, как и у папа,— он ходил маленькими шажками и становился больше
на внешнюю часть ступни. Не только походкой,9 ной многими приемами
он был похож на папа — он также подергивался и часто краснел без
всякой причины. Сходство это доходило до смешного и могло бы
показаться подражанием тому, кто не знал бы, что он его сын.
Волоса у него стали почти совсем черные и были ровны и густы. На
верхней губе пробивался черный пушок, который удивительно как шел
к его смуглому и свежему лицу10. Взгляд был быстрый u и сильный:12 такой
взгляд, который вы невольно замечаете, когда он останавливается на вас.
Улыбка потеряла свою детскую неопределенность и стала 13 тверда и
выразительна. Голос уже перестал быть то пискливым, то грубым и был приятен
и ровен14; смех отчетливый и увлекательный. Меня поражали в нем особенно
те качества, которых во мне не было, и качества эти возбуждали во мне
какое-то тяжелое, неприятное чувство. Я знал, что хорошо иметь их, но не
радовался тому, что видел их в нем. Нельзя сказать, чтобы я завидовал;
но мне больно было видеть, что он указывает мне на мои недостатки. Его
красота, самоуверенность, веселость, способность увлекаться
исключительно каким-нибудь предметом, даже легкомыслие и поверхностность
возбуждали во мне это чувство. Ежели бы я не так хорошо наблюдал и знал
его, я верно бы влюбился в него, как был влюблен в Ивиных. Я любил его,
но не за 15 его качества внутренние и наружные, а любил спокойно братскою
любовью, которая вытекала 16 из привычки тщеславия и родства крови.—
По моему мнению, чувства, которые питают братья между собою,
проистекают из 4-х источников: 1) из родства. Это — 17 бессознательное, естественное
влечение детей, имеющих общих родителей, одних к другим — влечение
1 и, как заметно было 2 махал 3 и большая руба<шка> 4 Он был ростом даже
больше Николая, т. е. больше маленького роста, тонок, длинноног и строен. Лицом он
тоже перемепился. 5 это мне казалось странным 6 Хотя он 7 слишком 8 но был
9 которой он :0 личику п выразительный 12 одним словом 13 и была 14 приятный .
и ровный 15 не за наружность 16 вытекает 17 влечение
Рукописные тексты
371
инстинктивное, которое находим мы в различных степенях между животными
и людьми. Нельзя, мне кажется, не признать существования этого чувства;
но доказать его столько же трудно, сколько и отвергнуть. 2) Из привычки.
Большей частью братья начинают жить вместе; поэтому г привыкают так,
как привыкают к игрушке, к дому, к халату и т. д. 3) Из тщеславия вытекает
чувство, очень похожее на любовь, и которое в свете, большей частью,
принимают за нее 2, но в сущности это есть только тщеславие, перенесенное на лицо
брата и перенесенное не на основании привязанности, а на основании тех
связей, которыми судьба соединила братьев. Мне приятно слышать, что брат
мой находится в блестящем положении и пользуется хорошим 3 мнением
света,— не потому, что я радуюсь за его счастие, но потому, что мне
приятен отблеск, который падает на меня от его блестящего положения и
хорошего о нем общественного мнения, и наоборот. 4) Из уважения, которое
я имею к лицу моего брата за его качества и направление.
4 1-й род любви — любовь кровная, мне кажется, никогда не
уничтожается, и хотя в самой слабой степени, но всегда существует между братьями.
Я твердо уверен в этом, потому что 5, хотя часто ссорился с братом и в
минуты вспыльчивости был уверен, что он самый дурной человек во всей
вселенной, я никогда ни на минуту не переставал чувствовать к нему
бессознательного и преимущественного перед всеми влечения. 2-й род любви зависит от
обстоятельств. 3-й род — тщеславная любовь, по моим наблюдениям, в наш
век 6, который называют практическим и эгоистическим, в котором
говорится, что семейство есть преграда развитию индивидуальности, большей частью
одна соединяет братьев. 7 Я признаюсь, что именно в то время, которым
я начинаю эту часть, большая доля моей любви к брату происходила из 8
этого источника.
Любить же брата за его качества я в то время не мог, потому что 9 не
решил еще в самом себе, что хорошо и что дурно; многое, одно противоречу-
щее другому, мне нравилось и казалось достойным подражания. В первом
детстве 10 я любил людей — любил maman, papa, Наталью Савишну,
Володю — любил горячо11, потому что чувствовал свою беспомощность и
необходимость быть любимым. Все те качества, которые я видел 12 в любимых
людях, я находил безусловно хорошими. Теперь же, когда я стал сознавать
свою силу, стал13 больше увлекаться отвлеченными красотами, чем людьми,
я меньше стал любить и не признавал безусловно хорошими те качества,
которые находил в людях, меня окружавших; притом же я развился так, что
мог обсуживать эти качества и находил в них противоречия. Я перестал
верить, поэтому перестал и любить.
Володя уже, кажется, 10-й раз входил в спальню, как за ним взошел
и Проспер Антонович: «Voyons, Voldémar, il est temps de partir» 14*. Проспер
1 так привыкает один к другому, что разлука делается для них большим
лишением и взаимное общество благом 2 за оную ь общим i Любовь к<ровная) 5
никогда не переставал 6 к несчастию 7 [в наш век, который породил такого рода
изречения] И не удивительно, когда в ходу изречения вроде того, что «семейство есть
преграда к развитию индивидуальности». ь из тщеславия 9 еще не [составил] имел
10 детстве моем п должно быть 12 находил 13 и стал 14* Ну же, Вольдемар, время
отправляться.
372
Дополнения
Антонович имел привычку ко всякому слову говорить voyons lH% он даже
говорил «voyons voir» 2*. Он был человек лет 25, белокурый, с довольно
правильными, но незамечательными чертами лица, с дирочкой на
подбородке 3, не толстый, но мускулистый и несколько вертлявый.
Он был добрый, откровенный, тщеславный, веселый и неглупый француз.
Он, как видно, понял некоторые, общие всем французам в России, смешные
черты и избегал их. Так он 4, приехав в Россию, принялся серьезно
заниматься русским языком и через год говорил очень порядочно; не говорил, что 5
отец его был богатый и знатный человек, но по несчастным обстоятельствам
лишился того и другого; а откровенно говорил, что отец старый, бедный,
наполеоновский солдат; не был невеждой и шарлатаном, а, напротив,
почерпнул из училища, в котором воспитывался, очень основательные познания
латинского языка и французской литературы. Один у него был недостаток —
это огромное и смешное тщеславие. Он, занимаясь нашим воспитанием,
воображал себя воспитателем наследных принцев 6, а нас этими принцами.
(Мне кажется очень странным, что у нас преимущественно иностранцам
поручают воспитание детей лучших семейств, потому что, как бы ни был
образован и умен иностранец, он никогда не поймет будущее положение 7
порученных ему детей в свете, что мне кажется необходимым для того,
чтобы приготовить детей к обязанностям, которые они должны будут принять
на себя. Для иностранца это весьма трудно; тогда как каждый русский с
здравым смыслом очень легко поймет это 8.) Проспер Антонович был в
полной уверенности, что судьба не даром заманила его в Россию, что он
никак не уедет из России таким же Проспер Антоновичем — искателем
пропитания 9; а что рано или поздно должна подвернуться какая-нибудь
графиня или княгиня, которая пленится его любезностью и дирочкой
в подбородке и предложит ему сердце, рубли 10 (которых будет очень
много) и даже рабов. Поэтому Проспер Антонович на всякий случай все
свои доходы (которые были значительны, потому что он давал уроки
в лучших домах Москвы по Юр.) употреблял на жилеты, панталоны,
цепочки, шляпы и т. д. и был особенно любезен со всем женским полом.
Нельзя же ему было знать наверное, которая именно была его графиня
с рублями и рабами. Много было вещей, о которых, хотя он уже пять лет
жил в России п, имел 12 самые темные и странные понятия — кнут, козак,
дорога по льду, крепостные люди и т. п.
Он имел много привычек, которые ясно доказывали, что он не бывал
в хорошем обществе — например, он плевал, держал руки под фалдами сер-
тука, щелкал пальцами, когда вдруг вспоминал что-нибудь, смеялся очень
громко — одним словом, у него были дурные маневры: однако 13 бабушка
всегда говорила, что St.-Jérôme очень мил14; я уверен — будь он не
француз, она бы первая сказала 15, что непозволительно тривиален, и сказала
бы ему: «вы, мой любезный».
1* ну же 2* voir — видеть, смотреть. 3 светлорусый, хотя 4 не [рассказывал]
выдавал себя 5 что он 6 царских детей 7 настоящего положения 8 будет уметь
определить это 9 приключений) 10 и рубли п не мог составить ясного понятия 12 он
имел 1ь все находили 14 est un charmant 15 все бы сказали
Рукописные тексты
373
Только что я услыхал голос St.-Jerome'а, я горошком вскочил с постели
и стал одеваться. Я его боялся, не потому, чтобы он был строг; но я еще не
знал, а неизвестность страшнее всего.
Володя бросил книгу, в которой, я уверен, он и прежде ничего не
понимал, так сильно должно было быть его беспокойство, и стал не без
волнения в первый раз надевать синий фрак, галстук и сапоги с
каблуками. Он был совсем готов, когда я взошел в комнату, и уже с шляпой
в руке стоял перед зеркалом. St.-Jérôme отошел в сторону с озабоченным
видом, чтобы издалека посмотреть на него. «C'est bien,— сказал он,—
partons1*. Et vous,— сказал он, с строгим лицом, обращаясь ко мне,—
préparez votre thème pour cet après-dîner» 2*,— и вышел. Володя,
выходя, оглянулся на меня и покраснел,— должно быть, он заметил
зависть и досаду в моих глазах, или это было от удовольствия — не знаю.
St.-Jérôme напомнил мне о темах, может быть, так, чтобы сказать 3
что-нибудь или чтобы показать, что, несмотря и на этот важный случай, он не
забывает своей обязанности. Мне же показалось, что он сказал это, чтобы
унизить меня перед братом, показать мне этим, что я еще мальчишка.
Мне было очень больно.
Вскоре за их уходом я услышал шум подъехавшего экипажа и подошел
к окну. Я видел, как лакей откинул крышку фаэтона, подсадил Володю,
потом St.-Jérôme'а, как закрыл крышку, взглянул на кучера Павла, и как
кучер Павел тронул возжами вороных, и как кучер, фаэтон и Володя
с St.-Jérôme'oM скрылись за углом переулка.
Когда я увидал почтительность лакея к Володе и Володю в том самом
фаэтоне, в котором привык видеть только бабушку, мне показалось, что
между нами все кончено — он стал большой, он не может теперь не
презирать меня. Я сбежал вниз, чтобы рассеяться. Бабушка стояла у окна, из
которого еще виден был фаэтон, и крестила его, у другого окна Любочка и
Катенька с выражением любопытства и радости провожали глазами
Володю в фаэтоне и синем фраке.
Я поздоровался и тотчас же ушел на верх.
ВТОРОЕ НАЧАЛО ПОВЕСТИ
ОТРОЧЕСТВО
Мы все опять 4 в Москве, в том же памятном мне бабушкином доме;
семейство наше составляют те же лица, даже Мими, Любочка и
хорошенькая Катенька живут с нами на верху в недавно для них отделанном
веселеньком чистеньком мезонине; но какие огромные перемены
произошли за два года, которые я пропускаю во всех мне знакомых
предметах и лицах! Бабушка уже не внушает мне столько страха и уважения,
х* Хорошо, едем. 2* А вы приготовьте вашу тему к сагодняшые^ вечеру«
сказать мне 4 живем
374
Дополнения
как прежде, а чувства эти заменились в отношении ее сожалением и
любовью, к которым так способна моя детская душа. Большая высокая
карета ее1 редко выдвигается из сарая, и моль ест басон и сукно на
подушках и на ливреях двух лакеев, ездивших за ней. Только изредка
выезжает она в церковь или в монастырь. Гости тоже редко принимаются 2.
Она сидит в своих больших креслах, раскладывает пасьянс или слушает
старый роман m-me Радклиф, который ей читает Мими или Пелагея
Васильевна; но мысли ее далеко в прошедшем. Что бы ни напомнило ей
maman 3, она берет черепаховую табакерку с ее портретом, 4 глядит на него
пристально до тех пор, пока тяжелые старческие слезы не застелят ей
глаза и не5 потекут по морщинистым, но нежным щекам; тогда она берет
один из двух платков, всегда лежащих около нее на маленьком столике,
и прикладывает его к лицу, и слышатся глухие рыдания, которые
внушают мне необыкновенную любовь и сожаление6. Она в один год после
кончины матушки физически и морально состарелась больше чем за 20 7. Она 8
едва имеет силу шаркая ногами перетащиться через комнату, нрав ее
стал неровнее и сварливее. Она беспрестанно ворчит и всем говорит «вы,
моя милая», даже своей горничной, которая, впрочем, одна умеет
обращаться с нею. Мими для меня теперь постороннее лицо: ни в каком
случае она не имеет права вмешиваться в дела наши, я ее нисколько не боюсь
и даже иногда подтруниваю над нею; и мне кажется всякий раз, когда на
ее лице показываются красные пятна, что она сердится за то, что
потеряла всякую власть над нами,— мысль 9, льстящая моему самолюбию.
Вражда между нею и Карлом Иванычем 10 продолжается; но реже
выказывается, так как они редко сходятся и оба без памяти боятся бабушки.
Карл Иваныч u чрезвычайно изменился: во-первых, по недавно
подслушанному мною разговору бабушки с папа, я узнал, что он не гувернер,
a «meniri», дядька, который только может водить нас гулять, а что нам
необходим настоящий гувернер-француз, и во-вторых, Карл Иваныч уже
больше не учил нас; следовательно, в Москве у него не бывало в
руках ни линейки, ни книги диалогов, ни мелу, которым он отмечал
проступки — одним словом, не было тех грозных атрибутов власти, которые в
деревне внушали нам к нему такой страх; оставалась одна палка для
гулянья, подтверждающая слова бабушки, что он только способен водить
гулять нас; в 3-их, приятель его Schönheit сшил ему новый фрак без буфочек
на плечах и медных пуговиц, и в этом наряде он много важности потерял
в моих глазах. Но, что хуже всего, почтенная, многоуважаемая красная
шапочка была заменена рыжим париком, который нисколько, как я ни
прищуривался, не походил на естественные волоса. Одним словом, Карл
Иваныч, дядька, сошел в моем мнении на много ступеней ниже: он уж
казался мне чем-то средним между Николаем и тем Карлом Иванычем,
который был в деревне.— В Любочке 12 мало произошло перемен; тем бо-
1 [не вы<двигается)] давно уже не 2 ей 3 мату<шку> 4 пристально 5 не
понадобится 6 к ней 7 за всю жизнь 8 насилу ходит у доставляющая мне
необыкновенно 10 кажется u тоже 12 переменилось мало, да я и почти не знаю
Рукописные тексты 376
«ОТРОЧЕСТВО». ВТОРОЕ НАЧАЛО ПОВЕСТИ
376
- Дополнения
лее что, так как со времени нашего переезда в Москву девочки как-то
отдалилисьх от нас, не было ни общих уроков, ни общих игор, я мало
обращал на нее внимание; да и гордость быть мальчиком, а не девочкой,
делала то, что я даже с некоторым презрением и гордым сознанием своего
достоинства смотрел на нее. Но Катеньку узнать не было никакой возможности,
такая она стала гордая не гордая, скучная не скучная, а странная. Она еще
похорошела, личико, шейка и ручки ее были такие нежные, розовенькиег
но теперь мне и в мысль не приходило поцеловать ее, как я это делал 2
года тому назад. Я был слишком далек от нее. К ним, т. е. к девочкам,
приезжали какие-то чужие девочки, и они с ними играли в какие-то куклы
и другие смешные игры, но никогда не присоединялись к нам. И часто
я с завистью и грустью слушал внизу, как звонко и радостно
раздавались на верху их голоса и смех, особенно серебряный голосок Катеньки.
ПЕРВАЯ РЕДАКЦИЯ
ОТРОЧЕСТВО
ПУТЕШЕСТВИЕ
Со смертью матери окончилась для меня счастливая пора детства и
началась новая эпоха отрочества 2. Воспоминания об этой эпохе резко
отделяются от предыдущих шестью неделями 3, во время которых я носил
плёрёзы на черной курточке, и отличаются от них тем, что я уже не с
тою отрадно-спокойною грустью 4 останавливаю на них свое воображение.
Иногда к воспоминаниям этим примешивается чувство досады и
раскаяния: влияние некоторых ошибок, сделанных в отрочестве, теперь еще
отзывается на мне5, я чувствую тайную связь 6 между теперешним моим
направлением и тогдашними поступками 7, и мне тяжело иногда быть
справедливым и беспристрастным, описывая самого себя, так что чем ближе
становятся мои воспоминания, тем с меньшей ясностью представляются они.
Странно, что из первых шести недель траура мне ясно представляется
только одно воспоминание нашего путешествия8. Исключая этого9в
воображении моем возникают только какие-то смутные впечатления10 грустных
плачущих физиономий, церковных обрядов, черных чепцов, платий,
надгробных пений, шепчущихся, печальных голосов и плёрёз, плёрёз на
черных рукавах, воротниках п, чепцах, на всем, на всем. Цвет немножко
1 отшатнулись 2 новая эпоха — эпоха отрочества 3 неделями [которые я
совершенно не помню, как провел] траура 4 с тою любовью и спокойствием 5 я теперь
еще чувствую на себе 6 существующую MeJKflv теперешними моими недостатками
7 ошибками 8 путешествия в Москву. [Остальное>] Кроме этого я ничего
не помню, исключая чувства принуждения, с которым [я сдерживал] постоянно
[свое расположение [сменяться)] веселиться] старался сдерживать детскую
резвость, [слез] плачущих печальных лиц и своих собственных большей
частью заплаканных глаз, в которых все предметы принимают печальный
характер и в которых днем и ночью мерещатся тысячи белых тесемок на
черных обшлагах и воротниках. 9 за все это время lü образы и на воротниках
Рукописные тексты
377
уже засаленных белых тесемок, которыми обшиты мои рукава,
двоящихся в моих, большей частью заплаканных глазах, и г тяжелое чувство
принуждения ,2 стесняющее уже давно возникнувшее во мне желание
шалить и резвиться, составляют самое постоянное и памятное впечатление
за все это время.
Снова поданы два экипажа к крыльцу Петровского дома: один —
карета, в которой едет Мими с девочками и горничной, другой — бричка,
в которой едем мы, т. е. Володя, я и Михей. Провожая нас, папа сказал
Володе 3: «Вы едете одни, надеюсь, что ты теперь не ребенок, не будешь
шалить4 и присмотришь за своим меньшим братом». Мими он сказал:
«Присмотрите, chère, и за мальчиками, они еще такие дети!» Михею он сказал,
когда тот на крыльце целовал его в плечико: «Смотри, братец, чтобы у меня
все было в порядке дорогой и за детьми смотреть хорошенько». Из этого
я заключил, что отношения 5 мои к Володе, Мими и Михею были
определены неясно и сбивчиво и что дорогою я могу пользоваться совершенной
свободой. Мы ехали на долгих 6. Дорога была сухая и пыльная, дни
жаркие 7 и тихие, и ничто, исключая чепца Мими с черными лентами, не
напоминало о смерти матушки; на нас были наши 8 деревенские летние
курточки у, и я редко провел так приятно несколько дней, как 4 дня нашего
путешествия, не скажу весело10 — веселье не шло на ум, и ежели и
приходило веселое расположение, то из какого-то чувства приличия я
боялся предаваться ему. Так, кажется, поступали и другие. u
Рано, рано утром безжалостный Михей сдергивает одеяло, сначала
жмешься, упрашиваешь его хоть о минуте отсрочки, сердишься,
хитришь, но по его решительному лицу замечая, что он неумолим и, как бы
сладко ты ни заснул, готов еще двадцать раз сряду с сена, которое так
уютно устроил и обжил накануне, что хоть бы век жить, сдернуть одеяло,
поднимаешься, нечего делать. В сенях уже кипит самовар, который,12
раскрасневшись, как рак, раздувает Митька-форейтор; на дворе туманно,
подымается как будто пар от свежего пахучего навоза; солнышко багровым
светом только что выглядывает из-за соломенных сараев, под которыми
виднеются изученные мною 13 до малейших подробностей наши лошади,
привязанные около яслей 14, и слышно их мерное жеванье; прямые струи
дыма поднимаются с различных сторон; один из кучеров колесом
вытягивает бадью из колодца и, плеская, выливает светлую воду в колоду,
около которой в луже уже плещутся утки. Несмотря на утреннюю дрожь,
прохватывающую мне спину, я беру 15 полотенце и бегу умываться к колодцу
и упрашиваю кучера полить мне на руки, на шею и на голову, несмотря
на то, что иногда кучер, как будто не слыхав 16, заставляет меня
несколько раз повторить свою просьбу17 или с досадой швыряет бадью и говорит:
1 составляет самое постоянное и памятное впечатление за все это время
2 с которым я ö что он надеется 4 дорогой 5 всех нас к 6 на долгих, на своих
лошадях. 7 теплые 8 наши старые 9 платья 10 так весело п Я сосредоточенно и
бессознательно наслаждался природой и наблюдениями, никому не высказывая своих
наслаждений. 12 надувшись 13 знакомые мне 14 около колоды 15 мыло и 16 меня
17 и наконец
378
Дополнения
«не до вас, барин»; но этого рода умыванье доставляет мне огромное
удовольствие, потому именно, что г мне, верно, не позволили бы так
умываться. Иногда я наблюдаю странные поступки ямщиков и начинаю
допытываться, как они живут. За перегородкой, где спит Мими с девочками и
из-за которой мы переговаривались вечером, слышно движенье, и нас
зовут пить чай. Михей беспрестанно входит в комнату, выносит то то, то
другое, и всячески упрашивает Марью Ивановну выезжать поскорее.
Чемоданы, сундуки, шкатулочки снова укладываются, и мы, садясь 2 по
местам, находим в бричке целую гору вместо сиденья; так что никак не
можем понять, как это было уложено накануне. В особенности чайный
ящик с треугольной крышкой, который иногда отдают к нам в бричку и
ставят под меня, приводит меня в сильнейшее негодование, и иногда
даже в отчаяние. Но только что тронулись с места, все забыто.
Дорога широкой дикой лентой вьется перед нами, молодые березки,
которыми она обсажена, опустив свои темно-зеленые 3 кудрявые ветви,
стоят, не шелохнут и кидают с одной стороны длинную косую тень 4 по
изрытым глинистым колеям да мелкой травке 5, покрывающей дорогу.
Солнце только что поднялось над сплошным белым облаком,
покрывающим восток, и бросает веселые косые 6 лучи на блестящие росою
ярко-зеленые озими,7 играет в листве молодых березок и в стоячей воде болота,
через 8 который перекинут простой деревянный мост с перильцами. 9
Однообразный стук колес и унылый гул бубенчиков не заглушают песен
малиновки, засевшей где-нибудь в ветвях курчавой придорожной березы, и
жаворонков, подымающихся и опускающихся над старым жнивьем. Запах
старого, съеденного молью сукна 10, которым u отличается наша
бричка, и пыли покрывается запахом свежести и делается приятен.—
Я не успел сделать молитву на постоялом дворе; но так как я уже
несколько раз замечал, что 12 в тот день, в который я не молюсь, меня
постигают разнородные несчастия, и поэтому всегда исполняю этот
обряд, я снимаю фуражку, поворачиваюсь в угол брички, читаю молитвы
и крещусь13 под курточкой, так чтобы никто не видал этого; но тысячи
различных предметов отвлекают мое внимание, и я в рассеянности несколько
раз сряду повторяю одни и те же слова молитвы. Вот по одной из
березовых аллей, обрамляющих дорогу, идут три 14 сгорбленные старухи с
котомками на плечах, ноги их обмотаны и перемотаны толстыми, грязными,
оборванными онучами, обуты в тяжелые лапти, но они 15 скоро16, упираясь
на носок, скоро и легко подвигаются вперед. Я с вниманием слежу за
движением причудливой длинной тени, которую они бросают на дорогу,
и меня вдруг, бог знает почему, занимают вопросы, пили ли эти женщины
когда-нибудь чай с сахаром и что ежели бы их привести в гостиную
Петровского дома и напоить чаем, как бы они обрадовались. Вот перед нами
1 тем более что оно 2 садимся 3 [тонкие] [не<жные>] темно 4 вдоль дороги
5 зеленой травке 6 розовые 7 на клейкие мелкие листья 8 над 9 [Бубенчики [уныло]
однообразно побрякивают, но] Стук 10 и пыли ll несет от нашей брички, на
свежем утреннем воздухе де<лается>12 когда я пропускаю время 1а втихомолку 14
странницы 15 легк<о> J6 перестуиа<ют>
Рукописные тексты
379
виднеется х золотистое движущееся облако пыли; подъезжая ближе 2,
в этом облаке я различаю фигуру большой красной коровы, которая,
обмахиваясь хвостом и гордо подняв голову, мерно и грациозно
переступает с ноги на ногу, вот другая, третья: это пестрое стадо идет 3 в поле, сзади
егоплетется оборванный старикашка и, размахиваясь как-то боком, хлопает
огромным бичом и кричит странным голосом, и я со вниманием слежу за
движением его бича и спрашиваю себя, попадет ли он или нет по боку этой
белой телушки, которая бежит перед ним. Вот, свесив длинные ноги в
больших сапогах по обеим сторонам тощей 4 клячи, обратный ямщик едет 5
между березками 6 и напевает какую-то песню, слов которой я никак не
могу разобрать, за ним бежит дробной рысцой пара лошадей в хомутах, на
одной захлестнуты за шлею постромки, на другой надета седелка и 7 на
холке привешена дуга, которая, покачиваясь с боку на бок, чуть слышно
побрякивает колокольчиком. Часа 1 Va я еду, углубленный в наблюдения и
не обращая внимания на кривые 8 цифры, выставленные на верстах. Но
вот солнце! начинает печь, 9 я несколько раз переменяю положение,
треугольная крышка ящика начинает беспокоить меня, и мне становится
скучно. Глядя на верстовые столбы, я начинаю делать математические
вычисления: 12 верст составляют 1/3 36, а до Липец, где мы кормим, 41, и,
следовательно, мы проехали V3 и сколько?
— Михей,— говорю я 10, когда замечаю, что он начинает удить
рыбу на козлах,— пусти меня на козлы, голубчик.— Михей соглашается,11 мы
переменяемся местами; он тотчас же начинает храпеть, а передо мной
открывается совершенно новая обворожительная перспектива: 4 лошади,
которые с моего высокого поста на козлах представляются мне совершенно
в новом свете, с другой точки зрения. 12 Я вступаю в разговор с Филиппом
касательно того, почему Лунек запряжен нынче с правой, а не с левой
стороны. Филипп говорит, что это потому, что Лунек ленив, 13 начинает
дергать его возжею и в продолжение по крайней мере 3 минут бить его изо всех
сил по спине и по ляжкам кнутом. Лунек старается из всех сил, воротит
всю бричку набок, но наказание или испытание его не прекращается до
тех пор, пока сам Филипп не чувствует необходимости отдохнуть и
поправить шапку. И мне начинает упрекать совесть, что я обратил на него
внимание Филиппа.
— Голубчик, Филипп,— говорю я,— дай мне поправить.— Филипп
дает мне сначала одну возжу, потом другую, наконец, все бразды
правления переходят в мои руки, и я совершенно счастлив. Я стараюсь делать то
же, что Филипп, и мне кажется, что я14 правлю хорошо, но он недоволен,
говорит, что я распустил возжи, и отнимает у меня их. Иногда Володя,
который, по мнению Филиппа, которое мне кажется несправедливо, правит
лучше меня, садится на козлы, и Михей разваливается почти во всю
бричку и прижимает меня в самый угол к треугольной чайной <крышке>, и я
выхожу из терпения, стараюсь оттолкнуть его, но мне недостает сил, и
1 огромное 2 я узнаю, что это 3 выгоняется 4 потной 5 верхом 6 и гонит перед
собой пару.лошадей 7 и [дуга] на шее дуга 8 верст(овые) э мне становится)
10 ему u садит(ся) 12 Я прошу и подтягив(ает) 14 я делаю то же, что и он сам
380
Дополнения
часто это приводит меня в отчаяние до слез. Становится жарко, барашки
начинают, как мыльные пузыри, вздуваться выше и выше и
покрываться черными тенями, х из окошка кареты высовывается рука с бутылкой
и узелком 2, Михей с удивительной ловкостью на ходу соскакивает с
козел и приносит нам 3 квасу и ватрушек.
Вот крутая гора, Михей тормозит колеса и рукою сбоку
поддерживает карету, как будто он в состоянии поддержать ее, ежели бы она
упала. Мими с девочками идет пешком, и мы иногда наперегонки бежим до
моста. Потом просим ее позволения переменить место, и Володя или я
отправляемся в карету, а Любочка или Катенька в бричку. Перемещения
эти доставляют большое удовольствие, и девочки находят, что у нас
гораздо лучше. Иногда во время жара мы упрашиваем Михея остановиться,
нарываем веток и устроиваем в бричке беседку, от которой нисколько не
прохладнее, но при постройке которой мы так устаем, что пот градом катит
с лица4, и движущаяся беседка во весь дух догоняет карету, причем
Любочка начинает пищать самым пронзительным голосом, и мы вторим ей.
Иногда чепец с черными лентами Мими высовывается из окна кареты, и
она грозит нам головой; новообще все время путешествия Мими
необыкновенно добра. Мне почему-то неприятна ее снисходительность, она
напоминает мне, что мы сироты. 5
ГРОЗА. II
Но вот одно из самых ясных памятных для меня впечатлений за это
путешествие. 6 Часа в 4 вечера покормив лошадей, мы 7 отправились дальше.
Солнце 8 склонялось к западу и нестерпимо жгло мне спину и щеки;
невозможно было от жара прислониться к 9 раскаленным краям брички, густая
пыль10 поднималась по дороге и наполняла воздух. Не было ни малейшего
ветерка, который бы относил ее. Впереди нас на одинаковом расстоянии
покачивался запыленный высокий кузов кареты с важами и чемоданами
сзади. Я не знал, куда деваться, ни черное лицо Михея, дремавшего на
козлах, имевшего способность всегда запылиться в дороге так, чтобы
походить на арапа, ни движенья кнутом и возжами кучера не доставляли мне
развлечения. Все мое внимание было обращено на верстовые столбы,
которые я замечал издалека, п и на 12 барашков, которые, приняв
зловещие черные тени, собирались в большую тучу. Изредка погромыхивал
дальний гром.13 Это обстоятельство более всего увеличивало мое
нетерпение приехать на постоялый двор; я боялся грозы или, вернее, гроза
1 Мими 2и баранками 3 эти вещи 4 Иногда, когда М(ихей> 5 Далее зач.:
Наблюдения
а. Когда Катенька сидит одна со мною в бричке, мне в голову не приходит целовать
ее, мне как-то неловко, я не знаю, что сказать, и когда говорю, говорю каким-то
неестественным голосом самые глупые вещи, что я и сам очень хорошо чувствую. Глядя
на нее, я невольно думаю о Сонечке Валахиной и начинаю делать математические
вычисления о том, как скоро мы приедем в Москву, б. Один раз, когда Любочка по
позволению М(ими> пересела в бричку, а Володя в карету, и я воображал, что я ей
покровитель, гордо сидел .подле нее, мне по(казалось) 6 а. Перед ве<чером> б. Часов в 5
7 выехали 8 жгло 9к краям 10 неподвижная пыль ии я все считал 12 больш<ую>
13 К стыду моему я должен
Рукописные тексты
381
всегда сильно действовала на мои нервы и приводила меня в какое-то
странное напряженное положение, похожее скорее на чувство тоски, чем
страха.
До ближайшей деревни еще оставалось верст 10, а большая темнолило-
вая * туча, взявшаяся бог знает откуда, без ветра быстро подвигается к
нам с горизонта, солнце еще не закрыто и ярко освещает ее 2 мрачную
фигуру и серые полосы 3, которые от нее идут до горизонта. Изредка на 4 туче
пробегают светлые полосы и слышится слабый гул, постепенно
усиливающийся, приближающийся и переходящий в прерывистые раскаты.
Михей поднимает верх брички, кучера приподнимаются с козел,
надевают армяки и всякий раз крестятся, когда гремит гром. Лошади
настораживают уши, раздувают ноздри, как будто принюхиваясь к свежему
воздуху, которым пахнет от приближающейся тучи, и бричка катится
скорее по пыльной дороге. Но вот страшная туча уже одним краем
начинает захватывать солнце, вот солнушко в последний раз выглянуло,
осветило странно мрачную лиловую сторону горизонта и совсем скрылось.
Вся окрестность принимает вдруг мрачный характер. Вот задрожала 5
осиновая роща, листья становятся какого-то бело-мутного цвета, ярко
выдающегося на лиловом фоне тучи, шумят и вертятся; ветки берез начинают
раскачиваться, и пучки соломы летят через дорогу, 6 и стрижи, рея в
воздухе, как будто 7 с намерением остановить бричку, кружатся вокруг
нас и пролетают под грудью лошадей, галки как-то боком с
растрепанными крыльями переле1ают дорогу, края кожаного фартука, которым
мы застегнулись, начинают подниматься, пропускать к нам порывы
удушливого влажного ветра и, размахиваясь, биться по краям брички.
Раскаты грома становятся оглушительны и гремят над самыми нашими
головами, молния освещает серое сукно и басон, которым обита снутри
бричка, и мою прижавшуюся 8 к уголку фигуру.
По неподвижным спинам кучера и Михея мне кажется, что
они боятся. Я жду с минуты на минуту нашей общей погибели. Колеса
брички вертятся скорее и скорее, Филипп нетерпеливо помахивает
кнутом, бричка катится под гору и стучит по досчатому мосту. Тпрру!
оборвалась постромка. Вот тут и убьет нас, думаю я. Я высовываю голову
из брички и с нетерпением слежу за движениями толстых черных
пальцев Филиппа, который захлестывает петли и бьет кнутовищем по боку
пристяжной. В это время из-под моста появляется самая страшная,
отвратительная фигура, которую я когда-либо видел. Это человек 9, по
своей чрезмерной худобе похожий на мальчика, а по морщинам,
покрывающим его безбородое отвратительно-бессмысленное лицо, с дико
взъерошенными волосами, развеваемыми ветром, на дряхлого старика. Всю
одежду его составляет грязная рубаха, покрывающая до колен его тощие
ноги, распадающаяся в лохмотьях и открывающая в некоторых10 местах
костлявое, безжизненное тело. Он переминается с ноги на ногу (самые
1 черная 2 а. странно темно б. гулу ее 3 лучи 4 от 5 зашевелилась 6
ласточки 7 как* будто хотят задержать экипаж, кружатся вокруг брички и 8 испу(ганную)
9 а. мальчик б. человек, худой 10 во многих
382
Дополнения
отвратительные, кривые, безмускульные ноги!) как-то странно, выгибая
протягиваетг что-то красное, изуродованное,2 которое находится на том месте,
где должна быть рука, покачивает головой, оскаливает черные неровные
зубы и дребезжащим горловым голосом кричит: «Дядь, а дядюшка!
калачика да-ай, калачика дай, калачика дай».3
Я и всегда боялся4 нищих. Истории нищих, похищающих благородных
младенцев, никогда не выходят из моего ума; но этот производит на меня
такое страшное 5 впечатление, что холодная дрожь пробегает по моему
телу; но я не могу оторвать глаз от этого уродливого существа. Михей с
своего возвышения дает советы Филиппу насчет укрепления валька; но
когда это, наконец, готово и Филипп, собирая возжи, лезет на козлы, он
начинает что-то доставать из-под серой шинели. 6 Мы трогаемся и шибко
катим в гору, раскаты грома становятся чаще, молния светлее, ветер бьет
крыльями фартука и, кажется, хочет оторвать гривы лошадей; на кожаный
верх 7 брички тяжело упала крупная капля дождя, другая, третья, 8 как
будто кто-то барабанит над нами, по пыльному 9 фартуку образуются
грязные струйки. Михей ворочается 10 и все ищет чего-то в кармане; нищий
бежит подле самых колес, так что, того и гляди, задавят его, устремив u
жадные глаза иа движения Михея. «Дядь, а дядюшка, калачика дааай!» 12
Наконец, медный пятак летит мимо нас, и нищий13 исчезает 14 в
действительности, но не из моего раздраженного воображения. Сожаление об этом
несчастном человеке, за пятаком бежавшем изо всех сил около а/2 версты и
обреченном в такую страшную грозу без одежды и шапки сидеть под мостом,
отвращение, которое он внушал мне, и бессознательный страх15 грозы
наполнили мою душу самыми мрачными, тяжелыми чувствами.
Косой дождь, гонимый сильным (ветром), лил как из ведра, с
фризовой спины Михея текли потоки в лужу мутной воды, образовавшейся на
фартуке; 16 толчки стали меньше,17 сбитая катышками пыль превратилась в
грязь,18 в которой вязли колеса, по каменистым колеям потекли мутные
ручьи, гром и молния не переставали, но не были уже так19 слышны за
равномерным шумом, производимым дождем. Но вот дождик становится
мельче и падает прямее, туча начинает светлеть в том месте, в котором
должно находиться солнце, и чуть показывается из-за серовато-белых
волокнистых краев черной тучи клочок ясной лазури. Через минуту робкий луч
солнца уже блестит в лужах дороги, на полосах падающего, как сквозь сито,
мелкого прямого дождя и на обмытой блестящей зелени мелкой дорожной20
травы. Черная туча21 так же грозно и мрачно застилает противуположную
сторону небосклона и гремит далекими красивыми раскатами; но я уже
не боюсь ее. Во мне пробуждаются надежды к жизни. Михей отряхивает
фуражку и откидывает воротник шинели. Володя отстегивает фартук, я22
высовываюсь из брички, жадно впиваю в себя свежий воздух и
вглядываюсь в окружающие предметы. Блестящий 23, обмытый кузов кареты с
1 протягивает руку 2 нисколько) 3 Ужасно! 4 боюсь 5 жуткое 6 Нищий
7 начинают 8 вот по фартучку> 9 гряз<ному> 10 и ника(к> п обр(атив) 12 Но
Михеи [ник<ак>1 все 13 виденье u скрывается lh который всегда вселя(ла)
36 но по доро<ге> 17 сначала 18 потом целые пот(оки) 19 поразите(льны)
^придорожной ^ уже на противуноло(жной> 22 и я 23 Мо(крый)
Рукописные тексты 383
«ОТРОЧЕСТВО». СТРАНИЦА ИЗ ПЕРВОЙ РЕДАКЦИИ
384
Дополнения
важами и чемоданами покачивается перед нами, спины лошадей, шлеи,
возжи, гривы х, шины колес — все мокро и блестит на солнце, как
покрытое лаком.2 С одной стороны дороги — озими, блестящие 3 мокрой
зеленью и черной землею, над которыми, резво взмахивая крыльями под такт
своей песни, вьются жаворонки и вдруг, как пули, опускаются вниз и
снова поднимаются. Направо небольшой 4 лесок, дубняк и орешник. На
каждом листике дрожат и светятся 5 капли,6 в кустах слышны зяблики,
малиновки и кукушка. Вот легкий 7 ветерок ясно приносит мне запах 8
черемухи. Несколько распустившихся кустов 9 стоят около самой дороги.
Я соскакиваю с подножки, бегу к кустам, рву мокрые ветки, покрытые
цветом, упиваюсь их запахом, бью 10 себя ими по лицу и, шлепая по грязи, не
помышляю о том, что п к сапогам моим 12 липнут огромные комки глины13
и чулки мои становятся мокры, бегу к окну кареты и подаю туда
несколько веток черемухи. Мне так весело, отрадно, что я не могу не поделиться
с кем-нибудь своим наслаждением.
— Катенька, Любочка, посмотри, как хорошо! — Мими кричит,
чтобы я ушел, что меня непременно задавят; но я не слушаю ее, продолжаю
кричать: — да ты понюхай, Катенька, как пахнет! u
4-
НОВЫЙ ВЗГЛЯД. III &Г"
15 Один раз после отдыха и обеда на постоялом дворе Володя
поместился в карету, а16 наслаждаться бричкой черед пришел Катеньке.
Несмотря на ее сопротивление, я положил за ее спину и под нее две наши
подушки и, воображая себя ее покровителем, гордо уселся на своем месте
и выпустил правую ногу из экипажа.
Катенька, спустив 17 хорошенькую белокурую головку,18
повязанную белым19 платочком, молча сидела подле меня, вертела в маленьких
ручках соломинку и 20 пристально следила своими ярко-голубыми
глазками за 21 убегающей под колесами пыльной дорогой. Нежное личико ее
слегка покрыто22 нежным, розовым весенним загаром и23 было задумчиво 24,
выражение его не имело ничего детского.
— А как ты думаешь, Катенька,— сказал я ей,— 25 какая Москва?
— Не знаю,— отвечала она нехотя.
— Ну все-таки, как ты думаешь, больше Серпухова или нет?
— Больше, — сказала она с видимым желанием, чтобы я ее оставил
в покое. Я покраснел и почувствовал, что очень глуп.
По тому странному инстинктивному чувству, которым один человек
1 мокры и блестят на солнце, как покрытые лаком 2 Мы в<идим> 3 а. покр<ы-
тые> б. дождем 4 низкий 5 текут 6 на поля светлой 7 светлый 8 чудный запах
9 Несколько кустов черемухи 10 шлепаю u я забрызгаюсь как 12 на сапогах моих
13 грязи 14 На полях: Разговоры. 15 На полях: |Л<юбочка>] К<атенька> хочет идти
в монастырь. 16 а сидеть17 облоко(тив) 18 несколько загоревшую 19 розовым 20 и с
[каким-<то>] грустным взором 2i за дви(жением) 22 покрыто было 23 и [беленький,
как снег, платочек, слегка развевающийся на ее белокурой головке] [было] не
выражало 24 и не 25 Москва больше Серпу<хова>
Рукописные тексты
385
угадывает мысли другого и который бывает путеводною нитью разговора,
Катенька почувствовала, верно, что меня оскорбило ее равнодушие и,
подняв головку, дружески обратилась ко мне.
— Что, Николенька, весело вам было? Бабушка не очень сердита?
— Совсем нет; это так только говорят,— отвечал я, — а она,
напротив, была очень добрая и веселая. Коли бы ты видела, какой был 1 бал в
ее именины.
— А маменька говорит, что она ужасно строга, и все меня стращает
графиней. Да, впрочем, бог знает, будем ли...
— Что-о? — спросил я с беспокойством.
— Нет, тебе нельзя говорить секреты, ты расскажешь.
— Ну, скажи, пожалуйста, я ей-богу не скажу; верно, про бабушку?
— Нет, не про бабушку, да я не скажу, уж как ни проси.
— Ну, пожалуйста, верно, про нас, а? — сказал я, взяв ее за руку,
чтобы обратить на себя ее внимание.
— Ни за что,—отвечала она, освобождая свою руку; но я видел, что
ей хочется рассказать свой секрет, и только надо было не настаивать.
— Ну, хорошо. Про что это мы говорили?—продолжал я 2, постукивая
ногою о кузов,—да, какой бал был у бабушки. Вот жалко,что вас не было.
Большие были и танцевали, а с какой девочкой мы там познакомились! —
И я стал со всем увлечением любви 3, которая, несмотр(я на все 4
треволнения, еще ярким пламенем горела в моей юной душе 5, описывать 6
подробности моего с ней знакомства, ее необыкновенную миловидность, ум
и другие удивительные качества, про которые я, сказать по правде,
ничего не мог знать. Мне очень не нравилось, что Катенька слушала меня
очень равнодушно и даже, кажется, вовсе не слушала. Я и впоследствии
замечал в себе несколько раз эту замашку: женщинам, которые мне
нравились, без всякой видимой цели рассказывать про мою любовь к другим.
Это бывало всегда моим любимым разговором; и я до сих пор не знаю,
каких ожидал я от этого последствий и что находил в том любезного.
Итак, Катенька как будто не слушала меня, я кончил свои признания
и замолчал. Мне опять стало неловко 7, видно было, что между нами стало
мало общего, я болтал ногой около колеса с намерением доказать свою
храбрость.
— Полно шалить, прими ногу,— сказала Катенька наставническим
тоном. Я принял ногу, но ее замечание окончательно обидело меня.
Со времени нашего отъезда в первый раз из деревни я замечал
огромную перемену в Катеньке. Она значительно выросла, развилась и
похорошела. Ей было 13 лет, но она казалась 8 девушкой лет 15, особенно
же в разговоре и манерах она далеко перегнала наивную Любочку. Она
была в том переходном состоянии, во время которого девочки бывают как-то
особенно и неровны в приемах и застенчивы. Впрочем, я так 9 привык с
1 у нее был 2 поворачивая> 3 страст(и) 4 все бывшие 5 в моем юном
сердце 6 подробно описывать 7 совестно 8 уже взрослой девушкой, особенно 9 мало
обращал
13 Л. Н. Толстой
386
Дополнения
детских лет считать ее за сестру, что все она была для меня той же Катень-
кой, которую я помнил еще покрытую веснушками, с рыжеватенькой
головкой, обстриженной под гребенку, и я мало обращал (внимания) на
происшедшие в ней физические перемены; мне только не нравилось то, что
она морально переменилась в отношении ко всем нам: она как-то
отшатнулась от всех нас и стала больше оказывать доверенности и любви
своей матери. При ней уже нельзя было трунить над Мими, она сердилась за
это. Любочка не смела шалить при ней из опасения, чтобы она не
рассказала про то своей матери, и часто я сам слышал, как Мими, запершись
в комнате, о чем-то шепталась с своей дочерью.
— Катенька! — сказал я, с решительностью поворачиваясь к
ней. — Скажи по правде, отчего ты с некоторых пор стала какая-то
странная.
— Неужели я странная? — сказала Катенька с одушевлением,
которое ясно доказывало, что мое замечание интересовало ее,— я совсем
не странная.
— Нет, ты совсем не такая, какой была прежде,—продолжал я.—
Прежде видно было, что ты нас любишь и считаешь как родными, так же как
и мы тебя, а теперь ты стала такая серьезная. Все разговариваешь только
с Мими, точно ты не хочешь совсем нас знать.— Говоря это, я начинал уже
ощущать легкое щекотание в носу, всегда предшествующее слезам,
которые всегда навертывались мне на глаза, когда я высказывал давно-
сдержанную задушевную мысль.
— Да ввдъ нельзя же всегда оставаться одинаковыми 1, — сказала
Катенька.
— Отчего же?
— Надобно же когда-нибудь перемениться 2. Ведь не все же нам жить
вместе.
— Отчего? 3 — продолжал я допрашивать.
Катенька имела привычку доказывать все какою-то фаталистическою
необходимостью. «Надо же и дурным быть»,— сказала она мне однажды,,
когда я побранился с ней.
— Да затем, что моя ма*менька могла жить у вашей маменьки своим
другом4; но бог знает, сойдутся ли они с графиней, которая, говорят, такая
сердитая. Кроме того, все-таки когда-нибудь да мы разойдемся: вы
богатые, у вас есть Петровское, а мы бедные, у маменьки ничего нет.
Ваша маменька, моя маменька, вы богатые, мы бедные — эти слова
были для меня необыкновенно странны и в первый раз развили во мне
сознание 5 не только о неравенстве наших положений, но и вообще о
положении 6 Мими и Катеньки, о котором я до сей поры ровно ничего не знал
и не думал. Мне казалось, что Катенька и Мими должны жить всегда с
нами и делить с нами все поровну. Иначе и быть не могло, по моим
понятиям. Теперь же тысячи новых мыслей касательно одинокого положения
1 нельзя же нам всегда оставаться детьми 2 когда-нибудь будет нам и
разъехаться 3 Зачем же? й которая была ее другом 5 понятые 6 о ее положении
Рукописные тексты
387
их зароилось в моей голове, и мне стало ужасно совестно, что мы богаты,
а они нет.
— Неужели вы точно думаете уехать от нас? — спросил я.
— 1 Я бы тебе все сказала, да ты разболтаешь.
Я молчал.
— Маменька сказала мне, что как только мы приедем в Москву, она
станет приискивать для себя особенную квартиру и напишет к папеньке.
— К папа?
— Нет, к моему папа.
2 Я решительно не знал до сих пор, что у нее был отец, 3 я не видел
никакой необходимости в том, чтобы он был у нее.
— А где живет твой папенька?
— В Петербурге. Он за что-то сердит на маменьку; но она говорит, что
теперь они помирятся, недавно maman получила от него письмо.
И Катенька рассказала мне под самым строгим секретом, что Мими
очень огорчена сама, не знает, как жить, и не хочет оставаться у нас. Все
это, не знаю почему, внушало мне истинное сожаление к положению Мими
и Катеньки и показывало их мне совершенно в новом свете. Высунувшееся
в это время красное лицо Мими из окна кареты и кричавшей своей дочери,
чтобы она укрылась зонтиком, а то она загорит, как цыганка, в первый
раз показалось мне жалким и, следовательно, добрым и приятным.
Чувство сожаления всегда 4 обманывало меня. Те, о которых я сожалел,
казались мне всегда добрыми и милыми. Так что я очень полюбил в это время
Катеньку, но какою-то самостоятельною и несколько гордою любовью,
нисколько не похожею на ту, которую я испытывал при прощаньи с нею,
и еще меньше похожею на преданную 5 любовь к Сонечке.
Во время отдыхов на постоялых дворах много новых наблюдений
занимали мое воображение. То рыжебородые дворники в синих кафтанах,
по дороге бегущие за нами и зазывающие и расхваливающие свои дворы,
то ямщики, которые собираются, когда нас сдают, на широком дворе и
канаются на кнутовище. 6
Считая начало поры отрочества со времени нашего путешествия, я
основываюсь на том, что, как 7 мне помнится, 8 тут в первый раз мне пришла
в голову ясная мысль о том, что не мы одни, т. е. наше семейство, живем
на свете, что не все интересы вертятся около нас, а что существует
другая жизнь людей, ничего не имеющих общего, не заботящихся о нас и
даже не имеющих понятия о нашем существовании, чего я никак не
предполагал в детстве. Эта мысль, 9 показав мне в первый раз самого себя как
члена необъятного количества людей и занимающего чуть заметную
точку на фоне <?> передо мной необозримого пространства, составила
основание различных размышлений и недоумений, которым я предавался в от-
1 Да,— отве(чала) 2 — А разве у 3 и по моим тогдашним понятиям отец
4 имело на меня странное влияние 5 подобострастную 6 [Вечером] Уже начинало
смеркаться; по улицам поднималась пыль от возвращающегося мычавшего стада, мы
отпили чап, Михей уже принес нам вязанку сена, расстелил на нем постель; но мне
не хотелось спать. 7 сколько 8 1я] мне не приходили 9 которая составляет
13*
388
Дополнения
рочестве и которые,по моему мнению, составляют отличительный характер
этого возраста. Без сомнения, я и прежде х слыхал и догадывался, что
кроме нас существуют люди; но я как-то до сей поры плохо верил 2 в это.
И теперь я убежден, что мысль переходит в убеждение только одним
известным путем, часто совершенно неожиданным и совершенно особенным
от путей, которые, чтобы приобрести то же убеждение, проходят другие
умы.
3 Глядя на сотни дворов в деревнях, которые мы проезжали, на 4
баб и ребятишек, которые с минутным любопытством обращали глаза к
шумящему экипажу и исчезали навсегда из глаз; глядя на мужиков,
которые не только не снимали шапок перед нами, как я привык это видеть
в Петровском, не удостоивали нас даже взглядом — так они были заняты
своим делом б или мыслями,— мне приходили в голову такие вопросы:
что же их занимает, ежели они нисколько не заботятся о нас? и из этих
вопросов возникали другие: как же они живут, как живут их дети, есть ли
у них матери, любят ли они их или бьют? и т. д., и т. д.
Поздно вечером, напившись чаю с баранками, мы улеглись с Володей
на каретные подушки, принесенное Михеем пахучее сено; Михей
постелил свою шинель подле нас, но еще не ложился. Полный месяц светил
в маленькое окно, и я, сколько ни ворочался и как ни перекладывал
подушку, никак не мог заснуть. Через сени в другой комнате спала Мими
с девочками; но они еще не улеглись, потому что изредка отворялась дверь
и слышны были по сеням шаги ее горничной Маши. 6 (Здесь, да извинит
меня читатель, я должен обратить его внимание на горничную Машу , как
на лицо, 7 история которого хотя не тесно связана с моею собственной, но
всегда шла с нею рядом и всегда находилась 8 под районом моих
наблюдений, так как Маша была первая женщина, на которую я стал смотреть как
на женщину. Может быть, я пристрастен; но 9, по моему мнению, трудно
встретить более обворожительное существо 10.
Лицо у нее было тонкое с необыкновенно нежными голубыми глазами
и с крошечными розовыми губками, чрезвычайно мило, как листики
цветочка, загнутыми кверху. Плечи у нее были чудесные. Она была
несколько полна, и это придавало ей прелести в моих глазах. Но все это я
заметил только теперь, хотя знаю ее с тех пор, как самого себя. Она одевалась
так, как одеваются все порядочные горничные: и мило, скромно и просто,
голубое 12 холстинковое платьице, розовенькая косыночка и беленький
дорожный чепчик.)
Дверь из половины Мими отворилась, послышались шаги Маши, вслед
затем 13 крик испуга и голос Михея, говоривший с упреком: «Что это вы
меня так испугались, Марья В., разве я такой страшный?» — «Ах,
пустите, Михей И<ваныч>!» — и послышался шорох, как будто Михей держал 14
ее, а она хотела вырваться. Потом шепот мужского и женского голоса и
1 прежде знал 2 не верил 3 Раз как-то во время ночлега на постоялом дворе
4 на муж<иков> 6 своей раб[отои] 6 Но я дол<жен> 7 которое 8 была 9
горничная Маша 10 [лицо и стан] женщину п очень п клетчатое 13 [голос] легкий и схва-
<тил>
Рукописные тексты
389
шаги направились к дверям. Я почти не обращал внимания на
происходившее за дверью; но вдруг Володя, который уже спал, как мне казалось,
вскочил с постели, подбежал к окну х и с большим вниманием стал
смотреть на что-то.
— Что ты смотришь? — спросил я его.
— Молчи, — сказал он мне, с нетерпением махая рукой.
Я никак не мог понять, что могло так занимать его; но чтоб решить
этот вопрос, на ципочках подошел к нему. Он прильнул к стеклу и
пристально смотрел под навес, в тени которого виднелись две 2 человеческие
фигуры 3. В глазах Володи я заметил в эту минуту выражение,
чрезвычайно похожее на выражение сладеньких глаз папа. Но я не смог понять,
что так радует его. Мне казалось, все это 4 нисколько не касалось до него.
— Пустите, Михей И<ваныч>, ну вас к богу, увидят,— говорил
женский голос.
— Отчего ты мине не хочешь любить? Я, как перед богом, вас вот как
люблю!
— Ой! 5 спину сломали.
— 6 Ты мне только скажи слово, я буду барина просить. Уж я слово
сказал: никого не хочу любить окромя тебя. Пойдешь за меня?
— Ну бросьте руки-то, что балуете? — Послышался поцелуй и
легкий смех, и Маша выбежала из-под навеса. Во время этого разговора я 7
перестал удивляться Володе, и мне показалось, что не только до него, но
и до меня все это касалось несколько. Маша пробежала 8 на половину
Мими, и все затихло; но меня долго что-то беспокоило и я никак не мог
заснуть. Тоже и это новое для меня чувство родилось в первый раз во мне
и составило новый отличительный признак нового возраста.
ДРОБЬ. IV
Как я уже говорил, шесть недель траура не оставили во мне почти
никаких воспоминаний. Хорошее расположение духа, которым я
наслаждался дорогой, разбилось в дребезги о печаль бабушки, выражавшуюся
так резко и отчаянно, и о постоянное принуждение, которое наводил на
меня вид обшитых белой тесемкой рукавчиков.—[Теперь я должен
выступить из хронологического порядка повествования, для того чтобы
ближе познакомить моих читателей с положением нашим. Ничто так не
поразило меня в мой приезд в Москву, как странная внешняя перемена,
происшедшая в Карле Иваныче.
Почтенная, мною любимая, уважаемая и имеющая в моих глазах
особенный характер достоинства лысина, зачесываемая сзади длинными
прядями седых волос и изредка покрывающаяся красною шапочкой,
заменилась какой-то странной рыжей масляной оболочкой, называемой
парик, как я узнал впоследствии. Я говорю странной оболочкой, потому
1 и жадно 2 черневшие 3 а. и розовый плато(чек) б. косыночк(а) 4 все
происходящее) б что вы меня 6 Ведь я 7 как-то 9 в сени
390 JJ ополнения
что действительно не нахожу другого названия для этой штуки. Только
впоследствии я узнал, что штука эта имела назначение заменять волоса
и походить на них; тогда же, кладя руку на сердце, я никогда бы не
подумал этого.
Синий фрак с медными пуговицами на плечах, х облачение в кото
рый означало всегда что-то необыкновенное и располагало меня к
праздничному расположению духа, 2 употреблялся ежедневно, а новый
черный фрак с узкими, узкими фалдочками3, произведение друга Schönheit,
заменял его в торжественных случаях, казинетовые штаны, на которых
я знал каждую заплаточку и пятнушко, переданы Николаю.] Одним ело
вом, 4 Карл Иваныч уж не тот и много прелести и достоинств 5 потерял
в моих глазах.
6 Несколько дней после приезда 7 он повел нас гулять.
— Nun, liebe Kinder 8*,— начал он, посадив нас около себя на
скамейку в уединенном месте в Нескучном саду, своим торжественным
тоном,— теперь уже вы большие дети, вам можно понимать? — Несмотря
на парик, он в эту минуту был тем же старым, добрым Карлом Иванычем.—
Потеря 9, которую вы сделали, невозвратима; но что же делать? я
чувствую ее так же, как и вы,— сказал он с таким трогательным выражением,
что нельзя было сомневаться в искренности его слов.[—Теперь die Gräiiü 10*,
ваша бабушка (он никогда <не> забывал прибавлять die Gräfin, говоря
о ней), заступила ее место и будет для вас второй маменька и. Любше его,
любите его, дети! — Он помолчал немного. — Die Gräfin, ваша бабушка,
осталась одна — вы дети. Она любит вас, как вашу мать, и просила
Петра Александровича, ваша папенька, оставить вас у нее.
— А папа где будет жить, Карл Иваныч? — спросил Володя.
— Он скоро приедет, будет жить во флигелей на учителей12 будет
платить за вас: так хотела сама die Gräfin, ваша бабушка. Теперь, дети, я
вам скажу о своей участьи 13 — вы можете понимайть. Одна покойный
ваша маменька Иртеньева, Наталь Николаевна,— сказал он, поднимая
руки к небу,— одна ваша маменька понимала меня и любила старика,
глухого Карла Иваныча. Я поступил к вам, Володя был еще у кормилицы,
а Николенька не родился. Когда у Володи была горячка, я не смыкал глаз
2 недели 14 — Вдруг Карл Иваныч остановился и прекратил свою речь
на месте, хотя несколько раз слышанном мною, следовательно, не новом,—
но не менее того возбуждавшем всегда во мне удивление к его
добродетелям. Теперь мне особенно приятно было слышать песнь15, хотя уже давно
известную, но всегда трогательную, так как она обращалась в первый раз
прямо к нам как к лицам, заслуживающим его доверия,— обстоятельство,
доставлявшее 16 тогда великое удовольствие моему самолюбию. Друг
1 означавший всегда, [что] необыкновенное) 2 заменился 3 появился 4 что-
то непостижимое случилось с Карлом Иванычем б и могущества) 6 [В первый раз,
как он повел нас гулять по Тверскому бульвару после приезда нашего] Для меня объя
7 приезда нашего 8* Теперь, милые дети у Ваша потеря Поверх теиста: От себя
описанье отношений наших к папа и бабушке. 10* графиня u матушка 12 на
содержание и учителей 13 жалкой судьбине 14 но трогательная 15 его речь 1(5мне
Рукописные тексты
391
портной Schönheit, некоторые люди, Володина горячка, неблагодарность —
все в давно известном мне методическом порядке вышло на сцену.— Но
многоуважаемая die Gräfin, ваша бабушка, не любит меня, я, я должен
буду с вами расстаться.
1 Бабушка хочет заменить нам мать 2. Горизонт моей будущности
начинал проясняться. Но я горько ошибался, воображая, что бабушка после
первого припадка горести будет 3 тою же приятной старушкой, какою я
знал ее Горесть странно подействовала на ее характер.
— Вы хотите уехать от нас? — спросил я, поворачиваясь к нему; но
не взял его за руку, как я это делывал встарину. Какой-то ложный стыд
остановил меня.
— Я не хочу,— продолжал Карл Иваныч,— но я должен. Бог
милостив, я составлю сам свое счастье, и вы будьте счастливы, дети, и помните
вашего старого друга Карла Иваныча, который никогда вас не будет за
быть.— С этими словами он торжественно встал, обдернул фалды своего
фрака и пошел дальше. Мы молча последовали за ним, не смэя нарушать
его молчания; и меня долго впоследствии занимал вопрос, каким образом
он надеется сам составить свое счастье.]
Бабушка много, очень много изменилась 4. В несколько месяцев
после кончины матушки она состарелась физически и морально больше, чем
за 20 лет. Моль уже 5 ест сукно и басон в высокой, высокой карете, в
которой она выезжала прежде с двумя огромными лакеями, и едва-едва у нее
достает сил, с помощью горничной, перейти через комнату. Лицо 6 стало
какого-то прозрачно желтого цвета и 7 носит на себе почти всегда
отпечаток досады и неудовольствия, все покрылось морщинами; на белых
нежных руках 8 образовались складки, даже на концах пальцев, как будто
они только что вымыты горячей водой. Гости почти никто не принимаются;
но она любит видеть9 нас подле себя, в особенности Любочку, которую, по
моим замечаниям, она не любила прежде. Любовь ее, однако, не трогала
меня и внушала мне больше сожаления, чем любви; потому ли это было,
что я инстинктивно понимал, что она в нас любила не нас, а воспоминания10.
К папа она как-то особенно серьезно вежлива и внимательна п; но ко всем
остальным лицам, живущим у нас в доме, она, как кажется, питает
особенную ненависть, в особенности к Мими, которой, однако, она удвоила
жалованье и сказала, что12 «вы, моя милая, надеюсь, останетесь у меня, коли
покойница находила, что вы хороши, так и для меня вы будете хороши»,
и Мими осталась. Карла Иваныча она называет, говоря про него, дядькой:
«позовите обедать дядьку», и я должен признаться,что Карл Иваныч дядька
потерял от этого немного важности в моих глазах. С горничной своей она
не перестает ссориться, беспрестанно называет ее «вы, моя милая», угро-
1 Итак 2 бабушка эта добрая, веселая, любящая, хотя и несколько старушка
3 [тем же, чем] опять любящей 4 физически и морально б давно уже 6 Лицо ее все
также 7 и выражает какое-<то> 8 тоже 9 Любочку 10 или потому, что, что ни
говори, а труднее любить u как будто ласковее, чем была прежде, как будто [после
несчастия] хочет сказать этим, что [теперь уже] после такой потери все должно быть
забыто 12 когда та стала
392
Дополнения
жает ей выгнать ее, сердится до слез, но никогда не приводит в
исполнение своей угрозы, несмотря на то, что горничная Гаша, самая ворчливая
и грубая горничная в свете, часто говорит, хлопая дверью: «что ж,
прогоните, не заплачу» и т. п. х Когда 2 бабушка несколько успокоилась и нас
стали пускать к ней, я ее всегда видал водном и том же черном шелковом
капоте, свежем чепчике и белом, как снег, платочке, которым она
повязывала свою шею.
Она сидит в своих больших волтеровских креслах, раскладывает пасьянс
или слушает старый роман m-me Радклиф, который, по ее желанию,
читает ей Мими или П. В., по лицу 3 ее видно, что истории с привиденьями и
ужасами очень мало интересуют ее и мысли ее далеко в прошедшем. Я не
могу верить, чтобы она действительно любила сочинения m-me Радклиф,
хотя и уверяла, что не существует более приятной книги. Мне кажется 4
только, что равномерный звук читающего голоса располагал ее к
мечтанию. Почти все напоминало ей матушку, так что часто я замечал, как
Мими и Гаша делали нам жесты, когда мы только что начинали говорить
о вещах, которые будто бы могли напомнить о матушке 5. Никогда не
забуду я ее горести при свидании с папа; тем более что я тогда никак не
понимал, каким образом вид папа мог так 6 опечалить ее. Когда приходили
ей такие воспоминания, она обыкновенно брала в руки черепаховую
табакерку с портретом maman и до тех пор пристально смотрела на нее, пока
тяжелые старческие слезы не заетилали ей глаза. Тогда она брала один
из батистовых платков, обыкновенно лежавших около нее, прикладывала
их <к> лицу, подзывала кого-нибудь из нас, клала ему 7 руку на плечо,
и слышались тяжелые рыдания. 8 Но не знаю, почему любовь бабушки не
трогала меня и не внушала взаимности. 9 Понимал ли я инстинктивно, что
она любила нас не за самих себя, а как воспоминание, или 10 действительно
справедливо то, что для каждой любви необходима привлекательная
внешность, п я не мог ее любить, как матушку, скажу больше, вспоминая
слова Карла Иваныча, что она хочет заменить нам мать, я понимал, что
дать ей в моем сердце место любви, занимаемое воспоминанием о матери,
было бы хуже, чем кощунство.
12 Дурное расположение духа бабушки особенно резко выразилось
при одном обстоятельстве и даже имело решительное влияние на многие
перемены, происшедшие в нашем образе жизни и воспитания, в одном
обстоятельстве, хотя неважном в самом себе, но которое я должен все-таки
рассказать.
— Что это у тебя в руках? — спросила 13 Володю Любочка, когда мы u
перед обедом, с 15 дробью 16, сошлись с ними в зале.
1 [Бабушка] Я всегда вижу бабушку [чистенькую] в [синем] черном капоте,
белом, как снег, платочке и чепчике. 2 После 3 но по лицу 4 что ей б хотя я
[решительно ничего не мог найти общего] не понимал, что могло быть общего 6 так живо
напомнить ей 7 и клала нам 8 Было видно 9 Было ли то потому 10 старость
непривлекательна n a старость от(талкивает) 12 а. Один раз [вечером] утром я
выпросил у Карла Иваныча дроби, для того чтобы сделать из нее б. Теперь я
расскажу об 13 спросила меня один раз 14 я 15 с горстью 16 которую я где-то нашел у
Карла <Иваныча>
Рукописные тексты
393
— А ты не знаешь, что такое? — сказал Володя, показывая ей горсть
дроби, которую он где-то достал у Карла Иваныча.
— Что это, порох?!! — запищала Любочка, выпучивая свои большие
черные глаза и отскочив от него.
— Да, порох,— сказал Володя, пересыпая дробь из руки в руку,—
вот посмотри, вспыхнет, так весь дом взлетит на воздух,— прибавил он,
поднося руки к Катенькину лицу. В это время 1 вдруг что-то зашумело
сзади 2 нас, и не успел я догадаться, что это было платье Мими, как ее
красное в пятнах лицо, которое было еще краснее в эту минуту, очутилось
перед Володей, и она схватила его за руку.
— Qu'est-ce que vous faîtes?3 * — закричала она страшным
задыхающимся голосом.— Вы своими шалостями всех погубите, и меня, и Катень-
ку, и вашу бабушку — всех. Где вы взяли это? Бросьте! — кричала она,
с такой силой крутя его руки, что Володя сморщился, и дробь посыпалась
на пол. Мими с выражением неописанной твердости духа большими
решительными шагами подошла к рассыпанной дроби и, презирая опасность,
могущую приключиться от неожиданного взрыва, начала топтать ее
ногами. Когда ей показалось, что опасность миновалась, она позвала Михея,
приказала ему выбросить 4 весь этот порох куда-нибудь подальше или
всего лучше в воду и напустилась на Володю.
— Где вы взяли это? 5 — Володя с улыбкой отвечал, что Карл Иваныч
дал ему эту дробь.— Хорошо 6 он смотрит за ними,— сказала она,
обращаясь к потолку.— Да чему вы смеетесь? Как вы смеете смеяться, когда
я с вами говорю.— Володя молча улыбался, смотря ей прямо в глаза. Это,
казалось, окончательно вывело ее из всяких границ.— Да как вы смеете
смеяться, вы хотели всех нас сжечь. Mauvais sujet 7*,— закричала она,
задыхаясь от злости.
— Что вы беснуетесь, Мими, 8 разве этим можно сжечь? — отвечал
Володя 9 с притворно-хладнокровным видом, должно быть, с намерением
еще больше рассердить ее.— 10 Несколько секунд Мими не могла
выговорить слова от волнения п.
— Пойдемте к бабушке,— закричала она вдруг, хватая его за руку.
Володя вырвался и хотел уйти, но она схватила его за ворот и потащила
в гостиную.
— Что с вами? — закричал Володя, одним сильным движением12
оттолкнул ее от себя и остановился перед нею с таким гордым и гневным
выражением, что Мими не посмела более подходить к нему; а отчаянно 13
встряхивая чепцом, большими шагами направилась к гостиной.— Вы будете
это помнить,—пробормотала она. Любочка и Катенька 14 с бледными
испуганными лицами, боясь сказать слово и пошевелиться, смотрели на эту сцену.
Скоро папа пришел из флигеля, и мы вместе с ним пошли к бабушке.
В комнате ее 15 уже сидела Мими около столика и с каким-то таинствен-
1 я заметил 2 мимо 3*— Что вы делаете? 4 выбросить дробь 5 этот порох
6 Так-то 7* Негодный 8 ведь 9 особенно 10 Мими замолчала п от гнева 13 вырвался
из 13 а гордо 14 были белы, как платок, и так напуганы этой сценой, что долго ае
могли выговорить ни слива. 15 находилась
394
Дополнения
но-официальным выражением грозно смотрела в пространство. В руке ее
находилось что-то завернутое в несколько бумажек. Я догадался, что это
была дробь и что бабушке уже все известно. х Кроме Мими около бабушки
стояла еще горничная Гаша с таким суровым выражением
раскрасневшегося от гнева лица, которое ясно доказывало, что у них происходит
с госпожой ее сильная перепалка, и доктор Блументаль, маленький
рябой человечек на огромных каблуках и с каким-то большим крестом на
красной ленте, украшавшим его шею. Доктор делал головой и пальцами
значительные жесты папа, в то время как он подходил к бабушке. Жесты
эти 2 должны были, как я заключал, предупредить папа о дурном
расположении духа бабушки, которое, впрочем, и без того очень заметно было
по ее лицу и позе.
— Хорошо ли вы почивали, maman?—сказал папа, целуя ее руки,—
как себя чувствуете?
— Очень хорошо, мой милый, вы, кажется, знаете, что я всегда
совершенно здорова,— отвечала бабушка, с таким видом, как будто вопрос папа
был сделан для того только, чтобы прогневать ее.— В это время доктор
снова принялся делать знаки. Папа молча отошел. Подошли мы, но
бабушка не обратила на нас никакого внимания; подавая Володе свою руку, она
обратилась к горничной.— Что же, вы не хотите дать мне чистого
платка? так и скажите!
— Какой 3 еще платок, в<аше> с<иятельство>,— сказала Гаша,
указывая на 4 белый, как снег, выглаженный батистовый платок, лежавший
на ручке кресел.— 5 Тут доктор принялся еще с большим одушевлением
делать Гаше таинственные знаки; но она только сердито посмотрела на
него и продолжала.— Уж я и не знаю, как вам служить, право в.
— Возьмите эту грязную ветошку и достаньте мне сейчас же чистый
платок, моя милая.
Гаша подошла к шифоньерке, стоявшей в углу, и так сильно стукнула
ящиком, закрывая его, что стекла задрожали в окнах.7 Бабушка во все
время внимательно следила за ней глазами; когда она принесла ей, как мне
показалось, тот же платок, она сказала:
— Вы 8 скажите, моя милая, ежели не хотите мне служить, вас
отпустят, можете идти.
Гаша, бормоча что-то под нос, отправилась к двери.
— Подите сюда.
Гаша продолжала идти.
— Подите же 9,— повторил доктор.
Гаша подошла.
— 10 Когда вы мне натрете табак?
— Натру u к вечеру, теперь некогда 12.
1 В комнате 2 означали 3 же вам 4 на чистый 5 уж 6 — Вы видите, как со
мной говорят в моем доме,— продолжала бабушка, обращаясь к папа, которого
обращение это заметно затрудняло: чью бы сторону он ни принял, ему бы пришлось
плохо. 7 Она принесла другой 8 Вы мне 9 Подите сюда 10 Вы видите, что у меня
11 |ра<ныпе>] когда 12 некогда было
Рукописные тексты
395
— Вы видите, мой милый,— сказала бабушка, обращаясь к папа,—
как со мной говорят в моем доме?
Обращение это, по-видимому, привело его в сильное затруднение: чью
бы сторону он ни взял, ему непременно бы было плохо.
— Позвольте, maman, я сам вам натру,— сказал он.
— Нет, благодарю вас, не нужно. Натрите табак и можете
отправляться в деревню свиней пасти, моя милая, мне вас больше не нужно,—
сказала бабушка Гаше.
Гаша взяла табакерку и, не переставая бормотать что-то под нос,
вышла из двери; во чем дальше слышались шаги ее по коридору, тем
громче она говорила, и до нас долетали слова: наказание, каторга, это
в аду лучше жить и т. п.
1 Все молчали несколько минут.
— Вы знаете, мой милый,— сказала бабушка, обращаясь к папа,—
что ваши дети 2 чуть было нынче дом не сожгли?— Папа с почтительным
любопытством смотрел на бабушку.— Покажите им, чем они играют,—
сказала она Ми-ми.
Папа взял в руки дробь и только что хотел 3, как мне показалось,
объяснить бабушке, что этим нельзя зажечь дома, как доктор с усиленной
быстротой замахал рукой и замигал глазами.
— Где вы это взяли, повесы?— спросил он, обращаясь к нам,— и
как вы 4 смеете шалить такими вещами?
Признаюсь, мне очень не понравилось, что папа так очевидно и вместе
с такою уверенностью говорил против себя.
— Нечего их спрашивать, а надо спросить их дядьку,— сказала онаг
особенно презрительно выговаривая последнее слово,— чего он смотрит?
— Вольдемар сказал, что сам Карл Иваныч дал ему этот порох 5,—
сказала Мими, не упускавшая никогда случая повредить бедному Карлу
Иванычу.
— Ну, вот видите, какой он хороший,— продолжала бабушка.—
Где он, этот дядька, как бишь его? Пошлите его сюда.
— Я его отпустил в гости,— сказал папа.
— Это не резон; он должен всегда быть при них. Дети ваши, и я не
имею права советовать, потому что вы умнее меня,— продолжала она,—
но, кажется, пора бы им иметь гувернера, а не дядьку, немецкого дурин-
ду6.— (Это слово употребляла довольно часто бабушка, хотя я после
никогда ни от кого не слыхал его.) — Да, дуринду, который их ничему
научить на может, кроме дурных манер 7 и тирольских песен. Впрочем, теперь
делайте, как хотите.— Это слово теперь вызвало ее воспоминание, и она
взяла в одну руку табакерку с портретом, в другую платок.
— Я давно об этом думал,— поспешил сказать папа,— я хотел
посоветоваться с вами, не пригласить нам m-r St.-Jérôme'a?
— 8 И прекрасно сделаешь, мой друг, St.-Jérôme, по крайней мерег
1 Бабушка молчала 2 хотели дом зажечь 3 сказ<ать) 4 смели это трогать
5 эту вещь 6 немецкого мужика 7 кроме пьянства 8 Надеюсь, что пригласить,
мои друг
396
Дополнения
гувернер, а не дядька,— сказала бабушка уже не тем недовольным голосом,
которым говорила прежде.
Мне кажется, что отличие х гувернера от дядьки (menin), имевшее
такую важность в глазах бабушки, основывалось только на том, что,
по ее понятиям, самый глупый 2 гувернер был француз, а дядька немец.
— Я завтра же поговорю с ним,— сказал папа, а вслед за тем бабушка
сказала, чтобы мы шли обедать, все вышли в столовую.
Вся жизнь ее разделялась между двумя чувствами — печали и досады.
Она сердилась или горевала.
3СТРАННАЯ ПЕРЕМЕНА. V
Не знаю, каким образом дошло до сведения Карла Иваныча, что его
отпустят; может быть, я или Володя проболтались; но я знаю
положительно, что он знал это в тот же день вечером. Хотя он 4 ничего не говорил нам,
но с этого самого времени я стал замечать б перемену в его образе жизни
и обращении с нами.
Боже мой, что сделалось с Карлом Иванычем!
Он 6 стал редко бывать дома и иногда 7 возвращался после полуночи.
Друг Schönheit часто заходил к нему, к нам на верх, и, таинственно
поговорив о чем-то, Карл Иваныч уходил с ним. 8
Один раз — я никогда этого не забуду — мы уже лежали в постели, а
Карла Иваныча не было, как вдруг на лестнице послышался странный
шум, как будто по ней вводили лошадь или вносили что-то тяжелое. В
первой комнате послышался сдержанный голос Николая и голос,
имеющий некоторое сходство с голосом Карла Иваныча, но такой неровный и
странный, что я долго не мог узнать его.
— Извольте скинуть калоши,— говорил первый голос.
— Где детьи?— говорил второй.— Дай мне свечка.
— Они уж почивают и там лампадка горит.
— Дай мне свечка,— повторил Карл Иваныч,— я помню обязанность.
Я был у M-me Schönheit, именинницы, там была 9 Mamsel Stark. Николай,
она о-очень, о-очень хорош. Дай мне свечку, Николай, дай мне...— голос
Карла Иваныча постепенно замирал, и вдруг я услышал, как что-то
тяжелое упало на пол.
— Эх, братец, что ж ты не поддержал,— с упреком сказал голос
Николая, и вслед затем голос Карла Иваныча опять громко заговорил:
— Вы хотите меня убить, возьми ножик, он лежит под подушкой.
Зарежь меня, Николай, зарежь, я тебя люблю, Николай.
— Позвольте, оставьте, извольте идти спать,— говорил Николай.
— Дай свечка,— и вслед затем фигура Карла Иваныча с свечкой в
руке показалась в дверях; но это был совсем не тот Карл Иваныч, которого
я любил, уважал и боялся: этот Карл Иваныч был какой-то худой, желтый,
1 разделение 2 глупый француз мог быть гувернером, а самый образованный немец
не мог быть выше дядьки 3 Неужели я 4 Карл Иваныч б замечать в нем ° реже
7 приходил 8 Далее начато: На голове Карла Иваныча появился 9 моя
Рукописные тексты
397
с мутными глазами и неестественно сложенными губами, которые он,
видимо, с трудом старался удерживать в неподвижном состоянии, и казался
гораздо меньше ростом. Он, шатаясь с стороны на сторону, вошел между
нашими кроватями, и, уткнувшись головой в стену, молча остановился.
Он уперся в стену той рукой, которой держал свечку, и сало поплыло
по стене. Николай стоял около него и, расставив руки, готов был
поддержать его, ежели бы он упал. Как теперь вижу я его х сморщенное лицо
с шевелящимися губами и мутными глазами, в которых он тщетно
старается зажечь 2 искру мысли и чувства.
— Liebe, liebe Kinder, und ich muß sie verlassen3*, — сказал он вдруг
давно знакомым мне трогательным голосом, и слезы потекли у него из
глаз.
— Пожалуйте, Карл Иваныч, — сказал Николай, подхватил его и
положил на постель.
Карл Иваныч не раз возвращался домой в таком положении с того
дня, как узнал, что его отпускают. Ф<едор> И<ваныч> в это время
имел намерение жениться, как я это узнал случайно от Мими,
которая с досадой рассказывала об этом экономке, презрительно называя
его жанихом. Странно, что хотя Мими в иерархии гувернанток и
гувернеров стояла гораздо выше Карла Иваныча и выйти за него замуж,
верно, считала невозможным для себя унижением, но явно было, что
намерение Карла Иваныча, которое теперь стало известно всему дому,
огорчало ее: она часто с едкой насмешкой намекала о нем как о женихе,
в его отсутствии, с ним же стала гораздо любезнее и не только не вредила
ему, а заступалась за него 4. Намерение жениться, парик, новый фрак и
вино, которым он предался, происходили явно от одной общей причины,
и эта причина была желание забыться.— Одним словом, с горя, что он
должен оставить б жизнь, которую он вел 12 лет с нами 6, Карл Иваныч
загулял.
7 Накануне того дня, в который новый гувернер должен был заступить
место Карла Иваныча, я после ужина раньше Володи вошел 8 на верх.
Карл Иваныч стоял по-старому, без парика, в красной шапочке и
ваточном халате, подле своей кровати и, нагнувшись над чемоданом, тщательно
укладывал свои вещи, обертывая каждую в несколько листов оберточной
бумаги, кучей лежавшей подле него. Как я уже говорил, он был
особенно сух все это время в обращении с нами и теперь как будто не обращал
на меня ни малейшего внимания. Я прилег на свою постель 9. Карл
Иваныч, прежде не позволявший делать этого, ничего не сказал мне, и 10
мысль, что ему больше нет дела до нас, что он больше не хочет ни бранить,
ни останавливать нас, живо припомнила мне предстоящую разлуку, и
мне сделалось грустно. Я встал и подошел к нему.
1 странную 2 открыть 3* Милые, милые дети, и я должен их оставить 4 [и ока-
вывала всякое сни<схождение>] [Для меня объяснились те<перь>] Вся эта странная
перемена б любимую его 6 так озадачи<ло> 7 Наступил, наконец, и тот
достопамятный день, в который должен был поселиться в комнате Карла Иваныча новый
гувернер. 8 пошел 9 и мне вдруг пришла мысль 10 и это вдруг
398
Дополнения
— Позвольте, я вам помогу, Карл Иваныч,— сказал я, подавая ему
лист бумаги, который ему нужен был в это время, чтобы завернуть кружок
с парикмахером.
— Что, вы уж ужинали? —спросил он, пристально взглянув на меня.
Я отвечал утвердительно. Мы опять замолчали; но вдруг моя рука
печаянно столкнулась с его, когда я подавал ему бумагу, он взял мою
руку и крепко пожал ее своими шершавыми большими пальцами.
— Да,— отвечал я на мысль, выражавшуюся в этом пожатии,— очень г
жалко, Карл Иваныч.
— Я 2 уже привык к этому,— сказал он с чувством,— я всегда был
несчастлив, с самого моего детства и до старости.
— Неужели? — сказал я.
— Да, мой милый Коко 3,— сказал он, в первый раз употребляя это
детское прозвище, которое давала мне моя матушка,— я всегда был
несчастлив 4. Ежели бы вы з-нали мою историю, то вы не поверили бы,
сколько я перенес в этой жизни.
— Расскажите мне, пожалуйста, для прощанья, Карл Иваныч, свою
историю. Я никогда не забуду ееб.
— Хорошо,— сказал он6, закрыл чемодан, запахнув <халат> и
облокотившись рукою на стол в заранее так хорошо известной мне позе, сел
подле постели, посадил меня подле себя, открыл табакерку, понюхал,
утерся и, закатив глаза к потолку, начал 7 мерным, 8 трогательным
голосом.
ИСТОРИЯ КАРЛА ИВАНЫЧА. VI
— Я был несчастлив еще во чреве моей матери. Я родился 6 недель
после сватьбы. В жилах моих течет благородной кровь графов Сомерблат.
Карл Иваныч рассказывал свою историю всегда по-русски, я передаю ее
почти слово в слово в том виде, в котором он рассказывал ее, так как я 9
несколько раз слыхал ее от него в том же порядке и в тех же выражениях:
10 так теперь он знал, что я не в состоянии понимать начало его истории,
он и выпустил его.
Я до сих пор не решил вопроса, была ли это действительно его история
или он во время своей одинокой деревенской жизни в нашем доме
сочинил11 ее и от частого повторения убедился сам в ее истине; или он только
с помощью воображения украсил свою собственную историю
фантастическими фактами и приключениями. Сомнения эти потому приходили мне
в голову, что, с одной стороны, он с слишком живым 12 чувством и
методическою последовательностью, составляющими главный характер
правдоподобности, рассказывал ее, чтобы можно было 13 не верить ему; с другой.
1 очень [трустно] жалко вас 2 никогда 3 Николенька 4 и чтобы вы 5 пожалуй"
ста, Карл Иваныч, для прощанья, [я всегда] вы будьте уверены, что [я] всегда будут
помнить вашу историю и любить вас 6 уло<жил> 7 начал так рассказывать мне свою
историю по-русски, хотя до тех пор мы говорили по-немецки 8 горловым 9 он 10
хотя п выдумал 12 большим 13 сом.<неватьоя>
Рукописные тексты
399
же стороны, вся эта история была так г строго поэтична, округленно
хороша, как это увидит сам читатель, что именно эти-то красоты ее и
вызывали сомнения. Как бы то ни было, вот его история, сколько я ее
ломню.2
[— В жилах моих течет благородной кровь графов Сомерблат] —
повторил он, переведя те же слова по-немецки.— Das Unglück verfolgte
mich schon in Schosse meiner Mutter 3*. Муж моей матери не мог позабыть
ее стыда, предпочитал всегда меньшого моего брата Johann 4 и стыдился
моего рождения. Он был арендатором у 5 графа Сомерблата в местечке
<7 нрзб.у в Саксонии. Он жил богато и мог давать на воспитанью; но я был
чужой в своем собственном фамиль 6. Ich war ein Fremder in
Часто мой добрый маменька говорил мне: «Фриц 7 (я на родине имел 8
имя Феодора), подите сюда в мой чулан». Он давал мне потихонько от отца
пирожки и колбас, плакал и говорил: «Бедный мой, бедный Фриц, отец не
любит тебе, но я тебе люблю и ни на кого 9 не променяю, und niemanden
ziehe ich dich vor. Одно я тебе прошу: учись корошенько и будь честный
саксонец 10, und trachte darum ein ehrlicher Sakse zu werden. Я и старался. Мы
вместе с братом учились у пастора, и скоро я сделал большие успехи: у меня
был прекрасный почерк. Когда я был у пастора n, ein solches Alter erreicht
hatte, daß ich konformiert werden konnte 12*, маменька сказал моему
отцу: «Фриц стал большой, lieber Gustav, что мы будем с ним делать?»
И папенька сказал: «13 Я не знаю». Тогда маменька сказал: «Густав,
отдадим его в ученьи к моему брату, пускай он будет часовой дел мастер».
И папенька сказал: «Хорошо». Und mein Vater sagte: «Gut». 14 Дяденька
жил в городе 15 Meilen 15* от нас; я жил у него 1V2 года, очень старался,
и он обещал мне сделать своим Geselle 16* через 2 год. У дяде была дочь
Linchen, и Linchen полюбила меня. Да, я был красивый мущина, голубой
глаза, римско нози, und hohen Wuchses, высокий рост. Когда я
проходил по улицам, то всякий дев<ушка)> смотрел на меня и смеялся.
Был один раз праздник, 1800 году. Я 17 надел новый камзол, сидел на
лавочка подле наших ворот и курил трубочка, und rauchte mein Pfeipfchen18*,
Linchen подошла ко мне и сказала: «Отчего вы такой скучный, Карл
Иваныч?» Я сказал: «Linchen, я родился несчастлив и буду несчастлив. Я вас
люблю, но я на вас не женюсь—мне это говорит мое сердце. Eine innerliche
Stimme sagt mir dieses». Только я кончил это, пришел Полицей Beahmter und
sagte19*: «Карл Иваныч20, вызнаете, по всей Саксонии назначена
conscription 21*, и всякий молодой человек от 18 до 21 года должен быть золдат22,
пойдемте со мной, и вы вытащите жребий». Я пошел. Мой отец и брат
Johann были там и было много народ. Мне достался жребий не служить,
1 классически поэтична и последовательна) 2 Во многих местах память
отказывается служить мне, и в тех случаях я заменял забытые моими словами 3*
Несчастье преследовало меня уже в утробе матери. 4 Фрица 5 у богатого дворя<нина>
6 семейства 7 KarJchen 8 носил 9 и никогда не 10 человек u nachdem ich <после
того как я> 12* достиг такого возраста, что мог конфирмоваться 13 Он будет золдат.
14 Я учился [9] 2 месяц у моего дяденька и очень старался 15* милях 16*
помощником 17 сидел в нашей лавке 18* курил свою трубочку 19* и сказал 2о пойдемте в ду-
шан, там будет жребий 2l* рекрутский набор ffl солдат
400
Дополнения
а Фрицу служить, и папенька сказал: «Это бог наказывает за грехи моей
матери».
Я взял папеньку за руку и сказал: «Папенька, не говорите этого, а
пойдемте со мной в Bier-Halle \ я вам скажу что-нибудь». И папенька
пошел. Папенька пошел, и мы сели в б<(ир>-к<(афе)> за маленький стол.
«Мальчик,—сказал я,— дайте нам пару Bierkrug 2*, и мальчик принес.
Мы выпили по стаканчик, и брат мой Johann тоже выпил. «Папенька,—
сказал я,— зачем вы так сказали, я буду солдат, я пойду за Johann.
Фриц здесь никому не нужно, и Фриц будет золдат 3». Папенька сказал:
«Du bist ein braver Bursche und ich danke dir — вы честный человек, Карл
Иваныч, я благодарю вас». И я поцеловал его. И я был золдат.
— Ах, Николенька, Николенька,— продолжал он, понюхав табаку,
после продолжительной паузы.— Тогда было страшное время, тогда был
Наполеон. Он хотел завоевать Германию, Рейн и Саксонию. 4 Мы до капли
крови защищались. Und wir vertheidigten unser Vaterland bis auf den
letzten Tropfen Blut b*.
Я пропущу здесь описание кампаний, сделанных Карлом Иванычем,
потому что, во-первых, это слишком длинно, а во-вторых, я не надеюсь
на свою память и боюсь испортить наивную 6 прелесть своими неудачными
подделками, а передам только одно обстоятельство этой войны, которое
особенно живо поразило меня и внушило страшное отвращение к
жестокому Наполеону за его несправедливое обращение с немцами вообще и с
Карлом Иванычем в особенности. Вот как передал он мне это обстоятельство.
Он рассказывал мне, как в одной битве его полк побежал на штурм;
но было так грязно, что нельзя было бежать. Скоро он выбился außer
Athem 7*, спотыкнулся, упал в изнеможении и пролежал на месте8
вместе с ранеными; потом, как в другой раз он собственноручно хотел
тесаком заколоть французского гренадера. Der Franzose warf sein Gewähr
und rief Pardon, und ich gab ihm die Freiheit 9*, и я пустил его10. Наполеон
прижимал нас ближе и ближе к Вин. Napoleon drängte uns immer näher
und näher an Wien, но эрц-герцог Карл был великий полководец, и он не
сдавал ему. Наполеон сказал: «Сдайтесь, я отпущу вас», и эрц-герцог
сказал: «Я не сдамся». Но мы пришли на остров, и провиянт наш был
взят, и mein Kamrad sagte mir: «wir sind umring und wir sind verloren 11H%
мы окружены, и теперь Napoleon возьмет нас». А я сказал: «auf Gott
allein vertraun. Бог моя надежда». Три дни и три ночь стояли мы на остров,
и Наполеон держал нас. У нас не было ни дров, ни хлеба, ни картофеля 12—
ничего. И тиран Napoleon не брал нас в плен и не выпускал,— und der
Bösewicht Napoleon wollte uns gefangen nehmen und auch nicht frei lassen.
Я ел лошади, Николенька, и, наконец, Napoleon взял нас.
1 кафегауз 2* кружек пива 3 солдат 4 и мы все ь* И мы защищали свою
родину до последней капли крови. 6 его наивность 7* из сил 8 до 9* Француз бросил
свое ружье, запросил пардону, и я дал ему свободу 10 Еще он рассказывал мне, как
под Аустерлицем у него болел живот, и он целый день лежал на траве и слушал
пальбу, и как потом заснул и, проснувшись, узнал,что полк, в котором он находился,
сдался. и* мой товарищ сказал мне: «мы окружены, и мы погибли» 12 ни пива
Рукописные тексты
401
1 На мене были синий панталон и шинель из хорошего сукна, 18 талер
деньги были зашиты в поясе и серебряный часы, подарка дяди.
Французские золдаты все взяли у мене, и я сидел в крепости2 . Говорили, что
Наполеон взял Вин, что скоро нас пустят, но я не мог терпеть и хотел
уйти, aber ich konnte nicht einleiden und wollte fliehen. У меня были 2
червонца, которые маменька зашила мне на фуфайка, их никто не нашел. 3
Один раз в большой праздник я сказал сержанту 4, который смотрел за
меня: «Herr Sergeant, нынче праздник и мой папенька рожденье б, я хочу
вспомнить его, пожалуйста, принесите мене 2 бутылки мадер 6, я хочу,
чтобы ваши золдаты были веселы сегодня», и сержант сказал: «Корошо».
Когда сержант принесла мне мадер, я сказал: «Herr сержант, выпьемте
вместе», и он сказал: «Хорошо». Мы выпили одна бутылка, я курил
трубочка, ich rauchte mein Pfeipfchen, и сказал: «Herr сержант, есть ли у вас
отец и мать?», и он сказал: «Есть, Карл Иваныч». Я сказал: «И у меня есть,
и они не знают, жив ли я, и думают, что я умер. Они умрут от печали обо
мне. Sie werden nicht den Gedanken meines Verderbens. У меня есть тоже
2 червонца, я дам их вам, отпустите меня, хотя мы враги; но вы
благородный человек, отпустите меня, и я никогда не забуду вас». Сержант выпил
рюмочка мадеры и сказал: «Я не могу вас пустить, Карл Иваныч, я зол-
дат; но бегите сами. Я буду спать, и солдаты будут спать, ежели вы
купите еще ведро водка, 7 а деньги я с вас не возьму». Да, он был благородный
человек. Ich kauffte ein Liter Brantwein und machte mich aus dem Staube.
Я купил водки и бежал, часовой спал и не видал меня; но за ворота
часовой не пустил меня, я прыгнул в ров, переплыл и побежал 8 по дороге и
бежал всю ночь, но утром по дороге поехали фермеры и золдаты, и я
побежал в рожь. Там я стал на коленки, сложил руки и благодарил Отца
небесного и заснул. Ich dankte dem Allmächtigen fur seine
Barmherzigkeit und mit beruhigtem Gefühl schlief ein 9*.
10 Я проснулся вечером и побежал дальше. Вдруг сзади мене поехал
телега и в телеге ехал человек, курил свой трубочка и глядел на мене.
Я пошел тише, чтобы этот человек обогнал мене, но я шел тише и человек
ехал тише и смотрел на меня, я шел скорее и он ехал скорее и смотрел на
меня. Я сел на дороге; человек остановил свою лошадь и сказал мене:
«Молодой человек, куда вы идете?» Я сказал: «Я иду в Шенбрун». И он сказал:
«Молодой человек, вы говорите неправда: отчего вы без камзол и отчего вы
не брились, садитесь со мной», и я сел с ним. «Скажите мне всю правду,
кто вы и откуда вы идете,— сказал мне добрый человек,— мне нравится
ваше лицо, я помогу вам».—Я все рассказал ему, и он сказал мне:
«Молодой человек, я фермер у баронессы Л., я11 не могу сказать фамилии этой
1 [У меня] Я был хорошо одетый 2 па гауптвахта 3 Был пр<аздник> 4 золдату
5 именинник 6 und ein Bier 7 и я купил 8 побежал в лес, там я стал на коленки,
сказал N oster Vater, положил фуфайку под голова и сейчас заснул, потому что сам
много выпил мадеры. Утром я опять помолился ь* Я поблагодарил Всемогущего за
свое спасение и с покойным чувством заснул. 10 Вдруг какой-то мужчина взял меня за
руку и не скажу
402
Дополнения
баронессы (сказал Карл Иваныч), и у меня бумажный фабрик, поезжайте
со мной, я вам дам работу». Я поехал к нему и жил на фабрик, мой хозяин
был добрый человек; он полюбил меня и дал мне 5 талер в месяц жалованья.
Никто не знал, кто я такой, и меня звали Herr Heinrich.
Один раз баронесса приехала на ферму и пошла посмотреть бумажный
фабрик. Хозяин мой не был дома, и я все показывал для баронессы.
Баронесса была красивая женщин, она сказала мне: «Карл Иваныч,
приходите ко мне», и я пришел.
«Herr Heinrich,— сказала она мене,— сядьте сюда», я сел подле нее.
«Любите ли вы меня?» Я сказал, я не смею любить такая большая дама,
как вы. И она сказала: «Heinrich, это пустяки, поцелуйте меня», и я его
поцеловал, и он весь задрожал.
— Да, Николенька, я родился несчастлив,— продолжал Карл Иваныч
после довольно продолжительного молчания, во время которого он,
должно быть, был погружен в приятные воспоминания. — Я жил так 3 год,
и я опять мог бы жить спокойно и счастливо до гроба своей \ до конца
своих дней. Мой хозяин был бездетный 2, так любил меня, что хотел
сделать своим наследником. Баронесса отдавала мне все, но я не хотел брать,
потому что у ней был муж и дети. Но богу не было угодно. В один
праздник я был в кофейный дом, и много молодых фермеров было там. Мы
курили трубочку, пили пиво и разговаривали про Наполеон, про Франц,
про войну, и всякий говорил свое мнение. Подле нас сидел незнакомый
человек, курил трубочку, слушал нас и ничего не говорил. Это был шпион.
Когда 3 Nachtwächter4* прокричал 12 часов, мы взяли наши шляпы,
заплатили деньги и пошли домой. Ночью мне постучали в дверь: «Machen
sie auf im Nahmen des Gesetzes» 5*, и я отворил. Ко мне вошел незнакомый
человек, который был на кофейном доме, и два солдата mit Gewehr auf der
Hand G*7. Это был шпион. Я вставал, но в сердце у меня кипело. Я подумал,
он подлец. «Пойдемте со мной,— сказал шпион,— в крепость», и я
сказал: «Корошо. Дайте я оденусь, и отошлите ваши солдаты вниз на
лестницу». Он отослал. Когда золдат ушли, я надел сапоги und панталон,
надевал подтяжки и ходил по комнате auf und ab8*. Я подошел к стенке,
где висел на гвоздике mein <2 нрзб.у тесак9. Я подошел к шпион, сказал:
ты подлец, machte ein Hieb10* направо, ein Hieb налево и один на голова.
Шпион упал. Я взял свой чемодан, шкатулка с деньгам и пригнул за
окошко вон. Я бегал две недели; в деревне-я купил лошадь, ехал ночью
и днем ночевал в рожь.
Я уже 5 лет не видал своей матри и думал, она меня считает мертвым,
и может сама умерла, тогда были страшные времена Наполеона — я пошел
в Саксонию, чтобы увидать его последний раз и проститься с звоим
отечества. Я пришел в наш город и сказал девушке, которая служила в
трактир. «Скажите мне, далеко ли отсюда до именья11 графа Сомерблат?», и
он мне сказал: «2 Meilen12. Только графа нет дома, и там теперь новый
1 своего, но вдруг все пропало 2 и хотел меня 3 ночн<ой> 4* ночной сторож
5* «Отворите именем закона» 6* с ружьем в руке 7 которые остались на лестнице
6* взад и вперед 9 взял его 10* сделал один удар и до деревни 12 и я сказал
Рукописные тексты
403
арендатор». И я сказал: «Скажите мне, mein Liebchen, где теперь старый
арендатор Herr Mauer х?>>, и он сказал: «Кажется, м<осье> Г<устав>, он
держит Kafe-Haus в нашей улица» 2. «А М<адам> Mauer?» — sagte ich 3*
и меня задрал под кожу мороз, как я спросил этого. «Не знаю,— сказал
девушка,— кажется она 4 жива еще, только очень, очень стара». Я надел
свой новый фрак, который подарил мне Herr фабрикант, причесал усы и
пошел в этот Kafe-Haus. Мой брат Johann сидел в лавке и спросил, что
мне нужно; я сказал, дайте мне рюмку ликер, ион5 сказал: «Vaterchen 6*,
милостивый государь спрашивает рюмку ликер». Мой отец сказал: «Подай
милостивому государю рюмку ликер». Я сел подле конторки, пил свою
рюмку ликер и курил трубочку (не могу не заметить, что во всех случаях,
где история Карла Иваныча придвигалась к трогательному кризису, он
никак не забывал сказать: ich rauchte mein Pfeipfchen), курил свою
трубочку и смотрел на моего отца и брата,7 и мне хотелось сказать им, кто;
но я не смел, и сердце у мене стучал под жилетом. «Милостивый
государь,— сказал мне папенька,— У вас есть <(2 нрзб.у, вы верно были зол-
дат?» Я сказал: да. «И наш сын был золдат,— сказал папенька,— и вот
8 лет, что он ушел, и мы не знаем, куда он девал; а он был хороший
молодой человек.» Я курил свою трубочку и сказал: «Где служил ваш сын и
как его звали?» Они сказали: «Фриц звали его, и он служил в саксонски
егеря. 8 И он был похож на вас,— сказал мой брат Johann,— такой же
голубой глаза, римски ноза и шнурбард, очень похож». Я сказал: «Я знаю
ваша Фриц».
«Амалия,— sagte auf einmal mein Vater9*.— Подите сюда, тут есть
молодой человек, он знает нашего Фриц.» И моя милой маменька
выходила из задней двери. «Вы знаете нашего Фриц?»— сказала она, посмотрел
на мене и весь бледный за-дро-жал. «Да, я видел его»,— я сказал и не
смел на него смотрейть. И маменька сказал: «Где мой Фриц10, мой дорогой,
мой милый Фриц11? Я бы умерла,— сказал он,— только посмотрейть на
него»,—положил рука на грудь и все смотрел на мене, и в глазах текли12
слезы. Я не мог терпейть «Маменька! — сказал я.— Я ваш Фриц»,
и он упал в мои руки13. (Карл Иваныч отер слезы14.)
Как я у?ке сказал, я15 не ручаюсь за достоверность обстоятельств
рассказа, но ручаюсь за достоверность самого рассказа. Описание войн,
беспрестанных бегств, самопожертвований, свидания с родителями,
имеющего сходство с свиданием Иосифа Прекрасного в движениях лица и
слезах, которые проливал он с своими братьями, вселяют недоверие во
мне теперь; но тогда такие похождения так хорошо гармонировали с моими
1 и его [жена] супруга 2а его жена к<ажется> 3* сказал я 4с ним 5 дал
мне ь* Папенька 7 Они много переменились ö Я сказал 9* сказал вдруг мой отец
10 жив ли он u жив ли он 12 были 13 мне на рука 14 говоря это, плакал ]5 я не знаю,
был ли справедлив рассказ Карла Иваныча, но положительно то, что в то время, как
он передавал его, в его словах была такая ясная последовательность^ жестах так
много истины и чувства, что трудно было сомневаться в [истине его] словах, несмотря
на то, что рассказ этот, по своему слишком классическому расположению, внушал
недоверие.
404
Дополнения
идеально-благородными, неопытными детскими понятиями, что эти-то
самые несообразности внушали мне более всего доверия.
Утерев глаза и табачный нос клетчатым платком и приведя в
спокойное состояние свое расстроенное лицо, Карл Иваныч продолжал свое
повествование.
«Опять я мог бы быть счастливый; но жестоко с^тьба преследовал мене.
Шпионы Наполеона были тогда во всех городах и деревни, и * каждую
минута мене могли открыйть. Отец мой не говорил мене ничего; но я знал,
он боялся, что в его доме найдут беглый человек, и тогда всей пропало.
2 Отец, кроме того, всей свое имения одал брату Johann'у, и мне не було
кусок хлеба. Бог мене свидетель, что я не сердился за это, но я его прощал
всем, не хотел мешать их счастью и решился идти дальше сам искать свой
кусок хлеба.— Но в полк я ни за что на свете не хотел идти, потому что
не хотел служить проти свое отечества. Да, Николенька, я могу сказать
перед богом всемогущим, что я помнил, что мне сказал мой маменька, и
всегда был честный саксонец.— Я решился. Суббота вечерком, когда в
доме мыли пол, я взял мешок с своими вещами и пришел к маменьке 3.
«Куда идешь, Фриц?»— сказала маменька. Я сказал: «Я пойду к моему
приятелю, он живет за 5 миль отсюда, не найду ли я места».— «Прощай.
Когда ты придешь домой, Фриц?» — сказал маменька. Я сказал:
«прощайте», поцеловал его и 4 не мог удерживать слезы (я хотел совсем уйти). —
«Что ты, мой Фриц, так плачешь, ведь ты придешь на этой недели?» —
и она поцеловала меня.— «Всю божья воля, будьте все счастливы»,—
я сказал и пошел.—«Фриц! Что ты говоришь! — закричал маменька,—
поди сюда.» Я плакал, сердце у меня пригнуть хотело и насилу мог терпейть,
но я не посмотрел 5 на него и пошел своим дорогам. Больше я никогда не
видал свою маменька и не знаю, жив ли он или померла. Так я должен
был, как колодник, бежать из собственна 6 своего дома и в чужих людях
искать своего хлеба. Ich kam nach Ems 7*, там мене узнал генерал Спазин,
который лечился там звоим семейства, полюбил мене, достал у посланника
паспорт и взял мене к себе учить его маленькия детьи, и я поехал в
Россию».— Тут Карл Иваныч снова сделал продолжительную паузу,
понюхал табачку и, поправив кружок с парикмахером, закинул немного назад
голову, закатил 8 свои добрые голубые глаза и, слегка покачивая головой,
принялся улыбаться так, как улыбаются люди под влиянием приятных 9
воспоминаний. «Да,— начал он опять, поправившись в кресле,— много я
испытал в своей жизни хорошего и дурного, но вот мой свидетель,—
сказал он, указывая на образок спасителя, шитый по канве, висевший над
его кроватью,— что никто не может сказать, чтобы Карл Иваныч был
когда-нибудь нечестным человеком. Der General Spasin hatte eine junge
Tochter. Das liebenswürdigste Fräulein, das man nur sehen konnte. Ich
gab ihr Lektion. Kurz, sie wurde in mich verliebt 10*. Он полюбил мене.»
1 и отец 2 [Но в свой полк я не] и я ре (шился > 3 и сказал: «Маменька,
прощайте, я пойду в 4 и слезы выстелили мне 5 не посмотрел назад 6 из собственного
7* Я пришел в Эмс 8 слегка 9 радостных 10* У генерала Спазина была молодая дочь,
милейшая на свете барышня. Я давал ей уроки. Одним словом, она в меня влюбилась «
Рукописные тексты
405
Пропускаю подробности этой связи, начатой, по рассказу Карла Иваныча,
самой барышней, генеральской дочкой, и от которой Карл Иваныч всеми
средствами старался удерживать ее, передаю его рассказ в том месте, где
опять резко выказалась немецкая честность и порядочность моего старого
дядьки.
«Один раз мы гуляли в парка, детьи бегали впереди, и я сел на
скамейку подле нее. Она сказал мне: «Карл Иваныч, я так люблю вас, что не
могу больше терпейть, папенька не позволит нам 1 жениться. Что мы будем
сделайть?» Я сказал: «Будьте тверды, старайтесь меня забыть, 2 потому что
я не должен быть хуже бесчувственного бревна и черной неблагодарностью
заплатить за всю благодеяния вашего папеньку. Я уеду от вас». —
«Никогда,— он закричал, схватил меня за руку и таким большими глазами
смотрел на мене,— побежимте, Карл Иваныч, увезите меня.» И я сказал: «Ежели
бы я это сделал, я бы был подлец, и тогда вы не должны меня любить».
Я встал и ушел в свою комната, а сам я его очень любил. Потом она уехала
с маменькой в Москву, там забыла мене и вышла замуж за кн. Шербовский
и благодарил мене, что я был честный человек.— Опять пауза.— Так
я пришел потом в ваш дом, к вашей маменька 3, и его не стало. 4 Теперь
старый, никуда негодный, и моя 20<?>-летней служба пропал, и я должен
идти на улица искать опять на старости лет свой кусок черствого хлеба.
Дай бог, чтобы ваш новый учитель был другой Карл Иваныч. Дай бог,
дай бог! — повторял он задумчиво с слезами на глазах. Я не мог выдержать
и заплакал так сильно, что 5 Карл Иваныч услыхал мои рыдания, он
подошел ко мне, погладил по голове и поцеловал. «У вас доброе сердце, Ни-
коленька, бог даст вам счастья,— сказал он, — не забывайте только
своего старого друга.»— Куда девались мой ложный стыд плакать,
молодечество и гордое сознание, что я уже не мальчик. Я сидел на постели,
робко смотрел ему в глаза и не6 удерживался от приятных слез участия,
которые обильными ручьями текли по моим щекам. 7 Истинное чувство
всегда возьмет верх над привитыми предрассудками; потому что истинное
чувство доставляет истинное душевное наслаждение. Меня более всего
расстроивала та мысль, что человек такой добрый, благородный,
перенесший столько несчастий, не нашел справедливости и в нашем доме и 8
имеет право обвинять и презирать нас.
НОВЫЙ ПОРЯДОК ВЕЩЕЙ.9 VII
Наконец настал и тот достопамятный для меня день, в который m-r.Str
Jérôme должен был заменить Карла Иваныча. В комнатах наших
царствовал целое утро какой-то неприятный беспорядок и пустота. В комнате
Карла Иваныча не осталось ни одной вещи, ему принадлежавшей 10.
Вместо высокой постели его с пестрым стеганым одеялом оставалась ll
пустая крашеная осиновая кровать с голыми неровными досками, около
1 мне 2 я уеду от вас 3 она была ангел небесный 4 Теперь мене гонят из дома,
когда я стал старый 5 не мог затаить своих рыданий 6 не мог 7 Хотя * и должен
9 Новый гувернер 10 ни высокой постели u осиротевшая дубовая кро<вать>
406
Дополнения
кровати одиноко торчали осиротевшие железные гвоздики (медные
гвоздики с винтами Карл Иваныч взял с собою), на которых прежде висели его
шапочка, халат, часы с егерехм 1... Около стены между окон заметно было,
по свежести обой, место, затянутое кое-где паутинами, около которого
стоял собственный комод Карла Иваныча, и на стенах такие же места, где
висели его картины 2. На лестничной площадке 3 стояли комод, 4 сундук,
чемодан, 5 узел и разные мелкие вещи Карла Иваныча, как-то: сапожные
щетки, медные подсвечники, 6 сапожные колодки. Вынося все эти вещи,
Карл Иваныч не забывал подзывать 1 каждый раз Николая и объяснять
ему, что вещи эти его собственные, что он чужого не берет, и Николай
каждый раз внимательно рассматривал вещь и подтверждал, что оная
действительно принадлежит Карлу Иванычу. Уже ломовой извозчик давно
дожидался у подъезда; но Карл Иваныч медлил, по тому случаю, что
требовал, чтобы бабушка, папа или кто-нибудь из доверителей их пришел бы
освидетельствовать, что он ничего не берет чужого: ни подсвечника, ни
сапожной колодки — ничего. 8 Посланный к папа возвратился, сказав,
что он не имеет9 в этом отношении ни малейшего подозрения. Карл
Иваныч вздохнул и пошел прощаться с бабушкой. Мы последовали за ним,
так как классов в этот день не было.— В комнате бабушки сидели Мими с
своим вязаньем, ®бе девочки и какой-то молодой белокурый щеголь
мужчина е дирочкой на подбородке, который почтительно, но 10самоуверенно
и громко говорил с бабушкой тем дурным натянутым выговором
французского (с сильными ударениями на последнем слоге и с грассированьем),
которым говорят молодые французы.
— L'éducation de jeunes gens d'une si noble famille, m-me la Comtesse,—
говорил он,—est une tâche sacrée, que je saurais comprendre et remplir.
Je vous promets sur mon honneur, m-me la Comtesse, que dans deux ans
vous ne reconnaîtrez pas mes élèves; mais il faut que je commence à étudier
les caractères n*.
— 12 Je compte sur vous, mon cher m-r St.-Jérôme 13*,— говорила
бабушка.
Карл Иваныч, войдя в комнату, поклонился бабушке и сурово
взглянул на своего преемника, который, напротив, весьма учтиво и, как мне
показалось, насмешливо поклонился ему.
Я был как на иголках, мне казалось, что вот-вот два наши гувернера
поссорятся, и Карл Иваныч14 будет побежден этим молодым ловким
французом. Бабушка казалась особенно весела.
— Что, вы уж едете, мой милый,— сказала она Карлу Иванычу,—
вы бы пообедали с нами.
1 и т. д. 2 картины Карла Иваныча. По комнате были разбросаны 2—3 стула,
клочки оберточной бумаги, паутины. 3 большой кучей свал<ены> 4 два 5 мешок
6 [стакан] [ружье] крючки для надевания сапог и т. д. 7 подходить к 8 Папа
9 на него 1и но гром<ко> 1]* Воспитание молодых людей такой благородной семьи,
графиня,— задача священная, которою я смогу овладеть и осуществить ее. Клянусь
честью, графиня, что через два года вы не узнаете моих воспитанников; но начать
следует с изучения характеров. 12 Et 13* Я полагаюсь на вас, милый мосье Сен-Жером
14 постр<адает>
Рукописные тексты
407
— Благодарю вас, ваше сиятельство,— отвечал Карл Иваныч с
достоинством,— я должно ехать,— и он подошел к ее руке не совсем
твердыми шагами.
— Ну, прощайте, мой милый, * я вам очень благодарна за вашу любовь
к детям; но вы знаете, что нельзя держать 2-х гувернеров, а я всегда
с удовольствием отдам вам справедливость, что вы были примерный
гувернер.
Карл Иваныч молча отошел от бабушки и подошел к девочкам.
— Прощайте, Любинька (так он называл Любочку), не забывайте мене,
пожалуйте ручка.
Добрая Любочка растерянными большими глазами смотрела на него,
2 потом крепко, видно было, что от души, поцеловала его в парик и
заплакала. Мими встала, положила вязанье, вытерла платком потную правую
руку и подала ее Карлу Иванычу.
— Надеюсь, Карл Иваныч,— сказала она краснея,— что мы
расстаемся друзьями, ежели я в чем была виновата, то извинше 3 меня.
— Вот вам судья, Марья Ивановна,— сказал Карл Иваныч, одной
рукою взяв ее за руку и целуя ее, несмотря на то, что она выдергивала
ее, а другою трагически указывая на образ, и, еще раз поклонившись
всему обществу, вышел из комнаты.
Я и впоследствии 4 имел случай делать такие наблюдения, как часто
люди, находясь в чувствительном расположении, обращают совершенно
против своего желания свою нежность на людей, которых они не любят.
Раздражение чувствительности было так сильно в эту минуту в Карле
Иваныче, что он с наслаждением ловил сморщенную руку Мими, своего
единственного врага, ежели не считать шпиона, которому он дал Hieb по
голове, и с нежностью покрывал ее жаркими поцелуями.
— Vous me permettrez, m-me la Comtesse, — сказал St.-Jérôme,—
de voir, si Ton a apporté mes malles 5*,—и вышел вслед за нами.
Карл Иваныч остановился в зале и подошел к нему.
— Милостивый государь,— сказал он ему 6 шепотом, с намерением,
чтобы мы не слыхали того, чю он станет говорить (я отвернулся, но
напрягал все свое внимание),— милостивый государь, Володя умный 7 молодой
человек и всегда пойдет хорошо* но за ним надо смотрейть, а Николенька
слишком доброе сердце, с ним ничего не сделаешь страхом, а сей можно
сделать через ласку.
— Sehr gut, mein Herr 8*,— сказал француз, хотя по его выговору
можно было заметить и я после узнал, что он не знал по-немецки.
— Пожалуйста, любите и ласкайте их, вы всей сделаете лаской.
— Поверьте, mein Herr, что я сумею найти орудие, которое заставит
их повиноваться,— сказал француз, отходя от него, и посмотрел на меня.
Но, должно быть, в том взгляде, который я остановил на нем в эту минуту.
1 не забывайте сво<их> 2 и, бедняжка, 3 простите 4 часто б* Вы мне
разрешите, графиня, посмотреть, привезли ли мои чемоданы* в так чтобы мы не сл<ыхали>
7 мальчик 8* Очень хорошо, сударь
408
Дополнения
не было много приятного, потому что он нахмурился и отвернулся г.
Дело в том, что я убил бы в эту минуту этого фанфарона француза, так он
гадок и жалок казался мне в сравнении с Карлом Иванычем. С этой
минуты я почувствовал 2 смешанное чувство злобы и страха к этому человеку.
Уложив весьма тщательно 3 свои вещи на дрож<ки>, Карл Иваныч
обнял Николая, нас и с слезами на глазах сошел с крыльца. Старый
Николай, повернувшись к стене лицом, хныкал, как баба, и у нас с Володей
были слезы на глазах.
Скоро привезли и les malles de m-r St.-Jérôme. Я до тех пор еще никогда
не видывал таких превосходных вещей: два черных чемодана, покрытые
лаком, с звонкими замками, мягкое 4 покрытое атласом кресло, длинный
стол 5 с красным сукном и различными ьырезушками; и главно, что
поразило меня, бесчисленное множество платья и сапог лаковых, прюнелевых
и простых опойковых. Даже флегматический Николай пришел в изумление
при виде некоторых голубовато-оранжевых панталон с серебристыми
полосками и пожелал знать, что может стоить такая вешь. S t.-Jérôme
весьма милостиво ответил, что такие панталоны стоят ему 70 рублей и
что ниже 6 этой цены он и не носит платья.— Такого важного человека,
как m-r St.-Jérôme, я и не видывал никогда. Когда вещи его были убраны,
на столе с красным сукном раскинуты блестящие бронзовые безделушки,
щеточки и гребенки разных видов, духи, помада, под простыней за
ширмами повешен его необъятный гардероб и на нем надет синий атласный с
красными мушками халат с огромными кистями, он сел в кресло с
пружинами, закурил какую-то беленькую сигерку, бывшую тогда еще
новостью, и имел 7 для меня в то время, как я смотрел на него из двери, вид
до того величественный, что мне и подумать страшно было, как придется
мне жить с ним и учиться под его надзором.— Когда нас позвали к обеду,
8 m-r St.-Jérôme вышел из своей комнаты 9 в черном коротеньком
сюртучке, палевых панталонах и с енежно-бельши воротничками и манжетами.
Голова его вся была покрыта мелкими завитками. В одной руке он держал
тонкий расшитый батистовый платок, в другой сверток почтовой
красивой бумаги, исписанный и 10 графленный. Это был, как я впоследствии
узнал, Projet d'éducation pour les nobles enfants Russes de la famille... confiée
par leur respectable grand'mère Madame la Comtesse de... à mes soins ll*.
12 Перед обедом и во время обеда он не умолкал, и бабушка, казалось,
очень довольна была его болтовней, она взялась объяснить ему наши
характеры и назначенье. Про Володю она сказала, что она желает13 его
видеть военным адъютантом какого-нибудь важного лица, ловким кавалером
большого света. Про меня же она сказала, подозвав меня и взъерошивая
волосы на моем теме, что я готовлюсь и, по ее мнению, оказываю
способности быть дипломатом и носить прическу à la coq. Не знаю, что разу-
] от меня 2 [страшное] злобу и ст<рах> 3 как делал все * мягкое сафьянное
5 обитый 6 мень<ше> 7 пред<ставлял> 8я заметил а [еще в новом] в синем фраке
30 раз (графленный) п* Проект воспитания детей из благородной русской фамилии...
порученных моим заботам ее высочеством бабушкой графиней... 12 [Он сделал
Володе замечание, что] — M-r, Voldemar,— сказал он Володе 1а готовит
Рукописные тексты
409
мела бабушка под словом дипломат; но знаю то, что дипломат, по ее
понятиям, пикак не мог быть без взбитого хохла, т. е. прически à la coq,
составляющего неотъемлемую принадлежность этого звания. St.-Jérôme
был, как казалось, очень доволен своим новым назначением, как он был
доволен всем: и своими панталонами, и своей особой, и это
самодовольство, выражавшееся в каждом движении его, составляло отличительную
черту его личности. i Он долго читал бабушке свой Projet 2, написанный
самым напыщенным 3 языком, и бабушка осталась им весьма довольна.
Сколько я ни напрягал свое внимание, чтобы понять сущность этого
Projet, 4 я 5 ничего не понял, 6 кроме того, что этот человек очень мало
будет заботиться о нас. Он, как кажется, воображал себя каким-то Fene-
lon'oM, a нас наследниками престола или принца французской крови,
и бабушке такое направление в нем, как кажется, очень нравилось. Во
время обеда St.-Jérôme обратился было к папа с какими-то рассуждениями
о удовольствиях общества, но папа сделал, как будто не слышал его, а
когда ответил, то так сухо.
Через две недели после вступления в наш дом m-r St.-Jérôme весь
порядок нашей жизни радикально изменился. Спальня наша 7 сделалась
кабинетом St.-Jérôme, a мы спали в классной, в шкафах, из которых
делались кровати на ночь. От нас требовалось вставать в 5 часов, и тому,
кто вставал раньше, полагался приз 15 к. сер. На стене висело расписание
занятий, красивым прямым почерком написанное по-французски на 8
синей бумаге и вставленное в красивую рамку под стекло. Классы
продолжались у нас от 7 часов и до 3, до обеда, и от 4 после обеда до 7 вечера.
St.-Jérôme занимал большую половину дня уроками французского
синтаксиса, истории французской литературы, французской орфографии
и т. д. Девочки вместе с нами слушали уроки St.-Jérôme, и именно со
времени начала этих уроков я заметил большую перемену в них. Катенька,
которую St.-Jérôme называл m-lle Catherine и всегда хвалил за ее
способность, как-то особенно странно держала себя с ним, беспрестанно *
шепталась с Любочкой, и с этого времени я заметил, что они10 начали11
закатывать глаза и соперничали в этом между собою. По предложению
St.-Jérôme12 мы стали брать уроки фехтованья, верховой езды и танцев
и получали жалованье по синенькой в месяц, из которой за наши
проступки вычитались извест<ные> назначенные су*ммы. Главным же наказанием
было запрещение ехать в манеж.
УНИЖЕНИЕ i3
Исключая13 Илепьки Граи, который приходил учиться с нами, мы не
видали никого сверстников. С Ивиными мы встречались изредка на Твер
ском бульваре и в манеже, к нам же никто не ездил почти целый год
траура,14 под предлогом траура и беспокойства, которое это могло причи-
1 Он и бабушка 2 с таким [назидательным] невольным 3 ученым 4 я ничего
6 ровно 6 выражения, как 7 перед<ана> 8 бе<лоп> 9 изредка 10 как-то странно
и учиться ^ нас стали 13 Зач. заглаьие: Ненависть. ,4 во-первых, шлому, что
410
Дополнения
нить бабушке, и еще более потому, чтобы мы не развлекались от классов,,
особенно Володя, поступавший будущей весной в университет.
М-г St.-Jérôme жил у нас уже 2 года, я начинал привыкать к нему,
но, несмотря на то, что он, как я теперь вспоминаю, был хороший француз,
я не мог любить его г. Скажу больше: это был первый человек, к которому
я чувствовал чувство, совершенно противуположное любви. Он был не
глуп, довольно хорошо учен и добросовестно исполнял в отношении нас
свои обязанности; но 2 был пропитан тем тщеславным и
невежественно-самоуверенным легкомысленным эгоизмом, который составляет
отличительную черту его земляков, не умел обращаться с нами и в особенности
наказывать. Само собою разумеется, что бабушка объяснила ему свое мнение
касательно телесных наказаний, и он не смел бить нас; но заметно было, что
это стесняло его, даже часто он угрожал нам, в особенности мне, розгами и
выговаривал слово fouet (как-то }оиаШг)так, как будто высечь нас
доставило бы ему огромное удовольствие. Я нисколько не боялся самой боли
наказания, никогда не испытывал; но одна мысль, что St.-Jérôme может
fouatter меня 3,— уа! Случалось, что Карл Иваныч в минуту досады
расправлялся с нами линейкой или помочами; но я без всякой досады
вспоминал об этом, и даже теперь, когда я был гораздо больше развит (мне
был 14-й год), Карл Иваныч наказал меня, 4 я бы перенес это, потому что
Карла Иваныча я любил, привык считать его членом своего семейства,
помню его с тех пор, как самого себя, а этот был пришлец и пришлец
гордый, самодовольный, к которому я ничего не чувствовал, кроме того
рода уважения, которое я чувствовал к большим. Карл Иваныч был
старик-дядька, 5 смешной, которого я 6 любил, но все-таки ставил ниже себя
в общественном положении, которое я понимал несколько; но St.-Jérômer
7 молодой, щеголь, образованный, старающийся всегда стать наравне
со всеми,— это было другое дело.— Карл Иваныч 8 наказывал 9 и бранил
нас всегда хладнокровно, видно было, что он это делал потому, что считал
необходимым, хотя и неприятным. St.-Jérôme, напротив, всегда любил
драпироваться в роль наставника (précepteur) и когда наказывал насг
то видно было, что делал10 для своего личного удовольствия — увлекался
своим величием, что вот, мол, я тебя всегда уничтожу, дрянной
мальчишка. Его французские фразы с сильными ударениями на последнем слоге
и accent сЕгсотНех'ами, которые он говорил с неописанным
самодовольством, были мне страшно противны. Карл Иваныч, рассердившись, называл
нас шалунья, дурной мальчик. St.-Jérôme называл vilain garnementr
mauvais sujetn* и тому подобными названиями, которыми заставлял
меня бледнеть и дрожать от злости и унижения. Карл Иваныч ставил нас
на колени лицом в угол, St.-Jérôme трагическим голосом, выпрямляя
грудь и делая величественный жест рукой, кричал о детях mauvais sujet
и приказывал становиться на колени перед ним. Никогда не забуду я
1 не только 2 не умел обращаться с нами, в особенности наказывать 3
[приводила)] заставляла> 4 я думаю 5 несколько 6 умел ценить и 7 как будто равный
мне 8 когда 9 или iü это с особей<ным> а* бездельник, негодяи
Рукописные тексты
411
одной страшной минуты, как St.-Jérôme, указывая пальцем на пол перед
собою, приказывал стать на колени, а я стоял перед ним бледный от
злости и говорил себе, что лучше умру на месте, чем стану перед ним на колени,
и как он изо всей силы придавил меня за плечи и, * повихнув спину,
заставил-таки стать на колени. Ежели бы у меня был нож в эту минуту, я,
2 не задумавшись, зарезал бы его и два раза повернул у него в ране.
Все время пребывания St.-Jérôme'a в нашем доме чувства подавленной
гордости, страха унижения и по временам истинной ненависти к нему
наполняли мою душу и отравляли лучшие удовольствия. Ничто так много
не способствовало к происшедшему во мне моральному перевороту, к
которому я приближаюсь, как эти чувства, внушенные во мне в первый
раз 3 нашим гувернером. (За все время моего отрочества у меня есть не
более как 2, 3 4 воспоминания, освещенные счастьем. Остальные 5 как-то
темны, бесцветны, и я с трудом удерживаю их летучую связь в моем
воображении 6.)
7 В одно воскресенье, когда St.-Jérôme сидел в своей комнате с
пришедшими к нему гостями-французами, а я сидел в классной, как будто
занимаясь рисованьем, и слушал 8 разговор французов,— St.-Jérôme отворил
дверь и кликнул 9 подать себе одеваться Василия, того самого, который
хотел жениться на Маше, который был назначен бабушкой ему в
камердинеры. Дверь осталась отворенной, и я мог слышать их разговор.
Разговор по тому случаю, что Василий долго не приходил, шел о рабах, les
esclaves, les serfs 10*. Один говорил: ce sont des brutes, qui ressemblent
plutôt à des morceaux de bois, qu'à des hommes11*, другой говорил: il n'y a
que le knout pour en faire quelque chose12*. (Еще прежде я замечал, что les
serfs очень занимали St.-Jérôme'a. Когда к нам приехал из деревни обоз,
то он долго не мог успокоиться.)
Наконец, пришел Василий, но у двери его остановил бабушкин
дворецкий.
— Что ты к столу нейдешь? — сказал он ему.
— Когда ж мне было? — отвечал Василий, который был несколько
хмелен, как я еще с утра заметил,— тут комнаты убирал, тут платье
чистил, вот как уйдет мусью со двора, так я и приду.
Слово «мусью» вывело St.-Jérôme'a из себя.
— Сколько раз я тебя говорил, канай13, что меня зовут Август
Антонович, а пемусъю, дурррак!
— Я не знаю, как вас зовут, знаю, что мусыо,— отвечал Василий,
который был в особенном припадке грубости.
1 чуть не сломав 2 думаю я 3 этим человеком 4 свет<лые> б же ежели в
6 Утро: [приходят учителя] готовишь уроки (к] для классов русского языка,
истории или математики, которые [придут] будут до обеда.
Все поступки St.-Jérôme дышали этим [французским] легкомысленным,
тщеславным эгоизмом, составляющим отличительную черту [его нации] французов. 7 Вот
8 их разговор ü велел 10* рабах, крепостных п* это грубые животные, более
похожие на куски дерева,чем на людей 12* только кнутом можно с ними чю-нибудь сделать
]ь каналья
412
Дополнения
— Так вот ты будешь меня знать, канай,— закричал St.-Jérôme
и ударил его.
Василий молчал; ло дворецкий подошел к двери.
— Et dire, qu'un 1 crétin comme celui-là me gâte le sang et Tappétit 2* —
сказал он, обращаясь к своим знакомым, которые посмеивались,3 глядя
на Василия. — Il ne s'attendait pas à recevoir un soufflet aussi bien
appliqué. Voyez, quel air hébété 4*.
Василий действительно молчал и, казалось, находился в раздумье.
— Пошел вон! ты здесь не нужен,— сказал St.-Jérôme величественно.
— Пошел вон,— повторил Василий, как будто обдумывая смысл
этого выражения,— нет, не пошел вон, а пожалуйте к графине, мусью.
Как вы смеете драться. Я 6 лет служу и графу покойному служил, а бит
не был. Пожалуйте-ка,— повторил он, делая движенье головой по
направлению двери. St.-Jérôme хотел еще разгорячиться, но почтенная
фигура дворецкого с седой головой и в белом жилете и галстуке укротила его»
— Не годится, сударь, чужих людей бить. Как вам будет угодно,
а я графине доложу.
St.-Jérôme оправдывался, говоря, что он грубиян; но заметно трусил,,
ему неприятно было, чтобы такая сальная история дошла до бабушки.
— Ce n'est rien,— сказал он своим знакомым,— je dirai tout ce soir
à la comtesse et le coquin recevra le knout 5*,—и вышел в коридор, где
довольно долго шепотом говорил с Василием и дал ему денег, которые этот
последний долго держал на руке 6 и, должно быть, не хотел мириться. 7
Это происшествие долго мучило меня. Я не мог простить Василию, что он
помирился с ним и взял деньги. Как он, француз, смел ударить нашего
русского человека!
Приближаясь в моем рассказе к обстоятельству, произведшему во
мне резкую моральную перемену, я полагаю нужным объяснить еще
некоторые обстоятельства, 8 подготовившие этот переворот; 9 ибо я
убежден, что никакое обстоятельство, как бы поразительно оно ни было, без
помощи подготовления, происходящего от постоянных, хотя и
незаметных причин, не в состоянии изменить направление человека10 и тем более
из слишком откровенного, чувствительного и пылкого мальчика сделать
существо скучное и скучающее, мечтательное, сосредоточенное11 и
скрытное не из12 желания обманывать, а ив недоверчивости к самому себе.
Я действительно становился таким13. Ежели я ошибаюсь, то от чистого
сердца; но воспоминания о моем отрочестве и наблюдения, которые я
имел случай делать впоследствии над другими детьми, убеждают меня
в том, что скрытность, мечтательность, недоверчивость к себе и другим
1 сапа <П1е> 2* И этот кретин еще портит мне кровь и аппетит 3 говоря 4* Он
не ожидал получить такую ловкую пощечину. Смотрите, какой у него дурацкий вид.
5* Это ничего, сегодня вечером я расскажу обо всем этом графине и мерзавец
будет наказан кнутом 6 и продолжал говорить, что он будет 7 Я был в 8 имевшие
влияние на 9 потому что 10 мальчика п в самом себе 12 от 13 и главною причиною
тому было то, что [я рассуждал] рассудок мой развивался и я узнал много до того
неизвестных мне чувств и желаний
Рукописные тексты
413
и иногда неприязненные чувства злобы и зависти составляют
характеристический признак этого возраста. Это есть род моральной оспы или кори,
всегда прививающейся к ребенку в эту 1 переходную пору жизни, смотря
по обстоятельствам, в различной степени силы, и во время которой
нужно бы наставникам особенно нежно обращаться с характером детей, чтобы
навсегда не испортить его. Причина такого положения есть первое
понятие ребенка, уясненное сознанием о существовании зла; потому что
хорошие и дурные чувства мы понимаем только тогда, когда чувствуем
зародыш их в собственном сердце. — Как же не смутиться юной невинной
душе ребенка, не знавшего 2 прежде различия между добром и
удовольствием, злом и неудовольствием, от сознания зла, хотя и темного для 3
его неопытного рассудка, но слишком понятного для проницательного
инстинкта чувства. — Итак, по моему мнению, такое тревожное,
сосредоточенное в самом себе неестественное состояние души есть общий
признак переходного состояния отрочества 4; но во мне это состояние
усиливалось еще 5, к счастию или несчастию моему, еще некоторыми
обстоятельствами 6. (Отношения мои с St.-Jérôme — из 3-й тетради последнего
листа.)
Я понимал, что чувство, возбужденное во мне St.-Jérôme,было нехорошо
и 7 никому не признавался в нем, да и не умел бы выразить, ежели бы было
такое лицо, которому бы я решился передать его; и чувство это 8, как
и всегда бывает, разгоралось все больше и больше от уединенных
мечтаний. Часто, размышляя один о том, как будет торжествовать этот человек,
когда достигнет своей жестокой цели унизить меня, я до того разгорячал
себя, что решался или бежать, или в первый раз, как увижу его, сказать
ему, какой он ужасный, жестокий человек, как много я его презираю за
то, что он, во-первых, еще молод, а во-вторых, француз, и потом все разом
покончить с ним, и сердце у меня кипело, кипело, так что я бледнел, не
мог сидеть на месте и удерживать отрывистых восклицаний. Потом, когда
я сходился с ним в классе, я видел, что невозможно ничего сделать, вся
моя решимость пропадала, и я чувствовал, что надо продолжать терпеть
и вечно бояться. Это чувство 9 страха унижения было невыносимо. Я
сидел в классе и, вечно думая о самом учителе, ничего не понимал из того,
что он говорил; St.-Jérôme находил, что я чрезвычайно туп, и говорил
мне это.10 Во всем, что он ни говорил, я отыскивал п тайное,
оскорбительное для меня значение. Да, это было истинное чувство ненависти — не
той ненависти, про которую пишут в романах и в которую я не верю,
ненависти, которая находит наслаждение делать зло; но той ненависти,
которую невольно стараешься скрыть от самого себя, которая внушает вам
1 в это время 2 не знающего 3 для выражения и 4 молодости 5 некоторыми
обстоятельствами 6 еще тремя обстоятельствами. И эти обстоятельства были:
первое — молодость и французское происхождение гувернера, второе — старшинство
и добродушно прямой характер брата Володи и третье — главное — [убеждение
в том, что я дурен собой] невзрачность моей физиогномии. Я никому не признавался,
само собою разумеется, в чувстве, которое возбуждал в^ мне St.-Jérôme 7и
поэтому 8 само 9 боязни 10 Я был страшно самолюбив, и это мучало меня еще больше.
11 тайный смысл, оскорбшельный для меня
414
Дополнения
непреодолимое отвращение к человеку, заслуживающему, однако, в
каком-нибудь отношении ваше уважение, делает для вас противными в этом
человеке все члены, все движения, волоса, шею, походку, звук голоса —
все, и вместе с тем какой-то непонятной силой притягивает вас к этому
человеку и заставляет с беспокойным вниманием следить за каждым его
движением.
Я был только годом и несколькими месяцами моложе Володи; мы
всегда х учились, играли с ним вместе, и между нами, как между старшим
и младшим, 2 не делали никакого отличия; но именно около того времени,
о котором я говорю, я начал понимать, что я не товарищ Володе по годам,
наклонностям и способностям и что Володя с тайной гордостью сознает
свое старшинство, которое не продает за чечевичное блюдо, и смотрит на
меня не более как на меньшого брата, маленького скучного мальчика.
Такое убеждение, может быть и ложное, внушило мне самолюбие,
страдавшее при каждом столкновении и сравнении с Володей — в
удовольствиях, в ссорах, в ученьи. 3 И все эти столкновения развивали во мне
опять скрытое чувство, не 4 злобы (избави бог! я не помню в жизни моей
ни одной минуты, в которую бы любовь моя к брату изменилась 5), но
скрытое чувство зависти, которое тем более усиливалось, чем более я
старался таить его. Когда Володе сделали в первый раз голландские
рубашки со складками, я бы должен был сказать ему, что мне очень нравятся эти
рубашки и 6 весьма досадно не иметь таких, и я уверен, что мне стало бы
легче; но теперь каждый раз, как он надевал свою рубашку при мне
или 7 оправлял ее воротнички и смотрел на меня, мне казалось, что он
подсмеивается надо мной. А часы, которые он заводил при мне брегетов-
ским ключиком?
Меня мучало больше всего то, что Володя, как мне иногда казалось,
понимал мою зависть и старался не возбуждать ее. Кто не испытал тех
таинственных, бессловесных отношений, проявляющихся в движении
и во взгляде с людьми, с которыми живешь постоянно,—с слугой, с женой,
с братом, с которыми не во всем был откровенен. Сколько недосказанных
мыслей, и желаний, и страха быть понятым выражается в одном беглом
взляде, когда случайно робко встречаются 8 ваши глаза. Но едва ли
Володя чувствовал то же, что я: может быть, меня обманывала в этом
отношении моя излишняя восприимчивость и склонность к анализу. — Володя
был откровенно пылок и непостоянен: он увлекался беспрестанно самыми
разнородными предметами и, увлекаясь, предавался всей душой тому,
что занимало его. С тех пор как мы приехали в Москву, у него перебывало
страстей десять: то это была страсть к картинкам, которые он покупал на
все получаемые деньги, сам рисовал и выпрашивал у рисовального
учителя, у Мими, у папа, у бабушки; то страсть к вещицам, которые он
собирал везде и украшал ими свой столик; то страсть к романам, которые он
доставал потихоньку и читал по целым дням и даже по ночам; то страсть к9
1 росли и 2 до сей поры 3 Володя через несколько месяцев должен был
вступить в университет; но я продолжал вместе 4 не зависти 5 изменилась бы 6 и что
ыш 7 ходил ь нерешительные взгляды 9 к горничным
Рукописные тексты
415
девичьей, в которой он проводил все свободное время, разумеется, тогда,
когда никто не мог поймать его там. Я всегда следил за его страстями
и сам невольно увлекался ими; но предаваться им было уже для меня
невозможно, так как место было занято им; и я молча завидовал. х Особенно
последняя страсть Володи занимала меня, и я внимательно и далеко не
беспристрастно следил за ней. По целым часам проводил я в чулане под
лестницею, без всякой мысли с напряженным вниманием прислушиваясь
к малейшим движениям, происходившим наверху, и наблюдая сцены,
происходившие в коридоре. Ссоры, происходившие между нами,
производили во мне тоже чувство зависти к счастливому, благородно
откровенному характеру Володи, которому я удивлялся, но не мог подражать.
Однажды, во время сильнейшего пыла его страсти к вещицам, я подошел,
с книгой, по которой твердил урок, к Володиному, уставленному разным
стеклянным, апликетовым и фарфоровым хламом, столику и в
рассеянности взял в руку один позолоченный пустой флакончик,
поддерживающий общую симметрию всех разнообразных украшений. Сначала я, глядя
в книгу, вертел его в руках, потом и все внимание мое перешло к
флакончику: я надел его на карандаш и размахивал им по воздуху.
Кончилось, разумеется, тем, что флакончик сорвался с карандаша, полетел на
пол и разбился. В эту самую минуту вошел Володя.
— Кто тебя просит трогать мои вещи? — сказал он, с досадой
заметив расстройство, произведенное мною в симметрии расположения его
вещей. — А где флакончик? Непременно ты
Мне стало досадно, что он хочет уличить меня, как будто я скрывался.
— Да я и не скрываю,— отвечал я, принужденно неловко улыбаясь.—
Я нечаянно уронил его и разбил; что ж за беда?
Володя покраснел от досады и, поднимая флакончик, подернул
плечом, точно как папа.
— Сделай милость, никогда не смей прикасаться до моих вещей,—
сказал он, с сокрушением глядя на разбитые куски флакончика и
составляя их. Выражение 2 не смей уже оскорбило меня.
— Пожалуйста, не командуй,— отвечал я,— и не буду трогать твоих
финтифлюшек. 3 А 4 разбил, так разбил, что ж тут говорить. — И я
улыбнулся.
— Да тебе ничего, а мне чего,— продолжал Володя, с отчаянием
бросая разбитые куски. — Этакой гадкий мальчишка! разбил, да еще и
радуется.
— б Я мальчишка, а ты большой, да глупый, — отвечал я с особенной
готовностью поссориться или даже подраться, которая и всегда бывает
у людей, когда они виноваты.
— Ну, убирайся! — сказал Володя, подходя к столу и слегка
отталкивая меня.
— Не толкайся.
— Убирайся.
1 Поверх текста: Мои страсти — то к силе, то к цветам. 2 Слово 3 Очень
нужно! 4 А коли 5 А ты глупый
416
Дополнения
— Я тебе говорю, не толкайся.
Володя взял меня за руку и хотел оттащить 1 от стола; но я уже был
раздражен до последней степени, схватил стол за ножку и опрокинул его.
— Так вот же тебе! — и все фарфоровые и хрустальные украшения
с дребезгом полетели на пол.
— Ах, отвратительный мальчишка,— сказал Володя, поддерживая
падающие драгоценности.
«Ну, теперь все кончено между нами, мы навек поссорились,— думал
я с отчаянием. — Я кругом виноват, это правда; но ни за что не сделаю
ни шагу к примирению, не потому, чтобы я имел еще какое-нибудь зло
на него — напротив; но что ежели я приду к нему с повинной — а он
вдруг напустится на меня? Нет, лучше уж не подвергаться такому
ужасному сраму.» До вечера мы не говорили друг с другом: я боялся даже и
взглянуть на него и целый день не мог ничего делать; Володя, напротив,
учился, как и всегда, хорошо и, как обыкновенно, после обеда
разговаривал и смеялся с девочками.
Как только выходил учитель, я тоже уходил из классной: мне страшно
неловко и совестно было сидеть с ним в одной комнате. После вечернего
класса истории я хотел тоже 2 уйти, взял свои тетради и, проходя мимо
Володи, сделал надутое сердитое лицо, хотя мне страшно хотелось в эту
минуту броситься к нему на шею и просить прощения. Я покосился на
него; Володя в это самое время поднял голову и смело смотрел на меня
с чуть заметной добродушно-насмешливой улыбкой. Глаза наши
встретились, и я понял, что он понимал меня; но какое-то непреодолимое чувство
заставило меня отвернуться.
— Николенька! — сказал он мне самым простым, нисколько не
патетическим голосом, — полно сердиться. Ежели я обидел тебя, то извини
меня, пожалуйста,— и он подал мне руку.
Мне стало как-то страшно тяжело на сердце, как будто что-то
поднималось, давило и захватывало мне дыхание; но это продолжалось одну
секунду; 3 на глазах показались слезы, и мне стало невыразимо отрадно.
— Прости меня,— сказал я и пожал его руку.
Володя смотрел на меня, однако, так, как будто не понимал, о чем
я плакал.
Да, я твердо убежден, что наружность человека более всех моральных
качеств дает ему известное направление. И не столько самая наружность,
сколько убеждение в 4 красоте или невзрачности лица (слово это
неупотребительно; но да извинят меня пуристы и защитники богатства русского
языка, у нас нет слова laideur 5*). Как я уже говорил, кажется, в
«Детстве», я 6 знал, что я дурен, и тогда еще сознание это тревожило меня; но
теперь, когда я начинал понимать значение женщин, которым, по моим
понятиям, могла нравиться только красота, когда я всегда имел перед
1 оттащпть меня 2 тоже бежать 3 и потом вдруг полились 4 в том, что 5* из
красивость, безобразие ü был твер<до>
Рукописные тексты
417
глазами преимущество, оказываемое Володе, которое я во всех
отношениях приписывал его приятному лицу, сознание это сделалось для меня
мучительною постоянною идеею. Я был слишком самолюбив, чтобы х
привыкнуть к своему положению, и утешался, как лисица, 2 уверяя сам
себя, что виноград еще зелен. Все 3 удовольствия, доставляемые приятной
наружностью, которыми на моих глазах пользовался Володя и которым
я от души завидовал 4, я старался презирать и находил дурными.
Бывало, сидя в чулане, я слушал возню, которую поднимал Володя
в девичьей, и сердце так и ныло от зависти; но каково бы было мое
положение, ежели бы я пришел туда и захотел бы тоже поцеловать Машу, как
это делал Володя? 5 Что бы я сказал с своим широким носом и
торчавшими вихрами, когда бы у меня спросили, чего мне нужно? Иногда я
слышал, как наверху Маша говорила Володе: «Оставьте, полноте, шалун
вы этакой, вот Марья Ивановна идет, уйдите, и что вам здесь надобно?
Отчего Николай Петрович не ходит сюда, не дурачится...» Она не знала,
что Николай Петрович этот сидит под лестницей и готов в эту минуту
все на свете отдать, чтобы быть только на месте шалуна Володи. А когда
были гости и мы играли с девочками или танцевали? Опять то же самое
скрытое чувство зависти и страдания. Я 6 напрягал 7 сколько мог свои
умственные способности, чтобы найти дурное в этих удовольствиях и
находить наслаждение в гордом одиночестве.
Но вот обстоятельство, окончательно удалившее меня от забав и
удовольствий моего возраста и внушившее мне страсть к уединению, мечтам
и размышлению 8. По окончании годичного траура бабушка стала опять
изредка выезжать в своей огромной четвероместной карете с двумя
лакеями, принимать гостей, своих родных и их детей, наших ровесников и
ровесниц. — В день именин Любочки перед обедом еще приехали княжны
Корнаковы, Сонечка Валахина и еще две девочки с братом, дети
бабушкиной племянницы. Приехали и 2 меньших брата Ивина: старший почти
в одно время с Этьеном 9 Корнаковым был отправлен в Петербург в
какое-то казенное заведение. Все это общество собралось внизу, говорило,
бегало и смеялось; но мы не смели присоединиться к ним до тех пор,
пока не кончим наших классов. На таблице, висевшей в классной,
значилось: Lundi, de 2 а 3 Maître d'Histoire et de Géographie10*, и вот этого-то
Maître d'Histoire мы должны были сначала дождаться, выслушать и
проводить, а тогда уже могли быть свободны. Уже было 20 минут 3-го,
а учителя истории не было ни слышно ни видно даже на улице, на
которую я смотрел с сильным желанием не видать его.
— Кажется, Лебедев нынче не придет,— сказал Володя, отрываясь
на минуту от книги Смарагдова, по которой он готовил урок.
1 откровенно переносить свое 2 тем, что зелен 3 тщеславные 4 были мне
зеленым виноградом 5 Зачем я бы при<шел>? 6 изворачи<вался> 7 всяч<ески>
s размышлениям 9 Степаном ±°* Понедельник, от 2 до 3 учитель истории и географии
U Л. Н. Толстой
418
Дополнения
— Дай бог! Кажется, вон он идет,— прибавил я печальным
голосом, указывая в окно.
Володя х встал и тоже взглянул в окно.
— Нет, это не он, это какой-то барин с бобровым воротником.
Подождем еще до V2 3, тогда можно будет сказать m-r. St.-Jérôme'y, чтобы
убрать тетради,— прибавил он, поглядывая на часы. Я взял в руки
книгу Смарагдова и стал читать свой урок. Урок был большой из 2
крестовых походов; я ровно ничего не знал и видел, что 3 уж никак не успею
хоть что-нибудь запомнить из него, тем более что я находился в том
раздраженном состоянии, в котором мысли отказываются остановиться на
каком бы то ни было предмете. В прошедший урок истории, которая
всегда для меня была самым скучным, тяжелым предметом, я получил 2, что
считалось уже очень дурным, и учитель жаловался на меня St.-Jérôme'y.
St.-Jérôme сказал мне, что ежели в следующий урок я получу меньше 3,
то я буду строго наказан, так <как> с моей стороны видна в этом случае
не только лень, но и явное желание смеяться над своими наставниками.
И теперь-то предстоял этот следующий урок.
Но вот послышался в передней стук снимания калош, и в двери
показалось 4 рябое, отвратительное 5 и слишком знакомое для меня лицо
учителя и вся его неуклюжая фигура в засаленном фраке с учеными
пуговицами. Учитель положил шапку на окно 6, тетрадки на стол, поклонился
и сел на свое место.
— Ну-с, господа, пройдемте-с сначала то, что было сказано в
прошедший класс.
В то время как Володя говорил свой урок с уверенностью и свободою,
свойственной тому, кто хорошо знает предмет, я вышел из комнаты и
пошел на лестницу 7, так как не смел показаться внизу, где знали, что я
должен быть в классе, с лестницы я спустился вниз, и, как всегда со мною
бывало, когда я без цели бродил по дому, какая-то таинственная сила
привлекла меня в коридор, который был под девичьей, только что я хотел
поместиться в известный мне уголок, как вдруг совершенно неожиданно
навстречу мне из двери выскочила Мими и чуть не наткнулась на меня.
— Вы?! Здесь? — сказала она грозным голосом.
Я чувствовал, что я дважды виноват: за jo, что был не в классе, а
главное за то, что находился в таком неуказанном месте, и молчал с самой
трогательной повинной.
— Нет, это уж ни на что не похоже,— сказала Мими 8,— ни на что
не похоже! Нынче же я обо всем доложу графине и m-r St.-Jérôme. 9
Было уже без V4 3, когда я вернулся в класс, и учитель, как будто
не замечая меня, объяснял Володе будущий урок.10 Я думал, что все уже
кончено, что про меня забудут, и с восторгом видел, как учитель стал
складывать свои тетрадки, а Володя вышел, чтобы принести билетик;
но вдруг учитель обратился ко мне:
1 посмотрел а из 2-го крестового похода 3 уж сколько 4 давно Л для меня
6 на окошко 7 слушать [разговоры вн(изу>] смех и отрывки фраз, долетавшие
до меня снизу. Когда 8 грозным голосом ь И прошла мпмо. 10 Уже поч(ти>
Рукописные тексты
419
— Надеюсь, вы выучили свой урок-с.
— Выучил-с.
— Потрудитесь мне сказать что-нибудь о крестовом походе Лудови-
ка Святого. Сначала о причинах, побудивших 1 его принять крест, потом
объясните-с мне отличительные характеристические черты этого похода
и, наконец, его последствия как 2 вообще для Европы, так 3 и, в частности,
для самой Франции.
4 Я наклонил б голову, потупился, взял со стола перо и начал
обрывать его.
— Позвольте перышко,— сказал мне учитель,— оно годится. Ну-с.
— Лудовик Святой был... был... добрый и умный царь. Он вздумал
пойти в Палестину и передал бразды правления своей матери... — Я
чувствовал, что я ничего больше не знаю и что выражаюсь совсем не так, как
следует, соединяя книжный язык с обыкновенным; но 6 говорил, ожидая,
что учитель поправит меня и наведет на путь, но жестокий молчал,
глубокомысленно всматриваясь в мой жилет и только изредка приговаривая:
«Хорошо-с. Очень хорошо-с!»
— Зачем же он вздумал идти в Палестину? — прибавил он.
— За тем, за тем... потому вздумал, что, оттого, что
— Хорошо-с, позвольте мне проставить баллы,— сказал он Володе,
который вошел в это время. Володя подал разграфленную тетрадь.
Учитель бережно взял ее, развернул перед собой и, обмакнув перо, красивым
почерком написал 5 в графе Володи, 5 за ученье и 5 за поведенье, в графе
примечаний сделал несколько точек. Потом, остановив перо над графою,
в которой означались мои баллы, он стряхнул чернила и думал несколько
секунд, вдруг рука его сделала чуть заметное движенье, и в графе
появилась красиво начерченная единица и точка, другое движенье — и
появилась в графе поведенья другая единица7. Плохо!8 Бережно сложив
тетрадь баллов, 9 учитель 10 встал и, хладнокровно глядя п в сторону,
не замечал или не хотел замечать моего взгляда, в котором выражались
отчаяние, мольба и упрек: для него — движенье пера, для меня —
величайшее несчастье, которое только могло 12 со мною случиться.
— Михаил Ларионыч! — сказал я.
— Нет,— сказал он, понимая уже, что я хотел сказать ему, — так
нельзя учиться. Я не хочу даром денег брать.
Учитель надел калоши, камлотовую шинель и вышел.
St.-Jérôme вошел в комнату.
— Класс кончен? — сказал он.
— Да.
— Учитель доволен был вами?
— Да,— сказал Володя.
— Сколько вы получили?
1 побуждавших 2 как для Франции 3 так и для святых 4 — Лудовик святой
был... был ё нагнул 6 но все 7 И в примечаниях даже написал: [целый] весь класс
был в отсутствии. 8 Я посмотрел на учителя, который 9 из которой уже было 10 он
11 смотрел в сторону и не хотел замечать ^ постигнуть меня
14*
420
Дополнения
— Пять.
— A Nicolas?
Я молчал.
— Кажется, 4,— сказал Володя.
Володя понимал, что меня надо было спасти на нынешний день.
Завтра это узнается; но тогда легче будет перенести всякое наказание.
— Voyons, messieurs (St.-Jérôme имел привычку ко всякому слову
говорить voyons), faites votre toilette et descendons x*.
Мы сошли вниз перед самым обедом и едва успели поздороваться со
всеми гостями, как позвали к столу. Папа был очень весел (он был в
выигрыше в это время), подарил Любочке серебряный несессер и за обедом
вспомнил, что у него еще есть бомбоньерка, которую он тоже приготовил
для именинницы. Он приказал было 2 человеку пойти во флигель принести
ее; но потом остановил его и сказал мне:
— Сходи-ка ты лучше, Николенька. В кабинете на столе в раковинке,
знаешь? лежат ключи: возьми их и самым большим ключом отопри 2-й
ящик в столе направо. Там ты увидишь лежит коробочка и еще конфеты
в бумаге. Возьми их и принеси сюда. Да смотри ничего не трогай.
— Хорошо,— сказал я,— а сигары принести тебе?
— Принеси.
3 Я тотчас нашел ключи на столе в раковинке и хотел уже отпирать
ящик, как меня остановило желание 4 узнать, какую вещь отпирал
крошечный хорошенький ключик, висевший на той же связке.
На столе между тысячью разнообразных вещей стоял около перилец
большой шитый портфель с крошечным замочком, и я захотел
попробовать, придется ли к нему маленький ключик. Испытание увенчалось
полным успехом, портфель открылся, и я нашел в нем целую кучу писем,
разделенных по почеркам (которые все были небрежны и тонки) и с
надписью на каждой пачке. Я пересмотрел надписи некоторых пачек и с
удивлением открыл, что это были все женские письма; на одной, писанной
половина по-русски, половина по-французски, значилось: письма Sophie,
на другой: записки Esther (эти были все писаны по-французски), на 3-й:
письма бедной Насти (это были какие-то кривые русские каракули). Я был
так любопытен, что прочел несколько фраз из первой пачки, и фразы эти
привели меня в сильнейшее недоумение, так они мне показались странны.
Например: «Oh, mon bien aimé, rien ne peut égaler la douleur, que je sens
de ne plus te voir 5*, ради бога приезжай хоть на час, хоть на минуту,
чтобы успокоить меня и облегчить мои страдания 6, стыд и раскаяние
мучат меня и т. д.»
Кроме писем лежали тут еще тонкие листы бумаги с штемпелями по
бокам, некоторые целые, некоторые надорванные (это были векселя, как
х* Ну же, господа, займитесь вашим туалетом и идемте вниз. 2 Ва(силию) 3 В
кабинете 4 остановила мысль 5* О, мой возлюбленный, ничто не может сравниться
со скорбью, которую я испытываю в разлуке с тобой 6 стыда и раскаяния
Рукописные тексты
421
я узнал впоследствии) и колода изогнутых карт, завернутая в бумагу,
на которой рукой папа надписано было: Понтерки, на которые в 1814 году
я в ночь 17 генваря отыграл все проигранное свое состояние. — Могу
утвердительно сказать, что все эти странные открытия, сделанные мною
в портфеле, не оставили в эту минуту никакого ясного понятия в моей
голове. Я не мог 1 в первую минуту объяснить себе всех этих вещей 2, но
понимал, что что-то нехорошо, и под влиянием этого чувства как можно
скорее старался закрыть портфель и забыть обо всем этом. Но на мое
несчастие, второпях запирая его, я как-то крепко повернул ключиком и
сломал его. Не было никакой возможности скрыть своего преступления 3.
Нынче 4 же по возвращении папа в кабинет оно непременно должно было
открыться; и тогда я пропал.
Жалоба Мими, единица и еще это. Я не мог без ужаса себе представить,
что со мной будет.
Однако я достал конфеты и сигары и с раскрасневшимся, особенно
одушевленным лицом чрезвычайно резво вбежал в залу. Я находился
в самом раздраженном, неестественно веселом состоянии 5.
После обеда начались petits jeux, в которых я принимал живейшее
участие: играя в «кошку-мышку», я бегал как бесенок и нечаянно
оборвал юбку гувернантки Сонечки. Девочкам, которые вообще 6 любят
делать свинии <?> всякого рода своим гувернанткам, 7 очень понравилось,
как бедная гувернантка с расстроенным лицом пошла в девичью зашивать
свое, может быть, единственное платье, и я решился, чтобы доставить
еще такое же удовольствие им, в особенности Сонечке, которую я видел
в первый раз после 8 нашего приезда в Москву и присутствие которой
снова возбудило во мне потухшее чувство нежности. 9 Давно известная
истина, что женщины побуждают нас ко всему дурному; не сознательно,
но ничто так вредно не действует на мужчин, как присутствие 10их; итак,
я решился повторить ту же операцию с платьем гувернантки, как скоро
она вернется, не замечая того, что гувернантка эта была очень
миленькая скромная девушка,которой St.-Jérôme, в руках которого находилась
моя участь, делал всякого рода угождения. Когда я во второй <раз>п
наступил ей на платье так, что заметно было, что это сделано нарочно,12
между девочками послышался одобрительный сдержанный хохот, a St.-
Jérôme, когда я извинялся перед гувернанткой, заметивший мои
проделки, подошел ко мне и, нахмурив брови, чего я терпеть не мог, сказал мне,
что он замечает — я не к добру развеселился и ежели я не буду скромнее13,
несмотря на праздник, он заставит меня раскаяться.
Но, как я говорил, я находился в раздраженном состоянии человека,
проигравшего больше того, что у него есть в кармане, который u боится
1 не смел 2 а, напротив, под влиянием 3 и поправить дело 4 или завтра
5 положении 6 которым вообще понравилось 7 это 8 того бала 9 Не говорю,что
бы женщины 10 и одобрение u очень неловко 12 в стороне, где 13 и не попрошу
14 продолжает
422
Дополнения
счесть свою запись и продолжает ставить отчаянные карты, уже не для
того, чтобы отыграться, а потому, что не может удержаться. 1 Я дерзко
улыбнулся и ушел от него.
После «кошки-мышки» 2 кто-то из девочек затеял 3 игру, 4 которую
мы называли, кажется, Lange Nase 5*. Сущность этой игры состояла в том,
что ставили два ряда стульев, один против другого, 6 девушки и молодые
люди разделялись на две партии. Последние выходили 7 в другую комнату,
а первые 8 выбирали себе каждая кого-нибудь из нас. А наше дело было
угадывать, кто кого выбрал. Когда кто, входя в комнату, садился не на
свое место, то ему начинали шикать, показывали нос из пальцев, он
уходил и снова старался найти свое место. Эта церемония продолжалась до
тех пор, пока каждый находил свое место. Тогда выходили девочки, и мы
выбирали их. 9 Когда мне приходилось выходить, я прямо обращался
или к Любочке, или к самой некрасивой девочке, и никогда, к несчастью,
не ошибался. Катенька выбирала всякий раз Володю (я больше чем
когда-нибудь чувствовал10 во время этой игры, что я лицо совершенно
лишнее и ненужное, которое никто не может любить и не любит), а Сонечка11
Сережу Ивина и нисколько не стыдилась, к моему крайнему удивлению,
когда Сережа прямо шел и садился против нее. Она смеялась своим милым
звонким смехом и делала ему головкой знак, что он угадал. Сережа тоже
каждый раз выбирал ее. Не знаю, на каком основании называл я
мысленно Сонечку изменницею; так как она никогда не обещала 12 мне не
выбирать Сережу, а меня, то я не имел на это положительного права; но я
твердо был убежден, что она самым коварным образом изменяла мне. Но это
еще не все: после игры я заметил, что Катенька, Сонечка и Сережа Ивин
отошли в угол и что-то делали такое, чего не хотели чтобы могли видеть
другие. Я подкрался из-за фортепьян и что же увидал? Катенька держала
платок за два конца в виде ширм, заслоняя им головы Сережи и Сонечки.
13 Сонечка, раскрасневшись, стояла, опустив руки, точно виноватая, и,
улыбаясь, говорила: «Нет, я не проиграла пари». — «Нет, проиграли,
теперь расплачивайтесь,— сказал Сережа, нагибаясь к ней. — Не
правда ли, m-lle Catherine?» Катенька сказала, что правда, и Сережа
поцеловал Сонечку в губы, а Сонечка засмеялась, как будто ей это было очень
весело. Ужасно!!!!!! О, коварная изменница!
Я вдруг почувствовал 14 презрение к девочкам вообще, к Сонечке и
Сереже в особенности, начал уверять себя, что ничего веселого нет в этих
играх, и мне ужасно захотелось возиться, шалить 16, буянить и сделать
какую-нибудь такую штуку, которая бы уж решительно погубила меня.
Случай не замедлил представиться. St.-Jérôme вышел в другую комнату,
1 Я поставил еще одну отчаянную карту. Как только St.-Jérôme вышел из
комнаты, я подошел к стулу, на котором он сидел обыкновенно, и положил на нем
подушку так, что 2 мы 3 играть в 4 которой я забыл название, но 5* Длинный нос
6 девочки и мальчики 7 Одна выходила 8 а из остающейся партии каждый или
каждая выбирали себе каждая того, кого хотели, и когда выбранный 9 Я всякий
раз 10 свою ничтожность и каждый раз выбирала 12 обещалась 13 И Сережа цело-
гался с Сонечкой в губы. 14 сильное 15 еще больше
Рукописные тексты
423
и в это время, расставляя у стулья по местам, кто-то заметил стул, у
которого едва держалась ножка, и сказал, что хорошо бы 2 подставить его
кому-нибудь. Я тотчас же взялся подставить его St.-Jérôme'у, надломил
ножку 3 и поставил на то место, где обыкновенно сидел St.-Jérôme. «Вот
молодец, не боится никого»,— сказал кто-то. Я 4 читал где-то, что
замечено, будто дети в переходном возрасте отрочества 5 особенно бывают
склонны к зажигательству и даже убийству. Я находился теперь в этом
состоянии и был готов на все. Доказательство — мой поступок со стулом,
за который, ежели бы узналось, я бы был страшно наказан, и я думаю,
мне меньше бы нужно было храбрости, чтобы подложить огонь под дом,
чем поставить этот сломанный стул. 6 — St.-Jérôme, ничего не
подозревая и не замечая всех взглядов, с нетерпеливым ожиданием устремленных
на него, подошел к стулу и сел. Крак! ножка подломилась, и St.-Jérôme
лежит на полу. Ничего не может смешнее для меня, не знаю почему 7,
как видеть, как падает человек; но теперь 8 невозможность смеяться и
присутствие зрителей усилили до того это расположение, что я фыркнул,
и все последовали моему примеру. Не знаю как, но St.-Jérôme узнал,
что виновником его падения был я, при всех назвал меня mauvais
garnement 9* и велел идти на верх и во всех наклонениях, временах и числах
переписать 3 раза выражение: je suis un mauvais garnement, tu es un
mauvais garnement 10* и т. д. (Очень глупое наказание, выдуманное St.-
Jérôme'oM.)
Нечего было делать, я пошел наверх, схватил первый попавшийся
мне лист бумаги и с каким-то лихорадочным нетерпением начал u
спрягать вспомогательный глагол с прибавлением каждый раз нелестного
эпитета «mauvais garnement». Я торопился и потому, что хотелось скорей
сойти вниз, и потому, что уже придумал мщение St.-Jérôme'у, которое
хотелось поскорей привести в исполнение.
Я пришел вниз с исписанным листом и, подойдя к St.-Jérôme'y,
спросил его, здесь ли показать ему.
— Читайте здесь,— сказал St.-Jérôme, желая этим осрамить меня.
Я начал: Je suis un mauvais garnement,— сказал я чуть слышно. —
«Громче»,— сказал St.-Jérôme. — «Tu es un mauvais garnement»,— сказал я на
всю залу, пристально глядя ему в глаза, и еще раз, как будто забывшись,
повторил это.
— Prenez garde à vous 12*,— сказал он хмурясь. Но я еще несколько
раз повторил изречение во втором лице всякого времени: tu fus un
mauvais garnement, tu seras un mauvais garnement 13*.
— C'est bien14*,— сказал St.-Jérôme. — Я уже несколько раз обещал
вам наказание, от которого вас хотела избавить ваша бабушка; но я вижу,
что, кроме розог, вас ничем не заставишь повиноваться, и нынче вы
вполне заслужили и будете наказаны. Vous serez fouetté15*,— сказал он, отвра-
1 передвигая 2 сесть 3 надломил его 4 говорю 5 зажигательства 6 Все с
удивлением и одобрением смотрели на меня: вот так молодец! 7 когда человек 8 еще
9* негодяй 10* я негодяй, ты негодяй и писать 12* Берегитесь 13* ты был негодяи,
ты будешь негодяй. и* Хорошо 15* Вы будете высечены
424
Дополнения
тительно выговаривая как fouatterэто последнее слово. — Это * было
сказано при всех, и все слушали с напряженным вниманием. Я почувствовал,
как кровь остановилась около моего сердца и как затряслись мои губы.
Я должен был быть 2 бледен, как платок, и страшен в эту минуту, потому
что St.-Jérôme, не глядя на меня, подошел и хотел взять за руку, чтобы
вести на верх. Но только что я почувствовал прикосновение его руки на
моей, как мне 3 сделалось так дурно, что я почти не помнил себя от
злобы, 4 из всех моих детских сил толкнул его 5 свободной рукой, и он на
несколько шагов отскочил от меня.
— Что с тобой делается! — сказал подошедший ко мне Володя, с 6
ужасом и удивлением видевший мой поступок.
— Оставь меня,— закричал я на него сквозь слезы,— никто вы не
любите меня и не понимаете, как я несчастен. Все вы мне гадки,—
прибавил я, грозно обращаясь ко всему обществу, но в это время St.-Jérôme
с решительным видом и бледным от злобы лицом подошел ко мне. Я не
успел приготовиться к защите (мне и в мысль не приходило бежать; но
хотелось убить его), как он уже сильными руками, как тисками, 7 сжал
обе мои руки и потащил куда-то. Я помню только, что в эту минуту
голова моя закружилась от волнения, что я бился отчаянно головой и
коленами до тех пор, пока были еще во мне силы, что 8 нос мой несколько раз
натыкался на чьи-то ляжки, что чей-то сертук попадал мне в рот и что
я был 9 со всех сторон окружен St.-Jérôme'oM, всеми членами ощущал
его присутствие и чувствовал запах сукна и отвратительных violette10*,
которыми душился St.-Jérôme. Но St.-Jérôme взял свое, в через 5 минут
он уже втолкнул меня в темный чулан и запер за мной дверь.
— Василь,— сказал он отвратительным торжествующим голосом,—
принеси розог
Неужели в то время я мог11 поверить кому бы то ни было, что я
останусь жив после всех несчастий, постигших меня, и что придет время,
когда я спокойно буду вспоминать о них? Нет. Когда мне приходило
воспоминание о том, что я сделал, я не мог себе ясно представить, что со мной
будет; но чувствовал, что я пропал, пропал безвозвратно. Однако
решимость моя была неизменна, я 12скорее 13убью себя, но не 14дам дотронуться
до себя ни St.-Jérôme'y, ни Василию. Но 15 вот мне приходила ужасная
мысль, что у меня нет под рукою другого оружия, кроме сапожной
колодки, которую я нашел в чулане, и что силою все могут сделать со мной.
Этот страх был невыносим.
Однако St.-Jérôme спустился вниз, и Василий 16 затих. Сначала 17
вокруг меня и внизу царствовала совершенная тишина; но мало-помалу
1 Все это 2 страшно 3 со мною 4 я невольно ° обеими руками ü видимым
7 дотащил меня не 8 лицо мое было 9 весь 1и* фиалок п мог бы 12 убил бы
себя, других, зажег бы дом 13 убил бы сам 14 дал бы 15 иногда 16 возврат<ился>
11 до меня
Рукописные тексты
425
я стал различать различные звуки: Василий зевнул и бросил какую-то
вещь, похожую на метлу, в углу и, напевая какую-то песенку,
развалился на своей постели, внизу послышался громкий голос St.-Jérôme'a г
и потом снова послышалось легкое движение, потом смех, крики, и в доме
все пришло в прежнее движение.
Я сидел на сундуке и не плакал, но что-то тяжелое, как камень, лежало
у меня на сердце. Мысли и представления с усиленной быстротой
проходили в моем воображении, и мысли эти не имели ничего общего с
случившимся со мной несчастием, только беспрестанность этих мыслей, как
только в них было что-нибудь общего с настоящим моим положеньем,
прерывалась воспоминанием о нем, и я снова приходил в безвыходный
лабиринт неизвестности о предстоящей мне участи, отчаяния и страха.
То я воображал, как я поступаю 2 юнкером в полк, отличаюсь в сражении
с страшным неприятелем, убиваю бесчисленное множество врагов,
обращаю на себя внимание самого государя и вдруг награждаюсь
генеральским чином, делаюсь его приближенным 3 и скоро 4 фельдмаршалом
(здесь деятельность моего воображения немного слабеет, и я уже не знаю,
чего желать еще). 5 Вот я фельдмаршалом приезжаю в Москву, встречаю
Володю, Любочку, Катеньку, ласкаю их, встречаю и St.-Jérôme'а, грозно
останавливаюсь перед ним и кричу: «A genoux!» 6* И вдруг мне приходит
воспоминание 7 о моем ужасном положении, я тщетно стараюсь
предвидеть, что со мной будет; но мне представляется 8 страшно-мрачная 9,
непроницаемая даль для моего умственного взора. Я долго употребляю
все возможные усилия, чтобы уяснить свое положение; но наконец устаю
напрасно трудиться и стараюсь перейти снова к тем счастливым мечтам,
которые прервало это воспоминание.10 Мечты эти доставляли пмне
невыразимое наслаждение;12 и я стараюсь вспомнить их; но как скоро13 вхожу
снова в колею прежних мыслей, воображая себя фельдмаршалом, я
удивляюсь, что продолжение этой мечты не доставляет уже мне наслаждения,
которого я ожидал от него. И новые представления снова быстрой
летучей цепью пробегают по моему воображению.
Из всей этой несообразной путаницы вышло, однако, два убеждения,
весьма странные для меня теперь, но тогда казавшиеся мне несомненными.
14«Не только никто не любит меня,— говорил я сам себе,— но, напротив,
все желают мне зла и даже ненавидят за что-то: это явно. Должна быть
какая-нибудь таинственная причина такой неприязни. Я должен быть не
сын моего отца, не внук бабушки и не брат Володи, а я должен быть
какой-нибудь несчастный подкидыш или приемыш. Да, верно, от меня
скрывают несчастие моего происхождения, хотят воспитывать так же, как
и Володю, но невольно неравенство между им и мною выказывается в
преимуществах, которые ему оказывают,— я 15 непременно подкидыш».
Смешно сказать, что такая нелепая мысль утешала меня: мне было отрад-
1 мне показалось, он сказал, что он 2 в Университет) 3 но тут 4 делаюсь
5 Но вот я генералом 6* «На колени!» 7 мысль 8 одна 9 даль 10 Мне кажется, что
11 огромное 12 но как скоро 13 вспоминаю о том, что я думал, о том, что я и Первое
то, что я должен быть подкидыш 15ая
426
Дополнения
но думать, что я теперь несчастен не потому, что я виноват, но потому, что
такова моя судьба с самого моего рождения и что участь моя похожа на
участь Карла Иваныча. х Романическая мысль эта возникла сама собою
из моего юного неопытного воображения, но не вследствие чтения романов,
которых я еще не знал 2 в то время.
Мысль эта, хотя и облегчившая несколько мои моральные страдания тем,
что 3 изменила мое отчаяние в спокойную грусть, 4 и тем, что ясно
показала мне настоящее мое положение, все-таки не указывала 5 средств
выйти из него. Думая целый вечер и часть ночи, что мне делать (я до другого
утра просидел в чулане, и никто не приходил ко мне), я решил наконец
следующее. Завтра утром идти к папа 6, объяснить ему 7 свое несчастье,
чистосердечно покаяться в своих поступках, сказать, что я знаю свое
положение подкидыша, и просить его только об одном, чтоб он избавил
меня от столкновений с St.-Jérôme'oM, которого я ненавижу, который
вечно старается унижать меня и который доведет меня наконец до
несчастия, я когда-нибудь убью его, просто так и сказать, что убью.
Целое утро до 10 часов я обдумывал речь, которую я скажу отцу,
тысячи раз передумывал каждую фразу. 8 Речь, приготовленная мной, была
действительно хороша. 9 Но дело в том, что чем лучше и лучше я
обрабатывал ее в своей голове, тем меньше — как это и всегда бывает в
подобных случаях — у меня оставалось решимости идти сказать ее. 10
То мне приходила мысль, что я подкидыш, то я занимался u тем, что
придумывал целый роман своего происхождения; то мне приходила мысль
о боге, и я дерзко спрашивал высшего творца, за что он наказывает меня.
Все это время я, кажется, не забывал, утром и вечером, молиться ему.
Так за что же я страдаю, и отчего он не избавит меня от преследующих меня
незаслуженных несчастий.— Я положительно могу сказать, что первый
шаг к религиозным сомнениям, тревожившим меня во время отрочества,
был сделан мною теперь; не потому, чтобы несчастие мое побудило меня
к ропоту и неверию, но потому, что12 мысль о несправедливости
провидения13, пришедшая мне в голову в эту пору14 совершенного душевного
расстройства и 2 V2 дневного уединения,15 как дурное зерно, упавшее после
дождя на рыхлую почву, с быстротой стало разрастаться и пускать корни.
На другой день меня перевели в маленькую комнатку подле классной
к опять заперли. Проходя через классную, я видел Володю и St.-Jérôme'а,
но они оба молча смотрели на меня с каким-то выражением сожаления и
удивления и не подошли и не сказали мне ни слова, как будто я был
какой-то зараженный или преступник, внушающий ужас своими преступ-
1 Кажется, что я тогда еще не читал романов; поэтому такую романическую мысль
развили во мне не романы, а внутреннее чувство. 2 не читал 3 за(менила) 4 еще
5 мне 6 к отцу 7 то s каждое выражение моего раскаяния или угрозы St.-Jé(rô-
me'y> 9 В ней я и угрожал несчастием St.-Jérôme'y, и раскаивался в своих
поступках, и благодарил отца за его 10 Вечером я [заснул] был так расстроен и так
устал морально, что заснул чрезвычайно быстро и крепко, так что не успел в первый
раз в жизни помолиться богу. Вспомнив об этом утром п придум<ыванием> 12 ропот
13 ко мне и минуту 15 пустила в ней корни
Рукописные тексты
427
лениями. Был праздник. St.-Jérôme утром довольно долго был дома, и г
я не мог не слышать, хотя и с невыразимым отвращением, его твердые
веселые шаги по своей комнате и 2 песенки, которые он насвистывал. Я был
в полной уверенности, что он свищет единственно для того, чтобы злить
меня. К обеду все сошли вниз 3, а мне 4 Николай принес кушанье. Это 5
обстоятельство возобновило мои опасения. Ежели бы мне принесли одного
хлеба и воды, то это значило бы, что меня наказывают заточением; но
теперь значило, что я еще не наказан и как вредный человек лишен только
средств делать вред, а наказание еще впереди.
Тотчас после обеда в темнице моей повернули ключ и вошел St.-Jérôme
с суровым официальным лицом.
— Идите со мной к бабушке, — сказал он.
Я хотел было почистить локти, запачкавшиеся мелом; но он сказал,
что это не нужно, 6мы пошли. Когда я подошел к бабушке 7, она
отвернулась от меня и не дала руки.
— Да, мой милый,— сказала она мне,— могу сказать, что вы очень
цените мою любовь и составляете для меня истинно большое утешение.
Теперь m-r St.-Jérôme, который был так добр, что взялся за 8ваше
воспитание, не хочет продолжать заниматься вами 9 и все это от вас, мой милый.
Я надеялась, что вы будете уметь ценить его заслуги, а вы 10 решились
оскорбить его. Очень хорошо! Прекрасно! Я тоже начинаю думать, что вы
не понимаете благородного обращения, а на вас нужны другие, низкие
средства. Проси сейчас прощения у п них,— прибавила она
строго-повелительным голосом, указывая рукой на St.-Jérôme a.— Слышишь?
Я 12 не пошевелился ни одним членом.
— Что же, вы не слышите, что я вам говорю?
Я не трогался, но чувствовал, что губы мои начинали трястись.
— 13Сосо,— сказала бабушка уже не столько повелительным, сколько
нежным голосом.
— Бабушка,— сказал я,— я не буду просить прощенья у него ни
за что!
— Я приказываю вам. Что же ты?
— Бабушка... я не не хочу.
— C'est ainsi que vous obéissez à votre seconde mère, c'est ainsi que
vous reconnaissez ses bontés, à genoux 14*.
— Боже мой, отец, ежели бы она видела это! — сказала бабушка
и заплакала.— Ежели бы она видела! Все к лучшему, да, она не перенесла
бы этого горя, не перенесла бы,— и бабушка плакала все сильней, все
сильней. Я плакал тоже.
— Tranquillisez-vous, m-me la Comtesse, au nom du ciel15*.
1 и мне 2 насвист<ыванье> 3 остался один Николай, который, сидя около стола
в передней, барабанил по нем 4 мне принесли воды 5 очень 6 как будто 7 с
желанием поцеловать 8 трудное 9 [Вы стоили того] Я ему ]0 вот u [St.-Jérôrae'a]
А<вгуста> А<нтоновича> ^ молчал 13 Nicolas M* Так-то вы повинуетесь своей
второй матери, так-то вы отплачиваете за ее доброту, на колениь 15* Успокойтесь,
графиня, .ради бога5
428
Дополнения
Но бабушка уже не слушала его, с ней сделалась икота и х истерика.
Вбежала Гаша, запахло каким-то спиртом, по всему дому началась
беготня и шептанье.
— Любуйтесь на ваше дело,—сказал St.-Jérôme и снова увел меня
на верх. Боже мой, что я сделал, какой я ужасный преступник! Только что
St.-Jérôme оставил меня, я выскочил в дверь и побежал на двор. Не знаю,
что я хотел сделать, бежать или утопиться, помню только, что был в
таком отчаянии, что не мог 2 стоять на месте; я закрыл лицо руками, чтобы
не встречать и не видать никого, и бежал по лестнице.
— Ты куда? — 3 спросил меня вдруг голос папа. Я остановился,
открыл глаза и, увидав высокую фигуру папа, который с удивлением4
смотрел на меня, схватил его руку 5 и поцеловал ее.
— Папа, защити меня, спаси меня! — говорил я задыхающимся от
слез голосом.— Я ужасно виноват, я негодный человек 6; но, ради бога,
позволь мне только все рассказать тебе и потом делай со мной,7 что хочешь,
я очень рад буду очень рад, только от тебя. Ты все можешь со мной
сделать, и мне ничего, потому что 8 ты мой отец, один мой защитник;
а он
— Полно,— сказал папа, взял меня за руку и повел в маленькую
диванную.— Ну расскажи мне, пузырь, что с тобой, Коко? — сказал он
с таким хладнокровным участием, что положение мое вдруг показалось
мне менее страшным.
— Папа,— сказал я,— я и все тебе сам скажу и потом делай со мной,
что хочешь. Я вчера получил единицу у учителя истории.
— Ну? 10
— И за поведенье единицу.
— Ну?
— Потом я нечаянно, не нечаянно, а просто нарочно я ужасно дурно
сделал, подставил сломанное стуло St.-Jérôme'у, и он упал.
— Это нехорошо, что ж, тебя наказали?
— Постой, еще не все. Я сломал u ключик, когда ходил к тебе за
конфетами. Прости меня, пожалуйста, я никогда не буду этого делать, и сам
знаю, как это гадко.
— Какой ключик?
— От зеле-но-го порт
— Что? ! Ты отпирал его?
— Виноват, папа, я сам не знаю, что 12 на меня нашло.
— Что ж ты там смотрел, повеса?
— Письма смотрел.
Папа покраснел, подернул плечом и взял меня за ухо.
— Что ж ты прочел, негодный мальчишка?
— Не помню ничего, только посмотрел и опять хотел запереть, да
сломал нечаянно.
1 пот<ом> 2 не помнил 3 Что с тобой? 4 [с удивлением] с участием и
удивлением 5 и с жаром начал целовать ее 6 мальчик 7 все 8 я твой сын 9 сделал
10 сказал u y тебя 12 со мною бьКло)
Рукописные тексты
429
— Приятно очень иметь таких милых деточек! — сказал он, потрясая
меня за ухо,— только не советую тебе еще раз х совать нос куда не
следует; а то будет плохо.— 2 Папа больно драл меня за ухо, но наказание
это доставляло мне какое-то странное наслаждение, и я не думал плакать.
Только что он 3 выпустил мое ухо,— «папа,— сказал я,— я не стою того,
чтобы ты простил 4 меня, да и знаю, что никто меня не любит;
наказывай меня, как хочешь, но, ради бога, защити меня от St.-Jérôme'а. Он
ненавидит меня, он всячески старается унизить, погубить меня. Папа, он
хочет сечь меня, он велит перед собой становиться на колени. Я не могу
этого. Я не ребенок, ежели он это сделает,— сказал я с слезами на
глазах,—я не перенесу, я умру, ей-богу умру, или его убью, или убегу, или
сделаю что-нибудь ужасное. Когда ты меня встретил, я сам не знаю, куда
я бежал. Ради бога, 5 спаси меня от него. Я не могу с ним жить, я
ненавижу его. Ах, ежели бы мамаша была жива, она бы не позволила так му-
чать меня! Папа! Папа!» Слезы душили меня, я подошел к нему и уже более
не в силах [выговорить слова] рыдал и целовал его руки.
— Успокойся, мой друг,— говорил мне папа, положив свою большую
руку мне на голову. И я заметил слезы на его глазах. Ежели бы он знал,
как отрадно подей<ствовало>.
— Высеки... прости не позволяй ему — он мой мучитель
тиран... никто меня не любит.
Я упал на 6 диван и рыдал, рыдал до истерики, так что папа на руках
отнес меня в спальню. Я заснул.
Когда я проснулся, то подле моей постели сидел маленький доктор 7,
St.-Jérôme, Мими и Володя. По лицам их заметно было, что боялись за
мое здоровье. Я же чувствовал себя так легко, хорошо, что сейчас бы
вскочил с постели, ежели бы мне не неприятно было расстроить их
уверенность, что я очень болен.
Меня не наказывали и никто даже не 8 напоминал мне о моем
приключении 9. Жизнь наша пошла своим обычным порядком; 10я, как и прежде
чувствовал неприязненное чувство к St.-Jérôme'у, но не ненависть,
которая только один день завладела моим сердцем. Он обращался со мной
лучше с тех пор, не приказывал больше становиться перед ним на колени и не
угрожал розгой; но я не мог смотреть ему в глаза, и мне было всегда
невыразимо тяжело иметь с ним какие-нибудь отношения. Почти то же
непреодолимое чувство застенчивости испытывал я в отношении других —
Володи, папа, Катеньки и Любочки. Мне за что-то совестно было перед
ними, и я стал удаляться их. После обеда я Х1<не> вмешивался <?>, как
прежде, в таинственные разговоры Володи и Катеньки. Я сосредоточился
сам в себе и 12 наслаждением моим были мечты, размышления и
наблюдения.
1 пробовать 2 [Призн<ание>] Мне 3 конч<ил> 4 любил 5 ради всего святого
0 на колени 7 и щупал 6 гово<рил> э о моих проказах 10 но приключение м<ое)
11 оставался слушать 12 главным
430
Дополнения
1 Во время классов я любил сидеть 2 под окном, которое выходило на
улицу; я с тупым вниманием и без всякой мысли всматривался во всех
проходящих и проезжающих на улице. Чем меньше было мыслей, тем
живее и быстрее действовало воображение. Каждое новое лицо возбуждало
новый образ в воображении, и эти образы без связи, но как-то поэтически
путались в моей голове. И мне было приятно.
Едва ли мне поверят читатели, ежели я скажу, какие были мои по-
стояннейшие любимейшие мечты и размышления, так они были
несообразны с моим возрастом и положением. Но несообразность в этом отношении,
мне кажется, есть лучший признак правды.— 3 Я был в полной
уверенности, что я не останусь жить с своим семейством, что каким-нибудь
непостижимым случаем я буду скоро разлучен с ними и что мать моя не
умирала или воскреснет, и я найду ее. 4 В одно воскресенье, когда мы все
были в церкви, при начале обедни вошла дама в трауре с лакеем, который
почтительно следовал за нею, и остановилась подле нас.— 5 Я не мог
видеть ее лица; но меня поразила фигура и походка этой дамы, так много она
напоминала покойную maman. 6 Черная одежда, церковное пение, 7
всегда переносившее меня к времю кончины матушки, еще более прибавило
живости этому сходству.— Я не мог свести с нее глаз и с страхом 8
ожидал той минуты, когда она повернется ко мне, но дама молилась
усердно, 9 беспрестанно тихо опускалась на колени, грациозно складывала
руки или крестилась и поднимала голову кверху10. Я воображал видеть
чудесные карие11 влажные 1а глаза матушки, поднятые к небу. Складки ее
черного шелкового платья и мантилий так грациозно ложились вокруг ее
тонкого, благородного стана! Мне воображалось, и не только
воображалось, но я почти был уверен, что это она, что она молится и плачет о нас,
своих детях, которых она потеряла. Как это все могло случиться, я и
не трудился объяснять себе. Но13 почему же я не бросался14 и не
прижимался к ней, как прежде, с слезами любви?15 Я боялся, чтобы малейшее
движенье мое не лишило меня того счастья, которого я давно ожидал,—
снова обнять: мне казалось, что вот вдруг она16 исчезнет,17 бог знает,
куда
Выходя из церкви, я увидал ее лицо — грустное, доброе; но мне оно
показалось ужасным — это была не она, и моя чудная мечта, перешедшая
почти в убеждения, опять разлетелась в прах. И не раз мне случалось
уверять себя, что вот она, та, которую я ищу и желаю, и
разочаровываться, но не терять этой сладкой надежды.
Мечты честолюбия, разумеется, военного, тоже тревожили меня.
Всякий генерал, которого я встречал, заставлял меня трепетать от ожидания,
что вот-вот он подойдет ко мне и скажет, что он замечает во мне
необыкновенную храбрость и способность к военной службе и верховой езде, и
1 Часто во время и после 2 с книгой 3 Мне 4 Один раз 5 Меня поразила фи"
гура и походка этой д<амы> 6 Вместе с черной 7 все это вместе так живо на"
помнило 8 и надеждой 9 становилась 10 или опускала ее вниз и черные 12 за"
плака<нные> 13 Но я почему-то боялся 14 к ней на шею 15 Мне 16 поднимется и
17 как пар
Рукописные тексты
431
будет просить папа отдать меня ему в полк, х и наступит перемена
жизни, которую я с таким нетерпением ожидаю. Каждый пожар 2, шум
шибко скачущего экипажа приводили меня в волнение, мне хотелось спасти
кого-нибудь, сделать геройский поступок, который будет причиной моего
возвышения и перемены моей жизни.— Но ничто не довело этого
расположения до последней степени, как приезд государя в Москву. Я бросил
все, несколько дней, несмотря на все увещания, не мог выучить ни одного
урока. К чему мне было заботиться о чем бы то ни было, когда вот-вот
во всей моей жизни должна произойти радикальная перемена? — 3Мы
ходили гулять 4 ко дворцу. Очень 5 помню, как его императорское
величество, в противность нашим ожиданиям, изволил выехать с заднего
крыльца; как я, не помня сам себя, 6 с народом бросился бежать ему навстречу
и кричал «ура», и смотрел на приближавшуюся коляску; как на меня
наехал извозчик, сбил с ног, но я 7 поднялся и бежал дальше, продолжая
кричать, и как, наконец, его величество поклонился всему народу, стало
быть и мне, и какое это для меня было счастье. Но я остался все тем же
Николенькой с невыученными за 2 дня уроками. 8 Утвердившаяся
надежда найти maman, 9 честолюбивое желание переменить образ жизни и
неясное 10 влечение к женщинам, о котором я поговорю после, составляли
неисчерпаемую задачу для моих отроческих мечтаний. Размышления,
11 хотя и не доставляли столько же наслаждений, как мечты, 12 занимали
меня еще более. Все 13 вопросы, или по крайней мере большая часть из
них, о бессмертии души, о боге, о вечности, u предложение которых
составляет высшую точку, до которой может достигнуть ум человека, но
разрешить которые не дано ему в этом мире,— вопросы эти уже
предстали перед 15 мною, и детский слабый ум мой с пылом неопытности тщетно 16
старался разрешить их и, не понимая своего бессилия, снова и снова 17
ударялся и разбивался о них.
Да, из всего этого внутреннего морального труда я не вынес ничего,
кроме сомнений, ум мой не мог проникнуть непроницаемое, а сам
разбивался и терял убеждения, которые для моего счастья я бы не должен бы
был сметь затрогивать никогда.
Умственный скептицизм мой дошел до последней, крайней степени 18.
Это19 детски смешно, невероятно; но действительно это было так: я часто
думал, что ничего не существует, кроме меня, что все, что я вижу,— люди,
вещи, свет, сделано для меня, что, как я уйду из комнаты, то там уж
ничего нет, а в ту, в которую я вхожу, перед моим приходом образуются
вещи и люди, которых я вижу. Так что мне случалось доходить до поло-
1 и там я сейчас же спасу генерала от смерти 2 тревожи г 3 Нас водили гу-
<лять> 4 по тем улицам, по которым должен был приехать император 5 хорошо
6 с криком «ура» 7 все бежал 8 Размышления же мои [именно с] приняли более
9 и переменить 10 непонятное u о предметах, которые вечно были и будут
камнем преткновения человеческого ума 12 однако 13 те и которые суть 15 перед
моим слабым детским умом 16 ударялся о 17 а. обращался к ним, как
бессознательная волна [бьет скалу], которая хочет пробить утес б. старался разрешить
неразрешимое 18 я говорю умственный, потому что чувство мое не верит, чтобы скептицизм
мог дойти 19 было
432
Дополнения
жения, близкого сумасшествию: я подкрадывался куда-нибудь и
подсматривал, г полагая не найти там ничего, так как меня нет.— Все мои
философические рассуждения были те же темные, неясные сознания,
инстинктивные, односторонние догадки и гипотезы взрослых философов; но во всем
они носили детский характер. Размышляя об религии, я прямо дерзко
приступал к предмету, без малейшего страха обсуживал его и говорил —
нет <смысла ?> в тех вещах, за которые 1000000 людей отдали 2 жизнь. Эта
дерзость и была исключительным признаком размышлений того возраста.
У меня был ум, но недоставало силы 3 управлять им — силы,
приобретаемой жизнью.
Помню я очень хорошо, как один раз в праздник я тотчас после обеда
ушел наверх и начал размышлять о том, что душа должна была
существовать прежде, ежели будет существовать после, что вечности не может быть
с одного конца, и все это я доказывал как-то чувством симметрии. Что
вечность — жизнь и потом опять вечность — будет симметрия, а жизнь
и с одной только стороны вечность — нет симметрии, а что в душе человека
есть влечение к симметрии, что, по моему мнению, доказывало, что будет
симметрия и в жизни, и что даже понятие симметрии вытекает из
положения души.— 4 В середине этого метафизического рассуждения, которое
мне так понравилось, что я писал его, мне захотелось вполне наслаждаться,
и я пошел к Василию слезно просить его дать мне взаймы двугривенный
и купить мятных пряников и меду, что Василий после некоторых
переговоров и исполнил. Но Володя, войдя наверх, прочел написанное на пол-
листе бумаги и 5 усмехнулся. Я тут же чрезвычайно ясно понял, что
написан был ужасный вздор, и больше не писал о симметрии б.
ДЕВИЧЬЯ7
8 Маша-горничная была красавица 9, как я уже говорил, и это замечал
не один я. Василий был влюблен в нее так, как только может быть
влюблен дворовый человек из портных в розовой рубашке. Он все свободное
время проводил там, где мог встретить Машу, и с свойственной портным
дерзостью не упускал случая обнять ее своими большими руками и сжать
с такой силой, что всякий раз Маша10 пищала: «Ай, вы меня раздавили»,
била его по лицу; но по ее улыбке я замечал, что все-таки ей это было
очень приятно. Василий не только готов был отдать последнюю
заработанную для выпивки копейку на орехи или стручки п для Маши, но он 12
готов был хоть сию минуту жениться на ней. К несчастию, это было13
невозможно: Николай, родной дядя Маши, считал Василия пьяницей и
беспардонным гулякой14 и говорил, что он скорей за солдата, чем за него,
отдаст свою племянницу. Это приводило в отчаяние обоих. Василий часто
1 все ли там 2 отдавали бы 3 власти 4 Помню еще, что 5 и так ос меял меня,
что я 6 и не понимал, как могла мне прийти такая дичь в голову 7 Первоначально:
Маша . 8 Я говорил уже, что w [но] и теперь мне необходимо подробнее поговорить о
ней 10 должна была кричать, хотя, по моим наблюдениям, [волокитство ее портного
нравилось ей] такие нежности весьма нравились ей и или платок 12 он хотел 13 во
многих отношениях 14 беспорядочным человеком
Рукописные тексты
433
запивал и буянил с горя, а Маша часто плакала, и я раз 1 слышал, как
Николай бил ее на чердаке за то, что она просила у него позволения выйти
за него. Но не 2 одному Василию вскружила голову горничная Маша.
Володя, папа тоже любили встречаться с ней в коридоре, даже я, жалкий
птенец, без памяти был влюблен в нее; так что, хотя я никогда не смел 3
словом или жестом дать заметить ей об этом 4, главным приятнейшим
препровождением моих свободных часов были наблюдения за ней с
площадки лестницы или из-за двери девичьей. Какая-то 5 сила тянула меня туда,
и раз добравшись до места, из которого я мог видеть или ожидать видеть
ее, я успокаивался, и вся моя моральная деятельность сосредоточивалась
на ожидании.
Однажды6 в праздник, когда St.-Jérôme'a не было дома, а Мими
с девочками уехала к княгине Корнаковой и Володя сошел вниз, я долго,
размышляя, ходил взад и вперед по пустым комнатам. Мысли мои до того,
наконец, запутались, и так много их, бог знает откуда, набралось в мою
голову, что я почувствовал, как это со мной часто бывало, необходимость
переменить направление этой усиленной умственной деятельности и
хотел сойти вниз: но сила привычки остановила меня на знакомой мне
площадке, тем более что на девичьем верху слышались оживленные голоса
горничных и Василия. Я со страхом быть открытым, который 7 прибавлял
удовольствие, пробрался по лестнице и подошел к двери. В дверь, в
которую я смотрел, мне 8 виднелись давно до малейших подробностей
изученные мною предметы: доска, на которой утюжили, покрытая серым
сукном, одной стороной лежащая на стуле, другой на лежанке, большой
черный сундук, на котором сидели 9 за шитьем Маша и Надёжа, красный стол,
на котором разложены в беспорядке начатое шитье, кирпич, обшитый
холстиной, кусочки сморщенного воска, ножницы и т. д.; два окошка, на
которых стоят ящик с иголками и нитками, кукла с разбитым носом для
чепцов и рукомойник; перегородка, за которой находится комнатка
Гаши, которая всегда с гневом и ворчаньем выходит и входит в нее,
крепко хлопая досчатой дверью; два 10 разномастных стула u и кучи женского
платья и белья, висящего на стенах и лежащего на сундуках, столах и
стульях: все это как-то беспорядочно и некрасиво. Но тут сидит Маша и
пухленькими руками, которые 12 своей краснотой хотя доказывают, что
она ими моет белье, но все-таки мне очень нравятся, шьет какую-то
пелеринку. Она берет шелковинку из-за маленького розовенького уха, около
которого так хорошо лежат русые мягкие волосы, и иголку, которая у нее
заткнута на косыночке, и, нагнув головку, пристально шьет, изредка
поднимая большие светлые глаза на Василия, который сидит против нее и
немножко в пьяном виде с смятой и опухлой отвратительной физиогномией
рассказывает всем горничным про свою продолжительную любовь к Маше
и про то, что Николай Дмитриевич тиран и мужик, не понимающий
людей,
1 видел 2 не один Василий любил в коридоре встречаться с Машей 3 не
позволял 4 чувстве, любиме(йшим) 5 несознанная ° когда Мими 7 доставлял > 6 видна
была только часть 9 всегда 10 и несколько и все это как 12 хотя немного красни
434
Дополнения
— Что моя за судьба теперь стала, Надежда М.,— сказал он Надеже,
худощавой жеманной девушке, которая при каждом слове и движении
имела привычку делать головой волнообразное движение вперед и наверх,
как будто кто-нибудь ее щипал за шею около затылка. — Скажите вы,
умные барышни, знаете политику, какая моя жисть?
— Правда ваша, Василий Т. Я и сама не знаю, как вы несчастливы.
— Ведь я вам, как перед богом, скажу, как вы не любите и почитаете,
ежели я теперь стал пить, так все оттого. Разве я таким был — у меня
и сертучишка нет порядочного надеть.— Надежа с упреком посмотрела
на его щегольские клетчатые шаровары.— Что же,— отвечал Василий,
понимая ее мысль,— разве это платье? Нет, посмотрели бы вы на мине,
как я на воле жил в своем удовольствии. А теперь что только мученьи
принимаю, и Марья В. за мине страдают. Уж я ему дам когда-нибудь,
косому черту, помянет он и Ваську-пьяницу.
— Чтовы, Василий Т.? пожалуйста, уж вы не того,— с испугом
сказала Надежа.
— Нет, Надежда В., мочи моей не стало, одним чем-нибудь решить
себя. Ведь он меня погубить хочет. К Сан-Жиро кто меня приставил? ведь
все от него.
— Ведь вы говорили, что вам хорошо и при Сан-Жиро служить, —
сказала Маша робко, взглядывая на него.
— Хорошо? — сказал Василий,— хорошо-то хорошо, да вы что?
вы моего духу не понимаете. Вы что? Ведь вы не знали мине, как я
подмастерьем был, разве я такой был, нет, Марья В., вы женщины глупые;
я сам мусью был такой же и брюки носил такие же, как он, а теперь
служи всякому мусью, да другой тоже еще норовит тебе морду бить. Судите
сами, хорошо это? Э-эх! — и он отчаянно махнул рукой.
— Что ж,— сказала Маша, навосчивая иголку,—надо терпеть,
Василий Т.
— Мочи моей нет.
— И мне не легче.— Минутное молчанье.
— Не хотите ли чайку? Василий Т.? — сказала Надежа.
— х Благодарю покорно, пожалуйте ручку. Вы меня любите, Надежда
М., вы красавица. Ай, укололся.
— Вот и не суйте руки, куда не следует. Ай, пустите,— запищала
Надежда,— целуйте свою Машу, а я не ваша невеста.
— Да что невеста, когда она мине не любит. Коли бы любила, не то
бы было.
— Грех тебе, Вася, такое говорить,— сказала Маша 2, заплакала и
вышла на лестницу.
В продолжение этого разговора внизу в комнате бабушки часто
слышался 3 ее колокольчик и пронзительный голос Гаши. Потом стукнула
дверь в спальне, и ясно послышались шаги Гаши и ее ворчанье. Я
спрятался за дверь, когда она прошла наверх мимо меня.
1 Дайте, Надежда 2 и заплакала 3 звон
Рукописные тексты
436
«Господи Иисусе Христе, когда ты меня избавишь от евтой муки?
То далеко, то близко поставишь столик: поди тут угоди, когда сама не
знает, чего хочет. Хоть один конец, Господи, прости мое согрешение.
Проклятая жисть, каторжная »,— говорила она сама с собой, размахивая
руками.
— Мое почтенье, Агафья Михайловна,— сказал Василий с приятной
улыбкой.
— Ну вас тут \ не до твоего почтенья. И зачем ходишь сюда? Разве
у места к девкам ходить мужчине.
— Я хотел об вашем здоровье узнать-с, Агафья Михайловна,—
сказал Василий.
— 2 Издохну скоро, вот какое мое здоровье! — сказала она с
сердцем. Василий засмеялся.— Тут смеяться нечего, и коли говорю, что
убирайся, так марш. Вишь, поганец, тоже жениться хочет, подлец. Ну,
марш, 3 отправляйтесь,— и Агафья Михайловна прошла в свою
комнатку и так стукнула дверью, что не понимаю, каким образом она удержалась
на петлях. За перегородкой слышно было, как Агафья Михайловна
продолжала вслух проклинать свое житье, швырять все свои вещи и даже
бить свою любимую кошку4.— Внизу послышался колокольчик бабушки.
— Хоть раззвонись, а уж я не пойду. Поищи другую Агафью.
— Ну, видно, чаю не5 приходится у ваге пить,— сказал шепотом
Василий, вставая с сундука,— а то шибко расходилась наша барыня, еще
нажалуется, того и гляди. До приятного свидания.
В дверях он встретился с Машей, которая продолжала плакать.
— Эх, Маша, о чем ты плачешь,— сказал он ей,— вот мне так так.
Так приходится солоно иной час, что хоть взять кушак да на чердак 6
вешаться идти. Да уж и сделаю ж я один конец. Пойду к графине, паду
в ноги, скажу: «Ваше сиятельство, тоска так гонит, губит меня, с свету
сживает за то, что я его племянницу люблю. А ведь за что он мине не
любит, вор этот, дядя-то твой? За походку, все за походку за мою. Ну, Маша,
не плачь, на орешков. Я для тибя купил; Сан-Жиро брюки работал, так он
мне 50 дал. Прощай, Марья В., а то кто-то идет.
Он поцеловал 7 ее. Я едва успел спуститься 8. Долго еще после этого
я смотрел, как Маша лежала на сундуке и горько плакала, и мне было
нисколько не жалко ее; а 9 я испытывал 10, как и обыкновенно при этом,
одно чувство беспокойства п и стыда. Всякое влечение 12 одного человека
к другому я называю любовью; поэтому и говорю, что был влюблен в
Машу, ибо я чувствовал к ней весьма сильное влечение. Но чувство это 13
отличалось от чувств такого рода, испытанных мною, тем, что14 душевное
состояние Маши нисколько не занимало меня и не имело никакого
влияния на мои чувства: мне было все равно, что она влюблена в Василия, что
она несчастна, что она ужасно глупа, как говорила М<ими>. 16 Мне ка-
1 к богу * Вот 3 марш, марш 4 но все-таки D дож<даться) 6 да в петлю
7 поцеловался с Машей 8 вниз, как наверх взбежал Василий 9 так же, как и
всегда, приятно и беспокойно смот<рел> J0 обыкновенное п желания 12 к женщине
13 любовь эта 14 мораль<ное> 15 Меня занимало
436
Дополнения
жется даже, что мне приятно бы было, чтобы любовь Василия увенчалась
успехом. Ежели бы я узнал, что она преступница, я уверен, что это тоже
нисколько не изменило бы моего чувства. Меня занимала в ней одна
наружность, наденет ли она завтра розовое платье, которое я очень любил,
будет ли она мыть на лестнице чепчики в том положении, в котором я очень
лю<блю>.
Да, чем дальше подвигаюсь я в описании этой поры моей жизни, тем
тяжеле и труднее становится оно для меня. Редко, редко между
воспоминаниями за это время г нахожу я минуты истинного чувства, так ярко
и постоянно освещавшего 2 начало моей жизни, и мне невольно 3
хочется пробежать как можно скорее 4 пустыню отрочества и достигнуть той
5 счастливой поры, когда истинно нежное, благородное чувство дружбы
ярким светом озарило 6 конец этого возраста и положило начало новой,
исполненной прелести и поэзии поре юности.
Я не в состоянии час за часом, день за днем следить за моими
воспоминаниями; но брошу быстрый взгляд на главнейшие события моей жизни
с того времени, до которого я довел свое повествование, идо7 моего
сближения с необыкновенным человеком, имевшим решительное и
благотворное влияние на мое развитие и 8 направление.
Володя на днях вступает в университет, учителя уже ходят к нему
отдельно, и я с завистью слушаю, как Володя бойко постукивает мелом
о черную доску и толкует о функциях от х, sinus, cosinus, координатах
и т. д., в которых я ровно ничего не понимаю. Но вот собираются все
учителя и 9 2 знакомых профессора и в комнате бабушки в присутствии
папа и княгини Корнаковой10 делают репетицию экзамена, в котором
Володя п выказывает, к великой радости бабушки, необыкновенные
познания. 12Мне тоже делают вопросы из некоторых предметов; но я оказываюсь
плох, и профессор видимо для меня старается скрыть перед бабушкой мое
незнание, что еще больше конфузит меня. Мне еще остается год до
экзамена, мне только 15-й год.
Володя только к обеду, и то не всегда, сходит вниз и целые дни и даже
вечера проводит за занятиями и не по принуждению, а по собственному
желанию 13. Он очень самолюбив и сильно трусит, чтобы не выдержать
экзамена посредственно, а хочет выдержать его превосходно.
Но вот наступил и день 1-го экзамена, Володя надевает удивительный
синий фрак с бронзовыми пуговицами, чистейшее голландское белье,
золотые часы, черные брюки и вместе с St.-Jérôme'oM садится в u фаэтон
папа и отправляются в университет. Девочки, в особенности Катенька,
с. восторгом смотрят в окошко на красивую стройную фигуру Володи,
папа говорит ему: «дай бог, дай бог!», а бабушка тоже притащилась к
окошку и с слезами на глазах крестит Володю до тех пор, пока фаэтон
скрывается за углом, и шепчет 15 имя maman и еще что-то.
1 этого времени 2 мое 3 все 4 эту 5 снова 6 осветило 7 начала [моей] той
дружбы, с которой 8 всю 9 дома неско<лько> 10 Володе и выходит 12 На меня
то<же> 13 так как -14 1'баб<ушкин>] папенькин 15 что-то
Рукописные тексты
437
1 К обеду Володя возвращается, все с нетерпением спрашивают его:
что, сколько? хорошо? но уже по веселому лицу его видно, что хорошо.
Володя получил 5. На другой день с тем же страхом и желаниями
провожают его и встречают с тем же нетерпением и радостью. Так проходит
9 дней, на 10-й все стоят у окошка и дожидаются Володю. Уж 2 часа, но
его все нет, а нынче последний, самый трудный экзамен из закона божьего.
Вот шумит экипаж, едет коляска, но это не наши.
— Боже мой, боже мой, они, они,— кричит Любочка, и действительно
это они. Володя сидит рядом с St.-Jérôme'ом уже не в синем фраке и
круглой черной шляпе, а в студенческом мундире с шитым золотом голубым
воротником, в треугольной шляпе и с шпагой на боку. 2
— Чтоб ежели бы ты была жива! — вскрикивает бабушка и падает
в обморок.
Володя вбегает в комнату, обнимает меня и целует Любочку, Мими
и Катеньку, которая очень краснеет при этом 3. Он не помнит себя от
радости. И как он хорош в этом мундире, как идет голубой воротник к его
чуть пробивающимся черным усикам и какая у него тонкая длинная
талия! В этот достопамятный день все обедают 4 в комнате бабушки, на всех
лицах сияет радость и за пирожным подают завернутую в салфетку
бутылку и бабушка сама пьет целый бокал за здоровье Володи и снова
плачет. После обеда Володе показывают чудесную комнатку, которая будет
его кабинет, пролетку и лошадь, которая теперь его собственность.
5 Я завидую, но радуюсь, от души радуюсь. 6 Володя выезжал со двора, один
принимал у себя 7 гостей, своих товарищей и даже офицеров, курил
папиросы, получал визитные карточки, ездил па балы, и один раз я сам видел,
как один из его приятелей принес в кармане бутылку шампанского и как
они выпили ее, при каждом бокале предлагая тост за здорорье каких-то
девиц. Я часто в свободное время приходил в комнату Володи, и так <как>
никто не обращал на меня внимания, имел случай делать наблюдения.
У Володи была какая-то амуретка, и говорить о ней, казалось, очень
забавляло его; но не знаю почему, товарищи его при мне говорили всегда
о своих любовных похождениях каким-то таинственным, непонятным для
меня языком. Кажется, совсем не нужно было ни перед кем скрывать этих
вещей; но, верно, им нравилась эта таинственность 8 Одну девушку они
называли 10000000, другую милые лени, третью 9 птички (вообще все
названия давались во множественном числе). Сколько я мог заключить из
их разговоров, то главным проявлением их любви были прогулки пешком
и в экипажах мимо окон своих возлюбленных. Эти прогулки технически
назывались ездою по пунктам. Все это было смешно, но делалось так
мило, благородно и 10 украшалось всегда такой неподдельной веселостью мо-
1 9 дней сряду фаэтон Володи уезжает поутру 2 Бабушка вскрикивает от
радости. 3 Между строк: в М<ими> г<оворит>, ч<то> н<адо> т<еиерь> ц<еловать> К<атень-
ку>. Отчего же вы меня не целуете? — го<ворит> Володя и б<ерет> Ка<тенькину>
р<учку>. 4 у бабушки 5 И после обеда папа R Володя был для меня тем же милым,
добрым братом, но отношения наши невольно переменились. 7 своих * Так 9
чудесные 10 припр<авлялось>
438
Дополнения
лодости, что хотя я не был еще посвящен в их таинства, я от души
веселился, глядя на их исполненные свежести и веселья добрые смеющиеся
лица.
Володя, однако, регулярно обедал дома (это было непременное
требование бабушки), и таинственные беседы у окошка или прогулки по зале
с Катенькой продолжались своим чередом и даже продолжительнее и
оживленнее, чем прежде. г Когда я подходил к ним или случайно мне
удавалось слышать отрывки их разговоров, 2 по ним ничего не мог заключать
06 их отношениях, но были или рассуждения об любви, о колечке, о
каком-нибудь герое романа или насмешки друг над другом; но по их взглядам,
по страху, который всегда был заметен в них, когда они были вместе,
не сказать слишком много, по переменчивому их то грустному, то
веселому расположению, по беспрестанным ссорам и примирениям,
происходившим между ними, заметно было, что они чем-то тесно связаны между
собой. Катеньке было 16 лет 3, она много выросла и 4 заметно пополнела;
но личико, розовенькое, нежное, чистенькое, нисколько не изменилось.
Те же голубые светленькие глазки, составляющий почти одну линию со
лбом прямой прозрачный носик с тонкими, но крепкими ноздрями 5,
розовый ротик с переменчивой, выражающей то насмешку, то робость
улыбкой, крошечные ямочки на розовеньках щечках, когда она смеялась,
густые светлые волосы и молодая6 грудь, появление которой ее заметно
радовало и конфузило. Одно было жалко, это то, что у нее, бог знает откуда,
7 привились дурные манеры. Как не верить после этого в породу:
Любочка всегда росла с ней и воспитывалась одинаково, но была совершенно
другая девочка.
Любочка смотрела всегда как-то прямо и часто слишком открывала
свои глаза, удивляясь чему-нибудь. Катенька томно закатывала свои
глаза кверху (я уверен, что она училась этому перед зеркалом, потому что
делала это очень хорошо) и щурилась и уверяла, что она близорука, тогда
как я знаю, что она видела прекрасно. Любочка очень не любила 8
ласкаться при посторонних, и когда кто начинал целовать ее при других, она
хмурила свои маленькие брови и сердитым голосом говорила: что за
нежности. Катенька, напротив, всегда при гостях покрывала поцелуями
красную руку Мими и любила, обнявшись, с другой девушкой ходить по зале.
Любочка была хохотунья и иногда 9 начинала бегать по комнате в
припадке громкого смеха. Катенька, несмотря на то что у нее были прекрасные
ровные зубки, смеялась всегда умеренно и закрывала платком свой рот
или прятала куда-нибудь свое хорошенькое личико. Любочка очень
любила говорить с мужчинами и всегда прямо подходила хотя к
незнакомому ей и, прямо глядя ему в глаза, расспрашивала о том, что хотела знать.
Катенька боялась мужчин, делала серьезное лицо, проходя мимо них, и
все боялась неприличностей. Любочка обыкновенно держала руки вдоль
по платью. Катенька, напротив, всегда складывала их или играла чем-
1 Катенька еще больше стала закатывать глаза и вздыхать 2 я ничего 3 она
была очень хороша 4 грудь ее 5 и розовые, розовые губки 6 кр<асивая> 7 взялись
какие-то неблагородные) ö обни<маться> 9 вставала
Рукописные тексты
439
нибудь. Любочка всегда садилась за фортепиано, когда ее просили петь.
Катенька иногда до того стыдилась, что, раскрасневшись, выбегала из
комнаты. Любочка иногда приходила в веселое расположение и начинала
из всех сил прыгать и бегать по комнатам. Катенька, напротив, кушала
очень мало. Любочка рисовала лица. Катенька любила рисовать цветы.
Любочка говорила, что она выйдет замуж за гусара, а Катенька говорила,
что все мужчины очень гадки и (J. нрзб.у.
Любочка была славная девочка. Но я в то время нисколько не замечал
этого, а напротив, манеры Катеньки мне гораздо больше нравились.
Папа почти каждый день приходил к обеду х. Он был все это время
очень весел и добр к нам; особенно к Володе, успех которого и в
университете, и в свете, куда он сам возил его, видимо радовал его. Он, как я
знал из суждений Николая, был все это время в выигрыше и
беспрестанно делал своей любимице Любочке 2 весьма дорогие подарки, которые
могли годиться ей. Часто он после обеда оставался с нами, садился за
фортепьяно и, притопывая своим мягким сапогом 3 (он терпеть не мог
каблуков и никогда не носил их), певал цыганские песни и заставлял нас
вторить ему, что всегда приводило в неописанный восторг Любочку.
4 Что это за странный, непостижимый человек был мой отец? Что за смесь
в одной душе благородства, чувствительности и разврата? Один раз
поздно вечером он в черном фраке и белом жилете вышел к нам, с тем чтобы
взять с собой Володю на бал. Володя одевался, бабушка сидела в своей
комнате и дожидалась, чтобы Володя пришел показаться ей (она имела
привычку перед каждым балом призывать его к себе давать наставления
и благословлять). В зале, в котором горела одна лампа, ходила взад и
вперед Мими с Катенькой и Любочка сидела за роялем и твердила
наизусть 2-й концерт Фильда, любимую пьесу покойницы maman. Никогда
ни в ком не встречал я такого фамильного сходства, как между сестрой
и матушкой5. Сходство это заключалось не в лице, но в чем-то
неуловимом: в ушах, в родинке на шее, в манере ходить, говорить и в особенности
в руках. Когда Любочка сердилась и говорила: «целый век мне мешают»
или «целый век меня не пускают», это «целый век», которое имела
привычку говорить и maman, она выговаривала так, что, казалось, слышал ее,
как-то протяжно, це-лый век. Но необыкновенно было это сходство в игре
на фортепиано и во всех приемах при этом — так же оправлять платье,
так же поворачивать листы, левой рукой сверху, так же бить с досады по
клавишам, когда долго не удавался трудный пассаж, и говорить: «Ах,
бог мой!» и та же неуловимая нежность и отчетливость игры, та
прелестная фильдовская игра, так хорошо названная jeu perlé 6*, которую не
могли заставить забыть никакие фокус-покусы новых музыкантов.
Верно, всякий замечал, что даже в одном роде игры у каждого есть
непременно своя неуловимая особенность, как в голосе, в походке, в руке
каждого человека, в листке каждого дерева: но эта-то особенность игры
1 и это было одно время, в которое я видел его 2 и бабушке 3 каблуком * Один
раз 5 несмотря на то что 6* бисерной игрой
440
Дополнения
maman г отразилась до тончайших оттенков в игре Любочки, так что,
слушая ее, часто мне случалось закрывать глаза и думать: вот открою
глаза и увижу ее...
Папа вошел в комнату скорыми маленькими шажками, что <было>
явным доказательством веселого расположения духа. Любочка перестала
играть, когда он подошел к ней.
— Нет, играй, играй, Люба,— сказал он, усаживая ее,— я так люблю
тебя слушать.
Любочка продолжала играть. Папа долго, облокотившись на руку,
молча сидел против нее, потом быстро подернул плечом, встал и стал ходить
по комнате. Подходя к роялю, он всякий раз останавливался и долго
пристально смотрел на Любочку 2 и опять подергивал плечом и, быстро
поворачиваясь, продолжал свою прогулку, потом, остановившись подле
рояля, он поцеловал Любочку в черную головку и 3 опять отошел от нее. Когда
же Любочка кончила 4 и подошла к нему, он взял ее головку обеими
руками и стал целовать ее в лоб и глаза с такою нежностью, какой я никогда
не видал от него.
— Ах, ах, бог мой, ты плачешь,— вдруг сказала Любочка 5,
выпуская из рук цепочку его часов, которыми она играла, и уставляя 6
на его лицо свои большие удивленные глаза.— Прости меня, папа,
голубчик, я никогда не буду играть при тебе мамашиных пьес.
— Нет, Люба, играй, играй почаще, коли бы ты знала, как это для
меня хорошо,— и он еще раз крепко поцеловал ее и вышел в дверь 7,
ведущую через коридор в комнату Володи.
Я вышел за ним, но так, что он не мог видеть меня.
— Вольдемар! скоро ли ты? — крикнул он, останавливаясь посереди
коридора. В это самое время мимо него проходила горничная Маша с
графином в руках.— А ты все хорошеешь,— сказал он тихо, наклоняясь
к ней и останавливая ее за руку.
— Позвольте, сударь, Марья Ивановна и то гневаются, что долго
воды нет,— сказала она, стараясь высвободить свою руку. Папа еще ближе
наклонился к ней, и мне показалось, что он губами коснулся ее щеки.
Когда я увидел это, мне стало ужасно стыдно и больно, как будто я
сделал самое дурное дело, и 8 на ципочках 9 выбрался из коридора. Но
папа, верно, заметил меня.
— Что ж ты, скоро ли, Вольдемар? — крикнул он еще раз,
подергивая плечом и покашливая 10.
НАЧАЛО ДРУЖБЫ. XXX
С тех пор, как я п видел, что занимаются мной одним, и как я видел
перед собой12 пример — блестящий успех Володи, и время моего
поступления в университет приближалось, я учился лучше. Развлечения мои бы-
1 так верно 2 потом 3 все продолжал ходить 4 играть 5 [своим уди<вленным>]
ты плачешь, папа 6 ему в 7 передней 8 я 9 стара<ясь) 10 Поверх текста: Володя
сидит в части. п учился один 12 перед собою
Рукописные тексты
441
ли те же: манеж 2 раза в неделю, девичья и мечты и размышления. 1 Но
с некоторого времени главной моей страстью сделалось общество Володи
и его товарищей. Несмотря на то, что между ними я играл самую жалкую
бессловесную роль, я по целым часам р свободное время проводил между
ними и истинно горевал, когда они уходили и я не мог следовать за ними.
Чаще всех видел я у Володи 2 молодых людей, которые оба казались
очень дружными с ним. Первый из них был 2 чей-то адъютант Ипполит 3,
а другой — товарищ его по курсу и факультету 4 Н. Нехлюдов. Дубков
был человек уже лет 25 5, и 6 именно его 25 лет 7 были главной для нас в
нем привлекательностью. Я понимал, как приятно Володе сойтись на ты
с адъютантом, человеком, который уже давно бреет свою бороду. 8
Кому не случалось встречаться с людьми, которые приятны именно
техм, что они ограниченны. Суждения их всегда односюронни; доброе 9
сердце дает им хорошее направление, и поэтому все суждения их
кажутся увлекательными, безошибочными. Узкий эгоизм их даже как-то
кажется милым, именно потому, что чувствуешь — человек этот не может
ни поступать, ни обсудить вещи иначе и все, что делает, делает от души.
Таков был Дубков, но, кроме того, он имел для нас прелесть самой
добродушной, гусарской физиогномии (глупость которой скрадывалась
несколько воинственностью) и, как я уже сказал,— прелесть возраста,
с которым очень молодые люди 10 почему-то имеют склонность соединять
и смешивать понятие порядочности, comme il faut. Рассуждая теперь,
я очень ясно вижу, что Володя п, который был совершенным типом того,
что называется enfant de bonne maison 12*, был в 10 раз порядочнее Губ-
кова; но заметно было, что Володя сильно боялся Губкова именно в этом
отношении, часто делал то, чего ему не хотелось делать, и скрывал то,
чего 13 вовсе не нужно было скрывать. Особенно неприятно мне было то,
что Володя часто как будто стыдился и боялся за меня перед своими
приятелями. Другой его приятель К<(оля> Нехлюдов был худощавый длинный
молодой человек с белокурой 14 головой, голубыми глазами, выражавшими
упрямство и доброту, и с совершенно детской добродушной, нетвердой
улыбкой. Он очень часто краснел, но никогда не 15 конфузился до того,
чтобы путаться, мешаться и делаться неловким. Бывало, у него слезы на
глазах, уши, шея, щеки покраснеют, как будто в сыпном тифе, а он
продолжает, несмотря ни на что, говорить то, что начал, своим 16 тонким
серебристым голосом, переходящим иногда в грубый баритон. Он не от-
1 Изредка 2 студент уже 3-го курса 3 Травин 4 Николай К. 5 [невысокий,
стройный)] И ежели он нравился Володе и мне, то единственно потому, что он был старше нас.
6 это 7 так 8 Кроме того, он был всегда [весел] не только весел, но забавен, т. е„
что [ему] веселье его не происходило от окружающих обстоятельств, [а] он не
обращал внимания на расположение других людей [а ему хотелось], и он веселился всегда
и так забавно, что невольно его расположение сообщалось другим. [Он был очень
ограничен [и поэтому] и, следовательно, [эгоист] резок и увлекателен]. Он был добр,
следовательно, самоуверен и резок. 9 но доброе 10 привыкли и и я &* дитя из
хорошей семьи 13 ему 14 немного детской, но вместе и гордой физиогномией к не мешался
16 иногда
442
Дополнения
ставал от удовольствий Дубкова г и Володи; но видно было, что он
совсем иначе смотрел на них и часто пускался в рассуждения, на которые
Дубков и Володя смеялись и которые трудно было понимать, но которые
для меня были ясны. 2 Я часто рассуждал так же сам <с> собою. И я
чувствовал, что между нами много общего. Он часто ссорился с Володей и
Дубковым, и ссорился только за то, что с ним не соглашались. В этих
случаях он вскакивал и убегал, не простившись ни с кем. Дубков и Володя,
видимо, 3 имели к нему чувство вроде уважения, хотя и смеялись над ним,
наз<ывая> чудаком, потому что они всегда старались помириться с ним,
на что он всегда был готов.
4 Отец и мать его давно умерли, оставили ему очень большое
состояние; он жил с старой теткой, которая воспитывала его и в отношении
которой он не позволял себе говорить в нашем обществе ни слова. Всегда
старался удерживать Володю и Дубкова, когда они слишком легко
говорили о своих родных, и с таким грозным и вместе детским выражением
хмурил брови, когда шутя намекали на его тетушку, что видно было —
он ни за что и никому не позволит, хотя невинно, шутить о таком
предмете. Н. Нехлюдов поразил меня с первого раза; но чувство, которое он
внушил мне, было далеко не приязненное. Разговаривая с Володей, он
иногда взглядывал на меня так строго и так равнодушно (как будто ему
все равно было, смотреть на меня или на обои), что 5 зло меня брало на
него, и мне во что бы то ни стало хотелось наказать его за его гордость.
Часто, слушая его рассуждения, мне хотелось противоречить ему, и,
казалось, я мог совершенно уничтожить его, но я чувствовал, что я еще мал
и не должен сметь вступать в разговоры с большими, и он становился мне
еще больше противен; но противен так, что, как только я слышал его
голос внизу, я не мог утерпеть, чтобы не сойти вниз, и не мог уйти оттуда,
пока он оставался там.
Один раз я сидел на своем обычном месте в комнате Володи.
Дубков, Нехлюдов и Володя сбирались куда-то идти в и пили бутылку
шампанского, чтобы приобрести которую они сделали складчину. 7 Был
великий пост, и время приближалось к экзаменам.
— Да, надо будет приняться,— говорил Володя,— у тебя есть
тетрадки?
— Будут,— сказал Н. Нехлюдов.
— Скажи пожалуйста, трудно это — ваши экзамены? — сказал
Дубков
— Коли держать так, как следует, очень трудно,— сказал
Нехлюдов.
Дубков: У нас в школе тоже было трудно. Я никогда, бывало, ничего
не знал, но умел так устроивать, лишь пускать пыль в глаза просто, одна-
1 Губкова 2 Так часто я дели<лся> 3 уважали его 4 У него не было родных
5 я долго думал о том спо<собе> 6 — Как подумаешь,— сказал Володя, который
был совершенно влюблен в это время в какую-то девушку, с которой он не был
знаком,— как бы я мог быть счастлив, ежели бы я ее встретил нынче 7 Время
приближалось)
Рукописные тексты
443
ко раз дяди 1 Р.... не было па экзамене, а то при нем 2 другое дело, мне из
истории, из древней, из геом<(етрии>, из всего наставили единиц. Я
увидал, что плохо, знаешь, рассердился, сказал себе, что выйду же в гвардию,
и принялся серьезно. Через год я первый ездок был, меня сделали
вахмистром. Сам великий князь меня заметил, и выпустили, куда я хотел.
Только стоит рассердиться. Ты скорее рассердись.
Володя: Да нет, мне что? Я всегда перейду, не хочется корпеть. Что за
охота мучить себя, чтоб получать 5, а не 3, разве не все равно? Напротив,
еще как-то неприятно и mettre en lieu 3* со всеми этими Заверзиными,
Полетаевыми, у них своя дорога, у меня своя. Правда, тоже Г. говорит, que
c'est mauvais genre 4* получить больше 3.
Нехлюдов: Этого я не понимаю. Г. говорит глупость, а ты повторяешь.
Что это за гордость, что не хочешь стать en lieu с Заверзиными и
Полетаевыми. Чем они хуже тебя? 5 Может быть, Заверзин учится затем, чтобы
потом содержать свое семейство, а ты находишь, что тебе стыдно с ним
равняться. Чем же ты лучше его? скажи, пожалуйста.
Володя: Не лучше, а у каждого свое самолюбие: у него, чтобы лучше
учиться, а у меня в другом роде. У всякого оно есть.
Нехлюдов: Очень дурно, что оно у тебя есть, потому что самолюбие
есть только желание казаться лучше, чем есть, а6 хороший человек
должен стараться быть лучше, а не казаться, а как скоро7 привыкнешь все
делать для внешности, невольно оставишь существенное без ко<нтроля>.
Дубков: Ну уж, пожалуйста, оставь твою философию — ничего
веселого нет. Положим, я самолюбив, но мне кажется, что каждый то же
самое, и поэтому не вижу 8
дам ездят на хоры, а дети всегда. Впрочем, ежели вам угодно, то,—
прибавил он, заметив, что бабушка повернула голову, что было дурной знак,—
можно взять и кресла.
—Не беспокойтесь, мой милый, я сама возьму, — и бабушка позвонила
и послала дворецкого за билетами для всех нас в 1-й ряд. 9
На другой день, когда мы перед концертом хотели идти показаться
бабушке, Гаша с заплаканными 10 глазами выбежала навстречу и сказала,
что бабушке хуже. Я никогда еще не бывал в таком большом собрании. п
Одежды дам, мундиры, шляпы, сабли, эполеты, фраки, бесчисленные
ряды стульев, освещение, не клавшее нигде тени,— все это поразило меня,
так что я долго ничего не мог различить; наконец, отделилась эстрада, на
ней пюпитры; дамы, сидящие посередине, и кавалеры, статские и военные,
стоящие спиной к эстраде. Отчего одни стояли в заднем углу залы и
смерть хотели выйти вперед, но не смели переступить эту заколдованную
черту, отчего другие прямо проходили вперед,— это я уже понимал.
В числе последних был и знакомый Дубков с воинственной наружностью,
1 моего 2 ничего 3:*: стать на равную ногу 4* что это дурной тон 5 Напротив,
гораздо лучше, потому что больше трудятся. Ты учишься из самолюбия, а они из
необходимости. 6 всякий 7 начнешь s Далее несколько листов утрачено, 9 Поверх
текста: Гробовщик. 10 сердит<ыми> Д Дамы
4 44
Дополнения
с шляпой с плюмажем, отставив одну ногу в лаковом сапоге и опираясь
рукой на саблю против Володи в своем студенческом сюртуке, который так
хорошо обрисовывал его длинную, стройную талию, с его веселыми
черными глазами и головой. Он должен был обращать внимание своей приятной
наружностью. Оба они небрежно разговаривали между собой, смеялись,
переходили с одного конца полукруга на другой и подходили к дамам.
Особенно Дубков всякий раз, когда подходил и так фамильярно говорил
с ними, и так чистосердечно заставлял их смеяться, что х он мне очень
нравился. Одно нехорошо было, что они оба как будто боялись и не знали
нас 2. Должно, ужасная тока <?> моя с брусничными цветами
подействовала на Володю неприятно. Он раз только нечаянно подошел к нам, и
видно было, что ему как можно скорее хотелось говорить с нами. Тут был
и папа, который сидел с каким-то генералом около самой эстрады, и
Нехлюдов, который казался еще более гордым в этом обществе, как будто он
все боялся, что вот оскорбят его; но, несмотря на это, как только он увидал
меня, он подошел ко мне, долго говорил со мной, показал мне свою страсть,
в которую я тотчас же влюбился, взял меня за руку и повел представлять
своей тетке. Тетка его, которая была (Загоскина), сказала, что она таким
ожидала меня по рассказам Н., что точно у меня умная рожа,
продолжала говорить с папа, и я невольно слышал их разговор.
— Бог знает, что случится,— говорил папа серьезно,— и вы знаете,
что я готов бы все сделать, но я не могу. У вас так хорошо все заведено
в Институте, что я лучше не могу желать воспитания для своей дочери 3.
— Вы знаете мои отношения с графиней, и мне больно будет думать,
что я делаю, что ей не4 нравилось бы. Впрочем, подумаем, привозите ко
мне девочку.
Я ушел на свое место. Приехав из концерта, мы нашли бабушку на
столе. Горесть Гаши была ужасна. Она заперлась на чердаке и неделю
ничего не пила, не ела.
5Monsieur St.-Jérôme'a отпустили, Любочку отдали Кривцевой, а я
с папа, простясь дружески с Нехл<(юдовым)> и обществом, поехал в
деревню... Володя не выдержал одного экзамена и в июле месяце должен был
переэкзаменоваться и приезжать к нам.
Я проснулся от шума, который производили косари. Мне хотелось
принять участие; я чувствовал, что я одинок. Приехал Нехлюдов 6. Мы
пошли в сад. Он отдал мне письмо Мими к папа, на адресе которого было
мне. Я прочел его. Мими просит отца принять меры насчет любви
Володи к Катеньке, которая заходит далеко. Нехлюдов подтверждает то же и
говорит, что Володя должен жениться. Я рассказываю про Belle
Flamande7 и ее отношения с отцом. Приезжает папа, который ночевал у Belle
Flamande, сердитый и дурно принимает моего друга. Мы ложимся спать
1 это я 2 Подой<дя> 3 особенно когда 4 будет 5 [Девочек отда<ли>] Мими
отпустили 6 [как обещался] отдать мне 7 как она убежала со мной от отца, и я
поцеловал ее и пр,
Рукописные тексты
446
в саду, и Володя рассказывает нам, что папа должен жениться, потому
что его поймали. Нехлюдов дает мне советы и примиряет меня с своей
<участью>. Я мечтаю, грустя о своей матери, потом спрашиваю у
Нехлюдова, о чем он думает. Мне кажется, что он думает о том же, о чем и я
(мы эгоисты), но он мечтает за себя и рассказывает свои мечты жениться,
успокоить тетку и делать добро 1.
Конец
ПЛАН «ОТРОЧЕСТВА»
1 часть
1. Путешествие.
2. Гроза.
3. Новый взгляд и наблюд<(ения>.
4. Разговор с К<атенькой>.
5. В<олодя> и М<аша>.
6. Новый образ жизни.
7. Дробь.
8. Стран<(ная> перемен<(а>.
9. История Карла Иваныча.
2 часть
10. Новый порядок вещей.
11. St.-Jérôme.
12. [Володя.] Мои наклонности.
13. Л<юбовь> к М<аше>.
14. Класс.
15. [Странный поступок. I Кризис.
16. [Раска<яние>.] [Ужас] Мечты.
17. Размышления [и мечты].
18. [Отчаяние.] Наказание.
19. [Новый образ жизни.] Отрочество.
20. [Девичья.] В<асилий> и М<аша>.
21. [Быстрый взгляд.) Володя поступает в университет.
22. Любочка и Катенька.
3 часть
23. Папа.
[23.] 24. [Дубков и Нехлюдов.] Странная новость.
[25.] [Начало дружбы.] Что-то неладно. [Дубков и Нехлюдов. 1
1 Поверх текста: Условие говорить друг другу все и никогда не говорить друг
про друга. Я говорю об отце. Он останавливает меня.
446
Дополнения
[26.] [25.] [Новое направлениз и [др<ужба>] разговоры с
Нехлюдовым)] [Новые планы]
[27.] [К<атенька> и М<ими>, доброе дело.]
[28.] 24. [Бабушка.] Концерт.
[29.] 25. [Концерт.] Поте<ря> б<абушки>.
[30.] [Смерть] [Бабушка умерла и] Горесть Гаши.
[31.] 26. Начало дружбы. [Пере<езд>.] Мы все разъезжаемся.
32. Сенокос в саду. Приезд Нехлюдова и разговор с ним о Володе
и папа.
33. Приезд папа и рассказ Володи, пойман.
34. Мечты моего друга.
юность
ПЛАН «ЮНОСТИ»
1-я гл. Выставляют окна. Недовольство собой, желание чего-то,
усовершенствование, делание гимнастики. 2-я глава. Хор. Страстная
пятница. Суета, невыдержанность впечатления, тщеславие, страх греха. 1
2-я глава. Обед в страстную пятницу. Взгляд на все семейство с точки
зрения добродетели и счастия, планы. 3-я глава. Исповедь. Набожность,
страх бога, раскаяние и2 убеждение в будущем вечном совершенстве. 4.3
Экзамены4, тщеславие, суета и слишком много желаний. Экзамены хуже
выдерживаю от того, что желаю слишком много хорошего. 5)
Несправедливость. 6) Семейство Нехлюдовых. Самостоятельность), дружба^
7) Прогулки. Самостоятельность в жизни, деньги. 8) Поездка в деревню. 5
Чувство сострадания мужикам. Планы. 9) Семейные отношения,
наблюдения. Свобода, веселье и беспечность. 10) Мачеха. Мы стыдимся за нее
в молодости, сильно и пагубно чувство тщеславия. 11) Соседи,
удовольствия. Жестокость Володи к Кат<еньке>; я сам не знаю, что делаю.
12) Судебные дела, отец падает. Сенокос, планы, музыка, дневник,
Франклинов) журнал. 13) Университет. Суждения о математике и науках.
14) Концерт. Дмитрий тоже тщеславен, и я расхожусь немного с ним.
15) Катенька выходит замуж за артиста Листа. 16) Корнаковы6. Игра отца.
17)7 Переход во второй курс, светскость. 18) Напущен<ная> любовь
У Ив<ана> Ив<ановича>. 19) Не выдержал экзамена. 20) Кутежи, игра,
деньги. 21) Отец дает свободу. 22) Стечение несчастий. 23) Опоминаюсь
и8 в деревню с планами составления философии и помещичества, которые
в себе ничего не имеют, кроме тоски. Меня сбивают, я иду юнкером.
ПЕРВАЯ РЕДАКЦИЯ «ЮНОСТИ»
ГЛАВА 1-я. ВЫСТАВЛЯЮТ ОКНА
В тот год, когда я поступал в университет, Святая была очень поздно,
так что экзамены назначены были на Фоминой, а на Страстной я должен
был и говеть и приготавливаться. Как памятна для меня эта неделя!
Было9 начало апреля — рождение весны — время года, более всего
отзывающееся на душу человека10.
1 Со слов: 2-я глава. Хор. — было зачеркнуто, потом восстановлено. 'г надежда
г Причастие. 4 разочарованье 5 Бедное<ть>. 6 деньги, долги, игра 7 Кн<язь>
Ив<ан> Ив<анович>. 8 планы в 9 Был конец марта 10 и особенно поразительное
в большом городе
448
Дополнения
Я стоял перед черной доской и решал на память какое-то уравнение
из алгебры Франкера, которую, заложив страницу пальцем, держал в
другой руке. Николай в фартуке с клещами и крылушком выставлял окно1,
которое отворялось на палисадник. Это было в страстную середу. Вечером
2 монах из Донского монастыря, духовник нашего дома, должен был
вриехать исповедовать нас, и я находился в том особенном
сосредоточенном в самом себе и кротком состоянии духа, которое испытывает3 каждый,
с искренностью готовящийся к исполнению христианского обряда. Работа
и стук Николая развлекали и сердили меня, но вспомнив, что 4 сердиться
грех, я решился дождаться, пока он кончит, положил книгу на стол и
подошел к нему. Замазка была отбита, рама держалась только на кончике
гвоздя.
— Позволь, я тебе помогу, Николай,— сказал я, стараясь дать
своему голосу самое кроткое выражение, и5 мысль, что я поступаю6 очень
хорошо, подавив свою досаду и помогая ему, возбудила во мне7 какое-то
отрадное чувство. «Ежели рама выйдет теперь сразу,— сказал я сам себе,—
значит, действительно я поступил очень хорошо.» Мы вместе потянули
за перекладины, рама подалась на бок и вышла.
— Куда отнести ее? — сказал я.
— Позвольте, я сам управлюсь,— отвечал Николай,— надо не
спутать, а то там в чулане другие есть.
— Я замечу ее,— сказал я и понес раму.
Я бы очень рад был, ежели бы чулан был версты за две и рама весила
бы впятеро больше: мне8 бы доставило наслаждение измучаться, относя
ее.
Когда я вернулся в комнату, кирпичики, цветочки и соленые
пирамидки были сняты, и Николай9 крылушком сметал песок и10 сонных мух
в растворенное окно. Свежий, пахучий весенний воздух11 уже проник в
комнату. Из окна слышался12 городской шум и чиликанье птичек в
палисаднике. 13Все предметы были освещены ярче; легкий ветерок шевелил14
листья моей алгебры15 и волоса на голове Николая, который с
засученными рукавами отковыривал замазку от притолок. Я подошел к окну,
облокотился на него, и мне стало удивительно хорошо16; но не одно хорошо —
мне было и грустно отчего-то. 17Проталинки в палисаднике, на которых
кое-где показывались18 ярко-зеленые иглы новой травы с желтыми
стебельками; 19ручьи мутной воды, по которым вились прутики и кусочки земли,
чистый пахучий воздух, весенние звуки — все говорило мне: ты мог бы
1 в классной 2 отец Евлампий, старичок 3 испытываешь 4 не надо 5 подумав
6 поступил 7 разлила во мне 8 хотелось бы 9 только чт© отворил окно 10 мертвых
11 вдруг охватил меня. Окно было на палисадник и послышался 13 Вся комната ярче
осветилась солнцем и i4 зашевелил 15 лежавшей на столе 1б легко, отрадно; но и
было 17 Я говорил себе: какое славное чистое небо, [какой воздух] как пахнет, как
[хор<ошо>] все хорошо, какой Николай добрый, когда он с засученными рукавами
ковыряет замазку; но отчего [я никогда прежде] у меня руки в чернилах, лицо потеет,
панталоны выбиваются из-под жилета, отчего я прежде не наслаждался всем этим,
не любил так Николая. В проталинках 18 показывалась игловатая iy в ручейках
Поверх текста: План.
Рукописные тексты
449
ПЕРВЫЙ ПЛАН «ЮНОСТИ»
15 Л. II. Толстой
450
Дополнения
быть1 лучше, мог бы быть счастливее/ Чувство природы указывало мне
почему-то на идеал добродетели и счастия. Мое прошедшее2 не совсем
совпадало с ним, и грусть, которую я чувствовал, была почти раскаяние,
3но слившееся до того с4 сознанием ббудущности и убеждением в
усовершенствовании, что это было не чувство раскаяния, а чувство6 сожаления
и надежды, чувство юности.
Николай уже давно смел подоконник и вышел из комнаты, а я все еще
сидел у 'открытого окна, полной грудью вдыхал воздух и думал: 8 я могу
быть лучше и счастливее и буду лучше и счастливее. С поступлением в
университет9 я перестаю быть ребенком, я буду учиться так, чтобы быть
первым не только в университете, но во всей России, во всей Европе, в
целом мире. 10Нынче исповедаюсь — сложу с себя все старые грехи (все
расскажу и раскаюсь) и уж больше ни за что не буду делать этого. (Здесь
я припоминаю все грехи, которые приготовился рассказать духовнику, и
один ужасно мучает меня, не потому, чтобы я находил его особенно
тяжелым, но потому, что мне стыдно будет сказать его священнику.) С
нынешней весны начинаю вставать рано утром11, и буду делать упражнения и
гимнастику каждый день, так что буду сильнее всех в дворне, в
университете, сильнее Раппо буду. Потом, когда буду студентом, верхом буду
ездить один на Воробьевы Горы готовить лекции, буду по целым дням
сидеть на12 воздухе в тени и читать, или буду рисовать виды; я не умею
рисовать, но думаю, что выучусь отлично рисовать. 13Одна девушка,
брюнетка с род<инкой> под губой и прав<ым> глаз<ом>, которая тоже
ходит потихоньку гулять по утрам с горничной на Воробьевы Горы 14,
подойдет ко мне и15 спросит, кто я такой. Я скажу: «Я сын священника».
Она подаст мне руку и скажет: «Я вас понимаю», а я скажу: «Садитесь
сюда, подле меня», и так просто, но печально посмотрю ей в глаза. Она
сядет и каждое утро в 4 часа будет приходить. Потом я приведу Дмитрия
туда же, и втроем будем проводить там утра, будем есть молоко и фрукты.16
— Пожалуйте кушать,— сказал вошедший слуга.17
ГЛАВА 2-я. ХОР
Перед самым обедом Нехлюдов и Дубков проходили через столовую
из комнаты Володи.
— Restez dîner avec nous, petit Prince18*,— сказал папа Нехлюдову,—
ежели вы не боитесь нашей постной бешеной коровы.
19 Дмитрий пожал мне руку и сел подле меня.
1 счаст (ливее} 2 далеко было от него 3 [но раскаяние] но не безнадежное
бесцельное раскаяние [невозможности)] старости, это было чувство раскаяния до того
4 чувством 5 [весны] свежести и надежды 6 грусти, чувство любви 7 окна 8 с
нынешней весны начну я новую жизнь, я бы 9 открывается мне новая сфера
деятельности — я выхожу из ребячества 10 Теперь п и когда я буду в университете
12 на траве 18Дочь княгини Д. 14 (я совершенно не знал, имеет ли она эту привычку)
15 и скажет: [сюда] я вас понимаю, Nicolas 16 Поверх текста: Больше развить мечты
о женщине. Как искал ее, сочинял ей письма, делал знаки. Начнется о Сонечке. Я
узнал уж многое.17—Сейчас. 18* Останьтесь обедать с нами,, милый князь 1уНехлюдов
Рукописные тексты 451
«ЮНОСТЬ». НАЧАЛО ПЕРВОЙ РЕДАКЦИИ
15*
452
Дополнение
— Сколько мне вам сказать нужно,— сказал я ему, думая передать
ему мое чувство умиления сегодняшнего утра.
За обедом папа говорил о том, как мы проведем лето.
— Только бы Nicolas выдержал хорошо экзамен, сейчас же в деревню
и за хозяйство: Вольдемар будет смотреть за полевыми работами, Nicolas
^за постройками, Люба с Катенькой за скотным двором, а я1 буду 2только
присматривать. И вы приезжайте к нам, petit Prince3. Боюсь только,
чтобы этот не задержал меня,— добавил он, с улыбкой кивая на меня.4
— О, верно нет,— отвечал Дмитрий,— в этом я уверен. Ежели
только он вас задерживает, то мы вместе с 5 m-r St.-Jérôme'oM к вам.
— А в самом деле, ведь ты не кончишь раньше мая? а теперь лучшее
время. Вам бы я поручил его, ежели вы обещаете приехать. J'en parlerai
ce soir à votre mère6*.
Дмитрий, краснея, сказал, что не знает, как можно ему поручить, но
просил, чтобы мне позволили остаться7, обещал приехать вместе со мной.
И было решено, что папа, не дожидаясь меня, едет на 2-й день пасхи.
После обеда Дубков подошел к закрытым фортепьянам, открыл и
заиграл: «Ныне силы небесные».
— Спойте, спойте, mon cher,— сказал папа, подергивая плечом,—
я это очень люблю.— И сам запел своим добрым, но сиплым голосом.
Дубков баритоном стал вторить ему.
— Нет, без тенора нельзя, а у нас с Нехлюдовым отлично идет,
Нехлюдов, поди сюда, пой: Ны... и... не...
Но Дмитрий в это время стоял8 со мной у стола и сбирался, как я
замечал, но не смел сказать9 что-нибудь Любочке, стоявшей около нас и
тоже сбиравшейся, но не смевшей начать говорить с ним. Он сделал, как
будто не слыхал Дубкова.
— Разве он поет? — спросил папа.
— Еще как,— сказал Дубков,— подобного10 тенора вы, верно, не
слыхивали, особенно духовное c'est son triomphe n*. Нехлюдов, поди же
сюда.
— Подите, подите сюда,— закричал папа.
— 12Ты — первый голос, вы — второй, Петр Александрович и Володя
с вами.
— Где ему, — сказал папа, хотя у Володи был голос очень верный
и приятный, но, как мне показалось, уже по привычке считать13 в своих
детях все хуже, чем в посторонних.
— Я14 бас,— продолжал Дубков,— вы, m-lle Catherine15, идите за
Петром Александрычем, а вы, m-lle Иртеньев
— Нет, куда мне,— с испуганным лицом заговорила Любочка.
1 только 2 высший надзор иметь за всем 3 [сказал]добавил он Нехлюдову
4 Поверх текста: Планы усовершенствования и раннего вставанья. Непоэтическая
действительность. Невыдержанность энтузиазма. 6 с ним приедем 6* Я поговорю
об этом сегодня вечером с вашей матерью. 7 с ним 8 около меня 9 несколько
10 голоса п* имеет громадный успех 12 Володя 13 [дурным] все свое дурным и
негодящимся и третий 15 поддержив<айте>
Рукописные тексты
453
— Ну, вы — плох,— докончил Дубков, обращаясь ко мне.
Я улыбнулся.
Хор пошел прекрасно, хотя у папа иногда не доставало голоса, Ка-
тенька, нисколько не смущаясь, сильно фальшивила, и Дубков
вырабатывал слишком смелые фиоритуры; но Дмитрий покрывал всех своим
чудным, сильным грудным тенором, о котором я и не подозревал и о котором
он ни разу не упоминал мне. Голос его был так хорош, что, когда он
запел, на лицах всех я прочел удивление и даже какую-то торжественность,
как будто каждый сказал сам себе: «Э! да это не шутки». У папа, как
всегда при подобных случаях, выступили слезы на глазах. Катенька
почувствовала немного, что она врет, и запела тише. Дубков улыбался и
мигал всем, указывая головой на Дмитрия, а Любочка, облокотившись о
фортепьяно и открыв немного рот, пристально, не мигая смотрела прямо
в рот Нехлюдову, и в больших глазах ее заметно было какое-то особенное
одушевление удовольствия. Я, как и всегда в минуты 1сильных ощущений,
чувствовал особенную склонность к наблюдениям 2и заметил, что Дмитрий
чувствовал Зустремленные на него взоры Любы, но не взглядывал на нее,
хотя ему 4этого очень хотелось. И еще я заметил, что Любочка не дурна
en trois quarts5*6. Я смотрел на нее, и не так смешна, как всегда, мне
казалась, и что она очень добрая, хорошая девушка, ежели ей так нравится
мой Дмитрий7. Именно с этого памятного для меня хора «Ныне силы
небесные» получил я новый взгляд на свою сестру и стал делать много
чудных планов насчет ее будущности.
ГЛАВА 2-я. ИСПОВЕДЬ8
В сумерки меня позвали слушать правила перед исповедью.
Духовник наш9, седой, худощавый старичок, с умным и чрезвычайно строгим
выражением лица, 10прочел нам их, пи благоговейный страх12, почти
трепет, охватил меня при словах: «откройте все ваши прегрешения без
стыда, утайки и оправдания, и 13душа ваша очистится перед богом; а ежели
утаите что-нибудь, грех большой будете иметь».
Первый прошел папа исповедоваться в комнату бабушки, 14освещенную
одной лампадкой, висевшей перед кивотом, и свечкой, стоявшей на налое,
на котором были крест и Евангелие. Я видел это в дверь и видел, как
папа, крестясь, преклонил свою седую плешивую голову под эпитрахиль
монаха. Папа исповедовался очень долго, и во все это время мы молчали
или шепотом переговаривались между собой. Выходя из двери, он
кашлянул и подернул несколько раз плечом, как будто желая возвратиться
к нормальному положению, но по его глазам заметно, ему было что-то
неловко.
1 удовольствия 2 наблюдательности 3 что Люба смотрит 4 а. было очень
приятно ее пристальное б. очень хотелось знать это 5* в три четверти 6 как она мне
показывалась 7 и что она может понравиться ему 8 Вписано позднее. 9 был старый
10 чему осо<бенно> п Я помню хорошо, какой 12 возбудили во мне слова
молитвы, которую он прочел нам 13 бог п<ростит) 14 где стоял
454
Д ополчения
— Ну, теперь ты ступай, Люба,— сказал он ей, щипнув ее за щеку.
Любочка ужасно испугалась и долго не могла решиться1 отворить
дверь. Она несколько раз доставала из кармана фартука записочку, на
которой были записаны ее грехи, и снова прятала, несколько раз
подходила и отходила от двери; она чуть не плакала и робко улыбалась.
Любочка пробыла недолго в исповедной комнате, но, выходя оттуда,
смешная девочка плакала навзрыд — губы сделались толстые,
растянулись и плечи подергивались. Наконец, после хорошенькой Катенъки,
которая улыбаясь вышла из двери, настал и мой черед. Я с каким-то тупым,
апатическим чувством боязни отворил дверь и вошел в полуосвещенную
комнату. Отец Макарий стоял перед2 налоем и медленно с строгим
выражением обратил ко мне свое прекрасное старческое лицо —
Не хочу3 рассказывать подробностей4 тех минут, которые я провел
на исповеди. Скажу только, что я вышел из комнаты счастливым так,
как едва ли я был когда-нибудь в жизни. Но вечером, когда я уже лег в
постель в этом отрадном состоянии духа, меня вдруг поразила ужасная
мысль: я не сказал одного греха 5. Почти всю ночь я не мог заснуть от
моральных страданий, которые возбуждала во мне эта мысль; я каждую
минуту ожидал на себя божие наказание за такое ужасное преступление.
Несколько раз на меня находил ужас смерти, я вздрагивал и
просыпался. Наконец к утру решился идти пешком в Донской монастырь еще
раз исповедоваться и сказать ему затаенный грех.
Чуть только забрезжилось, я6 встал, оделся и вышел на улицу. Не
было еще ни одного извозчика, на которых я рассчитывал, чтобы скорее
съездить и вернуться, только тянулись возы,7 и рабочие-каменщики шли
по тротуарам. Пройдя с полчаса8, стали попадаться люди и женщины,
шедшие с корзинами за провизкеа, бочки, едущие за водой, на перекрестке
вышел калачник, отворилась булочная и около Кре попался кали-
берный извозчик. Я обещал ему 2 рубля ассигнациями, все, что было у
меня, чтобы он свез меня до Донского монастыря, но он требовал 3.
Я тотчас же согласился, рассчитывая занять у Василья, когда мы
вернемся.— Солнце уже поднялось довольно высоко, когда мы приехали, но9
в тени еще держался мороз. По всей дороге с шумом текли10 быстрые,
мутные ручьи. Войдя в ограду, я спросил, где отец Макарий, у молодого,
красивого монаха, который, развязно размахивая руками, проходил
в церковь. Монах как-то недоброжелательно и подозрительно посмотрел
на меня.
— А на что вам отца Макария?— спросил он сердито.
— Нужно мне зап<исать> пом<инанье>,— робко проговорил я.
— У заутрени, верно, где больше? А может, и в келье.
При виде этого монаха, не имеющего ничего общего со мной и никак
не предполагавшего моих мыслей, предприятие мое самому мне показа,
лось "слишком смелым и несообразным, и я с12 неприятным чувством заме.
1 [войти] ид<ти> 2 икон<ой> 3 могу 4 этой минуты 5 своего 6 один 7 кое-
где бочки ь мне встретился извозчик 9 [в воздухе еще была] утренний мороз еще
держался за 10 ручьи п странным 12 нерешительностью
Рукописные тексты
455
тил свое забрызганное платье и наружность, вообще не подходящую ни
к какому разряду людей, так что я никак не мог придумать, что обо мне
думают монахи и за кого меня принимают. Юднако нерешительность моя
продолжалась недолго, я 2направился к келье отца Макария с тем,
чтобы дожидаться его. На стук мой в двери какой-то криворукий старичок
с Зседыми бровями вышел ко мне и, подозрительно осмотрев с ног до
головы мою фигуру, спросил густым басом: «Кого вам надо?»4
Была минута, что я хотел сказать «ничего» и без оглядки бежать
домой; но тотчас же мне пришла мысль, что я преодолеваю великие
препятствия5, и увеличила во мне энергию. Я сказал, что мне по очень
важному делу нужно видеть отца Макария. Криворукий служка провел меня
через чистенькие сени и переднюю по полотняному половику и оставил
одного в 6маленькой чистенькой комнатке, с шкапчиком, столиком, на
котором лежало несколько старых церковных книг, стоечкой для образов,
геранями на окнах и стенными часами, производящими равномерный и
'приятный стук, в опрятном и молчаливом уголке8. Я перенесся совсем в
другую жизнь, в другую сферу, вступив в эту комнату. Особенно слабые,
полузавядшие герани и старая нанковая ряса, висевшая на гвоздике, и,
главное, чикание маятника много говорили мне про эту особенную9
безмятежную жизнь10. С полчаса я один сидел в келье и слушал маятник:
направо он стучал громче, налево легче11. Из приятного этого состояния
вывел меня приход отца Макария.
— Кто вы такой? — спросил он.
— Я... я пришел, я вчера
— Ах,12 да-с,— сказал отец Макарий,— вы, кажется, из дома Ирте-
ньевых?
Выражение из дома13 окончательно смутило меня, я совершенно
растерялся и чуть не до слез покраснел и сконфузился. Отец Макарий, как
кажется, сжалился надо мной.
— Что вам угодно-с, скажите,— сказал он, садясь подле меня.
Когда я сказал ему свою просьбу, он долго, проницательно14 и строго
смотрел, но потом подвел15 к стоечке и снова исповедовал.
Когда он кончил, он положил мне обе руки на голову и сказал, как
мне показалось, торжественно, с слезами в голосе.
1 Келья отца Макария была на противуположном конце 2 решился идти 3 с
злым выражением лица 4 — Кого вам надо? — сказал он густым басом. 5 дала
мненов<ую> 6 небольшой 7 громкий 8 в опрятной, скромной и молчаливой
комнатке. [Стук этот] Я с полчаса один дожидался отца Макария. 9 тихую 30 в труде п
молитве. Я уже сам себя воображал монахом, проводящим жизнь в этой келье [с
постоянным благоговейным страхом внимающим каждому движению маятника], и все
слушал с [каким-то] напряженным вниманием маятник. Направо маятник стучал
громче, налево легче: тук-тик, тук-тик. [Проходят месяцы, проходят годы, я все с этим
чувством слушаю движения маятника: тук-тик, тук-тик. Направо громче, палево
тише: тук-тик, тук-тик.] Из задумчивости этой вывел меня скрип двери п — Кто вы
такой? — спросил меня отец Макарий, входя. 12 извините-с 13 до того смутило
меня, что я совершенно смутился и чуть не до слез сконфузился и покраснел н
пристально 15 меня
456
Дополнения
-^ Да будет, сын мой, над тобой благословенье отца небесного, да
сохранит он в тебе на веки веру, кротость и смирение. Аминь.
С минуту после того он молчал, и я ничего не смел говорить ему.
— Прощайте-с,— хсказал он мне вдруг своим простым официальным
голосом,— поздравляю вас с2 духовным исцелением. 3Передайте мое
нижайшее почтение батюшке.
Я простился с ним и, выйдя на двор, не обращая внимания на
монахов, выходивших из церкви и, может быть, удивлявшихся моей фигуре,
в самом отрадном, самодовольном состоянии рысью побежал к извозчику.
— Что долго были, барин? — спросил меня извозчик.
— 4Разве долго? — сказал я ему,— мне показалась одна минута.
А знаешь, зачем я ездил?
— Верно, хоронить кого место5 покупали.
— Нет, братец,— сказал я,— а знаешь, зачем я ездил?6
— Не могу знать, барин.
— Хочешь, я тебе расскажу?
— Скажите, барин.
7Извозчик со спины и затылка показался мне таким добрым, что. в
назидание его, я решился рассказать ему причины моей поездки и чувст
ва, которые я испытывал.
— Вот видишь ли,— сказал я,— я вчера исповедовался и одного греха
не сказал священнику, а ведь ты знаешь, какой это грех. Так я теперь
ездил исповедоваться, и мне так хорошо теперь, так весело. Вот что
значит.8
— Так,— с недоверчивостью сказал извозчик,— э у нас в деревне9,
вот что вам скажу, барин, как кто грех попу затаит, так10 он его оседлает
да на колокольню на нем и едет.
Подъезжая к Москве, движение народа, рассказы извозчика и
влияние утра так развлекли11 меня12, что я уже думал о том, как бы со мной
случилось какое-нибудь приключение и, встретив перед самой
...хорошенькую)13 незнакомку с детьми, думал, что это есть та самая брюнетка
с родинкой, <о которой) мечтал всегда, «а что14, не остановиться ли и не
предложить ей идти гулять вместе?»; но само собою разумеется, что я
раздумал, тем более, что когда я увидал незнакомку спереди, я увидал, что
она не брюнетка и без родинки.
Вернувшись же домой,15 стыд просить денег уничтожил во мне
последние следы прежнего чувства и мыслей. 16
1 потом 2 очищением 3 Кланяйтесь 4 Ах, братец, 5 иск<али> 6 Поверх
текста: Я думаю, что он[до<лжен>] много говорит, что я самый хороший мальчик на
свете. 7 — Я, видишь ч Поверх текста: Усовершенствование. 9 так 10 поп
^расшевелили 12 от [преж<него>] утреннего настроения 13 гувернантку 14 ежели
^когда дело дошло до расплаты, хлоп[<оты>] заботы, как бы разделаться с извозчиком и
16Я оставил извозчика за воротами и побежал к дворецкому. Два раза подходил к его
комнате и отходил в нерешительвгости. (Я был уже должен синенькую). Наконец, надо
было выйти из этого положения. Я решился:
— Гаврило, дай мне, пожалуйста, до нового жалованья полтора рубля — очень
нужно, я [ей-богу] тебе отдам.
Рукописные тексты
457
ГЛАВА 3-я. ЭКЗАМЕНЫ
ХС тех пор, как наши уехали в деревню2, оставшись один в нашем
большом доме, я так взволнован был сознанием свободы и надеждами
разного рода, что решительно не мог совладать с своими мыслями. Бывало,
утром занимаешься в классной и знаешь, что необходимо, потому что
завтра экзамен, а не прочел еще целого вопроса, вдруг пахнет3 какими-то
весенними духами в отворенное окно, как будто вспомнишь что-то очень
хорошее, и нет возможности продолжать заниматься. Или — тоже сидишь
за книгой — услышишь по коридору женские шаги — опять
невозможно4 усидеть на месте; хотя и знаешь, что в доме женщин, кроме Гаши,
старой горничной бабушки, никого нет и быть не может; и все-таки
думаешь: может быть, зто она, может, теперь-то вот сейчас и начнется
Или, бывало, вечером в доме все5 становится так тихо, что хочется
слушать тишину эту и ничего не делать. А уж при лунном свете я решительно
не мог не6 выходить в палисадник или не ложиться на окно и по целым
часам лежать, ничего не делая и не думая. Так что ежели бы не учителя,
которые продолжали ходить ко мне, не St.-Jérôme подстрекал мое
самолюбие и — главное — не Дмитрий, который давал мне практические
наставления, как готовиться,7 весна и свобода сделали бы то, что я не
выдержал бы экзамена и забыл бы все, что знал прежде.
Шестнадцатого апреля я первый раз вошел в университетскую экза-
менную залу.8 На мне были черные узенькие брюки со штрипками,
лаковые сапоги, атласная жилетка и бывший Володин синий фрак с
бронзовыми пуговицами. Признаюсь, наружность моя больше всего меня
занимала: была одна кривая складка на панталонах около сапог и
оторванная запонка на рубашке, которая меня ужасно мучила. Только верхние
части ног до колен я находил красивыми и любовался ими.
Первое чувство мое было — входя в большую, светлую, наполненную
народом залу — разочарование в надежде обратить на себя общее вди-
мание. Я почувствовал себя таким ничтожным червяком в сравнении с
— Ей-богу нету, сударь, последние были...
— Давай, я честное слово даю, что отдам.
— [Право] Ежели бы были, я бы не отказал...
— Ах, боже мой, что я буду делать,— сказал я сам себе и побежал опять к
извозчику уговаривать его приехать за деньгами послезавтра.
Извозчик не согласился и даже [начал грубо говорить со мной] заметил, что он
знает меня и много таких.
— Ах, черт возьми, что я наделал. Нужно мне было ездить любезничать к
монаху,—'[сказал] [подумал] проворчал я, совершенно позабыв, что час тому назад я боялся
каждой грешной мысли и считал бы себя достойным великого несчастия с такими
словами. Наконец, я достал кое-как двугривенный у Василья, расплатился и пошел
в церковь приобщаться с [тяжелым] чувством [сознания своего падения] какой-то
торопливости в мыслях, беззаботности и недоверия к [добру] [самому себе] своим
добрым наклонностям.
1 Я выдержал их хуже, чем ожидал и был приготовлен, и все весна была
виновата этому. Особенно 2 и я остался один с St.-Jérôme'ом и дворецким 3 пахнет
ветром 4 не выйти из к<лассной> 5 тихо-тихо 6 не выйти 7 я бы никак 8 Я был
одет, как мне казалось, очень хорошо.
458
Дополчения
важными профессорами, сидевшими под портретом г<осударя>, и
красивыми м<олодыми> л<юдьми>, ожидавшими очередь экзамена.1
Тут было 3 рода экзаменующихся. Одни, такие же, как я, в полуфрач-
ках, с гувернерами. Это2 были самые робкие, сидели молча и не раскры-
j вая книг на скамейках и с уважением, почти трепетом смотрели на
профессоров, Находившихся в противуположном углу залы. Потом 2-й сорт
были молодые люди4 большей частью в гимназических мундирах без
гувернеров. Эти были постарше нас, но хуже одеты, зато чрезвычайно раз-
в 1зны; они говорили между собой довольно громко, по имени и отчеству
называли профессоров, тут же готовили вопросы, передавали друг
другу тетрадки, 5шагали через скамейки и6 ели пирожки. И наконец 3-й сорт,
которых было, однако, немного, были совсем старые. Один из них,
бледный, худой, сидел против меня и, облокотив7 голову на обе руки, все
читал какие-то тетрадки, написанные чрезвычайно мелко, и не говорил ни
с кем. Когда 8профессор назвал Ардани9, он вышел, спокойно подошел к
столу, не взяв, стал отвечать. Он говорил тихо, так что мне не слышно
было, что он говорил, но по одушевлению профессоров я видел, что
отлично.
— 10Ну, сколько? — спросил его другой старый.
— Не знаю, — отвечал он11, собрал свои тетрадки, аккуратно завернул
и вышел. Потом я узнал, что12 он был фортепиянный мастер и чрезвычайно
учен.
Остальные же старые были престранные, 13ивсе не выдержали
экзамена. Один из них, в оливковом фраке, в синем атласном галстуке, 14с
рыжими волосами на горле, выходил вместе со мной.
— Иконин и Иртеньев,— провозгласил кто-то около столов.
— Кто Иртеньев? — заговорили все.— Иконин где?
— A vous 15*,— сказал St.-Jérôme.
Я одернул фрачек, поправил штрипку и с замиранием сердца вылез
из-за скамеек.
Три профессора, один молодой и 2 старых, сидели около стола, к
которому я подошел вслед за 16 старым с рыжими волосами на горле. На поклон
наш никто не отвечал из них, один только старый в очках в виде поклона
строго посмотрел на нас сверх очков и указал на билеты.17 Старый с
рыжими волосами на горле на скамейках был чрезвычайно храбр, смеялся,
расстегивал жилет, трунил над профессорами, теперь вдруг как будто
1 Я даже с большим удовольствием заметил одного — должно быть,
семинариста — с всклокоченными волосами, отвисшей губой, в панталонах без штрипок и без
белья и с обгрызаннымп до заусенцев ногтями. Мне приятно было убедиться, что он
уже наверное хуже меня, а несмотря на то, самоуверенно ступая стоптанными
сапогами по паркету зала, гордо выступил вперед экзаменоваться [в] [и сейчас] [после
того, как я успел заметить его на передней скамейке1 при вызове «Амфитеатров!»
Вообще тут 2 Мы 3 сидевших и ходивших 4 одни сами по себе 5 а. [и у] У большей
части из них были ногти обкусаны. 6. и отвечали [прекрасно] хорошо 6 расстегивали
7 облокотившись на обе руки ö его вызвали 9 Арнольдини 10 Сколько u грустно
12 [это был] он получил 5 с +, самое лучшее, что можно. 13 Ни один из них не
выдержал 14 с [рыжей бородкой] рыжими волосами под подбородком, экзам<еновался>
15* Вам 16 за Икониным 17 Иконин, бывший
Рукописные тексты
459
замер и сделал такое испуганное лицо, что мне и страшно и смешно стало,
и долго не брал билета.
— Возьмите билет,— х сказал добродушно старичок в очках.— Вы
Иконин?
— Я-с...2
Профессор смотрел в тетрадь.
— Какой у вас? — прошептал мне Иконин, показывая свой билет,
на котором стояло: Уделы Иоанна III. 3
— Хотите меняться?—отвечал я, рассчитывая особенно щегольнуть
трудным билетом.
— Нет уж, все равно,— сказал он. И это было последнее слово,
которое он произнес во все продолжение экзамена. Профессор смотрел на
него и сквозь очки, и через очки, и без очков, которые он снимал и
медленно вытирал клетчатым платком. Другие 2 профессора тоже смотрели на
него как-то особенно неприятно, пристально, снизу и подняв брови.
Старый молчал минут 5, потом, сделав ужасно кислое лицо, положил билет и
ушел. Но, отходя от стола, он 4 сквозь слезы улыбнулся мне, как будто
говоря: каково хватил.
После его ухода профессора несколько минут говорили между собой,
как будто не замечая моего присутствия. Я убежден был, что их
чрезвычайно занимает, выдержу ли я хорошо экзамен или нет, но что они так,
только для важности, притворялись, что им все равно. Когда профессор
равнодушно обратился ко мне, я замялся и начал робко, 5 но потом пошло
легче и легче, и так как я знал хорошо, то кончил с чувством
самодовольствия и даже предложил, не угодно ли профессору, я отвечу еще на вопрос
уделов. Но старичок 6 сказал: «Довольно-с, очень хорошо» и в виде
поклона снова посмотрел на меня через очки. Я 7 вернулся к скамейкам. Меня
уже поздравляли. Гимназисты подсмотрели 8, что мне поставлено было 5.
На следующий экзамен уж я приехал к знакомым; товарищи
экзаменующиеся 9 здоровались 10 со мной. Старый с волосами на горле как будто
обрадовался мне и сказал, что он будет переэкзаменовываться, что
профессор истории мерзавец и давно уж был зол на него, за это и сбил его, но
он поставит на своем.
Был экзамен математики. Это был мой любимый предмет, и я знал его
хорошо; но было 2 вопроса из алгебры, которые я не успел пройти
хорошенько. Это были — как теперь помню — вопросы теории сочетаний и
бином Ньютона. Перед самым экзаменом, хоть и некогда сделать
что-нибудь, но я u сел на заднюю лавку и просматривал книгу. 12
— Вот он, поди сюда, Нехлюдов,— послышался за мной знакомый
голос. Я обернулся. Володя и Дмитрий шли между скамеек в
расстегнутых и затасканных сюртуках и громко говоря между собой. Сейчас видны
были домашние, да еще 2-го курса, уж одним своим видом 13 выражавшие
презрение к нашему брату и оскорбляющие нас.
1 вдруг сердито закричал 2 Он взял билет, и я сделал то же. 3 Царствование
Иоанна III. Уделы,— отвечал я 4 печа<льно> 5потом 6 посмо(трел) 7 Когда я
8 уже 9 клан(ялись) 10 поздоровались и читал 1а Вдруг 13 оскорбляющие и
460
Дополнения
— Ну что? еще не экзаменовался?
— Нет.
— Что это ты читаешь? — спросил Володя,— верно, не приготовил?
— Да, 2 вопроса не совсем помню.
— Какие?
— Вот.
— Да это пустяки,— и Володя начал объяснять, но так скоро, что я
ничего не понял, да притом и сам он, кажется, твердо не знал этого.
— Нет, постой, Володя, дай я ему объясню,— сказал Дмитрий и сел
подле меня.
Удивительно было влияние на меня этого человека: все, что он
говорил, 1 казалось мне такой непреложной истиной, что глубоко
неизгладимо врезывалось в памяти. Я 2 всю мою жизнь помнил эту теорию
сочетаний и перемещений, которую здесь в V4 часа он объяснил мне. Но едва
он успел кончить, как St.-Jerome сказал, что меня вызывают. Иконин
вышел опять вместе со мной. Какой-то 3 в прыщах и с цепочкой гимназист
бойко выводил формулу, со стуком ломал мел о доску и все писал, хотя
профессор уже сказал ему «довольно» и велел нам взять билеты. Старый
опять так же остолбенел, как и в первый экзамен. «Ведь попадаются же
этакие»,— сказал он и опять показал мне свой билет и спросил, что мне
досталось. Я посмотрел и, о ужас, это был единственный билет, который
я не знал,— проклятый бином Ньютона.
— Хотите меняться? — спросил уж я, увидав, что у него именно
теория сочетаний и перемещений, которую я прошел только что.
— Все равно,— шепотом отвечал он,— чувствую, что срежусь. А
Бином я знаю.
— Ну, так давайте скорее,— говорил я, но мой старый, как я сказал,
остолбенел; все равно я решил из рук его вырвать билет, но было уж
поздно — профессор подозвал его к доске.
— Давайте сюда,— с отчаянным жестом сказал старый, оборачиваясь,
и взял мой билет, а мне отдал свой в глазах профессора.
— Что это вы меняетесь,— сказал профессор с доброй улыбкой. (Он 4
был молодой человек приятной наружности.)
— Нет, — проговорил старый,— это так.— И опять это было его
последнее слово, и опять, проходя назад, мимо меня, он 5 тупо улыбнулся и
пожал плечами.
Я отвечал отлично, профессор сказал мне даже, что лучше, чем можно
требовать, и поставил 5.
Успех этих 2-х и еще 3-х следующих экзаменов так раздул во мне
самолюбие, что уже для меня дело шло не о том, чтобы выдержать экзамен,
но о том, чтобы выдержать его лучше всех. 6 Был один бледный
гимназист в узеньких изодравшихся брюках, коротеньком мундирчике, с
мутными впалыми глазами и обгрызанными до заусенцов ногтями, который
1 мне 2 до 3 бледный, с обгрызанными до заусенцов ногтями 4 Профессор
5 грустно 6 Я даже завидовал и испытывал злобу против одного гимн<азиста>
Рукописные тексты
461
один только экзаменовался лучше меня, и я, признаюсь, с досадой, злобой
даже смотрел на него. Мне противно было его лицо и руки, и волоса, и
коленки и неопрятные тетрадки — все противно было в нем. Мне бы х
хотелось, чтобы он провалился (слово, которому я выучился у товарищей и
означающее не выдержать экзамена); но так как видно было, что это
невозможно, я даже не отказался бы от того, чтобы с ним случилось
какое-нибудь несчастье, помешавшее бы ему экзаменоваться, чтобы он сломал себе
ногу или заболел хорошенько. Я видел, что он превзойдет меня, а быть
первым мне казалось верхом наслаждения. Не для того, чтобы гордиться
перед товарищами — о них я не думал, но для своих — мне хотелось в
деревне похвастаться перед папа или St.-Jérôme'oM. Но латинский экзамен
сразу уничтожил мои честолюбивые планы 2 и злобу к бледному
гимназисту. Уже с первого экзамена все гимназисты и вольные рассказывали нам
с каким-то трепетом про 3 латинского профессора Нецера, который, по
словам всех, был какой-то изверг, говоривший только по-гречески и по-
латьпги и наслаждающийся в погибели молодых 4 людей и особенно не
любивший и угнетавший нашего брата — вольных. St.-Jérôme, который был
моим учителем латинского языка, ободрял меня, да и мне казалось, чт<\
умея переводить Цицерона без лексикона, половину од Горация и зная
отлично Цумпта, я был приготовлен не хуже других; но вышло не так.
Когда нас вызвали опять вместе с Икониным, уже я предчувствовал что-
то недоброе. Нецер был один на своем столике. Это был маленький не
старый человечек с длинными русыми волосами 5 и недурной наружности, но
желтый, видно что злой. — Он 6 дал Иконину книгу речей Цицерона и
заставил переводить его. К великому удивлению моему, Иконин не только
умел читать, но и перевел несколько строк 7, хотя и с помощью
профессора. Чувствуя свое превосходство знаний перед таким слабым соперником,
я не мог удержаться от самодовольной и несколько презрительной
улыбки, особенно когда дело дошло до анализа и старый по-прежнему дал
столбняка.
— А что, вы лучше знаете, что вы улыбаетесь? — сказал мне Нецер
с злобной улыбкой. (После я узнал, что он почему-то покровительствовал
Иконину.)— 8Так скажите вы.
Я ответил тотчас же, но9 он сделал такое недовольное лицо, что 10 мне
вдруг показалось, что я говорю не так.
— Хорошо-с, придет и ваш черед, увидим, как вы знаете,— сказал
он и стал объяснять Иконину то, что спрашивал.— Ступайте-с, —u
докончил он, и я видел, как он проставил ему 4. «Ну,— думал я,— он
совсем не так строг, как говорили». После ухода Иконина он верных минут 5,
которые показались мне за 5 часов, укладывал книги, билеты, сморкался,
поправлял креслы, смотрел в залу и по сторонам и вообще повсюду,
исключая на меня, и ничего не говорил мне. Потом, открыв книгу, он стал
читать. Я решился кашлянуть, чтобы обратить на себя его внимание 12.
1 очень 2 и вместе с тем 3 латинский экзамен 4 гимназистов 5 красивой
6 раскрыл перед 7 весьма порядочно 8 Позвольте, и до вас 9 вопрос 10 в середине
OTBeia u сказал 12 Поверх текста: Притворя<ется>.
462
Дополчения
— Ах, да, еще вы! Ну переведите-ка что-нибудь,— сказал он, подавая
мне какую-то книгу.— Да нет, вот лучше это.— Он перелистовал книгу
Горация и подал мне его, раскрытого на месте, которого я не
приготавливал. г
— Я этого не готовил,— сказал я.
— А вы хотите отвечать на то, что выучили наизусть, хорошо! —
отвечал он, качая головой.— Нет, вот это переведите.
Кое-как я стал добираться до смысла, но 2 Нецер на каждый мой
вопросительный взгляд только качал головой и, вздыхая, говорил: «нет».
Наконец он закрыл книгу и дал мне билет из грамматики, который,
однако, сам выбрал.
— Из этого не знаете ли чего-нибудь,— сказал он. Я бойко стал
было отвечать ему на знакомый вопрос, но он снова остановил меня: «не то,
не то, нет, нет» заговорил он, сморщив свое желтое лицо, и начал мне
объяснять почти то же, что и я говорил, только другими словами.
— Так нельзя готовиться, господа, в высшее учебное заведение,—
сказал он потом,— вы все хотите только мундир носить, верхов нахватаете
и думаете, что вы можете быть студентом. Нет, господа, надо
основательно изучать предметы.
Сначала мучало меня разочарование не быть первым, потом
присоединился страх совсем не выдержать экзамена 3, во время же этой рацеи 4
чувство оскорбленного самолюбия, унижения и несправедливости так
возмутили меня, что я чувствовал, у меня слезы были на глазах, и
хотелось 5 обругать его. Я думал в эту минуту, что ежели вдруг ударить его
книгой по посуй сказать: «дурак, свинья». Хуже же всего мне обидно было
то, что волнение, выражавшееся на моем лице, он перевел, вероятно,
просьбою об том, чтобы он прибавил мне баллы, потому что, взглянув на
меня, он сказал:
— Хорошо-с, я поставлю вам переходный бал (это значило 2), хотя вы
его и не заслуживаете, но в уважение к вашей молодости и в надежде, что
вы в университете позайметесь серьезнее.
Ничто столько не обидно в праве сильного, как то, что сильный может,
оскорбляя и делая зло, прикидываться добрым и снисходительным.
Несправедливость эта тогда так сильно подействовала на меня, что, ежели бы
я был волен в своих поступках, я бы не пошел больше экзаменоваться:
я потерял все честолюбие, уже мысленно передал пальму первенства
бледному гимназисту и остальные экзамены спустил без всякого волнения и
всякого старания. 6И вступая в университет, уже я не думал о поприще
науки, 7 на котором 8 мне 9 суждено было развиваться и, может быть,
прославить свое имя, а о мундире с синим воротником, о собственных дрож-
1 Кое-как я все-таки 2 злод<ей> 3 а теперь еще 4 [уни<жение>] неспра<ведли
вость) 5 а. все выразить ему, но я не мог слова [выговорить] сказать б. вдруг
обругать его 6 Я не уважал больше ни науки, не уважал заведения, в которое
поступаю, даже к самому себе потерял как-то уважение. 7 на которое я вступал, а думал
8 бы я мог отличиться 9 предстоит развиваться и достигать славы
Рукописные тексты
463
ках, собственной комнате и, главное, о собственной свободе 1. Впрочем,
и эти мысли были приятны.
Наконец 8-го мая я надел мундир, у меня шпага, я в чине 14 класса,
у меня нет гувернера, я могу один выходить со двора, будочники делают
мне честь, имя мое напечатано в списке студентов, я большой! И я
совершенно счастлив.
ГЛАВА 5. СЕМЕЙСТВО НЕХЛЮДОВЫХ
2 Дмитрий предложил мне после экзаменов переехать к нему дня i?a
3 и оттуда уже ехать вместе в 3 Петровское.
— Да ведь вы не одни живете,— сказал я ему.
— Я живу с матерью, но у меня комнаты отдельные, а, кроме того,
я уж несколько раз говорил матери про вас,— отвечал он,— и она вас
знает заочно.
Я был в восторге от этого предложения, но почему-то счел нужным
скрыть свою радость.
4 — Поедем сейчас со мной; наши все дома, я вам найду постель,—
сказал Дмитрий,— а завтра велите Василью привезти вещи.
Это было вечером, 5 месяц стоял на своем зените, и в воздухе
чувствовалось еще тепло дня и легкий морозец наступающей ночи, когда мы
подъехали на пролетках Дмитрия к воротам дома Нехлюдовых на
Садовой.
— Постой,— сказал Дмитрий, за плечо останавливая кучера, —
пройдемте садом.— И мы пошли. 6
Я чрезвычайно счастлив, что саду этого я никогда больше не видал
днем, а видел его только теперь ночью, когда я в мундире с синим
воротником, в фуражке с синим околышем, при лунном свете, с человеком,
которого я любил больше всего на свете, шел по 7 только что
распускавшимся липовым аллеям.
В моих воспоминаниях остался не сад на Садовой, а сад в моем
воображении, лучше 8 которого нет ничего на свете, лучше этих высоких дерев,
этого синего неба, этого светлого месяца и этой свежести в воздухе ничего
быть не могло. Мне так и казалось, что вот-вот предстанет она с своими
добрыми веселыми черными глазами, нежной рукой и родинкой на
розовой щечке.
— Ах, как славно,— сказал Дмитрий, вдруг останавливаясь.
— А какая славная у меня мать и сестра, ты увидишь сейчас, очень
хорошие люди. Я думаю. Посмотри, как странно смотреть 9 — отсюда сквозь
листья на небо. Посмотри. Престранно.
— Да и мне как-то хорошо.
1 которой воображение мое рисовало столько различных употреблений, одно
прекраснее другого. Далее вписано и зачеркнуто: Глава 5. 2 Нехлюдов 3 в деревню
4 Княгиня Нехлюдова жила на 5 мороз уже заковал в Поверх текста: Сцена.
Картины природы после чая. 7 темным 8 этого сада 9 на эту беседку при
месяце... Славная ночь.
464
Дополнения
Я понимал, что Дмитрий был в таком состоянии духа, в котором
много, много 1 мог бы мне высказать и про ночь и про семейство свое 2, но я
понимал все, что он хотел высказать. И понимал эту 3 (pudeur)
стыдливость чувств, что он так сильно чувствовал, что не хотел говорить так, как
говорят обыкновенно. Месяц светит престранно, и мать и сестра его
хорошие люди значило очень много. Да и мне как-то хорошо, сказал я. Мне
кажется даже, что тайна нашей связи состояла именно в этом понимании
друг друга; в умении передавать друг другу мысли и впечатления
особенным скромным образом, не опошляя их 4 и не портя 5 их сознанием и
выражением людскими. 6 Или это было свойственное людям стремление к
своеобразности 7, что мы с начала и до конца нашей связи передавали друг
другу чувства совсем не так, как другие; у нас были как будто свои
особенные знаки и выражения, и никогда не налегали на чувства, не
анализировали их и наслаждались свежее и полнее других.
Мы вошли прямо из сада в балконную дверь, которая была уже
выставлена. Первая комната была освещена только месяцем в высокие окна
и ярким светом из двери соседней комнаты 8. В комнате 9 слышалось
женское ужасно фальшивое пенье «Jeune fille aux yeux noirs»10* и
веселый смех.
— Это Митя,— п послышалось оттуда.
Едва я успел войти в 12 эту комнату и остановиться в застенчивой
нерешительности, как в двери зашумело женское платье и женская ручка
взяла меня за руку.
— Митя, иди скорей,— сказал со смехом около моего уха довольно
низкий, но звучный голос,— maman поет диким голосом
«Вот оно началось»,— подумал я.
Дмитрий, увидав, что сестра его приняла меня за него, спрятался за
дверь и только когда она в замешательстве отскочила от меня и
потерялась так, что не знала, что говорить и делать, он громко захохотал из-за
двери своим заливистым, мелодическим смехом, как будто ставил точки,
как я называл его манеру смеяться.
— Митя, кто это? — прошептала она, подходя к нему.
— Незнакомец,— отвечал он, продолжая хохотать,— пойдемте к
maman, незнакомец, пойдемте. Лиза, это Nicolas,— прибавил он.
Я ничего не мог сказать от стыдливости, даже не помню, поклонился
ли — так меня озадачила эта странная ошибка.
Мать Нехлюдова была высокая стройная женщина лет 40. Ей даже
можно было дать больше, судя по полуседым волосам, откровенно
выставленным на висках из-под чепца; но по свежему, чрезвычайно нежному и
лишенному морщин лицу, в особенности же по умному, веселому блеску глаз
ей казалось гораздо менее. Глаза у нее были почти черные, очень открытые
и ясные, губы тонкие и твердые, нос с горбом и немного на сторону, руки
1 хотелось 2 я даже, мне кажется, 3 Но понимал и эту 4 выражениями всех
и избегая 5 чувства 6 Может быть, 7 или, вернее, такт изящного 8 в которой
слышался звонкий веселый смех женщины 9 слышался звонкий веселый смех и женский
говор 10* «Молодая девушка с черными глазами» 1Х сказала 12 в дверь
Рукописные тексты
465
без колец, немного большие, почти мужские, но прекрасные,
продолговатые, с длинными пальцами, и талия чрезвычайно стройная и прямая.
На ней было темно-синее закрытое платье с откинутым белым воротником и
манжетами, и не было никакой куцавейки или капота, уж не знаю. Она
сидела перед большим столом и шила или кроила какое-то платье, что мне
тогда показалось чрезвычайно странным. На другом, круглом столе, за
плющом, перед диваном, стоял самовар, и лталенькая, худая, бледная
женщина с длинными вившимися г буклями и одетая довольно пестро и
изысканно занималась чаем. Когда Дмитрий представил меня матери, она
как-то особенно — как мне показалось, гордо — повернула ко мне
голову и, не кланяясь, протянула 2 руку.
— Садитесь сюда,— сказала она мне, указывая на диван против
себя,— я рада вас видеть, потому что, ежели вы только действительно такой,
каким вас описывал мой сын, vous devez être un petit monstre de
perfection 3*.
— Разве он вам говорил про меня? — сказал я по-французски.
— Еще бы, он спрашивает, говорил ли про него Дмитрий,— сказала
она, принимаясь снова за свою работу и смеясь твердым уверенным
смехом.— Дайте ему чая, тетенька,— прибавила она, обращаясь к
гувернантке, разливавшей чай и носившей почему-то название тетеньки.
— Сейчас, Катерина Дмитриевна,— сказала тетенька,— а вы слышали,
как Лиза испугала m-r Nicolas?
— Ну, как 4 ты, Лиза, испугала m-r Nicolas? — повторила как-то
сухо m-me Нехлюдов.
— Можешь себе представить,— сказала Лиза, подходя к ней, —
5 каково его положение? Он входит в первый раз к нам и вдруг видит,
какая-то женщина 6 берет его за руку и говорит: «Посмотри, как maman поет
диким голосохМ.» — И Лиза громко засмеялась.— Я думаю, вы ужасно
удивились,— 'добавила она, обращаясь ко мне. 8
— Они ужасно смеются надо мной, когда я пою,— сказала m-me
Нехлюдов смеясь,— а мне кажется, что прекрасно. Вы музыкант? — спросила
у меня.
— Да, большой, но только в душе.
— Это так же, как я. У кого лучше голос, Дмитрий, у него или у
меня? 9
— Трудно решить, maman.
— Ну, так nous pouvons nous donner la main, mon cher 10*.
Когда кончили чай и поболтали и посмеялись еще, m-me Нехлюдов
сказала мне, чтобы я позвонил. У нас в доме не было сонеток, и я никогда
не видал их, поэтому стал искать колокольчика, но, не видя его, наконец
сказал ей, что нет колокольчика.
— Да подле вас сонетка,— сказала она,— Лиза, позвони.
1 кудрями 2 мне 3* вы должны быть маленьким чудовищем совершенства 4 как
это 5 а. я схватила его б. я думала 6 персона 7 просто доб<авила> 8 Дмитрий,
увидав, что сестра его приняла меня за него 9 Между строк'. Я лгу. 10* мы
можем протянуть друг другу руку, мой дорогой
466
Дополнения
Лиза подошла и, не глядя на меня, дернула за нее. Я покраснел
ужасно. Обстоятельство, кажется, очень пустое, но i для меня тогда оно
казалось величайшей важности. Я думал, что окончательно погиб во мнении
всего семейства: все, что мне удалось сказать порядочного, умного, как я
полагал, в этот вечер, уничтожено этим незнанием, что такое сонетка;
подумают, что я совсем мужик, что все, что сказал, это я выучил и что
дома мы живем бог знает как, когда у нас нет сонеток и я даже не знаю, что
это такое. «Дмитрий теперь раскаивается,— думал я,— в том, что
представил меня.» Весь вечер мой был расстроен. 2
— Ну, дети, что мы будем читать нынче? — сказала m-me Нехлюдов,
когда вынесли самовар.
— А ведь я привез Валтер Скотта от Нины, хотите я буду читать
«Ивангое» или Лиза?
— Лиза, 3 хочешь читать?
— Хочу.
Мы все уселись поуютнее около матовой лампы, горевшей на рабочем
столе, Лиза взяла книгу и стала читать своим 4 низким, но звучным
контральто.
Чтение это было мне особенно приятно потому, что давало время
обдумать впечатления и мысли, возбужденные во мне этим 5 совершенно для
меня новым, особенным от нашего, домашним кружком, и решить вопрос,
была ли Лиза она и начиналось ли теперь или нет еще.
Кружок этот имел какой-то особенный характер 6 простоты,
нравственности, изящества, умеренности и вместе сухости и логичности. Этот
характер выражался и в седых волосах Нехлюдовой, и в ее прямой позе,
и в шитье платья, и в строгой чистоте, и в высоких портьерах, а больше
всего в манере говорить по-русски, называть меня «он» и т. д. и т. д. Особенно
нравилось мне и доставляло наслаждение то, что меня третировали
серьезно, pour tout de bon 7* как большого. Так что мне совестно, даже неловко
как-то было, что мать моего друга говорит, рассуждает со мной. Даже при
каждом слове, которое я сбирался сказать 8, мне приходило в голову, как
бы мне вдруг не сказали: «неужели вы думаете, что с вами серьезно
говорят, ступайте-ка лучше учиться», и я ужасно старался говорить умно и
по-французски, отчего, как теперь вижу, должно быть, показался глуп,
гораздо еще больше, чем прежде. Ежели бы не сонетка, я бы был
совершенно доволен и очень бы полюбил все семейство, но теперь меня мучала
мысль, что я был смешон, и я бессознательно старался находить в них
недостатки, как будто они могли оправдать меня. Что же касается до Лизы,
то хотя она была брюнеткой, но чем больше всматривался я в нее теперь,
как она читала своим звучным контральтом, я убеждался, что она не она
и что не началось еще. Она была очень нехороша собой; 9 особенно портил
ее желтоватый, болезненный цвет лица и так же, как у матери, кривой
нос на одну сторону, только у матери был направо, а у нее налево, и тол-
1 оно 2 Поверх текста: Стремление к оригинальности и ридикюльный разговор.
Я ужален выражением ее. Разговор Нехлюдовых при мне о посторонних. 3 будешь
4 звучным 5 нов<ым> 6 логичности 7* не на шутку 8 говорить у даже
Рукописные тексты
467
стые губы. В ней даже не было ничего фамильного, общего с наружностью
моего друга. Все, что было в ней хорошего, был голос, выражение
доброты, г прелестный бюст и опять та же беспричудливость, простота и
логичность в манерах. Так что, как я ни старался настраивать себя на то, что
она она,— я не мог и идеальный образ мой никак не хотел слиться.
Чтение было очень приятно. Оно не было одним предлогом сидеть
вместе, но видно было по замечаниям, которые прерывали его, увлечение
и любовь к мысли и изящному. Наконец в 11 часов m-me Нехлюдов
встала, сложила работу и сказала, что пора идти спать.
— Ну, я очень рада, Nicolas,— сказала она, целуя в лоб сына и
подавая мне руку,— что вы у нас будете. В ваши года дружба хорошая вещь,
славная вещь.
Лиза тоже подала мне руку.
У Нехлюдова было две комнаты — спальня и кабинет. Василий
постелил мне на диване в кабинете, ноя2 пошел в спальню и сидел там на
кровати) у Дмитрия. Мне хотелось поговорить с ним о его семействе,
рассказать ему, как понравился мне этот новый для меня быт; но я не решался
начать разговор об этом, особенно когда приходила мне мысль о сонетке
и думалось, что Дмитрий вследствие именно этой сонетки переменил
мнение обо мне и, увидав меня в обществе, как я застенчив и стыдлив,
раскаивается, что он представил меня. Я несколько раз сбирался начать говориаь
ему про его мать и сестру, придумывал фразы и открывал рот, но потом
приходило в голову, что он может подумать, и останавливался. Дмитрию
тоже, верно, хотелось спросить мое мнение о своем семействе, но он не
решался. 3 И обещание наше все говорить друг другу не исполнялось, но мне
кажется, что мы все-таки без слов понимали друг друга и были
откровенны, а что есть вещи, которые лучше не говорить. То, что я пришел к нему
в спальню, то, что мы помолчали минут 5, избегая взглядов один другого,
имело большое для нас значение. 4
ГЛАВА 6-я. ТРУБКА5. Я ХОЧУ УБЕДИТЬСЯ В ТОМ, ЧТО Я БОЛЬШОЙ
(В след. главах: 1) деньги, 2) ложный стыд).
Уже первое правило, которое я задавал себе для будущей жизни,—
усовершенствование, я не 6 исполнил в первый день моего переезда к
Нехлюдовым. Мы заболтались так долго с вечера, что 7 проснулись 8, когда
солнце уже было высоко, и то Дмитрий разбудил меня. 9 И голова была
1 прекрасная талия 2 часа 2 сидел у Дмитрия [на кровати] с спальне 3 Так
4 — А посмотрите, как мы славно проведем здесь несколько дней,— сказал Дмитрии,
вставая, чтобы наложить себе трубку.— Я уверен,— сказал я,— мне [отлично]
будет отлично. Поверх текста: Мечты о том, кому на чьей сестре жениться, и
самопожертвовании. И разговор поэтический. Исполнение обещания откровенности. 5 Ложь.
6 не мог 7 встали 8 часов 9 [Мы в<ыпили>] Семейный чай уже кончился, и мы
пили чай в своей комнате. Дмитрий курил трубку и предложил мне. Я попробовал,
но закашлялся и раскраснелся так, что думал, у меня глаза выскочат, п сказал,
что ничего приятного нет курить и что я никогда не буду, но думал, однако, что
непременно куплю себе четверку табаку
468
Дополнения
тяжела, и в теле был какой-то нездоровый жар. Первая мысль моя при
пробуждении была, что я большой и на свободе. Никакая мысль не лезла
мне в голову, к каждой примешивалось сознание свободы и желание
доказать другим и еще более убедиться самому, действительно ли я такой же
большой, как другие. Первое выражение этой мысли было то, что я пил
чай, не одеваясь, и курил трубку, которую взял у Дмитрия, и
раскашлялся и раскраснелся так, что думал, я задохнусь, но сказал, что это ничего,
без привычки, но что я куплю себе табаку и трубку и, когда буду одни,
буду понемножку приучаться к табаку. Часов в 12 пришел Д<убков), и
мы так, не одеваясь, сидели до самого обеда, болтая глупости, и мы с
Дмитрием были совершенно другими людьми, чем вчера вечером. Меня мучила
мысль, что, верно, еще я не совсем большой или хуже других что не могу
курить Жуков табак так же, как они, и в тот же день пошел на Арбат,
купил у Бастанжогло на 5 рублей ассигнациями Жукова табаку, 2 стам-
булки и черный липовый чубук, накурился один в комнате Дмитрия до
того, что голова у меня пошла кругом, что я испугался, взглянув на свое
бледное, как полотно, лицо в зеркало, и что наконец меня вырвало! 1
Я помню, в каком я ужасном 2 положении был с полчаса времени после
этого. Я 3 лежал на диване, над тазом; вокруг меня на полу валялась
вонючая трубка и окурки; голова ходила кругом, ужасно тошнило, и вся
внутренность поднималась. Бессмысленно вперив мутные глаза в начатую
четверку табаку, стоявшую на стуле, с тупым вниманием глядя на 2-х львов,
поддерживающих герб В. Ж<укова>, и читая и перечитывая надпись
«лучший американский табак», я с отчаяньем в сердце и с маленьким
страхом даже за свою жизнь думал, что нет, не большой еще я и что, видно,
не быть мне никогда большим, как другие, и не пускать никогда длинных
струек дыма через русые усы, и никогда, никогда, видно, не суждено мне
затягиваться.
(В деревне женитьба отца на женщине низшего круга роняет отца во
мнении сыновей, тем более что лишает их последней надежды на его
состояние, уже ненадежное как игрока. Холод между отцом и сыновьями,
откровенный разговор об этом предмете между братьями, разорение отца
и самопожертвование детей, но невозможное вполне, потому что они
начали жить. Владимир судит холодно и отказывает, потому что не может.
Николай сентиментальничает, обещает и fie исполняет, потому что не
может. Владимир женится и поправляет отца. Николай оригинал.)
За обедом, который так же, как и все нехлюдовское, носил на себе
какой-то особенный отпечаток строгости, простоты и изящества, Катерина
Дмитриевна спросила у Дмитрия, когда он лег спать, и когда я, думая
сказать приятное, объяснил, что мы с ним болтали до 2-х часов ночи и
встали в 10, она, не отвечая мне, серьезно обратилась к Дмитрию и, как-то
особенно пристально глядя на него, внятно и с расстановкой сказала
ему:
1 Поверх текста: В нетрезвом состоянии духа я больше люблю Дубкова, чем
Дмитрия. До обеда Дубков и Нехлюдов ушли куда-то9 2 отчаянном 3 в корч<ах>
Рукописные тексты
469
— Я прошу тебя, Дмитрий, никогда не ложиться позже 12 и всегда
вставать раньше 8-ми. Обещаешь?
— Обещаю, maman,— отвечал он серьезно.
Тем разговор их об этом и кончился, но меня ужасно покоробило от него.
1 — А знаешь, нынче вечером я в первый раз пью чай в саду, в тетень-
киной беседке,— сказала m-me Нехлюдов.— М-те К. и Капустин
обещались приехать ко мне — я их угощиваю воздухом.
— Смотри же, Митя, и вы, господа,— сказала Лиза, к великой
радости моей, смешивая в одно вы меня и большого Дубкова,— не оставайтесь
долго на этом гулянье.— Она знала, что мы собирались после обеда, но
предложению Дубкова, на гулянье 2 на Пресненские Пруды.
Дубков 3 сказал, что он непременно приедет и привезет с собой
Дмитрия.
— А вы? — спросила она у меня.
— Я никак не могу, 4 потому что вечером меня звали Валах ины,—
сказал я, и это не только была совершенная ложь, но я даже 2 года не 5
видался с Валахиными, но потому ли, что нынче утром я думал о том,
6 съездить ли мне или нет с визитом к Валахиным, или потому, что я
полагал, это мне придаст значение, что Валахины звали меня, или просто
потому, что я думал, хорошо будет показать, что я не слишком радуюсь
приглашению, что не вы, мол, одни только желаете меня видеть, дело
только в том, что я солгал самым отчаянным и беспричинным образом и тотчяс
же покраснел и сконфузился так, что, наверное, все заметили, что я лгу.
Я 7 даже заметил, что Лиза и Дмитрий отвернулись от меня и заговорили
о другом с выражением, которое я впоследствии часто замечал в людях,
когда очень молодой человек начинает очевидно лгать им, и которое значит:
зачем он, бедный, лжет, из чего он старается, ведь мы знаем, что он лжет.
Потом я узнал, что Валахиных не было в городе и что Нехлюдовы,
должно быть, знали это.
Ни в детстве, ни в отрочестве, ни потом в 8 более зрелом возрасте я не
замечал за собой порока лжи, напротив даже — могу похвалиться — был
всегда слишком правдив и откровенен, но в первую эпоху юности,
признаюсь, на меня часто находило это странное желание беспричинно лгать
самым отчаянным образом, отчаянным 9 потому, что я лгал в таких вещах,
в которых ужасно легко было поймать. Мне кажется даже, что тщеславное
желание выказаться тем, чем не есть, соединенное с неопытностью в
жизни, надеждою солгать безнаказанно, не быв пойману, и были причиною
этой странной слабости.— Мне бы было гораздо веселей оставаться у
Нехлюдовых, как приглашали меня, но10 мысль, что я буду на гулянье ходить
с адъютантом и что, может быть, в этом-то выгодном для меня положении
буду я встречен ею, и начнется, доставляли мне такое наслаждение, и
вообще влияние Дубкова, которое было необоримо на меня во время дня и
в обществе, сделали то, что я еще просил Дмитрия ехать с нами, и мы тот-
1 Вечер б<ыл> 2 в Мар<ъину Рощу) 3 который был очень мил в обществе 4
сказал я б был 6 как бы 7Ия 8 возмужало <сти> 9 говорю 10 не знаю почему-го
мне доставила огромное наслаждение
470
Дополнения
час после обеда отправились гулять под музыку на Пресненские Пруды.—
Гулянье это, однако, не доставило мне 1 слишком большого удовольствия.
2 Сначала мы под музыку ходили по дорожкам. Дубков стучал саблей,
кланялся знакомым, говорил с женщинами, и я находился в каком-то
торопливом, беспокойном состоянии духа, 3 ничем не мог наслаждаться,
так постоянно, неотвязчиво занимала меня мысль о своей персоне. Я
боялся не отстать или не опередить Дубкова и Нехлюдова, чтобы не
подумали, что я посторонний; боялся и слишком близко ходить с ними, чтобы они
не подумали, что 4 я считаю за честь быть с ними на ноге равенства; я
боялся ходить слишком гуляя, боялся и быть слишком развязен; я боялся
говорить слишком много, боялся молчать слишком долго. Когда
подходили их знакомые, боялся 5, чтобы они стыдились за меня. Потом мы пошли
в кофейную играть на бильярде. Там мне стало еще хуже; мне казалось,
что все решительно смотрят на меня и удивляются, каким образом и зачем
попал я в такое место, особенно когда я стал играть с Дубковым и вместо
<того>, чтобы толкать шаров, ездил кием вскользь по ним, и какой-то
барин, сидевший тут же в шляпе, строго смотрел на меня.
— Ну, что за охота тут быть,— сказал Дмитрий,— пойдемте лучше
в сад и велим туда себе чаю дать.
— Пойдем,— сказал Дубков,— только надо заплатить.
Я вызвался заплатить за все, желая хоть этим дать почувствовать,
что я тоже не пешка, и Дубков позволил мне доставить себе это
удовольствие, но и тут, когда я подошел к стойке и почему-то дрожащими и
неловкими руками стал вынимать бумажник с птицей, подаренный мне еще
Карлом Иванычем, мне стало ужасно совестно, и я все боялся, что я что-нибудь
не так делаю, особенно когда^ буфетчик гордо оттолкнул 25 р<ублевую>
беленькую, которую я предложил ему, говоря, что у него нет мелочи.
За чаем на зеленых скамеечках подошел к нам старший Ивин, кото
рый был уж в 3-м курсе, 6 носил заломленную назад фуражку,
затасканный сюртук, брил бороду и пользовался репутацией отличного студента
и лихого малого. Он очень обрадовался, увидав меня студентом,
обращался со мной по-товарищески, подсел к нам и велел дать полбутылки
шампанского, чтоб поздравить меня. Мне то же хотелось сделать, но я не смел
сказать это при всех, встал и, отозвав в сторону слугу, попросил его,
чтобы он и мне принес полбутылки шампанского. Но потом, когда он отошел
несколько, догнал его и сказал, чтобы он принес даже целую. Мне это очень
было приятно, но только когда принесли эту бутылку и все посмотрели
друг на друга, я покраснел ужасно и желал бы провалиться сквозь землю.
— А, это Nicolas мундир иногюрировать хочет,— сказал Дубков,—
славно!
И мы выпили вчетвером 1V2 бутылки. Я хотел даже спросить еще, но
Дмитрий сказал, что не надо, и спросил, что все ли это мои деньги, когда
я опять подал слуге за бутылку беленькую бумажку. И я опять солгал
самым наглым образом, сказав, что у меня еще довольно, тогда как это была
никакого 2 Все время, пока 3 меня 4 мне 5 я боялся 6 брил бороду
Рукописные тексты
471
последняя бумажка из 75 рублей, данных мне отцом на дорогу, потому
что утром, когда я ходил покупать трубки и табак, я купил на 15 рублей
машинку для зажигания, которая в этот же день и сломалась и вовсе не
нужна была мне.
Но зато последнее впечатление мое было чрезвычайно приятно. Дубков
как-то больше оказывал мне внимания, чем прежде. Было ли это следствие
того, что я таким молодцом расплачивался, или что он увидел, у меня был
такой знакомый и на «ты», как Ивин, но только перед тем, как нам
разъезжаться, он третировал меня совсем по-товарищески, говорил мне «ты».
Какое-то особенно приятное чувство самодовольства и гордости
разливалось во всем моем существе, когда он говорил мне так, но я, как ни
сбирался, все-таки не смел сказать ему тоже «ты».1
ПЛАНЫ «ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ» «ЮНОСТИ»
«ЮНОСТЬ» ОТНОСИТЕЛЬНО 2-й ПОЛОВИНЫ
1-я вакация. Отец женится. Я читаю романы и учусь музыке
(идиллические мечты). Володя охотится и скучает, и судит об отце. Мими и Ка-
тенька интригуют. Любочка покорна. Мачеха подбивает ехать в Москву.—
1-я зима. Я читаю, учусь музыке (аристократ), отношения с семейством
Нехл<юдова> частые, дружба с его сестрою. Володя ездит в свет. Мачеха
тоже. Отец 2 тоже. Мими хочет уйти, примиряют. Я горжусь и
проваливаюсь. 2-я вакация. Володя волочится за Катенькой и хочет жениться.
Я волочусь за соседками, coq du village 3*. Мачеха ревнует, отец —
характер портится. Любочка — кротость. Нехлюдов приезжает, начинает
она ему нравиться.
2-я зима. Любочка выходит за Обол<енского> замуж, Ивин, у отца
дети, отец проигрывает, мы разделяемся. Я кучу с музыкантами. Я
либерал и учусь порядочно, перехожу. Володя с Катенькой, 4 любовь. 5
3-я вакация. Володя охладел, ездит в Хабаровку. Я либерал, за
девкой, и философия серьезно. Продают Петровское сестре. Я лето
поэтическое с музыкантами. Папа уезжает в именье жены.
3-я зима. Мы одни. Володя уже рассудителен, практичен, разочарован.
Я философ. Папа в деревне. Мими у нее, и Катенька умирает. Сестра в
Петербурге. Я болен и выхожу из университета, соединяю философию с
практикой, еду в Хабаровку хозяйничать.
Общий план. Я делаю тысячу различных планов в юности, ничто не
удается, еду 24 лет на Кавказ служить. Это начало молодости.
1-й год университетской вакации. Отец женится, Володя 6 охотится,
я читаю книги и философствую. В Москве отец ездит в свет, Володя тоже,
1 Поверх текста: Куренье после. 2 много проигры<вает> 3* деревенский петух
4 ДРУ<жба> 5 Мими ссорится и уезжает к сестре. 6 волочи <тся>
472
Дополнения
я х начинаю учиться музыке и празднствую, не выдерживаю экзамена.
2-й год вакации. Отец скучает. Володя волочится за Катенькой, и Мими
уезжает от нас. Является тетушка. Я 2 музицирую и охочусь. В Москве
отец проигрывает ужасно много. Володя ездит в свет, Любочка 3 выходит
замуж, я работаю 4, но начинаю думать, что все не так.— 3-й год. Вакаций
нет для меня, потому что я болен; выздоровев, я пускаюсь в кутеж и игру
и не выдерживаю экзамена. Володя, напротив, работает, изредка
выезжает. Отец в середине зимы, проигравшись, уезжает в деревню, его состояние
разделяется с нашим. Все время на меня благое влиянье семейства
Нехлюдовых. 4-й год. Князь Иван Иванович на имя Любочки покупает
Петровское. Я живу у сестры. Отец живет в деревеньке жены. Я еду
хозяйничать в Хабаровку, получаю чин, делаю глупости, живу там зиму в
унылом отчаянии. Володя, живя зиму в Петербурге, в гвардии. 5-й год. Лето
я живу у сестры, зиму с ней в Москве, в длинном сюртуке. Покупать маши-
пу и сделать<ся> членом Общества сельского хозяйства. 6-й год. Весну
в Петербурге держать экзамен. Володя, свет, зиму в Москве с успехом в
свете, это coup de grâce 5*, я бегу на Кавказ. В юности 4 фазы: 1)
романтические мечты, планы, чтение романов, дурная музыка, 2) музыкальная,
артистическая и либеральная, период <2 нрзб.у у Руссо, 3) ученая,
философская (особенно во время болезни), 4) кутежная, игорная, забвение
всего, 5) безденежье и страстное хозяйство. [6]. Кончается спокойствием
и желанием доживать век, 6) светская.
ЮНОСТЬ. ВТОРАЯ ПОЛОВИНА
ГЛ. I6. ВНУТРЕННЯЯ РАБОТА
Из положения отчаяния, в которое привело меня мое посрамление в
университете, вывели меня надежда на будущее и умственная
деятельность. Передо мной открывалось бесконечное моральное совершенство,
не подлежащее ни несчастьям, ни ошибкам, и ум с страстностью молодости
принялся отыскивать пути к достижению этого совершенства. И это
увлечение совершенно утешило меня и изменило мое положение отчаяния в
состояние почти постоянного душевного восторга. В Москве я только
перечел старые правила, окритиковал их и придумал новые подразделения,
выводы и соображения. Пристальное занятие этим делом я отложил до
Петровского, куда мы скоро переехали все вместе.
Выпросив у отца комнатку во флигеле, где никто не жил, я один, без
человека, поселился в ней, так что сам убирал комнату, и никто не мешал
мне; и там-то начались для меня эти чудные незабвенные ранние утра
от 4 до 8 часов, когда я один сам с собой перебирал все свои бывшие
впечатления, чувства, мысли, поверял, сравнивал их, делал из них новые
1 кучу и 2 охочусь 3 тоже 4 и решаю 6* последний удар 6 [Счастие.J
Утешение.
Рукописные тексты 473
ТИТУЛЬНЫЙ ЛИСТ КНИГИ «ДЕТСТВО И ОТРОЧЕСТВО»
474
Дополнения
выводы и по-своему перестроивал весь мир божий. Я уже и прежде
занимался умозрительными рассуждениями, но никогда я не делал этого с
такой ясностью, последовательностью и с таким упоением. Под влиянием х
совершенно других окружающих меня предметов и — главное — под
влиянием этого умственного увлечения, я совершенно забыл свое
московское несчастье и был почти счастлив.
Одно из главных стремлений на пути к счастию, вложенных в душу
человека, есть стремление к самозабвению, к пьянству. Ежели это не
пьянство наслажденья или любви, или труда, то это пьянство гордой
умственной деятельности. Я все это время был совершенно пьян2 от
наслаждения копаться в этой девственной земле детских впечатлений и чувств
и делать из них новые, совершенно новые выводы. Ни семейные дела, ни
прогулки, ни рыбные ловли — ничто меня не интересовало. Я в это время
заметно охладел ко всем нашим. И я убежден, что 3 выводы, которые я
делал, были не только относительно меня, но положительно новые. Я
чувствовал это по тому неожиданному, счастливому и блестящему свету,
который вдруг разливала на всю жизнь вновь открытая истина. Я внутрен-
но чувствовал, что, кроме меня, никто никогда не дошел и не дойдет 4 по
этому пути до открытия того, что открывал я. Никому не нужно было
будить меия. Часто всю ночь я видел и слышал во сне великие, новые истины
и правила, которые днем оказывались вздором, но которые большей частью
будили меня. Я вставал, умывался, выкладывал на стол обе тетради,
сшитые в четвертушку из 12-ти листов серой бумаги, садился за стол, с
удовольствием перелистывал прежде написанное, радовался, как много, и
приступал к дальнейшим умствованиям. Но тотчас я чувствовал такой
наплыв мыслей, что я вставал и начинал ходить по комнате, потом выходил
на балкон, с балкона перелезал на крышу и все ходил, ходил, пока мысли
укладывались. Тогда я записывал, и снова делался прилив, и снова я
выходил иногда даже на л'уг и в сад, в любимую мою чащу малины, где
делались мои великие философские открытия.
Одна тетрадь была тетрадь правил, в которой сделалось много новых
подразделений, другая тетрадь была без заглавия, это была новая
философия. Одна была 5 приложение к жизни, другая — отвлечение. Помню,
что основание новой философии состояло в том, что 6 человек состоит из
тела, чувств, разума и воли, но что сущность души человека есть воля,
а не разум, что Декарт, которого я не читал тогда, напрасно сказал cogito,
ergo sum7*, ибо он думал потому, что хотел думать, следовательно, надо
было сказать: volo, ergo sum y*. На этом основании способности человека
разделялись на волю умственную, волю чувственную и волю телесную.
Из этого вытекали целые системы. И помню радость, когда я в согласии
выводов находил подтверждение гипотезы. Правила на том же основании
подразделялись на правила: 1) для развития воли умственной, 2) воли
чувственной и 3) воли телесной. Каждое из этих разделений9 подразделя-
1 этого увлечения и 2 умственной деятельностью) 3 эти 4 до открытия это<го>
5 отвлечение, другая 6 сущность 7* я мыслю, следовательно, я существую ö* я
хочу, следовательно, я существую 9 подразделений
Рукописные тексты
475
лось еще на а) правила в отношении к богу, Ь) к самому себе и с) к
ближнему. Пересматривая теперь эту серую, криво исписанную тетрадь правил,
я нахожу в ней забавно-наивные и глупые вещи для 16-ти летнего
мальчика. Например, там есть правило: не лги никогда, ибо этим, ежели и
выиграешь на время в мнении людей, потеряешь потом; или в правилах
для развития воли умственной: занимаясь каким-нибудь <делом>, устре*м-
ляй на него все свои силы. Но в душе своей я нахожу вместе с тем
трогательное воспоминание о том радостном чувстве, с которым я открывал
и записывал эти правила. Мне казалось, что теперь уж, когда правило за-
г.и^ано, я всегда <5уду> сообразоваться с ним.
Потом в жизни я старался прилагать эти правила, выписывал из них
важнейшие и задавал себе, как урок, приучаться к ним. И много, много
дру{их внутренних движэыий и переворогов произошло со мной в это
время; но к чэму рассказывать эту грустную по бесплодности, закрытую
моральную механику каждой души человеческой.
Кроме того, в это жэ лето я прочел «Principes philosophiques» 2* Вейса
и несколько вещей Руссо и делал на них свои письменные замечания. у
В голове моей происходила горячечная, усиленная работа. Никогда не
забуду сильного, радостного впечатления и того презрения к людской лжи
и любви к правде, которые произвели на меня признания Руссо. «Так
все люди такие же, как я,— думал я с наслаждением,— не я один, такой
урод, с 4 бездной гадких качеств родился на свете. Зачем же они все лгут
и притворяются, когда уже все обличены этой книгой?» — спрашивал я
себя. И так сильно было в то время мое стремление к знанию, что я уж
не признавал почти ни дурного ни хорошего. Одно возможное добро мне
казалась искренность как в дурном, так и в хорошем. Рассуждение Руссо
о нравственных преимуществах дикого состояния над цивилизованным
тоже пришлось мне чрезвычайно по сердцу. Я как будто читал свои мысли
и только кое-что мысленно прибавлял к ним.
Одно было нехорошо. Не считая никого достойным понимать мои
умствования, я никому не сообщал их и 5 все более и более разобщался и
холодел ко всему семейству 6. Я не только не привязывал себя к жизни
новыми нитями любви, я понемногу разрывал те, которые существовали.
Я думал, что мне никого не нужно в жизни. Впрочем, это не был эгоизм, 7
это была неопытная гордость молодости. Ежели я хладел к другим, то не
потому, чтобы я любил себя. Напротив, я все это время был недоволен
собой, не любил себя. Одно, что мне нравилось в себе, это ум, который 8
доставлял мне наслаждения. Но я любил ни себя, ни других, а чувствовал
в себе 9 силу любви и любил что-то так, in's blaue hinein 10*. Скоро, однако,
эта потребность любви приняла более положительное направление.
1 глу<по> 2* «Философские принципы» 3 Более всего 4 с гадкими 5 сверх того
в В эту любовную пору жизни 7 я любил ö казалось, был 9 горячую любовь к
чему-то 10* сам не зная что
476
Дополнения
ГЛ. 2. ТРОИЦЫН ДЕНЬ
Это было дней 10 после нашего приезда. Было чудесное весенпее утро,
я совершенно забыл про праздник — это вовсе меня не интересовало —
и часов вб1, рассуждая о чем-то, ходил по 2 росистой еще крыше, когда
меня поразили экипажи, выкаченные из сараев 3. На дворне более, чем
обыкновенно, оживленное движение и яркие, чистые, розовые, голубые
и белые цвета рубашек и платий, 4 которые виднелись то около дворни,
то около колодцев а закут. Несмотря на увлечение, с которым я занимался
умозрительными занятиями, я с величайшим вниманием следил всегда за
каждым женским, особенно розовым, платьем, которое я замечал или
около пруда, или на лугу, или в саду перед домом. В это утро я видел их
несколько и на лугу и в саду; они, нагибаясь, собирали что-то. Тут только я
вспомнил, что нынче Троицын день и что папа вчера спрашивал, в чем кто
хочет ехать в церковь. Я спрятал свою тетрадь и пошел в сад зачем-то;
в ту сторону, где много было сиреней.
1 утра 2 тенистой стороне крыши 3 которые мне видны были [с моей] Кромо
того, на дворне происходило 4 поразили меня
ПРИЛОЖЕНИЯ
Л. Д. Опулъская
ПЕРВАЯ КНИГА ЛЬВА ТОЛСТОГО
Трилогией «Детство. Отрочество. Юность» открывается первый том всех
изданий собрания сочинений Л. Н. Толстого —тех, что печатались при
его жизни, и тех, что выходят в наши дни. Романы и повести, созданные в
пору творческого расцвета, не заслонили собой эту первую книгу, этот
шедевр русской реалистической прозы, с которым Толстой «сразу
выступил на свой настоящий путь, без тех исканий, блужданий, уклонений в
сторону, какими обычно начинают свою литературную деятельность
крупные писатели-художники. У него не было ни подражательного периода,
ни слабых опытов» х.
Изучение относящихся к «Детству», «Отрочеству» и «Юности»
рукописей дает исследователю редкую возможность наблюдать истоки творчества,
развернувшегося в дальнейшем с необозримой широтой. В это время
зарождались характерные черты и особенности творческого мышления
Толстого, его отношение к художественному слову, которое было для
него «отпечатком жизни» и в то же время философским ее постижением,
его творческая взыскательность и постоянное стремление к совершенной
гармонии художественного текста.
Трилогия, которую нередко называли «элегией в прозе», была задума
на как роман или, говоря точнее, как эпопея развития человеческого
характера в пору детства, отрочества, юности, молодости («Четыре эпохи
развития»). И если этот первоначальный замысел не был реализован в
полной мере, оставшись, как и многие поздние замыслы великого
писателя, в планах, набросках и черновиках, то, разумеется, не был и
совершенно забыт: он отразился в творчестве ближайших лет («Утро
помещика», «Казаки») и много значил для формирования толстовского реализма,
В замысле романа о четырех эпохах развития, в черновых рукописях
«Детства», «Отрочества» и «Юности» видно сложное взаимодействие двух
начал, сплетавшихся и сопутствовавших друг другу постоянно: глубоко
личный, автобиографический материал служил основой художественного
замысла, а собственные душевные противоречия, которые Толстой
непрерывно анализировал на страницах своего дневника, воплощались в
психологических коллизиях и образах обобщенно-реалистического
повествования. Уже в эту раннюю пору для Толстого «главный интерес»
творчества заключался в истории характеров, в их непрерывном и сложном
движении, изменчивости, развитии. Н. Г. Чернышевский назвал эту
яркую особенность его художественного дара «диалектикой души».
1 О всянико-К у лыковский Д. Н. Л. Н. Толстой. СПб., 1908, с. 6*
480
Приложения
В черновых рукописях первой книги — главным образом в
черновиках «Детства» — остались записи литературно-эстетического характера,
делавшиеся Толстым попутно, для себя. Эти своеобразные заметки на
полях позволяют уяснить, на каких литературных образцах воспитывал
свой вкус великий художник, более всего ценивший в искусстве ясность,
точность и простоту.
В октябре 1852 г. Н. А. Некрасов писал И. С. Тургеневу: «Обрати
внимание на повесть «Детство» в IX номере — это талант новый и,
кажется, надежный» 2.
Сильнейшее впечатление произвело на И. С. Тургенева «Отрочество»:
«Вот, наконец, преемник Гоголя, нисколько на него не похожий, как оно
и следовало...»3
Толстой, не имевший до той поры никаких связей с литературным
миром, сразу же вошел в круг «Современника». Первая его книга стала
литературным памятником одной из самых ярких эпох развития русской
реалистической прозы.
1
Работа над первым романом, замысел которого сложился в сознании
Толстого не позднее зимних месяцев 1850/51 г., до отъезда в действующую
армию на Кавказ, длилась более пяти лет. Ее хронология достаточно
подробно отражена в дневниках 1851 — 1856 гг. Одна из самых ранних
записей сделана в Старом Юрте и помечена 3 июля 1851 г.: «Завтра буду
писать роман...» 4 К 22 августа была вчерне закончена рукопись,
опубликованная в Юбилейном издании под условным заглавием «Четыре эпохи
развития»; ее следует считать начальной редакцией замысла. Тогда же
Толстой стал переписывать «первую главу романа» и основательно
переработал весь текст. Так возникла первая черновая редакция «Детства».
С 21 марта по 30 мая 1852 г. создавалась вторая редакция, именуемая в
дневнике «главою романа», «романом» или наконец «повестью»; затем вся
повесть была переписана заново. 4 июля 1852 г. рукопись,
озаглавленная «Детство» и снабженная предисловием, объясняющим мысль
сочинения, была отправлена в «Современник».
«Детство» появилось в сентябрьском номере «Современника» 1852 г.
под скромной подписью «Л. Н.». «Отрочество» печаталось в 1854 г. за
подписью «Л. Н. Т.» «Юность» увидела свет в январе 1857 г., и стоявшее под
ней имя: Граф Л. Н. Толстой — было уже широко известно в русской
литературе.
Это были годы быстрого творческого формирования и роста: Толстой
не раз — иногда надолго — откладывал свою первую книгу.
2 Некрасов Н. А. Поли. собр. соч. п писем. М., 1952. Т. 10, с. 179.
3 Тургенев И. С. Поли. собр. соч. и писем: В 28-ти т. М.; Л., 1961, Т. 2. Письма,
с. 241.
4 Толстой Л. Н. Поли. собр. соч. (Юбилейное изд.) М., 1937. Т. 46, с. 65. В
дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте.
Л. Д. Опулъская. Первая книга Льва Толстого
481
В научной литературе нет единого мнения о том, какая именно из
дневниковых записей, сделанных в конце 1850 г.и в первые месяцы 1851 г.,
должна быть отнесена к «Детству».
Особенные разногласия вызывала расшифровка записи 18 января
1851 г., которая в Юбилейном издании была прочитана так: «Писать
историю м<оего> д<етства>» (т. 46, с. 45). Известно, что в «Современнике»
повесть появилась под этим заглавием; в письме к Некрасову Толстой
резко возражал против него: «Кому какое дело до истории моего детства?»
(т. 59, с. 214). Впоследствии отмечалось, что запись может быть
истолкована иначе: «Писать историю минувшего (или: моего) дня» — и, вероятно,
относится к «Истории вчерашнего дня».
В действительности запись Толстого, заново проверенная по
автографу дневника при подготовке настоящего издания, читается так: «Писать
историю дня» (т. е. первого дня «Детства») 5.
Не закончив еще последнюю редакцию «Детства», Толстой начал
«Набег», затем, работая над «Отрочеством», писал «Роман русского
помещика», рассказы «Рубка леса», «Разжалованный», «Записки маркера».
Завершение «Юности» хронологически совпадает с созданием
Севастопольских рассказов и повести «Два гусара». Наконец в 1853 г. возник
один из самых сложных и дорогих Толстому замыслов — повесть
(первоначально роман) «Казаки». В те же годы была написана «История
вчерашнего дня», сделан перевод одной из глав «Сентиментального путешествия»
Стерна, обдумывались сюжеты ряда других рассказов, записок, повестей.
Этот широкий поток творчества с трудом вписывается в хронологические
рамки, далеко не все здесь удается датировать с точностью до одного
Дня.
Творческое сознание Толстого формировалось в непрерывном и сложном
движении различных художественных замыслов, идей, сюжетов и тем.
Сохранившийся до наших дней рукописный фонд первого романа — 629
листов (около 1300 страниц) — составляет лишь небольшую часть того,
что было написано в эту пору.
Между тем Толстой, если верить дневнику, писал медленно и трудно.
Он называл свой первый роман «работой Пенелопы» и то «плакал от
души», перечитывая законченные главы, то приходил к убеждению, что
«написанное ни к черту не годится». 29 марта 1852 г. отмечено: «Я писал
повесть с охотой; но теперь презираю и самый труд, и себя, и тех, которые
будут читать ее...» (т. 46, с. 102). Суровые оценки подобного рода, как и
упреки в лени, нарушении намеченных сроков, обычны для Толстого в
эти ранние, как, впрочем, и в гораздо более поздние годы. Необычно
здесь, пожалуй, лишь глубоко профессиональное отношение к
литературному труду: Толстой не ждал ни вдохновенья, ни особого духовного
подъема, работая непрерывно, целыми днями, не бывал доволен работой, но
счастлив был только ей: «Пишу с таким увлечением, что мне тяжело да-
5 Впервые это верное прочтение предложил H. H. Гусев в кн. «Летопись жизни и
творчества Л. Н. Толстого. 1891—1010» (М., 1960, с. 840). Но эта важная поправка к
первому тому «Летописи» осталась незамеченной.
16 Л. Н. Толстой
482
Приложения
же: сердце замирает. С трепетом берусь за тетрадь» (т. 46, с. 175). Говоря
словами К. А. Федина, «искусство не далось Толстому сразу... У нас нет
другого писателя, трудившегося над своими книгами так упорно, с
таким воодушевлением, такими разочарованиями, такими страшными
разрывами между подъемом и отчаянием, как Лев Толстой» 6.
2
Первоначальная рукопись романа об «эпохах жизни» восходит к
дневниковым записям Льва Толстого, по характеру и стилю напоминает его
ранние литературные опыты, ближе всего — «Историю вчерашнего дня»:
«У меня прежде еще были набросаны некоторые сцены из моей жизни и
все замечательные случаи в моей жизни, т. е. такие случаи, в которых
мне перед собою нужно было оправдаться; вот из этих-то отрывков и с
дополнениями, собственно для вас написанными, и составились эти
записки».
В этом конспективном тексте, в черновой подборке материалов для
будущего романа, где ничего еще не решалось, где не были еще
определены даже имена героев и действующих лиц (Иртеньевы «Детства»
именуются здесь то Ипатовичами, то Карталиными, имя отца помечено
инициалами «И.А.», приказчик Яков зовется Никитой и т.д.), особенный интерес
представляет то, что Толстой назвал «дополнениями»: с ними в
повествование вторгался художественный вымысел и начинался собственно
роман, действие которого весьма далеко и сразу же отклонилось от событий
и памятных дат личной биографии Толстого. Определенная доля вымысла
ощущается в центральном образе задуманного романа — образе
повествователя; в нем лишь с трудом можно различить черты будущего Иртенье-
ва, чей характер так сложно раскрылся в окончательном тексте. В
первоначальном замысле это — вполне сложившийся, умудренный опытом
человек, ведущий рассказ в тоне исповеди, адресованной близкому
другу и для печати, очевидно, не предназначенной: «Зачем писал я их? Я вам
верного отчета дать не могу. Приятно мне было набросать картины,
которые так поэтически рисуют воспоминания детства. Интересно мне было
просмотреть свое развитие, главное же хотелось мне найти в отпечатке
своей жизни одно какое-нибудь начало — стремление, которое бы
руководило меня...»
Повествователь, имя которого скрыто за инициалом «М.», строит
сложную сюжетную интригу: он, как и два его брата, незаконный сын
князя Козловского, и это обстоятельство — то, что родители не венчаны*
дети не наследуют титула и сами должны пробивать себе дорогу в жизни,
сделавшись купцами («коммерциантами»), — особенно резко отличает
первоначальную редакцию от всех последующих. Герои «записок»
поступают в коммерческое училище. И тогда перед Толстым (если бы работа и
в дальнейшем шла по раннему плану) возникла бы необходимость под-
6 Федин К. Искусство Льва Толстого.— Правда, 1953. 2 сент.
Л. Д. Опулъская. Первая кыига Льва Толстого
483
робнее, чем это сделано в черновом тексте, описать коммерческое
училище, дать картины жизни, с которой сам он не имел ничего общего, и —
что, пожалуй, главное — разработать сложнейший сюжет, не
вязавшийся не только с его собственной, но и вообще с русской жизнью.
Правда, в дневнике 1847 г., разбирая «Наказ» Екатерины II, Толстой
отметил: «Наша аристократия рода исчезает и уже почти совсем исчезла
по причине бедности; а бедность произошла от того, что благородные
стыдились заниматься торговлею» (т. 46, с. 21). Вполне возможно, что
эта запись и соответствующий ей ход мысли отразились в первом
черновике «Четырех эпох развития». Но, описывая спор родителей о судьбе
сыновей, Толстой вложил в уста княгини-матери такие слова: «Твои
планы насчет детей — отдать их в коммерческое училище, послать их
за границу, дать им капитал и сделать их коммерциантами большой руки —
так ли? — мне не по душе, я откровенно скажу, я боюсь. Ты хочешь,
чтобы они были тем, чего у нас в России нет. Знаю, знаю, ты будешь мне
приводить примеры молодых людей, которых я много видела за
границей — там это очень хорошо, и у нас может быть, но со временем только».
Эти строки опровергают сюжетную схему задуманной книги и заключают
в себе важное — если не самое важное для Толстого-художника —
представление о характере и характерности.
Первоначальная редакция «Четырех эпох развития» воспринимается
в целом как попытка создания романа в его традиционной, остросюжетной
форме; такая форма была чужда Толстому и, естественно, не удалась ему,
что он сам и отметил: «Мне хотелось вам дать некоторое понятие о наших
характерах и о том, как они выразились в новой сфере; но мне это не
удалось... я невольно употребил фигуру, над которой часто смеются и часто
употребляют в комедиях и романах: «Не стану вам рассказывать мою
жизнь, вы знаете то-то и то-то»». Дальнейшая работа над первой книгой
привела к преображению жанра романа и к созданию новых его форм,
в истории мировой литературы неразрывно связанных с именем Льва
Толстого.
Уже в ноябре 1853 г., работая над «Отрочеством», он записывал в
дневнике: «Теперь справедливо в новом направлении интерес подробностей
чувства заменяет интерес самых событий» (т. 46, с. 188). Сюжетная
событийность и увлекательность отступали на дальний план, а «подробности
чувства», сокровенные драматические коллизии и конфликты душевной
жизни приобретали главенствующее значение; непрерывно и
противоречиво развивающийся характер формировал роман: «Что же касается до
его характера, то ежели бы я мог описать его, мой роман тут бы и
кончился» (т. 4, с. 369).
Многолинейный, чрезмерно усложненный сюжет первоначальной
редакции был оставлен, вместе с ним оставлены были и тон исповеди,
сентиментально-лирические ламентации и прямые обращения к
воображаемому другу; повествование перешло в объективно-реалистический план,
и в дальнейшей работе Толстой сосредоточился на образе первого своего
героя — Иртеньеве.
16*
484
Приложения
3
Формирование характера, разума, чувств, тема детства, отрочества,
юности — эта общая тема первой книги Льва Толстого далеко не нова;
она в разных планах была разработана и классиками европейской прозы,
и писателями второй и третьей руки. Сам Толстой назвал в числе своих
предшественников, особенно, как ему казалось, на него повлиявших,
столь разных художников, как Стерн и Тепфер. Тема детства, решенная
к тому же в автобиографическом ключе, могла показаться читателям
той поры в достаточной мере избитой.
Но этого не произошло: Тургенев, Некрасов, Чернышевский оценили
«Детство», «Отрочество», «Юность» как новое и живое слово в истории
русской литературы; так воспринял первую книгу Толстого и широкий круг
читателей «Современника».
Своеобразным и новым был, конечно, писательский дар Толстого, но
совершенно новыми были и содержание, вложенное им в традиционные
рамки автобиографической хроники, и художественная форма, в которой
она была решена.
Необычной была подчеркнутая непритязательность и простота
повествования, в котором, говоря словами В. Г. Короленко, все отражения по
размерам, пропорциям и светотени соответствовали действительности,
а творческие сочетания совершались в согласии с органическими законами
природы, с творчеством жизни. В результате долгой работы над
рукописью, многократно исправлявшейся и трижды переписанной Толстым
от первой до последней страницы, первоначальный сюжет лишился
всякой внешней событийности и занимательности и был до такой степени
упрощен, что в самом подробном пересказе укладывается в несколько
строк. При этом нужно будет упомянуть такие, например, события:
учитель—немец Карл Иваныч над головой спящего Николеньки прихлопнул
муху; maman за завтраком отложила шесть кусочков сахару для любимых
слуг; папа разговаривает с приказчиком; Иртеньевы собираются на
охоту. И в «Отрочестве»: поездка «на долгих»; гроза; новый гувернер.
И в «Юности»: та же подчеркнутая будничность сюжета, та же череда
неприметных событий, лишенных всякой литературной завлекательности, но тем
не менее важных для героя, заставляющих его думать и страдать.
Интересны не события сами по себе, интересны контрасты и противоречия
чувств, которые, собственно, и являются предметом, темой повествования.
Здесь для Толстого не было мелочей, и, отделяя живое чувство от
подражательного, напускного и ложного, он писал подробно и точно, как,
например, в сцене панихиды над гробом maman: Иртеньев с раскаянием
вспоминает свою печаль, к которой постоянно «примешивалось
какое-нибудь самолюбивое чувство: то желание показать, что я огорчен больше
других, то забота о действии, которое я произвожу на других»; стыдится
отца, эффектно исполнявшего ритуал панихиды (Толстой в трех строках
дважды повторил слово «эффектно»). Горе, ужас, «истина смерти»
раскрыты в неожиданной для Иртеньева и, говоря языком тогдашней журналь-
Л. Д. Опулъская. Первая книга Льва Толстого
485
ной критики, «слишком реальной» детали: крестьянская девочка кричит
над гробом, и крик ее, разрывающий сентиментально-романтический
строй чувств, таков, что, «проживи я сто лет, я никогда его не забуду».
При пересказе сюжетной канвы первой книги Толстого, при самом
подробном, тщательном перечислении совершающихся в повествовании
событий неизбежно возникает чувство утраты: какое-то главное, очень сложное
и важное событие не поддается пересказу, и воссоздать его можно только
одним способом — перечитывая слово за словом весь написанный Толстым
художественный текст. Как заметил впоследствии сам Толстой: «Если же
бы я хотел сказать словами все то, что имел в виду выразить романом, то
я должен бы был написать роман тот самый, который я написал, сначала»
(письмо H. H. Страхову 23 апреля 1876 г., т. 62, с. 268).
Это организующее сюжет и придающее ему захватывающий интерес
событие есть общее для всего повествования непрерывно совершающееся
событие жизни, отраженной в характерах героев «Детства», «Отрочества»
и «Юности» и прежде всего в характере главного героя книги — Иртеньева.
Много лет спустя, работая над «Воскресением», Толстой вернулся
к мысли, высказанной им впервые в ранние годы творчества: «Одно из
величайших заблуждений при суждениях о человеке в том, что мы
называем, определяем человека умным, глупым, добрым, злым, сильным,
слабым, а человек есть все: все возможности, есть текучее вещество» (19 марта
1898 г., т. 53, с. 185).
Это «текучее вещество» наиболее отзывчиво и подвижно в ранние годы
жизни, когда каждый новый день таит в себе неисчерпаемые возможности
для открытия неизведанного и нового, когда нравственный мир
формирующейся личности восприимчив ко всем «впечатленьям бытия».
С образом Иртеньева связана одна из самых любимых и задушевных
мыслей Толстого — мысль о громадных духовных возможностях
человека- рожде-нного для движения, для нравственного и духовного роста.
Новое в герое и в открывающемся ему день за днем мире особенно занимало
Толстого, слово «новый» — едва ли не самый распространенный и
характерный эпитет первой книги: оно вынесено в заглавия («Новый взгляд»,
«Новые товарищи») и стало одним из ведущих мотивов повествования. Спо-
собиость любимого толстовского героя преодолевать привычные рамки
бытия, не коснеть, но постоянно изменяться и обновляться, «течь»—таит
в себе предчувствие и залог перемен, дает ему нравственную опору для
противостояния окружающей его застывшей и порочной среде. В «Юности»
эту «силу развития» Толстой прямо связывал с верой «во всемогущество
ума человеческого» (гл. IX).
4
Воплощение жизненной правды в художественном слове — это та
обычная для Толстого задача творчества, которую он решал всю жизнь и
которая с годами и опытом не становилась легче,— может быть, только
привычней. В эту же раннюю пору она была непривычно трудна.
486
Приложения
«Я думал: пойду, опишу я, что вижу. Но как написать это. Надо пойти,
сесть за закапанный чернилами стол, взять серую бумагу, чернила;
пачкать пальцы и чертить по бумаге буквы. Буквы составят слова, слова —
фразы; но разве можно передать чувство. Нельзя ли как-нибудь перелить
в другого свой взгляд?..» (т. 46, с. 65).
Трудно было бы более точно и содержательно определить чувство,
охватывающее писателя, когда он кладет на стол первую страницу
будущей рукописи — страницу, на которой нет еще ни единой строки,— и
начинает работу над словом, фразой, периодом, главой, над постепенно
возникающей эстетической реальностью романа.
Пожалуй, еще труднее представить Льва Толстого начинающим
писателем, который еще не знает своих сил и по мере того, как создается
рукопись, открывает для себя возможности, скрытые в художественном
слове.
Раз и навсегда р^шив, что ни одна страница не может быть написана
сразу набело и без всяких помарок — и на самом деле он по нескольку
раз переписывал каждую страницу,— Толстой добивался не «гладкости»
текста, а той классической простоты, когда никаких следов работы над
словом уже не видно и мир описанный воспринимается как реальный мир,
как действительность.
Между тем при всей внешней простоте и естественности повествование
в «Детстве», «Отрочестве» и «Юности» построено очень сложно: в нем
соотнесены между собой или контрастно сопоставлены несколько
идейно-тематических и стилевых пластов. Лирическая тональность, выделяющая
голос повествователя и ^го ведущее монологическое слово, чередуется
с характерно акцентированными голосами других персонажей; круг их,
в «Детстве» узкий, семейный, становится шире по мере того, как взрослеет,
переходя в «Отрочество» и «Юность», образ повествователя. Умеренно и
строго, так, что это не сразу бросается в глаза, Толстой использовал
архаическое и просторечное слово и контрастирующие с русской речью
немецкие и французские стилевые обороты, которые 'тут же — часто не без
юмора — переводятся на русский язык то повествователем, то кем-либо
из персонажей. Gbohm чередом разворачиваются сценц домашней жизни
Иртеньевых, сцены охоты, бытовые и пейзажные описания, организующие
предметный мир книги и глубоко связанные с ее общим художественным
замыслом.
Время Иртеньева, историческая пора русской жизни отражены в
предметных и бытовых подробностях и деталях повествования, но также —
и едва ли не в большей степени — в его языке и стиле.
Своеобразно и сложно раскрыт образ главного героя, от лица
которого ведется рассказ: Николенька Иртеньев и повествователь Иртеньев
представляют собой, конечно, одно и то же лицо, но в художественном
плане и в речи раскрываются как два образа. Один живет, действует,
ошибается и мечтает, другой, погруженный в поэтические воспоминания,
оценивает, судит, прощается с невозвратимой порой детства, описывает
его так, как было намечено в первоначальной редакции: «Чтобы выразить
/
Л. Д. Опулъская. Первая книга Льва Толстого
487
себя, мне нужно было ... взять картины и случаи из этого времени и с
тщательностью разбирать все мельчайшие обстоятельства...» Одно и то же
лицо переживает настоящее и вспоминает о нем как о прошлом: «Странно,
отчего, когда я был ребенком, я старался быть похожим на большого, а с
тех пор, как перестал быть им, часто желал быть похожим на него...»
Иные сцены и главы, например «Что за человек был мой отец?», написаны
целиком в тоне повествователя и вне всякой связи с темой детства; в
других, напротив, голос «взрослого» Иртеньева исчезает, уступая место его же
собственному «детскому» голосу. Соответственно и художественное время
разделено в повествовании на два течения — на «тогда» и «теперь»: «Много
воды утекло с тех пор, много воспоминаний о былом потеряли для меня
значение и стали смутными мечтами» — это время былое, время Иртень-
ева-повествователя; «все, что имел в настоящем, все, что мог иметь в
будущем, я все отдал бы за красивое лицо»—это голос и время героя,
Иртеньева.
Основное течение художественного времени воссоздано как
исторически достоверное и точно датировано в первой же строке «Детства»; второе
течение не имеет исторически конкретных примет, это настоящее время
и для повествователя, который «теперь» ведет рассказ в грамматических
формах прошедшего времени, и для читателя, который «теперь» открывает
книгу и начинает ее читать.
Своеобразие художественного замысла Толстого выразилось в том, что
повествователь, погруженный в воспоминания о прошлом, ничего не
говорит о своем настоящем — никаких примет взрослого Иртеньева в книге
нет; как художественный образ он не воплощен ни в своем собственном
слове, ни в поясняющем слове Толстого. Существенно лишь то, что
рассказ идет от его имени: он вспоминает, анализирует, стремится понять себя
и свой мир, и его способность писать так, как написано «Детство»,
небезразлична, конечно, для понимания характера, душевных качеств и судьбы
героя Толстого, для трактовки весьма сложной проблемы
автобиографичности первой его книги.
Позднее, обдумывая «Отрочество», Толстой заметил, что принятый
им «тон автобиографии» стесняет его, и серьезно намеревался оставить
задуманный роман без продолжения. Но логика развития
определившегося уже в первой части характера не позволяла прервать повествование;
оно продолжалось и, хотя Толстой не раз откладывал рукопись ради
других замыслов, шло своим чередом, пока возможности художественного
развития, заложенные в теме детства, отрочества и юности, не были
исчерпаны до конца.
«Первый закон художественности — единство произведения, и ...
потому, изображая «Детство», надобно изображать именно детство, а не что-
либо другое, не общественные вопросы, не военные сцены ... не Рудина,
а дитя с его чувствами и понятиями»,— писал Н. Г. Чернышевский 7.
Его рецензия появилась в 1856 г., когда острые проблемы русской обще-
7 Чернышевский H'. Г. Поли. собр. соч.: В 15-ти т. М., 1947. Т. 3, с. 429.
488
Приложения
'ственной жизни и Крымская война — то, чего не было и не могло быть
в жизненном опыте Николеньки Иртеньева,— целиком захватили
Льва Толстого; Иртеньев уступил место Нехлюдову и Оленину, но
концепция характера, сложившаяся в работе над образом первого героя,
сохранилась в творчестве Толстого до поздних лет.
В философском плане эта концепция восходит к Руссо, имя которого
упомянуто в одном из черновиков второй части «Юности»: «Никогда
не забуду сильного, радостного впечатления и того презрения к людской
лжи и любви к правде, которые произвели на меня признания Руссо».
Стремление прокомментировать замысел «Детства» и концепцию
характера Иртеньева ссылками на Руссо кажется естественным, поскольку
Толстой был увлечен его идеями, отстаивал и пропагандировал их:
«Человек родится совершенным,— есть великое слово, сказанное Руссо ...
и слово это, как камень, останется твердым и истинным» (т. 8, с. 322).
Этот тезис, как и представление о «первобытной красоте ребенка» и
развращающем влиянии обучения и воспитания, был сформулирован в одной из
полемически заостренных статей, писавшихся для журнала «Ясная
Поляна» в 1862 г.
Самая ранняя запись о Руссо была сделана Толстым в дневнике
24 июня 1852 г., когда работа над «Детством» близилась к завершению:
«Начал читать Confessions («Исповедь»), которые, к несчастию, не могу
не критиковать» (т. 46, с. 126).
Тема «Руссо и Толстой» была поставлена в научной литературе давно
и обсуждалась достаточно широко и подробно. Еще M. M. Ковалевский
в 1913 г. в статье «Можно ли считать Толстого продолжателем Руссо?»
отметил, что русский художник был самородком в такой же мере, как и
женевский мыслитель, и проводить между ними ближайшие параллели
«не выдерживает критики» 8. H. H. Гусев писал о критическом отношении
Толстого «к личности и к произведениям» Руссо 9.
Можно думать, что различие между Толстым и Руссо всего яснее
выразилось в концепции детства и детского характера, с точки зрения Руссо —
идеального, абстрагированного от социалшо-исторических,
национальных, наследственных, индивидуальных особенностей и черт, у
Толстого же — прежде всего конкретного, с неповторимо личными, в
известном смысле слова, автобиографическими чертами, и воплощенного
в художественном образе. В «Детстве» перед читателем явился герой
с именем и родословной, характер которого во всех его особенностях
был глубоко и сложно связан со своей средой и своей родиной, наделенный
склонностью к самоанализу и острым сознанием того, насколько он далек
от совершенства. Николенька Иртеньев — ни в коей мере не «идеальное
дитя», но дитя своего времени, так же как Иртеньев-повествователь для
Толстого был человеком своего времени, вторым «я».
8 Вестник Европы, 1913, № 6, с. 352.
9 Гусев II. II. Толстой в молодости. М., 1927, с. 137.
Л. Д. Опульская. Первая книга Льва Толстого
489
5
В жанровых рамках повествования о детстве, отрочестве и юности не
было места для исторических экскурсов и философских размышлений
о русской жизни, которые заняли столь важное место в творчестве
последующих лет. Тем не менее и в этих художественных пределах Толстой
нашел возможность для того, чтобы в определенной исторической
перспективе отразить всеобщую неустроенность и беспокойство, которые его
герой — как и он сам в годы работы над первой книгой — переживал
как душевный конфликт, как внутренний разлад и беспокойство.
Толстой писал не автопортрет, но скорее портрет ровесника,
принадлежавшего к тому поколению русских людей, чья молодость пришлась
на середину века. Война 1812 г. и декабризм были для них недавним
прошлым, Крымская война — ближайшим будущим; в настоящем же они не
находили ничего прочного, ничего, на что можно было бы опереться с
уверенностью и надеждой: «Что я такое? Один из 4-х сыновей отставного
подполковника, оставшийся с 7-летнего возраста без родителей под опекой
женщин и посторонних, не получивший ни светского, ни ученого
образования и вышедший на волю 17-ти лет без большого состояния, без всякого
общественного положения и, главное, без правил...» (7 июля 1854 г., т. 47,
с. 8).
В этой дневниковой записи Толстого отразилось далеко не случайное
настроение, но устоявшееся и выстраданное, свойственное, в частности,
Иртеньеву, состояние духа русских молодых людей, которые не могли
уже жить так, как жили их предки, отцы, и больно переживали
«страшные последствия полного разрыва между Россией национальной и
Россией европеизированной» 10.
«Я ищу все какого-то расположения духа, взгляда на вещи, образа
жизни, которого я ни найти, ни определить не умею»,— записал Толстой
в дневнике И июня 1851 г., работая над первой редакцией «Детства»
(т. 46, с. 61). Заканчивая книгу, он писал: «Одно из главных стремлений
моей жизни — было увериться в чем-нибудь — твердо и неизменно.
Неужели с годами рождаются и сомнения?» (20 марта 1852 г., т. 46, с. 92).
Вопреки всем правилам, которые Толстой составлял для себя и в годы
работы над трилогией, и раньше, и гораздо позже, избавиться от душевной
дисгармонии и сомненийЛне удавалось, они рождались вновь и вновь,
непрерывный самоанализ, составляющий основное содержание раннего
дневника, очень скоро привел его к мысли, что сомнения свойственны не
ему одному, что они порождаются укладом жизни: «...трудно человеку
развить из самого себя хорошее под влиянием одного только дурного.
Пускай не было бы хорошего влияния, но не было бы и дурного» (14
июня 1847 г., т. 46, с. 32).
Вступая в отрочество и юность, Иртеньев задается вопросами, которые
мало занимают его старшего брата и, вероятно, никогда не интересовали
Герцен А. И. Собр. соч.: В 30-ти т. М., 1956. Т. 7, с. 214.
490
Приложения
отца: вопросами отношений с простыми людьми, с Натальей Савишной,
с широким кругом действующих лиц, представляющих в повествовании
Толстого народ. Иртеньевне выделяет себя из этого круга и в тоже время
не принадлежит к нему. Искание национальной и социальной гармонии
началось, таким образом, уже в первой книге в характерно толстовской
форме психологического историзма. В дневнике 1847 г. Толстой писал:
«Перемена в образе жизни должна произойти. Но нужно, чтобы эта
перемена не была произведением внешних обстоятельств, но произведением
души» (т. 46, с. 30).
Воплощая столь своеобразный и сложный характер в художественном
слове, Толстой создал повествовательную форму, обладавшую, как
отмечали его современники, «многими существенными качествами исследования,
не имея ни малейших внешних признаков его» п. Как
свидетельствует дневник, Толстого в эту пору особенно занимали приемы
объективного выражения авторского взгляда на вещи (в современной
литературоведческой терминологии — «проблема авторского голоса»). В одинаковой
мере претили ему и неприкрытая тенденциозность («аффектация»)
авторской оценки, и ее неопределенность («бесцветность»). Главный интерес
литературного сочинения составлял, по мысли Толстого, характер автора,
выражающийся в нем: «... бывают ... сочинения, в которых автор
аффектирует свой взгляд или несколько раз изменяет его. Самые приятные
суть те, в которых автор как будто старается скрыть свой личный взгляд
и вместе с тем остается постоянно верен ему везде, где он обнаруживается»
(24 октября 1853 г., т. 46, с. 182).
Сохраняя единство и целостность авторского «личного» взгляда,
Толстой широко варьировал приемы его выражения: оценка лиц, событий и
обстоятельств, влиявших на характер Иртеньева, воплощалась то в
серьезном и несколько охлажденном слове повествователя, то в лирически-
взволнованном слове героя, но также и в спокойном, подчеркнуто
объективном тоне описаний усадьбы, московских гостиных, домашнего мира
Иртеньевых, в отборе и освещении предметных деталей и пейзажных
картин. При этом повествование во всех своих планах соотнесено с быстро
развивающимся и взрослеющим взглядом героя и выдержано в
пропорциях его возраста.
Сравнение редакций показывает, насколько последовательным был
Толстой в своем стремлении к объективности и реалистической
достоверности, как много метафорических подробностей и деталей — особенно
в «Детстве» — было придумано, найдено и вошло в текст вместо
прямолинейно-оценочных фраз первоначального черновика. Оставаясь «постоянно
верным» своему авторскому взгляду, Толстой нередко выражал его в
предметных деталях, становившихся от редакции к редакции все ярче, точнее
и содержательней, но требовавших от читателя восприимчивости и
особенного внимания.
11 Анненков П. В. О мысли в произведениях изящной словесности (Заметки по
поводу последних произведений Тургенева и Л. Н. Т.). — Гусев Н. Н. Л. Н. Толстой.
Материалы к биографии с 1828 по 1855 юд. JVL, 1954, с. 520.
Л. Д. Опулъская. Первая книга Льва Толстого
491
Так, в частности, был изменен подбор книг, составлявших круг чтения
учителя Карла Иваныча; из довольно подробного списка в окончательном
тексте остались три характерных названия: «немецкая брошюра об
унавоживании огородов под капусту... один том истории семилетней войны ...
и полный курс гидростатики»; дописано было следующее замечание
повествователя: «Карл Иваныч большую часть своего времени проводил за
чтением, даже испортил им свое зрение; но кроме этих книг и «Северной
пчелы» он ничего не читал».
Образ учителя-немца, не раз уже появлявшийся в русской
литературе и хорошо знакомый читателю со времен фонвизинского Вральмана,
раскрыт у Толстого не без добродушного юмора, но без острой сатиры, без
гротеска и осуждения. Это реалистический образ человека без родины,
случайно оказавшегося на месте учителя в русской барской усадьбе и
исполнявшего эту роль со свойственной ему старонемецкой
добропорядочностью; в Москве, где такого рода фигуры давно уже вышли из моды,
устуиив место гувернерам-французам, его пренебрежительно зовут
«дядькой» и прогоняют вон. У себя на родине он был сапожником, потом
стал солдатом.
В художественном замысле первой книги особенно важна история
Карла Иваныча: с нею в повествовании возникает определенная
историческая перспектива и слой воспоминаний о «баснословных» временах
наполеоновских войн. Карл Иваныч, с его халатом, шапочкой и хлопушкой
для мух. оказывается, был под Ульмом, Ваграмом, Аустерлицем, бежал
из плена и вообще совершал все то, что, по мнению Иртеньева, совершали
необыкновенные люди, герои: «Неужели вы тоже воевали? — спросил я,
с удивлением глядя на него.— Неужели вы тоже убивали людей?»
Как выясняется, Карл Иваныч никого не убивал: его история
рассказана в подчеркнуто бытовом, прозаическом плане и как будто пародирует
избитые образы и ходовые сюжетные штампы романтизма. Из
французского плена, например, Карл Иваныч бежал так: «Я купил ведро водки,
и когда Soldat были пьяны, я надел сапоги, старый шинель и потихонько
вышел за дверь. Я пошел на вал и хотел прыгнуть, но там была вода,
и я не хотел спортить последнее платье: я пошел в ворота».
В первоначальной редакции задуманного романа «Истории Карла
Иваныча» не было, как не было и ряда других черт этого образа, созданного
Толстым и потребовавшего от него большой работы и большого
художественного такта: «... я, приводя его речь, не коверкаю слов, как он
коверкал».
Детали, подробности, стилевые акценты важны и в истории отношений
Иртеньева с его отцом. В первоначальной редакции авторский взгляд и
оценка этой фигуры выражены прямолинейно и тезисно, в форме невольного,
но безоговорочного осуждения: «... я не могу не судить его. Как ни
больно, ни тяжело мне было по одной срывать с него ... завесы, которые
закрывали мне его пороки, я не мог не сделать этого, А какая может быть любовь
без уважения?»
492
Приложения
В последующих редакциях — ив окончательном тексте — этот
осуждающий взгляд сохранен, но выражен несравненно искуснее и сдержаннее.
Портрет отца дан в отдельной (X) главке «Детства» от лица повествователя,,
отношение же к нему складывается постепенно, формы его выражения
соотнесены с возрастом героя. Следующая, XI главка, начинается
рассказом о синем зайце:
«Очень живо изобразив синего мальчика верхом на синей лошади и
синих собак, я не знал наверное, можно ли нарисовать синего зайца, и
побежал к папа в кабинет посоветоваться об этом. Папа читал что-то и на
вопрос мой: «бывают ли синие зайцы?», не поднимая головы, отвечал:
«бывают, мой друг, бывают»».
Вся эта сцена — как, впрочем, и история Карла Иваныча, и многие
другие истории и сцены трилогии — была, говоря словами Гоголя,
«придумана и сделана» Толстым; сила его творческого воображения тем более
удивительна, что текст сохраняет всю внешнюю безыскусность и
подлинность автобиографического рассказа.
Между тем при всей пропорциональности и художественной
объективности, с какой сопоставлены в этой сцене детская наивность и
равнодушно-снисходительное отношение к детству, трудно не уловить некую тень
отчуждения, разделяющую отца и сына Иртеньевых. Это один из тех
случаев, когда Толстой «скрывал» свой взгляд, оставаясь верным ему и
последовательным в его раскрытии. В тексте «Отрочества» повзрослевший
герой выразит ту же мысль так: отец «понемногу спускается в моих глазах
с той недосягаемой высоты, на которую его ставило детское
воображение. Я... уже позволяю себе думать о нем, обсуживать его поступки,
и мне невольно приходят о нем такие мысли, присутствие которых пугает
меня». Наконец в «Юности», в главах «Женитьба отца» и «Как приняли мы
это известие», отчуждение раскроется вполне, а вместе с тем выяснится,
что свойственный отцу и подчеркнутый в повествовании «неуловимый
характер рыцарства, предприимчивости, самоуверенности, любезности и
разгула» отражен и в характере Иртеньева-младшего, что эти черты,
отчасти врожденные, отчасти воспринятые и подражательные, герой
Толстого осознает как дурные, порочные черты собственной натуры,
открывая тем самым новые, психологически содержательные планы
повествования.
6
«Текучее вещество», человеческий характер, формируется в
определенной среде или, если иметь в виду художественный текст, в среде
действующих лиц, в постепенно расширяющемся круге дурных или добрых влияний
и контрастных впечатлений. Представление о диалектически
противоречивой взаимосвязи характера и обстоятельств, порождающей драматические
конфликты душевной жизни, сложилось у Толстого очень рано и как
основа, как творческий принцип оставалось неизменным на протяжении
всего его творческого пути. В этом смысле связь Толстого с реалистической
традицией русской литературы, ближе всего — с Пушкиным и Лермонто-
Л. Д. Опулъская. Первая книга Льва Толстого
493
вым, ощущается столь же ясно, как и его причастность к новому
художественному направлению, которое, как ему казалось в пору работы над
«Детством», пошло дальше Пушкина в изображении «подробностей чувств».
В поэтическом словаре раннего Толстого примечательны два
определения: «мелочность» (тонкое и тщательное описание, подробность, деталь)
ж «генерализация» (обобщение). Оба эти термина нужны в одинаковой
мере, когда речь идет о взаимодействии характера и обстоятельств:
незначительное событие, какая-нибудь житейская мелочь или случайный
эпизод оставляют в душе Иртеньева (и соответственно в тексте) неожиданно
важный отпечаток, в то время как серьезные, «взрослые» беды и неурядицы
проходят для нево без особых последствий и отмечаются повествователем
бегло. В известной мере это может быть объяснено возрастом Иртеньева
и его характером, в котором восприимчивость и податливость сочетаются
с упорством и волей, но также художественной проницательностью
Толстого, его стремлением к универсальному охвату и отражению «всех
возможностей» жизни в слове.
Спустя годы Толстой записал в дневнике: «Вспомнил свое отрочество,
тлавное юность и молодость. Мне не было внушено никаких нравственных
начал — никаких; а кругом меня большие с уверенностью курили, пили,
распутничали... били людей и требовали от них труда. И многое дурное
я делал, не желая делать — только из подражания большим» (1 января
.1900 г., т. 54, с. 4).
Различные прегрешения, проступки и ложные шаги, которые совершает
в «Отрочестве» и особенно «Юности» первый герой Толстого, рождены
подражанием того же рода: притворяясь «большим», Иртеньев часто — так
часто, что это может быть прослежено как особая линия в общем сюжете
книги,— говорит не то, что хотел бы сказать, делает не то, что был намерен
и что следовало бы делать, изменяет себе, раскаивается и страдает.
Стремление вести себя так, как ведут себя «большие», само по себе
вполне естественно, но беда в том, что поведение «больших» и весь уклад
взрослой жизни совершенно неестественны и враждебны герою: «Я...
старался выказать себя совершенно другим молодым человеком от того,
каким я был в действительности, и даже таким, какого не было в дей
ствительности». Целый ряд монологов героя и страниц, написанных от
лица повествователя, варьируют этот лейтмотив.
Один из важных стимулов развития характера Иртеньева заключен
в том, что он постепенно открывает для себя не только «среду», но прежде
всего свое первородное «я», которое постоянно искажается в подражании
и притворстве и снова и снова утверждает себя в столь же постоянном
самоанализе.
В главах «Отрочества», посвященных жизни Иртеньева в Москве, где
француз St.-Jérôme добросовестно и со знанием дела воспитывает его
в духе «comme il faut», с большой драматической силой звучит мотив
отчуждения и душевного одиночества: «... я чувствовал себя все более
ж более одиноким...» Возраст героя («пуетыня отрочества») кажется
естественной тому причиной. Но возрастной перелом совпал с переломом
494
Приложения
жизни, герой Толстого оказался в чуждой для него среде, примириться
с которой он не смог и, очевидно, не сможет впоследствии.
Причина жестокой ссоры с St.-Jérôme (глава «Ненависть») — не шалость
или простое упрямство, но скорее несовместимость характеров; Иртеньев
не в состоянии ужиться с гувернером, который «имел общие всем его
землякам и столь противоположные русскому характеру отличительные черты
легкомысленного эгоизма, тщеславия, дерзости и невежественной
самоуверенности». В черновиках «Отрочества» к прямому столкновению с
французом приведен не только главный герой, но и простой человек,
слуга Василий, не желающий подчиняться новому господину —«мусью»
Сан-Жиро.
В такой же мере — ив том же плане — чужд Иртеньеву образ жизни
«comme il faut». Герой Толстого довольно быстро — правда, в отличие
от старшего брата, без блеска и особых успехов — входит в роль
московского щеголя и повесы; он делает визиты, обзаводится светскими связями
и кругом знакомств, говорит неправду о своей родне, о князе Иване
Иваныче, в аудитории выбирает ряд, где обычно сидели князья и бароны, и т. д.
Но не оставляющее его ни на минуту сознание неестественности,
притворства и лжи и критический самоанализ с первых же шагов портят в его
глазах те немногие радости, какие могла бы принести ему светская жизнь.
Наделенный восприимчивостью и редкой способностью переживать поэзию
жизни, Иртеньев погружен в одиночество, а «несообразные с возрастом»
философские размышления и привычка к моральному анализу,
«уничтожившему свежесть чувства и ясность рассудка», превращает это
одиночество в душевную пустыню: «Спрашивая себя: о чем я думаю? я отвечал:
я думаю, о чем я думаю. А теперь о чемя думаю? Я думаю, что я думаю, о чем
я думаю... Ум за разум заходил...»
Логика художественного замысла Толстого проявляется в том, что
«тщеславное желание выказать себя совсем другим человеком, чем есть,
соединенное с несбыточной надеждой лгать, не быв уличенным во лжи», и
вообще все подражательные черты характера и образа жизни героя так
или иначе стилизованы на определенный манер (Иртеньев воображает
себя то светским львом, то героем какого-нибудь романа Дюма, Сю или
Феваля и т. д.) и обычно акцентированы французским словом или фразой.
Содержательный план повествования очень трудно отделить от его
стилевых планов: противоречия, контрасты и дисгармония душевной
жизни героя, живущего в конфликте с чуждой средой, отражены в
контрастном сочетании иноязычных и русских слов.
Русские люди того общественного слоя, к которому принадлежали
Иртеньевы, говорили по-французски, в их домах и усадьбах жили
гувернеры — французы и немцы; это было в духе времени и в стиле тогдашней
жизни. Иртеньев-отец переходит на французский язык всякий раз, когда
не желает, чтобы его поняли слуги, у его сына «человек, дурно
выговаривавший по-французски, тотчас же возбуждал... чувство ненависти». Но
отражение этого духа и стиля жизни в русском повествовательном тексте
составляло особую художественную задачу: французское слово должно
Л. Д. Опулъская. Первая книга Льва Толстого
495
было звучать естественно, оставаясь в то же время характерным и
содержательным, понятным читателю и не затрудняющим его.
Иноязычное слово иногда соседствовало с каким-нибудь красочным
диалектизмом или архаизмом, акцентируя чисто русские особенности
быта и психологии. Любочка — ей одиннадцать лет — «ходила в
холстинковом платье, в беленьких обшитых кружевом панталончиках и октавы могла
брать только arpedgio». Марья Ивановна (Мими) «в чепце с розовыми
лентами, в голубой кацавейке и с красным сердитым лицом» вела уроки
музыки: «un, deux, trois, un, deux, trois...» и «беспрестанно приставала:
parlez donc français, a тут-то, как на зло, так и хочется болтать по-русски».
Maman верит предсказаниям (это тоже в духе времени) и веру свою
поясняет так: «je suis payée pour y croire; я тебе рассказывала, кажется, как
Кирюша день в день, час в час предсказал покойнику папеньке его
кончину». Княгиня Корнакова говорит о воспитании детей: «Чтобы что-нибудь
сделать из ребенка, нужен страх не так ли, mon cousin? a чего, je vou&
demande un peu, дети боятся больше, чем розги?» Иртеньев, целуя
маленькую сухую руку княгини, «с чрезвычайной ясностью воображал себе-
в этой руке розгу, под розгой — скамейку...»
Русско-французская речь персонажей, в которой так ясно
раскрываются их характеры и взаимоотношения, составляет в повествовании Толстого
целый стилевой пласт, соотнесенный с образом Иртеньева,—«un petit,
monstre de perfection», «un homme très comme il faut».
Среди литературных предшественников Толстого лишь Пушкин^
столь же широко и свободно сочетал «иноплеменное слово» с русским,,
отражая в стилевых контрастах своего романа трагическую двошпвен-
ность онегинской души («А вижу я, винюсь пред вами/Что уж и так мой
бедный слог/Пестреть гораздо б меньше мог/Иноплеменными словами»)..
Толстой стоял к Пушкину ближе и продолжал его традицию
последовательнее, чем кто-либо иной в «новом направлении» русской литературы.
7
Образ Иртеньева неотделим от исторических, социальных и бытовых,
обстоятельств, формирующих характер и отраженных в психологических
конфликтах и противоречиях, которые, собственно, и определяют
содержательность первой книги Толстого, ее сюжет и стиль. Несколько упрощая
проблему, можно отметить два главенствующих в этом характере начала:
подражательное, навеянное примером «взрослых» и светским воспитанием («comme
il faut»), и врожденное, связанное с постепенно зарождающимся сознанием
родины, осмысленной жизни, большой судьбы. Национальная
определенность, свойственная Иртеньеву, выражена как несовместимость его с жизнью -
столичной, светской, как тяготение к простому и просторному укладу
и быту деревни (следовало бы сказать — усадьбы или поместья, но у
первого героя Льва Толстого нет чувства собственности, хотя зародилось уже
чувство долга и ответственности перед этой наследственной собственностью).
В этом смысле Иртеньев — прямой предшественник Нехлюдова, Оленина
496
Приложения
и особенно Левина: отрицание светской или, говоря шире, городской
жизни становится все более последовательным и резким, а предпочтение
деревенской, усадебной — все более сознательно-деятельным.
Позднее Толстой заметил, что в первой книге слишком ярко
выразилось «демократическое направление», которого, по его словам, он «тогда
не имел». Но это направление, конечно, уже зарождалось и как черта
мировоззрения, и как особенность художественного мышления и
творческого метода; в высшей степени характерно, что первый же серьезный
литературный опыт Льва Толстого определил его место в столь важном
для русской литературы плане, как народность.
Читая книгу Толстого, с невольным увлечением следишь, как в
описаниях природы, в сценах охоты, в картинах деревенского быта открывал
он своему герою неведанную для того страну — родину:
«Необозримое, блестяще-желтое поле замыкалось только с одной
стороны высоким, синеющим лесом, который тогда казался мне самым
отдаленным, таинственным местом, за которым или кончается свет, или
начинаются необитаемые страны».
Сцена охоты в «Детстве»: на опушку леса, «приложив одно ухо и
приподняв другое», выпрыгнул заяц, и Николенька, по неопытности своей
нарушая все охотничьи законы, закричал неистовым голосом и бросился бежать
ему вдогонку: «Мне было бы легче, ежели бы он» (доезжачий Турка) не
укорял, а, «как зайца, повесил на седло».
В «Отрочестве»: широкая лента дороги, длинный обоз огромных
возов, незнакомая деревня и множество новых лиц, которые «не знают,
кто мы такие и откуда и куда едем», гроза, озимое поле и роща после
грозы — как широко и поэтически-крупно написаны эти страницы, как бы
предваряющие чеховскую «Степь».
Пейзажи в повествовании Толстого далеко не безличны, они
драматизируются и одушевляются. Этот прием, широко разработанный писателями
конца века, особенно совершенный у Чехова, обычен у раннего
Толстого — в сцене душевного смятения героя, например, когда старые березы,
кусты и травы «бились на одном месте и, казалось, хотели оторваться от
корней», или в сцене покаяния перед ликом природы: «... я был один, и все
мне казалось, что таинственно-величавая природа... и я, ничтожный
червяк, уже оскверненный всеми мелкими, бедными людскими страстями,
но со всей необъятной могучей силой воображения и любви — мне все
казалось в эти минуты, что как будто природа и луна, и я, мы были одно
и то же».
Состояние умственной праздности и душевного одиночества, обычное
для Иртеньева «Юности», где так настойчиво и напрасно он воспитывает
себя в духе «comme il faut», рассеивается тотчас же по возвращении в
деревню: «Мне невольно представился вопрос: как могли мы, я и дом, быть
так долго друг без друга?— и, торопясь куда-то, я побежал смотреть...
Дом... каждой половицей, каждым окном, каждой ступенькой лестницы,
каждым звуком пробуждал во мне тьмы образов, чувств, событий...»
В поэтическом образе дома, который, как некое живое существо,
Л. Д. Опулъская. Первая книга Льва Толстого
497
помнит и ждет Иртеньева, слиты представления о патриархальном укладе
бытия, уже отошедшем в прошлое вместе с «счастливой, счастливой,
невозвратимой порой детства», вместе с Натальей Савишной и maman,
и все надежды героя, все его мечты о душевной гармонии и полезной,
доброй жизни. Дом, усадьба, земля Петровского и Хабаровки олицетворяют
в глазах Иртеньева родину, и трудно не видеть, как много в этом
олицетворении характерно толстовского, личного. В очерке «Лето в деревне» (1858)
Толстой писал: «Без своей Ясной Поляны я трудно могу себе представить
Россию и мое отношение к ней. Без Ясной Поляны я, может быть, яснее
увижу общие законы, необходимые для моего отечества, но я не буду
до пристрастия любить его. Хорошо ли, дурно ли, но я не знаю другого
чувства родины...» (т. 5, с. 262).
Эта пристрастная любовь в высокой степени свойственна первому
герою Толстого: «люди, принадлежащие поместью, относятся... к нему
как к своему отечеству. Это ограниченная форма национальности» 12.
В первой книге тема народа раскрыта не так широко, как в романах
и повестях, написанных Толстым в зрелые и поздние годы. Но не вполне
справедливо было бы полагать, что в «Детстве», «Отрочестве» и «Юности»
она лишь намечена как некий фон, оттеняющий образ героя — одного
из тех, кто «через нянь, кучеров, охотников полюбили народ»13. В
лирических воспоминаниях о Наталье Савишне, чей образ нужно считать первым
в ряду классических народных образов Льва Толстого, заключена, в
частности, и эта мысль; но в общем художественном замысле книги важна
не только Наталья Савишна, но все «лица народные»— и те, кому в
повествовании о жизни Иртеньева посвящаны целые главки, и те, кому отведено
лишь несколько строк. Все вместе они создают то представление о мире,
который постепенно открывается герою как реально-исторический мир,
как родина.
Здесь сосредоточена моральная сила, противостоящая жизни «comme
il faut», духовному одиночеству и книжно-романтическому
индивидуализму Иртеньева. Представление о социальном неравенстве («мы выше, а они
ниже») сложилось у героя уже в «Отрочестве», но, отражая реальный
порядок отношений между помещиком и крестьянином, между барином и
слугой, Толстой не позволил своему герою принять его за единственно
возможный порядок. В характере Иртеньева нет барства, свойственного отцу
или старшему брату, и отношения с крепостными, т. е. с его
«собственными» людьми, очень скоро становятся для него серьезной нравственной
проблемой.
Иртеньев-повествователь, следуя традиционной литературной манере
и временами пародируя ее, не может обойтись без такой, например, фразы:
«Не гнушайтесь, читатель, обществом, в которое я ввожу вас. Если в душе
вашей не ослабли струны любви и участия...» и т. д. Иртеньев-герой
искренна недоумевает, отчего красавица Маша «не родилась барыней,
12 К. Маркс, Ф. Энгельс об искусстве. М.— Л., 1938, с. 76.
13 Маковицкий Д. Я. У Толстого. Яснополянские записки (запись от 29 октября
1905 г.).
17 л. Н. Толстой
498
Приложения
с этими светлыми голубыми глазами, огромной русой косой и высокой
грудью? Как бы ей пристало сидеть в гостиной...» Как отмечено в конце
главки, эти мысли оставили в душе Иртеньева «чувствительную борозду»;
она ясно прослеживается до финальных строк «Юности».
Отношение к народу остается для него постоянным источником
тревожных размышлений и противоречивых чувств, среди которых в «Юности»
главенствуют «отвращение к самому себе и раскаяние».
Привычка к моральному анализу, совершенно бесплодному в сценах
светской жизни Иртеньева, обретает содержательность и глубокий смысл,
когда Иртеньев сравнивает свой образ жизни с жизнью простых людей
(в «Юности» это кружок студентов-разночинцев, к которым он «старался
не выказывать презрения»); и всякий раз сравнение оказывается не в его
пользу. Даже Иленька Грап, существо приниженное и презренное,
этот, кажется, единственный у Толстого вариант «маленького человека»,
без труда опережает его в университете. И герой Толстого спрашивает
себя: «Так что же такое было та высота, с которой я смотрел на них?
Мое знакомство с князем Иваном Иванычем? Выговор французского
языка? дрожки? голландская рубашка? ногти? Да уж не вздор ли все это?»
С характерным, рано сложившимся чувством стиля Толстой
противопоставил в повествовании столичную, светскую и деревенскую жизнь
героя. Стоит Иртеньеву забыть о том, что он — человек «comme il faut»,
оказаться в родной стихии и стать самим собой, как исчезает
«иноплеменное» слово и появляется чисто русское, лишь слегка окрашенное
диалектизмом (ямщик «в одной белой рубахе с красными кумачевыми ластовицами,
в черной поярковой шляпе черепником») или характерной интонацией:
«Дьячка нельзя налево впрягать,— говорит Филипп, —... не такая
лошадь, чтоб его на левую пристяжку запрягать. Налево уж нужно такую
лошадь, чтоб, одно слово, была лошадь, а это не такая лошадь».
В эту пору вырабатывались и особые, объективно-художественные
приемы отражения характера в слове, и среди них тот, что в черновых
рукописях был назван «физиологией по телосложению»: «Мне кажется, что по
движениям лица и по отношению движений этих между собою должна
бы заключать физиология, а не по шишкам на голове». Лица персонажей,
их жесты, их руки часто оказывались для Толстого более важными и в
художественном плане более содержательными, чем их речь: это особенно
характерно для крестьян, дворовых, вообще для подчиненных и зависимых
лиц в общении с господами. Так, в частности, написана страница «Детства»,
посвященная беседе папа с приказчиком Яковом. Слушая барина или
возражая ему, приказчик быстро шевелил пальцами заложенных за
спину рук: «По их движениям, мне кажется, можно бы было угадывать
тайные мысли Якова; лицо же его всегда было спокойно — выражало
сознание... подвластности...»
В пейзажных описаниях, в образе старого дома, в портретах простых
людей, в стилевых оттенках повествования заключена одна из главных
«генерализаций» первой книги — мысль о национальном характере
il национальном образе жизни как первооснове исторического бытия.
Л. Д. Опульская. Первая книга Льва Толстого
499
8
В «Детстве» Толстого круг народных образов ограничен усадьбой
Иртеньевых: охотники, дворовые, слуги, камердинер и приказчик — без
этих лиц невозможно было с исторической достоверностью описать
крепостное поместье, а для героя они, собственно, pi составляют домашний круг.
Основное место в нем занял образ Натальи Савишны; при всей простоте
и ясности, он оказался одним из наиболее содержательных и сложных
образов первой книги. С Натальей Савишной связана едва ли не самая
противоречивая у Толстого концепция народного характера, имевшая
серьезнейшее значение для творчества зрелых и поздних лет.
Рассказанная в «Детстве» история «веселой, толстой и краснощекой
девки Наташки» и ее несостоявшейся «преступной» любви не заключает
в себе ничего необычного: в крепостной России, а ближе — в Ясной Поляне
случались истории гораздо более страшные и трагические, да и в русской
литературе подобного рода сюжеты разработаны были подробнее, чем это
сделал Толстой.
Своеобразие его творческого замысла выразилось не только в том, что
в трактовке образа Натальи Савишны нет никаких следов
сентиментального сочувствия к «горемычности», свойственных писателям натуральной
школы.
Наталья Савишна, раз и навсегда выбросившая «дурь из головы»
и заботившаяся лишь о барском добре, во всем видевшая «порчу и
расхищение» (однажды она обидно наказала Иртеньева за испорченную скатерть),
не только никогда не говорившая, но и не думавшая о себе—«вся жизнь ее
была любовь и самоотвержение»,— не должна была, кажется, сколько-
нибудь серьезно повлиять на склад ума и чувств героя, чей характер во
всех отношениях не сходен с ее характером. Между тем ее влияние и
нравственный пример оказываются для пего важными, несравненно
более важными, чем все другие добрые примеры, которым он желал бы
следовать и подражать.
Обычно Толстой так или иначе мотивировал отношение героя к тем
или иным лицам повествования: понятен добродушный юмор, с каким
Иртеньев относится к Карлу Иванычу, понятны — и объяснены —
ненависть к St.-Jérôme, чувство, связывающее героя с отцом, братом,
Нехлюдовым и т. д. Отношение же к Наталье Савишне не объясняется: здесь
Иртеньев не рассуждает, а только любит и верит — как сам Толстой. Он наделил
своего первого героя беспокойной совестью и вечной душевной тревогой:
Иртеньев не всегда справедлив, а временами и слишком жесток в своем
самоанализе, в суде над собой; но ему в высокой степени свойственно
сознание, что если душевная гармония, правда и красота существуют на
свете, то искать их нужно в народном характере, и он по-своему,
несколько наивно поэтизирует черты смирения и самоотверженной покорности,
столь ясно воплотившиеся в образе Натальи Савишны, еще не спрашивая
себя — а что, счастлива ли она, довольна ли?
17*
500
Приложения
Этот взгляд, постепенно усложняясь, впоследствии найдет отражение
в образах Нехлюдова и Чуриса («Утро помещика»), в Оленине и Ерошке
(«Казаки»), в Безухове и Платоне Каратаеве, в Левине и, наконец, как
символ веры и догмат — в религиозно-нравственном учении поздних
лет.
В Севастополе, работая над «Юностью», Толстой записал в дневнике:
«Вчера разговор о божественном и вере навел меня на великую, громадную
мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить
жизнь. Мысль эта — основание новой религии, соответствующей развитию
человечества, религии Христа, но очищенной от веры и таинственности,
религии практической, не обещающей будущее блаженство, но дающей
блаженство на земле» (4 марта 1855 г., т. 47, с. 37).
Таким образом, важнейшее из «кричащих противоречий» толстовского
творчества наметилось уже в первой книге: здесь начиналась критика
крепостной России как страны «безнаказанного беззакония» (характерно,
что «история любви Натальи Савишны» была опущена в
первопечатном тексте,— конечно, не без вмешательства цензуры) и, с другой стороны,
идеализация характера, воспитанного крепостничеством, барством и
рабством.
Россия, какой она предстала в первой книге Толстого, в глазах первого
его героя,— это, конечно, страна детства, поэтическая страна. Образ
Натальи Савишны воспринимается как положительный и по-своему
героический образ; в нем воплощены действительно прекрасные черты
русской женщины — большое и верное сердце, жертвенность и любовь,
сохраненные в глубинах души наперекор всем жестокостям и страданиям
жизни.
Иртеньев в «Детстве» прощается с ней, как с матерью: «Мне приходит
мысль: неужели провидение для того только соединило меня с этими двумя
существами, чтобы вечно заставить сожалеть о них?..»
9
Публикация первой книги Льва Толстого в «Современнике» 1852 —
1857 гг. закончилась обещанием продолжить рассказ о жизни Иртеньева «в
следующей, более счастливой половине юности». Эта четвертая,
заключительная часть, имевшая в первоначальном плане название «Молодость»,
не увидела света; отдельные ее сцены и целые главы вошли в текст повести
«Утро помещика», которая была напечатана прежде «Юности» и в другом
журнале — в «Отечественных записках» А. А. Краевского.
К тому времени Толстой написал и напечатал почти все, что составляет
теперь содержание первых четырех томов собрания его сочинений.
Севастопольские рассказы принесли ему всеобщее признание: «...в вас теперь сила
и власть»,— писал И. Панаев (т. 4, с 396), торопивший его с присылкой
«Юности». С окончанием Крымской войны Толстой обдумывал планы
государственного переустройства России и условия освобождения крестьян,
написал несколько чрезвычайно резких но тону обращений к правитель-
Л. Д. Опулъская. Первая книга Льва Толстого
501
ству—о положении армии и народа, о военно-уголовном законадательстве;
социальные, политические, хозяйственные проблемы требовали
немедленного решения, оттесняя литературные заботы на дальний план: «...время
не терпит, не терпит потому, что оно пришло исторически, политически
и случайно» (т. 5, с. 257). Значительно — и, думается, менее всего
случайно — менялось отношение Толстого к литературе и к собственному
творчеству, а вместе с тем менялся и художественный замысел первой книги.
Уже в 1852 г. в дневнике появилась характерная запись: «...литература
пустяки; и мне хотелось бы писать здесь устав и план хозяйства» (т. 46,
с. 154).
Такой план — или, говоря точнее, черновик трактата об отношениях
помещика и крепостных крестьян — писался, но был отложен. Толстой
вернулся к рукописям «Отрочества», обдумывая в то же время замысел
«Романа русского помещика». Устав и план хозяйства должны были
раскрыться здесь в своеобразной художественно-догматической форме,
обнажающей «зло правления русского» и указывающей пути и способы его
исправления.
Литературная форма никогда не была для Толстого достаточно
просторной. И в годы молодости, и впоследствии, в течение всей его долгой
жизни, возникали философские, социально-исторические,
религиозно-нравственные идеи и замыслы, в сравнении с которыми «литература —
пустяки»; и, возвращаясь к творчеству, он ломал классические жанровые и
композиционные структуры и финалы, привнося в свои книги «догматическое»,
с традиционной точки зрения не относящееся к литературе, содержание.
На первых порах «Роман русского помещика» не связывался с
повествованием о жизни Иртеньева ни в идейно-тематическом, ни в художественном
плане. Это была особая книга, писавшаяся в ином, объективно-учительном
тоне: «4 эпохи жизни составят мой роман до Тифлиса... И как роман
человека умного, чувствительного и заблудившегося, он будет поучителен,
хотя не догматический. Роман же Русского помещика будет догматический»
(т. 46, с. 150-151).
В 1853—1855 гг. работа над этими замыслами шла параллельно; судя
по дневниковым записям, Толстой нередко в течение одного дня писал
очередные сцены и главы «Отрочества» и затем — «Роман русского помещика».
Не исключено, что намерение объединить обе книги под общим заглавием
возникло у него задолго до 1855 г., когда в дневнике появилась следующая
запись: «...мне еще ясней, чем прежде, пришла мысль сделать мои 4 эпохи
истории русского помещика, и сам я буду этим героем в Хабаровке.
Главная мысль романа должна быть невозможность жизни правильной помещика
образованного нашего века с рабством. Все нищеты его должны быть
выставлены и средства исправить указаны» (2 августа, т. 47, с. 58).
Если бы Толстой осуществил этот план, отдельные части романа
назывались бы, очевидно, так: Детство. Отрочество. Юность. Молодость русского
помещика.
В плане «Четырех эпох развития», в той наименее разработанной его
части, которая относится к «Молодости», Толстой писал от лица героя:
502
Приложения
«В молодости я пристращаюсь к хозяйству, и папа после многих
переговоров дает мне в управление имение maman».
Верно ли, что Толстой не написал четвертую часть своей первой книги
или же «Молодость» была написана, но не так, как было задумано, в иной
форме и в ином жанровом ключе?
«Роман помещика», в идейном смысле явившийся бесспорным
продолжением и завершением «Четырех эпох развития», сюжетно в конце концов
отделился от первого замысла; иначе и не могло быть — Толстой, уже
в пору работы над «Детством» тяготившийся автобиографической формой
и «принужденной связью последующих частей с предыдущею», - должен
был выйти за рамки семейной хроники на больший исторический и
социальный простор: «Как, опять к мужику? — скажет читатель.— Да, опять
к мужику,— преспокойно ответит автор и прибавит: Читатель! Ежели
вам скучны путешествия моего героя, не перевертывайте страниц... о любви
нет, да кажется и не будет ни слова, все мужики, мужики, какие-то сошки,
мерена, сальные истории о том, как баба выкинула, как мужики живут
и дерутся...» (т. 4, с. 341—342).
В этом контексте слово «путешествие» имеет не только фигуральный,
метафорический смысл: герой Толстого действительно открывает для себя
целый мир нищеты, разорения и беззакония, не всегда ясно понимая не
только психологию и жизнь, но и самый язык «крестьянского народа».
Стилевой план повествования в «Романе помещика» столь же сложен и
характерен, как и в трилогии, но в основе его лежат незнакомые Нехлюдову
просторечные и диалектные обороты; во всем тексте «Утра помещика»
французское слово появляется лишь однажды — в названии журнала «Maison
de Rustique» («Ферма»).
В этих обстоятельствах, в этой новой для героя среде не было места для
прежних действующих лиц, составлявших домашний мир Иртеньева,— для
папа с его новой женой, для Володи, Любочки, Мими — и прежних
сюжетных коллизий автобиографического («семейного») романа. Однако же в
новом тексте Толстой сохранил,— разумеется, не случайно — приметы
и черты, скрепляющие «Роман помещика» с художественным миром
трилогии.
Нехлюдов живет в Хабаровке, он — хабаровский помещик.
Внимательный читатель, разумеется, вспомыпт, что Хабаровка упомянута в тексте
«Детства», что она и есть то самое имение, которое герой по
первоначальному плану «Молодости» получает в свою собственность.
В «Романе помещика» действуют знакомые по «Детству» приказчик
Яков, постаревший, похожий на помещика больше, чем сам Нехлюдов,
и Фока, из-за которого пострадала когда-то Наталья Савишна.
В историко-литературной традиции «Детство. Отрочество. Юность»
остаются, конечно, трилогией, но очевидной остается и внутренняя связь
этих трех повестей о жизни Иртеньева с «Романом русского помещика», герой
которого явился читателю под другим именем и в иной жизненной среде.
Толстой вообще гораздо свободнее и шире, чем этого требовала
литературная традиция, представлял себе связь и художественное единство
Л.Д. Опульская. Первая книга Льва Толстого
№
отдельных «частей» большого романа. В одном из черновых вариантов
предисловия к «Войне и миру» он писал:
«Предлагаемое теперь сочинение ближе всего подходит к роману или
повести, но оно не роман, потому что я никак не могу и не умею положить
вымышленным мною лицам известные границы — как то женитьба или
смерть, после которых интерес повествования бы уничтожился...
Вследствие этого-то свойства я и полагаю, что сочинение это может быть
печатаемо отдельными частями, нисколько не теряя... интереса и не
вызывая читателя на чтение следующих частей» (т. 13, с. 55 — 56).
10
Статью о «Детстве и Отрочестве» Льва Толстого Н. Г. Чернышевский
начал следующим обобщением: ««Чрезвычайная наблюдательность, тонкий
анализ душевных движений, отчетливость и поэзия в картинах природы,
изящная простота — отличительные черты таланта графа Толстого».
Такой отзыв вы услышите от каждого, кто только следит за литературой.
Критика повторяла эту характеристику, внушенную общим голосом, и,
повторяя ее, была совершенно верна правде дела» 14.
В литературных кругах и в прижизненной критике не возникал и не
обсуждался вопрос о том, под чьим влиянием сформировался Толстой-
писатель, кому из корифеев русской или мировой литературы подражал
он в своей первой книге. Это кажется тем более необычным, что речь шла
о писателе молодом, не имевшем до той поры никаких отношений с
литературным миром. «Общий голос» признал совершенную самобытность и
неподдельность Толстого.
Тургенев сказал о нем: «преемник Гоголя»; Чернышевский
отметил сходство его с Лермонтовым. Мысль об исторической
значительности толстовского творчества, связанного с наиболее плодотворной
традицией русской литературы, возникла очень рано и не вызывала у
современников ни малейших сомнений.
Но в пору работы над первой книгой, когда формировались поэтика,
эстетические взгляды, стиль Толстого, определялось и его отношение
к различным направлениям и школам русской и европейской литературы.
В круг его чтения вошли французские ( Ламартин), немецкие (Гете),
английские (Стерн, Диккенс) и, конечно, русские писатели. Читатель
внимательный и пристрастный, особенно внимательный потому, что, читая, он учился
писать, Толстой рано и без колебаний принял традицию русской
реалистической прозы, со всем пылом молодости отстаивая ее в споре с чуждой
ему творческой манерой романтизма. Полемические заметки и отступления
литературно-критического плана делались на полях рукописи и даже
в самом тексте. Пространное теоретическое рассуждение посвящено
анализу романтического стиля, совершенно неприемлемого для Толстого и,
кажется, оскорблявшего его вкус. Цитируя Ламартина, Толстой высказал
I4 Чернышевский Н. Г. Поли, собр. соч.: В 15-ти т. Т. 3, с. 421.
. 504
Приложения
ряд очень резких, почти саркастических суждений о французской
литературе и французском воображении. «Что еще страннее,— писал он,— это
то, что для того, чтобы описать что-нибудь прекрасное, средством самым
употребительным служит сравнение описываемого предмета с
драгоценными вещами. Великий Ламартин ...говорит, чтобы описать, как хороши
были капли, падавшие с весел в море — comme des perles tombants dans
un bassin d'argent1* ... Ежели бы ... гениальный Ламартин сказал мне,
какого цвета были эти капли, как они падали и стекали по мокрому дереву
весла ... воображение мое осталось бы верно ему, но намек на серебряный
таз заставил ум упорхнуть далеко» (т. 1, с. 177 — 178).
Дело здесь не в отдельных эпитетах, не в изысканных сравнениях,
бывших в ту пору все еще в духе времени и, на вкус тогдашнего читателя,
вполне привычных. Толстой отвергал художественный мир романтизма:
«Это очень естественно,— писал он,— потому что никогда я не видел
ни ангелов с лазурными крыльями, ни дворцов с золотыми колоннами»
(т. 1, с. 177). Он чувствовал себя современником переворота,
совершавшегося в искусстве целой эпохи и затронувшего не только литературу:
«Перевороты ... исторические необходимы. Для чего строят дом в 1856 году с
греческими колоннами, ничего не поддерживающими?» (т. 47, с. 68).
Полемичны не только суждения о литературе, которые.Толстой выносил
на поля рукописи; в определенном смысле полемична сама рукопись,
подчеркнуто скромный стиль пейзажных, бытовых, портретных описаний.
«Бирюзовые и бриллиантовые глаза, золотые и серебряные волосы,
коралловые губы, золотое солнце, серебряная луна, яхонтовое море, бирюзовое
небо и т. д. встречаются часто. Скажите по правде,— обращался Толстой
к читателю в одном из теоретических отступлений «Детства»,— бывает ли
что-нибудь подобное? .. Я никогда не видал губ кораллового цвета, но
видал кирпичного; глаз бирюзового, но видал цвета распущенной синьки
и писчей бумаги» (т. 1, с. 178 — 179). Характерен в этом смысле портрет
maman: сухая рука, карие глаза, родинка, белый воротничок — и сложная
душевная жизнь, нервная подвижность лица, освещенного тенью улыбки.
Иным читателям (среди них была и С. А. Толстая) образ maman казался
«бледным», поскольку писался не «с натуры», а «по памяти». Это наивное
забвение языковой субстанции литературы, это широко распространенное
представление о «натуральности» толстовских сцен и портретов не кажется
удивительным: Толстой умел внушать столь совершенное и предметное
впечатление о жизни, что читатель искренне заблуждался, принимая
страницу художественного текста за живописное полотно. Отблеск улыбки
в глазах maman приводит на память улыбку Марии Болконской, точно так
же как яркая, всегда одинаковая улыбка мачехи напоминает «мраморную»
улыбку Элен.
Литературно-критические отступления на полях «Детства» интересны
не только в их буквальном смысле: понятно, что Толстой не принимал
поэтику романтизма, резко отталкивался от нее, и, хотя речь шла об одном
■* как жемчуг, падающий в серебряный таз.
Л. Д. Опулъская. Первая книга Льва Толстого
505
лишь Ламартине, с юношеским пылом отрицал традицию французской
прозы в целом. Интересны здесь профессиональное отношение к тексту,
рано сформировавшаяся привычка анализировать его слово за словом,
строка за строкой. Не приходится сомневаться, что столь же основательно
читались Толстым книги русских писателей, что родственная ему
литературная традиция осваивалась весьма серьезно и глубоко.
11
В рукописях первой книги нет заметок о русской литературе,
предшествующей или текущей; их довольно много в дневнике, который в эту пору
приобретает жанровую определенность, становясь дневником писателя.
Чтение сопутствовало писанию, перемежалось с ним, и уже в 1852—1853 гг.
то и другое вошло в привычку, в круг неизменных занятий. Но
дневниковые записи далеко не столь пространны и аналитичны, как отступления в
черновиках «Детства», в них сильнее чувствуется настроение дня: порою
Толстой предпочитал плохую книгу — она «давала надежду» на успех
собственного писанья — хорошей, приводившей в отчаяние, или находил
достоинства в сочинениях, прежде оставлявших его равнодушным:
«В Пушкине же меня поразили «Цыгане», которых, странно, я не понимал
до сих пор» (т. 47, с. 10); «Правда и сила,мною никогда не предвиденная
в Пушкине» (т. 47, с. 78).
Очень рано появилась в дневнике характерная
профессионально-писательская терминология, например, в следующей авторизованной цитате:
«А потом — эта ужасная необходимость переводить на слова и строчить
каракулями горячие, живые и подвижные мысли... Куда бежать от ремесла!»
(т. 46, с. 78) или в «Правилах литературных» 1853 г.: «Избегать рутинных
приемов... Окончив сочинение начерно, пересматривай его, исключая
из него все лишнее, но не прибавляя ничего» (т. 46, с. 293).
Дневник, в котором подробно запечатлена творческая биография
Толстого, и в частности круг его чтения, в несравненно меньшей мере
характеризует его отношение к литературной традиции, к поэтике, стилю,
художественному опыту предшественников; в этом смысле дневниковые
записи Толстого и суждения, высказанные в письмах, не столь надежны
и объективны, как его художественный текст.
Традиция выявляется ярче и легче поддается анализу в тех случаях,
когда предстает в форме более или менее очевидных «влияний»,
раскрывающихся при параллельном сопоставлении соответствующих страниц или
строк источника и вариации. В этом своем первоначальном и основном
смысле термин «влияние» к Толстому вообще неприменим; сомнения
возникают даже в тех случаях, когда заимствование представляется
очевидным.
В «Истории вчерашнего дня», в этом своеобразном литературном эскизе,
писавшемся в одно время с «Детством», но не предназначавшемся для печати,
связь с традицией проявляется яснее. Отрабатывая приемы и технику
повествования, которое впоследствии стали называть «бесфабульным»
506
Приложения
или «бессюжетным», Толстой временами как бы обнажал и подчеркивал
эту связь: «Удивительно умеет русский человек найти обидное слово
другому ... не только человеку, сословию: мещанин — «кошатник», ...мужик
— «Рюрик» — отчего, не знаю... всех не перечтешь. Повздорь русский
человек с человеком, которого первый раз видит, он сейчас окрестит его
таким именем, которым заденет за живую струну... Надо испытать, чтобы
знать, как верно и метко попадают прямо в больное место» (т. 1, с. 288).
Чем бы ни объяснялась эта открытая параллель с текстом «Мертвых
душ» — тем ли, что Толстой-писатель был еще слишком неопытен и молод
и невольно следовал за Гоголем, или же тем, что он вполне сознательно
варьировал один из любимых гоголевских мотивов, осваивая его как свой
собственный,— совпадение здесь не кажется случайным; обращение к
народному слову, понимание его характерности и художественной
значительности в сущности своей традиционно, и ничего случайного нет в том,
что, формируя свою поэтику, Толстой писал в духе и стиле Гоголя,
нисколько не подражая ему.
Существенно также и то, что Толстой уже в эти годы чрезвычайно остро
чувствовал заимствование, художественную несамостоятельность или
«подражание», как отмечено в дневнике 27 марта 1852 г. о романе Д. В.
Григоровича, написанном в гоголевском юмористическом ключе:
««Проселочные дороги» очень хороши, но жаль, что подражание» (т. 46, с. 100).
В «Истории вчерашнего дня» есть страница о «разговоре глаз»,
содержание которого раскрывается в формах диалогической речи. Этот прием
широко разработан в европейской прозе, в частности у Стерна. Ближайшим
образцом для Толстого в данном случае был, по-видимому, Лермонтов — в
«Герое нашего времени»: «О, я удивительно понимаю этот разговор немой,
но выразительный, краткий, но сильный!..» («Княжна Мери»).
В «Истории вчерашнего дня» примечательно само заглавие,
выражающее одну из любимых мыслей Толстого — мысль о неисчерпаемой
содержательности будничного течения жизни, каждый день которой есть история
«и такая, что не достало бы чернил на свете написать ее и типографчиков
напечатать» (т. 1, с. 279). Впоследствии Толстой не раз возвращался к
этому общему для высокого русского реализма, но в истоках своих,
несомненно, лермонтовскому представлению: «История души человеческой ...
едва ли не любопытнее истории целого народа, особенно когда она —
следствие наблюдений ума зрелого над самим собою и когда она писана без
тщеславного желания вызвать сочувствие или удивление. Исповедь Руссо
имеет уже тот недостаток, что он читал ее своим друзьям» («Журнал
Печорина», Предисловие).
Но соотнесенность мысли, сходство приемов, стилевые параллели —это
в конце концов лишь частные случаи проявления литературной традиции,
воплощенной в раннем творчестве Льва Толстого гораздо шире и
фундаментальнее. В общем историко-литературном плане эта традиция,
связывающая «новое направление» русского реализма с Гоголем и
Лермонтовым, восходит, конечно, к Пушкину.
Пушкин и Лев Толстой — эта тема в биографическом плане разработана
Л. Д. Опульская. Первая книга Льва Толстого 507
несравненно подробней и основательнее, чем в теоретическом. Между
тем историзм Толстого, его рано и быстро сформировавшаяся поэтика, в
одинаковой мере чуждая как романтизму, так и открытой сатире,
своеобразный историко-автобиографический жанр его первой книги и, наконец,
концепция характера первого из его героев — во всем здесь очевиден
«фон враждебной романтизму классической традиции Пушкина» 15.
Здесь важен прежде всего объективно-исторический, содержательный
план: Россия, какой застал ее Иртеньев в «Детстве», «Отрочестве» и
«Юности», во многих отношениях оставалась еще страною Пушкина, страною
барских усадеб, которые лишь после Тургенева станут называться
«дворянскими гнездами»; те же французы-гувернеры воспитывали детей
В отчуждении от родины и родной речи; теми же были соседи в деревне
и бабушки, дяди, кузины в Москве. Характерно, что личные впечатления
и воспоминания ассоциировались у Толстого с пушкинским словом: многое
в русской жизни он различал сквозь магические кристаллы пушкинской
художественной формы. В «Воспоминаниях» он писал о своем отце: «...
более всего я помню его в связи с псовой охотой. Помню его выезды на
охоту. Мне всегда потом казалось, что Пушкин списал с них свой выезд на
охоту мужа в «Графе Нулине»» (т. 34, с. 357).
Ничего не «списывая» у Пушкина, Толстой сохранил «серенькие краски
русского деревенского быта» (Белинский) и ту, отмеченную высочайшим
поэтическим достоинством, ясность и простоту, которая вне пушкинского
художественного опыта кажется просто недостижимой.
В раннем дневнике Пушкин упоминается часто, и если каждая оценка
или отдельная запись дают повод и материал для размышлений и анализа,
то в целом они раскрывают определенную художественную зависимость
и связь: споря с Пушкиным чаще, чем соглашаясь, Толстой, несомненно,
искал и находил в его искусстве опору для собственных творческих
поисков. Он мог, например, написать так: ««Цыганы» прелестны... остальные
поэмы, исключая «Онегина», ужасная дрянь» (7 июня 1856 г., т. 47, с. 79).
Но в «Цыганах » и «Онегине» действительно выразилось то, что для
Толстого-художника было всего важнее: пушкинская концепция характера.
Задумав свой роман как «отпечаток жизни», Толстой писал историю
характера,— говоря словами его дневника, «внутреннюю» и «внешнюю»
историю своего героя. Национальные черты отражены в Иртеньеве столь же
определенно, как черты, привитые воспитанием, средой, образом жизни
«comme il faut». Соразмерный с возрастом круг впечатлений, яркие
исторические и бытовые подробности и приметы — они, собственно, и
раскрывают в повествовании Толстого социально-исторический уклад русской
жизни — формируют характер героя в его истоках, порождая внутренние
противоречия и душевные конфликты, которые он не в силах преодолеть.
Трудно не увидеть в нем «мечтам невольную преданность,
неподражательную странность», а в романтически-книжной его разочарованности —
«русскую хандру». Раздвоенность Иртеньева, чуждые его натуре,
*-ь Жирмунский В. М. Теория литературы. Поэтика. Стилистика. Л., 1977, с. 143.
бОд'
Приложения
но явственно отпечатавшиеся в ней черты «comme il faut», не позволяющие
ему найти себя в народной среде, сильно выраженная в «Юности» тема
разочарования — эта концепция характера связывает Толстого с пушкинской
традицией непосредственнее и ближе, чем тех писателей, о которых говорил
в свое время Герцен: «Образ Онегина настолько национален, что
встречается во всех романах и поэмах, которые получают какое-либо признание
в России, и не потому, что хотели копировать его, а потому, что его
постоянно находишь возле себя или в себе самом» 16.
Широко использованный Толстым в первой книге прием контрастных
сопоставлений скорее подчеркивает и выявляет пушкинскую традицию,
чем вуалирует ее.
Обещая читателю продолжить повествование об Иртеньеве, Толстой едва
ли представлял себе, что не только первая, но ни одна из его книг не
получит традиционной концовки. По-видимому, лишь в пору «Войны и мира»
он понял, что открытый финал — это литературный прием, впервые
освоенный Пушкиным: «Мы, русские, вообще не умеем писать романов в том
смысле, в котором понимают этот род сочинений в Европе» (т. 13, с. 54).
Есть глубокая логика в том, что в начале своего творческого пути
Толстой обратился к одной из немногих не затронутых Пушкиным тем.
«Детство. Отрочество. Юность» открывают новую, быть может, самую
поэтическую главу в истории русской прозы.
16 Герцен Л. И. Собр. соч.: В 30-ти т. М.. 1956. Т. 7, с. 204.
ПРИМЕЧАНИЯ
«Детство», «Отрочество» и «Юность» впервые были опубликованы в журнале
«Современник» (1852, № 9; 1854, № 9; 1857, № 1). Первая повесть подписана
инициалами Л. Н., вторая — Л. Н. Т., третья — полным именем: Граф Л. Н. Толстой.
В 1856 г. две повести вышли отдельной книгой: Детство и Отрочество. Сочинение
графа Л. Н. Толстого (СПб., тпп. Эдуарда Праца). Здесь были устранены некоторые
погрешности первопечатного текста и в нескольких случаях восстановлены
подлинные авторские чтения — взамен искаженных по цензурным причинам в журнальной
публикации.
В дальнейшем Толстой не вносил никаких поправок в текст «Детства» и
«Отрочества». Для повести «Юность» журнал «Современник» остался единственным
авторизованным источником.
В нашем издании «Детство» и «Отрочество» печатаются по книге 1856 г., «Юность» —
по журналу «Современник».
Впервые проведена проверка всего текста трилогии по сохранившимся автографам
(до сих пор вносилось лишь несколько поправок по «Современнику», если журнальный
вариант подтверждался рукописью, и только одно уточнение: «заатукали» вместо
«застукали» было сделано по автографу). Проверка эта дала возможность устранить
типографские ошибки журнальной публикации и отдельного издания 1856 г.
Следует заметить, что в начальные годы своей литературной работы Толстой был
почти лишен переписчика. Переписывал рукописи (конечно, изменяя текст) он сам.
Почти все сохранившиеся рукописные материалы трилогии — автографы.
Правильное чтение подтверждается обычно неоднократным авторским написанием — на
разных стадиях работы.
По автографам и первопечатному тексту (эти случаи особо оговариваются)
внесены следующие поправки:
ДЕТСТВО
Стр. 7, строка 6: а потом пошли — вместо', а потом и пошли.
Стр. 9, строка 6: не замечала и того — вместо: не замечала того (по автографу
и «Современнику»).
Стр. 12, строка 12: Да известно что,— вместо: Да известно что?
Стр. 23, строка 1: заатукали — вместо: застукали.
Стр. 25, строка 29: пришепетывание — вместо: пришептывание.
Стр. 27, строки 14—15: Чувство это было похоже на воспоминание; но
воспоминание чего — вместо: Чувство это было похоже на воспоминания; но воспоминания
чего.
Стр. 29, строка 27: чугунную доску — вместо: медную доску
Стр. 51, строка 23: я не заплакал, небось, сегодня — вместо: я не заплакал,
надеюсь, сегодня.
Стр. 55, строки 33—34: до ее мантилий — вместо: до ее мантии.
Стр. 63, строка 40: как он им рассказывает — вместо: как им рассказывает.
Стр. 65, строка 12: Я одна знаю — вместо: Я одно знаю.
Стр. 65, строка 14: обнять тебя и благословить их — вместо: обнять и
благословить их (по автографу и «Современнику»),
510
Примечания
Стр. 66, строка 28: Восемнадцатого апреля — вместо: Пятнадцатого апреля (по
автографу первой черновой редакции и контексту).
Стр. 67, строка 7: ход из девичьей — вместо: ход из дверей (по автографу и
«С'о временнику»).
Стр. 69, строки 22—23: из шалости или любопытства — вместо: из жалости или
любопытства.
Стр. 72, строка 23: Нашей называла — вместо: Наташей называла (по
автографу и «Современнику»).
Стр. 75, строка 28: потачки не дает — вместо: потачки не даст.
ОТРОЧЕСТВО
Стр. 78, строка 7: глянцевиты от росы — вместо: глянцевитые от росы.
Стр. 78, строка 23: пробегает мимо нас — вместо: перебегает мимо нас.
Стр. 88, строка 23: предавался — вместо: предался.
Стр. 92, строка 6: вы, кажется, знаете — вместо: кажется, знаете.
Стр. 102, строка 31: Людо... Кор... — вместо: Людо...Кар...
Стр. 112, строка 24: Я... я... не... не хочу... я не могу — вместо: Я... я... не...
хочу... я не могу.
Стр. 117, строки 21 — 22: продолжая бранить все и всех и проклинать свое
житье — вместо: продолжая бранить все и всех и проклинает свое житье.
Стр. 119, строки 44—45: до состояния, близкого сумасшествию — вместо: до
состояния близкого сумасшествия.
ЮНОСТЬ
Стр. 144, строки 37—38: жалобно обнажилась — вместо: жалобно обнажалась.
Стр. 145, строка 30: два горшка гераней — вместо: два горшка герания.
Стр. 153, строка 9: а нашему брату — вместо: и нашему брату.
Стр. 177, строка 5: а когда-то — вместо: и когда-то.
Стр. 188, строка 8: брезгливо дотрогиваются — вместо: брюзгливо дотрогивают-
ся (по смыслу).
Стр. 197, строка 15: ласкающих глаз — вместо: ласкающихся глаз.
Стр. 210, строки 1—2: огни из гостиной перейдут — вместо: огни в гостиной
перейдут.
Вторая половина главы XLIV «Юности» — «Зухин и Семенов» (рекрутство
Семенова) — при публикации в «Современнике» не была пропущена цензурой. Впервые этот
текст был напечатан И. А. Шляпкиным в книге «Памяти графа Л. Н. Толстого» (СПб.,
1911, с. 31—34). С тех пор фрагмент воспроизводился в составе «Юности» по тексту этой
публикации.
Однако, как показала сохранившаяся в архиве Толстого рукопись (копия,
сделанная рукой переписчика), Шляпкии допустил ряд неточностей. В нашем издания
эта глава печатается по рукописи.
В нескольких случаях автографы как будто указывают на необходимость попра
вок, но изучение всех рукописных материалов заставило отказаться от них.
В главе II «Отрочества» — «Гроза» — читаем: «Василий откидывает воротник
шинели, снимает фуражку и отряхивает ее; Володя откидывает фартук...» В
первоначальной редакции главы: «Володя отстегивает фартук...», что вернее (выше сказано:
«края кожаного фартука, которым мы застегнулись»). Но, перебеляя главу, сам
Толстой написал: «Володя откидывает фартук». Исправление по черновому автографу
становится невозможным.
В той же главе ниже есть фраза: «Не обращая даже внимания на то, что к моим
сапогам липнут огромные комки грязи и чулки мои давно уже мокры, я, шлепая по грязи,
бегу к окну кареты». В черновике было: «комки глины». Но опять, переписывая,
Толстой и в первом случае сделал: «грязи». Мы оставляем этот вариант.
Примечания
511
Издание 1856 г. выходило при более легких цензурных условиях сравнительно с
публикацией «Детства» и «Отрочества» в «Современнике». Однако несомненно, что
и в 1856 г. были удалены не все следы цензурного вмешательства. Кое-что восстановить
было по-прежнему нельзя; от некоторых кусков Толстой, вероятно, отказался. Никаких
поправок или вставок этого рода по рукописям мы тем не менее не делаем. Во-первых,
потому, что не располагаем текстом (во всяком случае последним авторским текстом —
наборные рукописи ни журнальной публикации, ни отдельного издания не
сохранились); во-вторых, потому, что не исключена возможность активной (а не пассивной)
авторизации некоторых журнальных вариантов.
О цензурных вымарках и заменах в «Детстве» (не зная их происхождения и с горечью
и досадой относя на счет редактора) Толстой писал Н. А. Некрасову х. На первой же
странице повести в «Современнике» «образок моего ангела» (т. е. иконка), висевший
над кроватью мальчика, был заменен «портретом моей маменьки». Выпущена вся
история любви Натальи Савишны, «обрисовывавшая ее, быт старого времени и придававшая
важность и человечность этому лицу». Взамен появилась «бессмысленная», по словам
Толстого, фраза: «Она даже подавила любовь к официанту Фоке».
В 1856 г. это удалось восстановить. Но в письме Толстой говорил еще о
«бесчисленных обрезках фраз без малейшего смысла». Кроме вымарок о Наталье Савишне,
сделанных механически и создавших прямые несообразности в тексте, возможно, были
еще где-то «обрезки фраз», нам теперь не заметные. Н. Н. Гусев в книге «Л. Н.
Толстой. Материалы к биографии с 1828 по 1855 год» (М., 1954, с. 392) выдвигает
предположение, что испорчен текст предсмертного письма матери (гл. XXV — «Письмо»),
где она высказывается неодобрительно о казенных учебных заведениях. «Ты знаешь
мое предубеждение против такого воспитания...» — три точки означают скорее всего
пропуск текста. Но мы в этом случае располагаем лишь несколькими черновиками,
где приводятся суждения maman об этом предмете (см. с. 262 данной книги и т. 1, с.
203—204).
За отдельным изданием «Детства» и «Отрочества» наблюдал петербургский знакомый
Толстого Д. Я. Колбасин. 2 июня 1856 г. он писал, что в гл. XIX «Отрочества»
пришлось исключить кусок в 28 строк о религиозных сомнениях мальчика. Колбасин
уговаривал Толстого согласиться на этот пропуск, иначе книга пойдет «на рассмотрение
попов», т. е. в духовную цензуру (т. 2, с. 372). Толстой согласился. В сохранившихся
рукописях «Отрочества» этого места нет (кроме нескольких фраз в черновике — см.
с. 426) — текст приходится считать утраченным.
17 января 1855 г. Н. А. Некрасов писал Толстому о публикации «Отрочества» в
«Современнике»: «Его изрядно общипала цензура, вымарав многое из первых
проявлений любви и отроке и кое-что там, где рассказчик говорит об отце» 2. Имелась в
виду глава XVIII — «Девичья», целиком изъятая в «Современнике», почти полностью
исклточенная глава VI — «Маша», вымарки в главах XII — «Ключик» и XXIV —«Я».
Пропущенные главы были в 1856 г. восстановлены. Но в главе «Ключик» вместо
рассказа о том, что увидел мальчик в портфеле отца (кроме деловых бумаг, аккуратно
сложенные письма возлюбленных), появилась строка точек. Вполне возможно, что сам
Толстой не пожелал восстанавливать этот текст 3.
Что касается главы «Я», то сохранился лишь самый первоначальной набросок,
соответствующий ее тексту (см. с. 440—441).
Толстой работал над своей первой книгой с большим напряжением и тщательностью.
Задумана она была как роман, повествующий о жизни героя от детских лет до
возмужалости; создавалась поначалу в виде «записок», или писем, к другу, т. е. в форме
автобиографического рассказа от первого лица. Истоки замысла можно определенно свя-
1 Письмо от 18 ноября 1852 г.; редактору «Современника» оно отправлено не было,
но переслано брату — С. Н. Толстому. Напечатано в т. 59, с. 211 — 212.
2 Некрасов H. А. Поли. собр. соч. и писем. М., 1952. Т. 10, с. 215.
3 Представление о нем дает сохранившийся черновик (см. с. 420—421),
повторенный в следующей редакции «Отрочества» (рук. 5, с. 130—132).
512
Примечания
зывать с дневниковыми записями конца декабря 1850 г., когда дважды было отмечено
задание: «Писать первое письмо».
Е. Н. Купреянова полагает, что задуманные (и даже начатые в дневнике) летом
1850 г. «Записки» Толстого о своей московской жизни в последние три года, после
ухода из Казанского университета, можно считать первоистоком замысла,
получившего впоследствии название «Четыре эпохи развития» (см. в кн.: Толстой Л. Н. Собр.
соч. в 12-ти т. М., 1972, с. 328). В этом предположении есть, вероятно, доля истины.
Однако приходится учитывать тот факт, что замыслы Толстого обычно не поддаются
точному хронологическому приурочению, потому что они рождались в сложном
переплетении идейно-художественных исканий. Тем более это относится к первой книге,
задуманной в то время, когда Толстой еще не считал себя писателем. Кроме того,
летние «Записки» 1850 г. имели прямо выраженный автобиографический характер; роман
об «эпохах жизни» сразу создавался как художественное произведение с
вымышленным героем.
Дневниковая запись от 18 января 1851 г.: «Писать историю дня» (см. с. 481) — уже
несомненно относится к «Детству», точнее, к описанию дня в деревне в первой
(незаконченной) редакции романа. Но и последняя сохранившаяся рукопись «Детства»
озаглавлена автором «Четыре эпохи жизни. Роман. Воспоминания о нескольких днях.
Первая часть. Детство. Первый день».
Первый черновик задуманного романа никак не озаглавлен и прямо начинается
с обращения к другу: «Вы, кажется, не на шутку сердитесь на меня за то, что я не
прислал вам тотчас же обещанных записок» 4. Автор записок сравнивает себя с «невинно
приговоренным к казни, который не просил оправдания, но просил только, чтобы
выслушали его оправдание. Я несчастлив и ежели не совершенно невинен, то не более
виноват в своем несчастии, чем другие, которые несчастливы». О цели записок здесь
сказано: «Приятно мне было набросать картины, которые так поэтически рисуют
воспоминания детства. Интересно было мне просмотреть свое развитие, главное же хотелось
мне найти в отпечатке своей жизни одно какое-нибудь начало — стремление, которое
бы руководило меня, и, вообразите, ничего не нашел ровно: случай... судьба!» 5 Это
краткое предисловие, подписанное «Г. Л. Н.» (можно расшифровать как «Граф Лев
Николаевич»), в рукописи зачеркнуто. Однако мысль о предисловии не оставляла
Толстого и позднее. Во всяком случае рукопись «Детства» была послана Н. А.
Некрасову, редактору «Современника», 4 июля 1852 г. вместе с «несколькими словами
предисловия». Эти «несколько слов» не были напечатаны в журнале и навсегда утеряны
для нас. Толстой очень жалел, что они не появились в печати, ибо они «объясняли мысль
сочинения».
Повествование в первом черновике начато с рассказа о maman: «Вы не знали моей
матери и истории ее. Она урожденная княжна В....» Женщина знатного
происхождения, она, расставшись с первым мужем, живет в селе Красном, в «незаконном»
браке с отцом героя, его двух братьев — Володи и Васеньки и сестры Любочки. Дети не
будут иметь ни дворянского титула, ни права наследства; их судьба не обеспечена. Не
считаясь с уговорами maman, отец находит нужным отдать их и отдает в коммерческое
училище.
Подробное описание дня в деревне накануне отъезда составляет «первую часть»
романа. «Вторая часть» начинается словами: «Здесь кончается писанное мною прежде, и
я опять начинаю писать к вам и для вас. Нас привезли в Москву и]отдали в Коммерческое
4 Печатается полностью в настоящем издании, с. 249—306 (под строкой —
варианты зачеркнутого текста). В Полном собрании сочинений (т. 1) печаталось (без
вариантов и неточно) под заглавием «Четыре эпохи развития», но само это заглавие
появилось у Толстого позднее. Зачеркнутое Толстым в тексте дается в квадратных скобках;
недописанное и дополненное нами — в угловых.
5 Слова эти прямо соотносятся с дневниковой записью Толстого 28 февраля 1851 г.
(после более чем месячного перерыва в дневнике): «Мучало меня долго то, что нет у
меня ни одной задушевной мысли или чувства, которое бы обусловливало все
направление жизни — все так, как придется; теперь же, кажется мне, нашел я задушевную
идею и постоянную цель, это — развитие воли» (т. 46, с. 45—46),
Примечания
613
училище». В этом «втором письме», обращенном к тому же другу, бегло рассказывается
о тяжелой и грустной новой жизни, затем подробно о письме и смерти maman, о
московских знакомых (в ученом мире и в свете). Повествование доведено, таким образом,
до юности героя.
Над этой первой рукописью Толстой работал зимой и весной 1851 г. в Ясной Поляне
и в Москве, по закончена (вернее, оставлена) она была лишь в августе 1851 г. на
Кавказе. 22 августа, находясь в станице Старогладковской, Толстой определяет себе задание:
«...начать переписывать первую главу романа» (т. 46, с. 86) и потом постоянно говорит
об этой работе над «романом».
Рукопись, начатая в августе 1851 г. в Старогладковской и законченная 1 января
1852 г. в Тифлисе, сохранилась полностью и обычно считается второй редакцией
«Детства». Это не совсем верно. Действительно, при работе над ней Толстой использовал
описание «первого дня» — в деревне, имевшееся в незаконченном черновике романа.
Но «второго дня» — в Москве — там не было вовсе; это писалось впервые, как и
глава XV — «отступление» — «Детство». Поэтому правильней эту рукопись считать
первой редакцией «Детства» — начальной повести в задуманной в это время тетралогии.
Заголовок «1-й день» на полях автографа зачеркнут и проставлено: «Детство»; затем
написано: «1-я глава. Учитель немец». Текст первой главы, как и следующих 13 глав, уже
близок к окончательному: «12 августа 18..., ровно в третий день после дня моего
рождения, в который мне минуло уже [девять] 10 лет и в который я получил такие
чудесные подарки, в семь часов утра Карл Иванович разбудил меня очень неприятным
образом» 6.
Само деление на главы появилось лишь в этой рукописи. Эта манера — «писать
маленькими главами», причем «каждая глава должна выражать одну только мысль
или одно только чувство» (т. 46, с. 217),— осталась излюбленной у Толстого и в
дальнейшей его художественной работе.
Заканчивалась первая рукопись «Детства» особыми главами, обращенными к
читателям п критикам (см. с. 361—367). Текст их представляет огромный интерес, так как
позволяет уяснить эстетические взгляды молодого Толстого. Однако, снова
переписывая повесть, он не включил эти главы в новую редакцию.
Одновременно с работой над «Детством» были составлены два плана всей книги,
включавшей, по замыслу автора, еще три части — «Отрочество», «Юность», «Молодость»7.
Достоверно известно, что в 1852 г. Толстой перерабатывал «Детство» дважды:
21 марта — 30 мая была создана вторая редакция (обычно именуемая третьей) 8, а
в первых числах июля закончена третья, отправленная Н. А. Некрасову в
«Современник».
В сопроводительном письме говорилось:
«Милостивый государь!
Моя просьба будет стоить вам так мало труда, что, я уверен, вы не откажетесь
исполнить ее. Просмотрите эту рукопись и, ежели она не годна к напечатанию, возвратите
ее мне. В противном же случае оцените ее, вышлите мне то, что она стоит по вашему
мнению, и напечатайте в своем журнале. Я вперед соглашаюсь на все сокращения,
которые вы найдете нужным сделать в ней, но желаю, чтобы она была напечатана без
прибавлений и перемен.
В сущности рукопись эта составляет 1-ю часть романа — «Четыре эпохи развития»;
появление в свет следующих частей будет зависеть от успеха первой...
6 Рук. 4, л. 1. Согласно принципу, принятому в настоящем издании (печатать в
«Дополнениях» все планы и первые редакции), из этой рукописи (на с. 311—367) взята
вторая половина, т. е. впервые написанный текст (опущены главы «Письмо maman» и
«Горе», имевшиеся в первоначальном виде в незаконченном черновике романа об
«эпохах жизни»). Первый вариант главы «Детство» представляет собой отдельный
автограф (рук. 5), созданный, очевидно, после того, как вся основная рукопись
«Детства» была закончена.
7 Планы напечатаны в настоящем издании на с. 307—310. В Полном собрании
сочинений (т. 1) они печатались с неверными обозначениями: первый план был назван
вторым, второй — первым.
8 Рукопись сохранилась и содержит 146 л. (290 с: — нумерация автора).
614
Примечания
Я убежден, что опытный и добросовестный редактор — в особенности в России —
по своему положению постоянного посредника между сочинителями и читателями,
всегда может вперед определить успех сочинения и мнения о нем публики. Поэтому я с
нетерпением ожидаю вашего приговора. Он или поощрит меня к продолжению любимых
занятий, или заставит сжечь все начатое» (т. 59, с. 193—194).
Толстой подписал письмо, как и текст рукописи,— Л. H., a ответ просил
адресовать через Кизляр в станицу Старогладковскую поручику артиллерии H. H.
Толстому с передачею Л. Н. В письмо были вложены деньги на случай обратной пересылки
рукописи.
Некрасов высоко оценил «Детство» и сразу же решил печатать его в своем
журнале. Об этом он тотчас известил Толстого и просил присылать последующие части
«романа»: «Не зная продолжения, не могу сказать решительно, но мне кажется, что в
авторе ее есть талант. Во всяком случае направление автора, простота и действительность
содержания составляют неотъемлемые достоинства этого произведения... И роман ваш
и талант меня заинтересовали. Еще я советовал бы вам не прикрываться буквами, а
начать печататься прямо с своей фамилией» 9.
Получив 29 августа 1852 г. это письмо, Толстой был, как отмечено в дневнике,
«обрадован до глупости».
5 сентября Некрасов написал еще, что, прочитав «Детство» «внимательно в
корректуре, а не в слепо написанной рукописи», он увидел, что повесть «гораздо лучше»,
чем показалось ему «с первого раза»: «Могу сказать положительно, что у автора
есть талант. Убеждение в этом для вас, как для начинающего, думаю, всего важнее
в настоящее время».
6 сентября 1852 г. девятый номер «Современника» с повестью Толстого
(переименованной редакцией из «Детства» в «Историю моего детства») появился в свет. Эта дату
следует считать днем рождения Толстого-писателя.
H. H. Гусев высказал резонное предположение, что повесть Толстого была
переименована редакцией, чтобы ввести ее в цикл произведений автобиографического
жанра, столь популярного в русской литературе и журналистике тех лет. В 1847—1855 гг.
в журналах «Современник», «Отечественные записки», «Москвитянин», «Пантеон»
появилось множество автобиографических романов и повестей: «Семейство альни-
ковых» Н. Станицкого (А. Я. Панаевой и Некрасова), «Дневник чиновника», «Записки
студента», «Записки купца», «Дт евник сельского учителя» «Дневник бедного
священника» и другие, а также переводные со тияен тя этого жаг pi: « Тризнання» Ламартина,
«Замогильные записки» Шатобриана, «Сказка моей жизни» Андерсена, «Записки
трагика» Тальмы, «Ученические годы Вильгельма Мейстера» Гете, «Дженни» Каррер
Белля.
«Отрочество» начато в ноябре 1852 г.
29 ноября был написан первый набросок. В автографе заголовок: «1-я глава.
Учитель француз» 10. Действие происходит в Москве, четыре года спустя после смерти
maman. Второе начало озаглавлено «Отрочество» и начинается словами: «Мы все опять
[живем] в Москве...»11
Затем работа над «Отрочеством» была прервана почти на полгода (Толстой в это
время писал рассказы «Набег» и «Святочная ночь», «Роман русского помещика»).
15 мая 1853 г. была начата и 21 июля завершена первая редакция всей повести 12.
Но уже 23 июля Толстой принялся ее переписывать, внося, как обычно, существенные
изменения и дополнения. Замысел романа в это время еще не был оставлен: автограф
первой редакции заканчивался планом «Отрочества», состоящего из трех «частей»
(с. 445—446).
9 Некрасов Н. А. Поли. собр. соч. и писем. Т. 10, с. 176.
10 Печатается на с. 368—373.
11 Печатается на с. 373—376.
12 Печатается полностью на с. 376—445.
Примечания
6П
Вторая редакция была закончена 24 октября 13, а на другой день началась работа
над третьей редакцией. В апреле 1854 г. рукопись третьей редакции «Отрочества» была
отправлена из Бухареста, где тогда находился Толстой — офицер русской армии, в
Петербург Н. А. Некрасову14.
10 июля 1854 г., прочитав «Отрочество»,Некрасов написал: «...не могу прибрать
выражения, как достаточно похвалить вашу последнюю вещь... талант автора
«Отрочества» самобытен и симпатичен в высшей степени... такие вещи, как описание лет
ней дороги и грозы, или сидение в каземате, и многое, многое дадут этому рассказу
долгую жизнь в нашей литературе» 15.
В девятом номере «Современника» за 1854 г., где появилось «Отрочество», было еде
лано редакционное примечание: «В «Современнике» 1852 года, № 9, помещен был
рассказ «Детство»16, без сомнения, оставшийся в памяти у читателей нашего журнала.
Этот рассказ был, собственно, началом романа, которого общее заглавие «Четыре
эпохи развития». Ныне мы представляем вторую часть этого романа, имеющую,
подобно первой, интерес и как отдельное целое»17.
Еще в 1852 г., напечатав «Детство», Некрасов рекомендовал нового автора
«Современника» И. С. Тургеневу, который тогда ответил: «Ты прав — этот талант
надежный... Пиши к нему — и поощряй его писать. Скажи ему, если это может его
интересовать,— что я его приветствую, кланяюсь и рукоплещу ему». В одном из писем 1853 г.
Тургенев назвал «Детство» «прелестной повестью». В это время оп уже знал, кто автор
этой повести. Когда появилось «Отрочество», Тургенев сам обращал внимание своих
корреспондентов на эту повесть, утверждая, что в лице Толстого появился в русской
литературе настоящий «преемник Гоголя». М. Н. л В. П. Толстым Тургенев написал в
декабре 1854 г. из Петербурга: ««Отрочество» произвело здесь глубокое впечатление-
Лев Николаевич стал во мнении всех в ряду наших лучших писателей — и теперь
остается ему написать еще такую же вещь, чтобы занять первое место, которое
принадлежит ему по праву — и ждет его» 18.
«Юность» была начата 1 марта 1855 г. в Симферополе, закончена 24 сентября 1856 г.
в Ясной Поляне. Работа проходила с большими перерывами. Участие в героической
обороне Севастополя, писание военных рассказов — все это глубоко волновало и за-
нимало Толстого, отвлекая от «Юности» 19. В июне — октябре 1855 г. Толстой
возобновил работу над повестью. Об этом он пеоднократно пишет в дневнике. Лишь в
последних числах мая 1856 г., приехав в Ясную Поляну, Толстой принялся за повесть
с намерением окончить ее. 22 августа в дневнике записано: «Кончил начерно «Юность»
1-ю половину» (т. 47, с. 90). Эта рукопись сохранилась полностью и может считаться
второй (первой законченной) редакцией повести. Она начинается заголовком:
«Глава 1-я. [Новый взгляд] Что я считаю пачалом юности» и кончается словами: «...я
расскажу в следующей, более счастливой и [поэтической] половипе юности».
Четвертая часть «романа» — «Молодость» — рисовалась теперь Толстому в виде
второй половины» «Юности».
1:> Рукопись сохранилась не полностью.
lJ Рукопись не сохранилась. При ее составлении Толстой пользовался иногда
услугами переписчиков — товарищей-офицеров.
15 Некрасов Я. А, Поли. собр. соч. и писем. Т. 10, с. 205.
10 Так Н. А. Некрасов восстановил подлинное авторское название первой повести.
Однако «История моего детства» сохранилась и в издании 1856 г. (хотя на титульном
листе значится: Детство и Отрочество. Сочинение графа Л. Н. Толстого.) Лишь в
1864 г. в составе двухтомного собрания сочинений Л. Н. Толстого было окончательно
восстановлено название «Детство».
17 Вероятно, в этой редакционной заметке использованы те «несколько слов»
предисловия, которые посылал Толстой с «Детством».
18 Тургенев И. С. Поли. собр. соч. и писем: В 28-мпт. М.; Л., 1961. Т. 2. Письма,
с. 79, 152, 234, 247.
19 Первая, незаконченная редакция, написанная весной 1855 г., печатается на
с# 447—471.
616
Примечания
27 августа было начато, а 24 сентября закончено перебеливание «первой
половины». Рукопись Толстой отправил А. В. Дружинину и, после его одобрения, передал
в ноябре 1856 г. в «Современник» 20. Находясь в конце 1856 — начале 1857 г. в
Петербурге, Толстой внес в повесть некоторые поправки; в январском номере журнала она
появилась с обозначением — «Юность. Первая половина».
Сохранилось два плана «второй половины» «Юности», заметки к ней в дневнике,
рукопись, созданная во время заграничного путешествия 1857 г. и содержащая
первую главу («Внутренняя работа») и начало второй («Троицын день») 21. Материал был
поглощен другими замыслами, развивавшимися параллельно,— «Романом русского
помещика» (из него в декабре 1856 г. была опубликована часть — «Утро помещика»)
и «Казаками».
6 ноября 1857 г. в дневнике помечено: «Время писать «Юность»». Однако время для
продолжения «второй половины» повести не наступило.
В 1864 г. в издании Ф. Стелловского Толстой снял подзаголовок «первая половина»
в опубликованной части повести, сохранив при этом прежнюю концовку: «Долго ли
продолжался этот моральный порыв, в чем он заключался и какие новые начала
положил он моему моральному развитию, я расскажу в следующей, более счастливой
половине юности» 22.
В предисловии к «Воспоминаниям», писавшимся в последние годы жизни,
Толстой говорил, что «Детство» представляет собой «смешение событий» детства его
самого и его приятелей.
Автобиографические, личные черты в образе главного героя трилогии и
окружающих его лиц несомненны. Они неоднократно отмечались в биографической и
критической литературе о Толстом. Обстоятельнее всего это сделано в упомянутом выше
труде H. H. Гусева, который дает почти исчерпывающие сведения на эту тему.
Отмечая реальные прообразы и детали, не следует забывать главного: Толстой
писал не биографическую и не мемуарную, а художественную книгу.
Данные о живых лицах и событиях, отчасти воплотившихся в трилогии,
представляют интерес как реально-исторический комментарий — не более того.
Рисуя в первом черновике романа семью с «незаконнорожденными» детьми, Толстой
имел жизненный аналог в истории семьи А. М. Исленьева (деда С. А. Толстой, приятеля
отца Толстого). У Исленьева было трое сыновей — Владимир, Михаил и Константин.
Толстой дружил с ними. Дети не имели права носить фамилию отца и назывались
Иславины. Про отца Иртеньева в рукописях сказано, что он был адъютантом у графа
Гр. Ф. Орлова (А. М. Исленьев действительно служил адъютантом — у М. Ф. Орлова).
У одного из детей Иртеньева — Васеньки — упомянута его музыкальность;
незаурядные музыкальные способности были у Костеньки Иславина.
Главный герой Николенька (в черновике он не назван, лишь однажды встречается
инициал: М.— вероятно, Михаил) это и сам Толстой, и один из Иславиных, и «никто»,
как сказано в письме 1865 г. к Л. И. Волконской относительно образа князя Андрея
Болконского. Таково, по мысли Толстого, «всякое лицо романиста», а не писателя
«личностей и мемуаров». Очевидно, вместе с тем, что многие события в жизни
вымышленного героя соответствуют жизненным фактам детства, отрочества и юности самого
20 Рукопись не сохранилась.
21 Печатаются на с. 471—475.
22 Подробно история творческой работы Толстого над «Детством», «Отрочеством»
и «Юностью» освещена в целом ряде специальных трудов: Цявловский М. А.
Комментарии в 1 и 2 томах Полного собрания сочинений Л. Н. Толстого (в 90 томах);
Гусев Н. Н. Л. Н. Толстой. Материалы к биографии с 1828 по 1855 год. М., 1954;
с 1855 по 1869 год. М., 1957; Громов М. П. Первый роман Л. Толстого (К истории
замысла).— Уч. зап. Таганрогского пед. ин-та, 1954, вып. 1; Купреянова Е. Н. Молодой
Толстой. Тула, 1956; Бурсов Б. Лев Толстой. Идейные искания и творческий метод.
М., 1960; Чуприна И. В. Трилогия Л. Толстого «Детство», «Отрочество» и «Юность».
Саратов, 1961.
Примечания
517
Толстого. Для образа Володи, как говорил Толстой н подтверждала его жена,
прототипом служил его брат Сергей, так же как для образа Любочки — сестра Маша.
Прототипом бабушки могла быть бабушка со стороны отца — Пелагея Николаевна,
урожденная княжна Горчакова. Отцу Николеньки приданы некоторые черты отца Толстого,
а «прекрасной фламандке» — Софьи Александровны Ждановой, второй жены А. М.
Исленьева.
Свою мать Толстой не помнил: она умерла, когда ему было два года. Но слышал
воспоминания о пей, передававшиеся главным образом через слуг (известен рассказ
о ее смерти Ирины Игнатьевны, жены Н. Д. Михайлова, дядьки Толстого, сильно
напоминающий рассказ Натальи Савишны; этот рассказ приведен H.H. Гусевым в
первой «ниге «Материалов к биографии...», с. 58—59). В дневнике 10 июня 1908 г. Толстой
записал: «Нынче утром обхожу сад и, как всегда, вспоминаю о матери, о «маменьке»,
которую я совсем не помню, но которая осталась для меня святым идеалом. Никогда
дурного о ней не слышал» (т. 56, с. 133). Обращаясь к сыну в предсмертном письме, maman
называет его «Веньямин мой — Николенька». В позднейших «Воспоминаниях»
Толстой говорил о своей матери: «...жених моей матери, Лев Голицын, умер от горячки
перед свадьбой, имя которого мне, 4-му сыну, дано в память этого Льва. Мне говорили,
что маменька очень любила меня и называла: mon petit Benjamin *» (т. 34, с. 352).
Учитель-пемец Карл Иванович — довольно точный портрет жившего у Толстых
гувернера Федора Ивановича Рёсселя (старик-немец свои последние годы доживал
в Ясной Поляне и похоронен на кладбище в Кочаках). «И его история, и его фигуры,
и его наивные счеты — все это действительно так было»,— писал Толстой в
«Воспоминаниях». Гувернер Сен-Жером «Отрочества» соответствует французу Сен-Тома,
бывшему гувернером у мальчиков Толстых (столкновение с французом, закончившееся для
ученика наказанием, стало самым сильным и тяжелым переживанием Толстого в
отроческие годы). Гувернантке Ми ми и ее дочери Катеньке прототипами могли служить
гувернантка Исленьевых Копервейн с дочерью Юзенькой, но также и Дунечка Темя-
шева, жившая в доме Н. И. Толстого с согласия ее «незаконного» отца, владельца
соседнего имения. Дядька Николай Дмитриевич, горничная Гаша, дворецкий Фока —
лица с такими именами были среди яснополянской прислуги. Наталья Савишна в
первом черновике называлась Прасковья Савишна (действительное имя экономки —
Прасковья Исаевна).
Привязанность Николеньки Иртеньева к детям Ивнным и особенно к младшему,
Сереже, напоминает отношения Толстого в детстве с братьями Мусиными-Пушкиными;
в младшего из них, Сашу, он был «без памяти влюблен». В «Биографию», составленную
П. И. Бирюковым, Толстой внес такое дополнение: «Под фамилией Ивиных я описывал
мальчиков графов Пушкиных, из которых на днях умер Александр, тот самый,
который так нравился мне в детстве. Любимая игра нас с ним была игра в солдаты»
(т. 34, с. 396). Тому же П. И. Бирюкову 27 ноября 1903 г., отвечая на вопрос о
«любвях», Толстой написал: «Первая самая сильная была детская — к Сонечке Колошиной»
(т. 74, с. 239). Можно полагать, что эта Сонечка Колошина фигурирует в «Детстве»
под именем Сопечки Валахнной.
Первая иовесть Толстого была высоко оценена не только редакцией «Современника»,
но и литературной критикой тех лет. «Детство» было напечатано в сентябре 1852 г.,
а уже в октябре «Отечественные записки» поместили обстоятельный разбор,
принадлежащий С. С. Дудышкину (статья появилась без подписи).
«Давно не случалось нам читать произведения более прочувствованного, более
благородно написанного, более проникнутого симпатией к тем явлениям действительности,
за изображение которых взялся автор,— писал Дудышкин.— ...Если это первое
произведение г. Л. Н., то пельзя не поздравить русскую литературу с появлением нового
замечательного таланта» 23.
* мой маленький Веньямин.
23 Отечественные записки, 1852, № 10, отд. «Критика», с. 84—85.
518
Примечания
В «Москвитянине» появилась статья, подписанная Б. А. (постоянный сотрудник
журнала — Б. Н. Алмазов). Автор начинал статью словами: «Что это нашло на русскую
литературу? Она как будто стала поправляться; стали опять показываться отрадные
явления... то и дело выступают новые литературные деятели с свежими силами и
здоровым направлением... Очень понравилась нам повесть «История моего детства».
Многие черты детства здесь схвачены очень живо. Рассказ проникнут теплым чувством» 24.
Критик журнала «Пантеон», издававшегося Ф. А. Кони, сравнивал повесть
Толстого с «Историей Ульяны Терентьевны» П. А. Кулиша, напечатанной под псевдонимом
«Николай М.» также в «Современнике»: «Авторы этих рассказов рассказывают от
своего имени историю своих детских лет: одному из авторов 14 лет, другому, кажется, 8 во
время описываемых ими происшествий. Очевидно, что надо много уменья и искусства,
чтобы заинтересовать читателей историею этих неинтересных годов человеческого
возраста. Всем нам было и восемь и четырнадцать лет, но не все мы Диккенсы, чтобы
описывать эти годы. Лучше всего эту истину доказал Николай М. Его «История
Ульяны Терентьевны» удивительно скучна и растянута, тогда как в то же время г. Л. Н.,
автор «Истории моего детства», вышел с честью из этого тяжелого испытания, написав
очень милый и безыскусственный рассказ, в котором много занимательного и
любопытного» 25.
«Отечественные записки» коснулись первой повести Толстого в обзоре «Русская
литература в 1852 году»: «Редко случалось нам читать такое живое и увлекательное
описание первых лет жизни. В содержании нет ничего особенного: детство, его первые
впечатления, первое пробуждение способностей, первое сознание себя и своей
обстановки, одним словом — все то, что мы знаем, что мы испытали. Но как все это
рассказано! Какое уменье владеть языком и подмечать первые движения души! А между
тем как передать красоту рассказа, прелесть которого именно и заключается в
рассказе?» 26.
Позднее С. С. Дудышкин вновь вернулся к «Детству», посвятив его разбору
несколько страниц 27.
Когда появилось «Отрочество», статью написал ведущий критик тех лет П. Б.
Анненков, а с выходом двух первых книг Толстого — «Детство и Отрочество» и
«Военные рассказы» — знаменитый разбор напечатал в «Современнике» Н. Г.
Чернышевский.
Свою статью Анненков назвал «О мысли в произведениях изящной словесности.
Заметки по поводу последних произведений Тургенева и Л. Н. Т.». Он характеризовал
новые создания Тургенева и первые повести Толстого с позиций «чистого искусства»;
но само сопоставление известнейшего, первого писателя той поры — Тургенева с
начинающим, молодым автором, еще не открывшим в печати свое имя, весьма
примечательно. «Произведение г. Л. Н. Т. имеет многие существенные качества исследования,
не имея ни малейших внешних признаков его и оставаясь по преимуществу
произведением изящной словесности»,— писал Анненков. Главный признак исследования
критик видел в «глубоком познании самой природы того возраста, которого он сделался
историком». В статье определена художественная манера Толстого: «строгость
психических наблюдений», исключающая «произвол, развязность в приемах и игру с
предметом описания»; «автор доводит читателя... до убеждения, что в одном жесте, в
незначительной привычке, в необдуманном слове человека скрывается иногда душа его
и что они часто определяют характер лица так же верно и несомненно, как самые
яркие очевидные поступки его». Анненков полагал, что Толстой «не обсуждает тот круг,
куда был поставлен»,— «он его описывает» 28.
Эта мысль — типичное заблуждение «эстетической» критики. Прав в этом случае
оказался не Анненков, а Чернышевский, который писал о «чистоте нравственного
чувства» как отличительной черте молодого писателя: оценка персонажей с точки зрения
Москвитянин, 1852, № 10, отд. «Журналистика», с. ИЗ.
Пантеон, 1852, № 10, отд. «Петербургский вестник», с. 12—13.
Отечественные записки, 1853, № 1, с. 100.
См.: Отечественные записки, 1854, № И, отд. «Журналистика», с. 33—39.
Современник, 1855, № 1, отд. «Критика», с. 25—38.
Примечания
519
этого нравственного чувства неизменно присутствует в первой книге, как и во всех
последующих сочинениях Толстого.
Глубоко раскрыл Чернышевский главную особенность Толстого-художника:
«Психологический анализ может принимать различные направления: одного поэта
занимают всего более очертания характеров; другого — влияния общественных
отношений и житейских столкновений на характеры; третьего — связь чувств с
действиями; четвертого — анализ страстей; графа Толстого всего более — сам психический
процесс, его формы, его законы, диалектика души, чтобы выразиться определительным
термином». Закончил Чернышевский свою статью утверждением: «Мы предсказываем,
что все, данное доныне графом Толстым нашей литературе, только залоги того, что
совершит он впоследствии; но как богаты и прекрасны эти залоги» 29.
Восторженная статья об «Отрочестве» появилась в «Отечественных записках».
Критик (С. С. Дудышкин) называл автора повести «истинным поэтом», отмечал «талант
неоспоримый», «мастерство рассказа», «умную наблюдательность»: «Ни одного слова
лишнего, ни одной черты ненужной и ни одной фразы без картинки или без цели».
По мнению Дудышкина, Толстой рисует «нашу русскую картину» и вместе с тем
выступает «глубоким наблюдателем в жизни общечеловеческой натуры». Но, как и
Анненков, Дудышкин считал, что Толстой — «исключительно художник», такой же,
как Фет 30.
Сочувственные отзывы об «Отрочестве» появились в «Петербургских ведомостях»,
«Москвитянине», «Пантеоне», «Библиотеке для чтения».
Заключительная часть трилогии, «Юность», была встречена критиками тех лет
холодно (рецензии в «Сыне отечества», 1857, № 6 и «С.-Петербургских ведомостях»,
1857, 28 февр.). Отрицательно отозвался о повести в письме к Тургеневу и
Чернышевский (7 января 1857 г.), недовольный тем, что молодой писатель, работой которого так
дорожили и так восхищались в «Современнике», попадал под некоторое влияние
«аристархов», критиков «чистого искусства» (Дружинину была передана рукопись
«на суд» до ее публикации). Впрочем, в письме к Некрасову сразу после прочтения
«Юности» Чернышевский отозвался о повести положительно: «хуже «Детства» и
«Отрочества»», «но все-таки вещь недурная» 31.
Поместив в том же первом номере «Современника» за 1857 год, где была
опубликована «Юность», статью с разбором рассказов Толстого (главным образом «Утра
помещика»), Чернышевский особо отметил последние главы повести. Здесь о развитии
Толстого-писателя, печатавшегося к тому времени немногим более четырех лет,
сказано: «Почти в каждом новом произведении он брал содержание своего рассказа из
новой сферы жизни. За изображением «Детства» и «Отрочества» следовали картины
Кавказа и Севастополя, солдатской жизни (в «Рубке леса»), изображение различных
типов офицера во время битв и приготовлений к битвам,— потом глубоко
драматический рассказ о том, как совершается нравственное падение натуры благородной и
сильной (в «Записках маркера»), затем изображение нравов нашего общества в
различные эпохи («Два гусара»). Как расширяется постепенно круг жизни, обнимаемой
произведениями графа Толстого, точно так же постепенно развивается и самое воззрение
его на жизнь... В последних главах «Юности»... с расширением сферы рассказа
расширяется и взгляд автора. С новыми лицами вносятся и новые симпатии в его поэзию,—
это видит каждый, припоминая сцены университетской жизни» 32.
«Детство» и «Отрочество» — первые повести, познакомившие с великим русским
писателем Западную Европу. В 1862 г. они появились в Лондоне в переводе Мальвиды
Мейзенбуг, близкого друга А. И. Герцена и воспитательницы его детей. Не
приходится сомневаться в том, что перевод был сделан по совету Герцена. В письмах к разным
Чернышевский Н. Г. Поли. собр. соч.: В 15-ти т. М., 1947. Т. 3, с. 422—423, 431f.
Отечественные записки, 1854, №11, отд. «Журналистика», с. 33—39.
Чернышевский Н. Г. Поли. собр. соч.: В 15-ти т. М., 1948. Т. 14, с. 330.
Чернышевский Н. Г. Поли. собр. соч.: В 15-ти т. М., 1948, Т. 4, с. 681.
520
Примечания
лицам Герцен неизменно высоко отзывался о повестях и рассказах молодого Толстого.
«Я читал его «Детство», не зная, кто писал,— и читал с восхищеньем»,— писал
Герцен И. С. Тургеневу и несколько позднее советовал М. К. Рейхель: «Читали ли вы
Толстого повести и рассказы — достаньте непременно — удивительно хороши» 33. В одной
из статей, напечатанных в «Полярной звезде» (1856), Герцен замечал, что «Детство»
«поразило» его «своей пластической искренностью» 34.
В переводе с английского «Детство» стало известно французским читателям:
в 1863 г. этот перевод, выполненный E.-D. Forgue, был напечатан в журнале «Revue
des deux mondes», a в 1866 г. вошел в сборник «Scènes de la vie aristocratique en
Angleterre et en Russie».
В 1882 г. появился немецкий перевод, в 1885—1886 гг.— датский, в 1886 г. все
три повести вышли в США, Франции и Швеции. В 1894 г. был сделан испанский
перевод, в 1901 — итальянский и румынский. Еще при жизни Толстого «Детство»,
«Отрочество» и «Юность» многократно переиздавались в разных странах — и отдельно, и
в составе собрания сочинений.
Начиная с середины 1880-х годов первая книга Толстого получила всемирное
признание.
Молодой Ромен Роллан, сравнивая «Детство» с романом Диккенса «Давид
Копперфильд», отдавал предпочтение русскому писателю: «Диккенс не хочет видеть
действительность такой, какая она есть на самом деле: у него нет такой горячей любви
к правде, как у Толстого; он не лишен пристрастий, и это мешает ему правильно
видеть» 35.
Первым пропагандистом Толстого в США был романист, критик и публицист
Уильям Дин Хоуэлс. В предисловии к переводу «Севастопольских рассказов» (1887)
Хоуэлс писал о книгах Толстого: «Никто из известных мне писателей не рассказывал
так правдиво о человеческой жизни в ее всеобщем значении и, в то же время, в ее
наиболее интимных и индивидуальных проявлениях. Это качество, в известной мере,
вообще присуще русским писателям... На мой взгляд, в этих книгах, впервые в
художественной литературе, вы отчетливо видите живых людей. Во всех иных литературных
произведениях временами проглядывает вымысел, и только книги Толстого всегда
воспринимаются как сама правда жизни... Трилогия «Детство», «Отрочество» и «Юность»
была первым произведением литературы, познакомившим меня с подлинной сутью
юного человеческого существа» 36.
Когда в Дании были напечатаны «Детство» и «Отрочество», переводчик Петер Ган-
зен написал Толстому: «Меня не только благодарят за то, что познакомил датскую
публику с таким единственным в своем роде литературным творением, где не знаешь, чему
больше удивляться — гениальному изображению психической жизни детства или
чисто классическому по своей простоте изложению,— но просят еще непременно перевести
также и «Юность», о которой я написал краткую заметку в конце перевода» 37.
На восточные языки сочинения Толстого стали переводиться начиная с середины
1890-х годов; но известны здесь его книги были раньше — в европейских переводах.
Японский писатель Токутоми Кэндзиро (Рока) уже в 1890 г. напечатал статью
«Великое светило русской литературы — Толстой», а в его замечательном
автобиографическом романе «Записи воспоминаний» (1901), по мнению Н. И. Конрада, «можно без
труда заметить явную печать знакомства автора с «Детством», «Отрочеством» и
«Юностью» русского писателя» 38.
33 Письма 2 марта (18 февраля) и 8 мая (26 апреля) 1857 г.— Герцен А. И. Собр.
соч.: В 30-ти т. М., 1962. Т. 26, с. 77, 91.
34 Там же, 1957. Т. 12, с. 316.
35 В кн. «Монастырь на улице Ульм».— Литературное наследство: Толстой и
зарубежный мир. М., 1965. Т. 75, кн. 1, с. 70.
36 Там же, с. 85.
37 Там же, с. 316.
38 Там же, кн. 2, с. 350-351.
Примечания
521
1 «Histoire des voyages».— Полное название этого 19-томного издания, вышедшего в
Париже в 1746—1770 гг.: Histoire générale des voyages ou Nouvelle collection de
toutes les relation des voyages» («Всеобщая история путешествий, или Новое собрание
всех описании путешествий»).
2 Ландкарты — географические карты (нем. Landkarte).
3 Clementi — Муцио Клементи (1752—1832), итальянский композитор, пианист и
педагог. В 1802, 1804—1805 гг. концертировал в России.
4 Клепер — порода лошади.
5 Выжлятник — старший псарь, распоряжавшийся гончими собаками.
€ Стремянный — конюх, ухаживающий за верховой лошадью своего господина;
обычно ведал сворой барских охотничьих собак.
7 Доезжачий — слуга, ведавший барской псарней.
% Бирка — небольшая палочка с насечками, служившая для счетоводства и учета
работ.
9 Второчить смычки — отвязать от ошейников веревки (смычки), которыми попарно
привязаны собаки, и прикрепить (второчить) смычки к седлу.
10 ...гончие варили варом — т. е. преследовали зверя с неумолкаемым, заливистым лаем.
11 «Robinson Suisse» — «Швейцарский Робинзон», роман швейцарского писателя
Франциска Рудольфа Вейса (1751 — 1797). Философскими сочинениями Вейса («Principes
philosophiques») Толстой увлекался, когда был студентом Казанского университета.
12 ...приятеля своего А...— Имеется в виду А. А. Алябьев (1787—1851), автор
знаменитого «Соловья» и других популярных романсов. Участвовал в Отечественной войне
1812 г.
13 ...певала Семенова...— Н. С.Семенова (1787—1876), оперная певица; поступила
на сцену в 1809 г. Выступала до начала 30-х годов. По отзывам современников,
привлекала больше своей игрой, чем голосом. Упоминается не раз в рукописях «Войны
и мира»; участвует в оперном спектакле, изображенном в т. 2, ч. 5, гл. VIII—X.
14 ...второй концерт Филъда...— Джон Фильд (1782—1837), ирландский пианист,
педагог и композитор. С 1802 г. жил в России. Давал уроки музыки в
аристократических домах Петербурга и Москвы. Этот же Фильд, как автор любимого ноктюрна
старой графини Ростовой, упомянут во втором томе романа «Война и мир».
15 ...очаковское куренье.— Толстой рассказал об этом и в своих «Воспоминаниях»
(1903—1906): Прасковья Исаевна доставала душистую смолку из шкафа, зажигала
ее и говорила, что привез это куренье дедушка Толстого, кн. Н. С. Волконский, из-
под Очакова.
16 ...познания в истории, почерпнутые им из Сегюра.— Луи Сегюр (1753—1830) был в
80-х годах XVIII в. послом в Петербурге; автор известных мемуаров о пребывании
в России и вышедшей в 1822 г. в Брюсселе книги «Histoire universelle ancienne et
moderne» (сохранилась в яснополянской библиотеке).
17 Лексиконы Татищева.— Трехтомный «Всеобщий французско-русскпй словарь,
составленный по изданиям Раймонда Нодье, Болота и французской Академии...
И. И.Татищевым» (1839).
18 ...кадриль из «Девы Дуная...» — Опера-феерия австрийского композитора Ф. Кауэра
(1751 — 1831) по пьесе К. Ф. Генслера «Дунайская нимфа» (1792).
19 Я был под Улъм, я был под Аустерлиц! я был под Ваграм! — Во всех этих
сражениях (8 октября, 20 ноября 1805 г., о—6 июля 1809 г.) австрийские войска потерпели
поражение.
20 Книга Смарагдова.— С. Н. Смарагдов (1805—1871) составил для средних учебных
заведений «Руководство к познанию» древней, средней и новой истории. Здесь,
очевидно, упомянута книжка по древней истории, выдержавшая в течение 1840—1859 гг.
семь изданий.
21 Книга Кайданова.— Книга И. К. Кайданова (1782—1843) «Краткое начертание
всемирной истории» издавалась с 1822 по 1854 г. 16 раз.
22 Людовик Святой — французский король Людовик IX (1215—1270),
предпринявший в 1249 г. крестовый поход в Палестину. Его мать — Бланка Кастильская
(1188-1252).
23 ...почему симметрия приятна для глаз? — В «Материалах для биографии Л. Н. Тол-
Ô22
Примечания
стого», писанных в 1870-х годах его женой, рассказан, очевидно со слов Толстого,
действительный случай: «Раз он почему-то много думал о том, что такое симметрия,
и написал сам на это философскую статью в виде рассуждения. Статья эта лежала на
столе, когда в комнату вошел товарищ братьев Шувалов с бутылками во всех
карманах, собираясь пить. Он случайно увидел на столе эту статью и прочел ее. Его
заинтересовала эта статья, и он спросил, откуда Лев Николаевич ее списал. Л. Н.
робко ответил, что он ее сам сочинил. Шувалов рассмеялся и сказал, что это он врет,
что не может этого быть, слишком ему показалось глубоко и умно для такого
юноши. Так и не поверил, и с тем и ушел» («Литературное наследство», т. 69, кн. 1.
М., 1961, с. 503).
24 ...в какое животное или человека перейдет душа этой водовозки... — Подобными
размышлениями заняты накануне Шенграбенского сражения офицеры Тушин и
Белкин в одной из черновых редакций «Войны и мира» (т. 13, с. 367—368).
25 Kapp сказал... —французский писатель Жан Альфонс Kapp (1808—1890). Толстой,
судя по дневнику, перечитывал его сочинения летом 1854 г., находясь в Бухаресте.
26 «Алгебра» Франкера.— «Полный курс чистой математики» французского математика
Луи Бенжамена Франкера (1773—1849), изданный в русском переводе в 1830—
1840 гг. (в двух частях).
27 Беленькая — 25-рублевая ассигнация.
28 ...сыру, или пирожок от Педотти.— Кондитерская Педотти находилась в 1840—
1860-х годах на Кузнецком мосту в Москве.
29 ...я буду сильней Раппо.— Карл Раппо, известный силач-гимнаст, прозванный
Северным Геркулесом. Выступал в Москве летом 1839 г.
30 Цумпт — Немецкий филолог Карл Готтлиб Цумпт (1792—1849), «Краткая
латинская грамматика» которого издавалась в России с 1832 по 1849 г. пять раз.
31 ...литографии лошадей Виктора Адама...— Виктор Адам (1801 —1870) — известный
французский живописец и литограф.
32 ...подле магазина картин Даииаро.— Художественный магазин Дациаро помещался
на Кузнецком мосту.
33 Табак назывался так по имени владельца табачной фабрики в Петербурге В. Г.
Жукова.
34 ...взглядываясь в герб Бостонжогло... — Табачная фабрика этой фирмы помещалась
в Москве на Старой Басманной ул.
35 Орест и Пилад — герои в «Илиаде» Гомера. В древнегреческих и французских
трагедиях XVI11 в. стали нарицательными именами преданных друзей.
36 ...чтобы я съездил с ней к Ивану Яковлевичу.— И. Я. Корейша (1780—1861),
известный московский юродивый. Во второй редакции «Юности» главе XXII соответствует
XVIII — «Кунцево». Здесь Толстой сделал примечание: «Иван Яковлевич был
известный сумасшедший, содержавшийся весьма долго в. Москве и пользовавшийся
между московскими барынями репутацией предсказателя».
37 «Роброй» — роман Вальтера Скотта, как и упоминаемый в черновике «Юности»
«Ивангое» («Айвенго»).
38 ...«Le Fou» и «Соловья». —«Le Fou» — фортепьянная пьеса немецкого композитора
Фридриха Калькбреннера (1788—1849), «Соловей» — романс А. А. Алябьева.
39 ...разные «Тайны»...— В 1840-х годах в России были популярны французские
романы: «Тайны Лондона» П. Феваля, «Парижские тайны» Э. Сю и «Тайны
инквизиции» П. Ферреаля. Впоследствии Толстой рассказывал о себе: «Я помню, когда
был семнадцати лет, ехал в Казанский университет, купил на дорогу восемь томиков
«Монте-Крнсто». До того интересно, что не заметил, как дорога окончилась. Тогда
вся большая публика увлекалась им, а я принадлежал к большой публике»
(Дневник В. Ф. Лазурского, запись 2 июля 1894 г. — Литературное наследство. М., 1939,
№ 37—38, с. 458). В первом варианте списка книг, произведших большое
впечатление в возрасте от 14 до 20 лет, Толстой назвал романы А. Дюма — «Три мушкетера»
и «Граф Монте-Кристо». Большой популярностью пользовались в России и романы
французского писателя Поля де Кока (1794—1871).
40 ...о манеже Фрейтага...— Этот манеж существовал в Москве.
Примечания
523
41 «Au banquet de la vie, infortuné convive...» — «На жизненном пиру несчастный
сотрапезник...» — стих из «Оды, написанной в подражение многим псалмам»
французского поэта Жильбера (1750—1780).
42 «Лиссабон» — московский трактир.
Стр. 260 ...одного милого остроумного французского писателя...— Имеется в виду
Альфонс Kapp (см. прим. 25).
Стр. 268. Каллиостро... га le Normand — граф Алессандро Каллиостро —псевдоним
знаменитого итальянского авантюриста Джузеппе Бальзамо (1743—1795); Норман —
Мария-Анна-Аделаида Ленорман (1772—1843) — известная французская
«предсказательница».
Стр. 303....про шутку Албицкого и Мендельсона.— Сопоставляются ныне забы-
тыГт сочинитель салонных экспромтов и немецкий композитор Ф. Мендельсон-Бартоль-
дп (1809—1847), автор симфоний, программных концертных увертюр, концертов для
скрипки, органа, хоров и т. п.
Стр. 334. «Аскольдова могила» — опера А. Верстовского на либретто М.
Загоскина (по его же роману). Поставлена впервые в Москве 16 сентября 1835 г.
Стр. 335. Bon dieu, combien elle est jolie... —Из стихотворения П. /К. Беранже
«Qu'elle est jolie» («Как она красива»).
Стр. 364. Сенковский взял обычай смеяться над книгами в отделе
Библиографической хроники...— критик и журналист О. И. Сенковский (1800—1858, псевдоним
Барон Брамбеус) вел библиографический отдел в журнале «Библиотека для чтения».
Стр. 374. М-те Радклиф — английская писательница Анна Радклиф (1764—
1823), создательница романов готического жанра — с тайнами и ужасами («Сицилиан-
ский роман», «Роман в лесу», «Удольфские тайны», «Итальянец,»).
СОДЕРЖАНИЕ
ДЕТСТВО
Глава I. Учитель Карл Иваныч 5
Глава II. Матап 9
Глава III. Папа 10
Глава IV. Классы 13
Глава V. Юродивый 15
Глава VI. Приготовления к охоте I3
Глава VII. Охота 20
Глава VIII. Игры 23
Глава IX. Что-то вроде первой любви 24
Глава X. Что за человек был мой отец? 25
Глава XI. Занятия в кабинете и гостиной 26
Глава XII. Гриша 29
Глава XIII. Наталья Савишна 39
Глава XIV. Разлука 3$
Глава XV. Детство 36
Глава XVI. Стихи 38
Глава XVII. Княгиня Корнакова 42
Глава XVIII. Князь Иван Иваныч 44
Глава XIX. Ивины 47
Глава XX. Собираются гости 52
Глава XXI. До мазурки 55
Глава XXII. Мазурка , 57
Глава XXIII. После мазурки 59
Глава XXIV. В постели 61
Глава XXV. Письмо 63
Глава XXVI. Что ожидало нас в деревне ..... 66
Глава XXVII. Горе 68
Глава XXVIII. Последние грустные воспоминания . 71
Содержание
525
ОТРОЧЕСТВО
Глава I. Поездка на долгих 77
Глава II. Гроза 81
Глава III. Новый взгляд 84
Глава IV. В Москве 87
Глава V. Старший брат 87
Глава VI. Маша 90
Глава VII. Дробь 91
Глава VIII. История Карла Иваныча 93
Глава IX. Продолжение предыдущей 96
Глава X. Продолжение 98
Глава XI. Единица 10°
Глава XII. Ключик Ш
Глава XIII. Изменница Ы5
Глава XIV. Затмение т
Глава XV. Мечты 108
Глава XVI. Перемелется, мука будет 111
Глава XVII. Ненависть 1и
Глава XVIII. Девичья п5
Глава XIX. Отрочество 118
Глава XX. Володя т
Глава XXI. Катенька и Любочка 122
Глава XXII. Папа т
Глава XXIII. Бабушка 125
Глава XXIV. Я т
Глава XXV. Приятели Володи 127
Глава XXVI. Рассуждения 129
Глава XXVII. Начало дружбы 132
ЮНОСТЬ
Глава I. Что я считаю началом юности 134
Глава II. Весна т
Глава III. Мечты 137
Глава IV. Наш семейный кружок 139
Глава V. Правила 141
Глава VI. Исповедь 143
Глава VII. Поездка в монастырь 144
Глава VIII. Вторая исповедь 14в
526
Содержание
Глава IX. Как я готовлюсь к экзамену 148
Глава X. Экзамен истории 149
Глава XI. Экзамен математики I52
Глава XII. Латинский экзамен 15*
Глава XIII. Я большой 156
Глава XIV. Чем занимались Володя с Дубковым . 1в0
Глава XV. Меня поздравляют 1(>2
Глава XVI. Ссора 165
Глава XVII. Я собираюсь делать визиты 16$
Глава XVIII. Валахины 170
Глава XIX. Корнаковы 173
Глава XX. Ивины 175
Глава XXI. Князь Иван Иваныч 177
Глава XXII. Задушевный разговор с моим другом 179
Глава XXIII. Нехлюдовы 182
Глава XXIV. Любовь 186
Глава XXV. Я ознакомливаюсь 1$9
Глава XXVI. Я показываюсь с самой выгодной
стороны 191
Глава XXVII. Дмитрий 194
Глава XXVIII. В деревне 197
Глава XXIX. Отношения между нами и девочками 200
Глава XXX. Мои занятия 203
Глава XXXI. Сотте П 1аиЬ 205
Глава XXXII. Юность 207
Глава XXXIII. Соседи 211
Глава XXXIV. Женитьба отца 214
Глава XXXV. Как мы приняли это известие 216
Глава XXXVI. Университет 219
Глава XXXVII. Сердечные дела 222
Глава XXXVIII. Свет 223
Глава XXXIX. Кутеж 225
Глава ХЬ. Дружба с Нехлюдовыми 228
Глава ХЫ. Дружба с Нехлюдовым 230
Глава ХЫ1. Мачеха 233
Глава ХЫП. Новые товарищи 236
Глава ХЫУ. Зухин и Семенов 240
Глава ХЬУ. Я проваливаюсь 244
Содержание
527
ДОПОЛНЕНИЯ
РУКОПИСНЫЕ ТЕКСТЫ
Первая (незаконченная) редакция романа 249
Планы романа «Четыре эпохи развития» 307
Детство
Первая редакция глав XV—XXVIII 311
Отрочество
Первоначальная редакция первой главы .... 368
Второе начало повести 373
Первая редакция 376
План «Отрочества» 445
Юность
План «Юности» 447
Первая редакция «Юности» 447
Планы «второй половины» «Юности» 471
«Юность». Вторая половина 472
ПРИЛОЖЕНИЯ
Л. Л- Опулъская. Первая книга Льва Толстого . . 479
Примечания (сост. Л. Д. Опулъская) 60&
ЛЕВ НИКОЛАЕВИЧ
толстой
ДЕТСТВО. ОТРОЧЕСТВО. ЮНОСТЬ
*
Утверждено к печати
редколлегией сери-*
«Литературные памятники»
Редактор издательства
Д. П. Лбова
Художник
Е. М. Дробязин
Художественный редактор
Т.П. Поленова
Технические редакторы
Р. Л/. Денисова, Н. П. Кузнецова
Корректоры
В. Г. Петрош, В. А. Шаарцер
ИБ № 4417
Сдано в набор 17.05.78.
Подписано к печати 11.08.78.
Формат 70X90»/«
Бумага типографская № 1
Гарнитура обыкновенная
Печать высокая
Усл. печ. л. 39. Уч.-изд. л. 40
1ираж 50 000 экз. Тип. зак. 497
Цена 5 р. 40 к.
Издательство «Наука»
117485, Москва, В-485, Профсоюзная уд., 94а
2-я типография издательства «Наука»
121099, Москва, Г-99, Шуоинский пер., 10
Л.Н.ТОЛСТОЙ
ДЕТСТВО
ОТРОЧЕСТВО
юность