Автор: Паскаль Брюкнер
Теги: философия психология философские науки
ISBN: 978-5-89059-112-8
Год: 2007
Текст
Pascal Bruckner
L’EUPHORIE PERPETUELLE
Essai sur le devoir de bonheur
Bernard Grassct
Paris
2000
Паскаль Брюкнер
ВЕЧНАЯ ЭЙФОРИЯ
Эссе о принудительном счастье
Перевод с французского
Натальи Мавлевич
%
Издательство Ивана Лимбаха
Санкт-Петербург
2007
УДК 1
ББК 87
Б 89
Ouvrage public avec le concours
du Ministere t'ran^ais charde de la culture
Centre National du Livre
Издание осуществлено при поддержке
Национального Центра Книги
; Министерства культуры Франции
Брюкнер Паскаль. Вечная эйфория: Эссе о принуди-
Б89 тельном счастье / Пер. с фр. Н. Мавлевич. - СПб.: Изд-во
Ивана Димбаха, 2007. - 240 с.
ISBN 978-5-89059-112-8
Паскаль Брюкнер, лауреат премий Медичи и Ренодо, из-
вестен русскому читателю как романист («Божественное
дитя», «Похитители красоты», «Горькая луна»). Но Брюк-
нер и один из самых ярких мыслителей современной
Франции. Он продолжает традицию французской клас-
сической эссеистики, от Монтеня до Чорана, которую так
любят и ценят в России.
Каждое его эссе затрагивает проблемы, характеризу-
ющие современную цивилизацию. Тема издаваемой кни-
ги - развитие и извращение свойственного европейской
культуре с XVIII века стремления к счастью. Брюкнер про-
слеживает, как христианская система ценностей смени-
лась в век Просвещения светски-гедонистической, как по
мере приближения к концу XX века укрепляется культ
счастья, здоровья и успешности, тиранически управляю-
щий современным миром.
© Editions Grasset & Fasquelle, 2000
© Н. С. Мавлевич, перевод, 2007
© Н. А. Теплов, дизайн обложки, 2007
© Издательство Ивана Димбаха, 2007
Моей матери
Есть люди, которых счастье преследует столь неотступно,
что это кажется несчастьем, да так и есть на самом деле.
Франсуа Мориак
Введение
Негласная повинность
В 1738 году молодой Мирабо написал своему другу
Вовенаргу письмо, в котором упрекает его за то, что
тот живет как придется, одним днем и не строит пла-
нов достижения счастья: «Как же так, дорогой мой, Вы
все время думаете, работаете, нет высот, недоступных
Вашей мысли, но ни разу не озаботились составить
точный план, который приведет Вас к тому, что дол-
жно сделаться единственной целью нашей жизни, -
к счастью». И Мирабо излагает своему скептически на-
строенному адресату принципы, которыми руковод-
ствуется сам: избавиться от предрассудков, быть весе-
лым и не поддаваться дурному настроению, следовать
своим склонностям, стремясь к их чистоте1. Можно
посмеяться над таким ребячеством. Мирабо, сын сво-
его века, вознамерившегося сотворить человека за-
ново и уничтожить язвы старого режима, печется о
1 Цит. по: RobertMauzy. L’idee de bonheur dans la literature et la
pensee fran^aise au XV111 siecle. Paris: Albin Michel. 1979. P. 261 -
262.
9
счастье так же, как другие, до него, пеклись о спасе-
нии души.
Сильно ли мы изменились? Представим себе ны-
нешних молодых мужчин и женщин из всех слоев
общества с самыми разными убеждениями, которые
захотели бы открыть новую эру и забыть о руинах
чудовищного XX века. Они жадно ринулись бы отста-
ивать свои права и, прежде всего, право строить
жизнь по собственному усмотрению, уверенные, что
каждому из них причитается полная мера всех благ.
«Будьте счастливы!» - слышат они с раннего детства,
ибо в наши дни детей растят не ради того, чтобы пе-
редать им некие нравственные или духовные ценно-
сти, а ради того, чтобы приумножить число процве-
тающих обитателей нашей планеты.
Будьте счастливы! Есть ли предписание более па-
радоксальное, более ужасное, при всей своей кажу-
щейся доброжелательности? Трудно выполнить столь
беспредметный наказ. Ибо как узнать, счастливты или
нет? Кто определяет нормы? Почему непременно, обя-
зательно надо быть счастливым? И как быть с теми, кто
сокрушенно признается: у меня не получается?
Словом, такое удовольствие очень скоро стало бы
для наших молодых людей тяжкой обузой: ведя бух-
галтерию своих удач и неудач, они убедились бы, что,
чем настойчивее они преследуют счастье, тем упор-
нее оно от них ускользает. Вполне естественно, они
пожелали бы обладать совокупностью всяческих успе-
хов: в делах, в любви, в обществе, в семейной жизни, да
еще и получить полное моральное удовлетворение в
придачу. Как будто прославляемый современной ци-
вилизацией процесс освобождения личности дол-
жен, как ал мазной диадемой, увенчаться счастьем. Но
старания собрать все в охапку идут прахом. Так что
грядущее блаженство начинает казаться не благой вес-
10
тью, а долгом перед каким-то безликим божеством,
перед которым надо все время оправдываться. Обе-
щанные чудеса поступают бессистемно и скупо, как
из капельницы, и от этого горше становится ожида-
ние, сильнее - разочарование. Наши молодые люди
будут корить себя за то, что не вписываются в уста-
новленные нормы, отклоняются от правил. Мирабо,
тот еще мог мечтать, строить фантастические планы.
Через триста лет восторженные грезы просвещенно-
го аристократа превратились в повинность. Ныне у
нас есть все права, кроме права не быть счастливым.
Нет ничего более расплывчатого, чем понятие сча^
стья; само это старое, затасканное, фальшивое слово
впору изгнать из языка. С глубокой древности люди
только и делают, что спорят и ссорятся между собой,
выясняя, что же это такое. Уже блаженный Августин
приводит 289 различных его толкований, в век Про-
свещения о счастье написано около полусотни трак-
татов, мы же постоянно проецируем на прошедшие
времена и другие культуры ту идею счастья и ту оза-
боченность им, которые свойственны исключитель-
но нам самим. В самой природе этого понятия есть
нечто загадочное, нечто питающее бесконечные,
противоречивые суждения; подобно воде, оно спо-
собно принять форму любого сосуда, но нет такого
сосуда, который полностью вместил бы его. Счастье
можно извлечь из деяния и созерцания, из душевно-
го и физического комфорта, из богатства и беднос-
ти, из добродетели и порока. Разговоры о счастье,
говорил Дидро, дают представление лишь о самом
говорящем. Но нас будет интересовать другое: то
страстное стремление к счастью, которым одержи-
ма западная цивилизация начиная с французской и
американской революций.
И
Планы счастливой жизни наталкиваются, по мень-
шей мере, на три парадокса. Во-первых, как уже было
сказано, понятие счастья слишком неопределенно.
Во-вторых, едва счастье достигнуто, как оно сменя-
ется скукой и апатией (с этой точки зрения идеалом
была бы утоленная, но постоянно возобновляющая-
ся жажда счастья, только тогда можно избежать как
отчаяния, так и пресыщения). И, наконец, несконча-
емое счастье настолько исключает всякое страдание,
что делает человека безоружным перед ним, если оно
все же возникает.
Первое обстоятельство, то есть абстрактность по-
нятия, объясняет притягательность счастья и тревож-
ность, которой оно сопровождается. Мало того, что мы
не очень доверяем повсеместно предлагаемому счас-
тью из готового комплекта деталей, но мы вообще ни-
когда не можем быть уверены, что действительно сча-
стливы. Если задаешься вопросом, значит, что-то не
так Культ счастья порождает также конформизм и за-
висть, два недуга демократического общества, иначе
говоря, погоню за модными удовольствиями и повы-
шенное внимание к избранным, баловням судьбы.
Второе, то есть забота о поддержании благополу-
чия, утвердилось в современной светской Европе
вместе с торжеством посредственности - явлением,
возникшим на заре Нового времени и означающим,
что место Бога заняла сведенная к обыденности мир-
ская жизнь. Посредственность - это победа буржуаз-
ных ценностей: заурядности, пресности, пошлости.
Наконец, установка на исключение страдания при-
водит к противоположным результатам: оно оказы-
вается стержнем всей системы. Современный чело-
век страдает оттого, что не желает страдать, подобно
тому, как может стать болезнью стремление к абсо-
лютному здоровью. Наше время являет миру стран-
12
ное зрелище: все общество поголовно исповедует ге-
донизм, и при этом любая малость терзает людей и
портит им жизнь. Несчастье - это не просто беда, а
гораздо хуже - неудавшееся счастье.
Итак, под принудительным счастьем я понимаю
свойственную второй половине XX века идеологию,
которая понуждает рассматривать все с позиции при-
ятности/неприятности; навязываемую нам эйфорию,
которая с позором изгоняет или брезгливо отстра-
няет всех, кто почему-либо ее не испытывает. Предус-
мотрено двойное обязательство: с одной стороны,
превратить свою жизнь в рай, с другой - корить себя,
если не можешь этого достичь. Таким образом, извра-
щается едва ли не лучшее завоевание человечества:
предоставленная каждому возможность устраивать
свою судьбу и улучшать условия своего существова-
ния. Как случилось, что право на счастье, централь-
ная и самая смелая идея Просвещения, превратилось
в догму, в жесткий кодекс? Именно это мы и попыта-
емся проследить.
Толкований высшего блага бесконечно много, кол-
лективное сознание связывает его то со здоровьем,
то с богатством, то с красотой, то с комфортом, то с
успехом - тьма талисманов, которые должны завлечь
его, как птичку приманка. Постепенно средства воз-
водятся в ранг цели и одно за другим признаются не-
состоятельными, поскольку не обеспечивают иско-
мого блага. Жертвы плачевного недоразумения, мы,
употребляя средства, которые должны бы привести
нас к счастью, часто лишь удаляемся от него. И пото-
му сплошь и рядом заблуждаемся, считая, что его мож-
но требовать как нечто нам причитающееся, что ему
можно научиться как какому-нибудь школьному
13
предмету, что оно покупается, имеет выразимую в
деньгах цену, что другие знают верный рецепт счас-
тья и достаточно им подражать, чтобы урвать порцию
и себе.
Вопреки ходульному выражению, на все лады по-
вторяемому со времен Аристотеля - хотя он имел в
виду нечто иное, - далеко не всем людям и не всегда
было свойственно стремиться к счастью; это черта
западной цивилизации, имеющая определенные ис-
торические координаты. Помимо счастья в той же
культуре существуют и другие ценности: свобода,
справедливость, любовь, дружба, которые могут выд-
вигаться на первое место. Что, кроме самых общих, а
потому пустых слов можно сказать о том, каковы уст-
ремления всех людей на земле от начала времен? Мы
ничего не имеем против счастья, речь идет не о са-
мом этом хрупком чувстве, а о его превращении в
какой-то коллективный наркотик, который все обя-
заны принимать в том или ином виде: химическом,
духовном, психологическом, информационном, ре-
лигиозном. Меж тем как самые глубокие и изощрен-
ные науки и философские школы признают, что бес-
сильны гарантировать счастье целым народам или
отдельным лицам. Каждый раз, когда оно касается нас,
мы ощущаем его как некую благодать, особую ми-
лость, а не как следствие точного расчета или проду-
манного поведения. И, быть может, именно оттого,
что мечта обрести совершенное Счастье с большой
буквы неосуществима, мы особенно ценим хорошие
стороны бытия: удовольствия, удачу, везение.
А молодому Мирабо я бы ответил так: «Я слишком
люблю жизнь, чтобы желать одного лишь счастья».
к
/1
Часть первая
Рай здесь и теперь
Г .1 а и а I
Жизнь как сон и как ложь
Мир - это мост. Перейди по нему,
но не строй там своего жилища.
Новозаветные Апокрифы, 35
(по Э. Хеннеке)
Блаженны плачущие, ибо они утешатся.
Мф5,5
«Христианин —' Человек не от мира сего»
(Боссюэ)
В XV веке во Франции и Италии устраивали коллектив-
ные аутодафе, костры, на которых «сжигали соблазны»:
мужчины и женщины добровольно, в знак отречения
от суеты бросали в огонь игральные карты, книги, укра-
шения, парики, духи'. На исходе Средних веков, когда с
угрожающей силой росли жизнеутверждающие настро-
ения, не допускалось никаких сомнений и поблажек:
истина только в Боге, а все, что вне Его, - обман и види-
мость. Поэтому смертным следовало ежеминутно напо-
минать о том, как ничтожны людские утехи по сравне-
нию с блаженством, уготованным нам Господом.
Вопреки знаменитому афоризму Сен-Жюста, идея
счастья никогда не была в Европе новинкой, она была
не чужда и христианству с самого его зарождения и
составляла часть его греческого наследства. Но хри-
стианство полагало счастье за пределами этого мира,
1 См.-.Johan Huizinga. EAutomne du Moyen Age. Paris: Payot. 1975.
P. 15.
2 Зак 1173
17
в Эдеме или на небесах (откуда XVIII век его просто-
напросто спустит на землю). По словам блаженного
Августина, все мы помним, что были счастливы до
грехо-падения, и настоящее счастье в этой памяти,
ибо она - живой источник Бога внутри нас. А Паскаль,
рассуждая о тщетных попытках достичь высшего бла-
га, говорил: «Но разве это алкание и это бессилие не
вопиют о том, что некогда человеку было дано истин-
ное счастье, а теперь на память об этом ему оставле-
на пустая скорлупа...»*
Этим трем столпам христианства вторит множе-
ство верующих и неверующих авторов: счастье в про-
шлом или в будущем, мы о нем сожалеем или мечта-
ем, но здесь и теперь его нет. Стремиться к нему
вполне естественно, но надеяться обрести на этом
свете - безумие. Человек, падшее создание, должен
сначала искупить врожденную вину, заработать спа-
сение. А это непросто, тем более, что надо все сде-
лать с одной попытки. Христианину, как заметил
Жорж Дюмезиль, отпущен всего один шанс, тогда как
индус или буддист проходят целый цикл реинкарна-
ций, пока не достигнут освобождения. Моя участь в
вечности разыгрывается за короткий промежуток
пребывания на земле, что придает кратковременной
бренной жизни особую значимость. Христианству
свойственно обострять до крайности драматизм
игры, ибо ставка в ней - рай или ад. Для верующего
жизнь - нескончаемый процесс перед лицом Боже-
ственного Судии. «Все зло, которое творят злые, за-
писано - а они этого не знают»** Час за часом наши
* Здесь и далее цитаты из Паскаля приведены мной по изд: Блез
Паскаль. Мысли. СПб., 2005. С. 129- Перевод Э. Фельдман-Ли-
нецкой. Здесь и далее звездочками обозначены примеч. пер.
** Катехизис Католической церкви, 1029.
18
заслуги и прегрешения записываются в большой
гроссбух в графы дебет и кредит. Преступники - не-
верные жены и нечестивые мужи - «укройся они хоть
всею мглою ночи, будут разоблачены и осуждены»
(Боссюэ). Какая страшная несоразмерность: одна-
единственная, незначительная человеческая ошибка
влечет за собой вечную кару, и наоборот, все наши
страдания окупятся в мире ином лишь при условии,
что мы проживем свою жизнь так, как угодно Госпо-
ду. Рай подобен учебному заведению: ты принят или
провалился.
Хоть человеку и дана относительная свобода: идти
к совершенству или погрязнуть в суетных страстях,
но логика спасения весьма причудлива и темна. Путь
к нему даже самому твердому в вере представляется
скитаниями по лабиринту. Спасение в одно и то же
время близко и бесконечно далеко; дорога к Богу изо-
билует подвохами и ловушками. «Познать Бога - зна-
чит познать, что он непознаваем», - говорил святой
Фома. Получается, что мы должны жить в этом мире
по законам мира другого и наше земное существова-
ние, ослепляющее обилием соблазнов, одновременно
помогает и идет во вред нашему спасению. Земную
жизнь нельзя превозносить чрезмерно, ибо превы-
ше всего - Бог, однако в ней есть и нечто священное,
так как она необходимая ступень, первый шаг к жиз-
ни вечной. Длительность земных испытаний не га-
рантирует христианину доступ в Царствие Небесное;
чем дольше он живег, тем больше ему достается со-
мнений, терзаний и метаний. Надежда на спасение
сопряжена с постоянным страхом. «Дела Господни
вовек останутся неисповедимы для тех людей, кото-
рые не постигли важнейшего: одних Он пожелал ос-
лепить, других — сделать зрячими. <...> Темноты все-
гда довольно, чтобы ослепить отлученных, и света
19
всегда довольно, чтобы осудить и показать непрос-
тительность их вины» (Паскаль*). И когда Лютер за-
менил спасение через деяния спасением через веру -
только Бог по собственному промышлению решает,
будем мы спасены или прокляты, независимо от на-
ших желаний и поступков, - он еще усиливает этот
страх. Никто, даже самый благочестивый человек, не
может быть уверен, что станет избранником. Как бы
ни усердствовал грешник, ему никогда не искупить
свою вину перед Богом и он может рассчитывать
только на бесконечное милосердие Господне. Иначе
говоря, к спасениею ведут «тесные врата», тогда как
«широки врата и пространен путь, ведущие в поги-
бель» (Мф 7, 13)* 2.
Что значат рядом с этой грозной альтернативой -
обрести бессмертие или погрязнуть во грехе - мел-
кие радости жизни? Ничего! Они не только эфемер-
ны и обманчивы («Мир щедр на посулы, но плоды его
ничтожны». Боссюэ), но и уводят нас с истинного
пути, превращают в рабов земного благополучия. Бла-
женный Августин прекрасно сказал об этом: «Всякое
богатство для меня нищета кроме моего Господа».
Двойная анафема удовольствиям: они смехотворны
перед лицом блаженства, уготованного нам на небе-
сах, и притязают на прочность и постоянство, при-
сущие только Богу. Они образуют дурную бесконеч-
ность вожделений, искаженное подобие небесного
счастья. И вводят в заблуждение людей, выдавая не-
бытие за бытие. Ибо неотвратимость смерти обраща-
ет мирские радости в прах; смерть, по словам того же
* Блез Паскаль. Мысли. С. 230, 234.
2 Эти слова привел Иоанн Павел II в «Христианском подходе к
страданию» («Le sens chretien de la souffrance»; Pierre Tequi, 1984.
P. 68).
20
Боссюэ, «все затмевает своею тенью»1. Ввиду ее здо-
ровье недолговечно, слава призрачна, вожделение
низменно, а жизнь - не более чем сон и ложь. Смерть
всегда близко, она примешивается к воздуху, кото-
рым мы дышим, к пище, которую поглощаем, к ле-
карствам, которыми пытаемся от нее защититься.
Вновь Паскаль: «...и смерть, ввергающая в нее и еже-
минутно грозящая настигнуть человека, очень скоро
и неукоснительно с железной необходимостью при-
говорит его либо к вечному небытию, либо к вечным
мучениям»* *
Если рассматривать всю жизнь в свете грядущей
смерти, выходит, что, рождаясь на свет, мы словно
погружаемся в спячку и пребываем в ней до после-
днего часа. Жизнь есть сон, от которого надо очнуть-
ся, - исходя из этой устойчивой метафоры, которую
христианство унаследовало от античности, смерть -
это некий рубеж во всех смыслах слова. Ведь суще-
ствует, так сказать, три смерти: собственно физиче-
ский конец; смерть при жизни - для тех, кто живет в
грехе, то есть отпал от Бога, духовное окоченение (в
некоторых бретонских церквах ад изображается как
холодное, ледяное место, место отлучения); и, нако-
нец, смерть как освобождение и переход в вечность -
для праведников. В этом случае она не бездна, а врата
в Царство Божие, она «позволяет душе вкушать бес-
конечные блаженства, которых не бывает в здешней
жизни»1. Бояться смерти глупо, потому что она избав-
ляет нас от телесного бремени и знаменует начало
' BossuetJacques Beuigne. Sermons et oraisons funebres. Paris: Seuil.
P. 140-141.
* Блез Паскаль. Цит. соч. С. 111 -112.
1 Descartes Retie. Correspondance avec la princesse Palatine sur «La
Vie heureuse» de Seneque. Paris.-Arlea. 1989R 188-189
21
чудесного преображения - Страшного суда и воскре-
сения в жизнь вечную.
Такова тактика христианства: противопоставить
естественному страху страдания и смерти еще боль-
ший страх погибели души..И пообещать воздаяние на
небе за муки в этом мире, оправдав единственно воз-
можным способом вопиющую несправедливость:
благоденствие злых и страдания праведных. Предло-
жить людям делать ставки на нематериальные добро
или зло, на рай или ад, и таким образом стыдливо за-
вуалировать реальные тяготы сегодняшнего дня. Кто
откажется от ложных сокровищ на земле, тому возда-
стся сторицей на небе. Тактика тонкая, превращающая
смирение в доблесть: коль скоро «никто не может слу-
жить двум господам, Богу и маммоне», я отрекаюсь от
осязаемых, теперешних удовольствий ради возмож-
ного будущего блаженства. Стоит ли цепляться за
жалкие и преходящие земные утехи, рискуя потом
вечно гореть в аду? Настоящий преступник, в этом
сходятся все деятели Церкви, не тот, кто прельстился
мирскими соблазнами, а тот, кто слишком к ним при-
вязан, кто стал их рабом, забыв об изначальной связи
с Господом. Если мы не хотим погибнуть, «все наши
дела должны затмеваться заботой о вечном» (Боссюэ),
поскольку «единственное несомненное благо в сей
жизни дарует надежда на другую жизнь» (Паскаль)*.
Словом, стяжать спасение куда важнее, чем охотить-
ся за счастьем.
К облегчению смертных, вопрос обычно не ста-
вится чересчур категорично: или - или! Таинства,
особенно таинство покаяния, призваны смягчить
тревогу и позволить верующему до бесконечности
чередовать грех, раскаяние и отпущение, что возму-
* Блез Паскаль. Мысли. С. 117.
22
щало Кальвина и даже Фрейда5 Церковь проявила
гениальную находчивость, когда под давлением на-
рода и в пику милленаризму* придумала в XII веке
чистилище, этот колоссальный зал ожидания, про-
межуточную станцию между адом и раем, где серед-
нячки, те, кто прожил жизнь не слишком хорошо и
не слишком плохо, могут погасить свои задолженно-
сти перед Всевышним. Эта загробная школа для отста-
ющих также позволяла живым помогать покойным и
общаться с ними посредством молитвы. Чистилище
не только ослабило чудовищный шантаж, которым
Церковь припирала к стенке верующих, заставляя
раз и навсегда выбрать дорогу спасения или гибели
(вспомним, что окончательная версия ада, со всеми
его ужасами и огненными пытками, принадлежит не
Средним векам, а Возрождению6)- Была разработана
целая система «облегчения наказаний»7, в вопросы
веры вторглась торговля и появились известные всем
язвы. Это приводило в ярость протестантов, они воз-
мущались тем, что Рим торгует индульгенциями, то
есть люди раздают авансы на вечность, в каком-то
5 В предисловии к «Братьям Карамазовым» Фрейд, рассуждая о
Достоевском-моралисте, напирающем на раскаяние и злоупот-
ребляющем им, пишет: «Он напоминает варваров эпохи наше-
ствий, которые сначала убивали, потом приносили покаяние,
становившееся таким образом приемом, допускавшим убий-
ство» (цит. по изданию «Галлимара», серия «Folio». Р. 9).
* Милленаризм (или хилиазм) - христианское учение о тысяче-
летнем царстве - периоде, когда Сатана будет побежден, а пра-
ведники будут царствовать вместе с Христом.
6См: JeanDelumeau. La peuren Occident. Paris: Fayard 1978 (гл. 7
о сатанизме).
''Jacques Le Goff. La naissance du Purgatoire. Paris: Gallimard.
1981.
23
смысле подталкивают руку Провидениян. Благодаря
чистилищу земное существование становилось не
таким страшным и более приятным. Отменилась нео-
братимость: временное заблуждение уже не влекло за
собой вечную погибель. Чистилище изменило «кар-
ту загробного мира», открыло будущее, дало надежду
грешникам, умерило «накал» земной жизни. Благода-
ря этому успокоительному средству грешник уже не
чувствует, что адское пламя лижет ему пятки всякий
раз, когда он преступает запрет. Вину можно иску-
пить, и спасение, вопреки первоначальному учению,
приспосабливается к человеческой мерке. Даже Ре-
форма, при всей суровости ее доктрины, оставляла
место для парадоксального очищения земной жизни,
возможного, если мы пожелаем построить ее по за- *
" Во Франции с XII века распространяется система платного
искупления, которая включает в себя денежные пожертвова-
ния, молитвы и мессы. Мессы закупают, как провизию в до-
рогу на тот свет. Наряду с торговлей индульгенциями, про-
цветает и другая диковинная коммерция, люди совершают
паломничества, делают пожертвования на богоугодные дела,
читают псалмы в надежде сократить срок пребывания в чис-
тилище. «Например, такой-то монастырь гарантирует тем,
кто в нем исповедался, причастился и помолился, выигрыш
в семь лет и семь сороков дней, а такой-то - в сорок сороков
лет. Путеводитель для паломников в Святую землю сообща-
ет, что, посетив весь комплекс святых мест, можно получить
сорок три раза по семь прощеных лет и еще семь сороков
дней» (Jacques Chijfoleau. Crise de la croyance, in: Histoire de la
France religieuse. Paris: Seuil. 1988. T. II. P.138 et 142). Напом-
ним, что Католическая церковь по сей день, правда, уже бес-
платно, раздает индульгенции, к великому негодованию про-
тестантов. Папская булла от 2000 года обещает тем, кто
выдержит зарок не пить и не курить в течение года, полную
индульгенцию, которую можно перевести на души, томящи-
еся в чистилище.
24
конам Царства Небесного. Лютер рекомендовал из-
бегать праздности и прилежно работать во славу Бо-
жию, ибо, когда «добрый и праведный человек тво-
рит благие дела»9, он увеличивает свои шансы на
спасение.
Аналогичным образом в XVII-XVIII веках разви-
лось, так сказать, смягченное христианство, которое,
вместо того чтобы выбирать между небом и землей,
соединило их. Небесная жизнь теперь не противоре-
чит земной, а продолжает ее. Мальбранш отвергает
сформулированное Паскалем пари и рисует счастье
как поступательное движение от мирских удоволь-
ствий к небесным радостям, душа беспрепятственно
совершает этот путь и достигает полного просветле-
ния. Где другие видели разрыв, он подчеркивал связь
и, вполне в духе современных религиозных веяний,
представлял тягу человека к преходящему земному
счастью и тягу к вечности составными частями од-
ного и того же устремления. Отныне природа и бла-
годать совместно участвуют в людских судьбах,- хри-
стианин может быть светским человеком, сочетать
«учтивость и благочестие»10, заниматься повседнев-
ными делами, не забывая о грядущем подведении ито-
гов. Бессмертие становится более демократичным,
доступным многим.
Итак, христианство по-прежнему придает мир-
ским благам относительно малое значение, сохраняя
разумно критическую позицию-, оно расценивает
земную жизнь как место гибели и спасения, как по-
меху, но и как условие освобождения, то есть высшее
благо; оно презирает тело, но восстанавливает его
9 См.: Les Grands Ecrits reformateurs / Preface de Pierre Chaunu.
P. 222.
Цит. no: Robert Mauzy. L’idee... P. 17, 18,181.
25
достоинство через учение о воплощении. Иначе го-
воря, признавая превосходство божественного, оно
утверждает самоценность человеческого. Христиани-
ну, мечущемуся между «тенетами наслаждения» и от-
казом от «обольстительной и опасной сладости жиз-
ни» (святой Августин), предписывается не отвергать
чувственную сторону жизни, но и не поклоняться ей,
не возводить мирское в абсолют.
«Как дела?»
♦Как дела?» Не всегда эта формула служила универсаль-
ным приветствием, в былые времена люди, в первую
очередь, желали друг другу благосклонности небес, к
тому же к крестьянину и дворянину обращались по-
разному. »Как дела?» могло войти в обращение, лишь
когда исчезла феодальная иерархия и наступила эпоха
демократии, предполагающая хоть какое-то равенство
между отдельными личностями, имеющими свои лич-
ные дела и настроения. Есть гипотеза, что само выра-
жение, по крайней мере в его французском варианте -
comment allez-vous? - имеет медицинское происхожде-
ние: будто бы первоначально говорили: »Как у вас дела
со стулом?» (Comment allez-vous a la selle?) Потому что
в старину регулярность испражнений считалась пер-
вым признаком здоровья.
Коротенькая стандартная формула »как дела?» отве-
чает принципу экономии и устанавливает элементар-
ную связь между членами общества, которое состоит из
огромной массы самых разных людей и которому важно
как-то объединить их. Но, при всей своей условности, она
налагает на человека, которому адресована, некие обяза-
тельства, принуждает его как-то себя обозначить; спра-
шивающий хочет протестировать тебя, поместить в оп-
26
ределенную ячейку. Кто ты такой? Чем занимаешься?
Это завуалированное приказание любому человеку вы-
ложить о себе всю правду. В мире, где движение - бе-
зусловная ценность, необходимо, чтобы дела твои
пусть неизвестно куда, но шли. В этом смысле маши-
нальное, не требующее ответа «как дела?» куда гуман-
нее, чем заинтересованное, продиктованное желанием
прощупать и проверить. Ведь и для самого человека уже
недостаточно просто жить на свете, он должен посто-
янно сверяться со своим внутренним барометром.
А идут ли мои дела? И хорошо ли идут? Не зазевался ли
я? Многие стараются избежать этой процедуры, обо-
рвать ее и надеются, что деликатный собеседник про-
чтет в лаконичном ответе, вроде «хорошо» или «ниче-
го», намек на нежелание углубляться. Иногда отвечают:
♦Идут себе потихоньку», и это, если вдуматься, звучит
жутковато - как будто наши дела идут сами собой, без
всякого нашего участия. Но почему, собственно, мы и
наши дела не можем хоть чуточку постоять на месте?
Вынужденные ежедневно отчитываться, мы иной раз
так запутываемся, что сами не знаем, что ответить на,
казалось бы, пустой риторический вопрос.
«Ты сегодня хорошо выглядишь». Такой комплимент
нам как маслом по сердцу, он заверяет нашу полноцен-
ность, причисляет нас к стану победителей: молодцов,
а не нытиков. Одна-единственная фраза, как по волшеб-
ству, переносит нас на вершину нестойкой, изменчи-
вой иерархии. Уже на другой день мы можем услышать
приговор: «Сегодня ты что-то не в форме». Меткий вы-
стрел выбивает меня с позиции, которую, как мне каза-
лось, я занял навсегда. Я исключен из высшей касты, я
пария, я должен держаться в тени, прятать от всех свою
бракованную физиономию.
В конечном счете, вопрос «как дела?» самый ерундо-
вый и самый трудный. Чтобы ответить на него со всей
27
полнотой, п р и шл ос ь б ы дос кон ал ь но из л ожить все, что
с нами происходит. Выбор за нами: отделаться вежли-
вым «отлично» и продолжать разговор, сменив тему, или
же отвечать всю жизнь, до самой смерти и дальше.
Желанное страдание
Как относится христианство к страданию? Как к пе-
чальному следствию грехопадения, штрафу, который
мы должны заплатить. В этом смысле Церковь не по-
жалела черной краски: мало того, что она порицает
все земное, но еще и объявляет всю нашу жизнь ис-
куплением вины, которая лежит на каждом человеке
от рождения, ибо все потомство Адама и Евы зараже-
но ею. Все люди, включая зародышей во чреве мате-
ри, виновны a priori; вот почему необходимо поско-
рее окрестить новорожденного. Однако же не след
впадать в отчаяние из-за этого нашего трагического
несовершенства. Ибо Господь по бесконечному сво-
ему милосердию послал своего единственного Сына,
чтобы спасти человечество от печати зла. Распятие
стало эмблемой христианства, потому что все обря-
ды этой религии строятся на смерти Бога. Умираю-
щий Иисус «присваивает смерть» (Поль Валери) и
претворяет ее в ликование. Смерть и воскресение:
Сын Божий на кресте принимает всю тяжесть чело-
веческой участи и прокладывает путь к преодолению
проклятия через любовь и веру. Его страсти позволя-
ют каждому страждущему пережить их на своем уров-
не и приобщиться к краеугольному, превосходящему
человеческие масштабы событию истории. Как бы он
ни был унижен, он должен нести свой крест, и Иисус
будет ему наставником, помощником и другом. При
28
таком подходе к страданию, оно из смертельного вра-
га превращается в союзника, который способствует
очищению, «обновлению духовной энергии» (Иоанн
Павел II). Оно наделено, как выразился философ Макс
Шелер, уникальной способностью отделять насущ-
ное от ничтожного, высокое от низкого, вызволять
человека из плена чувств, из телесных оков и направ-
лять его взоры к сокровищам духа11.
Значит, недостаточно терпеть страдание, надо его
любить, видеть в нем орудие коренной перемены. Оно
то поражение, которое ведет в победе, ибо, как гово-
рит Лютер, осуждая грешника, Господь дарует ему спа-
сение. «Каждый человек становится частью пути, ко-
торым движется вся Церковь, когда страдание входит
в его жизнь»12. Тут христианство расходится с аристок-
ратическим героизмом и стоической моралью, кото-
рая призывает без стонов встречать болезни и горес-
ти и даже велит мудрецу переносить боль с улыбкой.
Паскаль порицал как гордыню отношение Эпиктета к
несчастью, видя в нем дерзкое своеволие человека, не
сознающего свое ничтожество. В отличие от античных
философов, христианину невозможно уклоняться от
страданий, избегать их всеми способами или кощун-
ственно возглашать по-эпикурейски: «Смерть для меня
не существует». Нет, ему полагается принимать муки,
кричать о своем падении и из глубин его подниматься
к Богу. «Страдание спасает жизнь, - писала Симона
Вейль, - оно не бывает слишком сильно, слишком ве-
лико». Потому что оно открывает нам дорогу к позна-
нию и мудрости, и «чем оно безвиннее, тем лучше»13.
11 См.-. Max Scheier. Le Sens de la souffrance. Paris: Aubier, 1921. P. 65
sqq.
u Jean-Paul JI. Op. cit. P. 4.
Simone Weil. La Pesanteur et la Grace. Paris: Pion. 1988.
29
Этим объясняется присущий и протестантам, и
православным, и католикам культ страданий; реальная
забота о несчастных сочетается у них со смаковани-
ем несчастий. «Христос учил творить добро через
страдание и совершать добрые дела для страждущих»н.
Отсюда же навязчивое желание, не довольствуясь соб-
ственным страданием, загрести еще и чужое (так,
польское духовенство стремилось представить Ос-
венцим современной Голгофой, а мать Тереза вер-
бовала души в калькуттских приютах и больницах,
что, впрочем, не умаляет ее бесспорно великих зас-
луг). Не говоря уж о свойственном христианскому
искусству определенного толка пристрастии к изоб-
ражению мучений, расчлененных тел, о его одержи-
мости трупами, тленом, гниющей плотью, об осо-
бом внимании к теме испражнений, наконец, о
христианской эстетике, связанной с кровью и бо-
лью. Мало какие религии так, как эта, настаивают на
человеческой скверне и проявляют такой «набож-
ный садизм»’5.
Хоть со времен Пия XII Католическая церковь по-
казывает себя более терпимой по отношению к бла-
гополучным людям, она все же продолжает считать,
что страдание - это норма, а здоровье - чуть ли не
аномалия. Тому свидетельство - следующее рассуж-
дение Иоанна Павла II: «Когда тело беспомощно, по-
ражено тяжелой болезнью, когда у человека почти не
остается сил жить и делать что бы то ни было, осо-
бенно наглядно проявляются внутренняя зрелость и
духовная сила, которые могут служить впечатляющим
уроком для людей здоровых»,й. Человека надо любить, * 15
иJean-PaulII. Op. cit. Р. 91-
"Jacques Cbiffbleau. Op. cit. P. 135.
15 Op. cit. P. 73.
30
но прежде его надо унизить, растоптать. Приближая
нас к Богу, страдание приобретает некое благород-
ство и смысл. «Я получаю ответ на вопросы Иова: „За
что мне посланы страдания? Почему мне?" - говорит
всегда Иоанн Павел II, - когда страдаю вместе с Хри-
стом, выполняю завет, который он дал мне на кресте:
„Следуй за мной11»17 *. И только тогда, в несчастии, я
могу обрести покой и радость духа. Что ж, христиан-
ский подход, возможно,жесток, но осмыслен (также,
как буддийский, при котором страдание есть резуль-
тат ошибок, которые мы совершили в прошлой жиз-
ни: каноническая метафора говорит, что это возвра-
щаются к нам стрелы, которые мы сами когда-то
выпустили. Варварская, но весьма утешительная кон-
цепция). С религиозной точки зрения страдание -
это тайна, которую мы можем постичь, лишь страдая.
Особенность этой тайны в том, что она же все объяс-
няет1*. Теологи изощряются в хитроумных рассужде-
ниях, чтобы оправдать существование зла, не подвер-
гая сомнению благость Бога.
В таком контексте понятно, почему в прошлом
(вплоть до середины XX века) такое огромное значе-
ние придавалось тому, как человек встречает свой
конец. Жили большими семьями, поэтому умираю-
щий всегда был окружен людьми, а не оставался один,
как в нынешних больницах. В эти последние часы
верующий старался примириться с близкими, пока-
17 Ibid. р. 76.
|н Об этом прекрасно сказано у Марселя Конша: «Странным об-
разом отсутствие ответа становится ответом на все» (Marcel
Concbe. Orientation philosophique. Paris: PUF. 1990. P. 56). Когда
тайной называют все подряд, это превращается в пустой со-
физм, с помощью которого оправдывают то, что не имеет
оправдания, например страдания детей.
31
яться в грехах и отрешиться от земных уз, перед тем
как отправиться в иной мир. «Стыдно умирать не в
муках, а в удовольствиях»,- говорит Паскаль. Пред-
смертные страдания чрезвычайно важны: благодаря
им христианин платит последнюю дань земному
миру и постепенно расстается с телом; так сходит на
воду корабль, когда обрубают один за другим все ка-
наты. Агония и хрип окончательно удостоверяют, что
человек до самого конца был предан Богу.
Недаром Боссюэ бичует хладные души, в которых
вера просыпается лишь на пороге смерти вместе с
поздним раскаянием, и превозносит Генриетту Анну
Английскую, герцогиню Орлеанскую, которая в че-
тырнадцать лет, будучи при смерти, призвала не док-
торов, а священников, поцеловала крест, приняла Свя-
тые Дары и воскликнула: «Господи, я всегда уповала
на Тебя!» «Смерть хороша тем, - продолжал Боссюэ,
цититруя святого Антония, - что для христианина
она не конец жизни, а конец грехов и опасностей, ко-
торым он подвергается. Обрывая наши дни, Господь
избавляет нас от искушений, а следовательно, не дает
нам погубить свою вечную, истинную жизнь, тогда
как в миру все мы живем всего лишь в изгнании»19.
Неудивительно, что, говоря об эвтаназии и последних
днях жизни, Иоанн Павел II хвалит «человека, кото-
рый добровольно принимает страдания и отказыва-
ется от болеутоляющих средств, ради того чтобы не
терять ясность ума и, если он верующий, приобщить-
ся Страстям Господним», хотя и оговаривается (ого-
ворка немаловожная!), что такое героическое пове-
дение «нельзя вменять в обязанность каждому»20; как
известно, Римская церковь допускает применение
19Bossuet. Op. cit. Р. 178-179-
Evaitgelium Vitae. Paris: Cerf-Flammarion. 1995. P. 103-104.
32
паллиативных средств при условии, что они не замут-
няют сознание умирающего.
Видимо, все эти доводы в оправдание страдания
оказались не слишком убедительными, поскольку с
течением времени стали выглядеть как проявление
слабости и обскурантизма (в том числе в глазах веру-
ющих, которые в этом пункте примкнули к общему
мнению). Открытие алкалоидов, применение обезбо-
ливающихлекарств, очищенного аспирина и морфи-
на опрокинули все причитания церковников о необ-
ходимости боли как наказания свыше. Собственно
говоря, христианство само разбудило в людях про-
тест, который неизбежно должен был подточить его.
Заговорив о блаженстве (хотя бы оно и переносилось
на небеса), оно положило начало движению, которое
не могло не обернуться против него же. (Да и еван-
гельские блаженства, вкупе с проклятиями, обещают
не утешение, а справедливое воздаяние. Это призыв
к разрушению миропорядка, надежда, данная падшим
и отверженным: сильные будут повержены, а нищие
возвышены21.)
Люди знают о счастье, уготованном им после смер-
ти, и им не терпится отведать его хоть чуть-чуть еще
на этом свете. В них просыпается прочная вера в луч-
шую жизнь, - вера, которую питает само Священное
Писание. Им хотелось бы приблизить конец времен,
второе пришествие Мессии, когда груз бедствий пре-
творится в радость и настанет Апокалипсис; они счи-
тают годы и века, отделяющие их от этого срока, и
эти подсчеты будоражат их умы. Собственно говоря,
21 «Блаженны нищие духом, ибо ваше есть Царствие Небесное.
-Напротив, горе вам, богатые! ибо вы уже получили ваше уте-
шение. Горе вам, смеющиеся ныне! ибо восплачете и возры-
даете» (Лк 6, 20 и 24-25).
3 Зак |173
3.3
еретики и хилиасты - просто слишком непосред-
ственные читатели, которые понимают все, что ска-
зано в Библии, буквально. Отстаивая окостеневшие
формы церковного устройства, они вдохновляются
несгибаемостью Иисуса Христа. Мечта о счастье взле-
леяна в лоне христианства, но ее дальнейшее бурное
развитие христианству противоречит. Еще Гегель
первым отметил, что это учение содержит в зароды-
ше то, что превзойдет ее и выйдет за рамки религии
вообще. Деятели Возрождения и Просвещения, все,
впрочем, люди верующие, ставили в упрек христиан-
ству то, что оно окружает страдание пышной рито-
рикой, «риторикой креста», которая отвращает лю-
дей от долга улучшать земную жизнь. Тем более, что
культ жертвы и страдания, как покажет Ницше на при-
мере античности, не возвышает, а только ожесточает
человека. А раз так, то, по знаменитой формуле Кар-
ла Маркса, «уничтожение религии как призрачного
счастья народа означает требование его действитель-
ного счастья». Строгие требования Католической и
Протестантской церкви вступали с безуспешную
борьбу с природой человека, с его тягой к приятно-
му. В век Просвещения удовольствие и благополучие
были наконец восстановлены в правах, а страдание
отметено как архаизм. Казалось бы, эта страница ис-
тории перевернута. На самом же деле, тут-то и нача-
лись осложнения.
Г лапа II
Золотой век - а дальше?
I
Дивное обещание
В сущности, вся современная концепция счастья зиж-
дется на знаменитой фразе Вольтера из стихотворе-
ния «Светский человек» (1736).- «Рай земной - там, где
я». Это некий образец, формула-матрица, которую
бесконечно пародируют и повторяют, словно для
того чтобы убедиться в ее справедливости1. Изуми-
тельное крамольное положение, оно опрокидывает
многовековую аскетическую традицию и до сих пор
привлекает умы своей соблазнительной простотой.
Позднее Вольтер, которого, как и всех его современ-
ников, ужаснуло лиссабонское землетрясение, отка-
жется от этого безудержного оптимизма, от дерзкого
восхваления роскоши и наслаждения и, убедившись
1 Вот несколько примеров. Генрих Гейне: «Спустить на землю
Царство Божие»; Пьер Леру в 1849-м: «Рай должен наступить
на земле»; Эрнст Блок в 1921-м: «Теперь уж невозможно, что-
бы не настало Царство Божие»; Андре Бретон: «Вы, Надя, это вы?
Неужто неземное, все неземное воплотилось в нашу жизнь?»;
Поль Элюар: «Есть мир иной, но весь он в этом мире». И Аль-
бер Камю: «Все Царствие мое от мира сего».
35
в ничем не объяснимой жестокости природы и че-
ловека, выскажется более сдержанно: «Когда-нибудь
все будет хорошо, - говорит надежда. Все хорошо
сейчас, - говорит иллюзия»2. Но никогда не будет
считать, что страдание имеет какой-то позитивный
смысл или является следствием грехопадения, карой
за вину предков. Именно в этом он схож с нынешни-
ми приверженцами мрачных взглядов на мир. Просве-
щение и Французская революция не только отмени-
ли идею первородного греха, их историческая роль
еще и в том, что они впервые посулили счастье всем
людям. Оно перестало быть чем-то отвлеченным и
недосягаемым, смутным упованием, путь к которому
пролегает через запутанные лабиринты спасения; сча-
стье существует здесь и теперь, теперь или никогда.
Это глубокий переворот, изменение самой оси ис-
тории; Бентам, основоположник английского утили-
таризма, выдвигает требование «максимального сча-
стья для максимального количества людей», Адам Смит
видит в желании человека улучшать условия своей
жизни печать Божественного, Локк советует избегать
uneasiness, неудобства, - словом, стремление к земно-
му благополучию представляется всем абсолютно ра-
зумным. Какая изумительная вера в возможности че-
ловека, в то, что он способен прекратить бесконечные
рассуждения о несчастном уделе и обратить свою
волю на созидание чего-то нового, то есть лучшего;
что наука, образование и коммерция общими усили-
ями установят на земле золотой век человечества.
В 1814 г. утопист Сен-Симон предсказывал наступле-
’ О взглядах Вольтера на проблему зла см. основательный труд:
Bronislaw Bazcko. Job mon ami: Essais. Paris: Gallimard. 1997, a
также: Ernst Cassirer. La phiposophie des Lumieres. Campen: Agora.
P. 207-208.
36
ние этой счастливой эпохи через несколько поколе-
ний (продолжая идеи Френсиса Бэкона, который еще
в XVII веке мечтал о Новой Атлантиде, государстве, уп-
равляемом учеными). Наконец, убежденность,что люди
сами повинны в своих бедствиях и могут сами спра-
виться с ними, без помощи Верховного Часовщика или
вещающей от его имени Церкви. То было пьянящее чув-
ство мессианского кануна новых времен, когда доли-
на скорби превратится в долину роз. Отныне история
не смердит, а благоухает, мир снова становится общей
родиной, будущее которой волнует каждого человека
также, как собственная судьба после смерти. Посколь-
ку пропасть между человечеством и Творцом все уве-
личивается, начиная со Средневековья, то в устройстве
земного существования люди могут рассчитывать
только на собственные силы. Сама жизнь, как сказал,
пародируя оптимизм Лейбница, Дюпон де Немур, дол-
жна служить доказательством в пользу добра,
Счастье оказывается притягательнее спасения и
величия, ради него люди отвергают идеалы религии
и феодального героизма: «Счастье дороже спасения
и благородства!» В эпоху Возрождения, с ускорени-
ем технического и материального прогресса, меня-
ется представление о земной жизни - она уже не ка-
жется наказанием или бременем. Поскольку человеку
становится под силу преодолеть нищету и стать хо-
зяином своей судьбы, он уже не испытывает отвра-
щения к себе. «Терпкий вкус жизни» (Хёйзинга)
прельщает умы по всей Европе с конца Средневеко-
вья, заставляет по-новому, более приязненно взгля-
нуть на наш мир; восстанавливается в правах есте-
ство, «торжествует удовольствие» (Поль Бенишу*).
* Поль Бенишу (1912-2001) - французский историк литерату-
ры и философ.
37
Мир - плодородный сад, а не пустырь или загон, в
нем существуют настоящие радости и страдание не
является квинтэссенцией человеческого опыта (о чем
свидетельствует целая утопическая традиция, идущая
от Томаса Мора и Кампанеллы). Главное же, человек
примирился со своим телом: отныне оно не мерзос-
тная бренная оболочка души, опасный источник заб-
луждений, а единственный, незаменимый челн, несу-
щей нас по жизненным волнам, самый верный
спутник и друг, его следует холить и лелеять по всем
правилам медицины и гигиены, тогда как религия
предписывала обуздывать, презирать и предавать заб-
вению плоть. На первый план выдвигается забота о
комфорте: входит в моду мягкая мебель, стенная обив-
ка - все, что придает удобство и предохраняет от тол-
чков и ударов.
Короче говоря, западное общество осмелилось,
вопреки собственным традициям, изменить реакцию
на страдание: не утешаться надеждой намир иной,
а улучшать этот, земной,мир. Эта неслыханная дер-
зость узаконена в американской Декларации незави-
симости, где записано, что «жизнь, свобода и стрем-
ление к счастью» входят в число неотъемлемых прав
человека. Человечество ответственно только перед
самим собой. Как изящно выразился Кант, «от нас за-
висит, чтобы настоящее давало завет будущему»3; и
это завет не столько указующий, сколько «увлекаю-
щий», призывающий переделать планету согласно
человеческим желаниям. Идея прогресса заменяет
идею вечности, надежда переносится в будущее, оно
становится тем местом, где произойдет примирение
человека с самим собой. Здесь сливаются блага лич-
’ Emmanuel Kant. Theorie er Pratique. Paris: Garnier-Flammarion.
P 34-35.
38
ные и коллективные, на чем особенно настаивает
английский утилитаризм, который пытается поста-
вить счастье на службу человечеству, избавив его от
вечной кары. Согласно этомуучению, всякое правед-
ное дело приятно, а неправедное тягостно. Таким об-
разом, человечество постоянно движется к добру;
нравственный прогресс может иногда «прерываться,
но никогда не прекратится» (Кант). Время несет в себе
семена, которые дадут благие всходы, все становится
возможным, даже то, что было невозможно вчера, а зна-
чит, в мире прибавляется справедливости и равенства.
Кажется, тьма Средневековья окончательно миновала.
Самые восторженные умы, как, например, Кондорсе,
считают счастье прямо-таки неизбежным, органиче-
ским следствием триумфального шествия разума, ко-
торое нельзя ни остановить, ни обратить вспять. «Одно
мгновение, - пишет он о Французской революции, -
на целый век увеличило расстояние между вчера и
завтра». Нельзя не стремиться к счастью - таков есте-
ственный закон человеческой души, подобный зако-
нам материи в физическом мире, моральное соответ-
ствие всемирной гравитации.
Парадоксы Эдема
Однако по мере приближения к счастливому будуще-
му оно все отступает и странным образом становит-
ся похожим на христианский рай. Захочешь его схва-
тить - оно испарится, вглядишься попристальнее -
разочарует. Вот почему прогресс толкуется столь раз-
норечиво.- то ради него нас призывают набраться му-
жества и сил и достичь того, что не удавалось преды-
дущим поколениям, то пытаются заслониться от
39
сегодняшних несчастий и переложить улучшение
жизни на плечи далеких потомков. Завтрашний день
снова требует бесконечных жертв, а исторический
оптимизм пылает негасимым огнем чистилища. До
Эдема всегда еще далеко. И у христианских апологе-
тов страдания есть множество последователей в миру
Гегель видит в тяготах, которые претерпевают народы
на протяжении веков, необходимые этапы становле-
ния Духа; Маркс провозглашает насилие повивальной
бабкой истории и призывает искоренить эксплуата-
торские классы ради скорейшего утверждения спра-
ведливого общества; Ницше превозносит жестокость
и боль как средства отбора сильнейших и улучшения
человеческой породы; да, в сущности, любая идеоло-
гия так или иначе требует пожертвовать меньшим
ради большего. Существует множество учений, кото-
рые рассматривают зло как часть добра и видят тай-
ный смысл в самых страшных мучениях. При таком
подходе можно найти оправдание любой катастро-
фе, поскольку она играет свою роль во всемирном
процессе; точно так же любое разрушение готовит
последующее возрождение, и вообще история есть не
что иное, как постепенное превращение заблуждений
в этапы истинного пути. Какие бы кровавые злодея-
ния ни чинили друг другу люди, не стоит ужасаться:
эта кровь послужит развитию всего человечества.
В этом смысле вполне современно звучит вопль Геге-
ля: «Если же вдруг случится нечто такое, чего разум
не может ни усвоить, ни отменить, это будет наруше-
ние мирового порядка, величайшее несчастье»'1. Ког-
да бедствие становится слишком велико, все объяс-
нения и изощренные толкования теряют смысл, а
рассуждения о разумности всего сущего кажутся про-
1 Hegel. La Raison dans 1’Histoire. Paris, 10/18. P. 21 2.
40
сто нелепыми. Однако в отношении к страданию
наши вполне светские современники не далеко ушли
от своих богобоязненных предков. Дело в тем, что
само его существование наносит страшный удар по
их гордости, лишает их иллюзорного всемогущества.
Известно ведь, что во Франции лишь в самые послед-
ние годы XX века врачам было вменено в обязан-
ность облегчать страдания умирающих (а также при-
знано, что новорожденные тоже могут страдать), а
до тех пор считалось, что это сравнительно безбо-
лезненные симптомы близкого конца. Но все самые
невероятные ухищрения философов, идеологов и
правителей, направленные на то, чтобы узаконить
страдания, наталкиваются на непреодолимое препят-
ствие: у всех демократических обществ, чем дальше,
тем больше, проявляется аллергия на страдания. Нас
возмущает, что оно до сих пор существует, да еще и
множится! Еще просветители увязли в противоречи-
ях по этому поводу, и мы до сих пор никак не можем
выпутаться.
Христианские нравственные требования не при-
способлены к нашей грешной земле и пребывают
здесь разве что в зачаточном состоянии. Все на этом
свете бренно и несовершенно, а на искупление мож-
но надеяться только в мире ином. Малодушие, эго-
изм - удел обычных людей, а с праведников и святых
другой спрос - они должны расточать бесконечную
любовь и милость. Иными словами, религия всегда
имеет важное преимущество перед идеологией: ей ни
к чему предъявлять доказательства. Обещанное ею -
вне времени и человеческих мерок, иное дело зем-
ные идеалы, подлежащие проверке. Причина краха
коммунизма как раз в чудовищном несоответствии
радужных посулов и гнусной реальности. Мало обе-
щать рай на земле, надо еще и воплотить его в жизнь
41
в виде конкретных благ и удобств, причем всегда со-
храняется риск обмануть ожидания.
Есть и еще одно неудобство. Религия предостере-
гает от слишком точных описаний рая; да и невоз-
можно отчетливо представить себе этот блаженный
край, где нет ни голода, ни жажды, ни зла, ни времени
и где воскресшие во плоти будут наслаждаться веч-
ной молодостью и пребывать в вечном свете, окру-
женные сонмом святых и ангелов. В отличие от сек-
тантов-милленаристов, Церковь всегда толковала
эсхатологические тексты как аллегории. Все моноте-
истические религии мудро постановили, что вообра-
зить божественную обитель невозможно. Для этого
экстаз и визионерство должны были бы достигнуть
такого накала, на который человек не способен. Если
бы кто увидел Бога воочию, он был бы испепелен на
месте; Бог по своей природе невидим, непостижим и
непредставим. Мы не можем сказать, что есть Бог, мо-
жем только перечислить, чем он не является, опреде-
лить его «через отрицание» (Дионисий Ареопагит).
Идея спасения сильна тем, что подразумевает не-
выразимое состояние вне бытия, вблизи Бога. «Стро-
гий богословский постулат заключается в том, что
спасение недостижимо никоим образом»5, светская
же концепция счастья, напротив, требует его скорей-
шего осуществления. Грубое мирское мышление не
терпит неясностей и отсрочек. В этом смысле идея
прогресса разумна, ибо по умолчанию предполагает,
что счастливые приобретения не исчерпываются се-
годняшним днем. Мы подозреваем, что рай, снизой-
ди он землю, означал бы вечную скуку, а потому, дабы
не разочаровываться, втайне желаем, чтобы наши
мечты никогда не сбылись вполне; прогресс прелыца-
5 Clement Rosset. L’Objet singulier. Paris: Minuit. P. 17.
42
етнас еще и тем, что дает время вызреть новой партии
удовольствий, взамен старым. В тумане будущего по-
блескивают искры новых вожделений. Так что, воп-
реки известному изречению, счастье может иметь
историю. Смысл, который мы вкладываем в это сло-
во, меняется в зависимости от того, каковы устрем-
ления той или иной эпохи, того или иного общества,
ее критерии хорошего и дурного. Счастье питается
как непосредственным ощущением, так и упованием
на нечто способное открыть новые источники радо-
сти, новые горизонты. !
ч
Страдание упорствует
С тех пор как целью жизни стал не долг, а благополу-
чие, любая неприятность прямо-таки оскорбляет нас.
В XVIII веке, как и сегодня, неизбывность страдания,
этой безжалостной проказы рода человеческого, ка-
жется абсолютно неприемлемой. Христианство, бу-
дучи осмотрительным, не задавалось целью искоре-
нить зло на земле, такова была сумасшедшая, близкая
кязычеству идея пелагиан*. Паскаль называл безуми-
ем желание человека своими силами избавиться от
бедствий. Просветители же верили в то, что челове-
чество исцелится объединенными усилиями науки,
техники и разума. И эту уверенность не стоит спи-
* Пелагиане - сторонники признанного еретическим учения
христианского аскета Пелагия (около ЗбО - после 418), счи-
тавшего, что спасение зависит от собственных нравственных
усилий человека, и отрицавшего наследственную передачу
первородного греха. Пелагианство осуждено как ересь на
Карфагенском соборе (418), затем на 3-м Вселенском соборе
(431).
43
сывать на оголтелый оптимизм - она основана на
добротной смеси расчета и доброй воли: действи-
тельно, почти все терзающие человечество недуги
вполне возможно извести. Это просто вопрос време-
ни и терпения. Однако страдание, бесконечно возоб-
новляющееся, разрушает эту иллюзию, рожденную
предельно рациональным подходом к миру. В наше
время человеку, лишенному всякой поддержки Про-
видения, надлежит самому искоренить страдание
настолько, насколько это в его силах, - тяжкая, но и
вдохновляющая ответственность, Вера в первород-
ный грех, этот кусочек ада, который каждый несет в
себе, была очень удобной и поддерживала безмятеж-
ность: эта вина терялась во тьме веков, делилась на
всех, так что отдельный человек не надрывался под
бременем, которое отягощало все человечество. В ко-
нечном счете никакой трагедии: какие бы страшные
вещи ни происходили в истории, они только подтвер-
ждали изначальную греховность и необходимость
искупления.
Совсем другое дело, когда зло разражается на фоне
веры в добрую природу человека: это ересь, это крах.
В этом случае мы не пропускаем ни одного плачев-
ного случая, ни одного падения, которые разрушают
радужные представления человечества о самом себе.
Почва уходит из-под ног! И пока одни, революцио-
неры, пытаются решить проблему в целом, другие,
реформисты, - по частям, у нас закрадывается подо-
зрение, что все это напрасный труд и несчастья все-
гда будут, как тень, сопутствовать человеку. Еще преж-
де чем Французская революция продемонстрировала
миру тесный союз добродетели и эшафота и развен-
чала миф об идеальном обществе, весь предшество-
вавший ей век прилежно искал пути к счастливой
жизни. Были попытки начать счет с нуля, стереть
44
клеймо греховности - тщетно, все шло по-прежне-
му. Решительно, старый порядок не желал умирать.
Человеческий ум, даже освобожденный от пут неве-
жества и предрассудков, постоянно наталкивался на
зазор между теорией и практикой.
Без религиозного обоснования страдание потеря-
ло смысл и досаждает нам, словно пакет с отбросами,
от которого никак не отделаться. Неизвестно поче-
му, оно не исчезает и превратилось в злейшего врага,
которого надо уничтожить, чтобы он не мешал уста-
новить на земле разумный порядок Вчера оно служи-
ло искуплению, сегодня от него один вред - только
успевай все чинить и латать. Да еще, каким-то стран-
ным образом (об этом мы поговорим в дальнейшем),
чем упорнее мы его изгоняем, тем больше оно разра-
стается, захватывая все новые области. Несчастьем
называется теперь все, что не поддается рационально-
му объяснению, мешает гармонии чувств, препятству-
ет прогрессу, и общество, провозгласившее всеобщее
счастье, превращается в общество вечно страдающее,
терзаемое страхом смерти, болезни, старости. Оно
сохраняет маску-улыбку, но всюду чует гнилостный
смрад.
Мало того, не успело удовольствие сбросить око-
вы морали, как попало в другой капкан: его подстере-
гаег скука. Чтобы спокойно наслаждаться, недоста-
точно отбросить табу и страхи. Счастье зиждется на
твердой экономической базе, все в нем должно быть
рассчитано и взвешено, ему необходимы разнообра-
зие и контраст. Пресыщение для него худшая поме-
ха. Об этом хорошо сказано у Вольтера, одного из
первых создателей и критиков теории счастья. Чело-
век, пишет он в «Кандиде», мечется между «судорож-
ной суетой и сонной скукой». Юлия из «Новой Элои-
зы» говорит еще яснее: «Я всюду вижу поводы для
45
радости, но не радуюсь... я слишком счастлива и по-
тому скучаю» (часть IV, письмо VIII). Подобные иску-
сительные речи хотя и не разрушают великую эйфо-
рию, но портят ее глянец. Счастье капризно, и самая
большая угроза для него не в том, что его задушат зап-
реты, а в том, что оно иссякнет само собой, если не
будет ничем ограничено. А именно с XVIII века до-
вольство будет идти об руку с праздностью (как уже
было когда-то в античном мире).
Итак, едва выйдя из купели, счастье наталкивается
на два препятствия: оно растворяется в будничной
жизни, и его вечно преследует неотвязное страдание.
Эпоха Просвещения взяла на себя непомерно труд-
ную задачу: достойно соперничать с самым лучшим,
что есть в христианстве. Наше время претендует на
то, чтобы, дискредитировав все религии, предложить
нечто лучшее. Значительные идеологические доктри-
ны последних двух веков (марксизм, социализм, фа-
шизм, либерализм), возможно, и были земными за-
менами духовных учений, созданными ради того,
чтобы избавить человека от ига страданий. Вот по-
чему, по гениальному выражению Честертона, совре-
менный мир «полон христианских идей, доведенных
до безумия». Счастье - одна из таких безумных идей.
XVIII век был вовсе не бесшабашной гулянкой, а вре-
менем хрупкого благополучия, эпохой чувствительных
душ, огорченных несбывшимися надеждами. XX век не
столь щепетилен.
Глава III
Составляющие счастья
Мы все здесь счастливы.
Кубинский лозунг
Касторама - спутник счастья.
Французская реклама
/Цдай-лама счастлив и источает счастье.
Далай-лама и Говард Катлер.
Искусство быть счастливым
Проснувшись утром, мы можем сами выбирать между хорошим
и плохим настроением. Такой выбор всегда существует.
Линкольн говорил, что люди способны быть
настолько счастливыми или несчастными, насколько
сами захотят. Тверди себе: «Все отлично,
жизнь прекрасна, я выбираю счастье».
Ты можешь быть творцом собственного счастья,
вменить себе в долг быть счастливым.
Составь список положительных, оптимистических
мыслей и повторяй их по нескольку раз в день.
Норман Винсент Пил.
Сила позитивных мыслей
В 1929 году Фрейд опубликовал работу «Неудовлет-
воренность культурой», в которой утверждал, что сча-
стье невозможно. С одной стороны, чтобы жить в
обществе, человек вынужден отказываться от части
своих желаний (ведь любая культура строится на по-
давлении инстинктов), и эта часть все время увели-
чивается. С другой стороны, его постоянно подсте-
регают несчастья, источником которых могут быть
и природа, и здоровье, и отношения с другими людь-
ми. «В план „Творения1', - заключает Фрейд, - не вхо-
47
дило, чтобы человек был счастлив. То, что мы назы-
ваем счастьем, есть, в соответствии с самым точным
смыслом этого слова, удовлетворение, обычно вне-
запное, какого-нибудь достигшего большой степени
напряженности желания и, в силу самой своей при-
роды, может быть лишь эпизодическим феноме-
ном»1.
Итак, то, что представлялось химерическим отцу
психоанализа, стало всего полвека спустя чуть ли не
долгом. Дело в том, что за это время произошли две
революции. Во-первых, капитализм из системы про-
изводства, основанной на труде и накоплении, пре-
вратился в систему потребления, которое предпо-
лагает расходы и, более того, расточительство. Этот
новый принцип не отторгает удовольствие, а, на-
против, органично включает его, стирая антагонизм
между экономической машиной и нашими аппети-
тами и даже делая их двигателем развития. Главное
же, западное общество, миновав первоначальный,
авторитарный период демократии, утратило жест-
кий сословный каркас, и человек получил полную
автономию. Став «свободным», он лишился выбора:
поскольку на дороге в Эдем не осталось препят-
ствий, он, так сказать, «обречен» на счастье, иначе
говоря, если он несчастлив, то ему остается пенять
на себя.
В XX веке идея счастья получила двоякое толкова-
ние,- в демократических странах она выражается в
ненасытной жажде всяческих наслаждений (всего
пятнадцать лет отделяют освобождение Освенцима
от начала потребительского бума в Европе и Амери-
ке), тогда как в коммунистическом мире растворяет-
ся в официально предписанном всем благоденствии.
' Цит. ncr.Sigmund Freud. Malaise dans la civilisation. Paris: PUF. P. 20.
48
Сколько людей загублено с намерением облагоде-
тельствовать человечество и насильно привести его
к совершенству! Став частью политической доктри-
ны, счастье превратилось в страшное оружие массо-
вого уничтожения. Никакие жертвы, никакие чистки
человеческого стада не кажутся чрезмерными, если
их цель - светлое будущее. Грядущая идиллия обер-
нулась кошмаром.
Однако предметом наших теперешних размышле-
ний будет не известный всем разгул тоталитаризма и
не торжество принуждения, описанное Оруэллом или
Хаксли (хотя многие черты нашего общества напо-
минают их романы «О дивный новый мир» и «1984»).
Мы займемся другим явлением, свойственным инду-
стриальной эре и связанным с постоянным стремле-
нием жить лучше. Если прежде долг заявлял о себе в
категориях закона и необходимых усилий, то теперь
он словно бы кокетливо заигрывает с нами, неотступ-
но, как ангел-хранитель, следует за каждым и нашеп-
тывает,- смотри не забудь быть счастливым! Антиуто-
пии нападали на слишком безупречный строй, в
котором все расписано по часам; мы же носим неумо-
лимые часы внутри себя.
Механизм самовнушения
В силу какого порочного механизма право, за кото-
рое дорого заплачено, превратилось в обязанность и
то, что вчера было под запретом, сегодня стало нор-
мой? Дело в том, что наш культ благополучия зиждет-
ся на идее, что все в наших силах: мы хозяева своей
судьбы, мы сами распоряжаемся удовольствиями,
сами себе их устраиваем, как и когда хотим. И вот уже
4 Зак. 1 ] 73
49
счастье входит, наряду с наукой и техникой, в число
прометеевых подвигов человечества; мы должны
производить счастье, как товар, и производить впе-
чатление счастливых. Об этом на все лады твердит
премудрость истекшего века: чтобы достичь хорошей
жизни, достаточно ее пожелать. Например, французс-
кий философ Ален в своих «Разговорах», которые он
писал с 1911-го по 1925 год и которые, едва выйдя в
свет, приобрели необыкновенную популярность,
отождествляет радость с физическим упражнением,
а печаль объясняет меланхолическим темперамен-
том. Чтобы избавиться от мрачности и уныния, надо
просто «решить быть счастливым»; этому искусству
следует обучать детей. Если человек принимает реше-
ние никогда не жаловаться и сохранять бодрость, он
непременно будет вознагражден.
Что бы вас ни угнетало: колики в животе, дождли-
вая погода, пустой кошелек, - «быть счастливым - ваш
долг по отношению к окружающим»2. Ален рассмат-
ривает это усилие оставаться счастливым, скорее, как
проявление учтивости, хороших манер: «бодрость -
- Alain. Propos sur le bonheur. Выражение «долг быть счастли-
вым» восходит к Мальбраншу, который употребляет его в кон-
тексте духовного самосовершенствования, считая, что путь
к спасению пролегает через любовь к самому себе. К нему
прибегает также Кант, говоря о неком промежуточном им-
перативе, который предваряет главенство нравственного за-
кона: «Обеспечить собственное счастье - долг (пусть хотя бы
косвенный) каждого человека, ибо недовольство своим по-
ложением, обремененность множеством забот и неудовлет-
воренных нужд вполне могут заставить пренебречь обязан-
ностями» («Основы нравственной метафизики»). И, наконец,
оно в ходу у прагматиков, призывающих человека мобили-
зовать все свои возможности, чтобы получить максимум удо-
вольствия.
50
долг вежливости» (Мария Кюри), не следует досаждать
окружающим своими неприятностями и отравлять
радость общения кислым видом. Долг жизнерадост-
ности в данном случае не система, а просто правило
приличия, требование общежития.
«Яства земные» (1897) Андре Жида - настоящий
манифест плотских и чувственных радостей, автор
проповедует ненасытность, предпочитает желание
удовлетворению, жажду - утолению, стремление -
обладанию. Ав «Новых яствах» (1935) он находит для
этой воинствующей чувственности выражения, ко-
торые составят кредо нынешнего времени - эпохи
«счастья для всех» (таков лозунг поколения, «присту-
пающего к жизни во всеоружии радости»). «Каждому
живому существу причитается столько счастья, сколь-
ко способны вместить его душа и его чувства. Если
меня лишают хоть малой его толики, значит, меня об-
крадывают».
Наконец происходит взрыв мая 1968 года и про-
возглашается свобода человека удовлетворять все
свои желания. Годом раньше появился «Трактат об
умении жить для молодых поколений», автору кото-
рой, Раулю Ванейгему, удалось точно выразить дух
времени. Со страстью и гневом обличает он жалкое
прозябание, в которое превратилась человеческая
жизнь по вине меркантильной дряхлой буржуазии.
Восставая против этого рабства, он ратует за свобод-
ный союз индивидов, который обеспечит каждому
право на «пир всех возможностей, букет всех удоволь-
ствий». Помимо призывов к насилию и кровавой бане
для эксплуататоров и «блюстителей скуки», у Ваней-
гема можно найти несколько броских фраз, которые
потом, в мае, стали излюбленными революционны-
ми лозунгами. Например: «Мы не хотим жить в мире,
где, чтобы не умереть от голода, надо умирать от ску-
51
ки!» Или такой патетический вопль: «Мы рождены не
для того, чтобы стареть и умирать!» Ванейгем не про-
сто отстаивает волюнтаристский подход к жизни,
выступая наследником де Сада, Фурье, Рембо и сюр-
реалистов; согласно его теории, яркость существова-
ния завоевывается в беспощадной борьбе освободи-
тельных сил с духом покорности. Никаких полумер;
необходимо открыть войну на двух фронтах - с ра-
бом внутри себя и с армией хозяев, стремящихся под-
чинить нас. Либо победа, полноценная жизнь, либо
жестокое поражение: «Горе тому, кто на пути к цели
откажется от радикальных требований и бурных дей-
ствий. <...> Каждое такое отречение на руку реакции,
которая ведет человечество к гибели».
Деятели 1968 года и сам Ванейгем с отвращением
отбрасывали слово «счастье», поскольку оно отдает
мелкобуржуазной пошлостью, глянцевыми идилли-
ями потребительства и шарлатанской психологией.
Как прежде битники и хиппи, они протестовали про-
тив идеалов спокойной обеспеченной жизни, воп-
лощением которых в пятидесятые годы была амери-
канская мечта: благополучное семейство с машиной
и загородным домиком, сияющие рекламной улыб-
кой супруги в обнимку с холодильником. То есть
против всего того, что Генри Миллер в одном неве-
роятно едком антиамериканском тексте назвал в
1954 году «кошмаром с кондиционером». Но в силу
иронии, на которую так щедра история, бунт во имя
свободы желаний, в свою очередь, окостенел, пре-
вратившись в новую догму счастья; как выяснилось,
нападкам подвергалось не само понятие, а слишком
узкое его толкование. Толкование расширили, поня-
тие оставили, и, как часто бывает, самые ярые враги
системы превратились в ее самых ревностных адеп-
тов...
52
В шестидесятые годы оживает и другая иллюзия,
прямо восходящая к Просвещению: о том, что доб-
родетель и наслаждение, нравственность и инстинкт
могут отлично уживаться и вести человека к долгу
легким путем3. Счастье и закон совместимы, полагал
рационалистический оптимизм XVIII века. Грех есть
следствие запретов, в желании как таковом нет ни-
чего преступного - таков постулат шестидесятых и
семидесятых, когда была широко распространена
иллюзия о том, что все человеческие наклонности
одинаково достойны уважения и все они могут гар-
монично уживаться. Никому тогда не приходила в го-
лову мысль, которую высказывал еще де Сад, более
прозорливый, чем современные вольнодумцы: пре-
клонение перед капризом, невинной прихотью, ко-
торым предоставлено решать, что такое добро и зло,
может оправдать любое насилие. Ко всему этому надо
прибавить грандиозную и нелепую доктрину (ее так
или иначе проповедовали и Гроддек, и Райх, и Марку-
зе), согласно которой удовольствие и оргазм способ-
ны не только преобразить общество, но и избавить от
старости и смерти, которые Ванейгем объявлял не
естественными явлениями, а «гигантским коллектив-
ным самовнушением».
С Алена начинается, постепенно набирает силу и
к концу века окончательно утверждается представ-
ление о том, что счастье - не столько право, сколь-
ко обязанность человека. И даже если мы не могли
бы точно процитировать ни одной из этих идей, мы
все равно их унаследовали, потому что они раство-
рены в общественной атмосфере, которой все мы
сегодня дышим. Мало того, что удовольствие, здоро-
5 О том, как естественный закон превращается в нравственный
императив, см.: Robert Mauzy. Op. cit. P. 145.
53
вье и блаженство стали синонимами, поскольку ме-
рилом всего объявлено тело, но каждый, кто не лу-
чится счастьем, становится подозрительным - он
преступает табу, предписывающее всем тянуться к
совершенству.
Мне возразят, что в XX веке существовали более
мрачные, даже трагические взгляды на жизнь: экзи-
стенциализм, другие пессимистические философ-
ские школы, не говоря уж о литературе. Однако все
они в той или иной мере служили орудием освобож-
дения, ратовали за раскрепощенную личность, ко-
торая сама себе, без всяких богов, устанавливает
законы. А наш конец века, следуя тенденции, уже
заметной на рубеже XIX и XX столетий, поставил сво-
боду на службу счастью, а не наоборот, и именно сча-
стье полагал конечной точкой процесса эманси-
пации. Еще Бенжамен Констан определял свободу
«новых людей» как «право на частные удовольствия»
и ревностную заботу о личной независимости. Иде-
ал счастья очень долго противопоставляли буржуаз-
ному культу успеха, но вот оно само становится од-
ним из его компонентов. В пятидесятые годы Альбер
Камю еще мог отстаивать безудержную страсть к
наслаждению и стремление объять весь мир в про-
тивовес догмам сталинизма и казенному француз-
скому ханжеству. Спустя двадцать лет эта страсть
превратилась в рекламный слоган. Отныне я не
только требую счастья от среды, в которой живу, но
и должен поставлять себе его сам, а это не так уж
весело! Став главным гарантом своего неотъемлемо-
го права, я облечен огромной властью над собой,
которая может и окрылять, и обременять меня: если
счастье зависит только от моей воли, то я же един-
ственный виновник своих неудач. Выходит, чтобы у
меня все было хорошо, я должен только захотеть, сам
54
себе предписать и запрограммировать побольше
благ?
От удовольствий не отиазываются
Как получилось, что критика общества потребления,
развернутая в шестидесятые годы, так быстро оберну-
лась триумфом вещизма? Дело в том, что выдвинутые
тогда лозунги: «Всё сейчас и сразу», «Смерть скуке», «Не
теряй времени и наслаждайся без оглядки» - были при-
менены не столько к жизни и любви, сколько к товарам.
Те, кто желал свергнуть установленный порядок, нена-
роком помог утвердиться тотальному меркантилизму.
Голоду и жажде свойственно требовать немедленного
доступа ко всему, что же касается души и страсти, у них
существует свой ритм, свои фазы. Целью была свобода,
результатом стала реклама: раскрепостилось не столько
либидо, сколько неутолимый аппетит к приобретению
и накоплению. Прекрасная роль для революционера -
прокладывать дорогу капиталу. Такая судьба постигла и
рабочее движение, и марксизм, и левых радикалов: под-
вергнув критике слабое звено в системе, они позволи-
ли ей перестроиться с наименьшими затратами. Нечто
похожее произошло с хиппи: в поисках диких, уединен-
ных мест они открыли райские уголки в Азии, Африке
и Океании, которые через тридцать лет наводнили ту-
ристы.
Глупо порицать безудержное потребление, эту иг-
рушку балованных детишек. Оно привлекательно тем,
что предлагает простой, неисчерпаемый и доступный
всем имеющим деньги в кармане идеал. Захотеть и за-
платить - вот и все, что нужно для его осуществления.
Мы объедаемся, как младенцы, которых кормят с ложеч-
ки. И, что бы ни говорили, это доставляет нам удоволь-
55
ствие, точно также мы обожаем все, что предлагает нам
мода, как будто выбрали это сами. Со времен Шарля
Фурье известно: от удовольствий, которые разругали и
прокляли, не отказываются, их прячут до времени и за-
меняют на другие, еще большие. Вам претит вещизм, вам
противны толпы, наполняющие супермаркеты и фир-
менные магазины? Придумайте другие радости, другие
соблазны! Но только не стенайте и не обличайте!
Навязчивая щедрость
История освобождения нравов - причудливая штука;
мы знаем наизусть все ее перипетии, но повторяем их
снова и снова, упиваясь горечью очередного обрат-
ного витка. На протяжении многих веков тело всячес-
ки принижалось и попиралось религией, так что стало
в западной цивилизации символом испорченности. Те-
перь же, когда плоть реабилитирована, происходит
нечто странное: вместо того чтобы безнаказанно пре-
даваться удовольствию, люди испортили его переса-
женными извне внутрь запретами. Удовольствие, от-
равленное тревогой, само себя судит и само себя карает,
причем не за то, что нарушает заповеди или оскорбля-
ет целомудрие, а за ущербность, ибо оно никогда не
достигает полноты и совершенства. Счастье и нрав-
ственность, прежде непримиримо враждовавшие,'
ныне слились воедино: безнравственно не быть счаст-
ливым, Суперэго проникло в крепость Удовольствия и
подчинило его своей жесткой власти. Чувство вины за-
менили бесконечные терзания. Сладострастию теперь
никто не мешает, но оно обросло проблемами. Вместо
обуздания желаний эталоном стало их полное насы-
щение, но необходимость соответствовать эталону
56
сама по себе служит уздой1. Каждый из нас отвечает за
свой тонус и хорошее настроение, от нас требуется ни
в чем себе не отказывать и активно, без устали улуч-
шать свою жизнь. Общепринятая норма ничего не зап-
рещает и не отнимает, а с материнской заботливостью
щедро поощряет наши аппетиты.
Но такая щедрость не имеет ничего общего со сво-
бодой. Она настолько навязчива, что доводит нас до
изнеможения, а потом сама же старается нас от него
избавить. Цифры и образцы, которыми она нас засы-
пает, порождают новый тип предосудительного де-
зертирства, которое выражается не в лени и сибарит-
стве, а в меланхолии, унынии, депрессии. Счастье
перестало быть внезапно выпадающей на нашу долю
удачей, яркой вспышкой на фоне серых будней, и пре-
вратилось в нечто постоянное и насущное. Как толь-
ко желанное становится возможным, оно тут же при-
числяется к разряду необходимого. То, что вчера
казалось редкой роскошью, сегодня с невероятной
быстротой превращается в обыденность. Повседнев-
ная жизнь похожа на безостановочно вращающийся
турникет, выбраковывающий тех, кто не успел или
кого зашибло. Не только состоянием и властью оп-
ределяется сегодня положение в обществе, но и вне-
шним видом; мало быть богатым, надо еще оставать-
ся в форме, это новый критерий отбора, ничуть не
менее суровый, чем деньги. Хорошо выглядеть стало
новым этическим принципом, на который работают
бодрая реклама и глянцевый рынок.
Л Эта логика уже была исследована в книге: Pascal Bruckner et
Alain Finkielkraut. Le Nouveau Desordre amoureux, Paris: Seuil.
1977; ту же тему развивает Жан-Клод Гийбо (см.: Jean-Claude
Gillebaud. La Tyrannic du plaisir. Paris: Seuil. 1998), где ставится
вопрос о месте запрета в современном обществе.
57
«Стань лучшим другом самому себе, будь достоин
себя, думай о лучшем, живи в гармонии с собой и т. д.».
Множество книг на эту тему заставляет думать, что
осуществить подобные призывы не так-то просто.
Счастье стало не только объектом колоссальной ин-
дустрии, наряду с духовной пищей, но и новейшим,
причем основополагающим, нравственным прин-
ципом; вот он - источник депрессии, вот почему
любое несогласие с этим назойливым гедонизмом
приводит к краху. Мы виновны в том, что у нас не
все благополучно, и отвечаем за это перед окружа-
ющими и перед собственным внутренним судом.
Взгляните на фантастическую статистику - прямо
как в бывших странах коммунистического блока,
когда 90 % опрошенных корреспондентом журнала
заявляют, что они счастливы! Никто не осмелится
признаться, что иной раз ему бывает плохо, из стра-
ха потерять приличное положение в обществе5.
Странным образом доктрина удовольствий, ста-
новясь воинствующей, возвращает прежнюю силу
запретам, только кардинально меняет их направлен-
ность. Смутное ожидание чудного времени смени-
лось присягой, данным самим себе обетом превра-
тить трудность бытия в постоянную сладость. Забыв,
что счастье обретается косвенным путем, что оно
наступает или не наступает, когда мы преследуем
иные задачи, нам внушают, что оно само есть пря-
мая цель, которая достигается с помощью опреде-
ленных рецептов. Какие бы средства вы ни выбрали:
психологические, соматические, химические, духов-
ные или электронные (есть люди, видящие в Интер-
нете не просто прекрасный инструмент, а некий
новый Грааль, воплощение всемирной демокра-
’ Анкета «Фигаро-магазин». 1998,10 ноября.
58
тии6), исходная точка одна,- успех обеспечен, если со-
блюдать определенные правила «позитивного поведе-
ния» и «этические установки»7. Поразительный пример
того, как извращается само понятие воли: ее пытаются
распространить в сферы психики и эмоций, традици-
онно считавшиеся ей неподвластными. Воля тщится
изменить то, что от нее не зависит (подчас не глядя на
то, что могла бы изменить). Счастье стало частью все-
общей программы тотального потребления и государ-
ственного попечения и одновременно системой вза-
имного запугивания, в которой участвуем мы все.
Каждый в ней и жертва, и террорист, ибо не имеет дру-
гого способа отражать нападки, кроме как, в свою оче-
редь, нападать на других за их слабости и промахи.
i
Здоровье, секс и постоянная тревога
Две области, в которых благополучие вменяется нам
в обязанность особенно настоятельно, это половая
жизнь и здоровье; то и другое тщательно оценивает-
ся и находится под пристальным вниманием.
Эротика вносит в любовь количественный, мате-
матический критерий; любовники проходят экзамен
в постели, проверяют сами себя: «На должной ли мы
высоте?» И ищут материальных доказательств своей
6 См. на эту тему основательный труд: BernardLeclair. Industrie
de la consolation. Verticales. 1998.
7 Le dala'i-lama et Howard Cutler. L’Art du bonheur. Paris: Robert
Laffont. 1999- P. 35. «Надо строить мир так, чтобы дети были
постоянно погружены в позитивную атмосферу», - сказал он
же в беседе с Фабиеном Узки (см.: Le dala'i-lama etFabien Ouaki.
La vie est a nous. Presses-Pocket. 1998. P. 145).
59
страсти, прибегая к новейшему оракулу - сексологии.
Порядок действий как в школе или в кулинарии: сде-
лаешь все по рецепту - получишь хорошую отметку.
Тестами удачного брака или союза служат позы и лас-
ки, влечения и содрогания, партнеры составляют пе-
речень наслаждений, соперничают с другими парами
в шумных излияниях, эксгибиционистских сценах,
присуждают друг другу высшие награды или оценки
«сносно» и стараются таким образом убедиться в ка-
честве своих чувств. Любовь, которую всегда подсте-
регают сомнения, как будто бы приобретает большую
ясность и наглядность. Сексуальное удовольствие,
когда-то требовавшее известной дерзости, преврати-
лось после раскрепощения нравов в нечто банальное,
но если чувства непостоянны и стираются со време-
нем, то только на него и можно опереться, только оно
сгущает мимолетные порывы в весомую массу. Циф-
рами исчисляется гармония, проверяется любовная
состоятельность.
Точно так же постоянная забота о здоровье, вмес-
то того чтобы облегчать жизнь, отяжеляет каждый
наш шаг медицинскими веригами. Медицина захва-
тывает территории, где прежде распоряжались при-
вычки и обычаи: усложнился подход к коллективным
увеселениям и занятиям, их теперь рассматривают с
точки зрения полезности или вредности. Пища, на-
пример, делится теперь не на хорошую и плохую, а
на здоровую и нездоровую. Усвояемость важнее вку-
са, сбалансированность важнее разнообразия. Засто-
лье - это уже не просто обильное угощение и дру-
жеское общение, но еще и аптека, где тщательно
взвешиваются жиры и калории и пережевываются
продукты, необходимые для функционирования
организма. Надо пить вино не ради удовольствия, а
для эластичности сосудов, есть зерновой хлеб для
60
ускорения пищеварения и т. д. (Но вот, однако, пара-
докс: именно в Соединенных Штатах, где эта одержи-
мость гигиеной максимально развита, сильно, как
нигде, пристрастие к «тяжелой пище» и неудержимо
растет количество тучных людей.) Потому что важ-
нее всего не прожить сполна отпущенный нам срок,
а продержаться как можно дольше; естественную воз-
растную череду потеснило долголетие.
Продолжительность жизни стала непререкаемой
ценностью, даже если она достигается ценой жестоких
ограничений. Взять хоть того американского студента,
который ест раз в день, чтобы дожить до ста сорока лет:
он тощ, как скелет, и признается, до чего ему тошно. Или
фанатиков долгожительства, которые съедают не боль-
ше каких-нибудь 80 молекул в сутки, желая перешагнуть
заветный столетний рубеж. До недавних пор «выиграть
время» означало освободить какое-то его количество
и употребить не на тяжелый, изнурительный труд а в
личных целях. Теперь же это значит развивать бешеную
деятельность и с маниакальным упорством отвоевывать
год за годом у нормального хода вещей. Не приходится
отрицать огромного прогресса, достигнутого в этой
области, но ведь продлевается не столько жизнь, сколь-
ко ее последняя часть, и это бесконечное растягивание
приводит к тому, что чуть не весь континент заселен
стариками и западные страны напоминают геронтоло-
гические клиники (вот почему идеологией стареющих
наций становится культ молодости). Наши жалкие вы-
лазки в обетованную землю абсолютного здоровья” не-
многим отличаются от умерщвления плоти, которому
" Люсьен Сфец прекрасно показал эту био-экологическую уто-
пию безупречного здоровья, нацеленную на то, чтобы очистить
человека и планету и превратить Землю в новый технократи-
ческий рай. См.: Lucien Sfez. La Sante parfaite. Paris: Seuil. 1995.
61
предавались когда-то в благочестивых целях. Озабочен-
ные тем, чтобы устранить любую аномалию, любой
изъян, люди забывают, что главное преимущество здо-
ровья заключается в безразличии к себе или, как гово-
рил Лериш, в «молчании организма» (даже если оно об-
манчиво). Ныне власяницу надевают не для того, чтобы
усмирить мятежную плоть, а для того, чтобы наказать
несовершенное тело за несоответствие идеальным об-
разцам. Словно вновь зазвучали старые христианские
пророчества (отголосками которых полна фантасти-
ческая литература) о бессмертии и воскресении «тел
во славе», неувядаемых и нетленных. Наши псевдона-
учные бредни восходят непосредственно к религии и
представляются осуществлением ее упований.
Только больной человек может полагать, что «здо-
ровье - это счастье»9. Для здорового оно просто дан-
ность, ни больше ни меньше. Видеть в нем какую-то
особую благодать - значит подразумевать, что все люди
страдают смертельными недугами, но не знают этого,
и надо им открыть глаза. Мы постоянно должны от
чего-то спасаться: от высокого давления, вялого пище-
варения, склонности к ожирению - и никогда не бы-
ваем достаточно худощавыми, достаточно мускулис-
тыми, достаточно загорелыми. Идеальное здоровье -
навязчивая идея, она никогда нас не покидает, о ней
все время напоминают окружающие и средства мас-
совой информации. Глядя на этот эталон, который по
мере совершенствования прогностической медицины
и генетической диагностики становится все недоступ-
нее, мы превращаемся в потенциальных инвалидов,
тревожно следящих за колебаниями веса, сердечным
ритмом и упругостью кожи. Мы ревностно осматри-
ваем себя и предаемся самобичеванию, и вот уже воз-
9 Реклама журнала «Санте-магазин». 2000, январь.
62
вращается когда-то свойственное христианству отно-
шению к телу как к источнику скрытой угрозы (Бод-
рийяр). Но боимся мы не адского пламени, а того, что
потеряем форму, будем плохо выглядеть. Подтянутость
в наши дни считается, как считалось богатство у каль-
винистов, знаком избранных, если же человек не сле-
дит за собой, это говорит о его падении, он списан,
неугоден. Не зря наши тренажеры нередко сравнива-
ют со средневековыми орудиями пытки, только мы
истязаем себя по доброй воле. Боди-билдинг - вопло-
щение мечты о том, чтобы перекроить свое тело наи-
лучшим образом, но не странно ли, что гипертрофи-
рованная мускулатура придает ему такой вид, будто с
него содрана или вывернута наизнанку, как перчатка,
кожа; все жилы и связки выступают наружу и словно
кричат о надругательстве человека над самим собой.
Прощай, беззаботность!
Итак, здоровье захватило все области жизни: еще в
1978 г. ВОЗ определила его как «полное физическое,
психическое и социальное благополучие». Для дос-
тижения его не следует пренебрегать ничем, даже
духовными практиками. Различные шкалы ценнос-
тей сочетаются, как по волшебству: доброта1", со- 111
111 «Сочувствие ближнему приносит мне ответное благо. Это луч-
шая защита, и я первый воспользуюсь ею. Она обеспечит мне
душевное спокойствие, физическое здоровье, счастливые дни,
долгую жизнь. Не говоря о будущих жизнях» (La dala'i-lama et
Claude Carriere. La Force du bouddhisme. Presse-Pocket. 1998.
P. 129. Редкий случай книги, составленной из бесед с Его Свя-
тейшеством, в которой интервьюер значительно превосхо-
дит своего собеседника).
63
страдание повышают уровень иммуноглобулина А,
антитела, которое помогает преодолеть респира-
торную инфекцию, продлевает молодость, снима-
ет депрессию11; душевный покой привлекает друзей
и приносит деньги* 12; вера в Бога полезна для здоро-
вья, и верующие дольше живут - всё это научно до-
казано! Вот почему с такой силой растет спрос
на медицинские, лекарственные, эстетические, ре-
лигиозные услуги; лекарства превращаются в пана-
цею, способную улучшить наше самочувствие, пре-
дотвратить угасание чувств, унять тревогу. В своего
рода легальный наркотик, вроде «сомы» из рома-
на Хаксли, призванный, как прозак или мелато-
нин, поднимать настроение, оберегать от непри-
ятностей и сохранять молодость до последнего
" «Когда гарвардский психолог Дэвид Мак-Клеланд показал
группе студентов фильм о работе матери Терезы с больны-
ми и неимущими в Калькутте, эти студенты признали, что он
вызвал в них чувство сострадания. Сделанный сразу после
этого анализ слюны показал, что в ней повысилось содер-
жание иммуноглобулина А, антитела, которое помогает пре-
одолеть респираторную инфекцию. Согласно результатам
другого исследования, проведенного Джеймсом Хаузом из
Мичиганского университета, те, кто регулярно участвует в
благотворительной деятельности, сердечно и сочувствен-
но относится к людям, существенно дольше живут и отли-
чаются крепким здоровьем. И вообще, помощь другим лю-
дям дает нам чувство счастья, вносит успокоение в душу,
снимает депрессию» (Le dala'i-lama et Howard Cutler. Op. cit.
P. 122-123).
12 «Душевный покой я ставлю на первое место, здоровье при-
дет: уравновешенные люди привлекают хороших друзей, жиз-
нерадостное настроение приносит деньги. И уж, во всяком
случае, тот, у кого спокойно на душе, сумеет разумно распо-
рядиться деньгами» (Le dala'i-lama et Fabien Ouaki. Op. cit.
P. 22).
64
дня” Чудо-лекарства делают предосудительными вся-
кие неудобства и недомогания, объявляют уродством
все неурядицы (так виагра, которую придумали ради
удобства, «лечит» перебои желания и требует неизмен-
но бг гящих успехов, отрицая преходящий характер
как лучших, так и худших состояний плоти). Давно за-
быты добрые старые советы на разные случаи жизни,
которые расточал еще Ален: как избавиться от кашля,
икоты, от мушек в глазах и как развлечься в дороге. Все
эти премудрости касались какой-то узкой области и
не претендовали на универсальность. Химия же (тем
более соблазнительная, что достижения ее действи-
тельно велики и неоспоримы) предлагает нам «кар-
манные услады» (как говорил Де Куинси об опиуме),
высшее благо в виде маленькой таблетки.
У здоровья есть свои мученики, пионеры, герои, свя-
тые, но и каждому человеку оно обходится дорого в
обоих смыслах слова: материальном и моральном, по-
скольку требует постоянных забот и проверок Теперь
мы никогда о нем. не забываем, и, таким образом, бо-
лезнь и норма все меньше отличаются друг от друга, а
мы сами поголовно превращаемся в ипохондриков,
страдающих постоянными расстройствами чего угод-
но. Единственная провинность, которую мы еще мо-
жем себе позволить, это не думать о здоровье круглосу-
15 Уильям Регельсон, профессор медицины из Вирджинии и
пропагандист мелатонина, видит такой сценарий будущего
счастья: «У вас день рождения. Чтобы отпраздновать его, вы
отменили в этот вечер все деловые встречи, хотя обожаете
свою работу. Вы сыграете в сквош с другом, потом пойдете с
женой в джаз-клуб. На ночь вы заказали номере джакузи в «Ме-
довом месяце». На следующий день вы пойдете с правнуками
в парк кататься на роликах. И это не картина будущей жизни
ваших внуков, а ваша собственная жизнь» (цит. по: Sarah Da-
niel. Le Nouvel Observateur, 1995).
5 Зак. 1173
65
точно. С самого детства нам велят исправлять свои не-
достатки, переделывать себя с ног до головы. И этот бес-
конечный самоконтроль, эта безостановочная работа
над собой, пусть даже ради каких-то пустяков, вроде
ровного загара или избавления от лишнего веса перед
отпуском, равносильны искупительным моральным
жертвам. Наши наставники в благополучии, пастыри
от религии, психологии, философии или медицины,
похожи на медоточивых инквизиторов, которые отни-
мают у нас главный источник радости: беззаботность,
непринужденность, пренебрежение житейскими ме-
лочами. (Это то, что называется благодатью: блажен-
ная отрешенность, когда тебя перестает преследовать
злобная свора хлопот и дел, когда сходятся удача и слу-
чай и осыпают тебя своими щедротами.) Если в Сред-
ние века каждый живой человек рассматривался как по-
тенциальный мертвец, сегодня, благодаря науке,
каждый теоретически может достичь бессмертия, но
сколько жертв надо принести, сколько усилий прило-
жить, чтобы отвоевать несколько лет и попасть в «рай»
для избранных, для тех, кому за сто. Возможно, наста-
нет время, когда нам придется отстаивать право на то,
чтобы спокойно умирать, как умирали наши предки.
Тревога питается постоянным страхом оказаться не
на высоте, не в тонусе, не в форме и проиграть в жест-
кой вселенской конкурентной борьбе. Мы, как придир-
чивые духовники, постоянно пытаем и наказываем
себя. Всеобщее счастье давным-давно перестало быть
сладенькой кашицей, которая сочилась со страниц
дамских романов и прочей литературной дребедени;
оно стало неумолимой, требовательной, жестокой ре-
альностью1'1. Под доброжелательным, участливым об-
и Неудивительно, что болезни века, как отметил Жан Казнёв (см.:
Jean Cazeneuve. Bonheur et civilisation. Paris: Gallimard. 1962.
66
личьем скрывается умерщвление плоти, запрет быть
довольными собой. Суровые физиономии проповед-
ников былых времен сменились дежурными улыбка-
ми нынешних. Врачевание с улыбкой - это, говоря ком-
мерческим языком, неоспоримое преимущество
буддистов перед христианами. Не из-за этого ли пер-
вые так популярны среди богатых в странах умерен-
ного климата, тогда как католики и протестанты обра-
щают, в основном, бедных в тропических странах?
Любопытно подумать, почему далай-лама, можно
сказать, потерпел на Западе неудачу как политик, но
имеет огромный успех в СМИ. Возможно, промах его
заключался в том, что он избрал пропаганду буддиз-
ма оружием борьбы за Тибет, а в результате вошед-
ший благодаря ему в моду, несколько перекроенный
и подслащенный буддизм вытеснил политическую
сторону вопроса. Представ перед нами изгнанником,
неким азиатским Моисеем, спустившимся с Гимала-
ев, чтобы открыть нам вечные истины, героем уди-
вительной истории, носителем экзотической культу-
ры и традиции, он скоро превратился в светского гуру
(как перед ним Раджниш* *, Махеш Йоги**, как сегод-
Р. 202), связаны с приспособлением к готовому счастью. Это
не меланхолия или сплин, а язва и инфаркт. А Ален Эренберг
убедительно показал, как депрессия, тревожность, затормо-
женность возникают из «усталости от себя» (см.: Alain Ehren-
berg. Fatigue d’etre soi. Odile Jacob. 1998).
* Бхагван Шри Раджниш (род. 1931)- одна из наиболее ярких
и неоднозначных личностей в религиозной истории XX века,
одни считали его святым, великим гуру, другие - авантюрис-
том и шарлатаном.
** Махариши Махеш Йоги (род. 1917) - индусский вероучи-
тель, создатель техники «трансцендентальной медитации*
(1955), основатель «Движения духовного возрождения»
(1957).
67
ня Дипак Чопра*, властитель дум голливудских звезд),
во что-то среднее между семейным психологом, дие-
тологом и духовником; он расточает советы, у него
есть ответы на все вопросы, он полон терпимости и
доброжелательности. Быть может, помимо своей воли
он стал похож на идеальный рыночный продукт, на
торговца вразнос спокойствием и мудростью, каждое
слово которого поддержано закадровым взрывом сме-
ха. Далай-лама - что-то вроде патентованной пище-
вой добавки для души насквозь материалистическо-
го Запада (для сердца больше подходят аббат Пьер**
и покойная мать Тереза) - его приятные пошлости
точно подобраны на вкус европейской и американс-
кой публики. Его личная заслуга заключается в том,
что он, подобно Паоло Коэльо, изобрел некое уни-
версальное духовное эсперанто, язык, легко и безбо-
лезненно доступный всем, способный, как хамелеон,
подстроиться под любую аудиторию. Воплощение
монашеской добродетели, он стал предметом культа,
чуть ли не идолопоклонства, особенно для своих за-
* Дипак Чопра (род. 1946) - американский врач индийского
П]х>исхождения, автор около полусотни модных книг (мно-
гие из них переведены на русский язык), в которых амери-
канский прагматизм и стремление к здоровому образу жиз-
ни сочетаются с традициями древнеиндийской медицины и
философии (New-York. Harmony Books. 1999). Он развивает
идею о том, что дряхлость, немощь и смерть принадле-
жат прошлому и наступает новая реальность, в которой тор-
жествуют радость, созидание, успех и неиссякающая бод-
рость.
** Аббат Пьер (настоящее имя Анри Груэз, 1912-2007) много
лет возглавлял список «самых популярных французов». Уча-
ствовал в Сопротивлении, был членом Национальной ассам-
блеи, основал христианский приют «Эммаус», посвятил всю
жизнь помощи обездоленным.
68
пэдных учеников; рьяно обличая иудео-христианский
обскурантизм, они теряют перед ним всякую способ-
ность критического суждения и в экстазе простира-
ются ниц. Удивительно не то, что далай-лама покоря-
ет многих людей - для этого немало оснований, и
тибетские мудрецы гораздо благороднее тупых ки-
тайских захватчиков, - а то, что он сам почти по-дет-
ски упивается своим успехом и с готовностью идет
на новые и новые рекламные акции, публичные выс-
тупления, интервью. В этом пророке-паяце осталось
так мало нравственной и политической непреклон-
ности, которой сильны великие поборники нена-
сильственного сопротивления: Махатма Ганди, Мар-
тин Лютер Кинг... Он пришел явить нам лицо Востока,
а мы сделали из него скомороха себе на потребу.
В рейтинге религиозного супермаркета он занял пер-
вое место, обогнав устаревших жрецов: Римского
папу, пасторов, раввинов, патриархов и имамов. Не
берусь судить, что будет дальше, но вряд ли буддизм
и тибетские подданные сильно выиграли от этого
триумфа.
Печные неудачники
Есть и такие... Из двух возможностей они неизменно
выбирают худшую и обладают невероятным талантом
влипать в неприятности. Стоит такому человеку куда-
нибудь поехать, как его непременно ограбят или он
подхватит какой-нибудь редчайший тропический ви-
рус. У всех праздник, выходной, а он ходит с кислым
видом, как будто общее веселье наносит ему личное ос-
корбление. Неудачники ухитряются испортить все, за
что берутся, и с достойным восхищения постоянством
«собственными руками куют свое несчастье» (Пауль
69
Вацлавик*). Их жизнь превращается в груду руин, и это
укрепляет их в мысли о том, что такая уж у них судьба.
Они машинально, смеша окружающих, сгребают неуда-
чи, подобно несчастным, к которым липнут все болез-
ни, вплоть до самых страшных, так что они становятся
ходячими медицинскими справочниками. Это настоя-
щие мастера, виртуозы невезенья, с ювелирной сноров-
кой оттачивающие каждую деталь своих злоключений.
И смерть их будет такой же нелепой, как жизнь, несом-
ненно, ужасной, но лишенной всякого величия.
Может, это невроз: одна неудача рождает другую? Не
совсем так. Хронический неудачник, как и все мы, стре-
мится к славе, и постоянное несчастье - единственная
подпись, которую он может оставить в этом мире.
В напряженной борьбе завоевал он право ругать жизнь
и за это получать от нее сполна. Только в бедственном
состоянии несастный чувствует себя комфортно, при-
ятная новость привела бы его в смятение. У обычных
людей бывают хорошие и тяжелые времена, у него же
сплошной кошмар, но это странным образом заставля-
ет его гордиться, верить в некое тайное избранниче-
ство. Пусть он повержен, но там, на самом дне, он вос-
седает на троне - он король отщепенцев!
дя
Крестный путь эйфории
У нового, тиранического счастья есть два способа
держать своих получателей в вечном страхе: это, во-
первых, карающий критерий нормы, а во-вторых,
непредсказуемая манна благодати. Милость, опасная
* Вацлавик Пауль (род. 1921) - австрийский психолог, психи-
атр, психоантрополог, с 1960 г. живет и работает в США.
70
своим непостоянством: те, кого она сегодня косну-
лась - красавцы, счастливцы, везунчники, завтра мо-
гут ее лишиться. К тому же на ничтожно малое число
фаворитов приходится огромная масса изгоев, нося-
щих клеймо еретиков. Такое установление тем более
жестоко, что оно весьма неопределенно, и чем безро-
потнее мы перед ним склоняемся, тем менее внятным
оно становится. Нелегко дается сияющая, хищная
улыбка победителя, ему пришлось немало выдержать
на пути к пьедесталу, и он уже боится, как бы его не
сбросили другие. Об этом нам изо дня в день твердят
так называемые глянцевые журналы для мужчин и
женщин. Пресса, развлекательная, познавательная и
назидательная, или, выражаясь ее собственным язы-
ком, «практичная, занятная и приятная», внушает нам
две противоречащие друг другу вещи. С одной сто-
роны, красота, стройность и удовольствие доступны
всем, кто не поленится приложить усилия; с другой
же, кто о них не заботится, тот сам виноват в том, что
стар, уродлив и невесел. В этом есть демократичес-
кий аспект: физические недостатки преодолимы,
природные данные можно подправить. А есть прину-
дительный: не довольствуйтесь тем, что имеете, вы
способны на большее, не расслабляйтесь, не то ска-
титесь в трясину вместе с нытиками, слабаками и
импотентами15. Такую прессу называют легкой, на
деле же она неимоверно тяжела, каждая страница,
пусть не всегда явно, но настойчиво, вколачивает в
нас гвозди категорических императивов; ей мало
предлагать нам образцы мужчин и женщин всегда
моложе и красивее нас, она еще толкает нас на мол-
чаливый договор: делай, как я говорю, и ты, возмож-
15 Вот, к примеру, заголовки из июльского журнала «Биба»: «Удо-
вольствие прежде всего!», «Да-да, вы можете лучше!».
71
но, приблизишься к этим божественным существам,
что населяют ее номера. Она играет на естественных
страхах людей: постареть, подурнеть, потолстеть, - и
не столько унимает, сколько подогревает их16.
До тех пор, пока счастье оставалось «прекрасным
упованием» (Цицерон), о нем мечтали, к нему устрем-
ляли неуемные желания. Когда же оно стало един-
ственной целью демократических обществ, достижи-
мой с помощью труда, усилий и воли, то, вполне
понятно, превратилось в источник беспокойства. Не-
важно, что искупление касается ныне не только души,
но и тела, от этого ничего не меняется: чтобы стать
достойным своей сущности, нужно искупить грехи;
организм в любом возрасте нуждается в усовершен-
ствовании и починке. Счастье никогда не оставляет
меня в покое, отравляет мне жизнь неисполнимыми
требованиями. Вспоминается таиландский обычай:
королевские чиновники не имеют права умереть,
пока не получат соизволения монарха, к которому
прилагаются цветы и палочка ладана; мы же полага-
емся на суждение торговцев блаженством, чтобы уз-
нать, на правильном ли мы пути. Наш гедонизм не
16 Вот лишь один пример. Журнал «Men’s health» за май-июнь
1999 г. содержит следующие статьи: пять легких способов
похудеть, как растянуть половой акт на три минуты и боль-
ше, как сохранить либидо, как уцелеть при авиакатастрофе,
как пережить сердечный приступ и ссору с супругой, как са-
мому оценить состояние своей предстательной железы, ка к за-
ниматься любовью каждый день до самого последнего. Юмо-
ристический налет заголовков чугь скрашивает скуку и жуть
заезженной шарманки. Думаешь, что листаешь просто жур-
нальчик с картинками, а на самом деле окунаешься в пере-
чень подстерегающих на каждом шагу грехов и пороков,
мысль о которых отравляет любое удовольствие. Развлечение
незаметно переходит в муштру.
72
имеет ничего общего с доброкачественным эпику-
рейством или стихийным дионисийством, он прони-
зан страхом неудачи и порицания. Какими бы при-
лежными учениками мы ни были, все равно, тело
подводит нас, возраст накладывает отпечаток, болез-
ни осаждают со всех сторон, а удовольствия идут ко-
сяком или обходят нас стороной независимо от всех
наших стараний и решений. Стать хозяевами, госпо-
дами удачи и счастья не получается, они упрямо не
желают приходить по заказу и заявляются, когда мы
их не ждем. А намерение произвести полную очист-
ку и дезинфекцию души и тела, ликвидировать все
слабое и хрупкое, изгнать тоску, печаль, хандру наты-
кается на естественные преграды, на инерцию чело-
веческого существа, которая не так просто поддается
обработке. Иначе говоря, в нашей власти избегать и
исправлять какие-то недостатки. Но как мир - это не
просто отсутствие войны, а некое позитивное состо-
яние (определение Спинозы), так счастье - не про-
сто отсутствие несчастья, а некое самостоятельное
чувство, не зависящее от нашей воли и поведения. Мы
можем быть вполне довольны жизнью, не испытывая
эйфории, и даже переживать счастливейшие мину-
ты в тяжелейшие времена.
Достигнутое счастье подобно проклятию, такова,
как свидетельствуют многие авторы, оборотная сто-
рона американской мечты. Люди трудятся не покла-
дая рук, строят рай на земле, вдали от всех творящих-
ся на планете ужасов, и в конце концов видят, что этот
рай заражен злом, что «земля обетованная уже навек
осквернена» (Янкелевич*). Однако рухнувшая мечта
вновь и вновь восстает из пепла, и возрождают ее,
пусть невольно, ее самые лютые критики. А все пото-
* Янкелевич Владимир (1903-1985) - французский философ.
73
му, что наша культура объявляет недолжным то, что в
других считается нормой, то есть обилие страдания,
нормальным же и даже необходимым она полагает
то, что в других почитается за исключение, то есть
счастье. Никто не пытается понять, счастливее ли мы
своих предков: наши представления о том, что счи-
тать благом, а что бедствием, сильно изменились. Но
мы, вероятно, первое в истории общество, в котором
люди несчастны лишь потому, что не счастливы.
Прекрасный пример того, с какой «потрясающей
легкостью стремление к идеалу оборачивается своей
противоположностью» (Исайя Берлин). Мы, каторж-
ники Радости, рабы Удовольствия, употребляя райс-
кие орудия, построили чертоги ада. Каждый из нас
обязан быть жизнерадостным под страхом граждан-
ской смерти, а потому гедонизм превращается в шан-
таж, в повинность и мы томимся под игом деспоти-
ческого благополучия. Несчастье при такой системе
приобретает невероятные размеры, оно включает в
себя все, что отрицается, но не исчезает, оно стано-
вится жутким призраком, тем более устрашающим,
что его нельзя назвать. Оставим, однако, фанатикам
Эдема их догмы и уставы. Нам хотелось бы всего л ишь
облегчить участь наших собратьев, избавить их от
чувства вины: пусть каждый получит свободу быть
счастливым на свой манер, время от времени, или не
быть им вовсе, не мучась при этом стыдом. Долой
предписания, принуждения и указания. Если мы не
хотим, чтобы законная потребность выродилась во
всеобщую кару, нужно без всякого трепета относить-
ся к жестокому идолу счастья.
Часть вторая
Пресный мирх, или
Торжество
посредственности
1 Выражение принадлежит Виктору Сегалену (1878-1919; фран-
цузский этнограф, писатель и путешественник. - Н.М.').
Глава IV
Кисло-сладкая эпопея серости
..Дай добрести к сараю,
Где спать и мне, как всем, блаженному скоту.
Стефан Малларме. Лазурь*
Говорят, в Лондоне есть один клуб, членам которого
строжайше предписывается изъясняться только шаб-
лонными фразами. Каждый, кто рискнет высказать
пусть даже самую нехитрую собственную мысль, не-
медленно изгоняется. Чтобы выполнить такое усло-
вие, требуется не меньшая гибкость ума, чем чтобы
произнести речь в суде или в парламенте.
Но сейчас речь у нас пойдет не о такой нарочитой
банальности, не о том, как опошлились люди, вещи и
слова в мире заурядности, которая уравнивает всё и
вся* 2. Нас интересует другая, исконная банальность,
возникшая прежде всякого деления на обычное и
оригинальное на переломе Средневековья одновре-
менно с зарождением нового строя, с его стремлени-
ем все переложить в прозу, предпочтением мирского
сакральному. Религия в том виде, в каком она суще-
ствовала до Французской революции, выполняла
двойную роль: она указывала цель земной жизни и
* Перевод А. Ревича.
2 Люсьен Жерфаньон посвятил этому прекрасную книгу (Lucien
Jerphagnon. De la banalite. Paris: Vrin. 1965).
77
возвеличивала ее самые непривлекательные стороны.
Получалось, что земная стезя ведет нас в вечность
через определенные испытания; Паломник Джона
Бэньэна на пути из Града Разрушения в Град Небес-
ный забредал то на Ярмарку Тщеславия, то к Озеру
Отчаяния («Путь Паломника», 1678). Вера в мир иной
искупала все мытарства, всю ущербность нашей юдо-
ли. Всякая малая песчинка могла уповать на спасение,
всей вселенной, полной суеты и безобразия, было
обеспечено избавление.
Бремя и избавление
С тех пор как основанием закона стало не божествен-
ное, а человеческое начало и религия переместилась
из общественной сферы в сферу частной жизни, вре-
мя приобрело известную автономность и перестало
быть раз и навсегда проложенной дорогой в вечность;
от нас и только от нас самих зависит, куда оно приве-
дет. Оно может стать средой, в которой личность рас-
цветет и выстроит сама себя, а может - туманом, в
котором легко заблудиться; его можно употребить на
созидание, а можно расточить в пустой болтовне. Вот
оно, открытие нового времени: жизнь не настолько
предопределена, как считалось прежде, в нее можно
вносить изменения, но, с другой стороны, она удру-
чающе однообразна. На смену «неистовой патетике
средневековья» (Хёйзинга) приходит сумбурность
бесконечно активного, но и бесконечно нудного су-
ществования.
Устранение Бога принесло благую и дурную весть:
человечество получало независимость и возмож-
ность развиваться самостоятельно, но вместе с тем -
78
тяжелое, неизбывное бремя повседневности. Лишь
Господь, в непрерывном творении, поддерживал сво-
ей волей суть вещей и не давал им «-рухнуть в первона-
чальное небытие» (блаженный Августин). Как только
он был потеснен или вообще смещен с поста Верхов-
ного Часовщика (то, что философы, вплоть до Канта,
постоянно изыскивали и приумножали доказатель-
ства самого бытия Божия, говорит лишь о том, на-
сколько сомнительным оно представлялось), вселен-
ная утратила смысл. Без божественного хранителя
вещи оказались случайными, хрупкими, «такими, ка-
ковы они есть» (Гегель). Средневековая устремлен-
ность ввысь уступила место плоской заурядности
Нового времени, великая абсолютная истина - множе-
ству мелких относительных. Внезапно освободившись
от всех пут, человек ощутил страшную растерянность,
вместе с иллюзиями он потерял ориентиры; да, он
почувствовал себя свободным, но свободным пигме-
ем. Не скованный отныне ни феодальной иерархией,
которая предписывала ему обусловленную происхож-
дением участь, ни религиозным законом, который
велел заботиться о спасении, он утратил понятие не
только о предопределении, но и о всякой цели.
Об руку с этим освобождением идет банальность,
то есть довольство человека земным уровнем. Небо
стало тяжелым и низким, никаких больше воспаре-
ний, разве что в мечты о будущем. Мы обречены про-
зябать в посюстороннем мире, заперты в его грани-
цах. Перефразируя Поля Морана, можно сказать: есть
только Земля и ее большое предместье, космос. Наша
планета лишилась плодотворного ожидания лучшей
жизни и скукожилась, замкнулась в себе. В религиоз-
ном мире человек должен был искупить свои грехи и
тем заслужить спасение. Отныне же искупления тре-
бует сам факт существования.
79
Более тысячи лет главным для европейской циви-
лизации был вопрос: как жить по Божьему закону? Но
постепенно его вытесняет другой, занимавший еще
античных мыслителей: как жить вообще?
Конец предстоянию перед Господом, конец биб-
лейской драме, включавшей в себя и любовные дуэ-
ты, и семейные сцены, и судебные разбирательства.
Человек остался в одиночестве и должен всему обу-
читься заново: такие простые вещи, как рождение,
взросление, старение, оказываются очень трудными.
Ничто больше не защищает нас от низменного быта,
который прежде занимал скромное место в нашей
жизни и который так облагораживали вера, молитва,
обряд. Теперь нам надо освобождаться от этой по-
вседневной рутины, мы увязли в ней, и как прежде
противостояли грех и добродетель, так ныне - обы-
денное и необычайное. Борьба идет на новом фрон-
те - борьба со временем, всевластным и неуловимым;
как будто человечество лишь затем отрешилось от
жажды вечности, чтобы попасть в силки земной ско-
ротечности.
Часто говорится, что эпоха Просвещения имеет
свою черную сторону, вернее было бы сказать, что
она открыла серое пространство, которое не побе-
дить никаким великим, но приземленным идеологи-
ям. Вот почему удовольствие выбирает один из двух
путей: или экстаз, отчаянную погоню за всем ярким,
или парадоксальное наслаждение бесцветным, пре-
сным в самых разнообразных формах. Вот почему
понятия современности и демократии ассоциируют-
ся с посредственным, мелочным, примитивным - та-
ковы новые божества мелкобуржуазного универсума.
Вот к чему пришел Запад: вера объявлена делом част-
ным и интимным, человек - единственным хозяином
этого мира, в котором он не оставил ничего священ-
80
ного, чтобы можно было рационально и научно обо-
снованно им распоряжаться. Но на этой огромной
стройке, в этом бешеном вихре открытий и изобре-
тений банальность, как вездесущая пыль, забивает
машины, отравляет души и искривляет судьбы. Всту-
пает в силу нелепая зависимость - не от Бога, а от
останков растерзанного времени, от разрушитель-
ной, однообразной круговерти дней. Банальность -
судьба людей, не имеющих судьбы, и может обернуть-
ся как счастливым шансом, так и безнадежным раб-
ством. Она возвращает нам рай, ад и чистилище и
позволяет человеку узнать их в течение жизни по-
следовательно или одновременно.
Светский антагонизм успеха и неудачи подобен
христианскому антагонизму спасения и гибели. Ос-
таться вне игры невозможно. Все решается за нич-
тожное время человеческой жизни, и нет ни поща-
ды, ни загробного утешения - ничего, что облегчило
бы нам тяготы настоящего и прошлого. На все дана
одна жизнь, одна-единственная, то-то и страшно -
ведь таким образом преходящее становится оконча-
тельным.
Новвышение привычного
I
Что такое привычка? Своего рода сбережение энергии.
В ее основе принцип экономии: устроиться так, чтобы
не приходилось каждое утро проделывать все заново, вы-
работать рефлексы, пригодные для каждого отдельного
случая. Жизнь без привычки была бы кошмаром, при-
вычка - вторая натура - избавляет нас от лишних уси-
лий. Благодаря ей мы овладеваем ремеслом или искус-
ством, которые поначалу нам не давались. Привычки
задают ритм нашему существованию, составляют его кос-
6 Зак. 1173
81
тяк. Это не просто уютные пустячки, а залог нашей вер-
ности себе. Отказаться от них значило бы отказаться от
самих себя. Важно не разбивать привычное, а уметь при-
норавливаться к разным укладам, оставаясь независи-
мым от всех. Нетакуж трудно из множества старых при-
вычек сделать новую. Это называется возрождением.
Есть даже особая прелесть в повторе, при этом глав-
ное состоит в том, чтобы он остался скрытым и на пике
новизны в ней не опознали черт старого. В таком воз-
врате к одному и тому же словно исчезает время. Поме-
шанный на оригинальности Запад гнушается однооб-
разием. Но есть культуры, в которых повторение одной
темы, как повторение одной ноты в арабской или ин-
дийской музыке, создает множество тончайших оттен-
ков. Такие мелодии, внешне монотонные до безумия,
богаты изощренными вариациями. Они ласкают слух,
как тишина, и завораживают, как бесконечное вращение.
Иначе говоря, убийственна не размеренность, а
наше неумение претворить ее в искусство жить, кото-
рое одухотворяет все физиологическое и возводит лю-
бую мелочь в ранг торжественной церемонии. Возмож-
но, именно этим отличаются друг от друга две части
западной цивилизации, как бы они ни стремились сбли-
зиться. Американцы как истые прагматики верят в сча-
стье, право на которое записано у них в Конституции и
которое они готовы всюду преподавать и всем предпи-
сывать. Тогда как не столь оптимистичные европейцы
предпочитают удовольствия, а больше всего ценят хо-
рошее воспитание, этакий всеобщий этикет, отшлифо-
ванный временем и заменяющий собой счастье и не-
счастье.
Посмотрите, как отличается фаст-фуд от гастроно-
мии: быстрая дешевая еда в одиночку от продолжитель-
ной совместной трапезы. Это два разных способа спа-
саться от рутины: уничтожить ее, максимально сократив
82
повторяющиеся изо дня в день действия, или заключить
с ней союз, превратив эти действия в священнодействия.
Первый присущ функциональному обществу, которое
ориентируется на удобство и сиюминутность, второй -
традиционному, которое видит в старинных обычаях и
нравах кладезь мудрости и изысканности, а забывать их
считает преступным. Обаяние Старого Света в многооб-
разии его культур, которое не поддается глобальной ни-
велировке. А притягательность Нового — в его непре-
станном обновлении. Родиться здесь — значит занять
место в череде предков и хранить их многовековой опыт,
родиться там — значит перечеркнуть всех, кто был до
тебя, и устремиться к обетованной земле будущего.
Откровенно говоря, нас привлекает и тот, и другой
образ жизни, мы хотели бы взять от прошлого все луч-
шее, отбросив все недостатки, и соединить с преимуще-
ствами настоящего, удалив его убожество. Нам досталось
противоречивое наследство, и мы мечемся между тоской
по красивому обряду и мечтами о великой простоте.
Однако где критерии, точно установленные нормы
победы или поражения? Кто и по какому праву отделя-
ет избранных от проклятых? Как сказал Данте, «утра-
чен правый путь»*. И можно ли утверждать, что тот, чья
жизнь, по общепринятым меркам, не удалась, все же не
был счастлив? Не проступает ли, наконец, в современ-
ном образе счастья, как водяной знак на бумаге, тягость
бытия, недуг, которым еще в XVIII веке страдали выс-
шие классы (может, демократия как раз и призвана рас-
пространять на всех страдания аристократов, лишен-
ных привилегий)? Как будто жизнь в ее естественном
течении - это какое-то невероятное, нечеловеческое
* Данте. Божественная комедия. Ад, 1,.3. Перевод М. Лозинского.
83
бремя. «Жить опасно, опасно даже прожить один день*
(Вирджиния Вулф. «Миссис Дзлаоуэй»).
Бешеная инерция
В 1998 году одна молодая женщина создала в Интер-
нете сайт, позволяющий следить за ней двадцать че-
тыре часа в сутки: видеть все, что она делает у себя
дома, вплоть до мельчайших подробностей быта. Не
будем говорить о явном эксгибиционизме такой за-
теи, впоследствии подхваченной многими другими,
отметим вот что: только современному человеку мог-
ло прийти в голову снимать на пленку каждый день и
час своей жизни, при том что живет он в точности
так, как все. В самой идее такой тотальной механи-
ческой регистрации есть некая жесткая установка.
Видеокамера выполняет роль, которую прежде играл
дневник, с той разницей, что в дневнике присутству-
ет пусть невольный, но отбор, тогда как камера запи-
сывает и показывает все подряд: вот мусорное ведро
или ванна с грязной водой, вот салат на грядке или
пара домашних тапочек в прихожей, - не говоря о
таких волнующих эпизодах, как отход ко сну, пробуж-
дение и сам сон. Удивительное внимание к самым
скучным будничным деталям, любование пустым ме-
стом. Может быть, это объясняется желанием придать
ценность наполняющей каждый час, день, каждую
неделю рутине, выставив ее на обозрение тысяч
пользователей Интернета, а кроме того, укрепиться в
сознании того, что все мы живем одинаково, тянем
одну и ту же лямку повседневности. Как бы составляя
виртуальную общину, где никогда ничего не случает-
ся, электронное племя обделенных событиями.
84
Повседневность изнуряет как раз тем, что постоян-
но повторяется. Каждый следующий день до наважде-
ния похож на предыдущий, и так до бесконечности,
словно крутится одна и та же заезженная пластинка.
Здесь действуют такие же непреложные законы, как
законы мироздания или всемирного тяготения. Все
расписано, обкатано, раз и навсегда заведено, все под-
чиняется привычке, все пресно, все бесцветно, эта-
кий безликий хоровод. Как будто все дни слились в
один, в вечное сегодня, без прошлого и будущего.
Парадоксальным образом это завихрение времени
отменяет время и устанавливает пародию на веч-
ность; так, по словам Жиля Лапужа, часы3 претворя-
ют круговое движение в вечность. Повседневность
обладает колоссальной силой эрозии, она все погло-
щает, заглушает любые катаклизмы. Недаром со ску-
кой чаще всего связываются образы чего-то затягива-
ющего, заклинивающего, парализующего: у Бодлера
и Эдгара По это навеки скованный льдами корабль; у
Флобера - зыбучее болото; у Малларме - мертвый
ледник, отнимающий силы у птицы; у Верлена - уны-
лая долина под снегом; у Моравиа - известковый оса-
док, забивающий трубы; у Сартра - инерция естества,
засасывающая человека. На протяжении двух столе-
тий олицетворением такой приземленной жизни-
спячки, особенно в странах с выраженной централи-
зацией, как Россия или Франция, была провинция, в
географическом и метафизическом смысле этого
слова, и литература на все лады расписывала провин-
циальную затхлость. Жизнь в провинции тусклая,
жалкая, бессмысленная, в ней, точно в склепе, заму-
рованы многие поколения. Это растительное прозя-
’ См.: GillesLapouge. Utopies et civilisations. Paris: Albin Michel. 1973.
P. 110, 111.
85
бание, какой-то вечный траур, при котором люди
отказываются от всех земных радостей, эмоций и удо-
вольствий, не успев их вкусить. Но понятие «провин-
ция», как известно, кануло в Лету вместе с концом
центростремительной якобинской модели и расцве-
том регионов.
Нудная шарманка повседневности все стирает,
сглаживает, притупляет контрасты, перемалывает все
в безликую массу; любовь и ненависть, надежды и
порывы захлебываются в однородном месиве. Нече-
го и думать получить на этой кухне такое блюдо, как
счастье: стоит ему появиться, как оно будет заглоче-
но, переварено, потеряет всякий вкус. Повседнев-
ность - это машина, действующая без всякой подпит-
ки извне. Требуется невероятное мужество, чтобы
ежедневно выполнять простую программу,- встать,
одеться, позавтракать, пойти на работу. «Я знал одно-
го англичанина, - рассказывал Гёте, - который пред-
почел повеситься, лишь бы не завязывать каждое утро
галстук». Любое настоящее дело, настоящее произве-
дение надо вырвать из необозримой трясины будней,
а настоящая любовь - та, что не убоится повседнев-
ности, вступит с ней в схватку и не слишком быстро
окажется изуродованной и побежденной. Обыден-
ность лишена того, что придает жизни азарт: ожида-
ния чего-то неведомого. Тут нечего ждать, не от чего
трепетать, каждый день жуешь одну и ту же жвачку.
Нет ничего ужаснее привычного вопроса и ответа:
«Что нового?» - «Да ничего, всё по-старому». Бодлер
говорил, что больная совесть мучится невозможнос-
тью переделать то, что сделано, обыденность же есть
мучительная невозможность что-то сделать, внести
какую-то новизну, вынырнуть их вязкого потока сли-
тых воедино одинаковых капель времени. Однако в
этом житейском мирке есть своя притягательность
86
для тех, кому нравится плыть по течению, предостав-
ляя управлять собой календарю и смене времен года.
Рутина действует как траквилизатор: все идет само
собой, и постепенно то, что делалось произвольно,
становится необходимым. Мы переходим в почти
автоматический режим. Вот почему некоторые так
неуютно чувствуют себя в каникулы и выходные: они
на время выбиваются из, может быть, наскучившей,
зато надежной колеи и не знают, чем заполнить пус-
тоту. И все же большинство изнывает от того, что при-
ходится ходить на поводке двадцать четыре часа в
сутки, и, не протестуя по большому счету, предпочло
бы иметь возможность иной раз ненадолго улизнуть,
выкроить себе передышку. «Люблю тебя, жизнь, но не
каждый день» (Серроли) - вот чудесное, исчерпыва-
ющее высказывание.
Повседневность - это еще и бесконечная суета
вхолостую, нас изматывают какие-то мизерные, тош-
нотворно однообразные хлопоты. Вроде бы ничего
не происходит, но это ничего нас перенапрягает: мы
разбрасываемся на множество бесполезных дел, ду-
рацких формальностей, пустых разговоров; от всего
этого, по существу, никакого толку, а силы уходят. Это
и есть стресс: коррозия, день за днем постоянно под-
тачивающая изнутри человека, находящегося в состо-
янии своего рода летаргии. Полчище мелких забот
пожирает жертву. Под обманчивой гладью бесцвет-
ной жизни идет скрытая от глаз война, нас снедает
беспричинная тревога. Смешная нервотрепка, ниче-
го трагического, но нет человека, которого бы она не
изводила. «Мы теряем жизнь вместе с клетками мозга
и нервов <...> Наша сегодняшняя нервозность - крик
организма, который борется со средой» (Розолино
Коэлла). Тысяча ничтожных неприятностей не тянут
и на одну серьезную, и все же их хватает, чтобы мы
87
испытывали хроническую усталость, особенно харак-
терное для нашего времени чувство. Это усталость
абстрактная, усталость не от каких-то особенных
усилий, а от жизни вообще; ее не прогнать никаким
отдыхом, ибо она - производное от неотвязной ру-
тины. Мы должны находиться в постоянной готов-
ности везде: на службе, в машине, дома, даже во сне.
Лучший пример этой зависимости - мобильный те-
лефон: стоит ему зазвонить, как человек принима-
ется рыться в сумке или в карманах и хватает малень-
кое, вопящее и мигающее создание. Впрочем, это
относится клюбым технологическим новинкам: они
подчиняют себе всех, кому страшно отколоться от
компании. Ты принимаешь правила игры или ока-
зываешься за бортом - таков закон, особенно у под-
ростков.
Тебя все время дергают, у тебя столько обязанно-
стей, ты так занят, что некогда быть самим собой. Но-
вый человек-робот, вооруженный мобильником,
плеером, наушниками, а там, глядишь, еще какими-
нибудь микрочипами в мозгу и экранами в глазах,
каждый миг пускающий это оружие в ход, постоянно
на связи со всеми на свете, похож на солдата какой-
то бесконечной войны. Еще Ницше называл истоще-
ние и переутомление бичами нового времени. В этой
войне с призраками мы, жертвы серой стихии, по-
лучаем бесчисленные раны. А какой убийственный
контраст между нашим унылым житьем-бытьем и
пестрым калейдоскопом на экранах и журнальных
страницах! Рядом с яркими картинками светской
хроники мышиная возня обывателей кажется еще
более тусклой. Вокруг творятся чудеса, кипят страс-
ти, а у меня все так пресно! Странный парадокс: ба-
нальное представляется нам чем-то неправильным,
астения принимает обличье спешки и суеты.
88
Стресс есть противоположность бурной жизни, он
результат напряжения, необходимого для того, что-
бы поддерживать чахлое повседневное существова-
ние. Мы выбиваемся из сил в «бешеной инерции»
(Р. Штейнер), в суматошной круговерти, где нет мес-
та неожиданности. Мы разрываемся на сто частей, но
при этом не испытываем ни веселого азарта, ни на-
стоящего удивления. Пребываем в каком-то промежу-
точном состоянии, между страданием и радостью, не
чувствуем, как изменяет нас время, а наблюдаем за
тем, как «время сочится, словно кровь из раны» (Луи
Гийу*). И иногда даже жаждем настоящего, серьезно-
го бедствия: пусть будет что угодно, лишь бы не этот
затянувшийся антракт, не эта нудная канитель, кото-
рая никак не тянет на полноценную драму. (Известно,
что если стресс, заставляющий нас крутиться, стано-
вится слишком сильным, то понижается сопротивля-
емость организма болезням.) Курт Кобейн** приво-
дит слова Нейла Янга: «It’s better to burn than to fade
away» - «Лучше сразу сгореть, чем томиться на ма-
леньком огне». Впрочем, и за маленький огонь набе-
гает бешеная цена. Как бы тускло и вяло ни протека-
ли наши дни, рано или поздно наступает срок платить
по счету; неумолимая гангрена, не брезгуя, пожирает
потихоньку и самых заурядных человечков. Наше су-
ществование кратко и бесконечно длинно, оно тянет-
ся и тянется, но вместе с тем мы никогда не успеваем
сделать все, что могли бы. Мы не знаем, куда девать
время, а когда оно проходит, жалуемся, что его не хва-
тает. Мы живем спотыкаясь, заикаясь, из лохмотьев на-
* Луи Гийу (1899-1980) - французский писатель, друг Камю и
Мальро, лауреат нескольких литературных премий.
** Курт Дональд Кобейн (1967-1994) - вокалист и гитарист
группы «Нирвана».
89
шей жизни не может получиться произведение искус-
ства; ведь оно есть нечто цельное и совершенное, тог-
да как человеку свойственны неопределенность и
несовершенство. В цепочке будней нет ни капли эс-
тетики, никто не способен создать самого себя, как
картину, статую или симфонию. Мы не шедевры, от-
ражающие заоблачный мир, а скорее мастера, кото-
рые должны приспособиться к превратностям мира
земного4. Чтобы претворить жизнь в искусство, ей
надо придать форму, именно форма сгущает, очища-
ет, упорядочивает, она смягчает нашу боль, стилизуя
ее, придает красоту трагедии, примиряет с неудачей.
(Быть может, единственное подлинное счастье - это
счастье писать, то есть искать и находить в себе са-
мом совершеннейшее словесное обличье, точнейшее
эхо пережитого.)
Повседневная суета приучает нас к мысли о том,
что суетиться вредно. Чем беднее событиями жизнь
человека, тем более старательно он изгоняет их со-
всем. Малейшее напряжение вызывает неодолимое
желание расслабиться и отдохнуть. Отсюда увлечения
лечебными техниками в духе буддизма или йоги, зло-
употребление стимуляторами и транквилизаторами,
распространенное в Европе и Америке, мода на ви-
тамины и психотропные средства. Даже при самом
малоподвижном, самом косном образе жизни нам
кажется, что мы несемся в бешеном темпе и надо при-
тормозить, бросив все дела. Мы вовлекаемся в пороч-
ный круг, пытаясь избавиться от утомления, вызван-
ного пустотой, и нагнетая ее еще больше. Тогда как
на самом деле мы, при нашей пресной жизни, нужда-
4 Так Пьер Обанк различает мудреца в понимании стоиков и в
понимании Аристотеля (см.: PierreAubettque. La Prudence cliez
Aristote. Paris: PUF. 1997. P. 90,91).
90
емся не столько в покое, сколько в осмысленной дея-
тельности, в значительных событиях, в сильных впе-
чатлениях и потрясениях. Коварное время так или
иначе все у нас отнимает, но одно дело, когда тебя
ограбят капитально, зато ты состаришься с сознани-
ем того, что прожил богатую, содержательную жизнь,
и совсем другое, когда будут обворовывать каждый
день по мелочам, а ты при этом так и не попробуешь
в жизни ничего стоящего. Скудость - вот современ-
ный ад. А полноценность - вожделенный рай. Одни
проживают свой век, другие перебиваются.
Глава V
Фанатики рутины
...Жизнь моя началась с погасания. Странно,
а это так! С первой минуты, когда я сознал
себя, я почувствовал, что я уже гасну!
Иван Гончаров. «Обломов»
Мука -скука
Тот образ жизни, который стал привычным в нашем
безрелигиозном мире, был предвосхищен монастыр-
ским распорядком, где все расписано по минутам и
много времени отведено на молитву и медитацию.
Монах какого-нибудь ордена созерцательной жизни
пребывает в полном бездействии, то есть не совер-
шает никаких поступков и ничего не производит;так
же, как мы, он подчинен мощной разлагающей сти-
хии, именуемой обыденностью, которая, примеши-
ваясь к его вере, способна отдалить его от Бога. Обя-
зательные в каждом монастыре духовные упражнения
предназначались для того, чтобы братья не отвлека-
лись на посторонние занятия и сосредоточивались
на прославлении Господа. Возможно, именно здесь, в
бархатной тиши мужских и женских обителей, роди-
лось такое изобретение европейской цивилизации,
как жесткий график, учитывающий часы и минуты,
которое особенно широко внедрилось в жизнь при
капитализме. Человек, удалившийся от мира, чтобы
посвятить себя Всевышнему, попадает в зависимость
92
от часового механизма, диктующего свою волю коло-
кольным звоном. Монах - вовсе не лентяй и паразит,
каким изображали его Лютер и Кальвин (заменившие
молитву физическим трудом, который превратился в
священную обязанность); напротив, он страдает от
переутомления, он постоянно занят бесплодным де-
лом: убивать время, в данном случае, - время земной
жизни ради обретения вечности. Если вера его действи-
тельно живая и прочная, то для него драгоценен каж-
дый час, который можно посвятить Господу. Но стоит
ему усомниться и дрогнуть, как его охватывает акедия
(от греческого akedia - «безразличие»), страшный не-
дуг отшельников, иссушающий и отвращающий их
души от Бога. Это усталость, настигающая человека,
который посвятил всего себя молитве и охладел к ней,
внезапно потерял интерес к спасению; болезнь, про-
тив которой сама Церковь признает себя бессильной.
Едва какой-нибудь монах становится жертвой этой напас-
ти, как в нем поселяются отвращение к месту, где он нахо-
дится, к собственной келье и презрение к другим братьям,
живущим рядом с ним или поодаль, - они кажутся ему не
слишком усердными и просветленными. Болезнь делает
его вялым, у него больше нет сил заниматься чем-либо у
себя в келье, он не может оставаться в ней и проводить вре-
мя за чтением. <.,.> В конце концов, он приходит к убежде-
нию, что никогда не спасется и вообще погибнет, если как
можно скорее не покинет эти стены1.
' Saint Jean Cassien. Les Institutions cenobitique (420 г.). Цит. no:
Madeleine Bouchez. L’Ennui. Paris: Bordas. 1973. P. 34. См.также
прекрасный комментарий Жан-Луи Кретьена в кн.: De la fatigue.
Paris: Minuit. 1996, P 92 и статью Жана Старобинского (lean
Starobinski. L’Hutneur et son changement // Nouvelle Revue de
psychanalyse. 1985. P. 71 sqq).
9.3
Одним словом, скука вносит смуту в места уеди-
ненной, благоговейной жизни; сюда, в обитель радо-
сти, проникает всё омрачающий дух, он разъедает
души, подрывает силы, сокрушает стены незыблемо-
го тараном преходящего. Монах, не выдержавший
«испытания терпением » (В. Янкелевич), словно начи-
нает гнить изнутри. Поэтому его приходится посто-
янно, день и ночь, чем-то занимать, дисциплиниро-
вать его ум, заполнять бреши досуга, взваливать на
него множество задач, сколь затруднительных, столь
и бессмысленных, - все из страха, как бы им не овла-
дел лукавый и не расслабил его волю. Блаженный
Августин в своей «Исповеди» советует ободрять бра-
тьев пением гимнов и духовных песней, дабы их
«изнуренные души» «не иссохли от скуки». А позднее
святой Фома будет благословлять «замысловатость»
Священного Писания, которая вынуждает ум кнеустан-
ному вниманию; он же предписывает, чтобы молитвы
были не слишком длинны и не слишком коротки и со-
провождались разными жестами, дабы верующих не
одолевала зевота. Выходит, даже Бог должен заботить-
ся о разнообразии. Иноки, аскеты, отшельники были
первыми в истории мучениками рутины. Поскольку
их жизнь состояла в том, чтобы непрерывно взывать
к Тому, Кто остается скрытым, они были более под-
вержены ядовитым испарениям обыденщины. Не сле-
дует валить в одну кучу монашескую акедию и совре-
менную депрессию. Но все же муки затворников во
многом схожи со скукой, скорее светским пороком,
который был известен еще в древности, а в Новое вре-
мя, начиная с эпохи Возрождения, стал распростра-
ненной болезнью человеческого духа. (Зато он почти
не встречался в Средние века. Иоанн Златоуст, святой
Григорий или Кристина Пизанская - довольно ред-
кие исключения.)
94
Король пустяков
Самый яркий пример лихорадочной страсти к пус-
тякам - малоизвестный швейцарский писатель Анри-
Фредерик Амьель (1821-1881), автор чудовищно нуд-
ного, занимающего больше 1600 страниц «Дневника».
Это феноменальный памятник суесловия, бесконеч-
ного переливания из пустого в порожнее, ибо здесь
содержатся скрупулезные записи за каждый день, а
все дни отмечены полным отсутствием каких бы то
ни было событий. Женевский учитель, эрудит, Амь-
ель едва ли не все свое время посвящал тому, чтобы
мечтать о книгах, которые он мог бы написать, о жен-
щинах, на которых он мог бы жениться, но не женил-
ся. Патологически безвольный, одержимый идеей
«универсальной многоликости», он старательно дер-
жался за кулисами жизни, и только «Дневник», который
он неукоснительно вел, давал ему иллюзию существо-
вания, самоутверждения2. Многие авторы сочинений
подобного рода были талантливее Амьеля и просла-
вились больше, чем он; но он уникален в своем неиз-
менном, методичном занудстве.
Помимо фантастического безволия Амьель инте-
ресен еще и тем, что поднял на небывалую высоту
незначительность. Незначительно, в его понимании,
не то, что ничего не значит, а то, чему раньше не при-
давали значения. Таков был его замысел - «создать
нечто литературное из ничего», и, надо сказать, ре-
зультат оказался довольно любопытным. Его днев-
ник - своего рода бумажный храм, посвященный но-
вому божеству - Малой Малости; и он старательно
2 См, об Амьеле: Georges Poulet. Etudes sur le temps humain. Presses-
Pocket. T. 4. P. 266 sqq, а также: Roland Jaccard. Amici. Du Journal
intime. Bruxelles. Complexe. 1987.
95
демонстрирует своего идола со всех сторон. Любая
мелочь: настроение, аневдот, мигрень, несварение
желудка, простуда - все обретает повествовательную
ценность. Неутомимый исследователь изнанки, вни-
мательно рассматривающий мельчайшие ощущения
и впечатления, отдающий предпочтение «микроско-
пическому анализу при всех его несовершенствах»,
он стал подлинным основоположником нового, со-
звучного психике современного человека эпоса ме-
лочей, в котором всеобщее достигается через случай-
ное. Каждый день он собирает урожай всякой чепухи,
под его пером оживает игрушечный мир, который по-
степенно приобретает осмысленность и цельность.
И всем этим убожеством он еще и гордится.
Чем ничтожнее тема, тем красноречивее Амьель.
Он проделывает невероятное: пишет летопись жиз-
ни, в которой ничего не происходит; он «евнух по
призванию, существо бесполое, бесхарактерное»,
одинокий пловец в бездонном и безбрежном море
повседневности. Каждая минута для него - неисчер-
паемая головокружительная бездна, и он тешит свое
извращенное вожделение, заглядывая в нее. Если по-
рой он и корит себя за то, что «попусту изводит горы
бумаги», неустанно «строча пером в своем затворе»,
то только потому, что не справляется со своей задачей
и ему удается запечатлеть лишь малую толику своих
мыслей и чувств. Скудость каким-то чудом оборачи-
вается изобилием. «Полнота этих записок кажущая-
ся. Они не вмещают и десятой части мыслей и чувств,
которые возникают у меня о том или ином предмете
даже за полчаса». «Этот дневник относится к прожи-
тому дню, как мякоть плода относится к его аромату.
Он содержит факты, грубую и недолговечную мате-
рию жизни, ее же неосязаемая сущность, мысли и чув-
ства, волнующие душу, бесследно улетучиваются».
96
Несостоявшаяся жизнь преображается для автора в
грандиозную панораму, унылая пустыня - в райский
сад. А собственное словесное недержание кажется ему
беспомощным не из-за того, что сказать-то ему, соб-
ственно, нечего, а потому, что надо сказать слишком
много. По его разумению, этот нескончаемый моно-
лог, гимн в честь богини бесплодия еще недостаточ-
но велик. Колоссальная энциклопедия пустяков - тон-
кая брошюрка по сравнению с толстенными томами,
которые она должна бы занимать.
Зачем ему жить полной жизнью, раз он едва не за-
хлебывается даже от тоненькой ее струйки? (В наше
время сколько угодно таких рыцарей дремоты и тле-
ния, которые, подобно Обломову, кичатся несокру-
шимой силой безделья и возводят в высшую доблесть
лень и беспробудный сон.) Он ведет примитивное,
личиночное существование, но для него оно - бурный
поток, и красноречие его цветет пышным цветом, не
нуждаясь в подпитке какими бы то ни было проис-
шествиями. Все вывернуто наизнанку: обычно люди
записывают то, что пережили, Амьель же пишет, что-
бы доказать самому себе, что он живет, чтобы слепить
собственную персону хотя бы из крохотных части-
чек; ослепить самого себя богатыми россыпями под
бедной с виду оболочкой. При всей вздорности этой
летописи она находит читателей себе под стать.- бра-
тьев по пошлости, которым любо смотреть, как автор
педелю за неделей по зернышку собирает богатый
урожай пустяков. Я неисчерпаем, говорит нам Амь-
ель, за каждый год я проживаю 365 разных жизней
(один день, вбирающий в себя весь драматизм чело-
веческого существования, - излюбленная тема рома-
нов XX века, от Джойса до Вирджинии Вулф). Как не
утомиться нашему женевскому учителю от такого
напряжения! Однако же, как он ни утомлен, но при-
7 Зэк. 117.3
97
лагает титанические усилия, лишь бы избежать вся-
ческих происшествий. Бессодержательное безгра-
нично - таков ошеломляющий итог его головокру-
жительного погружения в глухое ничто.
Возможно, Амьель открыл дотоле неизвестную
форму счастья, своеобразную аскезу безжизненнос-
ти, абсолютно современный невроз, не похожий на
модную в его время романтическую истерию. Нескон-
чаемая болтовня и непроходимое занудство раздува-
ют его ничтожный опыт до фантастических размеров.
Если жизнь героя в привычном понимании - это че-
реда подвигов с никому не интересными промежут-
ками нейтральных будней, то жизнь Лмьеля - череда
провалов на фоне пустоты. Он повелитель жалкого
царства безучастности, неприкаянности, построив-
ший себе дворец в тусклой области Лимба. В своем
роде его жизнь беспримерна - это житие вечнокро-
воточивого, светский культ самоуничижения. В наше
время развелось великое множество адептов обыден-
ности, которые несут вериги пошлости. К примеру,
каждый год в здание бывшего вокзала в Париже сте-
каются паломники на странный ритуал: здесь проис-
ходит Баналитический конгресс. Другой пример -
некий голландский художник, объявивший войну ин-
формации и выпустивший в апреле 1998 года жур-
нал из 16 пустых страниц, цель которого - подарить
читателю роскошь полного покоя. Тогда как все вок-
руг куда-то несутся на бешеной скорости, эти дезер-
тиры изо всех сил жмут на тормоза и так усердно цеп-
ляются за будничную канитель, что, доводя до абсурда,
загоняют ее в ее же собственный капкан. В общем, су-
ществуют два способа оторваться от рутины: спастись
бегством или уйти в нее с головой и подорвать из-
нутри.
98
Метеомания
Амьель не только был первым, кто прославлял пол-
нейшую незначительность, проповедовал лунатиче-
скую апатию, - именно он (вслед за Руссо и Мэн де
Бираном) сделал предметом пристального внимания
то, что очень скоро, еще на его веку и в последующие
времена, станет постоянным центром всеобщего ин-
тереса,- погоду и ее влияние на нашу жизнь. Некото-
рые и до него задумывались о связи климатических
условий с политическими режимами или представ-
ляли душу как атмосферическую субстанцию, пара-
метры которой поддаются измерению. Амьель систе-
матизирует разрозненные идеи такого рода. Едва ли
не каждая запись начинается у него с замечаний о
погоде в таком значительном тоне, словно он прочи-
тывает на небе свое самочувствие. «Яркое солнце, та-
кое же радостное, как вчера». «Пасмурно - видимо,
лето пошло на спад». «Небо серое, холодное, хмурое,
неулыбчивое и неласковое, под стать унылой жизни
одиночки, который не решился протянуть руку жен-
щине со словами: „Хотите ли вы, положась на Божью
милость, разделить мою судьбу и сочетаться со мной
неразрывными узами?“ Такое небо не сулит ничего
страшного, но цвет его напоминает о монастыре и
аскезе». «Солнце заливает комнату - торжество при-
роды, сияющая осень. Стараюсь, как могу, сообразо-
вываться с этими приязненными знаками».
Мир сквозь прнзму.Дш
Слово fun англосаксонского происхождения, оно ведет
свой род от британской флегмы и приходится кузеном
другому расхожему словечку - cool. Связанное с дет-
99
ством, с играми и забавами, оно при этом не имеет ни-
чего общего ни с культом развлечений, ни, еще того
меньше, с разгулом и развратом. Напротив, это своеоб-
разный критерий отбора, помогающий извлечь из по-
тока повседневности квинтэссенцию удовольствия, не
чрезмерного и не слишком слабенького, такого, кото-
рое не чревато никакими дурными последствиями и до-
ставляет нам только приятные ощущения. Все может
стать fun, то есть предметом легкой иронии: целомуд-
рие и секс, путешествия и брак, религия и политика -
что угодно, лишь бы в это не вкладывалось слишком
много пыла. Fun - это смягчающий абажур, удобные
перила. Надежный антисептик, средство, при помощи
которого я могу наслаждаться приятной стороной жиз-
ни, не позволяя ей карать или уязвлять меня. Это осто-
рожная оппозиция, клапан, регулирующий постоянную
напряженность и озабоченность, рессора, предохраня-
ющая от тряски на ухабах.
Fun — феномен, современный виртуальности и так
же обязанный своим появлением тяге к нереальному
миру, желанию сдвинуть границы пространства и вре-
мени. Тут угадывается тот же принцип, что и в модных
ныне «скользящих» видах спорта, таких как серфинг,
где надо приноравливаться к волнам, чтобы на них по-
кататься; ролики, благодаря которым асфальтовая до-
рога превращается в гладкую ленту с изящно проно-
сящимися по ней и легко огибающими препятствия
тенями; или горный фрирайд, где лыжник уподобля-
ется птице, способной танцевать в воздухе, взлетать с
каменных уступов, взметать крылом снежную пыль.
Феноменальная телесная ловкость позволяет чудес-
ным образом преодолеть телесность, достичь невесо-
мости. Рождается царство призраков, эльфов, прохо-
дящих сквозь стены духов, которые презирают законы
тяготения и обращают материю в зыбкий поток флю-
100
идов. Здесь нет падения, есть только парение. Настоя-
щий рай для неприкаянного, ничем не обремененно-
го человека, предпочитающего ощущение знанию и
касание укоренению. Плотность реального мира нуж-
на здесь лишь для того, чтобы от него оттолкнуться.
При помощи современной виртуальной техники лю-
бой можетспеть дуэтом с Элвисом или сыграть вфиль-
ме Богарта; точно так же fun переносит нас в сказку: ее
герой, Желание, без труда выходит победителем из
всех испытаний и добирается до цели. Все шерохова-
тости жизни сглаживаются, нет ни глубин, ни вершин —
сплошная ровная поверхность, а на ней фигурки и кар-
тинки. Раз ничто не имеет значения, можно все попро-
бовать. Таков мир сквозь призмуfun, иллюзия облегчен-
ной реальности, в которой все наслаждения доступны
и все беды смягчены. Жизнь в таком мире - игра, да
еще и бесплатная.
Поголовный интерес к метеорологии возник на
рубеже XVIII и XIX веков. Если прежде ее научные
сводки применялись в основном в земледелии и мо-
реплавании, то теперь она приобрела важность и в
частной жизни, предопределяя наше настроение. Ибо
что такое настроение, как не отношения между нами
и миром, между непостоянными существами и вечно
изменчивой природой? Синоптики приучают нас к
мысли о том, что всегда возможно что-то неожидан-
ное, к каким-то мелким переменам, и это легкое раз-
нообразие служит нам добрую службу: дождь, ветер,
солнце - какие-никакие, а события на фоне мертво-
го штиля. Прелесть погоды в ее неустойчивости, она
неуловима, как само время, похожа на безостановоч-
ный калейдоскоп. Мы оттачиваем на ней свою чут-
кость, точнее, чувствительность, и таким образом
101
вырабатываются особые правила игры: на нюансах,
интервалах, полутонах. Поскольку же ход бытия про-
являет себя лишь в смене времен года, возрождается
древнегреческая идея о Космосе, о единстве природ-
ных стихий и человеческой души, об их слиянии, по
которому все мы тоскуем.
Паскаль в «Мыслях» отрицал всякую связь между
внутренним душевным климатом и внешним: «Мое
настроение мало зависит от погоды. У меня свои ту-
маны и своя ясность; и они не определяются тем, хо-
рошо или плохо идут мои дела». Он тверд в вере, со-
грет ее пламенем, и потому в нем нет нынешней
зябкости, он не трепещет перед ненастьем и не ло-
вит каждый солнечный лучик. Прогноз погоды впи-
сан в быт современной всемирной деревни и теперь
его дополняют биржевые сводки: повышение и по-
нижение акций, колебание цен на нефть и газ. Бир-
жевой курс в виде поминутно меняющихся, скачущих
в углу телеэкрана цифр подобен персту римского им-
ператора, который повелевает казнить или помило-
вать гладиаторов. С 1950-х годов прогноз погоды как
нечто связующее орбиты крупных планет большого
мира и малых, внутри нас, стал, можно сказать, сим-
волом гедонизма развитых стран. Телевизионные
метеосводки строятся так, чтобы, оставаясь точны-
ми, в то же время потрафлять чаяниям зрителей.
Ухудшение погоды должно быть лишь временным и
сулить скорое улучшение; тепло и солнце обязаны
сопутствовать отдыхающим, не переходя в засуху и
зной. Идеальная погода должна сочетать в себе по-
стоянство и умеренность. Вот почему диктор с та-
ким унылым лицом объявляет о дожде и холоде -
ведь несущий дурные вести отчасти становится их
виновником - и так сияет, когда возвращается хо-
рошая погода. В любом случае он выступает и как
102
беспристрастный ученый, и как заботливая мамаша,
советующая: «Если сегодня вечером вы собираетесь
ехать в Варшаву, не забудьте прихватить пальто!
А тем, кто направляется в Москву, не помешает теп-
лый свитер...»
Поскольку погода - это, так сказать, кожный по-
кров мира, она, как наше исконное одеяние, оберега-
ет нас и определяет наш образ действий. Вот почему,
как считал Барт, нет ничего серьезнее, чем разговор
о погоде. Известно ведь, что есть немало людей, чья
нервная система чувствительна к малейшим измене-
ниям в состоянии атмосферы, словно к электриче-
скому току, так что легкий туман или незначительная
облачность могут привести к катастрофическим по-
следствиям (SAD, seasonal affective disorder* еще в
1987 году признано разновидностью хронической
депрессии1. Наш организм включен в огромный кос-
мический организм, мы участвуем в его движениях,
его дыхании, его кризисах, мы вместе с ним болеем и
вместе с ним выздоравливаем. Солнечный свет напол-
няет нас довольством, расширяет нашу душу до раз-
меров вселенной, и наоборот, пасмурное свинцовое
небо давит на сердце. Самые, казалось бы, отдален-
ные сферы тесно связаны с нами, какие-то воздуш-
ные потоки пагубно отражаются на судьбе отдельно-
го человека.
Однако только что доказанное соответствие меж-
ду микро- и макрокосмом нетрудно и опровергнуть. *
♦ Сезонное психическое расстройство (англ.).
' Эти данные из «Диагностического и статистического справоч-
ника психических заболеваний Американского психиатри-
ческого общества» приведены в превосходной книге Мартена
де ла Судьера (см.: Martin de la Soudiere. Au bonheur des saisons.
Paris: Grasset. 1999- P- 272).
103
Прогноз погоды - не просто наука, но еще и оберег.
Техногенный вариант прорицания, такой же, как ас-
трология или нумерология, разве что более достовер-
ный. Посредством его мы узнаем волю капризного
божества, которое то награждает нас, то карает за
наши грехи, главным образом, за пороки ненасытно-
го индустриального общества, на которое обрушива-
ются циклоны, цунами и тайфуны (им дают мужские
•и женские имена поочередно, чтобы никого не оби-
деть). В Соединенных Штатах существуют охотники
за ураганами, бесстрашные серферы, поджидающие
в шторм самую высокую волну, которая подхватит их
и перенесет в Зазеркалье (как случилось с тем леген-
дарным фотографом, который будто бы проник в
эпицентр разрушительного циклона Эндрю, пронес-
шегося в 1992 году над Багамами и Южной Флори-
дой. Говорят, он выжил, но повредился в рассудке).
Стихийные бедствия вызывают у нас смесь ужаса и
восторга, ибо какой-нибудь торнадо или буран взры-
вают гладь будней, вносят в них элемент трагедии,
заставляют нас соприкоснуться с грандиозными,
сверхчеловеческими силами и страстями. Потрясе-
ние испытывают все, а не только те, кто пострадал
непосредственно. При всей своей обыденности ме-
теосводка таит в себе нечто ритуально-языческое, в
ней нашла последнее прибежище вера в чудеса (в на-
чале 1980-х годов Иоанн Павел II совершил молебен
на юге Италии, чтобы прекратилась засуха). Она вну-
шает нам надежду. Впрочем, весьма непрочную, пото-
му что ни контролировать, ни регулировать погоду
никак нельзя. И вот мы умоляем, заклинаем перемен-
чивых неведомых духов, от которых зависит наша
жизнь и которые по прихоти своей казнят нас, нич-
тожных людишек, насылая стужу и град, ливни и на-
воднения, грозы и ураганы.
104
Собственно говоря, погода так же неподвластна
нам, как и собственная душа, и мы с одинаковой опас-
кой глядим на небо и на самих себя. Наше хорошее
настроение не всегда совпадает с хорошей погодой.
Яркое солнце может причинить нам боль, черные
тучи - обрадовать, а снег и мороз - вселить бодрость.
Синоптический оракул весьма двусмыслен. В нем схо-
дятся два представления о счастье: согласно одному,
оно состоит в слиянии с окружающим миром, соглас-
но другому - в противодействии ему. Но гармония
между человеком и природой очень хрупка, зима и
лето в наших сердечных глубинах не всегда череду-
ются согласно с временами года. А наше стремление
не подчиняться природному круговороту столь силь-
но, что любые климатические неудобства мы воспри-
нимаем очень болезненно, как будто они посягают на
нашу самостоятельность. Летом мы негодуем на жару,
зимой - на снег, ведем себя, как балованные дети, ко-
торые хотели бы распоряжаться погодой по соб-
ственному усмотрению (в студеном январе 1986 года
журналисты сатирической газеты «Жалон» в полном
составе прошли по Парижу, скандируя: «Кто виноват
в морозах? Миттеран!»).
После наводнений, оползней, лавин кого-то обыч-
но привлекают к суду, это говорит о том, что мы не
склонны признавать эти бедствия природными явле-
ниями, а объясняем их, скорее, человеческой небреж-
ностью. За каждую трагедию непременно должен кто-
нибудь отвечать. Фатализм сменился обвинительным
пафосом, стремление наказать едва ли не перевеши-
вает скорбь, особенно в наше время, когда нет недо-
статка в козлах отпущения. Поскольку человек берет-
ся покорять природу и управлять ею, с него и спрос,
когда стихия вырывается из узды, поражая и ужасая
своей мощью. Уже сейчас вполне возможно подать
105
жалобу на Национальную метеослужбу за неверный
прогноз, а еще немного - и станут привлекать к суду
самое Землю-матушку за дурной нрав, злокозненные
извержения и смертоносные сотрясения. В тех слу-
чаях, когда стихийное бедствие настигает нашу бе-
зопасную Европу, нас первым делом охватывают ужас
и отчаяние, ведь мы (в отличие от американцев) не
привыкли к экстремальным ситуациям и меньше все-
го думаем об опасностях, связанных с природными
эксцессами. Итак, мы жаждем в равной мере согласия
с миром и свободы от него; но зависимость плоха тем,
что угнетает и унижает нас, а полный отрыв не луч-
ше, потому что обрекает на одиночество. С одной сто-
роны, в нас живет потребность к слиянию, с другой -
к самоутверждению, и мы мечемся, не в силах сделать
выбор между стремлением к господству и мечтой о
гармонии.
Медицинские эпопеи
Что с вами приключалось в жизни? Многие ответили
бы на этот вопрос: у меня был ревматизм, инфаркт,
язва желудка, моя биография складывается из исто-
рий моих телесных недугов. Заболевший получает
возможность рассказать нечто, выходящее за рамки
ординарного, и тем самым привлечь к себе внимание.
Ведь что такое болезнь? Какой-то сдвиг в организме,
который можно воспринимать не только как непри-
ятность, но и как жизненный опыт. Тут ни при чем ни
культ страдания, ни старый миф о том, что любой та-
лант связан с патологией: дескать, Пруст был астма-
тиком, Достоевский эпилептиком, Бодлер сифилити-
ком, а «здоровые люди всегда заурядны», как говорит
106
Дриё де Ла Рошель. Конечно, все стараются не болеть,
и никто не отрицает, что болезнь причиняет много
мук Но не все в ней негативно1, не все сводится к бу-
кету симптомов и скачкам температуры, болезнь - это
целое событие в жизни человека. Мы заболеваем не
по своей воле, но всегда можем обернуть болезнь себе
на пользу, почерпнуть из нее что-нибудь, сделать эту
причуду организма своим добром. Какие бы боли нас
ни терзали, мы властны отстранить их, переложив в
слова.
Перипетии страждущей плоти (в чем-то они срод-
ни эротике: только любовный пароксизм обращен
вовне, а болевой - внутрь) становятся средоточием
всей жизни; поглощенный ими, человек занят лишь
самим собой. Нет ничего более жалкого, чем разго-
воры стариков в богадельне, потчующих друг друга
рассказами о состоянии своих легких, простат или
почек, бесконечно озабоченных трудностями моче-
испускания, отеками на ногах и закупоркой сосудов.
Они сваливают свои хвори в общий котел, похваля-
ются, у кого болезнь страшнее, делятся на кланы сер-
дечников, диабетиков, гипертоников. Что делать -
такова глубокая старость, когда все силы уходят на то,
чтобы заботиться об уходящем здоровье, и каждый
новый день приходится отвоевывать у смерти. Жизнь
угасает медленно и незаметно, постепенно из всех
1 Жорж Кангильем подчеркивает, что болезнь придает жизни но-
вое измерение, служит источником нового, позитивного опыта
(см.: Georges Canguilheni. Le Normal et le Pathologique, Paris: PUF.
1991 • P. 122-123). А Франсуа Дагонье говорит, что болезнь изме-
няет привычки человека и приносит кактяготы, так и блага. «Вы-
бирая образ жизни, выбираешь и болезнь». Недаром больного
называют страждущим: он и страдает от своей хвори, и питает к
ней страсть (см.: Francois Dagognet. Pour une philosophic de la
maladie, entretiens avec Philippe Petit. Textuel. 1996).
107
потребностей организма остаются лишь самые необ-
ходимые: пить, есть, спать, латать, где прохудилось,
прочищать, где засорилось. И наконец наступает пре-
дел, после которого время уже не лечит, а только ка-
лечит, и разрушения становятся необратимыми.
Стало быть, впрыскивать содержание в жизнь, на-
чисто ее лишенную, можно двумя способами: закапы-
ваться в недра собственной психики или расписывать
свои физические недомогания. Фрейдово открытие
«бессознательного» стимулировало бурное развитие
искусства самоанализа. Благодаря этому потайному
резонатору даже самое заурядное существование об-
ретает неожиданную глубину. Непомерно увеличи-
лось значение толкований: мало того, что толкуют-
ся сновидения, эта прорва сюжетов, которые мозг
порождает в изобилии, стоит ему уснуть, но и в са-
мых невинных поступках обнаруживается некий
подтекст, а уж забывчивость и разные описки да ого-
ворки - и вовсе благодатный материал, чтобы раз-
верзлись пропасти на ровном месте. Каждый теперь
может интерпретировать каждый свой шаг, блуждать
по темным извилинам своей души и извлекать отту-
да загадочные и невероятные вещи, способные рас-
цветить серые посконные будни. Нет больше незна-
чительных людей, в каждом из нас таятся неведомые
нам самим огромные резервы, что ни личность - то
потенциальный Микеланджело, или Борджиа, или
Шекспир...
Точно так же может заполнить жизнь болезнь, бла-
годаря которой будни превращаются в роман, если
угодно, детективный, поскольку в нашем организме
скрывается злодей, замышляющий убийство. Вдруг
нарушаются привычки и какие-то совершенно маши-
нальные действия приобретают чрезвычайную важ-
ность. Опасность подстерегает где не ждешь, любая
108
безделица может обернуться серьезнейшим расстрой-
ством (великое множество тяжелых заболеваний раз-
виваются незаметно). Кто не знаком с трагикомиче-
скими переживаниями ипохондриков, которым во
всем мерещится самое страшное: разболелась голо-
ва - это приговор, свело руку - это начало конца! Есть
такие недуги, которые превращают жизнь в зону по-
вышенного риска. Кому предписана строжайшая ди-
ета, для того рюмка вина, щепотка соли, капля масла
равноценны русской рулетке. Каждому хроническо-
му больному известно, как парадоксально обостряют-
ся эмоции, когда жизнь превращается в путь, усеян-
ный капканами, и каждый шаг в сторону обходится
очень дорого. Физиологические функции утрачива-
ют автоматизм, каждая часть тела может заболеть,
каждый орган - отказать, простая жизнь чревата
смертью - мы понимаем это, когда становится невмо-
готу терпеть. (По данным Всемирной организации
здравоохранения, в мире насчитывается около 40 000
заболеваний, то бишь около 40 000 вариантов ухода
из этого грешного мира, не считая их сочетаний и
осложнений.)
Каждая хворь имеет свой сценарий, в котором че-
редуются эпизоды кризисов и ремиссий. И хотя диа-
пазон связанных с этим эмоций невелик, зато они
богаты оттенками - тут целая гамма надежд, нечаян-
ных радостей. Не потому ли больные нередко пред-
почитают это свое состояние возможному выздоров-
лению, которое сделало бы их такими, как все. Так
Дзено у Итало Звево радуется тому, что болен, и от-
носится к своему нездоровью как к драгоценному
дару:
Болезнь - это убеждение, и у меня оно врожденное. <...>
Признаюсь, диабет доставил мне немало радости. <...>
109
Я лелеял свой недуг и хорошо понимал Коплера, кото-
рый предпочитал физическое страдание душевному.
Я был согласен с ним. Болеть легко - все равно что плыть
по течению. Прочтя в медицинском справочнике описа-
ние диабета, я получил готовую программу жизни, не
смерти, а именно жизни. Не нужно больше строить пла-
ны, принимать решения! От меня ничего не требуется, я
свободен5.
Болезнь не только делает человека интересным -
это прежде страдание считалось всеобщим уделом,
сегодня оно выделяет из толпы, едва ли не составляет
смысл жизни, - она может стать, особенно когда уже
пройдет, неиссякаемой темой для разговоров. Прав-
да, некоторые стараются поскорее о ней забыть, но для
очень и очень многих такие разговоры - отличное
средство вымогать сочувствие, изводить близких или
просто привлекать к себе внимание6. Каждый повество-
ватель при этом сталкивается с одной из трех помех:
не слишком тяжелые болезни не заслуживают того,
чтобы о них распространяться (грипп, например,
хоть и сваливает вас с ног, но никаких доходов в виде
сострадания окружающих не приносит по причине
своей банальности), хронические болезни приедают-
ся слушателям, а совсем страшные внушают отвраще-
ние. Болеть заманчиво еще и потому, что уж очень
приятно выздоравливать, чувствовать, что был на
краю бездны и уцелел. Восхитительное время, когда
инфекция отступает, возвращаются силы, тело снова
становится послушным; изнурившись, начинаешь
5 Halo Svevo. La Conscience de Zeno. Paris: Gallimard. P. 23, 511.
6 Об отказе выздоравливать и терять привилегии, которые дает
статус больного, говорится в книге: Edouard Zarifian. La Force
de guerir. Paris: Odile Jacob. 1999.
110
ценить обычное хорошее самочувствие и в первые
дни, встав с постели, бываешь по-настоящему счаст-
лив. Для современного горожанина болезнь - все рав-
но что война, мы возвращаемся с поля битвы, покры-
тые славой, и, как бывалые солдаты, рассказываем о
своих подвигах. Кое-кто любит приписать себе несу-
ществующие увечья, - так на исповеди некоторые
нарочно выдумывают грехи, которых не совершали,
чтобы чем-то выделиться.
Сладкий ужас
«Люди любят исп ытывать страх, - писал Эдгар По, - ког-
да уверены в своей безопасности». С тех пор, как на За-
паде утвердилось господство рутины, там расцвели
пышным цветом два псевдолитературных жанра: детек-
тив и фантастика. Благодаря им в отутюженный наукой,
техникой и кропотливым трудом мир, где больше нет
места богам и колдунам, врываются чудеса в духе дрему-
чего Средневековья. Книги и фильмы ужасов загрязня-
ют нашу атмосферу; то, что в сказках было волшебством,
у нас становится отравой. Обыденность становится
кошмаром, когда в нее вплетаются оккультные силы и
чудовища.
Есть большое отличие между классическим детекти-
вом, в котором преступление временно нарушает по-
рядок благоустроенного мира, и триллером, действие
которого разворачивается в сплошном хаосе, где нет ни
права, ни света. Американская масс-культура придума-
ла два специфических жанра: вестерн, про жизнь до
всяких законов, и боевик, про жизнь вне закона или на
обочине закона. В первом разгул диких нравов в неци-
вилизованные времена, в другом - зверства городских
джунглей и изнанка большого бизнеса и политики.
111
Фантастика, как и детектив, заставляет нас ужасать-
ся, но мы при этом отлично понимаем, что нам самим
никакая опасность не грозит. Удобно развалившись в
кресле, мы наслаждаемся жуткими зрелищами - нам от
них спокойно, потому что все в них предсказуемо и
привычно. Культ жестокости замешан на культе халата
и тапочек. Нам потому и нравится дрожать от ужаса, что
сами мы хорошо защищены, нам по вкусу комфорта-
бельный, домашний страх, который разряжает другие
страхи, осаждающие нас ежедневно. Прелесть фильма
ужасов и «черного» романа в том, чтобы заклинать страх
страхом.
Мрачные страшилки полезны еще тем, что напере-
кор современным мифам открыто демонстрируют зло
и смерть, почему в них нередко присутствуют религи-
озные мотивы. В безмятежные времена нужно смотреть
в лицо страшным вещам, чтобы не забывать, что кроет-
ся под глянцевой поверхностью нашей жизни. Точно
так же нам нужны обряды, освящающие повседнев-
ность, иначе как бы мы жили, постоянно сознавая бли-
зость катастрофы.
Однако, выйдя в большой мир, читатель и зритель
оказываются во власти страхов, которые зародились на
экране или на книжных страницах и которые он на ка-
кое-то время изгнал. Они преследуют его, тянут за ру-
кав, грозят обрушиться на него в реальном мире. Ведь
укрощение страха с помощью искусства не так уж на-
дежно; при свете дня тоже действуют проклятья, бро-
дят по улицам убийцы и монстры.
Великая радость, говорил Спиноза, видеть, как про-
падает предмет нашей ненависти, или говорить об
опасности, которой нам удалось избежать. Как будто
одно то, что нам что-то грозило и мы остались не-
112
вредимыми, разом ставит нас в один ряд с благород-
ными смельчаками и назначает Ьагаса, безупречным
героем (в средиземноморском вкусе). Не секрет, что
в нашем обществе наибольшее восхищение вызыва-
ет человек, который остался жив после несчастного
случая, не умер от комы или рака, особенно если ме-
дицина его уже приговорила.
Боремся ли мы с болезнями или отдаемся им, они
вносят в нашу жизнь некую интригу. В одном случае
нас затягивает на дно, в других - заносит в тайное
общество с особыми обрядами и традициями. Так или
иначе, все это говорит о нашей способности приру-
чить несчастье (раз уж нельзя совсем прогнать его),
претворить свои слабости в творчество. Даже уязв-
ленная жизнь может разрастись в целый мир, обыг-
рать свои изъяны. Даже в такой малости умещается
целый космос.
.. V'
8 Зак. Н73
Глава VI
Настоящая жизнь не исчезает
Я больше верю в смерть посреди жизни,
чем в жизнь после смерти.
Андре Грин
Что делать, если вам тридцать лет и однажды,
завернув за угол улицы, на которой живете,
вы вдруг захлебываетесь от острого чувства
счастья, полного счастья? Как будто вы хлебнули
глоток сияющего закатного золота и оно обожгло
вам грудь и разбрызгало по всему телу,
от кончиков рук до кончиков ног, горячие искры?..
Кэтрин Мэнсфилд
Радость есть переход человека от более низкой
степени совершенства к более высокой.
Печаль же - переход от более высокой степени
совершенства к более низкой.
Спиноза
Несбывшиеся встречи с судьбой
Мужчина и женщина, не видевшие друг друга десять
лет, случайно встретились у общих друзей. Он, Джон
Марчер, считает себя отмеченным судьбой, он «пред-
чувствует и уверен, что с ним должно случиться что-
то великое и ужасное». Это непостижимое нечто
«спрятано где-то в лабиринте месяцев и лет, как хищ-
ный зверь, затаившийся в джунглях»1. Рано или по-
здно оно само нагрянет, надо только быть готовым.
И вот он предлагает женщине, Мери Бертрам, остать-
1 Генри Джеймс. Зверь в джунглях.
114
ся рядом с ним и ждать, пока произойдет это необы-
чайное событие. Он не боится слиться с человече-
ской массой, поскольку он избранник и обладает тай-
ным знанием, которое выделяет его из всех.
Проходят годы, он и она стареют вместе, но все еще
ждут. Однажды «несравненная подруга» заболевает.
И перед смертью говорит своему спутнику: «Вот оно,
свершилось, вам больше нечего ждать». На кладбище,
где похоронена Мери, Джон Марчер встречает моло-
дого, удрученного горем вдовца и, как ни странно, за-
видует его скорби, «его отчаянной, раздирающей
боли». «Что же это за сокровище, которым обладал этот
человек и потеря которого стала для него кровоточа-
щей раной, но и средоточием жизни?» И вдруг Джон
Марчер понял, что у затаившегося в джунглях зверя
было лицо той женщины, но он его не разглядел и упу-
стил судьбу. «Любить ее - таков был его удел, любить
значило жить». Если бы он разделил чувство, которое
она питала к нему, отдался ему безраздельно, он ощу-
тил бы вкус и радость жизни. Но вместо этого он заму-
ровал себя в упрямом ожидании и остался человеком,
«с которым никогда ничего не случится».
Джеймс сочинил прекрасную притчу: в самом деле,
нет ничего хуже, чем пройти мимо своего счастья и
не узнать его. Дожидаться чудесного избавления, ко-
торое когда-нибудь придет, и не видеть чуда у себя под
боком. Думать, что сейчас мы живем начерно, но ско-
ро придет черед чистовика, а потому откладывать удо-
вольствия на потом, - это ли не странное сходство с
монашеской аскезой! Верить, что надоевшая обыден-
ность вот-вот преобразится, а все человеческие го-
рести окончательно сгинут.
Упущенные возможности: невысказанное слово,
не протянутая рука, незавершенный жест - сколько
раз страх или робость мешали повороту судьбы. То
115
слишком поздно, то слишком рано, некоторые про-
живают всю жизнь в ожидании чего-то, что так и не
сбывается. Многие довольствуются условным накло-
нением,- тем, что могло бы быть, но так и не произош-
ло, и каждый мог бы привести множество примеров
того, как разминулся с судьбой, составить длинный
список призрачных возможностей. Брассаи* расска-
зывает, как двадцатичетырехлетний Марсель Пруст
увлекся одним юнцом, сыном женевского юриста. На
обороте фотографии, которую тот подарил будуще-
му писателю, были написаны строки из сонета анг-
лийского художника-прерафаэлита Данте Габриэля
Россетти: «Look at my face; my name is Might Have Been/
I am also called No More. Too late, Farewell»**. Каждая
жизнь такая и только такая, как есть, она вытесняет,
отбрасывает другие варианты. Она, можно сказать,
зиждется на преступлении: на удушении всех возмож-
ностей, которым она не дала развиться. И хоть мы
знаем, что каждую минуту может начаться что-то со-
всем иное, что игра продолжается до последнего
вздоха, но существующее непреодолимо: существую-
щее всегда затмевает вероятное. Для тех, кому не вы-
падает редкая возможность начать все сначала, кому
жизнь «не накрывает стол заново», источник вероят-
ностей рано или поздно пересыхает. И тогда уже нет
больше выбора, нет развилок на дороге, она тянется
безнадежной, прямой и гладкой лентой.
Есть, есть другая жизнь, прекрасная и пламенная!
Кто в детстве и отрочестве, тяготясь скукой домаш-
* Брассаи (настоящее имя Дюла Халас, 1899-1984) - знаме-
нитый французский фотохудожник, автор книги «Влияние
фотографии на Марселя Пруста» (1997).
** Посмотри на мое лицо; мое имя - Могло-бы-быть, еще меня
зовут Никогда, Слишком-поздно, Прощай (англ.).
116
него мирка, не слышал голоса, твердящего эти слова,
которые отзывались сладкой дрожью? Мы не прико-
ваны намертво к своему происхождению, своей сре-
де, родительскому и супружескому гнезду, и часто
одного лишь настойчивого предчувствия лучшей
доли достаточно, чтобы разбить стены нашей тюрь-
мы. В разрывах и уходах есть некое упоение, оно-то
и толкает нас к неизведанному, побуждает вспары-
вать, себе на пользу, канву времени. К двум фундамен-
тальным принципам: удовольствия и реальности -
надо бы прибавить третий, принцип перемены, то
есть, стремление к разнообразию, желание все попро-
бовать. Жизнь открывается нам в минуты озарений,
когда мы вдруг прозреваем иные, дивные миры, по-
добно тому, как Пекюше, воспламенившись, наблю-
дал через забор полные непристойности и соблазна
утехи некой крестьянки. Надо постоянно держать
открытой дверь в «Зазеркалье» (Льюис Кэрролл), в
тайные, неизведанные области и хоть однажды пере-
ступить порог, послушаться зова, пойти за ним в даль-
ние дали: для одного это будет пустыня, для другого
Африка, для третьего неизвестный прежде сексуаль-
ный опыт или не проявившееся прежде призвание.
Все тогда отступает перед этой грандиозной вылаз-
кой, перед скачком за удушливые пределы убогой
обыденности. Вспышка - и мы переносимся в новые,
чудные края. Но если можно заново перетасовать
свою жизнь, как колоду карт, и изменить курс своей
судьбы, это не значит, что мы вольны делать что угод-
но, быть кем угодно, становиться поочередно то уче-
ным, то художником, то космонавтом и полагать, что
нам под силу достать до небес. Таков американский
образ мыслей - «сап do», «ты можешь сделать это», не
признающий никаких пределов возможностей чело-
века, если только он, засучив рукава, возьмется за дело, -
117
оптимизм, присущий нации пионеров, людям, кото-
рые свято верят в то, что от замысла до исполнения
один шаг. Жесткие рамки старинной морали спасе-
ния сменились при светских режимах пьянящей ши-
ротой, перед нами раскинулся целый веер возмож-
ностей, так что голова идет кругом. Кто хочет объять
их все, рискует остаться ни с чем; одно дело - поки-
нуть привычную колею, и совсем другое - сделать
сознательный выбор, то есть ограничить свою сво-
боду, тем самым закрепив ее.
Создается парадокс: в поисках счастливой жизни
следует соблюдать два противоречащих друг другу ус-
ловия. Стараться взять все оттого, что происходит здесь
и теперь, и одновременно чутко прислушиваться к
тому, что могло бы подвернуться где-то еще. Проявлять
мудрую близорукость, довольствуясь тем, что имеешь,
и столь же мудрую дальнозоркость, строя планы на бу-
дущее и ожидая перемен. С одной стороны - филосо-
фия carpe diem*, которая велит проживать каждый день
так, как будто он у тебя последний; с другой - надежда
на лучшее и отказ от обеспеченного (семейным или
служебным положением) благополучия сегодня ради
маячащего впереди желанного счастья. Центростреми-
тельная сосредоточенность на себе или центробежное
распыление, дабы охватить чуть ли не все мирозда-
ние (антагонизм Руссо и Дидро), невозмутимость или
активность, самодостаточность или неуемность -
редко кому удается избежать этой альтернативы.
Таким образом, существует два вида потенциаль-
ной действительности: первая - уничтожающая, она
подавляет реальную своим величием и обесценивает
все, что нас окружает (таков прискорбный пример
героя Генри Джеймса); вторая - плодотворная, она
* Лови мгновенье (лат).
118
развивает все, что содержит реальная действитель-
ность в зародыше. Одна сравнима с саркофагом, дру-
гая - с личинкой, одна своим гигантским размахом
обезоруживает нас, лишает охоты и сил что-либо
предпринимать, другая сулит заманчивое будущее,
которое и отталкивается от настоящего, и продолжа-
ет его, «ласкает воображение», как говорил Кант об
утопии. В первом случае наша жизнь изнемогает под
неподъемным бременем, во втором - обнаруживает
свои скрытые ресурсы, так солнце пробуждает и про-
являет весь цветовой спектр.
Ядовитая зависть г
Вопреки приукрашенным представлениям о челове-
ческой натуре, нам совершенно нестерпимо зрели-
ще чужого счастья, когда у нас самих не все хорошо.
Противно смотреть, как красуются баловни судьбы,
щедро осыпанные ее дарами, у которых все есть: дос-
таток, здоровье, любовь, - как они кичатся и важни-
чают! Вот почему нам доставляет удовольствие смот-
реть в теленовостях очередные страсти и ужасы; не
то чтобы мы радовались чужому горю, но, глядя на
него, мы чувствуем себя не такими несчастными и
одинокими: «О, как отрадно взирать на невзгоды, ко-
торые нас миновали» (Лукреций). Сравнение утеши-
тельно: беды ближнего примиряют нас со своими
собственными, мы понимаем, что другим повезло еще
меньше, чем нам, и наша жизнь не так уж страшна.
И наоборот, люди более удачливые пробуждают в нас
зависть, нам хочется угнаться за ними, а эта погоня
не знает конца. «Бедняк в Париже беден вдвойне», -
говорил Золя, ибо соседство с роскошью доводит до
119
безумия. И в нашей нынешней литературной и интел-
лектуальной среде цветут пышным цветом злоба, под-
лость и клевета. Как часто в основе непримиримой
ненависти и громких распрей, прикрытых старой как
мир политической и философской демагогией, лежат
досада и зависть!
Наши демократические общества блюдут равен-
ство, а потому поощряют зависть и злобу, вспыхиваю-
щие в людях, стоит им заподозрить, что кто-нибудь
наделен хоть малым преимуществом перед другими (а
самое возмутительное из всех преимуществ - это, ко-
нечно же, удача). Предметом зависти могут стать кра-
сота или обаяние, марка автомобиля, любовная связь,
бывает, что завидуют даже чужой болезни или беде,
если она представляется более интересной, чем соб-
ственное неказистое житье. Нехорошо досаждать ок-
ружающим рассказами о своих несчастьях, но еще
хуже расстраивать их, похваляясь своими успехами. Из
этих соображений многие предпочитают не делиться
хорошими новостями, одеваться попроще, ходить с
унылым видом и вообще стараются прослыть скром-
никами. Другие, чтобы не лопнуть от зависти, изобра-
жают презрение к более удачливым людям.
Но зависть постоянно подпитывает и другой, внут-
ренний источник: чем больше страсть к обладанию
всем на свете овладевает человеком, подчиняя себе
всю его жизнь, тем больше само понятие счастья те-
ряет для него смысл. Эта неопределенность постоян-
но подстегивает его, но и составляет его проклятие,
вот почему те, кто вкладывает сумасшедшую энергию
в погоню за призрачным благом и страдает оттого,
что никак не может его достичь, достойны искрен-
него сожаления. (Однако из того, что счастье бежит
от тех, кто его ищет, не следует, что оно стремится к
тем, кто от него бежит.) Никто не может с уверенно-
120
стью сказать, счастлив он или нет, а раз возникают
сомнения, то ответ напрашивается сам собой. Подоб-
но тому, как у кальвинистов не существует ясных кри-
териев избранности, так у каждого из нас ощущение
счастья опирается на собственное чувство удовлет-
ворения. Но как только мы сталкиваемся с другими
людьми, эта опора мгновенно рушится; только что я
считал себя счастливейшим из людей, но вот по ходу
беседы оказалось, что приятель едет летом на более
престижный курорт, что ему больше везет с женщи-
нами и светит лучшая карьера. В результате - я жал-
кий неудачник, обреченный тянуть свою лямку.
Страсть не отстать от других превращается в по-
стоянную муку. На какую бы высокую ступеньку об-
щественной лестницы мы ни забрались, над нами
стоит ненавистный соперник. Что бы ни выпало нам
хорошего, мы не можем насладиться этим сполна,
поскольку другие получили больше и лучше. Тогда мы
переходим в наступление и объявляем счастье своей
неотъемлемой привилегией, гордимся им, как дворя-
нин своей родословной. И теперь уже не так важно,
каково нам самим, главное - уязвить других, пусть они
нам завидуют! Как сказал Расин: «Чем обладают все,
то счастьем не сочту, / Лишь тот счастлив, чья участь
будит зависть»* Но, не говоря уж о том, что мы не-
правильно судим о людях и часто считаем их счаст-
ливее или, наоборот, несчастнее, чем они есть на са-
мом деле, такое торжество ничтожно, оно только
навлекает на нашу голову пропасть мытарств, кото-
рых мы так стремились избежать. Это борьба, кото-
рая не имеет конца, разменивается на всякие мело-
чи; неутолимое тщеславие день и ночь отравляет наш
покой и превращается во всепоглощающую заботу.
* Расин. Фиваида. Акт 5, сцена 5.
121
Как вырваться из заколдованного круга, в котором
горечь сменяется озлоблением и наоборот? Мы сами
портим собственное счастье, уверяя себя, что оно не
настоящее, а настоящее доступно лишь немногим из-
бранным. Умей мы ценить то, что нам досталось, все
было бы гораздо проще. Все трактаты о счастье твер-
дят одно и то же, потому-то они и представляются та-
кими нудными: довольствуйтесь своим уделом, не же-
лайте больше того, что имеете, и таким образом будете
иметь желаемое. Смиренная, пресная премудрость, на
которой сходятся самые разные духовные учения,
женские журнальчики и прописная мораль. Жалкие
потуги быть тише воды, ниже травы! Конечно, поис-
ки шаблонного счастья могут завести в тупик, обес-
ценить супружескую, семейную, профессиональную
жизнь, если она не отвечает нашим ослепительным
ожиданиям, но и не желая знать или презирая пример
других людей, мы тоже лишаем себя очень многого.
Другой - это не всегда соперник, хулитель или судья,
он еще и суфлер, в прямом, театральном смысле слова.
Он нам «суфлирует», подсказывает тысячу способов
жить иначе, толкает на неожиданные пути. Вместо
ядовитой зависти мы можем ощутить воодушевление,
любопытство, и тогда другой из ненавистной помехи
превратится в лоцмана наших желаний. Мир большой,
и в нем великое множество радостей и удовольствий
самого разного толка. Как талантливое произведение
искусства вдруг заставит по-новому взглянуть на
жизнь и тем ее украсит, так яркие, притягательные
люди, каких не так уж мало бродит по белу свету, увле-
кают нас, побуждают изменить орбиту судьбы. Имен-
но они выбирают неординарный образ жизни, лома-
ют устоявшиеся каноны счастья и направляют его в
новое русло. Порой неплохо поддаться искушению,
пойти за ними, как дети за волшебной дудочкой, по-
122
зволив им привить нам «новые пороки» (Андре Бре-
тон). Нет ничего ужаснее, чем из упрямства разминуть-
ся со своим временем, не отведать лучшего, что содер-
жится в его безумствах и причудах. Есть два тупиковых
пути: зависеть, как хамелеон, от принятого в обществе
цвета и фасона счастья или замкнуться в себе и пере-
жевывать, как жвачку, как потерявшую весь вкус резин-
ку, дни неприметной жизни. Но есть также заразитель-
ность, магнетическая сила неунывающей веселости.
И мы вольны предпочесть мерзким тварям, сползаю-
щимся полакомиться нашими несчастьями, жизнелюб-
цев, от одного вида которых становится легко на душе.
Мистика ключевых дат
В конце 1998 года на страницах лондонской «Таймс»
была помещена поразительная и знаменательная ис-
тория: некий Эндрю Парк, британский подданный, в
1993 году решил праздновать Рождество каждый день.
Что и соблюдает неукоснительно. Каждый вечер он
ставит свои туфли под украшенной гирляндами ел-
кой и кладет в них три подарка, которые на следую-
щее утро с восторгом находит и распаковывает. 365
рождественских ужинов в год - дело нелегкое: индей-
ка, черри, шоколад и пудинг изрядно опустошают
карман, отягощают желудок, а в конце концов и при-
едаются. Праздник превращается в кошмар. «Мне нуж-
на помощь, - говорит Эндрю Парк. - Рождество каж-
дый день - это здорово. Но я понимаю, что это уже
становится опасно»2.
1 Об этом рассказал Пьер Жорж в газете «Монд* 16 декабря
1998 г.
123
Избавиться от обыденности! У кого хоть по вре-
менам не возникало такое желание! Самым радикаль-
ным образом эта утопия была воплощена в жизнь в
тоталитарных государствах XX века, которым удалось
разрушить вековой уклад и заменить его мифически-
ми святынями: построением будущего и ожесточен-
ной борьбой. До сих пор не придумано лучшего ле-
карства от удручающей рутины, чем перешибить ее
террором или войной. Если же оставить в стороне эти
крайности, то бегство от «неизбежного житейского
убожества» (Андре Бретон) может вылиться в прорыв
плотин, отказ от общепринятых норм. Еще Бальзака
привлекали люди, чьи дни похожи на страницы по-
этической книги, «они не пишут романов, а прожи-
вают их». В «Истории тринадцати» он описал деяния
исключительных личностей, осколков наполеоновс-
кой империи, мятежных, энергичных натур, ненасыт-
ных на удовольствия и презирающих все заурядное.
Неужели же мы обречены выбирать между чрезмер-
ным и ничтожным?
Как все мы помним, шестидесятые годы были вре-
менем расцвета утопической идеи вечного счастья,
постоянного удовольствия. Предполагалось сконцен-
трировать хаотический поток дней в кристалл еди-
ного раскаленного мгновения; вспенить бурей гладь
обыденного. Великолепная и жуткая утопия, идеоло-
гами которой выступили студенты-бунтари. Но вра-
ги скуки, ратующие за то, чтобы люди «пребывали в
творческом состоянии двадцать четыре часа в сутки»
(Рауль Ванейгем), применяют к удовольствию крите-
рий рентабельности, свойственный индустриальной
системе. В обоих случаях требуется максимальная
отдача и все подчинено извлечению прибыли. Малей-
ший перерыв в наслаждении, как и в производстве,
недопустим. Получается, что сторонники интенсив-
124
ных эмоций так же враждебно относятся к несовер-
шенной земной жизни, как когда-то христиане, пре-
зиравшие жалкий человеческий удел. Для них, как и
для Боссюэ, обычная жизнь заведомо дурна и омер-
зительна. Надо клеймить, стыдить людей за то, что
они такие, какие есть. Ультралевые и ультраправые с
одинаковой силой порицают буржуазное общество,
фактически возрождая теорию первородного греха:
жизнь изначально виновата тем, что она обыденна,
а отрицать это - страшное преступление. (Истерич-
ные пророчества тогдашних лидеров, не трудивших-
ся что-либо проверять и доказывать, изобиловали
звучными фразами, гневными обличениями, афориз-
мами, равно как трескучими глупостями, которыми
так и сыпал знаменитый Ги Дебор, ныне канонизи-
рованный и причисленный к пантеону ниспровер-
гателей.)
Возведенное в абсолют стремление жить на всю
катушку, доходя до крайности, извращает саму жизнь.
Ведь, превращенная в сплошное удовольствие, она его
лишается, ибо то, что теряет остроту, не может радо-
вать (это хорошо видно на примере проституции, ко-
торая ухитрилась из плотского соития, вызывающе-
го в человеке невероятно сильные ощущения, сделать
механический акт, предмет купли-продажи). В какой-
то момент бездумно и уже машинально употребляемые
слова «страсть», «желание», «наслаждение», «властная
воля к жизни» становятся пустым звуком, заезженной
шарманкой; от настырных проповедей - что бы нам
ни проповедовали: удовольствие, революцию или
рынок - всегда вянут уши. Но главное, невозможно
жить без зияний, пустых дней, напор жизни должен
быть то сильнее, то слабее, хотя бы для того, чтобы
оценить контраст. Великие взлеты почти всегда слу-
чаются после долгого разбега по равнине, страсти
125
разгораются на сером фоне мелочной суеты и осве-
щают его. Яркая радость озаряет день, который без
нее был ни плох, ни хорош и только теперь получает
окраску. Да, есть минуты, которые поднимают нас над
временем, когда мы кончиком пальца прикасаемся к
вечности, но их слишком мало, чтобы заявлять об
эпохе блаженства; мы неминуемо срываемся со свя-
щенных высот в житейское болото, еле переводя дух
после приоткрывшихся нам красот. Обыденность
нельзя отменить, можно только на время от нее ото-
рваться или сделать ее содержательнее. «Подлинная»
жизнь всегда присутствует, но проступает пунктиром,
вспышками посреди серой рутины, память о которых
потом долго тревожит душу. Вернее, никакой един-
ственно «подлинной» жизни не существует, а есть
множество возможных и одинаково интересных, и в
этом заключается поистине добрая весть.
Одна из заслуг сюрреализма заключается в том, что
он обнаруживал «чудо повседневности»5 и призывал
к зрительной революции, которая позволит посмот-
реть на все вокруг обновленным взглядом. Поэзия не
скрывается на небесах или в гипотетическом будущем,
она доступна всегда и каждому. Для этого можно при-
бегнуть к автоматическому письму, обнажающему, бла-
годаря отрывочности и бессвязности, неожиданные
созвучия в языке, а можно просто освежить все, что
давно стерлось и по чему наш взгляд и ум машиналь-
но скользит, не задерживаясь: предметы обихода,
5 «Долго ли буду я ощущать чудо повседневности? Это ощущение
присуще каждому человеку, но убывает по ходу жизни; чем даль-
ше, тем лучше вымощен путь и тем легче идущий приспосаб-
ливается к миру, по мере продвижения теряя чувствительность
и вкус к необычайному. Увы, мне никак не узнать об этом ис-
чезновении» (Луи Арагон. Парижский крестьянин).
126
афиши, вывески. Мы движемся по миру, как слепцы,
его сокровища невидимы для нас. Амеждутем в обык-
новенности есть сногсшибательная красота, надо
только ее разглядеть. Не жизнь скучна, а тускл мой
взгляд, не в ней, а в моих глазах грязь и зараза.
По сути, современное искусство и занято «возвыше-
нием обыденного»71. С одной стороны, оно разрушает
классическую святость, запихивает в живописть и
скульптуру зауряднейшие предметы и материалы,
перенося их из привычного контекста в несвой-
ственную им обстановку и придавая какой-нибудь
самой что ни на есть прозаической вещи художе-
ственную ценность. Типичный пример - унитазы Дю-
шана* 5. Подрыв одних устоев и утверждение других -
на этом выворачивании всего наизнанку основана
немалая часть эстетики наших дней. Долой высоко-
парность и благообразие, да здравствуют уродство и
отбросы! Задача художника - доказать, что повсед-
невная жизнь вовсе не бесцветна, оживить ее для нас.
Эстетическая революция - это, прежде всего, новый
взгляд, который обновляет мир, открывает в нем не-
виданные перспективы. Во всем обыкновенном таит-
ся потускневшее исключительное, а все исключитель-
ное - это расчищенное обыкновенное. Иначе говоря,
* Arthur Danto. Transfiguration du banal. Paris: Seuil. 1989.
5 Самое смешное, что другие художники могут устроить контр-
провокацию, подобно тому, как в 1 S>93 г. в Ниме Пьер Пирон-
челли справил нужду в знаменитый фонтан в форме унитаза,
созданный Дюшаном в 1917 г., а затем разбил его молотком.
Пирончелли устраивал во Франции уличные хеппенинги, за
которые подвергался судебным преследованиям. Он объяснил,
что в противоположность Дюшану хотел превратить произве-
дение искусства в обычный предмет и рассматривал это свое
действие тоже как художественный акт.
127
серые будни преобразятся, если каждый на своем
уровне станет волшебником, созидателем Эдема, «бо-
жественным истребителем привычек» (Пьер-Альбер
Биро*).
Kajieiidapb-miopeMmun
Зачем ходят в школу? Прежде всего, чтобы научиться
размеренности и точности, говорил Кант. Первое, что
пытаются вложить в белокурые и темноволосые дет-
ские головки, - это умение правильно распоряжаться
часами и днями. Привычка к дисциплине, привитая с
детства, остается с нами на всю жизнь. Непоседливые,
взбалмошные мальчишки и девчонки становятся при-
лежными и усидчивыми.
Весьма полезно почасовое расписание, благодаря
ему мы укрощаем время, упорядочиваем, припечатыва-
ем дни и не даем им разлетаться. Оно доставляет нам
удовольствие особого рода: заполнять пустоту. Трудно
чем-то занимать целые часы, но разграфить их наперед
по минуткам не в пример легче. «Восемь часов посвя-
тил я тому, чтобы подробно расписать свое времяпре-
провождение на эту зиму», - писал мямля Амьель. Вот
хитроумный план: все в жизни предусмотреть, чтобы
потом и проживать ее было не надо. Предвкушение
вполне заменяет само действие: куда как заманчиво по-
думать о будущем, все представить себе, а до дела не
доводить. И вот мы заточаем недели в жесткий корсет
предписанного плана, создавая в самих себе уверен-
ность: нам отведено определенное место, где нас ждут
в определенное время.
* Биро Пьер-Альбер (1876-1967) - французский поэт, прозаик,
драматург, близкий к авангарду 1910-1920-х гг.
128
Жесткий график - новейшая скрижаль Закона, все-
общая норма, порождающая всевозможные отклоне-
ния. Некоторые люди всегда все делают прежде срока,
другие, наоборот, с опозданием-, то и другое - два спо-
соба нарушить правило, в первом случае чрезмерной,
почти дерзкой точностью, во втором - небрежностью,
частенько (особенно когда речь идет о любовном сви-
дании, когда каждая минута ожидания кажется веком)
смахивающей на свинство. Многие живут в постоянном
напряжении, не спуская глаз с часов, точно их все вре-
мя призывают крайне важные дела. Есть еще старики,
которые, подчиняясь выработанным за долгую трудо-
вую жизнь рефлексам, каждый день вскакивают ни свет
ни заря и бродят, не зная, куда себя девать; а есть без-
дельники, которые разыгрывают переутомление и не
могут уделить вам и четверть часа, не порывшись оза-
боченно в своем ежедневнике.
Не следует, однако, видеть в стремлении к точному
распорядку дня только нелепость и помешательство.
Ибо его тайная основа - надежда на неожиданный по-
ворот: предохраняя себя от всего непредвиденного, мы
только и мечтаем, чтобы оно прорвало слишком туго
стянутые петли времени. Подобно тому, как партизаны
расчерчивают землю белыми полосами, устраивая им-
провизированные аэродромы на случай, мы тщатель-
но размечаем дни и ночи, поджидая чего-то из ряда вон
выходящего. Эта навязчивая привычка порождает два
противоречивых чувства: болезненную ненависть ко
всему внезапному и жажду благотворного апокалипси-
са, который разбил бы наши оковы. Календарь можно
сравнить с часовым механизмом: тот и другой служат
решеткой в нашей тюрьме, но и сулят возможность бег-
ства.
Зак. 1173
129
Копаться в садике
или рушить все до основания?
Однако жизнь состоит не из одних горных вершин и
плоских равнин, в промежутке между ними существу-
ет богатая гамма скромных удовольствий, которыми
не стоит высокомерно пренебрегать. И первая из них,
более важная, чем само счастье, - это простая радость
бытия, радость от того, что ходишь по этой грешной
земле и живешь этой жизнью, при всей ее вздорнос-
ти и быстротечности61. Можно сколько угодно прези-
рать мелкие радости жизни и глоточки пива*, считать
их слишком вульгарными и жалкими. Тем не менее
они неоспоримы и освящены традициями, перехо-
дящими из поколения в поколение рядовых, ничем
не примечательных людей. Само существование та-
кого счастья разрушает два расхожих представления:
о тяжелой доле народа (ему положено страдать или
бунтовать, но никак не наслаждаться жизнью) и низ-
ких вкусах толпы, ибо оно по нутру решительно всем
и в нем, увы, нет ничего исключительного и ориги-
нального. Да, незатейливые радости «невеликого
6 Трудно согласиться с определением радости как безуслов-
ным приятием жизни, полным одобрением всего сущего,
amor fati (Ницше). От одобрения до смирения один шаг, и
такие речи страшно похожи на проповеди самых твердоло-
бых святош. Все как раз наоборот: радость жизни невозмож-
на без различения прекрасного и отвратительного, она на-
чинается с отказа покорно принимать вещи такими, какие
они есть. Наше «да» становится весомым, только если оно
сказано осмысленно и мы вольны произнести столь же ве-
сомое «нет».
* Намек на название книги Филиппа Делерма, в русском пере-
воде - «Первый глоток пива и прочие мелкие радости жизни»
(М.: Текст. 2002).
130
люда» (Пьер Сансо*), вроде рыбалки, походов, само-
делок, домашнего печения-соления и садоводства
(известно, что страсть к садоводству распространя-
лась в Европе по мере того, как угасала вера в райс-
кие кущи), можно не принимать во внимания, мож-
но смеяться над ними, можно очень долго и серьезно
доказывать, что они мнимые, иллюзорные.
Целое направление политической мысли считает,
что если простолюдины довольны своей жизнью, то
это чувство счастливого своим рабством холопа, бла-
женно валяющейся в грязи свиньи - в общем, убоже-
ство и скотство. Народ - быдло, поэтому все его
стремления ничтожны, развлечения пошлы, мечты
примитивны. Удел сильных мира сего - великие за-
мыслы, тонкие расчеты, повадки господ жизни. Ну а
маленьким людям положено трудиться в поте лица и
пребывать в хронической нищете. При таком раскла-
де и речи нет о том, чтобы просвещать народ и тем
поднимать его политическую зрелость. Нет, надо по-
учать его, ничего не меняя в его образе жизни, объяв-
ляя его вкусы сентиментальными, нравы - отсталы-
ми, а страхи - смешными. Что до нападок со стороны
ярых левых, которые обрушиваются на тупое мещан-
ство, то они имели бы некоторый смысл, только при
условии, что распространялись бы на самих крити-
ков.
Не народ, состоящий из разных, не похожих друг
на друга людей, любят его защитники, а некое край-
не упрощенное представление о нем, миф, который
насильно прилагают к широким массам, не спросив
их собственного мнения. Если же народ не отвечает
этому представлению, отклоняется от двух предус-
* Сансо Пьер (1928-2005) - французский социолог, автор кни-
ги ‘Поэтика города» (1973).
131
мотренных для него канонических ролей, то есть
роли борца или страдальца, и позволяет себе скром-
ные радости, его проклинают и объявляют предателем
исторической миссии. «Народ не понимает, насколь-
ко он несчастен, мы откроем ему глаза», - говорил
Лассаль. Вы рабы, мнящие себя свободными, - упре-
кает революционер людей, которые занимаются чем-
то приятным для себя. В свое время Роза Люксембург
•неустанно удивлялась каждый день, почему пролета-
рии до сих пор не взялись за оружие, чтобы сверг-
нуть капиталистический строй; вот и нынешние по-
борники справедливости стыдят всех, кто живет
потихоньку в свое удовольствие, вместо того чтоб
принимать участие в грандиозной исторической
миссии. Всегда найдется какой-нибудь интеллектуал-
активист или политический лидер, готовый прирав-
нять супермаркеты, городские предместья и мирные
будни к самым страшным бичам рода человеческого.
Именно так поступают левые экстремисты, готовя
таким образом почву для нацизма, который позже
подчинит себе рутину капитализма и либерализма.
Божественная прихоть
Итак, значит, нет спасения вне обыденности или, вер-
нее, обыденность парадоксальным образом и способ-
ствует, и препятствует ему (изгоняя в то же время вся-
кую надежду на вечное спасение). Мечтать отменить
ее - все равно что, не отдавая себе отчета, мечтать о
полицейской идиллии: охаживая кнутом расхлябанные
будни, заставлять их шагать бодрым строем, чтобы они
давали нам побольше острых ощущений. В таком слу-
чае не объявить ли бесполезным и нежелательным
существование стариков, для которых круг удоволь-
132
ствий сильно сузился, но которые все-таки не пере-
стают радоваться и этой малости? Из повседневной
прозы не вырваться навсегда одной силой воли или
заклинаниями, ибо даже «прекраснейшие порывы
перемежаются минутами упадка», как сказано в «Эн-
циклопедии» XVIII века. Сюрреалисты собирались
придать миру новую красоту, бунтари шестидесятых -
напоить долину будней горним воздухом. Но точно
также, как призыв «Жить без устали, наслаждаться без
удержу» превратился в девиз рекламы и СМИ, вели-
кая сюрреалистическая метаморфоза сплошь и рядом
вырождается в трюкачество, золочение пилюли и ла-
кировку действительности. Для того чтобы на месте
лачуг в мановение ока воздвигались дворцы, одного
блеска в глазах и искусных речей маловато. (Большой
вопрос: почему оба эти революционные движения -
в первом из которых было все же куда больше талан-
та и благородства, - почему оба они очень быстро
раскололись, погрязли в дрязгах и внутренних рас-
прях? Как будто человеческое паскудство, против ко-
торого они ополчились, коварно отомстило за себя.)
Не в обиду будь сказано пламенным борцам с жи-
тейской скукой, никакой революцией ее не возьмешь,
можно как-то убежать, увернуться от серого деспота,
но потеснить его позиции невозможно. У скуки есть
и положительные стороны: она изводит нас, но и по-
буждает что-то делать, искать и находить в себе запасы
прочности, о которых мы и не подозревали. Нередко
ее инерция приближает коренные преобразования.
Не будь скуки, этого дремотного омута времени, в
котором все выдыхается, теряет вкус, никто никогда
не открыл бы книги, никто никогда не покинул бы на-
сиженное место. И вряд ли стоит ждать чего-то хо-
рошего от общества, в котором вся жизнь состоит из
развлечений и устроена так, чтобы денно и нощно
исполнять любую нашу прихоть.
1.33
♦Счастливая жизнь предполагает гармоничное со-
четание удовлетворения и здравого осмысления,
иначе говоря, интенсивное чувство внутреннего со-
гласия с собой и с миром и сознание того, что заду-
манное с пользой осуществляется» (Робер Мизрахи)7.
Нам же, наоборот, представляется, что счастье - это
краткий отдых от постоянной тирании здравого
смысла, когда вдруг перестаешь тянуть лямку, когда
на какой-то миг отпускает бремя забот. Порадовать-
ся, посмеяться, обнять тех, кого любишь, - вот и все,
но от этого становится хорошо. Почему счастью не-
пременно нужен смысл, как хромому костыль? Счас-
тье - божественная прихоть, оно нисходит на нас без
всякой причины, разражается внезапно, как гром
фанфар. Вдруг просияет, раздвинув серую череду буд-
ней, и так же неожиданно исчезнет. Быть может, са-
мое большое счастье как раз то, которого мы не ждем,
на которое не рассчитываем, которое случается ни с
того ни с сего, оно словно сваливается с неба, нару-
шая привычный распорядок, и озадачивает, восхища-
ет, ошеломляет нас. (Оглядываясь назад, на незамет-
но протекшие годы, мы найдем немало дней, когда
были счастливы, сами того не подозревая.)
Если счастье и в самом деле, как нам все время вте-
мяшивают, наше самое главное желание, если можно
ввести его как закон или поймать, как птицу в силки, то
почему так часто человек, почти достигший счастья,
прилагает все силы, чтобы его разрушить, растоптать,
словно предчувствуя, что такая победа окажется хуже
поражения? Не потому ли, что догадывается: рай мож-
но предвкушать, но обретенный рай страшнее ада (нар-
команам хорошо известно, что вслед за полным улетом
наступает жестокая ломка). Исполнись в одну прекрас-
ную ночь все наши желания, нам осталось бы только туг
7 RobertMisrahi. Le Bonheur. Paris: Hatier. 1997. P. 22.
134
же умереть; вот почему уповать на бессмертие, которое
обещают религии, значит уповать на вечное отупение.
Жить ради счастья все равно что жить ради несколь-
ких мгновений, отшвырнув все остальное. В таком слу-
чае получалось бы, что как только прекращается счас-
тье, наступает несчастье, а это не так: большая часть
жизни проходит в смешанном, промежуточном со-
стоянии, с одной стороны, нас осаждают досадные
неприятности и хлопоты, с другой - мы тешимся мел-
кими радостями, надеждами и радужными планами.
Таков наш удел: проклинать рутину и скуку, принимая
ее. Она и погибельная пропасть, и предрассветный
сумрак. В ней таится - в буквальном и переносном
смысле слова, то есть скрывается и заключается -
чудо. Она неразрешима.
Два вида праздников ' и ч
Г/Х •.(•из.
И христианские, и языческие праздники традиционно
были шальным временем, когда общество выворачива-
ет наизнанку всю свою иерархию и погружается в хаос,
чтобы затем еще прочнее стянуть прежние узы и обно-
вить прежний порядок. Нашей эпохе тотального инди-
видуализма такие строго календарные увеселения не по
вкусу, ей не требуется никаких предлогов и дат, чтобы
дать волю своей жажде игры. Импровизация - вот клю-
чевое слово, каждый волен импровизировать, развле-
каясь, как и когда ему вздумается, пробуждая хмельные
ключи под поверхностью пресных будней. Но чтобы
развлекать себя самостоятельно, недостаточно просто
отказаться от обязательных праздников.
Возьмем ночные клубы: эти «дома грез», как раньше
называли бордели, образуют шипучую струю в однооб-
разном течении дней, это особый, перевернутый мир,
со своими нравами, правилами и обитателями. Но в нем
135
есть что-то истерическое, смех и веселье тут всегда слег-
ка натужные, праздничная атмосфера механически
производится из шума, дыма и сутолоки. Прожигатель
жизни - это своего рода профессионал спонтанности,
организатор буйства.
И все же нельзя сказать, что это искусственное бур-
ление так уж разительно отличается от неподдельного,
♦доброго» праздника. Каждый раз, когда множество
людей собираются вместе, чтобы пить, плясать и пиро-
вать, есть риск, что получится плохо, скучно, как будто
боги отвернули от нас свой лик. Успех такого сборища
зависит от какой-то таинственной алхимии: раз возник-
нув, веселье заражает поголовно всех и разгорается
само собой. Если же нет этой искры, то разговоры увя-
дают и все ингредиенты праздничного зелья - спирт-
ное, музыка, секс, даже наркотики - не имеют силы; и
тогда вместо оживления воцаряется тоска.
Помимо того, что установка на развлечения - прямое
продолжение установки на работу (мы так же обязаны
отдыхать, как и трудиться, и даже импортируем чужие
праздники, например, Хэллоуин), очарование стихий-
ности гарантирует удачу ничуть не больше, чем четкая
организация. Извечный парадокс мы затеваем праздник
без всякого предлога, праздник ради праздника, презирая
эмоции по заказу, но раскочегарить такую потеху еще
труднее. Огонь никак не занимается, и привкус пепла пор-
тит самое роскошное застолье. Ночные колпаки берут
верх над ночными гуляками. Мы не способны вызывать в
себе праздничное настроение по собственному произ-
волу; чтоб возбудить его, нужно следовать особым пра-
вилам; сначала делать радостный вид, а уж потом придет
и радость. В импровизизации существуют свои ритуалы,
не уступающие довольно жестким законам старинных
карнавалов и празднеств. Веселью не прикажешь, а порой
оно еще и играет с нами дурную шутку и не является туда,
где мы назначили с ним встречу.
Часть третья
Буржуазия, или
Мерзость благополучия
Глава VTI
Посредственность и серость
в теплице сытого довольства...1
Для меня буржуа — все, кто низменно мыслит.
Флобер
। Мы боремся не за то, чтобы народ жил счастливо.
Мы хотим указать ему его судьбу.
Эрнст фон Саломон
Будь монахом или солдатом
В 1995 году в Кольмаре двое молодых ребят заброса-
ли зажигательными снарядами ресторан. В пожаре
погиб хозяин. Когда несколько лет спустя поджига-
телей, оба, между прочим, были из хороших семей
(арестовали) они объяснили свой поступок тем, что
хотели уничтожить символ буржуазного порядка.
Буржуа! Крупный или мелкий, он вот уже двести
лет служит предметом ненависти и самых яростных
нападок, из обыкновенного живого человека его пре-
вратили в некий собирательный образ подлеца, ко-
торому отведено место в пантеоне отрицательных
божеств. История антибуржуазного мифа - это по-
вторение на разные лады одних и тех же проклятий;
в старину они относились к торгашу-выскочке, кото-
рый пытается подражать аристократам, нелепо оде-
вается и неуклюже танцует, а в XIX и XX веках - к ка-
питалисту, который жиреет и богатеет, выжимая пот
из трудового люда. Знати претит вульгарность бур-
1 Герман Гессе.
139
жуа, рабочему классу - его алчность, художник пре-
зирает его образ жизни, меркантильность и утилита-
ризм; в общем, буржуа - настоящее воплощение все-
ленской мерзости. Грубый, скупой эксплуататор, да
еще и преступник в придачу: еще Ханна Арендт во
всеуслышание объявила, что нацистские палачи, об-
служивавшие колоссальные машины смерти, вырас-
тали из нормальных, до отвращения нормальных
личностей2. Добропорядочный отец семейства, ко-
торого Пеги назвал последним великим авантюрис-
том XX века, стал чудовищем, способным на самые
страшные злодеяния ради того, чтобы обеспечить
себе пенсию и страховку.
Со времен романтиков и Ницше и верхи, и низы
общества предъявляют этому классу по меньшей мере
три обвинения: в посредственности, вульгарности и
корысти. Это три основных созвездия на буржуазном
небосклоне. «Будь монахом или солдатом», - воскли-
цал Жозеф де Местр, характеризуя одной фразой ге-
роизм старых времен, основанный на этих существен-
ных сторонах нашей натуры. Когда же грандиозные
фигуры воина и святого померкли, наступил расцвет
буржуа, душой и телом преданных мирной торговле,
на которую просветители возлагали двойную функ-
цию: изгнание демона насилия и методичное иско-
ренение любых его проявлений. Стремление к выго-
де, считали французские и английские философы, -
это самое безопасное и общественно-полезное из всех
человеческих вожделений. Оно благотворно влияет на
нравы и упорядочивает жизнь. Оно направляет жела-
- Джордж Стайнер (род. 1929; американский прозаик, эссеист,
критик культуры. - Н.М} развил и углубил этоттезис в своей пре-
красной книге «Замок Синей Бороды* (GeorgesSteiner. Le Chateau
de Barbe-Bleue. Paris: Gallimard. 1973; перевод на французский).
140
ния на один-единственный предмет: обогащение, заме-
няет безрассудство осмотрительным расчетом, приви-
вает вкус к приобретению, инстинкт собственности.
Торговцы, умеющие сочетать собственный интерес с
моральными установлениями, становятся идеалом
Нового времени. «Торговля исцеляет от губительных
предрассудков, и можно проследить некую закономер-
ность: где смягчаются нравы, там расцветает торговля,
и наоборот: где расцветает торговля, там смягчаются
нравы», - говорил Монтескье, клеймя отшельников и
завоевателей, доходивших в своем экстремизме до
изуверства.
Однако еще прежде, чем марксисты и социалисты
обрушились на доброго буржуа как на бессовестно-
го эксплуататора пролетариата, романтики усмотре-
ли в его умиротворенности удушающие личность
путы. Буржуазная мораль свела все страсти к низмен-
ной материальной страсти к наживе. Да, жизнь, на-
верное, стала спокойнее, но до чего же тесно было в
ней тем, кто помнил роскошества монархии и бури
наполеоновской эпопеи. «Кто не жил при старом ре-
жиме, тот не знает прелести жизни» - этот знамени-
тый афоризм Талейрана подтверждает, что для мно-
гих начало нового, XIX века воспринималось как
падение, второе изгнание из Эдема. Обещанный про-
светителями рай на земле оказался слишком уж при-
земленным. Новый класс предпринимателей и ком-
мерсантов сулил убогое, пресное счастье; а новый
путь к спасению проходил через лавку и кошелек.
Никаких излишеств, никаких сияющих вершин, люди
должны идти этим путем упорно и тупо, как стадо
баранов. Мелкий буржуа (человек, измельчавший
вдвойне) - враг всяких крайностей, он - воплощен-
ная пошлость, и даже трагедии его бесславны и отда-
ют кухонным чадом.
I
141
В чем преступление нового класса? В том, что пос-
ле революции, сулившей свободу, равенство и соци-
альную подвижность, он снова проложил жесткую
колею судьбы. Перед обществом в целом он прови-
нился тем, что воссоздал порядок, который держит-
ся на принуждении, и закрепил классовое неравен-
ство, а перед личностью - тем, что породил новый,
одинаковый на всех широтах, тип смирного, незамет-
ного человечка. При всех своих прогрессивных свой-
ствах буржуазия, не хуже, чем аристократия, но на
свой лад, оказалась склонной к застывшим нормам.
Ее детище - дотоле невиданная модель стандартно-
го человека серийного производства; огромная од-
нородная масса таких штампованных людей имеет
одинаковые желания и мысли. Гоголь называл это без-
ликое множество, чрезвычайно расплодившееся в
России его времени, «мелочью», имея в виду «весь тот
разряд людей, который можно назвать одним словом:
пепельный, - людей, которые с своим платьем, лицом,
волосами, глазами имеют какую-то мутную, пепель-
ную наружность, как день, когда нет на небе ни бури,
ни солнца, сеется туман и отнимает всякую резкость
у предметов» («Портрет»)’. Этот поточный продукт
уравнивает человека с какими-нибудь прирученны-
ми зверьками, неотличимыми друг от друга, с домаш-
ними животными, которые отреклись от привычек и
радостей вольной жизни ради безопасности и свое-
го карликового счастья.
Сила Флобера, Золя и Чехова в том, что они выво-
дят на сцену людей по видимости свободных, но за-
давленных судьбой, наследственностью, семейным
долгом, голосом крови, состоянием, правилами прили-
чия. В эпоху всеобщего ликования, опьянения прогрес-
сом эти писатели подобны вещим птицам, пророча-
щим недоброе; их герои, люди богатые или бедные,
142
вполне здоровые или пьяницы, - как сосуды с трещи-
ной, от которой они неизбежно расколются. Самых
стойких, самых умных рано или поздно настигнет
общий закон, и они будут безжалостно наказаны за то,
что пытались от него уклониться3. Гениальный Чехов
не без некоторой жестокости показывает, как пре-
вратности жизни разрушают мечты пылких мя-
тежных душ - нередко женских - о красоте и славе.
Несбывшееся у него важнее того, что происходит: его
герои «не любят, не женятся, не уезжают»1. Три сест-
ры никогда не уедут из своего захолустья в Москву, в
большой мир; героиня рассказа «Невеста» кричит: «Я
еще молода, я жить хочу, а вы из меня старуху делае-
те!» - и уходит из дома, полная надежд, уверенная, что
покидает свой городишко навсегда. «Так она дума-
ла», - прибавляет автор, намекая, что из этого наме-
рения ничего не выйдет. Чеховский герой порывает-
ся встать и пойти навстречу свободе, но спотыкается
и падает. Примерно то же имел в виду Сартр, изобра-
жая буржуа как пассивную, вязкую стихию, или Поль
Низан* *, называя буржуазную среду «миром загублен-
ных жизней», глубоко «пораженным смертью» («Ан-
туан Блойе», 1933).
гь
’ См. предисловие Жана Бори к роману Эмиля Золя «Добыча»
(Emile Zola. La Си гее. Paris: Gallimard), а также: Gilles Deleuze. Zola
et la felure. Logiquedu sens. Paris: Minuit. 1975.
л См. предисловие В. Трубецкого к кн.: A. Tcbekbov. A La Fiancee.
Paris: Garnier-Flammarion. P. 11
* Низан Поль (1905-1940) - французский писатель и журна-
лист.
143
Война? А что? Это занятно!
Ответом на всеобщее оскудение идей и деяний по-
служила возникшая в XIX и XX веках мечта о сокру-
шительной катастрофе, революции или о чем-нибудь
еще в этом роде, что прервало бы монотонное тече-
ние времени. «Любое варварство лучше, чем скука!» -
воскликнет Теофиль Готье в 1850 году, и это воскли-
цание передает настроение эпохи: разочарование в
окружающей жизни, отвращение к ней. Что угодно:
бесчеловечная мораль аристократа или свобода мус-
кулистого дикаря, радостно потакающего всем своим
телесным желаниям, - только бы не сонная одурь оту-
пляющего буржуазного порядка. Многих, особенно
после долгого, затянувшегося в Европе до 1914 года
мира, стала соблазнять новизной и острыми ощуще-
ниями идея войны, мирового пожара. Еще до того, как
война разразилась на самом деле, европейские наро-
ды, уставшие от однообразного, безмятежного суще-
ствования, лелеяли мысль о грандиозном представ-
лении в духе Апокалипсиса.
«Война? А что? Это занятно!» - произнес один
юный мыслитель в 1913 году. Мало того: для многих
война - не просто забава, но идеальное сочетание
варварской силы и феодальной доблести. В 1915 году
социолог Вернер Зомбарт противопоставлял лавоч-
никам-англичанам героических немцев, потомков
тевтонских рыцарей. А Адольф Гитлер в 1914 году
благодарил Господа за то, что началась война, ибо
считал ее естественным состоянием человека, вер-
ховным испытанием, где окопы превращаются в «мо-
настыри с пылающими стенами».
Когда я был пылким юношей, меня больше всего удручало,
что я родился в такие времена, когда святым идеалом была
144
не слава, а карьера торгаша или бюрократа. Казалось, все
исторические потрясения позади и будущее за мирным
соперничеством народов, иначе говоря, за узаконенной бес-
совестной эксплуатацией одних другими, с полным запре-
том применять силу для самообороны. <...> Поэтому начало
драки в 1914 годуя воспринял как долгожданное избавле-
ние от тяжелых впечатлений молодости. Мне и сегодня не
стыдно признаться, что я в страстном порыве упал на ко-
лени и от всего сердца возблагодарил небеса, пославшие
мне счастье пережить такое великое событие’.
На протяжении двадцатого века все, от полковни-
ка Лоуренса до Красных бригад, включая футуристов
и коммандос, противопоставляли жалкому ницшеан-
скому «последнему человеку» романтику взрывных
натур, жаждущих затеряться в «стальной буре» (Эрнст
Юнгер) и растоптать «эту мерзкую культуру»* 6. Говоря
языком теоретиков национал-социализма, надо вы-
бирать одно из двух: «твердость или мягкость», «ска-
ла ты или размазня», надо примкнуть к «механичес-
кому братству», которое «сделает души и сердца
железными»7 Известно восхищение интеллектуалов
XX века (все они буржуазного происхождения) силой
и натиском, их пристрастие к «крайним ситуациям»
(Ясперс), склонность к радикальной политике, при-
крывающейся заботой о справедливости. «Мне под-
ходят только крайности... От посредственности во
всех видах хочется выть», - говорил Дриё ле Ла Ро-
шель в 1935 году, отправляясь в Москву после Нюрн-
'Adolf Hitler. Mein Kampf. Nouvelles Editions latines. P 158-159.
6 Цит. no. Hanna Arendt. Le Systeme totalitaire. Paris: Seuil. P. 52.
7 Высказывания Альфреда Гутенберга в 1928 г. и Курта Шудера в
1940 г. Цит. по:PeterSloterdjik. Critique de la raison cynique. Paris:
Christian Bourgois. P 555, 556.
10 Зак 117.3
145
берга и Дахау. Девять лет спустя, в 1944-м, в своем
«Дневнике» он восторгается Сталиным, новым вляо*
телином мира, посильнее Гитлера.
В чем преступление буржуазии? В том, что она пред-
почитает безопасность отваге, ничтожную жизнь -
славной смерти в искупительной кровавой битве.
Буржуазное благополучие ненавистно вдвойне: веру-
ющим, потому что его вещественность отвлекает от
спасения души, и революционерам, потому что озна-
чает торжество жалких людишек, у которых не хва-
тает смелости принести себя в жертву высшей идее.
Лучше быть террористом, преступником, чем мелким
служащим или рантье! Лучше терпеть Мао, Пол Пота,
Кастро или Милошевича, чем тошнотворную власть
буржуазии! Некоторые даже Освенцим предпочита-
ют ужасам современного кибернетического обще-
ства!я
Сейчас нам, слава Богу, не приходится выбирать
между адом и пошлостью. Как известно, войны в Евро-
пе больше не популярны; наши армии придерживают-
ся «нулевого варианта» (по крайней мере, по отноше-
нию друг к другу), а в истекший век мы все получили
хорошую, хотя, возможно, лишь временную, прививку
от массовых кровопролитий (но не от насилия вооб-
ще - оно себе процветает!). Война потеряла привле-
кательность, потому что оказалась неотделимой от
ужаса и скуки. Ужас на войне становится занудным;
призванный нарушить однообразие, он заменяет одну
рутину другой, во сто крат худшей. Так что наши со-
временники, превыше всего ставящие собственную
“ «Какими поэтичными выглядят печи Освенцима по сравнению
с бездушной всеобщей стандартизацией, которую готовит нам
всем в ближайшем будущем технократическое сообщество ки-
бернетиков* (Raoul Vaneigem. Traite de savoir-vivre... P. 21).
146
жизнь, не хотят больше ни пошлости, ни смертоубий-
ства и уже нечувствительны к поэзии разрушения.
Главное движение, преобразившее Европу, нача-
лось в 1960-е годы - я имею в виду освобождение
нравов. Благодаря ему мы ищем в любви или в нарко-
тиках разного вида ту насыщенность чувств, которую
другие, до нас, искали в военных потрясениях. Прав-
да, и тут вожделенные эмоции притупляются из-за
бесконечного повторения (сегодня великие экспери-
менты и открытия переместились в область внутрен-
него мира), но это уже другой вопрос. Коротко гово-
ря, мы получили право жить по-своему, нас больше
не угнетает тирания единой для всех нормы. Теснимый
со всех сторон буржуа был вынужден пересмотреть
свои позиции и признать, что он не самый совершен-
ный образец и не единственный канон цивилизован-
ного человека. Неистовые шестидесятые, революции
в искусстве, послевоенная эмансипация общества,
бурный расцвет джаз- и рок-культуры - все это озна-
меновало конец удушающей власти буржуазии.
Критический дух, благодаря которому она когда-
то опрокинула авторитет заносчивой аристократии,
обернулся против нее, и она была вынуждена от-
крыться миру и постоянно терпеть взгляд на себя со
стороны. Буржуа старой закалки был «ходячей бла-
гопристойностью», нынешний же, лишенный опоры
клана, днем сохраняет солидность, а ночью «прожи-
гает жизнь» (Дэниэл Белл*), мешая неолиберальную
этику с унаследованной от шестидесятых жаждой
наслаждений* 9. Главное же, он в разладе с собой - мно-
* Белл Дэниэл (род. 1919) - американский левый социолог.
9 Об этом прекрасно пишет Марк Дилла (Mark Lilia) в статье
♦La double revolution liberate: sixties et Reaganomics*. Octobre
1998.
147
гое в среде, выходцем из которой он является, а то и
вся она целиком, внушает ему отвращение (такая не-
нависть мелкой буржуазии к самой себе видна в де-
ятельности французского социолога Пьера Бурдье:
с одной стороны, он втаптывает в грязь класс, к ко-
торому принадлежит, с другой - хоть и упрекает
представителей высших сфер, «хозяев жизни», но
весьма почтительно, питая к ним неприязненное ува-
жение).
По какому признаку можно распознать буржуа? По
тому, как он клянет буржуазию, ее тошнотворную рес-
пектабельность, жуткое лицемерие. Самобичевание
вошло в его плоть и кровь: принадлежа к классу, ко-
торому приходится постоянно оправдывать свое су-
ществование и попирать собственные принципы, он
разрывается на части, воюет с собой и признает, «что
его противники отчасти правы» (Франсуа Фюре). Так
что не стоит удивляться тому, что европейские и аме-
риканские консерваторы, впадая в обличительную
риторику предков, снова пытаются воспитывать нас,
диктовать правила поведения и предписывать всем
один и тот же образ жизни. При этом они абсолютно
непоследовательны, когда видят признаки разруше-
ния института семьи в «гражданском соглашении»*
или намерении узаконить гомосексуальные браки и
позволить таким парам брать приемных детей. Совсем
наоборот: налицо полная победа семейных ценностей
в самых разных общественных слоях и прослойках, и
непонятно, из каких соображений антропологичес-
кого или иного порядка этому надо противиться.
Любопытно, что такие типично буржуазные качества,
* Имеется в виду PACS (Pacte civil de solidarity) - гражданское
соглашение о совместной жизни, документ, который заклю-
чают партнеры.
148
как ограниченность, агрессивное здравомыслие,
шкурничество, все еще распространенные среди ис-
конных их носителей, в то же время перекинулись на
их недругов и встречаются во всех без исключения
социальных группах, подразделениях и даже нацио-
нальных или сексуальных меньшинствах, которые
кичатся своей оригинальностью и не отступятся от
нее ни на шаг. О своей особенности заявляют тогда,
когда хотят, чтобы ее признали окружающие, заявля-
ют громко - быть может, из страха потерять без нее
смысл существования. Кажется, для множества этих
групп их своеобразие превращается в своего рода
охранную грамоту, извиняющую любые их недостат-
ки, избавляющую от болезненной критики и от обя-
занности вести себя сдержанно. Нонконформист-
ский конформизм ничем не отличается от любого
другого, и маргинальная полиция ничуть не лучше, а
может, и хуже обычной, поскольку у нее есть благо-
видное оправдание - она протестует!10 Сегодня при-
личный человек рекомендуется художником, строит
из себя неформала, великого борца (с Капиталом,
гнилой моралью, расизмом, фашизмом, цензурой и
т. п.). Антибуржуазные обличения отличаются тем,
что направлены на поддержание предмета собствен-
ной ненависти. Эти обличения не сокрушают, а со-
храняют.
По данным Люсьена Сфеца, в 1995 г. 48% студентов-филоло-
гов Стэнфордского университета (Калифорния) признали
себя геями - цифра, имеющая очень малое отношение к ре-
альности. Автор предлагает три объяснения этому феноме-
ну: быть геем, а не вульгарным гетеросексуалом, престижно;
геи как меньшинство находятся под особой защитой проф-
союзов и, наконец, их невозможно обвинить в сексуальных
домогательствах («La sante parfaite». Р. 65).
149
Горький триумф гл- >
Ибо по лукавой или, если угодно, злой иронии судь-
бы буржуазия не только выжила после того, как был
объявлен ее крах, но и настолько преумножилась, что
стала новым всемирным классом и вобрала в себя весь
социальный диапазон между очень богатыми и очень
бедными, тогда как классический пролетариат, не-
удавшийся мессия, повсюду численно уменьшается,
уступая место временно-наемным работникам. Таким
образом, буржуазия лишилась своего традиционно-
го антагониста, а самые ярые ее хулители, например
художники, сами превратились в несколько причуд-
ливую разновидность буржуа. Коль скоро буржуазия
усвоила жизненные уклады, когда-то для нее проти-
воестественные, то прежние классовые различия су-
ществуют теперь внутри цельной формации; впро-
чем, заключенная в единое пространство рознь
отнюдь не утихла. Вся эта огромная масса противо-
стоит всевозможным изгоям, которые образуют на ее
границах негодующие вихревые скопления, особен-
но распаляясь оттого, что в данное время не имеют
никакого потенциала. Гигантский спрут средних
классов охватил все без остатка, нам остается разве
что презирать их, то есть презирать и неустанно би-
чевать самих себя. Выпады против буржуазии из по-
литических превратились в культурологические и
даже метафизические.
Лучшее доказательство того, что все мы так или
иначе обуржуазились, - наше преклонение перед
почти обожествленной экономикой. Ныне она игра-
ет роль Абсолюта, определяет степень нашего удовлет-
ворения или недовольства, иначе говоря, не служит
нам, а диктует нашу судьбу. Поэтому в современном
мире смешались понятия комфорта, благополучия и
счастья; поэтому мы с таким почтением относимся к
150
деньгам; мы все ударились в протестантизм, как тол-
ковал его Макс Вебер, мы верим в благую силу денег,
верим в то, что деньги - добродетель (точнее, таков
один из вариантов пуританства, который возник в
Америке, а оттуда распространился по всему миру).
Возможно, слабость любых утилитаристских докт-
рин в том, что они постулируют некое обязательное
для всех Верховное Благо и считают возможным все-
общее согласие на разумных основах. Их сильная сто-
рона - прогрессивная политика, которая отстаивает
завоевания welfare state*, но они доходят до абсурда,
когда безапелляционно устанавливают правила этого
благоденствия и подвергают дискриминации каждо-
го, кто с ними не согласен. Когда, например, заядлого
курильщика штрафуют на том основании, что чело-
век, вредящий своему здоровью, делает себя несчаст-
ным, или когда нас сурово карают за «превышение
скорости 55 миль в час», потому что это может при-
вести к отрицательным последствиям для нас же са-
мих* 11. Нет ничего дурного в такой озабоченности
личными интересами простых граждан, напротив, в
свое время понадобился настоящий переворот в ми-
ровоззрении и политике, чтобы их потребности
были приняты во внимание. В XIX веке реакционеры
утверждали: для поддержания общественного порядка
необходимо держать народ в страхе и нужде. Прекрас-
но, что правительство создает для своих подданных оп-
тимальные условия и заботится о безусловно полез-
ных для них вещах (здоровье, жилище, образовании,
безопасности), но оно не должно вторгаться со сво-
ими нормами в их представление о счастливой жиз-
ни. Люди могут договориться лишь о том, чего следу-
* Общества благоденствия (англ.).
11 См.: Charles Murray. Pursuit of Happiness and Good Governement.
New-York: Simon and Schuster. 1988. P. 186.
151
ет избегать, но высшее благо, по крайней мере в демок-
ратическом обществе, каждый понимает на свой лад.
На эту тему можно спорить до бесконечности, можно
предлагать тысячи разных способов достижения сча-
стья, принимать во внимание чужие мнения, но нельзя
что-либо навязывать или предписывать. Иными слова-
ми, одно дело - благополучие, другое - счастье. Нище-
та делает человека несчастным, но достаток ничуть не
гарантирует радости и счастья. Записывать право на
счастье в Конституцию опасно: придется либо распы-
ляться на множество личных прав, пренебрегая общим
интересом, либо предоставить государству или какой-
нибудь олигархии выбирать, что считать лучшим для
всех, а это чревато тоталитаризмом.
Вилье де Лиль-Адан изобрел приспособление, по-
зволяющее сохранить конденсат последнего дыха-
ния умирающих близких, чтобы облегчить боль по-
тери. Райх сконструировал аппарат для накопления
«оргонной энергии»*. Можно поспорить, что как раз
в данную минуту какая-нибудь группа исследователей
сооружает, скажем, «гедонометр» для измерения ва-
лового национального счастья* 12, уровня довольства
населения - так же, как измеряют уровень влажнос-
ти в воздухе. Какой бы затейливый способ подсчета
они ни изобрели, полученные цифры наверняка ни-
чего не скажут о счастье, которое не поддается ста-
тистическому учету и не является органической по-
требностью.
* Имеется в виду деятельность Вильгельма Райха (1897-1957) -
американского психиатра и психоаналитика австрийского
происхождения, ученика Фрейда, который разработал теорию
некой биологической энергии, оргона, и предлагал способ
лечить все болезни с помощью «оргонного аккумулятора».
12 По аналогии с «валовым национальным продуктом» (термин,
предложенный Римским клубом).
152
Ненависть к капитализму не только не ослабела
после 1989 года, а, наоборот, все нарастает, потому
что с утерей альтернативы мир стал тяготиться им,
как неминуемой судьбой. За ним не признают ниче-
го хорошего и его винят во всех бедах. Пусть он вос-
торжествовал над коммунизмом, зато провалился как
таковой, ибо не оправдал надежд, которыми прельща-
ют нас его теоретики, - целые страны терпят нужду
и голод. Есть только один способ «убить» капитализм:
перестать воевать с ним, всем до единого человека
просто принять его и подождать, пока он сам рухнет,
уничтоженный своими противоречиями. Ведь он
живет за счет своих критиков, они подпитывают его
энергией и не дают угаснуть. Это изменчивый, посто-
янно регенерирующий в новых, неожиданных фор-
мах организм. Происходит странная аберрация: бичу-
ющие капитализм намереваются поразить его на его
же территории или предложить что-то лучшее. Они
считают себя его противниками, а на самом деле иг-
рают ему на руку, думают обойти его - и лишь помо-
гают ему усовершенствоваться. Антикапиталистичес-
кие (или антилиберальные) речи похожи на заклятья:
хула оборачивается в них поль-зой; они подчеркива-
ют изъяны системы и тем позволяют ей исправить их
и уцелеть.
Гневные обличения буржуазии - а конца им не
видно - всего лишь риторическая фигура, за которой
кроется ненависть всего современного мира к само-
му себе, к своим неудачам и гримасам, и это отвра-
щение все накапливается. Да, современная цивилиза-
ция не любит себя (даже когда рядится в одежки
постмодернизма). Она посеяла в человечестве такие
грандиозные надежды, что не могла не обмануть их.
Злорадный реванш религий: может, они и нехороши,
но то, что пришло им на смену, еще хуже. Не знаю,
правы ли те, кто, как Жак Аттали, предсказывает по-
153
явление нового наднационального «суперкласса»,
который сконцентрирует в своих руках товарные,
денежные и информационные потоки и установит
режим глобального апартеида. Но, на мой взгляд, ско-
рее, стоило бы опасаться тех осколков буржуазии,
которые способны, причем в ближайшем будущем,
движимые разочарованием и презрением к себе,
примкнуть к «проклятьем заклейменным» и снова, как
уже было в XX веке, вовлечь общество в тоталитар-
ную авантюру, - само собой, прикрываясь лозунгами
социальной справедливости, защиты жертв хищни-
ческой цивилизации, расовой дискриминации и т. д.
Спаси нас Бог от таких скучающих, проклинающих
серое прозябание и мечтающих о хаосе и апокалип-
сисе рафинированных сытых борцов!
Исполненные желании тускнеют
Утраченные иллюзии... По традиции, восходящей к эпо-
хе романтизма, их противопоставляют героическим
мечтам молодости. Вся жизнь, таким образом, представ-
ляется фатальным путем от надежды к разочарованию.
Однако помимо набившей оскомину истории с разби-
тыми надеждами возможна и другая модель: нежданная
радость и обретенные иллюзии. Ведь мир мечтаний,
вопреки расхожему мнению, довольно бледен и скуден,
тогда как реальный, если углубиться в него, поражает
богатством и разнообразием. «Состояние, когда наслаж-
дение превышает вместимость желания, я называю
упоением ума», - писал фламандский ренессансный ми-
стик Рейсбрук*. Надо поменять акценты,- вместо того что-
бы подходить к миру с заранее построенной программой
и судить, насколько он ей соответствует, посмотреть на
* Рейсбрук Ян ван, прозванный Удивительным (1293-1381).
154
него непредвзято - тогда увидишь, что он намного
превосходит представления и ожидания, с которыми
надо расстаться, чтобы полюбить его. Не мир «не та-
кой», а ум наш скован химерами. В замечании о том,
что исполненные желания тускнеют, заключены глу-
бокая мудрость и предостережение: бойся достигать
того, к чему стремишься. «Да не будет, как я хочу», не
дай мне бог жить в золотом веке, в саду исполненных
желаний!
До чего скучно будущее, если оно оказывается таким,
каким мы его воображали! Мы недовольны, когда жизнь
дает нам в точности то, что мы хотели, и, наоборот, нас
воодушевляют неожиданные повороты, на которые она
нас толкает. (Так же обычно разочаровывают книжки с
хорошим концом: они или не оправдывают наших ожи-
даний, или, еще хуже, оправдывают их, удовлетворяют
наши желания и тем самым их убивают.) Осуществив-
шийся проект радует гораздо меньше, чем тот, который
пришлось почему-либо изменить. Равновесие всегда
скучно, если же действительность изумляет больше, чем
воображение, нас охватывает радость. «Мне нужно было
решать: молот или колокол; могу теперь признаться, что
всегда выбирал то, что приятнее звучало» (Виктор Се-
галей). Жизнь интересна отклонениями: нет ничего
лучше счастливого несовпадения, когда случается то,
чего ты не хотел, и учит тебя ценить все, что придает
жизни яркость, вкус и страсть. Крах иллюзий расчища-
ет путь чудесам.
В общем, мы вечно колеблемся между двумя пози-
циями: прокурора, обвиняющего жизнь за то, что она
течет мимо русла утопии или умозрительной идеи (о
рае, о светлом будущем, о счастье), и адвоката, который
защищает и отстаивает ее, со всеми ее прелестями и тя-
готами, все равно, нежит она его или нещадно терзает.
♦Меня обманули!» - возмущается обвинитель. «А меня
осчастливили!» - отвечает защитник. ,,
ос/
Глава VIII П’*»-. tnioi'.wi
Что для одних счастье,
для других - вульгарность
Бездонная пропасть
Французская революция послужила толчком к разви-
тию демократической культуры, которую постоянно
обвиняют в вульгарности. Это сравнительно новое
явление родилось, когда народ из приниженной мас-
сы стал, пусть номинально, главным действующим
лицом политической жизни. По мере того как росла
социальная мобильность, классы смешивались, ари-
стократы и лавочники, горожане и крестьяне, проле-
тарии и буржуа оказывались бок о бок, - вульгарность
завоевывала все новые территории. Она есть не что
иное, как жуткий диссонанс, возникший из смешения
разных, прежде отделенных друг от друга, слоев и
каст. В конце концов, она охватила всю планету; это
произошло, когда возвышенные дворянские и дет-
ски-наивные народные представления о ценностях
исчезли и надо всем взял верх так называемый сред-
ний класс - нечто маловразумительное, избегающее
крайностей, считающее себя залогом умеренности и
порядка, как предсказывал еще апологет посредствен-
156
ности Аристотель1. В этом котле происходит круго-
вращение и нездоровое скопление всего, что прежде
было несовместимо. Впрочем, среднее вовсе не обя-
зательно бывает посредственным, оно может также
быть посредником во взаимодействии разных влия-
ний, общим руслом разных течений. Таким образом,
средние классы выполняют три функции-, они ниве-
лируют, уравновешивают и впитывают.
Мысль о том, что простой народ по природе своей
груб, далеко не нова. Еще до того, как в социалисти-
ческой христологии слово «народ» стало синонимом
«мученика» или «бунтаря», оно обозначало первобыт-
ный уровень сознания. Платон в «Республике» упо-
доблял его «большому зверю», которого надо убла-
жать, гладя по шерстке, глупому, невежественному
скоту, которого, говоря о его роли в управлении го-
сударством, можно сравнить с глухим и близоруким
капитаном на корабле. В старину две части общества
жили рядом, но не смешивались, плебеев отделяла от
почтенных людей высокая стена. С разрушением фе-
одализма все меняется. Но хотя формально народ был
сочтен достойным власти, хорошим вкусом он, по
всеобщему признанию, никогда не отличался. Кант
объяснял это так,- савойский крестьянин слишком
1 «Во всех без исключения государствах есть три категории
граждан: очень богатые, очень бедные люди и те, кто занима-
ет место посередине. Если согласиться с тем, что высшее бла-
го - умеренность и золотая середина, то это, разумеется, рас-
пространяется и на материальные блага: лучше всего иметь
умеренный достаток. Ибо в этом случае легче всего следовать
разумным правилам» (цит. no-.Jacqueline de Romilly. Problemes
de la democratic grecque. Paris: Hermann. 1975. P. 177-178). Сред-
ний класс, согласно более поздним воззрениям Мишле и Рей-
мона Арона, не настолько богат, чтобы предаваться лености,
и не настолько беден, чтобы поднимать бунт.
157
дик, он не способен почувствовать красоту горных
пиков и ледников, он привык видеть в них опасность,
ждать от них только беды. Лавочники, смерды, вил-
ланы - в Средние века говорили, что душа у них вы-
ходит через зад, и смерть их в эпических песнях опи-
сывалась как что-то ужасно смешное, - может, и стали
значительными лицами в деловом мире, но остались
невосприимчивы ко всему возвышенному. Пожелай
они сунуться в эту область и высказать свое суждение,
оно будет дурацким.
Невежество тупой деревенщины, над которой ис-
покон веков насмехались знатные господа, - это еще
не вульгарность, она начинается с мещанина во дво-
рянстве, корчащего из себя аристократа, которым ему
никогда не стать; ею отмечен переломный момент,
когда все поголовно бросились перенимать благо-
родные манеры и нравы, то есть когда низы подстро-
ились к верхам. Вульгарность - следствие равенства,
симптом эпохи, провозгласившей отмену всякой
иерархии, равные шансы для всех и господство не
родовитых, а башковитых. Ценности обесценились,
различия стерлись, светская дама вполне может ока-
заться шлюхой, сановник самого высокого ранга -
мошенником самого низкого пошиба. К вульгарнос-
ти можно отнести слова, сказанные Золя о Второй
империи: это непотребство, смешение жанров, жаж-
да легких удовольствий, неразбериха законов и пол-
номочий, большая свалка, соперничество аппетитов
и амбиций, это, наконец, торжество выскочек (читай -
изгоев), неграмотных миллионеров, пытающихся
кое-как создать видимость воспитания и культуры,
чтобы стыдливо прикрыть свое происхождение2.
- Эмиль Золя. Добыча / В пересказе Жана Бори (предисловие к
изданию Garnier-Flammarion).
158
Буржуа -узурпатор
Вульгарность - это неудачная мимикрия, болезнь
недолегитимности, когда люди притворяются не тем,
что они есть, когда вместо того, чтобы терпеливо обу-
чаться у тех, с кем человек хочет сравняться, он их
копирует, занимает их место и хорошо если не вы-
тесняет. Вульгарность, как верная тень, повторяет путь
самой буржуазии и дискредитирует ее самые великие
достижения; этот класс дважды изменил своей мис-
сии: он не только создал новое третье сословие ниже
себя, но и стал заискивать перед теми, кого победил,
заимствуя их привычки и образ жизни. Знать привле-
кает буржуазию умением жить стильно, которого ей
самой не хватает, и она усердно, доходя до гротеска,
копирует аристократические манеры, желая вне-
дриться в чуждые ей традиции3. Подражатель наме-
рен перенять дух, но не идет дальше внешности и
предстает пародией.
Ген счастья?
В 1970-е годы группа нейрофармакологов, исследуя
влияние на организм кокаина и опиатов, пыталась рас-
познать вещества, большее или меньшее присутствие
которых в мозгу определяло способность индивиду-
ума пребывать в хорошем настроении и наслаждаться.
По аналогии с этим «даром жизнерадостности» как не-
врологически обусловленные состояния описывались
также депрессия, фригидность, напряженность. С тех
пор изыскания в этой области не прекращаются. Ни-
•’ См. на эту тему замечательную книгу,- Philippe Perrot. Le Luxe.
Paris.-Seuil. 1995, особенно c. 163-167.
159
всегда будет не хватать Образования, патины веков,
утонченности.
Нельзя, однако же, не согласиться, что грубость
нуворишей - признак жизнестойкости, движущая
сила1. Самое худшее в них - не нахальство, а то, что
они кощунственно извращают все каноны, осквер-
няют то, чему поклоняются. Скопировать значит
.обобрать, ущемить, почти опрокинуть. Римом вуль-
гарности слывет Америка, непутевая дочь Европы,
преуспевшая больше, чем родительница. Еще Шопен-
гауэр в XIX веке писал:
Отличительная черта Северной Америки - вульгарность
во всех областях: нравственной, интеллектуальной, эсте-
тической и социальной, не только в частной, но и в пуб-
личной жизни; она сопутствует янки во всем, за что бы и
как бы он ни взялся. <...> Именно вульгарность разительно
отличает американцев от англичан, для которых благород-
ство превыше всего; поэтому янки кажутся им смешными
и неприятными. Американцы - в полном смысле слова все-
мирные плебеи.
Неясно только, почему эти плебеи заразили весь
мир своим образом жизни и почему американская
модель до такой степени повлияла на все страны всех
континентов, что, в свою очередь, стала предметом
подражания. Глядя на это, приходится признать, что
* Если во Франции существует уже немало социологических
работ о новых состояниях (см. обобщающий труд,- Michel
Pinion et Monique Pinion-Chariot. Nouveaux patrons, nouvelles
dynasties. Paris: Calmann-Levy. 1999), то, насколько мне извест-
но, еще ничего не написано о выходцах из Северной Африки,
их слиянии со старой буржуазией, броской роскоши, которую
они нередко выставляют напоказ, вызывая у кого-то зависть,
у кого-то ужас.
162
в вульгарности, при всем ее топорном обезьянстве,
есть огромная энергия, и она совершает работу, в ре-
зультате которой создается нечто новое, небывалое.
Это один из путей, которыми пробивается на свет
новизна. Сила американской вульгарности в том, что
носителями ее стали созидательные умы, благодаря
которым порвались все связи с прежними образца-
ми и из аляповатой имитации других культур роди-
лась ни на что не похожая новая цивилизация.
Целебный кич
Вот уже добрых полтора века бытует устойчивое мне-
ние о том, что современная эпоха, достигшая значи-
тельных успехов в политике, совершенно несостоя-
тельна в эстетической сфере, где мелкое преобладает
над великим, ничтожное над благородным, хаос над
гармонией. Будто бы современный человек, завален-
ный бесполезными вещами, променял сокровища ума
на мишурные развлечения. Поскольку нет больше
элиты, которая диктовала бы каноны и нормы, ничто
не мешает коммерческой культуре через масс-медиа
насаждать примитивные, низкие, пошлые вкусы. В та-
ком суждении есть доля истины. Вульгарность харак-
терна для общества, которое занято только собой и
декларирует полную свободу каждого отдельного че-
ловека и любой группы людей. Это оборотная сторона
народовластия, которая проявляется, когда оно, выйдя
за рамки своей компетенции, пытается утвердиться в
искусстве и в этикете. Поэтому, чтобы демократия не
обернулась духовной деградацией, державный народ
надо оберегать от него самого, от его пристрастий и
от свойственного ему инстинкта толпы. Демократии
163
следовало бы взять на вооружение все то, что, как при-
нято считать, ей противопоказано: пафос, возмуще-
ние, гордость, непримиримость. Чтобы устоять, она
нуждается в своей противоположности, которая мо-
жет убить, но может и оживить ее. Ей требуются го-
меопатические инъекции дворянских или плебей-
ских понятий, идущих вразрез с ее идеалами; надо
объявить «вкусовую войну» (Филипп Соллерс), восста-
новить шкалу ценностей, потеснить посредственность
и глупость, защитить повсюду приоритет мастерства
и таланта. Точно так же следовало бы реанимировать
вежливость, устранить «тыканье», принятое в некото-
рых СМИ и задающее свойский, фамильярно-пренеб-
режительный тон. (Когда Симона Вейль* была мини-
стром городского хозяйства, она, в отличие от своего
предшественника Бернара Тапи, обращалась на «вы»
к своим собеседникам, молодым ребятам из предмес-
тий, и это обращение подчеркивало не дистанцию
между ней и ими, а уважительное отношение.) Ну а при-
шедшая из-за океана манера обращаться к малознако-
мым людям по имени да еще звать их не полным, а
уменьшительным именем? Парадокс заключается в том,
что в самой Америке взамен унаследованному от ста-
рой Европы кодексу церемонности выработался кодекс
простоты, этакой горячей приятельской сердечности
с первого слова, которая иностранцам кажется верхом
лицемерия (особенно когда они видят, как это услов-
ное дружелюбие мгновенно переходит в равнодушие).
Вежливость - это малая политика, допустимое при-
творство, с помощью которого можно усмирять агрес-
* Речь идет французской общественной и государственной де-
ятельнице Симоне Вейль (Simone Veil; род. 1927), в 1993-
1995 гт. занимавшей пост министра социального обеспече-
ния, здравоохранения и городского развития. г
164
сивносгь, умерять пыл соперников, ставить людей на
место, не посягая на их свободу. Неотложная задача -
найти достаточно почтительную и достаточно растя-
жимую норму этикета, вернуться к простым правилам
и (почему бы нет?) восстановить кое-какие черты ста-
ринного обхождения, например, деликатность и такт.
Есть же иные способы общения, помимо чопорности,
панибратства и хамства.
И все же нельзя не признать, что в вульгарности
есть нечто головокружительное, некая бездна, кото-
рая одновременно притягивает и отталкивает. По-
средственность все сглаживает, сентиментальность
все выхолащивает, вульгарность же намеренно шо-
кирует, оскорбляет, в ней слышен мощный зов низ-
менного, грязного, непристойного. Разумеется, ей
раздолье в эротике - тут она использует проклятие,
которым заклеймили плоть, ей же, плоти, на пользу,
развлекается, марая высокое низким, дает волю са-
мым разнузданным прихотям и наслаждается этим
непотребством. Все мы знаем, как во многих людях
удивительно уживаются образованность и распущен-
ность, ангельская чистота снаружи и скотство внут-
ри, как будто за видимостью хорошего воспитания и
даже застенчивости скрывается животная похоть.
Сходным образом существует своеобразная эстети-
ка кича, традиция которой проходит от Кловиса Труя*
кДжефу Кунсу** (бывшему мужу Чиччолины***), че-
*Труй Кловис (1889-1970) - французский живописец-само-
учка, близкий к сюрреализму.
** Кунс Джефф (род. 1955) - современный американский ху-
дожник и скульптор.
***Чиччолина(настоящееимяСталлерАннаИлона;род. 1951) -
итальянская порнозвезда венгерского происхождения, в
1987-1992 - депутат итальянского парламента.
165
рез Альмодовара* и «Семейство Дешьен»**, целое злоб-
ное, неумное течение, которое играет на безвкусице,
чтобы побить пошлость масс-культуры ее же соб-
ственным оружием (таковы некоторые порно- или
трэш-фильмы, в которых полно голых тел, кровищи,
людей кромсают, как туши на бойне, и все ради того,
чтобы довести зрителей до ручки). Сюда же примы-
кает Фронт освобождения садовых гномов, который
выпускает в родную стихию, в леса гипсовых гномов,
порабощенных владельцами. В конце концов, еще
Бювар и Пекюше не находили лучшего способа борь-
бы с буржуазной тупостью, чем дразнить ее, копируя
тютелька в тютельку. Такова была реакция Флобера на
тупость, эту современную форму бесконечности: что-
бы уязвить счастливого дурня, надо самому стать дур-
нем, но несчастным.
Целебная гипердоза вульгарности, которая должна
очистить нас от шлаков цивилизации, штука весьма
взрывоопасная и может заразить тех, кто ее применя-
ет. Дурной вкус - великая сила, с которой рискован-
но заигрывать, так любовники могут в любую минуту
опошлить свою любовь, сделать ее смехотворной.
Граница между злокачественной и шуточной вульгар-
ностью едва ощутима, так что нападки на врага могут
оказаться ему же на руку. (Клише второй степени, вро-
де тех, что делал Уорхол и весь поп-арт, часто стано-
вятся новым наполнением тех же стереотипов и та-
ким образом служат им оправданием.)
С вульгарностью дело обстоит, как с глупостью:
чтобы избавиться от нее, надо сначала в ней при-
знаться, признать, что в ней есть нечто для тебя при-
* Альмодовар Педро (род. 1949) - известный и модный испан-
ский кинорежиссер.
** Сериал французских пародийных телескетчей. "'-Ч
166
тягательное, и не считать дураками окружающих.
Вульгарность возникает из нашего пристрастия к
имитации, подделке, аляповатости, к фальшивкам,
выдающим себя за оригиналы и в конце концов их
портящим (такобилие крашеных блондинокзаставля-
ет нас усомниться, а бывают ли натуральные, и искать,
которая из крашеных самая натуральная). Воинствен-
ной бывает только бессознательная вульгарность,
мнящая себя элегантностью и хорошим тоном и ру-
гающая других за неотесанность. Повседневность же
всегда полна кича, пустых мечтаний, похожа на огром-
ную барахолку. И что для одних счастье, для других -
кич. Стоит средним классам усвоить какую-нибудь
моду, которую заведут высшие, как те моментально от
нее отворачиваются. Вульгарность могла бы сослу-
жить обществу хорошую службу, обеспечивая духов-
ную гигиену, нейтрализуя всякую светскую чушь и
пустые разговоры, поскольку благодаря ей стершиеся
штампы меняются на новые, поначалу диковинные и
непривычные; но она также - губительный капкан.
Свойственная демократии «непритязательность» -
это ее преимущество и проклятие: она способствует
подвижности форм, изменчивости судеб, но также
повсеместному проникновению халтуры и подделки.
Бороться безнадежно: обрубленная вульгарность тут
же отрастает снова, поражает, как гангрена, тех, кто
считал, что не подвержен ей, и безраздельно царит
там, где ее не замечают. От нее не откупишься, не сбе-
жишь в высокую культуру, искусство, в кружки избран-
ных, в чистый эстетизм, где часто находят прибежи-
ще нынешние «истинные ценители». Она проникла
во все поры, мы обречены терпеть ее, биться с ней и
любить ее, мы вынуждены обходиться с ней, как со
шпагой, которая может защитить, а может убить. Надо
строить заслон от дерьма, говорил Флобер, негодуя
167
по поводу финтифлюшек Второй империи. Этот при-
зыв не утратил актуальности. Но только теперь «дерь-
мо» нравится нам самим, и мы сидим в нем по уши.
Нея жизнь насмарку'
«Достичь успеха в жизни, - писал Виньи, - мечта юно-
ши, которая осуществляется в зрелом возрасте». Греки
считали удачной разумно устроенную, полную размыш-
лений и посвященную великим делам жизнь, которая
может служить примером для всех. Мы же назовем счаст-
ливой жизнь, которая ценна сама по себе, предъявляет
себя как нечто цельное и которую, какой бы скромной
она ни была, мы не согласились бы променять ни на ка-
кую другую, потому что это наша собственная жизнь.
Людские жизни неравноценны, но значит ли это, что
некоторые из них вообще никакой ценности не имеют
и мы вправе вычеркнуть их, раз они не отвечают нашим
критериям?
Итоги, даже самые положительные, всегда безрадост-
ны, ведь итог жизни - смерть; она подводит черту и дает
право другим людям судить нас. «Ни о ком нельзя ска-
зать, счастлив ли он, пока не придет его последний час», -
говорил Солон. До тех же пор, пока мы живы, было бы
несправедливо приписывать нам победу или поражение.
Подобно Колумбу, который не нашел Индию, зато от-
крыл Америку, мы только и делаем, что пролетаем мимо
цели, попадая в другую, и так до самой смерти.
Любая жизнь в конечном счете оказывается проиг-
ранной, успех и неуспех сплавлены в ней воедино, сама
же по себе она может быть хорошей и достойной. По-
скольку у нее нет непременной задачи, нет смысла су-
’ Pierre Autin-Grenier. Toute une vie bien ratee. Paris: Gallimard. 1997.
168
дить, удачна она или нет, довольно с нее, если она при-
носит радость. Бывает, что крах карьеры оборачивает-
ся нежданным счастьем, а достигнув вершин, человек
черствеет и отчаивается. Мы ничего не знаем положи-
тельно, я не скажу, что такое хорошая жизнь, но могу
сказать, что такое плохая, какой я бы ни за что себе не
пожелал. Не рассказывайте мне, какой должна быть
удачная жизнь, расскажите о своей, о том, как ваши не-
удачи превратились в нечто толковое, придавшее им
смысл. Раз нельзя удержаться, чтобы не задать вопрос,
надо постараться хотя бы не давать ответа, чтобы не ли-
шиться шансов, не перекрыть все возможности.
Нередко люди, осыпанные почестями и наградами,
видят в своих регалиях приглашение в могилу - ведь им
уже выдана окончательная оценка. Поостережемся же
делать выводы, оставим каждому возможность упасть,
подняться, заблудиться, не будем связывать его своим
приговором. Теория реинкарнаций по-своему верна:
здесь, на земле, мы можем прожить много жизней, воз-
родиться, начать сначала, свернуть в другую сторону.
Главное, иметь право сказать «я прожил», а не «я отбыл»
свою жизнь. Нет ни спасения, ни проклятия, все мы ум-
рем «где-то на середине пути» (Райнер Мария Рильке).
V Я МО
Jw ill '(Г
ч
-Р1
• Я Ц । ом IMO
1Н ил. ТДЦШ. НМЦХГо
—
(ЯЭ: .ЫП ,ДМ|1 ИС 'f г;н
СПС:. - и<*« ill Г’
Глава IX -».i.r-
Раз не в деньгах
отдайте их!1 1/ . 'ТО u IU J. ч.рр
и;! н глуг
•ЗВ Ml г .НЕ/ •JKT <
; ! ^11 .г
-1 ,M9'v ГУП-
’У* *. I- рд . го uq ктк ГЛГ
НИ' I
Богатые — образец счастья?
У Пруста есть замечательное место, где он описывает
столовую в бальбекском Гранд-отеле, похожую *на
огромный, дивный аквариум, за стеклянной стеною
которого рабочий люд Бальбека, рыбаки и мещане с
семьями, невидимые в темноте, теснились, чтобы на-
смотреться на чуть колышущуюся на золотых волнах,
роскошную жизнь этих людей, столь же непонятную
для бедняков, как жизнь рыб и необыкновенных мол-
люсков. (Проблема громадного социального значе-
ния: всегда ли стеклянная стена будет охранять пир
сказочных этих животных и не придут ли неведомые
люди, которые сейчас жадно глядят из мрака, выло-
вить их в аквариуме и съесть?)**.
Кто не видел примерно таких же сцен на европей-
ских курортах: зеваки облепляют роскошные яхты и
пожирают глазами миллиардеров в шортах, преспо-
1 Жюль Ренар.
• Цитата приведена по изд.-. Марсель Пруст. Под сенью девушек
в цвету. М., 1976. G 261. Перевод Н. Любимова.
170
койно потягивающих винцо. Богатство - зрелище,
которое сначала восхищаег, потом пробуждает аппе-
тит и разжигает зависть. А богатые, похоже, жаждут
поклонения неимущих, им необходимо заграбастать
все, даже видимость народного признания.
В Европе высшие сословия издавна считались об-
разцом изящества, красоты и благородных манер,
они не просто были избавлены от нужды, но дости-
гали неслыханной утонченности и причудливости.
Наряду с этим устойчивым представлением суще-
ствовало другое - о бремени богатства. Якобы бога-
чи изнывают от скуки; их опустошает вынужденное
безделье, и они стараются убить время в лихорадочных
поисках все новых и новых удовольствий. Пресыще-
ние - расплата за неправедно нажитое состояние; об-
ладатели больших денег чувствуют себя несчастными
и виноватыми: несчастными, потому что им нечего
делать, виноватыми, потому что живут за счет угне-
тенных трудящихся. Праздность, которой они долж-
ны бы гордиться (труд - презренный удел простолю-
динов), превращается в проклятие. И вот «невеселые
короли» тихо чахнут, томясь в своих роскошных
дворцах. Это, бесспорно, удобный миф: он позволяет
беднякам мириться со своим положением, посколь-
ку положение хозяев кажется им куда более тяжелым.
Не стоит им завидовать, незачем их свергать - они и
так живут в аду!
Наше время положило конец обоим мифам. Во-
первых, богатые вовсе не несчастны (если у них и
бывают какие-то несчастья, то это не связано с солид-
ным банковским счетом), и уж тем более их не муча-
ет совесть. Что-то ни разу не показывали в вечерних
новостях кающегося миллионера. А во-вторых, ску-
ка, невзирая на классовые различия, в равной мере
захватывает сегодня всех, и труд вовсе не предохра-
171
няет от нее - скорее наоборот. Одна из нелепостей,
порожденных кризисом безработицы, заключается в
том, что любая, даже самая отупляющая работа окру-
жена священным ореолом, который померк было в
годы процветания. Идеал - полная занятость, обще-
ство изо всех сил старается обеспечить ею людей и
считает рабство на зарплате большим достижением,
не задумываясь о том, чем же заполнен рабочий день.
Перегрузка стала видимым доказательством успеха;
и в то время как закабаленные наемные работники
мечтают об отдыхе, хозяева, которые могли бы ле-
ниться сколько влезет, вкалывают как проклятые, по
60, а то и 80 часов в неделю, да еще и хвалятся этим,
как будто переутомление - привилегия избранных.
Деньги казались воплощением всех чудес света, пока
они были сосредоточены в руках немногих. Со време-
нем сытость и комфорт стали доступны большинству,
а нищета и сказочные состояния почти перевелись.
Когда перед каждым открылась возможность разбога-
теть или, по крайней мере, жить, не зная нужды, это
подстегнуло амбиции и сделало досягаемым прежде
казавшийся волшебным мир. Ведь богач - это бедняк,
добившийся успеха, разве мало молодых ребят стано-
вятся благодаря новейшим технологиям миллионера-
ми в тридцать лет!2 Мы по-прежнему любим подгля-
дывать, как живут высокопоставленные особы, но уже
1 Феномен million dollar babies. В начале 1990-х годов в Вели-
кобритании насчитывалось 7000 миллионеров, к началу вто-
рого тысячелетия их станет 14 000 («Курье энтернасьональ»,
октябрь 1999). А в Силиконовой долине, как пишет один аме-
риканский автор, каждый день рождается 64 маленьких мил-
лионера (David A. Kaplan. Silicon Boys and their valley of Dreams.
New York: William Morrow Company. 1999). Во Франции же, как
считает «Нувель экономист», в 1999 году появится 33 новых
миллионера.
172
не думаем, что монополия на счастье принадлежит
только им. Мы можем восхищаться их упорством, пред-
приимчивостью, верой в себя, которая позволила им
пробиться наверх, их ненасытным честолюбием, дело-
вой хваткой. Но желания подражать им у нас не возни-
кает. Кто, в самом деле, соблазнится положением круп-
ного французского или американского бизнесмена,
какого-нибудь главы фирмы, которому живется ничуть
не веселее, чем мелкому клерку. Д ля простого служаще-
го нет ничего завидного в этой жестко расписанной
по часам, однообразной жизни, в которой есть только
семья и работа; никакого тебе аристократического
шика и блеска, тот же буржуа, только денег побольше -
в общем, акула-то акула, но вполне домашняя.
Есть и еще одна причина, почему описанный Пру-
стом «пир сказочных животных» больше не привле-
кает нас: ведь, примкнув к богатым, мы сможем об-
щаться только с узким кругом, войдем в закрытый
клуб, где идет борьба за почести и атрибуты. Извест-
но же, что первая забота толстосумов - окружить себя
толпой слуг, отгородиться от мира плотным слоем
посредников. Нелегкая жизнь: на виду, но отдельно от
всех. Высокое положение обязывает блюсти мораль
и следовать строгим правилам, отдавая дань тради-
циям, о которых другие давно забыли. Путь к верши-
не пирамиды всегда, не считая крайне редких исклю-
чений, развивает дисциплину и приспособленчество,
элита - своего рода гетто3. Да еще мучают вечные со-
мнения: любят окружающие тебя самого или твой
банковский счет, - и страх попасться в сети gold-
diggers, золотоискателей мужского или женского
•’ См. компетентное исследование о потомственной буржуазии
западных округов Парижа: Michel Pinion et Monique Pinfon-
Charlot. Dans les beaux quartiers. Paris: Seuil. 1989.
173
пола, которые охотятся за миллионерами, доводят
дело до брака, а потом затевают громкий развод и
выкачивают из них деньги. Вот почему резиденции
набобов, при всей своей роскоши; похожи на раззо-
лоченную тюрьму, особенно когда их обитателям
приходится, как в Латинской Америке, баррикадиро-
ваться в своих замках, опасаясь нападения или похи-
щения. Им не хватает свободы, открытости, которые
есть там, куда люди приезжают ради творчества или
просто чтобы отдохнуть. Богатство вынуждает укры-
ваться в элитных кварталах, не общаться с кем при-
дется, остерегаться всяких неожиданностей - какая
тоска! Мир капитала уныл, наглухо изолирован, ли-
шен всяких внешних связей. Деньги подобны крово-
жадному идолу и лишь затем денно и нощно цирку-
лируют и приумножаются, чтобы вернее сковывать
и обращать в камень тех, кто ими обладает.
Сегодня места, где хорошо и интересно, надо ис-
кать скорее в среде маргиналов, немногочисленных
чудаков, которых поначалу отовсюду гонят, а после
перенимают то, что казалось странным, так что их
музыка, их культура задает тон большинству. Честным
обывателям присущ некий боваризм,- когда, глядя на
себя в зеркало, они не видят живой искры, то ищут ее
на стороне, иной раз на грани дозволенного. Марги-
нальное сильно своей экзотикой, которая делает его
привлекательным и опасным, оно нарушает все ка-
ноны и потому выделяется из окружающего однооб-
разия. Как правило, общество тем динамичнее, чем
больше оно изобретает образов жизни, не присвоен-
ных самыми обеспеченными. Во Франции XX века все
великие взлеты приходились на те периоды, когда
устоявшееся представление о счастье, то есть очеред-
ной вариант конформизма, уступало место иным со-
циальным моделям.
174
Желанное и ненавистное
Не отвлекаясь на споры, допустим, что деньги входят
в число необходимых обществу безнравственных
вещей, но их власть следует ограничивать и держать
под контролем. Они уничтожают всякую иерархию,
связанную с рождением или общественным положе-
нием, и оставляют одну-единственную - непререка-
емую иерархию денег. Если человек кичится тем, что
презирает золотого тельца, остерегайтесь его: он на-
верняка поклоняется этому идолу в глубине души или
жаждет отнять его у других. Положительная роль де-
нег в том, что они охраняют свободу личности, ♦очи-
щают общественные отношения от шелухи эмоций»
(Филипп Симонно*), гарантируют некоторую неза-
висимость. Они позволили и позволяют по сей день
гонимым народам выжить в рассеянии и изгнании,
ими спаяна портативная родина скитальцев. Наконец,
как писал Шпенглер, «высокоразвитая цивилизация
невозможна без роскоши и богатства»: великая мис-
сия меценатов всех времен, от Медичи до Ротшиль-
дов, Камондо** и Перейре***, заключалась в том, что-
бы обратить презренный металл в произведения
искусства, то есть в нечто прекрасное и благородное.
И нет ничего более уродливого и извращенного, чем
хвала нищете, которую можно услышать от иных хри-
стианских догматиков, превозносящих ее так, будто
она сама по себе - высокая добродетель. Нет, нище-
* Симонно Филлип (род. 1941) - французский экономист и
журналист.
** Камондо Моиз, граф (1860-1935) - коллекционер, завещал
государству музей французского искусства XVIII в.
*** ПерейреЖакоб Эмиль (1880-1876) - французский банкир
и государственный деятель. , •>,
175
та, с ее лишениями и унижениями, отвратительна, она
усугубляет нужду стыдом. При любых обстоятель-
ствах деньги относятся к разряду вещей «желатель-
ных» (Сенека), которыми не грешно пользоваться,
если судьба послала их нам.
Фицджеральд, или Богатство как спасение'
Джаз, джин, Голливуд, Лазурный берег, вечеринки, моло-
дость, ум, красота, а потом алкоголизм, сумасшествие, па-
дение, разорение, бродяжничество, нервные болезни.
Действие всех романов Фрэнсиса Скотта Фицджеральда
развивается между этими двумя крайностями, герои, как
заколдованные, следуют этим путем вниз. А все потому,
что события изначально предопределены безумным, но
непоколебимым убеждением: богатые - это Божьи из-
бранники, образующие особую, светозарную касту сре-
ди простых смертных, и никто не может приблизиться к
ней безнаказанно. Мечта о блестящей жизни у Фицдже-
ральда неминуемо ведет к краху. Счастье, в его понима-
нии, подобно сокровищу, хранящемуся за тяжелой две-
рью, которую каждый хочет приоткрыть. Но доступ дается
только высоким рождением, чужаки же, попытавшиеся
проникнуть в цитадель, срываются в пропасть. И даже
любовь, прежде всего любовь - иллюзорный, хотя самый
соблазнительный способ нарушить классовую суборди-
нацию. Женская красота оказывается в этом случае ковар-
ной приманкой. Красиваяженщинасбольшим состояни-
ем сначала, если вы ее покорите, поднимет вас из царства
тьмы и введет в рай, но она же первая прогонит забывше-
гося выходца из низов и спровадитего обратно. Такая кра-
савица с голосом full of money*, о которой Фицджеральд
* Голос, в котором звенят деньги (англ.).
176
пишет: «Ее повадка выдавала абсолютную уверенность в
том, что все лучшее в этом мире принадлежит ей в силу
естественного, неотъемлемого права», - воплощает все-
общий закон, не терпящий мезальянса; закон, согласно
которому каждый гэтсби, потешив галерку, покидает
сцену. Вывод категоричен: «Бедные и думать не должны
жениться на богатых девушках»; когда люди «выбивают-
ся из своей среды, это кружит им голову, как бы они ни
блефовали».
Для Фицджеральда деньги - волшебный талисман, а
сословные перегородки имеют метафизический харак-
тер. Бедный виновен в своей бедности и должен понес-
ти наказание, если попытается сунуться наверх. Он бу-
дет сокрушен и повержен под насмешливое гиканье
любимцев судьбы. Трагедия Фицджеральда, его надлом
целиком и полностью обусловлены упрямой, наивной
верой в деньги как привилегию избранных; романти-
ческим, в духе Кальвина представлением о том, что
люди делятся на сподобленных благодатью и прокля-
тых. Бедность - это кара, а недолгое счастье бедняков -
чистое самозванство, ибо только богатые наделены ис-
ключительным правом на радости жизни. Поэтому лю-
бовные драмы у него подчиняются не логике чувства
или страсти, а социально-экономической логике. И вы-
ставленному из мира миллионеров, отлученному от
золотых гор герою не остается ничего другого, кроме
как утопить свой позор в вине.
Творчество Фицджеральда — замечательная аллего-
рия American Way of Life* с его бешеным культом зеле-
ных купюр, свойственным двадцатым годам и периоду
Великой депрессии. Однако пример современных эпи-
гонов писателя, завороженных, как и он, могуществом
денег, показывает, что такое мышление живо по сей
Американского образа жизни (англ.).
Зак. 1ПЗ
177
день. Если оправдаются опасения некоторых наблюда-
телей и за океаном в конце концов исчезнет средний
класс, а останутся лицом к лицу два множества: богатых
и нищих, то в XXI веке в Америке, а может быть, и в Ев-
ропе будет, как в романах Фицджеральда, господство-
вать холодная религия доллара, доктрина божествен-
ной печати, которой отмечены избранные.
Не в обиду обличителям корысти будь сказано, в
деньгах плохо не то, что они существуют, а то, что их
мало, что они нагло присвоены кучкой людей; де-
нег почти всем не хватает, и главная проблема в том,
что они неравно распределены. (Как ни обидно, но,
скорее всего, бедность в развитых странах никогда
не исчезнет, поскольку богатые больше не нуждают-
ся в бедных, чтобы становиться еще богаче. Если
прежде существовал единый механизм: труд рабочего
служил источником доходов хозяина, то нынешние
просторы «новой экономики» предлагают множество
способов делать деньги. Плохо, когда тебя эксплуа-
тируют, но еще хуже, когда ты не пригоден к экс-
плуатации.) Надо бы оглянуться на античность и при-
знать вместе с Аристотелем, что красота, богатство и
здоровье хоть не всегда сопутствуют праведной жиз-
ни, но идут ей на пользу. « Как говорил еще Сенека,
никто не приговаривал мудрость к нищете. <...> При
всем моем презрении к власти золота, будь у меня вы-
бор, я бы взял все хорошее, что оно может дать». Даже
если презренный металл - это всемирная шлюха, ко-
торая торгует всем, включая человеческую личность,
даже если приходится вечно отстаивать чувства и
ценности, которые не продаются, но «утопия мира
без денег относится к идеалам, в которых мир нуж-
дается, но которые опасно делать основой и зако-
ном общественного устройства» (Лешек Колаков-
178
ский*). Стоит ли напоминать, что самые кровавые со-
бытия конца XX века - в Алжире, Руанде, на Тиморе,
в Боснии, Косове, Чечне - связаны не столько с фи-
нансовыми или экономическими интересами, сколь-
ко с религиозными, этническими и имперскими ам-
бициями?
Г
Сплошная виртуальность ъ
Из сказанного следует, что деньги невозможно ни пре-
зирать, ни почитать. Деньги, как и счастье, - нечто аб-
страктное, потенциально содержащее все мыслимые
блага. Имея деньги, я владею вещами - не в громозд-
ком материальном, а в виртуальном виде. Кроме того,
получать деньги часто гораздо приятнее, чем обладать
ими, особенно если они сваливаются с неба: плохо ли
получить в наследство кубышку, уже наполненную до-
верху. Зарабатывать на жизнь - тяжкое бремя, а быст-
ро разбогатеть - игра, схожая с эротической. Однако
коварство денег в том, что они норовят подчинить
себе всю жизнь, заменить собою все ее радости. Если
деньги становятся идолом, самоцелью, их желаешь так
пылко, что прочие желания остывают. Их роковая сила
сметает все преграды, позволяет достичь всего и сра-
зу, но это всемогущество порождает безразличие. Кто
жаждет все сгрести, поймает только ветер; кто все име-
ет, тому ничто не в радость - вот горький парадокс.
Классические объекты насмешки: толстосум, не
успевающий потратить ни гроша из своих милли-
онов; богач, скопивший столько сокровищ, что ему
* Колаковский Лешек (род. 1927) - польский философ и пуб-
лицист, критик марксизма, с 1968 г. - в эмиграции (Велико-
британия).
179
приелось все на свете и, окруженный роскошью, он
не знает удовольствий. Эти люди чуть ли не сами же-
лают разориться, чтобы начать все сначала и снова
пройти полный опасностей и риска путь наверх.
У них, как говорится, есть все для счастья, а счастья-
то и нет; имея все, они ничего не имеют; желания их
рассеиваются, ни на чем не успевают сосредоточить-
ся; они постоянно гонятся за миражами, переходя от
разочарования к разочарованию. Им некуда расти,
остается лишь рухнуть, сгинуть в бездне; пример тому -
великие династии, осыпанные милостями судьбы до
того, что притягивают к себе беды и катастрофы.
Деньги - иллюстрация к парадоксальной мысли о
том, что, пустив в ход все средства достигнуть счас-
тья, можно его отпугнуть. Мы видим, как меркантиль-
ность, доходящая до бреда, стала, во всяком случае, в
Америке, коллективной страстью. «В наше время люди
работают более, чем когда-либо, но не находят ино-
го применения работе и заработанным деньгам, кро-
ме того, чтобы работать и зарабатывать еще больше»
(Ницше).
В нашем обществе деньги как цель и деньги как
средство разделены почти неприметной гранью, и
все усилия рекламы и пропаганды потребления на-
правлены на то, чтобы стереть ее вовсе. Когда это
происходит, люди наиболее состоятельные доходят
до «показного потребления» - термин, которым аме-
риканский социолог Торстейн Веблен еще до Первой
мировой войны обозначил нравы высшей буржуазии,
круга Рокфеллеров, Вандербильтов и им подобных.
Имения, яхты, роскошные автомобили, пышные апар-
таменты - все ради того, чтобы догнать и перегнать
соперников; в этом соревновании каждый завидует
преуспевшим больше и презирает тех, чей уровень
жизни ниже его собственного. Начальник предприя-
тия, получающий в тысячу или в две тысячи раз боль-
180
ше, чем его подчиненные, демонстрирует не свои зас-
луги и профессионализм, а голую жажду повысить
себе цену, которая выражается в величине оклада. Ему
доставляет радость иметь преимущество над други-
ми и поражать окружающих. Увы, в этом соревнова-
нии всегда найдется кто-то более процветающий, зат-
мевающий вас своим блеском, опережающий в
списках «Форбс» или «Форчун» и заставляющий бить-
ся в корчах. Чем больше банковский вклад, тем боль-
ше горечь, и удовлетворение от собственной прибы-
ли меркнет, если чужая растет еще быстрее. Тут уже
вступает в силу строгая градация: быть богатым, су-
пербогатым и ультрабогатым - далеко не одно и то
же. Вот почему, если богатый человек не расходует
свои деньги во имя какого-нибудь дела, идеи, искус-
ства, они иссушают его и он внешне не отличается
от неудачника.
I; гк.
Умеренность — новая нравственность?
В конечном счете, лишь в очень редких случаях день-
ги выполняют свою исконную роль чистого посред-
ника, перетекающего из одного в другое, когда их
бывает достаточно, чтобы тратить, не считая и не за-
ботясь о завтрашнем дне. Они сопрягаются с радос-
тью жизни, когда о них забываешь, когда они, по су-
ществу, исчезают и разумная обеспеченность не
мешает свободному полету мысли и фантазии. Если
ты уверен, что с прибавлением богатства не будешь
жить иначе, чем теперь, значит, ты не зависишь от
денег. Но обычно все, включая миллиардеров, скру-
пулезно считают (скупость при огромном богатстве,
страх лишиться крох при изобилии - характерный
симптом, так калифорнийский нефтяной магнат Пол
181
Гетти установил в своем лондонском доме платный
телефон для гостей и никогда не уходил с совещаний
первым, чтобы не платить за такси). Для большинства
людей деньги - как наркотик: средство избавиться от
забот превращается в неотступную заботу, становит-
ся самоцелью. Отсутствие денег мучает, наличие об-
ременяет, установить с ними нормальные отношения
не получается. Они разжигают в нас такую ненасыт-
ную алчность, что всякое удовольствие становится
сомнительным, а то и невозможным. Ровно то же са-
мое Уильяму Берроузу*, по его словам, еще в школе
говорили о морфии: неутолимое желание делает не-
доступным наслаждение.
Деньги превращаются в пагубную страсть, когда от-
тесняют все прочие страсти и загоняют человека в зам-
кнутый круг. Они порождают безумие, особенно отчет-
ливо проявляющееся в крупной биржевой игре; эта
форма помешательства связана с завораживающей
силой больших чисел. Приятно, когда все вокруг счи-
тают каждый цент, перевести счет на суммы с больши-
ми нулями. Наступает момент, когда бешеное накопле-
ние теряет всякое прикладное значение, становится
абсолютно бесполезным. Жажда наживы отступает,
игрок балансирует над пропастью, его опьяняет поэзия
цифр, и сама Биржа превращается в храм математиче-
ского изобилия. Деньги, как и всемирная сеть Web, -
сколок Космоса, постоянно расширяющейся Галакти-
ки, в которой открываются все новые и новые планеты.
Иначе говоря, если никто не может похвастаться,
что с деньгами ему хорошо живется, то это потому,
что они ненадежны и могут работать как на благо, так
* Берроуз Уильям (1914-1997) - американский прозаик поко-
ления битников, автор нашумевших романов «Голый завтрак»
(1959), «Машина размягчения» (1961), «ТЪрода красных ночей*
(1981) идр. n
182
и во вред нам. Поэтому реабилитировать их - осо-
бенно в такой стране, как Франция, где процветают
лицемерие в отношении к богатству и ненависть к
профессиональному успеху, - надо лишь для того,
чтобы избежать ловушек, которые они нам расстав-
ляют. Например, за океаном, на фоне растущего со-
циального расслоения'1, широко распространяются
новые представления об умеренности как нравствен-
ной норме, осуждающие привычку жить в кредит,
одержимость карьерой, заботу о наследстве и призы-
вающие соразмерять свои потребности с возможно-
стями* * * * 5. Что это, просто результат кампании СМИ, не-
л Согласно американским исследованиям, в последние два-
дцать лет разрыв между большими и малыми доходами граж-
дан непрестанно возрастал. На верху шкалы одна десятая
часть всех американцев, чьи доходы с 1977 г. чувствительно
(на 15%) увеличились, внизу - тоже одна десятая, чьи дохо-
ды за тот же период уменьшились. Капитал средних классов
возрос всего лишь на 8% (InternationalHerald Tribune. 6 июня
1999). Исчезновение этих классов за счет их пролетариза-
ции означало бы конец демократического строя, основу ко-
торого они составляют, и победу дикого, ничем неуравнове-
шенного капитализма.
5 В таком духе написана книга: Stephen Pollan and Michael Levine.
Die Broke. New-York: Harper Business. 1999. Автор, финансовый
аналитик, следующим образом излагает разумные экономи-
ческие принципы XXI века: разорвите свои кредитные карточ-
ки и расплачивайтесь наличными; мысленно откажитесь от
места службы, как только на него поступите; никогда не ухо-
дите на пенсию, а главное - умрите без сбережений и распре-
делите денежные средства между своими детьми, пока они мо-
лоды и нуждаются в них. А похоронной конторе оставьте на
свое погребение необеспеченный чек. Такие советы из уст
признанного гуру по части капиталовложений свидетельству-
ют о скептическом настроении некоторой части американс-
кого среднего класса, вызванном политикой систематических
183
долгий приступ раскаяния перед новым разгулом
приобретательства и потребления? Возможно.
Симптоматично, однако, что в самом центре фи-
нансовой системы зарождается сомнение в ее обосно-
ванности и поднимается голос в защиту более гармо-
ничного существования, не столь рабски зависимого
от внешних условий и неестественной алчности.
Главный вопрос звучит так: какую цену мы готовы за-
платить за то, чтобы иметь деньги, какое место в сво-
ей жизни собираемся им уделить? Если мы не хотим,
как говорили древние, оказаться во власти того, чем
владеем, лучше было бы ограничить свои расходы, на-
сколько это возможно, не слишком себя ущемляя, и
вместо того чтобы бесконечно влезать в долги, посвя-
тить значительную часть жизни настоящей любви и
занятиям для ума и сердца.
Важнее же всего восстановить нормальную шкалу
ценностей и заменить звонкую или, наоборот, глухую
монету другими видами богатства: культурного, эсте-
тического, духовного. Даже стремление к славе и ве-
личию, даже честолюбие подчас бывают лучше, чем
страсть к наживе и убожество, на которое она обре-
кает людей. Заслуга великих потрясений прошедше-
го века во Франции, в том числе 1936 и 1945 годов,
не только в том, что они заново поделили обществен-
ный пирог, но и в том, что сделали доступными для
большинства такие сокровища, как свободное время,
поэзия, любовь, свобода чувства, которые преобража-
ют повседневную жизнь. Надо не довольствоваться
малым, а находить повсюду не имеющие денежного
выражения и утилитарной ценности блага, продол-
жать старую революционную борьбу за роскошь для
сокращений персонала на предприятиях и выражающемся во
внутреннем отстранении от традиционных постулатов сис-
темы.
184
всех, красоту, доступную и самым неимущим. Рос-
кошь сегодня - это все то, что становится редкостью-,
общение с природой, тишина, размышления, нето-
ропливость, удовольствие жить на свой лад, плодо-
творная праздность, наслаждение шедеврами духа -
все, что не покупается, потому что буквально не име-
ет цены. Тогда вынужденной нужде можно будет про-
тивопоставить сознательно выбранное обеднение
(вернее, самоограничение), источник которого - не
нищета, а пересмотр личных приоритетов. Чего-то
себя лишить, предпочесть свободу комфорту, завид-
ному положению в обществе ради более содержа-
тельной жизни; вернуться к самому существенному,
вместо того чтобы строить из денег и вещей смехот-
ворный заслон от тревоги и смерти. Словом, настоя-
щая роскошь («все истинно ценное настолько же
трудно, насколько редко» - Спиноза) - это самосто-
ятельное построение своей жизни, умение направ-
лять судьбу.
Падение звезд
Почему мы с таким нездоровым любопытством следим
за связями, разводами, смертями так называемых звезд?
Потому что этих необыкновенных людей, которым ви-
димость заменяет суть и которые известны нам, даже
если мы их не знаем; людей, для которых не существует
ничего запретного, ничего чрезмерного, почитают,
чтобы затем низвести на общий уровень. Казалось бы,
они, на ком сосредоточено сильнейшее вожделение
всего общества, должны спасать нас из плена обыден-
ного однообразия, однако они нарушают его лишь за-
тем, чтобы затем еще упрочить. Задача всей бульварной
прессы - успокоить публику, уверить ее в мысли, что
принцы, звезды кино и шоу-бизнеса являют собой во-
185
площение счастья, того идеала, к которому она так тя-
нется, но у этого счастья есть и оборотная сторона. По-
тому-то мы со сладкой горечью читаем о том, что они
подвержены тем же бедам, что и мы.
Эти happy few*, призванные сублимировать нашу
жизнь, вознести нас над жалкими хлопотами и мелки-
ми неприятностями, доказывают, что никакая каста,
никакой, даже самый высший, класс не достигает безоб-
лачного счастья, которое, как говорил еще Аристотель,
вкушают лишь боги, «люди же счастливы в той мере, в
какой это возможно для смертных». А значит, какая-ни-
будь секретарша может жить такой же яркой, бурной
жизнью, как принцесса, и наоборот, принцесса - вести
скромную, упорядоченную жизнь домашней хозяйки.
Таковы плоды демократизации: самые разнузданные
оргии и дикие причуды монархов былых времен теперь
вполне доступны всем и каждому. Читая нескромные
репортажи, мы с облегчением и грустью убеждаемся:
великие сделаны из того же теста, что и мы. Таким об-
разом, все эти презренные газетенки в известной сте-
пени обуздывают зависть, выполняя, как оказывается,
немаловажную общественную функцию. Да, звезда в
своем блеске вырывается из безвестности, но она, со-
всем как мы, страдает от боли и одиночества, стареет
(одно из общих мест прессы указанного жанра - с едва
прикрытым жалостливой интонацией садизмом писать
о том, как угасает красота известных актрис). Мы выби-
раем звезд так же, как политических лидеров, и с таким
же безразличием и непостоянством стираем их из па-
мяти. Жадность до сплетен и подробностей коренится
вовсе не в испорченности или сумасшествии, как мно-
гие думают. Культ знаменитостей есть прямое и проти-
воречивое следствие всеобщего равенства в развитой
демократии.
Немногие счастливцы (англ).
Часть четвертая
Несчастье - вне закона?
Глana X
Страдать преступно ?
Л'
.мл-: '*’
«>'}'
. ? I ►;?' Пациентка - врачу:
i Сделайте так, чтобы боль была не мучительной,
г:-С но чувствительной, иначе как мне жить.
Французский психосоматический журнал
В одном романе Сэмюэла Батлера, написанном в
1872 году, говорится о воображаемой стране Едгин
(анаграмма слова «нигде»), в которой болезнь кара-
ется как преступление, из-за легкого насморка мож-
но угодить на каторгу, тогда как убийство считается
требующим заботливого лечения недугом. С удиви-
тельной прозорливостью Батлер рисует картину в
деталях: например, печаль и скорбь о кончине близ-
кого человека причисляются к тяжким проступкам, а
страдающий человек - к правонарушителям, винов-
ным в своем горе. Вот что говорит судья, объявляя
приговор человеку, которого обвиняют в чахотке: «Вы
можете сказать, что не несете ответственности за свое
рождение и воспитание. Но я отвечу, что ваша чахот-
ка, пусть даже возникшая без вашего злого умысла, все
же есть зло, и это зло коренится в вас, я же призван
оберегать республику от подобных зол. Вы скажете,
что причина вашего преступления - несчастье, я же
отвечу, что несчастье и есть ваше преступление».
Это блестящее ироническое пророчество вполне
подтвердилось во второй половине XX века, когда
человечество шагнуло далеко вперед в отрицании
189
несчастья и в «запрете на смерть* (Филипп Ариес*).
Все точно по Алену, этому усердному певцу оптимиз-
ма образца Третьей республики, который в уже ци-
тировавшихся «Разговорах о счастье* не признает
страшных страданий. Для него, как для Эпиктета, их
не существует, поскольку они неощутимы. «Ужас
усыпляет*, а смерть - лишь краткий миг, в который
не уместятся ни фантазии, ни страх. Трюкачество
философа доходит до абсурда; идущего на гильоти-
ну, вполне серьезно полагает он, «стоит жалеть не
больше, чем меня*, ведь ему достаточно просто занять
свои мысли чем-нибудь другим, например, «считать
по дороге кочки или повороты». Ну, а созерцавшего
звезды и бесконечность Паскаля бросало в дрожь,
«скорее всего, потому, что он, сам того не замечая,
продрог у открытого окна» (sic).
-'‘jv. ; "-il< ’т
Г1С СЭТ !.;!< <
(и;. 'i’f -Х|-
lopa отбросов растет и •». > ч
ЩГЧ.И!.
Начиная с эпохи Просвещения, с тех пор как челове-
чество задалось целью установить всеобщее счастье
на земле, оно непрестанно составляет и пополняет
каталог подлежащих искоренению несчастий. Но, по
мере того как мы отсекаем страдания, они, подобно
головам мифической гидры, вновь отрастают и мно-
жатся, список их все увеличивается, и окончательная
победа отодвигается на неопределенный срок. Рево-
люционные движения уже давно объявили все пере-
* Ариес (Арьес) Филипп (1914-1984) - французский историк-
медиевист. Автор широко известных трудов «Ребенок и семей-
ная жизнь при Старом порядке* (1960), «Человек перед лицом
смерти» (1977).
190
живания, связанные со страхом смерти и одиноче-
ства, ничтожными и с презрением отвернулись от
мыслителей, посмевших к ним обратиться. Един-
ственными и главными стоящими вопросами были
объявлены общественно-экономические переворо-
ты и переход власти к угнетенным классам. Как толь-
ко будет свергнут капитализм и вместе с ним исчез-
нет источник несправедливости, построится новый
мир, в котором все будет направлено на благо чело-
века, а беды и несчастья постепенно отступят, как от-
ступает от берега вода во время отлива. Известно, что
этот прекрасный расчет не оправдался: повсюду, где
утвердился социализм, он не только принес людям
новые тяготы, но и никак не потеснил извечные про-
блемы, которые обозвал «мелкобуржуазными».
Однако и в свободных демократических странах,
чуждых такой прямолинейности, все же сложилась
довольно двусмысленная ситуация. Хотя революци-
онной ломке здесь предпочитали долгий путь ре-
форм, но лелеяли надежду, что чудесное сочетание
науки, техники и материального прогресса приведет
к тому, что не удалось тоталитарным режимам. Вто-
рая половина XX века в Европе ознаменовалась ра-
дужными иллюзиями, безудержным оптимизмом, а
малейшее упоминание о несчастье расценивалось
как архаизм и почти непристойность. Наше время
окружило эту тему заговором молчания, худшим из
возможных. Античность не признавала страдание’,
1 Сократ: «Для разумного человека нет причин для страдания
ни при жизни, ни после смерти». Эпикур: «Смерти для нас не
существует». Снова Эпикур: «Мудрец улыбается под пыткой».
Зенон: «Есть только два источника зла: порок и позор». Эпик-
тет: «В мироздании нет места для зла». Снова Эпиктет: «Истре-
буй, чтобы все происходило, как ты хочешь. Предоставь ве-
191
христианство превозносило его, мы же его просто
отрицаем, шарахаемся от него, как от огня, не допус-
каем и мысли, что оно может действительно суще-
ствовать.
Боль, скорбь, болезнь превратились в современ-
ной мирской идеологии в некую огромную запрет-
ную область, им отведена незавидная роль осадка на
дне стремящегося к прогрессу общественного пото-
ка; это факты вне игры, их не показывают, о них не
говорят, и каждый должен разбираться с ними сам.
Страдание не исчезло, но лишилось права публично
проявляться (это, повторим, не относится к литера-
туре). Следует изображать бодрость и хорошее на-
строение и уповать на то, что все огорчительное, за-
прятанное под спуд, рассосется само собой. Когда мы
сталкиваемся с человеческими бедами, нам не хвата-
ет слов, вернее, мы считаем, что все они подходят под
шаблонные объяснения (законы рынка, сексуальные
комплексы, бедность и т. д.), объемлющие все стороны
жизни. Мы изъяли само слово «страдание» из употреб-
ления и точно так же вытеснили из общества несчаст-
ных, больных, умирающих, так как они нарушают
наши предвзятые представления и «портят картину».
Нас, поклоняющихся, как идолам, молодости, здоровью
и fun, оскорбляет их близость, приводит в смятение
один их вид. Еще со времен Толстого известно, до чего
мерзко страдание и отвратительна смерть, которую в
XIX веке замалчивали как несовместимую с правила-
щам происходить, как они происходят, и будь счастлив». Прав-
да, Цицерон в «Тускуланских беседах» высмеивает эти словес-
ные ухищрения и утверждает реальность страдания. Многие
античные философы и восточные мудрецы стремились воз-
вести неуязвимые, недоступные для мирских тревог и тягот
святилища.
192
ми приличия2, а в XX - как пятнающую радость жизни.
И с точки зрения хорошего тона, и с позиций гедониз-
ма она была и остается вопиющей непристойностью.
Страшная слепота счастья: оно повсюду видит
лишь собственные отражения и желает стать един-
ственным голосом в мире. Но, подобно тому, как в
цивилизации потребления отбросы постепенно за-
соряют все пространство и повсюду напоминают о
себе самым неприглядным образом, страдание, не
имеющее возможности выразить себя, стало разрас-
таться, заставляя нас все явственнее ощущать соб-
ственную уязвимость. Отстраняя его, мы его сакрали-
зировали. Превратившись в табу, в запретную зону
социума, оно буквально взорвалось, как слишком
сильно сжатый газ, проникло во все поры общества,
вторглось в самые неожиданные области. Ибо отто-
го, что люди не могут обсуждать свою боль ни в житей-
ском окружении, ни среди коллег, оттого что другие ее
не приемлют, она только обостряется (это переклика-
ется с замечанием Филиппа Ариеса: у тех, кто во время
траура по умершему подавлял слезы и не давал воли
скорби, усугубляется травма от потери). Западные ци-
вилизации второй половины XX века опрометчиво по-
дали человечеству безумную надежду на то, что ско-
ро, в течение одного-двух десятилетий, оно избавится
от голода, нужды, болезней, старости; и к порогу тре-
тьего тысячелетия подойдет очищенным от былых
напастей, гордым тем, что истребило последние адс-
- «Страшный, ужасный акт его умирания, он видел, всеми окру-
жающими его был низведен на степень случайной неприят-
ности, отчасти неприличия (вроде того, как обходятся с чело-
веком, который, войдя в гостиную, распространяет от себя
дурной запах)» (цитата приведена по изд.-. Лев Толстой. Смерть
Ивана Ильича. Собр. соч. В 14 т. Т. 10. С. ЗОб. - И. М.)
1.3 Зак 117.3
193
кие семена. Как сказала Сьюзен Зонтаг, Европа долж-
на была стать единственным местом, где больше ни-
когда не будет трагедий. (С каждым новым десятиле-
тием, с каждой новой вехой во времени повторяются
все те же клятвы пьяницы, даются все те же, неизмен-
ные обещания: границы исчезнут, голод будет побеж-
ден, тюрьмы закрыты, болезни излечены и т. д.)
Эта сладкая сказочка не только не сбылась, но и
некоторым образом усилила то, что должна была от-
менить. Культ смирения, который проповедовала
Церковь, в частности и в XIX веке, был заслуженно
разгромлен. До этого нормой считался тяжкий труд
как расплата за грех и стойкость в перенесении тя-
гот, а удовольствие рассматривалось как редкость, как
этакий частный сад, обнесенный высокими стенами
и закрытый от глаз посторонних. Когда же безуслов-
ным законом стал гедонизм, то страдание и смерть
стали выглядеть полной бессмыслицей, возмутитель-
ным покушением на наши права. Их разрушительное
действие усугубляется их бесполезностью, отчего они
делаются еще горше. И вот мы сгораем от нетерпе-
ния: ведь нам было обещано, что этот абсурд скоро
кончится. «Признаем существование зла, ибо, отри-
цая его, мы добавляем ко всем уродствам жизни еще
и этот нелепый каприз», - говорил Вольтер. Вот чем
объясняется уже упомянутый парадокс: с тех пор, как
общество обратилось исключительно к счастью, в
нем несравненно больше, чем прежде, стали говорить
о страданиях. Странным образом все оборачивается
так, что лишенная права на существование тема за-
нимает непомерно большое, если не сказать первое
место, в нашем сознании.
Как велико еще и по сей день мрачное очарование
слова «несчастье». Все склоняются перед ним, оно
открывает все сердца, пресекает любое суждение,
194
оправдывает все проступки. Франсуа Миттеран сде-
лал гениальный ход, когда распространил известие
о своей смертельной болезни за несколько лет до тра-
гической развязки, и ему сразу простили всю грязь и
вранье, которыми ознаменовалось его правление.
Признаться в старых грехах, стоя на пороге вечнос-
ти, мужественно глядя в лицо тяжелому недугу, - от-
личный способ сделать эти признания безопасными,
обезоружить врагов и заткнуть рты критикам. Ведь
это значит, что говорит уже не политик, а стоящий
одной ногой в могиле человек, со смертельной блед-
ностью на лице, который кается в заблуждениях мо-
лодости, искушениях петеновских времен, неблаго-
видных знакомствах и отметает все это, как сор.
Умирающий всегда вызывает жалость, и старый мо-
нарх-социалист, искусный обманщик, сумел, сыграв
на сегодняшнем несчастье, выманить прощение за
былые ошибки. Прекрасное решение! Хоть оно и по-
пирает принципы нравственности и демократии, но
могло бы служить образцом построения интриги для
драматургов'1.
Тема страданий, на долгое время преданная забве-
нию и стыдливо замалчиваемая в политике, снова
выступает на поверхность, возвращается под звуки
фанфар и даже обретает ореол некой сомнительной
святости: вопреки всякому этикету страдание выстав-
ляется напоказ и этим заслуживает отпущение. На
того, кто осмелится публично признать свою боль,
продемонстрировать все свои язвы, обычные прави-
ла приличия не распространяются. В этом амбива-
’ О конце разных правителей, в том числе Миттерана расска-
зывается в сравнительных этнографических очерках, выпу-
щенных издательством «Галлимар» под руководством Жака
Жюльяра, «Смерть короля» («La Mort du roi«, 1999)
195
лентность взгляда демократии на страдание: отвер-
гая его, она делает его отправной точкой все новых и
новых прав. Ее изначальные установки носят негатив-
ный характер: искоренить бедность, уничтожить нера-
венство, истребить болезни. Возникает неустранимое
противоречие: кто стремится упразднить несчастья,
вынужден называть их. Если страдание прокладыва-
ет дорогу праву и служит его основой1, то физиче-
ская и душевная боль становится мерой всех вещей.
Чтобы ее устранить, ее надо назвать, то есть признать
существующей. По сравнению с веком Просвещения
перечень недопустимых вещей значительно увели-
чился: что прежде считалось само собой разумею-
щимся, ныне считается несправедливым и злонаме-
ренным. Бедствий, которые приходится терпеть
людям, не стало больше, но изменилось наше отно-
шение к ним. Признак современного человека - не-
способность смириться со своим извечным уделом.
Таким образом, ненависть к страданию является ис-
точником развития всяческих прав, причем не толь-
ко человека, но и животных* * 5. А поскольку присущие
нашим предкам скромные запросы сменились все
возрастающими желаниями, мы живем в постоянной
неудовлетворенности: все чувствуют себя недоста-
точно любимыми, недостаточно счастливыми, недо-
статочно вознагражденными. Подобно тому, как в
христианстве смерть была платой за грех, мы склон-
ны считать счастье платой, которая причитается нам
за жизнь, этакой манной, поровну поделенной на всех
1 См. Работу Жана Пуарье (Jean PoirierJ в сборнике «La Douleur
et le Droit». Paris: PUF. 1997.
5 Об этом говорит вызвавшая противоречивые оценки книга
австралийского утилитариста Питера Сингера: Peter Singer.
Questions d’etique pratique. Paris: Bayard. 1997.
196
в благодарность за то, что мы соизволили родиться
на свет. Однако чем неумереннее запросы, тем более
скудным кажется достояние и тем стремительнее рас-
ширяется область недопустимого. Демократия по-
рождает вечную неудовлетворенность, потворствует
стонам и воплям. Благодаря тому, что право превра-
тилось, по выражению одного юриста, в «огромный
профсоюз для борьбы со страданием», это последнее
стало предметом всеобщего обсуждения, и мы наблю-
даем парадокс; то, что усиленно изгоняется, с немень-
шей силой постоянно возрождается. Охотник пре-
следует жертву и сам становится ее добычей.
Мало-помалу в представлении людей путаются
понятия трудности и несчастья: препятствия воспри-
нимаются не как обычные испытания, которые жизнь
ставит на нашем пути, а как личное оскорбление, за
которое полагается компенсация. Мы не отличаем
мучительное от неприятного, досадное от фаталь-
ного и при малейшей неурядице поднимаем крик:
всё против нас, нас не любят! Из-за такого непрерыв-
ного смешения едва ли не каждый день появляются
новые бедствия, как будто под ногами идущего го-
рит земля. Что допускалось прежде, ныне исключа-
ется; любая отсрочка или помеха в получении жела-
емого возводится в трагедию. Исключается даже
такая банальная вещь, как физическое усилие - если
только не в форме спорта, то есть игры; тяжелый
труд переложен на иммигрантов (лишь иммигранту
пристало надрываться). Впрочем, и умственный труд
считается обременительным, с этой проблемой
сталкивается школа: ради того, чтобы избавить ре-
бенка от малейшего насилия и не посягнуть на его
свободу (свобода - это фетиш!), ему зачастую уже
ничего не преподают; учить чему бы то ни было зна-
чит принуждать, нужно способствовать развитию
197
личности ребенка, а не загружать его абстрактными
знаниями...
Словом, понятие несчастья утратило четкие рам-
ки, оно распространяется на все, что не является чи-
стым, беспримесным удовольствием, поглощает все
новые, прежде никак с ним не связанные состояния
и эмоции. Мы теряем чувство меры, драматизируем
каждую мелочь. Мы легко впадаем в пафос, и это не
способ подняться над буржуазной серостью, как было
у романтиков, а следствие хронического нытья, фи-
лософии повседневного отчаяния. Новейший ад за-
ключается в том, что мы уже не знаем, где начинается
и где кончается страдание, которое принимает мно-
жество обличий, так что сама жизнь становится стра-
данием и таким образом возвращается, казалось бы,
давно опровергнутое религиозное воззрение.
К новой культуре страдания? mi
НЭИ
В предыдущей книге6 я показал, как положение жер-
твы становится завидным, подчас переходящим по
наследству, так что создаются целые династии уни-
женных, которые избавлены от всех обязанностей и
наделены всеми правами. Как любезная Гегелю война
сознаний сменилась публичной войной страданий.
Как каждый народ, каждое меньшинство, каждый от-
дельный человек борются за место наиболее притес-
няемой жертвы, вытесняя классические категории уг-
нетенных в разряд вполне обеспеченных, и как в этой
конкурентной борьбе курды, евреи, боснийцы, тут-
си, афроамериканцы, американские индейцы, жен-
6 La Tentation de I’innocence. Paris.' Grasser. 1995.
198
щины, гомосексуалисты оспаривают друг у друга
пальму первенства. Как по мере развития права в ев-
ропейских странах сформировался рынок страданий,
где процветает спекуляция бедой и каждый соперник
щеголяет регалиями за несчастья. Как это всеобщее
нытье, свидетельствующее о том, что люди разувери-
лись в своих силах, привело к разнузданным воплям
и засорению обыкновенного языка, а также к гнус-
ным претензиям отделить наши скромные тяготы от
крупномасштабных ужасов. Наглядный пример тако-
го мошенничества - злоупотребление термином «ге-
ноцид» и жонглирование памятью Освенцима.
К счастью, это касается не всех видов страдания.
Смею предположить, что западное общество, упот-
ребив правые инструменты для возмещения ущерба
пострадавшим, а политическую борьбу - для восста-
новления справедливости, ощупью приближается к
новой, возможно революционной, концепции стра-
дания. Первая характерная черта этого процесса зак-
лючается в том, что после долгих лет, в течение кото-
рых оно не признавалось органической частью
человеческого существования, нам все-таки предло-
жено допустить его в жизнь, с тем чтобы притупить его
смертоносное жало и свести к минимуму его разруши-
тельное действие. Узаконить его, вернуть в словесный
оборот значит развеять нездоровую притягатель-
ность, которую оно имело, пока оставалось нелегаль-
ным; кроме того, уделив ему место, можно его как-то
сдерживать. Нельзя сказать, что мы перед ним безо-
ружны, напротив, мы располагаем целым арсеналом
средств, которые соперничают друг с другом. Поми-
мо двух уже рассмотренных традиционных методов
борьбы, то есть античного и христианского, в совре-
менном мире имеется целый набор рациональных
подходов, не говоря об обширном запасе лекарств и
199
всевозможных экзотических учений, лечений и тече-
ний, за которыеосаотически хватается наша свихнув-
шаяся эпоха.
«Отстранись от бед - и они устранятся сами», -
советуют буддисты и новейшие стоики. Просто
возьми и объяви все наши чувства пагубными, забо-
ты пустыми, наше «я» иллюзорным. Отойди от мир-
ской суеты - и обретешь душевный мир и покой. Но
тем, кто считает настоящей жизнью не отстранение,
а, наоборот, горячую привязанность к людям и делам
этого мира, эти доктрины, предлагающие уход от
проблем как лучшее их решение, не годятся. Если
смерть любимого существа для нас самое страшное
горе, нас ничуть не утешат слова Эпиктета:« Никогда
и ни о чем не говори.- я потерял. Но: я отдал. Умерла
твоя жена - она отдана. Умер сын - он тоже отдан».
Они хороши лишь для того, кто избрал «аскетиче-
ские идеалы» (выражение Ницше). Безумства любви
препочтительнее пресной атараксии, даже если, пре-
даваясь им, мы становимся уязвимее для ударов судь-
бы. Тем-то и отличается любовь от счастья, что, буду-
чи источником величайших радостей, она включает
в себя бесконечно более разнообразную эмоцио-
нальную гамму: восторг, зависимость, самопожертво-
вание, ужас, рабство, ревность. Любовь - самое за-
хватывающее и самое опасное из наших переживаний,
она может столкнуть нас в пропасть, а может вознес-
ти на вершины. Она предполагает боль за другого и
из-за другого: из-за его безразличия, неблагодарнос-
ти, жестокости.
Нас затрудняет чересчур богатый выбор, отныне
нет единого пути преодоления несчастья (да и был
ли он когда-нибудь?), перед нами словно бы обшир-
ное меню, и мы пробуем по очереди все способы, уп-
рощая их при необходимости. Полный релятивизм:
200
каждый справляется со своей болячкой как может,
сообразно собственным взглядам и средствам (а со-
циальное и экономическое неравенство, как извест-
но, сильно влияет на подверженность тому или ино-
му недугу и определяет доступность и качество
лечения). Остался в прошлом обычай терпеть с огляд-
кой на других (как все, так и я); пусть это не лучший
образ действия, но он имел то преимущество, что был
всеобщим и обладал незыблемостью ритуала. Фрейд
говорил, что цель психоанализа - научить людей пе-
реносить обыденную жизнь; вот и теперь необходи-
мо снова свыкнуться со страданием, научиться с ним
«соседствовать», как говорил Монтень о смерти, что-
бы ослабить его власть над нами и, поелику возмож-
но, держаться от него на расстоянии.
Объединение страдающих
Вторая черта упомянутого переворота заключается в
том, что людей объединяют перенесенные трагедии.
Мы уже не обольщаемся планами разом уничтожить
все беды, как когда-то социалисты-революционеры,
но обороняемся точечно и только тогда, когда что-
то коснется нас самих. Каждый случай травмы, ава-
рии, нападения, эпидемии порождает особую реак-
цию, каждый раз образуются союзы и комитеты
жертв, члены которых общаются между собой и по-
могают друг другу. Люди разного происхождения, из
разной среды случайно оказываются связанными
общей болью и, убедившись в ограниченных возмож-
ностях психологов и врачей, решают объединиться,
чтобы бороться вместе.
201
Врачи и пациенты
J.I I ,и
Фигура врача есть нечто крайне противоречивое: это
целитель, чародей, священник, властелин нашей жизни
и смерти. Долгое время представления о нем сводились
к двум крайностям: либо напичканный знаниями, само-
уверенный, высокомерный корифей, либо семейный
доктор, штатное божество французского пантеона, уме-
ющий не только быстро и точно поставить диагноз, но
и по-дружески дать парочку житейских советов. Обще-
ние врача и пациента определялось как «встреча знания
и доверия» (выражение Луи Портье), а некоторые такие
доктора за долгие годы становились надежными настав-
никами как в телесной, так и в душевной гигиене.
Все резко изменилось, когда медицина стала одно-
временно и более демократичной и более специализи-
рованной. Человеческий организм не только разъят
специалистами на кусочки, но за каждый кусочек еще и
идет конкурентная борьба. В результате отношение
больного к врачу колеблется в диапазоне от слепой
веры до крайней подозрительности. Врач обязан все
знать и не имеет права ошибаться. Немало больных-
ипохондриков скитаются по кабинетам в поисках но-
вого лекарства или нового диагноза. Современный па-
циент - это скептик, который не верит ни в какое
лечение, но пробует их все, мешая гомеопатию с алло-
патией, акупунктуру с софрологией*, примерно так же,
как сегодня люди на всякий случай обращаются ко всем
религиям сразу.
Чем больше надежд мы возлагаем на медицину (а от
нее ждут всего, включая невозможное: полной победы
♦ Софрология - созданный в Америке в шестидесятые годы XX ве-
ка метод психотерапии, сочетающий традиции Востока и За-
пада.
202
над всеми болезнями и даже над смертью), тем больше
раздражает нас бессилие медиков. Щедрые посулы на-
уки дискредитируют ее скрупулезных служителей, они
теряют авторитет, становятся самыми обычными по-
ставщиками услуг, за дурное качество которых потре-
бители норовят, и нередко вполне справедливо, взыс-
кать с них по суду. Если ученые, теоретики и кое-кто из
больших хирургов-виртуозов сохраняют высокий пре-
стиж, то просто практикующий врач чаще всего рас-
сматривается как наладчик, приводящий в порядок ме-
ханизм до следующей поломки.
Я не уверен, что дробная медицина, иной раз боль-
ше похожая на сантехнику, нам так уж нравится. К счас-
тью, иногда беседа больного и врача выходит за узкие
рамки определенной болезни, человек может подроб-
но рассказать о своих недомоганиях и излить душу. Тог-
да уже не просто врач отдает приказы, а больной их
выполняет - между ними устанавливаются уважитель-
ные отношения, оба хорошо видят предел своих воз-
можностей и стараются совместно найти лучший путь
лечения. Будущее, вероятно, за такими медиками, в ко-
торых компетентность узкого специалиста сочетается
с профессиональной врачебной чуткостью.
Сообщество Анонимных Алкоголиков, основан-
ное незадолго до Второй мировой в Соединенных
Штатах (во Францию этот опыт перенес Жозеф Кес-
сель), впервые ввело в обиход практику особого рода
психотерапии, основанной на том, что пьющий че-
ловек признает свою зависимость и борется с ней при
помощи других людей, подверженных такому же не-
дугу и справившихся с ним. Таким образом, под руко-
водством наставников человек стремится вернуть
утраченный контроль над собой. Алкоголь (или нар-
203
котики) остается центром его жизни, но отношение
к нему постепенно меняется. Вместо того чтобы упот-
реблять его, о нем говорят, но говорят для того, что-
бы от него отказаться. Рабство замещается свободой,
и то, что разрушало людей, служит инструментом их
спасения. Те, кто искал в алкоголе друга и обрел вра-
га, теперь, опираясь на принятые в сообществе пра-
вила, восстанавливают внутреннюю независимость.
В нашем отношении к болезни изменилось что-
то почти незаметное, но, возможно, решающее. Мы
так же, как прежде, боимся и стремимся избежать ее,
однако уже не хотим, чтобы нас избавляла от нее вне-
шняя сила, будь то медицина или что-то еще, а жела-
ем по возможности сами принимать участие в про-
цессе выздоровления. Показательна в этом смысле
история со СПИДом. Поскольку длительное время, не
в силах победить болезнь, общество довольствова-
лось тем, что клеймило заболевших, они - прежде
всего, гомосексуалисты и наркоманы - были букваль-
но вынуждены изобретать социальные, юридические,
политические средства противостоять остракизму и
презрению, вплоть до того, что придумали собствен-
ные, светские погребальные обряды. Это поразитель-
ный пример того, как активная деятельность объеди-
ненных общей бедой мужчин и женщин благотворно
повлияла на все их мировоззрение. СПИД (хотя по-
началу его существование отрицалось и многие счи-
тали что это просто выдумка, которую сочинили, что-
бы очернить геев) не только сделал очевидной
древнюю связь секса и смерти. Он столкнул лицом к
лицу два мира, которые давно игнорировали друг
друга: мир молодости и мир смерти - в конце века,
обещавшего если не бессмертие, то, по крайней мере,
долголетие. Он опрокинул самые смелые надежды и
поверг нас чуть ли не в средневековый ужас, посколь-
204
ку в тени этого вируса могут таиться целые поколе-
ния новых, ждущих своей очереди, чтобы скосить нас.
Главное же, он рассеял миф о всемогуществе меди-
цины, заставил снова зазвучать страшное слово «не-
излечимый», с позором изгнанное было из нашего
языка, и поселил в людях почти забытый страх перед
смертельными болезнями.
В силу всего этого СПИД обрел особое положение,
стал столько же медицинской, сколько и политиче-
ской проблемой: это оказалась самая, рискну сказать,
«полезная» их всех эпидемий; взрыв эмоций и про-
клятий, который она возбудила, заставил пересмот-
реть всё: ученых - изменить направление работы,
больных - занять определенную позицию, обще-
ство - но-иному взглянуть на болезни, прежде счи-
тавшиеся постыдными и не подлежащими огласке.
Быть может, именно благодаря СПИДу, этому ким-
вальному звону, прозвучавшему посреди всеобщей
беспечности, больной стал объектом права (а не толь-
ко пассивным клиентом врачей), членом общества,
который может потребовать справедливого разбира-
тельства (как это было в деле с зараженной кровью),
обсуждает наравне с докторами методы терапии, а
иногда и входит в состав руководящего совета боль-
ницы. Теперь он сознательно участвует во всех про-
цедурах, не просто познает медицину через свою
болезнь, но и, соединяя собственные усилия с усили-
ями других, помогает своему исцелению. Например,
в одной швейцарской клинике для больных раком
детей каждое утро рисуют на доске смертоносные
клетки, и дети повторяют хором: «Клетки, вы меня не
убьете, я убью вас сам!» Каждый, кто приходит со сво-
ей личной трагедией в товарищеский круг, начинает
управлять своей болезнью и помогать другим - де-
литься с ними медицинским и юридическим опытом.
205
Принимая таким образом свою судьбу, человек пере-
стает быть ее рабом и обретает достоинство.
Разделенное страдание и воля к его преодолению
прочно связывают людей и приводят к «осмысленно-
му бытию»7 Какую бы форму ни принимали объеди-
нения страдающих, все они исходят из одной и той
же посылки: вся традиционная философия и поли-
тика безоружна перед несчастьем и не может пред-
ложить людям, которых оно постигло, ничего, кроме
никому не нужной научной болтовни и полудохлого
христианства. Вместо того чтобы рыдать, опускать
руки и страдать в одиночку, эти люди собираются
вместе. И вот, благодаря множеству часто мелких, тро-
гательных, а иной раз незаурядных поступков бо-
лезнь занимает свое законное место в человеческих
помыслах и вне всяких партий, религий и служб со-
здается новая сеть взаимопомощи.
.1-
ЛА" .Н'
Жертвы, или Разрушители барьеров
Когда говорится, что в нашем обществе возникает
третья власть, власть жертвн, имеются в видулюди, ко-
торые отказываются считаться с физически ограни-
ченными возможностями и хотят, невзирая на них,
сравняться с другими в свободе и ответственности.
Их не устраивает клеймо жертв, и вместо того чтобы
козырять своим недугом, добиваясь для себя исклю-
чительных прав, они выходят в большой мир, чтобы
7 ДаниелъДефер. Лицом к СПИДу. Интервью с Фредериком Мар-
телем. «Эспри*. 1994, июль.
н См.-.АпМпе Garapon et Denis Salas. La Republique penalisee. Paris:
Hachette. 1996. P. 10.
206
их приняли как полноценных граждан. Пример та-
кого поведения - молодая французская летчица, ко-
торая, оказавшись после аварии прикованной к ин-
валидному креслу, основала движение за право таких
же, как она, вернуться к штурвалу. Эти люди не жела-
ют мириться с дискриминацией, выражают свое не-
довольство в юридических и политических формах
и таким образом изменяют норму, повышают уровень
толерантности для всех. Вынужденные бороться с
равнодушием властей, недоверием медицинских, в
том числе психиатрических экспертиз, они должны
выполнять неизбежное требование: «докажите, что вы
пострадали»* 9 Тогда и только тогда они создадут су-
дебный прецедент, послужат примером для других и
расширят круг официально признанных жертв при-
теснения.
Все сместилось: осаждаемое исками больных ге-
мофилией, раком, СПИДом, инвалидов разного рода,
теперь уже само общество старается приспособить-
ся к этой новой напасти и справиться со своими тя-
готами, проявляя как прагматизм, так и волюнтаризм.
То, что вчера было само собой разумеющимся, сегод-
ня представляется недопустимым. Раньше мы дума-
ли, что некоторым людям не повезло, теперь такие
мысли объявлены предрассудками, можно говорить
только о «поправимых дефектах» (Эрнст Кассирер).
Как везде в мире наемного труда, идет борьба за дос-
тоинство, за непредвзятое отношение (изменить
О формальных требованиях к иску, который должен быть
снабжен заключением медицинской экспертизы, данными
клинического обследования и подтверждением о нанесении
урона см. статью: Gilles Trimaille. L’expertise medico-legale:
confiscation et traduction de la douleur. In: La Douleuret le Droit.
Op. cit. P. 498-499.
207
взгляд на инвалидов - такова главная цель общества
«Телетон», помимо сбора средств на борьбу с миопа-
тией). Таким образом тяжелобольные, жертвы аварий
и несчастных случаев, обратив общую слабость в силу,
протестуют против того, чтобы их записывали в граж-
дане второго сорта, объекты призрения. Они борют-
ся с сегрегацией, с тем, что их чураются, как зачумлен-
ных, как нарушителей благолепия. Борются за свое
место в человеческом сообществе10 11.
;'Ь
.: ;'Д
Микрореволюции 7
Что толку устраивать марши против СПИДа? - спра-
шивает один философ. Разве кто-нибудь выступает
за него? И почему тогда нет маршей против рака
или инфаркта?11 На это довольно резонное замеча-
ние можно ответить, что цель такой манифестации -
собраться, мобилизовать силы, это символическая
акция, напоминающая обществу, что проблема каса-
ется всех. Здесь, как и во многих других случаях, ска-
зывается стремление превратить изгоев в почтенные
жертвы (и подчеркнуть, что почтенные граждане мо-
гут завтра оказаться на месте изгоев). В самом деле,
10 В диссертации, посвященной эффектам посттравматического
стресса, доктор Louis Jehel, исследуя 56 жертв теракта на стан-
ции наземного метро в Париже 3 декабря 1996 г., установил, что
наиболее уязвимыми в таких обстоятельствах оказались жен-
щины и дети и что быстрее оправились от стресса те, кто, полу-
' чив еще и физическую травму, был госпитализирован. Он при-
зывает создать во Франции более действенную систему помощи
пострадавшим при терактах. См.-Louisjehel. Univercite de Picardie,
Jules-Verne. Faculte de medecine. Novembre 1997.
11 Cm.: Bertrand Vergely. La Souffrance. Paris: Folio, Gallimard. 1997.
208
демонстрации Act Up*, участники которых одеты в
темные одежды, несут плакаты в виде листков с под-
тверждением диагноза и свистят в свистки, здорово
напоминают процессии кающихся братьев, которые
проходили по улицам средневековых городов, напо-
миная людям, что всех ждет смерть12. Каждый раз, ког-
да современное сознание сталкивается с самым су-
щественным, то есть со смертью, в нем просыпается
религиозность. Современный человек - это страда-
лец, взбунтовавшийся против страдания, причем бунт
может проявляться по-разному: как жалоба Провиде-
нию-Государству13, как иск о возмещении ущерба, на-
конец, как битва силами больших или малых объеди-
нений. Можно сочетать все три варианта, но в любом
случае приходится выбирать между позицией жерт-
вы, замкнувшейся в своем несчастье, и участием в
борьбе, которая заставляет искать новые решения,
вместо того чтобы ныть без толку. Или с головой уйти
в болезнь и бесконечно пережевывать отвратитель-
ные подробности, или измениться самим и не кор-
чить из себя мученика, а жить свободно. Может быть,
наше время не сможет окончательно склониться к
первому или второму решению. Что ж, выбор остает-
ся за нами.
* Act Up - Ассоциация борьбы со СПИДом (а также наркотика-
ми, проституцией и т. д.).
12 Впрочем, главное для этой организации - наделать поболь-
ше шуму; она намеренно перегибает палку: сравнивает СПИД
с Холокостом, требует устроить над этой болезнью что-то
вроде Нюрнбергского процесса, а самих больных объявляет
чуть ли не святыми мучениками и устраивает какие-то неле-
пые церемонии - все это больше для рекламы, чем для пользы
дела.
См. об этом:J.F. Lae. L’Instance de la plainte. Une histoire politique
et juridique de la souffrance // Descartes et Cie. 1996.
14 Зак. 117.3
209
Однако все эти микрореволюции ничуть не умень-
шают отчаяния приговоренного, одиночества умира-
ющего. Можно победить те или иные болезни и по-
роки, но не зло вообще, оно возрождается все в новых
формах и с дьявольской изворотливостью ускольза-
ет из самых совершенных наших ловушек. Каждое
время отменяет ужасы предыдущего, но тотчас полу-
чает свой собственный крест. Хорошо хоть наше от-
ношение к страданию становится иным, не похожим
на позитивистский оптимизм, религиозные догмы
или сибаритское упрямство, неотличимое от капиту-
ляции. «Самые тяжелые раны на войне получают те,
кто бежит с поля боя» (Оскар Уайльд).
Сострадание. — не. любовь
Человечество совершило грандиозный переворот, объя-
вив сочувствие, «это врожденное отвращение, которое
мы испытываем при виде чужих страданий» (Руссо), ес-
тественной добродетелью; благодаря ей весь мир, вклю-
чая как людей, так и животных, представляется единым
телом, каждую царапину на котором мы остро ощуща-
ем. Именно благодаря ужасу, который вызывает у нас
боль, причиненная другому человеку или животному,
нашему меньшому брату, развивается право. Когда Рус-
со пишет: «Любое страдающее существо - мой ближ-
ний», - он, разумеется, распространяет принцип равен-
ства и солидарности на все народы и на все живое. Таким
образом, в центре человеческой жизни оказывается не
веселье и радость, а страдание. И его высказывание мож-
но переиначить: «Мой ближний - только тот, кто стра-
дает» (а кто наслаждается жизнью, тот враг?).
Остерегайтесь стервятников, которых раздражает,
когда у нас все в порядке, и которые, чуть что неладно,
210
слетаются к нашему порогу и лакомятся нашим горем.
Остерегайтесь всех, кто превозносит бедных, отвер-
женных, падших. Их сладкие речи отдают скрытым пре-
зрением, в бедняках они не видят людей, равных себе.
Из-под маски милосердия проступает злобная грима-
са: радость чужому горю, ненависть к людям. Снисхож-
дения достойны только бедняки - пока они бедствуют.
«Если тебя жалеют, - говорил Цицерон, - значит,
тебе завидуют, ибо кто опечален твоими невзгодами,
может так же печалиться твоей удаче». Считать состра-
дание действенным участием в горе ближнего и при-
знаком братства всего живущего на земле - выдумка
Руссо. Давно пора заменить со-страдание со-радостью,
со-весельем, лучше бы мы с удовольствием смотрели на
чужие успехи, а не набрасывались, как цепные псы, на
каждого, кому живется лучше, чем нам. Это и было бы
истинное лицо, а не личина любви: не фальшивое со-
чувствие, а сердечная приязнь к человеку. «Delectatio in
felicitate alterius», как говорил Лейбниц, то есть радость,
которую мы испытываем от счастья других людей. Куда
великодушнее веселиться, когда другому хорошо, чем
сокрушаться, когда ему плохо.
Г л а и а XI
Недостижимая мудрость
На свете не бывало мудреца, которыймог
бы терпеливо сносить зубную боль.
Шекспир
В смерти нет никакой тайны. Она не отверзает никакой
двери. Она - просто конец человеческой жизни.
Норберт Элиас
[ <• - Вот интересно: чтоб убедить людей,
достаточно отвергнуть очевидное.
Робер Брессон
Есть ли прок от страдания?
Всем известна альтернатива, заданная Вольтером в
«Кандиде»: человек, де, рожден «чтобы метаться в суе-
те или цепенеть от скуки». Если так, значит, мы мо-
жем выбирать только между бурей страдания и мерт-
вым штилем. Куда ни кинь, везде клин! На самом деле,
чтобы не терять вкуса к жизни, нам нужны тяготы, но
не чрезмерные, такие, которые испытывали бы нашу
волю, но не ломали ее. Нужны препятствия, но такие,
чтобы мы могли их осилить, чтобы не надорвались,
ощущая их непреодолимость и свою беспомощность.
Ну, а то, что достается без всяких усилий, не имеет для
нас никакой ценности (поэтому когда какие-то вещи
раздают даром, они только теряют всякую притяга-
тельность. Даже вор, присваивая чужое, платит сво-
им риском). Мечты о жизни, где все самое важное
можно будет получить просто так, наивны; дармов-
щина убивает удовольствие; когда все легко и нет
212
никаких трудностей, исчезает острота чувств. Чтобы
удовлетворение было полным, надо долго вынашивать
планы, долго идти к их осуществлению, поспешность
губит лучшие замыслы. Не будем же страшиться неиз-
бежного следствия нашего несовершенства, примем
несчастье как удачу, благоприятный случай, возмож-
ность поработать над собой; отнесемся к нему так же,
как Платон относился к уродству, говоря, что отвраще-
ние подстегивает нас, побуждает к действию, тогда как
красота усыпляет. Преодоленное препятствие делает
достижение более весомым, от работы можно страш-
но устать, но это утомление несказанно приятно. Стра-
дание одних отвращает, других стимулирует.
Ибо оно - предохранительный механизм для тела,
нечто жизненно важное, предельно мобилизующее
наши силы, составляющее «последний оплот перед
натиском безумия и смерти»1.
Известно же, что самые страшные болезни часто
проникают в нас бесшумно, при «молчащих органах».
И наоборот, мы часто принимаем серьезные реше-
ния, совершаем значительные, меняющие судьбу по-
ступки в ответ на удар, так что горе оборачивается
благом, несчастье - счастьем. Беда богатого наслед-
ника в том, что, еще не научившись говорить, он по-
лучает все разжеванным и переваренным, не успев
ничего попробовать, уже всем пресыщается. Наше
отношение к миру складывается постепенно, сами мы
постоянно меняемся, так что путь к истине довольно
извилист, он требует упорства и терпения. Мы фор-
мируемся, преодолевая сопротивление, любое по-
прище, на которое мы вступаем, готовит нам как ус-
пехи, так и поражения. Поэтому воспитание, даже
самое либеральное, это всегда какое-то принуждение,
'J.D.Nasio. Le livre de la douleuret d’amour. Paris: Payot. 1996.
213
мы вырываем ребенка из состояния блаженного не-
вежества, насильно подвергаем его преобразующему
влиянию слова и знаний. В общем, жизнь без борьбы,
без тягот и без всякого бремени, жизнь - ровная ли-
ния, а не «крутой подъем» (Ксенофонт)2, была бы тор-
жеством дряблости.
Однако, хотя и правда, что человек становится че-
ловеком, проходя испытания, но страдание не само-
ценно. Неверно расхожее мнение о том, что познать
людей можно только много выстрадав (будто бы Эли-
ас Канетти сказал Джорджу Стайнеру: «Вам никогда
не написать великих книг, если вы когда-нибудь не
переживете глубочайшего потрясения»); несчастье
ничему не учит, оно лишь делает нас несчастными и
озлобленными. «Надо совсем не любить людей, что-
бы считать, что человек не способен двигаться впе-
ред, если не будет постоянно расшибаться»3. Иначе
говоря, полезен только тот горький опыт, который мы
можем осмыслить, который нас обогащает; то испы-
тание, из которого мы вышли окрепшими, хоть оно
грозило погубить нас (но, вопреки затасканному афо-
ризму Ницше, не все, что меня не убивает, делает меня
сильнее: я могу перенести инфаркт или рак, и это
пошатнет мое здоровье, а мудрости нисколько не
прибавит). В жизни людей, как выдающихся, так и
самых обычных, чередуются взлеты, падения, восхож-
дения, и поразительнее всего то, как проявляется в
них личность, способная на необычайное мужество,
неожиданные шаги3. Современный герой вынужден
2 Цит. по: PaulDemon. L’Ideal de tranquillite. Paris: Les Belles-Lettres,
1990. P. 287.
’Bertrand Vergely. Op. cit. P. 71.
3 Говоря о детях, которые превозмогли страшные испытания и
вернулись в жизнь, психолог Борис Сирюльник употребляет
214
к героизму экстраординарными обстоятельствами,
это воин поневоле, а не профессиональный рубака.
Ведь и спорт интересен нам как игра с судьбой, в ко-
торой победы и поражения относительны, титулы и
награды обновляются в бесконечном вихре. Чемпи-
оны недолго удерживаются на пьедестале, это пода-
ет надежду проигравшим и служит предупреждени-
ем лидерам.
Еще Цицерон приводил пример неистовых и слав-
ных воинов, которые ничего не страшатся на войне,
но сваливаются от легкой болезни* 5. Мы любим труд-
ности, которые предвидим на пути к высокой цели, мы
готовы подвергать себя опасностям ради достижения
желаемого (для этого требуется то, что дружно попи-
рают разнообразные восточные религии: почтение к
своему «я», любовь к себе, честолюбие, нарциссизм -
все это превосходно, когда придает нам силы). Посмот-
рите, каким немыслимым истязаниям подвергают себя
спортсмены ради победы, при том что западной ци-
вилизации свойственно всячески облегчать физиче-
ские страдания. Порог приемлемой трудности каждый
определяет для себя сам (но чего стоит жизнь, в кото-
рой хоть раз не было серьезного риска, упоительной и
дразнящей близости к смерти?). Таков современный ва-
риант гармонии свободы и необходимости, когда че-
ловек берет на себя нечеловеческое бремя, потому что
сам этого хочет и сам устанавливает меру страданий,
которые готов претерпеть. «Разумное страдание» то, ко-
торое необходимо для моего процветания, то, которое
я могу разменять на знание или власть.
слово «прочность», то есть качество, которое позволяет усто-
ять под ударами судьбы, но прочность сама по себе еще не дает
счастья.
5 Ctceron. Devant la souffrance, 11 er Ill Tusculanes. Paris: Arlea. P. 56.
215
Вспомним альпинистку, пешком одолевшую по-
лярные льды, чтобы доказать самой себе, что она на
это способна, и помочь больным детям. Или францу-
за, который вплавь пересек Атлантический океан в
честь своего погибшего от рака отца и часть получен-
ных за этот подвиг денег отдал на финансирование
онкологических исследований. Как будто силой воли
можно перебороть рок, как будто невзгоды, на кото-
рые мы нарочно напросились, искупают то, что об-
рушила на нас жизнь! Геройство в экстремальных
условиях - это вызов неизбежной смерти, настойчи-
вая попытка расширить пределы физических и пси-
хических возможностей человеческого организма.
Рыцари, совершающие подобные бессмысленные под-
виги, верят во вселенскую симметрию, в то, что доб-
ровольные муки одного человека каким-то магичес-
ким образом нейтрализуют мучения других людей.
Это упорное стремление побить все рекорды исходит
из логики заклинания: зло воссоздают в самом досто-
верном виде и доводят до крайности, чтобы надежнее
его изгнать, человек подвергает себя чрезмерным ис-
пытаниям и опасностям, чтобы заговорить те, что
грозят ему ежедневно.
К сожалению, нам не дано выбирать, когда и какие
удары обрушит на нас судьба; катастрофы не подаются
на заказ, а оглушительно врываются в нашу жизнь, осо-
бенно когда принимают особо распространенную
ныне нелепую форму несчастных случаев. Наша жизнь
обеднится, если спонтанные беды подменятся приня-
тыми сознательно; тогда мы больше не решимся на
риск, не пойдем по краю бездны из страха ускорить ги-
бель, развязать враждебные стихии. Если бы мы могли
найти смысл и причину каждой трагедии, нас не терза-
ло бы отчаяние. Но мы не можем, и потому страдание
остается слепым и жестоким, потому оно не делает нас
216
мудрее и ничему не учит. Стоики зря полагались на свою
технику предвосхищения, то есть предвидения будущих
зол, якобы способную их обезвредить! Думая смягчить
болезнь, смерть, лишения тем, что будем день и ночь
себя к ним готовить, мы просто-напросто отравим себе
жизнь, испортим всякое удовольствие, представляя себе
его конец6. Сколько бы мы ни старались упредить не-
счастья, чтобы притупить их жало, они все равно захва-
тывают нас врасплох, так же, как коса смерти или жер-
нова болезни. Зачем же отдавать всю свою жизнь в
распоряжение тех сил, над которыми мы не властны?
Куда разумнее не лезть на рожон! Неверно, что жить -
значит готовиться к дряхлости и смерти; следуя этому
правилу, мы понапрасну растрачиваем приятные воз-
можности, которые жизнь предоставляет нам, несмот-
ря на все ее превратности и на неизбежность конца;
ведем себя так, как будто мы бессмертны. И вот иллюст-
рация: Чоран, из книги в книгу воспевавший самоубий-
ство, умер самой, смею сказать, жалкой смертью, впав в
старческое слабоумие; его пример доказывает, что со-
гласовывать поступки с мыслями не всегда легко.
Великолепные мученики
Нет ничего более поразительного и назидательного в
наше упивающееся всем позитивным время, чем сви-
' «Они не сгибаются под ударами судьбы, ибо заранее их рас-
считали; ведь даже самые страшные несчастья переносятся
легче, когда их предвосхищаешь, когда разум не видит в том,
что происходит, ничего неожиданного и воспринимает это
не столь остро, как нечто знакомое и уже испытанное». (Фи-
лон Александрийский, 40 г. до н. э. Цит. по:PierreHadot. Qu’esi-
се que la philosophic antique? Paris: Gallimard. P. 212-213).
детельства тяжелобольных людей, которые называют
недуг благодетельным и стараются с ним подружить-
ся. То есть отдельным исключительным личностям
ужасная болезнь открывает новое измерение жизни,
а некоторые даже видят в ней источник радости. В ка-
честве примера приведу четверку наделавших шуму
современных писателей, четверку буйнопомешанных,
которых надо бы показывать на ярмарке, но трое из
них уже на том свете, а четвертый доживает последние
дни под капельницей. Первый - молодой Фриц Цорн
из Цюриха, он страдал раком и называл свою опухоль
«невыплаканными слезами».
Я молод, богат и образован, но я несчастен, издерган и оди-
нок, Я вырос в одном из лучших домов правого берега Цю-
рихского озера, его еще называют Золотым берегом. Полу-
чил буржуазное образование и вел безупречную жизнь.
В нашем семействе заметны признаки вырождения, поэто-
му я обладаю тяжелой наследственностью и испорчен своей
средой. С учетом всего этого, неудивительно и даже есте-
ственно, что я к тому же и болен раком. Однако рак пред-
ставляется мне двояким образом: с одной стороны, это фи-
зический недуг, от которого я, вероятно, скоро умру, но,
может быть, справлюсь с ним и выживу; с другой стороны,
это болезнь духа, о которой могу сказать только одно: она
для меня - большое счастье. То есть из всего, что я получил
от своей семьи за всю свою не слишком отрадную жизнь,
рак - лучшее приобретение. <„ > С тех пор, как заболел, я чув-
ствую себя гораздо лучше, чем когда был здоров7.
Второй писатель - Эрве Гибер, заболевший СПИ-
Дом и написавший хронику собственной смерти. То,
что с ним случилось, его в равной степени ужасало и
7FrilzZom. Mars. Paris: Gallimard. 1979. P. 33, 34.
218
восторгало. «Я буду целовать руки тому, кто сообщит
мне мой приговор», - пишет он вначале, потом вос-
хищается «невероятными перспективами для ума,
которые открывает СПИД», и, наконец, заключает, что
«в самой его жестокости есть нечто сладостное и ос-
лепительное», так как это «длинная лестница, кото-
рая неумолимо ведет к смерти, но каждая ступень ко-
торой дарит бесценный опыт; эта болезнь дает нам
время на смерть, а смерти дает время на жизнь, вре-
мя, чтобы постичь время, постичь жизнь; поистине,
дар зеленых африканских мартышек оказался гени-
альным изобретением нашего века»н.
А вот изумительное свидетельство журналиста
Жана-Доминика Боби, у которого после инсульта раз-
вился синдром «locked-in» (внутреннего заточения),
так что он не мог ни двигаться, ни говорить, ни даже
самостоятельно дышать и общался с миром, лишь
мигая левым глазом. Превратившись в «огородное
пугало», полностью парализованный, «словно живу-
щий в бочке с диоксином», он смеется:
Меня охватила странная эйфория. Мало того, что я был
вычеркнут из жизни, парализован, лишен всех удоволь-
ствий, онемел, почти оглох и обречен существовать в та-
ком медузообразном состоянии, так я еще и жутко выгля-
дел. Меня обуял безумный нервный смех. Так бывает, когда
на тебя сваливается столько несчастий, что еще один удар
воспринимаешь как забавную шутку'-1.
н Herve Guibert. A 1’ami qui ne m’a pas sauve la vie. Paris: Gallimard,
1988. P. 46, 181, 182.
9 Jean-DominiqueBauby. Le Scaphandre et le Papillon. Paris: Robert
Laffont. 1997. P. 31. Жан-Жак Бене снял о Боби прекрасный
документальный фильм «Немая азбука», который показали
14 марта 1997 г. в передаче «Культурная среда».
219
И на закуску - бредовый репортаж из больничной
палаты английского прозаика Пола Уэста. У него пол-
ный набор хвороб: мозговое расстройство, сильные
мигрени, диабет, вентрикулярная аритмия, экзема, па-
ралич, но он описывает болезнь как «счастливый слу-
чай», позволивший ему изучить себя и открыть «чу-
деса живой материи», о которых он иначе так бы и не
узнал.
Рождение на свет предполагает возможность изменений в
лучшую и худшую сторону, пока не наступит последнее, са-
мое худшее. Наблюдая за тем, как мой организм пережива-
ет смертельные корчи, я проделал, не всегда вынужденно,
большую работу, и часто думаю, что это беспорядочное раз-
ложение вдохновило меня на душевный подъем, вывело за
рамки повседневности. Поэтому я должен быть благодар-
ным болезни за толчок, который она мне дала. <...> Мне
страшно повезло, что, страдая, я могу рассказать о своих
ощущениях и описать их, тогда как многие другие в моем
положении теряют умственные силы вместе с физически-
ми. Muchas gracias* за это, даже если это просто воля слу-
чая"’.
Влюбленный в свою болезнь, он поэтически опи-
сывает свои приступы, удивляется действию каждого
лекарства, сравнивает хирургические операции с
произведениями искусств, а допплерографические
снимки и эхоэнцефалограммы - с картинами Кандин-
ского и Дюфи, гордится тем, что побывал на грани
смерти и на волосок от безумия, восхваляет эзотери-
ческий медицинский жаргон, благодаря которому
* Большое спасибо (исп.).
10 PaulWest. Un accident miraculeux. Paris.-Arcanes, Gallimard. 1998.
P. 11.
220
обретают новую жизнь мертвые латинский и грече-
ский языки. Через болезнь, «высшую форму искусст-
ва» ему, как и Фрицу Цорну, Жану-Доминику Боби и
Эрве Гиберу, открылась другая реальность.Он отчас-
ти превращается в бионическое существо со вжив-
ленным кардиостимулятором, в человекоробота, со-
стоящего из искусственных органов, и «с азартом
филателиста» коллекционирует разные симптомы,
испытывает «какую-то извращенную гордость» от
своих страданий и пребывает «скорее в приподнятом
настроении», оттого что ему «есть что рассказать о
своей участи».
Рисовка, бравада обреченных, которые храбрят-
ся, чтобы не показать, как им страшно? Наверное,
не без того. Но почему бы и не принять всерьез, не
вслушаться в то, что они говорят? В свидетельствах
этих авторов важно то, что они отходят от трех тра-
диционных реакций на страдание, которые утвер-
дились в Европе: смирения, героизма и бунта. Они
не собираются выставлять себя жертвами или запи-
сываться в святоши, ирония позволяет им избежать
стереотипного отношения к страданию, сместить
акценты. Эти калеки, чье единственное благо - про-
страция, пытаются ответить на краеугольный воп-
рос: что делать, когда больше ничего не сделаешь,
когда тело погружается во тьму? Им остается одна
возможность - писать книги, строить ненадежное
убежище из слов. Они уже проиграли битву, уже
«вправду лежат в могиле» (Ф. Цорн), им больше не
надо ничего доказывать, и вот они признаются -
шокирующее признание - в том, что находят неко-
торое облегчение в обступившем их кошмаре. Боль-
ной и болезнь составляют мрачный любовный дуэт,
человек питается тем, что его убивает. Перед нами
душераздирающий феномен, и мы сами не понима-
221
ем, восхищает он нас или угнетает. Безмерное не-
счастье, постигшее всех четверых, не укладывалось
в голове, именно это побудило их взяться за перо
(«Беда была, страшно сказать, необходима, чтобы
появилась эта книга», - пишет Эрве Гибер), и они
словно бы превратились в исследователей неизве-
данных человеческих возможностей. «Никто до сей
поры не установил предел возможностей нашего
тела», - говорил Спиноза. В Гибере, Уэсте и Боби
жизнь поддерживалась благодаря достижениям
медицинской науки и техники и являла собой двой-
ной эксперимент, химический и экзистенциаль-
ный. Немощь перебарывалась деятельностью, воз-
никало парадоксально восторженное состояние, не
отменяющее ни страха, ни смерти; там, где прежде
были только жуть и мрак, теперь открывался новый
путь.
Когда ужас достиг определенной степени, жертвы
стали фиксировать процесс своей гибели, подобно
тому, как записывают страшные сны, они бросили
вызов пожирающему их чудовищу, решившись смот-
реть ему прямо в лицо. Эти умирающие - экстремаль-
ные естествоиспытатели, они достигают предела че-
ловеческих сил, таких высот, где уже трудно дышать.
Они оторвались от себе подобных, превратились в
мутантов, они сожгли свои корабли и все больше от-
даляются от берегов обычной жизни. В их искренно-
сти нет никакого позерства: ни милых сердцу Томаса
Манна или Достоевского постромантических бред-
ней о болезни как плате за гениальность, ни ницше-
анского мифа о свехчеловеке, которого страдания
очищают и выковывают, как «божественный молот».
Все так, как есть, без прикрас, без пафоса, без лиш-
них слов. Эти люди говорят о своем безнадежном
положении с иронией: Фриц Цорн вызывающе про-
222
возглашает: «Лучше рак, чем порядок»1 11, Гибер скло-
нен к ребяческой театральности, естественной в тра-
гическом превращении благополучного молодого
человека в «ходячий Освенцим», Пол Уэст - к отча-
янному нарциссизму, Доминик Боби - к затаенному
смеху; все это дорогого стоит. Мужество, с которым
они отвоевывают у страшного недуга минуты душев-
ного покоя, позволяет им говорить от имени всех
прикованных к постели и ведущих такую же борьбу.
Дойдя до «предела возможного» (Батай), они не впа-
дают в ходульную риторику. Еще опыт концлагерей
показал, что мучения могут достигать такой точки, за
которой кончается отчаяние, а скорбь и слезы стано-
вятся излишней роскошью. Стиль этих писателей
пронизан болью так же, как и тело, но он энергичен
и ярок, ведь слово - единственная их часть, которая
избежит гибели. Обреченные на смерть, живущие на
краю смерти, они научились относиться к болезни
как к способу существования на фоне разрушения. Их
книги прославляют вовсе не победу и стойкость че-
ловека, а поэтичность и озорство, которые он сохра-
1 Было бы глупо, вслед за Францем Цорном, воспринимать рак
как постигшую человечество кару свыше, как протест против
невыносимых условий жизни. Как бы красноречиво Цорн ни
отстаивал свои взгляды на болезнь, его книга не говорит ни-
чего нового о раке, зато много говорит о ненависти автора к
классу, из которого он вышел. Эту книгу хотели представить
гневным обличением Швейцарии. Что ж, можно понимать и
так. Но филиппики некоторых швейцарских писателей про-
тив своей страны, право, забавны и вызывают улыбку. Эти сча-
стливцы хотят убедить нас в том, что их Конфедерация - ад-
ское место. Что ж, может, жизнь в Швейцарии скучная, но
однообразие - это еше не ад и не Гулаг. Балованный ребенок
останется балованным ребенком, даже если будет плевать на
свои игрушки.
223
няет, опускаясь на самое дно, и которые на мгнове-
ние превращают пытку в триумф, в приключение
духа. Их словно коснулась благодать, но Бог и откро-
вение здесь ни при чем; они упиваются удовольстви-
ем ненадолго пересилить природу, в то время как она
собирается вычеркнуть их из жизни, но нас это не
может ни утешить, ни умудрить. Читая их, мы, с од-
ной стороны, словно заклинаем поразившее их не-
счастье, а с другой - убеждаемся, что возможна смерть
без веры в загробный мир и реинкарнацию. Лишаясь
самих себя, эти стоики посылают нам прощальный
привет, перед тем как их поглотит небытие. Им не
излечить нас от навязчивого страха перед тьмой, но
они посылают тонкий лучик света туда, где мгла
гуще всего. Они находят слова для описания стра-
даний, которых мы не знали, и это вселяет в нас тре-
вогу: покорители внутреннего космоса говорят с
нами, как первопроходцы с дальней планеты, кото-
рая ждет и нас.
j, - л
Вынужденное перемирие
Выскажемся под конец с полной определенностью:
мы не можем и, быть может, уже никогда не сможем
относиться к страданию с мудростью, которая была
свойственна античности и которой еще и в наше вре-
мя обладают буддисты, по той простой причине, что
мудрость предполагает равновесие между человеком
и миром, а оно давно, по крайней мере, с тех пор как
началась индустриальная революция, нарушено. Мы
смиряемся с болезнями и старением, но это вынуж-
денное перемирие, которое будет отменено, как толь-
ко человечество придумает способ отодвинуть срок,
224
который считается сегодня нормальным. (Наука -
наша последняя ставка, последняя эпопея, источник
надежд и страхов, только она способна сочетать в
себе поэзию, практику и утопию.)
Как грустно думать, что умрешь от болезни, кото-
рую завтра научатся лечить, или просто уйдешь слиш-
ком рано (тогда как есть пример больных СПИДом,
которые благодаря тритерапии получают отсрочку
летального исхода и возможность строить новые пла-
ны на жизнь). Страдание - не предмет веры, а реаль-
ный факт, перед которым мы лишь временно склады-
ваем оружие. Столько тяжелых болезней исчезло на
наших глазах, что нам трудно терпеливо переносить
те, которые постигли нас. Если «возможности чело-
века кончаются у дверей смерти» (Аристотель), то в
его власти хотя бы подольше держать их закрытыми
(именно в этой области медицина продвигается впе-
ред гигантскими шагами). Людям не терпится распро-
щаться с недугами, и чем больше их преодолено, тем
ненавистнее еще не преодоленные. У боли «скотская
природа» (Павезе), с ней не договоришься по-хоро-
шему, отношения с ней носят хаотический, случай-
ный характер. А невозмутимость перед лицом стра-
дания - не более чем признак усталости.
Достойны восхищения новые, распространивши-
еся в Европе методы сопровождения смертельно
больных, они избавляют несчастных от страшного
гнета одиночества и боли, переправляют их, «как на
комфортном лайнере, в пределы ночи» (Мари де Эн-
зель), но совершенно неправильно было бы видеть в
них зачатки новой культуры смерти (если предполо-
жить, что она вообще когда-нибудь существовала).
Поэтизация Курносой, превращение чужой смерти в
идиллию не внушают доверия. Некоторые поборни-
ки паллиативного лечения так им увлечены, что из-
15 Зак 1173
225
бегают называть вещи своими именами, рисуют тра-
гедию в розовом свете, гуманность этих проповедни-
ков радостной агонии порой обманчива и прикры-
вает фанатизм, особенно страшный, когда они
отказывают пациентам в просьбе ускорить конец под
тем предлогом, что агония - время откровения, ко-
торого человека нельзя лишать. (Кстати, у нас до сих
пор нет юридического статуса смертельно больно-
го, которого Филипп Ариес требовал почти тридцать
лет назад, а это очень важно для эвтаназии, все еще
запрещенной во Франции, хотя она нередко практи-
куется подпольно или «в рабочем порядке»12.)
Стремление избежать всякого соприкосновения
со смертью доходит сегодня до полного неприличия -
например, в Интернете уже существует виртуальное
кладбище, так что можно следить за погребением
родственника на экране, - но разве это повод для
того, чтобы представлять смерть большим счастьем
и относиться к чужой кончине как к радостному со-
бытию? И совершать настоящее насилие над исстра-
давшимися людьми, приписывая им положительные
эмоции?
Но, может быть, цель этого чревовещания у гроба
в том, чтобы убедиться на примере умирающих и гля-
дя на них, что смерть не так страшна, чтобы, жадно
разглядывая чужую кончину, получить от нее привив-
ку? Непоколебимые любители наблюдать за угасани-
12 Жак Пойе объясняет (см.: Jacques Pohier. La Mort opportune.
Paris: Seuil. 1998), что в случаях крайне тяжелого физического
состояния врачи вынуждены выбирать не между жизнью и
смертью, а между двумя формами смерти. Организм уже не
способен к жизни, но усилиями медиков в нем можно искус-
ственно ее поддерживать. См. на эту тему также обширный
обзор Аниты Окар-. Aru'taHocquard. L’Euthanasie volontaire. Paris:
PUF. 1999-
226
ем жизни иной раз испытывают странный восторг,
когда их пациенты умирают15, как будто те, подняв-
шись на гребень судьбы, увидели потусторонний свет
и стали первопроходцами, учителями истины, коро-
че говоря, как будто они способны протянуть для нас
рельсы в мир инойм. Сама идея сопровождать кого-
либо на скорбном пути весьма сомнительна, посколь-
ку «на встречу с ближним мы всегда опаздываем» (Кат-
рин Шайе), кроме того, о смерти можно рассуждать
сколько угодно, но никто не знает, что именно нас
ждет потом. Религии, как говорил Кьеркегор, - это
агентства путешествий, которые гарантируют достав-
ку на небеса, однако назад никто еще не возвращался
и не делился впечатлениями о том, как добрался и ус-
троился. Единственная форма загробной жизни, о ко-
торой можно говорить с уверенностью, единствен-
ный намек на бессмертие, - это память в сердцах
других людей. Все прочее - лишь предположения. Ве-
рования следует уважать, однако видеть в смерти вра-
15 «Покинув Даниэль (умирающую. - П.Б.), я ощутила безумное
желание бегать по траве босиком, упиваться движением. Я села
в машину и поехала в парк Со. <...> Там, на зеленой лужайке
перед дворцом я с удовольствием бегала, кружилась, ощущала
под ногами теплую влажную землю. За эти дивные минуты
чистой радости я возблагодарила жизнь и Даниэль» (Marie de
Hennezel. La Mort intime. Paris: Laffont. 1995. P. 161-162).
11 Так, у Элизабет Кублер-Росс, пионерки американского дви-
жения за паллиативное лечение, встречается непомерная хва-
ла тяжелых болезнен, особенно СПИДа, как коллективных ус-
корителей гуманизации общества, которые кажутся злом, а
по существу несут добро. Когда врач рассказывает в своих
«Мемуарах», что беседует с самим Иисусом, ежедневно обща-
ется слухами и считает смерть конечной тихой гаванью, это
выходит за пределы рационального и ведет в фантасмагори-
ческие дебри.
227
та в лучший мир, выставлять величайшее бедствие
счастьем (а это тоже способ отвержения) значит опи-
раться на недоказанное. По разумному замечанию
Янкелевича, в борьбе со смертью нет ни победы, ни
поражения, так как она не тот противник, которого
можно пересилить или приручить. А наши поклон-
ники Дамы с косой, друзья умирающих обманывают,
утверждая, будто умеют напутствовать человека и точ-
но знают, что его последние мгновения суть не что
иное, как «happy end». В их убеждениях сквозят нена-
висть к жизни и тяга к мучениям, которые напомина-
ют самые мрачные страницы в истории христианства.
Нелепо утверждать, что боль, страдания, неизлечимые
болезни всегда облагораживают и обогащают чело-
века. Даже если это верно для немногих - тех, кто,
подобно четырем упомянутым выше писателям, при-
ходит к такому толкованию на личном, только их са-
мих касающемся опыте, его нельзя распространять
на всех. Сегодня речь идет не о каком-то перевороте
во взглядах на смерть, а о том, чтобы признать за уми-
рающим права, какими обладает любой живущий, и
это очень важно.
Обольщаться, будто мы способны все излечить и
сделать человека неуязвимым, совершенным, конеч-
но, не стоит, однако же из этого не следует, что надо
принуждать его склониться перед Минотавром стра-
дания и отказаться от борьбы лишь потому, что чело-
веческие возможности не бесконечны. Между «не все
возможно» и «невозможно ничего» - большая разни-
ца. Причем граница между непреодолимым и попра-
вимым постоянно сдвигается. Да, мы можем не все,
но в наших силах многое, чтобы сообща с природой
ее же побеждать, когда она становится вредоносной.
Такова прагматичная позиция нашего общества: от-
менить страдания невозможно, зато можно тут под-
228
латать медицинскими средствами, там оказывать ре-
гулярную моральную поддержку, сочетая упорство со
смирением. Мы вольны несколько ослабить хватку
смерти, но вырваться совсем не в наших силах, одна-
ко пределы достигнутого, которые мы определяем,
мы же сами стараемся переступить. Каждое поколе-
ние продолжает борьбу с того рубежа, на котором ос-
тановилось предыдущее, зная, что прогресс повлечет
за собой и осложнения, поскольку вместо одной
уничтоженной напасти не замедлит появиться дру-
гая. Сколько тлетворных очагов будет погашено, ров-
но столько же разгорится новых. Но с тех пор, как
люди поняли, что страдание не искоренить, битва с
этим злом стала еще ожесточеннее. Страдание не ис-
чезло, но изменилось отношение к нему: оно теперь
рассматривается не как вечная кара или пережиток
прошлого, а как неразлучный черный двойник, со-
провождающий человеческую жизнь; мы знаем, что
не одолеем его, но продолжаем гнать. Сегодня выра-
батывается, часто неловко, вслепую, новое искусство
жить, которое заключается в умении противостоять
врагу, не впадая в уныние, в упорстве, позволяющем,
признавая и принимая страдания, не складывать пе-
ред ним оружие.
Успех буддизма на Западе?
Все в мире - страдание, страдание умирать, страдание
стареть, страдание болеть, страдание быть связанным с
тем, чего не любишь, и разлученным с тем, что любишь.
Чтобы освободиться от этого проклятья, надо научить-
ся отстраняться от мира, надо убить в себе желание,
вырваться из цикла реинкарнаций или хотя бы поста-
раться возродиться к лучшей судьбе. В этих нескольких
229
строках можно узнать основополагающее учение буд-
дизма, изложенное в самом общем виде. Удивительно,
что эта доктрина, считающая личность пагубной иллю-
зией, получила такое распространение на Западе, где
царят гедонизм и индивидуализм.
От наших монотеистических религий буддизм отли-
чается отсутствием догматизма, тем, что он не повелева-
ет, а указывает путь к избавлению от скитаний, предлага-
ет каждому найти спасительную тропу. Главное же, он
восстанавливает давно утраченную в Европе связь между
теорией и практикой: если западный философ представ-
ляет собой дух, погруженный в чистое умозрение, то буд-
дистский учитель, так же как любой учитель в древности,
прежде всего учит жизни. Все, что он проповедует, под-
креплено практикой, источник всех его наставлений -
живая жизнь. Призывая отрешиться от страстей и жела-
ний, буддизм сходится с христианством и оживляет одно
из его центральных положений: о тщете и недолговечно-
сти земного существования. Он тоже признает очисти-
тельную силу страдания, которое в этой религии исправ-
ляет дурную карму, то есть искупает грехи предыдущей
жизни. Наконец, буддизм, как и христианство, полагает
главные ценности за пределами этого мира. Словом, это
учение могло бы сделать то, в чем наши конфессии по-
терпели поражение: послужить противовесом неистово-
му корыстолюбию и эгоизму. Буддизм должен притяги-
вать европейцев близостью к своему, исконному, а вовсе
не экзотикой и богатой культурной традицией. Ведь он
преподносит под азиатской маской истины, которые мы
уже не хотим слышать в собственных церквах. Он, таким
образом, не отрицает иудаизм и христианство, а многое
в них подтверждает. И потому мог бы не столько совра-
щать умы в сторону, сколько возвращать к истокам.
Однако на деле все не так. Если не считать горстку
ученых и эрудитов, в умах западных людей воцарился
230
не буддизм как таковой, а некая модная религия в экзо-
тической оболочке. Это даже не вероучение, а своего
рода терапия, средство от стресса, ну и набор универ-
сальных, приемлемых для большинства постулатов. Как
может проповедь аскетизма прижиться в насквозь свет-
ском обществе? Может, если этот аскетизм урезать, по-
дать его в облегченном варианте, удобоваримом для
наших нежных желудков и наших высоковольтных ego.
Тогда в буддизме, как в коробке шоколадного ассорти,
можно выбирать что повкуснее, а остальное не трогать.
Главное - фирменная упаковка марки «Тибет», «дзэн»
или «тантра».
Под видом увлечения Востоком, возможно, проис-
ходит нечто другое: рождается некий новый синкре-
тизм, намечается чудесное примирение противополож-
ностей - суеты и невозмутимости, пристрастия и
безразличия, принципов значимости и иллюзорности
личности - в минимально религиозной форме. Чем бу-
дет этот необуддизм? Духовным приложением к безду-
ховной глобализации, религией эпохи крушения рели-
гий? Может быть. В наше время упрощенных идей
плодом этого безумного соединения Востока и Запада
явится нечто небывалое, ни на что не похожее. Во вся-
ком случае, ничуть не похожее на подлинный, все же
имеющий свои установления, свою дисциплину буд-
дизм, который будет попран, искажен, падет жертвой
своего успеха. И в результате возникнет его грандиоз-
ная противоположность - именно так зарождается все
новое в истории.
За к л к> ч о и и е
Круассан госпожи Вердюрен
Верьте тем, кто ищет истину, бойтесь тех, кто ее нашел.
Андре Жид
Весть о гибели «Лузитании», английского судна, по-
топленного в 1915 году немецкой субмариной, дош-
ла до госпожи Вердюрен в ту минуту, когда она над-
кусила первый с начала войны круассан. И ужас этого
события ничуть не помешал ей наслаждаться знако-
мым вкусом.
Госпожа Вердюрен, страдающая мигренями и не имеющая
возможности унять головную боль, макая круассан в кофе
с молоком, в конце концов добилась с помощью Коттара
специального разрешения и смогла отныне заказывать их
в одном ресторане, о котором уже шла здесь речь. А добить-
ся у нынешних властей было немногим легче, чем добыть
звание генерала. Свой первый круассан она заполучила в
то самое утро, когда все газеты сообщили о гибели «Лузи-
тании». Макая круассан в кофе с молоком и щелкая паль-
цем по газетной странице, чтобы та не сворачивалась и
лежала ровно, а ей не приходилось задействовать другую
руку, необходимую ей в тот момент для макания круасса-
на, она говорила: «Какой ужас! Все прочие трагедии про-
сто меркнут перед подобным ужасом». Но смерть всех этих
несчастных, должно быть, представлялась ей в тот момент
в одну миллиардную от истинных масштабов трагедии, по-
232
скольку, когда она с набитым ртом высказывала эти свои
соболезнующие сентенции, лицо ее выражало скорее удо-
вольствие от круассана, столь полезного при мигрени*
Госпожа Вердюрен лицемерит? Нисколько! Пруст
может иронизировать сколько угодно, но она просто
поступает так, как свойственно всем людям. Ведь мы
чувствуем себя счастливыми лишь на фоне чужих бед-
ствий, только тогда мы на время забываем о том, что
терзает нас самих, и бремя собственных забот кажет-
ся не столь тяжким. Мы смеемся и развлекаемся, в то
время как миллионы людей страдают и умирают; и
точно так же, когда придет наш черед страдать и уми-
рать, миллионы людей, которые не знают и не любят
нас, будут радоваться и веселиться. В этом смысле мы
все как госпожа Вердюрен; ни между разными частями
человечества, ни даже внутри небольшой группы нет
никакого согласования чувств, и нам оскорбительна
радость друзей, когда мы скорбим и бедствуем. Ничего
не изменилось от того, что новости теперь мгновенно
облетают планету, - зрелище голодающих из вечерних
новостей никому не портит аппетит за ужином.
Существует расхожее, но ошибочное мнение, что
положительные эмоции заразительны и наше хорошее
настроение зависит от настроения наших ближних и,
шире, всего общества. Это явление совсем другого по-
рядка: мы живем не поодиночке, а тесными ячейками,
такими, как семья, дружеская компания, деревня, рай-
он, - они и определяют наши горести и радости. Еще
Юм говорил, что нас характеризует не общее, а част-
ное, особое сочетание эгоизма и пристрастности,
особый взгляд на мир (и чем он уже, тем непоколе-
бимее). То, как мы отнесемся к той или иной вещи,
* Цитата приведена по изд.: Марсель Пруст. Обретенное вре-
мя. СПб. 2006. С. 106. Перевод А. Смирновой.
233
обрадуемся или опечалимся ей, обусловлено этим
ближайшим окружением, оно влияет на нас точно так
же, как мы влияем на него. Бывает, значит, счастье, вну-
шенное другими, но оно распространяется лишь на
узкий круг людей и не достигает пределов мира. Было
бы, конечно, идеально совместить личные и коллек-
тивные эмоции и общими усилиями изгнать из мира
нищету и угнетение. Было бы чудесно, если бы каж-
дый стремился поделиться со всеми своей радостью,
на каплю изменив мир клучшему. Но если «нирваны»
можно будет достигнуть, лишь когда не останется на
земле несправедливости, то даже тень улыбки никог-
да не коснется наших губ. Ужасы и мерзости окру-
жают нас со всех сторон, однако мы живем вполне
благополучно, и правильно делаем, потому что эта
бесчувственность необходима для равновесия. Как ни
погляди, все говорит о том, что для счастья необхо-
димы беспечность, беззаботность и неведение, оно
возможно в редкие минуты, когда мы отрешаемся от
тревог и страхов. Мы счастливы несмотря на что-то:
на страдания друга, на кровавую войну, на мировые
проблемы, и в этом нет ничего постыдного - убий-
ства и бедствия будут всегда, и всеобщего согласия не
дождаться.
Из всего сказанного вытекает неоспоримое след-
ствие: коль скоро счастье есть выражение спаситель-
ного равнодушия и стремится вырваться из капкана
времени, остановить его течение, оно не может быть
ни конечной целью человечества, ни основой для
действий. Свобода превыше счастья и страдания.
Мгновения внутреннего покоя, гармонии с природой,
вспышки света, преображающие нашу жизнь, не мо-
гут служить фундаментом морали, политики, вообще
чего бы то ни было. Раз человека учат не поддаваться
всем своим склонностям, значит, не все они допус-
тимы, приходится их упорядочивать и отказываться
234
от чего-то, что нам дорого. Свобода может оказаться
важнее счастья, жертва - важнее покоя. Выдвинутая
Кондорсе идея «неразрывной цепи», логически свя-
зывающая добродетель, справедливость, разум и сча-
стье, несостоятельна. Даже если предположить, вслед
за Чарльзом Тейлором, что все блага объединяются в
пределах одной жизни, они непременно войдут в
конфликт друг с другом, как только мы попытаемся
их реализовать. Вот почему политика относится к об-
ласти разумного, а не возвышенного, а история оста-
ется трагической и оборачивается грязью, какими бы
ни были наши личные побуждения. Розовые мечты о
том, чтобы одновременно расцвели все человеческие
идеалы, несбыточны; наш удел - противоречивость,
наши существенные ценности спорят, соперничают
друг с другом и оказываются непримиримыми.
Вероятно, пора наконец сказать, что «секрет» удач-
ной жизни в том, чтобы не очень-то думать о счастье,
не гнаться за ним и принимать его, не задумываясь,
заслуженное оно или нет и идет ли на пользу челове-
честву; не цепляться за него и не оплакивать его; сми-
риться с тем, что оно капризно и может внезапно
просиять на фоне будней и угаснуть в самые возвы-
шенные моменты. Словом, всегда и всюду относить-
ся к нему как к вещи второстепенной, поскольку оно
приходит лишь заодно с чем-то другим.
Почему бы счастью как таковому не предпочесть
удовольствие - краткий всплеск восторга в суетном
течении дней, веселье - легкий хмель, возникающий
от полноты жизни, а лучше всего радость, всегда неж-
данную и волнующую. Ибо ничто не может сравниться
с вторжением в наше существование захватывающего
события или поразительной личности. Для открытий,
желаний и любви всегда такой простор! А мы уходим
с пира несолоно хлебавши.
Содержание
ВвСДСНИС
Негласная повинность......................... 9
Ч а с т 1> и с |> и и я
Рай здесь и теперь
Глава I
Жизнь как сон и как ложь 17
♦Христианин -
человек не от мира сего» (Боссюэ)......... 17
Желанное страдание 28
Глава II
Золотой век - а дальше? 35
Дивное обещание........................... 35
Парадоксы Эдема 39
Страдание упорствует...................... 43
Глава III
Составляющие счастья 47
Механизм самовнушения..................... 49
Навязчивая щедрость 56
Здоровье, секс и постоянная тревога....... 59
Прощай, беззаботность! 63
Крестный путь эйфории..................... 70
236
’I II CT I. II TO (III II
Пресный мир,
или Торжество посредственности
Глава IV
Кисло-сладкая эпопея серости 77
Бремя и избавление 78
Бешеная инерция 84
Глава V
Фанатики рутины.............................. 92
Мука-скука 92
Король пустяков 95
Метеомания 99
Медицинские эпопеи 106
Глава VI
Настоящая жизнь не исчезает 114
Несбывшиеся встречи с судьбой 114
Ядовитая зависть......................... 119
Мистика ключевых дат 123
Копаться в садике
или рушить все до основания? 130
Божественная прихоть..................... 132
Часть третьи
Буржуазия, или Мерзость благополучия
Глава VII
Посредственность и серость
в теплице сытого довольства 139
Будь монахом или солдатом................. 139
Война? А что? Это занятно! 144
Горький триумф............................ 150
Глава VII
Что для одних счастье,
для других - вульгарность.................. 156
237
Бездонная пропасть 156
Буржуа-узурпатор.......................... 159
Целебный кич 163
Глава IX
Раз не в деньгах счастье, отдайте их!........ 170
Богатые - образец счастья? 170
Желанное и ненавистное.... 175
Сплошная виртуальность.................... 179
Умеренность — новая нравственность? 181
Часть чет а с рта а
Несчастье - вне закона?
Глава X
Страдать преступно 189
Гора отбросов растет 190
К новой культуре страдания? 198
Объединение страдающих 201
Жертвы, или Разрушители барьеров 206
Микрореволюции 208
Глава XI
Недостижимая мудрость 212
Есть ли прок от страдания? 212
Великолепные мученики 217
Вынужденное перемирие.... 224
Заключение
Круассан госпожи Вердюрен 232
238
Перечень врезок
i
♦Как дела?» 26
От удовольствий не отказываются ' 55
Вечные неудачники 69
Возвышение привычного 81
Мир сквозь призму fun.......................... 99
Сладкий ужас 111
Календарь-тюремщик............................ 128
Два вида праздников 135
Исполненные желания тускнеют 154
Ген счастья? 159
Вся жизнь насмарку 168
Фицджеральд, или Богатство как спасение 176
Падение звезд 185
Врачи и пациенты 202
Сострадание - не любовь 210
Успех буддизма на Западе?..................... 229