Юдаизм

B.B. Розанов
I_________

В. Розанов
Юдаизм

В. В. Розанов
Юдаизм
Юдаизм
Статьи и очерки 1898-1901 гг.

В. В. Розанов
Юдаизм
Юдаизм
Статьи и очерки 1898-1901 гг.
Собрание сочинений
под общей редакцией
А. Н. Николюкина
Москва
Издательство «Республика»
Санкт-Петербург
Издательство «Росток»
2009
УДК I
ББК 87.3
Р64
Российская академия наук
Институт научной информации
по общественным наукам
Составление и подготовка текста
А. И. Николюкина, П. П. Апрышко, О. В. Быстровой
Комментарии О. В. Быстровой
Проверка библиографии В. Г. Сукача
Указатель имен Т. И. Шаговой
Розанов В. В.
Р64	Собрание сочинений. Юдаизм. — Статьи и очерки 1898—
1901 гг. / Под общ. ред. А. Н. Николюкина. Сост. А. Н. Нико-
люкина, П. П. Апрышко, О. В. Быстровой; коммент. О. В. Бы-
стровой. — М.: Республика; СПб.: Росток, 2009. — 845 с.
ISBN 978-5-94668-065-3
Настоящий 27-й том Собрания сочинений В. В. Розанова состав-
ляют его работа «Юдаизм» (1899), одна из наиболее известных книг
писателя, а также статьи и очерки 1898—1901 гг., впервые собранные
здесь из газет и журналов. В произведениях мыслителя, написанных на
рубеже веков, предлагается оригинальная трактовка проблем русской
культуры, христианства и церкви, положения дел в сфере литературы
и образования, семейного и национального вопросов.
Для всех, кто интересуется русской литературой, философией
и культурой.
9 7 8 5 9 4 6 6 8 0 6 5 3
ISBN 978-5-94668-065-3
ББК 87.3
© А. Н. Николюкин. Составление, 2009
© Издательство «Республика», 2009
© Издательство «Росток». 2009

«Не люблю я евреев или, точнее сказать, всякий раз, как увижу их, чувствую в
себе столкновение противоположных помыслов и ощущений: то презираю
этих всесветных торгашей за их корысть, обманы, нахальство, вероломство,
то смотрю на них оком Филона, как на народ, посредством которого распрос-
транилось познание единого, истинного Бога. Их изумительное терпение, при-
мерное единодушие, упорное верование в величественный призрак, неослаб-
ная привязанность к отеческим преданиям, вековая, почти одинаковая чис-
ленность, неизменившееся племенное обличие, наконец, таинственная судь-
ба, которой развязка последует пред концом мира, невольно внушают
благоговейное внимание к этим живым развалинам, кои берегутся Провиде-
нием для окончания величественного здания церкви вселенской. Они, как не-
приятные кометы, блуждают по всей земле; но придет время, когда переиспы-
танные страдания и несбывшиеся надежды обратят и привлекут их к Истине».
(Епископ Порфирий Успенский: «Из странствований по Востоку»).
Sine ira et studio*.
Пойдем, друг мой, навстречу Невесте
И да приветствуем ее в лице Субботы...
Гимн «Субботе».
Ради чертогов, которые разрушены,
Ради храма, который разорен,
Ради стен, которые разбиты,
Ради величия нашего погибшего,
Ради великих мужей, павших здесь,
Ради драгоценных предметов наших,
Ради священников наших, сожженных здесь и согрешивших,
Ради царей наших, пренебрегших это святилище -
Мы сидим здесь и плачем.
Плач у стены Иерусалимской.
* Без гнева и пристрастия (лат.).
7
I
Можно ли говорить об юдаизме без волнения? Без раздражения, гнева или
тайного и тогда корыстного благожелательства? - Конечно, потому что эта
тема не только публицистики, но и истории: одна из занимательнейших тем
общечеловеческой культуры, над которою испытывали свои силы могуще-
ственнейшие умы. Странное племя, смерти которого все хотят, и которое не
хочет, явно не может, умереть. Мучительное для всех племя: здесь, и только
здесь лежит родник безвинных в сущности, хотя и мучительно-гневных
чувств, которыми оно окружено. Все огромные людные народы, в данную
минуту вся европейская цивилизация явно защищается от них: момент на-
падения содержится бесспорно в юдаизме, ибо от негров до черемис евро-
пейцы уживаются со всяким, кроме еврейского, племенем. Странность еще
более увеличится, если мы обратим внимание на исключительно тихий ха-
рактер евреев, на характер покорливости, им присущий; с незапамятных
времен они мирно уплачивали подать, были исполнительны по отношению
к закону, давался ли он кесарями из Рима, Александром из Греции, идет ли
он от республики, как Франция, или от самодержавия, как Россия. Здесь, в
этих точках и пунктах, они были и остаются пассивны, и с гибкостью воска
подаются под всяким давлением, которое на них действует. Вообще, следу-
ет в еврействе резко разделять эти две стороны - пассивную и активную: в
то время, как каждый народ, по крайней мере из исторически известных
нам, активен во все стороны, ярко или тускло - это другой вопрос, - евреи
одни ярко пассивны, бездеятельны, почти бесчувственны и мертвы в неко-
торых определенных направлениях, и тем с большей яркостью и мощью они
активны в остальных немногих избранных. Ни об одном еще народе не хо-
чется так сказать, что он - с «призванием», будет ли то добро или зло, свет
или тьма. Факт - в некоторой специализации, в существовании «исключи-
тельных способностей»; некоторого «штанд-пункта» в бытии ли историчес-
ком, в психологии, «умоначертании». Совершенная пассивность в целой
половине общечеловеческого бытия, общечеловеческих интересов, общече-
ловеческого призвания неотделимо связана у них с яркой настойчивостью,
великим интересом, с глубокою чуткостью к какой-то другой половине и так-
же общечеловеческого, общеинтересного и важного в бытии. Не будем повто-
рять трюизмов, что они дали всем европейским народам религию; ведь харак-
терно именно то, что они смертельно враждебны к той специфической форме
религиозного сознания, которая принята европейским человечеством - хри-
стианству. Не будем также говорить об их музыкальной и философской да-
ровитости; бесспорно, что всякий раввин не поставит это ни во что, не вме-
нит ни в какую заслугу своему народу. Центр дела не в великих талантах,
обнаруженных евреями на европейской ниве: и где все-таки они никогда не
были и, очевидно, не могли стать первыми. Центр в чем-то, что лежит в
последнем виленском жидке; что пронесено неповрежденным от Вавилона
и до Вильны, что не забыто, не растеряно ни в каком «плену». Что же это
8
такое? «Талмуд»? - Но он был составлен приблизительно около Рождества
Христова, немного ранее в одной части, немного позже - в другой. Проро-
ки? - Но они говорили народу уже в изгнании, и вообще - в падении. Пяти-
книжие Моисея? - Но и оно, даже оно уже дано было народу с таинственным
«штанд-пунктом»; и, во всяком случае, не Израиль приложился к Моисею, но
«Моисей приложился к Израилю». «Корень вещи», в которую советует смот-
реть Прутков, очевидно, древнее, исконнее; и, очевидно же, он важнее проро-
ков и Моисея. Что же это такое, «не потерянное» между Мемфисом, Вавило-
ном, Иерусалимом, Александрией, Римом, Парижем, Вильной? Мы еще дру-
гого ничего не находим, кроме странной детской операции, но тут...
Даже такой могущественный ум, как Филарет Московский, ничего еще
не нашелся сказать о ней, кроме следующих слов, не весьма многозначитель-
ных: «К учреждению обрезания* следует полагать две причины: одна обра-
зовательная и другая пророческая. Первою причиною можно считать пре-
дупреждение некоторых болезней, чистота тела, приличная священному на-
роду, приготовление к обильному чадорождению; в этом последнем смысле
изъяснял обрезание Филон (еврей из Александрии и вместе философ плато-
нических тенденций, один из великих, если не самый великий, авторитет
юдаизма). Пророческое значение его выступает лишь после воплощения Бога-
Слова». Так говорит мудрый автор «Записок на книгу Бытия». Неудовлетво-
ренные, недоумевая, мы обращаемся к слову «обрезание» в издаваемом сей-
час, в Петербурге, целым кругом ученых людей «Энциклопедическом Слова-
ре» Брокгауза и Ефрона, и не находим и там ничего, кроме указаний на гиги-
еническую предусмотрительность: жаркий климат, нечистоплотность
племени, некоторое знакомство с гигиеной в Египте. Между тем к работе в
«Словаре» этом призваны многие евреи. Таким образом, от Филона и до Брок-
гауза, пересекая Филарета и его огромную проницательность и эрудицию, в
частности - эрудицию в собственных еврейских источниках, мы видим, что
«ключ бездны» потерян; и что именно пункт, где юдаизм сосредоточенно и
как-то страстно-мучительно активен, откуда исшел он, как Волга выходит из
колодца Иордана в Осташковском уезде, - что этот источник забросан щеб-
нем абсолютного неведения. «Даже больше» отрицается, что тут есть что-
нибудь, какое-нибудь содержание, какая-нибудь мысль.
II
Ничего нет более волнующего для историка, как читать историю Авраама.
Отшелец из Халдеи, из городка Ур, место которого теперь разыскано в араб-
ском урочище Мургаб. Его жизнь - брожение. Он был в Египте, но не остал-
ся там; был с Лотом, но не остался с ним; в союзе с содомлянами, позднее
* См. в Библии поразительное подготовление Авраама к нему: что-то вещее
проходит перед нами; особенно см. последнюю дремоту Авраама: удивительно, до
чего напоминает она «дремоту» Адама перед созданием ему Евы.
9
погибшими, он воюет против окружающих хищных князьков. Богат, удиви-
тельно кроток; жертвоприношение сына, единственное в истории человечес-
кое жертвоприношение, психология и все окружение чувств которого нам
выявлены, совершается им. И будто в заключение этой биографии и судьбы -
странная операция, после которой, мы чувствуем, завит и «зачался» Израиль!..
И гад морских подземный ход
И дольней лозы прозябанье -
оно есть в природе, в книгах, в памятниках есть же оно; и когда мы не имеем
в этих памятниках разъясняющих «речений», нам остается разгадывать за-
гадку по этому
дольней лозы прозябанью.
Мысль обрезания так и не сказана была, никогда не сказана Израилю:
но тон повеления, нетерпеливый, ревнующий какой-то, нам ясно слышится
в словах Заветодателя. «Завет» - какое странное слово! Почему не «закон»,
не «норма», не «путь»? «Завет» - это шопот, тайна между мною и тобою;
что-то бесконечно субъективное и обоюдное. Бог взял в Аврааме «заветно-
го» (дорогого) Себе человека, и взял - «заветно» (тайно) в том, что вообще
для всякого человека, даже сейчас, есть наиболее «заветного» (интимного).
Будем рассматривать единственное, что можем в нем видеть: момент зак-
лючения странного условия. Задолго до него, Авраам как бы подготовля-
ется к завету: ему обещается и притом то именно, о чем он сам томился в
мечтании сердца своего и что бурно и с необыкновенною полнотою повто-
ряется в миг завета.
Все повторяется, все обещания, и, в заключение их - требование, кото-
рое Авраам, как бы в испуге каком-то, исполняет в тот же день как над
собою, так и над всеми домочадцами, даже рабами купленными, не отлагая
ни на одном до завтра.
Так пугающе энергично потребована была странная кровь и странное
обнажение. «А если кто не обрежется - истребится душа того из народа
своего» (Бытие), - проговорено с угрозой активною стороною договора.
Да, в обрезании есть активный и есть пассивный: это еще черта, которую
мы не должны упускать из виду здесь, где нам предстоит так много понять
и дано так мало данных для понимания. Авраам, ничего в сущности не по-
нимая в том, что у него требуется, - пассивно инертен. Он обрезывается.
Но обрезывает его, конечно, Себе обрезывает, Бог.
Теперь рассмотрим еще один факт, занесенный в Библию. Моисей -
много позднее - шел, посланный Богом, в Египет, к своему народу, и жена
его Сепфора, в хлопотах пути, не обрезала, т. е. отложила только на не-
сколько времени обрезание родившегося у них младенца. И вот, во время
пути, на ночлеге Бог подходит и уже хотел умертвить младенца. Испуган-
ная Сепфора, схватив каменный нож, произвела эту, как говорят, конечно
не без знания доктора, - мучительную и опасную операцию; и замечатель-
10
ны слова, которые произнесла она при этом, обратившись к младенцу: «вот-
ты теперь - жених крови!» - «И отошел от него Господь: тогда она приба-
вила - жених крови по обрезанию» (Исход, гл. 4). Вот самое ясное, как нам
думается, место Библии, говорящее что-то о самом содержании, о мысли
операции; по крайней мере - выявление мысли о нем, гораздо более ран-
ней, чем Филонова: мысли, современной самому Моисею. Что же она со-
держит в себе, хоть приблизительно? Возьмем три момента бытия челове-
ческого, мистические: смерть, рождение, брак, мы увидим, что, произво-
дясь почти при рождении, обрезание «Господу» всего более напоминает
собою брак; в смысле и содержании обрезания есть что-то брачное: какое-
то обручение, обещание, уготовление - но именно не к могиле, равно и
оборотись назад - не по связи с собственным своим рождением. В секунду
обрезания младенец брачится: так говорит Сепфора. «Ты - теперь жених».
«Вот я сделала тебя женихом». Кому? Что? В каком смысле? Гробовое, «за-
ветное» молчание.
Вот все, что мы можем здесь понимать, конечно, под углом догадки; но
и еще важно: мысль операции не сказана Израилю - очевидно, потому, что
она не к нему собственно обращена и даже не ему нужна: ему нужны обето-
вания, что он «наследит землю», станет «обилен как песок морской». И все
это в отчетливо понимаемых словах дано ему, как позднее в отчетливых же
фактах было исполнено. Где это кончается - кончается понятное Израилю
и прекращаются слова и объяснения: но тут именно и начинается операция,
т. е. самый завет в сокровенном и навсегда для человека скрытом содержа-
нии. «Наследие» земли, как и «умножение» до сравнения с «песком морс-
ким» - земное; но тут нет завета, а только награда, обещание. Что-то поку-
пается Богом у человека; таков тон «завета»: и мы видим деньги, которые
ему отсчитываются («умножение, земля обитания»); но вещь покупаемая...
в чем она? Что? Зачем? Эта вещь и по ней весь «завет» есть, конечно, не
слово, а дело; что-то реальное, вечно действующее в Израиле - это-то уже
ясно из его истории.
Этою-то реальною и никогда не объясненною стороною он обращен...
ну, обращен не к земле, это очевидно именно по отсутствию объяснений,
потому что объяснения не нужны человеку, и, следовательно, все дело, лежа
на нем «печатью», в сущности не касается его. Вот, в возможно полном
очерке, еще не ответ на главную тайну юдаизма, но ряд вопросов, окружа-
ющих ее.
Что такое Библия? По отношению к «обрезанию», она есть только ты-
сячелетнее
.. .дольней лозы прозябанье, -
т. е. только словесный комментарий к той же таинственно-непостижимой
операции. Судьба Израиля есть фактическое исполнение одной и меньшей
земной половины завета. Вывод из Египетского плена - только исполнение
обещания Божия никогда не оставлять «заветных» Себе людей. «Народ -
11
Твой»... «Народ Мой»... «Мы - один для другого»; ни «мы - не для иных
Богов, ни у Тебя - «другого народа, кроме нас». О, это «кроме»... оно - дух,
кольцо, сила Библии. Кто этого не чувствует при ее чтении; и кто, посмотрев
в бездонную глубину обрезания, не скажет: там они - «друг для друга»,
Израиль стал священническим народом: на Библию легла печать святос-
ти, близости к Богу: «Мы знаем, познаем Тебя, Господи; как Ты, Господи,
знаешь, познаешь же нас». Стать «обрезанным» и значит стать в отношение
этого взаимного «познания», вечной молитвы к Богу человека, вечного води-
тельства человека Богом. Вот отчего уже понятно, как объясняет переводчик
на русский язык Талмуда, г. Переферкович, в своем «Введении», без обреза-
ния всякий израильтянин становится «вне закона», вне круга Божиих забот о
себе, Божией любви к себе; без Провидения над собою. Более чем понятно,
что таковой не мог бы стать пророком, ни толкователем закона; еще менее -
законодателем, «Моисеем». Напротив, мы видим в некоторые замечательные
минуты, что начинает пророчествовать самая толпа у евреев. Такова была
минута, когда оказался «и Саул во пророчествующих»; т. е. это значит, что
каждый еврей, «обрезанец», в сущности имеет в себе, по крайней мере, зада-
ток, возможность пророчества. Вот «Иордан - ключ», под дубом Мамврийс-
ким, откуда течет 4000-летняя «Волга» Израиля. Мы не умеем лучше выра-
зить, как этим сравнением, отношение маленького к большому; незаметного,
крохотного, без чего нет, не появилось бы вовсе никогда - большое. Талмуд,
в одном месте Мишны, замечательно ярко отражает эту нашу мысль. Язык
как-то игриво насмешлив, и, по-нашему, содержит тайную насмешку над
Веспасианом и Титом: «Ты находишь: все вещи, за которые евреи полагали
души свои во время гонений, как-то суббота, обрезание и очистительное по-
гружение - сохранились у них и доселе; а те вещи, за которые евреи душ
своих не полагали - не сохранились у них, как Храм, субботний и юбилей-
ный годы, суды и проч.»... (Талмуд, пер. г. Переферковича, т. II, кн. 3, стр. 7).
Побродим еще около этой мглы, в сущности бесконечно интересной.
Что «обрезание - предохранительная гигиеническая операция» тут и «раз-
мышлять нечего», «мудрейшая операция, выдуманная Моисеем» - это мне
говорили и за это горой стояли ученые евреи, доктора, юристы, с которыми
я беседовал. Когда я спросил о нем, некогда, Вл. С. Соловьёва, он ответил,
пожав плечами, полувопросом же: «Остаток человеческих жертвоприно-
шений (принесение в жертву Богу части человека взамен всего человека)?
«остаток фаллического культа»? С последним ничего определенного свя-
зать нельзя: «под сим камнем лежит Синицын». - Что? Кто? Злодей Сини-
цын? Святой Синицын? Брюнет? Блондин? Женатый? Холостой? Надпись -
молчит: «Под сим камнем лежит Синицын». И, очевидно, под такою над-
писью и нечто умерло, и совершенно умерло что-то жившее и непредстави-
мое более, но что необъятно обширнее глагола: «умер Синицын», «умер
фаллический «культ», от коих - «один камень», «одно обрезание». Филон и
Филарет равно не понимают же обрезания и только читают «умер Сини-
цын», «умер Синицын»; но в темной еврейской массе есть страшное чув-
12
ство обрезания, и дивный Авраамов страх к Заветодателю-Обрезателю.
В конце XVIII века жил знаменитый философ, из евреев, Мендельсон, ав-
тор «Федона», благоговейный чтитель Библии и вместе европейски образо-
ванный человек; говорят, его фигура послужила прообразом Натана Муд-
рого для его младшего современника, Лессинга.
Скорбя об унижении и духовном падении Израиля, своего народа, им
любимого и оплакиваемого, этот новый Ездра решил поднять его к евро-
пейскому уровню и «почистить от тысячелетнего хлама». «Библия, а не
Талмуд» - вот был его лозунг. Авторитет Мендельсона, громадный в Евро-
пе, был силен и у евреев, и мысль его, движение его благого сердца, вызва-
ла среди них обширное движение, мало-помалу обнявшее все образован-
ные и даже полуобразованные еврейские круги. Образовались «Общество
друзей реформы» и «Община обновленного Храма»; лучшие раввины ста-
ли на сторону движения, раввины, т. е. уже талмудисты. Движение докати-
лось до 1845 года, когда устроен был во Франкфурте-на-Майне конгресс
друзей реформы: «Присутствовавшие на этом собрании евреи, - рассказы-
вает нам еп. Хрисанф в книжке «Современное иудейство», - присутство-
вавшие более или менее равнодушно выслушивали все, что говорилось на
съезде о необходимости религиозной реформы иудейства, не возражали
против отречения от догмата о втором Мессии и восстановлении через него
иудейского царства, о восстановлении Храма и возвращения в Палестину;
прошла спокойно даже принципиальная мысль о неспособности косного
юдаизма к дальнейшему развитию, что грозило отменою вообще всех су-
ществующих форм иудейства. Все было обсуживаемо, и без особенного вол-
нения: но истинно ужасное впечатление произвело на созванных сюда ев-
реев предложение - быть или не быть обрезанию. При одном только пред-
ложении Союза друзей реформы обсудить этот вопрос, - фанатизм евреев,
как порох вспыхнул, и Союз поднял против себя сильнейшее ожесточение.
Членов его собрание решило преследовать и гражданским, и церковным
судом; было даже постановлено: исключить их из религиозного сообще-
ства, запретить им вступать в брак, давать присягу по еврейскому обычаю и
т. д... Сами прогрессивные раввины и представители, - как они выража-
лись, - новой науки иудейства, устрашились этих мер» (стр. 23). Вот чув-
ство, вот - факт, вот толпа, очевидно, несущая в недрах своих какое-то
иное представление ли, ощущение ли, чем какое отразилось в строках Фи-
ларета, Филона, Мендельсона: «под сим камнем - ничего»... Еще один факт-
предание, приведенное Лютостанским, в его «Талмуде и евреях», т. 2, стр. 20;
факт любопытен, как переводящий нас за орбиту земного существования
человека и открывающий «обрезание» же и в небесных же чаяниях иудея.
Вот он: «Вдохновляемые дикой фантазией средневековые талмудисты-ев-
реи указывали на следующие атрибуты еврея в раю: сверх хламиды со мно-
гими крючками, на еврея накинут будет талес-цицес (NB: полосатое одея-
ние, получаемое евреем со вступления в брак, и которое он одевает при
совершении ежедневных молитв), вокруг головы прилеплены будут восемь
13
свечек (NB: в субботу возжигаемых), на обнаженной левой руке будут на-
мотаны ручные тефеллины (NB: некоторые изречения Моисеевы, навязы-
ваемые на руки во время чтения обязательных утренних и вечерних молитв),
на голове - ермолка; в одной руке - райское яблоко, в другой - пальма му-
ченика, и, в довершение картины, из-под одежды будет виднеться penis
circumcisus («обрезанный»)».
Вот - представление, где еврей синтетически собран, понимая или и не
понимая, но чувствуя, что тут - его «я», все, с чем он живет здесь, на земле,
что перенесет с собою и за роковую грань гроба, насколько и в той жизни
сохранится его «я».
Еще замечательна вера, поверье евреев: что Ангел Иеговы сходит на
младенца в момент обрезания и не оставляет его уже до гроба; на верова-
ние это давно следовало бы обратить внимание экзегетам Библии, в тексте
которой выражение «Ангел Иеговы», как бы играющее в тенях с самым
именем «Иегова» и заменяющее временами его, остается темным. Между
тем верование евреев, что «обрезание» привлекает, призывает к младенцу,
но, конечно, и ко взрослому «обрезанцу» Ангела Иеговы - проливает чрез-
вычайно много света на существо и миссию последнего. «Пребывает на
младенце»... и - трудно представить, где бы иначе, как не в точке же обре-
зания, он пребывал бы. «Крест на шее» - вот наш теизм; иудейский своеоб-
разный «крест» самим положением своим указывает центр теизма их, как
противоположного нашему! «Оскверняет руки! Все-оскверняет руки!». И
этим до того пропитан юдаизм, что чувство к еврею всякого не еврея иначе
и ярче и передать нельзя, как словом - «скверна». Мы скверны друг другу:
вот суть дела и глубочайшая, чем разность теизма. «Все обрезанные - дети
Божии, все не обрезанные - дети диавола», - решил рабби Бехаи. Итог под-
веден, и он выразителен. Бог... дьявол... да это - полюсы.
III
Замечалась всегда, отмеченная еще Тацитом, - «odium humani generis»* у
этого народа и обратно, то же непобедимое разделяющее чувство испыты-
вали к евреям все народы: «Не наше, не наше!» «Не мы, не мы!». Какую бы
взять параллель этого взаимного гнушения?
«- Не люблю я этих галушек, - сказал пан-отец, - никакого вкуса нет. -
И положил ложку» (Гоголь, «Страшная месть»).
«- Знаю, что тебе лучше жидовская лапша, - подумал про себя Дани-
ло. - Отчего же, тесть, - продолжал он вслух, - ты говоришь, что вкусу нет
в галушках? Худо сделаны, что ли? А брезгать ими нечего: это христианс-
кое кушанье! Все святые люди и угодники Божии едали галушки.
Ни слова отец: замолчал и пан Данило.
Подали жареного кабана с капустою и сливами.
* «ненависть к роду человеческому» (лат.).
14
- Я не люблю свинины! - сказал Катеринин отец, выгребая ложкою
капусту.
-Для чего не любишь свинины? - сказал Данило. - Одни турки и жиды
не едят свинины.
Еще суровее нахмурился отец.
Только одну лемишку с молоком и ел старый отец и потянул вместо
водки из фляжки, бывшей у него за пазухой, какую-то черную воду» («Страш-
ная месть», глава 4). Читатель будет сейчас смеяться над нами, и сближени-
ем, какое мы хотим сделать. Сюжет повести «Страшная месть» - чудови-
щен: ничего подобного просто не могло прийти в голову Пушкину, Кольцо-
ву, Толстому. Перо этих авторов не заиграло бы никогда над этим сюжетом,
даже если бы этим писателям, в каком-нибудь случайном разговоре друзей,
был сообщен подобный рассказ. Воображение странного Гоголя не только
взяло его, но и разрисовало в чудно-фантастические краски, с каким-то ис-
пугом, но и вместе с каким-то влечением. Но вот что еще замечательнее:
это вещий инстинкт Гоголя, этого первого мистика в нашей литературе, два
раза невольно назвал жидов, жидовское, какую-то черную испиваемую воду,
говоря о страшном лице, выведенном в повести. Какая-то тут есть связь;
какое-то есть тут родство; что-то тут есть кровное: ибо как для дюжего ка-
зака пана Данилы странный отец Катерины, конечно, казался и был «анти-
христом», так ведь и еврейский раввин, которого мы цитировали, обратно
назвал, разумея, конечно, и христиан в числе «необрезанцев»: «они суть
сыны дьявола». Данило и раввин сходятся: «взаимно-антибожеское». Если
Бог и истинный у одного народа, у другого - непременно диавол.
Если мы обратим внимание на удивительное «зачало» Израиля и его стран-
ный «штанд-пункт», то мы почувствуем где-то, в глубинах души своей, что
ведь в самом деле есть что-то общее... ну в испуге и в восклицании Сепфоры
и в том жесте ужаса, с которым рисует Гоголь «пана-отца», и при этом упо-
минает о людях, из коих каждый несет на себе ни для кого непонятную «пе-
чать» какого-то брачущегося содержания. Если порой мы присмотримся к
фигурке еврея, этой всегда сухощавой, часто сутуловатой, безмерно усталой
маленькой фигуре, мы иногда подумаем, по крайней мере изредка: «точно с
того света взялся». Во всяком случае, из ряда людей: грек, римлянин, герма-
нец, француз, хохол Данила - мы только об одном еврее можем подумать это.
Возможность в еврее чего-то потустороннего, «не от сего мира» - удиви-
тельно и инстинктивно чувствуется. Но снова, если мы приведем ее в связь
со странной операцией, в которую они «рождаются», как мы рождаемся в
«крещение», мы заметим, что в ее непостижимости и чудовищном месте пе-
чати есть что-то родственное с «потусветностью»; что там, выйдя из халдей-
ского городка Ура и запутавшись между Содомом и Гоморрой, у «дуба Мам-
вре», они и в самом деле снизошли в какую-то бездну света ли, тьмы ли, зла
или добра, но, во всяком случае, от нас, да и от всего мира «по ту сторону».
Странна биография блужданий Авраама, и как, например, поразителен
его ползущий шопот: «Вот - я решился говорить Владыке, я, прах и пепел:
15
может быть, до пятидесяти праведников недостанет пяти: неужели за не-
достатком пяти, ты истребишь весь город?» (Бытие, глава 18). Никогда еще
такой усиленной, тоскливой, утомляющей просьбы не было произнесено: в
наших школах дети повторяют ее, за одну форму, как бы «классический
пример», вообще просьбы и прошения, и о ком?! Стыдно упомянуть, страш-
но упомянуть, как страшно и стыдно назвать грех пана - отца Катерины.
Но удивление наше возрастает еще более, если мы обратим внимание, что
на протяжении целой Библии, где много есть благости, много дружб и враж-
ды, ни разу более не встречается ни такой усиленной просьбы, т. е. такого
горячего сближения, как у Авраама с князьями и жителями попаленных
городов, и не упоминается вовсе нигде специальной особенности их. Точно
«пан-отец, дружащий с турками»... Города были попалены: однако жена
Лота обернулась на них; да и есть много случаев, в преданиях народных, в
религиях древних, где рассказывается, что вот «взглянул... и пал мертв»,
«прикоснулся и пал мертв». Да в самой же Библии, в двух местах, есть по-
добные рассказы: это - когда Онан совершил свой проступок, то «пал без-
дыханен на землю», и еще, когда везли Ковчег Завета, и колесница покач-
нулась, то некто «дотронулся до ковчега, чтобы поддержать его, но в ту же
секунду пал мертвым на землю». Города, с которыми дружит «зачаток Из-
раиля», «корень Израиля» - тоже «пали бездыханными на землю», ну, пали
в грехах, пали от «черной водицы», которую они испивали, но это испива-
ние не оттолкнуло от них Авраама, и это есть все, на что мы обращаем здесь
внимание. Но разберем внимательнее просьбу Авраама. Может быть - это
только милосердие? Нет. «И сказал Авраам царю содомскому: поднимаю
руку мою к Господу Богу Всевышнему, Владыке неба и земли, что даже
нитки и ремня от обуви не возьму из всего твоего» (Бытие, глава 14). Это
Авраам отказывается от награды, вернув отбитые у похитителей-кочевни-
ков пожитки содомлян. Во всяком случае - это не вражда, не антагонизм,
как с кочевым племенем, у которого отняты назад вещи. Да кто он, сам
Авраам, т. е. под углом внимания к точке обрезания?! Сара - сестра ему,
пусть не единоутробная, но едино-кровная: и тут есть, хоть не в таком сгу-
щении, частица сюжета, занявшего Гоголя.
«Вот мы входим в Египет, и я знаю, что ты женщина красивая видом: и
когда египтяне увидят тебя, то скажут - это его жена; и убьют меня, а тебя
оставят в живых; скажи же, что ты мне только сестра, дабы мне хорошо
было ради тебя и дабы жива была душа моя через тебя» (Бытие, гл. 12), -
говорит он Саре, входя в Египет. Замечательно, что в Египте он странствует
без всякой ясной нужды. Сара, действительно, была взята в дом Фараона, и,
когда Бог названной пригрозил ему за обиду Авраама, а он позвал его и
стал его упрекать: «зачем он сказал, что это - сестра его», Авраам объяснил
с лукавством, до сих пор присущим каждому еврею: «она точно - сестра
моя, и я не обманул господина моего». Мирно идет он от Палестины до
Египта, тем самым путем, которым позднее Божия Матерь, последок Изра-
иля, бежит в Египет же, с Младенцем, от преследований Ирода. Да, это все,
16
от Авраама до Девы Марии - «лестница», увиденная в таинственном сне
Иаковом. Весь Израиль, с его пророками, Псалмопевцем, Моисеем - «лест-
ница» схождения Божия к людям: в этом-то уже согласны все комментаторы.
Чудо и тайна Израиля, тайна его «обрезания», и «субботы», и «очисти-
тельных погружений», о чем упоминает Талмуд, как о вещах, за которые
евреи «положили душу свою», - заключается в том, что это с арийской точ-
ки зрения есть в точности «черная водица», но из «черной» этой «водицы»
исшел Господь наш; и, как было сказано уже Аврааму: «О семени твоем
благословятся все народы». История Израиля есть история «святого семе-
ни»: опять, против этого не будут спорить комментаторы, которые только
не заметили закон святости, условие святости этого семени, в соблюде-
нии и сохранении которого и заключается «штанд-пункт» юдаизма, особая
его на земле миссия.
И не один Израиль, в лице Исаака, но и двоюродные, и троюродные с
ним народы выходят также из влаги родных соединений. Это - моавитяне и
аммонитяне. Не будем рассказывать истории их: отметим только, что это
опять около Авраама, человека столь избранного и столь исключительного.
Удивительно, что столько черт концентрируется в одну точку. - «И засмея-
лась Сара и подумала: разве от 90-летней бывают дети?» - «Будут». И через
ответ этот Авраам как будто молится еще и еще «прорасти» в жертву и
угождение Богу. В самом деле, замечателен здесь возраст. Зачем он? Т. е.
почему Авраам не призван был к завету раньше, моложе?! Какая нужда, и
именно обетованию, именно в этих летах дряхлости?! Тут нет иной причи-
ны, как чтобы раскрыть, что сила «заветной» мысли падает в точку «обре-
зания», сверлит ее, как бурав землю, и, казалось бы, в пустых уже недрах, в
«камении и бесплодии», вызывает к жизни чудную масличную ветвь. На
камне зацветет лилия, и из камня польется вода. Если мы примем во вни-
мание Сару, Лота и его дочерей и странный союз попаленных городов, мы
заметим, что во всем рассказе об Аврааме как бы вычерчивается полная
траектория возможных движений «обрезания» и «обрезанной точки». И
нигде нет сокращения ее путей, ослабления красок, понижения напряже-
ния. - «Разве от меня, девяностолетней, и от него, столетнего, может ро-
диться сын? - Но вот, уже по смерти ее, усомнившейся жены своей, Авра-
ам - уже вне всяких целей обетования берет в жены Хеттгуру, берет еще
«подложниц», как бы вдруг несказанно помолодев через «обрезание» и не-
постижимый «завет» с Богом. - «Ты будешь вечно молод», - как бы шепнул
Бог Аврааму в завет, если... станешь перед лице Мое».
IV
Обрезание было дано. Но нужно было, чтобы обрезание начало действо-
вать. Печать завета, форму союза с Богом, нужно было разработать - и вот
в этом миссия Моисея и его «суббот». Мы уже помним смеющийся намек
раввина: «обрезание, суббота, очистительное погружение - важнее Храма,
17
ценней Иерусалима». Как глупо влопался Веспасиан: «Вырою камни фунда-
мента». Ну, они рассеялись, и понесли с собой «святые субботки», а с ними -
Сион, и Храм, и более того: с ними они вынесли из Азии и внесли в Европу и
Мемфис, и Вавилон, и Тир, и Сидон. Пока «суббота» не умерла, - живо обре-
зание; а пока обрезание живо, жив весь Восток. Сейчас мы объясним это; но
предварительно дадим несколько сведений. Пифагор, посетивший Египет,
осматривал его свободно, и вообще видел его внешнюю сторону; но, когда он
захотел взять в руки ключ Египта, т. е. объяснение виденного, то жрецы объя-
вили ему, что он не иначе может быть допущен к участию в мистериях и так
же выслушать жреческие объяснения этих мистерий, как приняв обрезание.
Вот сообщение, сразу вводящее нас в то, что было объяснение обрезания, и
именно у египтян, но оно никогда не было передано евреям; и, что египетский
теизм, как, впрочем, и иудейский, тек из обрезания же. Второе наблюдение:
самаряне то обрезывались, то не обрезывались; и в постановлениях римских
императоров, в одном месте сказано, что евреи, распространяя свою веру,
тогда соперничествующую с христианской, могут обрезывать «самаритян», у
которых религиозные обряды суть египетские (у египтян обрезывались толь-
ко жрецы). Между тем Спаситель беседовал с самарянкою; мы знаем тон ее
речи, и готовы сказать о ней то же, что Иисус сказал о Нафанаиле: «Вот -
истинная израильтянка!». Обратимся же теперь к объяснению суббот, и опять,
чтобы ввести в значение их мысль читателя, приведем одно, нас поразившее,
место в Талмуде: Равви Исаак сказал: «Вспоминай о субботе, считая дни не
так, как другие, а по субботам: первый день от субботы, второй день от суббо-
ты, третий день от субботы и т. д.»... У евреев есть какое-то «помешатель-
ство» над субботами, совершенно так же, как над «обрезанием»; тут еврей
болен, кричит, не рассуждает. Затронуть у него субботу - более, чем повалить
храм, повалить Сион. «Землю из-под ног моих вырвать можете, но я стою на
святой земле, пока стою на субботе». Да что такое суббота?! Ученые не при-
ложили никакого старания к разгадке этого особенного праздника, смешивая
его с нашими воскресеньями». - «У нас есть воскресенье, память главного
нашего события; у них - суббота, за день до нашего: в память того, что Бог,
окончив творение, - почил от дел Своих: суббота - день покоя». Итак, это -
отдохновение. Известный срок труда требует краткого отдыха: 76 приблизи-
тельно времени труда. Мы в этот 7-й день ходим в храм; они в синагогу; оба -
молимся на разных языках, по разным книгам, но в сущности одинаково. Уди-
вительно, что не обращено было внимание на особенности субботы; их все-
гда знали, над ними смеялись, но приписывали их просто суеверию, суевер-
ному строю евреев и деспотизму их раввинов. Не было обращено внимания:
да почему сами евреи так чрезмерно берегут те характерные и фантастичес-
кие особенности суббот, которые им навязали раввины. Да и что такое они им
навязали? Все о субботах есть уже у Моисея. Суббота - создание Моисея, как
обрезание - первое на Аврааме. Моисей есть второй Авраам, без которого
даже первый не действителен, как, впрочем, и второй, т. е. Моисей, невозмо-
жен без Авраама. К «субботам» позван же Израиль, как и к обрезанию:
18
Исход, 31 гл.
13.	«Однако субботы Мои соблюдайте, ибо это - знамение между
Мною и вами в роды ваши, дабы вы знали, что я Господь, освящаю-
щий вас;
14.	И соблюдайте субботу, ибо она свята для вас: кто осквернит ее -
да будет предан смерти; кто сделает в оную дело, та душа должна
быть истреблена из народа своего;
15.	Шесть дней пусть делают дела, а в седьмой - суббота покоя
Господу (синодал. текст прибавляет: посвященная. NB: но до чего ха-
рактернее и многозначительнее: «суббота покоя Господу», без добавле-
ния, уравнивающего праздник нашим: «посвященная»): всякий, кто
делает дело в день субботний, да будет предан смерти.
16.	И пусть хранят сыны Израилевы субботу, празднуя субботу в
роды свои, как завет вечный;
17.	Это - «знамение между Мною и сынами Израилевыми навеки»,
потому что в шесть дней сотворил Господь небо и землю, а в день седь-
мый почил и покоился».
Бытие, 17 гл.
9.	«И сказал Бог Аврааму: ты же соблюди завет Мой, ты и потом-
ки твои после тебя в роды их.
10.	Сей есть завет Мой, который вы соблюдайте между Мною и
вами и между потомками твоими после тебя: да будет у вас обрезан весь
мужской пол;
11.	Обрезывайте крайнюю плоть вашу; и сие будея знамением заве-
та между Мною и вами.
13. Непременно да будет обрезан рожденный в доме твоем и куп-
ленный за серебро твое, и будет завет Мой на теле вашем заветом
вечным.
14. Необрезанный же мужского пола, который не обрежет крайней
плоти своей - истребится душа та из народа своего. Он нарушил за-
вет Мой».
Поразительно, каким образом у ученых гебраистов, которые до сих пор
ищут, «где были и теперь текут райские реки: Геон и Фисон, когда Тигр и
Ефрат - найдены», каким образом от них, все-таки долженствовавших до-
гадываться, что в юдаизме есть какие-то секреты и штанд-пункты, усколь-
знуло, что в словах, в которых устанавливается суббота, повторяются
слова, в которых было установлено обрезание; и, что, по составу всех при-
знаков, суббота есть то же, что обрезание, но только выраженное рит-
мически, как пульс биения, тогда как обрезание - точка и место. Обрезание
- печать Господня; но грамота, к которой приложена эта печать, читается
в субботу. Суббота есть исполнение не сказанной Израилю тайной мысли
«завета»; нужное Богу, что приносится Израилем. Что «нужное»?!
Странный вопрос: мы все знаем смысл точки обрезания. Но не заду-
мавшись, и до известной степени самостоятельно не задумавшись над смыс-
лом этой точки, мы не разгадаем обрезания, и не догадаемся, чего искать в
19
субботах. Точка обрезания -трансцендентная', функция этой точки - транс-
цендентна же и вместе ритмична (через известные промежутки времени);
суббота и есть трансцендентный день, установленный для этого функци-
онирования.
Уже по точке приложения «печати» мы можем судить, что вся религия
Израиля есть религия брака; и раз «субботы - святы» народу до «истреб-
ления души» нарушившего их, очевидно, что тайный смысл суббот - брач-
ный же; он - таен, этот смысл, как и вообще брак, не как учрежденное или
закон, а как совершенное, тоже таен, сокрыт, протекает в сокровенности и
безмолвно. Отсюда в Исходе и не сказано, как должна протекать суббо-
та - об этом знает каждый израильтянин про себя; но из этого тайного
знания он глубочайшим образом понимает, почему надо безусловно точ-
но исполнить все особенности, поразительные для нас и странные, праздно-
вания субботы и подготовления к ней.
В печатной литературе мне известно только одно место, упоминающее
о значении субботы, как минуты брачного ритма. Вот оно: «По учению Тал-
муда, сын Давида, т. е. Мессия, не придет раньше, чем не останется ни од-
ной души в Гифе. Это род магазина, из которого расходуются души исклю-
чительно для новорожденных евреев. Согласно с этим, пирие ворывие, т. е.
размножение семьи, поставлено Талмудом на первом плане среди 613 бла-
гих дел, таряг мицыс, предписываемых каждому сыну Израиля. Посему
тайныгим, т. е. наслаждение вообще и в частности ташмыс гамите, т. е.
амурные отношения, строго обязательны для «еврея в Шаббаш» (Алексей
Шмаков. «Еврейские речи». Москва, 1897 г.). Книга г. Шмакова (московс-
кий присяжный поверенный, стоящий во главе движения против допуще-
ния евреев в присяжные поверенные) - клеветническая, грубая, необразо-
ванная, и приведенная цитата об «утехах любви» в субботу имеет значение
лишнего кома грязи в лицо племени. Мною цитата приведена, дабы иметь
что-нибудь печатное в опору моих личных расспросов у евреев.
Размышляя об обрезании и не находя ничего о нем в книгах, я поста-
рался сблизиться с одним скромным евреем, кандидатом юридического
факультета, служившим на государственной службе. Он был женат (это -
главное) и предан еврейству, однако с просветительно-прогрессивной сто-
роны. Достаточно с ним сблизившись, достаточно как для серьезного раз-
говора, так и для анекдотической болтовни, делающей человека откровен-
ным, я спросил его:
- Послушайте, неужели обрезание имеет только гигиеническое значение?
- Конечно. У меня брат доктор, и говорит, что это - чудное и незамени-
мое средство предупреждения половых заболеваний, так как никогда и ни-
чего грязного, сорного не может задержаться здесь. Что это предусмотри-
тельно было у народа невежественного и в жарких странах, доказывает и
антропология: у многих африканских племен, у негритян, обрезание суще-
ствует же. Это наблюдение географов я знал, и не придавал ему другого
значения, как, что обрезание или распространилось из Египта в Эфиопию,
20
или, что негры даже сами начали обрезываться, но у них было обрезание
физиологическое, а не половое, в отношении к смыслу акта: как ведь и унич-
тожение gymen’a у девушки иное под оперативным ножом, иное - in prima
node. Эфиопы имели анатомию обрезания, но для чего эта анатомия, как
conditio sine qua non при посвящении в египетские мистерии?!
Прошли дни и месяцы, когда я, разговаривая почти ежедневно с чинов-
ником-евреем, служившим со мною в одном учреждении, спросил его опять:
- Послушайте: не имеет ли суббота отношения к браку, т. е. я хочу спро-
сить, не совершают ли в этот день евреи полового акта?
- Обязательно - нет. Но хороший тон еврейства, действительно, требу-
ет в ночь с пятницы на субботу с.ия мужа с женой.
Так вот оно в чем дело!.. «Хороший тон еврейства», «добрый старый
дух», который знал и которому едва ли уже следовал мой знакомый.
- Скажите, пожалуйста: у нас этот акт рассматривается, как уничижи-
тельный для человека, как минута слабости его, и специфически грязная,
нечистоплотная; так ли же смотрят на него евреи?
- О чем вы расспрашиваете и зачем вам это? Нет, евреи так не смотрят...
- Не видят ли они в нем скорее возвышение своего достоинства? Ведь
подумайте - «суббота Господу Богу твоему».
- Евреи видят в половом акте серьезное, и не находят в нем унижения
достоинства человека; напротив... Применяя вашу терминологию, еврей
считает себя славным и гордым, когда его совершает. Вообще - это лучше,
чем не совершать его.
- Еще спрошу я вас: у нас этот акт считается отрицательно-религиоз-
ным, несовместимым с минутою или местом приближения к Богу. «Забыл
Бога» - и совершил его; «вспомнил Бога» - и удержался. Так ли у вас?
- Вовсе нет. Да вот... уже в самую минуту его начатия, т. е., когда он
уже почти совершается, еврей-муж обязан произнести: «Вот, Господи, я го-
товлюсь исполнить святую заповедь Твою». По этому судя, конечно, несов-
местимости молитвы и акта у нас нет.
- Так что вы можете сказать определенно, что акт этот у вас положи-
тельно-религиозен, как у нас он отрицательно-религиозен^
- Могу.
- И еврей чувствует, что через акт этот и в его совершении он прибли-
жается к Богу?
- Не так определенно» но совершенно отвергать это - значило бы впасть
в ошибку.
- Скажите еще, я уверен - половой акт только в субботу и совершается?
- Что вы?! - Он засмеялся. - Разве же возможно, молодоженам, и в
такой близости, воздерживаться шесть дней.
Однако я уверен, что классический еврей не имеет общения иначе, чем
в субботу, смотря на всякое остальное, как на блуд и нечистоту; или что так
было в классическую пору юдаизма, при царях и первосвященниках. Транс-
цендентный акт может совершаться или в трансцендентном месте (еги-
21
петские храмы, о которых жрецы ответили расспрашивающему Геродоту:
почему египтяне совершают там совокупления? - «Потому, — ответили они
уклончиво, - что ведь животные совершают же, и человек, заметив это,
тоже не стал удерживаться»), или в трансцендентное время, и, совершаясь
вне этого времени или места, есть блуд, «прелюбодеяние», в смысле «лю-
бодеяния» вне, опричь, кроме заповедной и священной черты. Самый брак
наш, как сочетание «двух», есть та же «священная черта», вне, опричь, кро-
ме которой половой акт есть грех; Египетский храм и суббота и есть начало
брака космическая около него, трансцендентно-религиозная черта, и вме-
сте Божий над ним Покров; т. е. это есть начало нашего или уравнительное
с нашим венчание. «Любовь» вне субботы или египетского храма есть то
же, что для нас любовь «вне брака», «с посторонним», без и вне-законная,
животная, а не божественная. Таким образом, заповедь: «Не прелюбы со-
твори» - сейчас же после «Не убий» есть, вместе с нею, лишь продолжение
четвертой и пятой'.
4. Помни день субботний - еже святити его.
5. Чти отца и мать твою, и благо тебе будет...
Это заповеди родительства и крови; и все десятословие Моисея объяс-
няется в составе и порядке своем, как лестница ступеней к Богу от мельчай-
ших вещей в мире: но ступеней кровного к Богу восхождения:
7. Пре- любы не сотвори.
6. Крови - не пролей («Не убий»).
5. Кровных, родивших тебя - почти («Чти отца и матерь твою»).
4. Субботний день - помни, святи его. «Шесть дней работай и делай в
них всякие дела твои, а день седьмой - суббота, Господу Богу твоему: не
делай в оный никакого дела, ни ты, ни сын твой, ни дочь твоя, ни раб твой,
ни рабыня твоя, ни вол твой, ни осел твой, ни всякий скот твой, ни при-
шлец, который в жилищах твоих».
Мы уже сказали, что суть здесь тайна, без-молвна без-дбразна; не изоб-
разима и не должна изображаться. И вот как с этим связуется следующее:
3. Не выговаривай слово-произношения Господа Бога твоего всуе, ибо
Господь не оставит без наказания того, кто произносит Его название всуе.
«Всуе» - «пре», «кроме», «опричь»: «суетное» именование - «легкомыс-
ленное», вне определенной и заветной черты.
2. Не делай изображения какого-нибудь подобия ни того, что вверху -
на небесах, ни того, что на земле - внизу, и в водах - ниже земли; и не
поклоняйся и не служи этим, сделанным руками твоими, подобиям; ибо -
Я Господь, Бог ревнующий, наказующий детей за вину родителей до тре-
тьего и четвертого рода.
1. Аз есмъ Господь Бог твой: да не будут тебе инии, разве Мене - бози
(Исход, 17).
Таким образом, между заповедями есть священно-органическая связь,
и они не суть перечень важного и должного, но развитие одной мысли, узлы
одного вервия. Это не суть нормы, законы, извне налагаемые, «заповеди об
22
отношении к Богу», а суть «Господь, коренящийся в человеке, и склоняю-
щий его к должному», «так-то и так-то», «то-то и то-то», как аналогично
нерв клонит мускулы.
Теперь еще две записи об особенном характере празднования субботы:
Исход, 16 глава:
Ст. 22. «В шестой день собрали хлеба вдвое, по два юмора на каж-
дого. И пришли все начальники общества и донесли Моисею».
Ст. 23. «И сказал им Моисей: вот что сказал Господь: завтра - по-
кой, святая суббота Господня; что надобно печь - пеките, и что надобно
варить - варите сегодня, а что останется - отложите и сберегите до утра».
Ст. 29. «Смотрите, Господь дал вам субботу, посему Он и дает в
шестой день хлеба на два дня: оставайтесь каждый у себя, никто не
выходи от места своего в седьмой день».
Книга Числ, 15 глава:
Ст. 32. «Когда сыны Израилевы были в пустыне, нашли человека,
собиравшего дрова в день субботы».
Ст. 33. «И привели нашедшие его собирающим дрова к Моисею и
Аарону и ко всему обществу».
Ст. 34. «И посадили его под стражу, потому что не было еще опре-
делено, что с ним сделать».
Ст. 35. «И сказал Господь Моисею: должен умереть человек сей;
пусть побьет его камнями все общество вне стана».
Ст. 36. «И вывело его все общество из стана, и побили его камнями,
и он умер, как повелел Господь Моисею». (Глава 12, 3: «Моисей же был
кротчайший из людей».)
Вот что совершилось. Почему же «кротчайший из людей да и, нако-
нец, сам Господь Бог - так яростно предупредил... что?! - собирание дров,
чтоб истопить печь и согреться или сварить пищу. Но разве же можно
«варить пищу» в храме? Так мы поступили бы, если бы самая доброде-
тельная хозяйка, принеся квашню и пуд муки, начала в церкви Василия
Блаженного замешивать хлебы: занятие совершенно невинное само по
себе, и желательное, позволительное в другом месте и не во время литур-
гии. Суббота, эти 24 часа, и суть, очевидно, «не праздник вообще», «не
празднование Господу», не «отдых мускульный и духовный», но... «отло-
жим всякое попечение», таинственная Херувимская песнь Израиля, черта
невидимого храма и слушание беззвучной, без-молвной, без имен и без
образов - литургии.
Феномен и ноумен: шесть дней - феноменальное бытие Израиля; в седь-
мой день он переходит в ноуменальное бытие, и вся его забота, и все его
старание и устремлено на полное разобщение субботы и не субботы. Нич-
то не субботнее да не внидет в субботу, из субботнего да ничто не выпадет,
не засорится в суету феноменальных шести дней. В Книге Левит есть заме-
чательное связывание субботы с отношениями отчества и материнства; и
указание, что центр ее падает не на скинию, а на свое жилище.
23
Левит. 19,3. «Бойтесь каждый матери своей и отца своего, и суббо-
ты Мои храните. Я Господь Бог ваш».
Ст. 30. «Субботы Мои храните и святилище Мое чтите. Я Гос-
подь».
Гл. 23, 3. «Шесть дней можно делать дела, а в седьмой день - суб-
бота, покой, священное собрание', никакого дела не делайте; это - суб-
бота Господня во всех жилищах ваших».
Итак, суббота - дома; это - домашнее собрание для служения Богу, зах-
ватывающее всю полноту семьи, и случайных пришельцев, и рабов, и, на-
конец, даже домашних животных. Но, может быть, и растений? К удивле-
нию-да: «не вырывай растений, за вырывание растений в субботу полага-
ется смертная казнь через побиение камнями» (Талмуд, т. 2, кн. 3).
Вырывание растения, напр., комнатного из горшка, простой травки в
своем саду уже, очевидно, не есть труд, но это есть перерыв жизни, устра-
нение жизни; а суббота - жизнь, ева, не только семейства моего, но и всего
вокруг семейства моего, от раба до яблони, цветущей в саду. Суббота есть
«да!». Господу всего мира, в ответ на «да!», которым Господь сотворил мир.
Отсюда она связана с творческими Божьими шестью днями; в них Бог —
нас, наше и для нас творил: суббота есть в своем роде еженедельное как бы
«отдание Пасхи», воздаяние за творение - новым продолженным творени-
ем, и, как там - Господь нас радовал, здесь - мы Его возрадуем: чем?!
Печать «обрезания», точка «завета» - определена чем? И Израиль, по из-
бранию места для печати, просто не мог сомневаться, как, каким способом
он может возблагодарить Господа. Теперь вдруг объясняется, но именно из
субботы, назад объясняется способ заключения завета с Авраамом: «ты
обрежься, а я тебя умножу», и «вывел его, и указал на звезды: сколько звезд
на небе, и песку морского - будет потомство у тебя». Здесь есть уже полная
связанность, связуемость во дни бытия человеческого; есть «суббота», толь-
ко она еще не определена, как именно «седьмой день», и не выражена через
мудро-божеское разобщение с шестью днями; но как, вообще миг связи с
Богом - есть она:
Бытие 17, 1. «Я - Бог всемогущий; ходи передо Мною и будь непо-
рочен»’,
Ст. 2. «И поставлю завет между Мною и тобою, и весьма, весьма
размножу тебя».
Ст. 3. «И пал Авраам на лицо свое. Бог продолжал говорить с ним и
сказал»:
Ст. 4. «Я - вот завет Мой с тобою: ты будешь отцом множества
народов»,
Ст. 5. «И не будешь более называться Аврамом, но будет тебе имя
Авра-ам, ибо Я сделаю тебя отцом множества народов»;
Ст. 6. «И весьма, весьма размножу тебя, и произведу от тебя наро-
ды, и цари произойдут от тебя»;
24
Ст. 7. «И поставлю завет Мой между Мною и тобою и между по-
томками твоими после тебя в роды их, завет вечный в том, что Я буду
Богом твоим и потомков твоих после тебя»;
Ст. 8. «И дам тебе и потомкам твоим после тебя землю, по которой
ты странствуешь, всю землю Ханаанскую во владение вечное; и буду
им Богом».
Ст. 9. «И сказал Бог Аврааму: ты же соблюди завет Мой, ты и по-
томки твои после тебя, в роды их».
Ст. 10. «Сей есть завет Мой, который соблюдайте между Мною и
вами и между потомками твоими после тебя, в роды их: да будет у вас
обрезан весь мужской пол».
До того очевидно из сложения речи этой, что тайна «завета» есть соб-
ственно «тайна чадородия» в смысле связуемости в этой тайне человека с
Богом. «Ты - будь угоден Мне; Я - помогу тебе: но одно и другое в брызге
бытия человеческого, в дыхании» этого брызга. Теперь была самая страш-
ная опасность, что при этом до известной степени открытии человеку жи-
вого, дышащего храма, где они связуются, человек не затрубил бы, не засо-
рил, не засквернил храма. Моисей, через создание «субботы» устранил это,
т. е. он докончил обрезание и укрепил его, оградив оградою не переступае-
мою (не переступаемою! в этом - вся задача) таинственный миг. Ни из него
ничего наружу, ни снаружи ничего в него. Ни соринки, и ни в один миг
субботы. Отсюда строгости кажущиеся, не нужные, но только кажущиеся в
Талмуде'.
«Кто осквернит ее - тот да будет предан смерти» - указано наказание, а
где же предостережение? - В стихе (Исх. 20, 10): «а день седьмый суббота
- Господу Богу твоему: не делай в оный никакого дела». Но в этих стихах
имеем наказание и предостережение относительно дневной работы, где же
наказание и предостережение относительно работы ночной, совершаемой
в ночь на субботу? В стихе: «кто осквернит ее, тот да будет предан смерти».
Здесь указано на ночную работу (NB: т. е., что центр субботы - ночь нд
субботу); где же предостережение относительно такой работы? В стихе Исх.
20, 10: «а день седьмый суббота - Господу Богу твоему»; «здесь лишнее
слово «суббота» имеет целью ввести в закон предостережение о ночи»',
так полагает р. Иосе, сын р. Иосии. Равви Иуда, сын Бетеры, говорит: когда
язычники окружили землю Израильскую, то евреи поневоле нарушили суб-
боту, и вот для того, чтобы Израиль не говорил: «так как мы уже нарушили
часть субботы, то нарушим всю субботу», для этого сказано: «кто осквер-
нит ее - тот будет предан смерти»; даже за осквернение одного мгновения
полагается смертная казнь». (Мишна, отдел Моэд, трактат Шаббаш.) Да и
в самом деле: ведь совершенно поразительно, что суббота начинается с
вечера, а вовсе не с утра, с рассвета, и до последней степени очевидно, что
вечернее на дому празднование есть литургийное введение в ночь, на кото-
рую и падает суть субботы. Пану Данилу было почему припомнить «чер-
ную жидовскую лапшу», а равви средневековому сказать: «мы - дети Бо-
25
жии, вы - сыны диавола». В самом деле, ночь у нас?., вот уж не праздник*
Разумеется! Мы - дневной народ; иудеи - ночной.
Но до чего все связано в юдаизме, видно из того, что мысль субботы
как бы вошла в темп творения мира.
...«И был вечер и было jwipo - день первый» (Бытие, 1). День второй,
третий... шестой и, наконец, седьмой - то же, конечно, вечер, утро. Замеча-
тельно, что ночь вовсе не названа, хотя говорится о первом космическом
дне, как сроке и продолжительности времени. Опять тут аналогии вечному
инстинкту субъективизма и интимности - главного ни называть, ни изоб-
ражать. «Вечер» и «утро»: среди них - безмолвие. Есть заря, утренняя и
вечерняя: солнце увидит тот, кому оно нужно.
Еще заметка: мир, по талмудическому преданию, был создан весною, а
сотворение Адама - в пятницу 1-го марта. «Мы созданы вчера, в шестой
день: сегодня, в седьмой, мы ответно создаем Богу». Создание мира Богом
и рождение каждого человека отцом и матерью связывается в один узел. До
чего это постижимо: какой камень неразбиваемый - весь юдаизм! От него
нельзя отщипнуть крошечки, чтобы не развалился он весь; но он развалит-
ся - мир развалится:
«Если храм Сераписа развалится, мир не удержится», - говорили жите-
ли Мемфиса, знавшие тайны свои Мемфисские жрецы. Стены дрожали под
римскими осадными машинами. Во дворе храма пальмы качали свои вет-
ки: каждая ветка - «храм Сераписа», «все живое - храм Сераписа». «Сера-
пис - живой». Жизнь - Душа. Душа преобразует Хаос в Космос, как красо-
ту и мысль. Апостол, имевший зрительное впечатление от живого еще Егип-
та, сказал: «Моисей оттуда вынес свою мудрость» (Деяния, 7, 22), по край-
ней мере - главную. Действительно, множество мест Исхода, Второзакония,
Левита, Числ повторяют и повторяют один мотив: все рождающееся, не от
человека только, но и от животных, - рождается Богу («все разверзающее
ложесна у всякой плоти - приносят Господу; из людей и из скота», книга
Числ. XVIII, 15; или в одном месте Исхода: «все разверзающее ложесна -
Мне, - говорит Господь»). Рожденное есть жертва; расчленим яснее: суще-
ство, рожденное - вещь жертвы, самое рождение и, конечно, в альфе его -
зачатие есть жертвоприношение, ноуменальный гимн Богу. Тварь и Тво-
рец бесконечно, теснейшим узлом завязываются: человек - не отрываем от
Бога, Бог не может покинуть человека. Но перейдем к «безмолвной» части
седьмого дня, или, так как она неизрекаема и неизображаема, перейдем к
предуготовлению к ней - вечеру с пятницы на субботу.
V
В моих руках интересная рукописная книга: «Автобиография православно-
го еврея. С приложением: Букет, или перевод талмудических рассказов, анек-
дотов и легенд; таковых же и других еврейских авторитетных книг, - сочи-
нение Семена Ильича Цейхенштейна», в лист формата, страниц 296-192,
26
написанная евреем, перешедшим в православие в 40-50-х годах, исполнен-
ная ума и наблюдательности, и написанная по совету местных епархиаль-
ных астраханских владык Хрисанфа и Феогноста. Автор подробно расска-
зывает житье-бытье своих родителей; и вообще тут много быта и подроб-
ностей, осуждаемых автором, но рассказываемых им, местами вызываю-
щих негодование, или смех, но не утаиваемых. Автор болит душой; нельзя
не почувствовать, что это глубоко несчастный, запутавшийся душою чело-
век, не понявший обоих морей, в которых он плыл в разные половины своей
жизни. Так как книга эта, вероятно, никогда не увидит свет печати, то, по
братству человеческому, не можем отказать себе в удовольствии привести
здесь одну (187-188) страницу, как-то попутно вырвавшуюся у него о себе,
о русских евреях.
«Нет, родные, дорогие мои, русские люди! Уверяю вас, что крещеный
еврей - не жид, и жидом не может быть уже. Он, крещеный еврей этот, есть
именно тот евангельский христианин, который, чтобы следовать за Хрис-
том, оставляет отца, мать, братьев, сестер и всех родных и вслед за Ним
несет на себе (sic) свой тяжелый крест. «Тяжелый крест»... именно: тяже-
лый, как тяжелее не может быть.
Бывшие его единоверцы, евреи, ненавидят его до глубины души, как
проклятого отступника, мешумеда, и, если бы от них зависело, закидали
бы его камнями (NB: «Мы - Божии, он теперь - дитя сатаны»). Те же, к
которым он так душевно, радостно примкнул, ожидая от них братского при-
ема и христианской, родственной любви, люди русские - пренебрегают им,
презирают его, сравнивая с собакой с отрубленным хвостом, и при всяком,
удобном или неудобном, случае посылают по адресу его позорное слово:
жид. И везде, везде он слышит за собой эту позорную кличку, на улице ли,
на базаре ли, дома ли, в гостях ли: жид, жид и жид (NB: «Мы - дети
Божии, он - бывшее дитя сатаны»). Даже в Божием храме, когда он стоит в
толпе молящихся и благоговейно слушает слово клира, он позади себя слы-
шит щемящий сердце зловещий шопот: это - жид крещеный».
«И одно только утешение этому крещеному жиду, когда он устремляет
томный, грустный взор свой на лик Спасителя: - Ты, Господи, видишь, -
шепчет он про себя (sic), - как я страдаю за Тебя и ношу свой крест, следуя
за Тобою. - Помяни мя, Господи, егда приидеши во царствии Твоем».
Выразительно. Беру другую книгу: - «Замужество Ревекки», пре-
красный этнографический очерк известного автора книги «Среди евре-
ев», г. Литвина. Мы сейчас войдем в цикл «омовений» - того, за что по
Талмуду (см. выше) евреи более полагали души свои, нежели за Храм и
Иерусалим. Тут я расхожусь с Цейхенштейном и Литвиным, и где они хоте-
ли бы смеяться - цитирую более чем сосредоточенно:
«Едва ли вы, русские, - рассказывает Цейхенштейн (и согласно с ним
Литвин), - имеете понятие об еврейской знаменитой микве, составляющей
религиозную необходимость, как для мужчин по пятницам и другим кану-
нам годовых праздников (NB: которые все, значит, имеют темп и дух суббо-
27
ты), так и для женщин после ныды, т. е. после периода месячного очище-
ния, без которой - этой пресловутой миквы -муж не вправе приближать-
ся к жене для сношений...». Следовательно, мы микву прямо можем рас-
сматривать, как очищающее и разрешающее сношения омовение, или, по-
жалуй, - как освящение водою на сношения. Литвин замечает, что евреи
зовут ее «святою миквою», что очень нужно помнить, и подробно описы-
вать принудительное погружение в нее ребенка Ревекки в вечер перед заму-
жеством. Судя по отвращению и удивлению Ревекки, можно думать, что
если бы случилась в еврействе (кажется, таких нет) старая девушка, она не
вправе была бы погружаться в микву, так как ей не перед чем это делать,
не на что разрешаться и освящаться.
Так называемая миква - это купальня... В вырытую глубоко в земле квад-
ратную яму, длиной и шириной саженей 4-5, опущен на железных цепях де-
ревянный ящик, размером немного меньше самой ямы, так что этот ящик,
пол которого продырявлен для набирания в себя подпочвенной, колодезной
воды, крепко стоит на своем месте, едва заметно качаясь. Дабы купальщикам
и купальщицам было удобно мыться и в холодное время, в помещении над
купальней устроена печь, в которую вмазан большой, объемистый, чугун-
ный котел, из которого, посредством одной или двух труб, впускается в ку-
пальню, по мере надобности, горячая, кипящая вода. К ней, самой купальне,
сверху идет узенькая лестница, ступеней в 15-20, - вот, в сущности, все уст-
ройство этой миквы, о которой не стоило бы говорить, если бы не вот что:
«Суть дела в том, что от этой купальни несет такое нестерпимое злово-
ние, что непривычному человеку не только что мыться в ней, - мимо идти
нельзя, не зажавши рот и нос». - Заметим, что сообщение это особенно
любопытно для определения истинной цены всеобщего и упорного утвер-
ждения о гигиеническом значении обрезания, как средства быть всегда чис-
топлотным. - «Происходит же это зловоние оттого, что в купальне, в одну
пятницу, перебывают тысячи человек; и весь этот люд, каждый особо, ос-
тавляет там накопленный на его теле в течение недели грязный вонючий
пот». - По-видимому, автор еще думает, что сюда сбрасывают пот, что здесь
физиологически очищаются, а не религиозно посвящаются: но для чего же
не чистою водою мыться, омываться, а этой до пес plus ultra* телесною,
телесно-загрязненною? - «Несмотря на все это, т. е. на ужасное зловоние,
евреи с особым наслаждением моются в этой микве, окунувшись с головой
по несколько раз в омерзительной влаге, произнося каждый раз с особым
чувством и расстановкой -лековед шабес, т. е. в честь субботы. Мало это-
го, они, блаженные евреи, после себя, перед сумерками, посылают туда
своих жен, чтобы оне поочистились (NB??!!), поомылись после известного
очищения и пригодились бы для известной цели. О, суета сует».
Литвин добавляет, что в резервуаре этом вода «по привычной нечис-
топлотности евреев» не переменяется по нескольку месяцев; и в художе-
* в высшей степени (лат.).
28
ственной части рассказа передает, что трижды обязанная погрузиться в
воду невеста-Ревекка, совершенно задыхаясь, получила еще приказание
прополоскать водою этой рот и сделать один глоток ее. Литвин же от-
мечает «св. миква», «св. миква», и мы не можем не верить простому его
сообщению. - «За это мы полагали душу, как за Храм, и даже больше, чем
за Храм». Исследований о Храме, его плане и мельчайших деталях архи-
тектуры, украшений сосудов и всей утвари - множество в европейской
литературе, и еще больше - о еврействе, как мировом сфинксе; но, кажет-
ся, нет и даже наверное нет (в каталогах не попадалось) ни одного иссле-
дования миквы. Очевидно, себя евреи совершенно иначе и с другой сто-
роны чувствуют и понимают, нежели их - европейские ученые. Евреи по-
чти показывают себя: «вот - миквы, это - мы»; ученые, зажимая нос,
проходят мимо и погружаются в изыскания, за которыми мы не станем
следить... Единая суббота, единая миква! Суббота - от края до края зем-
ли, и как солнце течет, земля поворачивается меридианами под солнцем,
- так в Иркутске, Томске, Тюмени, Нижнем, Москве, Шклове, Вене, Па-
риже, Мадриде, Нью-Йорке, Сан-Франциско - идет, наступает, грядет
могучее «лековед шабес!» «в честь субботы!» - «Помните субботы, суб-
бота - Господу!». Они... нет, они и оне, всегда «муж и жена», каковыми
«сотворил человека Господь» - опускаются в микву, и так странно опус-
каются, с полосканием рта, глотком - дабы и внутри себя о святиться. Браш-
ман, в Книге кагала, опять делает важное дополнение, что еврейка, погру-
жаясь, так непременно должна погрузиться, чтобы в воде скрылся конец
волос’, он не замечает, что для этого она должна низко присесть и совер-
шенно раскрыться... Но что же делает воду «святою»? Почвенность ее?
но ее разбавляют горячею водою, уже, очевидно, не почвенною. - Самые
погружения ее и освящают (наша гипотеза), они создают священство воды:
и здесь разгадка, зачем ее несколько месяцев не меняют, пока она не ста-
новится почти липкою и совершенно более неудобною для погружения (о
липкости - упоминает Литвин). Мы же говорим, что все тут обратно на-
шему, и, степень для нас величайшего загрязнения, для еврея есть сте-
пень величайшей святости. Это - «обрезанная» вода, воды и воды обреза-
ния, что заметно по подробности погружения, отмеченной Брашманом.
Солнце пойдет над землею, и мы... погрузимся «обрезанно», но предвари-
тельно «обрезанно» погружаемся в св. микву. Да зачем она одна? «Мы» -
одно, и не духовно, не через исповедание, а телесно - одно. Тайна тайн
«миквы» заключается в таинственном всеобщем кожном через нее при-
косновении каждого еврея и еврейки ко всем, и всех - к каждому. Каждый
немножко, и страшно своеобразно, причащается (сделай даже глоток!)
бытия всех, всего тела целого еврейства данной местности, ибо нельзя
же - целого мира, хотя нужно было бы именно целого мира! Суббота -
день таинственных прикосновений, и в них входят через первое - в мик-
ве. «Тут - и дочь моя! И супруг ее - мой зять! И уже внуки - и с ними я,
70-летний, юнея около них!». Почти звуки истории Лота и, по крайней
29
мере, истории Авраама, даже с подробностями его дружб и союзов. На
протяжении нескольких месяцев, полощась в микве, я - как монета, опу-
щенная в гальванопластическую ванну, покрывается налетом невидимо в
ней растворенного золота - покрываюсь налетом, в сущности, каждого, о
ком побрежжет моя мечта: и выхожу в своеобразной юдаической позолоте. —
«Св. миква, - восклицают они; - о, это так дорого, что пусть лучше возьмут
Сион, разрушат храм, - но не отняли бы пахучей - сестрами, братьями,
сыновьями, дядями пахучей - влаги». «Если этому не удержаться, миру —
не удержаться», - как формулировали мемфисские жрецы. Ибо это - возбу-
дитель мира, без коего он - уснул бы, умер бы. В роковой день, как мать...
нет, как «родимая моя матушка» поймала Цейхенштейна с Евангелием, дан-
ным ему англиканским миссионером, «она, - рассказывает он, - пришла
веселая-веселая откуда-то, верно - из миквы», - так образно и пластичес-
ки, конечно, из тысячи наблюдений собранное, передает он впечатление.
Миква - это радость! Это - возбудитель! Вот -живая вода, которую втихо-
молку провез в исповедальни и католический аскет. - «О ней живем и дви-
жемся». Кто проследил человеческие мечты, и воображение, и даже, может
быть, в самом деле гальванопластические токи, возбудительно золотящие,
которые от меня бегут ко всем и от всех ко мне, и я ловлю в них, чтб нужно
мне, или они улавливают и покоряют себе меня?..
VI
Здесь мы сделаем на минуту отступление, соблазняемые археологическим
сближением, на которое не имеем точного научного права, но как-то обоня-
ем здесь возможность хоть какой-нибудь аналогии. В классическом иссле-
довании профессора Киевской духовной академии А. А. Олесницкого: «Вет-
хозаветный храм в Иерусалиме» (см. «Православный Палестинский сбор-
ник». Издание Православного Палестинского общества. Том V. СПб., 1889 г.),
в части, посвященной Скинии Моисеевой, есть описание следующей ее де-
тали: «Во дворе Скинии* стоял особенный сосуд для омовений, и притом в
равной близости к жертвеннику всесожжений и ко входу самого святилища
(«между тем и другими», говорит библейский текст), чтобы священники,
пред вступлением в скинию и пред прикосновением к жертвеннику, каждый
раз предварительно омывали руки и ноги (ноги - потому, что на святом ме-
сте, даже во дворе, ходили без обуви). Впрочем, в библейском тексте сосуд
* Скиния - термин, который русскому слуху ничего нс говорит, ибо от него нет
производных слов в русском языке, которые бы разъясняли смысл слова. Таким об-
разом, это термин, а не слово. У Мандельштама, в буквальном переводе Пятикни-
жия, везде стоит «Шатер-собор» вместо «скиния». Но наше слово «собор», в смыс-
ле главного городского храма, было вовсе чуждо евреям, имевшим всегда только
один храм. Идея «единобожия» не допускала их до построения многих храмов. При-
меняясь к еврейской терминологии, скиния была «Хуппой Господней», Святым Шат-
ром Божиим и «свидения» человеков с Богом (в открытых ее частях).
30
Рис. 1. Две реставрации умывальника Моисеевой скинии,
замененного в Соломоновом храме «Медным морем».
для омовений описан менее всех других сосудов*). Из двух упоминаний о
нем, первое, в законодательном описании (Исход, 30,17-21)* **, говорит толь-
ко, что он был сделан из меди и состоял из двух частей: верхней или соб-
ственно водохранилища или бассейна, неуказанного объема, имевшего, как
полагает предание, круглую форму, хотя его еврейское название может рав-
но относиться и к четырехугольному сосуду, и из нижней части, называв-
шейся подставкою. Хотя подставкою здесь могла служить простая медная
плита, или ножка, но иудейское предание дает ей особый вид, предполагая
в ней не второстепенную часть сосуда, какою могла быть простая подстав-
ка, но часть столь же важную, как и верхний бассейн. Если верхняя часть
была водохранилищем, то нижняя была именно тем умывальником, в кото-
ром совершались требуемые законом омовения, и, подобно подставам Со-
ломона, должна быть представляема в четырехугольной форме. Сообщение
между верхним водохранилищем и нижнею частью, по иудейскому преда-
нию, совершалось при помощи особенных кранов, двух или даже четырех,
♦ И, между тем, «за омовения - мы полагали жизнь свою». Очевидно, краткос-
ловие Библии есть симптом не мелочности предмета, но его сокрытости. Как еще
более сокрытое имя Иеговы евреи не произносили вовсе, а писали его без гласных
букв, как мы «и т. п.» вместо «и тому подобное».
** «И завещал Господь Моисею, говоря: «Сделаешь ты также медный таз для
омовения, с медным же подножием, поместишь его между шатром собрания и жер-
твенником, и нальешь туда воды. Аарон же и сыновья его пусть умывают из него
свои руки и ноги. При вступлении своем пусть умываются они водою, чтобы не
умереть им; или же когда будут подходить к жертвеннику, по службе, для воскурения
огненной жертвы Господу: тогда пусть омывают они руки и ноги свои, чтоб не уме-
реть им; и да будет это для них вечным постановлением, для него и для потомства
его, по их поколениям». «Тора», буквальный перевод Л. И. Мандельштама. Берлин».
В отмеченных курсивом местах есть сходство слов-оборотов с теми, в каких было
установлено обрезание и суббота.
31
Рис. 2. Медное море Соломонова храма по реставрации
Пэна («Solomon’s Temple and Capitol», 1886 г.).
так что одновременно им могли пользоваться несколько лиц. Основанием
такого предания послужило, собственно, то соображение, что омыться од-
ною и тою же водою можно только раз и что, следовательно, омывать руки
или ноги в самом бассейне было невозможно, и гораздо удобнее было пользо-
ваться струею воды из крана.
«Из некоторых мест, напр., Числ. 5, 17, видно, что для омовений воду
черпали из верхнего бассейна глиняными сосудами. Неосновательно также
в разных новейших археологиях восстановляют тип Моисеева умывальни-
ка на основании аналогичных сосудов, открытых в Ниневии. При совер-
шенном отсутствии данных, ни в одном из открытых ниневийских умы-
вальников нельзя видеть сходства с умывальником Моисея».
«Второе упоминание в книге Исход, 38, 8 [«И сделал он таз из меди,
и подножие к нему, из меди же, из зеркал рожениц, собиравшихся у две-
рей шатра собрания», пер. Мандельштама] о медном умывальнике Мои-
сея делает весьма важное прибавочное замечание, что он был сделан из
зеркал многих женщин*, собственно толпы женщин или женских сбо-
рищ, которые толпились у ворот скинии собрания. По примеру LXX тол-
ковников, Филон, Иосиф Флавий, Ионафан и все иудейское предание ра-
зумеют здесь именно женские зеркала. «Во время Моисея, - говорит Спен-
сер в объяснение этого места, - знатные еврейские женщины, привык-
шие, по египетскому ритуалу, ходить в храм Изиды с зеркалом в левой
руке и цитрою в правой, продолжали носить зеркала, как некоторую свя-
щенную принадлежность, являясь в скинию Моисея. Чтобы положить
* Олесницкий не замечает особой важности термина еврейского текста: «рожениц».
32
Рис. 3. Т. наз. «Амафонское море», однородный с «Медным морем»
финикийский сосуд, открытый в 1866 г. на Кипре и хранящийся в Лув-
рском музее.
конец этому обычаю, Моисей собрал египетские зеркала и сделал из них
умывальник» (De legibus hebraicis ritualibus, IV, I, 1092). Но что значит
выражение: сделал из зеркал? То ли, что зеркала, делавшиеся в древнее
время из какого-либо полированного металла, между прочим, из меди,
были совершенно переплавлены, подобно тому, как были переплавлены
женские серьги в золотого тельца (Луидий, Кейль, Генгстенберг), или то,
что зеркала только между другим материалом вошли в состав нового со-
суда, и вошли, не теряя своего вида, как внешнее украшение были припа-
яны к умывальнику? Последнее понимание находим уже у Филона, кото-
рый говорит, что священники, умывая руки в умывальнике, смотрелись,
вместе с тем, в бывшее тут же зеркало, припоминая, не кроется ли чего-
либо дурного в их сердце... Но есть и еще объяснение этого места (Ис-
ход, 38,8), по которому здесь указываются не зеркала, а другого рода изоб-
ражения. В русском переводе книги Исход данное место переводится так:
«и сделал умывальник и подножие его из меди с изящными изображени-
ями, украшавшими вход скинии собрания». Таким образом, вместо древ-
него перевода (славянского?): из зеркал бодрствующих женщин... полу-
чилось в русском переводе с изящными изображениями. Какого рода были
эти изображения, видно из следующих слов русского перевода; украшаю-
щими вход скинии собрания. Вероятно, здесь предполагается, что умы-
вальник был украшен не зеркалами, а изображениями херувимов или во-
лов, фигурировавших позже на умывальниках Соломона. Расположенность
к такому объяснению данного места можно встретить уже у древних тол-
кователей. Так, напр., на реставрациях Витция Моисеев умывальник имеет
4 крана, в виде четырех голов херувимов Иезекииля. Таким образом, пред-
2 Зак. 3863
33
ставленный русский перевод, хотя отступает от перевода LXX и иудейс-
кого предания, не противоречит духу законодательства о Скинии и оправ-
дывается устройством Соломоновых сосудов для омовений (NB: это —
большой уже бассейн, краями стоящий на крупах двенадцати быков, го-
ловы которых обращены наружу, см.: Олесницкий же, стр. 328 и след.). Но
совершенно другое нужно сказать о переводе данного места у Кнобеля:
«и сделал умывальники... с портретами женщин (жен левитов), прихо-
дивших сюда для очищения сосудов». И сам Кнобель сознается, что этот
перевод противоречит обычаям ветхозаветного святилища. Нельзя пред-
ставить ничего более дикого, как женские портреты на священном ветхо-
заветном сосуде, когда всякие изображения земных существ были запре-
щены законом Моисея, и когда доступ к месту умывальника был запре-
щен женщинам. То же нужно сказать и о переводе Ригма: «с зеркалами
для пользования служивших в скинии женщин». Женщины не несли та-
ких служб при скинии, для которых им нужно было бы здесь умываться и
одеваться перед зеркалом.
Об обращении с умывальником при снятии с места лагеря и скинии в
еврейском тексте ничего не говорится. Но LXX и самаритянское Пятикни-
жие в Числ. 4, 14 имеют такую прибавку: «и пусть возьмут пурпуровую
одежду и покроют умывальник и подножие его». Таким образом, умываль-
ник имел такую же обвертку при перенесении его, как и жертвенник все-
сожжения». .. (Олесницкий, стр. 37-40.)
Вот один из секретов юдаизма, в которых так очевидно путается ком-
петентнейший исследователь. Зачем Аарону и «сынам его, и потомкам»
не омываться бы тщательно дома и, уже умывшись и омывшись, входить
чистыми в скинию? Зачем здесь умываться? Что это: контроль омовений,
«пустьумоются на наших глазах, иначе не поверим»?*. И неужели входили
они еще неумытые? Почему, наконец, не поставить было таз совершенно
вне скинии? Но человек освящает храм, самым существом своим, самым
телом своим: и пустой храм уже есть место географическое, а не жилище
Божие; ибо не для кого и Богу здесь обитать. Еще не было никогда храма
без человека... Такой храм был бы без-животен без-житен, и ео ipso
безбожен, ибо Бог в жизни, и жизнь в Боге. «Пусть омоются тут, перед
лицом Моим», вот бесспорное, что мы имеем в тексте. Это, относительно
священников сказанное, есть как бы квадрат другого повеления, сказан-
ного относительно всего народа: «пусть дважды в год каждый израильтя-
нин явится в скинию перед Лице Мое». Ведь скиния-то названа «скиния
свидения» (человека с Богом) и омовения эти суть часть ритуала «свиде-
ния». Второе — две части сосуда: нижняя, куда ставились ноги при омове-
нии, и верхняя, наименованная в еврейском тексте «таз», где производи-
лось другое омовение. Нужды этого другого омовения, уже не ног, и тре-
бовали сосуда на некоторой высоте поставленного («на ножке») и в то
время открытого («таз»). Мы можем предполагать в тексте умолчания;
на это намекают «зеркала рожениц». Зачем они? Какой-то конец, посде
34
начала (описание сосуда), между которыми опущена середина, и потому
так непонятно все. Но во всяком случае: вода, роженица, омовение, с бла-
гоговением покрываемое, при перенесении, царственным пурпуром - вот
три стихии сосуда, внутри скинии находящегося; и это суть те самые сти-
хии, которые мы, после тысяч лет преобразований, жизни, бытия, все еще
открываем в микве: вода же, роженицы же, омовения же. «Матушка моя
радовалась, приходя из миквы», - рассказывает наш смиренный автор-
перекрещенец, и в его восклицании нам слышится лучший комментарий,
чем у ряда ученых, от Филона до Неймана, слова которых мы привели.
Ибо ведь суть-то и секрет, во всяком случае, не в том, из чего и как омыть-
ся, а в самом омовении, жажде его, радости от него', и бездне новой и
непостижимой для нас психологии, с этим связанной; ибо для нас... омыть-
ся в церкви перед Богом, для угождения Ему - непостижимо, не вытекает
из всех представлений Бога! Что «Чистому Духу» до наших телес?! Нет
связи. А где омовение есть, - оно связуется с идеей Бога, Единого, но
Который не чисто или не исключительно духовен, не абстрактно духовен.
«И вдунул в лицо наше (Адама) дыхание жизней, душу бессмертную».
Сейчас мы будем продолжать о субботе, пока же заметим, что около еги-
петских храмов непременно находилось озеро, т. е., собственно, вырытый
бассейн, так как натуральных озер в этой части Египта нет.
VII
«.. .Так проходили у нас в доме пять дней недели, считая от воскресенья до
пятницы. В самый же день пятницы порядок несколько видоизменялся. Из-
вестно, пятница - канун святой субботы, и всякий добрый еврей должен
приготовляться к встрече ее как дорогой гостьи, царицы»...
Вот - новое, абсолютно новое для нас, в цикле нашего теизма вовсе
неизъяснимое: праздник - олицетворяется', он есть - лицо\ он есть лицо
женского пола. И «встретить праздник» для еврея не значит сложить руки
и ничего не делать, но, напротив, значит начать хлопотать, готовиться, при-
готовляться. «Гости едут»: труда будет много хозяевам, хотя - веселого труда,
радостного. Когда появляется «гостья», «царица» - может быть, труд будет
даже сладостен. Ее любят и в нее могут быть даже влюблены, иначе зачем
бы упоминать ее пол; просто сказали бы: «Кто-то в гостях у нас».
«В дни пятницы отец не засиживался по утрам в синагоге до часу дня,
а выходил много раньше, часов этак в десять, и придя домой, тотчас садил-
ся завтракать; и, позавтракав, тотчас принимался за приготовления к встре-
че царицы субботы».
«Первым долгом он принимался за дело обрезания ногтей пальцев рук.
Обрезание ногтей вовсе не такая пустая вещь, над которой не стоило бы
задуматься доброму еврею. Обрезание ногтей - главное пальцев рук, - имеет
немаловажное значение в святой религии евреев - оно требует серьезного
внимания, осторожности и обдуманности».
35
«Так, напр., обрезание ногтей должно совершиться непременно раз в не-
делю и именно в пятницу - канун святой субботы*. Затем: обрезание должно
начаться с правой руки и непременно с большого пальца и кончаться мизин-
цем левой руки. Дальше: все десять обрезков ногтей должны быть завернуты в
бумажку вместе с тремя свидетелями и преданы огню на всесожжение...
- Вы, возлюбленный мой брат, русский человек, христианин, чего ис-
пугались: «Как это, чтоб живых свидетелей завертывать вместе с какими-
то обрезками и зажигать??! - в ужасе восклицаете вы. - Где это видано, где
это слыхано, чтобы жгли свидетелей ни за что, ни про что?» - продолжаете
вы негодовать с омерзением на такую бесчеловечность со стороны нехрис-
тов-евреев.
- Не пугайтесь, милый друг, - спешу я успокоить вас. - Это не живые
свидетели. Это свидетели не что иное, как маленькие, крошечные щепоч-
ки, отщепленные перочинным ножичком, одна из них от косяка двери, а
две - от подоконника».
«Затем и последнее. - При операции обрезания ногтей необходимо ос-
терегаться, чтобы какой-либо шальной обрезок не отскочил в сторону и не
затерялся в мусоре. Если же, несмотря на все предосторожности, такой ка-
зус-таки случится, т. е. так-таки отскочил один обрезок - и на пол, то тому,
кому принадлежит этот обрезок, предстоит крайне неблагодарный труд не-
пременно отыскать его, во что бы то ни стало, и присоединить его к осталь-
ным обрезкам. Буде же, паче чаяния, таковой не отыщется, несмотря на все
старания неосторожного обрезателя, - то ему, сему последнему, предстоит
в будущем, т. е. после своей смерти, неприятное путешествие из могилы
обратно в дом, где он жил - и непременно отыскать злополучный обрезок».
Мы, под впечатлением своего собственного изучения Библии, представ-
ляем себе евреев, сейчас и в древности, без легенд и сказок. Это для нас
богослов, вечно серьезный и торжественный, не снимающий «эпитрахи-
ли» всемирного священства. Между тем ничего подобного, сейчас и, ко-
нечно, в древности. Еврей имел быт; имел как ядрышко, так и скорлупу
около себя: у него были свои подробности жизни. Отвлеченность бытия
ему приписываемая нами, есть наша о нем абстракция, есть плод алгебра!
ической выжимки, какую мы производим над телом этого народа, чтобы
извлечь из него сухой препарат наших теологических систем. Еврей суеве-
рен и наивен, - уже потому, что он жив, живой, живет.
* Вот в этих и подобных особенностях и содержатся не разобранные учеными
намеки на невысказанный смысл субботы. Обрезание ногтей вплотную до тела есть
тяжелая и пугающая операция над невестою перед самым браком, в вечер его; и
повторяясь потом всю жизнь в пятницу, оно и указует «вот-вот» «грядущий в суббо-
ту» брак, сретая который каждая еврейка должна приневеститься и каждый еврей -
почувствовать и вести себя и приготовиться как жених... Заметим, что и в микву
девушка впервые в жизни погружается перед «вот-вот» браком, т. е. перед брачной
ночью. Остригание у нее ногтей совершается в здании миквы, но перед погружени-
ем. «Стригусь - субботе, погружаюсь - в Израиля».
36
«Совершив все, как следует по закону, относительно обрезания ногтей,
отец спешил в микву, чтобы искупаться лековед шабес». - Далее следует
приведенное нами выше описание «миквы». Но к «лековед шабес» автор
делает под текстом страницы примечание, требующее всего нашего внима-
ния. Надписав «лековед шабес» еврейскими знаками, он продолжает: «ле-
ковед шабес», т. е. в честь субботы. Благочестивый еврей, что бы он ни
предпринимал для субботы, напр., купил новую ложку для субботнего сто-
ла, обязательно произносит эти два слова. Есть такие благочестивые ев-
реи, которые, при исполнении супружеских сношений с женами в суббот-
ние вечера, произносят эти два слова, велев и супруге повторить за ними».
Следует заметить, что автор перешел в христианство юношею и брака
еврейского de facto, на себе - он не испытал и не знает. Он доносит до нас
слухи, говор еврейской атмосферы. «Так бывает», он пишет; заметим, что
сам он уже «интеллигент» и у него, конечно, «так» бы не было. Он описы-
вает быт еврейской темноты, старого заплесневелого гетто, но он-то и дра-
гоценен для нас, так как здесь тысячелетия не было христианских «нов-
шеств», и вообще никакого ветра со стороны. Между тем «примечание»
его, устраняющее спор о факте, имеет колоссальное историческое значе-
ние, будучи тою «водяною ниточкою», «водяным канальцем», который со-
единяет и сливает в один бассейн совершенно однородной влаги теизм евре-
ев - с вавилонским, египетским и ханаанским. «В честь субботы», «в честь
царицы субботы», какой-то небесной «царицы Савской», приходящей на
этот день в гости к всемирно-историческому Соломону. У Геродота (1 кни-
га, глава 198) записано:
«Погребальные песни вавилонян походят на египетские... Всякий раз
после сообщения с женщиной вавилонянин воскуряет фимиам и в то же вре-
мя в другом месте это делает и женщина, с которою он был; так же, я наблю-
дал, поступают и аравитяне... У вавилонян есть, однако, следующий отвра-
тительный обычай: каждая туземная женщина обязана раз в жизни иметь
сообщение с иноземцем в храме местной своей Афродиты. Многие женщи-
ны, гордые своим богатством, не желая смешиваться с другими, отправля-
ются в храм и там останавливаются в закрытых колесницах; за ними следует
многолюдная свита. Большинство женщин поступает следующим образом: в
святилище тамошней Афродиты садятся в большом числе женщины с вере-
вочными венками на головах; одни из них приходят, другие уходят. Между
женщинами во всевозможных направлениях сделаны совершенно прямые
проходы, по ним ходят иноземцы и выбирают себе женщин. Севшая здесь
женщина возвращается домой не раньше, как иноземец бросит ей монету*
* «Женщина приобретается монетою, договором и обладанием» - таковы три
формы заключения брака у евреев, от глубочайшей древности и до нашего времени
сохраненные. Из них первая и основная, наиболее правильная и законная, «священ-
ная» форма приобретения женщины «монетою» (не суммою, не ценностью, а моне-
тою, как бы рублем) совпадает до буквальности с описанием у Геродота. А если
добавить «лековед шабес», «в честь субботы», перед самым соединением мужа и
37
на колени и сообщится с нею за пределами святилища. Бросивши женщине
монету, следует сказать: «приглашаю тебя во имя богини Мелитты».
Мелиттою называют ассирияне Афродиту. Как бы мала ни была монета,
женщина не вправе отвергнуть ее, потому что деньги принадлежат боже-
ству. Она следует за первым, бросившим ей деньги, и не пренебрегает ни-
кем. После сообщения и, следовательно, выполнения священного долга
относительно богини женщина возвращается домой, и с этого времени
нельзя иметь ее ни за какие деньги. Женщины, выдающиеся красотою и
сложением, уходят из храма скоро; все некрасивые остаются там долго; иные
принуждены ждать по три и по четыре года. Подобный обычай существует
в некоторых местах и на Кипре».
Остановимся. Три тысячи лет - большое время для изменения, потери
всех прежних форм и даже для исчезновения обычая, обыкновения, закона;
однако центральный момент описанного - «во имя богини Мелитты» со-
впадает в сущности буква в букву с «лековед шабес» - «в честь (царицы)
Субботы». Здесь, по Геродоту, - долг, даже при отсутствии своего желания;
и, как проговорился еврей в беседе со мною: «хороший тон еврейства тре-
бует ... почтить субботу» характерным, для нас теперь непостижимым спо-
собом. Однако сделаем усилие постигнуть. Мы вкушаем хлеб - и благода-
рим Бога; спим и, как ложась, так и по утру, вставая - просим Бога об охра-
нении нас от лукавого, благодарим Его за это охранение. Но здесь, в сотво-
рении младенца, не гораздо ли более необходимо сберечься от лукавого:
мы в этот миг даем зарождаемому существу способности, мы определим
его душу, мы вдохнем в него благочестие или нечестие, неисправимое во всю
последующую жизнь. Конечно - это миг законодательный (дается закон душе)
и священный! Оспорим ли мы, что внимание и забота присущи и должны
ему; что очиститься душою «перед» и возблагодарить Бога за душевную
жены, то происхождение еврейского брака от вавилонского поклонения Мелитте
станет очевидно. Только мы не Мелиттою (о которой ничего не понимаем) должны
истолковывать субботу, а субботою, как Лицом и праздником должны истолковывать
Мелитгу, ее психологию и метафизику. Нужно заметить, что описываемый Геродо-
том обычай, которого уже не хотели исполнять знатные вавилонянки, очевидно, был
не новый (тогда, при личной антипатии, он и не ввелся бы), а древний-древний: каж-
дая вавилонянка хоть однажды в жизни обязана была повторить седую-седую ста-
ринку, руину древности, которая в то-то время была, вероятно, исключительною и
всеобщею формою отношения полов. Мы хотим этим сказать, что институт брака
как части религиозного культа, зародился, да и не мог иначе зародиться, как через
посредство обычая, приблизительно такого, который описан у Геродота. Это есть
первое отделение полового общения из суммы прочих физиологических актов; обо-
собление его и возвышение; первое отделение человеком себя от животных, и са-
мочувствие в себе мужа и жены иное, чем чувство в себе товарища, друга, соседа.
«Совсем другое'.» - как только произнес это человек о поле, так брак начался. Но
поразительно, что с начатием-то брака, судя по описаниям у Геродота, началась и
сама религия, религиозный культ. Чтб, опять, совпадает с Библией, по коей брак
сотворен был в раю, до грехопадения, сейчас после сотворения человеков, и, как
исполнение заповеди Божией, - он-то и начал религию.
38
чистоту «после» суть в самом деле нечто мыслимое здесь, возможное, и, на-
конец, что это - должное. Не пасть бы здесь, не оскверниться бы тут, по-
мыслом, движением, шутками - и мы уже без труда сохранимся в чистоте
остальное время. Мы тут проходим узенькою альпийскою тропинкою; один
шаг неверный - и мы летим в пропасть (разврат): как же здесь, именно здесь
не вспомнить Бога, не сказать хоть машинально - «Господи, помилуй!» «спа-
си и избави!», ибо совершить-TQ это нужно, но вопрос: как? - «Лековед ша-
бес» - это и значит: «не я и не мое тут произволение», или, как молится
Товия, оставшись наедине с Сарою, по указанию Ангела: «Ныне я беру ее,
Господи, не для удовлетворения похоти, но по-истине»*. Кстати, есть кой-
что в рассказе «Книга Товита», что напоминает и вавилонские «воскурения
фимиама» (Геродот). Вот как учит Ангел Товию - юношу истине брака:
«Ангел сказал ему: разве ты забыл слова, которые заповедывал тебе
отец твой, чтобы ты взял жену из рода твоего (NB: замечательна эта посто-
янная тенденция Израиля к родным узам в браке, к неотхождению через
брак - вдаль от родичей). Послушай же меня, брат: Саре следует быть твоею
женою, а о демоне не беспокойся: в эту же ночь отдадут тебе ее в жену.
Только, когда ты войдешь в брачную комнату, возьми курильницу, положи
в нее сердца и печени рыбы и покури; и демон ощутит запах и удалится, и не
возвратится никогда. Когда же тебе надобно будет приблизиться к ней,
встаньте оба, воззовите к милосердому Богу, и Он спасет и помилует вас».
Вот-религия; вот-религиозное окружение. Положим, здесь было исключи-
тельное опасение известно - присутствующего демона, но разве благоразум-
ный человек не должен в каждом шаге жизни своей опасаться и ожидать встре-
чи с демоном? Козней дьявола? И здесь, именно здесь - особенно? Итак,
бывшее здесь, между Товиею и Сарою, потребно каждому и всегда.
Но мы продолжим вавилонские и египетские параллели из Геродота:
«В одной части Вавилона за большою крепкою стеною находится царский
дворец, за другою - храм Зевса-Бога, с медными воротами». Слово «Зевса»
нас не должно удивлять, как уравнивание, приравнивание греком чужих имен
к именам своего теизма; как пользование терминами, которые были бы по-
* В русском тексте перевода, по обыкновению, недоумение переводчиков и встав-
ка: «беру не для удовлетворения похоти, но по-истине как жену»’, как будто с женою
нельзя впадать в похотливость, жить похотливо; и между тем мысль этого текста,
всего еврейского и еще в древности вавилонского брака, и заключалась в устране-
нии, в сожжении в браке момента «похотливости», дабы совершенно очистить его в
сознании долга, воспоминания о родителях, в страхе Божием. Посему Товия молит-
ся: «Благословен Ты, Боже отцов наших, и благословенно имя Твое святое и славное
во веки! Да благословляют Тебя небеса и все творения Твои. Ты сотворил Адама и
дал ему помощницею Еву, подпорою - жену его. От них произошел род человеческий.
И ныне, Господи, я беру сию сестру мою (всегда это важное уравнение отношений и
чувств к жене, супруге, и именно в эту критическую минуту, с чистейшими по бес-
корыстию чувствами к сестре) не для удовлетворения похоти, но по-истине»... ко-
нечно, излишня вставка о жене: «как жену»! Ибо именно взять-то нужно «жену как
сестру» (Книга Товита, гл. 8).
39
нятны соотечественникам. «Этот храм — четырехугольник, каждая сторона
которого имеет две стадии', уцелел он до моего времени. Посредине храма
стоит массивная башня, имеющая по одной стадии в длину и ширину; над
этою башнею поставлена другая, над второй - третья и т. д. до восьмой»...
Точно ли знал Геродот число ярусов? Мы же помним талмудическое: «и не
говорите - понедельник, вторник, но - шесть дней до субботы, пять дней до
субботы, два дня до встречи ее, день же седьмый суббота - Господу»...
«Подъем на эти башни сделан снаружи; он идет кольцом вокруг всех башен.
Поднявшись до середины подъема, находишь место для отдыха, со скамей-
ками: восходящие на башню садятся здесь отдохнуть. На последней башне
есть большой храм, а в храме стоит большое, прекрасно убранное ложе и
перед ним золотой стол. Никакого кумира в храме, однако, нет. Провести
ночь в храме никому не дозволяется, за исключением одной только туземки;
так рассказывали мне халдеи, жрецы этого божества» (кн. I, гл. 181)... «Они
же, эти халдеи, мне рассказывали, - чему я, однако, не верю, - будто само
божество сходит в храм и почивает на ложе', нечто подобное и точно таким
же способом совершается в египетских Фивах, как мне говорили египтяне; и
там, будто бы, ложится спать женщина в храме Зевса Фивского, причем ни
эта вавилонянка, ни эта фивянка, не имеют сношений с мужчинами».
«Сходит Бел к женщине». Нужно иметь в виду начертание: «б Эл», где
«Эл», есть то же, что «Эл’огим» Бытия, как это давно выяснено филолога-
ми. Но и затем, что он как немужское дополнение «св. Субботы», «царицы
Субботы» и, очевидно, царицы не земной, а трансцендентной, небесной, в
сущности неизъяснимой и мистической?! Если есть «святая Суббота» и
возможна, есть и возможен Бел; и когда ждут одну, можно ждать другого.
В Фивах и Вавилоне и ждали «б "Эла»; а нам еврей, в бесхитростной авто-
биографии, рассказывает, как еще в царствование Николая Павловича его
родители ждали «св. Субботу». Мистика и психология, нам не понятная, но
которую мы можем узнавать, как бы взглядывая на лицо и сверяя особенно-
сти его с прописанными в паспорте. В «царице Субботе» мы находим Ме-
литту; а где есть Мелитта, не может уже не быть и б’Эла. Ибо нет дроби,
которую не дополняла бы другая дробь: так как обе оне из той же единицы
VIII
«Придя из миквы домой, отец расчесывал гребнем влажные пейсы и бороду
причем не лишне будет сказать, что выдерганные гребнем священные волос-
ки* этих еврейских украшений он тщательно берег, вкладывая их между стра-
ниц какой-либо священной книги, потом садился читать шир-гаширем»...
* «В Египте поклонялись животным»... (по Геродоту, каждое животное в кото-
ром-нибудь городе было предметом священного почитания); да посмотрите на это обо-
жательное отношение еврея к волоску, к остриженному ногтю, и на какое-то риту-
альное к ним отношение, и вы воскликнете: «Да они почитают животное (животный
принцип, принцип живого), как египтяне! И тельцы Иеровоама у них не умирали!».
40
Еврей-биограф в ссылке под текстом переводит: «шир-гаширем - Пес-
ня песней царя Соломона». Так вот минута и настроение ее чтения, и вот
смысл знаменитой книги: певческое начало, поющее начало Израиля; стру-
на и смычок, приходящие в движение в каждом израильском дому в час,
как вечереет с пятницы на субботу. И мы прошепчем, но именно как старый
еврей, врождаясь в него, перерождаясь в него:
Глава 1, ст. 1. «Да лобзает он меня лобзанием уст своих. Ибо ласки
твои - лучше вина!»
Ст. 2. «От благовония мастей твоих имя твое - как разлитое миро;
поэтому девицы любят тебя».
Ст. 3. «Влеки меня, мы побежим за тобою; царь ввел меня в чертоги
свои, - будем восхищаться и радоваться тобою, превозносить ласки твои
больше, нежели вино. Достойно любят тебя».
Ст. 4. «Дщери иерусалимские! черна я, но красива, как шатры Ки-
дарские, как завесы Соломоновы».
Ст. 5. «Не смотрите на меня, что я смугла, ибо солнце опалило меня:
сыновья матери моей разгневались на меня, поставили меня стеречь
виноградники. Моего собственного виноградника я не устерегла».
Ст. 6. «Скажи мне, ты, которого любит душа моя: где пасешь ты?
где отдыхаешь в полдень? к чему мне быть скиталицею возле стад това-
рищей твоих?»
Это как бы зов Лица-Субботы к каждому еврею, тоскливое взывание
Царицы, мистически веющей уже с высот небесных. Дальше ответно - го-
лос отсюда, голос еврея, пожалуй - чтеца книги:
Ст. 7. «Если ты не знаешь этого, прекраснейшая из женщин, то иди
себе по следам овец и паси козлят твоих подле шатров пастушеских».
Ст. 8. «Кобылице моей в колеснице фараоновой я уподобил тебя,
возлюбленная моя».
Ст. 9. «Прекрасны ланиты твои под подвесками, шея твоя - в оже-
рельях»;
Ст. 10. «Золотые подвески мы сделаем тебе с серебряными блёстка-
ми».
И опять голос сверху, перебивая нижний:
Ст. 11. «Доколе царь был за столом своим, народ мой издавал благо-
воние свое».
Ст. 12. «Мирровый пучок - возлюбленный мой у меня, у грудей
моих пребывает».
Ст. 13. «Как кисть кипера, возлюбленный мой у меня в виноградни-
ках Енгедских».
И снова - ответ; ритм - короче, т. е. чаще. Мы слышим почти восклицания:
Ст. 14. «О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! глаза
твои голубиные!»
41
Ст. 15. «О, ты прекрасен, возлюбленный мой, и любезен! И ложе у
нас - зелень!»
Ст. 16. «Кровля домов наших - кедры, потолки наши - кипарисы».
Мы, европейцы, берем у Соломона вовсе не то, что для него индивиду-
ально, а берем нам сродное - «Экклезиаст», потому что он напоминает нам
мировую скорбь множества наших произведений, и берем еще «Книгу Пре-
мудрости», из которой извлекались прописи для бесчисленных византийс-
ких «Домостроев». Мы взяли у семита родственное арийцу, и, попав паль-
цем в небо, восклицали: «Эврика!». Но вот еженедельно семит берет одну
из Соломоновых книг; мы заглядываем - которую? Верно он почувствовал
мировую скуку? Или хочет дать урок детям? Нет, пришел день любви и он
берет книгу любви. Мы ниже увидим, из биографии нашего еврея, какой
это верующий, какой монах юдаизма. Теперь же будем следить его даль-
нейшие шаги.
«Покончив шир-гаширем, Песнь песней, отец тотчас принимался чи-
тать те семь глав «Пятикнижия» Моисеева, которые завтра, во время утрен-
ней молитвы, будут читаны в синагоге во всеуслышание. Затем он прочи-
тывал толкование на эти пять книг на халдейском* языке, произведение
известного толкователя «Пятикнижия», некоего Инкелеса.
Между тем солнце начинает уже заходить**, и нужно спешить в сина-
гогу на молитву. Отец сбрасывает с себя будничную одежду и обувь, наря-
жается по-праздничному, берет молитвенник - Сидер подмышку и отправля-
ется в синагогу».
Здесь автор прерывает рассказ, ссылаясь на воспоминания детских лет,
где дано пластическое впечатление от субботы; т. е. где он рассказывает не
как знающий, а как зритель. Но мы будем ловить, что можем:
«До сих пор, несмотря на шесть десятков лет, ушедших и канувших в
Лету, мне часто с грустью о давно и безвозвратно минувшем вспоминается
то блаженное, детское время, когда, в субботние вечера, сиживал вместе со
всем нашим семейством, - отцом, матерью, братом и сестрою и нередко
ойрехем, - за роскошно убранным столом». - К слову «ойрехем» автор де-
лает пояснительное замечание: «так называются странствующие из города
в город евреи, для приискания себе пропитания. Евреи никогда не отказы-
вают таковым неимущим в куске, в особенности на праздники, сажая их с
собою за стол». Вот плод любви, не нашей словесной, но кровной и факти-
ческой: в день субботний никто да не будет вне крова. Продолжаем описа-
ние: «Как теперь помню, день пятница вместе с захождением солнца захо-
дил тоже в вечность, и наступала желанная, целую неделю жданная, Цари-
* Т. е. вавилонском.
♦* У нас службы церковные текут по стенным часам, и, не переменяясь по
временам года, не имеют отношения к солнцу, ни - к земле, а к гражданству и граж-
данскому времяисчислению. У евреев - не час, а солнце и минута его жизни опре-
деляет молитву.
42
ца Суббота». Здесь снова два примечания автора, к времени начала суббо-
ты, и к словам о самой субботе: «У евреев сутки начинаются с вечера и
кончаются вечером же» (т. е. у них суточный центр - ночь, в противопо-
ложность центру - дню при нашем часо-исчислении); «евреи иначе не на-
зывают Субботу как Царицею». Теперь опять продолжаем самый текст:
«Мы, отец, брат и я, наряженные по-праздничному в шелковых капотах,
опоясанных шелковыми же кушаками, в белых чулках и глянцевых сафья-
новых башмачках, в шапочках штраймелех на головах поверх ермолок, -
чинно, важно, молчаливо, с молитвенниками - сидеры - подмышкой, ше-
ствуем в ряд в синагогу. Синагога большая пребольшая, но она быстро на-
полняется народом, так что становится тесно и довольно душно; но поря-
док не нарушается, и молитва идет своим чередом. Домой из синагоги воз-
вращаемся тем же порядком, с прибавлением душевной радости, что удос-
тоились встретить Царицу Субботу, величаемую в песне Лайхо дойды -
Невестою Бога». Здесь опять у автора замечание: «Вечерняя субботняя
молитва в синагоге начинается оригинальною песнею под названием Лай-
хо дойды. В этой песне Бог именуется дядею (NB: т. е. именуется в отноше-
нии каждого еврея, братом его отца, в чем скрыта или тайно указуется та
мысль, что, рождая, каждый уравнивается, становится братом Богу,
во всяком случае «богоподобится», «богоравняется». Если принять во вни-
мание необыкновенную высоту и страх посейчас евреев перед самым име-
нем Божиим - это представление, не мальчишеское же, поразительно), а
Суббота - невестою, и говорят: Иди, дядя, встречать невесту, и вслед за
этим, в стихах, перечисляются все достоинства невесты: красота, душев-
ные качества и т. д.».
Автор не приводит самой песни, но нам посчастливилось достать ее
русский перевод. Вот он, - хотя у нас нет сил проверить столь важные здесь
мельчайшие детали языка и мысли:
Гимн Субботе - Шламо Галеви (имя автора).
«Пойдем, друг мой, навстречу невесте и да приветствуем ее в лице Суб-
боты.
«Соблюдай» и «помни» (т. е. ее, субботу) - в одном изречении дал нам
услышать Бог Единый, Господь Един, и Имя Его едино в чести, величии и
славе.
Пойдем, друг мой, навстречу невесте и да приветствуем ее в лице Суб-
боты.
Навстречу Субботе да поспешим, ибо Она - источник благословения,
от начала бытия Она освящена, Она - венец работы, о котором мечтал при
ее (работы?) начале.
Пойдем, друг мой, навстречу невесте и да приветствуем ее в лице Суб-
боты.
Святилище Царево, град Престольный - восстань и выйди из-под раз-
валин; полно пребывать Тебе в долине плача, и Он милостиво пожалеет
тебя.
43
Пойдем, друг мой, навстречу невесте и да приветствуем ее в лице Суб-
боты.
Пробудись, пробудись, ибо наступает рассвет (NB: ведь наступает ночь;
итак, сумерки наши суть рассвет юдаический, начало мистического их Вос-
хода Солнца), встань и просветись; проснись, проснись, запой ты, ибо Сла-
ва Божия воссияла над тобой.
Пойдем, друг мой, навстречу невесте и да приветствуем ее в лице Суб-
боты.
Не стыдись и не красней! Что унываешь ты и что сокрушаешься? В
тебе найдут приют бедные народа моего, и вновь воздвигнется город на
руинах своих.
Пойдем, друг мой, навстречу невесте и да приветствуем ее в лице Суб-
боты.
И станут добычею грабители твои, и удалены будут все твои притесни-
тели; вновь возрадуется о тебе Бог твой, как радуется жених о своей невесте.
Пойдем, друг мой, навстречу невесте и да приветствуем ее в лице Суб-
боты.
Вправо и влево ты проникнешь и прославлять будешь Господа. Води-
мые мужем, сыном Парца (Мессия?), мы обрадуемся и возликуем.
Пойдем, друг мой, навстречу невесте и да приветствуем ее в лице Суб-
боты.
Воспрянь, отряхнись от праха, облекись, народ мой, в красивейшее
платье твое; через сына Иесея из Бет-Лохми (=Вифлеем) душе моей при-
ближается спасение.
Пойдем, друг мой, навстречу невесте и да приветствуем ее в лице
Субботы.
Гряди с миром Ты (Суббота), венец своего мужа, с весельем, в торже-
стве. Приди, о невеста, войди, о невеста, в среду народа верного и избран-
ного.
Пойдем, друг мой, навстречу невесте и да приветствуем ее в лице Суб-
боты».
IX
Так оканчивается молитва, в тембре и колорите которой есть кое-что общее
с Песнью Песней. Нам, арийцам, психология изобретения этих звуков, мыс-
лей, обращений - непонятна. Для нас это только документ; документ быта,
веры, религии.
«И вот, - рассказывает нам автобиограф, - обратно из синагоги вернув-
шись, мы переступаем порог своего дома, и здесь хором, сразу, произносим
неизменное субботнее приветствие: Гут шабес. Мать наша, беленькая, чи-
стенькая, в большом чепце ишайер на стриженой голове, вся сияющая от
удовольствия, с ангельской улыбкой на устах, отвечает нам тем же привет-
ствием, добавив: и а гут йоер. Мы подходим к столу не раздеваясь; на сто-
44
ле, покрытом белой скатертью, красуются четыре подсвечника из красной
меди с зажженными четырьмя свечами. Они зажигаются в воспоминание о
четырех праматерях еврейского рода - Сарре, Ревекке, Рахили и Лии, кото-
рые, по еврейскому преданию, были основательницами этого религиозного
обряда, т. е. Зажжения свечей в честь Субботы; почему это возжение всеце-
ло лежит на женщинах, и к нему не касаются мужчины. Возле свечей стоит
объемистый графин с красным* вином и с ним в ряд три стакана, - а если у
нас случался приглашенный ойрех, то четыре. Отец берет графин и разли-
вает из него по стаканам вино; потом благоговейно, сосредоточенно берет
свой стакан левой рукой и осторожно ставит его на ладонь правой руки; мы
все, присутствующие при этом члены мужского пола (женщинам это не
предоставлено) следуем его примеру - и все разом начинаем читать кыдеш
(особая молитва). Окончив кыдеш, мы умываем руки и, сбросив верхнюю
одежду, усаживаемся уже вместе с женским полом, т. е. матерью и сест-
рою, вокруг стола по старшинству. На краю стола против сиденья отца, ле-
жат рядом два белые хлеба-жгуты так называемые халесы, покрытые бе-
лою салфеткою; возле них - нож и солоница со столовою солью. Отец бла-
гоговейно берет один из хлебов в левую руку, прижимая его к груди (NB:
какая трогательность жеста, т. е. в смысле «и хлеб наш насущный, Господи,
ты не отнимаешь у нас», и, тоже: «и насадил Бог... и сотворил... и умно-
жил»...), а правою, прочитав предварительно вслух благословение мойце,
разрезает его потом пополам, отрезает от одной половины порядочный лом-
тик, макает его в соль и откусывает полным ртом, жуя; тотчас же отрезыва-
ет нам всем по таковому же ломтю и все мы, подражая его примеру, т. е.
тоже предварительно прочитав мойце, омакнув каждый свой ломоть в соль,
откусывает сколь можно больше и жует. Затем начинается уже настоящая
еда из нескольких рыбных, мясных и овощных блюд. Едим на славу. В про-
межутках блюд, все (т. е. только мужчины; женщина не может участвовать
в пении вообще) поем шабашевые песни Цыр машлой, Кол мекадем, Ма
Иодгис и т. д. и, наевшись и напившись досыта, прочитав вслух благодар-
ственную молитву Бырхас гамозен, отправляемся все спать до утра»...
«Это, - добавляет автор, - так называемая первая шабашевая трапеза -
Сеида», и делает в сноске под текстом примечание: «Талмудом установле-
но, яко бы по повелению Бога, через Моисея, чтобы субботние трапезы
были ни больше, ни меньше трех. Три трапезы эти имеют до того великое
значение у Талмуда, что если случается пожар в субботу, когда, по закону,
еврею нельзя подойти к пожарищу и спасать что-либо из имущества, то
пищу, приготовленную для трех трапез, однако, он может и даже должен
спасти». Из примечания этого очевидно, что трапезы субботние в сущнос-
ти есть ритуальные вкушения, откуда и вытекает их непременность и свя-
щенное число три. Во всяком случае, до сего момента рассказа нашего ав-
* Сколько мы постигаем, в религиозных обрядах красное вино всегда символи-
зирует кровь.
45
тора - приуготовление к субботе, как бы одевание субботних - видимых
одежд, за коими последует невидимое существо субботы.
Он о нем не говорит. Он вышел из еврейства юношею, во всяком случае —
холостым, и как для семьянина-еврея ему еврейский культ не был открыт.
Мы же отмечаем, что празднование у евреев субботы не имеет и приблизи-
тельно ничего общего с нашими праздниками, знаменуясь разрывом с шес-
тью днями, перерывом общения с ними. «Суббота» сзади и спереди, т. е. в
пятницу и воскресенье, окружена как бы поднятыми крепостными моста-
ми. И с минуты, как они подняты, переход в субботу невозможен под стра-
хом смерти, ни из субботы - в пятницу или воскресенье. Вокруг ров; кто
упал туда - умер. Суббота есть тайна седьмого дня, есть день какого-то
таинства, к которому наш автор рассказывает только приуготовления, ибо
совершенно непостижимо и даже вовсе не нужно само в себе и для себя то,
что он описывается. Обстриг ногти; вымылся священною водою; кратко,
на минуту сходил в синагогу, где пропел встречу Субботе; и вот - дом и в
нем стол, накрытый торжественно, на котором поставлены четыре свечи в
память четырех праматерей, зажженных пятою теперешнею, в этом дому
матерью семейства. Очевидно, все до сих пор приготовления, к чему - ав-
тор не называет.
Суббота важна как обрезание и в отношении к обрезанию: вот обмолв-
ки еврейских книг, которые указуют путь ищейке-историку. Ищи и здесь
«обрезания», «обрезанного». Обрезание должно действовать, - когда? На
это без слов указует точка приложения ветхозаветной печати. Как действо-
вать? На это-то и отвечает суббота, этому она научает, в этот-то культ она и
вводит. Иначе сказать, суббота есть способ и метод разрешения великой и
даже мировой проблемы пола, которая, например, до известной степени
разрешена и у нас в тысячелетнем и религиозном же институте брака. И у
нас есть «обрезание»: точка его древнего приложения и у нас действует,
должна бы действовать в некотором магическом круге, не переходя за его
черту, каковой круг мы именуем брак, таинство брака. Перескочить за
черту его, именно точкою «обрезания», и у нас значит умереть - осквер-
ниться; продолжать жить этою точкою после брака - значит скверниться
же; до брака - значит опять скверниться. Итак, ров, стены, поднятые мос-
тики - есть и у нас, но как воображаемые и не действительные, и потому
именно, что у нас нет в еврейском смысле суббот, что, вместе с падением
обрезания - пали и они, и мы внутри-то своего брака, по сю сторону маги-
ческой линии совершенно не знаем и не умеем, что, когда и как в точках
обрезания совершать. Во всяком случае, в важнейшие секунды своей семей-
ной жизни каждый ариец только физиологически, modo animalium живет, а
не священно, как это вытекало бы из проблемы брака и как не вытекает у
нас. А если он modo animalium живет, то, очевидно, и проблема брака у нас
не разрешена. Он есть явление гражданского порядка, есть определенное
социальное положение: но задача-то его, рождение детей, не выполняется
в браке иначе как и вне брака, с тою же суммою внебрачных ощущений и без
46
каких-либо специальных в браке приуготовлений. Таким образом, у нас брак
есть церемония, и именно церемония вступления в социальное положение',
но собственное брака в нем также и то же, что до или после или вне брака.
От этого отсутствия специальностей в точке обрезания, конечно, она живет
и до, и после, и вне брака, не нарушая церемонии и церемониальное™ се-
мейного бытия. Отсюда разврат, развращенность арийцев и органическая
их гибель (вырождение). Отсюда же вечная стойкость, и именно органи-
ческая, семитов. Обрезание есть религиозное устроение точек брака; но
построить дом еще не значит жить в нем, и суббота есть священная жизнь
точек брака. Отсюда идентичность субботы обрезанию, недействительность
(не действенность) обрезания без суббот. Суббота есть ритм, есть пульс
бытия, а ритмирующая артерия сжата кольцом обрезания. Понятна ада-
мантовая прочность семьи и брака у евреев, вовсе независимая от церемо-
нии венчания, да и не связанная с нею, ибо венчание там зыбко и разруша-
ется (так называемое «разводное письмо») при первом желании мужа и при
слегка мотивированном требовании жены. Но весь тот специальный страх
перед разводом, какой существует в Европе, существует вследствие мысли:
«развод - это гибель брака и семьи», у евреев этот же страх существует
перед субботою: «ее нарушение - гибель пола, гибель отцов, матерей, де-
тей». Нет субботы - и настанет хаос половых отношений, настанет modus
animalium; подобно как в Европе - есть развод, настанет хаос свободной
любви, modo animalium. Там и здесь будет разорвано кольцо, крепость, ма-
гический круг: но в Европе - лишь церемониальных форм и социальных
связей, а у еврея - существа дела и самой плоти. Еврей все взял глубже; все
взял в сути; европеец взял поверхностно и одни формы в той же области.
Область же это вековечная; область эта небесная и тайная.
Но раз суть религии у еврея, и еще у библейского еврея, положена в
обрезании и в субботе, очевидно, и теизм их, и еще библейский теизм, есть
до известной степени «обрезанный» же и «субботний». Т. е. это есть теизм
священно-половой, священно-брачный, муже-женский по глубочайшим,
сверхчеловеческим, основаниям. И как только мы об этом догадаемся, само
обрезание и суббота уже для нас объяснятся только как последствия и ма-
нифестации этого внечеловеческого сложения теизма, который и взял чело-
века в столь (для нас) странных точках и в странные моменты. Для нас вы-
растут юдаизм и христианство как две вершины совершенно самостоятель-
ного бытия, не похожего друг на друга сложения, и не примиримые вовсе,
никогда: 1) исповедание половое - Пола, 2) разумное - Разума-Слова. Но в
человеке, во мне, в вас, читатель, равно есть и абсолютно неистребимы оба
начала: через пол льется бытие наше из века в век, и разумом мы постигаем
вселенную. Которое выше? Не опасен ли этот спор? Нужно ли нам органи-
чески вырождаться, чтобы успевать в науках, или успевая в науках - поста-
раться сохранить и свежесть, чистоту, священство родового бытия. Оче-
видно, проблема в гармонии, а не в отрицании, и не в победе которой-ни-
будь стороны, а в примирении обоих, и примирении с сохранением за каж-
47
дым теизмом его оригинальных оснований. Ньютон - семьянин - вот иде-
ал; а не Ньютон холостяк или не Соломон, скептический (относительно
знания, ведения) творец Экклезиаста. В сущности, в каждом «я» есть зача-
ток христианина и иудея; и каждое наше «я», рождая, родясь, семействуя -
живет зачатком в себе иудея, совершенно неистребимых и истребленным
только у скопцов, атрофированным в аскетических убежищах и у отшель-
ников-ученых. Но здесь умерла семья; люди не продолжаются, человече-
ство - вымирает. Итак, «иудей» в нас есть росток в будущее, есть жизнь,
есть бытие. Мы бытийствуем по сих пор юдаически, и даже юдаизм и есть
собственно священное бытие, священство и священность бытия. «О семе-
ни твоем благословятся все народы», - сказал Аврааму Бог; то есть ты-
первоположник священства семени, освящения семени, священствования
человека в семени, и не только себя, а вообще всякого человека. «Книга
бытия» - самое это наречение первой книги Моисеевой - объясняется: здесь
положены столпы бытия человеческого, через рассказ миротворения и че-
рез завет обрезания человеку.
Сообразно особенной и специальной миссии евреев, перерыв у них суб-
боты и даже просто опущение крепостного мостика, хождение туда и сюда,
из субботы во ене-субботнее и из вне-субботнего в субботу, было бы равно-
значаще закрытию у нас, европейцев («разумников», живущим Словом -
Логосом) разом всех учебных заведений и прекращению книгопечатания;
или, относительно ощущения мостика - равнозначуще дозволению учени-
кам всех школ сидеть на уроках или уйдя из класса - гулять. «Что сделать с
сим человеком: он набрал дров в субботу?» - Это - анархия; мост опущен,
и если один человек выбежал из субботы (как из отрешенности от земного,
разрыва с земным и уединения в небесном острове) в дело, в работу, то
завтра выбегут или могут выбежать все. И Моисей сказал: «выведите сего
человека из стана и побейте камнями». Суббота есть «иже херувимы» ев-
рея: момент, когда на литургии все начинают слушать только литургию;
сбор на украшение храма, т. е. доброе дело - в это время невозможен, не-
возможны и «невинные» разговоры молящихся, и вообще ничто посторон-
нее и внешнее. Как только мы это постигнем, мы постигнем чрезвычайное
упорство евреев в отстаивании субботы перед Сыном Человеческим, о Лице
коего они еще не знали, и не верили знамениям... «Мы не против исцеле-
ния слепорожденного говорим: но для чего его исцелять в субботу, а не в
четверг или не в понедельник? И он станет зрящ, и суббота отцов наших
была бы сохранена». Они ощущали, что с субботою затрагивалось и обре-
зание; и что если слепого исцелить в субботу, то почему бедному не разре-
шить в субботу собрать дров, и каждому вообще сделать хорошее свое дело,
однако, не субботнее, и смешать через это субботнее с несубботним. Поют
«иже херувимы»: но один из певчих, отделившись, запел бы «Господи по-
милуй», потому что «это тоже хорошо, одобрительно и божественно». Все
сидят в классе: но прекрасная погода, и один ученик встает и уходит со
словами: «Я пойду гулять». Это частное и единичное простирается на всю
48
систему: нельзя более никому учиться, если можно кому-нибудь гулять;
нельзя вовсе совершить литургии, если который-нибудь певчий и во всякий
ее момент может запеть «избранное им». От сего не только обрезание, но и
весь израилев закон - пал с субботою; она же сама отменилась в тот час, как
только «собрал дров себе в субботу бедняк», и вообще поднят был вопрос о
том: «да если Господь благ, то отчего в Господень день не совершить благое
дело?». Господь благ - но это Его свойство; однако есть сути вещей, и вот
оне выше свойств; и просто «благое» ниже трансцендентного, благое не
субботнее - ниже трансцендентно-субботнего. «Слепой - страдает; но если
ради слепого нарушится суббота, то он будет зрящ, а все люди ослепнут в
вечной области брака, и день исцеления его будет днем гибели всего, что
мы знаем одни в мире и чему нас одних в мире научил Бог и Его пророк
Моисей касательно этой важной тайны».
X
«Лековед шабес», «в честь Небесной Царицы»*: и с пятницы на субботу
еврей совершал таинственный сев пшеницы Господней. Через тысячи лет
забвения нам непонятна здесь молитва. Однако помню, мальчиком, выйдя
однажды почти на заре в поле - я увидал крестьянина, с корзиною на плече:
он перекрестился на Восток и, взяв горсть семян из корзины, - широким
размахом бросил на вспаханное поле. Он сеял - перекрестясь. Не важнее ли
человек пшеницы, и человеческое дитя - пшеничного колоса, и его судьба -
судьбы и качеств колоса? И если мы именно не молимся здесь, то не потому,
что дело не требует молитвы, но что мы в этом деле не научены молитве. Но
тут мы подхватываем, или, точнее, все наши соображения поддерживает
легенда:
Автор воспоминаний, рассказывая, - совсем в другом месте рукописи, -
о своем рождении, говорит, и мы сохраним весь его, защищающийся от
скептицизма читателей, жаргон:
«...Нет, не чушь и не чепуха, как вы шепчете, любезный мой читатель,
а дело. Вот послушайте-ка, что говорят великие еврейские учителя об этом
предмете, т. е. о зачатии и рождении нового человека вообще.
Как только совершается в утробе женщины известное зачатие будуще-
го человека, - говорят они, эти великие учители, - Бог в тот же момент
посылает вниз одного из ангелов, которому приказывает неусыпно забо-
титься о новом человеке, ухаживать за ним как добрая нянька; водить его
по аллеям рая и показывать ему достопримечательности его. Помимо же
* «Лековед шабес» - «в честь Небесной Царицы». Здесь мы видим свободный,
вольный перевод еврейского выражения, состоящего собственно из трех частей: ле
(в) + ковед (честь) + шабес (празднество, суббота). В дословной же передаче на
русский язык приведенные еврейские слова означают: «в честь субботы». Таковой
буквальный перевод встречается у г. Розанова и ранее: лековед шабес, т. е. в честь
субботы (см. «Новый Путь», стр. 169. Сентябрь). (Примечание цензора).
49
всего этого, - говорят они дальше, - ангел знакомит вновь зачатого со всей
святой Торою (Пятикнижие), так что вновь родившийся младенец во сто
крат ученее самого первейшего раввина»...
Не правда ли, поразительный параллелизм платоновского учения о до-
мирном знании человека, о том, что все до рождения он знает, но, родясь —
все забывает, теряет все ведение, и последующая философия только припо-
минает ему то, что он знал:
И долго на свете томилась она (душа)
Желанием чудным полна;
И звуков небес заменить не могли
Ей скучные песни земли.
Это, однако же, Богу нежелательно, т. е. чтобы человек, выйдя на свет,
был бы, так сказать, на всем на готовом. «Нет, - говорит Бог, - ты, человече,
сам старайся все узнать, сам трудись и приложи твое старание изучить свя-
тую Тору. А то, что толку, что ты все знаешь».
И вот для того, чтобы вновь родившийся человек совершенно забыл,
где он был и что с ним происходило, ангел-нянька, по предварительному
приказанию Бога, в момент появления первого на свет Божий, отпускает
ему легонький щелчок над верхней губой пониже ноздрей, - от этого щел-
чка, по уверению тех же великих учителей, вновь родившийся совершенно
забывает обо всем, ошеломленный от удара под нос.
К сказанному я могу прибавить то, что если кому-либо не верится, что-
бы это так было, - то пусть смотрится в зеркало и тотчас, между прочего,
он увидит у себя на лице, над верхней губой, продолговатое углубление,
которого даже усы у мужчин не закрывают; вот это и есть то самое, т. е.
след ангельского щелчка, данного при рождении.
Сказка? Но, во-первых, без сказок не растет человек, и, далее, «сказка»
только означает «всем и всегда рассказываемое», «всем и всегда занима-
тельное», что слушающие принимают с доверием и чего рассказывающие
не умеют доказать. Но в сказке, и столь мифической, относящейся к бытию
всякого человека, выражается то, чего и слушателям, и рассказчикам хочет-
ся: т. е. сказка передает мечту и веру, и для нас она важна как показатель и
обнаружитель тайной веры юдаизма. Мы доскажем автобиографическое
воспоминание о своем рождении нашего автора, дабы у читателя было уже
закругленное представление этого момента еврейской жизни.
«Но где же тут, однако, объяснение твоему особенно необычайному
крику? - спросите вы меня, русские люди. - Отчего это ты крикнул не по
обыкновению, а сильнее других, вновь рожденных? Очень ли уж нежный
ты уродился, или щелчок был такой крепкий, что ты не выдержал?
- Именно так, - отвечаю я, - щелчок был чересчур уже сильный. И
объясняю я это именно тем, что мой ангел-нянька, во время ухаживания за
мной, убедился в необыкновенной памятливости моей. Опасаясь, что про-
стой легонький щелчок не проймет меня, и я все-таки не забуду многого
50
кое-чего из виденного и слышанного мною в девятимесячном прогуливании
по раю, он, ангел мой, умудрился отпустить мне такой щелчок, от которого,
как говорится, небо с овчинку мне показалось; я крикнул благим маТом и...
и... и решительно все забыл».
Вот концепция рождения, вполне прекрасная и религиозная, совпадаю-
щая и с тем, что об этом предмете гадал греческий Платон («Федр») и что
в каком-то инстинкте вдохновения написал русский поэт:
По небу полуночи ангел летел
И тихую песню он пел;
И месяц, и звезды, и тучи толпой
Внимали той песне святой.
Он пел о блаженстве безгрешных духов
Под кущами райских садов,
О Боге великом он пел - и хвала
Его непритворна была.
Он душу младую в объятиях нес
Для мира печали и слез,
И звук его песни в душе молодой
Остался - без слов, но живой.
Когда Лермонтов сочинял этот стих и наши дети в школах заучивают
его, никто не замечает, что это есть семитический стих, и в нем выражена
та самая концепция рождения, которая, без ведома об этом стихотворении,
рассказывается в темных еврейских хижинах. Гений русский и гений се-
митический здесь встретились. Еще удивительнее, что тысячи русских чи-
тателей не заметили, что ничего подобного этому стихотворению не содер-
жится и не может содержаться в круге нашего теизма, с его угрюмым воп-
росом младенцу: «отрекаешься ли от сатаны», «отрекся ли», т. е. с пред-
ставлением, что до седьмого дня бытия младенец был во власти сатаны, и
только крещение, вырывая его из природы, отрывает от дьявола, омывает с
него «дьявола» естественного рождения*. Там у семитов - ангел, в нас -
сатана, и снова бешеный спор: «мы дети Божии, вы - дьявола»; «нет - вы
его дети, а мы - Божии». Разум и Пол - в их вековечной коллизии. Но про-
следим далее рождение еврейчика.
«Как только до отца моего дошло известие о приращении его семей-
ства еще одним членом мужского пола, он тотчас сел за стол и написал на
четвертушках белой бумаги несколько охранительных листков, состоявших
из известных изречений священных книг; листки эти он развесил в комнате
родильницы везде, где только воздух может проникать, напр., на окна, дверь,
* В Средние века устье женской матки носило схоластическо-богословское
наименование: «morsus diavoli» - укус диавола. Сколько должно было накопиться
ненависти к рождению у отшельников Монте-Кассино и пр., чтобы сказаться таким
словом, как «укус»... Что-то тонкое и бешеное, не прощающее вовсе, непримири-
мое никогда.
51
печную трубу и т. п.; сверх того, один из листков был им пришпилен над
пологом кровати родильницы с новорожденным. Охранительные листки эти
составляют крайнюю необходимость в данных случаях: они, листки эти,
охраняют как родильницу-мать, так и новорожденного или новорожден-
ную от нечистых духов - мазикинов, норовящих чем-нибудь напакостить
как самой родильнице, так и дитяти ее новорожденному. Для пущей безо-
пасности от проклятых - мазикинов, родильница кладет возле себя острый
кухонный нож, которого, ножа-то, по мнению евреев, нечистые очень боят-
ся и бегут от него, как чорт от ладана.
В тот же день, в сумерки, в комнату, где мы, мать и я, находились под
пологом на кровати, ввалилось целое стадо маленьких мальчиков, напол-
нив почти всю комнату, и под руководством одного взрослого сухопарого
субъекта начали читать в один голос Криас-шма. Это были маленькие уче-
ники ближайшего хедера (детское еврейское училище) со своим бегелфе-
ром (помощником меламеда) во главе. Мальчишек наделили за это сладки-
ми пряниками и они, веселые и счастливые, гурьбой высыпали на улицу,
звонко щебеча между собою. Порядок этот, с мальчиками, продолжался
все семь дней, и именно до дня, в котором надлежало совершить надо мной
обрезание. По совершении священного обряда обрезания над новорожден-
ным, этот последний, по уверению Талмуда, уже вне опасности от нечис-
тых и не нуждается в охранительных средствах, - также одинаково и его
мать».
Вот любовь и поэзия, которою осыпана родильница. Как хороши эти
мальчики с улицы. Как они отрадны родильнице, поднимают ее силы своею
свежестью и приветом; как сами воспитываются, почти с младенчества, с
6-7 лет, поя хвалу рождению, не отвлеченно, а перед лицом страдающей
женщины. И как все связано с обрезанием, продолжает мысль его. К сло-
вам о нечистых духах автор делает примечание:
«Не безынтересно мнение Талмуда о нечистых духах. Талмуд разделя-
ет нечистых духов на три категории: на очень злых и крайне опасных (для
еврея, конечно) - это так называемые мазикины; не злых и следовательно
не опасных, но шутливых, любящих попугать человека своими шутками:
эти называются лейцами; и, наконец, третья категория: эти не только что не
злы или опасны, - напротив, очень любят и уважают евреев и желали бы
даже породниться с последними посредством брачных связей. Этот разряд
именуется шайды».
Если мы вспомним средневековое (в Западной Европе) разделение «не-
чистых духов» на succubi ia incubi, смотря по тому, были ли они женского
или мужского рода и соблазняли ли к ложу с собою благочестивых католи-
ков или католичек, мы увидим, что «злой» христианства есть именно «шай-
да», «добрый» юдаизма. «Доброе» - это «склонение к браку», «успех в бра-
ке» у еврея; оно же у христианина - «темное», «злое». Напротив, чуждое и
как бы отрезанное от брака, не склоняющееся само к нему и удерживающее
от него другого, есть Мазикин, злейшее. В «Книге Товии, сына Товита» «злой
52
дух Асмодей» играет именно такую отрицательно-брачную роль. Он умер-
щвляет не вообще человека, или не человека в какой-нибудь безразличный
момент его существования: его предмет -убиение юноши в минуту как он
остается наедине с невестою, сейчас женою бы, и оставление этой веч-
ной невесты, плачущей Сары, в девушках. Среди талмудических легенд,
рассказанных в Гемаре, есть одна, подтверждающая наше разъяснение. Рас-
сказывается о построении Соломоном храма, о том, как знаменитый муд-
ростью царь заманил к себе и заточил в подвал Асмодея; и как хитрый этот
бес в свою очередь перехитрил Соломона, и, волшебно удалив его из Иеру-
салима, сам принял вид его и сел на престол отца его, Давида. В виде ни-
щего Соломон приходит в Иерусалим и обращается к Синедриону, обра-
щая его внимание на творящийся обман. Перед Синедрионом - два Соло-
мона, бес и настоящий, и мудрому судилищу израильскому нужно узнать,
различить беса от не-беса по существу. Где средство, метод, способ? - Спро-
сить жену, и вот ее ответ в талмудической легенде:
«Муж мой, - сказала любимая жена Соломона, - с давних пор уже не
имеет со мной супружеских отношений, как и вообще творится с ним что-
то неладное: ни перед сном, ни после сна он не читает молитв, не соверша-
ет омовений и носит камзол без цыцесов»...
«Не оставалось, - добавляет Талмуд, - уже более никакого сомнения,
что стоящий перед ним, Синедрионом, нищий есть сам царь Соломон, а
тот, проклятый, ни больше, ни меньше как сам Асмодей».
Выразительно.
XI
Мы докончим описание субботы у нашего автора:
«Утром на другой день (т. е. в самую, по-нашему, субботу; по-еврейски же
это будет вторая половина, заход субботы), - утром было еще лучше. Как
только рассветает, мы все встаем, умываемся, одеваемся в те же празднич-
ные одежды, и отправляемся в синагогу на утреннюю молитву. Около один-
надцати часов мы уже дома. Вторично, по-вчерашнему, совершаем кыдеш,
вновь садимся за стол, отъедаем каждый своей мойцы и начинаем есть с
таким аппетитом, точно три дня ничего не ели. В особенности был я падок
до национального кугель, доедая всегда свою долю до последней крошки и
прося у матери: «еще хоть кусочек». Добрая моя матушка хоть и не отказы-
вала мне в куске этого вкусного блюда и всегда прибавляла, но не без ворча-
ния, что, дескать: пузо у меня лопнет. И она, родимая моя, была права, после
этого жирного, изготовленного на говяжьем сале, лапшенника, я всегда бо-
лел животом, по крайней мере, дня два и спасался только английской солью.
После этой, второй по числу, трапезы, все члены мужского пола ложимся
соснуть часика на полтора-два»...
Заметим, что это так рано еще, что при настоящем крепком сне в ночь с
пятницы на субботу - сон этот был бы не нужен; и он возможен и надобен
53
лишь при неоговоренном автором или неизвестном ему, отроку, в сущнос-
ти, бодрствовании с пятницы на субботу, или при сне расстроенном, пре-
рванном, только начатом и вообще не полном. «В Талмуде есть указание, —
говорит он мимоходом в другом месте, - что доброму еврею подобает спать
в субботу днем после утренней трапезы, шайлы бешабес шанег». Конечно —
это отдых, конечно - вознаграждение за бессонницу.
«Затем - встаем, и мать наделяет нас всех сладкими фруктами: яблоками,
дулями, сливами и проч. Эта раздача фруктов носит свое особое название -
шабес ойпс, т. е. субботние фрукты. Мы это съедаем; с час читаем Пайрек-
овес и отправляемся в синагогу на молитву Минеху. Возвращаемся домой, -
опять за стол, совершить июлем сеидес - как называется третья и последняя
трапеза; но тут никому уже кусок в рот не лезет - очень уж сыты. Как-нибудь
через силу доедаем свои мойцы, съедаем по небольшому куску рыбы-щуки в
начинке, поем множество шабашевых песен, из которых самая главная начи-
нается словами Бенай гахоло дыхсыфин, причем пропускаем несколько ста-
канов пива, и так незаметно время длится до сумерек; царица Суббота гото-
вится к отъезду на целую неделю, нужно идти в синагогу отмолиться и по-
том, дома уже, устроить приличные проводы уезжающей дорогой гостье».
«Проводы эти носят название Мелаве Малка*, т. е. проводы Царицы, и,
по словам евреев, имеют важное значение для грешников в аду. Дело в том,
что, - как уверяют еврейские великие учители, - по субботам грешники
выпускаются из ада до ухода ее, т. е. Субботы. Вследствие этого, желая
несколько облегчить участь своих собратьев-грешников, евреи нарочно за-
медляют уход Субботы, - справляя проводы чуть ли не за полночь». Таким
образом, заметим мы от себя, субботний день у них тянется несколько до-
лее обыкновенного, отхватывая начало следующего наступающего дня.
«Праздником праздник, и торжество из торжеств».
«Приходим из синагоги домой, и отец тотчас приступает к совершению
га едало, т. е. прощание с Субботой и переход к будню. Налив себе объеми-
стый стакан вина, велев брату или мне держать витую восковую зажжен-
ную свечу перед глазами, отец, взяв стакан и подняв его наравне с глазами,
точно стараясь проникнуть вглубь таинственности его, начинает читать
приличествующую случаю молитву; потом отпивает несколько глотков вина
и передает стакан с остатками нам с братом; мы допиваем стакан, - и отец,
вдыхая в себя носом благовонный запах гвоздики или корицы, дает рукой
знать, что пора приняться за проводы Царицы Субботы. Мы все, и женс-
кий пол, вновь усаживаемся за стол».
Вдыхание этой гвоздики - поразительно. Что такое обоняние? Что та-
кое аромат? Вот категория, не вошедшая в реестр предметов философии, и
♦ «Мелек» - царь на ассиро-вавилонском языке. Имя это значится возле мужс-
кого изображения на единственном имеющемся в моем собрании экземпляре хал-
дейской монеты. Но халдейское нарицательное около имени еврейской «Субботы»
показывает время и место, когда уже зародился или зарождался знаменитый еврейс-
кий праздник.
54
художество, не имеющее для себя школы, т. е. теории. Между тем только
через ароматичность мы общимся душевно с веществом; съедая - мы об-
щимся желудочно, через зрение - схватываем только очерк, силуэт, через
слух - уловляем шум, например, движения. Но мы вдыхаем в себя предмет:
особенное положение обонятельного органа и расположение обонятельных
нервов, непосредственно через лицевые части поднимающихся в мозг, де-
лает то, что вдыхая - мы обвиваем мозг частицами избранного, любимого
или приятного, предмета, и через это вступаем в самое непосредственное
с его составом общение. Поэтому ароматичность есть самое волнующее
ощущение, как и обоняние есть самое непререкаемое выражение приятно-
сти, любимости; с тем вместе оба они суть наиболее иррациональны. «При-
ятно» - и нет логики; «еще и еще» - но почему, нельзя доказать. С тем вме-
сте это непосредственное «приятно» есть начало, initium, «исход» вообще
всех движений и чувств: «приятно» и «неприятно» - этим волнуется и по
категории этого движется мир.
Иногда хочется думать, что ароматичность - начало жизни; по крайней
мере, я наблюдал, что умирающий ничего так не хочет, ни за что так жадно
не хватается, как за свежеароматичное вещество, излом ветки, разрыв дре-
весного листка. Мне приходилось, много лет назад, возить умиравшего ча-
хоточного по саду; он постоянно останавливал кресло, и, взяв деревца, раз-
ламывал и обонял'. «Какая прелесть! Какая прелесть!». Между тем для меня,
здорового, эта прелесть не существовала, потому что была не нужна. Нача-
ло жизни, initium vitae. Обратим внимание, что почка, начало живущего,
как и цветок, орган жизни, пахучи. В то же время в Библии неоднократно
мелькают выражения, что «Бог любит обонять жертвы Ему», и вообще вся
«жертва» есть некоторое благоухание и принимается Вездесущим как бла-
гоухание. Молитвенное в мире сливается с благоухающим. Мы уже не мо-
жем теперь восстановить, почему «ладан» у нас «отгоняет беса»... Мы все
забыли, но хорошо забытое имело действительно прекрасное основание.
Мир льется и течет в благоуханиях и благоуханно; и храм Господу есть или
должен быть ароматичен.
«Мать вынимает из печки большой горшок с горячим борщом, в сере-
дине которого плавает внушительного вида говяжий мосол; вооружаемся
каждый большою деревянною ложкою и хлебаем; нахлебавшись до отрыж-
ки, начинаем петь веселые песни, в том числе одна, довольно серьезная по
содержанию, заслуживает полного перевода на русский язык, и я не поле-
нюсь и переведу ее почти слово в слово. Сперва я должен сказать, что песня
эта начинается словами Иш хосед гоие, т. е. Жил был некто набожный че-
ловек (еврей, конечно), и она имеет форму обыкновенного рассказа, но рас-
сказа - довольно назидательного и нравоучительного».
На нас лично песня эта не производит особенного впечатления; но, судя
по тону рассказчика, она чрезвычайно мила евреям, и мы ее не пропустим:
«Жил, видите ли, - начинает рассказывать сочинитель этой чудной-див-
ной песенки, - где-то муж (еврей, конечно) благочестивый, но очень, очень
55
бедный; до того бедный, что дома ни куска хлеба не было, а ему идти куда-
либо зарабатывать хлеб для себя и семейства - не в чем было выходить, на
улицу, ибо он был бос и почти наг; у него, к огромному горю (т. е. только
имущественному) было большое семейство - жена и семеро малых детей,
которые, конечно, бедствовали вместе с ним, голодали и холодали - как он
сам же. Несчастная жена благочестивца, долго терпевшая с детьми нужду и
горе, и все молчавшая, вышла, наконец, из терпения и начала упрекать
мужа в бессердечности, лености и т. д., говоря: «что толку, что ты по целым
дням сидишь за священными книгами, а мы, я с детьми, терпим величай-
шую нужду, - голодаем и холодаем!». Справедливые эти упреки, однако, не
повели ни к чему: благочестивый муж продолжал сидеть за священными
книгами и беспрерывно читать и читать, не обращая ни на что внимания.
Так бывало много раз; жена плачет, обливаясь слезами, что в доме ни куска
хлеба нет; она и дети умирают с голода, - а он, знай, сидит себе за книгой и
мало думает.
- Однажды, однако ж, и именно в вечер проводов Царицы Субботы,
благочестивый муж, доведенный, наконец, до крайнего раздражения упре-
ками жены, в сердцах захлопнул книгу, которую читал с таким большим
вниманием и почти раздетый выбежал из дома - куда глаза глядят; пробе-
жав бессознательно весь город, он вдруг очутился в каком-то обширном,
пустом пространстве, и не имея охоты уж дальше бежать, он остановился в
задумчивости, не зная, что делать: воротиться ли домой; или тут оставаться
на ночь.
Вдруг кто-то окликнул его сзади по имени. Быстро, с испугом, оглянув-
шись, он увидел перед собой почтительного вида, еврея, по-видимому очень
богатого, который ласково подал ему руку при обычном приветствии: Шо-
лем алайхем и тотчас начал ему говорить: «Послушайте (имя рек). Мне не-
обходимо к завтрему иметь на этом месте великолепный дворец в шесть
этажей; материал для постройки, также и рабочие всех родов, как-то зем-
лекопы, каменщики, столяры, кровельщики и т. д., - все готово и работа
скоро начнется, - не возьметесь ли вы наблюдать в качестве архитектора за
этой постройкой и вы за это с меня получите сейчас же шестьсот тысяч
червонцев. И, сказав это, неизвестный поднял с земли лежавший тут же
тяжелый мешок с золотом и молча подал ему; сам же мгновенно исчез.
Не успел благочестивый муж опамятоваться от такой неожиданности,
как вдруг видит: все пространство, предполагаемое под постройку дворца,
завалено уже всякого рода нужными материалами, как, напр., кирпич, пе-
сок, известка, лес, железо и т. д.: вокруг и около материалов кишит огром-
ная масса рабочих всякого звания и мастерства; работа кипит и быстро под-
вигается вперед по минутам и секундам, - и, еще до утренней зари, дворец
был готов, хоть сейчас переезжай в нем жить».
«Этот, - по вере евреев, - неизвестный старец был не кто иной, как сам
Элие-Ганове (Илья-пророк); строители же этого пречудного дворца - все
небесные ангелы».
56
Не прочтем ли мы в этом рассказе аллегории построения нерукотворен-
ной красоты, самого человека? Нет доказательств этому, кроме одного, что
постройка начинается сейчас же за проводами субботы и обнимает другой
день? Что «архитектор» - бедняк, нищ, убог, не сведущ, и имеет одно каче-
ство - преданность священному писанию? Но не станем простирать догадок
в область, где мы не имеем подтверждений. Суббота - кончена.
Относительно того, что нас особенно заинтересовало - ароматических
вдыханий, в другом месте нашей рукописи мы нашли вариант: «Прощание
с уходящей св. Субботой. Это совершается над стаканом вина, после опо-
рожнения которого с особым наслаждением вдыхают в себя приятный, тон-
кий запах благовонных стручков. С того момента начинается уже будень».
Итак, берется не истолченное ароматическое вещество, не гвоздичная и
коричная мука, крошки, но - зерна в стручке и даже, собственно, зернич-
ный стручок. Идея цельности - цельного, не раздробленного тела, как об-
щий библейский закон, пронизывает и этот обряд.
Трансцендентное всё - кончено. Будень - это феномен. Евреи пробуж-
даются из субботы в будень, как из будней они засыпают в субботу, для
вещих снов. Сон и бодрствование - вот отношение и разница и противопо-
ложность «шести дней» и «седьмого дня». - «В субботу мы засыпаем от
своих дел и переходим в руки Божии», могли бы сказать евреи: «В день
этот - мы не свои, не у себя; Бог водит нас по странам, Ему известным.
Проснуться ранее заключительной минуты этого вождения - вот наш страх,
вот чего мы боимся. Но вот мы проснулись, бокал разбит, вина - нет, струч-
ки - брошены. Теперь мы - ваши, феноменальны как вы, будем делать с
вами дела, общаться, гешефт-махерничать».
XII
Нельзя понять религии, не поняв религиозного человека. Религия - это все-
гда молитва, и нужно подсмотреть, проследить молящегося человека: как он
поступает, что он делает; когда и в какие сроки обращается к Богу. В целях
этого мы извлечем несколько личных штрихов из автобиографических запи-
сок нашего еврея, коему за странное и откровенное его исповедание «да бу-
дет надмогильная земля легка». Нам же, признаемся, он через дух этих запи-
сок почти мил.
Автор - шутит о русских, шутит о Талмуде, понимает великую эконо-
мическую коллизию между евреем и великороссом. Набрасывая, в самом
начале, очерк междуплеменного отношения, он говорит: «Было, видите
ли, когда-то, - и не так-то очень давно, лет 50, 60 тому назад, - славное
время для матушки-России; на святой Руси, кроме коренных жителей, мало
и великоруссов, жило еще много других различных наций и племен, но,
однако, евреев не было, ни одна еврейская нога не ступала на русскую
землю и русский человек-простолюдин не имел даже приблизительного
понятия о еврее, представляя его себе в воображении каким-то мифичес-
57
ким чудовищем, чуть ли не циклопом. Слыхал, и часто, русский чело-
век, что где-то далеко, за тридевять земель, живет народ, именуемый
жиды; что жиды эти мучили Христа и за то прокляты Богом: они лают
по-собачьи; дети у них родятся слепыми, как щенята, и тогда только гла-
за прорезываются у них, когда обмажут их христианской кровью, добы-
тою от зарезанного ими, жидами, младенца; что у жидов, вместо зубов,
кабаньи клыки и т. д., и т. д., все в этом роде - вот какое имел понятие о
еврее тогдашний русский мужик и, положа руку на сердце, можно ска-
зать, был вполне счастлив». Автор передает кой-что из своих приключе-
ний в бытность солдатом, когда ему приходилось проходить деревнями
Великороссии, и здесь, во время ночевок в мужицких избах, приходи-
лось выслушивать расспросы «о жидах», нередко предлагаемые, как толь-
ко хозяева узнавали, что он «из Польши». Подробности дышат такой
конкретностью, что решительно нельзя сомневаться в подлинности рас-
сказов. Автор делает очерк положения своего племени, попавшего пос-
ле раздела Польши, при Екатерине, в состав нашего отечества - при
императорах Александре Благословенном и Николае 1, и переходит к
Александру II: - «У всех, конечно, еще свежо в памяти, - и никогда не
изгладится из памяти народной, разумеется, - все то, что этот Царь-Ос-
вободитель, впоследствии Царь-Мученик, сделал для своего народа. Он,
царь-реформатор Александр Николаевич, сделал добро не одним только
русским, а всем своим подданным без различия народности и вероиспо-
ведания, и само собой разумеется, евреи не были исключением. Они в
конце концов дождались того, что им было разрешено проживать везде
в России и производить всякого рода торговлю всюду, - правда, с неко-
торыми ограничениями». - «И нахлынули, - продолжает он, - наши ев-
реи на матушку-Русь и как муравьи расползлись по ней, не оставляя на
ней голого места. По городам, городищам, местечкам, селам и деревням -
везде, везде стало их видно, и много! И пошел по всей Руси треск, звон
шум, гам и русский воздух наполнился мириадами миазм от беспрерыв-
ного еврейского галденья. И стали появляться, как грибы после дождя,
по всем углам нашей обширной России жидовские кабаки и кабачки - и
житья не стало русскому человеку от этих анафемских (его курс.) каба-
ков и содержателей их, жидов». Коллизия эта, боль этого симбиозиса и
создает нужду обоюдно вглядеться друг в друга. Мы здесь вглядываем-
ся в еврея, имея, впрочем, свою цель, и не политическую, и не торго-
вую; он же как русский уже - раскрывает свой народ, имея о нем сумму
эмпирических данных, без всякого, впрочем, объяснения. «И стало, -
говорит он, - наконец, русскому человеку тесно на своей родной земле
от непрошеного соседа, еврея, и стал он вглядываться в него, желая уга-
дать: что сей за человек есть? Можно ли с ним дело иметь? Дружиться с
ним? Но не узнать вам, русским людям, еврея! Существует поговорка:
не узнаешь человека, докуда не съешь с ним пуд соли; пословица эта мо-
жет быть применима ко всем нациям мира, но не к еврейской, по той
58
самой простой причине, что с евреем и ползолотника соли нельзя съесть:
он, еврей, ваше трефное кушанье ни за какие блага мира есть не станет;
вы же навряд ли согласитесь полакомиться блюдом, приготовленным
сомнительной чистоплотности руками какой-нибудь Гителы, Фрейделы
или Рахелы».
Грешный человек - и я не стал бы есть. Вообще поразительно и, мо-
жет быть, это есть самое главное в отношении всех народов к евреям, что
последние чувствуются, неодолимо и предубежденно, как что-то нечис-
тое, неприятное, физиологически отталкивающее первыми; и обратно
сами так чувствуют римлян, греков, нас. Еврей на вкус европейца - гадок;
на обоняние европейца - неприятно пахуч, зловонен. Вот самое главное,
первое и окончательное, впечатление, и которого нельзя отмыть, замыть,
отереть, не говоря уже - поправить размышлениями. «Так от начала мира».
Но и затем, это «трефное мясо»: непостижимо, как не обратили на него
внимание историки, гебраисты, филологи?! Режущий скот для стола ев-
рей - выдерживает на это «резанье» экзамен, и он есть непременный член
синагоги, составное лицо остатков священно-учительной еврейской иерар-
хии. Дело в том, что он ритуально режет скот, - и вот еще точка, откуда
«египетские боги», все животнообразные, высовывают причудливые свои
головки; для нас - корова, теленок, овца, свинья есть известный вес говя-
дины, есть сорт мяса, оцениваемый и ощущаемый только с одной вкусо-
вой и питательной стороны. Еврей чувствует корову, теленка, овцу, сви-
нью - как существо живое, дышащее, чуть-чуть святое, которое нельзя
убить, а можно только «заклать», «жертвенно проливая его кровь». Для
нас есть вопрос, под каким гарниром, с горошком или картофелем, будет
подана котлета; до этого, ранее этого - для нас оно просто не существует;
еврей съест эту же котлету и под этим соусом, подумав о целом живот-
ном, и спросит, ритуальным ли путем, т. е. пройдя ли мистику манипуля-
ций, оно пришло к нему на стол. Можно приблизиться к этому чувству
через следующее уподобление: можно, конечно, сесть за стол и съесть
обед «так»; во Франции, в Европе всюду, и поступают так, т. е. там просто
едят, насыщаются; съел - сыт, не съел - голоден: вокруг этого нет вопро-
сов; на Руси сажаясь - крестятся; «благослови, Господи», т. е. «благосло-
ви вкусить дар Твой». Это - философия, это - культура. Но здесь молитва
идет «обо мне»: «я, ученик Господень, сажусь вкушать, и как я не простая
тварь, не волк и не собака, также не француз и немец, то возложу на себя
крестное знамение». Здесь, таким образом, философия - обо мне, но нет
философии о животном, и самая мысль «дар Божий» - поверхностна,
отвлеченна, не крепка. У евреев «дар»-то «Божий» и есть главное; к этому
«дару Божию» нужно приступить, нужно за него уметь взяться, и именно
не обижая его, не оскорбляя его лозунгом: «говядина». Нет, это не говя-
дина, а овца. Была «овца» и вот пока она блеяла - можно было ее или
разбойнически убить, но это недостойно, гадко, страшно: такого мяса я
не стану есть, т. е. не стану общиться с разбойником-мясником. К ней
59
нужно подойти с уважением, и словом: «благослови, Господи, вкусить»
эта молитва православного переносится и вносится в животное, как сумма
«благословенных действий, движений (ножа) в нем». Оно - умерло; да,
но мы все умрем - это не оскорбительно. Но тяжело пасть на дороге, стать
убоиной: тяжело мне было бы и не сделаю этого я животному. Я его съем:
это - фатум; это - тайна; но съем, благословляя его и благословенно, и
притом не на столе только, а именно на дворе в момент убоя. Я убью его
священно; «резак» есть священно, от лица всего Израиля - пожирающий
животных, и, так сказать, передающий, как бы львица - детенышам сво-
им, части этого, им убитого, животного.
«Как же, однако ж, быть? надо же ведь узнать его, еврея-то!» - «Как
быть, спрашиваете вы: ну, я вам дам совет, и самый хороший; я вам дам
совет изучить, хоть поверхностно, еврейское учение, именуемое: Талмуд, и
тогда узнаете еврея, всего, как он есть, в действительности, а не по наруж-
ному взгляду. Я говорю - «поверхностно» потому именно, что серьезно
изучить Талмуд, в особенности с его бесчисленными комментариями, и са-
: юму большому и ярому еврею не по плечу. А достаточно, по моему внут-
:еннему убеждению, узнать, чему он учит и какое направление в жизни
: ает своим последователям, евреям. Узнав это, и узнаешь сразу всю жизнь
г зрея с самой колыбели до могилы»...
Остановимся. Вот - признание, которое вырвалось у автора или кото-
ое он обронил побочно, как пластическое общее впечатление, и оно так
'есконечно важно. Переведем его на наш язык, и мы получим две ценные
стины:
1) вся жизнь еврея - талмудична, т. е. священна;
2) Талмуд - весь жизнен и есть как бы церемониальное священное оде-
яние, в своем роде цицес талес, на еврее.
Или, что то же:
1) Талмуд есть еврей, выраженный в слове;
2) еврей есть движущийся, осуществленный Талмуд.
Нужно знать кой-что об устроении Талмуда. Прежде всего - он часть,
частичек собственно, несмотря на умопомрачительный его объем: к нему
не достает 40- 80-150 еще таких же Талмудов. Это мы узнаем так же про-
сто, как просто в арифметике нахождение целого числа по части, цельной
единицы по ее дроби. К составлению Талмуда, который был совершенно
экончен к Р. X. и, вероятно, созидался во всю пору золотого, серебряного
4 медного века юдаизма, - итак, к этому составлению подан повод и до
известной степени даже дан лозунг в «Исходе», «Второзаконии» и «Леви-
те» Моисея, в самом духе и смысле его заветов под «Синаем» Израилю.
Страх и трепет египетских казней дышит в слове Моисея: «если не... то-
то-то». Дивный корабль, сосуд Божий, «семя Иеговы» в пустыне и на
Синайском полуострове - еще как бы между небом и землей, ни в живых -
ни в мертвых, висит, колеблется, зарыт в волнах опасностей и собствен-
ного недоумения о своей судьбе. Это-то положение народа и вызвало уг-
60
розы законодателя: «если - не... то-то-то...». При этом его повеления -
всегда жизненны, относятся к жизни, есть путь бывания, стезя поведе-
ния. «Матросы - по реям!» - вот наш язык, на который мы можем переве-
сти язык священных предписаний. Итак: путь жизни, стезя бывания -
вот глаголы Божии Человеку. Теперь сейчас же возник вопрос: как быть?
что сделать? на которую рею побежать и которому человеку? Путь жиз-
ни требовал разработки, и Талмуд есть такая разработка. Таким образом,
из самого характера священного закона как стези, уже вытекала сущность
Талмуда, как из проблем стратегии вытекает вся надземная и подземная
(тайная и явная) работа Главного штаба. Раввины совершили то же, и даже
были тем же, чем офицеры Генерального штаба, безыменные и, во всяком
случае, не гениальные, офицеры-копуны, офицеры-саперы, перед кото-
рыми поставлена задача: «провести императорские войска в Индию». Не-
пременно тут явилось бы много и не индийского, и не русского, а афгани-
станского, памирского, белуджистанского, бухарского. В Талмуде есть
также бездна вещей, взглянув на которые удивляемся: «От пророков ли
это? от народа ли пророческого?». И явилось подозрение, а наконец и
уверенность, глубоко невежественная, что Талмуд есть инородный и не-
правильный нарост на Библии, даже только около Библии; и что в нем
Израиль уклонился от чего-то; хотя нет трактата, главы, страницы в Тал-
муде, который не отвечал бы или не усиливался ответить: «Ну, как же
исполнить это и то, содержащееся в «Исходе», «Второзаконии» и «Леви-
те» Моисея». Против Талмуда и его составителей, против самого его ис-
полнения - ни слова нет у пророков, у Маккавеев, у Ездры, хотя Талмуд в
ту пору неписанно существовал и строжайше исполнялся: но вот его за-
писали, чудовищную по объему работу записали для памяти, и у поздней-
ших его читателей и притом вне еврейства стоящих, у франков, аллема-
нов, бургундов, появляется удивление, презрение, негодование: «Не то!
не то! уклонились! сошли с пути!». С какого пути? С чьего пути? На путь
франков и аллеманов Израиль и не вступал, и на этот путь раввины и не
вели вовсе свой народ. Но для франков франкское понимание обязатель-
но, конечно... Ничего на это нельзя сказать кроме: «блажен, кто верует»...
Главный путь расхождения - непонимание франков и бургундов: «Зачем
в Талмуде все телесность? Почему не духовный смысл? Зачем это не про-
поведь и проповедание, а 40-томный ответ на недоумение: как нам жить».
На каждой странице бургунд ожидал читать то, что позднее, наконец, сам
определил: «Бог есть дух - бесконечный, всеблагий, всеправедный, вез-
десущий». .. Он не заметил, что первое слово «дух» есть его собственное,
а в Завете стоит: «дыхание», т. е. «движущее», «жизнь», а не отвлечен-
ность, не абстракция и возношение «духовных качеств человека»:
.. .«И вдунул в лицо его (Адама) дыхание жизней - душу бессмертную»
(Бытие).
Но вопрос: «как нам жить» и «как исполнить повеление» - обнимается
у Моисея еще полнее, нежели объяснили раввины, и толкования последних
61
суть толкования на некоторые, а не на все слова закона и законов*. Сумма
этих толкований подразделена на отделы, которых шесть. Вот они:
I отд. Зераим (=«посевы»). Он содержит трактаты: 1) Берахот или Сла-
вословия, т. е. еже-Эневно и еже-ночно читаемые молитвы; также при случа-
ях вкушения, пития и вообще дневного жизне-оборота; 2) Пеа или край,
напр., поля, засеянного хлебом, каковой край оставляется в снедь бедным;
в трактате этом вообще исчисляются права бедных на пользование, так ска-
зать, осыпающимся богатством богатого, на «падающее от трапезы роско-
ши»; и также предписываются обязанности благотворения, уже сверх прав
бедных. Не можем из этого трактата не привести одного выражения: «для
всего Бог положил границы и установил сроки: но для изучения Писания и
благотворения - не положил ни границ, ни сроков». Или вот еще: «Царь
Монобаз (принявший еврейство) роздал все свои сокровища в неурожай-
ные годы. Его родственники прислали ему сказать: «Твои предки увеличи-
вали фамильные сокровища, а ты расточаешь». Монобаз ответил: «Они со-
бирали себе сокровища на земле, а я на небе, как сказано (Псалом, 85, 12):
* В главе первой трактата Хагига (о троекратном в год явлении всего мужского
пола в Скинию) есть замечательное место, определяющее состав и происхождение
всего Талмуда; это как бы скрытый шопот позади его. Мы приведем его целиком:
«§ 8. Разрешение обетов (отдел Талмуда) витает в воздухе и не имеет на что
опереться (т. е. буквы написанной в Законе Моисея); законы о субботе, о хагигах, о
мейлах подобны горам, висящим на волоске, ибо у них мало Писания и много халах
(толкований, законов, правил); законы судебные, богослужебные, о чистоте и нечис-
тоте и запрещенных браках имеют на что опереться: они сущность Торы (Пятикни-
жия). Равви Иисус, объясняя это, говаривал: «щипцы сделаны щипцами, а первые
щипцы откуда явились? - Они были созданы «Богом».
Это значит: «не смотри, что в Писании мало (кратко, немногословно) сказано:
это не указывает, что то, о чем сказано, не важно. Иногда то, о чем сказано сжато, -
важнее того, о чем сказано пространно', но учителя знали (устное предание) отли-
чить важное от неважного и все особенно важное пространно устно же (Талмуд,
который случайно и лишь очень поздно был записан) истолковали. Но, можно быть
уверенным (это видно из некоторых мест самого Талмуда), что за ним стояла еще
как бы тень Талмуда, именно - совершенно скрытые его части, которые вовсе ни-
когда не были записаны, не преподавались в школах, а лишь переходили от старца к
старцу, от вершины учительства к вершине: а в народ передавались как секретные
предписания, кому какое надо, без объяснения и мотива. Эта «тень Талмуда» сказы-
вается во многих местах, из коих приведем хотя следующие примеры:
Трактат Хагига, гл. II: «Рассказ о сотворении мира не истолковывается вдвоем,
а только наедине с кем-либо; колесница (в видении Иезекииля) не истолковывается и
одному, разве что он ученый и понимает по собственному разумению», и пр.
Трактат Шаббат, гл. XVI: «Если свиток св. Писания (по ошибке, случайно или
по несчастью) попал в печь, где стояло возношение (пекся хлеб для возношения):
«то возношение осквернено и негодно к употреблению».
А вот р. Нафана, гл. VIII: «Как понимать слова: найди себе товарища (в уче-
нии)? - Человек должен найти себе товарища, чтобы есть и пить с ним, заниматься
Писанием и Мишной (главная, основная часть Талмуда) и спать с ним, открывать ему
все свои тайны как тайны Торы (Пятикнижие Моисея), так и тайны житейские».
62
истина возникнет из земли, а правда проглянет с небес. Предки мои соби-
рали в таком месте, где крадут, а я собираю в таком месте, где невозможна
кража, ибо сказано (Пс., 89, 15): правосудие свято и правота основание пре-
стола Твоего. Мои предки собирали сокровища, не дающие плоды, а я со-
брал сокровища, дающие плоды». И еще - о деликатности помощи: «Если
бедный носит чистую шерсть, то ему дают одежду из чистой шерсти; если
он привык к кровати, то ему дают кровать; если он привык к тому, чтобы
ему в рот клали, то ему кладут; и даже если он нуждается в рабе, лошади
или в жене». Но и поставлены ограничения, однако чисто нравственные, не
юридические: «Кто притворяется калекой, слепым или хромым, рано или
поздно будет калекой, ибо сказано (Притчи, 11, 27): кто ищет зла, к тому
оно и приходит» и проч. Трактат этот составлен в истолкование и примене-
ние Левит, гл. 19, ст. 9-10, гл. 23, ст. 22 и Второзакония, гл. 24, ст. 19-22; 3)
Демай, т. е. об очищении продуктов пошлиною; 4) Келаим - о способах
засевания поля, в истолкование Левит, гл. 19, ст. 19 и Второзакония, гл. 22,
ст. 9-11; 5) Шевиит или о субботнем годе; 6) Терумот - о возношениях
Богу от плодов, растений и животных, в истолкование Числ, гл. 18, ст. 12; 7)
Маасрот — о десятинных пошлинах в пользу священников и левитов, в
истолкование Левит, гл. 27, ст. 30-33 и Числ, гл. 18, ст. 21-24; 8) Маасер-
Шели - о второй десятине, отделяемой им же (Второзаконие, гл. 14, ст. 22-
26); 9) Халла - о части теста, отдаваемой священникам (Числ, гл. 15, ст. 20-
21); 10) Орла - о плодах необрезанных, в истолкование Левит, гл. 19, ст. 23-
25; 11) Биккурим - о первых плодах, приносимых по осени Господу, в ис-
толкование Второзакония, гл. 26, ст. 1-11.
11 отд. Моэд, т. е. праздники. В отдельных трактатах описывается под-
робно времяпрепровождения человека, семьи и народа порознь в каждый
праздник.
Ill отд. Нашим, т. е. женщины. Семь трактатов, образующих этот от-
дел, обнимают женщину в разных фазах ее бытия и в разных ее положени-
ях. Сюда входит все о браке и разводе; все предосторожности, дабы в слу-
чае последнего женщина не получила ущерба; и также о таких, по-видимо-
му, мелких, но в существе дела важных явлениях, как беспричинная и бе-
зосновательная ревнивость мужа, которая утишается через поразительные
клятвы жены над священною водою и перед лицом священника: этот спо-
соб, описанный уже у Моисея в Числах (гл. 5), удивительною мудростью
своею устраняет как возможность падения жены, так и вообще должен был
вывести из Израиля факт внутреннего, семейного раздора*.
* Приведем это место целиком. Числа, 5, 14-29: «Если найдет на него (мужа)
дух ревности и он будет ревновать жену свою, когда она не осквернена, - то пусть
приведет муж жену свою к священнику и принесет за нее в жертву десятую часть
ефы ячменной муки, но не возливает на нее елея и не кладет Ливана (символы мира
и любви), потому что это приношение ревнования, приношение воспоминания, на-
поминающее о беззаконии; а священник пусть приведет и поставит ее перед лице
Господне, и возьмет священник святой воды в глиняный сосуд, и возьмет священник
63
IV отд. Незикин - о разных видах ущерба и о суде и судебных формах.
Мы должны заметить, что, истекая из постановлений Моисея и входя в свя-
щенную книгу Талмуд, суд евреев есть ео ipso не светский, а священный суд;
сюда же входят, в двух последних трактатах постановления, так сказать, о
религиозно-пограничных отношениях Израиля: к язычникам и язычеству.
V отд. Кадашим или святыни. - Сколько мы постигаем дело, центр юда-
изма и вообще всего первого Завета есть это таинственное в нем учение о
«чистом» и «нечистом»; и выражение Бытия, 1: «отделил (Бог) свет от тьмы»
имеет второй и тайный смысл: «отделил чистое от нечистого». «Нечистое» -
земли с полу скинии и положит в воду, и поставит священник жену перед лице Гос-
подне, и обнажит голову жены, и даст ей в руки приношение воспоминания, - это
приношение ревнования, в руке же у священника будет горькая вода, наводящая про-
клятие. И заклянет ее священник, и скажет жене: если ты не осквернилась и не изме-
нила мужу своему, то невредима будешь от сей горькой воды, наводящей проклятие;
но если ты изменила мужу твоему и осквернилась: да предаст тебя Господь прокля-
тию и клятве в народе твоем и да соделает Господь лоно твое опавшим и живот твой
опухшим; и да пройдет вода сия, наводящая проклятие, во внутренность твою, что-
бы опух живот твой и опало лоно твое. И скажет жена: аминь, аминь. И напишет
священник заклинания сии на свитке и смоет их в горькую воду; и даст жене выпить
горькую воду, наводящую проклятие, и войдет в нее вода, наводящая проклятие, ко
вреду ее. И возьмет священник из рук жены хлебное приношение ревнования, и
вознесет сие приношение пред Господом и отнесет его к жертвеннику; и возьмет
священник горстью из хлебного приношения часть в память, и сожжет на жертвен-
нике, потом даст жене выпить воды; и когда напоит ее водою, тогда, если она нечис-
та и сделала преступление против мужа своего, - то горькая вода, наводящая про-
клятие, войдет в нее ко вреду ее, и опухнет чрево ее и опадет лоно ее, и будет эта
жена проклятою в народе своем. Если же жена нс осквернилась и была чиста, то
остается невредимою и будет оплодотворяема семенем. Вот закон о ревновании: когда
жена изменит мужу своему и осквернится, или когда на мужа найдет дух ревности».
Вот что значит не только «повенчал и кончил», а «повенчал и подумал о дальней-
шем». Казалось бы, испытание это ставит жен, испытывающих отвращение к мужьям,
в безысходное положение. Но оно введено не для муки женщин, а исключительно в их
целях, чтобы оне никогда не обманывали мужей, а всегда и вбвремя, до измены, разлу-
чались с ними: «Следующие жены не пьют горькой воды, но и не получают кетубы
(денежная сумма, руб. 100-200, при разводе): та, которая сама заявила (мужу): «я для
тебя не чиста», та, о которой свидетели показывают, что она не чиста (значит, под
«нечистотой» разумеется здесь уже совершившаяся измена), и та, которая отказывает-
ся пить» (следовательно, до испытания объявила себя изменившею); см. трактат Сота,
гл. IV. Еще поразительнее слова главы VI того же трактата: «Некто заявил ревность
жене своей, а она после этого была наедине с указанным лицом (любовник): то хотя
бы муж слышал об этом от пролетающей птицы, и тогда он должен отпустить ее (дать
развод), выдав кетубу», -  т. е. даже такая женщина получает сумму, коею он, будучи
женихом, обеспечил ее на случай развода. Из этого правила видно, какую бессмысли-
цу представляет миф о побиении у евреев камнями «изменивших жен»: преспокойно
уходили к возлюбленным, и даже получив от мужа деньги на дорогу, уходили против
воли его: закон становился на сторону такой жены, запрещая мужу удерживать ее. Но
только тайно, пользуясь выгодами брака, обманывая мужа, она не могла жить и с ним
и с другим. Напротив, у нас - сколько хочешь обманывай, только не уходи: и семья у
нас грязна, развратна - во-первых и злобна - во-вторых.
64
это наш «грех», точка, откуда начинается счет религиозных минусов; чистое -
это святое, опять же точка, откуда начинается счет религиозных плюсов. Но у
нас «грех» - это «не подал милостыню»; между тем у евреев это - опасное,
чего не следует делать, и притом лежащее не в плоскости личных предраспо-
ложений, а в глубине самых вещей, в их космической природе и существе; у
нас «грех» - это есть «грешный поступок», феномен; ихняя же «чистота» и
«нечистота» - в мире ноуменов, и притом вечного, не испаряющегося значе-
ния. Соответственно уравнениям: Бог = свет, свет = святость, святость = веч-
ная жизнь, «дыхание», «бытие», - и «первая их чистота» есть секунда вожже-
ния жизни перед Господом, а крайняя нечистота - то, что остается там, откуда
жизнь отлетела, где нет дыхания, движения. Труп, умершее тело поэтому име-
нуется в Талмуде и у евреев «отец отцов нечистоты», наиболее оскверняющее
прикосновением человека. Вообще там грех есть осязаемое, кожное, через кожу
воспринимаемое: вторая нечистота - болезнь; третья - уродство (врожденное).
«Чистый перед Богом» в Библии всюду значит: «цельный и здоровый». «Не
перебивай голени» - странный лозунг этот, звучащий в бесчисленных строках
Ветхого Завета, понятен с этой точки зрения. «Правила о первосвященнике: он
должен превосходить братьев своих, других священников, красотою, силою,
богатством, мудростью и статностью» (тосефти к гл. I трактата Иома). А мы
можем догадаться, что в чем «экзаменуется» первый религии священник, то в
ней есть сущность, «дыхание». «Статный мир», «сильный», «красивый»—ибо
он из источника всех «статностей» и «сил» и «красот» вышел.
Пятый отдел состоит из трактатов: 1) Зевахим, т. е. о жертвоприношени-
ях в истолкование первых глав книги Левит; 2) Менахот, т. е. о приношениях
(в храм) хлебных (Левит, гл. 2); 3) Хуллин, т. е. о ритуальном убое животных
для повседневного употребления; 4) Бехарот, т. е. о первородных особях (вот
«отцы отцов чистоты»), в истолкование Исход, гл. 3, ст. 2,12 и 13 и Числ, гл.
18, ст. 15-17; 5) Арахин, т. е. о выкупе посвященного Богу (Левит, гл. 27, ст. 2-
27); 6) Темура, т. е. о замене посвященного Богу, в истолков. Левит, гл. 27, ст.
10-27 (вспомним жертвоприношение Исаака и замену сына овнам; также
вспомним, что у сидонян и тирян, где не была употребительна замена, пер-
вородное от человеков и приносилось Богу; но что мысль этого, или обязан-
ность этого проницала и благочестие израильтян видно просто и непререка-
емо из слов Моисея: «все, разверзающее ложесна - Мне, говорит Господь»,
и, далее: «первородный от человек должен быть заменен принесением в жерт-
ву Богу годовалого и непорочного, не изломанного, не больного, Агнца»);
7) Керитот, т. е. о том, что влечет за собою истребление из народа своего
(напр., не обрезание или выход из ноумена субботы в не-субботу; см. выше);
8) Мейла, т. е. о недостойном употреблении святынь, в истолкование Левит,
гл. 5, ст. 15 и 16 (напр., жертвенное мясо просто съесть как говядину, не риту-
ально); 9) Тамид, т. е. об ежедневных, утренних и вечерних, жертвоприноше-
ниях и о храмовой службе, в истолкование Исхода, гл. 29, ст. 38-41, и Числ,
гл. 28, ст. 2-8; замечательно время суток для жертвоприношений как в отно-
шении сна человека («перед» и «после»), так и суточного движения солнца,
3 Зак. 3863
65
восхода и захода: тут - звездно-физиологический смысл молитвы не под-
черкнут, но он просто есть; 10) Миддот - посвящен подробностям устрое-
ния и украшения иерусалимского храма; 11) Кинним - о ритуальной не-
чистоте домашней утвари, одежды и проч., в истолкование Левит, гл. 11,
ст. 33-35; 12) Охалот - о приношении в жертву горлиц или голубей, в ис-
толкование Левит, гл. 1, ст. 14; гл. 5, ст. 7; гл. 12, ст. 8.
VI отд. Техарот или чистоты. Он состоит из 12 трактатов: 1) Келим —
о ритуальной нечистоте жилых помещений, в истолкование Числ, гл. 19,
ст. 14 и 15; 3) Негаим - о прокаженных людях, нечистых одеждах и жили-
щах, в истолкование Левит, гл. 13 и 14; 4) Пара - о рыжей телице и пользо-
вании ее пеплом для очищения, в истолкование и применение Числ, гл. 19;
5) Техарот, т. е. чистоты - о второстепенных состояниях нечистоты, пре-
кращающихся до заката солнца, или, вернее и тоньше, которые убиваются,
как микроб противоядием, самым фактом секунды прорезания солнца
«туда», за горизонт; 6) Микваод - о бассейнах, годных для очищения; тут
излагаются правила миквы, о которых мы выше говорили. Не можем удер-
жаться, чтобы не привести из трактата Иома (гл. VIII) следующих порази-
тельных слов о микве: «блаженны вы, Израильтяне! перед Кем вы очищае-
тесь и Кто очищает вас! Отец ваш, Который на небесах, ибо сказано у Иезе-
кииля, 17,13: «Ты Господи, микве Израилева»: подобно тому какмикве очища-
ет нечистых, так Святый - благословен Он - очищает Израиля»; 7) Нидда -
о нечистоте, порождаемой особенностями женской природы, менструация-
ми и родами, в истолкование и применение Левит, гл. 15, ст. 19-31; гл. 12, ст.
2-8. Заметим, что артериальная кровь, нервная, семенная - свята, венозная —
всегда грешна, и пятно ее на руке, платье, на полу соделывает «нечистыми»
пол, платье, руку. Имея в виду это разделение, и никогда - ту часть тела,
откуда выходит кровь, мы поймем все моменты этого рода «нечистоты», даже
и отдаленно не содержащей мысли о нечистоте или скверне самых органов;
между тем у других народов, принявших библейский теизм, эти очищения
были приняты как показатель «нечистоты» органов или процессов, напр.,
зачатия или рождения; 8) Мехширим - о жидкостях, делающих предметы,
напр., пищу или семена-сеянцы, восприимчивыми к нечистоте, в истолкова-
ние Левит, гл. 11, ст. 34-38; 9) Завим - о нечистоте, возникающей вследствие
общения с гноеточивыми (Левит, гл. 15). Обратим внимание: гной - гнилое,
больное, к смерти, антинервное, трупное - посему оно есть грех: «смертью
да умрешь» после и вследствие и даже смежно с грехопадением; 10) Тевул-
Иом - о нечистом человеке, «погрузившемся в воду днем» и пребывающем
еще в состоянии нечистоты до захода солнца; 11) Ядаим - о ритуальной не-
чистоте рук и способах очищения; 12) Укцин - о восприимчивости к нечис-
тоте «плодоножек», шелухи и косточек в плодах.
Сверх этого, в изданиях вавилонского Талмуда, обыкновенно в конце
четвертого отдела, помещается еще несколько трактатов, сходных с Миш-
ною по языку и расположению, но в которых около древнего текста есть
несомненно нового происхождения вещи. Всех этих трактатов - четырнад-
цать. Мы назовем из них те, которые имеют отношение к нашей мысли:
66
«Эвел Раббати» - Плач Великий, эвфемистически «Семахот» (радос-
ти) - законы о трауре, о погребении мертвых и проч.
«Калла» (= невеста, молодая жена) - о супружеской жизни.
«Дерек Эрец Рабба» - большой трактат о приличиях (11 глав) и другой -
«Малый трактат о приличиях» (9 глав).
«Перек ха-Шалом» - глава о мире.
«Авадим» - о рабах.
«Кутим» - о самарянах.
«Ггрим» - о прозелитах.
«Соферим» (21 глава) - о переписке свитков Закона и о литургии.
XIII
Всякая вещь познается в своей конкретности, и благочестие юдаическое, мо-
жет быть, лучше всего можно передать, нарисовав благочестивого еврея. Ав-
тобиографические признания, находящиеся у нас под рукою, дают прекрас-
ный материал для этого. Скрепя сердце, любя и раздражаясь, почти в каждой
строчке смеясь, но каким-то добрым смехом, он описывает отца своего:
«...Ему недаром достался почетный титул фрумер, что значит набож-
ный'. он действительно был набожен до высшей степени этого достойного
человеческого качества, и, замечательно, чувство это, т. е. идея набожнос-
ти, привилась к нему в самом раннем детстве, чуть ли не с пятилетнего
возраста. Осиротев на пятом году, отец мой, маленький гедалий, был отдан
своею матерью одному краковскому еврею на пропитание; у еврея этого,
очень зажиточного, был свой большой дом и во дворе его водилось множе-
ство домашних птиц - куры, гуси, индюки и т. п. Чтобы мальчик не дармоед-
ничал, хозяин специально поручил ему наблюдать за птицами, чтобы не раз-
бежались по чужим дворам, чтобы своевременно были накормлены и т. д.
Сначала дела шли так себе, ничего, мальчик старательно исполнял свою
обязанность, находясь безотлучно при птицах, наблюдая усердно за ними;
но вскоре стала заметна перемена в поведении мальчика: он стал пропадать
по целым дням неизвестно где и для чего.
Начал хозяин допытываться: где ты, гедалий, пропадаешь?., для чего?
Но ответа не добился - мальчик, как истукан, с опущенными вниз глазами,
стоит и молчит. Хозяин раз-два по затылку ему: говори, мол, где бываешь, -
мальчик не отвечает. - «Есть, пить не дам!.. Заморю до смерти!»... Мальчу-
ган стоит и молчит, будто не ему говорят*.
- Делать нечего, надо следить за ним, - решил хозяин в своем уме: «Кто
знает, может быть, воровать ходит или же у меня ворует птиц и продает на
сторону», и на другой же день начал следить за ним.
* Эту каменную молчаливость или чрезвычайную краткословность я наблюдал у
некоторых чрезвычайно нежных еврейских мальчиков, первого-второго класса, в быт-
ность мою учителем в Брянской прогимназии. Всегда при этом крайне осмысленный
взор. Тишина и неговорливость евреев, по крайней мере детей, замечательна.
67
Проснувшись угром, раньше обыкновенного часа утренней молитвы*,
хозяин, не поднимаясь с постели, прищуренными тазами начал следить за
мальчиком. Видит он:
Мальчик, тихонько, без шума, поднимается со своей постельки, состо-
явшей из соломенного, заплатанного тюфячка, из-под которого достает ка-
кую-то книжку, и накинув на себя нанковый халатик, осторожно отворяет
дверь комнаты - и на дворе.
Хозяин, вскочив с постели и накинув на себя шлафрок, тихонько тоже
за ним на двор.
Видит:
Мальчик бежит прямо к курятнику, отворяет дверь и поспешно входит,
не затворяя за собою дверь.
- Ага, попался! - думает хозяин: - Ты птиц воровать - но посмотрим, как
это тебе удастся на этот раз! Ждет он выхода из курятника птичьего вора, ма-
ленького гедалела, минут пять — нет, не выходит оттуда. Ждет он еще пять
минут, еще пять, наконец десять... пятнадцать — нет, не видать и не слыхать его.
- Что за притча во языцех! - удивляется он: - Туда - вошел, а оттуда —
нет его?! Где же он?
- Войду, посмотрю!
Входит. Одни только птицы сидят и галдят между собою, а сам гедале-
ле точно сквозь землю провалился. Совсем уже собрался уходить хозяин,
ничего не узнав. Вдруг до его слуха долетает откуда-то грустное, монотон-
ное, тихое чтение чье-то, вместе с сильным плачем.
-	Это еще что такое? - еще сильнее удивился хозяин, заметив, что голос
несется из-под крыши на подволоке. — Ужели он там сидит и плачет. Но о чем?
-	Делать нечего, надо самому подняться наверх и посмотреть, что он
такое там делает, - решил он и поднялся наверх по крутой лестнице.
И взору его представилась следующая умильная, донельзя трогатель-
ная, картина. - Шестилетний гедалеле, забравшись в самый дальний угол
подволоки, поджавши под себя босые ножки, сидит на полу; в руках у него
открытая книжка Тегилем (^Псалтирь); он вполголоса читает, и слезы так
и ручьями текут из глазенок».
Действительно - поразительно! А мы все еще ожидаем, что вереницу
подобных, глубоко субъективных и одиночных своих впечатлений, Изра-
иль променяет на хронику греко-латинских споров, и пышных, и пустых;
что он променяет свое терпение в Испании, свои молитвы по всему свету,
на воспоминания, в которых нет у него родного и родных.
«Ну, когда так, задумался хозяин, грех его надо так оставить. Нужно
дать ему соответствующее его набожной натуре воспитание - из него со
временем выйдет великий еврей», - предвидел он.
* «Рабби Тарфон говорит: однажды в дороге я прилег, чтобы прочесть Шема
(утренняя молитва) согласно учению школы Шаммая» и т. д. (трактат Берахот, гл I)
Молитвы: утренняя, читалась лёжа, вечерняя - на ногах.
68
Молодой еврей учился, все оставаясь таким же набожным. Он прошел
первоначальную школу - хедер, и по мере того, как он подрастал, добрый
хозяин стал давать ему коммерческие поручения.
«Юному гедалию, наконец, минуло пятнадцать лет и по жизненным
условиям тогдашних евреев ему уже давно была пора, с 13 лет, обзавестись
семейством, т. е. жениться.
Любя приемыша своего, как родного сына, намереваясь сделать его
полным наследником после себя, хозяин заблагорассудил женить его на
родной своей племяннице, - девушке, мимоходом сказать, довольно краси-
вой, очень неглупой, моложе своего нареченного жениха двумя годами.
Дело о женитьбе юного гедалия закипело. Хозяин, дядя невесты, уст-
роил домашнюю пирушку, вначале которой было написано домашнее усло-
вие - «теноим», которым обязался дать в приданое за невесту, кроме проче-
го, что полагается богатой невесте, еще тысячу карбованцев чистоганом
жениху в день свадьбы, да и сверх того содержать юную чету на всем своем
содержании пятнадцать лет.
Был уже назначен день свадьбы и готовился пир на весь мир краковс-
ких евреев; что булок! что гусей и индюков было наготовлено - ужас! Хва-
тило бы на целый полк солдат-москалей. Краковские евреи и дражайшие
их половины заранее облизывались, предвкушая смак жареных гусей и ин-
деек и тонкий аромат пышного, сладкого лейкаха (род бисквит, изготовлен-
ных на белом меду), мокаемого в сладкой водке.
Наступила, наконец, давно с нетерпением ожидаемая суббота, предшество-
вавшая дню свадьбы. Жених, одетый в новый шелковый капот, подпоясанный
новым шелковым кушаком, в шелковом же, накинутом сверху капота, халате;
на ногах белые бумажные чулки, подвязанные белыми тесемками пониже ко-
лен, пришитыми к нижним концам коротеньких из желтого цвета нанки шта-
ников; в новых сафьяновых башмачках и собольей шапке, поверх ермолки, на
голове - был с триумфом приведен, до начала утренней молитвы, в синагогу*.
* Общий закон еврейства: 1) женщина никаким мицвам (это - не «миква», а мо-
литва ритуальная, или ритуальное действие) не подлежит, ничего молитвенного не
исполняет, а только обязана следить за своею «чистотою» и выполнять все требования
своевременного «очищения»; вообще следить за собою как супруга и мать, и в этом
вся ее религия; 2) мальчик до женитьбы не знает же и не исполняет никаких «мицв»,
не молится и вообще живет как бы тварь неразумная (хоть и милая), как трава в поле
или птица в лесу. Но, 3) тотчас по вступлении в брак еврей принимает на себя все
«иго» мицв, довольно сложных и трудных. Таким образом, весь Талмуд есть собствен-
но ритуал семейного еврея и к холостому или вдовцу не имеет никакого отношения.
Но... не в самые первые дни брака: «новобрачные и вообще люди, занимающиеся
богоугодными делами, освобождаются от шема, от тефиллы и от тефилин, ибо сказа-
но во «Второзаконии», 6, 7: читай их (эти молитвы), сидя в доме твоем', через это
исключаются занимающиеся богоугодными делами, и идя дорогою', значит, исключа-
ются новобракосочетавшиеся». Все это достаточно выразительно. «Горы ханах висят
на одном волоске». Имея подобные предписания, еврею совершенно не надо было
иметь буквенные, буквальные, грубые разъяснения, относительно, напр., интимной
стороны супружества. Все было само собой понятно из сравнений, из ритуала.
69
В середине молитвы, когда обыкновенно чтецом, бал койре, читается
вслух недельная глава Пятикнижия, жених был приглашен читать так на-
зываемый Мафтер - и лишь он кончил чтение, как был осыпан из женского
отделения целым градом сладких фруктов, кишмишем, миндалем и проч, с
возгласом: мазель тов! мазель тов! т. е. добрая судьба\».
Как хорошо, как всеобще! Фрукты эти от женского отделения: «Да бу-
дет тебе сладок брак!» «Да будешь ты сладок в браке!».
«Ничего больше не оставалось уже, чего бы требовалось для оконча-
тельного соединения двух юных существ, нареченного жениха с наречен-
ною невестою, - формальности все соблюдены были, - оставалось только
ждать до следующего воскресенья - и за свадебный пир.
Но, увы, не суждено было этому сбыться, не суждено было этой свадь-
бе состояться - и напрасно краковские евреи и жены их держали пост це-
лых два дня, запасая животы (sic) к великому свадебному пиру.
- Что же такое случилось? - полюбопытствуете, может быть, добрые
люди русские.
- Вот что случилось, или, вернее, ничего не случилось, а только дурацкая
(да извинит он меня за выражение) набожность будущего моего отца, жениха,
перевернула вверх дном все дело в один миг - и свадьбы как не бывало.
Расскажу подробно, как это было. Как добрый еврей, дорого ценивший
даже самомалейшее талмудическое указание относительно религиозных пра-
вил, в ту вышеописанную субботу, пришед домой из синагоги и потрапезни-
чав отлично по-субботнему разными яствами, с жирным, на говяжьем сале
изготовленным, национальным кугелем в десерте, будущий отец мой, набож-
ный гедалий, следуя указанию Талмуда, что доброму еврею следует спать в
субботу днем после утренней трапезы, лег соснуть часика на два, и потом,
вставши и покушав несколько сочных груш шабес ойпс (= «в честь суббо-
ты»), тотчас сел за стол и начал читать душеспасительную книгу: Перек овес.
Углубившись в чтение столь высокомудрой книги, он вдруг был пре-
рван в чтении зовом хозяйки, сидевшей у окна и глазевшей от нечего делать
на улицу. Она увидела по той стороне улицы невесту, прогуливавшуюся со
своими подругами. Желая сделать жениху приятный сюрприз, хозяйка во-
сторженно закричала, маня его рукой к себе: «Гедалий! Гедалий! Иди ско-
рее сюда!.. Полюбуйся на свою кралечку невесту».
Лениво, неохотно оторвался набожный жених от драгоценной книги;
но не послушаться хозяйки и не подойти было бы уж чересчур неделикат-
но, и он подошел.
Произошло вдруг что-то непонятное, необъяснимое, загадочное... Лишь
только жених подошел к окну и выглянул на улицу, как он весь затрясся как в
лихорадке, по всему телу пошли судороги, лицо исказилось как бы от невыра-
зимой боли в груди, и, пошатнувшись, он чуть не упал; но скоро, однако, опра-
вившись, он выпрямился во весь свой рост, приняв угрожающую позу, и начал..
Начал он сперва на чем свет стоит бранить всех краковских евреев, на-
зывая их богоотступниками, еретиками, даже мешумедами, которых следу-
70
ет стереть с лица земли; потом добрался до их жен, не жалея для них эпите-
тов вроде: «развратницы», «блудницы», «бесстыдницы» и т. п.; затем уже
перенес свое негодование на самих дочерей их, девиц, в том числе, конеч-
но, и свою невесту, крича в гневном азарте, что оне недостойны назваться
дщерями Израиля, а шикцами. Замечу, что шайнец и шикце евреи называют
сыновей и дочерей гоев.
В тот же вечер, после совершения обычного гавдало (прощание с ухо-
дившей св. субботой; это совершается над стаканом вина, после опорожне-
ния которого с особым наслаждением вдыхают в себя приятный тонкий
запах благовонных стручков; с того момента наступает уже будень), буду-
щий мой отец, не сказав никому ни здравствуй, ни прощай, взял сумку с
молитвенными принадлежностями - тефелины и сыдра - подмышку, ме-
шок с грязным бельем на плечо и, сотряся прах ног своих на великогреш-
ный город Краков, направил свои стопы, по образу пешего хождения, к ве-
ликому городу Варшаве».
Так Австрия лишилась одного подданного, а Россия приобрела одного
подданного. Автор спрашивает:
«В чем же, однако, тут дело? С чего сыр-бор загорелся, отчего жених ни
с того, ни с сего взбесился, ругал всех краковских евреев и убежал, бросив
невесту на произвол судьбы?
Помимо набожности будущего моего отца, игравшей главную роль в
этой катастрофе, виновата в ней была и сама невеста, не сообразившая, что
имеет дело с набожным женихом. В ту злополучную субботу, желая произ-
вести впечатление на жениха, т. е. показаться ему перед свадьбой во всей
девичьей красоте, пока у нее волосы на голове целы (у талмудических ев-
реев в вечер свадьбы до гола остригали волосы на голове), разнарядившись
и без того пышно и роскошно, она имела неосторожность сверх всего впле-
сти еще в свою роскошную косу шелковую алую ленточку, - а так как впле-
тение таковой ленточки в косу было тогда в моде у гойских жен и дочерей,
- то, само собой разумеется, это противоречие талмудическим правилам,
строго воспрещающим подражать в чем бы то ни было гоям, - взбесило
моего набожного будущего отца. «Как, - в ярости закричал он, увидав свою
невесту с вплетенною в косе ленточкою, - чтобы дочь Израиля дозволяла
себе подражать гойской моде!.. Нет!.. Этакой - мне не надо...».
.. .В Варшаве отцу моему не долго пришлось быть одинокому. Варшав-
ские евреи несравненно благочестивее краковских; они, узнав о прибытии
в их город такой драгоценности как набожный гедалий, до того обрадова-
лись, что устроили пир на весь город с танцами, плясками и забавами. По-
нятно, что царем пира был мой отец.
Не теряя драгоценного времени, варшавские евреи начали хлопотать о
женитьбе моего отца, находя ему невест из богатых домов с тысячным при-
даным; но, верный традициям набожности, отец мой отстранял богатых
невест и выбрал себе спутницу жизни наибеднейшую, скромную девицу,
Гинделу, дочь реба Шамшона; она-то и была моя мать...
71
Оказалось, что отец мой не ошибся в выборе себе подруги жизни: та-
кую смиренную, безответную, послушную во всем жену едва ли удалось
бы ему скоро найти; и главное - она, будущая матушка моя, была набожна
не менее своего мужа, и даже соперничала с ним в религиозности.
Бог Иегова благословил благочестивую чету, тятеньку и маменьку моих,
изобильным плодородием: мать моя народила отцу ровно тринадцать чело-
век детей обоего пола».
Выразительно. Не правда ли, как выразительно? Не осмотрев со всех
сторон, «спереди», «сзади», «с боков», «снизу», «сверху»	и-крыла-
тые серафимы»), типичного, идеального еврея, не понять никогда: да что
же такое Библия и библейский дух, как нечто sui generis в истории? Вот
он перед нами, без всякой мысли, догадки о грехе отношения к женщине,
13-летний, готовый при радости всего народа, приступить к 11-летней: и
вместе в эти 13 лет так благочестивый, бессребреный, как бы это был наш
Филарет Московский, или Амвросий Оптинский. Тут-то и тайна слияния
религии и биологии, всяческих духовных добродетелей (скромных) со столь
ранним и ни на минуту не задерживаемым выявлением пола, которое у нас
вызвало бы всенародную ругань себе (13 и 11 лет), «разодрание риз» бого-
словами, отвращение - как совершенная «безнравственность». Но посмотри-
те результат нарушения, а может быть возбуждения: там с 6-ти лет «Псал-
тирь» в руках, и она остается до гроба другом и спутником человека; у нас -
озорство и шалости с 6-ти лет, - и вот, встреча с зашедшим на село иноком,
или чтение потрясающего жития пустынника — и хлоп об пол вчерашнюю
разнузданность: назавтра мальчик уходит в монастырь, затворяется от мира,
более всего - не смеет взглянуть на женщину.
XIV
Продолжим очерк жизни благочестивого еврея. Пропускаем разные житей-
ские злоключения его, то трогательные, то смешные. К числу первых отно-
сится, что он, вечно неуклюжий и наивный, принял на себя вину контрабан-
дистов и был посажен в тюрьму, где сгнил бы, если бы жена его не явилась
лично к королю в Берлин ходатайствовать за мужа. К числу смешных и са-
мых неприятных по последствиям эпизодов относится то, что он набросил-
ся с упреками за недостаточную ревность об обряде на двух молодых слу-
жащих евреев в конторе коммерсанта, у которого служил, - за что лишился
места, и отсюда начались его бедствия.
«С того дня отец мой точно переродился сызнова: он сразу получил
полное отвращение ко всему мирскому, удалился от людей, сходясь с ними
только в синагоге во время общей молитвы, отстранился совсем от семей-
ства, оставив заботу содержать жену и детей городским благотворителям;
сам же весь предался божественному созерцанию, беспрерывно занимаясь
чтением кабалистических и других душеспасительных, нравоучительных
книг. С семейством, женою и детьми, он сходился только во время суббот-
72
них и других праздничных трапез, где необходимость заставляет семейно
исполнять священные религиозные обряды».
Остановимся на минуту. Семейно мы - ничего религиозного не совер-
шаем! Идем ли в церковь, идем как «Мария», «Иван», дети «Петр» и «Алек-
сей», т. е. кучкой, но не членами организма, не действующими лицами свя-
щенной оперы. Каждый читает ту же молитву, как другой, и мы за бого-
служением - плечом к плечу, все равные, т. е. все - единицы, а не части
совокупной единицы - семейства. Дома мы - семья; но сейчас же разъеди-
няемся, расчленяемся, округляемся каждый в особую единицу, входя в храм.
Нужно, чтобы дом стал церковью, и это есть в юдаизме: тогда в некоторые
моменты жизнь семьи, быт семьи разлагается в члены, голоса оперы, ее
хоры и соло. Немножко, но так.
«Опишу теперь отшельническую жизнь моего отца, т. е. как он прово-
дил дни и ночи постоянно в благочестивых размышлениях, беседуя с Бо-
гом. Не думайте, однако, добрые люди, что отец мой на самом деле удалил-
ся куда-нибудь подальше от людей, - как это делается у нас, у христиан, что
желающий спастись и отречься от мира прежде всего удаляется либо в ка-
кой-нибудь монастырь, либо же вовсе в такое пустынное место, где челове-
ческая нога редко ступает, - нет... Он, благочестивый отец мой, как раньше
жил дома, так и теперь жил во славу Божию, - с тою только разницею, что
раньше он зарабатывал свой хлеб мирским, суетным трудом, а теперь...
Что «теперь»? - «Теперь» - вот расскажу, увидите.
В будние дни, считая с первого дня недели (воскресенье) до пятницы
включительно отец мой вел себя так: ровно в полночь он вставал с постели,
не зажигая ночника, впотьмах, умывался, прочитывал краткую благодар-
ственную молитву Мойде-аны, выходил на двор, оттуда возвращался, опять
умывал руки и, обтирая их полотенцем, прочитывал другую благодарствен-
ную молитву, известную под названием ашер-иуцер»...
Заметим, что слово ашер, по крайней мере, близко к ашера - каково
еврейское наименование финикийской Астарты, женского божества, меж-
ду которой и еврейской «Царицею Субботой» едва ли можно провести се-
рьезную разницу*. «В честь Субботы»... - «в честь Ашеры»... Ашерали, Суб-
* Чрезвычайный гнев библейских страниц против «ашер» - «астарт» не говорит о
дальности их расстояния. Старообрядцы отделяются от «никониан» только написани-
ем имени Божия: «Исус», «Иисус»: а подите-ка, есть с ними из одной чашки не станут.
Однако печален был бы вывод историков, положим, IV тысячелетия нашей эры: «В Рос-
сии была одна секта, именуемая staroobrijatsi: сущность ее заключалась в смертельной
ненависти к Христу-Иисусу, т. е. к Богу христианскому, и они, мирно уживаясь с Маго-
метом и магометанством, с Буддою и буддистами, с Конфуцием и конфуцианством, о
вражде к чему не сохранилось никаких следов в их обширной письменности, непрес-
танно и упорно, до самосожжения, сопротивлялись поклонению Иисусу Христу, и, можно
сказать, на каждой странице своей письменности оставили след ненависти к самому
имени этого божества, считая его антибожеством; см. тексты...». Вот на такое-то resume
похожи все новоевропейские рассуждения о ханаанских и еврейском поклонении, этих
как бы «хохлах» и «москалях», в сущности, одной религиозной расы.
73
бота ли - деятельная участница в произведении человека, невидимая зиж-
дительница тканей и чудес его тела. Это она водит «младенческую душу» в
утробе - по Эдемским садам, и говорить сказки, при рождении забывае-
мые. Во всяком случае, чудо тела - ее чудо; и вот почему ашер-иуцер чита-
ется при всяком отправлении тела. Автор подстрочно и замечает к назва-
нию молитвы: «Это - обязательная благодарственная молитва после каж-
дого процесса естественных надобностей. В ней, молитве этой, высказыва-
ется благодарность Богу за то, что Он чрезвычайно премудро устроил
человеческую внутренность, и, между прочим, даже - сплетение кишеч-
ных каналов». И затем, от себя добавляет размышление: «Нам, христиа-
нам, кажется это совершенно неуместным. Творческую премудрость Бо-
жию мы, конечно, видим во всем и должны восхвалять Его за это. Но чтобы
исключительно указать на человеческое творение - в этом, кажется, нет
смысла. Разве организм мухи или таракана не достойны удивления по уст-
ройству их?».
Вот лан-теизм, антироио-морфизм и, с другой стороны логический те-
изм в близком сопоставлении! «И муха прекрасна, как человек, - догадыва-
ется он, - и в ней мудрость Божия, да и прямо - дыхание Божества»: это
тезис пантеиста, против которого что я скажу? Ничего, кроме того, что за
себя - муха и хвалит Господа самым бытием своим, а я за себя - молитвою
ашер-иуцер. Но право ли рассуждение, что раз «муха совершенна как и я,
то смешно мне молиться и за себя, потому что ведь не молиться же за нее»!
Оно едва не есть самое поверхностное и наиболее удаленное от Бога. Во
всяком случае, глубочайший физиологизм иудейского теизма - очевиден
отсюда. Все это - глубоко знаменательно, глубокие просветы бросает на
связи религиозные... «Во внутренностях моих читаю Бога и сам я - не-
умолчная Псалтирь!..».
«Прочитав ашер-иуцер, он, затем, обсыпал голову пеплом, садился, бо-
сой, на пол в передний угол комнаты и начинал монотонно читать нараспев
полунощную Хацдс. Сперва читал он отрывки из Псалтиря и Плача Иере-
мии, где упоминается о двукратном разорении Иерусалимского храма и
изгнании народа Израиля в рабство к гоям и сильно плакал, но, однако, до
того тихо, что домашние спокойно спали, ничего не слыхав.
Проплакав, читая впотьмах, однако, с полчаса времени, он вдруг пере-
менял грустный, плаксивый тон на веселый. Это им читались уже те места
из пророков, где предсказывается об избавлении сынов Иаковлевых от раб-
ства и восстановлении их царства. При этом отец то и дело с каким-то азар-
тным озлоблением грозил кому-то в пространство сжатым кулаком, - веро-
ятно, гоям.
Чтение Хацдс длилось, обыкновенно, часа полтора; во все время отец
то безутешно рыдал, то в экстазе радости тихонько радостно пел и вместе с
тем, как я уже раз сказал, страшно грозил кому-то кулаком»...
Все это в высшей степени замечательно. Печаль и восторг - это самая
суть молитвы еврейской. У нас вовсе не так: это - чтение, в ровном голосе,
74
на протяжении всей молитвы и даже всех молитв. «Богородице»... читает-
ся, как «Отче наш»... - без перемены темпа. Наконец, пение молитв у нас
бывает умилительное или трогательное, но, напр., чтобы оно перешло в
угрозу или восторг, или, наконец, в прямой плач - этого просто нельзя пред-
ставить себе! Таким образом, психология нашей молитвы совершенно дру-
гая, чем еврейская, и мы не Тому и не так молимся, как они. «Боги раз-
ные».. . Но еще о «плаче» и «восторге»: они вообще образуют суть библей-
ского теизма, и у Моисея этот словесный очерк: «с каким-то азартным оз-
лоблением грозил кому-то в пространство сжатым кулаком», - мы читаем,
как равно и это читаем же: «в экстазе радости тихонько пел». - Перемены
темпа и само лицо переменяющееся - то же сейчас, как и при Иисусе На-
вине. Заметим, что он - не ритуально плачет, не «по требе», не потому, что
требует текст читаемый: из рассказа видно, что он сам так молится, что это
его собственные смены души. Но теперь, ища аналогий - перекидываемся
вообще в семитическую древность, - и находим там везде плач и восторг
как два приема молитвы. Их компактно обобщил поэт-философ наших дней
в известном стихотворении:
Друг мой! Прежде, как и ныне,
Адониса отпевали.
Стон и вопль стоял в пустыне,
Жены скорбные рыдали.
Друг мой! Прежде, как и ныне,
Адонис вставал из гроба:
Не страшна его святыне
Вражьих сил слепая злоба.
Друг мой! Ныне, как бывало,
Мы любовь свою отпели,
А вдали зарею алой
Вновь лучи ее зардели.
(Вл. Соловьёв)
Конечно - это только стишок, но вместе - это мимолетное и без спра-
вок припоминание того действительного исторического факта, что по все-
му азиатскому и африканскому побережью Средиземного моря действитель-
но молитва состояла из темпов рыдания и ликования. Это как бы поднятие
и опадание человеческого пульса к небу. Да вот, напр.: «Многие обычаи егип-
тян заслуживают упоминания; есть у них, между прочим, одна песня -Лин,
та самая, которую поют в Финикии, на Кипре и в других местах, причем у
каждого народа она имеет особое название; с нею совершенно сходна и та
песня, которую под именем Лина поют эллины. Многое в Египте возбужда-
ло во мне удивление, в том числе и песня Лина: именно, откуда египтяне
75
позаимствовали имя Лина? Они, очевидно, искони поют эту песню. Лин по-
египетски называется Манерос (NB: одно из провинциальных имен Озириса-
Адониса). Египтяне мне рассказывали, что он был единственный сын перво-
го египетского царя, что после безвременной смерти он был почтен жалоб-
ными излияниями в песне; это-де и была у них первая и единственная мело-
дия» (Геродот, II кн., гл. 79). И еще: «Празднество в Бузирисе совершается
так: после жертвоприношения все мужчины и женщины в числе многих де-
сятков тысяч сокрушаются в слезах; по ком они сокрушаются -грешно было
бы здесь сказать. Все те кариицы, которые живут в Египте, делают еще больше
этого: ножами разрезают себе кожу на лице, из чего видно, что они не египтя-
не, а пришельцы» (Ibid., гл. 61). Имя потом забылось в истории, а темп взы-
вания остался; как бы - «нет Пушкина», а его «ямб - живет». Во всяком слу-
чае, здесь молитва - не повествование, не изложение нужд, не вообще уме-
ренно ровная речь перед Богом. Но вернемся к нашему еврею.
«Но вот, Хацдс кончен. Отец, кряхтя, расправляя члены и разгибая спину,
поднимается с полу, ладонью руки отряхивает пепел с головы, высекает огонь
и зажигает сальную свечку, подходит к шкафу с книгами и достает оттуда
несколько книг духовного содержания, в том числе Псалтирь, садится с ними
за стол и принимается читать вполголоса, чтобы не тревожить сон домаш-
них; прочитав по несколько страниц каждой книги и несколько глав Псалти-
ря, он принимался уже за великую, таинственную, кабалистическую книгу,
именуемую Зоар, которую читал с особым вниманием, напрягая весь ум свой,
стараясь проникнуть в глубину таинственности каждого слова ее»...
Остановимся. Уже из одного того, что имя Божие евреи знали, но ни-
когда его не произносили, можно догадываться, что, конечно, значитель-
нейшая часть веры евреев, именно ближайшая к умалчиваемому Богу -
знаема ими была, но не высказывалась, а передавалась шопотом и тайно
друг другу. Так видно по всему складу юдаизма, складу в нем тайны и
страха. «Мы владеем, но чем владеем - никогда не скажем». Более чем
вероятно, что с веками в устных передачах началась путаница, явные ошиб-
ки, подобные опискам переписчиков до Никона - и тогда явилось поспеш-
ное желание записать, однако записать так, чтобы никем, кроме своих, про-
читано быть не могло. Отсюда безграмотная грамота, тайнопись - и вот Ка-
бала, вот разные Зоар. В них что-то есть истинное, и даже это истинное есть
главнейшее; но было бы безумием преднамеренные в них кляксы евреев пы-
таться перевести на обычный нам смысл. По всему вероятию, книги эти по-
хожи на неотчетливую или совсем перевранную телеграмму: слова - бестол-
ковые; но кто знает обстоятельства дела, все же из них разберет нужное.
Попытаемся это сделать и мы. Вот автор наш, еврей-христианин, делает под-
строчное примечание к слову Зоар, важности которого сам не отгадывает:
«Это - весьма почитаемая книга, сочинение известного талмудиста Ра-
байнаго-Шимона-бен-Иохая. Книга эта написана на языке не совсем понят-
ном, именно: на халдейском, и довольно загадочна по содержанию, так, что
с точки зрения здравого смысла выходит, что книгу эту сочинял не еврей, а
76
христианин, или если еврей, то из тех, что уверовали во Христа как в Сына
Божия. Вся книга наполнена трактованием о страстной, неизменной любви
Бога к Шехине (евр. начерт. имени в рукописи), о любовном соединении
Бога с нею, Шехиною, и происхождении, от этого соединения, смотря по
обстоятельствам, либо Бар анфин (увеличенное лицо), либо Зайар анфин
(уменьшенное лицо). Ясно, как день, что автор этой книги признавал трой-
ственность лица Бога и под словом Шехина подразумевает Святого Духа.
Блаженные же евреи, точно одурманенные, с невыразимым наслаждением
читают известные тексты этой прямо противоречащей ихнему убеждению
книги, не желая вникнуть в смысл прочитываемого. Так, напр., при встрече
царицы Субботы в пятницу вечером читаются два следующих текста: «Ке-
чавно деинын Мисиах-даен лейло и Розо даедох; смысл обоих текстов сво-
дится к тому, что Бог соединяется любовью с возлюбленным Им существом,
и т. д. Что же, на самом деле, читают они, добрые евреи-то, и, главное, так
восхищаются? Непонятно, право».
XV
Не нужно подсказывать читателю, до какой степени автор этого рассказа не
понимает предмета, о котором говорит. По-русски это просто звучит: «лю-
бовное соединение Бога с Шехиною». Но ведь наш «Бог»* есть «Елогим»
(не ед. число; форма ед. числа - Елоах) первой строки Книги Бытия: «Барб
Елогим» («=вначале сотворил Бог», т. е. небо и землю). Ученые гебраисты
говорят, что Елоггш здесь поставлено во множественном (будто бы) числе,
не с иным оттенком, как мы употребляем «небеса» вместо «небо», т. е. что
это фигуральное выражение без реальной в нем подкладки; напротив, бого-
словы, как и бедный наш еврей-перекрещенец, не менее его видят здесь ука-
зание на Св. «Троицу». Между тем «Елогим», «Елоах» имеет корнем своим
Ел, звук, который входит в Бел, или если мы отделим приставку, в б1Ел -
божество всех семитических племен, которое с начала нашей эры переиме-
нованное в вельзевула - стало «князем бесовским». Заметим, что у гречес-
ких писателей встречается Бел и Ел, Bf|X и НХ, так что первый звук б не был
твердо ясен для греческого уха. О нем-то пишет Санхониатон, древнейший
* Интересное исследование архимандрита Мефодия «Об именах Божиих», толь-
ко что просмотренное мною, внушает мысль заметить следующее: у древних славян
были: «бог Сварог», «бог Велес», «бог Перун» и пр. Зачеркнем в этих терминах
слова собственные (имена): «Сварог», «Велес», «Перун». Останется безымянное имя
нарицательное, имеющее все черты отвлеченного знака, отвлеченной представки:
«бог». Напишем эту отвлеченную представку с большой буквы и получим наше:
«Бог». Таким образом, это не имя божие (всегда - собственное, личное), а - нечто
обобщенное. Европейцы, кажется, погрешили и погрешают, принимая эту «общ-
ность» за лгоно-теизм. Все общное, всякое обобщение выражается в единственном
числе («идея», «мысль», «открытие»): но таковую нумерационность обобщений ума
нашего будем ли принимать за «Ведение Единого Истинного Личного Бога»? Вооб-
ще, европейцы как будто не чужды самомнения в определении своего теизма.
77
финикийский писатель-историк, фрагменты которого, сохраненные у хрис-
тианских писателей, дошли до нас: «б Эл имел обрезание genital Чй и прину-
дил к тому же другие (низшие) божества». Туманный и бессмысленный от-
рывок, в котором ценно только, что финикийский б ’Ел начал для Тира, Си-
дона и Карфагена то самое, что для Сиона начал «Елогим». Но около «Бэла»
есть «Ашера» и вот тут-то мы находим настоящий комментарий как к «Ше-
хине» бедного Виленского еврея, так и не к единственному, но и не к множе-
ственному, а, конечно, двойственному числу Елогим: Елоах и Шехина «в
любовном соединении», о котором читал анахорет-талмудист, и образуют
«не слитно и не раздельно» существо Елогим. А что это - так, видно из того
что глагол «бара», «сотворил», поставлен в единственном числе. «Небеса
сияют», «небеса видны», «небеса гремят» - вот ответ филологам, не заме-
чающим, что сколь фигурально ни было бы поставлено во множественном
числе подлежащее, при нем и сказуемое стояло бы тоже во множественном
числе. Но есть только один акт, который пока длится и поскольку длится, -
самая суть этого акта, хотя он един, заключается в двойственности его про-
изводителей. Но когда так, - то, очевидно, в Вильне, Варшаве, Вене не умер
«древний Бел», ни около него «Ашера», и только они живут под другими
именами. Тот же человек, но уже переменил паспорт. Мы сейчас перейдем к
книге, которую читал еврей, но бросим еще заметку, что, по свидетельствам
Оригена («Homil. in Jerem», «Comment, in Epistolam ad Romanos»), Климен-
та Александрийского (Stromata) и Феодорита - у египтян обрезанию под-
вергались не все, но избранные: именно 1) сами «жрецы», 2) те, которые
желали получить доступ к мистериям Озириса и Изиды, и 3) которые жела-
ли получить доступ вообще к изучению храмовой, «жреческой», «священ-
ной» науки. Так вынужден был обрезаться и Пифагор, путешествовавший в
Египет и просивший «жрецов» посвятить его в их тайные знания. «Этого
нельзя сделать, не посмотрев в корень вещей», - ответили ему они, указав
на обрезание и потребовав его. «Нашу науку нельзя понять, ее можно почув-
ствовать, а начало чувства - обрезание». Теизмы - сливаются.
Наука у египтян была «тайная», только в храмах и при храмах; как и
Платон (тоже путешествовавший в Египет) разделил философские свои чте-
ния на явные, для Афин и мира, и «тайные», в садах своей Академии, унесен-
ные в сторону от взоров, как мы хороним «обрезанные» свои мысли или ев-
реи закрывают свои обрезанные части. Всё - тайна. Всё - убегает в сокры-
тие. Не говорится полными глаголами, но только намеками, сокращениями
вроде условных: «и т. д.», «и т. п.», «и пр. и пр.». Но мы не только вправе, но
и совершенно должны предполагать, что все народы, у которых круг религии
начинался с обрезания, кроме явных писаний имели или имеют и тайные;
кроме письменных памятников - и устное предание; кроме официальной
почты имеют еще «посылки с нарочным» или «голубиную почту». Такое «тай-
ное учение» было у обрезанников Пифагора, Платона, египтян; у евреев - это
Кабала. Можно сказать, если бы о ней не было никаких известий, ее суще-
ствование, т. е. что она есть, - мы заподозрили бы, догадались бы.
78
Уже Талмуд, если его читать прямо, не имея догадок о тайне юдаизма,
представляется глубокою бессмыслицею; и, напротив, он исполняется тай-
ного и очень приятного света в самых темных своих уголках для того, кто
имеет свою «эврика» относительно его подпочвы. Тогда, напр., понятны
становятся «обрезанные» и «не обрезанные плоды», т. е. простое раздвиже-
ние мысли брака (=пола) в universus, признание, что пол - дышит во всем.
«Обрезанные плоды» - это пантеизм поверенный («вера», «сердечное упо-
вание», religio), как гегельянство есть пантеизм сознанный. И т. п. Такою же
и еще более бессмыслицею прежде всего представляется и Кабала. «Свя-
щенная Кабала» - называют евреи; «но это - бессмыслица!» - отвечают
унисоном европейцы.
Я не видел никогда ни Кабалы, ни ее переводов; но читая о ней - не мог
не поразиться опять светлыми, для меня прозрачными, пятнами там, где ее
описатели восклицают только: «бессмыслица!».
Происхождение ее - неизвестно. И это - важно. Нам представляется
везде в Библии твердый факт, отсутствие туманов, и мы так привыкли к
этому, что отделяем арийцев от евреев тем, что первые - в мифах, вторые -
без мифа. «Там - Бог, а у арийцев только сказания о бесах». Мы точно забы-
ли Саула и тень Самуила, его испугавшую; чтб есть факт. Да, Библия есть
факт, потому что Библия есть кровь; но от крови идут еще кровавые испа-
рения, и вот это уже не факт, а призрачное, куда мы и вступаем.
О происхождении Кабалы есть два предания. В гл. VI Бытия, ст. 1-4,
говорится: «Когда люди начали (после Адама и первых патриархов) умно-
жаться на земле, и родились у них дочери: тогда сыны Божии (NB!) увида-
ли дочерей человеческих, что оне красивы, и брали их себе в жены, какую
кто выбрал. И сказал Господь: не вечно Духу Моему быть пренебрегаемым
человеками: потому что они плоть, пусть будут дни их сто двадцать лет. В
то время были на земле исполины, особенно же с того времени, как Сыны
Божии стали входить к дочерям человеческим, и оне стали рождать им. Это -
сильные, издревле славные, люди». Не правда ли, тут в кратком очерке,
пожалуй, как бы включены все сказания древних. Есть у евреев апокрифи-
ческая книга - патриарха Еноха, и там эта краткая запись Библии раздви-
нута в более подробное сказание. Приведем и его: «Когда люди размножи-
лись и стали рождаться у них видные из себя и прекрасные лицом дочери,
то ангелы, сыны неба, увидев их, воспылали к ним любовью и сказали:
«пойдем, выберем себе жен из дочерей человеческих и произведем с ними
детей». Тогда сказал их начальник Самьяца: «Я боюсь, чтобы вы не испуга-
лись и не отступили от этого дела и чтобы я один не пострадал за него». Но
они возразили ему, говоря: «мы клянемся и обязуемся все взаимною клят-
вою не изменять нашему решению и исполнить наше намерение». Тогда
поклялись они все один другому и обязались взаимною клятвою. Число их
было двести; они спустились на Ардис, вершину горы Армона... Они взя-
ли себе жен, каждый по своему выбору; они вошли к ним и жили с ними, и
научили их волшебству, заклинаниям и употреблению корней и трав. Один
79
из них, Азазел, научил людей делать мечи, ножи, щиты и панцири; он же
научил их делать зеркала, браслеты и украшения, а также употреблению
румян, подкрашиванию бровей, употреблению драгоценных камней, изящ-
ного вида и цвета, так, что мир совершенно преобразился. Другой, Амаца-
ран, научил всякому волшебству и употреблению корней. Третий, Армерс,
научил, как прекращать действие чар. Баркаял научил наблюдать светила
небесные; Акибиил научил знамениям и приметам, Тамиил - астрономии и
Асарадел - движению луны».
Запись эта важна. И Прометей - всему «научает» людей; он - так же
полубог, как эти - ангелы, «сыны неба», по наименованию апокрифической
книги патриарха Еноха. Знание - с неба: «полубожеское», «ангельское»
устремление человека; вот что нам нужно. Священна цевница, и арфа Да-
вида, и струны Мариам; и приемлемы орудия труда человеческого и укра-
шения человеческого, вплоть до зеркал и браслет, дабы человек любил себя
и любовался собою, и был любим. Еще важно: «сыны неба» вводят челове-
ка в тайну трав, в дрожание звезд. Елогим - творец мира, а «ангелы» Его,
«сыны неба» - держат в руках, каждый, звездочку, травку. И «сообщение» с
дочерями человеческими, прекрасными и благоухающими, есть только
любовь небес к человеку, близость человека к небу, священная связуемость
между ними, кровная, внутренняя, казалось бы, особливо долженствую-
щая быть понятною христианину. Но Средние века не так взглянули на ле-
генду. «Общение? Это - диавол1.». Милое вдруг превратилось в грязное,
чистое - заподозрил ось и подозрение покрыло его корой проказы. Плоть
потеряла всякую прелесть в себе*.
♦ К спору с о. Михаилом: «Возобновители язычества в наши дни, Мережковс-
кий и Розанов» усиливаются, твердо и положительно; 1) к внесению грации, милого,
миловидного, и притом не только извне («кокетливость»), но главное изнутри («душа
проглядывает сквозь тело») в нашу теперешнюю, довольно грязноватую, засален-
ную, плоть; 2) в частности, в сфере отношений одного пола к другому, они не пропо-
ведуют разнузданности, но меру, не хотят «вакханалии» (=дебош купца в загород-
ном саду, см. «Чертогон» у Лескова), и первые ушли бы с них, будут ли они в римс-
ком или русском вкусе a la «patres conscripti» <отцы-сенаторы (лат.)> или A la koupez.
Но куда «ушли бы»? Вопрос слишком сложный, чтобы на него ответить в двух строч-
ках, но и в двух строчках можно дать начало ответа: «Ушли бы в таинственный и
странный феномен влюбленности (очень длительной), ну, как, напр., ее начали об-
рисовывать в религиозно-философ. собраниях (дебаты о браке) проф. Налимов и
Вл. В. Успенский. Вообще, «язычники» начали подымать плоть ни в смысле «дать
хвалу плоти», а в смысле «внести душу в плоть», просветить то, что теперь света в
себе не имеет. «Люциферы» (= демоны), кричат на нас враги (М. А. Новоселов); но
мы переделываем порицание в похвалу: «lucem ferentes» (= «несущие свет»). В са-
мом деле, чем бы наше «язычество» не кончилось, пусть - полным провалом: в тепе-
решней начальной фазе оно имеет, и все до дна, один мотив: «Вон из тьмы! К све-
ту!». Пусть о. Михаил на меня не сетует, что я часто к нему обращаюсь: это - не
вражда (хотя по временам, на некоторые его строки, гнев загорается), но обращение
все же к очень внимательному и живому оппоненту. Что спорить «с пространством»,
- хочется спорить с лицом («религия» этим и отличается от «философии»).
80
Часть кабалистов и утверждает, что эти-то «сообщившиеся с людьми»
ангелы принесли людям кабалистические, т. е. «сверхземные», небесные,
«ноуменальные», пожалуй, сведения.
Другое предание о происхождении Кабалы нам представляется серьез-
нее. Оно записано в Вавилонском Талмуде*. Известно, что Моисей на Синае
был «лицом к лицу» с Богом, и что там он оставался очень долго, слишком
долго для написания скрижалей Завета, или даже для сообщения всего об-
ширного священного законодательства. Легенда Вавилонского Талмуда и
рассказывает, что сверх писанных, содержащихся в «Торе» (= «Пятикнижие»
Моисея) законов, Моисей получил от Бога еще многие сведения, которые
уже не могли войти в явный закон, и их можно было сообщать «только посвя-
щенным». Эти «посвященные» в тайные знания и были те 70 старейшин,
которые были поставлены Моисеем «старейшинами над народом». От них и
от Моисея путем устной передачи сохранялось божественное слово всегда в
Израиле, но внутри тесного круга. В «Торе» оно же изложено, но прикровен-
но. В одной из кабалистических книг это выражается так: «Горе человеку,
который в Законе («Пятикнижии») не видит ничего другого, кроме простых
рассказов и обыкновенных слов! Если б он действительно не содержал ниче-
го более, то мы могли бы и в настоящее время точно так же написать закон,
столь же достойный удивления. Чтобы найти обыкновенные слова, мы мо-
жем обратиться к земным законодателям, у которых часто находят даже не-
что большее. Тогда достаточно было бы только подражать им и написать за-
кон на основании их слов и их примера. Но это не так: всякое слово в Законе
содержит более глубокий смысл и скрытую тайну. Рассказы, находящиеся в
Законе, суть только внешняя одежда закона. Горе тому, кто одежду закона
считает за самый закон. Об этом Давид говорит: «Господи, отверзи очи мои,
чтобы я увидел чудеса в законе Твоем» (NB: действительно, необычайное
выражение!). Давид говорит здесь о том, что скрыто под одеждою закона.
Существуют глупцы, которые, если видят человека в прекрасном платье, то
судят о нем по платью, между тем как только тело придает ценность платью;
душа же еще ценнее тела. Закон также имеет свое тело. Это суть его запове-
ди, которые можно назвать телом закона. Простые рассказы, присоединяе-
мые к ним, суть одежды, покрывающие это тело. Большинство обращает вни-
мание только на платье или на рассказы закона; они не знают ничего друго-
го; они не видят, что скрыто под платьем. Напротив, более просвещенные не
обращают уже внимания на одежды, а смотрят на тело, которое покрыто ими.
Наконец, мудрые слуги Вышнего Царя, обитающего на высотах Синая, зани-
маются только душою, которая есть основание для всего остального и для
самого закона; в будущем эти мудрые дойдут до того, что будут созерцать
душу самой души, которой дыхание проявляется в законе» (трактат «Зехер»).
* Талмуд, как известно, имеет две существенно различные редакции, - которые,
по месту их происхождения (по месту жительства ученых евреев, истолковавших
Библию и редактировавших Талмуд), носят наименования Вавилонской и Иеруса-
лимской. Первая гораздо обширнее и гебраистами ставится выше.
81
Кабала состояла первоначально из многих трактатов, но из них от боль-
шинства сохранились только названия или краткие отрывки в раввинисти-
ческой литературе, а дошли в полном виде два трактата: Зедгёр Ецира, т. е.
«Книга о творении» и «Зехер» - что значит «Свет» или «Блеск». Получили
они письменное изложение приблизительно между временем пророка Да-
ниила и войнами Маккавеев. В Европу были привезены евреем Моисеем из
Леона и первоначально были приняты европейскими учеными за измыш-
ления этого бедного странствующего еврея. Только при ближайшем изуче-
нии открылся их глубоко древний характер.
Уже записанная, Кабала все-таки таилась. Нельзя, однако, не обратить
внимания на характер этого утаивания. Нельзя сказать, чтобы она запира-
лась на замок, зарывалась в землю, клалась под сукно. Характер секрета
был другой: о ней нельзя было вслух говорить. Кабала одета молчанием.
Не говорят, что ее «нет», но говорят, что ее «нельзя видеть». Главная черта
(тайная мысль устроения) Святого-Святых в Скинии Моисеевой и в Соло-
моновом храме заключалась тоже в том, что его нельзя было видеть, «Бог -
во мгле», - сказано в одном месте «Исхода». Я был поражен, читая подроб-
ное описание Святого-Святых, что оно ни малейшего сходства не имело, в
плане и мысли, с алтарем наших храмов. Это был совершенно черный, со-
вершенно мглистый кусок Скинии, небольшой куб, в нее вставленный, без
малейших прорезей для света. Окон - нет, дверей в нее - нет же, а занавесы,
ее отделяющие от «Святого», имели такое устройство (и это самое удиви-
тельное!), что их нужно было не приподнять (причем туда вошел бы свет),
чтобы войти туда (первосвященнику), а входящий шел все время тесным
коридором заходящих друг за друга занавесей, в великом страхе, в великом
трепете, в темноте! И никто никогда не видел золота и всего великолепия
крышки Ковчега! Но мы это прерываем. «Святое - тайна» - вот в чем мысль
устроения; mutatis mutandis «тайна - свята!». «Священная Кабала» есть ео
ipso, «тайна» же, «во мгле», «в молчании». Ее берегут, но не как золото в
банке, а как некоторую деликатность, о которой не распространяются.
Вот следы этого. Как известно, Талмуд разделяется на Мишну и Гемару.
Мишна - толкование Закона, т. е. избранных мест «Исхода», «Второзако-
ния» и «Левит», и составляет фундаментальную, первую половину Талму-
да. В одном ее месте говорится: «Запрещается объяснять двоим книгу тво-
рения, а Меркава или небесную колесницу (=3ехер) не следует объяснять
даже и одному, хотя бы это был даже мудрец, сам собою способный понять
ее». Не правда ли, удивительно?! «Мы оба знаем; но это, нам известное
таково, что мы оба воздерживаемся о нем говорить». Это - не ужас, не страх;
это... деликатность. «Все об этом знают, но никто не говорит вслух», «всем
это нужно - но все об этом молчат», «у всех это есть, но никто этого не
называет». Вот аналогии странному запрещению Мишны.
Еще замечательнее, что, по Мишне, не все и соглашались, хотели изу-
чать Кабалу. Там есть рассказ: «Равви Иоханан сказал однажды равви Ели-
езару: приходи ко мне, я посвящу тебя в Меркава (=«3ехер», «Колесница»).
82
Но Елиезар ответил ему: «для этого я еще недостаточно стар» (NB!!). Когда
Елиезар состарился, то равви Иоханан уже умер. Через некоторое время
пришел равви Асси к равви Елиезару и сказал: «теперь я посвящу тебя в
Меркава». Однако Елиезар ответил: «если б я считал себя достойным это-
го, я был бы уже обучен твоим наставником Иохананом».
Это - уклончивость. Елиезар, очевидно, знает, в краевых очертаниях,
что это такое; но не желает вовсе войти in medias res*. «Не нужно», «не
хочу»; «обойдитесь между собой - а я вам не товарищ».
В Талмуде еще рассказывается, что из мудрых людей, занимавшихся
кабалистикой, многие сходили с ума или лишались веры. Поэтому кружок
кабалистов всегда составлял как бы тайное братство в самом еврействе.
Они собирались на собрание, абсолютно для непосвященных недоступ-
ное. В Зехере они именуются Идра Рабба Кадиша, т. е. Великое святое
собрание и Идра Зута Кадиша, т. е. Малое святое собрание. Здесь изобра-
жены беседы равви Симеона бен-Йохаи со своими учениками: на большом
собрании присутствовало 10, на малом 7 лиц. То и другое собрание откры-
валось целым рядом церемоний, причем равви Симеон заставлял своих
учеников поклясться, что они будут следить за тем, чтобы эти мистерии не
профанировались и чтобы ими не злоупотребляли. Здесь опять мы имеем
аналогию «садам» Платона, и, может быть, «мистериям, к которым готови-
лись, о которых нельзя было разглашать и нельзя было их профанировать»
в Элевзисе греческом. Мы имеем, во всех этих вещах, какие-то мировые
выкройки, сходящиеся углами в одну точку. Во всяком случае, о нашей ли-
тургии или всенощной невозможно сказать или предупредить: «об этом не
разглашайте, этого не профанируйте». Как в алтарь наш можно войти и все
там осмотреть, так и о литургии нашей можно все рассказать. Наша рели-
гия - явное (дневное), их - тайное. Вот маленький отрывок из Идра Рабба
Кадиша об этих собраниях: «Равви Симеон сказал однажды своим после-
дователям: соберитесь сопутствующие мне на открытом месте, будьте впол-
не готовы; подготовьте ваше суждение, вашу мудрость, понимание, знание,
усердие; будьте готовы с руками и ногами; крепко держитесь за Господа,
Который над вами, во власти Которого находятся жизнь и смерть, дабы вы
могли восприять слово правды Его. И сказав это, равви Симеон сел на зем-
лю и плакал. После этого он сказал: горе мне! Должен ли я открыть это?
Горе мне! Должен ли я не открывать об этом? И когда он это говорил, все
окружавшие его хранили глубокое молчание. Тогда поднялся равви Абба и
заговорил, обращаясь к нему: Божиим милосердием написано так (Псалом
XXIV, 14): «Тайна Господня - боящимся Его, и завет Свой Он открывает
им» (т. е. «завет» ветхий, обрезание). И верь, эти спутники твои боятся Свя-
того и прославленного Единого, и собрались они теперь на собрание по-
добно тому, как бы в дом Его». Когда он эту речь окончил, окружающие,
сколько их ни было, подали равви Симеону руку и подняли пальцы, и выш-
* в суть вещей (лат.).
83
ли в поле, и сели под деревья. Равви Симеон поднялся и прочел молитву;
затем сел среди них и произнес: «кто этого хочет, да положит свою руку на
мою грудь». И все положили на нее свои руки. Они долго молчали и слы-
шали голос; от страха их колена стучали одно о другое. Что же это был за
голос? Это был голос небесного воинства, которое собралось, чтобы слу-
шать их. Тогда равви Симеон исполнился радости и сказал такие слова:
«Господи, я не скажу, как один из Твоих пророков, что я услышал глас Твой
и убоялся (NB: это - слова Адама, когда после вкушения запретного плода
Бог искал его, и он спрятался и затем оправдывался, что «убоялся Его»)*.
Теперь уже не время для страха, а время для любви, как написано: «Возлю-
би предвечного Бога твоего». И когда равви Симеон отверз уста, чтобы го-
ворить, заколебалось все поле, и все слушатели его содрогнулись».
Таков рассказ, в котором чуткое ухо отметит молча для себя некоторые
важные черты. Как это многознаменательно, напр.: «положите руки мне на
грудь». Пастер или Гегель, или Спенсер просто не могли бы придумать та-
кого слова! Или слушатели - в ответ расхохотались бы! Но где все начина-
ется (и издревле все началось) с обрезания, ученик уже чутко присматрива-
ется не только к дышащей груди учителя, но и ко всякому волоску на этой
груди. И еще: «нет страха, мы возвращаемся в любовь». И намек на Адама,
без упоминания его имени: «мы - уже не в древе познания добра и зла,
вкусив которого Адам затрепетал приближения Божия, а в древе жизни».
Отсюда исчезновение страха и открытие любви. Можно подумать, что Ка-
бала заставляет херувима «с огненным вращающимся мечом, чтобы охра-
нять древо жизни» - опускать этот меч; и посвященным вновь открывает
деревья «между реками Эфратом, Тигром, Геоном и Фесоном».
Речи этого-то равви Симеона, множество мнений которого вошло и в
Мишну, т. е. составляют открытое, всеми читаемое св. Писание евреев, со-
ставляют в то же время два самые большие отдела Зехера. Теперь мы пе-
рейдем к самому учению Кабалы.
XVI
«Сефер Ецира», «Книга о происхождении» - приписывается патриарху Ав-
рааму и составляет как бы запись его наблюдений над миром и течением в
нем всех вещей. Патриарх, путем наблюдения над порядком и гармонией
явлений природы, а также над родством их, приходит к ощущению всемогу-
щества Божия, по воле Которого стало все. Затем он переходит к разрознен-
ным явлениям, дабы через них приблизиться к божественной премудрости.
Отсюда начинается путь, может быть детски-смешной, а может быть пора-
зительно углубленный (если вспомнить Платона и Гегеля, по которым «идея
вещи» гораздо глубже и первоначальнее самой вещи; «идея» же ее, т. е. вещи,
♦ Ср. кн. пророка Аввакума: Гэсподи! Услышат я слух Твой и убоялся (Аввак. 3, 2)
Цензор
84
есть часто просто имя ее): Сефер Ецира слова нашего языка или имена ве-
щей принимает не за орудия нашего обмена мысли (пожалуй - в древней-
шие времена личной только, «патриаршей», а не народной жизни, это так и
было: имя вещи есть упорный звук, в упор сказанное человеком слово, при
первом воззрении на пластику и в то же время, может быть, на художество и
след, душу вещи), но за самые вещи, и первые заступают место последних.
«В слове лежит все, из слова исходит все», - говорит в одном месте Сефер
Ецира\ и еще в другом: «слово есть Бог». Во всяком случае, это не шутка, и
не детский лепет для веков до нашей эры. Затем, обращается внимание, что
вся сумма слов человеческого языка состоит из 22 (еврейских) букв и пер-
вых десяти чисел, из коих можно составить все другие. Эти 22 + 10 = 32
знака называются «тридцатью двумя чудесными путями мудрости». Мы
входим в характернейшие умозрения Востока.
Сефер Ецира входит в рассмотрение каждого из этих «путей мудрос-
ти». Не входя в это рассмотрение, остановимся несколько, как на образце
кабалистического мудрования, на разборе первых десяти чисел, «десяти
сфиро». Тот факт, что десять сфиро (через сложение и умножение) произ-
водят всевозможные числа, и что ряд чисел бесконечен, производило на
древних евреев (очевидно - на первых, кто об этом стал размышлять) чрез-
вычайное удивление. «Для десяти сфиро не существует предела ни в буду-
щем, ни в прошедшем», - говорится в одном месте. Но затем, так как все
вещи мира измеримы и, след., выразимы через число, «нарекаемы в чис-
ле», то у кабал истов сущность числа стала смешиваться с сущностью ве-
щей. «Вещь я узн&ю, если узнаю число ее». Это как в антропометрических
бюро: вместо имени, отчества и фамилии преступника снимают сотню ме-
рок с его головы, и записав их, уверены: «где бы ты ни гулял по свету, если
попадешься вторично - мы узнаем тебя по особенному числу твоему». Так
(по кабалистам, по Пифагору) и Бог: Он - великий счетчик мира, держа-
щий в уме своем «число их» и через эти же числа на них действующий, как
через их душу (математические законы природы).
Так как Бог - един, что вытекает из Его бесконечности и всемогуще-
ства (еще Бог ограничивал бы первого и ограничивался бы сам им), то пер-
вая «сфиро», число «один» - сливается с субстанцией) Божиею. «Первая
сфиро, един, это есть дух Бога живого, да будет благословенно имя Его».
Вторая сфиро (2) есть слово. Ибо в физической своей стороне слово есть
дыхание', а в психологической это есть мысль, и их синтез, т. е. (2) образует
слово. Слово (2) в свою очередь состоит из 22 букв: «Два есть дыхание,
исходящее от духа; в нем 22 буквы, но они составляют одно дыхание, толь-
ко получившее образ и форму». Эти 22 буквы разделяются на три группы,
именуемые «тремя матерями», «семью двучленными» и «двенадцатью про-
стыми». Через это, мало мотивированное (может быть, преднамеренно и
искусственно придуманное) деление выдвигаются, как особенно многозна-
чительные, числа: 3, 7 и 12. «Мир устроен из трех стихий: огня, воды и
воздуха, это - три матери» (мира). Огонь есть существо неба, из воды про-
85
изошла земля, и их разделяет и примиряет воздух. Год также имеет трех
матерей: сухое время, дождливое и умеренное (местные, сирийско-египет-
ские, времена года). В человеческом теле также господствуют три матери,
ибо тело состоит из груди, головы и живота. «Семь двучленных» соответ-
ствуют противоположностям, т. е. таким вещам, которые равно имеют го-
товность (наклонность) к добру или злу: так, «существуют семь планет,
имеющие хорошее или дурное влияние на землю; в неделе - семь дней и
семь ночей; в человеческой голове семь входов, открытых как хорошему,
так и худому». Наконец, «двенадцать одночленных» содержатся в 12 меся-
цах года, в 12 созвездиях зодиака и в 12 родах деятельности человека: зре-
нии, слухе, обонянии, осязании, слове, питании, размножении, движении
гневе, смехе, мысли и сне.
Тут есть немного и Фалеса и Пифагора. Во всяком случае, наше представ-
ление (напр., Ренана), что евреи не имеют самой идеи знания, самого инстин-
кта мудрования, а только «молятся Богу» - не верно. Они также любят ко-
паться, по-своему, странно - но очень прилежно: «что», «как» и «почему».
Нельзя же преждевременную и афористическую усталость знания у Екклези-
аста («все - томление духа») принимать за что-то исчерпывающее Израиля.
Зехер - та самая книга, которую с таким самоуслаждением читал ста-
рый талмудист, сын которого перешел в православие и оставил столь любо-
пытные записки. Она - трактует о Боге. Один отдел ее, в отрывке, вошел в
пророчество Иезекииля. Это - знаменитая «Меркаба» (=«Колесница»), ко-
торую «нельзя объяснять другому даже и тогда, если бы ты видел, что он
уже сам понимает ее». Мы приведем это место из Иезекииля: оно вводит в
Недра Небесные, оно - не от Бога к человеку (как все пророчества), а чело-
века (око его, разум его) вводит в Бога. К тому же, видение Престола Божия
и Славы Божией у новозаветного тайнозрителя Иоанна (Апокалипсис) в
сущности есть второе разверзание этих же Недр:
«И было, - начинает Иезекииль книгу пророчества, - в тридцатый год
в четвертый месяц, в пятый день месяца, когда я находился среди пересе-
ленцев при реке Ховаре (в Вавилонии), отверзлись небеса, и я видел виде-
ния Божии. В пятый день месяца, в пятый год от пленения царя Иоакима,
было слово Господне к Иезекиилю, сыну Вузия, священнику, в земле Хал-
дейской, при реке Ховаре; и была на нем там рука Господня.
И я видел, вот буйный ветер шел от севера, великое облако и клубящий-
ся огонь*, и сияние вокруг его, а из середины его как бы свет пламени из
средины огня; и из средины его видно было подобие четырех животных, —
и таков был вид их: облик их был как у человека; и у каждого четыре лица,
* Перед Израилем, в пустыне, также «шел Бог впереди - днем облаком, ночью -
в виде огненного столба». Обыкновенно комментаторами Библии это приноравляет-
ся к нуждам народа: полог от дневного зноя, и свеча - в ночи. Но здесь, в видении
Иезекииля, очевидно, этих нужд нет; а след., и разделение Божие на «облако» и
«столб» и в самой пустыне выражало существо Елогилг (не Елоах), а не относилось
к нуждам человеческим.
86
и у каждого из них четыре крыла; а ноги их - ноги прямые, и ступни ног их,
как ступни ноги у тельца, и сверкали, как блестящая медь; и крылья их
были легкие.
И руки человеческие были под крыльями их, на четырех сторонах их; и
лица у них, и крылья у них - у всех четырех; крылья их соприкасались одно
к другому; во время шествия своего они не оборачивались, а шли каждое
по направлению лица своего».
«Крылья их соприкасались»... Это есть выражение Моисея о херувимах,
чеканной золотой работы, изваянных на крышке Ковчега завета, стоявшего
во Святое Святых. Очевидно, тайны Божии, виденные на Синае Моисеем,
имели родственное с тайнами, открывшимися Иезекиилю. И вообще здесь
мы вводимся в существо Божие. Отметим, что так как «человек бе по образу
и подобию Божию», то и в нем (человеке) мы наблюдаем «разные» же лица,
«идущие каждое по своему направлению», откуда и проистекает в нем смя-
тение страстей, противоборствование стихий, сокрушения сердца. И вот этот
момент мы находим и «там». Человек - много-личен, многъ-талантен, мно-
ть-устремляем! А если так*, то и «там» - то же!
«Подобие лиц их, - продолжает Иезекииль, - лицо человека и лицо льва
с правой стороны у всех их четырех; а с левой стороны лицо тельца у всех
четырех и лицо орла у всех четырех».
Эти самые лица - и в Апокалипсисе Иоанна. Апокалипсис и Иезекииль -
одно; «того же духа, той же цели». Апокалипсис - совершенно особая но-
возаветная книга, уже не от слова, но от плоти; посему она вся и есть в
видениях, фигурах, картинах.
«И лица их, и крылья их сверху были разделены, но у каждого два кры-
ла соприкасались одно к другому, а два покрывали тела их.
И шли они, каждое в ту сторону, которая перед лицом его; куда дух
хотел идти, туда и шли; во время шествия своего не оборачивались».
Непреклонность, неуклонность - суть небес и сильного на земле!
«И вид этих животных был как вид горящих углей, как вид лампад»...
Поразительно: пылание и святость - суть небес! В самом деле, и лам-
пада ведь что такое, как не сочетание огня и кроткой оливы!
.. .«Огонь ходил между животными, и сияние от огня и молнии исходило
из огня. И животные быстро двигались туда и сюда, как сверкает молния».
Теперь будет наименее понятная и самая поразительная часть видения,
по имени которой оно и названо «Меркаба», «Колесница»:
«И смотрел я на животных, и вот на земле подле этих животных по
одному колесу перед четырьмя лицами их. Вид колес и устроение их, как
* Здесь есть хоть какой-нибудь просвет к постижению, так сказать, смятения
истории: отчего она не то же, что «прямая линия», «пара рельс», миленькая «идея»
Гегеля, а явная буря бездонность, неисчерпаемость; как, в микроскопическом виде,
и наша бедная жизнь, такова же: несчастная и славная, розовая и «чернее черноты».
«Идут лица в разные стороны», - говорит Иезекииль, и это есть самое разумное
объяснение, пусть оно и похоже на многоточие, на «завесу»...
87
вид топаза, и подобие у всех четырех одно; и по виду их, и по устроению их
казалось, будто колесо находится в колесе.
Когда они (колеса? по-видимому - конечно!) шли, то шли на четыре
свои стороны; во время шествия не оборачивались.
А ободья их - высоки и страшны были они; ободья их у всех четырех
вокруг полны были глаз».
Вводится разум, смысл, видение в странное сочетание «лиц» и «колес».
«И когда шли животные, шли и колеса подле (них); а когда животные
поднимались от земли, тогда поднимались и колеса.
Куда дух хотел идти, туда шли и они; куда бы ни пошел дух, и колеса
поднимались наравне с ним: ибо дух животных - в колесах!
Когда шли те, шли и они; и когда те стояли, стояли и они; и когда те
поднимались от земли, тогда наравне с ними поднимались и колеса: ибо
дух животных был в колесах.
Над головами животных было подобие свода, как вид изумительного
кристалла* **, простертого сверху над головами их.
А под сводом простирались крылья их прямо одно к другому, и у каж-
дого были два крыла, которые покрывали их, у каждого два крыла покрыва-
ли тела их.
И когда они шли, я слышал шум крыльев их, как бы шум многих вод,
как бы глас Всемогущего, сильный шум, как бы шум в воинском стане, (а)
когда они останавливались, опускали крылья свои. И голос был со свода,
который над головами их; когда они останавливались, тогда опускали кры-
лья свои!
А над сводом, который над головами их, - подобие престола по виду
как бы из камня сапфира; а над подобием престола было как бы подобие
человека вверху на нем.
И видел я как бы пылающий металл, как бы вид огня внутри его вок-
руг; от вида чресл его и выше и от вида чресл его и ниже я видел как бы
некий огонь, и сияние было вокруг его.
В каком виде бывает радуга на облаках во время дождя, такой вид име-
ло это сияние кругом.
Таково было видение подобия Славы Господней*♦. Увидев это, я пал на
лицо свое, и слышал глас Глаголющего, и Он сказал мне: сын человеческий!
стань на ноги твои и Я буду говорить с тобою» (гл. I и из главы II, ст. 1).
Лица сидящего на престоле - не упомянуто; только - «вид огня - внут-
ри Его; и от вида чресл его и выше и от вида чресл его и ниже я видел как
бы огонь, и сияние вокруг его».
* Кристалл, подымающийся с середины Престола Божия, окруженного этими
же четырьями животными, является и в Апокалипсисе св. Иоанна.
** В Талмуде, в разных местах, упоминаются, употребляясь (на пространстве
одного текста) одно вместо другого, «Слава Господня» и «Шехина». В значении
филологического толкования такой замены, что в Талмуде же нередко говорится:
«жена есть слава своего мужа».
88
Видение повторяется с небольшим оттенком и добавлением в главе X
(т. е. у Иезекииля же). Так как Апокалипсис и Иезекииль одни только гово-
рят прямо о Боге, Недрах Небесных, т. е. это редчайший, исключительней-
ший глагол св. Писания, то мы приведем и второй краткий отрывок:
«И видел я, и вот на своде, который над главами херувимов, как бы
камень сапфир, как бы нечто похожее на престол видимо было над ними.
И говорил Он человеку, одетому в льняную одежду, и сказал: войди
между колесами под херувимов, и возьми полные пригоршни горящих уго-
льев между херувимами, и брось на город; и он вошел, и я это видел.
Херувимы же стояли по правую сторону Дома (Господня), когда вошел
тот человек, и облако наполнило внутренний двор (NB: храма Господня).
И поднялась Слава Господня с херувима к порогу Дома, и Дом напол-
нился облаком, - двор наполнился сиянием Славы Господа. И шум от кры-
льев херувимов слышен был даже на внешнем дворе, как бы глас Бога все-
могущего, когда Он говорит.
И тогда Он дал повеление человеку, одетому в льняную одежду, сказав:
возьми огня между колесами, между херувимами; и когда он вошел, и стал
у колеса, тогда из среды херувимов один херувим простер руку свою к огню,
который между херувимами, и взял, и дал в пригоршни одетому в льняную
одежду. Он взял и вышел.
И видно было у херувимов подобие рук человеческих под крыльями
их. И видел я, и вот четыре колеса подле херувимов, по одному колесу под-
ле каждого херувима, и колеса по виду как бы из камня топаза. И по виду
все четыре сходны, как будто бы колесо находилось в колесе.
Когда шли они, то шли на четыре свои стороны; во время шествия сво-
его не оборачивались, но к тому месту, куда обращена была голова, и они
туда шли: во время шествия своего не оборачивались. И все тело их, и спи-
на их, и руки их, и крылья их, и колеса кругом были полны очей, все четыре
колеса их.
К колесам сим, как я услышал, было сказано: галгал (NB: «вихрь»).
И у каждого из животных четыре лица: первое лицо - лицо херувимо-
во*, второе лицо - лицо человеческое, третье лицо - львиное и четвертое
лицо - орлиное.
Херувимы поднялись. Это были те же животные, которые видел я при
реке Ховаре.
И когда шли херувимы, тогда шли подле них и колеса; и когда херуви-
мы поднимали крылья свои, чтобы подняться от земли, и колеса не отделя-
лись, но были при них. Когда те стояли, стояли и они; когда те поднима-
лись, поднимались и они; ибо в них - дух животных.
* Здесь - оно заменяет недостающее «лицо тельца» и, след., «херувимы», по
Иезекиилю, имеют «вид тельца». Поэтому-то, воздвигнув «Тельца» и «двух тель-
цов», Аарон и Иеровоам воздвигли лики херувимов: но «не подобает твари покло-
няться как Творцу»; и отсюда, отчасти, негодование Моисея и пророков; «не покло-
няйся колесу колесницы, но сидящему на колеснице - Богу».
89
И отошла Слава Господня от порога Дома, и стала над херувимами. И
подняли херувимы крылья свои, и поднялись, в глазах моих, от земли; ког-
да они уходили, то и колеса подле них; и стали у входа в восточные врата
Дома Господня, и Слава Бога Израилева вверху над ними. Это были те же
животные, которые видел я в подножии Бога Израилева при реке Ховаре. И
я узнал, что это херувимы».
Во всяком случае, это до такой степени не похоже на обычные у нас
изображения «царства Небесного» (старец в облаках, или - старец на пре-
столе среди сияния), что не может быть сомнения о том, что собственно
мы, европейцы, всегда рисуем не как Израилю открылся Бог-Недро, но как
приблизительно греки рисовали Бога-Внешность («помавающий бровями»).
У нас - эллинские представления; перед семитическими же мы просто зат-
репетали бы! Между тем истина, конечно, у них, - истина, которая бросила
бы нас в холод и жар. «Так мы представляем скорее - демонов, в огне, пы-
лающими; а они находят там своего Бога». «Огонь и очи, и угли, и колеса, и
звери, и лампады в молниеносном движении, в страшном разбегании, то
поднятия, то опускания, и затеняемые крылами - чудовищно! непредстави-
мо! невозможно! реально! свято!»*.
Вот невольные восклицания арийца, которые мы попытались выразить.
Отсюда восклицания ученых: «Нет никакой логики в Меркаба («Колесни-
це») и всей вообще Кабале». Но что Кабала не есть инородная и внешняя для
Библии книга, видно из того, что таинственнейший (и канонический) пророк
Ветхого Завета прямо с нее, собственно, начинает свое пророчество, говорит,
что он видел тему «Кабалы», нарекает эту тему Существам Божиим, откуда
глас он услышал и повиновался этому гласу в пророчествах своих, которые
обязательны и священны для нас, христиан. Но вот на что еще надо обратить
внимание: в «Исходе», при описании синайского законодательства и первых,
важнейших служений в Скинии, говорится о «славе Божией, поднявшейся
над нею», об «облаке и огне», о «гласе Божием» оттуда, в таких терминах,
что невозможно сомневаться, что и Моисей говорит в этом Пятикнижии, соб-
ственно, частями «Меркаба», «Колесницы», например:
* Непредставимо - это замечательно. Если мы возьмем перо и начнем набра-
сывать вид видения Иезекииля - мы собьемся, запутаемся и ничего не выйдет.
Есть рисунок Рафаэля (в нашем Эрмитаже) «Видение Иезекииля»: но он рацио-
нален и плосок. Нужно заметить, что самый план его - иррациональный, и его
нельзя построить, как и «разделить угол на три равные части» (неразрешимая
проблема геометрии). При чтении, у Олесницкого, описания Моисеевой скинии,
я был поражен тем, что число ее столбов с разных сторон так указано в Исходе,
что ученым никак невозможно ее реставрировать: ни при какой комбинации не
получается тождества построяемого со словом Божиим Моисею. Между тем про-
стое разрешение и заключается в том, что «люди не могут построить Божия дома
(кроме - кому «открыто» это, как Моисею), даже когда им и даны меры: как и
разделить треугольник, хотя им громко сказано: «на три части», «треугольник»
(иррационально).
90
«И так закончил Моисей дело (построения Скинии). И покрыло облако
Скинию собрания, и Слава Господня наполнила Скинию. И не мог Моисей
войти в Скинию собрания, потому что осенило ее облако и Слава Господня
наполнила Скинию».
«Когда поднималось облако от Скинии - тогда отправлялись в путь сыны
Израилевы во все путешествие свое. Если же не поднималось облако; то и
они не отправлялись в путь, доколе оно не поднималось.
Ибо облако Господне стояло над Скиниею днем, и огонь был ночью в
ней перед глазами всего дома Израилева, во все путешествие их» (Исход,
гл. 40, ст. 34-38).
Заметим, что «слава Господня» здесь употреблено не в смысле «про-
славляемый Господь» (пассивное отношение) и не как сумма слов, славя-
щих Господа; но как Красота Господня и могущество, «пар и огнь от нозд-
рей Его» (говорится иногда в Библии), вообще Его световое, и вероятно,
благоухающее окружение.
Еще пример:
«И сказал Господь Моисею: то, о чем ты просишь - Я сделаю; потому -
что ты приобрел благоволение в очах Моих, и Я знаю тебя по имени*. Мои-
сей же сказал: Покажи мне Славу Твою».
«И сказал Господь Моисею: Я проведу перед тобою Славу Мою, и про-
возглашу имя Иеговы перед тобою; и, кого помиловать - помилую, кого
пожалеть - пожалею». - И потом сказал Он: «лица Моего не можно тебе
увидеть; потому что человек не может увидеть Меня и остаться в живых».
И сказал еще: «вот место у Меня: стань на этой скале. Когда же будет про-
ходить Слава Моя, Я поставлю тебя в расщелине скалы, и покрою тебя ру-
кою Моею, доколе не пройду. И когда сниму руку Мою, ты увидишь Меня
сзади, а лицо Мое не будет видимо тебе».
Вслед за этим Бог дает Моисею вторые скрижали завета (взамен пер-
вых, разбитых Моисеем):
«И вытесал Моисей две скрижали каменные, подобные прежним, и,
встав рано поутру, взошел на гору Синай, как повелел ему Господь; и взял в
руки свои две скрижали каменные. И сошел Господь в облаке, и остановил-
ся там близ него и провозгласил имя Иеговы. И прошел Господь перед ли-
цом его и возгласил: «Господь, Господь, Бог человеколюбивый и милосер-
дый, долготерпеливый и многомилостивый, и истинный, сохраняющий
милость в тысячу родов, прощающий вину и преступление и грех, но не
оставляющий без наказания, наказывающий вину отцов в детях, и в детях
детей до третьего и четвертого рода».
«Моисей тотчас пал на лицо и поклонился Богу» (Исход, главы 33 и 34).
Невозможно отрицать, что здесь, перед лицом Моисея, проходят клоки
как бы видений Иезекииля; а об этих видениях в свою очередь мы знаем,
что они суть часть «Колесницы» Кабалы, и самое время ее появления уче-
♦ «Знаю существо твое»; имя - сущность.
91
ными гебраистами определяется («не позднее Иезекииля») на основании
этой вкрапленности «колес» ее в пророчество совершенно канонических
для нас, священных книг. Оброним последнюю заметку и о восклицании
Елисея, при взятии Илии на небо: «кони - Израилевы, и колесница Его (=Бо-
жия, как в видении у Иезекииля).
XVII
В самом начале «Зохера» содержится следующее описание Бога, сказанное
Симеоном бен-Иохай своим спутникам: «Он - старейший из старейших,
тайна из тайн, самый неведомый из неведомых; Он имеет свой собственный
образ, так как Он является нам во образе высокопочтенного старца, старей-
шего из старейших*. Но и в этом образе Он остается неведомым. Его одеж-
да бела как снег, от Его лика исходит свет, Он восседает на троне из огней,
послушных Его воле. Его белый светящий венец освещает 400 000 миров;
400 000 миров, рожденных от этого белого света, станут в грядущей жизни
наследием праведных. Каждый день из Его чела исходят 13 000 мириад ми-
ров, которые Он хранит и тяжесть которых Он один держит. От главы
своей Он сотрясает росу, пробуждающую мертвых к новой жизни, почему в
Писании и сказано: «роса Твоя есть роса света». Она есть пища святейших,
манна, уготованная рвятым в грядущей жизни**. Эта роса бела, как ал-
маз, цвет которого содержит в себе все цвета. Длина лица Его сверху дони-
зу 370 хЮ 000 миров. Его называют «долгий лик», ибо это есть имя старей-
шего из старейших».
Для того, чтобы мир и люди могли быть созданы и чтобы Божество
могло быть познано людьми, Оно должно было развиться само собою и
принять разнообразные формы, которые взаимно дополняли бы одна дру-
* В греческой скульптуре замечательно уже, что Zeus представлен старцем; у
нас Бог-Отец - также. Идея ветхих лет непременна в божестве; оно старее всего, ибо
все после него. Но кто есть непременно предшествующий, так сказать метафизически
первый в порядке текущих вещей? Непременно это - рождающий. И «ранний всех»
есть, собственно, «все родивший». Отсюда идея (и факт)раннейшего божества, утра
мира, связывается в уме и в самой природе вещи с родительством, отцовством. «Рань-
ший» всего есть «отец» всего; Он - стар, дед, и Он - рождает, родил. Во всяком случае,
когда мы привычно начинаем предикаты Божества: «Бог есть Дух вечный, всеблагий,
всеведущий и пр., то едва ли мы не исчисляем только наисильнее нравящееся нам (в
человеке), наиболее нами почитаемое (на земле); так сказать, ищем идейную статую
для поклонения, а не даем результат размышления. Тут больше эстетики, чем мудрос-
ти. Мудрее было бы начать исчисление: «Бог - первый; ни только материален, ни только
духовен; господин мертвого (минерального? умершего?) и владеющий живым («судь-
ба»). Но, конечно, мы также не можем построить определения, и только накидываем
схемы возможного. «Хочется полететь, а нет сил полететь».
** Опять не можем не напомнить, что термины греков: «нектар и амброзия -
там» имеет в себе что-то подобное этому описанию Зохера. Как будто греки знали и
потом забыли «Зохер», но смутную о нем память сохранили.
92
гую. О том, как совершается это развитие Божества и через это развитие
как создается мир, говорится в первой части «Зохер», носящей характерное
название: «Книга скрытых тайн». Она начинается прямо с заявления, что
вначале Божество было Эйн-Соф, т. е. беспредельное и бесконечное един-
ство, в котором существовали в возможности все божественные формы. Эти
формы, взаимно дополнявшие одна другую и поэтому находившиеся в рав-
новесии, покоились тогда в пределах пространства, «отрицательно суще-
ствовавшего» в «Старейшем Едином». Затем Божество, раскрываясь, при-
нимало постепенно свои разнообразные формы, т. е. десять сфиро.
Таким образом, десять сфиро, которые в «Сефер-Ецира» суть первая
декада чисел, понимаемых как субстанции вещей, здесь являются как фор-
мы Божества. Тут, однако, нет разницы, а два модуса выражения одной
мысли. Первая сфиро, один, есть Руах-Элэхим - Дух Божий; вторая сфиро,
два, есть слово; но «Слово есть Бог», поэтому и вторая сфиро есть только
новая форма Божества. То же относится и к остальным восьми сфиро, кото-
рые все суть стороны Божества, и в таковом качестве они входят в «Зохер».
По этой книге, когда Божество восхотело явиться, то оно раскрыло сна-
чала свои высшие и всеобъемлющие формы, первую сфиро: кесер или ве-
нец. «Он есть основа всего бытия», «таинственная премудрость, корона
Всевышнего, венец венцов». Он называется также «макропросопис», «ве-
ликий порядок», который в Исходе обозначен Моисеем словом «АХИХ» =
«Я есмь». Из этой первой сфиро выводятся девять остальных, и из них
каждая оказывается или мужскою, или женскою, и это их разделение, по
каббалистам, будто бы согласуется с Библией. Вот их слова, с их подчерки-
ваниями: «В первой книге Моисея, Бытие I, 26-27, говорится: «И сказал
Бог: сотворим человека по образу Нашему и по подобию Нашему, и да вла-
дычествуют они над рыбами морскими и над птицами небесными, и над
зверями, и над скотом, и над всею землею, и над всеми гадами, пресмыкаю-
щимися по земле. И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу
Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их». В этих словах (го-
ворит Зохер) Моисеевой книги замечательно уже то, что Бог говорит о Себе
самом во множественном числе*, а о человеке говорит: «и да владычеству-
ют они». Затем Он создает человека по образу Своему как мужчину, так и
женщину. И это говорится о создании одного Адама, так как о создании
Евы из ребра Адамова говорится значительно позже, именно во второй гла-
* Неоднократно в своих прежних трудах мы говорили, что невозможно здесь
множественное число объяснять ни филологически («облака» = «туча», «облако»),
т. е. уничтожая множественность в лице Божием; ни как делали византинисты и
римляне: что здесь тайно разумеется 2-я Ипостась их суждений и споров; ибо какое
же было бы в этом отношение к Адамо-Евиному (двойному) Лику, отраженному от
Божества, от Елогим (мн. ч.). Ясно, что в Елогим и содержится: 1) прообраз Ада-
ма; 2) прообраз Евы, но 3) слиянных еще, не разделенных, хотя противоположных.
Отсюда единственное и множественное число в «Бытии» и мешаются, чередуются.
93
ве, ст. 21-22. Все это становится лишь тогда понятным, если мы предста-
вим себе, что в Божестве заключены как мужские, так и женские свойства.
Адам, созданный по образу Божию, есть существо столь же мужское, как и
женское; это видно еще и из того, что Бог и о Себе, и о человеке говорит во
множественном числе, потому что одно двойное мужеско-женское суще-
ство должно считаться за два лица. Согласно этому и десять сфиро суть
мужские и женские стороны божественной сущности».
Ну, вот! Радуюсь, что в статье «В музеях Ватикана» я, еще не зная
этой мысли Каббалы, высказал ее. Она вытекает прямо из творения Адама
и Евы, и им (их разделению) предшествовавшего создания Адамо-Евы,
рекомого (слитно) «Адам». Да и странно, невероятно, дико было бы, при-
знавая в человеке все имеющим в себе источник в Божестве, только для
одного пола (конечно - не физиологического, не анатомического, а мис-
тически существующего), т. е. именно для центра сущности и красоты,
не находить в Божестве источника, источающего, родника. Как разум
наш и очи, и видение, и слышание - из Него, Света светов, из Первого и
Всемирного Света; так и наш пол, т. е. то, что «я» есть «я», и что жена
моя, «она», есть «она». Я говорю: невероятно, чтобы центр наш был
позднее возникшею функциею, а из Бога были краевые очертания около
этого источника. Но при этом, повторяем и настаиваем, пол не следует
разуметь ни функционально, ни анатомически: ибо душа - одна, а орга-
ны суть ее модусы, и функции суть способы ее действия. Говоря о муже-
женском, мы разумеем характер мужской и женский, неизъяснимое в
мужчине и женщине, тайну их: ну, напр., отвагу в одном и нежность,
негу в другом, но не это именно, или не это одно, а именно «10 000 ми-
ров» свойств, что узором своим и покрывает речение: «мужчина», и дру-
гие «10 000 миров» свойств (вещей?), которые покрывают слово: «жен-
щина». Кстати, есть нежные мужчины, и есть мужественные женщины.
Т. е. и посейчас в каждом из нас только «7000» миров свойств (частиц?)
мужчины, а «3000 миров» женщины; и обратно; или: женщины только
«36», «360» миров, - и тогда мужчина груб, мужлан, неотесан, чрезвы-
чайно беден. Нельзя не поразиться чрезвычайной ролью в истории муж-
чин ясно женственного сложения («6000 миров мужских и 4000 миров
женских» в индивидууме), как Александр Македонский (нимало не «муж-
лан»), кажется - Цезарь, наверно - Сулла; наверно - Рафаэль; едва ли не
таковыми были, судя по характеру, Будда и Магомет; в нашей литерату-
ре - Карамзин, Жуковский, Герцен, Ал. Толстой, Достоевский, Добро-
любов. Мы бросаем примеры, какие попались, пригоршней, не приду-
мывая, не ища; беря, что лежит под рукой. Читатель, поискав, найдет
множество других примеров.
Еще скажу тайну: в природе человеческой скрыт как бы подлог, и на
этой подложности человеческого существа основывается влечение по-
лов, страсть, любовь. Именно: душа каждого человека имеет не тот пол,
94
как его тело; а тело имеет другой пол, нежели душа. Посему каждому
человеку не нужно его тело, он - бросает его, старается от него отвязаться
(отдает женщине при соединении); а ищет другого тела, т. е. его душа
ищет своего тела, родни себе, свою собственность в теле другого пола.
Эти-то поиски мы и называем или наблюдаем как «любовь», а момент
нахождения именуем страстью, сладостью, радостью. Доказательство это-
го - случаи кастрации и так называемый партеногенезис. Пчелы и другие
насекомые, сверх оплодотворенных, кладут и не оплодотворенные яички:
из них, т. е. чисто девственных яичек, без участия мужского семени, вы-
ходят особи мужские (трутни и проч.). Закон этот, т. е. что рожденное
девою бывает мужского рода, наблюдается во всей природе, и следова-
тельно, мы можем думать, что и в тех родах существ, которые не имеют
деворождения, если б оно было - рождались бы без оплодотворения муж-
ские особи. Доселе - факт. Но ведь нельзя же усомниться, что семя, так
сказать, ссачивается из всего организма, из «10 000 миров» его, что оно
есть «свет от света»: и вот от девы этот внутренний свет течет как мужс-
кой, т. е. что в тайне и глубине своей дева есть мужчина и только кажет-
ся нам девою, по обманчивым наружным признакам. Обратно - семя муж-
ское значит имеет женскую консистенцию: потому что соединение мужс-
кого с мужским не имело бы производительной силы. Теперь, если дев-
ственное отделение и, следовательно, ее душа суть мужского рода, ясно,
что она имеет вечную тоску по мужскому телу, своему телу, родному, и
тяготится, хочет сбросить на нее надетое, чуждое, ей почти враждебное
или для нее равнодушное собственное тело. Возникает - любовь. В ней
мы наблюдаем поразительное явление, что мужчина, никогда еще не знав-
ший, ни духовно, ни физически, близко женщины - относится как к
страшно дорогому к ней, чуток, внимателен, прислушивается, пригля-
дывается: точно нашел в ней родину (ребро «Адама») свою, какое-то свое
первоздание, первоустроение! И все в этом незнакомом существе видит
и почитает, такие черточки мелкие, каких в мужчине же никогда не за-
метит! И говорят: «влюбился», а не «любит», т. е. как бы «вошел», «все-
лился». Это - родная душа (напр., женская, в кажущемся мужчине) вош-
ла в родину своего древнего тела, в то же время мужской душе (жены)
отдав свое мужское тело. На весь этот цикл мыслей навел нас партеноге-
незис; но сюда же приводят и случаи хирургического (у больных) скопче-
ства. Последствия операции поразительны, у мужчин и у женщин: вдруг
у женщины начинает расти борода, голос делается груб, все манеры ста-
новятся мужскими, появляются мужские вкусы. Напротив, у мужчины sine
genitalibus выпадает борода, теряются мужские октавы, он становится
женообразен, толст, жирообразен. Мы должны тут объяснить, что отня-
тые genitalia, пока были - отклоняли тело в сторону обратную душе, а с
их исчезновением - тело и стало выпрямляться по росту души, по линии
души, ее закону: на мужчине - в женское тело, на женщине - в мужское
95
тело. Теперь (после операции) и тело имеет ту же консистенцию, как яйцо;
душа, тело, яйцо суть слитно, сплошно одного мужского рода, и полового
возбуждения нет, насколько, впрочем, из «10 000 миров» не затеряны еще
частицы противоположного пола в кровяных шариках, в костном мозгу, в
мозгу головном. Увы, «мужчина» и «женщина» собственно вьются в каж-
дой нашей жиле; человек - из веревок, но дело в том, что самая-то веревка
из двух прядей льна, и посему в каждую же частицу человека* входят две
пряди, обе неустранимые, неискоренимые; очевидно, «из того света» при-
шедшие и которые пойдут «в тот свет». Да и сейчас уже в нас именно эта
двуверевчатостъ нашего существа, это наше сплетение, есть «тот свет», а
не «сей». Этому отвечает замечательная перекрещенность нашего суще-
ства: левым глазом заведует правое полушарие головного мозга, правым -
левое; глаза - не равномерно видят; уверен, что который-то глаз имеет муж-
скую консистенцию, другой - женоподобен, женствен. Правая нога, в дви-
жениях и чувствах, управляется левыми корешками спинного мозга, и об-
ратно. Везде - подлог; ибо - сплетение; в сущности - гармония; в основа-
нии - любовь (пол).
Это «крест-накрест» (организации) нам следует предположить и в тво-
рении человека; т. е. что свойство Божие, лики Божии, бросили отражение
на землю «крестообразно». Отсюда-то и восклицание Адама: «Вот она -
кость от костей моих, плоть от моей плоти: посему наречется мне женою»;
почти как: «Вот - я! мое! украденное! подложный вексель, где кто-то дру-
гой выставил свою подпись, когда писал его и поручился и выставил сумму
я». Размен векселей - брак. Бывает, что, запамятовав, бабушка спрячет свои
очки во франтовской футляр внука, а внук золотые свои очки в старый фут-
ляр бабушки. И оба ищут своего, чтобы разменяться футлярами и очками.
Бедное лежит в богатой оболочке, богатое - в бедной; и у каждого в карма-
не не свое. Вот отношение и связь полов, противоположность и гармония.
Без этого развалился бы мир, как инертный, бесстрастный.
* Отсюда - глупость наших хирургических скопцов (секта Селиванова), ничего
решительно из своих чаяний не достигающих путем операции (возбуждение ~ оста-
ется). Им для достижения цели (убиения страсти) надо бы каждую жилку в себе,
каждую в себе косточку раздавить, растереть, свести на «нет» организацию. И тогда -
страсть потухнет. Кстати, на случай, если бы до кого-нибудь из скопцов дошли эти
строки: их манит образ (апокалиптический) «144 000, не осквернившихся с женами,
которые (одни) последуют Агнцу». Но ведь «на том свете» исчислены все души,
конечно вне внимания к возрасту. «144 000» давно восполнены младенцами умер-
шими, которые, конечно, «не осквернились с женами», восполнены и даже перепол-
нены. Совершенно очевидно, что Иоанн Богослов разумел под «неосквернившимися
с женами» что-то совершенно иное, нежели безбрачие (ибо младенцы «безбрачны»
же), какой-то метафизический секрет, хотя в сфере пола же; не могилу пола (безбра-
чие, воздержание), а что-то совершенно, совершенно другое, что Селиванову и его
последователям и не брезжило на уме. Но во всяком случае, секта эта проскользнула
мимо своей темы.
96
XVIII
Докончим о рассматриваемой книге, которая так отвечает нашим предполо-
жениям:
Вторая сфиро - хохмо, премудрость - есть мужская активная сила, ис-
ходящая подобно свету от кесер («венца»). Это есть отец; тогда как третья
сфиро - бино, понимание - есть мать. Кесер, хохмо и бино, соединенные
вместе, образуют высшее триединство, по образу которого создан человек
мужчиной и женщиной, так что мужчина и женщина, по Каббале, совер-
шенно равны по своему происхождению. Через соединение отца и матери
возникает затем четвертая сфиро, хэсэд, т. е. сострадание или любовь. Из
этой мужской силы возникает пятая сфиро: гвура или крепость, называе-
мая также пахад, т. е. страх, которая есть женская пассивная сила. Из пос-
ледних двух происходит шестая сфиро: тиферес, т. е. красота или бла-
гость, связывающая вместе обе предшествующие. Она называется также
микропросопис, «малый порядок», и замыкает собою второе триединство.
Эти шесть первых сфиро образуют вместе мелех, т. е. царя', вместе с этим
развитием завершается творение мира. Именно Бог создал мир в шесть дней,
и, действительно закон Моисея начинается словом БРАШЮТ, «берэйшис»,
означающим «вначале». Но это слово, собственно говоря, предположительно
надо читать: БРА ШЮТ, бора шис, т. е. «Он создал шесть». Отсюда мы
видим, что развитие шести первых сфиро равнозначаще с творением мира
в шесть дней.
Четыре следующие сфиро возникают тем же порядком, как и первые.
Седьмая есть мужская сила нёцах, т. е. стойкость или победа, а восьмая
пассивная женская сила, гхойд, т. е. величина. Из этих двух происходит иесойд
или основание. Наконец, из этой последней возникает десятая сфиро мал-
хус, царство, называемая также царицею. Поставленные в порядке их связ-
ности и происхождения, эти десять сфиро представляют собою так называ-
емое каббалистическое дерево, где жирным шрифтом напечатанные имена
суть имена Божии. Вот она*:
Что же это такое, если всмотреться внимательно?! Как бы тонкой иглой
гравера по стали, здесь намечена лествица нисхождений человека в мир,
пожалуй - в намеке взяты те «кущи райских садов», мимо которых проле-
тает ангел, неся душу рождающегося человека в мир. Мы знаем внешнюю,
физиологическую сторону этого процесса; но что она такое с той сторо-
ны, своей, субъективной? Прежде всего - тысячи лет. Субъективно - это
миллионы лет, хотя для нас они укладываются в девять месяцев и немного
недель (перед зачатием, «любовь»). В первый год жизни младенецутраи-
вается в росте и весе, т. е. трижды перерастает себя. Это равно 5-6 годам
последующей фазы младенчества, и 15-20 годам зрелого возраста. Но в
таинственные девять месяцев он из точки превращается в организм, в
♦ См. с. 98.
4 Зак 3863	97
СХЕМА ПО КА ВБАЛЪ
ЯЮН
Спрамедлнпосгь
СВИ
Эйнт. Совогъ. ВазпреДЖдьмы», Единый
Благость	Cocrpaaaaic
I
ВелвкИ иорад. «к ь
Макрояросоиись
Болып.* лицо СтарЫчНа Едины*.
Кесарь - Корма ч
Эхгсйс » Сущее»*. ва це
Бам * Панамам I*	Хйхмо — П|
leroaa. (Первое трЮлмветво).	1
Верховная мать.
&
Гвура — КрЬпоста.
Пёхала = Страх*.
ЭаоА.
Хесэдъ Соетрадлм1е
(Второе тр1ад«1и'1Ж>.)
Мякроп росопвгь.
Малы* поридокъ.
Гдуло — Велн'пе.
ЭМь
Мжлохь Царь
Гмоадь Acaacv*. •***•«.
(Tprrw rpieiBHcrao |
б
Тнаёресь Краовта.
Злахгичт.
Нё«ахь — ПоНда
йлахгхмъ ЦвоВсь
Югова Нвойсь
|*м8дь — вемаааяк
Элъ Ха*
10
Царя«а
Чмауоь а» Царства
98
объем, в тело, очевидно, переживая мириады лет, если взять удвоение как
единицу роста и развития и вообще как момент цикла бытия и его длитель-
ности. От рождения до смерти он есть только 1x12 (из полуфута превра-
тился в шесть футов); но от зачатия до рождения субъективно он есть
1x1 000 000. Это - если взять объем, рост, вес. Но если взять перемену со-
держания, то ведь он проходит тут все низшие фазы бытия, от раститель-
ного, от земноводного, от пернатого, от четвероногого - до человека!! Что
он приносит с собою в мир? Какие-то «врожденные идеи» (Декарт); а мы
думаем, он является в мир уже как характер, как лицо, как гений или без-
дарность, и, наконец (верим! верим!) как судьба. Он пройдет в мире по
своей кривой, как комета; пройдет наполеоновскою стезею, кутузовскою;
моею, читатель, или твоею; богочтителя или безбожника; пророка или его
слушателя. Все принесет он с собою в мир. Да откуда? Каббалисты и наме-
чают: «корона», «красота», «мудрость», «понимание», «царица».
Навсегда останется непроницаемою тайною, как же субъективно, в
мировых странствованиях души, отражается рождающий ее акт, называе-
мый нами столь кратко (и всегда небрежно)? Как отражается на этой душе
повторяющийся (после зачатия) этот акт, который, по крайней мере, в мате-
ринской его стороне не может зародившеюся душою не ощущаться? Одно
можно сказать, что он отражается в душе этой необыкновенным волнени-
ем, сотрясением: но таким, где она как бы обнимается волнами бытия, ее
могущественнейшими и от нее независимыми; волнами бытия космичес-
кими и для нее, этой души, непонятными. Не можем обойти здесь внима-
нием частое упоминание Библии: «кровь - душа животного», «ее - не ешь».
Хорошо. В акте, о котором говорим мы, который так редок у животных до
человека, и у всех их не повторяется в беременности, - в этом акте кровь
(=«душа») с величайшей энергией не просто притекает, а прихлынивает
волной, к утробе, несущей младенца, - и как это на нем отражается??
Если кровь = душа, то ясно, что и отражается «потоками духа», «стремни-
нами духа», как бы из-за завесы видимыми. Каждая кровинка (кровяной
шарик) мерцает «крылышком»; для нас там - «артерия», для него (младен-
ца) - «сказка, поэзия, история», которой отрывки только потом он помнит.
Заметим: все первобытные эпохи - тверды, но уж как-то очень не гениаль-
ны. Все - Фабии, целая вереница Фабиев, день, род. Нет - индивидуума,
лица, великого лица, святыни истории. Умеренность и спокойствие живот-
ных едва ли не присуще бывает этим gentibus. Под конец истории «нравы,
конечно, распущеннее» (Иловайский). Мера животного сменяется порыва-
ми человека. И десять месяцев покоя женщины сменяются радостями, вол-
нениями, притоками нежности и ласк, глубокими слушаемыми словами и
их заканчивающими объятиями. Словом, простенькая сказка о «белом быч-
ке», для Фабия V века до Р. X., носимого в чреве матери, - сменяется об-
ширной и узорчатой поэмой, как эпопея «Войны и мира» или «Анны Каре-
ниной», для сыновей Корнелии - Кая и Тиберия (Гракхов). Уже до рожде-
ния они выслушали другую музыку. Корнелия, умная гречанка (по образо-
99
ванию), так же нежно и робко любимая мужем, как Гончарова была любима
Пушкиным, - конечно, проводила дни в замужестве не однообразно, как
древняя патрицианка-работница, и не как современные нам вегетарианцы.
Тайн алькова никто не знает. Но несомненно, чем далее идет история, тем
они далее отходят от modus-а animalium, «простоты и ясности» коров. И
«личность» - пробуждается. Личность - в смысле обладания большим ко-
личеством врожденных, «вдохновенных» идей. Большие «потоки духа»,
стремнины духовности созерцаются еще до рождения человеком; или, как
Моисей это перелагает: большие потоки «крови», приливы крови объем-
лют изумленное, встревоженное, но и сладко томимое существо готового
родиться. «Фабии» и «Фабии», все только «Фабии», одни «Фабии» - разла-
гаются в узор Гракхов, Сципионов, Катонов, Цезарей. История быстро го-
рит и быстро движется. Пока - не разрывается все, «идет прахом», но уже
на земле лежат, на землю принесены, «сведены» все домирные идеи, кото-
рые никогда не умрут, а вечно будут странствовать на земле.
Отсюда слова: «материнское», «отчее» имеют значение не только мо-
ральное, что вот: «матери и отца надо слушаться», но - метафизическое и
религиозное; что их надо «чтить», и не как-нибудь, а религиозно. Все мож-
но отдать, и все можно продать, и от всего отступиться: но не от родителей^
как и равно, если родители отступают от детей, это как бы судьба от них
отступается, и они вдруг остаются без Провидения, без Бога. Отсюда все-
мирный страх перед самым словом, мыслью: «его собственная мать про-
кляла». Или, как говорил («выкрикивал») один странничек несчастненький
(«дурачок») на деревне, когда его спрашивали: «Отчего ты такой?» - «Меня
матушка родная прокляла». Это — страшное явление, метафизически страш-
ное (оттого закон, заставлявший - конечно, заставлявший! — многих детей
проклинать своих родителей, именно закон о так называемом «внебрачном
рождении», так религиозно страшен - «грех из грехов»).
XIX
Отец и мать, каждые единичные, суть отсветы всемирного родительства, и,
в последнем анализе, суть отсветы лица Божия, Отчей Ипостаси. Так во все-
мирном сознании это и было: везде отец - «Ветхий деньми»; везде Он - сед;
везде Он - стар. Везде, от дохристианской эры до наших дней, Он имеет, в
сущности, одно для себя изображение: «седяй на херувимах», тумане детс-
ких ликов, распростирающийся в небесах, благословляющий, творящий,
старый. Страшнее всего и точнее всего Он выражен в Библии: «Покажи мне
славу Твою», - сказал Моисей; - «Лица Моего тебе невозможно видеть и не
умереть; но Я пройду мимо - и ты увидишь Меня сзади». Так и Агарь вос-
кликнула об Ангеле, явившемся ей в пустыне: «я видела здесь Видящего
вслед меня». Так, проходя и оборачиваясь, Бог и человек усматривают не
лицо друг друга, но «вслед один другого», и много таких взглядов брошено
в Библии, и не без причины они записаны и описаны у автора Бытия. Вот
100
еще одно из таких упоминаний: когда Хам надсмеялся над Ноем, Иафет и
Сим взяли одежду, чтобы прикрыть наготу отца. Как же они несут ее? Мы,
люди рефлексии и этого лица, посюстороннего, подошли бы просто и на-
кинули одеяло. Но то была пора еще лица не здешнего, а потустороннего.
Они пятятся назад, несут одеяло, обернувшись в противоположную сторону
от наготы отчей и Отчей, и, таким образом, избежав опасного и рокового,
преступного взгляда, накинули одеяло на спящего. «Теперь мы живы! Те-
перь мы можем на него (одетого) взглянуть!».
Пол вообще всякого третьего человека по отношению каждого из нас
есть соседский, братский, дружеский; равный нашему и, по манере ощу-
щений в нашей эре, нечто физиологическое, научное. Но он есть зижди-
тельный по отношению к нам пол - в родителях. Однако невозможно по-
стигнуть его внутреннюю, субъективную сторону иначе, как в половом об-
щении: и вот отчего тайна родительства и рождения абсолютно сокрыта от
человека, есть - солнце за никогда не разгоняемыми тучами. Тут лествица
только нисхождений, без поворота вспять, вечного, невозможного не бы-
вающего. Лицо каждого нисходящего (потомка) обращено к нисходящим
(дальнейшим потомкам) и никогда не поворачивается назад, туда - откуда
он низошел. Поразительно, что случаи исключения, здесь бывающие (ис-
тория Эдипа), заканчиваются ужасным потрясением, напоминающим раз-
ряд грозы: «невозможно взглянуть - и не умереть». Вообще, есть странные
в истории положения, случаи, после которых человеку хочется, нужно уме-
реть. Эдип едва не умер. Что за связь между таким «познанием» и смертью.
Не «натурально»? Не натурально человеку и тонуть да недотонуть: однако
тонувшие и вытащенные едва заживо, не чувствуют потребности умереть,
не налагают на себя рук. Для чего Софокл это взял сюжетом? Что за закон
воображения? Почему он не взял сегодняшнего утопленника, завтра рас-
сказывающего свое приключение, и что он видел под водою, и как ощущал
переход от жизни почти к смерти. Здесь нет религиозного страха. Софокл
хотел рассказать нам о религиозном ужасе, том ужасе, который владел Си-
мом и Иафетом, несшими одежду для отца и на отца. Не правда ли, любопыт-
ное совпадение семитического и арийского трепета? Что написал Софокл, о
том записал и Моисей; не об этом, но о подобном. «Лица Моего невозможно
тебе увидеть и не умереть», - тут поворот по лествице с видением ближай-
шего лица обратного и, следовательно, с возможностью через ряд нисходя-
щих лиц заглянуть и в первое лицо, наверху лествицы, Первой Ипостаси,
Первого Прообраза, - «Длинного Лика», - как выражается Каббала.
XX
Мы долго блуждали в пределах юдаизма. И без наших подсказываний дога-
дается каждый, что через священную субботу юдаизм сливается с сиро-фи-
никиянами, вавилонянами и египтянами, которые все имели в почитании
половые сближения, противоположные порнографически унизительным, или
101
шаловливым и плутовским, во всяком случае только физиологическим (сна-
ружи) и приятным (внутренно), нашим. Это проистекает из обрезания, -
символа как бы креста, наложенного на пол. Оно было у всех названных
народов. Теперь ученые его объясняют гигиеническими целями. Но ведь и
они не могут отрицать, что обрезание не было ни народным обычаем, ни
долголетнею привычкою, но религиозною отметою, по которой «не наш»,
«чужой», как бы восточный «нехристь» - становился «нашим», как бы «кре-
щеным». Кто не наблюдал, как ребенок сияет во время таинства крещения;
как он становится умилительно-религиозен именно в минуту, когда на него
воздевается крестильный крест; он им освящается, и особенно освящается
его грудка. Психология обрезания и объясняется из ретроспективно-брошен-
ных назад лучей крещения, которые вдруг перешли бы в лучи обрезания:
ребенок, иудей, финикиец, халдей, египтянин - вдруг начинает гореть как
религиозный бриллиант, едва отделена и брошена ненужная кожа. Здесь важ-
ны некоторые подробности обряда: если операция сделана неудачно, и край
кожи все-таки закрывает то, что должно быть открыто, операция повторяет-
ся, над младенцем или отроком, и, следовательно, глубочайший смысл ее
содержится собственно не в проливаемой крови, не в отбрасываемой коже,
не в том, что теряется, а в том, что остается, в visus membri. Наоборот
есть редкие случаи, когда младенец уже рождается без наружной* плоти, и
тогда обрезание не производится вовсе. Замечательна легенда евреев, по
которой Адам был сотворен обрезанным, и, следовательно, был как бы есте-
ственным Авраамом; а Авраам после обрезания возвратился к Адамовой
чистоте. Обрезание - чистота, невинность; а необрезанные суть люди гряз-
ные, люди безбожные, люди грешные и несчастные.
Как невозможно (и никогда не совершается) кощунство с крестом, так
невозможно кощунство семита с самым главным на себе религиозным зна-
ком, обрезанием. Но что значит кощунство над обрезанием как не кощун-
ственное действие или поступок, или слово, или мысль с обрезанною час-
тью? Священная ночь уже здесь дана, потребована; или священное место,
как на вершине Вавилонского или Фиванского храма. Семитизм весь уже
дан, «зачат» в обрезании, как в таблице умножения даны все совершившиеся
* Зачем, в самом деле, говорить «крайняя плоть», а не «наружная плоть»? Фило-
логически это все одно. Между тем переводом: «крайняя» мы вводим уже истолкова-
ние, на каковое нам права не дано, через существующие синонимы слова «крайний».
«Крайний» = «чрезвычайный» = «чрезмерный» = «слишком большой». Пользуясь этою
синонимичностью, предрасположенные к скопчеству и стали объяснять обрезание как
«божественное укрощение, укорочение, уменьшение в человеке плоти (= страсти)».
Между тем исторически было совершенно наоборот; до обрезания Авраам жаловался
Богу, что «ему уже 90 лет, лоно его засохло и он не может получить сына; после обре-
зания он не только рождает Исаака, но берет еще Хеттуру и получает от нее многих
сынов; и, как сказано перед упоминанием кончины его, имел еще наложниц, которых,
кроме Агари, раньше у него не было. Ясно, что обрезание имело уравнительное дей-
ствие с позднейшею Скинией Моисея, куда внесенный сухой, в поделке, жезл Аарона,
через одну ночь пребывания, выбросил свежую ветвь и цвет.
102
и имеющие совершиться на земле задачи на умножение. Будет ли это свя-
щенная суббота, или священная роща финикиян, совпадающая с еврейским
(установленным Моисеем) праздником кущей, кустов, куп древесных - все
равно. Это разные методы разработки одной мысли. В обрезании заключен
уже целый быт, в обрезании заключен уже целый мир; это - уравнение кри-
вой линии, по которой можно построить только эту кривую, построить на
доске, построить на бумаге или на небесном своде, мелом или углем или
карандашом, но непременно одного вида и одних свойств. В священных ро-
щах финикиян то же совершалось, и в том же духе, в той же не открытой нам
психологии «пасхального» здесь «веселия», что и поныне совершается у евре-
ев в субботу. Вообще тайна истинного полового сближения известна только
евреям и может стать известна только на почве «Господу - обрезания»: у всех
остальных народов от нее остался только смрад. Свечка и щипцы, снимающие
с нее нагар: у евреев - свечка, у нас - щипцы, полные копоти и нагара.
А если так, то и тайна рождения, можно полагать, разрешена у них и не
разрешена у нас, и мы существуем «только пока Бог грехам терпит», слу-
чайно и эмпирически, до первого града побивающего не там и не во время
выросшую ниву. Их же существование обеспечено, ибо оно в Боге. Через
обрезание существование человека становится «в Боге». И мы можем про-
извести обрезание, но это будет уже физиологичное, научное, не действую-
щее обрезание. В кресте мы посвятились в смерть; мы почувствовали рели-
гиозно смерть. Мы священно умираем, священствуем в болезнях «исхода»
(отсюда); а евреи священствуют в радостях входа (сюда) - суть племя свя-
щенно-рождающееся и священнорождающее. Для нас младенец поган, а
труп свят; для них труп - дьявол, «отец отцов нечистоты» (первый источ-
ник всякой нечистоты на земле), а свят, ангел - младенец. Он обрезан, и вот
опять характерное верование: в минуту обрезания Ангел Иеговы сходит на
новообрезанного и уже никогда не оставляет его до смерти. Термин «Ангел
Иеговы» встречается в Библии, и так, что в местах этих действует то «Иего-
ва», то «Ангел Иеговы», так смешиваясь, что экзегеты затрудняются их от-
личить, их отделить. И мы можем понять чудное еврейское верование та-
ким образом, как будто человек, имеющий в себе «искру Божию» (глубокое
всех людей верование) через обрезание являет видимою эту искру, «свет
Иеговы», «ангела Иеговы», «образ и подобие в себе Божие». Мы принима-
ем за таковой «образ и подобие» душу свою, мысль свою, образование свое,
культуру свою: для нас - «искра Божия» в Шиллере, «искра Божия» в Шек-
спире. Но это ясно - приобретенное, ясно - потом в нас прившедшее. В
Библии же точно сказано: что, сотворяя из глины тело человека, Бог сотво-
рил его «по образу и подобию Своему», и потом повторено (между прочим
- Ною после потопа), что сотворил его «в тени образа Своего». Но тень
бросается не от души, а от предмета; итак, вернее догадка евреев, да даже и
не догадка, а прямое чтение ими текста своей родной Библии, что «образ и
подобие» запечатлены именно на теле нашем, и хоть это и не сказано - но
там именно, где они предполагают. Тогда и завет с Авраамом становится
103
понятен: «Я буду с тобою - когда ты обрежешься; и когда Я буду с тобою -
ты размножишься». Все это ясно, как тавтология*.
Телесная вечность народа и необыкновенная его о телесной своей чис-
тоте заботливость - вытекает отсюда. Никогда комментаторами Библии не
♦ «Мы существуем... случайно и эмпирически, до первого града»... - Здесь
припоминается сказанное поэтом: «дар напрасный, дар случайный - жизнь, зачем
ты мне дана», и последовавший на эти слова ответ святителя Московского Филаре-
та: «не напрасно, не случайно жизнь от Бога нам дана». Действительно, Богооткро-
венное учение поведало, что есть Божественный Промысл; Им мы живем, и дви-
жемся, и существуем (Деян. 17, 28). У нас и волосы на голове все сочтены (Матф.
10, 30). Всевышний Создатель ни на одну минуту бытия нашего не оставляет нас,
вследствие чего мы должны благословлять Господа во всякое время, всякий день и
восхвалять имя Его вовеки и веки (Псал. 33,2; 144, 2); ибо «памятовать о Боге необ-
ходимее, нежели дышать» (Твор. Гр. Богосл., часть 3, стр. 8). Отсюда и самая тайна
жизни становится понятною: И будет: всякий, кто призовет имя Господне, спасет-
ся (Иоил, 2, 32; Римл. 10, 13). Чтобы чрез призывание имени Господня удостоиться
благодатного осенения от Бога, вступить в живое, духовное общение с Ним - прооб-
разом какового общения служил союз богоизбранного народа с Иеговою, - надобно
искренно, от всей души и сердца принимать спасительные и животворящие таин-
ства Церкви святой, которые действенно соединяют нас с Христом Богом. Из них
первое таинство - святое крещение, возрождающее человека-христианина для жиз-
ни чистой, духовной, богоугодной. Это таинство неизмеримо выше ветхозаветного
обрезания, постольку выше, поскольку «Новый Завет» выше «Ветхого Завета», и
поскольку самая вещь и самый предмет, по своей значимости, выше тени его (сравн.
Евр. 10, 1; 8, 5). Бог дал Аврааму завет: да будет у вас обрезан весь мужеский пол
(Быт. 17, 10, след.). Но прейде сень законная, благодати пришедшие и тогда обреза-
ние, как ненужное, излишнее, потеряло всякое значение и право на свое существова-
ние. И Апостольский собор в Иерусалиме, и св. апостол Павел в посланиях утверж-
дают нас в абсолютной позитивности данной мысли. Поелику мы услышали, что
некоторые, вышедшие от нас, смутили вас своими речами и поколебали ваши души,
говоря, что должно обрезываться и соблюдать закон, чего мы им не поручали; то
мы, собравшись, единодушно рассудили, избравши мужей, послать их к вам, кото-
рые изъяснят вам то же и словесно; ибо угодно Святому Духу и нам не возлагать
на вас никакого бремени, кроме сего необходимого... (Деян. 15, 24, 25, 27, 28). От-
менение прежде бывшей заповеди бывает по причине ее немощи и бесполезности,
ибо ветхозаветный закон ничего не довел до совершенства; но вводится лучшая на-
дежда, посредством которой мы приближаемся к Богу (Евр. 7,18,19). В Нем мы и
обрезаны обрезанием нерукотворенным, совлечением греховного тела плоти, обре-
занием Христовым; бывши погребены с Ним в крещении, в Нем мы и совоскресли
верою в силу Бога, Который воскресил Его из мертвых (Колосс. 2: 11, 12). Итак,
после приведенных слов св. апостола Павла исключается всякая необходимость те-
лесного обрезания, и сожаление об этом ветхозаветном обряде теряет всякий смысл.
Из первой главы кн. Бытия, из выражений: по образу Нашему, и по подобию Наше-
му-бецалмену кидмутену (26 ст.), и по образу Своему, по образу Божию-бецалмо
бецелем Элогим (27 ст.), ни по основаниям библейско-экзегетическим, ни по сообра-
жениям лингвистическим, не усматривается какого-либо намека на обрезание. Св.
апостол Павел в послании к Ефесянам изъясняет, в чем состоит «Образ Божий»,
именно: Он состоит в праведности и святости истины (Ефес. 4, 24).
Примечание архимандрита Мефодия.
104
были поняты законы о ритуальной чистоте, наполняющие столько страниц
у Моисея; с отбросом обрезания отброшен был весь закон, а отброшен был
весь закон, незачем стало и толковать его.
Какова концепция человека в христианской религии? Пока он здесь,
на земле, - для него нет религиозной концепции; он - совершенный авто-
мат; религиозна только лоза (розга), гонящая его отсюда. Религиозная кон-
цепция начинается - там, за гробом. Довольно неясная концепция, или по
крайней мере слишком краткая, сводящаяся к «хорошо» или «дурно»,
«сладко» или «горько», к вкушению сладчайших яблок или горящих уголь-
ев (европейские концепции рая и ада). В меру чего? В меру ударов гоня-
щей отсюда лозы. «Бог кого любит - того и наказует»: это всемирно, это
не догмат, а больше догмата. Достаточно наказанные здесь - услажда-
ются там, не наказанные здесь - будут там наказаны. Все слишком крат-
ко. Нет развития. Развитие возможно только для науки, для научного
аппарата, каковым стал земной человек, в земной половине своего су-
ществования.
Машина стала мудрой, машина стала сильной. «Крещеная» машина не
только победила тайну обрезания, но она и вообще все разрушила и вытес-
нила, что ей противодействовало или от нее отличалось. Вот триумфы Ев-
ропы. Если б она была бессмертна - можно было бы прийти в окончатель-
ное смущение. Но она особенно и преимущественно смертна, ибо пре-
имущественно и особенно необрезанна. «И к концу мира - охладеет лю-
бовь»; «будут пожары - но это не конец; будут войны - но и это не конец;
болезни будут - но и это еще не конец; будет проповедано до концов земли
Евангелие - вот это конец». Итак, некое обледенение сердца распростра-
нится параллельно распространению проповеди некоей стеклянной люб-
ви, без родника ее, без источника, вне «обрезания». И когда земля застынет
в этом холодном стекле, в этом стеклянном море... «Сын Человеческий»
сойдет тогда на землю судить «живых» и «мертвых».
Чувство Бога поразительно теряется Европою, да и всегда было слабо в
ней. В противоположность словам псалма: «душа моя жаждет Тебя, как
жаждет олень - воды», т. е. в противоположность религии натуральной, ес-
тественной - в Европе мы наблюдаем поразительное зрелище натурально-
безбожного человека, и вечные Божии усилия загнать его в веру, обратить к
Себе. Не пылинка тянется к солнцу: нет, солнце только и светит для того,
чтобы привлечь к себе пылинку, которая не хочет к нему лететь и может
(имеет силу) к нему не лететь. Пророки не убеждали Израиля в Боге, а убеж-
дали его в добродетелях; напротив, в Европе люди - довольно доброде-
тельны, но никакие пророки не могут их уговорить поверить, сверх мора-
ли, и в бытие Господне! Просто - этого чувства нет; просто - оно не нату-
рально. «Мы Его не видим!» - вот лозунг Европы. Deus - extra rerum
naturalium: между тем все бытие европейского человека проходит in ordine
rerum naturalium; на единственное, что в человеке для самого научного
созерцания лежит тоже «extra rerum naturalium», на родник собственного
105
бытия его - у него смежились очи, и даже насильственно закрыты, непре-
менно закрыты, наконец - религиозно закрыты. Таким образом, он религи-
озно отделен от родника религиозности. Вот перелом Ветхого и Нового
завета, разлом заветов. «Не смотри туда, откуда виден Иегова». - «Но я
ничего теперь не вижу!» - «Смотри, усиливайся, надейся, верь... и ты уви-
дишь когда-нибудь, что-нибудь!»*
* Мною было получено, во время печатания статей «Юдаизм», несколько част-
ных писем, частью от евреев, частью от русских. Евреи просили внести поправки,
даже переделать всю статью, им казавшуюся неверною. Но как евреи эти были рус-
ские образованные рационалисты, то я не весьма доверяю их суждениям. Да я не
доверился бы и гг. раввинам: во-первых, в силу знаменитого, исторически присуще-
го евреям, «держания в тени», не-разглашения данного им закона, слова. Об этом
хорошо сказание, записанное в Талмуде: «Бог знал, что ранее или позже Тора (=Св.
Писание, книги Моисея) сделается известна всему роду человеческому: но чтобы
другие народы (неевреи) не стали также сынами Божиими (не уготовились Богу), он
дал им еще Талмуд». Это - одна причина недоверия. Вторая: рационализм, «гречес-
кое образование» (древний эллинизм) и особенно тщеславие этим образованием до
того уже пропитало, и издревле, самих евреев, что дать «объяснение в греческом
духе» для них есть венец учености и славы. Если Филон бог знает, что говорил об
обрезании, - чему можно поверить у теперешнего раввина! Только толпа, «стадо»
еврейства еще и несет «дух» его, «пот» его, специфический свой запах. Оттого доб-
рейший Цейхенштейн для меня и был авторитетнее всяких ученых: ибо говорит об
обычаях, что есть: и это ценнее всяких объяснений. Но в «Талмуде», т. е. «Древней-
шей еврейской археологии», я везде и постоянно находил близость к своей мысли,
скорей - намеки на нее. Ну, пусть читатель или какой-нибудь ученый объяснит вне
духа моих объяснений следующее место из гл. IV талмудического трактата: «Мегил-
ла». «Кто переводит стих (Лев., XVIII, 21): «из семени твоего (синодальный пере-
вод: «детей твоих») не отдавай на служение Молоху» словами: «из семени твоего не
давай на оплодотворение арамеянке», того заставляют молчать с выговором» (ин-
стинкт затаивания). Не значит ли это, что 1) служение «иным богам» = просто брач-
ным узам с иноплеменниками', а следовательно, брачные узы евреев с евреями = слу-
жение Иегове. Но выражено все не «духовно», а прямо физиологично: «из семени не
давай на оплодотворение». Следовательно, по иудейской концепции «служение» зак-
лючается не вообще в «браке», как сумме психических и физических событий, а
только и исключительно в центральном мистико-физиологическом моменте, откуда
- «жизнь», «дитя». Субботы, как я их объяснил, даются в этой глухой талмудичес-
кой записи. И она пройдет слепо для того, кто не имеет толкования суббот: ни суббо-
та не растолкуется для тех, кто бежит мимо глазами по таким и подобным местам
Талмуда. Из писем мною полученных, ценнее других было от одного русского, кото-
рый по случайности перенеся обрезание, испытал в связи с ним полное изменение
характера семейной жизни. Он обещал отозваться мне и далее, о пережитом, если б
я дал ему о своем интересе знать через печать, именно через «Нов. Путь». Жду с
любопытством его писем. Ну, а пока - salve, добрый читатель!
В. Р

1898 год
И. И. ЯСИНСКИЙ (МАКСИМ БЕЛИНСКИЙ).
НЕЖЕЛАННЫЕ ДЕТИ. РОМАН
В 3-х частях. СПб., 1897 г.
Вполне беспритязательный роман г. Ясинского производит совершенно ясное
впечатление теплотою, с которою он написан. Его тема - давняя и мучитель-
ная в нашей литературе тема, над которою так задумывался покойный Досто-
евский: «растленная» семья, и положение в ней детей. Есть, однако, странный
и спасительный закон, по которому из подобных семей дети откатываются в
сторону не «подобными»: тление не наследуется, и от «зараженного» источ-
ника, выражаясь по терминологии филаретовского катехизиса, течет, вопреки
этому же катехизису, вполне свежая струя. Оставленные дети, «нежеланные»,
насмотревшись «родительского безобразия», и даже не умея осудить его, -
как-то горячо-горячо привязываются друг к другу и, к удивлению, сохраняют
вполне чистоту души. Правда, это не постоянно действующий закон; семьи
распущенные или праздные выпускают часто и детей ленивых, апатичных,
рано испорченных; но закон этот всегда действует, когда «тление» семьи ярко
выражено и отзывается болью, мучительностью на самих детях. Рано унижа-
емые, рано оскорбленные, рано брошенные на свои только силы, они рано же
запираются в светлом уголку души своей, и окружающая грязь туда не проса-
чивается. Именно этот случай, полусветлой, полугрустной жизни взят и изоб-
ражен в книжке г. Ясинского, которая с интересом прочитается всеми, кто
заботливо думает о маленьком мире детей, мире - будущего.
ПОЭТИЧЕСКИЙ МАТЕРИАЛ
Г. Пташицкий, автор длинного ряда исследований частью на польском, час-
тью на русском языке (из последних некоторые были напечатаны в «Русской
Старине»), являет нам лучший пример того, на какой почве и как могут завя-
зываться и связываться интересы двух народностей, политически так часто
враждующих. Это - почва науки, литературы; обоюдное изучение друг дру-
109
га, пробуждающее понимание, интерес и, по крайней мере иногда, любовь.
Сухие и узкие тревоги политики не суть лучшие, не суть высшие, какими
может жить человеческое сердце и особенно когда эти тревоги уже бессиль-
ны что-нибудь поправить.
Последний труд г. Пташицкого («Средневековые западноевропейские
повести в русской и славянских литературах», 1897 г.) посвящен, может быть,
самому интересному и самому важному средневековому сборнику - «Gesta
Romanorum». Название «Римских деяний» он получил от преобладающего
большинства содержащихся в нем легенд, где рассказывается о лицах, упо-
минаемых в истории Рима, или о фактах, отнесенных народным воображе-
нием к римской истории; но между легендами попадаются некоторые, иду-
щие с Востока и относящиеся к глубочайшей древности. Из сборника этого
обильно черпали Боккачио и Шекспир, и некоторые из самых красивых фа-
бул, положенных в основание комедий и трагедий последнего, взяты отсюда.
В 1878 году Общество любителей древней письменности впервые издало
русский текст их; г. Пыпин дал первое ученое исследование о них в статье «О
старинных повестях» («Ученые записки Академии наук», 1858). Ни один
курс университетских лекций, посвященных русской литературе до Петра I,
не может обойти их. И вот почему исследование г. Пташицкого может быть
важно и интересно для слушателей филологических наших факультетов.
На основании одной пометки в рукописном сборнике «Gesta», хранящемся
в библиотеке Львовского университета, автор относит его начало к половине
ХШ века, на 80 лет ранее, чем это было принято в науке ранее. Но пометка
свидетельствует только, что в половине XIII века сборник уже был, а не то,
что он произошел в это или около этого времени. Лицо, собравшее его, и
время самого собрания, по всему вероятию, никогда не будут определены.
Нужно заметить, что цель отдельных легенд и всего сборника - нравоучи-
тельная; это иллюстрации к вечным темам, интересные решительно для вся-
кого времени и для каждого народа. Поэтому как порознь отдельные леген-
ды, так и самый их сборник «Gesta», едва возникнув, стал странствующим
международным. Также напрасно было бы искать первый эмбрион его, а равно
и patrem familias*, как было бы напрасно задаваться вопросом, когда и кто впер-
вые стал собирать «песенники», или кому первому пришла мысль завести «аль-
бомы»; пожалуй - от какой горы был оторван этот или иной «эрратический»
валун в Финляндии. Все это - «издревле», все это - «искони», все это - «зачи-
нается», но нет или неуловимо лицо, которое бы «начинало» это.
Легенды «сборника», повторяем, глубоко поэтичны, сказочны и вместе
жизненны. Не невозможно дать им практическое движение и в наше время.
Откуда черпал Шекспир, могут, не стыдясь за древность источника, почер-
пать и современные нам писатели, - почерпать хотя бы для своих «святоч-
ных рассказов». Издания Общества любителей древней письменности вов-
се не распространены и очень мало доступны по цене. Но у нас есть или
* отец семейства (лат.).
НО
по крайней мере, «зачинаются» издательские фирмы для народа и вообще
для полуграмотных. Они могли бы переиздать этот сборник, конечно, при
легкой и вместе осторожной переделке его устаревшего уже теперь языка.
Но это была бы не только вполне питательная для народа духовная пища, но
и прежде всего - в высшей степени занимательная, не скучно-тоскливая, как
огромное множество современных литературных «изделий» для народа.
В тесном, очень тесном теперь кружке знатоков-любителей литератур-
ной старины исследование г. Пташицкого будет встречено с радостью. Оно
представляет, при небольшом сравнительно объеме (101 страница), огром-
ную работу над рукописным и старопечатным материалом. Это та область,
исполненная подробностей, которая для незнатоков не представляет ника-
кого интереса и ничего даже понятного, но над которою знатоки проводят
годы, убивают жизнь, не находя ничего «краше» этого. Оттенки языка того
или иного века, прелести простосердечного рассказа - все это оживляет
перед «знатоком» давно умерший дух своего или чуждых народов; и Стро-
ев, архимандрит Леонид, Горский, Невоструев, ранее - Сахаров и Снеги-
рев, позднее - Погодин не знали усталости над драгоценными рукописями,
а Тихонравов и Буслаев освещали их глубоким пониманием. Мы останови-
лись на труде г. Пташицкого и останавливаем на нем внимание читателей,
потому что он невольно напомнил золотую эру разработки у нас рукопис-
ной старины, напомнил драгоценные для русского сознания имена, о кото-
рых приходится повторить за поэтом:
Иных уж нет, а те, далече,
Как Сади некогда сказал.
Очень печально, что эта специальнейшая, но в высшей степени благо-
родная отрасль науки, это живое в мертвом, жизнь среди тления, более и
более неудержимо глохнет. Мы имели здесь плеяду, и нам не осталось из
нее никого.
А. В. КРУГЛОВ. В ГОСТЯХ (В КРЫМУ)
(ОЧЕРК ИЗ РАССКАЗОВ ПРИЯТЕЛЯ)
С 18 рисунками в тексте. Москва, 1898 г.
Этот коротенький и изящно изданный очерк носит, собственно, путевой ха-
рактер, т. е. возник в пути, и всего удобнее прочтется в пути же. Тут вброше-
но стихотворение Пушкина; там коротенькие строки о татарах, «все без ис-
ключения магометанах», «совершающих омовения»; кой-что о чудной расти-
тельности Южного берега и о страшной лестнице, по которой когда-то туда
спускались туристы... В самом языке книжки есть что-то разбежистое, и это
та сторона в ней, которая нам менее всего понравилась. Нам все думается и
мы привыкли требовать, чтобы писали сидя, а не «на ходу»; но - «tempora
mutantur et nos mutamur in ill is», т. e. «всякому времени своя задача»...
Ill
ШКОЛА И ЖИЗНЬ
Нужды нашего образования у всех наболели. Самая бедная в Европе про-
свещением страна, Россия всего беднее обставила свое просвещение. Пра-
восудие, армия, пути сообщения - все это, предъявляя свои нужды, ссылает-
ся на их «безотлагательность»; но то, что лежит в основе всего этого, свет
знания - нам представляется таким делом, нужда в котором всегда может
быть отложена, «оговорена», и, в конце концов, забыта. Возьмем ли мы кни-
гу и стоящего за ней ученого; журнал и стоящего за ним писателя; но преж-
де всего, конечно, школу и стоящего за нею учителя - мы увидим все это
как-то оборванным в своем существовании и достоинстве; все это жмется
куда-то в угол в нашем широком и, казалось бы, для всего привольном оте-
честве; ежится и как будто чувствует нужду в оправдании самого бытия сво-
его. Поставьте судью и рядом с ним учителя гимназии; моряка, сухопутного
генерала и рядом с ним профессора, - вглядитесь и сравните их лица: заг-
нанность, забитость, робость ясно вырисуются во вторых, «педагогических»,
фигурах. Мы имеем чисто языческое, грубо римское представление об учи-
теле: «учитель» - это немножко «раб», конечно, «ученый» раб и все-таки не
смеющий возвыситься до сравнения в положении с отцом детей, к которым
он приставлен, и который есть для него немножко «господин». Христианс-
кое понятие, по которому свет, просвещение есть высшее земное дело, есть
украшающее и возвеличивающее человека занятие - нам совершенно чуж-
до. Оно нам чуждо во всех проявлениях: в науке, литературе, но впереди
всего - в школе.
Не от этого ли забитого и загнанного положения такая искаженность в
самом характере нашего умственного света, т. е. опять-таки в литературе
нашей, в науке нашей, но ранее и впереди всего - в школе. Кто нетвердо
стоит на ногах, всегда будет на что-нибудь опираться; кто не нащупывает
под ногами у себя твердой, материковой почвы, невольно будет хвататься
за перила, стены, за что-нибудь около себя, вокруг себя и даже вдали от
себя. Это есть та степень умственной бедности и немощи, на которой не
позорно стоять каким-нибудь только что пробуждающимся к национально-
му сознанию эстам, и решительно позорно на этой точке стоять России, в
более чем тысячный год своего исторического возраста. Загнанность вне-
шняя и, может быть, только материальная сказывается внутреннею надлом-
ленностью; пренебрежение, которое свет знания чувствует к себе, вокруг
себя - сказывается не охотой и боязнью связывать свои и по-своему слова.
И это - после Пушкина, Карамзина; это когда мы имеем славянофильство
т. е. целую школу национального сознания; но это национальное сознание
также выброшено куда-то на задний двор нашего государственного и обще-
ственного обихода.
Хочется в мероприятиях нашего нового министерства просвещения
прежде всего увидеть сознание своего достоинства, и, решимся это сказать
- как бы некоторую умственную гордость. Пора нашему просвещению снять
112
«зрак раба», который оно носит на себе, и стать в уровень, плечом к плечу с
другими ведомствами. Но это нужно сделать не в центре, но распростра-
нить это поднятие духа на непосредственно стоящую у дела волну, т. е. на
просвещающие вообще и, в частности, на учащие силы. Мы разумеем учи-
телей, мы разумеем профессоров - этих немножко «париев» нашего обще-
ственного и государственного уклада. Было бы безрассудно и жестоко тре-
бовать с людей, предварительно не дав им способов выполнить требуемое;
нельзя иначе возвысить самый уровень учительского у нас класса, как со-
здав лучшие условия для его существования, т. е. перестав отгонять от учи-
тельства все активное, сильное, что до сих пор бежало от этих должностей
к другим, свободнее поставленным и лучше обеспечивающим. Скажем то,
чему долгий срок мы были свидетелями, что очень мало известно в нашем
обществе и что, будучи грубо материально, служит источником самых пе-
чальных наших поражений в области идеала: это - внутреннее, домашнее
положение учителя. В настоящее время учителю семейному невозможно
захворать, не впав сейчас же в долг, почти не поправимый; семейный учи-
тель, оставляя своих детей почти без присмотра, нудит жену к педагогиче-
скому же труду на стороне, или, хоть и потаенно, но к какому-нибудь до-
машнему, «кустарному» ремеслу; сами учителя захлебываются в уроках,
доходят до самоудушения с «ученическими тетрадями», и очевидно, сквер-
но поправляют как эти тетради, так и вообще скверно дают уроки, т. е. утом-
ленно и раздраженно. Учитель стал почти синонимом неврастеника, и это
около учеников-детей, на которых его нервность отражается почти заража-
ющим образом. И в основе этого лежит просто рубль, урванный у него и
переданный чиновнику таких ведомств, для которых свет знания «как бы
не бе». Смешно до боли, но, и кроме того, поистине позорно для образован-
ной страны, что Менделеев, Чебышев, Бредихин, Грановский, Кудрявцев,
Буслаев, Тихонравов так до седых волос и не дождались обеспечения, кото-
рое в Петербурге получают совсем молоденькие «начальники отделений» и
вообще члены нашей необозримой администрации, блюдущие только «очи-
щение входящих и исходящих нумеров» (бумаг). Лет 18 назад, за недостат-
ком грошовой субсидии, закрылся превосходный естественно-историчес-
кий журнал «Природа», издававшийся московским профессором Сабанее-
вым; по тому же недостатку закрылся журнал «Древняя и Новая Россия»,
прекрасно задуманный, и в котором приняли было участие лучшие ученые
наши силы по истории; теперь едва влачит свое существование философ-
ско-идеалистический журнал «Вопросы Философии и Психологии», около
которого жмется кружок бескорыстных тружеников в бескорыстнейшей
области. Мы понимаем, что «субсидия» есть аномалия в литературе; но она
есть аномалия в литературе политической, а не в научной. Здесь дать сред-
ства на экспедицию в Тибет, или дать средства для издания перевода клас-
сических философов - одно и то же, т. е. здесь нет «субсидии», а есть то же,
что учреждение кафедры при университете, это открытие прогимназии.
Скажут: журнал, который не поддерживается обществом, - обществу не
113
нужен; нет, он поддерживается, и горячо сотнями, тысячью с небольшим
подписчиков, т. е. несколькими тысячами читателей; но он не имеет десят-
ков тысяч читателей; нужных для самосуществования журнала. Он глох-
нет, потому что глуха просвещением страна, и среди средств будить страну
к умственному свету есть тот, который мы теперь указываем. Сотни читате-
лей учатся на хорошем и серьезном журнале; через годы они возрастут до
тысяч и тогда рука дающего может перестать давать. Конечно, было бы
лучше, если бы общество устраивалось здесь и обходилось одно; но вот
оно не обошлось же, и издания, имена которых мы привели, закрылись.
Нужно мириться с элементарным и начальным фактом, как он лежит перед
нами: ну, что-нибудь сделать с этим фактом, т. е. в глыбе грубости и неве-
жества какими ни на есть путями, но зажечь свет.
Но вернемся от этих относительных верхов просвещения к его низи-
нам - к положению обширнейшего у нас класса учителей средних и низ-
ших школ. Кто наблюдал их быт и труд, не может не знать, сколько здесь
таится загнанного, измученного идеализма. Фигурка нашей «сельской учи-
тельницы» стала почти классическою в своем смирении и безропотности;
берегите этот начавшийся и еще не угасший порыв; он не вечен, он может
надорваться, он может впасть в цинизм, если встретит грубость невнима-
ния и безжалостное издевательство над собою. А раз погаснувший, его невоз-
можно возжечь, потому что загорелся он свободно, при стечении случайных
исторических обстоятельств. Есть страны так же «темные», как Россия; но
везде это понимается как несчастие; и нет стран, где - как у нас - невежество
стояло бы в вызывающей позе и чувствовало бы достаточный фундамент
под этою позою. Оборванный в своем существовании «чиновник» мини-
стерства просвещения есть уже слагающая единица общественных нравов;
он «жмется» - и окружающая жизнь наглее на него наступает; т. е. в отда-
ленных последствиях - это жмется книга, ежится журнал, газета, и, внут-
ренне, духовно - ежится мысль, слово перед наступающею на них акциз-
ною бандеролью. Так из подробностей, из мелочей слагается духовный
образ страны и образуется траектория ее исторического движения.
Мы упомянули о Карамзине, о Пушкине, о школе славянофильства.
Россия в прошлом своем и в свободных своих усилиях дала гораздо луч.
шие задатки, чем какие мы развиваем сейчас, или какими пользуемся офи-
циально. Наши уставы как гимназический, так и университетский суть ком-
пиляции из иностранного, и даже проще - перевод с немецкого. Но дело
идет гораздо глубже, потому что и самый материал образования, с которым
непосредственно соприкасается отроческий и юношеский возраст всей стра-
ны, есть также не русский в 7/|0 своего состава. То есть незаметно и неук-
лонно мы переделываем самую структуру русской души «на манер иност-
ранного». Чтобы не быть голословными, мы укажем, что последователь-
ный курс русской истории, проходимый при одном уроке в неделю в VI, VII
и в первую учебную четверть в VIII классе, занимает в них всех 56 часов, т. е.
если их слить в сплошное время, из 8 лет учения на русскую историю
114
берется только 2-е суток и 8 часов = 5 дням нормального учения. При 1600
учебных днях в течение восьмилетнего курса гимназии, это составляет ’/320
долю всего воспринимаемого учеником материала, и, следовательно, зани-
мает 7320 долю его цельного внимания, именно в тот возраст, когда он фор-
мируется и когда в нем устанавливаются навсегда неразрушимые перспек-
тивы «важного» и «неважного», «близкого» и «далекого». Нужно ли гово-
рить, что это только есть исчезающая по малости величина, сводящаяся на
«нет» в общем восьмилетием воспоминании. И на «нет» сводится роль ис-
торического воспоминания в душе почти каждого образованного русского.
Удивляться ли при этой постановке дела в самом зерне его, что мы на всех
поприщах духовной и общественной жизни представляем слабость нацио-
нального сознания; что мы не имеем ни привычек русских, ни русских
мыслей и, наконец, мы просто не имеем фактического русского материала,
как предмета обращения для своей хотя бы и «общечеловеческой» мысли.
Мы учимся патриотизму на образцах римского патриотизма; чувству чес-
ти - на образцах французской «чести», и семейной домовитости - на ис-
торических рассказах о швейцарцах и средневековых германцах. Мы спле-
таем английские, французские, германские и византийские династии ко-
ролей, - не лучше, но и нисколько не хуже, чем генеалогию своих госуда-
рей, как и географию этих стран знаем - если сравнить пространственные
измерения - в сущности, так же подробно, как и географию своего «заху-
далого» отечества. Эта духовная перспектива, навязанная школою в са-
мый восприимчивый и чуткий возраст, на мягком воске еще не окрепшей
души, скоро затвердевает и уже остается недвижимою во всю последую-
щую жизнь, в деятельности естественно так мало «зрелой». Славяно-
фильство Ивана и Петра Киреевских, братьев Аксаковых, Хомякова, Юр.
Самарина и до сих пор висит у нас «в воздухе» какою-то «теориею», ког-
да оно есть только снимок, слепок, духовный отблеск фактического скла-
да нашей истории и земли. То есть эта история, т. е. эта земля так выс-
кользнула из-под наших ног, что болтая ими в воздухе и цепляясь руками
за перила и «пропилеи» пусть «общечеловеческой», но все же не кровно
нашей цивилизации, мы все кровное для себя уже представляем только
как «идею», и притом весьма нам странную, нисколько не близкую. Мы
далеки от мысли отрицать древности, или римской, как и значение евро-
пейской истории, литературы, философии, наук. Но мы думаем, что проч-
но и правильно осесть все это может только на типично сложившуюся
душу, а не на эклектический набор каких-то кусочков всевозможных
«душ», по нашему предположению составляющий «настоящую общече-
ловеческую душу». По крайней мере, от древнего грека и до современно-
го нам англичанина, француза, немца - каждый, именно в пору отроче-
ства и первой юности, воспитывался и воспитывается в типично нацио-
нальном духе; и, может быть, этот же крепкий фундамент дает основа-
тельность и яркость последующим блужданиям духа, если им и случится
переступить за национальные рамки. У нас Грановский, Белинский, Гер-
115
цен, ранее - Жуковский и Карамзин, и прототип их всех - Великий Петр,
были все-таки воспитаны типично, по-русски. И от этого они знали, что
отрицали; и они отрицали с болью. Совершенная противоположность зем-
ному и индифферентному эклектизму наших текущих дней.
Целый круг людей воскресили в себе русского человека, погрузив-
шись в «пыль хартий»; и никак нельзя сказать, чтобы Самарин, Аксаков и
Хомяков были шаткими или поверхностными «гражданами». Нет, имен-
но как граждане, равно и как члены общества, наконец - как отцы се-
мейств, они были образцами, т. е. в пыли наших хартий есть что-то «об-
разцовое», на чем воспитываются истинные граждане, как и истинно обра-
зованные люди. Незадолго до смерти Юр. Самарин писал, что опубли-
кование официальных сведений о процентной ежегодной убыли у нас
лесов - не дало ему несколько ночей спать. Если бы таких людей мы счи-
тали не исключительными единицами, если бы таков был склад и дух об-
щества, Россия не понесла бы самых тяжких из своих поражений извне и
внутри, и к цепи успехов своих прибавила бы еще несколько ценных зве-
ньев. Дело в том, что классически разработанная и классически передава-
емая наша старина в своем роде могла бы стать классическим образова-
нием, но туземно-классическим, ибо сущность «классического» лежит
менее в предмете и более в способе. Но это - далекая мечта, из которой
часть, однако, может получить осуществление и теперь. С самых различ-
ных сторон и в органах печати нисколько не сливающегося направления
последние годы читалось желание видеть большее место, уделяемое Рос-
сии и всему русскому в учебных программах. Мы несколько суживаем
это и определяем, настаивая на памятниках истории и на памятниках ста-
рой и новой словесности. За первые семьдесят лет этого века Россия пе-
режила не только пору богатых творческих возбуждений, но после XVIII века
забвения она духовно открыла себя; она создала своеобразный и прекрас-
ный у себя Renaissance - Renaissance летописей, монастырей, былин, бес-
численных поэтических или более деловых «Слов». Оригинальность и
красота этого духа лишь на немногих подействовала; но на всех на кого
она подействовала, она произвела оздоровляющее впечатление, и с тем
вместе ничего ни у кого не отняла из «общечеловеческого». Если мы при-
соединим сюда классическую поэзию и прозу, создавшуюся у нас за этот
век, мы будем иметь богатый материал образования, - богатый равно и
красотою форм, и обилием глубочайших мыслей. Мы не хотим сказать
чтобы это было - все; даже не настаиваем, чтобы это было - главным. Но
что этому всему следует дать большее движение в нашей школе - этого
никто не оспорит, и в этом состоит наша скромная мысль. Важно, чтобы
школа, преследуя какие угодно «далекие» цели, не отставала на самом
деле от достигнутого уже страною умственного и нравственного уровня-
и неоспоримо, что наша школа, где все знают плохо и хуже всего - рус-
скую литературу и русскую историю, решительно не стоит на уровне той
минуты, в которую она существует.
116
НАШИ ФАКУЛЬТЕТЫ
Специализация нашего образования, выраженная в специальных высших
учебных заведениях, выражена и в специальных факультетах университе-
та. Это глубоко противоречит самой идее университета: целям всесторон-
него и не утилитарного просвещения, какое в нем ищется и какое он дол-
жен дать. Собственно в технике выучки, или в подробности преподавае-
мых наук, университет всегда может быть превзойден специальными заве-
дениями, и здесь его соперничество с ними не только не нужно, но и
невозможно для него. Университет должен дать то, чего именно нет в спе-
циальных заведениях и в чем, по самой его идее, с ним невозможно сопер-
ничество: именно - дух, метод и, наконец, сведения в целом круге наук,
которые давали бы гармоническое и всестороннее просвещение. Мы гово-
рим о пятом факультете к четырем существующим - факультете «общем»,
где были бы соединены коренные науки всех четырех факультетов и кото-
рый, таким образом, давал бы слушателям своим более всестороннее раз-
витие, нежели какое теперь получается на котором-нибудь из них. Юрист
наш не ведает ничего о природе и даже об устройстве своего тела; медик -
круглый невежда в литературе и истории; историк - в государственном
праве и, наконец, естественник - в круге гуманитарных наук. Все - «спе-
циалисты», и язык одного не понятен для другого, не понятны убеждения
и основания убежденности другого. Между тем страна, общество имеет
некоторые претензии жить цельною головою, а не ее «сегментами» или
«отрезками», посаженными на различные туловища. «Общий» свет, свет
«обобщенных», «слитых» сведений и есть непременно «свет образования»
данной страны, нисколько не тожественный с ее хотя бы очень высоким
прогрессом в технике и специализации наук. Сороковые года нашего века
были богаты этим общим светом; в специализации они далеки от тепереш-
него уровня и, однако, мы с завистью на них оглядываемся по глубине и
утонченности дававшегося им образования.
Мы иногда задаемся сложными задачами и откладываем их год за го-
дом ввиду длительности и сложности их исполнения. Мысль общего фа-
культета потому проста, что не требует для себя ничего, кроме некоторой
приноровленности расписания лекций. Группа 10-12 наук, его составляю-
щих, не должна совпадать в часах, читаемых по ним лекций - и только. Но
эти лекции, читаемые специально на своих факультетах, должны сохра-
нять ту же самую серьезность и для записавшихся на общий факультет, т. е.
этим последним должна быть дана возможность посещать основные науки
всех четырех факультетов - и только. В настоящее время мы встречаем на
разных поприщах деятельности людей, которые, пройдя университет и
специальную выучку которого-нибудь из его факультетов, не пользуясь ею
нисколько, с тем вместе чувствуют недостаток образования именно в эн-
циклопедических его чертах, в его обобщенности, в его сложности. Возьмем
ли мы землевладельца, деятеля городской думы, земства, писателя и, нако-
117
нец, даже чиновника неспециальной службы, - мы увидим, что всем им
недостает закругленно-целостного образования и, с тем вместе, общей оду-
хотворенности и развитости, универсализма стремлений, понимания инте-
ресов. Люди в своей специализации сталкиваются и борются, и это не есть
требование нужды или требование той сферы деятельности, где они рабо-
тают, но просто результат недостатков образования, которое они несут из
школы и уже бессильны победить их потом. Мы имеем тысячи образова-
тельных предрассудков, и потому именно, что не имеем или имеем очень
мало образования в его общих, универсальных, энциклопедических чер-
тах. Жизнь стала гораздо сложнее, чем прежде; явилась бездна профессий,
для коих вообще нет соответствующей выучки, и между тем важно, чтобы
стоящие около них люди были просвещены, ибо они складывают собою
облик общества, влияют на его дух, влияют и даже очень могущественно
на его нравы. Что за странность видеть купца, который еще вчера чуть не
писал латинские экстемпорале; думского оратора, который готовился быть
доктором; банкира, который изучал войну Алой и Белой розы; и всех четы-
рех, не имеющих никакого представления о том, как управляется их отече-
ство, как вообще организовано, какую структуру имеет общество. Теперь
не редкость видеть отца или его сына-юношу, совершенно растерянных
перед дилеммою, какой же факультет или какую специальную школу выб-
рать последнему для «окончания образования»... «Окончание образова-
ния».. . Именно его-то и нет: образование уходит в подробности, но не «окан-
чивается», не «закругляется» сверху. И вот, после долгих гаданий и все-
таки совершенно наугад, они берут юридический или историко-филологи-
ческий факультет, из коих на первом пытаются сделать из юноши
крючкотвора-адвоката, через изучение казуистических тонкостей римского
права, а на втором пытаются превратить его в прилежного учителя, в обоих
случаях не давая именно того, зачем он пришел в университет: общего
образования. Прав ли был он, т. е. в ожиданиях, надеждах, в целях поступ-
ления в университет? Правы ли они, что так грубо не поняли или отвергли
эти цели?
В особенности нельзя не сожалеть об упадке эстетического у нас обра-
зования, и общий факультет мог бы поправить этот изъян. После Винкель-
мана прошел век, и у нас не во всех еще университетах имеются кафедры
истории искусства, да и те поставлены еще не совсем определенно. Тема
эта довольно безразлична для специализировавшихся факультетов, и меж-
ду тем она центральна в задачах общего образования. То же можно сказать
об истории западноевропейских литератур. Критические работы только о
Данте и только о Шекспире выросли в целую науку; и между тем студент
наших университетов может окончить курс даже по историко-филологи-
ческому факультету, не слышав самого имени Данте и Шекспира. Может ли
кто-нибудь отвергнуть, что все это - «образовательно»; что это выходит из
узкопрофессиональных целей отдельных факультетов и нашло бы непре-
менно подобающее себе место на общем факультете? Нельзя не заметить,
118
что даже Высшие женские курсы, складывавшиеся свободно в своей про-
грамме, давали больше у себя места истории европейской литературы, не-
жели сколько отводилось ей на историко-филологических наших факульте-
тах. Организация наших факультетов вообще сделана давно; она сделана
была в утилитарных целях, и как пыль веков, так и узкий расчет равно тре-
буют обновления или поправки.
Л. С <ЛОНИМСКИЙ>. МЫСЛИ БЕЛИНСКОГО
О ВОСПИТАНИИ
К ПЯТИДЕСЯТИЛЕТИЮ
СО ДНЯ ЕГО СМЕРТИ (1848-1898)
СПб., 1898.
Книжка эта составлена небрежно. Мнения Белинского о воспитании взя-
ты не полно и не приведены в систему. При выдержках, везде коротень-
ких, не сделано даже указаний на статьи, из которых они взяты, и только
есть ссылки на том и страницу павленковского издания «Полного собра-
ния сочинений Белинского». Наш книжный рынок вообще несколько зло-
употребляет юбилеями, и данная книжка есть одно из таких злоупотребле-
ний. Составитель просмотрел «к юбилею» одно издание, отметил каран-
дашом места, где говорится о воспитании, и заказав типографии перепеча-
тать их - дал читателям, естественно, плохую книжку. В настоящее время
мысли Белинского о воспитании, не представляют новизны, оригинально-
сти или занимательности: он не был глубоким психологом в этом вопросе,
а воспитание все основано на психологии. Но в свое время он сделал мно-
го для разрушения двух, тогда почти единственных, способов относиться
к детям: полного предоставления их «на волю Божию», и усиленного фор-
мирования из них какой-то «переводной» иконы с себя. Вот несколько слов
о последнем типе воспитания, который для нас кажется каким-то архаиз-
мом, а между тем был когда-то почти всеобщим: «Эти рачительные роди-
тели начинают с самого детства портить своих детей, совершенно подав-
ляя их личность собственным влиянием... Они добиваются, чтобы дети
смотрели на все и видели все не своими, а их глазами. По странному эгоиз-
му, они преследуют и подавляют в них всякую самостоятельность ума и
воли, как нарушение сыновнего уважения, как восстание против родитель-
ской власти. Многими и долгими стараниями они часто убивают в детях
всякую живость, резвость и шаловливость, которые составляют необходи-
мое условие юного возраста. Наши мудрецы, например, откровенно при-
знаются, что считают пустыми и ничтожными всех тех, которые любят
театр, балы, маскарады, общество. С самого нежного возраста они начина-
ют обращать и своих детей во взрослых, серьезных людей; детские игры
считаются в них шалостями, детская печаль и слезы - ревеньем и хныка-
119
ньем и т. д. Из их робких, запуганных детей вырастают робкие, запуган-
ные юноши и, возмужав, женясь, становятся в свою очередь притеснителя-
ми своих детей». «Свежо предание, - а верится с трудом» - до того далеко
мы отошли от этой практики, против которой мучительно принужден был
бороться Белинский.
СВОЕ СЛОВО.
ФИЛОСОФСКО-ЛИТЕРАТУРНЫЙ СБОРНИК,
ИЗДАВАЕМЫЙ ПРОФ. А. А. КОЗЛОВЫМ
№5. СПб., 1898.
В кратком предисловии автор сборника указывает свой возраст - 67 лет, и
болезнь - паралич, которые все-таки не отнимают у него силы и способности
работать для философии. Подобное высокое одушевление может быть объяс-
няемо только крайнею преданностью человека своим мыслям и их, по край-
ней мере, относительною новизною и оригинальностью. Автор разрабатыва-
ет систему панпсихизма, т. е. идею всеобщего одушевления вещей; есть толь-
ко души, тел нет - так можно было бы формулировать главную мысль этой
системы. Ее родоначальником был Лейбниц, в особенности в своей «Монадо-
логии»; а в XIX веке ее разрабатывали Лотце и наш дерптский профессор
Тейхмюллер (ум. в 1889 г.); кроме г. Козлова в нашей литературе сторонника-
ми этой системы являются: г. Бобров, в сочинениях «Об искусстве», «О само-
сознании», «Из истории критического индивидуализма» и г. Озе. Нам лично
идея панпсихизма представляется таким же преувеличением и односторонно-
стью, как и идея панматериализма, по коему есть вещи, а душ нет (никаких).
Все эти расторжения связи и противоположения «духа» и «материи» - ги-
бельно ложны; я представляю себе палку, измеряю ее - вот уже начало в ней
самой духовной стороны; что вовсе не духовно, окончательно не духовно —
окончательно и не познаваемо, даже не ощущаемо; ибо ощущение уже есть
начало психики, а лишь душевное душою познается. С другой стороны, что
это за «души» без и вопреки телу, которые так манят метафизическую мысль?
«Сеется семя духовное - восстает тело душевное» - вот предваренье всячес-
кого анимиза и всяческого же материализма уже у Апостола. Тела есть - и они
всегда духовны; есть души - и оне именно в телах. Жизнь и смерть, правда,
как будто передвигают это взаимное состояние между душою и телом; но
смерть поправляется воскресением, «облечением костей плотью»; а «пока мы
живем», как уже заметил Платон, «мы только умираем» и действительно вся-
кий акт жизни есть в то же время и непременно акт (частичного) умирания.
Но в краткой библиографической заметке неудобно входить в эти интимности
философии. Труд г Козлова читается с живейшим интересом, и в нашей не
оригинальной и бедной философской литературе его «Свое слово», если не
жемчужное, то все-таки ценное слово.
120
ЭД. БЕМЭ. ВОСПИТАНИЕ СЫНА.
ПЕДАГОГИЧЕСКИЕ ПИСЬМА
К МОЛОДОЙ МАТЕРИ
Перевод с немецкого Н. Федоровой. СПб., 1898.
Эту маленькую (141 стр.) и простую книжку можно очень и очень рекомен-
довать всем молодым матерям. Ее огромное достоинство заключается по-
требностью в ней. Это - письма чрезвычайно опытного и чрезвычайно ум-
ного человека к молодой матери о всяческих затруднениях и недоумениях, с
каким она встречается, ведя воспитание детей. Всех писем восемнадцать, и
мы дадим их рубрики, чтобы читатель знал, что ему дают и что он спраши-
вает: «Женщина-мать», «начальное воспитание ребенка», «гулянье и заба-
вы», «первые шаги ребенка», «самозащита и самопомощь», «послушание»
(как его добиться - превосходнейшая по практичности глава), «упрямство»,
«тщеславие и эгоизм», «детские болезни», «первые занятия и удовольствия»,
«подготовка к школе», «в школе» (две главы), «привычка лгать» (две главы),
«неуместная строгость», «источник лжи», «обязанности родителей к детям».
Автор нигде не идеальничает и берет ребенка таким, каков он есть, т. е. с
возможностью порока во все стороны; нигде он и не запутывается в общих
рассуждениях, которые, свидетельствуя матерям о глубокомыслии авторов, в
сущности, лишь скрывают авторское бессилие сказать что-нибудь практичес-
кое и нужное. На выдержку - вот суждение Э. Бемэ о столь распространенных
теперь «детских книжках», путем коих - кстати заметить - так часто ленивые
или неумелые матери отделываются от живого и, естественно, тяжелого труда
над детьми: «Книги с картинками должны развивать в ребенке вкус к изящно-
му. Поэтому для меня всегда было непонятно, как могут фабриковать для де-
тей, и даже покупать книги со сквернейшими физиономиями, самыми нелепы-
ми рассказами и глупейшими стихами. Я считаю это чистым грехом. Хоть кар-
тины и имеют претензию быть только юмористичными, но все-таки дети нахо-
дят там образы, наводящие на них боязнь, например: отвратительный,
безобразный портной отрезает мальчику ножницами пальцы за то, что он по-
стоянно кладет их в рот. Если ребенок верит этому рассказу, то он производит
на него то же самое действие, как и напугивание старых кормилиц и нянек.
Если же он считает этот рассказ неправдоподобным и замечает, так сказать,
холостой заряд, то он становится для него грубой шуткой. Истинный юмор
никогда не бывает дурен, груб и страшен, но, напротив, прекрасен. Самое же
худшее последствие во втором случае - то, что в ребенке возникает сомнение в
истине всех угроз, а также и в истине печатного слова. Хотя я и приверженец
свободного мышления и суждения, но все-таки скажу, что книги для детей дол-
жны быть для них авторитетом; так как и они служат учителями и воспитате-
лями детей» (стр. 31). От себя мы добавим, что нет ничего хуже для ребенка -
множества детских около него книг, как и простого множества игрушек. Это
верное средство приучить ребенка к рассеянности. Одна игрушка - по крайней
121
мере долго; одна книжка - очень и очень долго: ребенок сумеет вытянуть все
из них, утилизировать каждую их сторону. А как важно во всю последую-
щую жизнь иметь этот навык: вытягивать из малого, чем располагаешь ог-
ромную или по крайней мере всю возможную пользу. Ребенку иногда станет
скучно: ну, пусть придумает сам, как развлечь себя: ему однообразно, но ведь
мы называем пресыщением и изнеженностью неуменье терпеть однообра-
зие. Как часто, воспитывая, мы, в сущности, прививаем пороки: не от этого
ли так неудачны плоды новейших изощренных педагогических систем?
«ПОГИБШИЕ И ПОГИБАЮЩИЕ»
Письмо в редакцию
Среди многочисленных русских сектантов, всех этих «немоляков», «верту-
нов», «скакунов», «морелыциков», и т. п., и т. п., меня всегда занимала, са-
мым именем своим, секта «щельников»: в имени секты всегда выражается
или ее главная мысль, или по крайней мере самая характерная внешняя осо-
бенность. «Секта» - это что-то «религиозное», какая-то «вера»: и как предмет
или характер веры - щель, т. е. не только нечто в высшей степени материаль-
ное, но, так сказать, и пустое! Ибо «щель» есть отсутствие плотного места,
«дыра», «проткнутое» - и ничего больше. Позднее, любопытствуя об этой
необыкновенной секте, я узнал, что она обнимает собою высшие степени рус-
ского религиозного скепсиса и пессимизма: люди до того во все изверились,
до того потеряли почву под ногами, чувствуют себя висящими над бездною
неведения, что, наконец, остановились на символе: «Всяк спасающийся да
изберет себе щель - и молится в нее». Мне хотелось узнать, о чем и кому
молится. Но секта не получила бы своего характерного имени, если бы за
«щелью» еще что-нибудь следовало или скрывалось. Суть их богословия и
заключается в том, чтобы, обратясь к щели, просто в нее и почти ей молиться.
С грустью прочтя «Категорический ответ» Рцы и Ваше «Не менее кате-
горическое возражение» в № 37 «Русского Труда» - я вспомнил об этой
секте. Какая близость явления! И это атмосфера Петербурга, этих свинцо-
вых облаков, этой мглы; дня - похожего на ночь, и ночи - похожей на день.
Все противоестественно: удивительно ли, что в противоестественной при-
роде и люди теряют свою золотистую человечность и становятся чем-то
«ни день ни ночь», «щельниками».
«Категорический ответ» состоит в «щели»: «Третий том о службе — и
ничего больше». Ваш, столь же категорический ответ, даже программа все-
го «Русского Труда» состоит в ответе: «Больше сей щели следующая: это —
валюта». Я не финансист, не администратор, по существу я не могу крити-
ковать Ваших мыслей; я критикую умершего в Вас человека, и мне хочется
ему сказать: воскресни.
Я передам Вам маленький анекдот, чтобы показать, что в точности Ващи
«щели» не суть две огромные дыры России, но просто - поры среди мири-
122
ад подобных же, через которые идет пот, пар и иногда кровавый пар orpoiv
ного тела России.
Я был студентом; мне нужно было заказать, в Нижнем, денные соро1
ки, и, получив адрес, я отправился исполнить скучную обязанность днев
ного обихода.
Заброшенная, на краю города, улица; очень высокая и нечистоплотна
лестница. Отворяю дверь - и на меня пахнуло домашним райком; необьп
новенно бедная комната - необыкновенно чиста, но, главное, как и всег/:
при входе в квартиру, я почувствовал ее духовную атмосферу: забот, труд
и какой-то нечеловеческой нежности попечения. Вышла женщина, лет 3;
мне показавшаяся красивой, - столько благородства, ясности, открытост
было в лице ее. Я дал заказ, и тут же, как завтрашний учитель, обрати
внимание на гимназиста, куда-то прятавшегося в угол. Он был извлече
моим любопытством на свет Божий. Это был мальчик, как оказалось у»
третьего класса, худой и с чем-то, идиотично-злобным ли, завистливым Л1
в лице. Было ясно, что этот, почти еще ребенок, желал бы, чтобы и я, и вс
люди провалились куда-нибудь. Еще черта: он почти держался за подо
матери - и, очевидно, боялся хоть минуту быть без нее или у нее не н
глазах... «-Я его и в гимназию провожаю: он без меня отказывается идти)
Я был чрезвычайно поражен диким явлением; разговорившись с ги\
назистом (почему и сужу о его тщеславии), я узнал, что у них «уже задаю
сочинения» и как он «напишет», и что я думаю о том, что он «напишет». О
изо всех сил старался выставить свою начитанность, или ум. И вообще
это была кукла-дитя, вся сотканная из невообразимой темноты тщеславш
Изумленный, я вышел вон.
Позднее я искал случая еще встретиться со странной семьей, и через дам’
давшую мне адрес, мог это исполнить. Дама же эта, дававшая работу женщг
не, объяснила мне, что гимназист этот - незаконный ребенок ее, прижиты
от богатого керосинозаводчика; у него из конторы она ежемесячно получае
что-то рублей 15-12. Тут я узнал и подробность: сын до такой степени неш
видит своего отца, что, если на улице, идя с матерью встретит его, то вес
задрожит, и сколько бы мать ни говорила ему: «Вот, твой отец едет», он ш
когда не подымет головы и, очевидно, просто не может посмотреть на неге
Мать же любит сына столь же безумною любовью, какою ненавидит отца, i
сын сделался дурак (как я судил) от этой выжегшей его душу любви и неш
висти, в таком необычайном и почти чудовищном сплетении.
Позднее, много позднее, уже сделавшись отцом, я сажал на подоконии
свою малютку-двухлетку, глуповатую и толстую девчонку, и пододвигая
краю, но и крепко держа, делал так, как бы ее сталкиваю (на улицу). Сперв
ребенок смеется, что с ней «папа играет», с любопытством смотрит в пре
пасть улицы; но вот, когда однажды я ее очень пододвинул к краю - он?
ухватившись за руки мои, обернулась и, со сбегающею с губ улыбкою, пс
смотрела на меня бессмертным взглядом, которого я никогда не забуду. Начг
нающийся испуг, недоумение, какое-то странное недоумение детского ум?
123
«Как же папа?», «ведь ты - папа» (т. е. добра хочешь, любишь меня); и какое-
то доверие: «Нет - папа, ведь ты шутишь», «этого - не может быть» (т. е.
чтобы я столкнул), и страх: «А может быть... уже очень близко» (к краю). Я
долго рассказываю, и можно ли выразить словом, что выражает взгляд?
Теперь, раздвигая Ваши «щели», я открываю панораму: государство,
церковь; 2000 лет назад - Голгофа и Вифлеем; тысячелетия опытности,
культуры, повитости и увитости мудростью. Вот эту-то громаду, от Вифле-
ема и до меня, я зову на суд, и спрашиваю: «Отцовские руки должны ли
разжаться и выпустить девочку на улицу, осторожно отцепив ее цепляющи-
еся за рукав ручки (благо - сила есть)? Или - схватив испуганную, прижать
к груди и осыпать поцелуями после минутной шалости - опыта?». О, ко-
нечно, назад, сюда, в комнату, к чайному столу... ну, к столу вот этой, нео-
быкновенного благообразия и красоты женщины, которая, очевидно, пото-
му и высветилась таким светом, да и осветила им свою бедную комнату,
что Ангелы поют свою неисповедимую песнь около ее безмерной материн-
ской любви, самоотверженного исполнения матернего долга.
Но, представьте себе, что от Вифлеема и до меня «седая мудрость ве-
ков», совпадает вовсе не с ангельскою около матери песнью, а с хитрым
дьявольским шопотом беса: «Брось ребенка: никто не увидит, и ты не поне-
сешь на всю жизнь стыда?».
Точка, молчание. И закрывая свою панораму, я опять даю место Вашим
«щелям». Что значит по жизненности, по правде, этот «Ш-й том», эта «валю-
та» перед годами скорби никому в свете ставшей не нужною женщины, перед
искалеченною душой ее ребенка (а она это искалечение видит)? Мы говорим
не о «пользе», не об «обширности», но именно и именно о Правде, ибо ведь
с самых маленьких «правдочек» и «кривинок в правде» начинались самые
обширные перевороты на земле. «Правдочка» вечна, и когда все думали, что
выбросили ее за окошко, тут-то, для всемирного суда над вами, она и прихо-
дит «в свете неприступном». Извилисто идет история. На косточках детских
на слезах материнских мы соорудили столп утверждения и истины, который
горделиво досягает неба. А дитя, обертываясь, по складам спрашивает: столп
ли? Истины ли? До неба или до ада досягающий?
Мне случайно все это вспомнилось, при чтении любопытных статей в
«С.-Петербургских Ведомостях», юридических, на ту же тему: статей бес-
плодных, ибо их автор не догадывается, как далеко, в какие глубины нашей
цивилизации, идет этот вопрос. Ведь вопрос заходит о колебании формулы
над новорожденным: «Отрекаешися ли сатаны?» - «Отрекаюся». - «Отрек-
ся ли еси сатаны?» - «Отрекохся». Ведь вот - идея младенца, идея вообще
рождающегося существа, и почему бы вместе с младенцем - не идея также
и золотящейся ржаной нивы? Что все это, и нивы, и человек, тогда добро
когда смолоты на жернове, «умерли», «облеклись в смерть», а пока растут и
живы - живы «не Господу, а сатане»?
Но я все отвлекаюсь; тучи сомнений и скорби заволакивают мой ум-
мне хотелось сказать слово братьям моим, а я опять, по петербургской слд2
бости, вздумал «спасать человечество».
124
Да, Петербург - какой-то город спасателей; каждый избирает «щель»
усмотренного спасения и начинает в нее молиться. Я называю всех этих
молящихся «по своим щелям» - погибшими или погибающими. Был чело-
век. Был писатель. Молился, размышлял. Он был кусочек культуры, и нес в
себе культуру. Но он приехал в Петербург, где «ни ночь, ни день». И хрис-
тианин, и человек, и даже гражданин в нем умер. Осталась «валюта», ос-
тался «Ш-й том», и согбенная перед ним фигура вчерашнего человека и
сегодняшнего «щельника». «Щельник» скорбно взирает на недоступный
ему «том», на не подлежащую ему «валюту»: о, Боже, удлини руки, или -
приблизь виноград!..
Брат мой - воскресни, Лазарь - перестань смердеть! Выйдите из этой
ужасной пещеры - гроба, которым стал для вас Петербург. Победите его -
свободою от него, забвением его. Мир - бесконечен, вот упорная мысль,
которая должна вас освежить; земля - нескончаема; человек - бесконечен;
мы только точки в нем, «падучие звездочки», и в краткий миг своего проле-
та «этим миром» в пору нам оглянуть его, запомнить, уронить в «сей свет»
слезинку умиления и благодарности, а... а не поправлять же «Ш-й том»
или «валюту», чорт их дери!
Черпните из Леты; и - в новую жизнь.
Р. S. Я прошу Вас напечатать это письмо не в иных целях, как чтобы
его прочел и заболевший ваш корреспондент; но ради Бога - не отвечайте
мне, ни приватно, ни печатно на него. «Дальше в лес, больше дров». Я пишу
этот простой и братский совет исключительно для «умного внимания».
Примите уверение, и проч.
Д. САДОВНИКОВ. НАШИ ЗЕМЛЕПРОХОДЦЫ
(РАССКАЗЫ О ЗАСЕЛЕНИИ СИБИРИ)
Издание 2-е. Москва, 1898 г.
История наша не представляет такой картинности, как западная; мы серы и
сиры; но в ее тысячелетнем безмолвии и материковой безвидности скрыто
чрезвычайно много красоты, много даже героизма, темного, не личного,
протекающего в формах быта и не слагающегося в занимательную фабулу.
Мы бедны легендами, бедны сказаниями; мы не имеем или еще не имели
пока своего «романа» в истории: с приключениями, опасностями, неожи-
данностями. Вот внешнее различие России от Афин, Рима, Испании, Польши.
У нас не только не было эпизодов с Кортецом или Пизарро, но в условиях
нашей истории они невозможны и не представимы; быть может - не нужны.
Книжка г. Садовникова удачно называет просто «землепроходцами» завое-
вателей и первых пионеров нашего Азиатского Востока. Из них только Ер-
мак выделился в определенный образ и всем, от мала до велика, памятное
имя; между тем он тронул только краешек Сибири. Поярков, Хабаров, Наги-
125
ба, Булдаков, Дежнев, Стадухин, Атласов, Анцыфоров «прошли» от тепе-
решнего Тобольска до Охотского моря и Ледовитого океана, и не только наша
история, но и всемирная наука географии обязана им обширнейшими от-
крытиями; но это вовсе не известные имена, если не считать знакомства с
ними специалистов или местных жителей. Труд г. Садовникова, основан-
ный на первых восьми томах «Дополнений к историческим актам» и на ра-
ботах Фишера, Миллера, Карамзина, Словцова и Соловьёва - дает в обще-
доступной и привлекательной форме сведения о труде всех этих забытых
или полузабытых людей. Движение это продолжалось около ста лет и со-
вершилось в царствования Михаила Феодоровича, Алексея Михайловича и
Петра I. Собственно, Сибирь в период ее «прохождения» русскими находи-
лась еще в так называемом «каменном» периоде существования, т. е. не зна-
ла употребления железа; а казаки вошли в нее уже с «огненным боем»; эта,
в сущности, нескончаемо великая разница в исторической зрелости и была
причиною, что сотни и иногда просто десятки русских овладевали городка-
ми и целыми местностями. «Говорил Сенька (Семен Епишев, пионер одно-
го из правых притоков Лены), чтоб они (тунгузы) дурость свою покинули,
что иначе им плохо будет» (стр. 137): это, в сущности, стереотип отноше-
ний русских к инородцам. Только достигнув китайских провинций, на Аму-
ре, русские встретились с цивилизацией и вместе - с первым серьезным со-
противлением (несчастная экспедиция и гибель Онуфрия Степанова). Хотя
государи наши всегда наказывали служилым людям, отправлявшимся в Си-
бирь, «поступать лаской, а не жесточью, и ясачных людей не теснить», но
отдаленность новых стран давала иногда простор развертываться и жесто-
ким характерам: таков был Поярков, высылавший в поле, в голодное время,
подчиненных ему служилых людей есть трупы убитых в бою иноверцев.
Автор книжки хорошо сделал, дав в предпоследней, одиннадцатой гла-
ве очерк звериных промыслов в Сибири, справедливо сославшись, что про-
мышленник-меховщик шел «сам-другом» около казака-воина, и даже часто
указывал или прокладывал второму пути и путики; но нам показалось не-
сколько лишнею (по резонерскому характеру) последняя глава - «Природа
и человек»; все, что в ней сказано, в сущности, всякому понятно и, следова-
тельно, напрасно занимает бумагу.
ГЕОРГИЙ БЛАСТОВ.
СВЯЩЕННАЯ ЛЕТОПИСЬ
Том пятый. Пророк Исайя. В 2-х частях. Вступление
и толкования (460+436 стр.). СПб., 1898 г.
Настоящим трудом, как объясняет автор в предисловии, кладется конец по-
чти полувековой историко-литературной деятельности г. Властова. Всякий
кто, занимаясь историей древнего Востока, уже привык иметь в лице г. Вла-
стова спутника и собеседователя ночных своих занятий, не без грусти узна-
126
ет, что этот спутник, обремененный трудом и годами, ныне покидает его.
Г. Властов представляет собою редкий и исключительный пример светского
человека, человека тоги и курульных кресел, который почти целую жизнь
отдает на служение науке в области религиозной и археологической.
Перу г. Властова принадлежит много трудов, но все эти труды суть
побочные около главного: это - «Священная летопись первых времен мира
и человечества, как путеводная нить при научных изысканиях» - пять ог-
ромных томов комментированной Библии. Вот что говорит автор в предис-
ловии к пятому тому о ходе его работ, их характере и мысли: «Мы знаем
все, что книги Ветхого Завета малоизвестны в России, и преимущественно
оттого, что у нас весьма мало популярных на них объяснений. Ученые же
комментарии, изобилующие ссылками, без выписки текстов, очень уто-
мительны для обыкновенного читателя. Вследствие этого в России, в ин-
теллигентной среде, - кроме лиц духовного звания, - развился не только
индифферентизм, но, смею сказать, некоторое недоверие к ветхозаветным
книгам, так что люди весьма образованные часто вовсе не знают Библии. В
таком незнании и равнодушии к книгам Ветхого Завета воспитан был и я.
Знакомство мое с ними началось, однако, в моей молодости, около полуве-
ка тому назад, и познакомили меня с ним английские ученые (не богосло-
вы). Многие помнят, как в сороковых годах начались раскопки в Месопота-
мии, и как, приблизительно около того же времени, появились первые опы-
ты разбора и чтения гвоздеобразных письмен. Множество интереснейших
сочинений появилось тогда на всех языках, но лучшие из них изданы в Анг-
лии, и они в особенности были привлекательны тем, что старались связать
вновь открытые памятники и документы с Библиею, столь любимою в Ан-
глии и столь тщательно изучавшеюся. Тогда только, видя, что неоспоримые
авторитеты в науке по всем отраслям знания считают Библию как бы руко-
водящею нитью для приведения в систему добытых вновь данных, - тогда
только понял я и величие этого мирового документа и необходимость тща-
тельного его изучения. С этого времени накопляется у меня и небольшая
библиотека лучших комментариев на Библию немецких и английских пи-
сателей, и ряд сочинений по всем открытиям, относящимся к памятникам
древнейших народов и, наконец, ряд заметок и выписок из многих прочи-
танных мною книг по всем отраслям знания, причем главною руководя-
щею мною мыслью всегда оставалось неизменное желание осветить себе
путь к пониманию ветхозаветных книг. Какое я выработал себе убеждение,
видно из предпринятой мною работы. Но вначале она предназначена была
для меня одного, и только последующие события заставили меня высказать
печатно свои убеждения. Все помнят шестидесятые годы, с их проповедью
грубейшего материализма, более наивного в своих учениях, чем самое гру-
бое суеверие; с их фальсификациями известнейших авторов, переделанных
тенденциозно, и с тем поистине дурным влиянием, которое имели излюб-
ленные тогда авторы не только на нравственный уровень общества, но и на
умственное его развитие, не говоря уже о страданиях, внесенных в моло-
127
дые души ложью, которую они, по неопытности своей, не могли опроверг-
нуть. Все это меня глубоко возмущало, особенно глумление совершенных
невежд над священными книгами, которых, конечно, они вовсе не знали, а
если и читали, то понимали гораздо меньше, чем Вольтер и энциклопедис-
ты. Мне казалось, что я не вправе молчать, не имею права не поделиться
тем, что я приобрел и усвоил себе, - с теми из моих братьев, которые поко-
леблены материалистическими и атеистическими учениями и не находят
себе опоры, не будучи подготовлены к борьбе. Мысль эта не давала мне
покоя, и с начала шестидесятых годов я начал приводить в порядок свои
заметки, дополняя между тем чтением пробелы в моих знаниях, которые
могли бы остановить меня при выполнении предлежащего труда. Не ранее,
однако, 1870 года решился я выпустить в свет первую попытку коммента-
рия на первые главы «Книги Бытия», под именем «Библия и наука».
Через пять лет после этого опыта появился в 1875 году первый том
объяснения на Пятикнижие Моисеево, под названием «Священная лето-
пись. Книга Бытия». Только что появившаяся вторая часть пятого тома за-
канчивает комментарии пророка Исайи. Из краткого нашего изложения чи-
татель видит мотивы и план труда. Комментарии так обширны, что напр.,
одно «Введение» в кн. Бытия состоит из 12 глав, включающих в себя воп-
росы геологии, астрофизики и проч. Археологический и филологический
материал, разбросанный в примечаниях, - необозрим. Изучение работ
г. Властова не только полезно, оно доставляет наслаждение. Это труд сво-
бодный и свободного человека: за ним не видно профессии, т. е. ремесла
торопливости и т. п. Любовь автора к предмету заражает и читателей, а
спокойное, озирающееся во все стороны, течение комментария истинно на-
учает и просвещает. В настоящее время, когда мы переживаем возврат об-
щества к серьезному и религиозному, монументальный труд г. Властова для
многих станет постоянным и дорогим спутником при размышлениях и в
исканиях; и для каждого русского утешительно видеть, что еще находятся
у нас люди, которые без всякой внешней принужденности отдают целую
жизнь служению интересам теоретическим и научным.
«ВЕСТНИК АРХЕОЛОГИИ И ИСТОРИИ»,
ИЗДАВАЕМЫЙ АРХЕОЛОГИЧЕСКИМ
ИНСТИТУТОМ
Выпуск X. СПб., 1898.
Из наших исторических журналов только «Исторический Вестник», «Рус-
ская Старина» и «Русский Архив» достигли широкого общественного рас-
пространения; прочие - почти не известны в обществе, и питаются внима-
нием нескольких десятков, едва ли сотен, любителей. От этого много теря-
ют ученые, не находя аудитории, но едва ли не больше еще теряет общество,
которое проходит мимо аудитории - к развлечениям грубым и иногда низ-
128
менным. Нельзя не поставить это на счет нашим университетам: их девять,
и они не умеют создать для России сколько-нибудь сносного, т. е. любозна-
тельного и осведомленного о науке, общества.
«Вестник Археологии и Истории» основан был Н. В. Калачовым, пер-
вым директором и основателем Археологического института; его преемни-
ками по издательским и редакционным трудам были проф. И. Е. Андреевс-
кий, А. Н. Труворов и Н. В. Покровский. Настоящий десятый том содержит
14 статей, из которых наиболее обширными и интересными являются «О
положении архивного дела во Франции» - А. Воронова, «О Новгородской
иконе святых Бориса и Глеба, в деяниях» - г. П. Гусева, и «Воспоминания
об Аскалоне Николаевиче Труворове» - С. Перетерского. Оказывается, что
Франция стоит впереди всех европейских стран по вниманию к археологии
и по умелой организации археологических работ и археологических храни-
лищ; и виной этому - разрушительница всяких археологических воспоми-
наний французская большая революция. Во время ее документы истребля-
лись с беспримерным вандализмом, и напр., в одном официальном донесе-
нии от 1798 года с гордостью заявляется, что «разбор архивов доставил в
распоряжение республики более миллиона фунтов бесполезных бумаг и
пергамента», которые и пошли на оберточное, вообще истребительное упот-
ребление. «Все древние бумаги готического письма должны быть там (го-
ворится про архив города Лилля), как и в других местах, ничем иным, как
документами феодализма, подчинения слабого сильному, и политически-
ми правилами, оскорбляющими почти всегда разум, человечность и спра-
ведливость. Я думаю, что лучше заменить эти смешные, негодные бумаги
(ridicules paperasses) декларацией прав человека», - писал на вопрос мест-
ного комиссара министр внутренних дел Гара (письмо от 17 февраля 1793 г.).
Но этот жестокий взгляд вызвал потом столь же страстную охранительную
реакцию: теперь действует во Франции государственный закон, по которо-
му никакая бумага, относящаяся ко времени до 1800 года, не может никем
быть истреблена (т. е. даже как частная собственность). Но революция, кроме
этого заострения археологических чувств, дала и другой, более положи-
тельный толчок архивному делу: именно эти же истребители старой готи-
ки, для остальных сохранившихся бумаг, их разработки и сохранения, дали
лучшую организацию, какую только можно было придумать.
Икона «в деяниях» Бориса и Глеба представляет 19 самостоятельных
малых картин - «деяний», на них представлена печально-светлая судьба
святых братьев. Снимки и трогательные около них тексты переданы в жур-
нале. Но особенно нас заинтересовала, и заинтересует каждого русского,
биография А. Н. Труворова - государственного крестьянина (род. в 1819 г.)
Саратовской губернии и предпоследнего (ум. в 1896 г.) директора Археоло-
гического института, «тайного советника и разных орденов кавалера». Ни-
чего не может быть любопытнее и привлекательнее перипетий его жизни:
учится, под покровительством помещика Шипилова, рисованию у крепос-
тного живописца, выходит в учителя «рисования, черчения и чистописа-
5 Зак. 3863
129
ния» в Кузнецком уездном училище; тут бы ему, как тысячам подобных - и
«скончать живот свой»: но он учится, держит специальный, при Казанском
университете, экзамен по русскому языку - и становится в уездном же Сер-
добском училище преподавателем этого предмета. На 35-летнем возрасте
он, покинув педагогическую деятельность, делается заседателем уездного
суда, потом - городничим, наконец, членом рекрутского присутствия. Мы
все еще не видим ученого, перед нами - вся внешность одной из «мертвых
душ», между тем как давным-давно в ней зажглась искра Божия. Калачов,
случайно встретившись с ним, почти случайно же, «по нужде», взял уезд-
ного чиновника и старого сутягу для скопирования некоторых древних
юридических актов: он был удивлен, что его, первое светило в русской ис-
торико-юридической литературе (Калачову принадлежит классическое из-
дание и классическое истолкование «Русской Правды»), начинает поправ-
лять и руководить в понимании древних актов этот невзрачный сутяга. Встре-
ча эта решила судьбу Труворова. В 1858 году он переселяется в Петербург
и становится деятельным двигателем трудов археографической комиссии.
Огромным его трудом является четырехтомное издание «Розыскных дел о
Федоре Шакловитом и его сообщниках» - труд, для коего надо было произ-
вести работу столь изумительно запутанную и утомительную, что когда она
была предложена предварительно М. П. Погодину, тот ответил, что за это
дело «может взяться только сумасшедший» (разбор и подбор 5500 разроз-
ненных, так называемых «столбцов», длинных лент, на которых писались в
старину судебные бумаги). Казалось бы, мы имеем в Труворове только ка-
менное терпение, к удивлению - нет. Выбранный в 1891 г. единогласно
советом Археологического института в директоры, он в короткое время
удваивает в нем число слушателей, привлекает к преподаванию лучшие
научные в Петербурге силы, и, наконец, преобразует его штаты и смету.
Это ли не жизнь? Это ли не труд? Не свет и всегдашнее нам всем поучение?
О ФЕЛЬДШЕРИЗМЕ
Вопрос о фельдшеризме задавлен профессиональным соревнованием, про-
фессиональным пренебрежением, отчасти и профессиональным страхом.
«Недоброкачественный суррогат медицины» - так определяют дипломиро-
ванные доктора фельдшеризм, и так как в руках их находится администра-
ция медицинского управления страной, то этот взгляд отражается практи-
чески нежеланием допускать открытие или развитие фельдшерских школ.
«Суррогат медицины», но где же и в какой области видано, чтобы «сурро-
гат» требовался, когда есть настоящее здоровое питание; а когда его нет и
предстоит голод и смерть, кто, кроме бесчеловечного, отнимет у стражду-
щего «суррогат», за который он хватается. Многие врачи горды, нуждаются
в комфорте непременно городской жизни, непременно интеллигентного со-
общества: иной врач дойдет до всех ужасов бедности и почти нищеты, и
все-таки будет, в мечтательных надеждах, цепляться за город, за гонорар не
130
ниже рубля, и никогда не вывесит на двери нищенской своей квартиры: «Пла-
та за совет 25 коп.», хотя бы кругом сотни людей гнили в болезнях, и из их
четвертаков могли составиться хорошие рубли. Гордость профессии, досто-
инство диплома, «барство» - не допустят этого. Между тем сотням гнию-
щих нужна именно четвертаковая помощь, и помощь почти простеца, сво-
его брата, но который кое-что знает теоретически, а главное, практически
многоопытен во множестве несложных страданий. Труднейших болезней и
доктора не вылечивают; в трудных случаях фельдшер даст только успокаи-
вающие паллиативы, и они небесполезны, как простое утишение боли; но в
тысяче легких случаев фельдшер радикально поможет. «Суррогат медици-
ны». .. Но ведь и дипломированный врач средних способностей и опыта есть
«недоброкачественный суррогат» сравнительно с Боткиным и Захарьиным,
но не отсылая пациента к этим светилам, сам едет к больному и помогает
ему в том ограниченном размере, в каком может; и очень часто не умеет
помочь, когда светило науки нашелся бы. Если отрицать фельдшеров, нуж-
но отрицать и врачей, т. е. свести их к роли подручников и учеников около
медицинских авторитетов. Но на это никогда не согласятся врачи, а выдер-
живая логику - они не могут отказать в праве на самостоятельную практику
среди уездной бедноты и деревенской темноты полувыученных и все-таки
несколько выученных фельдшеров.
Указывают, как на принципиальных врагов фельдшерских школ, на
д-ра Моллесона (в Саратове), д-ра Долженкова (в Курске), д-ра Герценштей-
на - которые самою жизнью вынуждены были ретироваться в своем докт-
ринерском ослеплении и дипломированной гордости; казанский, полтавс-
кий, костромской, александрийский уездные и губернские съезды врачей,
напротив, категорически высказались за открытие у себя фельдшерских
школ. В добрый час, и дай Бог, чтобы поскорее в этом пункте исчезли раз-
номыслие и недомыслие. Когда Россия будет насыщена докторскою меди-
циною - «суррогат» сам собою отпадет, за отсутствием спроса; а пока есть
на него горячий и большой, кричащий нетерпеливо, спрос - давайте и да-
вайте его, не смейте в нем отказывать людям.
<«ПО РОССИИ НАДО ПРОЕХАТЬСЯ»»
Проект министра народного просвещения о назначении окружным инспек-
торам суточного вознаграждения за время их разъездов по округу,- как ни
незначительным представляется, на самом деле будет иметь большую прак-
тическую важность. Теоретизм, бумажность «делопроизводства», отсутствие
простого знакомства с личным составом учителей и воспитателей составля-
ло крайне печальную сторону в жизни нашего учебного ведомства. Все све-
лось к дисциплинарному покою, дисциплинарной невозмутимости в наших
гимназиях, а не к активному воздействию учения и учителя на учеников;
хорошо «служить» - свелось к дисциплинарной тактичности, при соблюде-
нии которой учитель, если даже он представляется отрицательною величи-
131
ною на уроках, мог вожделенно почивать на лаврах совершенной «исправ-
ности». Сохранять этот удивительный квиетизм можно было только ценою
отмахивания рукой всякого непосредственного, живого сведения: устав пре-
красен, циркуляры текут непрерывно - значит, дело воспитания и обучения
должно идти удовлетворительно.
Мы упомянули о неспособных учителях, вредных детям, которые, «ис-
правляя службу», дотягивали до пенсии; но, может быть, еще худшее зло
лежало в том, что именно даровитый учитель, нужный детям, и в силу сво-
их талантов сознающий себя самостоятельным и независимым в своем по-
ложении - в одно прекрасное утро выпроваживался вон за малейшую ад-
министративную неосторожность, за спор, за возражение, за «свой взгляд»
на воспитательное и учебное дело. Так «хорошо у нас служилось» по учеб-
ному ведомству; но «корень» учения был часто горек до непереносимости
юным мальцам, его глодавшим.
Появление на министерском посту г. Боголепова, бывшего профессора
Московского университета, вызвало всюду чувство удовлетворения и ожи-
дания. За время своего управления он дал уже России не многообещающие
проекты, а несколько ценных практических мер. Дарование служебных прав
женщинам-врачам увенчало наконец самоотверженный труд и неистощи-
мое терпение русской учащейся женщины; в прошлом году проведенная
мера, которой назначение учителей в учебные заведения становилась в бли-
жайшую зависимость от начальников этих учебных заведений, - покончи-
ла ту «игру вслепую», «заочную игру» (применяя шахматный термин), ко-
торой с такою любовью предавалось, бывало, окружное начальство, назна-
чая «не зная кого, не зная куда», т. е. не зная ни педагогических способнос-
тей назначаемого лица, ни действительного состояния того учебного
заведения, куда оно назначалось. Новая мера г. министра имеет эту же тен-
денцию: зорче смотреть, больше видеть. Не редкостью было, что наши гим-
назии по десяти лет не видели в стенах своих ни попечителя, ни его помощ-
ника, ни окружного инспектора и только в годовых отчетах писали, что «все
обстоит более, чем благополучно». Окружные инспектора не торопились
ездить; теперь им дан очень маленький, но очень действительный стимул
не засиживаться в столице округа, а главное, министерство высказало про-
грамму - именно смотреть и смотреть. Еще Гоголь писал: «По России надо
проехаться», но и до сих пор для многих ведомств такая «поездка» - только
«лишние хлопоты». А ведь как надо-то, ох, как бы надо! Вот министерство
нар. просвещения и собирается «проехаться». В добрый путь!
К. П. ПОБЕДОНОСЦЕВ. НОВАЯ ШКОЛА
Москва, 1898.
Новая книга г. Победоносцева примыкает тесно к прекрасной, им же «и3_
данной» год назад, книге: «История детской души». Тенденция обеих книг -
религиозно-воспитательная.
132
Как в «Истории детской души» г. Победоносцев воспользовался (отчас-
ти переводя) материалом, какой дала ему несколько восторженная и наивная
книжка г-жи Корелли, так в «Новой школе» он пользуется материалом, какой
дает ему книга француза Демолена: «От чего зависит превосходство англо-
саксонского племени». Но он берет обе книги как материал, как иллюстра-
цию, как ходячее и частное мнение, которое обширным и проницательным
умом возводит сам к универсальным обобщениям, к коренным требованиям
преобразований. «Новая школа» вращается около тех нелепостей, которые
«новое» безумное «просвещение» нагородило около детской души, отрочес-
кой души, юношеской души, и горделиво этот огород бессмыслиц назвало
«школою», потребовав ей «привилегий» и даже обязательности». Больно,
мучительно для человека, любящего человеческую душу (и что-нибудь в ней
понимающего), входить в детали этой школы, как Дангу было тяжело перед
преддвериями «ада» - «lasciate ogni speranza»*! Для ума не изломанного, для
сердца не отравленного, здесь все представляется такою несообразностью,
которая долго-долго держится в вашей душе; и только переставая думать о
школе, «выходя из школы», вы вздыхаете с чувством облегчения, как бы выйдя
на свежий воздух. Книга г. Победоносцева указывает читателю много таких
печальных черт, и негодование его растет по мере того, как он перевертывает
страницы. Не будем на них останавливаться, не будем уже потому, что они
всем известны и, наконец, ум тупеет, говоря бессильное «нет», «нет» перед
практически всемогущим и косным «да», «да». Но хоть один пример, как и
всегда - комический: во французских коллегиях, если воспитанника вызыва-
ет частным образом на несколько слов профессор школы, то ученик несет в
руках следующий печатный бланк: «Класс 5-й; воспитанник (имя рек); при-
глашается г-ном (имя профессора); он должен выйти из класса в 2 ч. 45 м.
(подпись отпускающего чиновника); должен вернуться в класс в 3 ч. 2 мину-
ты», - подпись профессора, который к себе позвал ученика. («Новая школа»,
стр. 66.) Можно представить себе, как свободно и интимно, а следовательно,
и как воспитательно, будет собеседование ученика и учителя, которые оба
оглядываются на обязательный для них «бланк». Это ужасная полиция фор-
мы сторожит дни и ночи, часы и минуты учителя и ученика: удивляться ли,
если у них обоих развивается какая-то психопатическая боязнь этой формы,
а между тем вся последующая жизнь мальчика потечет в формах, в необхо-
димых и важных формах деятельности, к самому существу которых он уже в
школе чувствовал страх и отвращение. Можно сказать, каждая мелочь шко-
лы вырастает в аномалию жизни; но что в школе было ребячески-глупо, в
жизни, в ее огромных очертаниях, становится чудовищно и преступно.
Возьмем ли мы лживость, вытекающую из страха ученика к школе: это прак-
тика школьного обмана, которая хоть и без программ, но проходится усерд-
нее всякого программного предмета - она отражается в большой жизни, во
взрослой жизни. Этим круговоротом лжи и лживых людей образуется «тече-
*«оставьте всякую надежду» (ит.).
133
ние», против которого немощен каждый идти. Мы взяли только две черты:
но каждый знает, что дух лжи и дух формы суть краеугольные камни «но-
вой школы», без коих в ней «ничто же бысть, еже бысть». Таким образом,
«lasciate ogni speranza» относится к самому пульсу новой школы, и это ста-
вит читателя перед вопросом о действительно новой, и от корней новой
школе, которая может, конечно, утвердиться лишь над руинами тепереш-
ней. Мысль читателя, пугающаяся перед этою темой, уклоняется невольно
от нее в сторону размышлений: да каким же образом Европа, повитая и
увитая науками, к началу третьего тысячелетия своего существования все
еще не имеет не только твердого типа праведной школы, праведного пита-
ния детской души «млеком научения», но и никакой ее идеи? Книга г. Побе-
доносцева, проникнутая вся горечью и негодованием, оставляет читателя в
сумерках этого недоумения. Если мы сопоставим его новую книгу с други-
ми, не так давно появившимися, мы увидим, что и вообще ум автора их,
столь долго проплавав в море житейском, очень мало утешен, очень мало
надеется, и вместе с Экклезиастом мог бы повторить: «Восходит солнце и
заходит солнце - и спешит к месту своему, где оно восходит. Идет ветер к
югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвраща-
ется ветер на круги свои. Все вещи в труде; нет памяти о прежнем, да и о
том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после. Я, Экклези-
аст - был царем над Израилем: и предал я сердце мое тому, чтобы познать
мудрость и познать безумие и глупость; и увидел, что во многой мудрости
- большая печаль, и кто умножает познания - умножает скорбь». И среди
всяческих ощущений есть одно только для всякого доступное утешение:
созерцание твердынь мира, который все тот же окрест этих человеческих в
нем крушений, и свеж сегодня, непорочен сегодня, как в дни Экклезиаста.
История труда человеческого была бы невозможна, если бы общее и посто-
янное ее условие, ее лоно - не было в самом деле глубоко и совершенно
отлично от нее в ее сутолоке и вечном развращении; оттого новые люди и
новое поколение начинают жизнь иногда так легко и бодро, как бы ничего
не произошло и как бы это был безгрешный человек на безгрешной «мате-
ри»-земле. Великое утешение, от которого хочется и нужно оторвать части-
цу после прочтения столь истинной, но до излишества горькой книги, как
«Новая школа», автора, голос которого столь авторитетен для России.
<ПРОВЕРКА УЧИТЕЛЕЙ>
Что в настоящее время делается для проверки педагогических способнос-
тей учителя? Что делалось прежде? Чего можно желать в этом направлении
в будущем?
Оканчивающий курс в университете филолог или математик является в
канцелярию учебного округа и показывает диплом, правитель канцелярии,
т. е. чиновник, не имеющий права ревизии, а потому и не знающий вовсе
134
состояния и нужд учебного округа, делает справку о вакантных учительских
местах в округе; студент намечает наиболее подходящий для себя пункт, т. е.
город, и подает прошение: месту нужен учитель, учителю нужно место, и
росчерк попечителя того или другого учебного округа на поданном проше-
нии ставит нужного человека на нужное место. А как же способности? Очень
просто: учитель пишется «исправляющим должность учителя» и таковым
остается в течение трех месяцев после определения на должность.
Он уже в свежем вицмундирчике, со свежеотпечатанным «классным
журналом» в руках, еще неопытный юноша, в сущности - юноша в педаго-
гическом деле - идет на урок «исправлять должность учителя» раза три,
раз шесть вслед за ним входит в класс директор гимназии, который наблю-
дает преподавание, и сообщает наблюдения свои в канцелярию округа.
Нужно заметить, что о передвижении «исправляющих должность учи-
теля» в подлинного «учителя» публикуется печатно в так называемых «Цир-
кулярах N-ro учебного округа», обязательно выписываемых в нескольких
экземплярах каждою гимназиею: и вот достаточно проследить в этих «Цир-
кулярах» в различных округах за много лет указанное передвижение, что-
бы убедиться, что никогда и нигде не случалось, чтобы «исправлявший дол-
жность учителя» не передвигался в подлинного «учителя». Да и в самом
деле, новичок-учитель, конечно, адамовски невинен в смысле дидактичес-
ком, в уменьи передавать свои сведения, в находчивости, как заставить уче-
ников воспринять эти сведения; и директор знает, что перед ним такой не-
винный человек. Три месяца «наблюдения» сводятся, в сущности, к наблю-
дению: не дерется ли учитель в классе, и не манкирует ли уроками, обходи-
телен ли с начальством и товарищами? Наблюдаются элементарные
«общежительные» черты человека, есть ли он «одомашненное» и «приру-
ченное», или еще дикое (попадаются или могут попасться и такие из универ-
ситета) существо; а что касается специально педагогической части, то ...ей
он «еще научится», или, по крайней мере, что знает и округ, и директор, ей
он не научен. Ну, не научен: с неученого и взять нечего, и «не опытен, но
еще научится», вероятно, стереотипно повторяется во всех решительно до-
несениях директоров гимназий и инспекторов прогимназий учебным окру-
гам. Округу тоже что же делать с этими донесениями, которые похожи друг
на друга, как яйца от одной наседки; составляется список фамилий, пропи-
санных в августе: «исправляющие должность», и в заголовке всех в ноябре
прописывается «назначенные на должность». Теперь учитель закреплен:
он получил «штатное место», и смещение его с должности есть кара, кото-
рая может последовать не иначе, как в случае крайне беззаконного его дей-
ствия именно как чиновника, как должностного лица; а не как собственно
педагога. Он совершенно не способен к учебному делу: это не составляет
не только большого, но и никакого вовсе минуса в его должностных каче-
ствах, и ни малейшей причины ни к перемещению его, ни к смещению, ни
к какой вообще каре, кроме «замечаний», «недовольства», «нахмуренных
бровей» окружных инспекторов. «У вас из рук вон плохо идет дело», «ваши
135
ученики ничего не знают», не знают и не знают, ничего не поделаешь. Если
учитель благоразумен, он промолчит; инспектор тоже, помаявшись, замол-
чит. Так и разъедутся, т. е. инспектор уедет, а учитель останется. И ничего?
Больше ничего.
<ДАТЬ ШКОЛЕ УЧИТЕЛЯ>
Можно пытаться создать учителя, но можно еще стараться выбрать его.
Первый путь имеет под собою предположение, что учительство есть только
педагогическая умелость, которая усвояема решительно для каждого; вто-
рой путь тоньше и истиннее; он опирается на догадку, что далеко не каждый
человек, при всех его стараниях, при полном чистосердечии может сделать-
ся хорошим учителем, а только имеющий к этому предрасположение. В са-
мом деле, не подряд люди становятся музыкантами, живописцами, профес-
сорами, хотя техника выучки и у них есть и разработана в подробностях.
Между тем дело учительства требует такого сочетания характера, темпера-
мента, ума, что соответствующая комбинация этих свойств, прирожденных,
не может быть предполагаема у каждого. Нужно любить детей, нужно иметь
дар входить в их душу и сливаться с их интересами; какая же школа может
выработать эти черты в юноше, пусть очень талантливом, но, напр., эгоис-
тичном, и именно умственно эгоистичном. Есть люди высоких дарований,
которые вечно умственно трудятся, но трудятся про себя и для себя. Из них
выходят отличные кабинетные теоретики, авторы книг; но это не человек
кафедры и еще менее человек класса, окруженный мальчиками, нетерпели-
выми, шаловливыми, невнимательными. Первое качество учителя - духов-
ное бескорыстие, т. е. чтобы его душа не была замкнутою, а представляла
собою как бы проходной двор, открытый каждому, свободный для каждого,
сообщающийся с каждым. Вот человек, которого дети, с их расспросами
наконец, с их шалостями и претензиями, не будут утомлять. Но какое утом-
ление от этих детей почувствует угрюмый отшельник мысли, который так
хотел бы заняться наедине. Оба они отлично кончили курс в университете, и
даже второй, как более способный к наукам, окончил лучше; их ставят учи-
телями, или даже, если вакансия учителя одна в округе, избирают второго
во внимание к его лучшему аттестату. Сам он охотно идет на должность,
свойства которой ему рисуются в очень общих чертах. Какое разочарование
наступает скоро для него и для округа, но более всего - какое страдание для
учеников. Он совершенно непригодный учитель, по недостатку в нем эле-
ментарного качества - духовного бескорыстия, умственного самоотверже-
ния. Он рассеянно слушает ответы учеников, шалости их его раздражают;
самый предмет преподавания ему скучен элементарностью и простотой сво-
ей. Очень рано, на пятый, на восьмой год учительства, он становится пол-
ным инвалидом своей профессии и вместе страшною тяжестью лежит на
учебном заведении; лежит остающиеся ему до пенсии девятнадцать, шест-
надцать лет. Сколько за это время перепорченных учеников, учеников, у КО-
136
торых отбита всякая охота к учению; в худшем случае, в случае основного
гимназического предмета, математики или древних языков, сколько учени-
ков, не окончивших курса, ибо они не были приучены к предмету и были
плохо ему выучены. В это же время, все эти девятнадцать или шестнадцать
лет, в возможности прекраснейший учитель бодро работает в банке или на
какой-нибудь другой практической службе. Он не был увиден, не был выс-
мотрен. Талант специально педагогический, который отнюдь не измерим
способностью собственного усвоения науки (о чем одном свидетельствует
университетский диплом) - этот талант пропал для школы. Между тем по
сложному сочетанию способностей, из которых слагается педагогический
талант, он есть редкое явление; может быть, не менее редкое, чем талант
виртуоза или живописца.
Вот почему подготовление учителей должно вестись параллельно обо-
ими путями: путем подготовления и путем избрания. Не всякий, поступив-
ший в учительский институт, или прослушавший полную энциклопедию
педагогических дисциплин, непременно станет хорошим учителем; хоро-
шими учителями станут некоторые из слушателей педагогических курсов,
и этим некоторым теоретическое подготовление в педагогике принесет
величайшую пользу, проясняя светом сознания то, что в них лежало тем-
ным инстинктом. Но без этого инстинкта всевозможные педагогические
сведения останутся мертвым нарядом, сделаются в руках учителя не па-
лочкою виртуоза-капельмейстера, а костылем хромого живописца.
Итак, мы думаем, что лучшее практическое разрешение великой педа-
гогической задачи: дать школе учителя, сводится к тому, чтобы к каждому
из наших университетов приписав гимназию, или в самом университете
основав и развив гимназию, дать возможность студентам, параллельно с
собственным усвоением науки в аудиториях, передавать ее на уроках под
руководством и наблюдением инспекторов учебного округа. Это - то же,
что для медиков клиника; так же необходимо, и, в сущности, так же легко
допускает организацию всего дела. Бесталанный передатчик в классе, как
бы он ни был талантлив в аудитории профессора, не будет избран в учите-
ля; напротив, самый скромный слушатель лекций, если в то же время он
является виртуозом-передатчиком на уроках (где преподавание вращается,
в сущности, около простейших элементов науки) есть желанный гость в
гимназии. Нужно удивляться, каким образом это простое и необходимое
дело целые долгие десятилетия было оставлено в пренебрежении, и прихо-
дится обсуждать его теперь, когда положение гимназий доведено до самого
печального состояния и вся классическая система стоит перед каким-то
мучительным fiasco. Но что еще можно спасти - да будет спасено, и чем
поспешнее, тем лучше.
1899 год
СЕРГ. АЛ. РАЧИНСКИЙ. СБОРНИК СТАТЕЙ
Изд. 3-е, дополненное. СПб., 1898. 371 стр.
Появление третьим изданием «Сельской школы» г. Рачинского дает нам по-
вод сказать несколько слов о замечательном человеке нашей эпохи и нашего
общества. Вместе с покойным и приснопамятным Ильминским, имя коего
свято чтется на мусульманском Поволжье, и в параллель Ильминскому,
С. А. Рачинский может быть назван одним из просветителей русской земли.
Переводчик книги Шлейдена «Растение и его жизнь» (Москва, 1862) и кни-
ги Дарвина «О происхождении видов путем естественного подбора» (пер-
вый русский перевод, трижды изданный - в 1864 г., 1865 г. и 1873 г.), некогда
профессор ботаники в Московском университете, автор скромных очерков,
заглавие которых мы выписали, - уже много лет, удалившись в родовое свое
имение Татево (Смоленской губернии Ржевского уезда), трудится в качестве
простого учителя в крестьянской школе; и в долгих годах этого труда, при
высоком и разностороннем своем образовании, при воспитанном и благо-
родном вкусе, создал истинный тип русской сельской школы, отвечающий
особому культурному сложению нашего народа, особенностям его психики
и верований. Можно сказать, что его школа есть первый практический гла-
гол славянофильства; нечто конкретное, именуемое, на земле лежащее и
доступное к освидетельствованию, что дали возвышенные, но слишком от-
влеченные теории этой школы оригинальных русских мыслителей и писате-
лей. Вот почему «Сельская школа» есть непременный томик довольно об-
ширного теперь «Codex’a slavianofilorum», как он вырисовывается в уме и
как он, может быть, когда-нибудь будет издан: между Хомяковым, Киреевс-
кими, Самариным, Тютчевым, Н. Данилевским, Страховым - имя С. А. Ра-
чинского есть непременное; и оно сияет тем же особенным и чистым све-
том, который льется от всех этих дорогих и приснопамятных русских имен.
Сколько веры здесь положено, веры в русскую землю; сколько подвига; сколь-
ко «незримых слез» среди непонимающего общества! Деятельность Рачин-
ского была более узкая и сосредоточенная, т. е. она была настойчивее и
глубже, чем деятельность вышеназванных людей, слишком разбрасывав-
138
шихся, потому что им, как основоположникам русского оригинального про-
свещения, приходилось быть - применяя стих Пушкина — «и мореплавателя-
ми, и плотниками». Но что за привлекательная книга его «Сельская школа»:
можно сказать, среди «Codex’a» славянофильства мы не найдем другой по-
добной - по цельности и единству мысли, по разнообразию культурных жем-
чужин, которые находим здесь. От коренной мысли - о душе крестьянского
мальчика, ищущей света, нуждающейся в свете, автор подымается, пусть и в
кратких строках, афористически, к высочайшим запросам духа, к эфирней-
шим чертам истории и культуры. Это делает его книгу прежде всего литера-
турным памятником: не будучи никогда учителем, будучи просто образован-
ным человеком, вы находите в ней бездну умственного наслаждения. Литера-
тура русского реализма; Пушкин; особенности языка Гоголя; Мильтон; музы-
ка Чайковского; учительское призвание покойного Листа (виртуоза и
композитора) - думали ли вы встретить все это в «Сельской школе»? - а меж-
ду тем все это органически вошло в нее. Можно поэтому сказать, что книга
Рачинского прекрасна; и в наших словах нет даже йоты преувеличения. Труд-
но было ожидать, чтобы это совершилось - именно, чтоб совершилось глубо-
кое и какое-то естественное слияние простой русской природы, деревенской
русской природы - с прекраснейшим, что произвело европейское просвеще-
ние у себя и на русской почве. И тут уже не русская земля должна благодарить
смиренного труженика смиренной школы: но он сам с глубоким умилением
должен взглянуть на рок, который дал ему высокий жребий стать живым син-
тетическим зерном, сливающим в себе два эти просвещения, две эти стихии,
восточную и западную. Веяние каждой из них, восторженно и без антагониз-
ма сливающихся, дышит в каждой его строке, дышит непринужденно - это
самое главное. Автор ни на минуту не «припоминает», как он образован; хоть
помнит, но не настаивает и не подчеркивает, что он - «русский»; одно и дру-
гое забыто в любви. Это незаметно для самого автора, который копошится
около Псалтыря и вспоминает Листа, говорит о крестьянской мазне углем на
стене - и припоминает Бандинелли, Джотто, Чинабуэ - всю школу итальянс-
кого «возрождения»; все примирено и соединено в сердце автора, который
среди тверских сосен обрел покой совершенной и всесторонней любви. И чем
вы более любите русскую землю, чем вы страстнее и нетерпеливее к ее «пре-
рогативам»: тем более вас поражает и умиляет, тем восторженнее вы сливае-
тесь с этим как бы растворением жесткого «я» в лучах всемирного «мы». Вот
уж где проповедь и чаяния Достоевского нашли осязательную, и, главное, не
преднамеренную форму! И, может быть, вот где конкретное объяснение так
мало вообще понятных слов Спасителя: «Не оживете, аще не умрете».
Закончим свои недостаточные и малые о нем слова отрывком из кни-
ги С. А. Рачинского, как нельзя лучше характеризующим и его личность,
и его труд:
«Велико обаяние общего, чистого дела, не умирающего со смертию
отдельных деятелей. Велико обаяние нравственной свободы, достижимое
только через отречение от многого. Немногим посильна деятельность оди-
139
нокая. Немногим доступны высшие ступени жизни созерцательной. Но
люди, мучимые потребностью отдавать себя без остатка служению Богу и
ближнему, всегда были, есть и будут. Нет более полного сочетания этих
двух служений, чем христианское учительство, то учительство, которое не
полагает своим трудам ни меры, ни конца, которое прилагает к милостыне
духовной дивные слова Пушкина о милостыне вещественной:
Торгуя совестью пред бледной нищетою,
Не сыпь даров своих расчетливой рукою -
Щедрота полная угодна небесам.
В день страшного суда, подобно ниве тучной,
О, сеятель благополучный,
Сторицею воздаст она твоим трудам.
Но если, пожалев земных трудов стяжанья,
Вручая нищему скупое подаянье,
Сжимаем мы свою завистливую длань, -
Знай, все твои дары, подобно горсти пыльной,
Что с камня моет дождь обильный,
Погибнут, - Господом отвергнутая дань»
(«Сельск. шк.», стр. 186).
Это автором написано в призыве к подвигу учительному наших монас-
тырей, увы! - духовно и матерьяльно так часто сжимающих «завистливую
длань». Не будем, однако, отвлекаться; совершенно раскрывший, опять ду-
ховно и матерьяльно, свою «длань» «благополучный сеятель» в Татеве кое-
что действительно получил «сторицею»: его невидный труд увлек и увлекает
многих, и Татево стало рассадником школ, так сказать, материнскою шко-
лою, от которой все новые и новые пчелки отлетают в сторону, но на новом
месте творят дело и веру старого Татева. Образовался район школ, родных,
«знакомых», где трудятся люди одного духовного происхождения (школы эти
отчасти указываются в «Школьном походе в Нилову пустынь» - одна из луч-
ших статей «Сборника»): частью родные старого профессора, но большею
частью бывшие ученики его школы. Мы слышали, что есть многие люди, из
других губерний, из незнакомых местностей, которые обращаются к Рачинс-
кому с просьбою дать для сельской школы учителя его выучки и направле-
ния. И таким образом, без регламентации, «штатов» и жалованья вырос не-
который и притом общерусский «учительский институт», т. е. институт учи-
тельского труда, учительской практики, идеалов и заветов: «институт» не в
смысле «здания», но в смысле «совершающейся работы». Маленький рус-
ский «Port-Royale» -т. е. аристократическая умственная работа, не притвор-
но надевшая, а смиренно одевшаяся в лохмотья народа: те лохмотья, которые
сияя на плечах подвижников пещер Радонежских и Воронежских лесов, уже
вошли в славу, и всякий, кто даже стоит совершенно в стороне от этих новых
подражателей древнего труженичества, не может как мимо идущий путник
не поклониться этому доброму делу.
140
Н. И. БАРСОВ. НЕСКОЛЬКО ИССЛЕДОВАНИИ
ИСТОРИЧЕСКИХ И РАССУЖДЕНИЙ
О ВОПРОСАХ СОВРЕМЕННЫХ
С.-Петербург, 1899.
Между статьями этого чрезвычайно интересного сборника замечательны:
«Вольтер и Римские деяния» (католический сборник легенд и рассуждений),
где автор доказывает плагиат в романе Вольтера «Задиг» (20-я глава, рассуж-
дение о Провидении), и плагиат таких мыслей, которые до сих пор считались
личною и оригинальною доктриною Вольтера, основною в его философско-
теологическом миросозерцании. Оказывается, что она изложена почти теми
же словами, как в «Задиге», в VIII главе «Деяний», общераспространенной
книги в иезуитских школах, где получил первое образование и Вольтер. Дру-
гое исследование автора, «Декамерон» и «Пир десяти дев», раскрывает по-
добное же литературное заимствование, никем ранее не замеченное. «Пир
десяти дев» есть произведение III века христианской эры и принадлежит св.
Мефодию, епископу Тирскому. Оно написано в подражание «Симпосиону»
(«Пиру») языческого Платона, и имеет ту же тему: рассуждение о чувствен-
ной любви, которое ведут десять дев, под председательством хозяйки и устро-
ительницы пира, Ареты, в прекрасной и уединенной местности за городом.
Выписками параллельных текстов из творения св. Мефодия и «Декамерона»
(стр. 88-91) и анализом всего построения обоих произведений г Барсов не
оставляет сомнений, что гениальный итальянец имел перед собою текст этого
старинного памятника христианской литературы и пользовался им, особенно
в отношении тона, иногда пародируя Мефодия.
Из исследований, посвященных русской истории, замечательны: «Кто
был виновником прекращения опричнины при царе Иване IV» (стр. 159-
196), где автор, на основании одной рукописи Петербургской духовной ака-
демии, указывает, что побудительной причиной прекратить опричнину было
«Послание к царю Ивану Васильевичу» знаменитого епископа Вассиана
Топоркова, коего «бесовский совет» («не держать около себя людей умнее
себя») дал мысль Грозному упразднить и опричнину. Но в особенности
интересны статьи, которые пышут всем жаром современности: это - «О
религиозности русского народа», по поводу знаменитой полемики, завя-
завшейся между Достоевским, Кавелиным и Градовским, после речи пер-
вого на пушкинском празднике; «Ю. Ф. Самарин - по его письмам» и лич-
ные воспоминания автора о Гончарове. С последним автор завел однажды
разговор на тему о чрезвычайной странности в построении нашей средней
школы: «Не есть ли это аномалия, - говорил я, - что с одной стороны, через
изучение древних авторов, осваивают молодых людей с древним античным
мировоззрением, с доктринами и принципами язычества, - и в то же время
думают сделать молодых людей хорошими христианами через два недель-
ных урока катехизиса, преподаваемых совместно с десятком уроков древних
языков? Кто же не знает, что эти две доктрины, языческая и христианская, до
141
противоположности не сходны между собой? Как укладываются обе оне в
голове юноши, особенно если он к изучению той и другой доктрины отно-
сится с одинаковым рвением и обе их сумеет выразуметь и понять? Если
конечная цель всякого образования дать людям цельное и законченное миро-
воззрение, то как достигается эта цель при совместном изучении классиков и
Евангелия?». Старая тема, на которую замечательно ответил многодумный
романист: - «Никакого миросозерцания ни в том, ни в другом случае, т. е. ни
в гимназиях, ни в университетах, не изучают и не приобретают: посещают
классы, учатся хорошо или худо, много или мало, - а все почти и по оконча-
нии университета остаются без миросозерцания. Нечто вроде миросозерца-
ния, кой-какие правила, кой-какие понятия о предметах, не содержащихся
непосредственно в лекциях и учебниках, приобретаются более или менее вне
учебных занятий в школе, из домашнего быта и из домашних традиций, из
среды, в которой вращается юноша, наконец - из элементов самообразова-
ния, которое в лучших случаях, идет об руку с школьными занятиями. Обра-
зовательное и воспитательное влияние школы на учащихся у нас малозначи-
тельно; шкапа, средняя и высшая, сообщает у нас лишь агрегат знаний, пред-
ставляющих нередко в голове юноши полный хаос. У нас учащийся школе
принадлежит всего меньше. Не то, что в Англии, где воспитанник, например,
Итонской школы, все время своего воспитания и образования — с детства до
самой поздней юности — принадлежит ей одной всецело и безраздельно, и
никому больше; ею одною, образованием, воспитанием и обучением в ней
организованными, вырабатывается весь строй понятий юноши и правил жиз-
ни, весь его характер, все то, что угодно вам называть миросозерцанием. У
нас не то. У нас учатся и в гимназиях, и в университетах, лишь для прав, для
аттестатов, и приобретают таковые без большого труда, нередко не пользу-
ясь ничьими другими услугами, как одного Савельича (NB: давнишний зна-
менитый швейцар Петербургского университета, занимавшийся, между про-
чим, продажей профессорских литографированных или писанных лекций,
дарившихся ему, за ненадобностью, оканчивавшими курс)»...
Во всякой сносной домашней библиотеке книга г. Барсова, служащая
продолжением вышедших в 1879 году его же «Исторических и критичес-
ких опытов» - займет почетное место, и не раз развлечет скучающего хозя-
ина и даст пищу его уму.
И. А. ДАНИЛОВ. В ТИХОЙ ПРИСТАНИ. -
В МОРОЗНУЮ НОЧЬ. -
ПОЕЗДКА НА БОГОМОЛЬЕ
СПб., 1899. 203 стр.
Чрезвычайная свежесть чувства, не сильные бытовые штрихи и сцены («По-
ездка на богомолье»), когда они касаются леса, поля, села, города и удиви-
тельной нежности рисунок, когда он переходит или к совершенному отрече-
нию от мира (монастырь), или к совершенному погружению в мир (бал) - вот
142
сила ангора. Сколько блестков наблюдательности рассеяно в этюде «В мороз-
ную ночь»; как верен действительности этот дядя героини, с грустно-ласко-
выми глазами и цитатами из Гейне, когда он бывает в обществе, и грубый и
невежливый, едва переступает порог своего дома; как жива сама Мери (геро-
иня), в ее двадцать два года, с ее возможным, но уклоняющимся женихом, и
испугом перед грядущим одиночеством. И вот, в самом сложном и лучшем
рассказе («В тихой пристани») это одиночество наступило. Чистенькая келья,
длинные коридоры, кроткая мать-Маремьяна, мучительная Калисфения, пись-
ма Златоуста и «авва Иосиф» - вот мир, который окружает двадцатичетырех-
летнюю беглянку от оскорблений, язв, блеска и греха «света». «Отвратитель-
но разлилось зелеными пятнами по овсяному киселю постное масло; матуш-
ка, заметив мое содрогание, заметила: принимайте это, Вера Николаевна, как
духовное лекарство» (стр. 43). Штрихи высокой поэзии отречения чередуют-
ся с штрихами нечистоплотности, грубости, безграмотности. «Матушка» уез-
жает к владыке: «В первый раз я подошла к фисгармонии, коснулась клавиш;
с тех пор, как я ушла из мира, я не играла; я думала, что и пальцы одеревенели.
Я была совсем одна в нашей огромной зале, и я поддалась искушению... Я
сыграла «Ave» Шумана. Потом то, другое, наконец, мою любимую сонату
Бетховена. Крылошанки, привлеченные неслыханными звуками, робко огля-
нувшись во все стороны, на цыпочках вошли в залу. Лиза сказала: - Что это
вы играли... скучно! жалобно! Сердце так вон и просится... - Я отвечала: -
кантаты, - и когда я проговорила это слово, едва сдержала рыдания, и потом,
оставшись одна, долго плакала. Не хорошо, я вижу! Не так бы надо было жить
в монастыре и не так я полагала начало» (стр. 90—91). Автор, тонкий мысли-
тель и художник сумеречных, колеблющихся настроений души, заставляет за-
думываться над каждой почти страницей. «Я думала, глядя на Машеньку (со-
келейница), что Мурильо брал для своих удивительных мадонн именно такие
лица: безмятежность души сквозит в них, ровный пробор разделяет ее кашта-
новые волосы, ресницы длинны и темны, и взгляд такой заботливый и скром-
ный. Мне так жаль, что никто не назовет ее никогда: мама! Материнское чув-
ство так бы шло к ней, но почему же она... именно она, лишена навсегда этих
самых возвышенных забот и тревог?» (стр. 87). Идея монастыря легка и удо-
боусвоима, если принимать за нее ограничение и строгость, но не отрицание
жизни; наоборот, она становится необыкновенно трудна, и именно религиоз-
но трудна, как только переходит или пытается перейти в это отрицание. На-
пример, этот вопрос, поставленный автором: трудно, и именно религиозно
трудно признать, что есть некоторая «заслуга» отвернуться от материнства:
не значит ли это поклониться иссыханию? И культ смоковницы, не давшей
плода, - приходит невольно на ум, смущает ум, именно религиозно смущает.
Тягостные вопросы, от которых мы отделались пустыми словесными отго-
ворками. «Мир - во зле лежит!». Когда так - понятно усилие «повалить мир».
Но где же тогда добро? И что такое «лилии», «птицы полевые» и любовный
глагол Спасителя: «Кольми человек паче их?». Помещая это добро («святое»)
вне орбиты жизни, вне всякой реальности, не начинаем ли мы поклоняться
143
собственно Nomen’y, отвлечению ума своего, продукту своего воображения,
а не «святой вещи» мира, Живому Лицу? Т. е. религиозность не становится
ли через это отнюдь не «чрезвычайно возвышенна», как мы ожидаем, а про-
сто пуста, призрачна и риторична?
И еще вопрос: аскетизм был родником великих молитв, сложившихся в
эпоху падения языческого мира, т. е. в момент, когда он имел смысл именно
границы, сдержки («бегство в пустыню» от «соблазнов»), но не отрицания;
но с тех пор, как крест восторжествовал везде и аскетизм принял характер
самостоятельного и оригинального утверждения, он породил великую мо-
нашескую политику - и только. И много других недоумений волнует ум, но
нужно бы томы и томы анализа на эти темы, а не бессвязное бормотанье,
которое может успокоить только 24-летнюю «Веру Николаевну», фигури-
рующую в талантливых очерках автора.
Д. С. МЕРЕЖКОВСКИЙ. ВЕЧНЫЕ СПУТНИКИ.
ПОРТРЕТЫ ИЗ ВСЕМИРНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
Издание второе. СПб., 1899. Стр. 552.
Имя г. Мережковского окружено в нашей литературе некоторым предубеж-
дением. Темный писатель, неясный писатель. С тем вместе имя это занима-
ет видное и независимое положение, и, наприм., сказав Мережковский, нельзя
ожидать, что слушатель спутает это имя с бездною однородных, как он мо-
жет смешать Южакова с Протопоповым или какие-нибудь другие крупинки
некоторой общей литературной каши. Мережковский - не в каше, а лежит
особо. И эта «особенность», и связанная с нею малораспространенность,
дает, может быть, и лучшую сладость, и худшие терны его сердцу. Наиболее
удачною его вещью следует, кажется, считать перевод древнегреческого ро-
мана Лонгуса - «Дафнис и Хлоя», с критическою вступительною статьею
об авторе романа, самом романе и той интересной эпохе, на рубеже христи-
анского и языческого мира, когда появился роман. Шумную минуту в лите-
ратуре создали появившиеся в 1893 году критические его очерки «О причи-
нах упадка и о новых течениях современной русской литературы». Тут есть
кой-что верное в наблюдениях; вся книга написана с большою вдумчивос-
тью, но нам не представляется, в этом труде, перо его твердым и вся книжка
- зрелою. Скорей это задорный опыт, но опыт без особого значения. Роман
«Отверженный» есть только первая часть романической трилогии (продол-
жение ее - Леонардо да Винчи, а окончание - Петр Великий), и только впос-
ледствии можно сказать что-нибудь определенное об окончательно опреде-
лившейся мысли автора. Самый сложный труд - вышедшие теперь вторым
изданием «Вечные спутники». Заманчиво самое заглавие: «Вечные спутни-
ки» - это умершие герои мысли, это - выразители целых культурных эпох,
которые, «от тлена убежав», бессмертною частью своего существа стали
«спутниками» нашими, и будут спутниками человеческими в третьем тыся-
144
челетии нашей эры, как и в истекших двух. Впрочем, это можно сказать
только о древнейших именах, и лишь надеяться на это относительно дру-
гих, новейших. Книжка содержит впечатления от Акрополя и этюды о Лон-
гусе, Марке Аврелии, Плинии младшем, Кальдероне, Сервантесе, Монтане,
Флобере, Ибсене, Достоевском, Гончарове, Майкове, Пушкине. Как видит
читатель, для любителя критики - пищи много. Лучшим из всех этюдов нам
представляются - о Лонгусе, Плинии младшем и Монтане; вероятно, неду-
рен этюд о Марке Аврелии, но, признаемся, несмотря на все подшпорива-
нья души своей, мы никак не можем извлечь из нее того восторга к знамени-
тому императору, который все чувствуют. Он как будто вечно философичес-
ки умирал - и это производит крайне тягостное впечатление на живого че-
ловека, быть может тем более тягостное, чем глубже чувствуешь, что такое
смерть. Далее: его мораль - это болеющая мораль, это рахитическая мораль,
хоть она и извлекла столько восторгов к себе. Добродетельным человеком
надо быть весело; надо делать добродетельные дела незаметно. Но давиться
добродетелью, но вечно унывать под добродетелью, но вечно нести эту «доб-
родетельную ношу» - значит прежде всего не быть добродетельным чело-
веком и, так сказать, походить на того апокрифического святого, который,
когда у него срубили голову - то он «взяв, целовал ее».
Но Плиний - прекрасен; вот Гёте Рима, хотя и гораздо меньший разме-
ром, чем новейший! И что за эпоха была, что за люди! До чего много света,
солнца, спокойствия и добра! Переходя от него к Кальдерону или Серванте-
су, точно попадаем в какое-то моральное пекло, с знойным и удушливым воз-
духом. Монтань - это опять отдых. Вообще замечательна потребность Евро-
пы отдыхать от самое себя: так XV и XVIII век явно были веками отдыха
Европы от себя. И пусть бы так, если бы после отдыха Европа шла далее по
тому пути, который раз избрала: нет, она скорей топчется на одном месте.
Потолчется - и сядет; отдохнет - и опять толчется, но в цикле в сущности
одних идей, и нисколько их не раздвигая, равно как и сама не подвигаясь к
совершеннейшему их исполнению. Утомляющие идеи, обессиливающие идеи:
как будто механические и безжизненные, или внежизненные идеи...
Наибольшую цену собственно для историка критики представляет об-
ширное рассуждение г. Мережковского о Пушкине, и более краткие, но до-
вольно проницательные замечания о Достоевском. Книга издана изящно, и,
как «спутник» размышляющего читателя - есть прежде всего очень опрят-
ный спутник.
ПОПУТНЫЕ ЗАМЕТКИ
<О ПРАЗДНИКЕ ДРЕВОНАСАЖДЕНИЯ>
Как хотелось бы, чтобы обобщилась эта краткая телеграфная отметка. «Ас-
трахань, 5-го (марта). Вчера состоялся первый школьный праздник древона-
саждения; участвовало тысячи три детей» («Н. Вр.» № 8300). И вдруг вмес-
то этого мы читали бы «весенние бюллетени», в pendant к кайгородовским
145
отметкам о пролете в разных губерниях грачей: «И в Воронежской губер-
нии праздник древонасаждения прошел весело»; «и около Ельца, Караче-
ва, Тулы, Москвы...». Ведь куда слаще было бы читать такие телеграммы,
чем: «И в Орле - крах банка», «и в Курске тоже», или: «В Курске исследу-
ют магнитную аномалию и один обыватель помешался на том, что земля
его притягивает». - Притягивать-то притягивает, да не тем концом и не на
тот конец человека действуя. Пожелаем XX веку истинных притяжений*
новых бюллетеней; больше настоящей весны и хорошего урожая как здо-
ровых детей, так и истинного им веселья... ну, в самом деле, хоть бы в этот
прекрасный праздник «древонасаждения».
Л. МАМЫШЕВ. ДУША И ТЕЛО.
БЕГЛЫЕ ОЧЕРКИ
Петроград, 1899 г Стр. 185.
Происхождение книжки объяснено в предисловии: «После тяжкой болезни
выздоровление тянулось месяцы; в это томительное время, безвыходно про-
веденное дома, воспоминания о когда-то виденном, передуманном и прочув-
ствованном действовали благотворно на состояние моего духа и послужили к
составлению беглых очерков. Эти разнородные очерки, выведенные из непос-
редственного наблюдения и житейского опыта, имеют то общее, что в них
проглядывает искание смысла жизни, свойственное более или менее каждому
мыслящему». Книжка, не будучи «мудреною», в сущности очень умна и хоро-
ша. Она состоит из 38 рассуждений, в 2-3-4 странички каждое; и во всяком из
этих крошек-рассуждений дана одна мысль в тенях наблюдаемых фактов, или
рассказан опять же один поразивший автора случай, достойный обдумыва-
ния. Таким образом, книга в высшей степени не напоминает собою моток
мыслей, путаницу мыслей, что так нередко принимается за «философию», а
своему обладателю дает эпитет «философа»; нет, это - «простая речь о мудре-
ных вещах», но только неизмеримо изящнейшая, нежели неуклюжая книга
Погодина. - Ощущение выздоровления, кто его испытал, есть высоко радост-
ное, сияюще радостное, торжественно радостное. «Целую тебя, природа - из
коей думал, что уже ухожу, уже считал себя ушедшим; ты - возвращаешься ко
мне, я - возвращаюсь к тебе». Что-то бесконечно милое и опять детское, дет-
ски любящее - природу и людей! Прерву случаем, который мне нетерпеливо
хочется рассказать в pendant к 38 «случаям» г. Мамышева: по огромному саду
я возил, совершенно раннею весною, умирающего чахоточного. До сих пор
смешно вспомнить, до чего он всему радовался: «Стружки-то, стружки-то
подайте-ка мне одну». Это в конце сада плотники поправляли забор и настро-
гали ворох стружек; и вот, взяв восковыми руками горсть их, этот больной
решительно не мог отвести от лица свеженьких разрезов свеженького же брев-
146
на. Вот вы и спорьте с природой или уверяйте, что она «от дьявола!». Автор
дал своим суждениям название «беглых очерков». Мы с любопытством вчи-
тывались в книгу, выискивая по страницам лицо автора, ибо как-то понятнее
становится книга, когда знаешь, кому она принадлежит: по-видимому - это
натуралист, может быть - медик, в возрасте скорее преклонном, чем молодом,
хотя молодостью «выздоровления» веет со страниц; с обширными практичес-
кими связями. И вообще он много видел такого, что далеко не каждому удает-
ся увидать; и знает много такого по части теоретической, чему не лишнее
поучиться совершенно зрелому человеку. Мы хотим сказать, что книга, по
языку и форме напоминающая детские книги (коротенькие изящные главки),
по духу ее и по уровню образования есть старая книга, книга для стариков.
Только в двух главках, 12-й и 22-й («христианство» и «семья»), нам показа-
лось, что автор как будто чего-то недосмотрел; при сопоставлении этих двух
главок открывается относительная правота оспариваемой автором в беседе
«госпожи Н.». На вопрос, кто есть более любящий: «оби/е-человек» ли, докт-
рина коего и заповедь заключается в «одинаковой любви ко всему человече-
ству»; или, положим, Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна (у Гоголя),
которые в своем Миргороде даже и не подозревали, что могут иметь какое-
нибудь отношение к москвичам, американцам и т. п., а ограничивались любо-
вью друг к другу, к домашней своей кошке и к хлопам, им служившим, - на
этот вопрос мы ответим: ну, конечно, Афанасий Иванович есть больше чело-
век, есть более любящий человек, нежели Робеспьер с его «amour pour tous»*,
и даже он не уступит самому Шиллеру. Неопределенно широкие принципы
суть большею частью пустые принципы, так сказать, «без крови и молока», не
питающие и не греющие. И уж лучше жить принципами поуже, да только
жить бы ими поглубже. И вот почему, когда в истории или вообще при все-
мирных обзорах мы находим людей «узкого горизонта», «ограниченных прин-
ципов», мы должны беречься, как бы не принять «Афанасия Ивановича» за
«чудовищного себялюбца». Самый образ «госпожи Н.», на который любуется
автор и который так типичен и национален в передаче автора, мог бы заро-
нить в него некоторый исторический скептицизм. Мы делаем это темное, но
важное для нас замечание, которое понятно и нужно может быть только зна-
комому с книжкою г. Мамышева, ввиду неосторожности, в которую он впал,
так сказать, вместе со всем человечеством, или, по крайней мере, с «человече-
ством» нашей эры.
Нам мечтается, что каждый, даже бедный человек, имеет или забо-
тится составить «домашнюю библиотеку», как есть «домашние аптечки».
Прекрасным, вдумчивым очеркам г. Мамышева - в ней место. Они куда
глубже и тоньше очень многих книг подобного же содержания, пользую-
щихся известностью. Только неупотребительное «Петроград» на заглав-
ном листе вызывает у читателя первую, но и единственную гримасу не-
удовольствия.
* «любовь ко всем» (фрд-
147
ПОПУТНЫЕ ЗАМЕТКИ
<Л. Н. ТОЛСТОЙ. СОРОК ЛЕТ>
В только что появившейся книге «Памяти Белинского» (литературный сбор-
ник, изданный в Москве пензенскою библиотекою имени Лермонтова) есть
новый рассказ или, точнее, обрывок рассказа гр. Л. Н. Толстого: «Окончание
малороссийской легенды - Сорок лет». Легенду эту издал покойный Косто-
маров в 1881 году. Содержание ее чрезвычайно подходит к обычным темам
маститого художника, так что, подправляя легенду, Толстой, не изменяя себе,
как бы входит в народное творчество, становится седьмым - десятым «ска-
зочником» около шести - девяти сказочников-мужиков; рапсодом среди рап-
содов, не мешая им и от них не испытывая себе помехи. В «легенде» пове-
ствуется о богатом хозяине и, по-видимому, счастливом семьянине, который
некогда убил и ограбил купца и тем положил начало своему достатку. Во
время убийства он слышал голос, который предрек ему наказание через 40
лет. Срок этот близится, и мучимый беспокойством отец во всем признается
старшему своему сыну, который уже сам хозяин и имеет своих детей. Твер-
дый и сытый человек, сын успокаивает отца, что «голоса» - это вздор, да и
«тот свет», «наказания» и «награды» — тоже глупости. Отец верит сыну, и
умирает в точности через 40 лет после убийства спокойно и безболезненно:
нераскаянность его и чисто языческая смерть и составляет наказание, кото-
рым в минуту преступления пригрозил ему «голос»! Так оканчивается на-
родная легенда в записи Костомарова.
Л. Н. Толстой, отбросив ее конец, развертывает картину душевных со-
мнений и мук, начавшихся у отца-убийцы после разговора с сыном. Он
поверил сыну только в первую минуту, успокоился на несколько дней, но
затем подозрительность возбужденной души со всею силою пала на успо-
коителя-сына. «Ведь он хочет моего богатства, как я хотел богатства купца,
да и все хотят моих денег, а меня - никто не хочет, я - никому не нужен,
всем - лишний». И вот он разъединяется со всем миром: вдруг остается
совершенно один, наедине с преступлением своим, со страхом своим. Он
боится убийства, боится особенно отравы; запаздывая преднамеренно к
обеду, он отодвигает свою тарелку и беря тарелку у невестки - ест с нее.
Хочет напиться ночью воды, но, отбрасывая испуганно графин, достает теп-
лой и мутной воды из умывальника и пьет ее. Прежде, не любя детей, он
очень любил своих внуков; теперь и они, как главные его наследники, ста-
новятся ему неприятны. Он весь погружается в мысль о наследстве и о со-
ставлении духовного завещания, через которое ему хочется лишить наслед-
ства неприятных родных и все раздать на богоугодные учреждения, без вся-
кой, впрочем, любви к ним и без всякой веры. Он становится ханжею, но
лишь по внешности; он настаивает, перед родными, перед прислугою, на
существовании Бога и будущего суда, просто как на роде моральной поли-
ции, которая сколько-нибудь обеспечила бы его от хищных инстинктов
148
«ближних». Наказание слишком понятно, ярко выражено - окруженный
собаками и запорами несчастный маньяк умирает «через 40 лет после убий-
ства», как и предрек ему «голос». На пышных похоронах произнесены были
красноречивые речи о его добродетелях, благочестии, мирной жизни и сча-
стливой кончине, которую посылает Бог своим избранным. Вопреки мне-
нию г. Н. Ч., в «Южном Крае» (№ 6270, от 4-го апреля), мы находим рассказ
этот ни скучным, ни лишенным мастерства. Тон - «Смерти Ивана Ильича»;
колорит - народной сказки; обычная задушевность Толстого. Конечно, это
обрывок, и не прибавляющий ни одной йоты к общеизвестным чертам Тол-
стого. Но среди его страниц эти четыре лягут без всякой дисгармонии.
ГРАДОПРАВИТЕЛИ
Как в печати, так и в обществе не усиленно, но циркулируют слухи о пред-
полагаемом пересмотре важнейшей части нашего Городового положения,
именно, порядка избрания гласных. Старая мысль или старое желание, ни-
когда решительно не затихавшее, чтобы права избрания были распростра-
нены и на квартиродержателей, будто бы получает себе некоторое призна-
ние и симпатии в сферах, которым принадлежит решение дела. Вопрос так
стар и всегда так нов, а теперь может быть он так жизнен, что подвергнуть
его детальному обсуждению не будет несвоевременно.
Как бы ни жить, а только бы хорошо жить: устойчиво - это во-первых,
а во-вторых - упорядоченно, вот и вся забота местного самоуправления и
основная мысль законодателя, давшего городовое положение, реформиро-
вавшего городовое положение. Тут ее начало, тут ее и конец. Остальное -
детали, разработка, метод, что принадлежит нашему уму и нашей изобре-
тательности и никакого касательства до существа предмета не имеет. Пе-
чальную и скверную сторону наших обоих самоуправлений, городского и
земского, составило то, что предметом его, темою его, точкою неподвиж-
ной нашей умственной фиксации стали именно эти второстепенности, и
мы, так сказать, не столько благоустроили свои запущенные и несчастные
города, сколько благоустроили, чинили и перечинивали такую-то главу та-
кой-то книги о городском самоуправлении, например, учение о цензе, о
порядке голосования и проч. Что от этого городам нашим не было ни тепло,
ни холодно - или, вернее, что им было постоянно и очень холодно при этой
нашей книжности и доктринерстве, все это более, чем понятно. Им просто
хочется богатеть, быть опрятными, обобрать у себя нищих, как-нибудь орга-
низовать труд, сократив праздность и пропойство: но вместо этого дела они
видят вовлеченными себя в какие-то дебаты перед избирательным ящиком,
в заведомое приглашение на эти горячие осуждения заведомо скверных, в
некоторой части, людей, при устранении от них опять же отлично извест-
ных в городе лучших людей. Мы говорим об единицах, но и единицы доро-
ги; равно как капля дегтя портит бочку меда, и «на правах ценза» ворвавша-
149
яся в самоуправление темная и энергичная личность может решительно
отравлять народу его существование.
Жить бы устойчиво и упорядоченно, и притом самим бы жить: в идею
самоуправления второю существенною чертою входит саможивучесть, от-
рицание пассивности. Это есть не только мудрая, но в обширном государ-
стве и вечная, неустранимая мысль: как бы возможно большую часть рабо-
ты передать, так сказать, нервным узлам страны, и тем сколько-нибудь об-
легчить центральный мозг. Все, что хорошо делается «на местах», в горо-
дах, есть положительный выигрыш, прибавление энергии центральному
органу управления: ибо есть сохранение для него силы, свежести в прин-
ципиальных и общеимперских вопросах. Таким образом, самоуправление
вовсе не есть еще лишняя забота, лишнее предприятие и, так сказать, новая
мысль Петербурга, которая вот не удалась или удалась; он ее проектировал,
но после достаточного опыта нашел неудобною. Ничего подобного: само-
управление есть условие деловой сосредоточенности его самого, есть ус-
ловие рабочего комфорта, есть удобство жизни для него, Петербурга. Это
не милость городам, но «смилуйтесь» - как вопль заваленного работою
человека по адресу к его помощникам, которые хотят быть или остаются
тунеядцами. Самоуправление есть «прочь» тунеядству; пробуждение Об-
ломова; сознание обломовщины, для которой не оставляется места даже и
в медвежьих уголках. И ничего больше.
Какой тут может быть вопрос о том, чтобы всею полнотою это созна-
ние апатии и сна было передано в заботу именно тем, кого нужно разбу-
дить: самым апатичным и сонным частям населения. Иметь дом и жить с
него доходом - это есть форма комфортабельного сна, как государственная
рента, как держание капитала в банке и блаженная стрижка купонов. Так
это есть; от этого факта некуда деваться. С него мы должны начинать мысль
об оживленном самоуправлении. Но и не это одно: невозможно оспорить
что на протяжении всей России домохозяева суть самый еще темный слой-
слой только грамотности, и даже не всегда грамотности. Элементарность
процесса «держать дом и получать с него доход» и устремила сюда капита-
лы темных людей, которым нет сил разобраться в более сложных предпри-
ятиях. Это так просто, и для этой простой задачи достаточна глыба совер-
шенно необработанного ума. Мы только начали очерчивать дело и чита-
тель уже видит почти всю картину нашего темного и несчастного самоуп-
равления: западного тонкого механизма, к которому приставлены тульские
мужики; броненосца, которым управляют в океане волжские лодочники
Зачем эта тонкость механизма? Да и неужели в России нет ничего, кроме
архаических современников Рюрика и представителей «духа и смысла»
Гостомысла?
Есть, но они на квартирах: вот несчастие! Это есть основной и реши-
тельно всеобщий для России факт, вероятно имеющий какую-нибудь по-
чву для себя в народной психике и коего даже конца, т. е. прекращения, не
видно, что профессор, доктор, адвокат, судья и, наконец, даже делец с под-
150
вижными инстинктами и образованием просто как-то чуждаются домо-
владения, хотя часто проживают всю жизнь на одной квартире. Даже ав-
тор «Обломова» не обзавелся домком: ему нужно было путешествовать,
он был образован. Вот простые отрицательные условия, чтобы не вхо-
дить «в канитель» с домом: возня с квартирантами, уплата налогов, необ-
ходимость ремонта - все это требует сосредоточенности на себе и отвле-
кает от совершенно устойчивой и любимой профессии, любимого заня-
тия, но только не у себя на дворе, а в городе и для города. Да, мы нашли
слово и, кажется, нашли ценз, отвечающий действительности наших го-
родов, а не совершенству английских о self-government* книжек. В рус-
ской действительности, - и так останется надолго, - в материальном и
духовном смысле «дом» и созидается из профессии, занятия, ремесла; тогда
как «домовладение», в городах по крайней мере, сделалось и все более и
более делается просто занятием самого ленивого и самого непросвещен-
ного цеха: дома продаются, перепродаются; есть скупщики домов; вооб-
ще «дом» есть момент в карьере не первоклассного капиталиста, без вся-
ких гарантий знания им городских дел, интереса к городским делам и осо-
бенно заботы о городских делах. Нам приводилось наблюдать в губернс-
ких городах, так сказать, ремонтеров-домовладетелей: рост капитала
производился через хлопотливую, а вместе и несложную операцию - по-
купку старых, завалившихся домов: в такой дом вставляются звенья бре-
вен, он штукатурится, закрашивается, дырья его замазываются, больше
снаружи, и, став красивенькою вещью, он обманывает покупателя и дает
50% на капитал торговцу. У него все права на голос в самоуправлении,
хотя понятно, что он в городе живет обманом и в сущности обманна его
принадлежность к городу, его «обывательство» в нем. Для себя собствен-
но такой скупщик имеет квартирку, да и вообще понятие домовладения у
нас не сливается с фактом домообитания, доможительства. Какая бездна
домов, особенно в столицах, да и в губернских городах, имеют управляю-
щих, а для самого обладателя составляют только статью дохода. Но ре-
месло в городе, но профессия в городе - это есть гарантия верности горо-
ду, устойчивости в городе; да до известной степени это есть гарантия и
настоящей преданности городу, потому что богаты пациенты - богат док-
тор, богат приход - богат причт приходский, богаты обыватели - богат
столярный, копровый, всяческий мастер; богаты клиенты - богат адво-
кат. Так вот кто, вперемешку с домохозяевами, и суть настоящие градоо-
битатели, а вместе и настоящие - т. е. в возможности - градоправители.
Мы построили наше самоуправление на настоящей идиллии: что все бар-
ское и образованное раскинулось и проросло корнями в почву, что это-то
и есть почвенники. Перекрестимся и проснемся.
* самоуправление (англ.).
151
ТРУДНЫЕ СТОРОНЫ
ДВОРЯНСКОГО ВОПРОСА
Где слово Царево, -
там внимание народное.
В комиссии, образованной приказом Государя из нескольких высших санов-
ников для изыскания мер к поднятию дворянства, нам вырисовываются две
стороны: самый этот приказ, как манифестация самодержавной воли, и те
пути, трудности, исходы, «входы и выходы», выражаясь языком Библии,
которые составят историю ее работ и существования. Замысел, родившийся
в Монархе. Осуществление его. Никто не оспорит, взглянув на историю За-
пада, на положение там правительств, что только в одной России еще сохра-
нена свобода подобных движений, самая возможность подобных замыслов
и решений, поворотных усилий. И в самом деле, нет власти там, нет авто-
ритета, который мог бы с какою-нибудь надеждою на успех противодей-
ствовать обыкновенному, будничному историческому движению, в чем бы
оно ни состояло, к каким бы результатам, хотя бы, очевидно, гибельным,
оно ни направлялось. «Прогресс», как торжество определившихся и став-
ших господствующими тенденций, там есть синоним факта, которому ник-
то не умеет, никто не смеет, никому не приходит на ум противиться. Таким
образом, там человек не свободен, и, собственно, не свободно самое обще-
ство. Их история уже получила характер известной фатальности, чего-то
«подлежащего року», хотя бы этот «рок», это «роковое» и состояло только в
известной конструкции умов и понятий. Человек и общество не управляют
более собою, не имеют силы направить, остановить, повернуть в сторону,
вернуть обратно свои шаги. Они движутся медленно, упорно, мощно, но
уже чисто механично, как опускающийся с Mont Rosa ледник, и индивидуу-
му ничего более там не принадлежит, ничего - порыву, минуте, вот этому
начинающемуся празднику, который не будет похож на истекшие шесть дней.
«Лицо» в человеке, «глава» в обществе, как-то не нужны стали более: «ге-
рой» в карлейлевском смысле есть мир прошедшего. Работают какие-то мо-
лекулярные силы, безличные способности, почти только уменья; как в дви-
жущемся леднике действует его тяжесть, сопротивление трения, уклон плос-
кости, по которой он ползет, и повороты долины, в которой он ползет.
В России - и в ней одной только среди христианского мира - еще не
потерян центр такой силы, точка ее концентрации, для которой возможны
движения не в одной, но в разных плоскостях; так сказать, еще не устране-
на нужда компаса, ибо возможен выбор точки горизонта, как меты пути.
Свобода человека и самого общества здесь сохранена через необыкновен-
ную мощь одного человека; сохранены все условия для этого одного стать
в карлейлевском смысле, «героем», т. е. повести за собой если не человече-
ство, то его значительную часть, целый народ в направлении индивидуаль-
ного своего замысла, вовсе не повторяющего вчерашний шаг, вовсе не про-
152
должающего вчерашний шаг. Роковых тяготений еще нет у нас; история у
нас еще не механика, но предмет творчества. Мы не оспариваем, что в этом
есть слабая сторона, что тут ждут опасности; но это слабости и опасности
человека, который строит дом и часто ошибается в его плане, в расчетах его
прочности, - перед муравьем, который не умеет построить неправильно
свою «кучу», но зато и не умеет построить ничего еще, кроме «кучи». Мы,
впрочем, взяли сравнение для нас невыгодное; муравейник всегда есть бла-
го, он всегда абсолютен для муравья и его вековечных потребностей, но
вовсе не абсолютен, вполне сомнителен и имеет в своем завершении тот
полет «прогресса», по траектории которого Европа движется.
Все эти оттенки нашего исторического и политического положения, срав-
нительно с западным, ярко выступили в решении Государя. Оно, бесспорно,
лично выражено с твердостью и в формах, где мы чувствуем Лицо, а не рабо-
ту только государственного механизма, законодательных учреждений; это
не «№ на очереди» в государственном делопроизводстве, а вмешательство в
пути истории и известная уверенность, что эти пути можно исправить или
направить. Нет сомнения также, что предначертание вытекает из великой
благости сердца, великих опасений ума, дальних предвидений, и что теперь,
в данную минуту, среди данных господствующих сил оно непопулярно. Мы
снова отметим здесь особенную и, по крайней мере, на наш взгляд - трога-
тельную черту нашего исторического положения: как только воля Государя
была выражена ясно и твердо, отношение к положению дворянства всего
общества и, в частности, всей печати переменилось: кто еще вчера ничего о
нем не думал или думал не иначе как с иронией, - сегодня ищет, озабочен
серьезно: действительно и вполне искренно хочет пособить тому «горю» в
стране, которое стало «горем» Государя. Т. е. в лице последнего столько ре-
альной притягательной силы, - и это у нас только - что он преобразует как
бы самое лицо общества, расцвечивает его к одному улыбками, к другому -
негодованием. Он, в самом деле Царь не фактов только, но и до известной
степени Царь наших «дум», властитель пожеланий, мысли.
Вот одна сторона дела, в которой мы не находим ничего, кроме светло-
го; и гораздо более темна, гораздо менее надежна другая. Мы говорим о
предлежащей работе. Тут замысел лица встречается с условиями механи-
ки, в которых он должен и единственно может действовать; механики исто-
рической, если можно так выразиться. Мы объясним нашу мысль читателю
возможно полнее и яснее; и да простит он, что мы очень мало будем гово-
рить о конкретных фактах, опираясь на конкретные факты, что наше рас-
суждение будет некоторою «философией» дворянского вопроса. Но мы
можем его совершенно уверить, и вполне для него убедительно, что без
этой «философии» или, точнее, вне этой философии не произойдет ни еди-
ного успешного шага, что без ее алфавита никак и никто не сложит члено-
раздельного ответа на проблему, которая всех так занимает.
«Поднять дворянство», «облегчить его положение»; «рассрочить пла-
тежи в Дворянский Банк», еще «понизить процент»; «увеличить и облег-
153
чить ссуды». Финансовая сторона составляет 9/10 дворянского вопроса. Меж-
ду тем совершенно очевидно, что в тех самых условиях и обладая теми
самыми средствами, какими владеет дворянство, нашлось бы и не потребо-
вало государственной помощи всякое другое сословие, кроме дворянского.
Главное обеднение дворянства не финансовое, а физиологическое. Со вре-
мен Петра III и до нашей поры, т. е. приблизительно 1 ’Л века, дворянство
было «обществом», а не работающим регулярно классом, каким было оно
само до тех пор, как и потом постоянно, - крестьянство, духовенство и тор-
гово-промышленный класс.
В интересных и многозначительных записках Болотова (III т.) отмече-
но, какою эрой, какою духовною эрой в положении дворянства был указ
Петра III о необязательности более для дворян государственной службы.
Болотов сейчас же, ни минуты не медля, вышел в отставку; это был, судя по
наивно-мудрым его запискам, один из прекраснейших и невыразимо све-
жих людей своего времени; записки писаны, большею частью, в старости,
а между тем теперь ни один юноша не сумеет так описать первую любовь
свою, как он описывает искусственные фонтаны, гроты, водопроводы, уст-
роенные им в чисто декоративных целях у себя в садах и парках. Он запи-
сался в «Вольное Экономическое Общество», став его членом, со временем
чуть ли не почетным за какие-то выдумки, практические приложения. Это
был вечный изобретатель, неутомимый художник-хозяин, одна из лучших
и, повторяем, самых свежих фигур нашей истории. Но вот, отвлекаясь от
его индивидуальных качеств, оценивая абстрактно условия, в которых он
стоял и с таким восторгом их описывает, мы видим только, что целое ог-
ромное сословие получило такое обилие свободы, имея уже ранее обилие
средств, что потребность «пофантазировать» естественно должна была в
нем родиться.
Началась эра, полуторавековая эра фантазии и до известной степени
поэзии, очень часто поэзии, в нашем помещичьем быту, «тысяча и одна
ночь» дворянского существования. Тут прежде всего выработался быт, ко-
торый ничего общего не получил с жеманно-придуманным бытом запад-
ных панов, ни с грубой мужиковатостью остзейских рыцарей. Это, т. е. ко-
нечно, в лучших проявлениях, в идеально-счастливых по положению точ-
ках, быт, в котором в конце концов выросла Лиза Калитина («Дворянское
гнездо») и в котором всему в сущности научились славянофилы, который
навеял все мечты, всю поэзию Пушкину, Жуковскому, Баратынскому; дал
ряд фигур, с которых могли рисовать Тургенев, Толстой. В конце концов
это была совокупность способов жить, относиться, взаимодействовать в
тех мягких и простых до высшего изящества формах, к каким естественно
возвращается русская природа всякий раз, когда с нее сброшено ярмо при-
нуждения, когда она предоставлена самой себе. Кто читал «Чертопханова и
Недопюскина» Тургенева и кто помнит, как обругал Данило-доезжачий ста-
рого графа Ростова, когда он «пр... волка» («Война и мир») - поймет, что
мы разумеем здесь нечто христиански-бытовое, нечто действительно вы-
154
сокое и даже абсолютное по своей человечности, что создал этот быт и
непринужденность условий; и нисколько не разумеем «французско-ниже-
городскую» манерность и жаргон, тему которых разрабатывала другая и
гораздо меньшая, хоть и очень видная часть дворянства. Литература и по-
эзия наша есть создание этого быта и собственно ему более обязана, чем
даже индивидуальным способностям Тютчевых, Хомяковых, Аксаковых,
Батюшковых и т. д. Но тот ошибся бы грубо и плоско, кто подумал бы, что
хоть какое-нибудь, хоть в чем-нибудь историческое творчество ничего фи-
зиологически не стоит. «Тысяча и одна ночь» прошла; наступила 1002-я
ночь, для которой не нашлось сюжета, не нашлось сказки. Сословие обед-
нело - вовсе не финансами, но духом и, в конце концов, в последнем осно-
вании - кровью*. Оно обеднело неизмеримо больше и глубже, чем работа-
ющие сословия, потому именно, что «фантазировало», т. е. поэтически
творило в быту, в литературе и, естественно, вело себя не так умеренно и
регулярно, как семинарист Сперанский или цензор Красовский, но именно
так, как Пушкин:
Я вижу в праздности, в неистовых пирах,
В безумстве гибельной свободы,
В неволе, в бедности, в чужих степях
Мои утраченные годы!
Я слышу вновь друзей предательский привет
На играх Вакха и Киприды,
И сердцу вновь наносит хладный свет
Неотразимые обиды.
И нет отрады мне; и тихо предо мной
Встают два призрака младые.
Две тени милые - два данные судьбой
Мне ангела, во дни былые!
Но оба с крыльями и с пламенным мечом,
И стерегут... и мстят мне оба,
И оба говорят мне мертвым языком
О тайнах вечности и гроба.
(19 мая 1828 г.).
Вот что дали они, за что мы их безмерно благодарим и, в сущности, за
это готовы теперь, как рассудительные и понимающие же цену предков
потомки, дать им всякие ссуды, т. е. поддержать внуков и правнуков тех
* Римское патрицианство от конца Второй пунической войны до Тиверия, - вре-
мя, когда оно было только «обществом», создав гораздо менее, чем наше дворянство:
литературу менее оригинальную, жизненную и естественную, быт гораздо грубей-
ший, разрушилось гораздо глубже. Срок был несколько больший, численность гораз-
до меньшая. - Авт. Совершенно не согласны с В. В. Розановым. Оба наших земле-
дельческих сословия были преисполнены жизненных сил и разорились вместе преж-
де всего в силу причин экономических. Надеемся вскоре выяснить это особо. - Ред.
155
людей, которые так жили, так чувствовали, и после 1 ’Л века естественно,
если и не умерли, то впали в некоторую дремоту усталости, в историчес-
кую сонливость, которую ужасно трудно рассеять, ужасно трудно от нее
разбудить, и всего меньше можно это сделать, подкладывая под голову па-
циента еще и еще мягких подушек.
Тут нужен живительный, крепкий кофе, что-нибудь для циркуляции
соков. И потом, при первых признаках, что сонливость пропадает - работа,
методы, дисциплина. Они «затрудняются в уплате % в банк», но гораздо
значительнее и характернее, что они затрудняются в любви, в верности, в
крепости интересам даже своего сословия*, во всяком виде привязанности
и совместного, солидарного действия. Мы все им даем средства, но совер-
шенно нельзя ручаться, что хоть иногда, хоть изредка, хоть кой-где они не
пойдут на «фантазии», которые для теперешних сил дворянина равнозна-
чительны смерти. Опять вспомним восклицание Тришатова из «Подрост-
ка» Достоевского: «Э, батенька, без необходимого - там без обеда, напри-
мер, я еще как-нибудь могу обходиться; но вот без чашки шоколада у Доми-
ника я решительно и никак не могу обойтись». Понятие «излишества», в
хорошую, как и в дурную его сторону, есть тот аромат, которым до извест-
ной степени дворянство напоило нашу землю и которым само оно физиоло-
гически отравилось. Вы выдали деньги на «необходимое»; но уже руки дро-
жат, нервы играют и, вместо того чтобы приобрести на них 5 фунтов хлеба и
съесть его с семьей, вчерашний поэт и сегодняшний нищий идет к Донону и
съедает 5 золотников трюфеля; съедает уединенно и мрачно. Вот судьба и
положение; и, повторяем, только не вдумавшись в законы творчества исто-
рического и в человеческую психологию, можно что-нибудь тут осудить.
Итак: не деньги, но работа, суровая дисциплина, конец «общества» и
снова «государево служение», но...
Но времена изменились. Петр Великий в поместном дворянстве имел
прекрасную и свежую людскую массу, которую всю целиком мог пустить в
работу, военную или гражданскую. Во-первых, он имел силу пустить в рабо-
* Года три или четыре назад богатое родовое имение Паниных с библиотекой и
кабинетом знаменитого екатерининского вельможи Никиты Панина за одною из его
праправнучек пошло в приданое. Чтобы не дробить прекрасного исторического име-
ния, жених и затем муж, сам один из родовитейших дворян России, выдал что-то
около Чг миллиона, сестрам-девушкам жениным. Можно было подумать, что в са-
мом деле, «чтобы не дробить». Но каково было негодование окружающих дворян,
когда, едва кончив формальную сторону раздела и став единоличным владетелем
имения, «молодой» враздроб продал его евреям, с парками, дворцом и чуть ли не с
мраморною статуею предка и исторического человека. Случай этот был, года три
назад, в С-ской губернии, С-ском уезде и в свое время было о нем сообщено в газету
«Русское Слово», как о факте, имевшем решающее значение для укрепления в той
местности еврейского землевладения. Спрашивается, какая тут была «нужда»? Де-
нежные затруднения? Несомненно, что тут не было только солидарности со своим
сословием и даже со своей страною и историей. -Авт.
156
ту, распоряжаясь не только с сословиями, но и с государством, как с вещью,
на которую его «Бог благословил». Этого теперь нельзя, т. е. так принуди-
тельно; просто не те понятия, не те навыки, не таков весь исторический и
социальный строй. Если принудительные отношения кончились и призна-
ны невозможными для крестьянства, как можно поставить в них дворян-
ство, если бы даже в этом и заключалось для него спасение? Во-вторых,
самая работа в то время (при Петре) была еще так несложна, государство
было еще так элементарно, и, до известной степени, такой топорной рабо-
ты, что было не только с человеческой стороны возможно, но и главное -
для самого государства не опасно гнать туда толпы рабочих, не особенно
вникая в лица их, в характер, мысль, темперамент. Но попробуйте «дерев-
ню» или, напротив, «фабрику» погнать на броненосец с его утонченными,
стоющими тысяч, механизмами: вы погубите его мощь, его движения. Я
хочу сказать - здесь можно погубить государство. Дворянство уже сонли-
во; уже «лишнее» играет в его крови, и это полтора века! Это факт, из кото-
рого мы должны исходить, а не переступать через него, зажмуривая глаза.
Но и во-вторых: Россия стоит вооруженная перед фронтом европейских
государств, и ее вооружение есть не только ее пушки, ее солдаты, но и утон-
ченнейший внутренний механизм, - механизм, где невозможна ни минута
остановки, где нет и не должно быть ошибок. Здесь нужна не только огром-
ная дисциплина, т. е. безвольность и покорность при огромном напряже-
нии сил, к которой дворянству нужно еще привыкать и этим спасаться; но и
бездна умелости, соображения, находчивости, т. е. вообще настороженнос-
ти внимания и оживления всех сил, тогда как сущность полуболезни сосло-
вия и заключается именно в специфическом отсутствии этих, специфичес-
ки же нужных качеств. Вот пункт, о котором нужно подумать, говоря о роли
(т. е. возобновлении роли) дворянства как «служилого сословия». Войдите
внутрь механизма, вот в это «делопроизводство», к этому «столоначальни-
ку»; у него три «стола», т. е. три помощника, которые делают второстепен-
ные части работы, которая ему поручена и за которую он ответствен. Он
служил 17 лет - «беспорочно», как пишется. Почему он части работы, к
которой привык, которую понимает и даже, естественно, успел ее несколь-
ко полюбить, - передает не тому, кто около него по близости 12 лет работал
и он знает все малейшие оттенки ума и характера этого человека, его слабо-
сти, дары, привычки, и все это может рассчитать, все может «учесть», как
говорят в банках, а дворянину из Тамбовской губернии, который, во-пер-
вых, всякий раз на ’/: часа опаздывает к службе, а, во-вторых, имеет сквер-
ный почерк и несколько гримасничает, принимаясь за «приказную» работу:
А приказная строка пиши - пиши.
Само собой разумеется, что столоначальник - т. е. хорошо понимая,
что он в точности «приказная строка» и вышел «из солдатских детей», или
«не окончивший курс в семинарии», становится нервен и раздражителен в
присутствии этого тайновысокомерного дворянина, ибо лично он его луч-
L
157
ше, выше, благороднее, всему человечеству нужнее, хоть бы и «строка», а в
отношении к вице-директору немного и «подлипало». «Подлипало» — но
дело делает; презренен - но нужный винт в механизме.
Вот вам факт. Конечно, «строка» не сочинит:
Я вижу в праздности, в неистовых пирах...
но ведь и дворянин - только внук того, кто это сочинил, а если он не «подли-
пало», то при отсутствии, при совершенном отсутствии личных заслуг, са-
мая его «независимость» и «гордость» неуловимо тесно сливается и перехо-
дит в нахальство. Вот самая грубая, самая пошлая действительность, кото-
рая тотчас получит всюду место, как только дворянство почувствует себя
как преимущественно и почти исключительно служебное сословие. Мы не
говорим уже о том, чтобы им сейчас же «доверить» столы, сделать их само-
стоятельными руководителями работ: это значило бы работу испортить и
весь механизм остановить, что, конечно, невозможно, что значило бы погу-
бить государство.
Я возьму пример конкретный, мелочной, но очень убедительный в сво-
ей яркости. Никто не готов более меня отдать справедливость публицисти-
ческим и литературным талантам кн. Мещерского. У него есть газета; на
ее страницах проводится дворянская тенденция. Спрашивается, имея в уме
этот дворянский принцип - в работе, в факте, для проведения этого самого
дворянского принципа воспользуется ли он способностями трех юношей-
дворян, которые хронику будут составлять невнимательно, из четырех ус-
ловленных фельетонов доставлять только три и самую идею дворянскую
отстаивать вяло, неискусно, вызывая насмешки противников? Или, напро-
тив, не поступит ли он так: спустит этих трех бесталанных юношей куда-
нибудь в «службу», оказав «протекцию», а себе для работы не возьмет ли
одного «кухаркина сына» и двух семинаристов, которые в точности поста-
вят четыре фельетона, хронику поведут внимательно и самое дворянство
будут защищать со знанием истории, со знанием действительности и, нако-
нец, «хорошим слогом»? Бесспорно, если он любит свое дело, жаждет его
успеха, он поступит - невольно, втихомолку поступит - последним спосо-
бом и только фамилию «Ижехерувимский» переменит на какой-нибудь бо-
лее приличный псевдоним. Но так поступит и всякий столоначальник, на-
чальник отделения, вице-директор, директор, и, наконец, министр, насколько
все они делают дело, блюдут его интерес и, в последнем анализе, сохраня-
ют верность присяге: служить бесстрашно, непостыдно, полагая живот свой
за отечество, и, наконец, насколько просто они недаром получают жалова-
нье. Вот альфа государственного строительства, которую, и не сознавая,
соблюдает последний чиновник, насколько он чувствует ответственность
насколько в нем есть элементарная «служебная» совесть. И вовсе поэтому
не за «места» только начинается борьба с дворянством, двинувшимся на
работу в качестве преимущественного или исключительного «служилого»
сословия (борьба за «места» будет - это экономическая сторона дела, но
158
она не исчерпывает его всего и даже не исчерпывает его половины), но и
борьба за целость каждого государственного винта, государственной гай-
ки, каждого «стола». Государство, т.е. как институт, конечно, уже, меньше,
беднее тех сложных и глубоких фактов, тех, до известной степени поэти-
ческих и философских фактов, которые мы называем «народностью», «стра-
ной», историей; оно перед этими глубокими фактами ответственно: и хоть,
конечно, никто его не осудит, но суд незримый над собою оно чувствует.
Государство есть форма; есть жесткая, иглистая оболочка, которая охраня-
ет это неизмеримо более, нежели само оно, эфирное и нежное содержание,
подобно черепу или позвоночнику, обволакивающему нежный мозг. И из
этой обязанности охранять вытекает его принцип силы, умения, искусства
(опять в смысле силы). Навяжите государству «служащих», вот это опреде-
ленное «сословие», которое требует себе сохранения ввиду таких-то и та-
ких-то задач истории: и оно откажется от своего принципа, который выпол-
нить вы ему не даете средств, не даете свободы. Оно хочет быть сильным -
это его обязанность. Пока оно сильно, обязанность его выполнена; оно мо-
жет принять во внимание нужду дворянства; внимательное к слову Цареву,
как и страна, как народ, общество, Церковь, - иногда и некоторых дворян
оно может подпустить к своим тонким и сложным механизмам, каждый
ответственного хода, всякий раз изучая силы подпускаемого и соображая
их с требованиями части, к которой он допускается. Но сказать в ответ на
дворянскую нужду «прийдите и володейте», сказать это компактной массе
сословия - оно не может; не может просто потому, что у него есть автоке-
фальность принципа и обязательств, и силою самой природы вещей эта
автокефальность неразрушима.
Таким образом, рассуждения о дворянстве, как о «служилом сословии»
(преимущественно или исключительно) не содержат в себе ничего, кроме
фразеологии, и дальше, в самую жизнь, со страниц журналов и газет нику-
да не пойдут. Они встретят борьбу, честную борьбу во всяком чиновнике,
насколько он есть сколько-нибудь патриот и практик. Это - археология, и
нельзя в конце XIX века возвращаться ко временам «Меровингов» или «Ка-
ролингов», или первых Романовых, или даже Петра и Екатерины, когда было
все сравнительно так просто*, что, действительно, «служба» могла стать
работою «сословия». Но и Петр, и Екатерина, даже первые Романовы и,
наконец, Рюриковичи нарушили этот принцип, и вся история дворянства
есть до известной степени борьба за свой принцип против принципа госу-
дарственности, который, наконец, превозмог, т. е. его торжества хотела вся
страна, вся народность, Церковь, история. Грозный взял Алексея Адашева
«от гноища», и не за гениальность, а за тот благой и непорочный дух, от
коего он напоял бурную и недугующую душу царскую: за дух, которого не
* Этою простотою и до сих пор отличается церковная служба, отчего духовенство
(белое) и остается сословием; монашество уже выше в целях своих, еще выше в целях
своих епископство - попробуйте эту службу сделать сословно родовою. - Авт.
159
было в Вяземском, Басмановых; Петр взял Меньшикова, по легенде, от тор-
говли пирожками, и, хоть мальчик не был так добродетелен, как Яков Долго-
рукий, но распорядительностью перед Полтавскою битвою он обусловил этот
критический в судьбах России, этот «пресветлый» день: битва решена была
заранее и, уже вступая в бой, и Петр, и войска знали, что они начинают побе-
ду, а не сомнительный спор. Чтобы выискать одного такого человека, будет
ли то гениальный Меньшиков или светоносный Адашев, нужно перебрать
все сословия и уже счастливо царствование, если во всех сословиях оно най-
дет одного такого. Не без причины вовсе возвышались «поп» Сильвестр, «се-
минарист» Сперанский, чуть ли не из солдатских детей - Аракчеев. Госуда-
ри, которые чувствовали, что они связаны со всею страной, что их выносила
во чреве своем вся история и что они ответственны перед всею будущнос-
тью, - невольно, а вовсе не по равнодушию к дворянскому сословию, им
более известному, памятному, родственному, становились на сторону не его
принципа, но скорее против этого принципа. Вот положение вещей, которое
нужно взвесить. С одной стороны - спастись дворянству можно не деньгами
или очень мало деньгами, а главным образом трудом, дисциплиною, «служ-
бою»; с другой - тот механизм, около которого они могли бы служить, еще
более, чем дворянство, требует не только сохранения себя, но и предупреж-
дения малейшей порчи, остановки, «захудалости» в ходе своем. Коллизия
этих двух требований не может быть разрешена никаким приказом, никаким
призывом к движению компактному, и даже никакою мерою этого года или
этих немногих лет. Это - культурная работа, которая должна охватить деся-
тилетия; не спасение, но медленное спасание частей, частиц, даже порознь
отдельных лиц действительно крушащегося сословия и действительно со-
словия очень ценного. Работа этого сословия над собой; работа над ним, -т. е.
опять над лицами, особями отдельных государственных механизмов, к кото-
рым они будут допущены, да уже и находятся при них теперь. Гибель, как и
исцеление, не постигает никогда сплошных сословий, классов: индивидуум
всегда имеет силы, частью независимые от среды его действия. И вот, этим
силам, которые не потеряли ничего в своих качествах, когда состояние сре-
ды, когда положение сословия так трудно, и должна быть брошена спаса-
тельная веревка. Следовательно, во всяком случае не политика «ссуд», и даже
если бы ссуд - не сплошь первенствующему сословию. Все это слишком эле-
ментарно; все это - механично; и потому именно, что механично - легко, и
потому избирается, как программа.
Очень большая часть дворянства незадолжена, но страшно бедна; есть
дворянские обширные и древние роды, которые перешли к простому руч-
ному землепашеству, т. е. слились с крестьянством. Такова одна ветвь кня-
жеского рода Крапоткиных в Рязанской губернии, которые, идя от Рюрика,
теперь идут за сохой. Исконное земледельческое сословие у нас, таким об-
разом, представляет без какого-либо перерыва сплошную массу от богатств
не уступающих владетельным домам в Германии, и кончая мужиком, сидя-
щим на 2/5 десятины. Roma crescit armis et arvis, т.е. «Рим возрос оружием и
160
полеводством», - так определяло источник своего роста могущественней-
шее государство; и, конечно, близость к земле и земледелие, в правильной
регулярности своих требований, образует характер человека, воспитывает
если не самые тонкие, то самые устойчивые, надежные качества его души.
Повторяем, в самом дворянстве есть части не затронутые, или почти не
затронутые тою культурною работой, на которой в общем так обветшало
это сословие; части, которые, потеряв с Петра III обязанность «служить»,
тем не менее не перешли в «общество», но оставались работающим клас-
сом, безвыездными сельчанами. Самая узость бытия, бедность условий су-
ществования предохранила их от «фантазий», в которых полтора века исто-
щался дух, иссякала кровь более деятельных творческих частиц того же
сословия. Около земли, в труде, кровь сохранилась хорошо; навык рабо-
тать, а вместе и способность к дисциплине, к выправке не потеряна. Вот, в
самом дворянстве слои, на которых должно быть сосредоточено государ-
ственное внимание, ибо, ведь, безразлично в интересах сословия, станут
ли предметом заботы именно сонливые потомки знаменитых недавно пред-
ков, или бодрые и оживленные члены того же сословия, часто более древ-
ние происхождением и заслугами, но которые уже пережили культурный
отдых в течение двух, а иногда и более веков. Дух некоторой прекрасной
преданности государям своим, дух «службы» в древнем и неразвращенном
представлении (как карьеры), дух связанности с историей, с государствен-
ною гордостью, - все то, что так ценно в дворянстве, ради чего и хочется
его вновь призвать на службу, наконец, его сберечь - все это не умерло* в
этих обедневших, отодвинутых на задний двор самой дворянской истории,
родах и совмещается с простою, грубою деловитостью, которая теперь бо-
лее всего и даже прежде всякого «духа» нужна государству.
Вот люди, которые, будучи призваны к «столу», в «делопроизводство», -
не испортят механизма, не оскорбят ранее работавших около него, и всему
смиренно научатся, потому что и у себя, в деревне, они уже приучены были
к смирению, приучены были часто высокомерием богатого соседа, кото-
рый два века одною из самых жизнерадостных своих «фантазий» считал
«чихать в морду» утиравшему слезы бедняку-соседу. Словом, мы еще раз
напоминаем прекрасный рассказ Тургенева «Чертопханов и Недопюскин»,
напоминаем более старую и, совершенно, правдоподобную историю «Дуб-
ровского», переданную нам Пушкиным; и в свете этих двух памятников
литературной старины наше новое политическое положение может стать
ясно. Одни шины** сносились; не для чего оставаться без шин и следует их
заменить другими такими же, того же изделия и той же доброты.
* При очень узком круге наблюдений, мне, однако, приводилось встречать имен-
но из этих бедняков-дворян, дворян, дошедших до ручного землепашества, попа-
давших в службу, людей буквально праведников, - людей, которые личным духом
исправляют все дефекты нашей бюрократии, и очень талантливых из них же встре-
чал я в школе, в годы моего учительства. - Авт.
** т. е. экипажные шины.
6 Зак. 3863
161
В дворянстве, и именно в местных его частях, не покидавших землю
для «преимуществ культуры и столицы», есть еще одна черта, которая не
только не повредит государственному механизму, но ответит такой его нуж-
де, на которую не может ответить ставшее почти тоже наследственным его
собственное чиновничество. Земля, работа около нее - это факт: это имен-
но работа, а не бумагописание, хоть мы и не станем до излишества сужи-
вать значение последнего. Дворянство, будучи в этих частях своих позвано
на государственную службу, может внести с собою, если позволительно так
выразиться, фактическую работность и оплодотворить ею бумажное про-
изводство. «Делом», в противоположность пониманию всего мира, в де-
партаментах называется папка однородных бумаг: «Дело № 6», «Дело №
106», обычно синего, т. е. однородного с цветом мундира, цвета. Оно мо-
жет внести деревню в город; методы плуга и бороны приложить в канцеля-
рии. Таким образом, закупоренность, некоторая чернильная закислость го-
сударственного состояния отсюда может получить великую пользу; но тут
уже требуется тысяча применений, преобразований способов работы, т. е.
частных государственных механизмов в соображении с новым и лучшим
по свежести человеком, который к ним подходит. Опять эта задача десяти-
летий; опять задача мелкого, кропотливого внимания и никак не «ссуд» и
не «сословию».
Последнее, чего не следует упускать из виду в заботах о дворянстве,
это то что не всегда оно было дворянством парков, библиотек, «Лизы Кали-
тиной» и «Лаврецкого». Нет, оно начиналось грубо и жестко. Возьмем Мос-
кву в ее завитках, в ее первых стадиях существования - этот самый обшир-
ный из дворянских «двор», получивший такое величие и славу; князь мос-
ковский в экономической и политической сфере - это скопидом, «калита»,
т. е. «мешок с деньгами». Общее - это то, что мы теперь очерчиваем одним
словом «кулак». Вот из какого зерна выросла Москва, и мириадами таких
зерен, рассыпавшихся по поверхности нашей земли, было долго, очень долго
все дворянское сословие. Простаковы у Фонвизина — последний отблеск
этой первобытно-дикой, но в дикости-то и сильной, устойчивой, растущей
поры дворянского существования. В то время они были плодовиты и зах-
ватчивы, как теперь бесплодны и все растеривают. Поэтому наше отчаяние,
что вот «Чумазый идет», «пришел кулак» и, захватив земли, «повырубил
парки» - не должно быть так глубоко. Это пришел Простаков, пришел Ско-
тинин, человек XVII-XVIII века и, наконец, пришла Москва в ее грубом, но
сильном эмбрионе. Парки вырастут, библиотеки соберутся, даже патрио-
тизм и «доблесть» вырастут, если вы вовремя сумеете не оскорбить этих
людей, бесспорно цепких, бесспорно таких, которых, все равно, вы не су-
меете сбросить навсегда с фасада истории. Но не создавайте из них себе
силу враждебную, силу раздраженную и тогда, естественно, мстительную.
И, наконец, помните, что все это - русские люди; все это колышущееся
перед вами море состояний, классов, стареющего, нарождающегося - есть
русское море, где ничего вам не должно быть чуждо и где не может быть ни
162
того единства, ни того состояния, как в искусственно вырытом озере. Зако-
ны этого озера совершенно иные, чем моря, а законы моря именно суть
лучшие, с которыми и должна быть сообразована законодательная работа,
насколько она имеет в виду даль веков грядущих, а не переживаемую мину-
ту с ее очень узким, в сущности, значением, хотя, может быть, и очень ост-
ро режущим.
Вот если не программа, то, так сказать, «основка», по которой «про-
грамма» может вырисовывать узор отдельных мер.
ШКОЛА И ЗЕМСТВО
Есть недоказанные и недоказуемые мнения, которые распространяются в
обществе и приобретают крепость только потому, что они часто повторяют-
ся как некие требования. Под ними есть некий аппетит, и нет решительно
никакого основания удовлетворять этому аппетиту. В обширной редакцион-
ной статье, озаглавленной «Единая народная школа», «Моск. Вед.» повто-
ряют в тысячный раз о необходимости совершенно устранить земство от
школьного дела; и подобно тому, как и в однородных статьях на ту же тему
- «Государственная народная школа», «Земство и народная школа», «Фи-
нансовая сторона земского школьного дела» - мы находим в ней суждение,
но без рассуждения. «При полуторамиллиардном бюджете Россия могла бы
выбросить те семь миллионов, которые теперь расходует»... не Россия, а
«русское земство на сельские школы и этою простою мерой без затруднения
и без потрясений существующей школьной организацией всецело перевес-
ти ее в непосредственное и полное заведывание правительственных учреж-
дений», - говорит газета. Как будто земство не «правительством учрежде-
но» и не есть «правительственное учреждение»? Что же это, остаток само-
управства Пугачева, Разина и донцов? Или филиальное отделение тайных
иностранных организаций, прокравшееся в Россию, и которое надлежит про-
следить и искоренить? Как будто не явно среди дня государственные мужи
России обдумывали организацию его один раз, передумывали эту организа-
цию другой раз, и, вероятно, будут еще много и много раз думать над нею! -
«Да, но они думали и организовали, не спросив нас и недостаточно внима-
тельные к нашим редакционным советам», - могла бы сказать газета. Как
хочется вспомнить Каткова и его знаменитое выражение: «Правительство в
России, и, может быть, только в одной России, свободно, потому что оно вы-
ражает собою не партию, как всюду в Европе при парламентском режиме, а
страну и народ в целости духовного их образа и в полноте исторических
заветов». Земская сторона России и есть одна из постоянных составных черт
народного образа, и притом есть древняя, может быть древнейшая в нем
черта, т. е. прежде всего особенно священный для законодателя завет. Стоя
вне партий, между прочим и редакционных, правительство не только орга-
низовало, но без сомнения и в будущем станет с любовью блюсти и охра-
163
нять эту народную черту в его собственном, правительственном сложении.
Правительство неизмеримо обширнее и богаче в своей идее и в народном о
нем представлении, чем чисто служебная его часть, орудийная часть — бю-
рократия. Оно пользуется последнею в одних случаях, когда это удобно, но
пользуется и земством в других случаях, когда ему нужна, по сфере дей-
ствия и задачам деятельности, именно земская работа; как в третьем случае
оно пользуется духовенством; в четвертом - призывает армию. Кто может
сказать, что армия, с своею совершенною дисциплиною, есть только отдел и
часть бюрократического механизма? Нет, она стоит особо, есть вещь sui
generis*. Кто скажет, что духовенство, тоже с не менее строгою, но совер-
шенно особенною дисциплиною, представляет собою разветвление чинов-
ничества? Смешной вопрос: до такой степени ясно, что оно стоит рядом с
ним, нимало не сливаясь и даже нимало не роднясь. Но «правительству» все
это подчинено - и духовенство, и армия. Правительство есть сложное и об-
ширное явление столько же духовного порядка, как и физического; не одно-
го только светского характера, но частью даже и религиозного. Отсюда его
авторитет - не один юридический, но и моральный. Что же представляют
собою усилия, так сказать, насытить правительство 100% чиновничества?
Ничего другого, кроме как усилие части возобладать над целым и из слу-
жебного положения, из положения орудийного стать в положение господ-
ствующее. Без сомнения, сознания обо всем этом нет у цитируемой газеты,
и она, так сказать, зла по наивности, но не по разуму и не от излишней хит-
рости. Но дело от этого не меняется, и без умысла растраченное богатство, в
данном случае богатство и сложность, так сказать, многообразие и много-
цветность нашей правительственной власти, трудно будет, трудно было бы
вновь воссоздать.
Прислушаемся к голосу решительно надоевшему за тридцать лет все
одной и той же канители: «Отличительною чертою нашей пореформенной
эпохи едва ли не следует признать формальное многовластие и многонача-
лие; не миновали эти черты и нашего школьного дела». Но ведь «много-
началие» есть суть всякой власти, и пока нет средств слить в одном лице
исправника, благочинного и батальонного командира - от множественнос-
ти начальников, и притом независимых один от другого, нет сил избавить-
ся, или точнее, такое избавление было бы погублением всего и всякого дела.
Но перейдем к главному предмету атаки, к главному желанию газеты - к
единой, вернее, к одной школе: «У наших народных школ, в сущности, три
хозяина, и это многоначалие распространяется на школьное дело повсеме-
стно. В любом глухом уезде империи можно найти органы трех отдельных
учреждений, почти самостоятельно ведающих подведомственные им шко-
лы. Наряду с дирекцией народных училищ, разрабатывающей школьную
сеть для губернии, существуют земские управы, работающие над тою же
задачею, и, наконец, епархиальное начальство, ведающее церковно-приход-
* своеобразный (лат.).
164
ские школы и школы грамотности». Но это распределение школ по трем
ведомствам не имеет ли причиною для себя то, что сама школа имеет три
задачи, сама сложилась или имеет тенденцию сложиться по трем различ-
ным типам, и решительно для каждого из названных ведомств совершенно
чужды и совершенно недостижимы, при всех добросовестных усилиях, две
остальные задачи. Орган министерства народного просвещения, т. е. ди-
рекция народных училищ, именно - как удачно выразилась газета - только
«разрабатывает школьную сеть», т. е. намечает точки, которые усаживает
узелками-школами, на Кавказе теми же, как и в Вологодской губернии, теми
же для татар, что и для великорусов, теми же для старообрядцев, что и для
церковников. Школа церковная, опять при всех своих усилиях, и не может
быть ничем, как только церковною; и чем выше она будет подыматься в
своем духе, тем исключительнее она станет замыкаться в своих очень вы-
соких целях. Но есть еще третья сторона дела: селу важно быть не только
«намеченною точкою» в «разработанной сети», и также: сколь ни высоки
религиозные задачи, они, по самому существу учения «Царство Мое не от
мира сего», не покрывают земных и совершенно безотлагательных нужд.
Это и есть нужды земли, в переложении на газетный или, пожалуй, адми-
нистративный язык - нужды земства; именно - нужды конкретные и прак-
тические. Школа должна быть в помощь жизни, в свет и просвещение «зло-
бам дня» и также особенностям местности. Вот чего не может выполнить
ни министерство около села, ни церковь около мужика; школа первого все-
гда будет отвлеченно-теоретическою школою, школа второй - никогда не
станет практически-хозяйственно-ремесленною. А между тем она нужна
и, при нашем нищенстве, а частью и тунеядстве, она особенно нужна, она
обязательно нужна. «Московские Ведомости», в некоторое утешение себе,
говорят, что, правда, и теперь роль земства около сельской школы сведена
только к ассигнованию сумм, без всякого права вмешиваться собственно в
учебную часть, в задачи школы, в организацию учения. Это-то и составля-
ет язву всего дела: земству должна бы быть вверена не только финансовая
сторона школы, но также программная, и с твердым указанием практичес-
ких, ремесленных, хозяйственных задач этой программы. Тут и является в
своей настоящей роли многоформенность правительства, которое одну важ-
нейшую сторону своих задач передает заботе земства именно потому, что
самые задачи эти суть земские, вырастающие из особенного сложения са-
мой «земли», которая в Новгороде дает лен, на Кавказе - шелковицу, на
Урале указывает человеку взяться за кирку, а в черноземных губерниях ну-
дить к травосеянию и многопольному земледелию. Что тут может мини-
стерская школа? Что тут может церковно-приходская школа? Но все могла
бы земская школа, богато развитая. Пугающие крики, что это «неправи-
тельственная» школа и самое земство «не от правительства», а чужого духа
и с чужой стороны, какая-то вредная залетная птица - вот эти крики и есть
одна из тех слагающих единиц, которые породили захудание нашего цент-
ра, омертвение нашего центра. И как печально, что, по недомыслию, они
165
несутся из центра же. Какие пустые и вздорные явления около серьезного
дела. По поводу этих окриков на земство и, в конце концов, на землю, на
русскую землю, хочется вспомнить пушкинское: «О чем шумите вы, на-
родные витии, зачем анафемой грозите вы»...
ПОПУТНЫЕ ЗАМЕТКИ
<0 РОМАНЕ>
К каждому воскресенью - немножечко «Воскресения» Толстого. Право, не
так дурно, что роман печатается не в толстом журнале и разом, а в «Ниве»; у
нас есть такие медвежьи углы, что если бы Шекспир встал из могилы и дал
новую пьесу в «Русскую Мысль», все-таки множество людей не дотянулось
бы до «Мысли», чтобы познакомиться с новинкой. Теперь же роман Толсто-
го, или, точнее, ту нравственную коллизию, которую он проводит перед гла-
зами читателей, увидит вся Россия, подумает о ней вся Россия. Это неплохо.
По поводу этой новинки, сюжет которой - на Западе - передается по
подводному телеграфу, я задумался о романе, т. е. и не о романе Толстого, а
вообще о романе. В Греции, в Риме его не было, если не считать грубых
начатков, как, напр., «Киропедию» Ксенофонта, это в своем роде «Детство
и отрочество» знаменитого персидского царя и героя. Но вообще его не
было и, очевидно, не существовало самой нужды в нем. Почему бы? Не
нудя читателей к согласью, мы ответим: сама жизнь была тогда немножеч-
ко роман, и было бы скучно читать о том, чем жили, или, еще точнее - что
проживали, переживали. Действительность всегда сочнее и занимательнее
слова. Но с очень ранних дней Средних веков появляется роман, и, появив-
шись раз, уже никогда не исчезает. Теперь это почти единственная форма
литературных произведений. Гр. Ал. Толстой еще имел терпение, и, до из-
вестной степени, безвкусье написать «драматическую поэму» - Дон-Жуан.
Никто теперь ничего подобного не напишет. Трагедия, поэма - вообще все
очень оформленные, ограненные, кристаллические виды словесного искус-
ства исчезли; они трудны стали для писателей, они скучны для читателей.
Они, очевидно, исторически не нужны. Но что такое роман?
Рассказ о романтическом происшествии. В «романе» должен быть ро-
ман, а роман в этом втором смысле есть приключение любви, есть случай-
ность любви, есть ненормальность любви. «Жили старик со старухой 33
года» - конечно, любя и разведя большую семью: есть роман? Нет. Но 30
лет назад этот старик, тогда еще юноша, изменил старухе, или обратно: это
уже роман и тут есть сюжет «романа». Наконец, «старик со старухой» со-
единились в семью не через свах, а сами: некогда юноша не послушался
родителей, девушка не послушалась же их. В семье их дедов произошел
неприятный «роман»: и вот опять пища для романиста. Если мы объеди-
ним все эти случаи, как печальные, так и радостные, то придем к выводу,
что роман есть рассказ о том, как завязывается семья. Не бойтесь исключе-
166
ний, когда, напр., уже женатый юноша изменил своей «старухе»; ибо суть
«романа» и в этом случае сохраняется: завязывается или хочет завязаться,
пытается завязаться новая семья на очевидных развалинах первой. Но пер-
вая еще не совсем умерла, и вот, полуживая, она борется и задушает новую
семью, или обратно - сама одолевается ею и окончательно умирает: заро-
дыш и гроб борются, на страшной романтической подкладке, и это есть
один из самых частых сюжетов романиста.
По форме роман есть самое капризное, расплывчатое, а потому и самое
свободное литературное произведение. Т. е. этот вид письма наименее стес-
нителен для автора. При нем автор может вполне отдаться сюжету, сути
картины: он подобен граверу с тонкою иглою, - ему достаточно не отрыва-
ясь пристально смотреть на лица и происшествия, а уж рука сама собою
рисует все, что нужно, и как бы она ни рисовала, все будет хорошо. В поэме
или трагедии автор наполовину работает рукою (техника); в романе он ра-
ботает только глазом. Потому роман есть самое картинное из произведений
слова и в то же время самое существенное (сосредоточено на сути, на деле).
Почти само собою понятно из этого, отчего щеголеватые поэмы и трагедии
пропали, а тяжеловесный мастодонт-роман один пережил своих предков и
всех собратьев и теперь один почти гуляет на пастбищах всемирной сло-
весности.
ПОПУТНЫЕ ЗАМЕТКИ
<Л. Н. ТОЛСТОЙ. ВОСКРЕСЕНИЕ>
Читатель позволит мне продолжить о романе. Почему романов так много?
Потому, верно, что в жизни много романов. Мы сказали, что роман есть при-
ключение, случай, ненормальность любовной истории; множество в жизни
«романов» свидетельствует только, что глубоко расстроилось вообще тече-
ние «романической истории» в жизни каждого почти индивидуума, в жизни
почти всех. Каждый ее переживает: это уж от Бога, с Адама. Ведь что такое
романическая история, как не завязь, начало, росток семьи, росток сложе-
ния человека в семью: и, собственно, по сей день с каждым решительно из
нас повторяется от буквы до буквы древняя история о первом человеке,
рассказанная в Бытии; тот же «крепкий сон» находит на человека, т. е. нахо-
дит какое-то потемнение практических и рассудочных способностей; и сре-
ди чудных сновидений, которым позднее с трудом верится, которым не уме-
ет поверить никто посторонний, - Бог совершает отделение «ребра» от на-
шего же существа и подводит, по пробуждении, «жену» человеку. Да: «жена
берется от мужа» - это древнее выражение не обмолвка; гораздо раньше
встречи они вкоренены друг в друга, точно как есть «вкрапленные» одна в
другую породы минералов; и это-то отношение и есть причина, почему каж-
дый из нас так неодолимо засыпает в 17-20 лет, готовясь к совершению над
ним необходимой операции. Но теперь эта операция производится как-то
неумело: точно зубодер берет щипцами зуб, но щипцы соскальзывают, вы-
167
зывая мучительную боль и ничего не сделав. Раз, два: наконец, с криками и
кровью болящий зуб вырван. Человек устроен «в семью», довольно поздно
и довольно покачавшись на волнах «моря житейского», иногда не досчиты-
ваясь многих ребер, и уже ища жену не столько в качестве жены, сколько в
качестве сиделки или сестры милосердия около инвалида. Брак стал стар.
Брак стал тускл. Увы: это - всего менее брак собственно и специально для
брака. У Адама были чудные «сновидения». Дело в том, что у него «ребро»
было вынуто самим Богом; но с тех пор человек поумнел, завел науки, выу-
чился хирургии и, решительно отвергая Божию над собой операцию, - хо-
чет все «сам», «сам» и «сам». Так, думается, начались романические исто-
рии в жизни, а литература переполнилась романами.
Чуть ли мы не сделали довольно удачливое предисловие к «Воскресе-
нию» Толстого. Ведь, в самом деле, что это такое? Что собственно хочет му-
чительно высказать маститый старец? В чем, очевидно, будет заключаться
«воскресенье»? Да в вечно старой и вечно святой истине: «Божие - Богови,
Кесарю - Кесарево». И только Бог начал «отделять ребро» от гвардейца и
экономиста, который во время счастливо текущей операции вдруг стал опять
первозданным человеком, человеком совсем простым, почти без первород-
ного греха, стал именно Адамом, блаженно засыпающим перед появлением
Евы (= «жизнь»). Посмотрите-ка на этого честного юношу у заутрени в Свет-
лое Христово Воскресенье, да и раньше. Поразительную сторону романа (не-
ужто это преднамеренно) составляет то, что Нехлюдов буквально спит все
время, когда берется Богом «кость от кости его». Ни одного разговора с Ка-
тюшей; даже не перепадает «да» и «нет», и это не Толстой пропускает диало-
ги, торопясь рассказом, но рассказ так ведется, что для читателя очевидно,
что диалогов и не было никаких. Но я говорю, посмотрите-ка на этого юно-
шу: по линии поднявшегося в нем чувства, т. е. по отношению к лицу Катю-
ши, которая отделяется «ребром из него» - у него в точности нет никакого
греха: он полон правды, самоотвержения, он есть чистейшее и совершенно
непорочное существо, и в этом-то, в этом-то и заключается суть Божьей над
нами операции. Нет такого скверного человека, который однажды в жизни,
обыкновенно в раннюю еще пору, не испытал бы этой удивительной транс-
формации себя прямо в героя, в Гектора («Гектор и Андромаха»), в Германа
(«Герман и Доротея»): т. е. в моральнейшее существо, какое вообще можно
вообразить себе и которое, право же, единственно и нужно на земле. Да, зем-
ля влюбленных людей - если бы эту минутку можно было продлить - стала
бы именно по чистоте и безгрешности вновь раем. Очень чистое чувство,
единственно чистое чувство: ни злобы, ни лукавства; какое-то упоение дру-
гим и странное желание служить ему, только ему служить, и ничего для себя.
Так написал Толстой и так происходит всемирно. Обращаю внимание
читателя, что я говорю о линии связи двух любящих, только о ней: окружа-
ющих они обманывают, к окружающим злы; но между ними грех исключен
и это есть самая главная черта подлинной любви, критерий различения в
ней золота от подделок: Богова от человеческого.
168
Суть плача Толстого и сюжет его «Воскресения», в появившихся до сих
пор главах, заключается в том, что древний Адам пробудился до конца опе-
рации, и стал действовать, как скверный человек скверного века. Стал «сам»
действовать; и погубил, и погиб. Видите ли - мать детей Нехлюдова долж-
на говорить по-французски; этого не предусмотрел Бог, начав операцию.
Она не какое-то там мифическое «ребро», а представительница дома, т. е.
ей надлежит «представлять» и, следовательно, иметь представительную
фигуру, носить известным способом платья и притом известного фасона и
от определенного портного. Тысяча условий сверх «жены». Гвардеец про-
будился. То, что Толстой называет «животным», вдруг заговорившим в Не-
хлюдове, ведь было у Гектора, будет у Германа; нет, старец ошибся! Это
есть то самое противопоставление цветущей весенней природы, какое он
сделал в начале романа, и отметил эту природу, как правду, среди которой
люди живут и ее портят. Итак, гадкое в Нехлюдове - не весна его возраста,
но наносно-людское в гвардейце, XIX век во вчерашнем studiosus’e. Да ведь
Л. Толстой и проговаривается в этом смысле: пока себя слушал Нехлюдов
- он был прав, чист и счастлив; но он стал слушать других - и тотчас поте-
рял одно, другое и третье.
Я заговорил о романе Толстого и вообще о романическом. Между тем
заметил ли читатель нашей газеты «тяжелые сны», промелькнувшие перед
ним в пятничном и воскресном нумерах газеты: это статейки - «Невольни-
цы порока» (торг женщинами за границу) и «Законнорожденные и узако-
ненные». Он согласится, что это на нашу тему? Это - область изуродован-
ной романической истории, которая пошла в «приключения», вместо того,
чтобы течь нормально. Это все - не Бог, а люди. И читатель позволит нам
еще вернуться к этой боли, всемирной боли.
ЗЕМСТВО ПЕРЕД СУДЬЯМИ
«Земство правительством учреждено, но столь же несомненно то, что оно
не есть правительственное учреждение, и в этом - сущность дела», - возра-
жает кн. Мещерский на статью нашу «Школа и земство». «Оно есть неудав-
шийся опыт сдать бесконтрольному многосословному самоуправлению из-
вестные функции, прежде лежавшие на правительстве, с мыслью, что это
земство сумеет употребить свою самостоятельность на благо народа». Так
твердо начинает свою речь наш оппонент, но не таков ее конец, исполнен-
ный разочарования в отношении к программе «Моск. Вед.» передать земс-
кие школы в ведение министерства народного просвещения. «Когда-то и я
думал о государственной народной школе, - обращается он к московскому
органу, - но, больше вникнув в дело, пришел к непреложному убеждению,
что государственная школа для обучения народа грамоте - есть несбыточ-
ная мечта, ибо ее будет изображать чиновник в виде учителя, а такой учи-
тель редко бывает лучше земских учителей».
169
В этом все дело. Теперь уже забыты мотивы введения земства в 1863
году, и они были бы вспомянуты, горько вспомянуты тогда, когда земство,
под ауспициями «Моск. Вед.» и «Гражданина», было бы - не упразднено,
конечно, но очень изуродовано.
Кн. Мещерский ничего решительно не ответил на главную нашу мысль,
что земская школа есть практическая местная школа, задачи которой абсо-
лютно недостижимы для церковной школы и совершенно чужды отвлечен-
но-теоретической, «чиновнической» - как он формулировал - школе. Мы
не говорим, что эта практическая земская школа уже существует; мы знаем,
что роль земства в школе сведена, кроме общего призора, почти к простой
выдаче денег, к роли экзекутора у денежного ящика, выдающего по требо-
вательной ведомости учителям чисто теоретической школы, которая не зем-
ством заведена, но к которой земство приставлено в качестве плательщика,
архитектора, пожалуй, администратора, но не в роли организатора програм-
мы и вообще всего хода ученья и занятий. Необходимо на местах организо-
вать местные школы, непременно рабоче-воспитательные, - где ремеслен-
ные, где земледельческие, - школы часто просто в помощь существующе-
му местному кустарному промыслу; и такие школы самонужнейшие - по
силам только земству. Для церкви же оне не выполнимы; государство имеет
только государственное око, а не губернский, не уездный глазок, а он-то и
нужен в данном деле, для данной задачи.
Обращаясь к заключительной мысли «Дневника» кн. Мещерского, мы
только подчеркиваем ее, и, кажется, имеем право обобщить: «Чиновник —
не желателен». Почему не желателен и везде ли? Избави Боже: в восьмиде-
сяти из ста случаев он желателен, но есть двадцать случаев на сто, где он
перестает быть желателен, и вот это-то и почувствовалось ярко в 1863 году.
Его прекрасная сторона есть дисциплина; его плохая сторона есть косность,
непременный шаблон и непременная форма, без которой он не умеет дей-
ствовать, и никто, ни «Моск. Вед.», ни «Гражд.», не научили его этой рабо-
те и одушевлению без регламентов и без циркуляров; т. е. вообще не откры-
ли верных способов, чтобы сделать чиновника, так сказать, поменьше чи-
новником. Государство и государственность есть непременно официаль-
ность; иначе быть не может; но хочет ли кн. Мещерский, хотят ли «Моск.
Вед.», чтобы жизнь вообще и в частности русская жизнь насытилась в 100%
официальностью? Они закричат: «Избави Боже», т. е. они закричат: «Ос-
тавьте земство», не замечая этого, не сознавая, что делают.
Но земцы - либеральны, вот гвоздь дела, и чем меньше будем мы это
скрывать, тем лучше. Вся Россия либеральна: отвергнут ли это «Моск. Вед.»
или «Гражданин»? Нет, они об этом плачут 30 лет и не им спорить с этим.
Что же это значит? Да то, что нет решительно никакой специальной на зем-
стве вины по отношению к либерализму, ибо Россия с Петра Великого про-
ходит период прогресса. А с начала царствования Александра 11 и офици-
ально Россия проходит период либеральный, т. е. на всех путях и во всех
формах освободительный. Есть ли у нас консерваторы-чиновники? Князь
170
Мещерский и «Московские Ведомости» злобно засмеются на этот вопрос в
ответ: «Конечно, нет! Уж легче консерватора найти среди земств, нежели
среди чиновничества». Так в чем же дело? Да никакого и дела нет, если
говорить специально в отношении к земству, которое не может же противо-
действовать обширному и вековому течению, во главе которого шли мо-
нархи и следовали министры, министерства, литература, общество, уни-
верситеты и наука. Переменится историческое направление, обстоятельства
народной жизни, - изменится да уже и меняется и земство. Будет Россия
консервативна, будет - да посмотрите-ка, еще как - консервативно именно
в желаемом для «Моск. Вед.» и «Гражд.» смысле - и земство. А пока зем-
ство в сфере идей и «направления» виновато только в том, что оно не было
тут оригинально, «пороха не выдумало»... Но «пороха не выдумали» и дру-
гие, и в частности, по поводу земского вопроса, его не выдумал ни петер-
бургский, ни московский антиземский орган.
Дефекты земства есть, их скрывать не нужно; но его нужно лечить, а не
вычеркивать из истории или не дорезывать: кто же так поступает с боль-
ным? Ведь это была программа лечения боярства - у Разина и программа
лечения чиновничества - у Пугачева; как дико встретить эту не организа-
ционную, а казацкую мысль на страницах охранительнейших органов.
<0 ШКОЛЬНЫХ ЭКЗАМЕНАХ>
Министерством народного просвещения введено, в виде временной и мест-
ной меры, правило о случаях возможного перевода воспитанников средних
учебных заведений без экзаменов в следующий класс. Мера эта применена
пока только в московском и рижском учебных округах. Переводятся без ис-
пытаний, во-первых, ученики, имеющие не менее трех годовым баллом по
всем второстепенным предметам, и не менее четырех - по предметам глав-
ным; а во-вторых, - и это условие дается как привилегия ученикам слабого
здоровья, по свидетельству доктора и по признанию этого свидетельства
заслуживающим внимания со стороны педагогического совета гимназии.
Нужно заметить, что перевод без экзамена в 70-х годах был применен в
казанском учебном округе, во время попечительства талантливого Шеста-
кова, по особому ходатайству этого даровитого педагога перед министром
гр. Д. А. Толстым. В настоящее время министерство, по-видимому, само ос-
танавливается на этой мере, и действие ее, если будет признано благотвор-
ным, распространится на всю Империю.
Собственно говоря, в организации учебного дела, как оно было органи-
зовано гр. Д. А. Толстым, экзамен до известной степени является анома-
лией). До реформы 70-го года к переводному испытанию допускались бе-
зусловно все ученики класса, в том числе и имевшие за год круглую по
всем предметам единицу. При таком допущении строгий и требовательный
экзамен являлся делом необходимости, равно как делом необходимости было
171
и значительное время, отпущенное на производство экзаменов. Давалось 3,
4 иногда 5 дней на подготовку по одному предмету, и время экзаменов было,
таким образом, временем не только припоминания пройденного, но и отча-
сти прохождения вовсе не пройденного во время года. По гимназической
реформе 70-го года, это положение вещей было радикально изменено. К
испытаниям стали допускаться только ученики, успешно учившиеся в те-
чение года, и время подготовки перед каждым предметом было не только
сокращено, но и почти уничтожено. В редких случаях давалось два дня,
чаще - один, иногда — ни одного дня (если не считать вечера экзаменацион-
ного дня). Таким образом, не только поправка курса, штопанье годовых
прорех стало невозможно, но и простое припоминание пройденного. В мо-
тивах такого устройства было указано, что собственно ученик в течение
всего года должен постоянно быть готов отдать отчет во всем пройденном,
и самое испытание есть не проверка ученика, а почти триумф его. Не будем
критиковать содержащуюся здесь идиллию. Во всяком случае, очевидно,
что если не дано ученику время на подготовку, то и самый экзамен не мо-
жет служить проверкою, испытанием и проч. И, действительно, по самым
«Правилам о переводных испытаниях», отметка на них получаемая, не была
для ученика роковою: получив два на экзамене, и имея за год три, он под-
вергался сейчас же после экзамена, опять без всякого времени на подготов-
ку, так называемому «проверочному испытанию». Предполагалось, что при
успешном годовом учении неудовлетворительный балл на экзамене есть
род обмолвки; минутная сбивчивость ученика - которая и поправлялась без
затруднения. Повторяем, мы критикуем скрытую здесь идиллию; мы берем
догму и букву закона. И, очевидно, что в мысль самой реформы входила
отмена экзаменов, по крайней мере у них отнят был незыблемый и непре-
рекаемый смысл (время на подготовку, поправление годового курса, насто-
ящее экзаменование). Ввиду этого, совершенная отмена экзаменов собствен-
но только раскрывала бы основы реформы, договаривала ее смысл. И этот
смысл понятен: он - не дурен. Но совершенно уместно напомнить, что чем
меньше экзамена, чем более он сводится сперва на фикцию и потом на нет -
тем тщательнее должно быть учение в году и строже самая его проверка.
Частые ревизии учебных заведений; частые повторения в году; немного-
численный состав класса - вот подробности этого упорядочения и, так ска-
зать, уплотнение годовых занятий.
О РЕПЕТИТОРСТВЕ УЧИТЕЛЕЙ
Ходатайство одного из попечителей учебных округов возбудило общий воп-
рос в министерстве народного просвещения о том, возможно ли сохранить
за учителями средних учебных заведений право в некоторых случаях репе-
тировать на дому своих собственных учеников. Факт подобного репетиро-
вания вообще существует; право на это, как нам известно, было в некоторых
172
особенных случаях даваемо попечителями учебных округов по частным
ходатайствам директоров и инспекторов гимназий, по преимуществу в ма-
леньких городах. Но принципиально вопрос о репетиторстве учителей ни-
когда не поднимался.
Трудность его состоит в том, что в некоторых редких случаях подоб-
ное репетирование является не только нужным, но прямо спасительным
для ученика, а с другой стороны, на почве принципиально допущенного
репетиторства возможно такое развитие злоупотреблений, о котором, по
вреду их для учащихся, страшно подумать. Случай необходимости в сущ-
ности один, - именно, когда в маленьком уездном городе, где имеется все-
го одно среднее учебное заведение, приходится поддержать слабого уче-
ника, но не какого-нибудь низшего класса, а именно последнего, выпуск-
ного. Ученику остается только один год до окончания курса; но его зна-
ния по курсу таковы, что приблизительно в середине учебного года
становится совершенно ясно, что он кончить курса не может. Сам он по-
правиться не в силах. Взять ему репетитора неоткуда: он в последнем клас-
се. Единственный возможный репетитор есть преподаватель гимназии.
Когда нечем спасаться - спасаются, чем есть. Репетирование преподава-
теля гимназии является необходимостью, а с необходимостью не борют-
ся. Но и здесь, нам кажется, есть средство избежать злоупотреблений.
Гимназии в маленьких городах, вследствие отсутствия так называемых
параллельных классов, содержимых на специальные средства каждого
порознь учебного заведения, вообще не лишены этих средств. Нельзя ли
было бы вот эти специальные средства, в небольшой их части, и употре-
бить в пользу учащихся: чтобы учителя гимназии репетировали учеников
последнего выпускного класса в небольших уездных городах за совер-
шенно равномерную и небольшую плату, получаемую ими из специаль-
ных средств гимназии, и без всяких денежных расходов собственно уче-
ников на этот предмет. Избавляя учителей от всяких нареканий, это было
бы и чрезвычайно важной и серьезной помощью недостаточным учени-
кам, нуждающимся в репетиторе не менее состоятельных и более счаст-
ливых товарищей, да повлияло бы несомненно и на общие успехи выпус-
ков, сделав их более ровными и подняв общую цифру выпускаемых. Уче-
ники всех остальных классов, средних и низших, могут быть репетируе-
мы учениками последнего выпускного класса, или вообще учениками
которого-нибудь старейшего, чем собственный, класса. О репетировании
здесь учителей не может быть и речи. Мы знаем, что подобное репетиро-
вание существует, но оно должно быть формально и принципиально зап-
рещено. Злоупотребления, если бы они произошли, были бы слишком
неуловимы и вредоносны, и в этом случае пусть уж лучше жена Цезаря
будет вовсе удалена от самой возможности злоупотреблений. Нам кажет-
ся, что так можно было бы достаточно удовлетворительно организовать
репетиторство в наших гимназиях, хотя, вообще говоря, репетиторство
само по себе есть аномалия.
173
УРОЖЕНЦЫ И ДЕЯТЕЛИ ВЛАДИМИРСКОЙ
ГУБЕРНИИ, ПОЛУЧИВШИЕ ИЗВЕСТНОСТЬ
НА РАЗЛИЧНЫХ ПОПРИЩАХ
ОБЩЕСТВЕННОЙ ПОЛЬЗЫ
Материалы для биобиблиографического словаря.
Собрал и дополнил А. В. Смирнов. Выпуск I, выпуск II,
выпуск III. Губ. гор. Владимир.
Мы можем только отметить появление крайне полезной и почтенной
книжки. Не забывать прошлого - должно быть первою памятью и заве-
том для себя у живущих; гордиться своим местом, своим городом, свои-
ми земляками - лучшая черта гражданина и горожанина. Поэтому, не
боясь впасть в смешное, мы назовем г. А. В. Смирнова римлянином сво-
его отечества и Дионисием Галикарнасским Владимира-на-Клязьме, и
выскажем надежду, что и прочие наши исторические города обзаведутся
такими же почтенными бытописателями. Книжка - решительно необхо-
дима для обстоятельного историка литературы, и ввиду трудности дож-
даться 2-го издания, едва ли автор не ошибается, печатая свой труд толь-
ко в 200 экземплярах. Вот мысль и мотивы книжки, как они формулиро-
ваны в предисловии: «Печатные биографии обыкновенно изображают
жизнь прославившихся на том или другом поприще и тем заслуживших
признательность потомства. Такое мнение, разделяемое многими, будет
часто неприложимо к местным деятелям, которые никаких особенных
подвигов не совершали, никаких великих творений после себя не оста-
вили, и в то же время, по нашему глубокому убеждению, вполне достой-
ны того, чтобы имена их не затерялись среди «рабов Божиих» в наших
синодиках, чтобы память о них сохранилась. Это нужно, конечно, не для
них и не для их прямого потомства, - это нужно для того, чтобы ясно
обозначить, все наше (т. е. нашей губернии) духовное богатство, подвес-
ти в своем роде подсчет тому умственному вкладу в просвещение Рос-
сии, какой сделала со своей стороны Владимирская губерния. Наконец
это нужно, по мере возможности, сделать теперь же и потому, что сведе-
ния о провинциальных деятелях, совершенно неизвестные в литературе
при все увеличивающемся внимании и интересе к провинциальной жиз-
ни, несомненно, могут дать многое для правильного понимания этой
жизни в ее прошедшем и настоящем развитии, уже не говоря о том, что
эти сведения, как первоисточники, должны иметь значение и сами по
себе». В заключение, вспомним по поводу этого свежего труда почтен-
ное имя покойного Гацисского, который всю свою жизнь и крупное лите-
ратурное дарование уложил на службу месту и притом на месте же жи-
тельства своего - Нижнего Новгорода. Вот в этом смысле «местниче-
ство» прекрасная вещь, и давай Бог его побольше?
174
АХИЛЛЕСОВА ПЯТА СРЕДНЕЙ ШКОЛЫ
Недавно мы говорили о репетиторстве учителей, назвав это явление анома-
лией, уродством учебного дела. Таковым же, только в меньшей степени, сле-
дует признать и вообще репетиторство в нашей средней школе, которое,
однако, есть повсеместно распространенный и, значит, не от случайных при-
чин зависящий факт.
Нельзя найти гимназии, нельзя найти класса, в котором несколько уче-
ников не пользовались бы по вечерам помощью репетитора, с которым они
приготовляют уроки назавтра и, еще чаще, с которым поправляются вооб-
ще в курсе учения, в прежде пройденном и, очевидно, плохо пройденном.
Если какой-либо ученик затрудняется сам приготовить уроки назавтра, зна-
чит задаваемое не было достаточно разъяснено в классе; если проходимое
в классе представляется ему смутным вследствие забытых частей курса
прежних классов - значит дурно организованы переводные испытания.
В обоих случаях репетиторство показывает болезнь школы, дурную
организацию учебного дела и, главным образом, дурное классное препода-
вание. Чем слабее преподаватель в педагогическом отношении, тем в боль-
шем количестве репетиторов он нуждается для своих учеников; ибо репе-
титоры суть помощники учителя, доделывающие то, чего он не умеет сде-
лать или пренебрегает делать. Каждый репетитор есть укор учителю, и вся-
кие вечерние с учителем занятия есть укор утреннему уроку, очевидно,
бессильному, бездейственному в отношении ученика.
Язва репетиторства, как, впрочем, и всякая болезнь, склонна вызывать
другие болезни. Первая нужда в репетиторах могла появиться от неискус-
ства учителя заниматься с людным классом и от дурной системы перевод-
ных испытаний; но даровая педагогическая помощь, какую он получает в
лице репетитора, может мало-помалу склонить его сбрасывать на плечи этих
своих помощников всю черновую и самую тягостную часть педагогичес-
кой работы. Т. е. репетиторство, являющееся в помощь классной работе,
может окончательно расшатать ее, дезорганизовать урок.
Преподаватель может еще более сократить свои объяснения на уроках,
он еще менее может заниматься с отстающими, слабыми учениками, ос-
танавливаясь только на хороших учениках. В конце концов вся главная часть
преподавания передвигается с утра на вечер и с плеч учителя переходит на
плечи репетиторов. Урок становится пуст, праздней. Он и в самом деле не
очень нужен, ибо наилучшие ученики ничего нового в объяснениях учите-
ля не находят, а худшие ученики все делают дома. Не на этой ли почве, т. е.
пустоты и бессодержательности утренних уроков, и зиждется вечная ша-
ловливость на них учеников, отзывающаяся плохим «поведением, внима-
нием и прилежанием». Не к чему прилежать, когда все прилежание - дома;
нечему внимать, когда учитель не объясняет, а только спрашивает. И, нако-
нец, как иметь на уроке изысканно тихое поведение, когда ученик безмерно
устает дома, с репетитором или без репетитора, и время утреннего урока
175
есть, собственно, единственное, какое остается у него для отдыха и есте-
ственной у мальчика, во время отдыха, шалости. Таким образом, расстрой-
ство и «внимания», и «поведения», и «успехов» есть последствие несоот-
ветственной организации утреннего урока, который, собственно, один и по-
купает сыну своему отец; но, купив и рассмотрев вещь, находит, что она
ничего не содержит в себе, и ему рекомендуется «прикупить еще репетито-
ра» - и тогда, может быть, он будет иметь что-нибудь содержательное в
покупке. Неестественность, болезненность всего учебного дела, необходи-
мость долго откладывавшихся реформ в нем ясно сказывается в этом.
НЕПОДГОТОВЛЕННОСТЬ УЧИТЕЛЕЙ
ГИМНАЗИИ
Что воспитанники гимназий, окончив курс, поступают в университет и там
совершенствуются в науках, - об этом знает каждый отец и мать отдаваемо-
го в учебное заведение мальчика, не исключая и пресловутой «кухарки»,
которая составляла предмет столь продолжительного педагогического у нас
трактования. Поэтому, и помимо учебного заведения, если бы несколько
родителей сговорившись задумали пригласить своим детям учителей для
научения, они обратились бы для этого в университет. До того это элемен-
тарно, так это общеизвестно! Родители, приводя в августе месяце детей сво-
их к стенам учебного заведения, доверяют не тому, что они встретят там
«окончивших университетский курс преподавателей», атому, что они встре-
тят там преподавателей, педагогически подготовленных к своему делу и
педагогически талантливых. Родители имеют воззрение педагогическое, —
воззрение и ожидания, и даже право ожидать. Между тем учебное заведение
имеет узкоученое воззрение, университетски-дипломированное. На этом
недоумении и возникают все или главная часть старинной распри между
«семьею» и «школою».
Мать или отец, отдавая мальчика в школу, хотя и молча, но молят о
следующем: «Не испортите мне сына; я отдаю вам его не ученого, но благо-
нравного, верующего, привязанного к семье; воспитайте это грубое дерев-
цо, привейте ему сладкий плод высшего научения». Тоже молча, школа от-
вечает следующее: «Мы ежегодно будем отпускать мальчику определен-
ную порцию наук, и чем дальше, тем больше; его обязанность будет состо-
ять в непрерывном и успешном усвоении каждой частицы отпускаемого».
Читатель не будет спорить, что взаимное отношение таково, и он уже пред-
видит, как много столкновений и недоразумений может развиться на почве
этого отношения.
Замечательно, что тогда как нельзя сделаться учителем сельской шко-
лы, не пройдя курса учительской семинарии, ни учителем городского учи-
лища, не пройдя курса учительского института, в обоих случаях с специ-
ально-педагогическою выправкою, - только одни гимназии поставлены в
176
исключительное в этом отношении положение: их учителя не имеют вовсе
педагогической подготовки, и даже они набираются без всякого внимания
к природной педагогической их способности. В городских училищах
мальчики оканчивают курс около 16 лет. Но уже в первом классе гимна-
зии 10-летние мальчики сидят в ученой школе, в школе подчеркнуто не
педагогической. Гимназия есть только ученая школа, и вот где лежит глав-
ная причина ее крушений, ибо предоставленный ей возраст учеников, по
крайней мере, в первой половине, до 5-го класса, есть возраст педагогичес-
кий, есть возраст воспитательного воздействия, возраст дисциплины. Что в
самом деле учителя наши вовсе не подготовлены к своему делу, видно из
механизма «определения их к должности».
Само собою разумеется, что превосходный студент университета, от-
лично справляющийся с наукою, справляется с нею отлично для себя толь-
ко. Он может быть нервен, порывист, впечатлителен, раздражителен - ус-
ловия, составляющие положительный дар в студенте и отрицательный дар
в педагоге, который должен быть спокоен, ровен, устойчив, постоянен, тер-
пелив. Все дары здесь обратны. Но имеющий наилучшие педагогические
дары стоит в средних числах по списку окончивших в университете курс,
иногда даже в низших; а первым в списке стоит совершенно лишенный пе-
дагогической способности. Он-то и есть первый кандидат на занятие ва-
кантного учительского места. Учебный округ рассматривает его баллы и
по высоте их определяет его, правда, не «учителем», но пока «исправляю-
щим должность учителя» в такой-то гимназии. «Определение состоялось»,
и новый чиновник едет к старому месту, чтобы заменить павшего инвали-
да, прослужившего двадцать пять лет. До сих пор учебный округ даже не
знает, дал ли он в жизни своей, хотя бы в качестве репетитора, хоть один
урок. И вот он входит на урок, начинает ходить на уроки. «Исправляющим
должность» он будет состоять три месяца, и это время и назначено исклю-
чительно для ознакомления с его «способностью исправлять службу», ко-
торое ужасно трудно отожествить с педагогическим даром, а с другой сто-
роны, приходится невольно отожествить ее с этим даром. Его уроки посе-
щает директор гимназии, т. е. не то чтобы неотступно следить за ним: у
директора на руках вся канцелярия с необозримою письменностью, свои
уроки же и наблюдение за всем учебным заведением; поэтому он посещает
два, три раза уроки «определенного к должности» учителя, и через три ме-
сяца отписывает в округ «о способности» или «неспособности учителя» к
преподаванию. «Неспособность к преподаванию» у свеженького, со сту-
денческой скамьи человека! Кто же решится это сказать, и сказав - касси-
ровать все годы его университетского «подготовления к учительству», выб-
росить его со службы, не допустить на службу. Для этого надо быть извер-
гом, чудовищем, да и права не имеет директор такое написать: разве только
молоденький учитель явился бы пьяным на урок или подрался бы с товари-
щем-учителем. Но раз ничего подобного не произошло, директор своевре-
менно отписывает о способности его «проходить службу», что ничего ино-
177
го не означает, кроме того, что он не алкоголик, не буян и всякое утро явля-
ется к утренней молитве. Оговорки, как «нервен», «впечатлителен», «не
умеет овладеть вниманием класса», если оне есть - и, вероятно, оне стерео-
типно есть во всяком донесении, - нимало, конечно, не задерживают «ут-
верждения в должности учителя», ибо кто же не нервен и что определен-
ным образом это значит? А «владеть вниманием учеников» человек будет
учиться двадцать пять лет и, может быть, научится (при таланте - научит-
ся) через год. Поэтому без исключения все «исправлявшие обязанности учи-
теля» передвигаются через 3 месяца в ранг штатного учителя, после чего
только скандал, неповиновение или вообще нарушение служебной, так ска-
зать, имперской, дисциплины может послужить поводом сместить учите-
ля: но нет такой глубины педагогической бездарности, или педагогическо-
го же нерадения, которая хотя бы мало могла пошатнуть служебное поло-
жение учителя. Ученики и их новый учитель являются скованными роко-
вою цепью, в сущности - без всякого испытания способности к взаимному
сочетанию, не говоря уже о влиянии. Что эта связь до последней степени
бывает иногда мучительна для обеих сторон; что она лишь случайно может
быть педагогична для учеников, об этом не нужно говорить.
Да, хороший учитель есть случай в гимназии; но совершенно ненор-
мально, что самое главное в гимназии - постановка учителя - подчинена
закону случая, игре «удачи» и «неудачи», как есть игра на «чет» и «нечет».
Одно время заговорили у нас о подготовке учителей; но скоро все в
этой самонужнейшей стороне дела замолкло.
ПЕЧАТНОЕ СЛОВО В РОССИИ
Напечатанное слово есть выражение ненапечатанной мысли; и типографс-
кий станок есть только орудие, через которое невещественная стихия души
получает себе очерк, плоть, тело. Взгляд на печать определяет наш взгляд на
мысль, на душу. Конечно, этот взгляд может быть только положительный,
только утвердительный, только сорадующийся. И вот почему всякая вражда
против печати есть нечто случайное или личное, без всякого общего в ней
значения, и никогда она не может стать программою сколько-нибудь твер-
дой эпохи и еще менее - сколько-нибудь просвещенной страны. Все, что
может быть высказано против печати, непременно соскользнет на ошибки в
ней, и даже очень редко на злоупотребления в ней, но никогда не сможет
коснуться существа дела. Процветающая печать - это почти всегда процве-
тающая культура.
Едва ли в какой-нибудь стране правительство положило столько поло-
жительных забот о печати, как в России, где после Петра Великого просве-
щение сознано миссиею правительства. Поэты и ученые, как Пушкин, Ка-
рамзин, Жуковский, были «другами Царевыми» и членами в простом кругу
их семей. Самая блистательная из императриц, «мудрая» и «мать отече-
178
ства», была писательницею, была даже журналистом. Нужно заметить, что
журналистика у нас никогда не была ремеслом, еще менее - промыслом, но
всегда была литературою, и даже самою живою частью литературы, ее ду-
шою. Мы находим Пушкина в постоянных заботах об основании журнала;
самый классический из наших историков, Карамзин, был основателем жур-
нала, имя которого до сих пор сохранено; целые литературные эпохи были
у нас только моментами господства некоторых журналов. Таковы 60-е годы,
которых ни изучить, ни оценить нельзя, не просмотрев десятков нумеров
«Современника». Некоторые очень ценные и очень живые литературно-
философские течения, потому только и не вызрели, что не нашли для себя
устойчивого журнала, или этот журнал был неосторожно закрыт. Так было
дело с школою «славянофилов-почвенников», во главе которой стояли бра-
тья Достоевские, Н. Н. Страхов и Н. Я. Данилевский. Школа гораздо по-
зднее получила огромное образовательное и воспитательное значение, но
именно в шестидесятые годы, когда она могла своевременно дать отпор
теоретикам-реформаторам «Современника» и «Русского Слова», она была
сокрушена закрытием «Времени» Достоевского, которое уже начало полу-
чать успех и влияние в обществе.
Положение печати у нас никогда не было с решительностью определе-
но как в порядке законодательном, так и в положении административном.
Казалось бы, печать, по самому характеру чрезвычайной общности ее за-
дач, нуждается для введения ее в желательное русло не столько в законах,
сколько в законодательно выраженных принципах. Таких есть очень немно-
го, нарушая которые нельзя оставаться русским, и, конечно, нельзя быть
русским публицистом. Между тем едва ли есть область, в которой были бы
столь бесчисленны «временные изъятия» из обсуждения таких-то и таких-
то предметов, иногда совершенно ничтожного значения и без всякого в них
принципиального содержания. Мы говорим не столько с точки зрения пуб-
лициста, сколько с точки зрения самого правительства, ибо нигде, как в
литературе, нельзя так легко упустить из виду лес, рассматривая деревья.
Бестактная статья Страхова, однако, статья в корне благонамеренная, погу-
била целое благонамеренное издание, и в самую сомнительную эпоху; т. е.
лес горел и мы его не тушили, выискивая вредное насекомое в коре одного
дерева. Конечно, правительство могло бы стать гораздо принципиальнее в
своем надзоре, этот надзор мог бы быть гораздо охранительнее, если бы,
пренебрегая мелочными неудобствами обмолвок и перемолвок о той или
иной детали общественной и правительственной жизни, оно сосредоточи-
лось на отношении печати к краеугольным камням государственного и со-
циального строя.
Это относится к законам, регулирующим печать. Если мы обратимся к
администрации печати, мы и здесь не найдем решительности и окончатель-
ности в постановке дела. Какому органу правительственной власти она под-
лежит по существу? Прежде она находилась в ведении министерства на-
родного просвещения, теперь - министерства внутренних дел. Можно ли
179
сказать, что этим дело решено, и что печать окончательно нашла свое место
и себе хозяина? Нимало. Министр народного просвещения Головнин под
тем предлогом или по той действительной причине избыл от себя печать,
что задача министерства будто бы просветительная, а меры против печати,
к которым он вынужден бывает прибегать, невольно и непременно анти-
просветительны, и он не может совмещать в своем лице столь противопо-
ложных функций. Для нас любопытно в этой истории и то, что ведение
печати как будто составляло бремя для министра, и это можно сказать не об
одном только министре просвещения. Какому, в самом деле, министру под-
лежит по существу печать? Ничего нет затруднительнее, как на это отве-
тить. Во всяком случае, министру внутренних дел существо ее еще более
чуждо, чем министру просвещения: как будто касательная сторона исчер-
пывает здесь все дело или как будто она покрывает хотя бы главную его
сторону. Карание - это случай, это эпизод в жизни печати, это исключение.
Разве же можно построить связь управляющего и управляемого на эпизо-
дической, а не на постоянной нити их соединения. Сверх того нельзя не
заметить, что необозримые почти функции министра внутренних дел есть
функции исключительно материального свойства: охранение спокойствия
и порядка в империи и ход в ней всей административной машины. Нельзя
не почувствовать, что в ряду забот министра внутренних дел печать есть не
только эпизод, но и довольно исключительный эпизод, не похожий на ос-
тальные.
Нет ли отсюда выхода, и нет ли места, указав на которое мы почувство-
вали бы, что печать здесь - дома, что она нашла естественное себе положе-
ние, которое всегда искалось и только случайно не называлось. Это - Госу-
дарственный совет. До того очевидно, что печать не подлежит ни одному
специально министерству, и с другой стороны, все министерства так по
временам бывают заинтересованы печатающимся, что каждый порознь
министр, в ведение которого печать попадает, попадает сам в узел тысячи
претензий, которые он не всегда даже в силах бывает ограничить, попадает
под перекрестные просьбы, которые суть прямо вмешательства в его и по-
чему-то в тоже время как будто не его сферу управления. Он управляет, но
так, что в его области и множество еще других лиц стараются тоже управ-
лять: просят и иногда требуют. Вот отчего Головнин воспользовался пред-
логом, чтобы отказаться от администрации печати, и очевидно, что эта ад-
министрация для всякого министра тягостна и беспокойна, и оттого она
тягостна, что она в руках его неестественно лежит: ни соответствуя своей
природе, ни соответствуя его прямым и непременно определенным функ-
циям. Печать слишком обща, слишком одухотворена, слишком универсаль-
на: она связана только с отечеством, и ее подчинение естественно тяготеет
туда, откуда исходит самое общее и универсальное попечение над отече-
ством. Таков у нас и есть Государственный совет. Председатель его имеет
над собою главою только Государя; его положение исполнено необыкно-
венной почетности. С тем вместе это положение есть ультраохранительное
180
и ультрапринципиальное, чуждающееся мелочей и злоб дня. И всякий ска-
жет, взглянув на это лицо, почтенное, высокое, что под его охраною печать
получила бы невольно большее достоинство в исполнении задач своих, как
и покой совершенно достаточной охраны, достаточного покровительства
при исполнении ею, печатью, своих обязанностей перед законом, страною
и населением.
КАК ПОДГОТОВЛЯТЬ УЧИТЕЛЕЙ ГИМНАЗИИ
Едва ли кто отвергнет важность этого вопроса, едва ли кто скажет, что под-
готовка учителей для гимназий у нас поставлена нормально, но как именно
подготовливать их - на этот счет существует, кажется, достаточно общее
недоумение. Каждый учебный округ имеет в сфере своего надзора не не-
сколько, а иногда десятки учителей, полную непригодность которых к учеб-
ному делу он вполне видит, но, за глубоким смирением их в дисциплинар-
ном отношении, не может даже их переместить на худшее место, не может
вообще никак их наказать; и так как эти смиренные чиновники «безупречно
проходят свою службу», «под судом и следствием» не бывают, то каждый из
них, по прошествии пятилетия, испрашивает себе и действительно получа-
ет соответствующий орден «за отлично усердную службу»; дослуживается
до высшего чина; просит, и действительно получает - потому что нет ника-
ких служебных причин отказать ему - сперва должность инспектора и по-
том должность директора. Между тем он вовсе не умеет учить детей, не
имеет понятия о их воспитании. Мы взяли неспособного, который повыша-
ется. Но есть случаи, правда без повышения, случаи иногда с понижением
по службе учителя, переводом его на худшее место, убавлением у него уро-
ков, где дело идет не о простой неспособности, но о таких недостатках педа-
гога, которые, будучи обнаружены в домашнем преподавании и воспитании,
не сохранили бы за учителем места и на одну неделю. И между тем, при
тихом характере, это воплощенное отрицание педагогического искусства
терпится не месяц, не год, но двадцать пять лет - целую четверть столетия.
Конечно, печально приравнивать высокую должность учителя к простому
услужению, но если представить себе дом и хозяйство, которое обязательно
было бы связано двадцатипятилетним контрактом со служителями в нем,
без права разорваться иначе, как по преступлению, а не по неспособности,
то, конечно, самый благоустроенный дом и самое благоустроенное хозяй-
ство были бы тихо и кротко доведены до полного расстройства и разорения.
Это мы и наблюдаем в гимназиях. Ничего худого в них не делается, но оне
тихо и кротко умирают, в полулетаргии, полуагонии. И нет средств придать
им жизнь, талант.
Три месяца испытания учителя, очевидно, суть месяцы фиктивного их
испытания. В три месяца нельзя обнаружить ни таланта, ни бесталанности
в таком тонком и одухотворенном деле, как обучение и воспитание. Эти
месяцы суть, очевидно, месяцы неопытной работы, исполненной ошибок,
181
которых никто молодому учителю в упрек и не поставит. Весь первый год
учительства проходит в таких опытах и ошибках, в медленном приспособ-
лении к ученикам и делу; и учителя следует признать не только талантли-
вым, но чрезвычайно талантливым, если со второго года его занятия начи-
нают идти ровно и успешно, ученики им не тяготятся и он сам не тяготится
своим делом. Но учитель вполне на своем месте, его выбор не печален,
если он овладевает делом не на второй, а на третий год службы. Двадцать
три года безвредного преподавания (так страшно сказать «хорошего», так
редко это бывает), преподавания даже с проблесками света и очевидного
плода - вполне вознаграждают два года полной неумелости. Но недоста-
точно учителю приобрести уменье, выработать такт: нужно во всем этом
окрепнуть. Нужно, чтобы почти талантливость стала привычною талант-
ливостью, от которой и сам не умеешь освободиться. Тогда учитель готов.
Итак, время его зрелости - приблизительно пятый год службы, и никак не
ранее четвертого.
В этот четвертый или пятый год он и должен «утверждаться в должно-
сти», имея до тех пор положение «исправляющего должность». Ему долж-
на быть дана полная свобода научаться, и замечания наблюдающего за пре-
подаванием директора он может принимать к сведению, но не к руковод-
ству. Нужно заметить, что должность директора есть должность прежде
всего административная, и по административным дарам, а отнюдь не по
педагогическим, обычно директора назначаются округом, - да иначе это и
быть не может. Итак, директор очень часто ничему не может научить учи-
теля. Умный молодой преподаватель у всех учится, ко всему присматрива-
ется: учится у старших товарищей по службе, рассказывает им случаи из
своей практики и спрашивает совета, как поступить в данном сочетании
обстоятельств; учится у учеников, изучая их характер, влияние на них воз-
раста и домашней обстановки; всего меньше, конечно, он учится по кни-
гам, потому что очень трудно живому педагогическому делу научиться из
его теории. Умом педагогическую науку, пожалуй, усвоишь, а как перевес-
ти ее в практику - этому книги не научают, и вот почему педагогические
книги в большинстве бывают так малоплодоносны. Во всяком случае, учи-
тель сам может почувствовать, что он созрел, ничему лучшему уже не мо-
жет научиться и совершенно достаточно для дела всему научился. Тогда он
сам уведомляет попечителя округа, что к испытанию - готов. Нужно заме-
тить, что в настоящее время учебный округ и учитель гимназии разделены
какою-то пропастью, и результатом этого является их обоюдное незнание и
предубеждение. Учителя склонны видеть в округе кабинетную отвлечен-
ность и незнание практики дела, и не всегда ошибаются в этом; округ ви-
дит в учителях жалких мелких чиновников, очень низких в рангах и с кото-
рыми нельзя объясняться серьезно, и очень часто в этом ошибается. Округ
только повелевает через циркуляры и ревизует через окружных инспекто-
ров; но что картина ревизий бывает очень плачевна, а циркуляры сонно
выслушиваются на педагогических советах и затем моментально забыва-
182
ются, так как большею частью по бессодержательности и малоопытности
авторов в них нечего и помнить - все это само собою понятно. Роль дирек-
тора, поставленного между гимназиею и округом, и которого, собственно,
одного, как представителя гимназии, округ и знает, с ним одним сколько-
нибудь и «разговаривает» - дипломатична. Он «соблюдает отношения»
между округом и почти товарищами-учителями. И это «соблюдение отно-
шений» такая тонкая вещь, что директор за нею нет-нет и вдруг забудет о
самом существовании учеников. Во всяком случае, так как центр дела -
ученик, основной работник - учитель, и учебный округ перед родителями
7-8 губерний ответствен за «вверенных его попечительству» детей-учени-
ков, то, прежде всего, он ответствен перед тысячами семей, перед целым
районом России не только за пригодную, но и за отличную постановку к
делу всякого учителя. Округ должен знать лично и подробно каждого учи-
теля, и без этого знания самое существование округа есть вещь неоправды-
ваемая и ненужная, ибо и ревизоры, и циркуляры легко могут течь на всю
Россию из Петербурга.
Итак, сближение округа с учителем, устранение пропасти между ними
- есть непременная задача в будущем, и мы набрасываем картину их отно-
шений на почве этой близости, при которой главный герой педагогической
драмы, ученик, не оставался бы в том печальном и вечном проигрыше, как
остается теперь. Учитель, предвидя внимательную проверку себя, готовясь
к строгому испытанию своей «педагогической зрелости», конечно, из всех
сил будет работать над собою четыре подготовительные года. Так все это
понятно, так все нужно, и можно удивляться, почему этого давно нет. Мы
дорисуем картину: получив уведомление от преподавателя, что он готов к
испытанию, попечитель командировал бы для этого инспектора округа, все-
гда и непременно не администратора, а педагога, и педагога непременно
практика. Он испытывал бы учителя, испытывал бы не час (обыкновенная
ревизия учителя), не два (внимательная ревизия), а дни и даже недели, даже
целый месяц. Округ не убеждался бы только, что ученики «приготовили
уроки на завтра» (обыкновенное следствие ревизии теперь, единственно
возможное), но что ученики знают курс; что они - не истощены; что они -
не апатичны; что они предметом заинтересованы и его разумно понимают;
и это есть плод того, что учитель предметом и сам интересуется, по нему
читает, по нему следит за наукою; что и воспитанников он уважает и лю-
бит; что техника преподавания (в высшей степени тяжелая - учить вечно
одному и тому же) для него не отвратительна, и что в этом преподавании он
изобрел надлежащие приемы. Месяц такой ревизии не только удостоверял
бы округ об учителе, но и дал бы последний закал учителю, потому что
ревизующий его, как наблюдатель 7-8 губерний, мог бы сообщить ему без-
дну подробностей из опыта других учителей, из своих наблюдений и раз-
мышлений; вообще он мог бы доучить учителя. Затем инспектор же, ибо он
один все видит и все рассматривает - за своею ответственностью и на свой
риск - «утверждал бы» учителя в должности, передавая хоть устно, хоть
183
письменно попечителю мотивы утверждения. Как можно меньше бумаги,
как можно больше личного общения и дела - кажется, приличествует и здесь.
Во всяком случае, если бы так сложился порядок «утверждения учителей в
должности», то и округ мог бы быть морально чист перед семьями 7-8 гу-
берний; да и семьи могли бы быть убеждены, что отныне всякие жалобы их
детей на педагогические курьезы на уроках в классе суть плод фантазии их,
а не картина фантастически странной и совершенно реальной действи-
тельности.
ПУТАНЫЕ ИДЕИ
Очень легко бороться с идеями неверными, но ясно выраженными. Спор здесь
сводится к аргументации последовательной, как алгебраическая формула, и
всякий может рассмотреть и может легко определить, на которую сторону
ему стать. Гораздо опаснее идеи сбивчивые; идеи, которых с полной отчетли-
востью автор не определяет и не очерчивает, а между тем со всею силою та-
ланта, красноречия, иногда эрудиции, он требует к ним внимания и очень ча-
сто действительно возбуждает к ним внимание. Опровергая их, вы не знаете
точных границ опровергаемого; говоря «нет», невольно боитесь, что отрица-
ете нечто истинное, чего автор только не высказывает как должно для полной
ясности, чувствуя, быть может, что ясность эта была бы не в его пользу. Весь
спор приобретает характер неприятный и тягостный.
Несколько лет назад, полемизируя против книги «Россия и Европа»
Данилевского, Влад. Соловьёв впервые построил искусственное и сбивчи-
вое понятие, которое нет-нет и вдруг опять откликнется в ком-нибудь. Имен-
но знаменитый наш богослов, на упреки ему, почему он восстает против
книги столь спокойной, ясной и убедительной, отвечал, что он восстает не
против национальности ее, но против ее национализма. И даже, что соб-
ственно он не книгу и умершего ее автора имеет в виду, а чрезвычайно
живучее и чрезвычайно вредное в нашем обществе настроение национа-
лизма, отличающееся от настроения национального, за которое он, Влади-
мир Соловьёв, первый готов распясться. Так как все это было чрезвычайно
неясно, то почтенный богослов и философ в книге «Национальный вопрос
в России» дал иллюстрации общего тезиса: именно национализм России
заключался в приверженности ее к православию, а национальность выра-
зилась бы в переходе в католицизм: по примеру Петра Великого, который
национальность русскую не погубил, но паче приумножил, взяв от Европы
просвещение. При недоумении, что же в России составляет собственно
объект национальной привязанности, гордости и любви, национального
охранения, он приблизительно разъяснял: ничто, и вот это-то «ничто», мо-
ральный и умственный «нуль», присоединяясь к западным единицам и че-
рез это изменяя их величину и значение, и имеет всемирно-историческую
значительность. Ибо нуль, хотя и не содержит в себе ничего, но будучи
приставлен к другим цифрам до неузнаваемости переменяет их роль, а сле-
184
довательно, косвенно, по своей роли, он даже выше их всех, и вот такое-то,
хотя и нулевое, но верховное значение принадлежит и России, а понимание
его, этого русского нуля, составляет истинную задачу национальной фило-
софии и политики.
После достаточно продолжительной полемики можно было счесть идеи
Вл. Соловьёва бесследно рассеявшимися, как окончательно неудачные и
никого в свой туман не увлекшие. К сожалению, исходная точка их, именно
словесное раздвоение одного явления - привязанности к родине, гордости
родиною - на «национальность» и «национализм» оказывается еще трево-
жит кое-кого. Некоторое отражение этого раздвоения мы нашли в статье
почтенного г. Александра Новикова, в «России», озаглавленной: «Что пре-
пятствует идее мира». Главным препятствием прекрасной и великодушной
идее нашего Государя он считает тот факт, что инстинкты народных масс,
всегда мирные, не господствуют над порывами правительств, часто увлека-
ющихся жаждою приключений. Он ссылается при этом не только на Алек-
сандра Македонского и его поход в Персию и Индию, что было довольно
давно, не только на Бонапарта с его экспедициями в Египет и в Москву, но
и на Наполеона III с бравурным нападением на Пруссию, что все как в древ-
ности, так и в наши времена не имело для себя никакого фундамента в же-
ланиях народа, простых масс. Слова эти можно принять с оговоркою, ибо в
них мы уже замечаем начала недосказанности и неясности. Г. Алекс. Нови-
ков вообще затруднился бы указать, что из активно совершившегося в ис-
тории - и прекрасно совершившегося - не только сопровождалось просто-
народным повиновением, но и творилось простонародною инициативою.
Изобретение книгопечатания народом не звалось, Америки народ не искал,
компаса не устраивал, как не открывал тяготения всемирного и не устраи-
вал не только университетов, но и вообще каких-нибудь школ. Но не совер-
шилось бы этого - не совершилось бы вообще истории. Народ активно же-
лает только того, о чем ему практически известно, т. е. все его желания и не
выходят из частного круга своей хаты или своей деревни. Переходя к внеш-
ней политике и отбрасывая неудачи и фантазии, вроде мечтаний Наполе-
она III, мы не можем не указать на часть войн при Михаиле Феодоровиче,
Алексее Михайловиче, Петре Великом и Екатерине Второй, которые буду-
чи наступательными и будучи вполне чужды народу, не известные ему в
мотиве и в смысле, были тем не менее актами не «национализма», а нацио-
нальными. И подобным же национальным делом, вполне правым, было
нападение Германии на Францию: ибо оставляя в стороне дипломатичес-
кие замаскировывания существа дела, конечно, Вильгельм напал на Напо-
леона, а не «bonne ате» - «добряк» Наполеон, хотя это ему так и казалось
до Седана. Германия изготовилась, напала, победила, и г. Ал. Новиков или
Вл. Соловьёв должны обсудить и разрешить именно этот исторический факт,
а не феерическую сторону дела, что «Наполеон замыслил», когда «народ не
желал». Они должны решить, важно или не важно, нужно было или не было
нужно, в специльно-германских и во всемирно-исторических целях, объе-
185
динение Германии, вообще пангерманизм; ошибочно ли пел Шиллер, гово-
рил Фихте, трудился Штейн, или все это были мелкие умы, мелко плавав-
шие и, во всяком случае, не доплывшие до настоящей глубины.
Но вот, рассуждая далее, г. Ал. Новиков приходит к выводу, что не один
разлад между устойчивою народною массою и капризным правительством
мешает вечно мирному и везде мирному течению государственной жизни,
но и недостаточная солидарность партий в народных же слоях. «Кроме не-
соответствия стремлений правителей с желаниями народов, - говорит он, —
существует еще важный тормоз движения в пользу мира. Это сильно раз-
вившийся кое-где ложный патриотизм, который часто выставляется людь-
ми, преследующими цели, ничего общего с благом народным не имеющие,
но которым так легко иногда бывает увлечь народные массы. Этот шови-
низм и есть главный враг мира. Страшен он тем, что принимается часто за
патриотизм, хотя ничего общего с ним не имеет. Шовинизм относится к
патриотизму, как религиозный фанатизм, доходящий до самозамуравлива-
ния и до самосожигания, относится к религии. Шовинизм есть во всех го-
сударствах и тем страшен, что всегда надевает личину патриотизма. Име-
нующие себя патриотами, потрясающие оружием и говорящие громкие
фразы суть скрытые враги отечества своего, в отличие от истинного патри-
ота, который без шума», - и т. д., конечно, сидит на печке.
Во всем этом облаке слов мы слышим звенящие слова и не видим точ-
ной хорошо разъясненной мысли. Есть история пассивная и есть история
активная; первая образует быт, но только вторая начинает события. Нужны
ли они, эти события, или, другими словами, нужно ли вообще, чтобы исто-
рия совершалась? Есть также политика пассивная и есть политика актив-
ная: министр Тугут в Австрии и в особенности знаменитое министерство
Годоя в Испании, при Карле IV, в самом начале нынешнего века, суть ти-
пичнейшие выразители пассивной политики, которая, таким образом, не
есть новость, но имеет для себя образцы. Что же это за образцы и чему они
нас поучают? Это - печать невыносимого стыда, потаенного морального
страдания современников и самого позорного воспоминания потомков.
Англия времен Питтов - вот образец активной политики; Россия - времен
Екатерины. Это - дни исторической радости, честь современников, слава
потомков. Легко приводить в пример Наполеона III и записывать мелком
плюс на своем столе ввиду плачевного конца плачевного авантюриста; но
выходит совсем иное дело, когда вы на место неудачника и авантюриста
ставите фигуру прирожденного государя, гордого народом своим и кото-
рым горд его народ, государя, который не допускает умаления своей чести
да и не только этого не допускает, но и ростит честь, силу и достоинство
своей земли. Таковыми были у нас Петр и Екатерина, бранные подвиги ко-
торых сыграли огромную моральную роль в истории России, наверно не
меньшую, чем учреждение Сената или генеральное размежевание земель.
Напротив, военная сторона жизни, именно в силу, так сказать, материаль-
ного резко ощутимого ее характера и в силу чрезвычайного ее блеска, ос-
186
тавляет в памяти народов особенно неизгладимое впечатление, как и вызы-
вает в современниках необыкновенное оживление. Нельзя не обратить вни-
мание, что военные эпохи бывают эпохами и в умственном отношении глу-
боко творческими. Кеплер и Декарт были современниками и даже частью
участниками 30-летней войны; вычеркните из нашей истории великую
Северную войну, войны Екатерины и эпопею борьбы с Наполеоном, внутри
и за пределами России, и какую часть наших умственных приобретений вы
сбросите из истории! Избави Боже нас или кого-нибудь в Европе нападать на
соседа. Всякая неосторожность здесь бедственна, легкомыслие - преступно.
Но говоря так, но думая так чистосердечно, мы далеки от мысли советовать
или желать смирения паче меры, уступчивости далее возможности.
Вообще излишне просто представлять себе дело так, что нам и вообще
какому-нибудь предстоит напасть или защищаться. Г. Ал. Новиков так и
пишет: «А когда одни не будут нападать, то другим не от кого будет защи-
щаться, - войны не будет». Правда, Святослав говорил грекам: «Иду на вас»
- и шел. Но это было давно и, к сожалению, дела международные идут
теперь несколько сложнее. Решительно никто не «нападает» и решительно
никто не «защищается», но дела иногда весьма незаметно и понемногу скла-
дываются так, что государю, народу и целой стране приходится вынести
позорнейшее уничижение, огромную потерю выгод, или, даже не терпя
прямого ущерба, ему приходится допустить другого до такого исключи-
тельно выгодного положения, которое через десять лет принесет стране
огромный ущерб - и вот повод к борьбе настал, и эту борьбу нельзя назвать
ни «завоевательною войною», ни «оборонительною». Была ли завоеватель-
на или оборонительна наша последняя война с Турцией? Ни тот ни другой
термин не идет сюда, ибо ни тот ни другой не выражает существа этой вой-
ны. Так же точно активное вмешательство России в японо-китайскую рас-
прю, конечно, могло бы не произойти. Как не касающуюся русских преде-
лов, мы могли бы просто пропустить эту распрю своим вниманием - ото-
звать «из далеких стран» послов своих и оставить только торговых агентов.
Правда, эта была бы совершенная миролюбивость; была бы национальность
и не было бы национализма; был бы патриотизм в смысле «готовности уме-
реть за отечество, когда японцы пойдут и на Россию», - и вовсе не было бы
шовинизма в смысле сохранения Китая и удержания Японии в границах.
Было бы много нового, но не было бы лучшего нового. И, может быть, и г.
Вл. Соловьёва и г. Ал. Новикова мы увидели в рядах бледных и расстро-
енных лиц, с смущением говорящих при зрелище моральной Плевны: «До
чего дошла Россия», «как близоруки, как мало думают о будущем, даже
ближайшем, русские министры», «это - люди без личной гордости - и вот
отчего они не охраняют русской гордости» и другие подобные сим сло-
весные скорпионы. Да разве это и не говорили русские люди во время
тарифных неудовольствий с Германией, высылки русских из германских
городов и даже, кажется, запрещения ввоза свиней в Германию: «Россия
все терпит; доколе это?». И говорили так не шовинисты, а торговцы, го-
187
рожане, публицисты, говорили так все русские люди и говорят так вообще
всегда и все люди.
Мы говорим: в современном обществе остывает пыл к оружию, но не к
борьбе, конечно. Каждый сильный народ встречает и сильный натиск и дол-
жен быть к нему готов. Только тот, кто готов пожертвовать жизнию, может
сохранить в душе своей то, что выше и дороже жизни. Не война и воин-
ственность может служить мерилом разграничения для патриотизма и шо-
винизма, а разум и наличие доказательств и доводов. Кутузов пожертвовал
Москвою, веря и зная, что после этого враг может только погибнуть в Рос-
сии. Но если бы общее патриотическое одушевление, поднявшее всю Русь,
не оборвало все шансы Наполеона, сделавшись скрытой и основной причи-
ной всех, по-видимому, только случайных неудач его, если бы Наполеон
перезимовал в Москве благополучно и весной пошел бы на Петербург, —
как все назвали бы Кутузова? Конечно, шовинистом: «Вообразил человек,
что в России окажется столько одушевления. Слепец!». И сейчас после Бо-
родина так и говорили. Говорили, но прав оказался Кутузов.
ЯЗЫЧЕСТВО ИЛИ НЕ ЯЗЫЧЕСТВО?
Деревцо не хочет уступить логике и в защиту школьного праздника весенне-
го древонасаждения, который так приглянулся всем и, вероятно, очень по-
нравился школьным мальчуганам, усталым после долгой зимней зубрежки,
выступили многие газеты, даже со ссылками на святых отцов.
Какое тут, однако, язычество? Просто русские ребята здоровой толпой
идут со смехом и песнями в поле (желательно, чтобы с песнями и смехом
ибо это для школы тоже, что «ружья вольно» для усталого пехотинца), бе-
рут там заступы, копают землю, вдыхая ее сырость в грудь, берут «кудря-
вую березку» в ее росточке и охорашивают в земле. «Расти, матушка, на
здоровье!». Самое православное дело!
Покойный публицист и критик Говоруха-Отрок в посмертных биогра-
фических воспоминаниях, напечатанных в «Русском Обозрении», говорит,
что самым трогательным для него воспоминанием было о Троицыных бе-
резках в родительском дому. «Уже я был безбожником и нигилистом, - пи-
сал он, - но не мог без умиления вспоминать этого весеннего праздника и
странно, где и когда о нем вспоминал: на железной дороге! Кондуктор в
этот день приткнет где-нибудь к вагону зеленую березку. Все - сухо, черно
пыльно, машинно, а вот живая ветвь и вдруг вспомнишь живое детство».
Не буквально, но приблизительно именно так писал видный консерватив-
ный публицист. Да и для нас всех Троицын день неразделим от Троицыных
березок. Слова молитв так сложны и длинны для памяти, так трудны по
мудрости для детского понимания. Березка, как символ, - проста и ярка.
Увидел березку - вспомнил детство; а детство вспомнил, всегда чистое - и
Богу помолился.
188
Поэтому нам думается, что в Харькове поднялся пустой спор. Мы позво-
ляем себе надеяться на его перерешение, потому что ведь никакой высшей
санкции решение в сторону отмены не получило, и отмена есть совершенно
частное и личное распоряжение епархиального наблюдателя церковно-при-
ходских школ, достаточно некстати припомнившего давно всеми основательно
забытое язычество. Какое тут язычество и домашние «лары» и «пенаты» - с
ними ли спорить теперь! Мы ведем спор и очень трудный с Дарвином, со
Спенсером, с длинною школою мыслителей, которые как раз поддерживают
мнение неосторожного батюшки. Ведь что говорят все эти ученые? Они го-
ворят, что именно нет Бога в «растительной силе», не присутствует Бог в
живой органической клеточке, что нет туг места ни для песенки, ни для мо-
литвы. Это все одна механика в мире, или, как научил бедного Митю Кара-
мазова Ракитин: «Химия, братец мой, химия, а Бога нет». Если мы скажем,
что в березке нет отраженного лика Божия, то ведь Ракитин и прав, прав и
Дарвин, и Геккель, и Спенсер. И тогда из-за чего же распинались Н. Я. Дани-
левский в «Дарвинизме», Н. Н. Страхов в борьбе против механического ис-
толкования физиологических явлений? Да и о чем тогда «шумят витии» бо-
гословствующего идеализма, с англичанином Друммондом во главе? А про-
фессор здешней духовной академии, заслуженный ученый г. Базаров, в акто-
вой речи, недавно произнесенной, тоже защищал таинственность и
неисповедимость органического миросложения против материалистов и ме-
хаников. Тогда зачем же и огород весь этот городить богословам и филосо-
фам, когда дело решается так просто: растительная сила - это язычество!
<0 ЛЕСЕ>
Один частный эпизод, совершившийся в нашей жизни еще по ту сторону
«Пушкинских торжеств», останавливает на себе человека в раздумье. Мы
разумеем чрезвычайно всем понравившийся обычай весеннего древонасаж-
дения, который начал становиться школьным праздником. Остановимся на
его мотивах, а потом разберем и самый эпизод. После дикого и хищного
лесорасхищения, лесоистребления, русский человек стал ценить деревцо.
Известна поговорка: «Что имеем - не храним, потерявши - плачем». Госу-
дарство первое кинулось поправлять прореху. Огромные суммы затрачива-
лись и затрачиваются на лесонасаждение. Но если свести лес легко, то наса-
дить его трудно, ибо самая земля, оголенная из-под дерева, быстро портит-
ся, и дерево, посаженное в нее, уже не принимается. Обсыхание рек, порча
почвы, засухи и неурожаи, все это суть последствия невнимательного отно-
шения к дереву. Мы читали как-то прекрасное исследование недавно умер-
шего ученого Я. И. Вейнберга: «Лес и его значение в природе». Какие бога-
тые выводы дает оно; какая картина как бы разрушения земли там, где земля
не держит и не умеет держать на себе леса. Лес - это питомник, запас влаги
на огромную окружность.
189
В лесу - другой климат, другой воздух, нежели в поле. Зимний снег
держится еще в лесу огромною толщею, когда уже всюду кругом наступило
лето; и через это, медленно стаивающий на огромном пространстве лесов
снег, удерживает вешние воды, переносит их с марта на апрель, с апреля на
май,с мая на июнь. Реки долго питаются этими снегами, и через это сохра-
няются их берега. Они не переживают бурного и, заметим, бесплодного
весеннего разлива, разрывающего берега, образующего глубокие балки в
степных местах, и которые так портят ровную плоскость страны.
ФОРМЫ И ПРАКТИКА
«Вестник Европы» возражает на нашу мысль о том, что печатное слово в
России, будучи передано под наблюдение Государственного совета, получи-
ло бы, наконец, нормальное и соответствующее существу своему положе-
ние. Возражения журнала, однако, малоубедительны, взаимно одно другое
уничтожая. «За последние 35 лет, - говорит журнал, - в положении печати
происходили бесконечные колебания, зависевшие отчасти от общего хода
событий, отчасти от лиц, которым были вверены судьбы печати». Казалось
бы, в словах этих содержится явное признание, что не только учреждения и
их особливый характер, но даже лица с особенностями их темперамента и
ума далеко не безразличны для печати и «колеблют» ее «положение». Тем
удивительнее начало статьи почтенного журнала и вступительный общий
мотив его возражения нам, по которому для полного благополучия печати
требуются только новые законы о ней: хороши будут законы - и все будет
хорошо. «У нас, - поучительно замечает журнал, - распространена привыч-
ка ожидать перемены к лучшему от чисто формальных перестановок и пе-
ретасовок, напоминающих иногда крыловский квартет. Вместо того, напри-
мер, чтобы настаивать на пересмотре законов о печати, в смысле освобож-
дения ее от административного усмотрения, делаются попытки отыскать
такое ведомство, под охраной которого печать, оставаясь юридически бес-
правной, могла бы пользоваться надлежащим простором и достаточною сво-
бодою действий; таким ведомством мог бы явиться, по мнению одной из
петербургских газет, Государственный совет».
Вот о чем, оказывается, нам следовало говорить - о пересмотре зако-
нов о печати и ни о чем ином. Как будто стремясь к одному, мы упраздняем
стремление к другому, и для обеспечения независимости законных сужде-
ний ища лучшего и вполне нормального места для печати среди наших го-
сударственных учреждений, мы этим хотим упразднить или хотя бы отсро-
чить пересмотр законоположений о печати!
Но кто же не знает, что около благожелательного закона непременно
нужен и истолкователь и применитель, благожелательно его понимающий,
благожелательно относящийся к явлениям, ему подчиненным? Кто вспом-
нит историю освобождения крестьян в первую благожелательную его фазу
190
и во вторую фазу заподозреваний и искажений действий одних и тех же
предначертаний, тот поймет, о чем мы говорим, и согласится, что мы гово-
рим не фразы. Кто вспомнит Бибикова и его инвентари, тот согласится, что
существование крестьянского населения было совсем иное под Бибиковым,
нежели в то же время в Московской губернии под Закревским. Государ-
ственный совет нам представляется именно таким высоким и принципи-
альным учреждением, недоступным домогательствам отдельных лиц и ча-
стным интересам отдельных учреждений, - которое, имея в своем ведении
печать, прежде всего сохранило бы ее в лоне закона и вне дамокловых ме-
чей временных и частных, иногда совершенно случайных «изъятий».
Если «Вестник Европы» обратил внимание на то, как часто печать наша
подлежала карам вовсе не за колебание «основ», а за статьи никакого «ос-
новного» значения не имевшие и лишь щекотливые для отдельных и специ-
альных ведомств, он согласится с нами, что передача печати в сферу на-
блюдения высшего государственного учреждения уберегла бы ее, вероят-
но, от всех этих кар. Но... и тут трудно поверить тому, что говорит почтен-
ный журнал: печать, оказывается, недостаточно важное явление и даже как
будто недостаточно чистоплотное, чтобы, занимаясь ею, Государственный
совет не уронил своего достоинства. Мнение это так невероятно, что мы
приведем его in extenso*: «Что надзор за печатью, с правом административ-
ных кар, не соответствовал бы характеру учреждения, вознесенного над
интересами минуты и призванному к обсуждению общих вопросов госу-
дарственной жизни - это едва ли может подлежать какому-либо сомнению.
Возложить на Государственный совет функции Главного управления по
делам печати значило бы низвести его с той высоты, на которой он стоит
теперь». Вот мнение о «недостоинстве печати» и хотя важном, но низмен-
ном ее характере, мнение особенно удивительное для «Вестника Европы»!
Как будто печати нашей все еще надлежит доказывать свое право на добро-
желательное внимание к себе правительственных наших учреждений. Доб-
росовестные и патриотические усилия русской печати неоднократно были
признаваемые правительством и в нашей государственной и общественной
жизни печать наша получила определенное место и роль. Вопреки страху и
самоуничижению «Вестника Европы», печатное слово в смысле признания
его и уважения к нему стоит в России очень высоко; и только то грустно,
что этот тон высокого и уважительного к нему отношения, часто без всякой
перемены законов, подвергается, по терминологии самого журнала, «силь-
ным колебаниям», зависящим от лиц и от органов управления, далеко бо-
лее частных, нежели государство и такой его выразитель, как, например,
Государственный совет.
Нужно заметить, что ничто так не деморализует подчиненное дело или
подчиненных людей, как простое, недостаточно уважительное на них воз-
зрение лиц или сфер, которым они подчинены. Поэтому «Вест. Европы»
♦ полностью (лат.).
191
очень удачно заговорил о чрезвычайно высоком положении Государствен-
ного совета, но не со своей точки зрения, а - с нашей. Наша мысль состоит
именно в поднятии уровня печати, при развитии в ней большого чувства
достоинства наравне с развитием гораздо большей независимости ее суж-
дений. Мы так же, как и «Вести. Европы», желали бы очень много нового и
лучшего для печати и желали бы постановки всего вопроса о ней на новую
и более принципиальную почву, ибо где право и свобода, там и моральная
ответственность и, став в лучшее положение, печать тотчас и без понужде-
ний должна будет, конечно, сама устремиться к тому, чтобы стать лучшею.
Зависимость ее только от Государственного совета, «вознесенного над ин-
тересами минуты и призванного к обсуждению наиболее общих вопросов
государственной жизни», сейчас же отзовется тем, что и внимание печати
устремится к более возвышенным темам, чем доселе, и оторвется от ны-
нешней мелкой злободневности. Совпадение всех pia desideria* относитель-
но печати с прямыми функциями Государственного совета указывает, до
чего естественно печати быть в круге именно его ведения. И, может быть,
самый упадок печати, то, что нередко она расходится с лучшими и вековеч-
ными задачами литературы и, в частности, публицистики, объясняется не-
нормальным и случайным ее положением, в котором она оставлена пребы-
вать до времени. Сузьте еще, понизьте еще область попечений о ней: неког-
да это была функция, т. е. одна из функций, министра народного просвеще-
ния; теперь - это один из отделов управления министра внутренних дел.
Передайте печать в более частные и ниже поставленные руки, в какую-ни-
будь реставрированную «Управу благочиния» или в ведомство с чисто ад-
министративными задачами - и она почти вся, в целом непременно обра-
тится в так называемую бульварную и уличную печать. Ибо каков дух уч-
реждения и его принципы, таковы мало-помалу становятся, под долгим
воздействием, дух и принципы подведомственных ему или зависимых лю-
дей. Как таковое понижение в положении непременно отозвалось бы пони-
жением духа печати, так без сомнения этот общий дух повысится с повы-
шением ее положения. Это, кажется, бесспорно и этим разрушается после-
днее возражение «Вести. Евр.», который, к удивлению, почти все, им напи-
санное, написал не в опровержение, а в защиту опровергаемого им
предложения: - «Положение самой печати отнюдь не улучшилось бы от
подчинения ее Государственному совету; ибо система сильнее, чем органы,
через посредство которых она действует; она всегда возьмет свое, кому бы
ни было поручено ее применение». Вот образчик бюрократической веры во
всемогущество формы. Но не наивно ли видеть в том или ином «цензурном
уставе» какую-то неперерешимую, себе довлеющую конституцию печати?
Пусть так: мы или «Вест. Евр.» «настояли» на «пересмотре» и даже во всех
смыслах «освободили печать от административного усмотрения». Но на-
ступила, как он выражается, «другая система»: что же удержит усилия «в
* благие пожелания (лат.).
192
духе новой системы» - снова переменить и цензурный устав? Конечно нич-
то... Но как бы ни были противоречивы сменяющие друг друга «истори-
ческие течения и системы», из всех наших учреждений именно Государ-
ственный совет сохранял всегда неизменную преемственность традиций,
столь полезную для каждого государственного дела, которому эта преем-
ственность традиций и дает твердые основы здравого консерватизма, а об-
щей государственной работе - последовательность и систематичность.
Именно такое учреждение и есть наиболее соответственное для заведыва-
ния печатью, ибо совершенно очевидно, что печать не имеет никакой пре-
имущественной связи ни с одним министерством: она так принципиальна
сама, «вознесена над интересами минуты и призвана к обсуждению наибо-
лее общих вопросов отечественной жизни», что ее положение во всяком
«органе» государственного управления ненормально, и нормально только
в таком случае, который «вознесен» над ними всеми. У нас это - Государ-
ственный совет, на который мы поэтому и указали.
Н. П. ГИЛЯРОВ-ПЛАТОНОВ.
СБОРНИК СОЧИНЕНИЙ
Том 1. Издание К. П. Победоносцева. Москва, 1899.
LX+478.
В 1894 г. в Ревеле была отпечатана крошечная брошюрка «Памяти Н. П.
Гилярова-Платонова», подписанная новым в русской литературе именем «Кн.
Н. Шаховской». Брошюра представляла сборник частных писем покойного
московского публициста, строгого подбора и очень характерного содержа-
ния. Затем, в 96-97-х годах, потянулся в «Русском Обозрении» целый ряд
чрезвычайно интересных очерков, посвященных отдельным периодам жиз-
ни и отдельным сторонам общественной деятельности Гилярова-Платоно-
ва, принадлежавших тому же автору, как и крошечная брошюрка 94-го года.
Нужно заметить, что в печатавшихся в «Русском Обозрении» документах
были частью разные докладные записки, частью совершенно интимные пись-
ма Гилярова-Платонова, ценность которых далеко переступает за границы
бегучей передовой газетной статьи, в писании каковых прошел цветущий и
главный период жизни основателя «Современных Известий» (газета Гиля-
рова). Открывался чрезвычайный ум, показывался глубокий мыслитель, ко-
торого Россия не умела заметить у себя, погруженная во всяческие «измы»
и в то время зачитывавшаяся, как институтка, «Письмами» Ог. Конта, Дж.
Ст. Милля и Дж. Льюиса о женском вопросе, под праздничный перезвон
Писарева с его присными.
Между современниками и почти единомышленниками своими - Катко-
вым и И. С. Аксаковым - Гиляров был наименее речист, но он был вдумчи-
вее их обоих во всякий предмет, в каждую тему, и образованнее, в особен-
7 Зак 3863
193
ности Аксакова. У Гилярова был редкий философский дар, с призванием
не к новым отвлеченно-словесным конструкциям, а скорее к едкому анали-
зу этих конструкций и в то же время к любовному обдумыванию жгучих
практических нужд, но уже со всею силою, обширностью и фундаменталь-
ностью ума, изощренного в борьбе. В вышедшем первом томе его сочине-
ний нельзя прямо не любоваться, как он берет под пяту себе, например,
А. Н. Муравьева, известного «богомольца» на Востоке с его пройдошеством
и соглядатайством, которые отметил с неудовольствием Филарет Московс-
кий. Беспощадный к трудам методическим, Гиляров зато упивается «Ска-
заниями инока Парфения» - этой действительно классической по языку и
духу книгой (Парфений - старообрядец, обошедший весь православный
Восток, в конце жизни перешедший в православие «по Никону» и по сове-
ту местного тобольского архиерея составивший - в четырех томах - инте-
реснейшие записки о своих странствованиях); не менее упивается он «Се-
мейною хроникою» С. Т. Аксакова, которой лучший разбор находится в
лежащем перед нами томе, или повестями Кохановской. Вообще, не пуга-
ясь громкого слова, мы скажем о Гилярове-Платонове, что это был фило-
соф и вместе поэт, аналитик и одновременно синтетик русского духа, рус-
ской стихии, в отличие от Каткова - публициста русских форм и Аксакова —
публициста международных русских связей. Статьи Гилярова, трактуя со-
временную ему мелочь, написаны в духе и со смыслом, который и посейчас
не умер, и если вам нисколько не интересно частное и предметное содержа-
ние читаемой статьи, то вы даже не замечаете этого, ибо совершенно увле-
чены критикою, например, «механических способов исследования истории»
(по поводу труда Макария), или «рационалистического движения филосо-
фии новых времен» (по поводу онтологии Гегеля). Будем с нетерпением
ожидать последующих томов, а этот, мы уверены, приветливо будет встре-
чен серьезною и мыслящею Россиею.
ОБМАНЧИВЫЕ СЛОВА
В наше время, когда печать получила такое огромное развитие, появилось
чрезвычайно много гибких идей. Самый язык стал гибок - гибок стал и че-
ловек. Гибкость сообщила ему силу, но отняла у него правду. Молчаливые
века, до изобретения книгопечатания, были грубее, были слабее, но они были
проще и правдивее. И болезненная интеллигенция до сих пор не от этого ли
так любит простой народ, так тяготеет даже физически слиться с ним: она
ищет в его прямизне исцеления от главного своего недуга, который ей тя-
жек, который она сознает, но от которого она не может освободиться. Вой-
дите в деревню: разве здесь есть сомнение о том, что значит «любить свою
землю»? Или если бы мы вошли в ставку Батыя, или, напротив, вышли на
площадь осажденного им русского города, и спросили: «Знаете ли вы, что
значит любить свой народ, своего государя, свое прошлое, свои святыни?».
194
Кто переспросил бы нас: «Что вы разумеете под этим?». Но в гибкий
XIX век обо всем спрашивают. «Я люблю отечество!» - «Да, но что вы под
этим разумеете: я ненавижу его и тем паче - люблю».
Да, бывают и такие обороты речи. Уже в эпоху французского террора
говорили: «La Republique avant tout, meme avant la France»*. Разве совер-
шенно невозможно, что и теперь во Франции нашлись бы страстные люди,
крикнувшие: «Dreifus avant tout, meme avant la France»**. Все возможно, и
нет такой глубины умственного извращения, до которой не доводила бы
людей борьба партий, огонь партийный. Под влиянием его, когда прихо-
дится считаться с некоторыми непоколебимыми принципами, человечес-
кая речь начинает журчать около них, как бы лаская их, но в сущности
обходя их, в сущности уже к ним враждебная... Счастливо то сердце и тот
ум, который умеет спасти себя вовремя, вовремя окатиться холодной водой
рассуждения и вывернуться в сторону из-под падающих и принимаемых
ударов враждебных партий, всего более разгорячающих, всего более ос-
лепляющих!
Г. Алекс. Новиков находит, что у нас, как и везде, очень много кричат о
своем патриотизме. Из его слов выходит даже, что избыток кричащего пат-
риотизма угнетает нашу общественную жизнь. Так ли это? Со времен гого-
левского словца о «квасном патриотизме» - последнее чувство обретается
у нас не в авантаже. Нападая на Россию, - до каких бы пределов вы свою
желчь ни доводили, - чем вы рискуете? - Ничем. Пример - Щедрин, не
оставивший, по выражению Достоевского, ни одного непроплеванного ме-
стечка в России и снискавший редкую, завидную славу в России. Но за-
говорить об евреях, - это значит «напасть» на них, значит чуть не потерять
репутацию писателя. «Напасть» на поляков, армян, финляндцев... На это
нельзя отважиться без значительного общественного риска. Это может сде-
лать или значительная общественная сила, авторитет которой нельзя по-
шатнуть, или совершенно незаметная и новая величина, которая все равно
не имеет никакого авторитета. Но никакая сила, никакой голос, никакой
авторитет средней величины у нас не решится выступить против чрезмер-
ных притязаний «окраин», не будучи вперед убежден, что он при этом до
некоторой степени сжигает свои корабли. Если бы кто, подобно тому, как
Щедрин - против России, решился всю жизнь свою и огромный талант упот-
ребить на то, чтобы с его беспощадной неотступностью рисовать «панов и
ксендзов» (ведь тоже не святы и не святее наших помещиков и клира), или
«шинкаря-жида», в параллель щедринским «помпадурам», «ташкентцам»
и др. - можно представить себе, какую репутацию он заслужил бы себе, в
какой он был бы уличаем «односторонности» и «пристрастии»! Пушкин
написал «Клеветникам России», и с самых 30-х годов, то понижаясь, то
повышаясь, идет упрек ему за это стихотворение, причем доля похвал имен-
*«Республика прежде всего, даже прежде Франции» (фр.).
**«Дрейфус прежде всего, даже прежде Франции» (фр.).
195
но за это «шовинистское» стихотворение не составляет в нашей литературе
и двадцатой доли резких, талантливых, сильных ему порицаний за него!
Можно бы это учесть и рассчитать и по этому счету, можно бы выверить,
какую малую долю в образованном русском обществе занимает «патрио-
тизм» сравнительно с «общеевропейскими», «общечеловеческими», «об-
щегражданскими» и, словом, всякого рода «общими», но отнюдь не рус-
скими чувствами и идеями!
Если говорить о русской бытовой действительности, то г. А. Новиков
решительно обманывается гибкостью современной фразы.
«Так естественно любить свое отечество!» - Да, но не в России, не в
пылу той вседневной борьбы, которую мы видим перед собою.
«Мы любим детей, жену, семью: но разве кричим об этом? ссоримся
из-за методов воспитания?». До чего гибок язык и как легко соединяются
им в виде каких-то взаимных доказательств вещи столь различные, как
любовь к семье (любовь субъективная), и любовь к отечеству (любовь объек-
тивная), любовь массовая и внешняя, которой как же и выразиться, как не
криком! Разве Минин не кричал на площади нижегородцам? И что вышло
бы, если бы он не кричал, а сидел дома и нежно любил отечество из-за
печки?
«Разве спорят за методы воспитания детей?». Нет, до слез спорят и кро-
ваво спорят — перечтите статьи в нашей печати о школе, которые «более
исполнены шовинизма», — педагогического и семейного, — нежели какие-
нибудь другие, в том числе и патриотические.
«Всякий писатель во всех странах старается убедить читателей, что
он - патриот». Вот совершенная новость! Да первый г. Новиков вовсе не
ищет в этом никого убедить, и у нас не было бы с ним спора, если б дело
обстояло так, как он думает и уверяет. Если бы было так, как он говорит, -
чем выдавался бы Дерулэд? Среди моря патриотов, что значит один (пусть!)
шовинист? - протопоп между попами, майор среди прапорщиков, одного с
ними цвета и вовсе между ними не заметный? Но Дерулэд - заметен, ярок,
его знает вся Европа, потому что его «крики» совершенно особенные. Они
не то чтобы были одною нотою выше других, нет - они прямо и вразрез
идут против других и против многих других! Франция как отечество, как
«France cherie»*, на которую со слезами оглядывалась, отплывая от берегов
ее, Мария Стюарт, пожалуй, уже очень мало существует во Франции, а для
Дерулэда она еще существует в непреложной осязаемости и обаянии — и
вот это и ожесточает против него «дрейфусаров» и «противников пересмот-
ра», «анархистов» и «орлеанистов», и проч., и проч.!.. Вовсе не одна па-
мять об Эльзас-Лотарингии соединяется в глазах Европы с именем Дерудэ_
да; вовсе не все вникают в его планы и интересуются его программой, еще
менее - боятся или ожидают ее осуществления. Стало быть, именно не в
этом, не в дерулэдовском «шовинизме» дело. Так в чем же? Да в том, что
♦ «дорогая Франция» (фр)-
196
всем, на протяжении всей Европы, в Дерулэде несомненно и ясно, что он -
ни радикал, ни консерватор, что он - француз, что для него есть «1а France
cherie», и, может быть, даже самая память об Эльзас-Лотарингии есть лишь
возбуждающий стимул, которым он колет сограждан, чтобы пробудить в
них всех общее, его одушевляющее чувство - «к отечеству», «к Франции»!
Отнятая провинция, потерянная провинция связана не с партиею, а с Фран-
цией). И конечно, это не только живой, но и истинно прекрасный патриотизм
- не забывать братьев за рубежом и помнить своих братьев по крови прежде,
нежели политических вождей. Таким образом, Франция еще счастлива тем,
что у нее есть такой простой и ясный объединительный лозунг, не притвор-
ный, не искусственный: и, может быть, Эльзас-Лотарингия спасет мораль-
ное «я» Франции, объединяя ее над собою, объединяя в мысли о себе!
Нет, мы, русские, право не до излишества переполнены патриотизмом.
Совсем напротив. По крайней мере, патриотизм наш так совестлив и ще-
котлив, что прячется от одного укоризненного, сказанного со стороны: «Pfui,
Schande!»*.
КАК СДЕЛАТЬ ЧИНОВНИКА ЛУЧШЕ?
Вот вопрос, услышав который встрепенется всякий русский человек. «Рос-
сиею не я управляю, Россиею управляют сорок тысяч столоначальников», -
сказал император Николай Первый, один из могущественнейших бывших
на земле автократов. Рассказывают, что прослушав на первом представле-
нии до конца «Ревизора», он сказал окружающим: «От автора всего больше
мне досталось», до такой степени государь этот сливал народную или обще-
ственную боль со своею. В течение своего царствования этот государь ста-
рался везде быть «ревизором», но за 40 000 столоначальников поспеешь ли
усмотреть? С другой стороны, проницательный творец «Ревизора» так ха-
рактеризовал чиновника: вернувшись из долгого пребывания в чужих кра-
ях, я с волнением подъезжал к родной границе. «Что-то первое там увижу?».
Я увидел маленького человека в вицмундире, который говорил другому, еще
меньшему: «Чин чина почитай!». Так рассказывал Гоголь в Москве о пер-
вом своем впечатлении «на родине»...
Вот против упоения этим «чин чина почитай» или, точнее, к ограниче-
нию этого лозунга и будут направлены дисциплинарные присутствия, к
выработке которых для каждого правительственного ведомства, по слухам,
приступило теперь высшее правительство.
Давно пора. И теперь есть у нас ведомства работающие и есть ведом-
ства «чин чина почитающие». Входите вы в ведомство работающее: сво-
бодное дыхание, открытый взор, громкий голос, определенные вопросы и
определенные ответы. Работа совершается и непременно с огромным со-
блюдением дисциплины и послушания, но именно в работе и на работе. Но
* «Тьфу позор!» (нем.).
197
вот вы входите в «чин чина почитающее» ведомство. Вас поражает осто-
рожная тишина. «В тишине-то и работа, - думаете вы, - тут - тихий ангел
летает», - добавляете вы при оптимизме настроения. Начинаете присмат-
риваться. Взгляды служащих - робки и неуверенны, отчасти лукавы и на-
смешливы, ибо везде есть люди, безделье за безделье и признающие; отве-
ты - всегда неопределенны, не прямы, уклончивы, как будто каждый чело-
век стоит нетвердо на своем месте, он держится за других и, не опросив их,
не решается ответить на самый пустой вопрос. «Да кто же у вас тут знает?
Кто же тут делает?» - этот больной, нервный вопрос нуждающегося обыва-
теля вызывает злобный огонек в глазах предстоящего чиновника и оглядку
на дверь кабинета, где написано золотыми литерами: «Директор принима-
ет по четвергам, от 1 до 2 час.». Вы думаете, что за дверью сидит уже окон-
чательный Левиафан, который «все может», и в четверг направляетесь к
нему; но и он, «при всем желании, ничего не может сделать», потому что
над ним есть еще больший Левиафан, который может его пожрать просто
потому, что он недостаточно отчетливо выговаривает «ваше превосходи-
тельство» или не с такою приятностью «переговаривается в винте», как его
вице-директор, очень приятный молодой человек, еще холостой и с наме-
рениями жениться - может быть, на дочери, уже засидевшейся, главного
превосходительства. Все бывает. Не все умерло с Гоголем, и гоголевских
сюжетов сколько угодно сейчас в Петербурге.
Когда открылись земские учреждения, кто не помнит, с каким порывом
лучшие русские люди бросились служить в него. Служить России... Боже,
да ведь это мечта всякого русского! Но «служить» при непременном усло-
вии делать масляные глазки дочери «его пр-ва» - покорно благодарю, на
это есть Мол чал ин, а я - Самарин. Государственная служба, сведшаяся к
лозунгу «чин чина почитай», стала местом, куда не так просто заманить
человека с гордостью, человека с независимым суждением, хотя бы он был
готов лечь костьми за Россию и за государственный ее интерес. Таким об-
разом и составился штат «40 000 столоначальников», которые всю государ-
ственную машину переделали в 40 000 очень удобных, очень комфортабель-
ных департаментских стульев, - как это в сущности выразил в своем вос-
клицании император Николай Первый. Жажда прилива сюда воздуха, жаж-
да прилива свежих сил - всегда была. Но где же спасительная отдушина,
как ее открыть?
Связать человека с делом, ослабив связь его с лицом - это прекрасный
метод, и на путь его становится новый, разрабатываемый проект. Русский
человек - не хуже иностранца, а в деле служения родине, пожалуй, и креп-
че его. Там уже служат только партиям, но у нас еще жив, еще есть дух
служения русской земле. Но русский человек ужасно смят, ужасно забит, и
более всего он забит «на службе». Вековое «чин чина почитай» и зависи-
мость материального положения от этой личной (а не служебной) дисцип-
лины, зависимость от нее обеспеченности или ужасной нужды семьи - все
это сломало в нем кости и сделало из человека какой-то моральный бифщ_
198
текс, и податливый в одно и то же время, и инертный. В настоящее время
даже в рядовом солдате стараются выработать личную инициативу, само-
стоятельную находчивость - качества, решительно нетерпимые на всем
остальном пространстве государственной службы и до чинов уже очень
больших. Именно безличность, косная исполнительность, есть лозунг по-
чти всей бюрократической лестницы. Войдя и ознакомясь с внутренними
порядками какого угодно учреждения, вы непременно найдете в нем лиц,
паразитически существующих и, несмотря на их готовность на все услуги,
все-таки не уверенных - даже и они - в своем положении, ибо в фундамен-
те его лежит не служба, а личная связь; и рядом - десятки заваленных тру-
дом людей, которые нимало не чувствуют себя обеспеченными «от случай-
ностей», ибо не опираются ни на какую личную связь.
«Дисциплинарное присутствие», с лишением начальника прав удалять
чиновника иначе, как за прегрешение против «дела», обратит внимание
чиновника именно к делу. Служащая корпорация теснее сомкнется и, в об-
щем, непременно станет дружнее работать, ибо ни для кого так не виден
труд чиновника, как для чиновника-соседа, возможного члена «дисципли-
нарного присутствия». Но, конечно, нужно очень осторожно организовать
это последнее, а что самая задача вполне осуществима, показывает давняя
организация нашего военного ведомства, где совершенная дисциплина и
точная исполнительность уживаются рядом с вполне независимыми отно-
шениями между чинами вне службы. Конечно, корпоративные формы граж-
данского чиновничества не могут быть те же, что и для военнослужащих, и
приемы достижения одних и тех же целей для каждого из этих двух обшир-
ных ведомств должны быть различны. Однако самые цели достижимы -
важен этот факт.
Оберегая честных и трудящихся товарищей от всякого колебания их
службы, дисциплинарные присутствия могут сильно освежить атмосферу
службы, и вот, когда в ней утвердится принцип, более знаменитых «уме-
ренности и аккуратности» охраняющий интересы дела и служения делу, а
не лицам, то тогда смело и с готовностью пойдет и большой человек на
службу отечества «в пределах XIV классов», все у нас собою поглотивших.
«СУББОТНИЕ» БЮЛЛЕТЕНИ
I
<1899. 12 июня>
Мне очень нравятся «Воскресные бюллетени» г. Гатчинского отшельника,
я не говорю, что он не ошибается. Может быть, он даже пишет сплошной
вздор. Но мне нравится его тон, как и уединенный псевдоним, т. е. мне нра-
вится его моральное и эстетическое лицо (как я его себе представляю). Си-
дит человек и что-то строчит; построчил - и кивком пальца сбросил со сто-
199
ла. И вот мне ужасно нравится подбирать эти листки, перечитывать их, вдумы-
ваться в них. Раскрывая № «Русского Труда», я прежде всего, и даже нервно
ищу. нет ли «Гатчинского отшельника»? Когда нет - я раздражен; есть —
и хотя бы белиберду он написал (случается), я ее проглатываю, смакую, пе-
речитываю, вырезываю и откладываю в особое место, чтобы еще раз как-
нибудь перечесть. И веселее обыкновенного сажусь за субботний кофе.
Что делать — люблю слово'.
Таков, Фелица, я развратен...
Но я не всегда с ним согласен, а главное - он ужасно многое упускает в
«Воскресении» Толстого из виду; и вот в pendant к его «Воскресным бюл-
летеням» я задумал крошечные свои «Субботние бюллетени». Не всегда,
но изредка. Ведь «Воскресение» выходит по субботам', да и «Русский Труд» —
тоже. Вы позволите?
Пока обращу только внимание на следующее. В подпредыдущем №
«Нивы» Толстой сказал главное слово романа. Вот оно:
«Ты насладился мною, да мною же хочешь и на том свете оправдаться».
Таких как это - слов, т.е. с такою верою, о Боге-Промыслителе, о Цар-
стве Небесном и Суде - немного сказано в всемирной литературе. И глав-
ное, в какой обстановке, после каких слов:
«Какой там Бог... никакого Бога нет». И вдруг: «и... мною оправдаться».
Не умею выразиться; слабое перо. Мне думается, когда в семинариях и
академиях «учат, учат», то все более в круге, circulus vitiosus’e* тона, тонов
и переливов:
«Какой там Бог... никакого Бога нет...».
И вдруг:
«Ты там мною же хочешь оправдаться».
Где «там?» перед кем оправдаться? Я - содрогаюсь, ибо это что-то «в
самом деле», и уже не академическое литургийство, и антилитургийство,
Боже... да ведь Он есть, сидит, судит!..
Пока - вот и все богословие.
Не умею выразить. Но в тоне этом, в силе тона мне померещилось но-
вое «в самом деле», я увидел краешек но самого Бога, и вот лия слезы
припадаю к ризе... О, только бы самого Бога, а не человеческих о Нем из-
мышлений; а уже облобызать...
Наше русское богословие «в самом деле», пожалуй, все уберется на одной
страничке, даже не полной, всего немного сверху ее, несколько строк «корпу-
са». .. Это кой-какие словечки, и все почти они принадлежат Достоевскому и
Толстому. Потому-то эти писатели и стали в общественно-умственной жиз-
ни нашими «моисеями» (с маленькой буквы), что громадным опытом жизни
и верно через сердечные испытания они немножко, краешком глаза, может
быть в сонных видениях, однако же были и удостоились стать «боговидцами».
* порочный круг (лат.).
200
Так вы позволите, С. Ф-ч, по субботам - маленькие «бюллетени»? И,
само собою разумеется, без перерыва «воскресных», изредка, может быть,
«суббота» даже поспорит с «воскресеньем», и вы тоже разрешите эту
крошечную «бескровную» баталию, во всяком случае, ваших друзей.
II
<1899. 19 июня>
«Каин, Каин, где брат твой Авель?» - вот древний факт и древний вопрос,
на которые новою иллюстрациею написано «Воскресение». Поразителен
рисунок Толстого:
«-Я хотел проститься, - сказал Нехлюдов, комкая в руке конверт со
сторублевой бумажкой. - Вот я...
Она догадалась, сморщилась, затрясла головой и оттолкнула его руку.
- Нет, возьми, - пробормотал он и сунул ей конверт за пазуху, и, точно
обжегся, он, морщась и стоная, побежал в свою комнату.
И долго после этого он все ходил по своей комнате, и корчился, и даже
прыгал (какое наблюдение!), и вслух охал, словно от физической боли, как
только вспоминал эту сцену».
Не «вспомнил», а «вспоминал». Да, так... «стеняй и трясыйся ты бу-
дешь скитаться по лицу земли»; и сюжет «Воскресения» есть история «сто-
нов» и «скитания»... каждого из нас, кому случилось скаинствовать над
«братом своим», сестрою своею. Позвольте, слова Спасителя: «Нельзя да-
вать разводного письма иначе как по вине прелюбодеяния», можно ли ис-
толковывать нам, как прецедент и программу «начерно» того совершенно-
го процесса, каким в наше время установлено расторгать «ложе честное»?
Или слова эти имеют более нежный, более любящий человека смысл; смысл
большего уважения к человеку, чем какое ему оказывается в практике раз-
вода? Спаситель «закон» ли положил и был «законником»? Или он дал прин-
цип и говорил совести? «Сними рубашку и отдай просящему»? «Не дай
разводного письма иначе как по вине любодеяния...»; и еще: «О, вы, фари-
сеи: оставьте делить блудниц и жен, ибо кто из вас не любодействовал в
сердце своем»? Как связать эти слова? Как мы связываем? Что тут толкова-
ли безобидные Божии коровки «тетушки»:
«- Она таковская, и все ее родственники - таковские, и мать ее - раз-
вратница же была».
Кто их научил таким словам? Что за доктрина? Ибо, очевидно, оне не
из головы это сочинили. Тут нужно было 2000 лет «сочинительства» и преж-
де всего 2000 лет непонимания слов Спасителя о разводном письме. Спаси-
тель в роли установителя почти «нотариального» порядка, «с печатями» и
«подписями», «свидетелями и понятыми»... так мы Его истолковали. Да,
Спаситель Страдалец и Сострадалец наш, и Он предупреждал в этих сло-
вах только то, и исключительно одно то, от чего «затрясся» Нехлюдов, «смор-
щилась» бедная Катя: что нельзя отпускать от себя, от себя отталкивать
разводным письмом, еврейской ли формы или формы с нашим надписани-
201
ем: «100 рублей» уже раз «поятую в жену», вчерашнюю девушку, будущую
мать и всеконечно сегодняшнюю супругу: ибо существо супружества, т. е.
сопряжения «двух в плоть едину» еще ни в чем и не состоит, как в доверчи-
вом и радостном, по любви и согласию, без понуждения, без интереса со-
пряжения... точь-в-точь как поступила Катюша, в трансе материнства, и
как чутко перипетии этого рассказал нам Толстой. Пересмотрите все свя-
щенные основоположные слова, и вы увидите, что ничего кроме описанно-
го Толстым в них и не содержится. Сорадуетесь вы этому - вы дадите ему
венец; если вы думаете, что это - зло, ну, дайте ему вместо венца «метлу,
ступу и пестик», как пишется о киевских ведьмах, странствующих на ша-
баш. Во всяком случае, все остальное есть вы и ваше отношение, ваша точ-
ка зрения, ваш жест или радости или осуждения - одному и тому же, изва-
янному в Бытии (гл. 1), повторенному у евангелистов, факту. Толстой го-
раздо раньше, в публицистических работах, но как-то смутно, неотчетли-
во, очевидно, бессильный найти формулу для верного своего инстинкта,
указывал на это: «Первая познанная женщина и есть каждого жена, кото-
рой он не может оставить». Это он написал, это где-то у него написано: и,
понятно это так, это есть единственный способ понимания, с одной сторо-
ны, сокрушающий «главу» соблазна и соблазнения, и с другой, предупреж-
дающий каинствование над девушкою. Но мы с сущности супружества, о
коей одной сказаны все святые слова: «Что Бог сочетал - человек да не
разлучает», они сочетаны «во образе союза Христа с Церковью», - что все
до последней степени, очевидно, отнесено к какой-то реальной и трансцен-
дентной связи, - мы с этой благородной почвы перешли на цивильную, ус-
воили нигилистическую французскую точку зрения «договора», «неразры-
ваемого», «с печатями» и «поручителями», дабы «закрепить мир». И не
чувствуя более «тайны» в тайне, мир всеконечно и раскололся в ней: ибо
где же нотариусу удержать «апокалипсических животных». Оставим даль-
ние горизонты. Мы установили разделение, так тщательно устраняемое
Христом, «брака» и «блуда» - и блуд тотчас появился. Его не было понятия
и он невозможен вовсе, как факт, пока мы не начали делить одно в существе
дело по качествам наших около него жестов, нашей гордыни, наших ум-
ствований и в сущности нашего недомыслия. «Познал» - и «жена» тебе: и
береги и соблюдай, и не давай «разводного письма» с надписанием: «100
рублей за блуд». Кто тебя, несчастный, научил этому? От кого это ты узнал?
Ничего подобного не существует, вовсе не существует в природе вещей; и
пока она вспыхивает радостно при входе твоем в дверь и доверяет тебе, и
считает тебя после Бога первым для себя существом: не оставляй, не остав-
ляй, и не оставляй. И ничего еще, и весь закон: принцип авельствования в
супружестве взамен внесенного нами туда каинствования... Удивительно
что Толстой, очевидно, около этой мысли ходящий, не скажет ее: он был бы
услышан не в одной России. Но художник не мыслит, он только рисует об-
разы, а мы плачем над ними и не умеем договорить слова. Замечательно,
что Гёте, дав апофеозу Гретхен, имел это же в виду: «проклята» - кричат
202
тысячи протоколистов; «спасена» - отвечает поэт и мудрец, да и влагает в
ангельские уста это оправдание.
Что же совершилось, когда поделили и «рассудили» «великую тайну»?
Сперва слезы; а затем и... «блуд» действительный уже. «Тетушки»... ведь
им Бог послал утешение, да и вошли бы оне в его вкус, не будь дурно науче-
ны и развращены. Их жизнь текла пуста и бессознательна; оне зазывают
племянника, ибо решительная скука бесцельности томит их. Теперь у них
вдруг жизнь исполняется смыслом: любимая ими, чрезвычайно любимая
Катюша, не оставшись праздною у Бога - дает далекую и почти бесконеч-
ную цель и хозяйству ихнему, и остаткам здоровья. Да ведь оне добрые, и
через два года уже говорили бы: «О, куда нам старым - хоть умереть, а
только бы мальчишка жил»; «и амбары ему, и земля, и сад: ему и тебе, Ка-
тюша, за то, что согрела и развеселила нашу одинокую и холодную ста-
рость»; «может и племянник когда вернется: ведь была же ты ему мила»; «а
и не вернется - храни его память и не замарай поведением: теперь ты серь-
езна, мать, и все полно для тебя; и чиста будет твоя могилка, и будет кому
по тебе поставить свечку» «в родительскую субботу». Мы упомянули о
трансе материнства, который очевиден в изображении Толстого; он его по-
нимает; и этот транс есть, он все решает: бесстыдные не «падают», это
поразительно. Около них не образуется этот нимб небесной доверчивости,
огромной радости, задумчивости какой-то, в которую мы «погружаемся» и
«забываем все окружающее» на самой дорогой странице самого дорогого
труда. И девушка входит, а по-нашему - вводится «в самую дорогую стра-
ницу» жизненного своего труда, и «забывается» как мы, как Архимед, на-
шедший удельный вес в воде и побежавший, выскочив из ванны, по улицам
Сиракуз. Повторяю, это может сделать только изобретатель, поэт, мудрец:
и в области «женской мудрости» это наступает с Катюшею, Гретхен, и не
наступит с Корчагиной или Коврижкиной, ибо в ней менее Евы и Ева она
не природная, не урожденная мать, не аристократка в супружестве.
Но, на все тоны повторяя, и во всех журналах пропечатывая: «Женщи-
на должна вернуться в лоно семьи», «ее призвание - быть матерью и же-
ною»; «чадородием женщина спасается» - мы первую же беременную, чем
перед ней снять шапку, ее отпихиваем ногой; сперва пихнули «тетушки»,
потом «вся деревня стала указывать пальцем»; и поплыла Катюша... то бишь
«тело убиенного Авеля» по реке лицемерия и вранья всемирного. И вот ее
восклицание, упорное, не раз повторенное:
- Какой там Бог, никакого Бога нет.
Сюжет «Воскресения» есть история плавания мертвого тела. В страни-
це романа, где на суде читается протокол вскрытия тела умершего купца, у
Нехлюдова подробности описания гниющих и распухших внутренностей,
текущей сукровицы и проч, мешаются с видом бывшей Катюши и теперь, в
сущности, ее умершего трупа. Это - верно и хорошо, и одно из главных
слов романа. «Душка» ее у Бога и дожидается суда; когда Нехлюдов хочет
«ею спастись», она отталкивает его. Это первый жест жестокой мести: со-
203
гласитесь, читатель, ведь он не ожидан, так как Толстой сказал этим «не
хочу» Катерины нечто новое нам всем и поучительное. Это огромная черта
разделения трупа и души: она не подпускает его к своему телу, как старец
Тирезий, в Одиссее, не хочет подпустить к крови слетевшиеся души усоп-
ших. - «Нет, мне горько, чтобы ты остался без ответа у Бога», «тогда в
какую же цену я пошла: и здесь - каторжная, да и там без мученического
венца». Что-то в этом роде мелькает в ее бедном уме. «Лучше удавлюсь:
удавлюсь, если будете на этом настаивать»... И вот - тут, пожалуй, откры-
вается лучший стих в поэме Пушкина:
Но сохранил я клад последний
.. .святую месть.
Ее готовлюсь к Богу снесть.
Суть и процесс «воскресения» последующего будет состоять, вероятно,
в том, что она все-таки «подаст луковку тонущему», как об этом рассказала
чудную легенду Грушенька в «Братьях Карамазовых». Она снимет с себя
загробный венец мученичества и распаяет его, и сделает из него обыкно-
венную земную проволочку и вытянет на ней когда-то любимого, да ведь и
теперь любимого, но только мстительно любимого, горько любимого чело-
века. И по мере того, как станет она вынимать из-за пазухи «луковку», рас-
паивать свой горделивый «венчик», труп ее станет оживляться, «сукрови-
ца» опять вернется в кровь, чернь яда - выдавится. Все более и более «вы
сами знаете, кто я» будет возвращаться к румяным щекам, светлой улыбке
прежней Катюши. И он почувствует любовь не по милосердию, а настоя-
щую, и даже теперь «с ревностью» (ибо какая же живая любовь без ревно-
сти), любовь к самому ее телу: в эту секунду она будет жива, «мужем и
женою назовутся они» и за «воскресением» совершившимся остается толь-
ко поставить «точку» или, лучше, счастливое «многоточие»...
Очень хорошо восклицание ее на суде:
«-Я не виновата!».
И только. Никакой силы оправдания. Трогательное и истинное в рисун-
ке Толстого, что Катюша - ничего не умеет, ничего не может (Архимед жен-
ственности). Глубоко родственно этому, что она не может вынести назва-
ния «каторжная», и «трясет головою» при нем, как и завидев 100-рублевую
бумажку. В этом выразилась ее простота. «Каторжный» - это уже народное
слово, клеймо убийц, воров. И вот она отнекивается, не принимает этой
ужасной и единственно ей понятной квалификации «зла»:
«- Я не каторжная».
То есть:
«- У меня есть душа, я - с душою. Это меня убили, но я не убила. Рас-
смотрите, господа судьи».
Й заплакала. И ничего еще не умеет.
«Воскресение» по огромному соблюдению в Катерине христианских,
черт есть истинно христианская повесть: «нищая духом», «кроткая»; «чис-
204
тая сердцем» и уж конечно... «Бога узрит». Но поразительно, до чего этой
овце, к которой «пути блаженства» приходятся мерка в мерку - до чего она
только в «тюрьме» и «среди каторжников» нашла кое-какое «христианское
к себе отношение». А ведь даже читатели едва ли все догадываются, что
пред ними, в чрезвычайно простых и чрезвычайно жизненных чертах, «в
нашем помещичьем быту», рисуется чрезвычайно широкая картина, как
«царствие Божие», незримыми путями, зиждется в людях.
P.S. Меня упрекают за неясность употребленных мной в I бюллетене
выражений «академическое литургийство и антилитургийство». Я не хочу
сеять никаких сомнений, ни даже подавать к ним повода. Названные выше
выражения я употребил под впечатлением следующего случая: года четыре
назад в одной из духовных наших академий слушатели - студенты манки-
ровали ходить на церковные службы; их понудили, но они отвечали, что им
и профессора наказывали быть свободными и не понуждать себя ходить,
когда не хочется. Те действительно подтвердили это; да ведь и действи-
тельно если не хочется молиться - то как же тут молиться; а если только
«ходить», т. е. к литургии, то всеконечно лучше «не» ходить. Между тем
ведь из Масловых нельзя клещами вырвать чувства, что «суд будет» и «дру-
гой еще, после земного»: прямо говорит: «Удавлюсь, если не пойти на тот
суд». И вот - сила этой веры, это «бежанье» к тайной литургии, к литургии
сердца своего, и то холодное: «не хотим», «пожалуйста - уж постарайтесь»,
«а то ум что же, соблазн, пожалуй, выйдет», меня поразил.
III
<1899. 26 июня>
Позволительно иногда помечтать? Отчего - нет?
По поводу графини Толстой и ее отзывов о своем муже и судьбе «толсто-
вцев» «Гатчинский Отшельник» назвал ее «гениальною женщиною», и тут
же развил мысль, богатую последствиями, что женщине также доступна
гениальность, как и мужчине, - на ее собственных путях не ее особливом
характере. Он, очевидно, давно об этом думал, потому что сразу назвал
Жанну д’Арк как пример, как образец, как выражение и иллюстрацию сво-
ей мысли. В самом деле: спасла Францию, но на совершенно женский ма-
нер, и, ничего не потеряв, даже неизмеримо возросши в чудном своем
девичестве. Толстую он назвал «гениальною женщиною» за скромно-стыд-
ливое ее неведение, неокончательное понимание мыслей своего мужа
(буквально это, т. е. «я ведь не могу сказать, чтобы была хорошею судьею Ф. М.»,
и даже чтобы «я хорошо или верно их понимала, хотя помню все места, о
которых вы говорите», сказала мне мельком Анна Григорьевна Досто-
евская), и на прибавку: «но я наблюдала, что никто из следующих его об-
разу мыслей не был счастлив». Как кратко и как полно; и до чего - по-
женски: «они не были счастливы». Да, это все, что нужно знать, чтобы
судить; и все-таки - она не судит. Конечно - гениально, и в линии женской
гениальности.
205
Вот об этих-то линиях я и хочу помечтать. Мы ведем гениально-граж-
данскую жизнь, т. е. от «от Р. X.». Помилуйте - Ришелье, Кромвель; рево-
люция, папство. «Гражданскую» жизнь, в линии «Code civil»*... Вот ха-
рактерно оби^е-«человеческая жизнь»: различите тут женщину, различите
тут мужчину. Да, женщины, как Елизавета Английская, наша Екатерина,
были героями из героев, то есть мужчинами из мужчин:
.. .пошлите их в Сенат,
Командовать пошлите перед фронтом.
Ведь вот с каких времен, т. е. Грибоедова, Екатерины и даже Елизаветы
Английской начался уже мужской колорит у женщины, когда дурачки на-
шего регресса все это приписывают Писареву и Цебриковой. Но бросим
споры; оставим публицистику.
Моя мечта - построить целую цивилизацию на гениальной выразитель-
ности муже-женского сложения человека. Гениальный отец и супруг; гени-
альная жена и мать; гениальные дети: то есть именно в специальных каж-
дого чертах. Мужество и покровительство; нежность и кротость; у детей —
невинность и послушание. И все для этого; все в этих целях: целая цивили-
зация только об этом и думает. Литургия — детей, литургия — женщин. О,
ведь я уподобляю, я приноравливаю; я не дерзок, но только клубок своих
мыслей выматываю на пример того, что уже есть. Девушка - и девичьи у
ней молитвы. Ведь теперь все и даже, между прочим, все молитвы «обще»-
человеческие и движутся в circulus’e vitiosus’e Елизаветы-Цебриковой.
Те же «высшие курсы», но в ранге, поэзии и философии херувимской пес-
ни. Что значит «девичья молитва»? — Ну, конечно, «сохрани от лукавого»
(самое опасное время); но, сохраняя — не отжени. Некрасов написал преле-
стную «бабью песню» - «О чем думает старуха под праздник». Я беру ил-
люстрацию, чтобы вымотать свою мысль: девичья молитва должна чудным
и непорочным лепетом, a la С. А. Толстая, включать, однако, и замужество.
Ба, да даже ведь есть намек на такую молитву: это когда Marie Болконская
молится перед черным образом Спаса и, между прочим, молит себе и мужа;
«но не как я хочу, а как Тебе угодно». Тут, конечно, может придумать поэт,
художник, а наш брат может и умеет только промычать около темы, бессло-
весно почти ткнуть носом в проблему. Дальше — молитва жены. Например,
до чего нужна молитва для беременной, чтобы сохранить в ней серьезное
настроение духа, чтобы устранить страх родов, чтобы внушить мысль ей,
что она носит теперь в себе Божию тайну. Для матери: но тут есть хоть
всемирное «баюшки-баю».
Так целая цивилизация?.. Позвольте, ведь нужен же моральный центр
для цивилизации, и вот почему им не стать муже-женскому сложению че-
ловека, взамен «общечеловечности»?.. Я думаю, например, что эта цивили-
зация будет глубоко мистична: ибо, что же таинственнее колыбели и гроба?
♦ «Гражданский кодекс» (фр).
206
Но гроб очень печален; мистицизм этой цивилизации был бы существенно
анти-гробовой; скорее - веселый и детский. Например, тут были бы «пред-
чувствия», что «будет из этого ребенка»? Не умею придумывать, не поэт.
Или предчувствие: «Когда вернется муж?». И проч. Но вообще, так муже-
женское сложение есть родник жизни, то мистицизм был бы менее потуг-
робный и более жизненный. Очень светлый, очень веселый. Без «пугалищ»
и «чертей». Далее, поэзия была бы существенно не гражданская; впрочем,
поэзия и теперь на три четверти - семейная. Но когда семья заняла бы всю
цивилизацию, ео ipso* цивилизация стала бы почти поэзиею. Философия...
она копошилась бы около тайн жизни, и это, по крайней мере, не менее
интересно, чем молекулы и химия. Религия по преимуществу исповедыва-
ла бы Творца мира и Промыслителя мира; творческое в мире и промысли-
тельное о мире. Все было бы немножко иначе. Но вернемся к «Воскресе-
нию» Толстого...
Ну вот - в этой цивилизации Катюше было бы хорошо. Прямо взвали-
ли бы ее на плечи себе философы и поэты. Канты и Гёте, да так бы и понес-
ли. Нет от тебя вони; не чувствуем; не знаем. Мне думается, Толстой тянет
именно к этой цивилизации, и тянет еще с «Детства и отрочества». Вечная
тревога о беременной женщине: то жена Андрея Болконского разрешается,
то Анна... Толстой, как бы вытащив из воды усопшего младенца Гретхен и
взяв мешающуюся в уме эту... всем-то миром брошенную (только, подле-
цы, и придумали что тюрьму)... мать и жену, выставил огромный свой рог
против нашей цивилизации, в защиту вот этого трупика, вот этой помешан-
ной: «идите и напоритесь». Так бык, защищая от волков корову, угрюмо и
страшно опускает к земле упрямый лоб, скребет землю копытами, смотрит
налившимся кровью глазом на хищника и за каждым его изворотом пово-
рачивает рог...
Ответ «Читателю» «Воскресения» Толстого, в № приблизительно от
10-го мая: с чего это вы, почтенный, взяли, что Нехлюдов «должен, по об-
разцу героев Достоевского, принести покаяние перед обществом». Обще-
ство, общество... Нет, годы зреют, Россия зреет, и «общество» Толстой по-
ставил на его место, то есть позвал к барьеру. Да Нехлюдов нисколько не
виноват перед «обществом». «Общество» его развратило. Он виноват пе-
ред Катюшей - перед нею и кается. Но статейка «Читателя» в высокой сте-
пени замечательна: какой тон, что за мысли! Да уж не «старший ли това-
рищ» Нехлюдова, вице-губернатор Маслянников - ее писал? Вот уж в нашу
новую цивилизацию не годится. И неужели такого любит жена? Что долж-
ны чувствовать его дети! А о матери своей... он верно ее совсем не помнит
и помнит только «Статью», по которой осудили Маслову, и перелистывая
Code civil нашего домостройства, думает, по которой бы осудить Нехлю-
дова. И что ему его «зёмный перед народом поклон?» Иллюстрация в
«Ниву»?
* тем самым (лат.).
207
IV
<1899. 26 июля>
Мне хочется договорить о Жанне д’Арк. Что за явление? «Колдунья» - вот
господствующее впечатление ее дней от нее; в этом направлении ее расспра-
шивали и допрашивали; обвинили, осудили, сожгли. Тут - не месть. Мстя -
вешают, застреливают, убивают. И международное право тогда было так мало
утверждено, что англичане ничуть не постеснялись бы прямо умертвить
попавшегося им в руки врага, пусть женщину. Она была чудесна: вот впе-
чатление. И, как чудо бывает доброе или злое, а для англичан оно было злое,
то они и обвинили ее в колдовстве. Прошли века, и мы можем спросить
себя: что же скрывалось в этом чуде действительно? Что приблизительно
мы можем гадать или предполагать в чудесной девушке и вокруг ее?
Хочется начать с отдаленной и очень грубой аналогии, с аналогии непри-
ятной, но могущей удобнее всего ввести мысль читателя в наши догадки*
догадка может быть совершенно ложной, но от которой как-то мы не умеем
освободиться. Вы знаете, есть неудачные или недоконченные процессы вы-
сидки курицею яйца, которые называются, кажется, «болтунами». Не знаю, в
чем он подробно состоит, но мне приходилось видать - рано вынутое или
как-нибудь недозрелое яйцо берут и разбивают: из него вытекает - кровь.
Нет живого и настоящего существа цыпленка, но уже нет и яйца, съедобно-
го, прозрачного, маслянистого. Промежуточное явление, отошедшее от
одного состояния, но не достигшее полноты другого и высшего состояния.
В Жанне д’ Арк эта промежуточность - ярко выражена. Все почув-
ствовали и нельзя до сих пор не чувствовать, что она отделилась от обык-
новенного человеческого, от натурального - человеческого, приподнялась
над землею, вышла из железных оков земной необходимости и земного
притяжения. Современники назвали ряд фактов, ею произведенных - чуде-
сами, и по характеру их сцепления, и по необыкновенной значительности
неопытной девушки, почти девочки. Она была чудна по силам, по судьбе.
Имя «волшебница» вовсе не неприменимо к ней, но с непременным добав-
лением - «святая». Ведь всякая святая есть волшебница, ибо кончики ее
ног уже чуть-чуть, но не касаются земли; она - висит в воздухе. Вот суть
святости, которая, будучи явлена вне христианства, называется недоброже-
лательным именем «волшебницы», или совсем злым - «колдуньи». Но мы
отвлеклись; вернемся к Жанне д’Арк.
Я развиваю свою мысль, и буду говорить выражениями, в каких эта
мысль формулировалась у меня. «Божественный поворот»... вот состоя-
ние, которое ярко можно проследить у многих, напр. у нашего Пушкина.
Остановимся на этом примере, как иллюстрации нашей мысли. Кто не по-
мнит его автобиографического признания:
Художник-варвар кистью сонной
Картину гения чернит...
Но краски чуждые...
Спадают ветхой чешуей...
208
Так исчезают заблужденья
С души измученной моей,
И возникают в ней виденья
Первоначальных, чистых дней.
Если бы могли узнать точно путь, средства и ступени поворота, как много
бы мы разгадали, и самых серьезных вещей. Да, каждый человек, т. е. конеч-
но из серьезных, имеет какой-то свой синай, пусть с прописной буквы, полу-
чает свои скрижали, где пусть написано не мирообъемлющее десятословие,
но полстроки, строка, однако такой особенной для него значительности, ко-
торая никогда не забывается. И собственно религия у каждого из нас, абсо-
лютно у всякого человека индивидуальная, и заключается живым образом в
этой полстроке полученного от Бога, «в клубах облака и блистаниях мол-
нии», завета. Заветы эти бывают самые разные. И, конечно, у множества людей
они не имеют ничего общего с пушкинским «Возрождением». Это «Возрож-
дение»... Не могу никак отделаться от мысли, что стимулами его, чертами
его были настроения, выраженные, напр., в стихотворениях:
Подруга дней моих суровых,
Голубка дряхлая моя!
Одна в глуши лесов сосновых
Давно, давно ты ждешь меня.
Ты под окном своей светлицы
Горюешь, будто на часах,
И медлят поминутно спицы
В твоих наморщенных руках.
Глядишь в забытые ворота
На черный отдаленный путь',
Тоска, предчувствие, заботы
Теснят твою всечасно грудь.
Какая красота и конкретность! Ведь он видит свою няню, когда пишет
стихотворение; и, может быть, не помня, или слабо помня, или, может быть,
несимпатично (чего, впрочем, мы не знаем) помня свою мать, он поправля-
ет черты ее образа чертами этой простой русской женщины, возведенной
им в перл нравственной, но именно заботящейся, склоненной над другим,
самоотверженной красоты. Вы помните, философ Левин, в «Анне Карени-
ной», все тоже жмется и немножко научается, немножко «возрождается»
около старушки-няни, тоже вяжущей чулок, и которая ему тоже пошла «вме-
сто родной матушки». Итак, вот черта, вот линия, которая войдет у Пушки-
на в «возрождающий» поворот:
В глуши, во мраке заточенья
Тянулись тихо дни мои
Без божества, без вдохновенья,
Без слез, без жизни, без любви.
209
Душе настало пробужденье:
И вот опять явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.
И сердце бьется в упоенье,
И для него воскресли вновь
И божество, и вдохновенье,
И жизнь, и слезы, и любовь.
Это стихотворение, написанное к А. П. Керн, уже самым ходом своим
заключает параллелизм «Возрождению». Осложним его чертами «няни», и
мы получим чрезвычайно много материала для своеобразной полустроки
оригинального пушкинского «завета».
Всё в ней гармония, всё диво,
Всё выше мира и страстей',
Она покоится стыдливо
В красе торжественной своей',
Она кругом себя взирает:
Ей нет соперниц, нет подруг',
Красавиц наших бледный круг
В ее сиянье исчезает.
И какое по конкретности излияние о производимом впечатлении этой,
пока знакомой только девушки, которая стала потом женою поэта:
Куда бы ты ни поспешал,
Хоть на любовное свиданье,
Какое б в сердце ни питал
Ты сокровенное мечтанье, -
Но, встретясь с ней, смущенный, ты
Вдруг остановишься невольно,
Благоговея богомольно
Перед святыней красоты.
Так поражен был поэт. Но нам нужен не он, но нужен пук условий для
поворота в нем. В трех отрывках они полно даны, и мы можем догады-
ваться, что в следующем стихотворении дается синтез их всех. Взяты эти
самые впечатления, но как бывает с дневными впечатлениями во сне, что
они - путаются, взаимно проникают одно другое, и составляют новый
цельный и живой образ, - так у Пушкина старушка-няня заструилась дев-
ственною кровью Керн, Гончаровой; а, пожалуй, и обратно - Гончарова и
Керн подошли под крылышко няни, под ее баюкающую песенку, под ее
ожидания, заботы... Он проснулся, и написал новое стихотворение, сти-
хотворение в сущности синтез предыдущих:
210
Не множеством картин старинных мастеров
Украсить я желал всегда свою обитель,
Чтоб суеверно им дивился посетитель,
Внимая важному сужденью знатоков,
В простом углу моем, средь медленных трудов.
- Не правда ли: это обстановка няни? и даже ее простые морщины?
Одной картины я желал быть вечно зритель,
Одной: чтоб на меня с холста, как с облаков,
Пречистая и наш божественный Спаситель -
Она с величием, он, с разумом в очах -
Взирали, кроткие, во славе и в лучах,
Одни, без ангелов, под пальмою Сиона.
Чистейшей прелести, чистейший образец.
Почти нельзя сомневаться, что здесь мы имеем все родники глубокого
поворота Пушкина; т. е. он повернут был «к первоначальным чистым дням»
от «афеистических» книжек, которые так любил в юности, не contra-атеисти-
ческими же книжками, но... увидев нечто в жизни, в действительности, с
чем глубоко не гармонировали те книжки, и что было их выше, их глубже, и,
самое главное, чище. По подробностям поворота и его мотивов, и, наконец,
по их заключительному синтезу, я и называю этот или подобные повороты
божественными, в том смысле, что человек поражается не глубиною уче-
ния, не поразительностью чудес, ни славою в истории, ни пользою для куль-
туры, что входит чертами в христианство, но самою его сутью, бого-человеч-
ностью, человеко-божностъю, слиянием во единое и нераздельное, в единое
и видимое черт земных и небесных. Но вернемся же к Жанне д’Арк.
Это было несовершенное и неполное явление указанной категории. Ей
всего что-то около 15—17 лет; ведь не только Жанна д’Арк объективно не
совершила бы ничего в 32 года, не успела бы и не смогла бы; но как-то в
биографии ясно чувствуется, что она и субъективно не была бы сильна это
совершить в 32 года. Тайна была совершена ее возрастом и ее полом: этого
никто не отвергнет. Далее совершенный ею подвиг до того чудесен; он,
будучи политическим, до того вращается в чертах личной истории («коро-
ную дофина - и скроюсь»), почти личного религиозного романа, что нельзя
не сказать, что здесь пол и возраст совершенно вышли из обычно-земных
условий и начали творить что-то сверхестественное. В этом и состоит суть
и неразгадываемость Жанны д’Арк. - «Колдунья». «Разве ее можно побе-
дить!» - «Ну, да, ее нельзя победить, потому - что она святая!» - вот синтез
впечатления, ею оставленного. Необыкновенное что-то. И, наконец, эта сила,
которая явно вне ее стоит, и собственно которой все принадлежит. - «Бог
меня оставил», «Бог опять со мною», - говорит, в сущности, ужасно бес-
сильная девушка, и которая сама по себе ничего не может. Во всяком случае,
211
явление Жанны д’Арк есть единственное и исключительное, то есть все
было так, как она и объяснила: что Бог овладел ею и через нее совершил
материальное чудо, материальное событие и даже ряд событий. В ее судь-
бе мы видим правильное, продолжительное, сложное и необыкновенной
отчетливости чудо; не чудо дня, часа, видения, «сновидения», может быть,
«экстаза», но правильное историческое событие чудесного характера. Ни
одна история этого не имеет и ничья биография даже близко не подходит к
житию этой чудной девы.
Да, больше и больше убеждаешься, что мир - свят, что есть святое в
мире; а не одни молекулы и «10 причин, произведших Французскую револю-
цию». Есть многое, над чем еще остается... «погадать нашим мудрецам».
VI
<1899. 30 октября*>
Мне хочется ответить г. Гатчинскому Отшельнику на его главную и, может
быть, многолетнюю скорбь: книжность. Что такое «книжность»? Ну, не
будем впадать в новую книжность и определять «книгу» через «книгу».
Нужно же предполагать в читателе догадливость.
Статья его, в особенности конец его статьи «Заметки на полях и раз-
мышления между строк» - это плач, книжный плач? Ну - dal Мы и плакать
можем и умеем теперь только через книгу. И, собственно, об этом или час-
тью об этом плачет и автор.
Куда деть «книгу»? Откуда взять жизнь? Как перестать быть книжным
человеком и начать быть живущим человеком?
Я боюсь показаться чрезвычайно смешным, но мне хочется выговорить
мысль, кажется, не затасканную и, кажется, исцеляющую на этих путях.
Есть природный, исторический, извечный некнижник. Он не угадыва-
ет? Есть странный некто, кто, беря книгу, только делает вид, что ее читает.
Все еще не догадывается? Кто не умеет учиться. И очень умеет - жить. У
кого Бог отнял самые дары выразительности; вынул из рук кисть, отобрал
цитру, не дал таланта рифм и не вложил таланта длинного кантовского раз-
мышления? И чья жизнь есть или бывает часто непрерывный труд и по-
эзия? Невольный, от природы труд? Он догадался и, верно, сморщился: но,
Фома, - немножко веры!
Я говорю о женщине. В самом деле, вы можете ее порицать сколько
угодно, но одного вы не можете отвергнуть, что это - не «книжник». - «Она
глупа». Но, ведь, и вы не ищете гениального ума. И притом ее «глупость»
есть именно отсутствие только подчеркнутого ума. В женщине есть пре-
красная черта какого-то таинственного молчания. А ведь «книга» - это имен-
но «разговор»: с другим, с собою - не все ли равно? Во всяком случае, здесь
есть просвет к исцелению. Женщина гениальна минутностью своею и не-
♦ № 5 отсутствует в газете. - Ред.
212
продуктивностью: вот уж не захочет сочинять историю, и даже помнить ее,
и не захочет, живя, как бы уготавливать новую страницу истории. Она жи-
вет «теперь», но это «теперь» она переживает глубоко и поэтично. Тогда
как именно мы не имеем ценности к «теперь» и от этого скучаем в каждом
«теперь».
Я не угадал? Может быть. Может быть, все мое рассуждение - мало-
ценно, кроме одного и почти ad hominem* сказанного, именно сказанного в
ответе на боль о книжности. Не в том вопрос, как победить книжность, т. е.
победить себя (для нас); но где найти некнижника, - и я указываю. Но да-
лее? Но история? Но практика?
Да, ведь, я - старый консерватор и специфический нелюбитель всяких
новых движений, уж этому-то можно довериться. И вот, я стал с великим
любопытством присматриваться к так называемому «женскому движению»,
«женской (от нас, мужчин) эмансипации». «Мы все говорили, а он, может
быть, совершит», - воскликнул когда-то г. Гатчинский Отшельник по по-
воду шумливых выходок гр. Л. Л. Толстого. Ну, вот, точь-в-точь такая же у
меня надежда на женщину. Дело в том, что инстинктивная молчальница-
женщина именно в «женском движении» скрытна и лукава. Уже теперь, на
разных «феминистских конгрессах», она поднимает темы вовсе не те, ка-
кие ей подсовывали 20 лет назад, и она, казалось, приняла их с галантнос-
тью, а свои специальные', «право матери отыскивать отца ребенка», преоб-
разование корсета», и т. д. Вообще - не наше, а - ее. Конечно, мужчина
обманут; женщина вывернулась из-под руки его, но, вывернувшись - толь-
ко сделала вид, что идет за ним («книжная» часть женского вопроса), а в
самом деле пошла известным своим путем.
Мне думается, история передвигается от патерната к матернату: вот
тайный смысл женского движения. Тебе - щит и стрелы, тебе форум; но
дом - мой. Мужчина - пришелец в дому, за редчайшими исключениями -
мужчина не серьезен в дому. Опасная сторона - смотреть на дом, как на
логовище отдыха и удовольствий, в высшей степени выражена в мужчине.
Для женщины дом - поэзия и философия, и это - не надуманно, а в самом
деле так. Есть нечто оскорбительное в «бюллетенях» и извещениях: «У
Ивана Иваныча родился сын». Жена - даже не упомянута. Между тем тут
уж припомнишь насмешливое замечание Шопенгауэра: «Pater semper
ignotus»**, да и в самом деле «Иван Иваныч», может быть, сорвал только
минутнейшее удовольствие, о котором ничего не помнит. Между тем для
нее, даже не названной в извещении, это... совершившаяся философия и
поэзия, книга девятимесячного чтения и непременно промелькнувшей думки
о смерти.
Да, мы 2000 лет были жестоки к женщине, и великая сторона этих двух
тысяч лет состояла в том, что женщина промолчала об этом оскорблении,
* к человеку (лат ).
** «Отец всегда неизвестен» (лат.).
213
может быть, даже не замечала его; наверно - простила его. Я повторяю, что
в безмолвии женщины и решительном отсутствии в ней умственно-твор-
ческих даров заключена великая зиждущая и охраняющая сторона жизни.
Мужчина - вечный продуктивнее вечно изнашивается. Мужчина есть лицо
вечного выдыхания, женщина - не выдыхается. От этого она не творит (в
истории), но вечно богата, и о ее богатстве исцелимся мы, мужчины, беско-
нечно ... выдохшиеся!
Мы дали Шекспира, Данта - на полки библиотек. Пусть придут Дезде-
моны, Офелии: я верю, с ними придет нечто шекспировское в жизнь. Меня
поражает до слез умилением - одна вещь: бывая по воскресеньям в церкви,
я вот уже много лет наблюдаю, что из интеллигентных и полуинтеллигент-
ных здесь совершенно отсутствуют мужчины, а женщины есть. Бедным
запрещен вход в алтарь, куда лезет всякий купчина «положить шубу». Чис-
тейшая женщина, непорочная девушка, девочка 11 лет в отношении храма
поставлена ниже каждого из нас. Но она все простила, как и во всю исто-
рию всегда прощала - и наполнила храм, и зажгла в нем свечи. Это удиви-
тельно трогательно. «Через нее согрешил Адам». Казалось бы, «через нее
спасся род человеческий». Но оставим споры; она осуждена — и любит су-
дию своего.
Я говорю это не как пошлый «эманципист»; поверьте же немножко
моему консерватизму! Но, как и вы, я болею... страхом книжности; в сущ-
ности, как и вы - я книжник (ведь отсюда наша боль). И вот, я говорю
брату моему, указывая на легкое облачко на горизонте: «Не оттуда ли исце-
ление?».
P.S. Еще возражу на его гордые слова: «Нет, Христа в тамошней Церк-
ви (протестантской), не может быть». Я возражу ему фактом, умилением
перед протестантской, какое испытал этот год. Бонна; дворянка из совер-
шенно обедневших; отец ее очень печально кончил, лишенный места, в Риге,
за недостаточное знание русского языка, при «новых веяниях»; теперь дочь
служит, т. е. немножко побирается, в русских семьях. Первое ее место было
в дому русских федосеевцев (раскольники) в Риге, и вот - она переписыва-
ется до сих пор с этой первою, ее узнанною (чрезвычайно благообразною)
русскою семьею. Встречу их я наблюдал это лето: но каково было мое изум-
ление, что она постоянно, прощаясь, старалась поцеловать руку этой своей
бывшей хозяйки, теперь абсолютно ей ненужной женщины. Та засмеется и
вырвет; и эта засмеется: - «Мутерхен моя, вы были мне шесть лет мате-
рью». «Материнство» состояло в том, что не богатая федосеевская семья
выучила ее труду, велела отложить гордость и не только говорить с детьми
по-немецки, но и сшить детям, и подмести комнату. Вообще тут подробно-
сти, вы легко их дорисуете. В месяц раз она ходит в кирку, очень ее любит,
очень любит проповедников. Она никогда не хохочет; редко смеется; очень
серьезна; 30 лет, средняя красота. - «Вот мои богатства» и она открыла
какие-то коробочки и бедный бювар: картинки, лошадки, записочки - чпю
ей давали ею воспитываемые дети. Все сохранено, и очевидно, эти русские
214
дети у нее все в памяти. - «Я никогда и ничего не боялась, кроме Бога», -
сказала она как-то мельком, промежуточно. - «Я не тягощусь шить, но луч-
ше умереть», т. е. ближе и скорее - к Богу. Поверьте это не пессимизм, да и
пессимизм совершенно исключен из ее характера. В русской семье, где она
служила при детях, мать этих детей выгнала свою мать, 64 лет, за ненужно-
стью: это - образованная вдова, со средними средствами к жизни. «Ступай-
те, вы мне не нужны: сшить на детей мне дешевле будет и отдать». - «Наш
пастор не допустил бы этого», - сказала бонна и, через несколько дней,
пораженная неблагообразием, ушла из этой семьи. Все это было на моих
глазах, и я знаю, не ошибаюсь в деталях. Оставим же гордость и будем
верить, что везде есть Бог и во всяком человеке может быть Бог. Да и
вообще наши споры о догматах не суть ли споры гордыни? Я «умнее тебя»,
я «лучше выразумел» - Неисповедимое. Но не буду полемизировать, ибо
всякий вид полемики есть в своем роде «книга». Кстати ъматернате\ напр.,
если бы «догму» упований слагали женщины, наверно упование вовсе и не
развилось бы в догму, просто выразилось бы не в «членах веры», но, напр.,
в смирении веры, в горячности веры. «И вошла Анна в храм... щеки же ее
пылали и губы шевелились, а слов не было слышно» («Книга Судей»). Я был
в Ярославле в Крестовой церкви, случайно попал: читали акафист Божией
Матери, читал его, и превосходно, викарный архиерей. И вот (были одни
женщины, может 5-6 мужчин), сколько было этих пылающих щек и шевеля-
щихся беззвучно губ; пять лет назад - и как-то запало мне в память. Да, я
верю - женщина спасет веру; ведь и Христианство в Европе приняли первые
женщины: св. Берта, св. Клотильда, св. Ольга. Многозначительно. Женщина
чутче к мистике, мистичнее мужчины; она и суеверна, она и фантазерка; и
вместе какое-то хитрое дитя. Да, не будем горды и будем внимательны.
РЕЛИГИЯ И ПОЛИТИКА
О христианской политике говорят и пишут. О ней начали говорить и писать
не сейчас. На Западе о ней существует огромная, вековая литература. Часть
последней пересадил на нашу почву еще г. Вл. Соловьёв в «Оправдании доб-
ра». Что же разуметь под этими столь ласкающими, столь обольстительны-
ми для бедного, вечно трепещущего человека словами?!
Христианская политика - это «новое слово», говорящее, однако, более
о намерениях произносящего их, чем само по себе - уму и логике слушаю-
щего. Это платье из старых слов для понятия нового или, вернее, нового
оттенка в старом деле. Но не должно вина нового вливать в меха старые,
потертые многовековою историей, и для нового вина лучше бы найти и
меха новые, для нового дела - новые слова, хотя бы и не столь гремящие.
Ведь если вспомнить, в чем проявилась в истории мира и запомнилась в его
памяти «христианская политика», то и г. А. Новиков, конечно, согласится с
нами, что не стоит гоняться за этим столь ласкающим сочетанием слов.
215
В нем, в этом сочетании слов, логика каждого, конечно, уловит
«Contradictio in adjecto»*, т. е. противоречие в самом существе дела, други-
ми словами - противоречие, совершенно неразрешимое. В самом деле, ведь
не фундамент же какой-нибудь «политики» Христос заложил на земле!
Странно и сказать, будто цель воплощения Сына Божия была, между про-
чим, и политическая, хотя бы и отдаленно. Всякий христианин, когда вы
станете перед ним развивать подобный образ мыслей, почувствует, что вы
кощунствуете, и эта действительно так и будет.
Христова заповедь ясна и категорична - «отрекись от политики», и если
бы г. Ал. Новиков прямо высказался: «Надо бросить политические дела и
спасать душу» — мы поняли бы его и согласились бы с ним, как теперь не
соглашаемся и даже просто не понимаем.
Сказано: «Воздайте кесарево кесарю, а Богово - Богу», что не значит,
конечно, что кесарь может жить без Бога. Эти слова Христа принимаются
обыкновенно, как некое мудрое умолчание с его стороны, оборвавшее хит-
рый замысел фарисеев. Но слова эти говорили о правде мира, о том, что
человек создан из духа и глины. Адамова глина цивилизации — нация. Толь-
ко в форме наций человечество может вести тот великий исторический
диспут, который поднимает человечество все выше и выше к идеалам добра
и правды.
Как есть две сферы - дух и материя, так есть и другие две сферы -
религия и политика. Вполне оне не совпадают. Религия должна быть чужда
политики, политика не может чуждаться религиозных начал, но все-таки
область ее настолько отдельна от области чисто религиозной, что совер-
шенно подобные действия в каждой из них имеют совершенно разную нрав-
ственную цену.
«Ударившему тебя по правой щеке подставь левую», «отнявшему у тебя
одну рубашку, отдай и другую» - и то, и другое хорошо и прекрасно и тре-
буется по христианской морали. Но какое государство, обложенное контри-
буцией в пять миллиардов, осмелится отдать вместо них десять, или ли-
шенное победителем одной провинции - прибавит ему к ней от себя еще и
другую? Такой акт, бесспорно «христианский», может быть лишь совер-
шенно нелеп и прямо чудовищен в глазах всего наличного тоже христианс-
кого мира, живущего в формах наций. Почему? Потому, конечно, что Хри-
стос заповедал к торжеству духа стремиться силами духа же, а не самопов-
реждением физического тела, нация же есть именно физическое тело чело-
вечества. В области христианской морали высшая заповедь «возлюби
ближнего как самого себя», в области же политики всем управляет притча
о незарывании талантов и национального достояния.
Замечательная вещь, что всегда, когда в истории делались попытки по-
ставить «христианство» как непосредственный идеал «политики», получа-
лись неизменно последствия, действовавшие глубоко разлагающим обра-
♦ «Противоречие в определении» (лат.).
216
зом как на «политику», так и, даже особенно, на «христианство». Появля-
лось что-то болезненное и деланное. Появлялось огромное внутреннее на-
пряжение без всякого внешнего успеха. Появлялись высоко христианские
слова, высоко христианские речи и принципы, под которыми струилась уси-
ленно кровь и лилось человеческое страдание, ибо рядом с религиозными
идеалами все потребности живого человека, все самые законные права его
«земной» оболочки казались прахом и пылью. Судили строгие судии и кара-
лись бесправные и беззащитные грешники, осуждаемые не судьями, а «са-
мим Евангелием» и потому не достойные никакого снисхождения. Одним из
опытов такой политики была средневековая теократия римских пап, «хрис-
тианнейшая» политика в действии. Тогда не было говорено никаких дурных
слов и все принципы были святейшие и кротчайшие. Папство ничего само не
делало: оно только посылало на дело слуг своих, королей - Филиппа Августа
на собственную провинцию Лангедок, Вильгельма-Завоевателя - на англо-
саксов, тевтонов - на Русь, на Новгород. Даже отдельную «заблудшую овцу»,
предавая в руки светской власти, папство кротко оговаривалось: «Предаем
его вам для наказания через посредство самого кроткого вида смерти, без
пролития крови». Кровь запекалась и испекалась на кострах, но во исполне-
ние кроткой формулы. И причина этого крылась вовсе не в личных недостат-
ках пап, но в глубоком извращении самого дела, в глубокой ненормальности
самой задачи, над которою они остановились: начать жить по небесному на
земле, и небесной моралью мерять людям их дела и потребности.
Этим последним словом «потребности» мир политики и отличается от
мира религии, где это слово не существует вовсе. В политике постоянно
нужно взвешивать свои и чужие потребности, а христианство именно на
этот вопрос о потребностях дает один всеобщий ответ - «откажись». Оно,
конечно, право в своей области. Вообще сказать - если мы обратим внима-
ние на состав Евангелия и устремление всех заповедей Христовых, мы уви-
дим, что во все сферы жизни ими вводится пассивный идеал, как противо-
вес активному и даже как его отрицание: на обиды - не возражай, огорчаю-
щему - не противься, просящему дай, осуждающего - не осуди. Везде во
всех этих случаях есть отрицание «акции», отрицание страстного пожела-
ния и вытекающего из него действия. Это и есть христианская «кротость»,
совершенно новое явление в мире, для которого поистине нужны «новые
меха», ибо дряблая ветошь старого мира, в котором, однако, мы живем, прямо
распарывается от этих заповедей. Только внутренний мир нашей души, т. е.
начало вечное и небесное в человеке, не переедается этою терпкою мора-
лью и под ее воздействием возрождается в «Царствие Божие». Все же ос-
тальное, решительно все земное рушится, едва пытается хотя бы в прибли-
зительной полноте вместить этот неземной глагол.
В самом деле, с правилами небесного строительства перейдите на зем-
лю и попробуйте вы устроить финансы на молитве мытаря: «Боже, буди
милостив мне грешному». Даст ли обеспечение неимущему такая столь
законная в издавна христианской стране финансовая политика? Ответ, ко-
217
нечно, совсем не будет лестен нашему христианству. Но вот Гладстон, кото-
рый был очень хорошим христианином для себя и про себя, в государствен-
ном английском казначействе действовал по Адаму Смиту и Рикардо и, ни-
кого не маня последовать вдовице, подавшей лепту, устроил превосходную
систему сберегательных книжек-«марок», через которую каждая вдовица
сохраняла у себя лепты на старость и болезнь. И этим тонким и умным изоб-
ретением, отнюдь не в принципах «всемирной теократии» или «священного
союза», он утер слезы миллионам вдовиц, миллионам сирот и за чисто свет-
скую, но столь благодетельную эту мысль едва ли он будет лишен на1рады на
небесах. Ибо сущность заключается в добре, а не в методе, каким мы его
делаем, через «лепту» ли или через хорошую финансовую политику.
Человечество на земле не имеет для себя иных выражений, как нация, и
нельзя отрицать, что нация есть некий извечный образ, который решитель-
но нельзя снять с себя человеку, не обратившись сейчас же в какую-то меж-
дународную труху, в агента международных отношений, коммивояжера,
биржевика и им подобные состояния, о которых никто не скажет, чтобы
они были совершеннейшими на земле выражениями человеческой личнос-
ти. Только нациями человечество идет к совершенствованию и установле-
нию лучших времен на земле. Наибольший шаг к этому человечество де-
лает в те столетия, в которые живут нации самые развитые, самые богатые,
самые могущественные. Только эти эпохи дают человечеству гениев, и по-
тому-то не только против себя, но и против человечества погрешает нация,
часть своего достояния уступающая с легким сердцем. Это не значит, что
надо быть неуступчивым, но значит, что уступка должна быть строго моти-
вирована расчетом и разумом и быть действительно лучшим и полезней-
шим выходом в данном положении. Тут должен быть расчет, ибо должна
быть и ответственность. Там же, где поле действия передано религии, ка-
кая же может быть ответственность? Все хорошо, ибо душеспасительно.
Действительно «новое слово» в современной политике заключается не
в том, в чем готовы видеть его некоторые преувеличивающие дело идеоло-
ги, в том числе и наш почтенный оппонент, а гораздо лучше - в делающем
быстрые успехи миролюбии. И это приобретение огромное. Нет прежней
ожесточенности между нациями, ибо нет и прежнего неведения соседей о
внутренней жизни каждого из них, нет прежнего недоверия и разобщения
всех интересов в прежней степени. Народы стараются укрепить и прочнее
усвоить это миролюбие международным отношениям, и эти усилия святы.
Но и тогда даже, когда международная статистика достигнет всяческого
совершенства, когда вперед будет можно точно высчитать, кто победит и
кто будет побежден в случае решения спора оружием, - и тогда между на-
родами, искренно христианскими, останутся лежать вопросы, в которых
права указываются сознанию нации не статистикой, а внутренним ее голо-
сом, силой заключенной в ней жизни, готовой жить и развиваться там, где
другие никнут и живут существованием развалин. И перед такими вопро-
сами статистика бессильна. Таков мир.
218
ЛЕТНИИ РЕМОНТ
Самые длинные последствия иногда имеют под собою самые коротенькие
причины, - как сложная и трудная болезнь иногда начинается с легкой про-
студы. Холодный горный ключ около Граника, в котором выкупался Алек-
сандр Македонский, едва не изменил течение всемирной истории, и учени-
ки наших школ до сих пор учат о неосторожности великого царя. Крайнее
захудалое состояние 36 великороссийских коренных губерний есть, можно
сказать, всем нашим болям боль, ибо что же можно представить себе более
тревожного, как то, что народ, все из себя давший, все на себе пронесший,
во всем живущий и посейчас своим духом, начинает хиреть, падать, кренит-
ся на сторону и явно заваливается, как заваливаются старые и не ремонтиру-
емые дома. И в то же время происходит огромный рост и до известной сте-
пени расцвет окраин, которому оставалось бы только радоваться, если бы
радость эта не отравлялась всегдашим воспоминанием, что вот в центре
почему-то нет и нет такого же расцвета! Болезнь негармонического роста
частей России не сейчас началась; она только чувствуется с болью теперь,
но ее корни растут давно. И один из первых ее корней заключается именно
в том, что этот центр не ремонтируется достаточно, да и не только не ре-
монтируется, а даже не осматривается, или осматривается реже и слабее,
чем окраины.
Как-то все так невыгодно для коренной Руси сложилось, что окраины
наши и в физической природе, в условиях географического положения, по
близости к морю или границе, выходят похожи на дитятко под крылом ма-
тушки. Центральная же Россия, старая, историческая, именно в этом отно-
шении, как подробно проследил и доказал С. М. Соловьёв, имеет себе в
природе мачиху. От этого и был так страшно медлен и затруднен у нас ход
исторического созревания. Но вот мы созрели, умственно развились, дор-
вались до света науки и просвещения, знания условий истории и геогра-
фии. Казалось бы, в эту зрелую пору у нас человек, как это он делал и всю-
ду, поправит природу, поправит условия своего существования, и недоста-
ющее в материнских качествах природы возместит материнскими забота-
ми и попечением. Если на краю сада растения сами собою растут быстрее,
садовник станет усиленнее поливать растительность в середине, подкла-
дывать туда лучший тук, и выровняет, непременно выровняет сад. Но у
нас еще не установилось такое распределение сил и забот. Напротив того.
«Края» - и всех нас, разумея русское общество в широком смысле, и боль-
ших и малых Юпитеров нашей бюрократии, манят к себе непобедимо. И
в самом деле там ярче, живительнее солнце, пестрее и кипучее жизнь. Но
позвольте, ведь силы, общественные и государственные, нужны именно
там, где Россия больна, хира, где она тускла и скучна, а не где она «зани-
мательна». Но именно «занимательность»-™ и манит к себе, и как про-
сятся туда, на окраины, самые даровитые люди, так и командируются они
же и все туда же.
219
Даровитые люди на окраинах даровито возбуждают местную жизнь и
талантливо, тактично ставят на очередь местные вопросы, к разрешению
которых привлекается внимание имперского правительства. Если рассмот-
реть, чем Петербург более занят, и распределить протекшую за зиму серию
«дел» географически, то гораздо большая их часть окажется «окраинными
делами» и гораздо меньшая, совсем маленькая - «центральными», «внут-
ренними русскими делами».
Петербург сам до известной степени окраина, и живет несколько «пя-
тью окраинными чувствами»: окраинным осязанием, окраинным вкусом
и... иногда даже окраинным зрением, притом не только на себя, но и на
остальную Россию. Не центральное положение бюрократического центра
всех дел сказывается на течении и исходе всех дел. Это, как говорят на бир-
же: «настроение - крепкое»: - на окраинах и есть такое «крепкое настрое-
ние». Или еще бывают отметки маклера: «с рожью тихо»: - с центром у нас
«тихо», и в центре тихо.
Зимою разрабатываются в Петербурге окраинные дела в канцеляриях.
Приходит лето и нужно посмотреть на месте работы - исполнение зимних
предначертаний. Летом покрупнее чиновники все выезжают «в команди-
ровки», и газета, как казенный маклер на бирже, ставит отметки о маршру-
тах «командировок». И вот «маклер» не может не заметить с печалью, что
большинство их направляется или во внешнюю, или во внутреннюю свою
«заграницу», и никогда их целью не бывает... опять же этот печальный и
надоедливый центр.
Конечно, смотря на одни эти маршруты, нельзя не прийти к выводу, что
как летом в Петербурге чинятся главные улицы, так и в России чинятся
летом ее «главные части», окраинные. Так выходит! Туда все спешит, на
что-то любопытствуя взглянуть! Там интересные целебные воды, где про-
изводятся миллионные гидрологические работы! Там - виноград и на нем
интересная болезнь - «филлоксера», борьба с которою тоже требует мил-
лионов! Там шелк - этот продукт так благороден, что и без болезни, в виде
поощрения, требует ассигнований же! Только рожь ничего не требует; только
Калуга с Рязанью и не болеют, и не просят! И быстро курьерский поезд
проносит гостей мимо; они торопятся - на Кавказ, в Крым, к Уралу, к До-
нецким копям, в Привислинье, в «новые края». Коренные русские мужики
только снимают шапку и, смотря вслед поезду, уносящему отъезжающих,
и так же «хладно-равнодушно», как еще при Гоголе, спрашивают друг дру-
га: «А что, то колесо доедет до Казани?» - «Куда - доедет и до Тифлиса».
Счастливые места, которые во всяком случае часто осматриваются, и
при частых осмотрах всегда есть возможность изложить и доложить по
начальству «дело», порою - выказать полет мысли в виде какого-нибудь
проекта и вообще так или иначе, но создать «движение воды» в целящей
Силоамской купели, куда и сходит не хирая Кострома, но, скинув фрак и
жилет, спускается в нее щеголь Тифлис, Одесса, Варшава. Коренному рус.
скому человеку, кроме сожаления о недостатке у него интересного червя
220
или интересной лозы, «на которых стоило бы взглянуть», приходится еще
иногда утешаться хоть сатирическими мыслями. «Ну, червя нет: но ведь мы
его выкормили, этот несущийся на рельсах Петербург»; или: «Можно бы
погостить у старой матери, с пересохшей грудью, да и опросить, можется
ли ей, не прибавилось ли к ее старости еще и болезни». Это - грустная
думка, и, мы говорим, к ней может прибавиться сатирическая думка: «Что
же, Тифлис ведь и в самом деле дальше Москвы, и поездка туда есть не
только надлежащее испытание колес, но и прежде всего - это целая экспе-
диция, куда везут по древним и нисколько не упраздненным расчетам - кого
«шесть», кого «восемь», кого «двенадцать лошадей», и все слагается в круг-
ленький итог не только «суточных», но и «полошадных». Так что команди-
ровка в июне-июле дает в сентябре богатую обстановку собственной квар-
тиры в Петербурге и, так сказать, «лоза» поспевает не только на Кавказе,
около Мцхета или Кизляра, но и на стогнах и улицах туманного Петербур-
га! Во всяком случае, каждая из 36 приунывших вокруг Москвы губерний
имеет в этом причину печалиться о том, отчего Бог не отнес ее подальше -
за Урал, за «Аршаву», куда-нибудь ближе к «загранице». И трудно пенять
ей, когда Петербург больше «гуляет не на родине», а все норовит «выр-
ваться за границу», чужую ли, свою ли...
МИРЯНИН «МИРЯНИНУ» - О БОЛЯХ МИРА
И О ЗАГРЯЗНЕНИИ МИРА
(ОТВЕТ г. МИРЯНИНУ)
В порядке последовательности нужно бы, прежде ответа г. Мирянину на ста-
тью его в № 25-26 «Русского Труда», ответить г. Рцы в № 2 на его статью
«Бессмертные вопросы». Но... тем много, а силы падают; времени мало, и,
может быть, не за горами вечная ночь. В краткие часы догорающего жизнен-
ного дня многое ли успеешь сказать? А так хочется еще и еще, о многом и
многом сказать... Обширный комментарий содержательной заметки г.Рцы
- за мною; пока более кратко поговорю о другом оппоненте.
Я мог бы и не возражать г. Мирянину по существу вопроса. «Христиан-
ство не имеет к браку активного и сорадующегося отношения; оно его лишь
допускает, без внимания к жизненно-творческой его стороне (чадорожде-
ние), и останавливаясь лишь на морально-этической». Я мог бы и не оспа-
ривать этой упорно им проводимой и опираемой на тексты тенденции, ибо
для меня - безразлично, куда входит брак настоящим таинством, не про-
возглашенным, но почувствованным: в Ветхий ли Завет (примечания С. Ф.
Шарапова к полемическому письму прот. А. П. У-ского), где есть к нему
это активно-сорадующееся отношение, куда ли еще, в страны и времена,
параллельные Ветхому Завету. Но брак есть действительное таинство, и
по трансцендентному своему содержанию, чего решительно отречься не
решился г. Мирянин, и потому, что все и всяческое на земле благо, почти
221
всяческое, 9/10 его, исходит из него. Это есть таинство жизни, тайная жизнь:
святая жизнь, святое жизни: и по сему характеру оно, как почка, способно
распустить из себя пышный, но уже тогда самостоятельный, свой соб-
ственный цвет, мистический и религиозный. Г. Мирянин отталкивает от
себя брак. Это - тенденция его статьи, он этого не оспорит; и он говорит,
что это есть тенденция Христианства. Мы критикуем только его точку зре-
ния, и он сам ответствен за то, принадлежит ли она Христианству. Но он
напрасно думает, что брак будет жаться под стопы его, оставленный без
призора. Оттолкнутое таинство и... поплывет, за новою судьбою и новою
историею.
Он говорит и почти пугает: «Вне христианского освещения - это толь-
ко связь самца, самки и детеныша». Вот настоящая его точка зрения на
вопрос и, можно сказать, центральный пункт его статьи. Но известно ли
ему, хотя бы от путешественников, хотя бы из истории, что нет и не было
более печальной семьи, чем христианская — именно в тоне, в морали, при
бесспорно одной всемирной «физиологии»? Да, по христианскому воззре-
нию «самец, самка и кучка детенышей» суть только «физиология», с упор-
но отрицаемым мистическим здесь светом; и на почве такого взгляда раз-
вились (и могли развиться) только физиологические нравы, только физио-
логический быт. Общая еда, общая кровать; общий кошелек, и часто с же-
ланием - как можно скорее разделиться. Да г. Мирянин так, не стесняясь и
советует смотреть; он так определяет, так учит\ «В Ветхом Завете цель
брака была мессиальная; но когда она осуществилась, с пришествием Хри-
ста, брак изменился в содержании и теперь сохраняет значение только удоб-
ства, чистоплотности и экономии». Вот идеал, против расширения которо-
го он борется. Будем ли удивляться, что не выше его практика? Что она не
могла и не может до сих пор подняться над ним? Нет «лествицы» для идеи
о браке.
Я давно стал собирать «материалы» по завязавшемуся вопросу и поде-
люсь, для убедительности, с г. Мирянином двумя цитатами. Оне тем драго-
ценны, что это - наблюдения, и притом брошенные «на ветер», т. е. вне
всяких спорных вопросов, а посему-то и особенно драгоценные для разре-
шения спора.
Одна из них принадлежит Гёте и была высказана им в частном разгово-
ре, который записал Эккерман («Разговоры Гёте, собранные Эккерманом».
Пер. с нем. Д. В. Аверкиева. СПб., 1891. Часть I, стр. 286).
«Среда, 31 января 1827 г.
Обедал у Гёте. «На днях, с тех пор, как я вас не видел, - сказал он, — я
много читал в разном роде, особенно же китайский роман, который и сейчас
меня занимает и кажется мне в высшей степени замечательным». «Китайс-
кий роман? - сказал я. - Должно быть, что-нибудь вполне нам чуждое». «Не
настолько, насколько кажется, - отвечал Гёте. - Люди там думают, действу-
ют и чувствуют почти так же, как и мы, и вскоре и сам чувствуешь, что похож
222
на них; но у них все идет яснее, чище и нравственнее. У них все рассудочно,
по-мещански, без больших страстей и поэтического полета; оттого это весь-
ма похоже на мою «Германа и Доротею», а также на английские романы Ри-
чардсона. Разница в том, что у них всегда и внешняя природа живет подле
человеческих фигур. Всегда слышны всплески золотых рыбок в прудах; пти-
цы, не уставая, поют на ветвях; день всегда ясный и солнечный, ночь всегда
светлая; много говорится о месяце, но он никогда не изменяет пейзажа: он
светит так ярко, что кажется, будто день. И внутри домов все так же чисто и
мило, как на китайских картинах. Например: «Я слышал, как смеялись ми-
лые дедушки, и когда я увидел их, то оне сидели на тростниковых стульях».
Таким образом, тотчас же получается прелестная ситуация: нельзя предста-
вить себе тростниковых стульев, без мысли о легкости и нарядности. Затем к
рассказу примешивается бесчисленное множество легенд, и оне приводятся
также в виде пословиц. Например, о девушке говорится, что у нее были та-
кие легкие и нежные ножки, что она могла стать на цветок и не согнуть его. О
молодом человеке, - что он был такой нравственный и храбрый, что в трид-
цать лет удостоился чести говорить с императором. Или о влюбленной па-
рочке, - что они, будучи долго знакомы, были так сдержаны, что, когда им
пришлось однажды провести ночь в одной комнате, то они провели ее в раз-
говорах, не коснувшись друг друга. И множество таких легенд: все они име-
ют в виду нравственность и благоприличие. Но именно такой умеренностью
во всем и продержалась тысячелетия китайская история. В высшей степени
замечательную противоположность этому китайскому роману я нахожу в
песнях Беранже; почти все оне основаны на безнравственных и распутных
мотивах и были бы для меня в высшей степени противны, не будь они обра-
ботаны таким большим талантом, как Беранже, - теперь же оне переносимы
и почти прелестны. Но скажите сами, разве не в высшей степени замеча-
тельно, что сюжеты китайского романа вполне нравственны, а первого
французского поэта нашего времени составляют ему противуположность?».
Здесь мы могли бы кончить, ибо иллюстрация кончена. Это - Фома
Аквинский, дав 12 часов «духу», в 13-й час застегивает кожаными застеж-
ками толстый фолиант своего предшественника по кафедре «нравственно-
догматического богословия» и идет «дать час бесу», «порадовать грешную
плоть»; о чем Беранже и слагает песенку:
Шатаясь по ночам
Да тратясь на...
Да, это цитадель аскетизма, с неизбежною и вечною в нем брешью, ко-
торая уж «по слабости человеческой» будет все расти и расти, пока в зияю-
щую пасть ее не навалятся племена и народы. Но мы докончим цитату:
«- Такой талант, как Беранже, - сказал я, - вряд ли бы что сделал из
нравственного сюжета.
- Ваша правда, - отвечал Гёте, - именно благодаря испорченности вре-
мени, раскрылись и развились в Беранже его лучшие стороны.
223
- Быть может, - заметил я, - этот китайский роман считается у них
одним из лучших?
- Ничуть, - отвечал Гёте, - у китайцев тысячи таких романов, и они
были у них еще тогда, когда наши предки жили в лесах»...
Очевидно - это цивилизация, а не индивидуум; т. е. не индивидуум есть
Беранже, но Беранже, Боккачио, французские fablieux, индивидуальны и
отличительны для этой цивилизации, ибо она вся в данном пункте и на-
правлении всегда была и есть в сути своей... a la Berenger, не серьезна,
фривольна. Она имеет здесь нужное, и она имеет здесь шалость, т. е. в обо-
их случаях именно в этих пунктах и в этой сути она наиболее удалена от
религии... как это и доказывает, к этому тянется г. Мирянин. Во всяком
случае, не бесконечно ли печально, что во всем средненькая «желтая раса»
имеет здесь, около точек пола, прекрасный и изящный быт, необыкновенно
чистые нравы, нежное и деликатное понимание; а европейские народы, со-
рвав у неба гениальную философию, вырвав из сердца гениальную поэзию,
пали плоско, пали бессильно - в ужасающую плоскость, мещанство, в се-
рую и сорную, глубоко невежественную деревню... в сфере пола. Очевидно,
есть могущественнейшая всякой философии и всякой поэзии доктрина, ко-
торая обязательна для Беранже, для меня, для читателя, - в коей с детства и
до могилы воспитываясь, мы бессильны к изящному или глубокому здесь.
Что же это за доктрина? - «Семья, не помогли бы мы ей, Никанор Одесский,
Дунс Скот, «Мирянин» - есть физиологическая связанность самца, самки,
детеныша»; «да и не охота нам ей помогать, не удосужимся за службою, учи-
лищною и административною... ведь безусловного значения для Христиа-
нина в семейной жизни вовсе нет» (№ 26 «Русского Труда», стр. 10).
Конечно, при этом у «Мирянина», Дунс Скота и Никанора сохраняется
желание, чтобы, однако, семья «текла истинно по-христиански»; но, выс-
лушав такой ответ о себе, тысячи мирян сперва с горькой улыбкой, а затем
и с сарказмом, скажут:
«- Нет, когда так, то мы уж лучше почитаем Беранже; уж когда поги-
бать, то хоть весело»...
Читатель видит, до чего вопрос... о новой судьбе и новой истории для
семьи - уместен. Можно ли представить себе, чтобы гениальные европейс-
кие народы пали ниже желтой расы в семье, раз она освободится от печаль-
ных доктрин и... беззаботности о себе, из этих доктрин вытекшей. Есть
глубокая практическая нужда в этом, нужда самосохранения... но об этом
пусть говорит вторая иллюстрация.
Наблюдает турист, кн. Вл. П. Мещерский, проезжая в 97-м году, через
Париж, он отмечает в «Дневнике» своего «Гражданина»:
«Париж, воскресенье, 26 октября.
Вчера был в театре Gymnase, чтобы посмотреть на комедию, о которой
говорит теперь Париж.
Вынес до известной степени глубокое впечатление, так как пьеса не-
сомненно умна и талантлива, и так как, с другой стороны, благодаря талан-
224
тливому, но беспощадному реализму автора приходится сказать, что дей-
ствие этой комедии есть уныние от необходимости признавать безнравствен-
ность общества, не только неизлечимого, но даже торжествующего...
Пьеса «Les corbeaux»*, про которую я говорил намедни - того же поля
ягода: она тоже оставляет зрителя в безотрадном настроении, но она, во-
первых, менее талантлива, а во-вторых, ее горизонт гораздо уже.
В пьесе Gymnase’a «Les trois filles de Mr. Dupon», автор в трех дочерях
г. Дюпона изобразил три жалких типа, изображающие в то же время три
самые обиходные женские положения в обществе’, тип старой девы, посвя-
щающей себя религии и благотворительности, с оттенками аскетизма и ду-
шеспасительного, так сказать, эгоизма.
Второй тип - это молодая замужняя женщина, вышедшая замуж только
для того, чтобы не остаться, как старшая сестра, старою девою, без всякой
любви, но с страстною мечтою - в материнских чувствах найти идеал
своей жизни. Третий тип - женщина полусвета, попавшая туда после рома-
на и падшая 17-ти лет от роду, и, затем, изгнанная отцом из дома».
Ведь «папаша» читал Фому Аквинского... то бишь, Беранже. Не по-
мним: сперва Беранже, а потом Фому Аквинского, или Фому Аквинского, а
потом Беранже, и совсем во всем запутавшись, не догадался, что «17 лет»
есть именно возраст, когда девушка становится или могилою своего мла-
денца и, «очищается» от его трупика, или рождает живого, настоящего и
всеконечно - по заповеди Божией, во угождение Богу. А если «папаша» за
долгим чтением не приготовил ей чистой постельки, да и вся цивилизация
не приготовила... Но будем продолжать:
«Необыкновенно искусно и в то же время почти естественно автор ко-
медии сталкивает эти три типа в интригах пьесы, и каждой из дочерей дает
свою долю более или менее глубоких разочарований.
Львиную долю страданий и разочарований, автор дает замужней жен-
щине и, прежде всего, разумеется, в личности ее мужа, молодого челове-
ка, карьериста и циника, который женился из-за приданого, с омерзитель-
ною целью сделать из жены своей a la rigueur** любовницу, но матерью
никогда, чтобы не было нужды выделять часть годового дохода на детс-
кие расходы.
Ночная сцена перед спальнею обоих супругов, когда она решается ска-
зать мужу, что с каждою ночью усиливались в ней и ненависть, и презрение
к нему, и когда он ей доказывает, что она столь же безнравственна, как и он,
так как она шла за него, как он за нее, без всякой любви, и когда после
мгновенного затишья с обеих сторон в ней с большею еще силою загорает-
ся ненависть к мужу в тот момент, когда он ей говорит, что детей у них
никогда не будет, - вся эта сцена, говорю я, одна из самых драматических и
захватывающих по силе жизненной правды, которые я когда-либо видел
* «Вороны» (фр.).
** в крайнем случае (фр.).
8 Зак 3863	225
на сцене. Автор доводит настроение зрителя до апогея омерзения к совре-
менному французскому мужу и ставит женщину в такое безысходно-му-
чительное положение, что ей где-нибудь, в чем-нибудь вне брака надо ис-
кать спасения».
.. .Как «вне брака»? Какая «осечка» у умного наблюдателя! Да ведь брак
не начинался; был только разврат (хоть и по точному рецепту г. Мирянина:
«дело комфорта, гигиены и удовольствия», см. его точные слова в № 25
«Рус. Тр.»), омерзительный... и она, тоскливым инстинктом матери, будет
искать «проруби», чтобы из омута блуда-удовольствия, смертного удоволь-
ствия (тоска ее) вынырнуть в истину и истинный брак. Но об этом сейчас:
«В последнем акте, самом безнравственном, но в то же время логически
реальном и правдивом, автор сводит всех трех сестер на такой психической
минуте, когда и замужняя сестра, утомленная и разочарованная своею суп-
ружескою жизнью, хочет все бросить и сделаться, как старшая сестра, про-
стою работницею, и сестра, избравшая своею карьерою продажную лю-
бовь, хочет тоже искать возрождения на пути честного труда, но обеим стар-
шая сестра, отдавшаяся делам благотворительности, говорит: нет, вы в моей
жизни не найдете счастья, я сама так измучена своей ролью, я так сильно
страдаю от моей жизни лишений и долга, что завидую тебе, в твоей жизни
порочного довольства, завидую и тебе, сестра, в твоей безнравственной
супружеской жизни.
В заключение над двумя сестрами остается вопросительный знак, а
развязка дается автором только судьбе замужней женщины.
Убежденная советами сестер и отца, она философически мирится (?!)
с мужем; и когда муж говорит так, что они поедут на дачу и он пригласит
гостить своего друга, который в начале пьесы стал ухаживать за нею, моло-
дая супруга развеселяется и говорит себе, что она будет искать супружеско-
го счастья в любви этого друга...»
«Такова комедия нравов нынешнего Парижа, пьеса разыграна художе-
ственно хорошо» (Гражданин. 1897 г. № 86).
Г. Мирянин, может быть, не читающий газет и не ходящий в театр, да
и ничего в жизни не видящий из-за полок своей библиотеки, теперь, про-
чтя эти выдержки, вероятно, согласится, что время не разделять брак и
христианство (его тенденция), но соединять брак и христианство (моя
тенденция); не говорить, как поступает он: «семья не имеет безусловного
значения для христианина», а вопиять: «нет христианина без семьи; нет
христианства - вне супружества; и молитвы - вне чадородия»... Да так
вопиять на новые «1800 лет», ибо, напр., «80 лет» такого вопияния уже
ничего не сделают, ибо нужно пе-ре-рож-де-ние человека, т. е. нужны роды
новой цивилизации: опять «гунны», опять «варвары», «свежий мир» - е
все это не буквально, но нужен «гуннский», «варварский» переворот в
чувствах и идеях.
226
Пусть посмотрит г. Мирянин, что с ним останется, когда семья, почти
умершая в христианстве, окончательно в нем умрет, и пусть поверит моему,
смешному на его взгляд, страху, что вне семьи, без семьи - умрет и Христи-
анство: вот «приход церковный», вот «прихожане» Notre Dame de Paris!*.
«За сегодняшний день, - пишет г. Мещерский, в том же дневнике тури-
ста, - мне случилось мимоходом схватить два типа здешней молодежи high
lif’a**, не лишенные пикантности. Одного я увидел за завтраком в рестора-
не. Он сидел с дамою и с двумя мужчинами. Он молчал, когда шел разговор
о чем-либо с оттенками серьезного, и открывал рот только тогда, когда нужно
было похвастать деньгами. От него я узнал, что он вчера заплатил за свою
тросточку 300 франков и за пару пуговиц 1200 франков, и затем в разговоре
о женщинах он самым серьезным образом говорил, что он не признает (он
не признает!!) иных женщин, как тех, которые за первый визит берут не
ниже 20 тысяч франков. Женщина, сидевшая в этой компании, была тоже
типом: волоса ее имели три цвета, шляпа три этажа, и на каждом булавка с
камнем. На лице тоже три нюанса; на пальцах три ряда колец, на руках три
ряда браслет, и в руках портмоне кованого золота с тремя рядами брилли-
антов. Очевидно, это именно femme chic***. Другой тип молодого челове-
ка я встретил в одной гостиной: сын родовитой семьи. Когда заговорили о
печати, он спросил: где же эта печать находится? Про книги он говорит, что
ему некогда читать: он встает в два часа дня, потом визиты, потом обед,
потом ничего не делает, а затем ужин у Максима до 7 часов утра. - И это
каждый день? - спросил я его. - Почти ежедневно, - ответил он мне. - И
вас это веселит? - О, страшно веселит, я называю это счастливою жизнью...
А таких счастливых, как вы, много? - спрашиваю я. - Этого, - ответил он, -
не знаю, но мои друзья делают то же, что я, и не жалуются на судьбу».
«Я спрашивал у одного парижанина, чем занимается у них молодежь? -
Да ничем, - ответил он мне, - elle se laisse vivre****, и больше ничего»...
(Там же).
Вот... «собрание верующих», «Церковь» около Notre Dame, глядя на
которую, повторит ли г. Мирянин’. «Вовсе не семьею спасется и спасается
христианство. Не оставлю вас, пребуду с вами во веки, - сказал Христос.
Это неотразимо влекущий человека нравственный образ Христа и есть» и
проч., и проч., и проч, (конец первой половины его статьи-письма)...
Так уже надеялись 2000 лет. Но мы не в силах более надеяться... Нет
знамений. Нет оправдания. Нет «верующих», а стало быть нет и «веры»;
нет «церкви» и Notre Dame... да, ведь, он и в самом деле пуст, и есть святы-
ня археологической науки, предмет осмотра и восхищения Буслаевых, «ка-
мень и железо» - на наш бедный и неискусный взгляд, который мы не разог-
реем слезами и не превратим в живой храм.
* Собор Парижской Богоматери (фр.).
** аристократия (англ ).
**♦ шикарная женщина (фр.).
**** она предается жизни (фр.).
227
Ввиду этого я даже... и не хочу проверять по книгам, так ли поставил я
тексты в статье моей «Брак и христианство». Мне более нравится живое
восклицание, без справок, почтенного редактора «Русского Труда», сказан-
ное мне, после получения им по почте «Бессмертных вопросов» г. Рцы: -
ведя меня к этому и не нажимая на словах, а «пбходя» давшуюся ему исти-
ну, он сказал: - «Конечно, для пересмотра вопроса о браке нужен вселенс-
кий собор, и будет собран вселенский собор». Вот, что значит правильно
ударить в сердце человека: вот, что значит не глухое сердце человека...
Г. Мирянин... немножко глух.
Я говорю: «не хочу» проверять цитат; и мне безразлично, куда входит
брак таинством. Он - везде счастливее, чем в христианстве; и нельзя этого
великого бедствия не приписывать, как выразился г. Рцы, «односторонне-
му направлению»... в нашем до сих пор понимании христианства. Мне
слишком известно, что нет вовсе достаточных «цитат» для твердого и не-
колеблющегося решения вопроса о браке в сторону «да!» у евангелистов, у
Спасителя. Но верую, что Господь и Спас мой не хотел человеку погибели;
и что в наших обстоятельствах, и при зрелище нашей жизни Он сказал бы:
«Все женитесь», «непременно и все женитесь»... «Да разве и не сказал это-
го вам Отец Мой Небесный, сотворяя первую человеческую чету: расти-
теся, множитеся? И для чего вы дожидаетесь от Меня об этом слова, как
бы перерешения, когда я исповедал о Себе: Отец и Аз - едино».
Милостивец и Спас это или подобное изрек бы, глядя на нужду и
скорбь мира. В Его время, для Его слушателей не было подобных нашим
вопросов, и ответ, нам нужный не был им нужен, не был бы даже ими
понят. Вот-родник отсутствия цитат; а г. Мирянин их подбирает, их под-
шивает друг к другу, из них вытягивает, что можно: до того очевидно, что
в словах Спасителя нет принципиального решения о худе или благе бра-
ка, и нет коренного поднятия этого вопроса. Между тем за двадцать веков
вопрос о браке коренным образом повернут отрицательно. Но что же, не
имея «цитат», как поведем борьбу с этим?.. На то, что Спас наш соизво-
лил, избрал, предпочел иным и вполне возможным способам появления
на земле -родится" Да, Абуод предмирный не слился с Хоуод’ом Нико-
дима, Иосифа Аримафейского. «Се Дева во чреве зачнет и родит Сына»...
как вдохновенно глаголали пророки. Какое чудо! Суть Христианства...
есть, однако, бесспорно в то же время суть рождения. Г. Мирянин гово-
рит, что «Церковь ублажает бессемейное зачатие матери безмужние» — и
будто бы через это прославляет и указует на земле безмужность. Какое
непонимание! В «ублажении» Церкви выражен восторг к чуду «нашего
спасения», восхищение к нему. При «муже» и «земном семени» рожден-
ное было бы человек, когда рождался Бого-человек. Таким образом, не по
недостоинству «семя» было устранено, и муж - не взят, но по отсутствию
в них нужды, и даже потому, что при их участии не было бы «Богорожде-
ния», «Бого-воплощения». Но Бог избрал, предпочел, соизволил, как мы
сказали, соделать Деву в Матерь, избрав Ее девственные пути Материн-
228
ским Себе покровом. «Се - сила Всевышнего осенит тебя...» - «Буди мне
по глаголу Твоему». Кто же, однако, и где утвердил разницу an und fur
sich, в творческом плане, в качестве материи, в чем ли ином, чрева матери
и недр отца?? Мирянин должен промолчать. В Деве Марии - изъяснено,
благословлено материнство; «путь Господень...» благоговейтеязыцы. Но
будет ли искать г. Мирянин способов и теперь, для нас восходить «в ма-
терь» без мужа? Мы говорим «без мужа», когда перед Ангелом Дева Ма-
рия не отказывалась от него: «Как будет сие, когда мужа не знаю?». Ка-
кой чудный вопрос, и земле потрясающий ответ: «Сила Всевышнего...
посему и рожденное наречется Сын Божий». Христианство есть сверкаю-
щее, блистающее чудо, есть разверзшееся небо... которое и видел Иаков,
заснув в таинственную ночь на камне. Перейдем к нашей теме. Когда ма-
теринство так потрясающе избрано Богом; ил<ы в наших условиях не ста-
новимся в материнство без супружества, не очевидно ли, что с самого
благословения материнства благословлено и условие его - супружество?
И глагол «се мужа не знаю», глагол и недоумение, но не отрицание, не
отвращение - для всей земли перелагается в восторг: «Се - муж мой, се -
дитя мое».
Это-то и есть спасительная для Христианства «новая его концепция»,
как выражается г. Мирянин. Ибо эти матери, священствующие в родах, да
и эти отцы, - около детей своих, около матерей их труждающиеся, - да-
дут наконец и «мир-Церковь», «общество верующих». А будут «верую-
щие» - будет «вера»; а будет «вера» - мы не то что старое Notre Dame
отворим, а сотни новых Notre Dame выстроим. «Еще ребенок - еще пани-
кадило» в церковь; встала от болезни жена - опять причина для молитвы.
И так-то вечно. И так-то «1800 лет. В радости-то?.. В молитве-то? - Да
разве и сейчас, даже Дунс Скот, и Никанор, и сам суровый г. Мирянин не
скажут: «буди, буди»? «Исполнились времена и сроки»; и наконец-то, на-
конец мы видим, где лежат уготованные миру «белые одежды» и «паль-
мовые вайи» (Апокалипсис).
И всем будет хорошо... даже монахам, даже аскетам! Гретхен, когда
Дунс Скот спасет ее младенца, научит ее вскормить его, воспитать его,
научит лучшему и прежде всего научит благочестию - ведь она от умиле-
ния, как только мальчику ее исполнится 17 лет и труды воспитания кончат-
ся, в монахини пойдет, станет вкушать акриды и мед, увидит видения, по-
знает небесную на земле славу страстотерпицы за веру и мученицы за «не-
бесный монастырь». О, только ее приютите в молодости, в неопытности, в
правде материнства, а уж она облобызает епископские черные ризы! Да,
аскезис и семья - примиримы и гармонируемы. Екатерина Маслова («Вос-
кресение» Толстого), будь она опять-таки подобрана, «израненная и на до-
роге лежащая», суровым Никанором - никогда бы вновь не узнала мужчи-
ны', ведь она... дева из дев, кто же этого не видит? И вот, чем бы она жила:
научилась бы рисовать, а может и умела, и всю-то жизнь рисовала бы ико-
ны для любимого монастыря - обители, где в летний зной ищет себе про-
229
хлады суровый одесский владыка. Приедет он, и она припадет к черной его
рясе, поплачет; подаст иконку, и назад... к своей девочке, в смиренную свою
и чистенькую хижину.
А то... вздумали проклинать «блудниц»: «коленом их»!.. А Бог все ви-
дит с неба и закрыл ваши гордые храмы. Да, закрыл или закрывает...
МИРСКАЯ ПОМОЩЬ ДРУГ ДРУГУ
В настоящее время несколько губернских совещаний заняты вопросом о
реорганизации общественного призрения. Как известно, призрение это воз-
ложено на земства, которые должны оказывать помощь «бедным, неизлечи-
мым больным и умалишенным, а также сирым и увечным». Параллельно
земской деятельности и едва ли не превосходя ее, идет частная личная ини-
циатива: христианское милосердие побуждает умирающих и больных отде-
лять крупную часть оставляемого состояния на учреждение разных филан-
тропических учреждений, причем эти последние получают самый разнооб-
разный вид и иногда чрезвычайно специальное назначение. Сословия, как
дворянство и купечество, нередко устраивают обособленные сословные при-
юты, богадельни, стипендии. И, наконец, благородное ведомство Императ-
рицы Марии спешит с помощью всяческою и всюду, от женских институтов
до родильных домов в Петербурге, которые призревают в нужный момент
несчастную столичную прислугу.
Это - целое море благотворительности, масса света и добра, и неоднок-
ратно пытались внести сюда регламентацию. Между тем нельзя не заме-
тить, что благотворительность столь же нужна благотворителям, сколько и
убогим, принимающим дар, и, может быть, первым даже больше, чем вто-
рым. Это - культура сердца; и для многих, в особенности для частных лю-
дей это - поэзия сердца и очень длительная мечта. Иногда, прочитывая в
печати сведения о крупном завещании, поражаешься чрезвычайною под-
робностью распределения сумм, чрезвычайной обдуманностью, прямо —
планом пожертвования. Это - архитектор благотворительности, и он, оче-
видно, долго обдумывал затейливую башенку своеобразных и капризных
иногда учреждений. Это - культура; тут - психология. Отнимите у него
мечту; отнимите у него возможность мечтать и придумывать, протяните
руку, на которую он положил бы только «итог» своих мечтаний, и, по-
верьте - он ничего не положит или бросит медный пятак. Завещания, и
иногда чрезвычайно крупные, оставляются порою людьми очень черствы-
ми, черствыми к родным, к друзьям, ко всякому видимому и ощущаемому
человеку. В случаях такого завещания действует не любовь, да и вообще
трудно любить далеких и будущих людей, - а воображение и, как мы выра-
зились, талант организации, инстинкт архитектурной конструкции. Это
навсегда было бы убито попыткою «урегулировать», т. е. очень урегулиро-
ванная благотворительность непременно уменьшилась бы, стала бы мелко-
230
водна и маловодна. Вот сторона дела, которой не следует забывать. Возьмите
всякое даяние, но ко всякому дающему внимательно наклонитесь, выслу-
шайте его, дайте ему совершить все, что он сам задумал и сам хотел бы
выполнить.
Вторая сторона дела, на которую нам хотелось бы обратить внимание, -
это чрезвычайная пассивность благотворимых. Конечно, есть такие слепые
и хромые, есть такие формы несчастия и убожества, когда человек уже только
лежит и жует. Но в огромном большинстве случаев призреваемые в бога-
дельнях вовсе не стоят на этой степени инвалидности. Это только очень
ослабшие люди, от болезни или от старости. Положение какого-то коечно-
го больного для них невыносимо, как и трудно выносится ими положение
какого-то малолетка, за которым гувернер присматривает, чтобы он не зап-
нулся и не расшибся. Режим жизни в наших богадельнях слишком пасси-
вен и слишком казенен: желательно, чтобы самый тип их более приблизил-
ся к типу частного дома, частного хозяйства, частного житья-бытья, с кое-
какою хозяйственною заботою и ответственностью самих призреваемых в
их относительно сильных членах. Дом призрения меньше должен быть
монастырьком и больше колонийкой. Известно долгое предубеждение на-
ших крестьян против больниц: больничные халаты - почти арестантские, и
страшно влезть в такой халат: кажется, еще больше расхвораешься. И из
одной этой пустой причины люди не шли. Не менее стеснял захварываю-
щих и выздоравливающих какой-то рецепт лежания и неподвижности, пред-
ставление о котором соединяется с больницею. «Я еще хожу», «я еще могу
двигаться» - эта мысль и возможность проверить ее уже есть утешение, как
отрицание ее может повергнуть человека в отчаяние. В богадельне, в при-
нужденном и страшном бездействии и неподвижности человек видит, что
точно отдают его смерти, что он уже приготовлен к смерти и только за-
медлили с его похоронами. Это неприятно, это пугает. Дома человек уми-
рает незаметно, еще вчера копавшись около живых. Риск жизни, нищен-
ство, бродяжничество - все это предпочитается богадельне, и тут же за
стеной ее - и нищета, и болезнь, но на относительной свободе. Конечно, по
самым свойствам призрения, свобода эта должна быть очень относительна,
но ее суженность не должна переходить в какое-то замковое заключение,
только без запоров и замков.
О ВОЗНАГРАЖДЕНИИ ЧИНОВНИКОВ
В государстве такой сложности механизма как Россия, вопрос о чиновнике
будет всегда новым и всегда свежим. Была у нас обширная литературная
партия, славянофилов, которая принципиально высказывалась против чи-
новника; но славянофилы больше занимались небесными соображениями,
чем земными делами: а на земле чиновник необходим и совершенно вечен.
Войдите в банкирскую контору, т. е. совершенно частное учреждение, и вы
231
увидите людей около конторок, которые не называются чиновниками, но
суть чиновники. Не в имени дело. Рассмотрите, наконец, организацию рим-
ской церкви - и увидите, что, насколько она администрирует земные дела,
она имеет канцелярию и чиновничество. И это есть естественное послед-
ствие того, что и церковь лежит на земле, занимается земными делами, а раз
ими занимается - она должна иметь способ и выработать механизм этого
сцепления с жизнью, этого движения земных дел. Роль таких передаточных
ремней, колес, рычагов, которые бесплотную мысль приводят в касание и
общность с материальными условиями земного существования, и выполня-
ет чиновничество, по отношению к которому не может быть принципиаль-
ного вопроса, поставленного славянофилами: «Быть ли чиновнику», но толь-
ко практический и организационный вопрос: «Как быть чиновнику хоро-
шим», «откуда взять его» или «как выработать».
Некоторая часть нашей печати занялась рассмотрением вопроса о воз-
награждении чиновнического труда, и справедливо указывает, что вознаг-
раждение это крайне неодинаково распределено: в так называемых цент-
ральных учреждениях оно лучше, в периферических - хуже. Центральны-
ми учреждениями называются те, которые примыкают к особе министра:
его канцелярия и департаменты министерства. «Периферическими» мы
назвали всю ткань окраинной чиновнической сети, всю чиновную службу в
России и также в самом Петербурге — в филиальных, боковых, подчинен-
ных учреждениях. Периферическая служба есть коренная, материковая
служба, где всякий шаг есть уже дело, где бумагопроизводство меньше, и
чиновник непосредственно соприкасается с обывателем. Провинциальное
наше чиновничество - губернское и уездное - есть почти земская служба,
есть земская, на земле происходящая работа. Надо отдать честь этому про-
винциальному чиновничеству, что оно крепко бывает слито со своею мест-
ностью, и его отношения к обывателю едва ли не теплее и интимнее, чем к
столице.
Если известно и давно решено, что «искусство царствовать» есть соб-
ственно «искусство выбирать министров», то с неменьшим правом можно
сказать, что удачный министр есть тот, который сумеет хорошо организо-
вать свое министерство. По-видимому, вступая в управление, министр уже
связан принятою от предшественника организациею; и люди, и их соотно-
шение, а также все «текущие дела» - ему навязаны. Это не совсем так. Прав-
да, решительно каждая «штатная должность» проведена через Государствен-
ный совет и правда, что, не обратившись вновь к Государственному совету,
министр не может сократить ни одного чиновника, равно не может вновь
создать даже самой малой должности. Но, с другой стороны, необходимость
или ненужность такой-то должности есть до того специальное министерс-
кое дело, что, собственно, обращение здесь в высшие общегосударствен-
ные инстанции есть лишь форма почти одной вежливости. Pietat* мини-
* глубокое уважение (нем).
232
стра к государству, и ни в каком подобном «ходатайстве» никогда не будет
отказано. Таким образом, министр вовсе не имеет «навязанную ему орга-
низацию», а довольно чистый перед собою лист бумаги, где набросана лишь
предположительная организация: до такой степени он свободен все здесь
переставить по-новому и лучшему расчету.
Кто знает петербургские центральные учреждения, знает, до какой сте-
пени они переполнены личным составом. В то время, как периферическое
чиновничество сужено и обрезано в личном составе, задыхается в непо-
сильном труде, - здесь именно личный состав богат. Преимущества служ-
бы здесь - денежные и в смысле чинов и знаков отличия - тянут сюда, тя-
нут не один труд и не одну усидчивость, а иногда и тунеядство. Тут-то на-
прягается, приводится в действие всяческая протекция. Как возможность
здесь принести особенно большую пользу, тянет сюда, конечно, и талант.
Там и здесь можно услышать, что «треть чиновников сидит с видимостью
только дела, а не с делом»; что «дела» изобретаются, чтобы дать еще место
человеку. Было бы совершенно напрасным и ненужным усилием утверж-
дать, что в Петербурге нет истинных талантов, не в смысле одной способ-
ности к службе, но и огромного личного достоинства; без этого и Россия не
стояла бы. Но та же справедливость требует оговорки, что все это чрезвы-
чайно засорено, замусорено - и именно людьми, которым настоящее место
в провинции, в филиальных разветвлениях министерств, в подчиненных и
на земле сидящих органах.
Денежное вознаграждение чиновника есть одна из могущественных
нитей управления им, поощрения его; но, в случае неумелости, и открытия
ему поползновений к лени. Справедливо указывается в печати, что необык-
новенно разросшийся личный состав центрального чиновничества обиль-
нее всего и награждается, тогда как местное и самое рабочее чиновниче-
ство, обрезанное в численности, обрезано и в содержании.
К числу средств неофициальной награды, награды втихомолку, но не
без предлога, принадлежит назначение в так называемые «комиссии». Что
комиссия никогда не кончает дела, как некоторые доктора никогда не кон-
чают лечения, это было больною стороною нашего государственного уп-
равления в эпоху реформ. Злоупотребление сокращено теперь, но не унич-
тожено: конечно, комиссий и теперь на одну треть больше, чем сколько нуж-
но; и в каждой комиссии на добрую треть есть лишних, или по безгласнос-
ти или по безделью, членов. Заседают в ней те же чиновники, как и в
департаментах. Они, конечно, не заседают в департаментах все те часы,
которые проводят в комиссии, и, казалось бы, один труд, идя за другой в
смысле работы, мог бы идти за другой и в смысле вознаграждения. Но это-
го не бывает: каждое заседание комиссии оплачивается - и жалованье, в
случае частых заседаний, или заседания в разных комиссиях, может даже
удвоиться у счастливо служащего чиновника.
Все эти недостатки чиновнической организации, конечно, не произво-
дят и не могут произвести никакого краха, но они делают ход государствен-
233
ной машины скрипучим, неприятным, а порою или местами и прямо бес-
сильным. Побольше таланта, поменьше людей; пожалуй - роскошнее воз*
награждение истинному таланту: и это не только не ляжет бременем на каз-
ну, но решительно облегчит ее, ибо оборвет около нее многоголовое туне-
ядство. Но есть еще один принцип вознаграждения, на который хотелось
бы указать: это всевозможные варианты заработной платы. Нельзя не заме-
тить, что частные предприятия у нас идут энергичнее, чем все решительно
и всякие казенные дела: и причина этого в способе месячного гуртового
вознаграждения, которое также исправно поступает в руки чиновника в том
случае, когда он только сидит, как и в том, когда он сидит и делает. Частные
предприятия умеют заинтересовывать служащих: то отчисляют им процент,
то разделяют вознаграждение на регулярное жалованье и заработную пла-
ту. Государственная служба все возложила на любовь к отечеству; конечно,
эта любовь и есть, она движет многих, она движет тысячи и лучшие тыся-
чи. Но ее недостаток состоит в том, что она «без вкуса, запаха и цвета», как
говорят химики о своих составах, и никак нельзя, руководясь ею, отличить
скромного отечестволюбца от человека, который блестит ею и с этой люб-
ви к отечеству собирает добрый процент.
ШТАТНЫЙ ЧИНОВНИК И ЧИНОВНИК
ПО НАЙМУ
Сделать службу чиновника наиболее интенсивною - это есть важная задача
государственного самоулучшения. В области этой задачи лежит и вопрос о
чиновнике штатном и чиновнике по найму. В настоящее время почти весь
чиновнический труд есть штатный, и по найму служат только писаря, или
близкие к писарям чиновники. Бесчисленные служащие, «стучащие» теперь
на машинках «бумаги», далее — заведующие приемом и отправкою этих бу-
маг, наконец, заносящие их в «журнал исходящих» и «журнал входящих» —
все это люд не штатный, а принанятый к штату. Это чисто механическая рабо-
та, оттуда изъята всякая инициатива и всякое свое соображение. Таким обра-
зом, всякий собственно чиновный труд в настоящее время есть штатный. От-
личительная черта штатного чиновника состоит в том, что он неподвижен,
что его должность нельзя упразднить, не войдя об этом с ходатайством в
высшие общегосударственные учреждения, и его самого нельзя сместить со
службы иначе как по чрезвычайно важным причинам и во всяком случае с
большою неприятностью или с большими хлопотами для смещающего. Это
делает положение чиновника прочным и как бы независимым, и здесь добрая
сторона «штага»; но это же делает чиновника неуязвимым в раз достигнутом
положении, и открывает возможность для проявления им всяких слабостей,
между прочим, легкого неповиновения, а более всего - манкировки службой.
Года три назад в центральных учреждениях была назначена комиссия,
состоявшая из представителей разных министерств, которая рассматрива-
234
ла вопрос о большем или меньшем сужении этого вольнонаемного труда, и,
разумеется, в связи с этим - о расширении штата. Между прочим, был выс-
казан взгляд, что в какой бы форме ни делал и что бы ни делал человек в
канцелярии, но раз он служит государству - он должен войти в серию шта-
тов, и так называемый «чиновник из платы по найму» должен быть уничто-
жен в имени своем и в существе. Мнение это не восторжествовало, и дело
осталось в том положении, как мы его очертили выше, т. е. мелкий и меха-
нический труд есть наемный, а весь ответственный - штатен.
Давно замечена большая интенсивность труда в частных учреждениях,
в конторах, банках, на частных заводах, вообще во всех частных предприя-
тиях. Интенсивность эта замечается особенно тогда, когда, напр., завод пе-
реходит в казну: труд сейчас же становится леностнее, дела - запущеннее,
и в особенности отношение к внешнему человеку, к обывателю - небреж-
нее. Между тем разницы в способе управления делом нет никакой, кроме
той, что в частном учреждении все служащие служат по найму. Те же, соб-
ственно, чиновники, но вне штата стоящие. Мы заметили об обеспечении и
независимости, которая достигается относительною несмещаемостью штат-
ного чиновника. Войдем, однако, в частное учреждение, и мы будем пора-
жены легкостью и независимостью обращения служащих с начальниками,
в противоположность не редкому подобострастию, какое можно иногда
наблюдать в штатной службе. Итак, штатное положение почему-то не обес-
печивает независимости, и в то же время оно дает поползновение и к лено-
сти, и к непослушанию, что равно исключается, и безусловно исключается
наймом за плату. Дело в том, что при плате по найму отношение имеет ха-
рактер стальной определенности и прочности: полезен ты для дела, стара-
телен, искусен - тебя не выпустят, и притом независимо от манеры любез-
но говорить. Значит - все сводится к делу и деловитости, и это одно спасает
человека, но вместе и совершенно его обеспечивает. Нет качеств искусства,
старания, нет пользы от твоей работы - и никакая любезность манер и по-
добострастие отношения не может спасти человека. Ненужное и не культи-
вируется; напротив, спасающее подобострастие естественно и культивиру-
ется, и чиновный мир имеет эту культуру. Известно негодование Чацкого:
Служить бы рад, подслуживаться тошно.
Но это море «подслуживанья» вовсе неизвестно, и просто оно не нуж-
но, в частных учреждениях, где, однако, человек вполне зависит в своем
положении и службе от начальствующего, от управляющего. Дело в том,
что штат создает возможность мало делать и дурно делать, и человек слу-
жащий, естественно, скрашивает свою бесполезность личным отношени-
ем. Хоть дела и не делает, но никому не мешает и даже всем приятен: тип
такого служащего достаточно обрисован во множестве первоклассных ли-
тературных произведений. Вспомним знаменитые иллюстрации в «Смерти
Ивана Ильича», и также милейшего Стиву Облонского в «Анне Карени-
ной». Это - ни исключения, и это не сатира.
235
Вот почему нам думается, что и в государстве служба из платы по най-
му должна быть чрезвычайно расширена. Это должно быть долголетним
испытанием человека как в трудолюбии, так и в способности; т. е. внештат-
ными могут быть должности вплоть до строго ответственных и строго важ-
ных должностей. Например, в департаменте так называемое «отделение»,
т. е. целая самостоятельная функция его деятельности, может быть вверено
штатному чиновнику. Восемь-двенадцать таких чиновников и составляют
весь департамент. Все остальные чиновники в отделении, т. е. человек 30-
50, проходящие службу лет 10-12, вполне могут быть вне штата, т. е. могут
и должны быть послушным и гибким орудием в руках единственного на-
стоящего чиновника, который исполняет функцию отделения департамен-
та через распределение труда в этой как бы личной своей конторе. Зависи-
мость стала бы теснее. Но даже и представить себе нельзя, до чего ожив-
леннее стала бы жизнь в наших отделениях.
ШКОЛА ИСТОРИЧЕСКАЯ
И ШКОЛА ГРАММАТИЧЕСКАЯ
Долголетнее «поп possumus»* нашей классической системы сломлено. Мы
говорим о замечательном циркуляре министра народного просвещения, на-
печатанном у нас третьего дня. Нельзя не удивляться тому упорству и неже-
ланию слушать никаких возражений, наконец, нежеланию всмотреться в
действительное положение вещей, какое, вводя гимназическую реформу,
проявлял гр. Д. А. Толстой. И это тем удивительнее, что сам министр-ре-
форматор не был вовсе отличным классиком, и в то время, как по всей Рос-
сии неслись официальные глаголы о единоспасительности германского грам-
матического классицизма, он спешно брал уроки у проф. греческого языка
Коссовича, чтобы хотя поверхностно ознакомиться с рекомендуемою им
вещью. Так совершаются реформы в России; удивляться ли печальной их
судьбе? Приказанный классицизм и был принят Россиею не любовно, не
культурно, а как «бумага к исполнению», каковые бумаги большею частью
остаются без исполнения. Можно без преувеличения сказать, что мысль Тол-
стого получила лишь скелет исполнения, но не получила живой плоти ис-
полнения, ни духа исполнения. Изучение древнего мира, столь привлека-
тельного, столь достойного изучения, ни в какое время истекшего века не
было так заброшено и пренебрежено, как последние печальные тридцать
лет. Россия за эти годы осталась скорее совсем без образования, чем с клас-
сическим образованием. Филология, история, история литературы - все это,
начавшее расцветать у нас до реформы, было сломано реформою, как не-
удачно подувшим северным ветром. Вспомнив чтение о римской истории
Грановского, труды по древней истории Кудрявцева, издание «Пропилеи»,
♦ «не можем» (лат.).
236
каждый том которых давал превосходное чтение о классическом мире, и был
составлен из статей истинных знатоков античных древностей, мы почти
ужаснемся тому, что наступило далее. Пришли годы гг. Поспешиля и Нету-
шиля: это два печальных чеха-профессора, обрабатывавших один и тот же
аорист. Всеобщее отвращение к древнему миру было им ответом. Никто его
не хотел знать; никто его не хотел изучать. Мысль об аористах и
plusquamperfectum стояла как radix ricini* перед испуганным мальчиком и
удерживала всех на пороге Эллады, перед воротами Капитолия. Никто туда
не хотел войти. Мы получили колючки классицизма и не отведали его роз.
Между тем в поэзии Батюшкова, в трудах профессоров Московского и Пе-
тербургского университетов и, повторяем, в достопримечательном издании
«Пропилей» мы имели прекрасный и многообещающий бутон классициз-
ма. Дело в том, что мы можем подойти и нас влечет подойти к классическо-
му миру со стороны истории, искусства, философии, и мы решительно не
выносим филологии в большей степени, чем сколько строго необходимо
просто для чтения древних авторов. Нужно заметить, что и в Англии, и во
Франции, где классическая система образования насчитывает века возраста,
ничего даже и приблизительного нет тому грамматическому упоению, кото-
рое нам внушалось и от которого мы отвращались. Это есть специально гер-
манское явление, это есть не особенность и не требование классицизма, но
особенность и требование германизма. В самой, наконец, Германии грамма-
тический период классицизма наступил после трех веков литературного клас-
сицизма, эстетического классицизма (Винкельман и Лессинг), философско-
го классицизма. Когда они узнали, изучили, до пресыщения насытились со-
держанием эллинизма и романизма, когда каждый уголок древнего мира был
эстетически и исторически обшарен, и просто не оставалось других тем,
они взялись за темы скрупулезной грамматики. Кюнером они кончили, как
вырождением, начав возрождение с Ульриха фон Гутена. Мы вздумали на-
чинать с вырождения; мы взяли классицизм не с мыслящей головы, а как
печальный и похоронный убор его, почти как трупный его запах. «Приню-
хайтесь, а потом будет вкусно». Таким образом, это противоестественное,
глубоко антиисторическое отношение к классицизму и погубило его у нас.
К сожалению, это тянулось так долго, что есть все причины опасаться, бу-
дем ли мы способны возродить в себе то историческое, эстетическое и фи-
лософское отношение к древнему миру, с которого мы начали, и уже удачно
начали. Циркуляр г. министра, в тех отделах его, которые касаются класси-
ческой и реальной школы, желает удержать эти два типа школы, не отрицая
иных типов возле них и не отрицая больших реформ в самых этих двух ти-
пах. То, что мы сказали о вечной поучительности древнего мира для всякого
образованного человека, и обнимает, по-видимому, положительные жела-
ния циркуляра; а то, что мы сказали о грамматической пропедевтике к клас-
сицизму, по-видимому, выражает отрицательные пожелания циркуляра. Во
* корень преткновения (лат.).
237
всяком случае комиссии, которая соберется зимою, в части ее суждений о
классицизме придется, без сомнения, убрать решительно все излишества
филологии, поставить ее в строгую зависимую связь с чтением & livre ouvert*,
и развить насколько возможно шире исторический, литературный и художе-
ственный материал изучения.
Припомним одну почти хитрость, какая была употреблена в полеми-
ке тридцать лет назад, когда вводилась реформа Толстым. Всего более де-
лалось ссылок на Англию, между тем вводился классицизм германский.
Два эти классицизма не имеют между собой ничего общего. Смешную
сторону лицея, который, для примера отечеству, основал Катков, состави-
ло то, что там заведены были «туторы» по образцу Оксфорда, Кембриджа
и Итона; но, увы, там царил Кюнер, как в Берлине, и псевдо-«туторы»
были просто русскими репетиторами, которые подзубривали с отстаю-
щими учениками склонения. Далее говорилось о всех поучительных дос-
тоинствах античного мира, и именно достоинствах исторических и эсте-
тических; между тем вся история и эстетика древности даже в глаза не
была показана ученикам, да и вводился, как мы выразились, не столько
классицизм, сколько германизм. Таким образом, было нечто фальшивое в
самой аргументации, и постановка дела нисколько не походила на то, что
аргументировалось. Флаг был греческий, но груз - немецкий. И оттого
при «разгрузке» вышли такие неприятности.
ПЕДАГОГИЧЕСКАЯ КОМПЕТЕНЦИЯ
ПРЕПОДАВАТЕЛЕЙ
В комиссию, которая соберется зимою для всестороннего обсуждения на-
шей учебной системы, приглашаются и преподаватели гимназий. Можно
допустить членов в комиссию; можно позвать их. Разница большая. Тон
циркуляра министра не оставляет никакого сомнения о глубоком чистосер-
дечии его автора, о глубоком сознании необходимости работать и работать
над школою, а следовательно и о том, что призыв преподавателей в столь
важное совещание делается для того, чтобы они рассказали остальным чле-
нам комиссии, что знают о состоянии гимназий, и посоветовали, что могут.
Они призываются не к молчанию, а к очень и очень длинным речам, длин-
ным - и обдуманным. Может быть, никогда на русском учителе не лежало
столь ответственной и столь высокой обязанности. Дай Бог, чтобы он не
спасовал перед нею. Те, на кого выпадет жребий пойти в комиссию, должны
будут помнить, что за их плечами обширный молчащий штат товарищей, —
молчащий, но слушающий, что каждая ошибка и особенно каждая недоска-
занность здесь будут проступками перед делом, перед товарищами. Время
обдумать себя и свое дело - есть у них; по всему вероятию, теперь уже педа-
♦ по открытой книге, без подготовки (фр ).
238
гогические вопросы горячо обсуждаются в кружках учителей. Намечаются
вопросы, формулируются возможные ответы в комиссии, созревают pia
desideria*.
Скажем несколько слов о русском учителе. Насколько в общественном
сознании высоко и почетно имя сельского учителя, сельской учительницы,
настолько имя учителя гимназии темно, печально, окружено насмешками,
враждою. Отчего бы так? Что за странный феномен, прямо необыкновен-
ный? Вот, может быть, основное явление гимназии, которое придется обсу-
дить комиссии. Может ли быть влиятелен на учеников учитель, несущий
около себя ореол такого темного сияния? Странный вопрос: конечно - нет!
Может ли быть успешным его дело, в узком смысле, как преподавание, как
муштровка учеников? Опять - нет и нет! Ни как ремесло, ни как художе-
ство, обучение не может сложиться успешно при таком... не скажем «учи-
теле», но при таком «взгляде на учителей», при такой «молве об учителях»,
«славе про учителей». А это молва - есть; этот взгляд - факт. Откуда же он,
откуда этот главный терн учительства и школы? Учителя гимназии - все
университанты, а университет не учит порокам, и особенно тем специфи-
ческим порокам, которые породили худую молву об учителе - порокам чер-
ствости, безжалостности, формализма в отношении к делу. Да, это - глав-
ные обвинения против учителя гимназий. Этих обвинений нет на сельском
учителе, и за это одно - лик его светел, голос в школе - авторитетен. Итак,
откуда же этот специальный порок сухости и формализма специально в
одном учителе гимназии?
Из самой постановки его, которая не имеет ничего общего с постанов-
кою учителя или учительницы в сельской школе. Учитель сам хорошо зна-
ет глубокую антипатию, которою как предрассудком, как суеверием окру-
жено его имя. Не может он страшно не тяготиться этим. Но ярма этого,
этого очень сурового венца он сбросить не может. Мы сказали, что все дело
тут в постановке учителя. Говорят: «Они - формалисты». Но ведь они вче-
ра еще были, на студенческой скамье, откровенными и веселыми буршами,
всего более враждебными ко всякой форме. Совершенно очевидно, что глав-
ный упрек: «Они формалисты и сухи», хотя бросается в лицо человеку и
безмолвно несется человеком, однако принадлежит не человеку, а положе-
нию человека. Увы! самая печальная сторона гимназий есть то, что это -
сумма педагогических формальностей, без животворящего в них педагоги-
ческого духа. И вот эта печальная постановка гимназий всею своею тяжес-
тью, грустною и скорбною тяжестью легла на учителя. Она придавила его и
она раздавила его. «Что мне за дело до гимназии: я вижу учителя - и бро-
саю в него ком грязи» - вот история переложения чувств общества, мыслей
общества с отвлеченного учреждения на живое лицо. Так всегда происхо-
дит в истории. И когда вы видите оскорбляемым человека, оскорбляемым
сплошь и подряд, ищите оскорбительного, так сказать, в развитии и уста-
* благие пожелания (лат.).
239
новке идеи, которую он представляет, которой служит. Конечно, учителя
гимназии, удовлетворительные в общем, чрезмерно худые в редких исклю-
чениях, высокопрекрасны во многих случаях; но это - тайна их ума и серд-
ца, решительно ни в чем не выражающаяся кроме интимной и товарищес-
кой жизни. Все его выражения, вся его деятельность, обращенная к учени-
ку - черства, безжалостна, формальна. Но здесь он только исполнитель, и
вот пункт, с которого и следует рассматривать и критиковать учителя. Не
учитель худ, но в высокой степени худа постановка учителя гимназии. Нужно
его выпрямить; нужно его расправить; нужно, чтобы он выявил свое лицо,
- то лицо, которое он нагнул книзу от оскорблений спереди и еще ниже
согнул его от страха - сзади.
Между бесчисленным множеством циркуляров и распорядительных
актов, которые нам приходилось читать по администрации учебных заведе-
ний, особенно памятен один, совершенно незначительный, по-видимому.
Попечитель одного из восточных наших округов испрашивал у министер-
ства инструкции, как поступить с учеником, т. е. перевести его в следую-
щий класс или оставить в том же классе, когда он получил по немецкому
языку такой-то балл на экзамене, при таком-то годовом. Цифры мы не по-
мним, но существо вопроса помним. И вопроса бы не было, если бы уче-
ник был бесспорен в обязанности остаться в том же классе или вправе же
перейти в следующий класс. Но была неясность в его положении: соотно-
шение баллов, экзаменных и годовых, не было то самое, какое предвидено
в уставе и циркулярах. И вот не только учитель не мог сказать об ученике:
«Я считаю его достойным перехода в следующий класс», но не мог этого
директор гимназии, не мог весь педагогический совет и, наконец, даже не
мог попечитель округа, при котором, как известно, есть компетентнейший
попечительский совет из окружных инспекторов и директоров гимназий:
нужна была компетенция министра. Это было лет 10 назад, и, конечно, так
обстоит дело и сейчас, ибо это есть не мнение, не веяние времени, но твер-
дый закон. Из этого примера видно, до какой степени не один учитель, но
персонал всего необозримого почти учебного штата, вплоть до попечите-
лей округов, перепутан стальною паутиною тончайших регламентаций, при
которых все могут «исполнять», но никто ничего не может «делать», «сози-
дать», «творить». Но высшие чины министерства не обращены лицом к
ученикам, - перед учениками стоит только учитель и, видя, до чего он «безду-
шен», они принимают его за «неодушевленный» предмет. «Это какая-то
деревяшка!». «Он ничего не чувствует!». «Ему никого не жаль!». Ошиба-
етесь: ему и жаль, он и чувствует; и потому-то он так низко пригнулся к
земле, что, все видя и все понимая, он около детей исполняет роль дере-
вяшки.
Дай Бог, чтобы учителя не остались безмолвными в предполагаемой
комиссии и, между прочим, выплакали бы в ней это первое свое горе, от
которого зависит и великое горе всего учебного дела. Ибо, повторяем, обез-
душенный учитель есть нелюбимый учитель, а нелюбимый учитель есть
240
не авторитетный учитель. На постановке учителя рушится самый автори-
тет гимназии над учениками. А когда гимназия не авторитетна, конечно,
она не может и научить, т. е. научить добром и добру.
Здесь для комиссии в ее работах встретится одна опасность - не узнать
ничего. Возможно и даже вероятно, что попечителями округов будут реко-
мендованы или командированы в комиссию учителя, которые «не ударили
бы себя в грязь лицом», т. е. учителя не «правило», но учителя - «исключе-
ние». Это могут быть или действительные и редкие виртуозы педагогичес-
кого мастерства, художники дела. Увы! они ничего не могут рассказать о
ремесле в деле и о ремесленности дела. А комиссии и министру нужно знать
будни учителя и будни гимназии, а не праздник гимназии и не празднично-
го учителя. Повторяем, здесь нужно быть очень осторожным, нужно быть
очень зорким, чтобы просто узнать, «что и как обстоит дело». Это знание
есть альфа движения вперед и, ошибившись здесь, нельзя не ошибиться в
последующем.
Да, много важного предстоит этой комиссии. Вся Россия будет с трепе-
том взирать на труды ее. Теперь ничего не сделать - значило бы распрост-
ранить скептицизм: да уж возможно ли что-нибудь сделать с образованием
в России?
ПРАКТИЧЕСКИЕ ЗАНЯТИЯ СТУДЕНТОВ
Ничего нельзя представить себе более монотонного и бесплодного, как тот
способ восприятия науки, какой сложился в наших университетах и суще-
ствует до сих пор, но, кажется, уже обречен смерти. Профессора «читали»
науку; студенты «слушали» науку. Выслушанная и запомненная наука отве-
чалась на экзамене, затверживалась в семь недель Великого поста. Наука
перенималась с голоса. Самые отвратительные способы, практикуемые в
передаче сведений староверами-начётчиками, в сущности, практиковались
и в университетах, при изложении новейших, жизненнейших, трепещущих
движением дисциплин. Удивлялись, почему студенты не посещают лекций.
Неделями записывали пустые вешалки; университетские советы стремились
изъять литографирование профессорских «чтений». Но ведь чтение непре-
менно слагается в «книгу», имеет плодом своим книгу; и литографирование
лекций, о чем пролито профессорами столько слез, вылилось само собою из
способа профессоров не заниматься со студентами своею наукою, а читать
студентам свою науку. «Ты читаешь, а я запишу, или запишем мы, и точно
проверенные записи издадим и выучим. На что же вы сердитесь?».
На днях мы поместили известие из Киева об отпуске университету св.
Владимира 4000 рублей на организацию студенческих практических заня-
тий, пока на одном только юридическом факультете. Факультет постано-
вил, сообщается в телеграмме, пригласить четырех лиц для ведения со сту-
дентами занятий, с вознаграждением по 800 р. каждому. Занятия будут вес-
тись по основным кафедрам: уголовного, гражданского и государственного
241
права и по статистике. К этим кафедрам могут быть со временем приобще-
ны и другие; и, без сомнения, практические занятия будут распространены
и на другие факультеты, а также получат применение и во всех остальных
университетах. Важно, что дело делается, и еще важнее, что необходимость
его сознана.
Тайна нового принципа и лежит в слове «занятие», как червь, точив-
ший отживающую университетскую науку, выражается одним словом «слу-
шание». Студенты призываются теперь в университет заниматься наукою,
т. е. стать к науке в активное отношение, в отношение деятельного искания.
«Покопайся», «пошарь»; «приобрети сноровку»; «сумей поставить вопрос,
да и сумей найти на него ответ. А чтобы ты не запутался, не растерялся и не
упал в отчаянии, вот тебе помощник, близкий к тебе человек, которого, не
чинясь, ты можешь спросить, как старшего товарища, обо всем решитель-
но, в чем затрудняешься сам». Кафедра получает могущественную помощь
в этих под-профессорах; скамья получает надлежащее руководство в этих
над-студентах. Наконец, отличные студенты, по окончании курса, в этих
должностях, получают и для себя самих прекрасную ученую и педагоги-
ческую практику, и, вероятно, в ближайшем будущем, этот контингент не
мнимых, а настоящих университетских туторов будет служить рассадни-
ком профессоров. Здесь все отвечает русской нужде, русскому служению
университета. И вот замечательно: едва мы перестаем верхоглядно восхи-
щаться чужеземным и пересаживать его на свою почву, как у нас ориги-
нально и самостоятельно вырастают явления, параллельные лучшим чуже-
земным насаждениям. И, мы уверены, так будет во всем, т. е. во всем мы
станем настоящею, материковою Европою, как только, обратившись к себе,
будем думать просто о том, чтобы стать лучше, а не о том, чтобы стать
схожими с Европою.
Выбор лиц на эту новую службу должен быть очень осторожен. Имен-
но оттого, что им придется стать вплотную к студенту, они должны отли-
чаться качествами, никак не умещающимися в понятие «штата», «штатной
должности», «движения по старшинству линии», и т. п. Качества общи-
тельности, готовности служить, собственная преданность науке, все это суть
тонкие штрихи в характере, в сложении ума, которые должны быть приня-
ты во внимание при определении на должность, не только ученую, но и
несколько интимную. Если, например, «товарищеский дух» не играет ни-
какой роли в профессоре и его отсутствие не губит превосходного лектора
науки, то это же самое отсутствие «товарищеского духа», т. е. духа просто-
ты и отчасти интимности - может отнять половину плодотворности в труде
вновь назначаемых лиц. Еще несколько слов об этом труде: его следует орга-
низовать очень осторожно. В высокой степени опасно, чтобы студенты не
почувствовали во вновь проектируемых «практических занятиях» продол-
жения гимназических уроков и классов. Это возможно, и мы помним, как
введение на филологическом факультете Московского университета
extemporaPift было лозунгом к тому, чтобы этот факультет тотчас же запус-
242
тел. Студенты не только не ходили на extemporale, но и окончательно бро-
сили ходить и слушать гг. лекторов. Вообще, так как задача нововведений
заключается в пробуждении в студентах ученой и учебной активности, то
нужно, чтобы инициатива подробностей в этих занятиях принадлежала так-
же и студентам, исходила бы также и от них; чтобы гг. туторы более отвеча-
ли и менее спрашивали, и особенно, чтобы они отнюдь не допрашивали.
Это может погубить в начале же все дело, прекрасное в замысле и много-
обещающее.
ТАЛАНТ УЧИТЕЛЬСТВА И ПОДГОТОВКА
К УЧИТЕЛЬСТВУ
Вопрос об учителе - это почти весь вопрос о школе, потому что учитель, соб-
ственно, и составляет школу. Да, школа - не кирпичное здание с размалеван-
ным железным листом на фронтоне: «Гимназия», «Реальное училище», «Го-
родское училище»; школа - это учитель и ученик в их взаимодействии.
Вопрос о том, как устроить это взаимодействие, т. е. как организовать
школу и школьную жизнь - есть вопрос важный, но второй. Вопрос первый -
есть вопрос о личности школы, т. е. о том, кто есть учитель, кого позвать в
учителя, как дать выработаться учителю, как поставить учителя в отноше-
ние к ученику. Увы, вся реформа гр. Толстого осеклась на учителе. Нельзя
никак отрицать огромных дарований министра-реформатора, его железной
энергии; как и вдохновенности пророков из Москвы, которых он слушал и
голосу которых последовал. Но все три инициатора новой гимназии совер-
шенно не обратили внимания на вопрос: «да с кем же мы будем делать ре-
форму», или, еще точнее: «кто с нами будет делать реформу?». Вопрос об
учителе не был поставлен. Учителей просто выписали из Австрии, как вы-
писывают солонину; эти «соленые учителя» и погубили все. Оставим вос-
поминания. Все ярко помнится целым обществом, и смысл ошибки очеви-
ден даже для младенца. Одно последствие ошибки благотворно: в настоя-
щее время весь вопрос о школе упирается в учителя.
С тем вместе вопрос этот неизмеримо труднее всяких регламентаций,
всякой чисто организационной работы. Вопрос этот духовный и вопрос этот
тонкий. Нельзя сказать, чтобы он не чувствовался в великости своей мини-
стерством народного просвещения. В разных вспомогательных комиссиях,
со стороны чинов, так сказать, второй компетенции поднимался иногда воп-
рос о выработке учителя; но вопрос снимался с очереди, закрывался чина-
ми первой компетенции. Почему? Потому что вопрос этот мучительный и
потому что вопрос этот роковой.
Учительство есть ли талант и призвание? Или учительство может быть
от фундамента и до вершины выработано подготовкою? Вопрос этот и есть
прозрение в истину, «Oratores fiunt, роё!ае nascuntur», т. е. можно подгото-
виться в ораторы, а поэтом нужно родиться. Некоторых сторон учительства
решительно нельзя выработать. Напр., как выработать первую и основную
243
черту хорошего учителя, - синтез этой заинтересованности личностью уче-
ника и содержанием предмета, в силу которого хочется, невольно хочется
рассказать, пояснить, переспросить и вообще - передать сведение, да и с
любопытством проследить, какое впечатление в душе мальчика оставило
это сведение. Вот собственно элемент урока, элемент учения. Через подго-
товку учитель может выучиться «давать урок». Да, но это мало и даже это
ничего не составляет: нужно, чтобы класс жил на уроке и учитель жил же
на уроке. А это - секрет рождения, а не секрет подготовки. Подготовка мо-
жет дать анатомию урока; но «дыханием жизни» пробежать по уроку она
решительно не может. Было бы долго объяснять, почему обязанности про-
фессора университета суть легчайшие и простейшие сравнительно с обя-
занностями простого учителя, но это - так. Профессор собственно обязан
иметь только умственные качества и притом в сторону одной силы; в учи-
теле требуются душевные качества, а это гораздо труднее и утонченнее, и
притом душевные качества чрезвычайной сложности. Поистине, как ни
дурны учителя, нет силы обвинить их ввиду необыкновенной трудности их
задачи. Профессор может дремать на кафедре, «читая» ему хорошо извест-
ную науку; и даже, сквозь дремоту, он может удивить студентов новизною
сведений или освещения предмета, что в уме профессора давно сложилось,
давно созрело. Словом, профессор дает из запаса прожитой своей работы,
и он буквально только впускает слушателей к осмотру своей внутренней
сокровищницы. Но учитель должен творить урок, творить его сейчас. Каж-
дый удачный урок учителя есть разряжение его душевной энергии: оттого
профессура не расшатывает здоровье, а учительство не только расшатыва-
ет, но разбивает учителя. Это факт службы, это факт ремесла; умейте на-
блюдать и понимать его; редчайшие учителя годны к чему-нибудь после 25
лет службы, а профессора еще долго «читают» и «читают» после этих же
лет выслуги пенсии. Учитель должен быть равно умелым по отношению к
предмету и по отношению к ученику: вот уже удвоение способностей про-
тив профессора, который должен быть умелым только по отношению к на-
уке. Учитель должен быть чуток и влиятелен по отношению к моральным
силам ученика, как и к умственным: вот уже учетверение обязанностей про-
тив профессора, который обращается и действует только на ум. Мы могли
бы продолжать и далее, но довольно и этого. Подготовка может дать только
кое-что учителю; она может скрасить, убрать с виду его природные дефек-
ты, но убрать их только на минуты парадного положения, перед ревизором
на экзамене и проч. Наконец, подготовка, ознакомляя с разными приемами
преподавания, избавляет талант от необходимости самому изобретать. Во-
обще подготовка дает много средств, удлиняет природные силы хорошего
учителя. Это - консерватория для хорошего голоса. Но Боже избави посту-
пать в консерваторию безголосым: ведь никакой же профессор не даст го-
лосового органа. Таково и положение подготовки педагогической по отно-
шению к таланту и призванию. Учителя рождаются, как поэты, как хоро-
шие голоса.
244
В каждой стране в данное время есть в сущности совершенно достаточ-
ный контингент образцовых учителей; но этих «рожденных» учителей нуж-
но высмотреть и разыскать, их нужно приспособить к месту. Вот трудная
задача этого искания, - задача, в сущности сводящаяся к тому, чтобы «поис-
кал Иван Иваныч» или «Петр Семеныч», и останавливала вопрос в комисси-
ях. «Как я буду искать?.. Дайте мне закон - я его исполню». «Дайте мне рег-
ламент, я могу поступать по регламенту, но я не могу делать живого дела».
Таким образом, вопрос об учителе, перед которым все дело педагогики ста-
новится в упор, сводится к вопросу о живом администраторе в самом мини-
стерстве, - мы разумеем попечителей округов и окружных инспекторов, -
которые бы не «управляли по регламенту», но «поискали» бы, «пошарили»
бы terre-a-terre*, поползали бы по «матушке земле» (ведь каждому из них
вверено от 7-ми до 9-ти губерний), и на недоумение родителей: «Да наших
детей не умеют учить», ответили бы смело и с чистою совестью: «Ну, это
было и быльем поросло: ваших детей учат так, как только есть способы и
возможность учить». Этого мы и будем ждать, как сосредоточения реформы.
КУРЬЕЗЫ НАШЕЙ ЖИЗНИ
Многие считают самое образование наше варварством, каким-то лакирован-
ным уродством. Конечно, это преувеличение горячих голов и пылких сер-
дец, но и самое холодное наблюдение признает, что в образовании нашем
есть струйка варварства и смешного уродства. Такими смешными уродцами
являются все русские, которые на вопрос: кто они? - отвечают конфузливо:
«не знаем». Подобными мальчиками, как будто без папаши и без мамаши,
нам представились симферопольские думцы, когда мы прочли курьезную
телеграмму в № 8457 нашей газеты: «Симферополь. Преосвященный Нико-
лай предложил городскому управлению облагообразить внешний вид фон-
тана, у которого совершаются общественные водосвятия, увенчав его крес-
том. Дума отказалась, ссылаясь на инородческое население города. В Ялту
прибыл принц Мюрат». Точно сцена из «Ревизора», и как туг «Мюрат» при-
шелся кстати! У нас всякая глупость с иностранным акцентом. Что же, до-
рог был крест? Нет, но мы не хотим быть русскими, а вместе с Недорослем
из «Бригадира» мыслим, чувствуем и желаем: «Тело мое принадлежит Рос-
сии, однако душа моя принадлежит французской короне». Иностранная ино-
странщина через столетие культуры у нас сменилась своею собственной
иностранщиной. Без самоотрицания мы никак прожить не можем, и если
потускли для нас французские короны, то засияли «терновые венцы» Лит-
вы, Финляндии и, казалось бы, блаженствующих крымских татар! В самом
деле, дума-то инородческая, что ли, в Симферополе? Ведь если совершает-
ся водосвятие, то, очевидно, не одним духовенством, но и в соприсутствии
* буднично, приземлено {фр.).
245
православной толпы. Ведь в Симферополе есть и русская гимназия, и рус-
ское чиновничество, и русский окружной суд... Разве там и учителя, и судьи
татары же, как и думцы? Крест на одном из фонтанов в «инородческом»
городе, - который, однако, в то же время есть и русский губернский город, —
поставить нельзя, ну, а церковь православную в нем поставить можно? Или
дума не станет освещать площадь кругом церкви, так как ведь «население -
инородческое»? Дичь этого явления особенно оттеняется, если с этим сим-
феропольским отказом православному кресту мы сопоставим наши петер-
бургские курьезы. Все петербуржцы дивовались, когда в заседании 30 де-
кабря 1898 г. Петербургская Городская Дума, большинством 29 голосов про-
тив 11, постановила: «Открыть кредит в 500 рублей на покрытие расходов
по чествованию столетия со дня основания лютеранской церкви при градс-
ких богадельнях!». Когда, однако, берлинская дума тратила деньги своего
обывателя на юбилейную радость православия?!
Право, во всех этих и подобных манифестациях нет решительно ничего
«высоко и чрезвычайно культурного», а есть только русское невежество и
вечная боязнь необразованного человека, которому неизвестна мера и такт
образования, и он, боясь не досолить, уже на всякий случай пересаливает.
Если в Крыму мы - татары, то в Петербурге мы - немцы. Но где же мы
русские и кто, в самом деле, у нас папаша?
ОБЩЕСТВЕННОСТЬ
КАК КОНСЕРВАТИВНОЕ НАЧАЛО
Корабль тогда хорошо режет волны, когда и винт, и руль его равно в исправ-
ности и оба равнодейственны. Тщетно один руль с послушанием иглы вра-
щался бы направо и налево: корабль вертелся бы на одном месте, если бы не
сверлил воду винт. Обратно, - без поправок руля, один винт выбросил бы
корабль на берег, бросил бы его на подводный камень, на мель.
Роль личного почина и роль общественности приблизительно таковы
же в ходе прогрессирующей жизни. Их отношение между собою у нас обык-
новенно не понимается и даже прямо извращается. Лицу - доверяют. Эти
келейные «разговоры» с лицом бывают чрезвычайно могущественны в своей
значительности. Входит в кабинет высокопоставленного администратора
«никто», какой-то выходец, никому неизвестный «капитан Немо»; выходит
через полчаса из кабинета совсем другое лицо, «уполномоченное», «дове-
ренное» и, во всяком случае, человек с огромными нравственными, юриди-
ческими, иногда финансовыми, так сказать, «концессиями» в руках. Ему
«доверили»! Теперь он будет делать дела, и очень часто около видных дед
он будет делать невидимые «делишки». Но возьмите вы общество, - «как?
что? коллективность?». Разве можно доверить толпе, в которой нельзя пс>1
жать руку Ивану Сидорычу и Петру Семенычу. И вот - «нет доверия»! Мы
не говорим, что это бывает так буквально; но что бюрократическая атмос-
246
фера отношений к лицу и к обществу именно такова, как мы изобразили,
это трудно оспорить. Лицо - в доверии; многоголовые - в заподозревании.
Нельзя не заметить, что для этой разницы отношений есть историчес-
кое основание. К печали нашей истории почти все ее движение соверши-
лось личным почином. «Человек в случае», «вельможа в случае» - вот ге-
рои большой нашей исторической жизни; таков же и более симпатичный,
местный «маленький герой». Иногда в истории нашей наступало затишье:
отчего бы? Просто не было «случайного человека», «человека в случае»,
немножко авантюриста и немножко великого человека. Разве Сперанский
так же, как и полная противоположность ему, Аракчеев, не были таковы-
ми? Разве им не был Потемкин? Итак, личный почин был главным двигате-
лем нашей истории. Что касается до общества, то оно всегда было в том
несколько смешном положении, как его очертил Грибоедов: оно «говори-
ло»... Оно говорило, но разговоров его мало слушали и еще меньше их
выслушивали. Только в полупечальные, полурадостные шестидесятые годы
в обществе не только чрезвычайно повысился тон его разговоров, но и ска-
зался решительный порыв к делам и притом без «делишек». К великому
прискорбию, этот порыв целого общества к деловитости совпал с крайне
ненадежною и, наконец, прямо ошибочною настроенностью ума и всех
господствующих идей и притом не в одной России, но в целой Европе. Вот
этот совершенно временный и совершенно случайный, типичный исклю-
чительно для шестидесятых годов характер умственной настроенности был
слит с самым началом общественности, приписан был у нас существу об-
щественности. И это недоразумение так и остается нетронутым до настоя-
щей минуты. Между тем в нем не только нет истины, но оно представляет
противоположный полюс ее.
Многоголовые всегда менее подвижны, чем личность. Толпа не имеет
юркости, изобретательности; она непридумчива. Она, именно как руль,
знает только простейшие движения: «направо», «налево», но зато очень
чутка к каждой ошибке в этом отношении, к маленькому, но всерешающе-
му словечку «слишком!». Мы совершенно не догадываемся, что обществен-
ность есть консервативнейшее начало, хотя глубокий консерватизм его мы
можем в поразительных, несносных, утомляющих чертах наблюдать у нас
постоянно. Возьмите даже самый либерализм российский in persona. Разве
толпа его не глубоко консервативна во всем, что однажды она признала за
«либерализм», за один из духовных своих устоев. Толпа, общество всегда
против крутых перемен, личность же всегда торопится и деятельность ее
по характеру всегда революционна.
И вот мы все ищем личный почин и издерганы им во все стороны: се-
годня вправо, завтра влево - до того, что не знаем, куда и двигаться. Все
направления перепробовали, от всех отказались! Вот изумительное поло-
жение. Очевидно, к личному почину не хватало остепенения: направо, но
не совсем, налево, но не круто. Было бы меньше гениальности, но более
пути было бы пройдено, если бы, несколько сдерживая личное начало, мы
247
уравновесили его критическими способностями и критическими тенден-
циями второго начала - общественности. В нашей русской общественнос-
ти ненадежный умственный оттенок случаен; но устойчивость есть самое
сердце, самая суть всегда и везде начинавшей действовать общественнос-
ти. Прытки мы, энергичны мы, гениальны мы - а вот устойчивы ли? Нет!
На этом все у нас валится, - на недостатке преемственности.
Раз общественность есть сдержка индивидуума в его порою гениальных,
но порою и опасных порывах, не бойтесь ее, и ни в каком случае не бойтесь.
Правильно сгармонировать, сделать равносильными и равнодейственными
оба эти начала, личного почина и общественной критики, - это есть важная
задача устроения правильного хода корабля. Мы все действовали через лич-
ность; общество нас пугало. Какая ошибка! Сильнее критикуйте личность,
ибо это всегда есть неизвестное, всегда есть «икс», и он всегда может наде-
лать множество хлопот, будучи лишь седоком на везущем его коне. Напро-
тив, общественность есть именно консервативный элемент политического
творчества, начало критики и боязни к революционным толчкам, энергией
которых личный почин охотно заменяет продуманность.
ДОБРОЕ СТАРОЕ ВРЕМЯ...
В старые годы все виденное в детстве представляется цветущим и радост-
ным и суть таких размышлений-воспоминаний всегда можно выразить из-
вестным восклицанием Софьи из «Горя от ума»:
Уж утро... Ах, как скоро ночь минула...
Приверженность кн. Мещерского к бюрократии сверху донизу, как (буд-
то бы) выражению монархического начала, есть просто растворенное пуб-
лицистическою водою это восклицание грибоедовской Софьи. «Столона-
чальники управляют Россиею», - сказал с горечью император Николай I. д
уж, кажется, был «самодержец», но и его правление сумел ограничить без
всякого парламентаризма так хорошо описанный Гоголем этот фатальный
столоначальник. Русь того времени, золотого для кн. Мещерского времени,
была названа Русью «Мертвых душ». Ах, доброе старое время... Как легко
о нем говорить! Как легко на него наговаривать, переставлять в нем явле-
ния и названия на этих явлениях!.. В самом деле, монарх имел пребывание
в Петербурге; центр бюрократизма, естественно, находился там же, но зна-
чит ли это, что и политические принципы: принцип монархии и принцип
бюрократизма взаимодейственны в совершенно специальном смысле до
полной тожественности? При императоре Николае 1 столоначальник дей-
ствительно всегда и везде представлял закон в формах самовластных, ио
тем, что сам был самовластен, выдерживая принцип лишь по внешней, не-
значущей стороне, а в стороне существенной, житейской, упраздняя все,
кроме своего собственного самовластия, самовластия совершенно случай-
248
ной личности. «Все обстоит благополучно» - с этим роковым принципом и
последствием бюрократизма безуспешно боролся сам император Николай
I, при котором ревизии всегда были чрезвычайно строги и неумолимы, и
все-таки медленно и верно Россия пришла к Севастополю... И этого знаме-
нитого «столоначальника» вовсе не свеяли «ветры буйные», как кажется
князю Мещерскому; он капитулировал сам, увидев, что роль его всем стала
ясна и что им упразднена наконец такая часть жизни, что самое дыхание
страны затруднилось. Если бы мечте кн. Мещерского удалось осуществиться
и вместо неприятного ему, пусть неумелого, самоуправления появились
тысячи старых «заседателей», им позванных к жизни, он сам воскликнул
бы с отчаянием: «Боже, что я наделал!».
Кн. Мещерский пишет: «Англия сильна, пока держится своего истори-
чески сложившегося самоуправления; Швейцария - тоже; Россия сильна,
пока держится своего исторически сложившегося самодержавия; но она не
может быть с самодержавием сверху и с республикою снизу». - Какое док-
тринерство, какое... французское доктринерство, французского теоретичес-
кого ума, старающегося не убедить слушателя, а выколоть ему глаза заклю-
чительной острой и колкой фразой! Точно Гизо, заканчивающий свою лек-
цию в Сорбонне кратким resume. Да ведь мы русские и в России, и нельзя
нам забыть, что самодержавие наше, имевшее много фаз в развитии, лишь
на короткое время, от Екатерины II и до шестидесятых годов, попробовало
стать на строго построенную лествицу бюрократического строя. Осталь-
ные же долгие века, за исключением этого неполного века, оно опиралось
на земщину. «В твоих новинах, Государь, нам наша старина слышится», -
сказали представители московского старообрядчества Царю-реформатору, -
сказали именно о земском направлении его реформ. Так вот это нужно
обдумать, это нужно опровергнуть! Почему земство - республика? Где у
кн. Мещерского доказательства, что земства наши более самовластны и само-
вольны, чем, напр., губернаторы? Есть губернаторы и хорошие, и плохие, но
плохого не назовут республиканцем за то, что он плохо губернаторствует,
когда ему приказано губернаторствовать хорошо. А вот земство всегда в
ответе, конечно, не за республиканство свое (это пустяки и фраза), а за то,
что состав его назначается не петербургским начальником отделения. Наша
русская земщина никогда не была «республикою снизу». Будьте уверены,
что земства русские совершенно так же готовы лечь костьми за своего Царя,
как и солдат, как и чиновник, который ведь тоже есть просто русский чело-
век. Уж если кн. Мещерский хочет знать или не чурается видеть открытое
всем, то оригинальною и самостоятельною чертою именно русского само-
державия, отграничивающею его от западного абсолютизма, и была чут-
кость наших царей к земле, любовь к земле, согласное шествование с зем-
лею рука об руку и притом при посредстве земской работы. Что же такое
Боярская Дума и земские соборы, что такое «земщина» такого самодержца
русского, как Иван IV?! Вот чего не было на Руси - абсолютизма в запад-
ном смысле, и этот абсолютизм, все централизующий, обезличивающий
249
все в ?акя?янные формы - есть начало, совершенно отличное от живого
начала самодержавия. Чиновнический принцип есть принцип абсолютиз-
ма, между прочим, и республиканского абсолютизма. Вот отчего во Фран-
ции, несмотря на Руссо, Монтескьё и вечное завидование Англии, остался
везде чиновник и чиновник. Чиновническая организация во Франции тепег
решних дней гораздо строже, последовательнее и суше нашей: ибо, пере-
менив императорскую форму правления на республиканскую, Франция не
переменила абсолютических тенденций на земские. Увы, все та же всемо-
гущая полиция; префекты и субпрефекты, т. е. те же полициймейстеры и
городничие, как у нас, как в золотые дни юности кн. Мещерского. Только у
нас все это халатно, а там все это в сюртуке, т. е. еще суше и еще хуже. И не
надо нам этой сухости; и не надо нам этой черствости. Не выносит и не
хочет выносить этого душа русского человека и дух и склад русской жизни.
Сам кн. Мещерский, обращаясь к историческому моменту введения у
нас земских учреждений, указывает на авторитетные веяния, сразу же дав-
шие неправильное направление всему делу. Прибавим - и неправильную
организацию, прошедшую сквозь горнило той же бюрократии. Но пусть
подумает князь, правильно ли поступает тот, кто сам портит, а за порчу эту
упрекает не себя, а взыскивает с испорченного. Так и поступают наши
консервативные Кассандры, с их зловещими криками и страстными требо-
ваниями. Они «косточки» бы не оставили от земских учреждений, кото-
рым, увы, оставалось и остается частью только влачиться в ложном направ-
лении, данном с самого начала им ошибкой бюрократии. Ведь кн. Мещерс-
кий не оспорит, что дело именно так и стоит; по крайней мере, он сам так
рассказывает о нем в исторической части своих современных рассуждений.
А если так, то попеняйте немножко и на чиновника, не сумевшего на рус-
ской основе построить русское дело и до сих пор нашу русскую историю
старающегося прочесть по французским компиляциям теории государствен-
ного права. Виновато не самоуправление и не его начало, не земщина, а
виновны мы, петербуржцы и чиновники, страдающие неизлечимою подаг-
рою застарелой иностранщины.
ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО К Д. В. ФИЛОСОФОВУ
Связность и преемственность культуры может быть ни в чем так не выража-
ется, как в простом и будничном факте взаимной возбудимости идей и чувств.
Куда бы мы ни бросили свой взгляд, он рождает в нас впечатления, и зависи-
мые, и вместе новые; и нет строки, страницы, с умом написанной, которая
не порождала бы новых страниц. Прочитав Ваше, прекрасное по тону и язы-
ку, рассуждение «Серьезный разговор с нитчеанцами» (не представляется
ли Вам это заглавие несколько вульгарным и слишком случайным сравни-
тельно с содержанием статьи?) мне захотелось говорить и говорить на тему,
очевидно, Вас занимающую. Но раньше этих рассуждений по существу пред-
250
мета, я отведу в сторону одну неправильность, так сказать, литературно-
личную. Не в силах объяснить, почему, - страницы Нитче, первые, какие
мне попались... не очаровали меня. По моему же литературному эпикурей-
ству я читаю исключительно одно то, что именно очаровывает. Так мало
ведь мы живем на земле. Первое полученное впечатление помешало даль-
нейшим чтениям; и факт, которого вы, конечно, не могли знать, заключается
в том, что о Нитче мне ничего неизвестно, кроме того, что «он был великий
философ», и кончил печальным умственным расстройством.
Эпиграф из Еврипида к Вашей статье и некоторые ее места, как бы ком-
ментирующие этот эпиграф, обратили мою мысль к старомучительной теме.
С тех пор как появилось знаменитое рассуждение Л. Толстого: «Почему
люди одурманиваются», я не переставал думать: «Почему они, в самом деле,
одурманиваются?». Вы знаете, вопрос так и не получил никакого ответа.
Да кто одурманивается? Да где одурманиваются? Казалось бы, эти про-
стые вопросы должны были повести, прежде всего, к обширному факти-
ческому исследованию, которое и привело бы, может статься, к искомому
ответу. Умейте различать людей, неодолимо отвращающихся от «дурма-
на», и, может быть, вы откроете, если не положительным путем, то отрица-
тельным, глубочайший родник «дурманного шатания», «дурманного бро-
жения», «дурманных поисков». Не забуду впечатлений почти детства и по-
том, отчасти, возмужалости: идешь в воскресенье в церковь - и вот видишь
по дороге клюет человек православный лицом в грязь, в забор. «И это об-
раз Божий», подумаешь. Что-то ужасное, какая-то невероятная жалость с
так и непогашенным презрением смешивалась в моей душе. «Так отчего же
они одурманивались?».
Шли годы и я все думал над темой. И вот я остановился на начале, о
котором говорит Еврипид, в словах, которые Вы взяли эпиграфом. Я повто-
рю их: «- В чем видишь ты смысл оргий?
- Смертным, непосвященным в их таинства, этого открывать нельзя.
- Какую же пользу из них извлекают посвященные?
- Тебе это недоступно, но знать это следует».
Может быть, в мыслях, которые в долгие годы размышлений, у меня
сложились об этом предмете, есть что-нибудь новое сравнительно с крат-
кими и неясными словами Еврипида, и я позволю их развить в этом непри-
тязательном письме к Вам.
Есть одушевление мира, одушевленность мира. Т. е. душа лилш/ш или
душа в мире - мы не умеем сказать, не умеем выразить. Вы знаете запахи,
знаете вкусовые ощущения, которые несутся, и вы не видите еще, откуда и
от какого предмета. Что-то «вьется», чего «не умеешь схватить руками»,
«нельзя схватить руками». Одушевленность мира принадлежит к катего-
рии таких не «схватываемых», не ощущаемых почти вкусов. - Есть душа в
мире? - Да. - Где она? На этот вопрос, задумавшись, только и можно отве-
тить: «Нигде, но мы все живем ею и мы все частицы мировой души». - Мы
одушевлены. О, это не значит, что мы двигаемся, имеем способность само-
251
движения. Мы одушевлены, когда вдохновлены. День надень не походит, не
походит час на час. И даже смена сна и бодрствования, эта таинственная
загадка человеческого бытия, не есть ли смена прежде всего одушевленно-
сти и неодушевленности? Сон бежит от глаз, когда именно мы вдохновле-
ны, т. е. сон только и есть, что огромный упадок вдохновения, как бодр-
ствование есть ритмически обновляющееся вдохновение. Но вы наблюда-
ли ли изумительную вещь, что нечто подобное человеческому вдохнове-
нию есть в природе: утром почему-то всегда пробежит ветерок. Почему? —
я не знаю. Потом замечали ли вы еще факт изумительной, почти человечес-
кой «бодрости духа»... в утреннем виде природы? Мне редко приходилось,
но все-таки приходилось, просыпаться и видеть природу в самое раннее
утро, иногда перед восходом солнца. Иногда спешишь за доктором; то ка-
кая-нибудь нужная поездка. И вот среди дела и заботы я, мельком взгляды-
вая на лес, небо, прямо поражался необыкновенным видом и запахом леса,
поля, неба. В небе поют рифмы, лес говорит рифмами. Не умею и не хочу
иначе выразить впечатления.
Вечер - грешнее утра; за день природа уже нагрешила. Ваше ухо пора-
зит эта странность сочетания понятий столь необычных. Красота утра зак-
лючается в его необыкновенной невинности. Сколько я могу постигнуть
дело, «грех» природы просто заключается в дневной суете ее: «за день»
природа «избегается», она не была за день сосредоточена, соио-углублена.
Грех легкомыслия, суетливости; грех внешней нарядности, коротенького
соперничества. Грех - слишком прощаемый, но после которого, во «искуп-
ление» его, ради его «очищения», она минутно и слегка должна... не уме-
реть, но обмереть. И вот является ее ночной сон. Утренняя природа - Мс_
купленная природа. Но я возвращаюсь к началу одушевления.
Возьмите кровь человека. Разве есть какая-нибудь строгая, механичес-
кая необходимость, чтобы она делилась на артериальную и венозную? Ко-
нечно, у Бога и у «матери»-природы - тысяча способов, полное всемогуще-
ство достигнуть тех же целей тысячью иных, чем это раздвоение, средств.
Венозная кровь — сонная кровь. Вот — аналогия с миром и, так сказать, кос-
мическое местоположение черноватой, грязноватой крови. «Грешная» кровь,
отработавшая свое в организме. Да, работа есть ipex, ибо только праздник —
Богу. Артериальная кровь есть праздничная кровь, Божья стихия, утренняя
невинность наших соков. И вот этою-то святостью своею она и напояет
наш организм, каждая часть и клеточка которого «вкусив от крови» — ожи-
вает. Т. е. жизнь есть святое упоение, сперва в буквальном, а потом и в пере-
носном смысле. В самом деле, мы обращаемся к «душе» мира или «дуще»
в мире: она есть некоторый вихрь и поток святости, и мир есть не только
«одушевленное» существо, но и существо, одушевленное святым духом.
Иначе никак нельзя понять, это же понять весьма легко. Но будем бродить
по частностям.
Введенные в чистый кислород, зажженные тела ярко, красиво горят, в
азоте - они тухнут. Вот начало жизни и смерти уже, так сказать, в механи-
252
ческих стихиях природы. Кровь, вдохнув кислорода, становится божествен-
ною. Не хочу приводить с этим в связь древних огне-поклонников, но, со-
славшись на бедных дикарей, я только желаю отметить, что самые темные
и непостижимые, на первый взгляд, инстинкты людей заключают в себе
капли истины. Вы помните также многие древние, греческие мифы: «она
(Фетида или кто - безразлично), желая придать мальчику бессмертие, по-
гружала любимца на ночь в огонь; однажды родители захотели подсмот-
реть, и в испуге, увидя это, вскрикнули, разгневанная богиня удалилась и...
он или она, положим Ахиллес, был весь бессмертен, кроме пятки, за кото-
рую его держала богиня, и пламя не коснулось его». Это - греческий миф,
эллинский миф; с другой стороны, из Библии вы знаете о негодовании про-
роков на то, что израильтяне, заражаясь кушитскими религиями, «проводи-
ли детей через огонь». Греция и Сирия, Иафет и Хам - встречаются в этой
теме, в этом чувстве огня, очень темном, но совершенно основательном.
Кислород разбегается огненною стихиею по телу, и делает каждый уголок
его на предстоящую минуту бессмертным. В азоте же огонь тухнет, и сама
кровь, отдав кислород телу, тухнет. Венозная кровь есть погаснувшая кровь,
т. е. она не только, как мы объяснили, есть кровь грешная, но и смертная.
Здесь мы почти подошли к оргиастическому началу, о котором несколь-
ко верных замечаний я нашел в Вашей статье. Конечно, при первом же взгля-
де вы скажете, что артериальная кровь есть оргиастическая, а венозная - не
оргиастическая. Одна играет рифмами, другая течет прозой. Как хотите, но
это - так. Вы можете обвинить меня в неудачных выражениях, но, захотев
понять мою мысль, вы скажете, что она имеет основательность в себе. «Душа
мира», «святое» и «оргиазм» - сливаются. Что же на другом полюсе их? -
Смерть. Да, этот вечный и окончательный сон. Я говорю не о смерти инди-
видуальной, в которую прежде всего не верю, но, напр., о том, что тело
наше с совершенным исчезновением в нем оргиазма, именно как тело, т. е.
в ограниченных его чертах умирает, оргиазм же, отделившись от него, уле-
тает и, думаю, возлегает. Как бы то ни было, если кровь, становясь веноз-
ною, засыпает, то смерть организма есть вечная и непробудная его, так ска-
зать, венозность. Он тогда разлагается, расхищается птицами, не имеет силы
сопротивляться, не бежит, не видит, и просто «разлагается», «разлетается»,
как изношенная и проношенная насквозь ткань.
Смерть есть грань пассивности, как оргиазм есть, конечно, высшая сте-
пень, т. е. опять же кульминационная грань, активности. Все пассивное еще
не перешло в смерть, пока в нем есть точечки, следы оргиазма; как, обрат-
но, оргиазм никогда не бывает свободен и нам в чистом виде не известен,
пока мы тянемся долу частицами смертного и косного. Но становясь сво-
бодным, оргиазм становится не только «живым», но «бессмертным», «веч-
ною жизнью», или, внося начало именно дуновения в него, оргиазм есть
воскресение. «Воскресение» есть нечто большее, чем «жизнь». «Христос
воскресе, Христос воскресе, Христос воскресе» - это более, чем как если
бы нам сказали, или как если бы и было только: «Христос жив, Христос
253
жив, Христос жив». Да, «воскресение» есть тайна, и именно это есть тайна
пересыщенной, уплотненной, удвоенной жизни, бесконечной (по количе-
ству) жизни. «Жизнь будущего века», которой мы должны ждать, будет
именно ежесекундным воскресанием: жизнью, которая растянется в мири-
ады «воскресений», в вечное «воскресение». Отсюда его особенная и не-
сравнимая радость, радость и самого предчувствия его.
Но... почему же «люди одурманиваются»? Размышляя об этом, я стал
различать во всем смертное начало и во всем оргиастическое начало. Есть
не только индивидуумы, но и целые цивилизации оргиастические, т. е. по-
вышенного одушевления, как бы «рифмующие» в истории, и есть цивили-
зации... венозные. Откуда это? И что значит самое выражение «венозная
цивилизация»? Ведь вы же согласитесь, что есть идеи активные, и есть,
или могут быть, идеи пассивные. Вот начало «смерти» и «жизни», «смерт-
ного» и «животворящего» в идеях. Вы сотрудничаете в «Мире Искусства».
Но представьте себе идею, да убедительную, несомненную, самоочевидную
идею, силою которой не только ваш журнал, но самый предмет его, т. е.
искусство обнаруживалось бы не как вечная и устойчивая вещь, за кото-
рую, следовательно, стоило бы и живот свой положить, но как вещь просто
мишурная и ложная, заниматься которой могут мальчики, а серьезным
людям от нее можно только со скукою разойтись. В данной области, т. е.
для сферы, в которой вы работаете, это была бы пассивная идея. Возможно,
что она была бы истинна, возможно, что она была бы свята, даже боже-
ственна: мы говорим не об этих сторонах, но об одной и исключительной,
которая нас занимает. В отношении к вашему труду, которым вы одушевле-
ны, живете им, она была бы отрицательная и смертна. «Опустились руки»...
перед истиной. Теперь представьте себе огромное множество и самых, ос-
новных идей, перед истиною которых... руки опускаются. «Не воюй»... и
очи легионов погасли. «Не изображай, не льстись красотой»... и кисть вы-
пала из рук художника. «Раздай имение нищим»... О, тут важно не нищен.
ство, но то, что уже никогда активно не подымутся мои руки на труд, и я не
знаю, что с ними делать. Болтаются как плети, которые хоть отрубить. Апо-
феоз этой пассивности выразился в наших, закопавшихся два года назад в
землю, раскольниках. «Не знаем, куда деть себя». И они — умерли...
Да, смерть есть апофеоз пассивности. Умереть и... не воскреснуть -
вот итог этих и подобных идей. Но почему же «люди одурманиваются?».
Они везде одурманиваются от тех же идей, от которых в некоторых местах
и редких случаях закапываются в землю. Тут - одна линия, одна категорИя>
и закапывание в землю, переметывая мысль слов, мы можем назвать
азмом пассивности, тогда как пьянство, о котором скорбел Толстой, есть
«так себе», «рюмочка-за-рюмочкой», этой же самой пассивности. Замеча-
тельно, что сам Толстой, который столько лет и такие усилия употребляет
на распространение всё пассивных идеалов («не сопротивляйся злому»,
«подожди делать»), трудится именно... для распространения пьянства. ра^
чинский, который неутомимо основывает «общества трезвости» и работа-
254
ет в сфере этого же пассивного идеала, не замечая сам того, основывает
какое-то «всероссийское общество пьянства». «Руки висят», «голова не ра-
ботает», «имение давно роздано нищим»: «Нет... я напьюсь! я решительно
напьюсь, и прежде всего бешено спущу в кабак ту последнюю хламиду,
которая у меня осталась на плечах, и затем закопаюсь в землю!».
Теперь я начинаю подмечать дальше. Да кто же есть построители этих
пассивных идеалов? Неужели самого Толстого, лично, можно назвать пас-
сивным человеком? «Уф, как писать хочется!» - вспоминает его восклица-
ние г. Сергеенко. Ему не хватает времени, кратка кажется долгая жизнь
для подвигов, для рвущихся из-под ветхой и старой кожи подвигов. Вот уж
у кого «не висят» руки... Да, построители пассивных идеалов суть актив-
нейшие люди, суть, по моей терминологии, оргиасты. «Оргия», «опьяне-
ние»: ну, конечно, артериальная кровь немножко опьянена сравнительно с
венозною, как «танец» сравнительно с «походкою», «праздник» среди «буд-
ней», «поэт» среди «прозаиков». Да, построители пассивных идеалов суть
всемирные поэты, пифики. Вы заметили об Алеше Карамазове, о старце
Зосиме и вообще о «Доме Божьем» у Достоевского: эти герои и самая эта
идея «Дома Божия» суть, конечно, благороднейшие из пассивных идеалов.
Они сближаются с «Белою Ветилуею» - тоже пассивно-прекрасным идеа-
лом. Но где же в самом человеке родник этих белых видений, этих прекрас-
но-недвижных облаков, уходящих в небесную высь? Построитель Карама-
зовых и «карамазовщины» дает образ Алеши; построитель Карениной дает
образ Платона Каратаева; и наконец, Ветилуя*.
Остановимся на последней. Ветилуя - это белое, недосягаемое и не-
приступное целомудрие, святыня чистоты! Целомудрие... вот идеал, ко-
торого не построишь разумом. Попробуйте вы доказать целомудрие!
Нельзя, «неприступно» для силлогизма. Попробуйте вы даже определить...
о, не физиологически, ибо ведь не в физиологических же особенностях
красота целомудрия, - итак, говорю я, попробуйте определить и выразить,
формулировать «святыню целомудрия». Невозможно. Да что за тайна? Да
то, что целомудрие есть вовсе не рациональный идеал, не рационально-
построенный, но это есть в человеке построение и алкание его пола. Огово-
рюсь (хоть это и элементы), что есть, конечно, физиология пола, но и есть
ей соответствующий, но с нею не смешивающийся дух пола. Есть «мозг»,
«мозги» Платона, и есть Платонова идеология, увы, в условиях нашей бед-
* Здесь разумеются следующие строки из неоконченного стихотворения
Пушкина:
Пришел сатрап к ущельям горным
И зрит: их узкие врата
Замком замкнуты непокорным,
Грозой грозится высота,
И под тесниной торжествуя,
Как муж на страже, в тишине,
Стоит, белеясь, Ветилуя
В недостижимой вышине!
255
ной земли, не отделимая от «мозгов» его. То же отношение в теле - пола и
духа пола. Да, тело, обыкновенное человеческое тело, есть самая иррацио-
нальная вещь на свете. Не знаешь, что такое, и вечно волнуешься им и веч-
но волнуешься в нем. Вот стихия, смешанная из земли и неба, «смерти» и
«воскресения». Идеал «белой Ветилуи», конечно, есть идеал и построение,
и алкание не ума в нас, для которого не существуют различия половые и
различия возраста, но это есть настроение и идеал без сомнения пола, кото-
рый чуток и к возрасту и к полу. Вы следите за мною? Тогда, как кенигсбер-
гский старец едва ли своей «критикой практического разума» сделал пре-
краснее хоть одного человека, телесная Ветилуя, просто тем, что стоит пе-
ред нами и мы не умеем забыть ее, тысячи из нас сделала прекраснее. Да,
силы тела - неистощимы, силы тела - непреоборимы. Тело, вообще всякое,
но преимущественно человеческое есть magnum mysterium* природы. До-
кажите, объясните, почему Кант, говоря - не убеждает, а Ветилуя, стоя там,
на горе, в луче закатывающегося солнца,-убеждает, без слов. Да, именно
вдали она стоит, на горе и непременно неприступна... Ведь «далекость» и
«неприступность» суть форма выражения того, что мы сами стоим «под
горою», «на земле низу», т. е. это есть отношение, и не более как форма
отношения поклоняющегося и поклоняемого, почтения и почитаемого. Вот
начало великого циотёрюу* ** тела, что мы не только волнуемся им, но и
учимся у него, повинуемся ему... Здесь мотив живописи. Почему художник
не может остановиться на одном образе. Возьмем Рафаэля. Нарисует так,
нарисует этак. Филарет написал один катехизис и никогда не исправлял
его. Живопись Рафаэля гораздо совершеннее катехизиса Филарета, но он
вечно перерисовывал одну и ту же тему, как будто искал чего. Дело в том,
что тело имеет какой-то предел от нас скрытой святости; мы знаем только
приближения к этому пределу, и, собственно, каждый поворот головы, рас-
положение рук, расположение стана непременно или отходят от вечной и
скрытой меты впереди или приближаются к ней же. Вот уж поистине неви-
димое солнце, вокруг коего «обращается» наше тело... обращается реши-
тельно каждый миг в новой позе. Поэтому великий артист может всю жизнь
рисовать позы сидящего человека; да ведь потому, что есть же, наконец,
такая поза, что... взгляни и умри! Не знаю, не видал, но если я и так и этак
пересаживаю человека, и нахожу, что одно красивее, другое хуже, то, оче-
видно, есть окончательный и до известной степени небесный предел и иде-
ал... просто сиденья. И позы человека, все, вся фигура его тела, «мат щек»
и «длинные пряди волос», - все это, как в прототип свой, упирается в ка-
кое-то ангельское тело, небесное тело, мистическое тело: слов нет, но есть
понятие, которое вы поймете, и есть факт этого тела - иначе не было бы
живописи и художники не захотели бы, не могли бы рисовать. Но мы от-
влеклись от Ветилуи...
♦ великая тайна (лат.).
** таинство (греч ).
256
Да, это не арифметика, которую можно доказать. Это не просто истина.
И это не красивость. Ведь и взято чисто нравственное... нет, я ошибся и
совсем ошибся - взято именно не нравственное, а святое: чистота, цело-
мудрие! Скажем ли мы, что «целомудрие» принадлежит к категории «нрав-
ственных» явлений? Нет, оно принадлежит к категории божественных яв-
лений. Как «мозг» есть родник диалектики Платона, метафизики Аристо-
теля, идей Канта, так пол и разные его градации, его комбинации, перепле-
тения, смеси суть вообще таинственный родник характерно особливых
идеалов, к которым одним приложима категория святости.
И он же есть родник одушевления.
Ромео и Юлия, дети, помирили Монтекки и Капулетти, чего не могли
сделать старики и не умели министры. Как они могущественны, эти дети, -
потому что любят. Я вам приведу один опыт, который вы можете прове-
рить в уме. Пусть влюбленный идет на свидание... далеко, очень далеко.
Он никогда не заснет на дороге, как бы ни было далеко и трудно; скорей уж
он умрет от утомления. Таким образом, любовь снимает усталость с души
и в этом действие ее подобно музыке. В обоих есть бессмертное начало, и
именно, как двигатель. Поэтому я решаюсь сказать, что любовь есть часть
всемирного одушевления, и пол в нас разумеется, в душе своей, но затем
отражено и в своей физиологии, есть клок в нас «души мира». Отсюда стран-
ность пола. Вы знаете метафизическую аксиому, из которой нет исключе-
ний, что большее не может выйти из меньшего, и единица, не сложившись
с другою единицею, не может произвести 2, тем паче 13. Но посмотрите же
на пол, и удивитесь в нем океану премудрости и чудес: это есть бесконеч-
ная индивидуальность, в противоположность Ивану, Петру - конечным
индивидуальностям. Вот перед нами «причина», которая производит «тьмы
тем» «последствий», нарушая арифметику, логику и метафизику (земли),
т. е. сверхземная вещь, сверхъестественная, начало ле/иа-физики в том смыс-
ле, что она расторгает границы физики. До того это очевидно, что никто не
станет с этим спорить. Но для меня дорого то, что «святое тело» исходит
отсюда. Рафаэль есть только один живописец, который не смутно влекся,
но кистью уловил и дал нам ощутить святое тело. Что же он рисовал? Мла-
денца, т. е. недавно рожденного, только что рожденного, близкого к рожде-
нию. Биография его так хорошо известна, что мы и отдаленно не можем
подозревать здесь его подчинения духовенству и не можем в нем видеть
иллюстратора к трудам нашего или какого-нибудь западного Филарета. Нет,
он был оригинален, он был сам и один. Не знаю, как кто, а я нахожу в этом
мистическом слиянии тела и духа величайшую отраду. Для меня природа
одушевлена Богом, а Бог... жив, жизнен, Он-мой Господь! Отвлеченность
теизма, арифметика теизма падает, но теизм, как волнующая меня святость, -
она вот передо мною, и у меня есть образ для молитвы, повод для молитвы.
И, наконец, я радуюсь, что источник моей жизни на земле - небесен, что
я есмь на земле небесное существо, только частью «персти» во мне тяготе-
ющий долу. Все мысли и все миросозерцание отрадно. Вы разовьете даль-
9 Зак. 3863
257
ше мои мысли, и, может быть, поправите меня в выражениях. Я боюсь оши-
биться не в мысли (этого я именно не боюсь), но очень боюсь быть худым
художником своей правильной мысли. Мы все можем чувствовать «Вети-
лую», но вот мы взяли кисть: как мы бессильны! То же в философии: как
можно чувствовать истину; но когда она не логического порядка, а скорее
пластического, и относится к божеским в мире чертам, - как ее выразить?
уловить пером? Я, по крайней мере, так неумел в этой сфере, что много раз
мне приходило на мысль: да от того художники и бросают кисть, а писате-
ли перо, неудовлетворенные, раздраженные, что ведь в самом деле сред-
ства рисовки и слова суть пассивны, стихийны, в высшей степени земны, и
между тем бьющееся в них, в красках живописца и строках писателя, в
данном случае - метафизично. Я не боюсь за свое подлежащее (то, о чем
говорю), но всегда боюсь за сказуемое, за мой язык, мой жаргон. Vale.
10 сект. 99 г.
МОЖНО ЛИ СТАВИТЬ КАПКАНЫ
НА ДЕТЕЙ?
Характерную страничку нравов представляет недавнее разбирательство в
с.-петербургской судебной палате дела либавского купца Рейхсгофа, обви-
нявшегося в изувечении восьмилетнего сына г. Козловского. Всем известна
вседневная шалость уличных ребятишек - вскакивать на запятки проезжаю-
щих экипажей и проезжать на них часть пути. Все к этой шалости привык-
ли, нисколько не тяготятся ею и даже, видя уцепившегося на задке мальчуга-
на, не прогоняют его, тем более, что и проедет-то он всего несколько шагов,
и это есть более упражнение в ловкости вскочить на ходу экипажа, нежели
действительно катанье. Но не так посмотрел на это либавский купец г. Рей-
хсгоф. Очевидно, и ранее досаждаемый этой шалостью детей и вполне уве-
ренный, что при первом же выезде со двора на запятки его коляски вскочит
какой-нибудь 9-10-летний мальчуган, он устроил для ожидаемой несовер-
шеннолетней жертвы капкан, какой позволительно поставить только на вол-
ка или на медведя, именно - он укрепил на задке экипажа кожаный ремень,
в который натыканы были остриями вверх гвозди. Этими-то гвоздями и был
изуродован 8-летний мальчик Козловский, вздумавший испытать удоволь-
ствие прокатиться на чужом экипаже, а г. Рейхсгоф, сидя в своем экипаже,
имел удовольствие слышать, как бедный ребенок закричал, попав на гвозди
в приготовленную ему засаду.
Можно оберегать собственность, но нельзя ее оберегать бесчеловеч-
ными способами, забывая до такого предела гуманность! Г. Рейхсгоф
вперед отлично знал, что запятки его экипажа приманят к себе какого-
нибудь шалуна, и вперед наказывал его за эту шалость... калечением
ему ног! Неужели это допустимо безнаказанно? Если бы владелец соба-
ки, желая ее наказать, приколотил ей ноги гвоздями к полу, чтобы она не
258
убежала, то общество покровительства животным, конечно, вступилось
бы и привлекло такого мучителя к суду за жестокое обращение с живот-
ными. Можно ли представить себе, чтобы наши законы не обеспечивали
человеку обращения, по крайней мере, равного с собаками? А здесь была,
повторяем, виртуозность жестокой выдумки, недопустимая даже в от-
ношении к домашнему животному и терпимая разве только в лесу с хищ-
ными зверями.
Но суд, сперва либавский и потом петербургский, посмотрел на дело не
с точки зрения элементарного человеколюбия и всем понятных прав детс-
кого возраста, но занялся рассмотрением вопроса о праве собственника
охранять свою собственность. Мы вполне, однако, уверены, что если бы
глаза гг. судей имели перед собою живую картину того, как восьмилетний
мальчуган, обливаясь кровью, повалился с запяток экипажа г. Рейхсгофа,
они ужаснулись бы зверству этого господина и подвергли его наказанию,
достаточно независимо от его прав собственности на его запятки.
Юридическая пунктуальность суда дошла до того, что он указал, что
попавшая на гвозди жертва имела 8 лет от роду, а не 7, и значит вышла из
безответственного ребяческого возраста, а между тем эта пунктуальность
не задумалась над тем, что под «охранением собственности» в законе ра-
зумеется охранение ее от воровства, грабежа, похищения или разруше-
ния, чего г. Рейхсгоф нисколько не ожидал, устраивая свой капкан, и чего
и не было. Если вор перелезет в чужой сад и нарвет там яблок, то он со-
вершит преступление против чужой собственности, но если при этом он
посидит в саду на скамейке, то неужели и это будет кражей, грабежом и
вообще ущербом чужой собственности? А ребенок, искалеченный г. Рей-
хсгофом, не успел даже и постоять на запятках с прилаженным капканом
и решительно никакой протори этому господину не причинил! Даже и на
воров, однако, не ставят причиняющих увечье капканов, каких-нибудь
хитрых петель, автоматически падающих или автоматически стреляющих
приборов, вообще не ставят и законом не допущено ставить опасных для
жизни и здоровья засад, которые не видимы и которых поэтому человек
не может предугадать и вовремя удержаться от нападения на чужую соб-
ственность.
В деле, которое рассматривала петербургская судебная палата, именно
и обращает на себя внимание то, что мальчик был изувечен неожиданно
для себя и преднамеренно зверски, т. е. что здесь была в точном смысле
засада и, до известной степени, было нападение без предуведомления, кон-
чившееся мукою, кровью и искалечением для совершенно неопытного и,
без сомнения, крайне невинного ребенка-подростка. Оправдав г. Рейхсго-
фа, суд как бы открывает свободу и дальнейших усовершенствований кап-
канов на уличных ребятишек; например, ведь можно придумать механизм,
которым смельчакам, вскакивающим на запятки, будет прямо ломать ноги!..
Суду придется и это оправдать, потому что еще неизвестно, что больнее и
вреднее, перелом ли кости, легко срастающейся, или изъязвление гвоздями
259
мяса и сухожилий, труднее залечиваемое. Да и вообще мало ли что можно
придумать и как разнообразить эти способы уродования человека челове-
ком, для которых суд открывает безнаказанностью первых шагов широкую
дорожку. Между тем суд призван к тому, чтобы вводить человечность, а
никак уж не поощрять звероподобие...
35-ЛЕТИЕ f АП. АЛ. ГРИГОРЬЕВА
Критик-самобытник Аполлон Александрович Григорьев
(к XXXV-летию со дня его смерти). Биографический
очерк с портретом Л. М. Шах-Паронианц. С.-Петербург,
1899 г.
Сентября 25-го этой осени исполнилось 35 лет со дня смерти знаменитого
своею неизвестностью критика - Ап. Ал. Григорьева. О панихиде по нем было
глухо оповещено в газетах, и глухо выслушалось оповещение. Присутствова-
ли - его сын с семейством, свято чтущий память отца и посвятивший ему в
1895 г. в книжках «Недели» статью: «Одинокий критик», автор настоящей
книжки, г. Шах-Паронианц, Ив. Л. Щеглов и старый-старый типографский
наборщик, знавший покойного и набиравший еще статьи Белинского. И толь-
ко. Вообще, слава и даже просто память о человеке - как-то случайна. Вдруг
зазвонил колокол, все сбежались: «А? Что?» - да ничего, пономарь спьяна
зазвонил. Известна шутка: когда в обществе многих людей случайно воцаря-
ется молчание, говорят: «Дурак родился». Какая ошибка! Скорее нужно бы
говорить: «Хоронят умного» и иногда «Хоронят гения». Оставим сетования.
Статья Григорьева-сына «Одинокий критик» не права в заглавии и обид-
на для вернейшего и неизменного друга знаменитого-неизвестного крити-
ка, для памяти Ник. Ник. Страхова, который издал 1-й том его «Сочине-
ний», свято чтил его память, и развил дальше мысли критика-самобытни-
ка. Вообще «самобытное» течение русской литературы так мало, так узко,
так забито историческим градом насмешек и непонимания, что люди, его
составляющие, должны стоять плечом к плечу, держаться за руки друг дру-
га, не отделяться один от другого, т. е. должны умалиться в своем «я», дабы
сколько-нибудь быть сильными в «мы». Г. Шах-Паронианц почти не знает
сочинений Н. Н. Страхова, и кое-где цитируя его анонимные статьи (отзы-
вы о Григорьеве) из старой «Библиотеки для чтения», точно и не подозре-
вает, что великолепное изложение точек зрения Григорьева на литературу и
искусство дано им в книге, имевшей три издания: «Гр. Л. Н. Толстой и Ив.
Серг. Тургенев» (статьи о «Войне и мире»). Таким образом, автор пропус-
тил истинный словесный жемчуг на свою тему и совершил этим «обиду
непонимания» или «обиду незнания» другу героя своей книжки.
Но это и есть единственный упрек, какой можно сделать его книжке, и
разве еще другой, меньший - отсутствие оригинальной, яркой кисти в руке
260
биографа. Но затем идет длинный ряд достоинств. «Труды Ап. Григорьева,
составлявшие его плоть и кровь, покоятся, - говорит он в предисловии, -
в архивной пыли, на пожелтевших страницах отошедших в вечность орга-
нов печати, пока наследники его или другие лица, предпочитающие затра-
чивать крупные суммы денег на печатание разных курьезов западноевро-
пейской мысли, не расщедрятся хоть сколько-нибудь на издание полного
собрания сочинений критика-самобытника». Эти слова сразу располагают
читателя к биографу, давая почувствовать, что он тоже геройствует около
забытой могилы, т. е. есть человек, которому наиболее хочется пожать руку.
Он собрал все о Григорьеве: факты жизни, самые мелкие анекдоты,
воспоминания не только автобиографические, но и его однокашников по
школе и университету; стихи о нем, прозу о нем. Григорьева, очевидно,
горячо любили все, кто знал его. Лично мы помним, что Страхов хранил
прямо культ его. У него висел большой портрет Григорьева; как-то пишу-
щий эти строки заметил что-то об уме его: «Это был гениальный ум, -
ответил Страхов. - Но отчего такая судьба? И не был ли он сам в ней
виновен?» - «Ну, конечно: это был совершенно сумасшедший человек».
И последнее определение он сказал так же твердо и спокойно, как первое.
Действительно, в строгановскую пору, когда так искались таланты в Мос-
ковском университете, отсортировывались, береглись, - Ап. Григорьев был
не среди блестящих слушателей, но он блестел как первая величина среди
всех, и взыскательно-внимательный попечитель захотел с ним познако-
миться, позвал к себе, еще студента и школяра. Так он восходил; а зака-
тился - в «Долговом отделении», в нищете; то литератор, не знавший,
куда отдавать свои статьи, которых не принимали редакции, то учитель
русского языка и словесности в Неплюевском кадетском корпусе, в Орен-
бурге, -ив промежутках этого какой-то вечный странствователь. Кажет-
ся, мы не ошибемся, если комментируем второе определение Страхова
так: он был под вечным впечатлением, всегда под впечатлением - изящ-
нейшего, и это впечатление несло его с силою, как ураган несет листок.
Впечатление в Григорьеве всегда было больше Григорьева, и он ему под-
чинялся, как лодочка аэронавта движению огромного над нею шара. От
этого казалось, что не Григорьев жил, а только в Григорьеве жили разные
писатели, литературные эпохи, гении творчества или духовного настрое-
ния. «Вы несчастны?» - спрашивали его, перед смертью, в долговом от-
делении? «Нет, я счастлив, - ответил он, - я вот шатаюсь тут всю ночь по
коридору, пью чай и всю ночь как будто разговариваю с тобою (Страхов),
с Беляевым, с Аксаковым; спорю, опровергаю, сам делаю себе возраже-
ния, - все это с такою ясностью, с такою силою, что если бы записать все,
что я передумал, то вышла бы превосходная статья, какую я только спосо-
бен написать». В конце концов Ап. Григорьев, конечно, был счастлив и
даже прожил разумнейшую жизнь, ибо что же может быть счастливее этого
непрерывного увлечения и разумнее опять этого же увлечения? А темы
его дум и порывов были самые высокие.
261
Почему, однако, человек, так глубоко симпатичный и так разумный —
сыграл так мало роли? И неужели сама история похожа на «дурака, рожда-
ющегося среди молчания?». Ап. Григорьев отметил «типовое» в русской
литературе, и этим типовым он счел «простое и смиренное» в русском че-
ловеке и в русской жизни. Он сказал многое и замечательное; но эта мысль,
которую мы так просто формулировали, и почти в этом простом виде, со-
ставляет новое слово Григорьева в русской литературе. Под формулу двух
строк подходят герои «Капитанской дочки», подходит настроение Пушки-
на в «Повестях Белкина», подходит «Война и мир» в Платоне Каратаеве и
Пьере Безухове; подходит Толстой в «несопротивлении злу!». Да и весь наш
народ, с голодухами включительно, очерчивается формулою «простого,
смирного человека». Ап. Григорьев, развивая в обширных статьях идею
«простоты и смирения», - немного строк посвятил в них простой, кален-
дарной почти отметке: «Есть хищный тип, не русский - тип Байрона и Лер-
монтова». Примеры могут быть дурны и хорошо правило; выразители —
ничтожны, а выражаемое велико. Хищное начало в мире... Да, именно в
мире, а не в человеке одном, - что оно такое? Никто не знает, никто не
разгадал. Но загадка хищного - есть; и притом загадка пожирающая, как
слагали греки легенду о своем сфинксе. Да возьмем миниатюру: кто силь-
нее слона? носорога? Но лев его разрывает, а льва вовсе и никто не разры-
вает, за исключением славного и какого-то верховного на земле хищника,
самого человека. Вот вам и «кроткое начало»... Да и «пожирающего» с раз-
решением и даже по указанию Божию: «Все - в снедь тебе» (Бытие, 2).
Загадка, сфинкс. Я могу быть кроток, но дело не обо мне, а об истории, а
историю совершили хищные вожди человечества. «Платоны Каратаевы»
только разувались и обувались, но уже Толстой, который так безмерно на
это любуется, сам есть хищник, который ломит плечом историю, да со все-
ми подробностями хищника ее ломит, с хитростью и притаенностью: его
не возьмешь в Ясной Поляне, как барса в лозняке. Сам Лермонтов создает
тип Максима Максимыча, т. е. тип типов «простоты и смирения», и в ка-
кую пору. Таким образом, открывается замечательная вещь, что идеалы
кротости и покорности не только не суть высшее и «другое» по отношению
к стелющейся по истории таинственной кошке, но эта кошка, которая мяу-
кает в Байроне, иногда блеет, как ягненок, в Льве Толстом, в Лермонтове, в
Достоевском (бесспорно хищный тип) с его «Идиотом» и «Алешей Кара-
мазовым», и, конечно, в других. Таким образом, «сфинкс» есть действи-
тельно «сфинкс» (= «загадка»), потому что имеет два лица, и притом взаим-
но как будто отрицающиеся, т. е. с каким-то «диалектическим», совершен-
но по Гегелю, переломом в себе. И «кроткое лицо» есть только одно, или,
по крайней мере, «бывает одним» из двух лиц сфинкса: и посмотрите, ка-
кая кротость - точно ангельская, с надрывом, лизанием руки ближнему,
служением ближнему, страданием за ближнего. Таким образом, «хищный
тип» не есть только внешне блистающий тип, как казалось Григорьеву, - не
есть поза, как твердил он же; но... будем дерзки: это есть Божий дар, и
262
высший Божий дар, царственный. «Овых сделал Господь царями, овых слу-
гами». Вы можете это проклинать (если хватит духа восставать против Гос-
пода), но не можете этого отрицать ни в лани и тигре, ни в Платоне Карата-
еве с его «Историей о купце, которого...» и в Лермонтове с его «Песнью о
купце Калашникове». Что тип-то царственный - это бесспорно; что он Бо-
жий - этого не пришло на ум Ап. Григорьеву. И он прошел мимо величай-
шей темы, которую сам назвал, занявшись меньшею, и, в сущности, ужас-
но затасканною, хотя соглашаемся, затасканною не в беллетристике, не в
романах, не в критике, но ведь это не изменяет дела, и Ап. Григорьев, буду-
чи оригинален, и нов как русский литературный критик, был как-то исто-
рически стар и даже «старомоден». И, далее, если хищный дар (так мы его
дерзаем называть) столь загадочен в происхождении, так неисчерпаем в
содержании и, словом, со всех сторон иррационален и мистичен, то ведь
«дар кротости» так дальше труизма и не идет. Я поклонился ему; но мо-
литься... просто я не нахожу слов для молитвы, т. е. слов для сложного и
длительного поклонения. Но мы зафилософствовались.
Досадную сторону в книжке г. Шах-Паронианца составляет то, что на
ней не выставлено цены. Мы проглядели насквозь всю обложку. Что же,
она даром раздается? Или это - любительская книжка для автора и его зна-
комых? Такая досада. Ведь Григорьева нужно еще проводить в читающую
публику, и надо это делать, как говорил Григорьеву Ф. М. Достоевский -
умело. Книжка же эта положительно есть compendium биографического и
критического о Григорьеве материала, и как первая, и, может быть, надолго
первая в этом роде и об этом предмете, она нужна библиотекам, если и не
будет спрашиваться вечно глухим читателем.
АНТИСЕМИТИЗМ - АНТИИЕЗУИТИЗМ
Что такое антисемитизм?
О, это дело ясное! Антисемитизм - это человеконенавистничество, умствен-
ный разврат, игра на дурных страстях толпы... Так современному читателю
объясняют евреи, тщательно умалчивая о том, как в действительности анти-
семитизмом ставится вопрос об еврействе.
Однако почему же антисемитизм распространяется все более и более и
в жизни народов начинает играть все более и более деятельную роль? Ведь
в наш век просвещения распространение такой антипросвещенности, ка-
кою выставляют антисемитизм, было бы явной нелепицей, а между тем
антисемитизм бесспорно распространяется, делаясь в то же время спокой-
нее и тверже, ибо он делается час от часу и сознательнее. Если прошлое
столетие было борьбою против иезуитизма, которую иезуиты со своими
приверженцами называли борьбою против католичества и против христи-
анства, то все указывает, что предстоящее столетие будет в истории челове-
ческой культуры отмечено борьбою против еврейства, которую евреи и ев-
263
рействующие, следуя тактике иезуитов, старательно выставляют для хрис-
тиан, не имеющих своих глаз, борьбою против человеческих начал брат-
ства и любви.
Да, евреи - современные иезуиты. Организация их всегда была такая
же, как и организация иезуитов, но лишь в наши времена значение еврей-
ства в общей жизни народов сравнялось с властью и влиянием, которые
иезуиты имели до нынешнего столетия в делах мира. В этом - смысл и
причина распространения антисемитизма, который в еврействе борется
против сильной и враждебной христианству организации, и борется, спа-
сая христианскую культуру от порабощения ее силой ей неприязненною.
Еврейство - это иезуитский орден наших дней, с тою только разницей,
что иезуиты существовали только два с половиною столетия и после их
официального упразднения в 1774 г. столетия слишком оказалось недоста-
точно, чтобы изгладить следы существования этого ордена; евреи же, как
организация, существуют тысячелетия. Идейная же разница в том, что цель
иезуитства совпадала с целями христианства, цели же еврейства стоят от
христианства отдельно и противоборны им.
«Ad majorem Dei gloriam»* - эта формула равно принадлежит и евре-
ям, и иезуитам. «Цель оправдывает средства» - это правило и иезуитов, и
евреев в практике их морали.
Как и евреи, иезуиты выдвинули из своей среды высоких мучеников
братства и любви; но когда орден их был уничтожен, человечество вовсе не
поникло, но, напротив, необычайно широко двинулось вперед именно в
нравственной и религиозной жизни своей.
Как и у евреев, у иезуитов действительная оценка ордена определяется
организацией его центра и, в силу одинаково суровой дисциплины, масса
окрашивается в однообразный цвет лучами из центра, но такою она будет, -
мы верим вместе со всем человечеством, - конечно, только пока получает
лучи от этого центра.
Как в борьбе против иезуитизма темный народ срывал свое темное горе
в грубых и кощунственных выходках против сутаны, так и антисемитизм
знает вспышки массовой вражды и невежества. Но к сущности антисеми-
тизма эти вспышки нисколько не относятся, бывая везде, где борьба входит
и в народные слои.
Организация международного еврейства, как и иезуитская, скрывается
втайне; она уже достаточно разоблачена, чтобы не сомневаться в присут-
ствии тайны; тайна же в наше время обвиняет уже сама по себе, ибо обо-
значает отделение от начал общечеловеческих. В этом смысл антисемитиз-
ма и его борьбы с воинствующей исключительностью еврейства.
«Мы одни - католики», - вот формула иезуитизма, который гнал, отни-
мал школы, отнимал проповедь, отнимал администрацию у августинцев и
других невоинствующих орденов; «мы одни - люди», - говорят евреи и
* «К вящей славе Божией» (лат.).
264
соответственно этому действуют. «Имущество нееврея принадлежит еврею», -
говорит талмуд. И иезуиты, и талмудизм - оба, соответственно этому ос-
новному воззрению, организовались в status in statu, стали государством в
государстве и даже, до известной степени, они стали цивилизациею в циви-
лизации и человечеством в человечестве. Иезуиты и евреи равно интерна-
циональны и одновременно евреи составляют до известной степени такой
же орден, т. е. такое же правительство, как знаменитое изделие испанского
рыцаря. В первое столетие своего существования иезуиты расползлись в
Китай, Японию, ближнюю и дальнюю Индию, в Мексику, Перу, Бразилию.
У них, как и у евреев, словно есть какой-то инстинкт распространения -
последствие того, что для иезуита нет отечества, кроме своего ордена, и
нет брата среди людей, кроме иезуита-«братчика». И так же, задолго еще до
разрушения Иерусалима, еще до Р. X., евреи уже наполняют Александрию
и Рим, а теперь они решительно повсюду, и так же повсюду не имеют оте-
чества и не ищут его. При такой огромной разбросанности, одни и другие
остаются совершенно чужды всякой стране, которая им дает приют. Во всех
странах, среди всех народов они сейчас же устраиваются по-своему, и уст-
раиваются всемирно одинаковым образом. Они повинуются и повинуются
слепо, только своей собственной организации, своему - не всегда и не всем
известному - закону, правилу, ритуалу. Как иезуиты, так и евреи заводят
свое воспитание с исключительным духом, по исключительным методам, с
темными устными преданиями и отчасти по тщательно оберегаемым втай-
не книгам. Это status in statu особенно выражается в том, что они старают-
ся при помощи международного ростовщичества и банковой сети, накину-
той на всю Европу, вести свою особую политику - политику разложения. В
Парагвае иезуиты организовали целое экономическое государство, - огром-
ную экономию, со своим флотом, с рабовладельчеством, с превосходно об-
работанными плантациями, что-то вроде Карфагена среди североафрикан-
ских диких племен. Там они действовали на свободе, а в Европе они устра-
ивают совершенно сходно с евреями, отличную эксплуатацию «добрых
католиков», особенно через духовные завещания трепещущих перед смер-
тью верующих. В свое время иезуиты были так же несметно богаты, как и
евреи, они так же торгуют, - и поводом, в XVIII веке, потребовать на суд
кодексы их специальных законов послужил отказ их уплатить огромный
долг не по общекоролевским законам, но по специальным правилам их ор-
дена, будто бы разрешавшим подобную неуплату. Когда Шуазель, услышав
об этом отказе, потребовал к рассмотрению эти «особые правила», мир был
удивлен и возмущен безнравственностью множества из них, и процесс об
уплате долга кончился изгнанием всех иезуитов из Франции, а вскоре и из
целой Европы. Но изгнанные иезуиты не исчезли, и здесь сказалась пре-
дусмотрительность их интернациональности. Всякий гонимый из Франции
иезуит находил «братчиков» в Бельгии, в свободной Швейцарии, в право-
славной России и, наконец, в остающихся, за исключением Европы, еще
четырех частях света, как иудей, пробирающийся из западнорусского края
265
на восток, находит «своих» в Ярославле, в Тамбове, в Сибири и на Кавказе.
Еврею нет отказа в помощи еврея, как иезуиту всегда готова квартира и
стол во всяком иезуитском коллегиуме. Если мы взглянем на «книги осо-
бых правил» тех и других, мы увидим, что сходство их простирается до
мелочей, и это сходство вытекает из глубокой разделенности еврея и иезу-
ита от всего остального мира. Тому и другому все разрешено ad majorem
Dei gloriam или genus judaicae*. Те же умолчания при клятве, разрешающие
клятвопреступление; та же беспредельная эксплоатация нееврея евреем и
неиезуита иезуитом, и то же - «цель оправдывает средство». Достаточно
отметить наименования христиан в талмуде, чтобы понять, как мало при-
чин еврею церемониться с христианином; они поставляются «ниже турок»,
считаются «поклоняющимися идолам», «не людьми, но равными живот-
ным, от которых отличаются только формою тела», и, наконец, «тела умер-
ших христиан суть падаль». Таким образом, во время жесточайшей войны
христианин не исповедует и доли той ненависти к врагу своему, какую вся-
кий еврей, настроенный по камертону талмуда, исповедует к христианину
во всякое мирное время. Неважно, что мы не воюем с евреями; важно, что
они с нами воюют, и они нас завоевывают, потому что мы даже не подозре-
ваем, что живем среди войны.
Борьба с иезуитизмом велась просвещением, и тех, кто ее вел, Европа
назвала вождями своего просвещения. Очень жаль, что кое-где антисемиты
допустили поставить себя в совершенно ложное положение, сманенные на
почву совершенно неуместных и совершенно неверных рассуждений об
«общечеловечности» еврея, когда он, насколько он талмудист, именно не
«общечеловек», а «исключительный человек». На самом деле борьба с ев-
рейством есть именно борьба с тьмою, с ненавистью, с секретом учения и
выставляемого им идеала, с исключительностью. Она есть только повторе-
ние просветительной борьбы с иезуитизмом и прямое продолжение той же
борьбы. Если мы обратим внимание на строй европейского просвещения,
мы заметим, что суть его заключается в изгнании из себя всего темного,
неясного, всякой западни человеку, всяких секретов и особливостей. Наше
Евангелие открыто, всякий читай и проверяй его. Какая противоположность
иезуитам, книги которых вышли на свет Божий только по требованию суда!
Какая противоположность евреям, которые прокляли перевод 70-ти тол-
ковников, сделанный в Александрии, и подвергли осмеянию известного
гуманиста-еврея Мендельсона, который под влиянием идей Лессинга дал
перевод Библии на немецкий язык, для евреев Германии, без талмудичес-
ких комментариев! Собственно Библия - археология для еврея; для него
нов и свеж, сейчас действителен только талмуд - это скопище мрака и неве-
жества, самомнения и человекоотчуждения. Потому-то антисемитизм есть
борьба против исключительности и касты, захватывающей мировую власть,
и борьба эта кончится только тогда, когда евреи, как иезуиты, откроют свои
♦ племя иудейское (лат.).
266
книги и отрекутся от своей организации. Евреи рассчитывают, что им уда-
стся одурачить свет, мы же уверены, что мир только еще стал пробуждаться
и открывать глаза на иезуитский орден наших дней, и придет время, когда
он властно скажет этому ордену: «Откройся весь и стань человек». И так
будет: несмотря на всю нынешнюю силу еврейства, которая в свое время
все-таки была согнута иезуитами под пяту их ордена...
БЛЭЗ ПАСКАЛЬ. МЫСЛИ (О РЕЛИГИИ)
С предисловием Прево-Парадоля. Пер. с франц.
П. Д. Первова. Издание второе, исправленное. Москва, 1899.
Книга эта одна из самых знаменитых во всемирной литературе, как и творец
ее - один из великих истории. Ни к кому в новом, христианском мире, не
идет так название «феномен», как к Паскалю. Античный мир, как и Восток,
имели много феноменов: Тамерлан, Аннибал, или Сократ и Платон были
феноменами по неподготовленности для них почвы, по чрезвычайному сво-
ему возвышению над условиями и фактами своего времени. Вот уж не «рав-
ные среди равных»! Начало уравненности людей стало гораздо сильнее по-
том, и христианство вообще мы можем определить как равенство равных,
как эру без героев. Даже Наполеон есть только Монблан среди Альп: вспом-
ним его окружающих людей и вулканичность всей почвы, породившей его;
Ньютон, после Коперника и Кеплера, и как современник Лейбница и Декар-
та -также перестает быть феноменом, т. е. необыкновенным, случайным, не
подготовленным явлением. Паскаль не был ни Ньютоном, ни Наполеоном в
своей сфере: рост его умереннее. Но сочетание даров его необыкновеннее,
чем гений Наполеона и Ньютона. В самом деле, он и непревзойденный пуб-
лицист («Provinciales»*), и религиозный мыслитель, и геометр: три таланта,
казалось бы, решительно несовместимые. Судя по биографическим запис-
кам его сестры, он между 11-16 годами сам и совершенно самостоятельно
открыл части эвклидовой геометрии, чертя фигуры мелом на полу и раз-
мышляя о них. И действительно, уже после 16 лет он делает в геометрии и
физике открытия, которые свидетельствуют о необыкновенной его наблю-
дательности и остроте мысли в сфере точных наук и навсегда связали его
имя с историею этих наук. Казалось, на что бы он ни взглянул, он видел
новое. Можно сказать, никогда не рождался человек со столь свежею впе-
чатлительностью. Великие математики и физики не часто становятся поли-
тиками, и чрезвычайно редко - моралистами. Между тем в «Provinciales»
Паскаль потрясает, да, потрясает непоправимо, до сих пор памятно и чув-
ствительно - иезуитский орден, т. е. первую нравственную и политическую
силу своего времени. Право же, это стоит Ваграма и Аустерлица; по силе
* «Письма к провинциалу» (фр ).
267
нравственного действия, но только благотворного - это стоит Священного
союза. Через «Provinciates» и «Pensees»* Паскаль стал Марком Аврелием
христианства, но с преимуществами активности и страсти на его стороне.
И вот - мы переходим к этим его «Pensees». Нужно заметить, в жизни и
личности Паскаля проходит много того, что в нашей национальности зовет-
ся «юродством». Так, он носил на теле веревки с острыми гвоздиками, и
когда ему приходило на мысль что-нибудь греховное - он покалывал себя,
если грех был тяжел и неотступен - он окровавливал себя. Это было в те
самые дни, когда он производил исследования над циклоидой, кривой лини-
ей, особенно не поддававшейся анализу его предшественников и современ-
ников. В эту пору он на клоках бумаги записывал «pensees», т. е. разные ему
приходившие в голову мысли. Это были черновики для задуманной им кни-
ги, от которой, однако, не сохранилось даже плана. И вот, когда он умер,
умер всего только молодым человеком, друзья, вошедшие в его комнату-
келью, нашли эти листки. Собранные, просто сшитые без всякого порядка,
они и составили труд Паскаля, который может умереть только с христиан-
ством, потому что его «Pensees» суть самое глубокое и самое свободное, что
было подумано о христианстве умом чисто светского сложения. Здесь нет и
тени профессиональности мышления, и нет «заказа»: двух язв, которые от-
равляют богословие. Книга сейчас же стала великою. Философ по ней учит-
ся, и в скорбное сердце она проливает утешение. Как мал перед нею Босюэт
в своем холодном блистании, как жалок и риторичен Шатобриан. Если во
Франции суждено когда-нибудь возродиться христианству, оно могло бы
возродиться через эту книгу и начиная с этой книги: это есть мост между
святым содержанием Евангелия, и жаждою святого в человеческом серд-
це, мост единственный во Франции, на который не налегло ни черноты
невежества, ни вероломства софизмов. Все призывы софистов начала на-
шего века вернуться к предрассудкам, ибо они составляют кору истины,
лучше сохраняющую драгоценное зерно; все вопли фанатиков, что эша-
фот есть опора алтаря, эта истерика, в которой равно упражнялись юроди-
вые и шарлатаны реставрации, есть зараженное христианство, есть отрав-
ленное христианство. Впереди, перед этим - смех Вольтера; наивности
Фенелона; красноречие Босюэта; плутни иезуитов. И высится только един-
ственная и чистая, и могущественная книга - «Pensdes» Паскаля. На нее
одну Франция и могла бы нравственно и религиозно опереться. Драгоцен-
ная черта книги в том, что она говорит вашему сердцу, говорит моему сер-
дцу. Но так ведь и Евангелие, говоря человеку - овладело нациями, созда-
ло христианские нации. Перевод г. Первова выполнен с большим внима-
нием. Он сделал бы недурно, если бы к следующему изданию «Мыслей»
присоединил обдуманно составленный указатель: книга чрезвычайно раз-
бросана в содержании, а между тем ее не только хочется читать, но хочет-
ся и нужно, бывает, с нею и справиться.
♦ «Мысли» (фр.).
268
УЧАСТИЕ РОДИТЕЛЕЙ
В ВОПРОСАХ ШКОЛЫ
Пока закон действует, он есть закон для всех, и все ему обязаны безуслов-
ным повиновением. Но закон никогда бы не развился и не усовершенство-
вался, если бы рядом, так сказать, с фактическим царственным положением
он не был теоретически вечным поднадзорным. Человек повинуется закону;
но это - в текущем настоящем; умственно он вечно его рассматривает, про-
веряет и вечно должен быть готов изменить его. Закон - свят; но он свят в
жизни своей, как вечно изменяющаяся и способная к перемене вещь. Иначе
люди окаменели бы в каменных законах.
Родители учеников обязаны к непрекословному исполнению правил
школы. Без этого школа не может существовать. Но чтобы существовать
достойным способом, школа должна быть чутка к боли родителей, к поло-
жению родителей, к интересам родителей, т. е. обо всем этом школа долж-
на спросить родителей. Гимназист - это не юнкер, кантонист, не безродная
«школьная единица», предмет школьной статистики. Гимназист есть жи-
вое нравственное лицо, которое не только не менее, но и гораздо более свя-
зано с семьею своею, нежели с самою школою; и было бы для самой школы
убийственною операциею, если бы она начала ослаблять узы ученика и се-
мьи. Безусловно, всегда школа должна быть в высочайшей степени уважи-
тельною в семье. Педагог, - будет ли это учитель или высокопоставленный
администратор, - не достоин звания своего, раз у него на губах появляется
малейшая ирония при слове «семья». Увы, этой иронии было очень много!
«Ну, какая же у нас семья», - это высказывали и втихомолку высказывают и
сейчас еще компетентнейшие, заслуженнейшие педагоги, пронырливо ищу-
щие себе «постов». Ответим сейчас же, что какова бы ни была семья, она
прочнее, древлее и гораздо священнее школы.
Вот почему было чрезвычайно отрадно прочесть сообщение из Симфе-
рополя, что по предложению попечителя одесского учебного округа там
происходили совещания преподавателей средних учебных заведений «с
участием родителей». Обсуждалась программа средней школы и высказа-
лось пожелание: уничтожить греческий язык, облегчить преподавание ла-
тинского языка, установить единый тип школы, - последнее, без сомнения,
ввиду того, чтобы всем оканчивающим курс этой школы был открыт дос-
туп в университет и вообще во все типы высших учебных заведений. Поже-
лания эти имеют достоинство совершенной определенности. Здесь не мо-
жет быть и речи о приемлемости этих желаний для всей России, и совеща-
ние, конечно, не имело и не задавалось такою целью. Но для министерства
народного просвещения, да и для всей России, в высшей степени важно
узнать, что именно думается и чувствуется насчет программы школы и в
Симферополе, в одном из провинциальных наших центриков. Дай Бог, что-
бы совещание это не было только эпизодом и исключительным случаем;
дай Бог, чтобы были внимательно опрошены и внимательно записаны взгля-
269
ды на задачи школы и десятков, даже сотен таких же городков. Из Москвы
было сообщено, что по предложению г. попечителя округа на совещания,
очень деятельно шедшие, были приглашены только московские педагоги.
Если рядом с этим не шло совещаний по губернским городам и опять же с
призывом к ним родителей, то это еще очень грустная нравственная победа
окраины над центром. Голос симферопольских обывателей выслушан, зак-
лючительные выводы их совещаний принесены телеграфом, а голос калуж-
ских, рязанских, тульских, костромских, ярославских обывателей даже и
не спрошен, хотя, конечно, тут живут коренные русские умы и большой
творческой силы, и высокого просвещения. Но не имея отрицательных из-
вестий отсюда, мы, конечно, не можем сказать, что этот важный, нужный и
веский голос не спрошен; мы только не знаем, спрошен ли он, и опасаемся,
что нет.
Единства типа школы очень трудно достигнуть. Гораздо легче открыть
доступ в университет ученикам разных типов школы, нежели найти сред-
ний и равно удовлетворительный тип, например, для Симферополя и для
Москвы. Симферополь не имеет многих общерусских традиций. Мы при-
водим пример, потому что в роли Симферополя очутится и Кутаис, и Лодзь,
и какой-нибудь городок Туркестана. По всему вероятию, для небольших
окраинных городов действительно надобно создать тип пониженной, упро-
щенной школы, нисколько при этом не сокращая для талантливых учени-
ков права поступления в университет. Нужно же признать, что вообще та-
лант имеет в университете более значения, чем пройденная программа.
Университет более требует развитости для понимания лекций, нежели соб-
ственно фактических знаний. Университеты стояли очень высоко в 40-х
годах, когда гимназическая программа была ниже теперешних симферо-
польских требований. Но это не резон, чтобы, например, в Ярославле или
Рязани, особенно в Москве и в Петербурге, программа средней школы была
обязательно так же проста, как симферопольская. Вовсе не в видах подго-
товления к университету, но в своих собственных целях, т. е. в целях обще-
го среднего образования, школа эта может пожелать, например, очень ши-
рокого преподавания русской словесности, русской истории, естественной
истории, да и, напр., греческой философии. Эта школа повышенного типа
может ужиться в наших городах совершенно рядом с типом упрощенного
преподавания, нисколько не вступая с нею в антагонизм, не затирая ее, но
разнообразя для нашей молодежи способы образования в уровень способ-
ностей и жизненных требований каждого.
Как бы то ни было, но чрезвычайно важно, чтобы не только Россия
воспринимала, так сказать, сеть знаний, идеально рисующуюся в высо-
коадминистративных сферах Петербурга, но чтобы и Петербург имел
представление о том, какая сеть знаний идеально вырисовывается в са-
мой России. Взаимно пополняясь, эта осведомленность может дать что-
нибудь лучшее и, главное, более живое и живучее, чем то, что мы имели
до сих пор.
270
ГРЕЧЕСКОМУ ЛИ ЯЗЫКУ УЧИТЬСЯ
ИЛИ ПОДРАЖАТЬ ГРЕКАМ?
Когда видишь в душной комнате 20-30 учеников, в возрасте 14-15 лет, со-
гнутых под столом и разбирающих текст Остромирова Евангелия, дабы уло-
вить «юсы большие» и «юсы малые»; когда видишь студента даже филоло-
гического факультета, который «знал, да забыл» эти «юсы», и не знает, пото-
му что никогда и «не проходил» Гончарова и Островского, т. е. изобразите-
лей русского помещичьего и купеческого быта, - вспомнишь греков и
воскликнешь невольно: что сделали бы афиняне, если бы после греко-пер-
сидских войн Геродот начал читать во время олимпийских игр не об этих
только что минувших войнах, а о... каменных бабах у скифов, как вероят-
ном прототипе греческого искусства?
Мы учимся греческому языку, но не умеем учиться у греков. А гречес-
кий благородный гений был полон всегда трепета современности, величай-
шего практицизма и величайшего реализма. Вот главное, о чем мы должны
вспомнить у греков, а не о том, что у них были гласные с придыханиями, а
глаголы - с «желательным наклонением», что не составляет в греках ниче-
го специально-греческого. Именно специально-то греческого, при всем на-
шем классицизме, мы и не уловили ничего, а его было бы недурно уловить
и кое в чем суметь подражать ему.
Первый среди наших русских филологов, Ф. И. Буслаев, рассматривая
когда-то программу русской словесности в женских гимназиях, был пора-
жен множеством древних памятников, введенных в эту программу, между
тем как смысл и интерес их может быть понятен только седовласому учено-
му, а никак не 16-летней полуразвитой, полуобразованной девушке.
В классе происходит странное зрелище невозможных попыток совре-
менного мальчика или девочки войти в филологические особенности Ос-
тромирова Евангелия, или что-нибудь оценить в советах протопопа Силь-
вестра, которые он дал в «Домострое», и зрелище полного бессилия учи-
теля пробудить в учениках интерес и внимание к этим очень серьезным,
но учено-серьезным памятникам. Когда-то подвергались обличению «раз-
виватели» 60-70-х годов, которые давали мальчику и девочке 16-17-ти
лет «Историю цивилизации в Англии» Бокля; но разве не такой же «Бокль»
для 16-летнего возраста» есть и все эти учено-археологические части на-
шей программы по литературе и по языку? Мы пытаемся ввести детей в
мир интересов Грота и Буслаева и поставить учеников как бы в кабинете
этих двух беседующих ученых. Буслаев был так умен и тонок, что вос-
кликнул: «Не надо; интересное нам не существует для них». Увы! этой
ученой тонкости вовсе не обнаружили в себе составители наших программ
по русской литературе, которые проходят в V классе - народный эпос и
«Слово о полку Игореве», в VI классе - Андрея Курбского и протопопа
Сильвестра, в VII - Кантемира и Сумарокова, дабы оставить ученика пол-
271
ным невеждою относительно всего не историко-образовательного, а про-
сто образовательного содержания русской литературы. Именно развития-
то и не получается, именно образования-то и нет, нет поднятия эстетичес-
кого вкуса, а только способность безграмотно и перевирая изложить какой-
нибудь недочитанный древний памятник. Ибо ведь и читаются все только
«образцы» наших литературных «каменных баб».
Взглянем на нашу литературу и историю эллинским взглядом, кото-
рый в то же время сольется и с простым здравым русским смыслом. По
словесности нужно не «изучать» «памятники» с внешней видимостью
ученых приемов, а совершенно по-детски «наивно», но хорошо, запом-
нить все великие строфы русских поэтов и перечитать лучших русских
прозаиков, кстати, так возбуждающих мысль, так развивающих. Право
же, деревня Лариных из «Онегина» предпочтительнее всего «Домо-
строя»; «Медный всадник», хотя бы вполне заученный, даст чудный
обобщающий взгляд на новую нашу историю, которого никак не полу-
чишь из «рассказа своими словами» пространных страниц Галахова; а
колебания Райского в «Обрыве», его художественные порывы, круг его
наблюдений и столкновений дадут более пищи для размышления, чем
целый «XVI век в русской литературе» с обязательной темой для полу-
годового сочинения: «Взгляды Иоанна Грозного и князя А. Курбского
на боярство». Право же и сказать тут ученику нечего, кроме как перепи-
сать несколько «жупельных» слов. Все это и ужасно трафаретно, и ско-
рее притупляет, нежели развивает, по недостатку именно здесь возбуди-
теля для мысли, «бродила», «дрожжей» для мышления, какие содержат-
ся во всяком более нам близком и более гениальном литературном па-
мятнике. В старших классах гимназии эти темы для размышления, сами
собою напрашивающиеся при чтении наших классиков, могли бы по-
служить поводом к прекрасным и вполне национальным как эстетичес-
ким беседам, так отчасти даже и философским. Мы замечаем, что уче-
ники старших классов гимназии куда-то безвестно пропадают умом из
школы, оставляя в руках преподавателей только свою память для уп-
ражнения. Душевно они уходят из школы, чтобы где-то по темным угол-
кам литературы и общества сыскать соответствующую сколько-нибудь
зрелую пищу. А почему это? Да потому, что мы все их держим на Анд-
рее Курбском и «Домострое» и решительно не предлагаем их уму вмес-
те и живой, и серьезной работы. В самый критический возраст мы их
оставляем вовсе без руководительства, потому что пытаемся искусст-
венно руководить какою-то смесью учености и детства, надеваем на
юношу парик ученого и вместе обертываем в пеленки ребенка. И вот в
восьмом классе гимназии, вместо размышлений над спорами Райского и
знаменитой бабушки, ученики угрюмо тупо обсуждают теорию Карла
Маркса. Мы сами не дали им естественного, и дивимся, отчего они так
противоестественны.
272
АВТОБИОГРАФИЯ В. В. РОЗАНОВА
(ПИСЬМО В. В. РОЗАНОВА К Я. Н. КОЛУБОВСКОМУ)
<Под портретом В. В. Розанова>
Мне думается, культура наша крушится и, может быть, сокрушится, по не-
имению в ней трех вещей-святой семьи, святого труда, святой собствен-
ности. Мы даже не понимаем, что это значит: святое лежит для нас непре-
менно вне семьи, вне труда, вне собственности. Не на земле, а на небе. И вот
почему «земля» усиленно «проклята» в нашу эру. Может быть, «радуются
этому на небесах», но есть все причины плакать об этом на земле.
В. Розанов
М. Г. Яков Николаевич!
Согласно желанию Вашему, выраженному в письме от 8-го марта, сообщаю
Вам: 1) краткие биографические сведения о себе и 2) список своих трудов и
статей:
1) Я родился в 1856 году в уездном городе Ветлуге, Костромской губер-
нии; отец мой, занимавший должность лесничего, умер от простуды 4 года
после моего рождения, и мать, продав все имущество, переехала с двумя
дочерьми и 4-мя сыновьями в Кострому, где уже учился в гимназии мой
старший брат, с целью продолжать здесь воспитание детей. На вырученные
от продажи деньги она купила маленький дом и стала жить, принимая к
себе на хлебы учеников местной семинарии - доходом от квартиры им и
остатком от содержания их. Через несколько лет мой старший брат окончил
курс в гимназии и уехал в Казанский университет, за 2 года до моего по-
ступления в Костромскую гимназию. Живя уроками, брат не имел возмож-
ности помогать нам, а между тем вследствие болезни старшей сестры, умер-
шей от чахотки по окончании курса в женской гимназии, и вследствие труд-
ной и продолжительной болезни матери, тянувшейся 2 года и окончившей-
ся смертью, - наша семья впала в крайнюю бедность, так что для отопления
комнаты, как я помню, мы употребляли забор, отделявший сад от дома, и
очень часто нуждались в хлебе, так как овощи были из своего сада. Имея
учебники только по некоторым предметам, а главное - исполняя разные
хлопоты по дому и хозяйству, как-то: топка печи или отыскивание забред-
шей на чужой огород коровы - я учился очень дурно, и помню, едва созна-
вал и часто не мог дать себе отчета, что именно проходят в нашем классе, о
чем учат мои товарищи. Поэтому я остался на 2-й год во втором классе, и
этот же год был годом смерти моей матери и первого возвращения из Каза-
ни старшего брата, который окончил курс в университете и получил назна-
чение на должность учителя в Симбирске.
Мать, умирая, просила брата в письме, которое я потом нашел у него и
храню до сих пор, не оставлять двух младших детей, меня и еще меньшего
брата, которому было лет 7, и взять к себе на воспитание. Он это и сделал и
273
отвез нас с собою в Симбирск. Здесь он прослужил 1 год и затем перевелся
в Нижний на должность учителя истории и географии; мы же с братом, до
его устройства, были оставлены на год у квартирной хозяйки, Николаевой,
женщины неглупой от природы, но очень грубой и находившей большое
удовольствие унижать нас с братом попреками в бедности и тем, что мы
тяготим старшего брата, и что неизвестно, будет ли он еще продолжать наше
воспитание. Презрение, которое она к нам высказывала, и всегда с боль-
шим знанием, что именно может причинить особенное страдание, - впер-
вые, как кажется, сделало мой характер несколько замкнутым и угрюмым и
вместе очень впечатлительным, благодарным ко всякому участию. После-
днее оказывал мне старший сын хозяйки, учившийся в 7-м классе гимна-
зии, который, хотя и не останавливал матери, но я, ничего не передавая ему,
нередко приходил к нему на постель и плакал. Как я теперь понимаю, он
был из тех молодых людей, которые так увлекались идеями 60-70-х годов:
учась сам отлично, он обо всем, его занимавшем, беседовал со мною, нима-
ло не скрывал образа своих мыслей и давал мне читать книги, какие были у
него. Как влияние матери было первым впечатлением, определившим в зна-
чительной степени мой характер, так его влияние было первым, под кото-
рым сложились мои самые ранние умственные убеждения. По его указа-
нию я прочел очень много книг, и содержание некоторых из них: «Физио-
логические письма» К. Фогта, «Физиологию обыденной жизни» Льюиса,
«Мир до сотворения человека» Циммермана и 1-й том Белинского, изло-
жил для своей памяти конспективно. Эти конспекты, доведенные до конца
и где нужно сопровожденные рисунками, хранятся у меня и до сих пор, и
необходимость излагать обширное содержание, ничего не выпуская, и, од-
нако, кратко, по всему вероятию, более всего способствовали развитию во
мне склонности и (позволяю себе это думать) умения очень сжимать вся-
кую мысль, а равно - точно ее формулировать. И впоследствии, даже до
сих пор, всякого рода определения и формулирования я исполнял с боль-
шим удовольствием, нежели какой-нибудь другой труд. В это же время я
прочел «Утилитарианизм» Д. С. Милля - первую философскую книгу, ко-
торая произвела на меня большое впечатление в особенности потому, что
сквозь частные и временные интересы, умственные и житейские, впервые
показала мне область интересов общих и постоянных. Именно настроение,
с которым эта книга написана, больше всего привлекло меня к себе; что же
касается ее содержания, то я вынес из нее, но зато на много лет, знание, что
есть взгляд на человека и на жизнь его, как на управляемые и долженствую-
щие быть управляемыми идеей счастья - высшей в истории. Пробыв
2 года в Симбирске, я переехал с братом в Нижний, где провел свои учени-
ческие годы в гимназии от 4-го до 8-го классов включительно. Брат к этому
времени уже женился, и вследствие ли своего характера или других при-
чин, но я всегда оставался как-то отъединенным в своей семье, не прини-
мал участия в ее жизни и не допускал ее влияния или проникновения в
свой замкнутый мир; зато со многими товарищами я был тесно связан, и
274
эта связь делает мои юношеские годы самыми светлыми на протяжении
всей остальной жизни. Глубокая преданность интересам знания, неопреде-
ленные надежды и ожидание чего-то от будущего, правдивость отношений
между собою и их полная безыскусственность - все это делало жизнь глу-
боко радостною. Я по-прежнему читал очень много и так же конспектиро-
вал наиболее важные книги; книг, бывших только занимательными, не от-
вечавших ни на какой определенно стоявший вопрос в моем уме, я никогда
не мог читать тогда, как и теперь, равно как сочинений, очень обработан-
ных по внешности, так что сквозь интерес к предмету сквозит забота о себе,
о своем литературном имени. Поэтому только по необходимости я преодо-
лел для ознакомления несколько «Опытов» Маколея и некоторые сочине-
ния Ог. Тьери, бывшие у брата, но сделал это с неохотою, доходившею до
отвращения. Напротив, с величайшим интересом прочел 2 части «Исследо-
ваний» Д. С. Милля - вторую философскую книгу, которая мне попалась.
Будучи хотя несколько знаком с органическою природою, я за это время
старался усиленно приобрести хоть какие-нибудь сведения о неорганичес-
кой; с этою целью, после некоторого ознакомления по учебникам, я прочел,
конспектируя, «Минералогию» Наумана, которая мне казалась очень совер-
шенною по манере и плану изложения, и, к удивлению, я узнал потом, что
тогда же не ошибся. «Руководство к геологии» Ч. Ляйеля и литографиро-
ванные «Лекции по минералогии» петербургского проф. Еремеева; после-
дние, кроме некоторых специальностей, были мне понятны и интересны;
напротив, «Лекции» проф. Кокшарова и геология Мора, которые я также
пытался изучать, были слишком трудны, и я их оставил. Я и мои товарищи
занимались гимназическими предметами настолько, чтобы идти удовлет-
ворительно, и все остальное время посвящали чтению или опытам, кото-
рые мы делали, купив в аптеке некоторые препараты и вещества, или разго-
вором политического и реже литературного содержания; ко времени моего
гимназического учения относится увлечение сперва Писаревым, которого
я всего прочел еще в Симбирске, и потом Добролюбовым - уже в старших
классах гимназии. Из-за первого у меня было несколько ссор со старшим
братом в первый год по приезде в Нижний, и было время, когда мне показа-
лось, что все, что ни есть дурного и несовершенного в жизни, происходит
оттого, что развлекаемые разными делами и дурными книгами люди не вду-
мываются довольно внимательно в этого писателя; но уже в VI классе гимна-
зии, находя у какого-нибудь товарища томик Писарева и перечитывая когда-
то знакомые места, я находил их в большинстве детскими, и всего его - более
неинтересным. Менее ярко, но гораздо глубже было влияние Добролюбова,
которого я и до сих пор считаю по влиянию на наше общество одним из
могущественнейших умов, причем значение имеют не те или другие его
мысли, но общий план его сочинений, сумрачное и серьезное настроение
его души, из которой исходили все его отдельные мысли; житейская обста-
новка и условия воспитания - развития многих из нас чрезвычайно способ-
ствовали тому, чтобы этот писатель ассимилировал наши души со своею.
275
Классе в VII, приблизительно, я прочел и 1 -й т. соч. Бентама и Макиавелли,
в котором не нашел ничего безнравственного; мы все свободно читали так-
же запрещенные заграничные издания, «Вперед» и пр., которые свободно
вращались в нашем кружке, и мы, бывало, передавали №№ этого журнала,
собираясь зимой на катке. Но они мне никогда не нравились, главное вслед-
ствие грубости своей и ясных преувеличений и неправд; из произведений
этого рода только одна статья Лассаля произвела на меня очень глубокое
впечатление: в ней объяснялось, почему фабриканты, даже при желании
поднять заработную плату, не могут этого сделать, что законом конкурен-
ции они сдерживаются от всякой попытки в этом направлении, и когда упор-
ствуют в ней - погибают.
Я помню, как прочтя статью, я вышел гулять на откос, раскинутый над
Волгой, и как сумрачною представлялась мне действительность, не значу-
щим сравнительно с этим все, чем люди интересуются. Чтобы покончить с
внешнею моею жизнью за это время, скажу, что наш кружок товарищей,
классе в VII или VIII, решил, для ускорения самообразования, сделать не-
что вроде классификации наук - распределить их между собою, с тем, что-
бы каждый занимаясь тщательнее один, усвоенное излагал в общих собра-
ниях, устраиваемых еженедельно, Тут мы проводили время за чаем, а по-
том, разговаривая и по временам .распевая «Марсельезу», долго еще броди-
ли по улицам туда и сюда. Золотое время, золотое детство!
Вне этого, хотя и одновременно, шло во мне развитие одной идеи, с
которой я начинаю серьезное в своей жизни. Это было постоянное думанье
об идее счастья как идее верховного начала человеческой жизни. Помню, я
был в 4 классе гимназии, когда однажды, присутствуя при разговоре стар-
шего брата с одним учителем гимназии и слыша, как мимоходом они что-то
утверждали, ссылаясь, что иначе ведь пришлось бы согласиться с прави-
лом иезуитов: «Цель оправдывает средства», - я в досаде вышел из комна-
ты и, взяв четвертинку бумаги, тут же набросал ряд тезисов, связанных с
собою «следовательно», во главе которых стояло положение «цель челове-
ческой жизни есть счастье», а в конце - что безнравственное - необходимо.
Это был первый зародыш всего моего последующего умственного разви-
тия, или точнее, первая формулировка того, что возникло во мне как-то не-
вольно и бессознательно. Но я помню ясно, что начиная с этого времени, и
чем далее, тем упорнее, я думал об одной этой идее до 3-го курса универси-
тета, т. е. всякий раз, когда я оставлял чтение или оканчивал разговор, я
невольно и бессознательно отдавался обдумыванию этой идеи. Так, я ясно
помню, что не было ни одного урока в гимназии, который я прослушивал
бы учителя, или времени прогулки, или чего другого, когда бы я не был
погружен не столько в обдумывание этой идеи, сколько в созерцание ее.
Потому-то очень скоро она разложилась в мысли в ряд как бы геометричес-
ких аксиом, определений и выводов, объектом которых служило понятие
счастья и которые обнимали собою государство, нравственность, чувство
правоты - все формы, вообще, человеческого творчества. Логическое со-
276
вершенство этой идеи было полно, но я не был только ее теоретиком. Буду-
чи убежден в ее верховной истинности, я и свой внутренний мир, и свою
внешнюю деятельность стал мало-помалу приводить в соответствие с нею.
И постоянный внутренний анализ, вечно критическое отношение к своим
поступкам и их приноровление к этой идее стало предметом моей внутрен-
ней жизни; при этом временами я принуждал себя к обычно безнравствен-
ному или бесчестному.
Так окончил я курс и поступил в университет - Московский, на фило-
логический факультет. Лекции, из которых особенно нравились мне Герье -
по всеобщей истории, Троицкого - по истории философии и Стороженко -
по всеобщей литературе и Буслаева - по русской, были тем же внешним
усваиваемым материалом, как и чтение в гимназии; но оне не имели отно-
шения к моему внутреннему развитию, сосредоточившемуся всецело око-
ло одной идеи. Состояние искания чего-нибудь в этой идее уже давно окон-
чилось для меня, и я стоял перед нею, полный изумления: будучи столь
правильна, столь безукоризненна, она была для меня источником постоян-
ного страдания, и в этом я видел странность, вызывавшую мое изумление.
Вследствие практических попыток осуществить ее и вследствие постоян-
ного анализа своей души и своей деятельности, в 22-23 года я стоял перед
этой идеей, как очарованный, бессильньй оторваться от нее и бессильный
далее следовать за нею, измученный, изможденный, зная, от каких положе-
ний этой идеи происходит эта изможденность, и, однако, видя сцепки, ко-
торыми они прикреплены к самой идее, неопровержимой не менее, чем ка-
кая-нибудь геометрическая аксиома. Так прошло время до 3-го курса, когда
сидя однажды и продолжая, по обыкновению, думать о ней, я вдруг понял
следующее: идея счастья как верховного начала человеческой жизни есть
идея, правда, неопровержимая, но она продуманная идея, созданная чело-
веком, но не открытая им, есть только последнее обобщение целей, какие
ставил перед собою человек в истории, но не есть цель, вложенная в него
природою.
Но, если так, то отсюда именно и вытекает страдание, причиняемое
этою идеею: она не совпадает, или точнее, заглушает собою, подавляет не-
которые естественные цели, вложенные в человеческую природу, которые,
в отличие от искусственных целей, составляют его назначение. Это после-
днее нельзя изобрести или придумать, но только - открыть, и открыть его
можно, раскрывая природу человека, - и т. д.
Эту мысль я считаю поворотным пунктом в своем развитии. Вследствие
изощренности, которую я приобрел постоянным думаньем над идеей счас-
тья, раз у меня возникла идея об естественных целях человеческой жизни, -
я перешел к исканию их, и оне были быстро найдены, а с ними и понятие
государства, нравственности и всего прочего подобного быстро видоизме-
нилось: изменен был угол зрения, и я все увидел в новом свете и располо-
жении. Нужно было бы долго говорить об этом, и потому я прерываю. С
величайшим одушевлением начал я писать сочинение, в котором должны
277
бы быть изложены мои мысли, и предпослал ему отдельный трактат, содер-
жащий анализ идеи счастья. В это именно время начали ходить слухи о
какой-то «Исповеди», написанной гр. Толстым; я достал ее и с изумлением
прочел, что тот самый вопрос, который столько лет занимал меня, был и у
него; но он счел его неразрешенным и повернул в одну сторону, я же разре-
шил его, и это решение содержало в себе совсем иной мир мысли, иной
строй норм человеческой жизни, о каких он стал учить потом. Очень много
светлого и радостного было в том мире, который открылся для меня, и я
помню, что в течение 2-3 лет после этого я все еще находился под влияни-
ем этой светлой радости. Начало трактата моего, написанного тогда же, было
отправлено в «Русскую Мысль», но он не был напечатан по причине тяже-
лого слога; и в самом деле, как я понимаю теперь, он так же мало годился
для журнала, как какая-нибудь глава из «Этики» Спинозы, но я, который в
жизни все еще оставался наивным, был удивлен этим: исследование идеи,
самой важной во всемирной истории, не печаталось потому только, что оно
было выражено в строгой и отвлеченной форме. Я увидел тут равнодушие в
истине, и оно внушило мне ту же неприязнь к журналистике, которую я
испытывал к университету. Здесь, перейдя со 2-го курса на 3-й, я написал
на каникулах небольшое исследование: «Об основаниях теории поведения»,
содержавшее разбор и опровержение мнений, излагаемых обычно Троиц-
ким, и подал ему его; не поняв моего желания или уклоняясь от обсужде-
ния, он представил его в факультет и, как я узнал от него на экзамене уже в
следующий год, мне присуждена была за него премия Исакова. Еще через
год я окончил курс в университете и, хотя был далек от мыслей об учитель-
стве, самою жизнью был толкнут, как поезд по рельсам - на обычную доро-
гу учительства. Здесь, попав в глухой городок Орловской губ., Брянск, я
начал писать сочинение, которое и было моим первым трудом: «О понима-
нии», опыт исследования природы, границ и внутреннего строения науки,
как цельного знания, который и вышел в 1886 г. в Москве. В нем исследова-
на одна и самая важная, быть может, из естественных целей человеческой
природы - умственная деятельность. Когда прошло 5 лет, я попросил, что-
бы меня перевели из Брянска, так как моя жизнь там была очень несчастли-
ва, и мне хотелось забыть ее, или, вернее, в новом городе и людях найти
рассеяние от того, что я там испытал. Меня перевели в Елец, той же губер-
нии. Здесь живу я 3-й год и за это время написал следующие статьи:
1)	«Органический процесс и механическая причинность» - в «Журн.
Мин. Нар. Просвещения», 1889, май.
2)	«Вопрос о происхождении организмов» - в «Русск. Вести.», май, 1889.
3)	«Отречение дарвиниста» - в «Московских Ведомостях», 1889, № 291
(против проф. Тимирязева).
4)	«Место Христианства в истории» - «Русск. Вести.», 1890, янв., и,
полнее, отдельно, Москва, 1890.
5)	«Метафизика Аристотеля», перевод с примечаниями, в сотрудниче-
стве с г. Первовым, в «Журн. Мин. Нар. Проев.», 1890, январь (начало).
278
Сверх того, только что окончена мною (и это окончание задержало мое
письмо к Вам) статья «Что выражает собою красота природы» по поводу
статьи Вл. Соловьёва в № 1 «Вопр. Философии и Психологии»; она, веро-
ятно, будет напечатана или в «Русск. Вести.», или в «Вопросах» Грота. Сверх
этого, в последний журнал уже принята для печатания в 3-й книжке статья:
«Заметки о русской переводной литературе по философии» - там бы место
и оценке Вашего перевода, но, к сожалению, они не попадут ко времени
появления. Мне очень совестно, что я так долго утруждал Ваше внимание;
но воспоминание о светлом прошлом как-то увлекло меня, и я хоть им го-
тов был поделиться с человеком, которого хотя и не знаю, но он предан
одинаковым умственным интересам, которыми живу и я. Глубоко уважаю-
щий и готовый к услугам
Василий Розанов.
Прим. ред. Эти строки относятся к 1891 году. В настоящую минуту
В. В. Розанов, переселившись в Петербург, состоит на службе в Госу-
дарственном Контроле и работает в разных изданиях.
НАШ ИСТОРИЧЕСКИЙ СТРОЙ И КРИТИКА
НАСТОЯЩЕГО
Редакторы двух газет, «Гражданина» и «Русского Труда», вели последнее
время, в форме публичной переписки, довольно интересную полемику о
коренном вопросе России: способе ее управления и недостатках этого уп-
равления как вероятной причине ее внутреннего расстройства и разных бед.
Оскудение центра, периодические голодовки и «недороды», печальное по-
ложение дворянства и не лучшее положение крестьянства и множество дру-
гих не так ярких бед давали повод к поднятию столь принципиального воп-
роса. Письма одного и другого редактора помещались в «Гражданине», и
благодаря этому полемика велась в довольно откровенном тоне. Князь-пуб-
лицист стоял на своей традиционной почве: усиление престижа власти, силь-
ная власть губернаторов и сокрушение земских вольностей, а также и неза-
висимости, напр., суда. «Главною причиною беспорядка на местах, в губер-
нии, было то, что самодержавие было ослаблено в образе, в обаянии и в силе
губернаторской власти, вследствие чего губернатор перестал быть регули-
рующим жизнь хозяином губернии, и обратился точно в декорацию и в без-
молвного свидетеля обступившего его со всех сторон (местного) многовла-
стия». Редактор «Русского Труда», когда-то сотрудничавший у Аксакова в
«Руси», не пошел далее известного лозунга московского трибуна: «Снимите
средостение, явите населению и стране блистание чистого незатемненного
самодержавия». Таким образом, обе спорящие стороны не высказали ниче-
го нового и существенного.
Замечательно, что консерватор-аристократ и демократ в духе «право-
славия, самодержавия и народности» сходятся в том, что в России нужно
279
что-то разделить и противопоставить, а не соединить и согласовать. Оба
вращаются в идее социальных и политических «контрафорсов». Оба выд-
вигают взаимно ревнивые и взаимно ограничивающие друг друга силы. Для
г. Шарапова земство есть спасительное средство «против» бюрократии;
местная свобода есть контрафорс против центральных захватов. Оба не за-
мечают, что собственно личность самодержца как-то не ясна в их споре и
точно затушевывается борьбою между главными силами: министров в цен-
тре и «земщины» в губерниях; князь Мещерский противопоставляет губер-
натора судье и ищет подчинить судью губернатору. Везде уклон их мысли
течет к вопросу: кого кому подчинить, кого кому отдать «под начало», как
говорят в монастырях о провинившихся. Кто-то «виновен» в бедах и состо-
янии России, и спор свелся к отыскиванию виновного и приисканию ему
начальства, отнятию у него прерогатив и свободы. Старый русский спор, со
всеми его недостатками.
В сущности это был западный спор на русской почве. Известно, что сперва
в теории, у Монтескьё, а позднее и на практике, в строе всех современных
государств, проведен принцип разделения властей: власть законодательная от-
делена и противопоставлена власти административной, и от обеих их отделена
и независима судебная власть. Это, так сказать, внутренние «штаты», как в
старой средневековой Европе были «штаты», «les etats», в Голландии или во
Франции. Принцип исторически-сословных штатов, после уничтожения со-
словий, был перенесен, как привычное деление и противопоставление, на по-
чву единого государства и ввел в нем дробление властей, «контрафорсы» уп-
равления. Все это - не наше и не применимо к нам, и не нужно нам.
Спорщики выпустили из внимания лицо Царя, которому мы все служим и
все в России ему служит, потому что сам Царь не имеет иной службы и даже
иной жизни, как жизнь России. Царь синтезирует в себе власти, сословия, про-
винции и центр; он все это сливает и, так сказать, превращает в части упряжи,
которые помогают бежать вперед коню России. Все споры гг. Шарапова и Ме-
щерского расстраивают, имеют тенденцию расстроить, когда основная задача
России и настоящего момента есть - настроить, согласовать, соединить. Заме-
чательно, что ведь оба и соглашаются в расстроенности всех или многих сто-
рон России, и, сознавая это, пылают мыслью дальнейшего разделения! «Не
нужно чиновников!» «Не нужно земства!». Позвольте: оба нужны, и чиновник
и земец, ибо оба служат, могут и хотят служить Царю и отечеству. Вот наш
старый лозунг, и не нужно нам на смену его других. Не нужно нам лозунга:
«Послужим земщине», как Государь наш никогда не примет лозунга: «Послу-
жим Царю» без дополнения: «и отечеству». На Западе государь всегда был
лицом аналитическим, у нас - синтетическим. Кто же не знает, как Людовик XI
возбуждал войны между дворянством и коммунами (городскими общинами) и
что там гений царский измерялся способностью поссорить. Так шло дело, пока
вечный ссоритель, если можно так выразиться, не погиб среди возбужденных
им ссор. Избави нас, Боже, от этого пути, и у нас нет к нему никакого подготов-
ления, ни поводов. У нас отречься от Царя значит отречься от России, - так
280
тесно они слиты. Сусанин и Минин суть наши народные герои, которые нис-
колько не в антагонизме с Пожарским, и всем им помогают, всех их благослов-
ляют наши Филареты, Иннокентии и Феофаны. Замечательно, что Никон, по-
пробовавший отделиться от этого исторического течения дел в России и завес-
ти тяжбу с «тишайшим» Алексеем Михайловичем, есть самая непопулярная,
самая антинародная у нас личность. Смысла этих фактов не переделаешь. Рос-
сия не может забыть, что в длинном ряде государей, сильных и слабых, удач-
ных и неудачных в делах правления, Бог не наказал ее ни одним таким, - да, ни
одним, - который благо свое отделил бы от блага России. Это такой фундамент
для взаимного доверия, какого не выдумаешь, ибо этот фундамент видимых
дел и забот о России, и он складывался тысячу лет. Но затем и земство, и бю-
рократия наша полны дефектов, которые происходят большею частью от де-
фектов школьного воспитания, реформы которого так жаждет вся Россия, имен-
но жаждет, потому что инстинктивно понимает, что в школе люди становятся
безнародны и антинародны; и идя в администрацию - служат администрации,
когда нужно служить России, а идя в земство - служат «земщине», когда опять
нужно служить России же. Дело в том, что мы забыли свой дух, а этот-то дух и
есть лучший и гораздо более зиждительный и здоровый, чем западные воззре-
ния на «разделение властей». Или еще любят делить территории, и противопо-
лагать Петербург России и Россию Петербургу; как будто мы Франция, где
Париж съел отечество. Слава Богу, ничего подобного у нас нет. Есть халат-
ность, в Петербурге и провинции; есть «служение лицам, а не делу». Но все
это пороки и большею частью личные. Маленькие люди по маленькому и де-
лают дело, а большие люди делают дело по большому, т. е. везде и всегда боль-
шой человек станет служить России: в центре и на окраине, в Петербурге и
губернии, в земстве и администрации. Земец Самарин потому и был великий
земец, что он умел и в Самаре, и в Риге видеть Россию и служить России, а
теперешние земцы потому и малы, что они дальше медвежьего угла своего не
видят. Вечная «ссора Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем», т. е. город-
ского головы с градоначальником, и с ними обоими - ссора судьи. Все это мел-
ко; все это лично; все это недостойно настоящего, большого служилого русско-
го человека, который всегда работает на соединение и согласование...
ИЗ ЗАПИСНОЙ КНИЖКИ
РУССКОГО ПИСАТЕЛЯ
<1899. 24 окт.>
1
Все помешательство нашей эры заключается в расторжении плотского и
духовного. Дети: да где же тут кончается дух и начинается тело? Для Фомы
Аквинского, для Феофана «кольми паче глупы они перед семинаристом?».
А для Бога? А для родителей? А сами в себе? Да это - настоящая музыка,
281
т. е. дети, музыка в движениях своих, музыка в красоте своей. И поразитель-
на в них совершенная слиянность духа и тела, так сказать, еще не расклеен-
ность оболочки и содержания. Грех и есть это расклеивание, и душа странно
темнеет, отставая от тела, отсыхая от тела, уединяясь в себя и становясь
одна. Вообще, младенец - загадка и тайна, и я хочу верить, что это святая
тайна и святая загадка.
На младенце-то аскетизм и осекается. Он не принял во внимание мла-
денца, и он не принял во внимание семьи (духа ее, света ее); он только
понял «плотоугодие» и, поняв это, т. е. ничего не поняв, поставил ограни-
чения, рогатки, загородки.
2
Хорош стих Гёте в «Коринфской невесте»:
Где за веру спор,
Там, как ветром, сор
И любовь, и дружба сметены...
На этих «спорах» и погибла «любовь даже и к врагу». Стали опреде-
лять «веру» - и сбились. Сон Раскольникова в Сибири: «Ему снилось, что
появилось какое-то маленькое насекомое, вроде трихины, и залезая в лю-
дей, заражало людей...». Заражало, если хотите, этим жаром «определе-
ния веры». «Люди хотели определить, - снилось Раскольникову, - что ис-
тина - и не могли; хотели согласиться - и не способны были к соглаше-
нию. Пролилась кровь, полилась кровь. И чем больше лилось крови, тем
жар спора и жажда истины разгорячалась. Люди пришли к отчаянию и
ничего не могли понять...». У Достоевского это хорошо. Он метил на Ле-
безятникова и других героев новой прессы; но ведь он метил на одно, а
вещий его гений мог хватать дальше. Да и сон Раскольникова, исцеляю-
щий и заканчивающий (хоронящий) эру его рационального развития, куда
как дальше идет интересов текущей прессы и мелкого политиканства
60-х годов. «Бацилла» споров разрешается кротостью споров. Соня - дитя
веры, и погубленное дитя, растоптанное нашей северною цивилизацией.
«Спорили... а Соню-то и проглядели, а она тут же, около вас, ходила».
Соня и Свидригайлов? Полюсы ли они друг другу? Нет, и опять тут ве-
щий гений Достоевского. Родственное в Соне и Свидригайлове - то, что
оба они не суть теоретики (Раскольников). Они суть тело и душа (и оба -
погубленные) одного и того же пола в человеке. Будем рассуждать и бу-
дем всматриваться. Соня - кротка, кротчайшая из смертных, и вместе -
нисколько не безвольна (о, нет!). Но «кротости» нельзя построить умом,
кротость есть категория пола. Замечательно, что Раскольников постоянно
вспоминал Лизавету: «Она - кроткая». Это Лизавета - солдатка, рожав-
шая каждый год незаконных детей, за что ее била сестра процентщица.
282
Она ее била, а Лизавета к ней ходила: «Все-таки сестра, своя кровь». И
вот Раскольников все припоминал ее испуганные кроткие глаза, когда она
отступала перед поднятым топором и даже рук не догадалась поднять.
Вторая Соня, с менее печальною судьбой.
Соня все-таки не пошла бы в Сибирь за девушкою, за подругою, пусть
она и имела бы судьбу Раскольникова, характер, ум и душу Раскольникова.
Тут... другой пол, нужно же это признать, нужно же иметь мужество уви-
деть это! Она любила его, т. е. эта кротчайшая и замечательная любовь имеет
родником под собою не семинарию, но половую раздвоенность человека.
Вот где познается сила библейского глагола: «И к мужу - влечение твое»,
где указуется простой и натуральный факт неумолчного влечения женщи-
ны к мужчине. Пол и половое раздвоение человека потому и могуществен-
ны, на него потому и можно надеяться, что он есть сокровище чудес, и между
прочим - нравственных. Ничего нет прекраснее любящего человека; ниче-
го нет вернее любящего человека. Все обманет; любовь эта - никогда. Об-
ман начинается, где кончилась любовь; но ведь мы говорим не о «кончи-
лась», ведь начинают «кончать» и «приканчивать» ее другие, и категория
«обмана» вся и начинается у них и с них.
3
Иудеи не имеют заповеди любви, а не ссорятся. Мы имеем ее, а поедаем
друг друга. Тут странное не в одних нас и не в нашей злой воле: а в том,
почему мы не способны и нам не хочется любить. Иногда факт отсутствия в
нас любви хочется понять премирно и трансцендентно.
4
«Заповедания» похожи на медали: они висят на человеке, но не суть чело-
век. А законы семени и крови суть человек, и такова именно Моисеева пре-
мудрость. Страшен и велик был сей человек и вправе был назвать себя бого-
видцем.
До чего аскетизм и близость к Богу не имеют между собою ничего об-
щего, видно особенно из одного случая с Моисеем. Он вел уже через пус-
тыню народ (какой момент! какая миссия!); только что дал народу законы,
в особенности столь удивительные законы семейного быта; недавно бесе-
довал с Богом; и вот, имея тестя, сестру, брата, двух детей и жену он берет
себе... эфиоплянку. Но пусть говорит священный текст, к которому мы ни-
чего не прибавим:
«От Киброт-Гаттаавы двинулся народ в Ассироф и остановился в Ас-
сирофе.
И упрекали Мариам и Аарон Моисея за жену эфиоплянку, которую он
взял, - ибо он взял себе эфиоплянку. И сказали: одному ли Моисею говорил
Господь? Не говорил ли он и нам?
283
И услышал сие Господь. Моисей же был человек кротчайший из всех
людей на земле (какое определение)!
И сказал Господь внезапно Моисею и Аарону и Мариами: войдите
вы трое в скинии собрания. И вышли все трое. И сошел Господь в облач-
ном столпе, и стал у входа в скинии, позвал Аарона и Мариам, и вышли
они оба.
И сказал: слушайте слова Мои: если бывает у вас пророк Господень, то
я открываюсь ему в видениях, во сне говорю с ним. Но не так с рабом Моим
Моисеем, - он верен во всем дому Моему.
Устами к устам говорю Я с ним, и явно, а не в гаданиях, и образ Господа
он видит; как же вы не убоялись упрекать раба Моего, Моисея?
И воспламенился гнев Господа на них, и Он отошел. И облако отошло
от скинии, и вот Мариам покрылась проказою, как снегом. Аарон взглянул
на Мариам, и вот она в проказе.
И сказал Аарон Моисею: господин мой! не поставь нам в грех, что мы
поступили глупо и согрешили; не попусти, чтоб она была как мертворож-
денный младенец (какой язык, какие словообороты), у которого, когда он
выходит из чрева матери своей, истлела уже половина тела.
И возопил Моисей к Господу, говоря: Боже, исцели ее!
И сказал Господь Моисею: если бы отец ее плюнул ей в лицо, то не
должна ли была бы она стыдиться семь дней? Итак пусть будет она в зак-
лючении семь дней вне стана, а после опять возвратится.
И пробыла Мариам в заключении вне стана семь дней, и народ не от-
правлялся в путь, доколе не возвратилась Мариам» (Числа, гл. 12).
Факт этот не неизвестен богословам; но замечательно, что у некоторых
(Хрисанф: «Религии древнего мира») высказан за это, как за подчинение
«чувственности», упрек израильскому пророку. Даже проказа Мариам и
страх Аарона, и прямой глагол Божий: «не осуди» - не говорит уже ничего
нашему сердцу. Так осела на нем пыль двух тысяч лет аскетизма, что по
данному пункту и в данном направлении мы люто идем против самого «Гос-
пода сил»...
5
Чайка на море. Как она хороша, будто глотая брызги волн, срезаемых вет-
ром. И где гнездо ее? Мы уже сутки отделились от берега.
6
Христос победил смерть. Между тем аскеты это совершенно переиначили,
поставив задачею христианства - победить рождение. Уставы монастырей,
обеты монахов и множество аскетических молитв полны страха перед рож-
дением и перед всем, чем оно окружено. Откуда это?
284
<1899. 28 нояб.>
1
Как неосторожен был древний спартанский обычай умерщвлять хилорож-
денных детей. Ньютон, когда родился, до того был слаб, что окружающие
думали, что он через несколько часов умрет, потом - что через несколько
дней. Он жил 87 лет и совершил великое.
Это - не исключение. Об очень многих великих людях записано, что
они родились чрезвычайно хилыми. Гений (на наш взгляд) - это неправиль-
ность, необычайность и часто это физический или физиологический де-
фект (Бога слишком много, и материя - разрушена или исковеркана). Хи-
лость, болезнь, слабость, и именно при рождении, есть часто только пока-
затель этой кружащейся «около Бога» материи. Таких надо по преимуще-
ству хранить.
2
Музыка снимает усталость с души человеческой. Музыка - ветер; и душа
наша - ветер. Сливаясь, они усиливаются. Вот почему чудная музыка под-
нимает вихрь в душе.
3
Отношение Рачинского (С. А., автор «Сельской школы») к христианству -
существенно эстетическое. Все Татево (имение, где он трудится и пишет)
укладывается в формулу:
Вечерний звон, вечерний звон,
Как много дум наводит он.
Он имеет почти ландшафтное представление о церкви; но не моральное и не
философское и даже не чисто религиозное.
4
Никто не обращал внимания на эстетическую сторону Евангелия. Между
тем это есть единственная книга, где нет жеста некрасивого, словооборота
неловкого, или безобразной строки. Замечательно.
5
Иудеи качаются на молитве (видел в синагоге); египетские статуэтки (в Эр-
митаже), самые крошечные, в вершок вышины - все идут. Вот черта род-
ства, бросающаяся в глаза, и которая ускользнула от ученых.
285
6
Христос есть Евхаристия, сошедшая на землю: причащение человека Бо-
гом. «Закланный от сложения мира Агнец». Как много тайн в религии. Что
мы в них разобрали? - ничего.
7
Что есть «суббота» (у евреев)? - Не знаем. - Что есть отрицание субботы
(Иисусом)? - Посему тоже не знаем. С этого исследования могла бы пойти
большая наука. - «Виноват, маленьким людям нужна маленькая наука».
8
У животных есть душа - ребенка; но только она никогда не вырастет.
Дети, я наблюдал, до дрожи (от нетерпения приблизиться) любят животных;
трехлеток неутомимо ловит, хоть и безнадежно, курицу; устал, почти валится,
а все еще бредет к избе, к кусту, за который забежала двуногая приятельница.
Дети чувствуют животных. Обратно животные что-то святое чувствуют в де-
тях (никогда их не кусают). Интересно бы дитя (но осторожно) внести в клет-
ку хищников: его бы не растерзали. «Вавилонские отроки» в «пещи огнен-
ной» - среди пламени, но не сгорают. Ужасное воспоминание: в Лесном (близ
Петербурга), при пожаре дачи, сгорел мальчик лет трех. Что чувствовали ро-
дители. .. Какая жизнь их потом. Поразительна причина: родители потащили
других детей, а этого поручили няньке (ночью впопыхах); она было и понес-
ла, но тут - узел (имущество) под кроватью; она оставила мальчика в кроват-
ке, и потащила и вытащила узел - «за мальченком еще вернусь», но не верну-
лась, пламя быстро охватило все. Через 2-3 дня, я еду в конке (из Лесного) и
слышу разговор об этом; какая-то другая прислуга защищает, и пребодрень-
ким, крепоньким голоском, «свою сестру»: «Каждому, батюшко, свое доро-
го». .. Тут не сердце, тут какая-то притупленность воображения.
Среди тысяч своих грехов мне отрадно вспомнить связь с этими роди-
телями. Весть о сгоревшем мальчике разнеслась сейчас же, поутру, когда
еще головни догорали, и все пепелище полно было угля и воды. Вечер; «вот
ведь и час всеобщего и их (родителей) отдыха; как-то они отдыхают»... И я
встал, и несколько раз (несколько вечеров) вставал и молился Богу об успо-
коении и облегчении их души. Может быть, не хорошо об этом вспоминать,
но уж кстати: так-то бы легче нам было всем.
<1899. 19 дек.>
1
Греческая скульптура давала изображение прекрасного тела, но или бес-
сильна была, или не догадалась пролить в него теплоту. Ниобея есть, ка-
жется, единственное трагическое изваяние, Лаокоон имеет боль, но ее в
286
обилии можно наблюдать на наших северных скотопригонных дворах.
Это - физиология, а не искусство. Чувство жалости, сострадания или
умиления, вообще положительные движения души, не возбуждаются гре-
ческими мраморами. Смотря на разные фризы, с бесчисленными коня-
ми, точно смотришь во двор конногвардейского полка и тамошние затей-
ливые упражнения. Все это оставляет нас холодными. Геркулес, с его
знаменитыми мускулами - отвратителен. Самое большее, чего достига-
ет это искусство - удивление. «Они так видели природу, умели повто-
рить ее». Но это недостаточно.
Самое чувство природы было у них внешне. Они не передавали жиз-
ни природы. Глаза всегда закрыты, т. е. в душу человека они и не загляды-
вали, не надеясь, что-нибудь прочитать в ней. «Чтения в сердцах», тер-
мин, слишком известный в русской литературе, - не было как в худом, так
и в хорошем смысле. Вот уж «не инквизиторы»... Статуи их всегда в позе,
но никогда или очень редко - в движении. Вообще пения тела, музыки
тела они не передали и, может быть, не заметили. Напр., танец... у них
были хоры, степенно двигавшиеся, но не было собственно танцев, не было
пляски. Пляска - это уже Восток; это - упоение, исступление, то падаю-
щее, то подымающееся и, в случае поднятия - это уже «сивиллы» и «про-
роки», как их дивно изваял Микель-Анджелло. Тут - другой мир, негре-
ческий.
Мир греческий - спокойствие. Для многих это достоинство, но может
быть и вправе быть вкус, для которого это - недостаток. Греция умерла,
естественно скончалась, а это во всяком случае недостаток. Она даже не
жила слишком долго, т. е. слишком прочно. Силы ее были прекрасны, но
оне не были бесконечны и даже не были собственно роскошны. Можно ска-
зать «роскошная Сирия», но нельзя сказать «роскошная Греция». Не идет,
т. е. неправдоподобно.
И тихо веет ночь сирийских роз бальзамом
- этого стиха вовсе нельзя сказать об Ахайе, Пелопонесе, Аттике. А этот
стих таков, что его надо было сказать, и земля не была бы совершенна, если
бы к ней не применим был, где-нибудь и когда-нибудь, именно этот стих.
Вообще тут историческое suum cuique*.
Неприятная черта Греции - излишняя открытость и отсутствие какой-
либо тайны. «Таинственная Греция» - опять это не идет сказать, и даже
прозаический Рим был чуть-чуть таинственнее эллинов и эллинизма. Это
также недостаток. Что за жизнь без тайн? Без сокровенностей? Почти не
для чего жить. Всякий народ живет потому, что он видит в себе тайну и
любопытствует видеть, как она раскроется. «Тысячу лет буду идти, ни-
когда не устану, а уж увижу чудо». Для этого люди путешествуют и осо-
бенно для этого странствуют паломники. В Греции не было чуда, ни даже
* каждому свое (лат.).
287
светского; не говоря о святом. «Чудища» далеких морей, родные Сциллы
и Харибды, были сказочным мифом простого невежества. Они не знали
чуда тут, сейчас, возле себя, в сложении мира и тайнодействии мира. Они
не коснулись сокровенностей... Они не чувствовали Бога. Как глубока
одна простая черта евреев: страх произнести или написать имя, название
Божие:
- Зачем тебе оно? Оно - чудно.
Так отвечает богоборцу-Иакову Бог, с ним боровшийся в ночи и повре-
дивший ему бедро. Казалось бы, какое простое и почти «антропоморфи-
ческое» событие, между тем в изложении Моисея это веет на читателя его
книги страхом. Вообще чувство религиозного страха навевается Библиею.
Грецию можно было исходить вдоль и поперек и сказать в заключение:
«Нигде и никаких страхов».
Греция была слишком светская страна - вот ее главный недостаток. За-
мечательно, что к самому концу ее существования появляется тяготение
восполнить именно указанные недостатки. Появляются элевзинские (и дру-
гие) «таинства», вовсе не упоминаемые у Гомера, т. е. вовсе не существо-
вавшие в древности. Платон разделяет свою философию на опубликован-
ную и «тайную» (акроамфтическую) и несколько прячется в тени своей
академии. Пифагор основывает тайный союз. Но все это не древне, не ис-
конно, и, может быть, все это не вполне оригинально. И Платон, и Аристо-
тель были посетителями чужих стран. Наконец, европеец начинает быть
«соглядатаем» человеческих душ. Взамен смешных Харибд и Сцилл появ-
ляются отчасти настоящие Сциллы и Харибды, но тут полез Восток... чу-
довищный и неодолимый.
Сгинь нечистый!..
Но заклинания уже не действовали. Это Хоме-Бруту в «Вие», внутрен-
ний голос говорит в роковую минуту:
- Закрой глаза и не смотри.
Хома-Брут взглянул - и умер. Полюбопытствовал. Жена Лота оберну-
лась на горящие Содом и Гоморру - и обратилась в соляный столб; Ева,
общая прародительница рода человеческого, тоже полюбопытствовала - и
«умерла для Бога». Удивительная судьба любопытства в истории. Во вся-
ком случае, едва глазами Александра Македонского Греция взглянула на
Восток - она умерла, как и бедный семинарист Хома-Брут. И соблазнитель-
но, и страшно было посмотреть; и смертно.
Восток - тайна. Я объясняю это просто тем, что Азия есть самый боль-
шой, крупный, тяжеловесный материк, и естественно главное нашей пла-
неты сосредоточивается в Азии. В самом большом помещении самое боль-
шое сокровище. Греция была светелочною, мезонинчиком, или, пожалуй,
фигурным крыльцом. Это мало, хотя, конечно, это изящно; и хотя привле-
кательно, но не увлекательно. Это нравится в молодости, но в старости хо-
чется другого.
288
А. ЛЕВЕНСТИМ. ПРОФЕССИОНАЛЬНОЕ
НИЩЕНСТВО, ЕГО ПРИЧИНЫ И ФОРМЫ.
БЫТОВЫЕ ОЧЕРКИ
С.-Петербург, 1900. Стр. 160.
Один чрезвычайно мудрый человек однажды сказал мне фразу, глубоко меня
взволновавшую: «Хорошо, что худо; если бы не было худо, не могло бы быть
лучше». Фразу эту он сказал в ответ на мои разные сетования и общий пе-
чальный образ моей мысли; а хотел им сказать ту простую и важную истину,
что человек послан на землю для труда, и зло, несчастия, пороки суть тема,
без которой и не могла бы быть выполнена наша земная миссия. Поэтому
утопия совершенства и счастья не только невозможна, но и не нужна: она
построена нервами, но в ней не приняты в расчет мускулы. Порок, несчас-
тие, горе развеселяют душу, как простор для вечного труда, вечных усилий
человека. Вот почему и книжка А. Левенстима, могущая навести крайнее
уныние, при правильной точке зрения на нищенство поднимает крылья: «Да,
плохо, но - может быть лучше».
Она составлена из двух (переработанных и согласованных) докладов ав-
тора: «Профессиональное нищенство по данным русской и иностранной ли-
тературы» и «Нищенство в России по отзывам начальников губерний». Оба
доклада имели официальный характер и были только выполнением поручения
министерства юстиции. Автор воспользовался не только богатым статисти-
ческим материалом министерства внутренних дел, но он перечитал, не гово-
ря о книгах, и множество очерков, заметок, сведений в провинциальной пе-
чати, разных «Губернских Ведомостях», «Епархиальных Ведомостях» и т. д.
Это-то и сообщает книжке большую цену, ибо она дает не панораму нищен-
ства, но пестрый и мелкий узор нищенства на Руси. А его много. Оказывает-
ся, уже в 1877 году было 293 445 «промысловых» нищих, и в настоящее вре-
мя, как предполагает автор, число это удвоилось (стр. 2). Нищенство, как нам
думается, имеет следующие родники: 1) расстроенность труда, 2) расстроен-
ность быта, 3) нравственную невоспитанность индивидуума и общества. В
самом деле, если бы мы имели культуру труда, гениальную трудовую циви-
лизацию, то каждый способный трудиться трудился бы, а не способный был
с любовью и заботою призрен. Этого нет, и потому есть состояние нищен-
ства и промысел нищенства. Далее в нашей цивилизации не только есть бо-
быль-человек, т. е. брошенный, никому ненужный человек, которому некуда
и не к кому приклонить голову, но в таком положении бобыля иной раз очу-
тится целая деревня («погорельцы» - нищие), есть народности («цыгане» -
нищие), есть почти целые классы, промежуточные, неясные в своем положе-
нии («бродяги», «незаконнорожденные»), которые бросаются или в прости-
туцию, или в нищенство. Вообще все это дело неустроено и, пожалуй, даже
расстроено. Кандидат в нищие есть всякий человек, иногда очень честный,
очень трудолюбивый человек, который оборвался, попал в несчастье в сво-
ем сословии или в своей профессии. Вот неумение, а частью и нежелание
10 Зак. 3863
289
поддержать падающего человека и составляет нравственную невоспитан-
ность человека, которая уже порождает индивидуальную невоспитанность,
как озлобление, как леность. Да, горька Русь, да и вообще горька земля и
горько на земле.
Но «худо, значит может быть лучше». Позавидуем немцам или, по край-
ней мере, упрекнем себя: тогда как в большинстве наших губерний число
богаделен колеблется около полсотни, ниспадая до 9 (Архангельская и Ека-
теринославская) и восходя до 75, - в Лифляндской, напр., губернии 337 бога-
делен, в Курляндской - 180. Даже в Московской губернии (без города Моск-
вы, о котором «нет сведений»), где так много богатых купеческих пригоро-
дов (уездные города), богаделен только 104, а в Петербургской губернии -
только 33. Основываясь на этом, можно сказать, что «св. Русь» не столько
свята в самом деле, сколько носит «облаченье» святости. Ибо немцы хотя и
«нехристи», а сирот своих не забывают, а наши купцы хотя и «христолюб-
цы», а сирот своих забывают. Но «где плохо, там может быть лучше». В зак-
лючение - смешная картина на печальном фоне: в Париже есть, так сказать,
адрес-календарь для пользования профессиональных попрошаек, где даны
не только адресы, но и краткие биографии и характеристики возможных бла-
готворителей. Приведем из него любопытную страничку: «Г. А. Богатый че-
ловек, легко дает 5 франков, платит за квартиры в случаях выселения. Г. Б.
Никогда не дает денег, просите платья. Г. В. Занимается только детьми. Спра-
шивайте пеленок для новорожденного и белья для матери. Г. Д. Благочести-
вый дом, занимается узаконением браков. Г. Е. Старый республиканец. Пред-
ставиться ему, как жертва поклонников старого порядка и священников», и.
т. д. Это сами попрошайки составили итог своей практики и написали руковод-
ство «для взаимного обучения». Печально, конечно, но уж какой тут доброде-
тели спрашивать! А впрочем, в некоторых точках, особенно в самом раннем
детстве, тут, без сомнения, есть очень горячие души; ведь «душка - ангел Бо-
жий», и есть счастливый возраст, где она не померкла. «Может быть лучше» и
в этой юдоли «скрежета зубовного», и «плача», а также и плутовства.
МЫСЛИ О БРАКЕ
I
СВОБОДА И НЕОБХОДИМОСТЬ
«И вам, законникам, горе, что налагаете
на людей бремена неудобоносимые...»
Луки, 11, 46.
В последние два года в разных органах нашей прессы был поднят вопрос о
суженности брачных норм, каковое сужение идет от старинного к церкви
предпочтения безбрачия браку, девства супружеству. Несмотря на чрезвы-
чайную расшатанность семьи, нет ей ни лечения, ни помощи. Старый аске-
290
тический идеал, замкнутый в себе, похож, в обстоятельствах наших дней, на
иудейского фарисея, который стоит на молитве и будет стоять, хотя город
рушится и народ гибнет. Нужно заметить, что все брачные нормы находятся
в распоряжении и, так сказать, собственности аскетизма, который по прин-
ципу и по обету не знает брака, не внимает браку, едва ли понимает брак
образно и целостно. Судьба семьи, - это бесспорно, - находится в руках, не
ведающих семьи и отрицающих семью. Безбрачие офицеров, допущенное
высшею духовною иерархиею без возражения; передвижение в целом на-
роде брака с 19-летнего возраста на 25-летний вследствие общей воинской
повинности, также оставленное церковью без всякой оговорки: вот види-
мые плоды безбрачной политики в брачном вопросе. Государство не может
принимать брак во внимание при своих законах, - оно работает, имея свою
тему, и уверено, что работает «по Божьи», когда не слышит замечаний цер-
кви, специально блюдущей Божие. Но и церковь, не имея или не выработав
определенного и решительного воззрения на брак, осталась во все эти, кри-
тические для народа и нравственности моменты, безмолвною. Грязная проце-
дура развода; томление жен, оставленных мужьями и которым не дается но-
вой семьи; томление мужей, оставленных женами, которым также не дается
семья: вся эта сумма фактических данных, подняла в литературе общий воп-
рос: да, каково действительное положение брака в церкви? И нет ли в супру-
жестве, в семье положительной религиозной цены, в силу которой она могла
бы развиться во всеобщее и необходимое состояние человека? Защитники ас-
кетической теории выдвинули против брака следующие соображения:
1)	Брак выражает низшую, сравнительно с девством, ступень, потому
что выражает подчинение человека закону необходимости, тогда как дев-
ство есть состояние духовной свободы и именно свободы от страстей и как
таковое прилично христианину.
2)	Брак как телесное прилепление мужа к жене вообще заключает в
себе истины телесности; заботу «телу, а не духу».
3)	Центральный пункт брака греховен, что показуется всемирным сты-
дом перед ним.
4)	Эта же греховность показуется удовольствием, скрытым в том же
центральном пункте.
Рассмотрим все эти четыре возражения аскетической теории.
При первом взгляде, позиция, занимаемая аскетизмом, кажется чрез-
вычайно возвышенной. Она защищает исключительное у человека против
того, что обще человеку и животным. Таким образом, аскетизм выражает
собою Humanitat*\ да... но брак выражает собою мир, мироздание, миро-
вое. И этот пункт, именно в смысле религиозном, меняет позиции двух бо-
рющихся систем. Войдем в подробности.
Девство есть алкание, благородное алкание моего я, благородное уже
потому только, что в нем я воздерживаюсь, ограничиваю себя, борюсь про-
* человечность (нем.).
291
тив удовольствия: три мотива, существенные... не в христианстве, но в
великой языческой школе стоицизма. Да, эта свобода от своего страстного,
желающего я, обща как идеал нашей эре с древнеримскою философиею. У
Цицерона в «Тускулонских беседах», у Сенеки и у поздних римских поэтов
(Персий), мы читаем дифирамбы, совершенно аналогичные дифирамбам
современных почитателей девства. Это не отличительно и вовсе не харак-
терно для христианства. Что в этом пункте, в этом направлении характерно
для христианина? Смирение, скромность, несамонадеянность... Небесный
образец покорности дан в глаголе, которым открылось христианство: «Буди
мне по глаголу твоему»... Так встретила Мария непонятное ей благовество-
вание Ангела. Как этот тон смирения применить к миру, распространить на
мир? Буди все по воле Божией! Можно ли думать, что эта точка зрения,
совершенного подчинения закону, ниже в нравственном отношении про-
тивоборствования закону и противоборствования для красоты моего «я»,
сияния великолепия моего я? Да, вы герой - в воздержании; но, не воздер-
живаясь - я прост. Вот пункт расхождения! Тот путь подымается, он - путь
героизма и... гордости; этот, да и не «путь», а простая проезжая дорожка —
опускается вниз... к смирению земному. Но смирение-то Бог и любит, хи-
жины-то и возлюбил Он, для хижин Он снизошел на землю. Не наблюдаем
ли мы в отношениях Христа к людям, что Он ни разу не воздержал их, не
ограничил. - «Они едят», - упрекали фарисеи апостолов, срывавших коло-
сья в субботу. «Они взалкали и едят», - ответил учитель (Марка 2; Луки б).
Перед Его страданиями они уснули: Он их не будит'... Решительно на про-
тяжении всех Евангелий Христос ни разу и ни в чем не удержал * учени-
ков. Но наблюдайте дальше: Он пришел именно к «грешникам», «не удер-
живающимся», и мы чувствуем - не потому, чтобы они были в окаянстве; а
к фарисеям, этим иудейским стоикам. Он не пошел не потому вовсе, что
они и без того были уже святы. Мы чувствуем, что те, первые, были греш-
ны и милы, а у фарисеев, при всей их добродетельности, было все, но не
было этого милого, этого милования человека и вместе милости, как мило-
сердия. Да, это замечательно, что Спаситель все дни своей жизни провел
среди милых людей. Но чем же, на взгляд всемирный, эти «грешники», «про-
стые люди», так исключительно милы? Да именно покорностью своей за-
кону, а стоицизм беден этим «я», «я», «я», от которого никак не протянешь
нити к Богу.
Это общее рассуждение применимо к тому, что в начавшихся спорах об
аскетизме и супружестве составляет главный пункт преткновения: к реаль-
ной и по-видимому животной нити плотского сопряжения. Не знаю, как
кто, а я связываю его с родительством, т. е. прямо с моими родителями, и
сливаю его с памятью о них и с верностью им. Наблюдайте! Школа дала
мне знания - я был учителем (общественная деятельность). Вот динарий,
* Единственное исключение - удержание руки апостола Петра, поднявшего меч
на стражника во время взятия Иисуса.
292
брошенный мною в уплату за грамотность. Россия дала мне язык, наша
литература - идеи, просвещение в широком смысле: но и эту ленту я не
спрятал в карман, а стал писателем, т. е. возвратил, отдал. Везде есть
полученное, везде есть отдача’, везде есть долг, и я могу показать его упла-
ту. Но есть некто, кого я не оплатил, и кто мне дал большее, чем образова-
ние, чем наука: - родители мои! Великий мой долг перед ними состоит в
том, что «я есть». Чем этот долг уплатить? И равноценным, равнозначу-
щим? Нет способа уплаты этого долга иначе, как зачав другое бытие; дать
другому (лицо) дыхание жизни, которое было когда-то дано мне (лицо). В
этом другом, в моем ребенке я оправдан, искуплен. С этой точки зрения
девство мне представляется решительным и неоспоримым грехом. Так на-
зываемое «воздержание», «удовольствие», «неудовольствие», совершенно
исчезают по малости величины перед этою нитью всемирной родительс-
кой связанности. «Я есмь» и значит «они были»; «я есмь» - и «будут еще».
Сладостно иметь детей; но наблюдали ли вы, что более еще родителей дитя
мило... деду, бабке? Вот собственно где замыкается круг родительства, а не
в детях и их отце и матери. Окончательная радость моих родителей, на-
граждающая их труд воспитания, рождения и проч., наступает лишь когда
я сам рождаю. Мне случалось видеть чрезвычайное томление родителей,
богатых, обеспеченных, - когда их дети остаются в девстве; и необыкно-
венное их оживление, как бы удвоение в них жизни, снятие тяготы старо-
сти - когда дети их открывают семью, и, именно, когда они не бесплодны.
Бесплодность детей, хотя бы супругов, все равно погружает их в скорбь и
уныние. Вот бы кому, а не аскетам и их полному неведению судить и обсу-
живать, а, наконец, и регулировать нами трактуемую «тайну». Да, это «де-
довская тайна», тайна досягания дедами - внуков через детей. Нить и нити...
всемирные нити.
Едва ли можно отрицать, что болезнь и грех, грех и смерть - связаны
между собой. Через грех человек стал смертен. До греха он был бессмер-
тен; следовательно, всякое ограничение, удаление, облегчение смерти или
просто болезни, имеет тенденцию к святости. Девство, как всем известно,
начиная с известного возраста сопровождается периодическими заболева-
ниями. И эта болезнь, по оставляемым ею следам на нравственном орга-
низме, весьма похожа на грех. Чувство непонятной, беспричинной и безот-
четной грусти овладевает всегда в эти дни, и, между тем, если вы очень
внимательны, вы заметили бы, что именно в эти дни неопределенной печа-
ли всегда и совершенно отсутствует то влечение, которое принято называть
греховным, т. е. что это уныние, это вовсе не есть неудовлетворенность,
ненасыщенность, но именно - безотчетное раскаяние о совершенном гре-
хе. Медицинские книги могут дать более точную картину, в чем собственно
заключается этот мимо воли, бессознательно, но неустанно совершаемый
девственницами грех против воли Божьей. Мне лично девушка в зрелые
годы представляется преступной матерью, ибо она - кладбище костей де-
тей своих. Вот причина быстро меркнущей красоты ее; она - трупна, мо-
293
гильна: и в этом же причина всеобщего к ней недоброжелательства. На этой
могиле могут быть красивые надписи: но я им не доверяю и я их не уважаю.
Еще наблюдение. Беременные не захварывают. Известно правило, в ко-
тором сходится простонародье и доктора, что, в случае заболевания, им не
надо давать лекарства: «само пройдет». Мне случалось читать, что в эпиде-
мии холеры, тифа и вообще в случаях заразных болезней - беременные не
заражаются, по крайней мере заражаются труднее и реже всякого человека.
Вот тенденция, пусть маленькая, не заметная, но... к неумиранию. Чудо, не
правда ли? Тут есть тысячная долька, но, однако, настоящего бессмертия.
Поищем более ясных признаков безгрешности того, что фарисеи и лицемеры
назвали грехом! Ведь женщина, готовящаяся стать матерью, становится в
известных физиологических отношениях девочкой, ребенком. В ней уже нет
характерного для незамужних процесса, т. е. нет ничего трупного; перед нами
в точности девочка 13 лет, но только теперь она приготовляет рубашонки и
пеленки дитяти. «Не знаю, как кроить», а сама смеется. Бабушка поправляет.
Итак, я утверждаю, что ошибаются те, кто противопоставляет свободу
«воздержания» - исполнению закона, столь первичного и по многим при-
знакам - святого. В без-законии ли свобода? Стоическая свобода - да\ Но
не христианская! Свобода христианская - есть свобода от этого натружи-
вания себя, от примерения на себя тягостей, и от примерения себя к тяго-
стям. Подвиги, столь любимые стоиками и... фарисеями, не суть подвиги
христианства! О них сказал Спаситель: «И вам, законникам, горе, что нала-
гаете на людей бремена неудобоносимые» (Луки, 11). Свой же закон Спаси-
тель так определил: «Иго Мое благо и бремя Мое легко» (Матф., 30). Гово-
рят: «страсти», «освобождение от страстей», и указывают на путь аскетиз-
ма, как путь ограждения человека от страстей. Вот уж напротив!.. «Буря»
есть именно продукт «воздержания», и притом - фатальный, вечный, кото-
рого нужно бы как-нибудь избежать. Семья - вечный пассат, совершенное
выражение закона; но семья - без тех принудительных ограничений, о ко-
торых, собственно, практически и ведется нами спор. Аскетическое «не
множитесь», значит - «не растите», «остановитесь», «замрите!». Это есть
Навиново: стой солнце и не двинься луна - когда Бог луну и звезды и чело-
века бросил в путь по тверди небесной каждого в своей орбите. Собствен-
но, потому «воздержание» и приводит к «бурям» по крайней мере к страс-
тным помыслам и порывам (вспомните строгости Афонской горы о недо-
пускании никакого женского существа на нее, я говорю существа, и вы это
поймете), что акт нисколько не прекращается, не умирает в воздержанном,
но он в мириадах микроскопических точек в сущности в нем совершается
неустанно, и особенно совершается в крови его:
В крови горит огонь желанья...
Вот чего не предвидели скопцы, ни хирургические, ни «духовные». Ведь
всякая наша кровинка имеет историю размножения, а размножение, увы, не
существует там, где нет пола. Увы, каждая кровинка и в сущности каждая
294
живая клеточка имеет и в сопряжении, оба в себе пола. Оттого она жива,
дрожит, движется, и, распавшись на две умирает как мать-отец в детях сво-
их. Да, каждая клеточка суть отчая сегодня и детская, внучатная завтра,
послезавтра. Это не аналогия: это - не пример. Мне помнится рассуждение
покойного Н. Н. Страхова: «Яйцо, что такое яйцо?.. Биология нас учит, что
каждая клеточка организма собственно может восполнить функцию яйца»,
или «способна стать яйцом», «преобразоваться в яйцо». Любовью и желани-
ем пылает весь человек, и нет у любви сосредоточений, нет места, помеще-
ния. Пол - это не точка и не минута в человеке, которую бы можно ампутиро-
вать (скопцы), умертвить (аскеты): это я. Я должен умереть, чтобы не тяго-
теть полом. Вот почему доктрина аскетизма в последовательных своих выра-
жениях и замыкается «морелыциками», «душителями», «закапывателями»,
«самосожигателями», о чем печальную, но логически строго последователь-
ную историю рассказывают исследователи нашего русского сектантства.
Поэтому теория девства, теория греховности будто бы содержащейся в
плотском союзе брака, мне представляется гордым беззаконием, где есть
победа аскетического «я» над нашим смиренномудрием, но нет торжества
добра, благости, и в том особенном их оттенке, который принес на землю
Спаситель. Кажется, «воздержанники» увлеклись словами: «Входите тес-
ными вратами» (Матф., 7). Увы, что бы это ни значило, это указание не
отмечает физиологическую, физическую тесноту, где я протискиваю мое
тело, ущемляю его, довожу до худобы и проч. Это не безбрачие, это не го-
лод. Скорей это отсечение моей воли, моего произвола, моих выдумок', и
детски-беззаботное шествование стезею Господнею. «Как Бог устроил...».
Ведь этот глагол об «узких вратах» стоит около следующих: «Дерево, не
приносящее плода доброго, срубают и бросают в огонь», и еще: «Не вся-
кий, говорящий мне: Господи! Господи! войдет в Царство Небесное, но
исполняющий волю Отца Моего Небесного» (Матф., 7). И, вообще, читае-
мое в связи - Евангелие не дает показания на физиологическое протискива-
ние и ущемление во «вратах Царствия Небесного». Ничего подобного... «Дух
Господень на Мне, и он помазал Меня благовествовать... пленным осво-
бождение, слепым - прозрение, отпустить измученных на свободу, пропове-
дывать лето Господне благоприятно» (Луки, 4).
II
О ТЕЛЕ И ТАЙНОМ В ТЕЛЕ
Будем обсуждать другие возражения аскетической доктрины против семьи
и брака. «В браке человек работает телу, а не духу»; «центр брака - телесное
прилепление, а не упражнение духовное». Рассмотрим и, прежде всего, по-
смотрим на глагол: «Тела ваши суть храм живущего в вас св. Духа» (I Кор., 6,
19) и еще: «Сеется тело душевное, восстает тело духовное» (I Кор., 6,44).
295
Если читатель мой - земледелец, то он поймет мою аналогию и мой пример.
На ладони у меня лежит зерно ржи, свежее, из колоса. Решитесь ли вы ска-
зать, что в зерне этом нет души? Если бы так - оно не умерло бы, не умира-
ло бы, но оно умирает, когда портится. Затхлый хлеб, затхлая мука есть
мертвая мука. Да, даже смолотое зерно, т. е. раздробленное, разнесенное
«по косточкам», еще живо растительною жизнью, как жива каждая кровин-
ка, о чем я уже написал выше. Но оставим хлеб и обратимся к человеку. Да
ведь именно центральный пункт брака, о котором мы спорим, есть акт оду-
шевления, внесения души в материю: неужели вы будете оспаривать наслед-
ственность способностей, характера талантов? И неужели гении делают-
ся, а не рождаются? Гений есть особенное, исключительное и необыкно-
венное в яркости своей, чему все удивляются как невиданному и неожидан-
ному. «Учили как всех», «рос как все», а вышел Ньютоном, Наполеоном;
или, увы, вышел Эстергази или Дрейфусом. Или смиренно сидел в келье,
как Ньютон, или кричал на весь мир, как Дрейфус. Но если таким образом
«гении» «рождаются», и если «рождается» небесное в человеке, именно его
сердце (сердечные глаголы), то вот уж задача, великая культурная задача:
как рождать гениев или по крайней мере не негодяев? Например, я думаю,
для этого нужно воздерживаться от вина; от объедения; от легкомыслия, но
также и от всякого уныния, и все вовремя, в час или день. Как хотите, но мои
слова не окончательно пусты, и человечество не имело бы такой обузы порока
и греха на руках, если б оно обратило внимание на то, как и когда. Но наша
тема уже. Рассматриваемый акт есть синтетический', он духовно-телесен, и
отнюдь не только телесен, иначе ведь мы и рождали бы неодушевленное тело.
Но мне хочется повернуть дело к святости, как оно обернулось само собою с
беременностью. Объясните же ради Бога, откуда совершенно особенная кра-
сота младенца, духовная красота, и перед гармоничностью которой меркнут
Ньютон и Наполеон? И заметьте, красота эта именно синтетическая, телесно
душевная. Ведь святы не поступки младенца, но он сам в сложении губ, вы-
ражении взора, манер, улыбки и т. д. «Святое тело», иначе и не скажешь. И
притом не выученное святости, умеющее «святиться», «светиться», как умеет
утенок после рождения плавать: т. е., очевидно, по святым стезям или из свя-
того дома сошедшее на землю. Мы можем ошибаться в подробностях, но что
тут есть что-то такое - это невозможно оспорить.
Тем не менее этот акт есть предмет всемирного стыда, и этот-то стыд
показует грех, - вот третье и главное возражение аскетов. До чего это гру-
бо и поверхностно, какая тут мужиковатость мышления. Да ведь имен-
но святое таится, уходит в тайну. Торговать покупку в лавке можно вслух,
даже крича, а интимное можно только шепнуть. Вы выходите из вагона, и
вас встречают приятель и отец. С приятелем вы вслух при всех заговори-
те, а отца отведете в сторону, чтобы выслушать от него самое нежное сло-
во. Где интимность, там и сокровенность’, да, но сокровенность - не грех.
Не забуду одного сильного впечатления. Цветочник просил меня купить
несколько банок цветов для клумбы, на даче. «Возьмите и эти». - сказал
296
он об отставленных мною в сторону нескольких горшках какого-то зеле-
ного некрасивого лопуха. - «Да у них нет цветов»... Он указал на какие-
то зелено-грязные, сморщенные кусочки. - «Увидите». Я согласился, и
несколько кустов табаку было посажено в клумбу перед верандою. Воз-
вращаюсь усталый со службы; вечер; блестит луна; устало и небрежно
взглядываю на клумбу, и остановился: табак закрыл красотою все цветы.
Без действия солнца, без поливки или преимущественной поливки, к та-
инственной ночи таинственно раскрылись белые, большие, невинно-бе-
лые чашечки, и точно дышали в небо. Я перекрестился. Вот чудо. Вот
тайна. И вот простая аналогия всемирного в данном пункте будто бы сты-
да. Я вспомнил, что все молитвы, все церковные службы происходят, в
сущности, ночью (утреня, всенощная). Всемирный инстинкт: ночь вооб-
ще есть тайна, и ночь есть минута обращения к Богу. Я думаю, в этих
целях планеты обращаются около оси, дабы каждый пункт земли получал
себе ночь и обращение к Богу. Иначе не объяснишь, ибо механически об-
ращения около оси не нужно; но нравственно оно нужно. Оставим миры
и обратимся к сокровеннейшему миру. Будет ли женщина на глазах людей
кормить ребенка, а уж, кажется, это не грех. Нет, она отойдет в сторону:
«Войдет в комнату и затворит за собою дверь», как описал Спаситель на-
стоящую молитву. Но обратимся к инкриминируемому факту. Как невин-
ный цветок ожидает ночи, чтобы раскрыть чашечку, так ее же ожидают
безгрешные животные, или уходят в чащу леса. Глубокое наблюдение:
слоны прирученные, т. е. которые вечно «на людях», не размножаются.
Взглянем же на человека: всякая случайная суетная мысль, пришедшая
ему на ум в это время, расстраивает его. Забота служебная, воспоминание
чего-нибудь дневного, деловое соображение и, словом, внимание, перетя-
нутое в этот свет, почему-то непременно упраздняют центр брака. Оче-
видно потому, что он глубоко разорван, отделен от сего света. Отделен, я
думаю, как ноумен от феноменов. Ведь так ясен ноуменальный, потусвет-
ный смысл и свет вообще семьи. Не те радости; не то горе. Есть до сих
пор необъясненный астрономами, зодиакальный свет, неизвестный ни в
природе своей, ни в роднике; таков в характере своем семейный свет.
Писатель, в особенности настаивавший в нашей литературе на чувстве
стыда, как показателе греха, обмолвился следующим выражением: «В нор-
мальной семье, почти тотчас же после первых сближений (мужа и жены)
обнаруживается их результат; с краской чудного, святого (курс. - Лет.)
стыда ваша жена признается, что она беременна, и с этого времени она
становится для вас неприкосновенною». Удивительно, почему этот недруг
брака поставил термин «святой» при слове «стыд» и именно стыд «бере-
менности». Будем исследовать наш язык, который умнее нашей мысли.
Мог ли бы он сказать о министре, спасшем роспись от дефицита: «Кан-
крин вошел в кабинет Государя, и с краской святого стыда сказал: два мил-
лиона остатка, против трех миллионов дефицита в прошлом году». Неуже-
ли его не поражает, не поражает всякого, что термин «святость» и катего-
297
рию вообще «святого» мы употребляем первоначально и естественно око-
ло младенца и матери, и с гораздо большею искусственностью употребля-
ем их около старцев-подвижников. «Свят» - да не так как младенец, или
вот как жена, объявляющая мужу о первой беременности. Я не знаю, как
тут не почувствовать, что мы подходим к разгадке больших загадок; - и что
действительно чрево матери, да и вся эта сфера, есть родник очень стран-
ных вещей, совершенно обратных всегда предполагавшимся здесь. «Низ-
менная сфера», «скотское удовольствие», «плоть и плотоугодие». Да по-
звольте, ведь вы берете самую что ни на есть поверхность, просто осяза-
тельное ощущение, даже не задумываясь над содержанием. Цитированный
автор продолжает: «Все стыдятся», «никогда при гостях». Но думает ли он,
что во время обеденного стола, к которому приглашено несколько знако-
мых, наши жены, прервав разговор, открыто и вслух скажут то, что он при-
вел как пример чудной, святой стыдливости. Нет и нет! Однако он сказал:
«С краской святого стыда», и уж конечно святого не потому, что ей совес-
тно за дурное, что она хотела бы и долее нельзя скрывать грех, мерзость,
О, нет и нет: он сам чувствует, что она с этого времени становится «непри-
косновенною», священным табу - по отношению к тому акту, который он
лично ощущает как грязный и не имеет более сильного для этого аргумен-
та, как то, что он еще несравненно стыдливее, неизмеримо, до бездн разли-
чия - сравнительно с беременностью. Не ясно ли, что мы все запутались
именно в сфере стыда и тайну приняли за грех?!
Но есть еще объективное свидетельство тайны, а не греха здесь, и в
особенности не грязи. Не наблюдали ли вы факта, что любовь, т. е. в родни-
ке своем, конечно, половое чувство, не пробуждается так часто к красиво-
му, не пробуждается даже к грациозному и прекрасному, как к некрасиво-
му, но с непременным условием невинности и непорочности. Да, красота
женщины и самое верное средство замужества: строгое целомудрие (пуг-
ливое) и невинность. Вот это привлекает... нас. Но, я думаю, каково изби-
раемое, таков и избиратель, ибо «рыбак рыбака видит издалека» и «вор у
вора дубинку украл». Грубые пословицы, но удивительно как выясняют и
доказывают дело. Ведь пол - вечный разрушитель невинности, т. е. он веч-
ный алкатель ее и уж, конечно, сам он невинен, если только и избирает
невинное и соединяется с ним, лишь кажущимся образом разрушая ее, а в
самом деле еще увеличивая: ибо беременная, в «красках чудного стыда»,
конечно, невиннее несовершеннолетней девочки. Самая суть притяжения
полов, как и сам тяготеющий пол суть именно кульминационные в нас пун-
кты непорочного и святого.
Все знают факт, что любящие люди, если что-либо препятствует их
браку, ожидают один другого годы, в любви, верности; и они погружены в
какое-то дремотное созерцание души друг друга, и очень часто вовсе не
думают о теле. Им прежде всего - «верна была бы душа» другого. Однако
душа не дяди? не отца? не государственного человека и не поэта или фи-
лософа?
298
.. .лицо ее все вспыхнуло,
Белым снегом перекрылося
И, рыдая как безумная,
На груди моей повиснула.
«Не ходи, постой! Дай время мне
Задушить грусть, печаль выплакать:
На тебя, на ясна сокола»...
Занялся дух - слово замерло...
И будут ждать годы. И попробуйте в эти годы ожидания предложить
себя «в удовольствие» оставленной девушке! Говорят еще - нет лица в поле
и половой акт безличен. Наш антагонист пишет: «Можем ли, вправе ли мы
осуждать человека, который, влюбившись под влиянием неумолимого ин-
стинкта рода, так возвысил, так облагородил свою любовь (NB: думаю,
сама любовь так выливается), обставил ее такими чудными мечтами о се-
мье, о человеке-подруге, о детях, которых он воспитает в граждан своей
земли? Конечно - нет! Может ли осуждать эти мечты церковь? Конечно -
нет! Хотя Церковь и знает, что в глубине этой влюбленности и всей этой
светлой идиллии и лежит плотский грех, но она знает также, что у огром-
ного большинства людей грех этот непобедим и неустрашим». Вот стран-
ная вещь, и странные строки истинно неблагодарного человека', кто-то кор-
мит его всю жизнь, а он считает его банкротом и проповедует это банкрот-
ство: «Он кладет под подушку мне чудные сказочки, но я знаю - он плут и
обманщик сам, совершенный циник». Разве же можно так говорить? Про-
тив этого спорить? И только потому, что вы видите своего благодетеля и
сказочника, который решительно залил вашу жизнь поэзией и смыслом,
всегда одетым в лохмотья и рубища? Конечно, тут обман, которому дались
вы. Просто он не хочет ваших благодарений, и положив под подушку вам
чек в 10 000 - выбегает вон, даже не успев надеть калош. Вы осмотрели
калоши: «А, они дырявые! Он - мошенник!». Но в банке вам говорят, что
чек - подлинный, и что у собственника чека бесконечные богатства. Не
знаю, кому верить, калошам или банку; я же смиренно беру чеки, реализую
их, живу на них. Но каждый миг знаю своего благодетеля.
Да, суть пола подлинность благ. Ни одной «фальшивой подписи». Все
- реализуемо, реально; все - растет; все - мир фактов. И, повторяю, какой
неги, какой утонченности!
И какой души\ Если пол чего ищет в человеке, то - прекрасной души!
Его прямо можно определить: «Пожиратель душ человеческих», ибо он
питается душами, ищет их, рыщет за ними, и, отыскав, не может от нее
отстать («влюбленность» - до тоски, до смерти). Какой ученик так пойдет
за учителем, как юноша за прекрасною девушкою, как женщина - за пре-
красным юношею, но, обращайте внимание - никогда не за порочным (ис-
тория Иосифа Прекрасного), не за злым, не за нахальным. Невинность пред-
мета страсти именно должна доходить до пугливости: и здесь-то она, т. е.
299
страсть становится неутомимо-плачущею, ненасытнозовущею. Вы замеча-
ете тут тенденцию к ухождению, к удалению, к скрытию, к тайне: главная
черта пола и полового. Он открыт «вот я!» о, такой он никому не нужен!
Но он скрыт - о, теперь-то его все хотят! На этом основана большая привле-
кательность целомудренных жен, чем девушек: ибо девушка потенциально
еще многим открыта, а женщина, кроме одного человека, уже закрыта и
есть тайна для всего мира. Вы видите, я пишу об акте именно, и какие
чудеса в нем открываются: вечная сокровенность и абсолютная к нему вле-
комость именно при условии сокровенности. Сейчас отсюда мы пройдем и
к наблюдению: «Годы ждут, вовсе не думая об акте, и только сияя радос-
тью». Вы не отвергнете, что прождав 11 лет и, наконец, упав в объятия друг
другу, они не станут отлагать своего счастья на 11 дней, хотя и не будут
поспешны и жадны в нем. И в то же время действительно может не быть
мысли об этом счастьи все 11 лет. Что за чудо? - Душа! Только и есть что
его аромат, цвет, узор! Пол растворяет в себе акт, акт расплылся, потерял
очертания и движение: и, как звезда сияя - только испускает лучи, согрева-
ющие людей. Ведь вы же не спорите, что память здесь - любовная, что
ожидание - любовно, и вместе сами же утверждаете, что акта нет. Ьезакт-
ный акт, иначе и описать нельзя! Капнула капля мускуса: никто ее не видит,
но все ее вдыхая, говорят: «Прекрасно! Живительно!» И заметьте, реши-
тельно нет отношений между людьми, более великодушных и самоотвер-
женных, более деликатных, столь пронизывающих вниманием один к дру-
гому, чем это любящее ожидание, безактный акт. О, если бы все люди были
влюбленными: земля наша, тяжелая планета, полетела бы на крылах.
III
ПОСЛЕДНИЕ ВОЗРАЖЕНИЯ АСКЕТИЗМА
И ЕГО ПОВЕРХНОСТНОСТЬ
Наслаждение, как несомненный признак греха же, есть четвертый пункт,
выдвигаемый против брака аскетами. Любопытно, что в довольно сложной
полемике о браке, слово «наслаждение» не промелькнуло ни разу, просто не
пришло в голову, никому из его защитников. Оно замелькало у его недругов.
Любители брака и, выговорим нужное слово, видящие в семье и в браке
свою религию, свою «связь» с Богом (religio = связь), страшатся произнести
слово «удовольствие» о вещи, пугающей своею серьезностью и содержа-
тельностью. Но кто-нибудь скажет: «Все равно, есть удовольствие». Да вов-
се не все равно, рассматривать ли яблоко со стороны только его сладкого
вкуса, или видеть, провидеть в нем тайны морфологии, будущего плода,
сегодняшнего роста, и сладость вкуса объяснить сахаристостью веществ,
нужных питающейся ими начальной косточке. Ну да, в сладости текут пер-
вые мгновенья, еще потусветные, падающей в мир души; и мы ее отражен-
300
но, объективно ощущаем, сливаясь, «прилепляясь». Заря около солнца - и
больше ничего. «Зачем заря светит? Лучше смотреть в свиное корыто; это
гадко, но потому-то и душеспасительно». Не понимаю логики. Не понимаю,
почему вообще темь — ближе к Богу, чем свет! А радость, счастье есть
духовный свет, как уныние, страдание, болезнь и наконец смерть - суть сту-
пени отпадения от Бога и состояние отпадшего, падшего человека. Во вся-
ком случае, никто не рассматривает питание (обмен веществ, обновление
тканей) как гастрономию., между тем, выпустив зерно в браке, аскеты со-
средоточили всю мысль свою на его гастрономии; и руководствуясь ею, т. е.
руководствуясь очевидным вздором (пустою, нестоящей внимания сторо-
ной дела), они построили свои теории. Они, этой идеей сахара, что в сфере
таинства есть точка зрения разврата, и погубили высокое и целомудренное
таинство. Совершенно очевидно, что оно должно литься среди (соответству-
ющих) молитв; только при высоком настроении души. Что его тон - подъем.
Между тем вся его реальная часть отторгнута от молитв, расторгнута с мо-
литвою, и мы получили характерную и общеизвестную картину семейного
блуда («Крейцерова соната»). Где режим «Крейцеровой сонаты»? - У аске-
тов, в аскетических сочинениях, в аскетических представлениях великого
таинства и в том нищенском «Уложении», которое они для него составили. -
«Только не по средам и пятницам, а там как хотите». - Нет, уж если хотите,
именно по средам и пятницам, и ни в какой скоромный день. Разрыв, про-
пасть между скоромным и браком - вот начало брака, начало его истины.
Этой-то начальной истине аскеты и не дали установиться: они сбили, сшиб-
ли серьезность в первую же минуту. И они даже попробовать не дали миру
(мирянам) таинственного вкушения, опояя его каким-то мерзостным пой-
лом («сахар», «удовольствие», «скоромное»: а посему «в пост нельзя вен-
чать»). Какая... наука! Вот - философия! Не будет дерзостною претензией,
если мы скажем, что, начав вылущивать святое зерно в браке, мы его только
теперь начинаем устанавливать, чего раньше вовсе не было, иначе как в про-
возглашении его как таинства: нельзя же «сахаристость» считать «таин-
ством», а мы имели только доктрины о первой.
Рассматривая все сплошь учение о браке, мы видим, что оно все сплошь
и состоит: в расторжении его (в факте) с молитвою и молитвенным време-
нем (выведение, в сущности, брака из церкви) и еще з укорочениях, убавле-
ниях, остриганиях. Да, мы имеем какой-то остриженный брак (ученье о
emqpo-брачии и третьем браке, как «объядении сахаром»). Все - количе-
ственная сторона! Но где же качественная! - О ней даже вопроса никогда
не ставилось, и это в таинстве! Между тем суть таинства есть именно каче-
ство, оно - свято, и вот это есть все в нем. Количественная сторона именно
должна быть изъята из вопроса, просто - не подлежать обсуждению; она -
ничто, нуль во внимании при обсуждении, и вся сила суждения и внимания
должна улечься на качественной стороне семьи и брака. Вот что устройте,
вот что дайте миру - прекрасную семью, возвышенный брак. Знаете ли,
что можно только один раз в жизни «пребыть с женщиною» - цинично,
301
скверно; и всю жизнь жить с нею - целомудренно, свято. Таинство - беско-
нечно количественно; в таинстве - Бог завет, и Он-то всегда и всякое таин-
ство раздвигает в бесконечность по количеству, но присутствие Его требует
одновременно и абсолютной непорочности в каждой минуте и в общем те-
чении таинства. Отсюда, кто же ограничивает исповедь? Или кто скажет:
«Вы часто причащаетесь?». Но ведь все таинства однокачественны, т.е. аб-
солютны в желательности и постоянстве. Итак, количество - бесконечно;
но в этом бесконечном количестве нет минуты, которая могла бы быть гре-
ховна, и вот здесь проходит единственное ограничение и количества.
Возьмем аналогию, уже ранее замелькавшую в нашем споре: можно, пита-
ясь - есть', можно - обжираться', но еще можно - вкушать, т. е., конечно,
непременно редко, с чистою душою, большим и выдержанным алканием.
Вы не оспорите, что практика пола у нас, в семье и вне семьи, есть «обжор-
ство» («медовый месяц» и прочая безкультурность брака) и что тенденция
статей моих и наших - скорей аналогия вкушению. Колос, чтобы красо-
ваться, должен быть полон зерна; вымолоченная солома бросается в огонь.
Вот история бездны разрушившихся семей. Ни супруг, ни супруга даже в
отношении друг друга, или, точнее, именно в отношении то друг к другу, не
должны терять тайны, застенчивости, испуганного целомудрия. Должны
не идти по лесу, ломая ветви и топча кусты, - а пробираться в нем, и, озира-
ясь, созерцать тайну леса. Тайна требует тайнодействия, и вот всемирный
инстинкт покровов, длинных одежд; «покрывала, опущенного на лицо»,
как и стыдливой замкнутости «своего дома». Тут должна начаться культу-
ра, ведь мы только начинаем это обсуждать; нельзя же принять за «образо-
ванность семьи», за «просвещенность брака», правило: «Пожалуйста - не в
пост». Ну, не в пост - значит в «масляницу»? значит «в масляничном духе»?
«В сыропуст и мясоедение», как пятое блюдо после четырех за обедом?
Все видят, кто, в этих коротеньких постановлениях указует на брак как
удовольствие, что не несправедливо считается развратным взглядом на брак;
я же добавлю: и развратившим людей в браке.
У меня есть вера в бесконечную глубину пола, в бесконечную его со-
держательность, в бесконечную его красоту. Но столь же для меня несом-
ненно, что мы дошли до декаданса в поле, и семья, и брак - стали факти-
чески декадентны. «Только бы поменьше, а как - все равно». Между тем
это-то и не все равно, а больше или меньше - это действительно все равно.
Все дело решается тоном. «Голубенькие глаза у мальчика, а я думала будут
серые, как у тебя». Центр падает в чадородие. «Дети, дети и дети» как «очи,
очи и очи» с того света, взирая на которых мы оживляемся, невиннеем. Ведь
всякий человек заражает человека, и дитя заражает взрослого, даже имеет
большую силу заражения, чем сам взрослый. При качественном измере-
нии семьи, при падении центра тяжести и благословения просто на факт
чадородия - «дети», «дети» и «дети» наконец подчиняют себе и взрослых;
и хроника семейная народа становится, как стало у одного народа и совер-
шенно может быть у всякого, священною летописью человечества. Где взять
302
Маноя, воскликнул в нашей полемике, один из умных полемистов (Маной
и его жена бесплодная изображены в картине Рембрандта, заимствовавше-
го сюжет из «Книги судей»). Да вот я - Маной: да и он сам, когда утешает
жену, испуганную приступом родов. То-то это и прекрасно, что совершен-
но вечно, и совершенно общедоступно: иначе бы и не было Божие (универ-
сально), если бы не сияло «над грешными и праведными» солнцем. Но не
было культуры 2000 лет - и, конечно, многое тут испорчено; но так вечна
правда, что все - восстановимо.
Имея одним правилом для семьи: «Только бы поменьше», мы изъяли
вечную свежесть семьи, как бы воскресение ее из вчера в завтра: потух
взор семьи, именно пало ее качество. И нельзя не заметить, что это паде-
ние ее качества находится в связи с падением ее количества. Возьмем биб-
лейский сюжет, где глупого вопроса «о количестве в таинстве» не поднима-
лось: «Возлюбленная сестра моя, тебе уже трудно: дай я за тебя сделаю то
и это дело», - говорит Лия Зелфе: тот ли это тон, как у нас: «Ты одна -
работница: ступай молотить, не растрясешься». Что мне, что здесь мы имеем
«целомудренное ограничение в браке», установленное Отцами, когда мы
имеем грубость и жестокость; и кто упрекнет Израиля в «разврате», когда
Золотой Иордан катил свои волны среди чистейшей нежности и деликатно-
сти семейных отношений. «Сестры мои, возлюбленные мои». - «Разреши-
лась?» - «Разрешилась!» - «Шампанского, да не в пять рублей шампанско-
го, а в три рубля; (слуге): не ошибись, мошенник».
Нет религии, а есть анекдот. Кстати, ретроспективный взгляд: в Библии
вписаны решительно всяческие грехи, даже самые невозможные. Но там
нет ни одной побитой жены и ни одного наказанного ребенка. Поразитель-
но, не правда ли?
Прекрасная (провиденциально-предусмотрительная) сторона семьи зак-
лючается в том, что она растворена страданием и трудом. Секунды наслаж-
дения, которые вас смущают, кратки и редки (и опять - это провиденциаль-
но), и хотя самое в них наслаждение не составляет зла, но преданность че-
ловека наслаждению составило бы зло. Таков бедный дух человеческий, в
условиях земного устроения, что он необъяснимо почему, но дурнеет вне
ответственности и забот. Но посмотрите далее: семья уже не в секундах
этих, но в часах и днях, в отношениях членов семьи между собою, есть
постоянный свет, какая-то вечная, ненадоедающая радость. Возьмите бла-
гоустроенную семью и благоустроенную же академию, пусть даже духов-
ную: вы не назовете «дух академии» святым; но «дух семьи» вы назовете
«святым». Я очень обращаю ваше внимание на это, что решительно нет
положения, нет профессии, нет занятия и взаимной людской связности, где
инстинктивно, невольно, нетенденциозно наблюдатель бы произнес: «Ка-
ким святым духом это проникнуто». Право, иногда приходит на мысль, что
ведь и в таинственном сложении нашей религии «дух святый исходит от
Отца» и, как удержала учение это восточная церковь, «не исходит и от Сына»,
нет «folioque». Как бы то ни было, угадываем ли мы мысль древних отцов
303
или нет, но простой и недальний эмпиризм открывает, что ласка, деликат-
ность, самопожертвование - все это и слагает образ «святого» чего-то,
который мы читаем в семье, и не умеем найти еще ни в чем другом. Но, я
сказал, есть еще богатство семьи: страдания, по преимуществу матери, и
труд - постоянный у отца (прокормление). Вы видите, что секунды на-
слаждения растворены здесь таким добротным и массивным хлебом, что
количественное расширение семьи значило бы лишь рост жизни, ветвис-
тость дуба, и ничего другого. Обращу ваше внимание: уже теперь боль-
шая семья жизненнее течет, веселее течет, чем малая. Муж и жена бездет-
ные, как бы ни любили друг друга в начале, редко доносят горячую лю-
бовь и чистое оживление до могилы. Есть дети у них, и не один (что все-
гда уродство) - крылышки семьи подняты. Но есть еще мать, жены ли,
мужа ли: хлеб утолщился, березка семьи кудрявее. Есть маленькое обще-
ство в семье: ведь никакого специально семейного отношения к этому
члену нет; мать - совершенно третье лицо в семье; но самые муж и жена
живее живут, потому что дом обильнее. Сестры жены ли, мужа ли, еще
раздвигают общество. Всеми примерами этими я хочу указать вам, что
опять же в пределах земных условий семья имеет страшную угрозу, угро-
зу пассивности, вялости, когда она количественно очень сужена. Так на-
зываемое «общество» наше, «салоны» и вообще «публичная жизнь», на-
пример, еще в средние века жизнь «турниров» - имеют ту основу для себя,
что семья, задыхаясь в суженности, не находя элементов общества в себе,
т. е. достаточного разнообразия характеров, темпераментов, умов и на-
слаждения взаимного трения этих умов, выбрасывается, как рыба зимою
в прорубь, в «турниры», «салоны» в какое-нибудь общественное движе-
ние. «Общество» есть «продолжение» семьи, «восполнение» семьи; есть
какая-то всеобщая смесь семьи и семей, где люди отдыхают, и очень час-
то они отдыхают здесь и освежаются как мужчины, как женщины. Это и
дало начало европейскому роману, немыслимому вне общества европейс-
кого, как суррогата коротко остриженной семьи. Вы - публицист, вы -
любите общество, салон. Признаюсь, я не люблю ни того, ни другого, и
всегда предпочел бы расширенную семью всем удовольствиям общества.
Тут - вкус. Вы любите одно, я - другое. Тысячи романистов рассказывают
о «романах» в обществе, но я не хотел бы никакого другого романа для
себя, кроме романа своего дома.
В настоящее время уже поднялся вопрос о сохранении юношами аб-
солютного до брака целомудрия. Дорогой вопрос. Но что же говорить
фразы, нужно дело, и вот наши-то рассуждения, так многим неприят-
ные, и ведут к началу дела. Теперь, когда венчаются браки 69-летнего го-
сударственного сановника с 16-летней (интересно, что здесь церковь не
ставит вопроса о «плотоугодии», как перед вторым и третьим браком мо-
лодых еще вдовцов), когда брак мужчин (интеллигентных) отодвинут к
30 годам (и это еще лучшие случаи) - бесполезно говорить о «целомуд-
рии женихов». Но до 30 лет воздержание на мой, решительный и опреде-
304
ленный взгляд, есть грех, который века назад надо было обдумать и пре-
дупредить. Нужно бояться не проституции одной, как она ни страшна,
нужно бояться так называемых «тайных пороков», «пороков отрочества».
Брак, с моей точки зрения, как святое таинство, должен невинно заклю-
чаться и течь невинно; вопрос не о его количестве, но о сохранении жи-
вой (оживленной) невинности во все дни, годы, десятилетия его течения.
Итак, вопрос о невинности до брака, уже поставленный и для меня так
дорогой, есть вопрос о перенесении времени бракосочетания с тепереш-
него полу старого возраста - в отроческий. Вы знаете, что мудрая практи-
ка нашей церкви установила «первую исповедь» в годы, когда возможно и
когда вероятно первое пробуждение полового инстинкта; вот около этих-
то лет «первой исповеди», немного позднее ее, и должно быть помещено
начало брака. Так и было с нашими прапрапрабабушками и прадедами,
пока недалекие советы докторов и равнодушие духовенства к фактичес-
кому положению семьи не расстроили нравственность и здоровье. Заме-
чу, что эти отроческие еще семьи, зарождаясь в старых, конечно, в силу
юности своей еще годы останутся в лоне старой семьи, и ею, ее наблюде-
нием, да и ее повелением юным - вправятся во весь ритуал семейной
жизни. Мы учимся «плавать», «стрелять», даже учимся «кататься на ве-
лосипеде»... ведь нужны годы и именно практического вправления в се-
мью детей. А что мы имеем?.. Ничего!
Несколько заключительных замечаний о важных ошибках в полемике о
браке. Между прочим, возражая г. Ч-скому, Руве и мне, г. Шарапов, один из
вождей девственности и аскетизма, заключает так свою полемику:
«Христос совершенно ясно выделил (?!) категорию девственников и дал
ей первое (?) место. Но он снизошел (?!) и к брачникам, и сам положил
основание христианскому браку, благословив новобрачных (?! даже не взгля-
нул на них, и не одного слова не сказал: пребыл гостем, но не совершите-
лем брака) в Кане Галилейской и твердо установил моногамию (?! ни одно-
го слова о ней). Церковь в дальнейшем развитии Христова учения назвала
брак (он уже в Евангелии так называется) таинством»...
После всего сказанного он честно не оспорит, что тут в каждом пред-
ложении ошибка, обмолвка или страшное преувеличение.
В статье г. Мирянина (другой приверженец аскетизма) утверждается,
что отличительный характер древнеизраильской семьи вытекал из месси-
анских ожиданий, которых нет в новозаветной семье и поэтому тип ее из-
мылился, именно сузился. Странно: но ведь один, имеющий родиться от
Израиля, родился бы непременно от него и при всяком сужении брака. Если
из моего потомства родится, положим, царь, то для чего мне рождать 12
сынов, когда этот царь непременно родится и от единственного моего сына.
Да и наконец, Исаак уже родился Аврааму и в нем указан был Богом на-
чальник мессианского спасения. Что же делает Авраам? По смерти Сарры
он берет Хеттуру и еще нескольких жен! Наконец, Мессия был предсказан
в колене Иудине, а Израиль во всех коленах размножался одинаково. Ибо
305
он помнил завет первому человеку и в нем целому и навсегда человече-
ству: «Плодитесь, размножайтесь, наполняйте землю» (Бытие, I). Вот эта-
то радостная полнота и наполняла Израиля, вздымая «воспримия его»
(Руфь и Вооз).
Во втором письме отца прог. А. У-ского упоминается: «Грек пал перед
святынею девства»... «его воображение поразила идея без семенного зача-
тия». Дивное это письмо моего друга нуждается в данном пункте в точней-
шем выражении: ведь было зачатие одно семенное, но не без семенное, во
исполнении обетования павшему человеку: «Семя жены сотрет главу змия».
Итак, семя есть, но оно было пренебрежено греками, и это - исторический
грех Византии, который увлек и нас. Ибо в началах-то «семени» (жены) и
содержится залог осуществления христианства (семя - растет, семя - ве-
личится, семя - реализует). Далее, грек пал не перед (своим) девством, но
перед девою (объект поклонения), и снова это не имеет ничего родственно-
го с аскетизмом. Он поклонился не девству, но деве: и даже он деве покло-
нился как матери, т. е. он поклонился лучу материнства, истедшему из девы,
дево-материнству. Но очень легко понять, как в темные наступившие века
все эти тонкие понятия были смешаны, и мы хлебнули черной воды, мерт-
вой воды скопчества, вместо того чтобы расцвести в святую семью, исход-
ную точку христианства, идеал христианина.
В браке есть нечто странное: «Мое таинство», «которое меня пугает»,
как бы говорит церковь всеми его ограничениями, которых так много при-
вели и о них напомнили читателям антагонисты брака. Представьте карти-
ну. Священник вышел со св. дарами из царских врат. Мир - теснится, спе-
шит к нему, протягивает руки, раскрывает уста. «Подождите подходить», -
испуганно говорит священник: «Отойдите в сторону, на время, на минуту».
Народ отходит. Священник ставит чашу на стол, оставляет ее, сам испуган-
но и поспешно уходит и из двора уже говорит: «Без меня - причащайтесь
теперь». Вот полный очерк дела, и напр. таково поразительное правило
или совет новобрачным: «Из уважения к благословению церкви пребыть
первую ночь в девстве». Просто, страшно читать; ибо благословение было
именно на «разрушение» девства. Страшная неясность, страшная «темная
вода», в которую заглянуть, осветить ее - и света не хватит. Слова совета
здесь не важные, важна метафизика его, его психика, в сущности проница-
ющая все учение о браке. «Я... даю; но, давая, пугаюсь».
Оставим это. Очевидно, что брак мы только начинаем понимать, и
вместе, через исследование всех странных отрицаний своего же таинства,
начинаем входить в какую-то бездну открытий. Уж «наше» ли это таин-
ство? Не есть ли брак в самом деле нечто чуждое духу наших упований, и
хоть «таинство», «таинственно», но... не наша это тайна? В самом деле,
ведь это таинство «от сложения мира», т. е. во всяком случае не ориги-
нально-христианское, не принадлежащее специально к орбите христиан-
ского развития. Далее, оно есть у народов, у всех народов, в том акте,
который неразделим и неотъемлем в нем. Да что еще? Оно есть и у живот-
306
ных, и у растений есть же: это - таинство мира и мировое таинство. «Все
под Богом...». Тут выступают апокалипсические «животные», «перед
Престолом Небесным», синтезирующие собою мир, universus. В этом море
теизма, в океане теизма, якори не держат более корабль нашей специаль-
ной эры. Канаты - рвутся, и океан несет в себе эру нашу, как большее и
тягчайшее несет легчайшее и меньшее. В странном акте мир поднялся:
«Я - таинство». Мир - таинствен. «Левиафана» не держит уда, и он увле-
кает в океан дерзкого ловца. Но море - бурно, и оно - ласкающее. Не
Левиафан перед испуганным ловцом... а младенец. «Я - первая тайна»,
«первый и последний». - «Чего ты боишься меня? Я - кроток. Если есть
что кроткое на земле, то это - я»; «даже и не умею льна курящегося зага-
сить»; «дай-ка мне мои игрушки». Да... Левиафан и младенец, и не Леви-
афан играющий младенцем, но младенец играющий Левиафаном. Младе-
нец есть раскрытый брак, прочитанное наконец таинство: это - невин-
ность, непорочность. Младенец сказует о браке: это - не чудище, не Ле-
виафан, это - мотылек, как я; ибо и я - мотылек, и всякий мотылек -
младенец. И все мы - младенцы, и целый мир - есть мистический младе-
нец в обновлениях своих, в рождениях своих. Мир - вечно рождается, как
я же. Я - мир, но и мир - я. И мы оба - невинны. Нет вины, нет греха, одна
святость, по ритуалу коей сложи свои святые молитвы.
О РАЗНЫХ «ПРИСПОСОБЛЕНИЯХ»
В умной и тонкой, хотя чуть-чуть «не русской» передовой статье первого
номера «Северного Курьера» князя Барятинского - третий князь в нашей
печати, совсем Рюрик, Синеус и Трувор - поднят и обсуждается вопрос о
разных «приспособлениях». «Мы желали бы для русской жизни такого по-
рядка, который был бы призван служить родившемуся в ее недрах новому
существу - человеку» (курс, газеты). Не русский тон или не русский стиль
статьи выражается в том, что она у тысячи соотечественников вызовет по-
луулыбку подчеркнутым утверждением, что «человек» только что только на
Руси родился. А мы думали, русский человек прожил тысячу лет и крещен в
988 году! Но, оставляя стиль автора, обратимся к его мысли, которая заклю-
чается в том, что среди страшно усложнившейся жизни наших дней формы
отношения к ней остаются грубоупрощенными. «Человек сложен, а спосо-
бы воздействия на него просты, элементарны». Автор припоминает знаме-
нитую ссылку Каткова на телеграф и почту, которые делают теперь не нуж-
ными более тесное и личное общение между собою провинций и центра.
Катков сказал много знаменитых слов, но гораздо менее умных мыслей. Он
сшибал газетным листом, и эту сшибательную силу он находил в каком-
нибудь соблазнительно-ясном образе, который ослеплял толпу и толпу ув-
лекал. Образ этот помнился неделю, две недели, т. е. ровно столько времени,
сколько нужно было ему действовать и наконец воздействовать; а когда на
307
третью неделю все догадывались, что в пущенном для удивления России
словесном шаре ничего нет, кроме маленькой или ложной мысли, было уже
поздно. Катков скрыл от читателей, что телеграф врет и что почте нет ника-
кого дела до того, везет ли она ложь или правду. Катков скрыл от читателей,
что он сам посылал на театр военных с Турциею действий «собственных
корреспондентов», которые бы видели и слышали, хотя о всех событиях ему
докладывали газеты, приносимые утром почтою. Катков скрыл, что он ез-
дил «для разговоров» в Петербург, хотя мог «писать» в Петербург; и что
проездом через Москву государственные сановники заезжали к нему на Стра-
стной бульвар, и он никогда им не посмеялся: «Ну, вот, беспокоите меня и
сами беспокоитесь! Что бы бросить пакет в почтовый вагон». Таким обра-
зом, от малого ума или большой хитрости Катков врал со своими телеграфа-
ми и почтами, но врал авторитетным тоном, и с очевидной на две недели
убедительностью. Теперь кн. Барятинский, осторожно и с «темной водой» в
глазу вздыхает по поводу этих «телеграфов и почт». «Так-то так, и телегра-
фы есть, и почта, и даже есть печать и книга, а все-таки... приспособьте
формы к человеку, ибо очень уж трудно иногда сложному человеку упро-
щаться до архидедовских форм».
Позвольте, господа. Вы все какие-то интимно-прекрасные разговоры
ведете, и что «душенька ваша не выносит», когда прежде всего «не выно-
сит» или «трудно выносит» Россия. Вот к кому надо приспособиться, т. е.
вот кого надо пустить в Петербург, посмотреть в Петербурге, послушать в
Петербурге. Что туг «почты и телеграфы», и разве можно по телеграфу сни-
мать портрет с человека, да еще с дорогого и нужного человека и находяще-
гося в большой нужде иногда выразить интимную просьбу или трогатель-
ную жалобу. «Ты напиши, а мы прочтем!» Да, позвольте, не все же можно
написать, а потом и какое же поручительство, что вы прочтете? Может быть,
вы бросите «серенькое письмецо» в корзину или даже не бросите, а просто
отложите в сторону. Много корреспонденций писали сюда в газеты, много
корреспондентов всячески увещевали на месте: «Не пиши»: и действитель-
но, ничего или очень мало вышло из этих корреспонденций, и мы дошли не
столько до «сложной жизни», сколько до чрезвычайно сложных и утончен-
ных нужд, к которым, когда они созрели и перезрели, мы и приступить не
умеем. Из этих нужд и почти бед мы со многими справились бы в зароды-
ше, если бы в Петербург меньше писали и больше ездили, а меньше бы ему
отписывали, с краскою стыда, которую из Петербурга трудно рассмотреть.
Наш центр не сейчас обессилел; окраины не сейчас подняли головы; почва
истощалась десятилетиями и десятилетиями проматывались сословия.
Учредили же «на месте» земских начальников, не довольствуясь предписа-
ниями населению от губернаторов; но ведь если не довольно «предписа-
ний», значит не довольно и «писаний» - и нужно теперь обратно «местного
человека» послушать. Как - это другой вопрос, а послушать нужно, да не
мешает и посмотреть. Слышно, он отощал очень и на нем образа челове-
ческого нет: вот бы и проверили.
308
ИМЕЕТ ЛИ ПРАВО РУССКИЙ ЧЕЛОВЕК
НЕ ПИТЬ?
Оказывается, что среди множества ограничений, политических, гражданс-
ких и т. п., среди которых живет русский человек, есть одно физиологичес-
кое: ограничение трезвости. Русский человек может быть трезвым, но огра-
ниченно трезвым, и совершенное воздержание от вина способно поставить
его в неловкое, невыгодное и, наконец, прямо штрафуемое положение. Нуж-
но заметить, что пьянство, которое наполовину есть психоз, распространя-
ется заразительно; спиваются семьями и спиваются деревнями; оттого и
обратная реакция к трезвости сама собою является иногда как обществен-
ное усилие, как отрезвление деревни, села. Эти общественные усилия к трез-
вости, работе и богатству (ибо кто же сомневается, что пьянство и празд-
ность, праздность и нищенская сума - похожи на параллельно идущие рель-
сы одной дороги?) выражаются в общественных приговорах и неоткрытии
у себя в таком-то селе или деревне питейных домов.
Очень серьезное достоинство подобных приговоров лежит в духе со-
лидарности: люди, еще вчера выпивавшие и запивавшие, начинают наблю-
дать друг за другом, следить один за другим, и параллельно с трезвостью,
хоть относительною, является еще более ценная сторона столь расшатан-
ной у нас жизни: внутренняя дисциплина, сдержанность темперамента,
обоюдность и общественность доброго усилия. Но оказывается, у нас не
всегда удобно именно коллективное доброе усилие.
В одной из газет появилось разъяснение главного управления неоклад-
ных сборов и казенной продажи питей, общий смысл которого следующий.
В Смоленской губернии, в Сычевском уезде, крестьянами села Сырокоре-
нья был составлен приговор о воспрещении открытия в этом селении пи-
тейных заведений, «который, однако, сычевским уездным по питейным де-
лам присутствием не был утвержден» (кто же, однако, его утверждения
спрашивал, и неужели винное присутствие вправе вмешиваться в сельские
приговоры?). «Руководствуясь сим, - разъясняет управление неокладных
сборов (№ 185 «Народа»), - местный акцизный чиновник действительно
разъяснил одному крестьянину села Сырокоренья, что сельское общество
едва ли будет вправе взыскать с него определенный в размере 200 руб. за
нарушение приговора штраф, ввиду неутверждения означенного пригово-
ра питейным присутствием». И вот с 1 января 1899 года, после девяти лет
благополучного труда и трезвости, казенная винная лавка была открыта в
селе Сырокоренье. В марте месяце крестьянин, сдавший свой дом под ка-
зенную лавку, явился в акцизное управление с заявлением, что волостной
суд присудил с него в пользу общества 200 р. «согласно составленной пос-
ле неутверждения питейным присутствием приговора добровольной под-
писке всех домохозяев села Сырокоренья, в которой они обязывались, под
страхом уплаты указанной суммы, не сдавать своих домов под питейные
заведения». Главное управление неокладных сборов таким замечанием зак-
309
лючает свое объяснение: «О существовании подобной подписки местному
акцизному надзору не было известно, и поэтому о каких-либо толкованиях
и разъяснениях ее со стороны акцизного чиновника, заключавшего предва-
рительный договор на наем помещения под винную лавку у одного из кре-
стьян названного села, не может быть речи».
Но что же из этого, однако? Конечно, в «местном акцизном надзоре»
нельзя найти официальной, за нумером, бумаги, в которой мужики села
Сырокоренья уведомляли бы его о состоявшемся взаимном и, конечно, со-
вершенно законном обязательстве. Но ведь подобное постановление - не
булавка, которая может затеряться в траве и ее так-таки и не мог бы рас-
смотреть акцизный чиновник. А главное и самое очевидное здесь заключа-
ется в том, что не сельский приговор, а именно эта самая подписка, это
круговое обязательство, девять лет назад постановленное, именно оно и
мешало возникнуть дому пития в Сырокоренье, и не мог не знать акцизный
чиновник главного, и даже единственного препятствия, которое ему меша-
ло открыть здесь желаемое «заведение». Да не мог, при законтрактовании
дома, не указать на это сам во всяком случае рисковавший хозяин, не ука-
зать просто как на мотив лишнее сорвать за наем дома с акциза. Таким об-
разом, главное управление неокладных сборов может утверждать только,
что в его канцеляриях нет официальной переписки о ходе этой борьбы трез-
вости с акцизом, и что в данном случае «пойманный» пойман, но не «с
поличным». Но, позвольте, ведь это - государство, т. е. нравственная колос-
сальная сила, и вся Россия помнит слова министра финансов, при введении
казенной монополии, что тема ее уже горячо обсуждалась почившим Госу-
дарем Александром III, который со скорбью взирал на развращение народа
пьянством, и была им предуказана, а министром осуществлена реформа
эта ввиду сбережения физических и нравственных сил народа, хотя бы даже
с некоторым убытком фиска (который, конечно, сторицею возместится ты-
сячею других путей при трезвости и работе народа). Да и что же значат все
«общества трезвости», «чайные», «народные столовые», праздничные раз-
влечения и народный театр, т. е. громадное общественное и государствен-
ное усилие, совпадающие с мыслью Александра III, его заботою, его скор-
бью? Увы, где-то в Сычевском уезде есть питейное присутствие, нет... есть
чиновник акцизного ведомства, ведущий втихомолку переговоры с домо-
хозяином. - «Оштрафуют». - «Нет, не оштрафуют». - «Ой, боюсь, оштра-
фуют». .. - «Да нет же, тебе говорят». Рискнул - и собратья оштрафовали
изменника; оштрафовали и наткнулись. Ведь мы живем в просвещенном
государстве, где прежде всего перья умеют писать. Записан «уезд», записа-
на «губерния» и, наконец, записана Россия, т. е. записано управление, в
известных путях, именно в питейных, блюдущее Россию. И «отписались»
от маленькой правды крестьян села Сырокоренья, у которых загорелось
сердце: «не пить!»
Ну, что же: «будем тогда пить». Право, нам горько, за Россию горько,
что подумаешь, да и исполнишь: «А разве запить?!». Ибо даже и предста-
310
вить себе нельзя, как теперь, девять лет воздерживавшееся Сырокоренье -
прорвется сразу, закутит, засвистит; «шапку об пол и посуду вдребезги».
Ведь тут - психоз, и вот это-то и есть самая главная сторона дела, на кото-
рую хотелось бы обратить внимание и общества, и просвещенного ведом-
ства. Скажут: «Нравы - история одной деревни!» Увы, это нравы и история
России!
О ВНЕКЛАССНОМ ОБРАЗОВАНИИ
Организация школы не должна закрывать собою огромного вопроса о вне-
школьном образовании. Плохо учится тот, кто учится только в школе, и умен
тот, кто постоянно и везде учится. В журналах наших появлялись времена-
ми статьи, указывающие огромный процент бывших школьных учеников,
которые ко времени отбывания воинской повинности забывали вовсе гра-
мотность. Едва ли нужно оговаривать, что нисколько неинтересно видеть
мальчугана грамотным от 16-ти до 21-го года и безграмотным всю осталь-
ную жизнь. Если ему дается обучение, то только в тех целях, чтобы он уже
никогда не опускался ниже достигнутого уровня образования, и по возмож-
ности, путем личных усилий, шел дальше. Без этого школа просто не имеет
смысла. Школа есть предварение образования, и смешно, когда она есть
могила или эпилог образования.
Поэтому вполне уместно ходатайство харьковского общества грамот-
ности о созыве в Москве первого съезда по внеклассному школьному
образованию, о чем телеграф принес на днях известие. Школа вполне
может работать и вечером, работать не в столь узком режиме, как утром, и
над возрастом более зрелым, чем ее утренние ученики. Тут могут быть и
чтения, и беседы, и показывание туманных картин. У нас были приведе-
ны чрезвычайно поучительные, очевидно, внеклассные собеседования в
одной школе Чернского уезда, вращавшиеся около одного слова, которое
нужно было отыскивать и которое заменяло бы грубую деревенскую брань.
Это - культура, потому что это смягчение души и облагорожение взаим-
ных отношений. В прощальном слове к учителям народных училищ в г.
Харькове министр народного просвещения указал, что преподавание За-
кона Божия менее должно быть сосредоточено на изучении обрядовой и
ритуальной стороны религии и более на ее внутренних нравственных
истинах. Это - чрезвычайно ценное указание, и его нельзя не связать
также с внеклассными школьными занятиями. Именно тут может быть
дано время и место практическим разъяснениям христианских истин,
введению этих истин в обиход мышления и в привычку поступков. В
возраст очень чуткий, среди населения очень даровитого, внеклассные
собеседования, и особенно на христианской почве, могут дать зародыш
очень большой критической работы над собою, могут дать толчок к сня-
тию с человека коры векового невежества и грубости. Сведения факти-
ческие, сведения из географии, истории, из первых начатков естествоз-
311
нания, - все может пробудить жажду знаний, на которую уже должна
ответить книга. Книга - вот застоявшийся у нас товар. Ведь только и
идут в сотнях тысяч экземпляров буквари, задачники Евтушевского и
вообще учебник. Но книгу для чтения тянет пока только город и то в
крошечной части своего общества. Деревня и село тянут водку, миткаль
и бусы, совершенно как дикари Африки и Америки, которых «просве-
щают» миссионеры и разные торговые «компании». В Прибалтийском
крае каждый латыш подписан на грошовую местную газетку, из которой
узнает, что делается в мире и которая в нем подогревает любовь к роди-
не, языку и племени. Наш русский крестьянин и до сих пор слышит но-
вости от «богомолки, бабы умной», каковую обрисовал в своем «Власе»
Некрасов, а «художествам» разным обучается в «замке» (остроге), как
это отметил, устами отставного солдата, гр. Толстой во «Власти тьмы».
Конечно, это резкий штрих, и он во множестве местностей уже не ве-
рен. Но верно то, что латыш в своем крошечном племени, с крошечной
судьбой и с безвестной историей все-таки имеет народную газетку, ко-
торая идет в деревню и она научит его множеству вещей, которые ему
помогут разобраться и найтись в тысяче случаев, затруднений, в безра-
ботице, в несчастном случае. Пора, более чем пора и нам поторопиться
с истинным светом к народу.
ПОПУТНЫЕ ЗАМЕТКИ
<ОБ АНГЛО-БУРСКОЙ ВОЙНЕ>
У Ломоносова есть стих:
Герои были до Атрида,
Но древность скрыла их от нас.
Т. е. были герои и раньше Ахиллеса, воспетого Гомером, но, не полу-
чив себе песни и певца, они утонули в прошлом, как люди тонут в воде.
Был человек, нет человека; и если нет о нем памяти, то его как-то абсолют-
но нет, как бы он и не рождался, и не существовал. Но что же такое песня,
как не способ долгого, почти вечного запоминания; и что такое вообще сло-
весное творчество, как не способ по всей земле разнести какое-нибудь яр-
кое местное впечатление или дать минуте бытие вечности? Но мы отвлека-
емся к общему, когда нам хочется обратить внимание на конкретное. Поче-
му мы любим буров?
Да ведь они наши друзья с детства. Кто же не читал «Прогулку трех
молодых боэров» (да, в газетах пишут «буры», а ведь ухо наше привыкло к
«боэрам»), и эти приключения Генриха или Карла: то опасность со львом,
то охоту на слона, потерю коня в критическую минуту и почти чудодей-
ственное спасение от верной смерти? Как трепетало наше сердце страхом,
восхищением и томительною скукой, что нам нельзя, бросив гимназию,
312
разделить с ними или испытать на себе подобные же по занимательности
приключения. Разве можно сказать, что тамбовские или архангельские му-
жики или помещики известны нам хотя с десятою долею той подробности,
как известны «молодые боэры», а затем и их старые и несовершеннолетние
родственники?
В том-то и штука, что знание есть любовь, и что узнав с такою конкрет-
ностью быт, нравы и всю нравственную физиогномию далекого племени,
мы следим за их борьбою с врагами с таким трепетом, точно это на улице
города, в котором мы живем, или в соседней губернии.
Да, мы любим буров, потому что мы любили Майн-Рида. Вот непри-
тязательный Гомер непритязательных охотников, и, как оказалось, отлич-
ных бойцов на поле битвы. Мы собираем им деньги и будем собирать; мы
пошлем им Красный Крест, а главное, мы будем думать о них и наше серд-
це будет биться за них, отстаивать их свободу, страшиться за их независи-
мость, потому что мы знаем их почти по именам и фамилиям, и узнали это
в том возрасте, когда сердце наше билось страхом всякий раз, как строгий
учитель произносил в классе нашу фамилию:
- Отвечайте урок!
Как «отвечать урок»? Какой «урок»? Ведь под партою мы держали ин-
тересную книгу с еще более интересными картинками и дочитывали главу
о том, как очковая змея медленно проглатывала убитого ею кролика: она
предварительно покрывала еще теплое тело тягучею, липкою слюною и
затем начинала медленно втягивать его с головы. До сих пор помню, что
стараясь объяснить механизм глотания большего по толщине тела мень-
шим, я уподоблял это натягиванию перчатки: тоненькая, сравнительно, оч-
ковая змея собственно растягивает себя и натягивает на кролика. Брр!., как
страшно.
- Так вы не готовили урока? Садитесь. Худо.
«Боже, какого урока, и почему худо? Кому худо? Кролику? Но ведь он
уже мертв! Генриху, который следит за приключением из своей засады, или,
наконец, кому еще...
- Вам, вам худо, потому что вы получаете вторую единицу, когда вывод
баллов за четверть уже близок.
- Ах, мне худо... А мне казалось, что мне так хорошо.
Во всяком случае, добрый Майн-Рид сделал не только доброе дело и
имеет прекрасную литературную репутацию, но до некоторой степени иг-
рает посмертно и некоторую политическую роль. Мы все ненавидим анг-
личан, потому что они обижают и потому-то они смеют обижать друзей
нашего детства; да и разве нашего только, т. е. русского? Гомер ведь не имел
такого территориального распространения, как незатейливый певец охот-
ничьих приключений наших дней. Итак, англичане ополчились на друзей
детства всего образованного человечества. Во всяком случае, пока их «при-
ключения» в Африке очень печальны, и мы нимало не желаем облегчения
этой заслуженной печали.
313
Н. С. ТИХОНРАВОВ. СОЧИНЕНИЯ
Том первый. «Древняя русская литература». Том второй.
«Русская литература XVII и XVIII вв.» Том третий, часть
первая. «Русская литература XVIII и XIX вв.» Том третий,
часть вторая. «Русская литература XVIII и XIX вв.» При-
ложения. Москва, 1898. Страниц: 358; 137+375; 68+602;
93+423. С портретом и факсимиле Н. С. Тихонравова.
Эта рецензия является несколько поздно; но она выполнит свою скромную
задачу, если даст прекрасному и дорогому для всякого образованного челове-
ка изданию еще немного новых читателей. И по важности содержания, и по
внимательности редакторского труда, и наконец по очевидной дороговиз-
не расходов на издание (гг. М. и С. Сабашниковых) - эти четыре тома пред-
ставляют выдающееся явление. В духе и смысле издания есть и прекрас-
ная нравственная сторона: это два поздние ученика покойного Тихонравова,
гг. М. Сперанский и В. Якушкин, приложили огромный труд и старание, что-
бы не дать рассыпаться и забыться образу своего учителя и передать всему
обществу тот свет, которым он напоял студенчество Московского универси-
тета. Кроме предисловий и объяснений, изданию предшествует статья акаде-
мика А. Пыпина: «Н. С. Тихонравов и его научная деятельность». Она могла
бы быть сжатее, как все работы г. Пыпина, которые выиграли бы в удельном
весе, если бы были (употребим химический термин) не так сыры и богаты
содержанием воды. В издание вошло много неизданных статей Н. С. Тихонра-
вова, напр., огромное исследование «об отреченных книгах», статья о Жуков-
ском, биография Кострова, статья «Гоголь и Пушкин», «О Гнедиче», «Обзор
переводов Гомера на русский язык», «О заимствованиях русских писателей»
и чрезвычайно интересная биография Новикова. В издание, однако, вошли
именно статьи, заметки, вообще сочинения Н. С. Тихонравова, а читанные им
курсы лекций в университете - не вошли. Об этих лекциях имеем от редакторов
обещание: «Если окажется возможность, в будущем предполагается приступить
и к отдельному изданию курсов Тихонравова. В основание издания должны
быть положены литографированные и отчасти рукописные студенческие запис-
ки: собрание этих записок по возможности за все время преподавательской де-
ятельности Н. С. Тихонравова, сравнение их содержания и установление окон-
чательной редакции данного курса требуют особой работы и столь значитель-
ного времени, что теперь не представляется еще возможным сказать, когда из-
дание курсов могло бы быть начато. Издатели будут очень благодарны всем
ученикам Тихонравова, которые сообщат указания, какими литографирован-
ными и рукописными курсами они располагают». Лекции Тихонравова име-
ют огромное учебно-университетское значение: лично мы помним из вре-
мени студенческих годов, как иногда, читая части годового курса, мы парал-
лельно обращались к разным печатным «Историям русской словесности»:
разница в количестве материала и в освещении предмета, эпохи, писателя
314
была такая же, как, например (возьмем художественное сравнение), разница
между Гоголем и Лейкиным. Просто не верилось, что один предмет, русская
словесность, трактуется здесь и там. Кстати, напомним издателям следую-
щее: Н. С. Тихонравов в начале каждого курса задавал студентам темы на
годичные сочинения. И вот между студентами считались знаменитыми те 4-5
сентябрьских лекций, в которых он объяснял темы. Тут-то и происходило
удивительное освещение им разных уголков нашего словесного, песенного,
писанного и печатного мира, так как темы входили каждая в который-нибудь
уголок литературы и мудрый профессор считал себя обязанным «ввести» ум
студента в изучение данной эпохи, данного памятника или данной историчес-
кой личности. Студенты очень ценили эти объяснения тем и, без сомнения,
если не все, то очень многие из них записаны. Издание их было бы очень
ценно. Во вторую часть третьего тома настоящего издания вошли некоторые
еще студенческие работы Тихонравова и по ним видно, до чего ум его был
постоянно строго настроен, как этот ум был пытлив и, так сказать, компетен-
тен. Про Тихонравова можно сказать, что он во всю свою долгую жизнь не
«болтнул» ни одного слова.
Переходя к внутренней оценке Тихонравова, прежде всего скажем, что
Ф. И. Буслаев и Н. С. Тихонравов составляют вдвоем сокровищницу истории
русской литературы, переработав ее всю, не оставив камня на камне от пре-
жних (эстетических) точек зрения на словесные памятники и установив на
них новое воззрение, как на глыбы, как на обломки старых культур. Памят-
ник - зеркало эпохи и, смотря в него, можно изучать эпоху, можно изучать
человека и время. Так они и поступали, однако не доктринерствуя о своем
методе, а оправдывая его приложением к делу. Буслаев был более гениален,
чем Тихонравов; он был неизмеримо более его поэт и философ, и Тихонра-
вов, если его поставить рядом с Буслаевым, выравнивался с ним только как
первоклассный ученый. Нужно заметить, что и Буслаев, изданием «Лицево-
го Апокалипсиса» (старинные миниатюры к Апокалипсису), показал себя
первоклассным исследователем рукописного материала. Но в этой области
Тихонравов уже не знал соперничества и превзошел Буслаева численностью
удивительных своих работ. Таковы его «Памятники отреченной литературы»,
«Русские драматические сочинения 1672-1725 гг.» и, наконец, его класси-
ческое издание творений Гоголя, сразу же обратившее на себя внимание всей
России, - здесь образец отношения ученого к художественному слову. Вооб-
ще, как издатель памятников словесности, Тихонравов представляет собою
феномен, неповторимый или трудно повторимый. Нужно же о каждой букве
справиться, как она стоит в подлинной рукописи усталого и больного писате-
ля (Гоголь)! Читая в издании Тихонравова, уже знаешь, что читаешь подлин-
ного Гоголя, и эта исключительная и редкая черта палеографа-библиофила
соединялась в Тихонравове с огромным наблюдательным умом, который, уже
созрев на студенческой скамье, 40 лет размышлял над общим ходом умствен-
ного развития и умственного строя России. Но Тихонравов не мог ни заду-
мать, ни выполнить такой гениально свежей книги, как «Мои досуги»
315
Ф. И. Буслаева (издана им в старости, под конец ученого поприща). В
Тихонравове ученый не переходил в писателя-творца, в импровизатора, а
Буслаев был вечное и необъятное творчество. Поэтому одного мы назы-
ваем, не умаляя, талантом, а другого готовы назвать, не преувеличивая,
гением. Во всяком случае, обоим им Россия чрезмерно обязана.
НРАВСТВЕННОЕ ОСВЕЖЕНИЕ ЕВРОПЫ
«Все газеты спокойно обсуждают поражение Буллера», - говорит лондонс-
кая телеграмма от 4 декабря, констатируя стойкое настроение духа англи-
чан. «Слава Богу, все устроено; кто нужно удовлетворен и закуплен; вмеша-
тельства более ожидать нечего» - сообщают другие телеграммы. Но вот чего
нельзя ни успокоить, ни закупить: общественного мнения Европы и всего
мира. Война с бурами, которая обещала быть частным эпизодом английс-
кой истории, вырастает в явление общеевропейского интереса по тому чрез-
вычайному нравственному вниманию, которое она к себе притягивает. Дело
в том, что в лице Панамы, шантажистов печати, Дрейфуса, вивисекции вос-
точных народов и пр. и пр. Европа испытала столько потрясений своей сове-
сти, что вести из Капской земли о героической борьбе полупастушеского
народца с громадною всемирною акулой поразили всех.
Вот уже новый дух, повеявший на старую и усталую Европу! Это —
внуки, вдруг порадовавшие дедов; это - Ермак, слагающий к подножию
Грозного покоренную им Сибирь в самую минуту горестных унижений
Ливонской войны. Там была радость и отдых политические, здесь не менее
важный нравственный отдых. Телеграмма говорит, что в Лондоне «недо-
умевают, каким образом буры являются всюду превосходящими по числен-
ности англичан», и что «единственным объяснением этого является только
постоянно возрастающее число африкандеров, присоединяющихся к бурам».
Вот чего нельзя успокоить: возмущенной человеческой совести - чувства
единения людей перед зрелищем борьбы человека и народа за его челове-
ческие права!.. Европа в наши дни широко связана духовно внутри себя и
не шевеля своими железными армиями, она очень может шевельнуться да
уже и шевельнулась, как нравственный авторитет, настроенный крайне враж-
дебно к Англии. Бесцеремонно деловитая Англия чрезвычайно все-таки
любит красивые позы и красивые фразы, так как они так удачно прикрыва-
ют некрасивые дела. Гладстон, «вознегодовав на отечество» (будто бы зна-
менитым возгласом о Болгарии в сущности выиграл хорошую нравствен-
ную ставку для своего отечества, вызвав упоение, едва ли дальновидное
целой Европы: «Смотрите, вот какова Англия, смотрите, какие там класси-
ческие старцы! Они читают Библию и Гомера, пишут стихи и не говорят
иначе, как смотря на небо!». Доброму Джон-Булю «все в котомку», и он
разом обирал плоды и с политического гешефтмахерства Биконсфильда и
от классических седин «великого старца». И успех следовал за успехом, в
316
самом этом нескончаемом счастье заключая в себе какие-то элементы оп-
равдания, и, вот это благополучие и это оправдание вдруг кончились про-
буждением столь же внезапным, как и жестоким, и нравственное неуваже-
ние к Англии высказывается повсюду чрезвычайно сильно, даже и среди
недавних льстецов британского величия. И тем сильнее повсюду разраста-
ется теплое участие к бурам.
Маленькая и нелицемерно благочестивая страна, страна скотоводов и
охотников, заброшенная в сторону от больших путей истории, она каждо-
му европейскому народу напомнила его историческое детство такого же
простого быта, такого же неломаного отношения к Богу, такого же муже-
ства в перенесении опасностей. И с ними Бог победы!
ОБЕСПЕЧЕНИЕ СТАРОСТИ И БОЛЕЗНИ
Мы живем во время, по-видимому, ласковое и мягкое, а в сущности суровое
и жестокое. Каждый втайне хочет защитить себя от этой суровости и жесто-
кости, для каждого крайняя надежда его жизни есть две его работающие
руки, его голова. Подломились эти колеса - и человек пал немощен, забро-
шен. Теперь уж не он едет, а через него едут. И благоразумен тот, кто в годы
силы и здоровья часть этого здоровья и силы отлагает про запас к старости.
Так верблюд, готовый выйти в пустыню, откладывает питание в горбах сво-
их. Об этом заботится природа и об этом заботится человек.
Форма этой заботы - всякие сбережения. Теперь нет учреждения, где
не работала бы сберегательная касса, куда трудолюбивые пчелы отклады-
вают часть меда на зиму. Необходимая забота, добрая забота. Мы, русские,
настолько, кажется, обеспечены от плюшкинского темперамента, что у нас
никогда на почве этих сбережений и вообще бережливости не вырастает
скаредничество как народная черта. Этой заразы нам бояться нечего. Для
нас опасна другая зараза - разгул, беспечность, легкомыслие; вечное и всю-
ду «процветание буфета». - «Как работает театр?» - «Театр - плохо, но
буфет при нем работает хорошо». Такие диалоги можно слышать часто в
провинции. Все жалуются на «тихие» дела нашей книжной торговли. Очень
просто: никак не пристроишь тут буфета.
Давно пора было ввести у нас мельчайшие сбережения, и, наконец, они
введены по образцу Англии, в виде карточек-марок, подробные правила о
которых недавно распубликованы министерством финансов. В Англии, не-
сколько десятилетий назад, форма этих сбережений была придумана Глад-
стоном, и целая Европа может быть благодарна за это маститому государ-
ственному человеку. Эти марки наклеиваются на карточки и карточки при-
нимаются как кредитные билеты в ссудо-сберегательные кассы Государ-
ственного банка. Вновь вводимая мера эта может быть или сравнительно
бесплодной, или в высшей степени плодотворной. Дождь может или спрыс-
нуть уголки страны, или пойти устойчивой и постоянной полосой по полям
317
и нивам. То же и в сбережениях. Нужно, чтобы они стали привычкою; нуж-
но, чтобы они стали постоянны и повсеместны. Поэтому желательно, что-
бы такие марки, так сказать, рассыпались пылью по стране. Надо принять
меры, чтобы сберегательные марки продавались в каждой мелочной лавке
не только в городах, но и в деревнях. Пятачок или серебряный гривенник
не наклеишь на карточку; но если в составе сдачи попросишь и тебе дадут
сберегательную марку, то ее сейчас можно устроить на карточке. Мы уве-
рены, что сбережения будут расти в меру того, как распространеннее и ход-
че станет сберегательная марка.
У нас нет деревни, села, улицы, закоулка без мелочной лавочки. Вот
сюда должны быть сдаваемы сберегательные марки, и всякий покупщик
может получить часть сдачи марками. Не может государство обременить
лавку продажей своих марок; это справедливо, но лишь до той границы,
что хозяин лавочки нисколько не обязан для государства и сограждан отры-
ваться от своего торгового дела, от отпуска товаров и проч, для того, кто
приходит в лавку только за сберегательною маркою. Но если государство
положит в его кассу 100 пятачковых марок, то ему решительно все равно,
сдавать ли медью покупателю, или - отрывая эти марки. Тут нет лишнего
труда, это - любезность к покупателю и к государству. Время же сведет эти
мелкие сбережения в крупные итоги.
Д. П. ШЕСТАКОВ. СТИХОТВОРЕНИЯ
Издание П. П. Перцова. С.-Петербург, 1900 г. Стр. 102.
В лице г. Шестакова наша поэзия приобретает не пышное, но твердое и очень
чистое обещание. Судя по посвящению А. А. Фету и первой строке в нем:
Твой ласковый зов долетел до меня -
маститый почивший поэт приласкал робкую музу неофита; но, судя по со-
держанию всего сборника, неофит и в самом деле поднес к благословению
увенчанного старца нечто ценное, а не одно «парнасское брянчанье струн».
Это ценное - душа поэта, необыкновенно чистая и какая-то сосредоточен-
ная, серьезная... Можно поручиться о г. Шестакове, что он никогда не поле-
зет в кривое и безобразное, в сучок и корень, - к чему есть такое тяготение у
поэтов наших дней, а всегда останется пышным или незаметным, ароматным
или без запаха, но непременно и только цветком. 26 мая этого года он написал
Пушкину:
С тихой и светлою думой твои пробегаю страницы:
Это - безбрежная даль, родины милой поля,
Это - горячая кровь безбрежно широкого сердца,
Это - свежо и легко мир облетевшая мысль.
Только великой стране дается великий художник;
Лишь океан красоты перлом бесценным дарит.
318
В форме есть подражание знаменитому стихотворению Пушкина, на-
писанному по смерти Дельвига:
Грустен и весел вхожу, художник, в твою мастерскую.
- но мысль, сложенная в эту подражательную форму, вполне самостоятель-
на и очень полно очерчивает и тонко подчеркивает существенные особенно-
сти пушкинского гения.
У поэта совершенно отсутствуют мажорные тоны; но и минорные у
него нигде не приобретают резкого, колющего, ноющего тона, оставаясь на
степени легкой грусти, почти всегда разрешающейся в поэтическое виде-
ние. Среди детской русской антологии, т. е. стихотворений о детях и к де-
тям, высокое место займет следующий почти непосредственный порыв:
Молитесь! молитесь! Уж бледные крылья
Бездушная гостья раскрыла над нею.
Лежит, разметалась в томленьи бессилья,
Как птичка больная, малютка родная...
Я истине верить не смею!
Давно ли, давно ли в улыбке счастливой
Ее раскрывались румяные губки,
И смех разливался волной шаловливой,
И солнце, казалось, лишь ей улыбалось,
Ей - маленькой нашей голубке!
Молитесь, молитесь! Чуть теплится чутко
Над детской постелькой ночник, замирая;
И ангелы нежно целуют малютку
В усталые глазки, и светлые сказки
Ей шепчут, с собой увлекая...
И страшно, и прекрасно, потому что страшная действительность так
живо нарисованной смерти почти истребляет в душе способность к восхи-
щению; но заключительный образ манит каким-то лучшим обещанием и
убаюкивает самое впечатление смерти.
До половины сборника посвящено переводам из гомеровских гимнов
(«К Гее, всеобщей матери» и «К Селене»), из Палатинской антологии, Мар-
циала, Микель-Анджело, Гёте, Вальтер-Скотта, Камар-Катиба, Теофиля
Готье, X. М. д’Эредиа и Самена. Вот два перевода из «Западно-восточного
Дивана»:
Книга книг, из дивных диво,
Книга вечная любви -
Я читаю терпеливо
Строки нежные твои.
Капля счастья, волны муки,
Море плача и тревог;
Вот отдел - тоска разлуки,
319
Вот свиданье - пара строк.
Объяснений, уверений
Без числа и без конца...
Ты, Низами, светлый гений,
Понял робкие сердца!
Ты борьбе неразрешимой
Разрешение нашел -
Ты любимого к любимой
Чрез страдания привел.
Стихотворение называется «Моя хрестоматия» и напоминает извест-
ное стихотворение Пушкина, где он исчисляет своих любимых поэтов. Вот
другое, шутливо-скептическое, что так мало идет и редко встречается у се-
рьезных мусульман:
Други, вечен ли коран? -
Спрашивать не след.
Други, создан ли коран? -
Я не знаю, нет!
Пусть, по долгу мусульман,
Книгой книг зову коран,
Но вино живет во век...
Знай и веруй человек -
Это ангелов творенье,
Исповедуй без сомнения.
Смело веруй, смело пей, -
Близок Бог душе твоей...
В переводах есть та симпатичная черта, что они избраны собственно для
выражения какого-нибудь русского настроения, настроения русской души.
Это - не переводы ученого человека или холодного эстетика, а несколько
ленивого поэта, которому иногда не хочется выдумывать свои формы и он
пользуется чужою, но всегда для выражения своего чувства. Автору нужно
приложить величайшее старание, чтобы не испортить этого прекрасного сбор-
ника последующими слабыми произведениями. Ему надо быть вдумчивым и
осторожным и не покидать своей уединенной сосредоточенности.
ПОПУТНЫЕ ЗАМЕТКИ
<0 РУССКОЙ КУЛЬТУРЕ>
В обществе всегда много говорили и говорят теперь о культуре, говорят о
ней вообще и иногда сравнивают английскую культуру, немецкую культуру,
культуру романских стран - в их оттенках, в их выгодности для заимствую-
щего. Почему же нет речей о русской культуре? Если есть нация, есть и куль-
320
тура, потому что культура есть ответ нации, есть аромат ее характера, сер-
дечного строя, ума. Читатель уже смеется: «А, знаменитый русский дух!..»
Пожалуй.
«Русский дух», как вы его ни хороните или как ни высмеивайте, все-
таки существует. Это не непременно гений, стихи, проза, умопомрачитель-
ная философия. Нет, это - манера жить, т. е. нечто гораздо простейшее и,
пожалуй, мудренейшее. Не всякий философ имеет красивую манеру жить,
но решительно всякий человек, красиво живущий, есть непременно пре-
красный философ, но только не рефлективный, а действующий. Сказать,
что русские совершенно не имеют своей манеры жить, думать, умирать,
обедать, читать, сочинять - нельзя. А стало быть и сказать, что так-таки
совершенно нет «русского духа» - было бы опрометчиво. «Русский дух»
есть у типографского наборщика, который станет набирать эту статью, у
меня, ее пишущего, и в том способе, как один и другой из нас проведет свой
даже обеденный час.
Как есть «русский дух», так есть и русская культура. Когда мы спраши-
ваем, «где русская культура», то мы собственно спрашиваем, «где отделе-
ние русской словесности в Императорской Публичной библиотеке, которое
обилием и ценностью превосходило бы французское, немецкое и т. д.». То
есть мы предлагаем русской культуре немецкий вопрос и считаем ее отсут-
ствующею, потому что она не безлична, но повторяет. Я иначе дышу, не в
физиологическом, а в духовном смысле - вот вам и вся русская культура, и
совершенно достаточная. Библиотека у нас иностранная, но в библиотеке
есть г. Стасов: вытащите мне из «Немецкого моря» второго Стасова, найди-
те его в Англии, во Франции - и я отрекусь от русской культуры. Культура
- это л/ы, это я, насколько мы не безличны. А кажется мы не безличны.
«Распущены» - это так, но это другой вопрос; «не образованы» - о, всеко-
нечно, но это совершенно, совершенно третий вопрос. Русская культура -
это покрой русского духа. Нас закраивал совершенно иной портной, чем
француза или немца, и не знаю, даст ли нам Бог долгий век, но пока мы
щеголяем в своем платье и на свой манер.
«Но где же окончательный смысл этого духа и где его вечные плоды?».
Этакий нетерпеливый и чисто русский вопрос. Русский все смотрит в веч-
ность, «подай» ему «вечность». А где была «вечность» в смысле заверше-
ния, в смысле окончательного плода, неумирающего результата у римлян в
пору борьбы с Аннибалом, т. е. в пору, довольно близкую к завершению?
«Вечность», как вековечный плод, объявляется только в последнюю мину-
ту; «вечность» - это всегда угол, к которому сходятся сближающиеся ли-
нии, и само собою разумеется, что он, этот угол, является тогда, когда дви-
жения этим линиям более нет. «Умрем, тогда видно будет»; и то, что те-
перь, пока, в нашей истории «ничего в волнах не видно», т. е. не видно еще
окончательного и всемирно значительного плода нашего тысячелетнего
существования, есть не причина для плача, а причина скорее для бодрости.
Значит - долго жить.
11 Зак 3863
321
Но - что-нибудь из черточек русского духа! Я думаю, две главные: мяг-
кость и окончательность (неполовинчатость). Сурового человека русские не
выносят, разве на минуту. Даже знаменитые наши полководцы, Суворов и
Кутузов, были: один юморист, а другой, - в пору такой борьбы, когда наше
национальное «я» было поставлено на карту, - все-таки нисколько не жесто-
кий, даже не суровый человек. Да, вынести «отечественную» не только в
имени, но и в смысле, войну и сохранить в ней спокойствие, а местами и
прямо добродушие - это что-нибудь значит для национальной характеристи-
ки в смысле еще не явленной миру благости. Война есть жестокое дело, и
вместе, она ведется расчетливо, с расчетом. Таковы и были римские войны и
римская политика как система рассчитанной жестокости. Но у нас не только
политика, но и самая война никогда не была жестоким расчетом. Такой вой-
ны мы не вынесли бы, впали бы в нервную горячку. Самая важная причина
некоторого нерасположения у нас к гениальному Лермонтову заключается в
том, что его гений, так сказать, омрачается мрачностью. Истинно серьезное
русский видит или непременно хочет видеть только в сочетании с бодрой
веселостью или добротою. Шутку любил даже Петр Великий, и если бы его
преобразования совершались при непрерывной угрюмости, они просто не
принялись бы. «Не нашего ты духа», - сказали бы ему. Но он работал и шу-
тил. «А! Это - нашего духа; принимаем тебя и твое».
Но более обещающая черта - это русская окончательность. Разве не
«окончательны» Грозный и Петр, не «целостен» Суворов? Суть «оконча-
тельности» заключается в доведении порыва, в чем бы он ни заключался,
до самой его последней точки, дальше которой и двигаться нельзя. Пожа-
луй, эта черта татарская, тут есть немножко Тамерлана. Но ведь в русской
крови вообще есть чрезвычайно много примесей, и это не худо; от этого
она гораздо богаче других славянских кровей. Разберите вы у римлян, где
кончался этруск, где умбр, где латинянин. Увы, даже имя «латины» есть
имя врагов Рима!
Итак, быть бы богатым, т. е. быть бы даровитым в своем «я»; а откуда
это богатство «я», с Востока оно или с Запада, от варяг, половцов, древлян,
кривичей, от чуди или от «татарвы» - детям Адама мало нужды. Догово-
рим же об «окончательности»: разве наше старообрядство, с его «Исусом»,
наша беспоповщина с ее вечным клокотанием новых и новых подразделе-
ний сект; наш Разин и Пугачев как представители анархии, Сперанский -
как представитель порядка и формы, не суть самая красноречивая иллюст-
рация того, что во всяком движении дойти до «последней точки» раз при-
нятого направления есть упоение русского духа, есть поэзия русского духа.
Вот эта-то черточка «окончательности» есть главный залог того, что мы
далеко пойдем. «Окончательность» есть абсолютное; и у нас это абсолютное
выражается не в мышлении, как оно, медленно зрея, выразилось у немцев в
философии Гегеля, а в самой крови нашей, в горящем огне желаний. Мы абсо-
лютны в движении и даже именно в историческом движении. Т. е. так или
иначе, но история наша завершится чем-то абсолютным, конечно по смыслу и
322
по ценности. Замечательно, что и великие наши писатели, все имели какую-
нибудь абсолютную мечту. Вспомним Гоголя, вспомним Достоевского, посмот-
рим сейчас на Толстого. Все это - абсолютисты сердца. Знаете, что у нас был
даже абсолютист здравого смысла?! Это - Пушкин. За ним не пошли полосы
русского развития, как за другими; но все море русской жизни с ее крепким
здравомыслием в сущности отражает Пушкина, или, пожалуй, Пушкин отра-
зил его. Но и здесь здравый смысл доведен до абсолютности же.
ПАМЯТИ ДМ. ВАС. ГРИГОРОВИЧА
22 дек., почти внезапно, скончался Д. В. Григорович. Еще на этих днях мож-
но было встретить чрезвычайно престарелого (72-х лет), однако совершен-
но здорового и бодрого, писателя в петербургских гостиных, живо интере-
сующимся вопросами дня из области особенно ему дорогой за последние
годы искусства. Казалось, смерть далека от него. Внезапно происшедшее
кровоизлияние в мозг, последствие старческого (известного) перерождения
артерий, сразило его как удар и поразило испугом и горестью Петербург,
Россию, литературу.
Покойный не был гениальным умом, ни гениальным характером; но, до
известной степени, он сыграл гениальную (незабываемую, неизмеримо важ-
ную) роль в развитии общества и литературы, попав в исторически важный
момент в центральную точку духовных и материальных интересов своей
страны. Он не был «народником» в установившемся впоследствии смысле;
он был русский барин по воспитанию, по положению, по всей манере лите-
ратурного письма, по всей совокупности духовных своих интересов (худо-
жественных) и даже по особенностям рождения (мать - француженка): но
он есть родоначальник всего «народнического» движения в литературе и в
жизни, а так как это движение без малого обнимает всю русскую жизнь за
последние полвека, то его вполне можно назвать дедом русского общества
за эти полвека. Таким он стал, потому что еще ранее Тургенева обратился к
изучению деревенского, крестьянского быта и написал в 1847 году повесть
«Антон Горемыка», облетевшую всю Россию и сообщившую, конечно, на
подготовленной почве, новое направление мыслям этой России: направле-
ние интереса к крестьянину, любви к крестьянину, сожаления о печальном
его положения (крепостное право) и желания его освобождения. Ничего не
было ударного в этой повести, и сам Григорович относился к своей работе
чисто художественно, не ожидая ее действия и не предвидя огромных ее
последствий. Как он объяснял потом в своих «Воспоминаниях», пребыва-
ние в родной деревне, куда он вернулся из Петербурга, где не удавалась ему
ни литература, ни жизнь, обратило просто его внимание, как беллетриста,
как художника, как литератора, искавшего тем, - к новой возможной теме
письма из народной жизни. Мягкий его характер, кое-какие неудачи, - не
потрясающие, однако - в жизни, общение с писателями как Некрасов, Дос-
323
тоевский, Тургенев; сумма всех этих условий определила колорит письма,
нежный, сочувствующий, сострадающий. На вершине горы стоял огром-
ный ком снега: он осторожно его тронул, без преднамерения, без усилия.
И ком покатился по нужному, наилучшему, конечно, уже подготовленному
(в психике общества) направлению и докатился до 19 февраля 1861 года.
День этот - освобождение крестьян. И пока оно помнится, - а оно никогда
не забудется - будет помниться и имя автора «Антона Горемыки».
Последующие его труды, из которых необходимо назвать «Рыбаки» и
«Проселочные дороги» (1852 г.), «Переселенцы» (1855 г.) - были хороши,
были, пожалуй, прекрасны, но ничего очень выдающегося не представляли.
Гениальная роль его была сыграна, даже без поправок и дополнений и даже
без усилий и страсти, той старой и исторически необходимой картины, кото-
рую он создал, которую он почти нашел. Но истинно прекрасная сторона его
спокойного ума заключалась в том, что он, и не напрягал себя, не мучил, и не
создал ничего испорченного или нелепого, что непременно тысячи других
писателей создали бы около такого успеха и такой темы. Это классическое
самообладание - прекрасная черта его времени и его характера, характера и
времени 40-х годов. Он весь ушел, спокойно и не торопясь, в мир художе-
ственных интересов, живописи и технического искусства. Нельзя не подчер-
кнуть, что в этом, казалось бы, личном увлечении выразилось очень тонкое
предчувствие того, что возможно и что желательно у нас в наступающем веке:
тысячу лет сельская страна, Россия, расширяет область своего творчества,
труда, быта. Это - техника, в мир которой она вступает. Но великая художни-
ца она без сомнения внесет сюда вкус, т.е. она создает художественно выра-
женную технику, и вот нам кажется, что старческие заботы и интересы Гри-
горовича отвечали и даже предугадывали, делали шаг вперед перед тем, что
не сегодня-завтра заворошит всю Россию. Мы можем обмануться: но не по-
вторяет ли и здесь Григорович того незаметного, но первого, самого раннего
движения, которое он и в литературе совершил. Последние годы он был ди-
ректором музея Императорского общества покровительства художеств, кото-
рого основание и широкое развитие всецело составляет общественную зас-
лугу покойного. Здесь он устроил огромную библиотеку, кабинеты нагляд-
ных пособий; организовал при обществе литографское и типографское дело;
и все оживлял своим интересом, своим участием.
Кроме своей главной, неоценимой услуги, Григорович был дорог рус-
скому обществу как представитель и как выразитель самого изящного пе-
риода русской литературы - как друг и сотрудник Тургенева, Достоевского,
Гончарова, Островского. Все они как бы вышли из одной колыбели, из од-
ного исторического дня России. И Россия не может не благословлять эту
колыбель, этот славный день, когда ей родилось столько утешительного,
гордого, сияющего. Россия хоронит свою дорогую звездочку, и естествен-
но горько ее оплакивает.
23 декабря 1899 г.
1900 год
ДИСЦИПЛИНА В ДВОРЯНСТВЕ
В истории не бывает землетрясений. Ее процессы медлительны. Так назы-
ваемые «события» исторические, поражающие воображение, бывают «со-
бытиями» только для тех, кто не приглядывался к подготовительной работе
задолго до них. Нет в истории, кроме случаев войны, ни внезапных ушибов
насмерть, ни воскресений. Есть болезни и они лечатся. Новая медицина вся-
ким лекарствам предпочитает гигиену. Болезни социальные радикально ле-
чатся гигиеною же.
Князь Мещерский в одном из своих последних дневников задумывается
о нравственном и бытовом полуослаблении, полуразрушении дворянства,
которое лежит в основе его экономического оскудения. Мысли его вызваны
двумя пьесами, которые нынешний зимний сезон не сходят со сцены здешне-
го Александрийского театра: «Закат» (дворянства) и «Накипь» (в дворянстве
же). Автор находит и драматическое, и комическое в явлениях, трактуемых
пьесами, и не отказывает им в правдивости изображений. Картину, печаль-
ную и комичную, он дополняет собственными наблюдениями над зритель-
ным залом театра: и здесь - дворяне, которые смеются пьесе, будто она и не
их описывает, а что-то далекое-далекое. «В самом деле, зрители обеспече-
ны от земельных и других крахов, ибо они обеспечены правильною рентою
20-го числа». «Волшебный доход», - замечает князь-публицист, бросая стре-
лу, которая одновременно падает и на дворянство, и на нашу бюрократию.
Но нам хотелось бы менее упреков и хоть какой-нибудь мысли о помощи.
Смотреть правде правдиво в глаза никогда не поздно. Это - мужество
спасительное. Хворь дворянская - хворь бытовая, хворь нравственная, хворь
своеволия. Хворь отсутствия дисциплины: в этом понятии все объединяется.
Между прочим, автор наблюдений говорит, что практика Дворянского
банка за много лет обнаружила в заемщиках-дворянах постоянную тенден-
цию, пользуясь всеми послаблениями, тем не менее систематически укло-
няться от платежа долга, что и вызвало со стороны теперешнего директора
банка политику неукоснительно строгого взыскания долгов и беспощадного
приговора дворянских имений к продаже. Мера жестокая, говорит кн. Ме-
щерский, но, признается он же, и необходимая. Мы же прибавим, что эта
мера и спасительная, ибо ничто так не производит дальнейшего ослабления
325
дворянской почвы, как дальнейшие послабления, только заманивающие к
большей и большей утрате сословием внутренней дисциплины, внутреннего
самообладания. «Возможность не платить» искусственно напрягает усилия
дворян к тем блесткам роскоши, которые еще слишком часто смешиваются у
нас с «благородством быта» и «бытовых форм», хотя не имеют с ними ничего
общего. Напротив, невозможность не платить удерживает каждого на своем
месте. Между тем дворянству 50 лет нужно сидеть на своем месте, окреп-
нуть на местах, кого еще не выбили из них; пожалуй, даже осесть ниже, опу-
ститься глубже, чтобы только сидеть крепче. «Иллюзии», и не мнимые, а
настоящие, придут еще; дворянство ко всему доблестному позовут; история
бесконечна, и ролей в ней, подвигов в ней будет достаточно для тех, кто «су-
меет пережить». А дворянство находится в трудной поре существования, когда
первою заботою должно быть: «как бы пережить». Увы, теории Дарвина,
может быть опровергнутые в теории, блистательно оправдываются практи-
кою: первенствующее наше сословие находится бесспорно в фазисе «борьбы
за существование», а это есть «процесс переживания приспособленнейших».
Самые опасные моменты этого процесса уже прошли; кто их пережил, мо-
жет пережить процесс и далее, но при величайшей осмотрительности и сдер-
жанности. Мы не пессимисты и не думаем, что есть болезни неизлечимые.
Но пациент должен помогать врачу. Он должен быть бодр, ибо внутренние
силы и именно бодрое настроение есть огромное условие успешности лече-
ния. Скромность и трудолюбие, аккуратность в каждом шаге и, между про-
чим, в каждой уплате долга, строгая ответственность во всем своем обиходе
как личном, так и служебном; словом, все элементы внутренней дисциплины
- вот верные условия, вот надежные пути исцеления. Дворянству нужно слу-
жить и служить; служить себе как сословию, служить государству, служить
мужику: службою оно спасется, как завистью, недоброжелательством к дру-
гим состояниям оно растлилось бы и окончательно рухнуло бы. Но мы верим
- этого не будет, и это вовсе не нужно. Никогда в нашей истории не было
сословной розни, и не со стороны других сословий, нисколько не обделен-
ных, поднимется эта рознь. Русским так много дела, дела национального
что время молить Бога, «не убыло бы нашего полка». А «полк» дворянский —
большой и ценный. Он несколько расстроился, он даже очень расстроился,
благодаря потере дисциплины. Дисциплина окрепнет - и полк выправится. *
«ТАТЕВСКИЙ СБОРНИК» С. А. РАЧИНСКОГО
СПб., 1899. Изд. Общ. ревнителей русского историчес-
кого просвещения в память Императора Александра 1П
На переломе двух столетий приятно оглянуться на прошлое и войти в обще-
ние с деятелями давно отошедшими, но оставившими по себе добрую па-
мять в их делах и творениях. Такого рода удовольствие испытывается при
знакомстве с «Татевским сборником», над изданием которого потрудился
С. А. Рачинский, воспользовавшийся для его составления теми драгоцен-
326
ностями ближайшей и более отдаленной старины, которые ввиде писем, се-
мейных записей, автографов, рисунков, портретов, летучих стихотворений и
прозаических отрывков, не попавших доселе в печать, хранятся как реликвии
в старом доме села Татева, принадлежащему сестре его, В. А. Рачинской.
В сборнике этом читатель встретится с изящным, глубоко сердечным
поэтом Е. А. Баратынским, сверстником и другом Пушкина и Дельвига, с
Д. А. Валуевым, одним из первых и ревностнейших славянофилов, хотя
сравнительно и мало известным; с кн. П. А. Вяземским, с В. А. Жуковским,
И. В. Киреевским, И. П. Мятлевым, кн. В. Ф. Одоевским, К. К. Павловой,
Н. И. Пироговым, Самариным (Ю.), с графиней Салиас, гр. Сологубом, со
многими интересными сверстниками и современниками этих лиц, оставив-
ших столь яркий след в русской культуре, несмотря на тяготевший над нею
тормоз, на который редко кто из деятелей того времени не жаловался (цен-
зура не пропускала, между прочим, Одоевского). Но люди не теряли веры в
будущее, надеялись, что труды их принесут пользу, - и в этом смысле зна-
комство с деятелями первой половины XIX столетия в России может быть
особенно назидательно. Нельзя не быть признательными Обществу ревни-
телей русского исторического просвещения за издание «Татевского сбор-
ника», являющегося одним из наиболее ценных изданий общества.
А. Н. БЕЖЕЦКИЙ. МЕДВЕЖЬИ УГЛЫ.
ПОВЕСТИ И ОЧЕРКИ
Под небом голубым. - Итальянский ветеран. - Венеция. -
Милан. Изд. 3-е. А. С. Суворина. С.-Петербург, 1899.
«Россия тем-то и хороша, что в ней до сих пор найдется для доброго солдата
медвежий уголок, где можно слегка подраться. Это малая война - отличная
школа». Этот ответ офицера ученому-зоологу, который следует за громадою
войск и, ворча на войну и на военных, собирает разных козявок, - объясняет
заглавие сборника.
Действие развертывается в Туркестане и сосредоточивается около взя-
тия штурмом городов Кара-Тугая и Ахчабулака. Нужно заметить, что «ма-
лая война» искалась офицерством, как единственная «школа», в которую
можно было ходить и там подучиваться за полным закрытием всех осталь-
ных школ, т. е. за полным всесветным миром. Великолепно очерчена фигу-
ра жестокого и холодного Марычева, чуть-чуть напоминающая лермонтов-
ского Печорина и другого живого нашего Печорина - Скобелева. Прелест-
ны фигурки молоденьких офицеров, почти мальчиков, с их воспоминания-
ми о Петербурге и мечтами о Георгии. Техника войны передана превосходно.
Куски мяса мешаются с чинопроизводством, которое, подвигаясь в войсках
туже и более в зависимости от минуты, оказывается, тревожит генералов,
полковников, офицеров и юнкеров гораздо мучительнее и садче, чем штат-
327
ских столоначальников и начальников отделений. Решительно, в бой ведет
не пыл Беллоны (римская богиня войны), а пыл, да самый знойный пыл,
этого чинопроизводства, крестов и бантов. И такова натура человеческая,
что это нисколько не задевает существа дела и не умаляет человека: дошло
до «дела» - и все эти, казалось бы (на недалекий взгляд), «людишки» ведут
себя и действуют, как подлинные герои, без какого-либо умаления перед
римлянами. Впрочем, что же ведь и римляне сражались за разноцветные
полосы на тогах, которые вместе и с тогами для нас только полотняные
тряпки! Читатель всегда с особенным интересом следит за расположением
войска в битве, и вообще отчетливость военно-технической и особенно стра-
тегической стороны составляет большое преимущество этих легких и изящ-
ных эскизов; быт и разные бытовые сцены не затеняют у г. Бежецкого вой-
ны. А то в других военных рассказах только и слава, что «война», а на деле
- полный «штатский» интерес, совершенно закрывший собою ружье и штык.
Внимание автора везде сосредоточено или на ходе боя, или на уединенных
думах дремлющего под шинелью офицера. Заметим, что А. Н. Бежецкий
автор фантастических очерков: «Таинственный свет» (в сборнике расска-
зов «На пути»), «Галюцинат», «После смерти» и «Рай Магомета» (в сбор-
нике «Военные на войне»), а также известной вариации вечной испанской
темы - «Севильский обольститель».
ОБЪЕДИНЕНИЕ ПРАКТИКИ И ЗНАНИЯ
Можно представить себе страну, довольно утонченную во вкусах и в то же
время глубоко варварскую по существу. Такова была Польша не только в
минуту падения, но и века за два уже до падения. Станислав Понятовский
не только принимал самое живое участие в движении французских идей, но
он полемизировал (на французском языке) с Руссо, как меньший талант, но
как равнообразованный человек. В XVII веке множество аристократичес-
ких полек знало классические языки и подражало в стихах домашнего изда-
ния одам Горация и других поэтов «золотого века римской литературы». В
то же время в Польше не только не было просвещенного труда, но не было
даже самого элементарного, грубого труда, т. е. как национального: все это
было в руках евреев и немецких колонистов, наконец, было в руках «быдд»
«простонародья». Это одна форма аристократизма наук и искусств, доволь-
но легкомысленная. В Германии между Лейбницем и Гегелем, т. е. прибли-
зительно полтора века, был аристократизм науки более глубокий. Наука ви-
тала в небесах; она была очень серьезна, но она была вся философиею; еще
в сороковых годах XIX века она не иначе как с негодованием принимала
всякую мысль о возможном слиянии ее с практикою. Прикладных знаний не
было, и, казалось, они никогда не начнутся в стране Фихте и Шиллера. В то
же время политически, экономически, всячески в практическом отношении
Германия была ничтожною страною. Две страны в Европе, Англия и Фран-
328
ция, как они ни противоположны между собою, - никогда не знали этой
пропасти между жизнью и наукою. И обе шли во главе практических успе-
хов Европы, ничего не теряя и в теоретическом отношении. Это - страны
Адама Смита и Кольбера.
Основание нового департамента промышленности, наук и торговли при
Государственном совете есть только крупный, законодательно-админист-
ративный шаг на том пути гармонизации науки и практической жизни, на
который выступила Россия после освобождения крестьян. Теоретические
знания от нас не уйдут, и русские слишком сильно обнаружили свои спо-
собности к «заоблачным умствованиям», чтобы можно было опасаться за
судьбу у нас отвлеченнейших дисциплин. Достаточно вспомнить Лобачев-
ского и его «неэвклидовскую геометрию»: если столь точная и непоколеби-
мая наука, как математика, должна была под русскими усилиями взять на-
зад свое «третье измерение» и раскрыть для поисков дебри четвертого, пя-
того и проч, измерений, то нельзя сомневаться, что ранее или позже и гран-
ки Канта, Лейбница, Гегеля покажутся для нас узкими и переступаемыми.
Всему свое время. Но совершенно благовременно Россия взялась пока за
труднейшую социальную задачу - кооперации народного гения с формами
производительного труда. Это - трудный и это - необходимый процесс,
едва у нас начавшийся. Его первые шаги пока шатки и неверны. Но и част-
ные люди, и общество, и государство равно должны приложить все стара-
ние, всю зоркость глаза и неустанность забот, дабы «наука» и «практика»
перестали у нас смотреть «волком» друг на друга. Вековечно земледельчес-
кая страна, Россия за последние десятилетия, чувствуя совершенную недо-
статочность для сложнокультурной жизни одного «пахарства», дает рост у
себя промышленно-торговой функции; и вот в пособие к этому историчес-
кому движению призывается, более чем своевременно, и наука.
Сколько можно наблюдать русских людей, изобретательных, придум-
чивых, высокоспособных ко всякого рода механическим комбинациям, зор-
ких в глазе и неутомимых в руке, которые за непримененностью их талан-
тов топчут тротуары, «коптят небо», попрошайничают, попадают в сферы,
совершенно несоответственные их способностям, и спиваются, погибают.
Да, такие есть; да, таких каждый из нас видал. И каждый же из нас видал,
как, начиная от самых маленьких ремесел до более крупных и, наконец,
огромных производств, все находится в руках евреев, немцев, бельгийцев,
армян, греков, итальянцев. Всякому есть дело в России, но русскому, и час-
то даровитому русскому, нет дела в России. Не решится же кто-нибудь ут-
верждать неспособность массы русского народа, да и разные ремесла, как
слесарное в Нижегородской губернии, кожевенное в Тверской губернии,
опровергают всякую возможную здесь клевету. Масса русского народа «ку-
старно» поднялась кверху, насколько могла, насколько это доступно чело-
веку без знаний и науки. Теперь до крайности своевременно, чтобы наука
спустилась к этим кустарным произрастаниям и повела их далее, довела
бы их и переработала бы в технические производства самого сложного пла-
329
на и устройства. Увы! «заграничный шегрень» и «русский шегрень», «гол-
ландское полотно» и «русское полотно» - все это разной цены и какой неоди-
наковой доброты. «Русское сукно» и «английское сукно», да и все, решитель-
но все - неодинаково, везде Россия в минусах обретается, заграница - с ог-
ромным плюсом перед нею. Русские плавают по Волге и Северной Двине, а
вот по Балтийскому морю плавают немцы, шведы и чудь, совершенно как и
до Петра Великого. Везде здесь, под парусом - «чухонская лайба», под паром
- рижский пароход, часто с патриотическим русским названием, но с немец-
ким капитаном, с немецкою прислугою, с немецкими матросами, совершаю-
щий недельные рейсы между Петербургом, Ревелем, Ригою, Гельсингфор-
сом, Або. Это - такая отсталость русских, о которой страшно подумать, о
которой стыдно подумать. Мы уверены, что если бы наше морское ведом-
ство часть обученного у него, теоретически и практически, люда выпускало
на частную службу, судостроительную и мореходную, то маленькое морское
плавание по Балтийскому морю перешло бы в русские руки, как и проблема
морского судостроения была бы быстрее разрешена. Что делать, будем скром-
ны сейчас, чтобы когда-нибудь стать гордыми; сейчас на всех практических
поприщах мы нуждаемся еще в учителях, в самой мелкой науке, в инструк-
торстве навыкам, приемам, путям - куда и как пробиться. Конечно, мы - не
турки, болгары и сербы, но право же глухая и «черноземная» Россия нужда-
ется порою в первоначальном толчке и первоначальном научении. У нас об-
разовано, европеизировано одно пока правительство с примыкающим к нему
классом большею частью служащей интеллигенции; и оно должно сообщить
образованию такую форму и такое движение, чтобы им могли воспользо-
ваться чисто практические и сухо практические сферы промыслов, промыш-
ленности, торговли. Лозунг «Россия - русским» не состарился; он даже не
отменен, хотя стал замечательно редко повторяться.
ВАЖНАЯ КОМИССИЯ
Сегодня под председательством министра народного просвещения откры-
ваются заседания комиссии для изыскания мер к улучшению среднеучеб-
ных заведений. В комиссию, состоящую из семидесяти членов, входят руко-
водители и преподаватели гимназий и прогимназий, командированные из
одиннадцати учебных округов: с.-петербургского, московского, казанского,
оренбургского, харьковского, одесского, виленского, варшавского, рижского
и кавказского; депутаты министерств и главных управлений, в ведении ко-
торых есть высшие и средние учебные заведения; некоторые члены совета
министра народного просвещения, некоторые профессора, некоторые чле-
ны ученого комитета министерства народного просвещения и несколько
врачей. Состав комиссии, как и известный летний циркуляр министра на-
родного просвещения, указывавший на органические недостатки нашей гим-
назии, дают надежду обществу, что совещания коснутся не подробностей в
330
постановке отдельных предметов и не техники только преподавания, но и
самого плана всей учебновоспитательной организации. А то, что занятия
комиссии будут происходить под непосредственным руководством министра,
которому лично принадлежит инициатива собрания, как и указание на орга-
ническое несовершенство школы, - дает ручательство, что важные совеща-
ния этой комиссии суть только предварение еще более важных практичес-
ких перемен. Общество с великими надеждами и полным доверием будет
следить за намечаемым началом реформы, так долго и так терпеливо ожи-
давшейся и наконец, по-видимому, уже недалекой.
Гр. Д. А. Толстой, вводя реформу тридцать лет назад, довольно свободно
понимал свою задачу и смотрел на все, позади его лежавшее, только как на
строительный материал, нимало не связывавший созревших в уме его пред-
начертаний. Его собственная реформа оказалась так решительно неудачной
и она так мало привилась к России, что нынешний министр народного про-
свещения имеет все основания чувствовать себя еще менее связанным не-
удачным прошедшим и совершенно забытым давно прошедшим наших гим-
назий. Уваровская гимназия - забыта, толстовская - не принялась на почве, а
все здание среднеучебной системы походит более на склад огромных, не сце-
ментированных камней, нежели на конструкцию, сколько-нибудь способную
держаться целесообразностью общего плана и согласованностью частей.
Самое трудное для комиссии будет заключаться в точном и твердом
выборе мер, способных достигнуть намеченной цели, потому что самая цель
может возбуждать гораздо менее сомнений. Россия до пресыщения утомле-
на ролью маленькой, торопливой и угодливой в переимчивости страны по
отношению к просвещенным странам Запада: ролью какого-то вечного Сан-
Суси около огромного Берлина, Версаля - около мирового Парижа и, во
всяком случае, зависимого и подобострастного пригорода около настоящих
и самостоятельною жизнью живущих городов. Торопливо и вечно копи-
руя, мы меняли свои учебные заведения, - и все опыты учебных систем у
нас были жестоким experimentum in anima vili, против которого, как про-
тив жестокости, так любят предостерегать других сами педагоги. Что мы
делали, как не совершали опыты над бедною душою русских детей, опыты
не проверенные, опыты с беспощадною суровостью проводимые. Россия
так много испытала их, они стоили ей такого калеченья целых поколений,
что жажда стать на свои исторические ноги, кажется, превозмогает в ней
над всяким другим желанием. Громадная страна с необъятными задатками
оригинальности, своеобличья - она не примет школы французской, не при-
мет - английской, как согнулась в три погибели и все-таки не приняла не-
мецкой. Дайте России русскую школу; поработайте над нею вашим рус-
ским умом; поприсмотритесь, поизобретайте - и дайте в школу русский
строй, русский быт, русский дух; также дайте ей несколько русской гордо-
сти и русского народно-исторического ума!
Это равно относится к содержанию и к методам. Как много русские
ученики учат римских законов, республиканских, императорских - и ни
331
одного русского; lex Julia, «законы Лициния» - перечисляются в парагра-
фах содержания, а «Русская Правда» не известна ни в первой, ни в заклю-
чительной статье, хотя бы для курьеза или примера. Законы Альфреда Ве-
ликого, нравы времен Карла Великого, Фома Бекет и Кларендонские поста-
новления - все рвется в сознание ученика, и не смеет только протиснуться
в него ничего из «Судебника» Иоанна Грозного, из «Уложения» Алексея
Михайловича. Римские и греческие войны картиннее проходятся, серьез-
нее рассказываются, тогда как Суворов весь рассыпается на уроках исто-
рии в одни анекдоты. Это - слишком, это право слишком... Но как бед-
ственно обстоит дело с материалом преподаваемым, так и с методом пре-
подавания. Везде есть тип русского учителя, тип доброго русского челове-
ка, ласкового русского человека, словоохотливого русского человека, - тип
часто мудреца под шкурою простака: но нет и до полного нуля стерт этот
тип только в нашей печальной и угрюмой гимназии. Какую любовь стяжа-
ли наши народные учителя и учительницы, городские и сельские; сколько
оригинальности в учителе семинарии, в преподавателе духовной академии;
даже на кафедре университета вы отыщете коренного русского человека с
русскою повадкою, русским остроумием, русскою смекалкою! Увы! только
в гимназии одной вы встретите не русского учителя, а какой-то экстракт
педагогических способностей (скорее - неспособностей?), микстуру Из
чиновника и педагога с непременно выпаренным из нее человеком. И вот
русские дети задыхаются над этим чуждым их воображению и сердцу ма-
териалом и среди чуждых им по характеру, по манерам, по поведению лю-
дей, хотя и таких же русских, как они. Везде учитель - родной ученику,
заместитель его родителей, пестун; но у нас?.. Это какой-то (по отношению
к школярам) «выходец иного света», водящий его тоже «по иному свету», о
коем к 17-ти годам, «к испытанию зрелости», он узнает не без удоволь-
ствия и смущения, что это есть говорящий по-русски культур-трегер все-
мирной образованности, - и он ввел его, русского мальчика, в эту всемир-
ную образованность, в которой он сегодня, в семь приемов, в течение двух
недель будет испытываться «письменно и устно».
Каждая великая нация, сейчас живущая или отжившая, имеет и имела свою
национальную школу, как отсвет своего образования, своей истории, своей
литературы. Школа наша бесспорно не национальна и бесспорно общество
вправе ожидать от реформы, что она ответит именно на это его ожидание.
САМООБЕСПЕЧЕНИЕ РАБОЧИХ
Каждое начинание хорошо не тогда, когда оно туманно, широко и неопреде-
ленно, а когда оно твердо, хотя бы эта твердость и вытекала из более узких
рамок, в которые оно поставлено. «Русские Ведомости» обсуждают страхо-
вание рабочих. Поводом к статье послужил доклад владимирской губерцс_
кой управы губернскому земскому собранию о введении в губернии обяза-
332
тельного государственного страхования всех рабочих (не только фабричных)
и служащих по найму, получающих менее определенного minimum’а жало-
ванья. «Страхование - лучшая форма обеспечения рабочих, - говорит газе-
та, - но условия нашей жизни по многим причинам еще далеки от полного и
широкого разрешения такой огромной задачи, как обеспечение всех живу-
щих наемной работой вообще, и чаще всего, говоря о страховании рабочих,
приходится мысленно суживать объем этого понятия, подразумевая лишь
рабочих фабричных. Не то мы видим в ходатайстве владимирского земства.
Здесь дело идет именно о всяких рабочих и страховании их не только на
случай увечья и так называемых несчастных случаев, но и всяких поврежде-
ний в здоровье, т. е. болезни. Подобная постановка вопроса в принципе заслу-
живает полного сочувствия». Газета отмечает, что Владимирская губерния
потому выдвинулась первая с таким проектом, что «из тысяч и десятков
тысяч жителей губернии, уходящих здоровыми и крепкими из родных се-
лений на местные и столичные фабрики, на постройки, на огороды, в двор-
ники, в извозчики и на другие промыслы», множество возвращается назад
больными и увечными и лечение их ложится на бюджет владимирского
земства, представляя для него непосильный расход. Земское и государствен-
ное страхование всей этой массы на случай болезни, т. е., в сущности, мас-
сы всего рабочего населения губернии, и составляет тему местного докла-
да и заботливых, но излишне оптимистических суждений московской про-
фессорской газеты.
«Береженого Бог бережет» и есть некоторая опасность излишне осво-
бодить рабочих от своих собственных о себе забот, поставляя их под пол-
ную обеспеченность со стороны государственного и земского страхования.
Газета вовсе не говорит о том, примет ли сам рабочий своими средствами,
трудом, какое-нибудь участие в этом страховании; будет ли он берегущим-
ся человеком или только оберегаемою вещью. Нам думается, что лучшее
сбережение человека должно вытекать из сочетания заботы о нем государ-
ства, земства, фабрики, цеха, сословия с заботою, бережливостью и устой-
чивостью в труде его самого. Самая лучшая для этого форма - отчисления,
хотя бы самые крошечные, из его заработка, который пусть удваивается,
утраивается хозяином, государством, земством, кем угодно; но непременно
тут должен быть замешан сам рабочий и обеспечение должно быть лич-
ным, а не гуртовым, т. е. оно должно разнообразиться, смотря по занятиям
рабочего во все время его трудоспособности. Затем следует принять во вни-
мание и нужды промысла, фабрики, где работает рабочий. Основательная
организация промышленности невозможна без кадров старых, привычных,
опытных рабочих, труд и способности которых хозяин заранее может при-
нять в соображение и по ним рассчитать работу, ход заведения, прием зака-
зов и исполнительность в них. Каждое промышленное и промысловое за-
ведение озабочивается выработкою для себя таких кадров, и вот здесь вся-
кого рода пенсионные отчисления могли бы сыграть прекрасную роль, со-
зидая медленно и постоянно хорошего рабочего на фабрике, а самому
333
рабочему обеспеченную старость, заботу и уход в случае болезни и искале-
ченности. Можно организовать таким образом дело, что из каждой уплаты
жалованья рабочему оставляется известный процент в особой кассе, и затем
к концу года сумма отчислений удваивается хозяином и таким образом полу-
чается через достаточное число лет значительное сбережение, которое вы-
дается рабочему по удостоверенной расстроенности его здоровья. Подобные
отчисления, правила которых можно различным образом комбинировать, -
и, конечно, эти комбинации должны быть под строгим контролем фабрич-
ных инспекторов, - могут связать судьбу и выгоду рабочего с судьбою, благо-
устройством и выгодами самой фабрики, и такая связанность благодетельно
отзовется на общих заинтересованных сторонах. Подобное соотношение раз-
вивает известную домовитость работы. Думается, что производительность
страны может созреть только на почве подобной солидарности, устраняю-
щей всякого рода эфемериды как в среде рабочей, так и хозяйственной. Обес-
печение - обеспечением, но и устойчивость - устойчивостью.
ИЗ ЗАПИСНОЙ КНИЖКИ
РУССКОГО ПИСАТЕЛЯ
<1900. 9 янв.>
1
Замечательно, что театральные представления не развились и даже не начи-
нались нигде на Востоке. С чем это связать? к какой непременной черте
Востока привязать эту непременную его неспособность к театру, недогад-
ливость о театре?
Театр есть чужая роль «маски» и «маски», которые я надеваю без вся-
кого щекотания моего «я». Мне не неудобно в маске, потому что моя соб-
ственная личность недостаточно ярка и определенна. «Маска» в этом слу-
чае меня не душит. Нельзя себе представить Лира, играющего на сцене чу-
жую роль. Лир играет только себя. Дочери его могут играть других; Гамлет -
тоже может. Но, напр., Отелло опять нельзя представить «играющим». Про-
сто «не вышло бы», роль бы «не удалась», да и он «не взял бы роли». Итак,
есть люди, абсолютно не способные к актерству, и есть возможные актеры,
есть гениальные актеры. Он - просит маску, он - томится по маске. Маска -
это «что-нибудь», тогда как его «я» - ничто или очень маленькое; зыбкое,
неопределенное; изредка - дурное.
Замечательно, что актеры никогда не бывают творцами. Кому бы и пи-
сать комедии и трагедии, как не им, которые плывут в море комедийного и
трагического; но этого - нет. Почему бы? Творчество, очевидно, есть сила
и яркость «я», льющаяся через край; а у актеров «до края» не доходит. Да-
лее, для написания трагедии или комедии нужно в высшей степени заинте-
ресоваться жизнью, полюбить в ней сцену, события, привязаться к челове-
334
ку, но актер не может привязаться и ему нечем полюбить. Я наблюдал, что
актеры - поразительно холодные, равнодушные люди.
Между тем драматическое представление вытекает из актерства, из
желания перенять и повторить, не нарисовать карандашом или описать в
слове, но стать и самому сделать, исполнить увиденное, услышанное, пред-
ставившееся воображению.
Мы, однако, отвлеклись от темы. От чего же этого нет на Востоке? Оче-
видно, от большого реализма восточного человека. Он не может стать те-
нью около другого лица и наблюдать, как другой ведет свою роль. «Я сам
веду свою роль, но только одну - собственную». С этим связано еще дру-
гое: актер должен согласовать свою роль со множеством других (подавать
реплики), между тем восточные люди, нигде и никогда, не умели даже сра-
жаться строем (становиться в ряды, идти колонной, скакать эскадроном). «Я
сам». Каким же образом какой-нибудь «оглы» (кавказские татары) станет
«подавать реплики Офелии». Он не может. Он непременно «сам заговорит»,
и Офелия (на сцене) останется в дурах. Они - «толпой», «гайда». Конечно,
это дико, но это такой особенный род дикости, который сколько вы ни куль-
тивируйте, вы не доведете ее до актерства и не выведете из нее актерства. А
где нет актера, и он невозможен, невозможен и театр даже как эмбрион.
При этом восточные люди очень хитры (пожалуй - хитрей западных),
то есть в высшей степени способны к притворству, и, след., не к своей роли,
но в ней нет разнообразия (одна и другая хитрая роль), и в этом лукавый
восточный человек чрезвычайно искренен, настойчив, извечен. Это не че-
ловек, который выходя из дому «принимает другой вид», он - лукав и с
женой или с женами, у себя в шатре, как и в степи. «Лукавство» у него есть
«походка» его жизни, нечто неотделимое и неснимаемое с него.
Фантазия восточных людей игрива и бесконечна («тысяча и одна ночь»),
но это чистосердечная и наивная, исполненная веры уже в исполненность,
а не предполагаемость «фантазии». В ней нет элементов для сцены, и по-
этому она никогда не тяготела к «сценичному».
2
Вот еще замечательно: на Востоке совсем нет (в литературе, в политике и
даже в быте) «нервических субъектов». Гений восточный - это не «нерв», а
«характер», что-то монолитное и устойчивое.
3
Вифлеемская звезда... как она прекрасна! Для меня она синтезирует весь
Восток, и, может быть, это действительно так. Но «звездочка» эта зрела ты-
сячелетия.
Во всяком случае, Восток имеет такие события, достоверные, не чуде-
са, какие даже не снились на Западе, не мерещились даже как чудеса. Коло-
335
рит их, тон - вот главное. У нас - Брунегильды и Фредегонды, без числа -
Людовиков, и все это скучно.
Уж вечер розовый дрожит и замирает,
Где храм Адониса на высоте мелькает
На фоне золотом базальтом колоннад;
Уж звезды по волнам играют и дрожат.
И благовонный груз на кораблях Востока
Из дальней Азии заходит в порт широкий.
И жены шопотом, храня невинный вид,
У наклоненных урн болтают над фонтаном;
Уж сходят с тучных нив тяжелые плуги,
И тихо веет ночь сирийских роз бальзамом...
Кстати, почему Восток и именно Азия есть «страна благовоний»? Но
мы знаем, что душистый кофе - там, там - чай и мириады его сортов; и,
наконец, там мирра и ладан. Все - пахучее. Трудно постигнуть и нельзя
доказать, но «страна благовоний» - это так же непременно для Азии, как и
«отсутствование актеров». И одно, как и другое, необходимо, чтобы там
родился Бог.
«Благовоние» одно досягает мозга и непосредственно, почти матери-
ально, ворошит его изгибы. Так глубоко и именно материально не прости-
рает действия своего ни живопись, ни музыка: их действие идеально, т. е.
посредственно, через преобразование в идеи.
<1900. 6 февр.>
Каждый из наших органов чувств имеет свой ум; я даже сказал бы: свою
«душу». Ум глаза - совершенно не тот, что ум уха, и даже он вовсе не зави-
сит от того, имеет ли ухо какой-нибудь «свой ум», как у Бетховена, или оно
совершенный лопух, как у Кречинского, как у меня. Ухо или глаз бывают
талантливы или не талантливы; а «талант» есть душа и даже высокая сте-
пень души. Кто же не знает, что у дивного музыканта иногда «вообще душа»
бывает маленькая и даже ничтожная. Я знал одного скрипача: душа плачет,
когда он ведет по струнам. Но вот он положил смычок (он был мой товарищ
по службе, немец): раскрывает рот, глупо улыбается, и ведет вас закусывать
к аккуратно разложенной на два блюдца 10-копеечной селедке, с каким-то
нелепым гарниром, и тут его Амальхен, худая и высокая, и весь он и она до
того скупы, до того тщеславны, до того во всех линиях и точках ничтожны,
что вам... опять плакать хочется. Он был самый бессовестный эксплоататор
в своей специальной профессии (учитель), смешной для всех товарищей
формалист, и, словом, его ограниченность человеческая превосходила вся-
кую меру. Ни наук, ни искусств; ни чтения, ни товарищества. Ничего. Толь-
ко ухо. Конечно, это ухо и имело талант, не распространявшийся вовсе на
336
остальную психику его, на «остального немца». Душа свила себе гнездыш-
ко в его ухе, и жила себе, и ни ей до него, ни ему до нее - дела. В пустом
амбаре Плюшкина, в одном углу - золотой червячок (есть такие куколки
каких-то бабочек, с рожками; маленький я считал их «чертиками» притво-
рившимися, - конечно, в зависимости от рожек). Червячок хорош, а весь
амбар ничтожен, и опять - ни ему до него, ни обратно - нет дела.
Вообще, нет «таланта человека», а есть талант - точка человека, части
человека. Еще я раз был в гостях у одного чиновника; он служил по счет-
ной части, и зазвал меня к себе, как писателя, написав тоже что-то о Си-
бири, где он был, кажется, уездным исправником. Средние годы, хорошая
красота, неглиже в манерах и речах. «Ну, думаю, поскучаю». Но я провел
с истинным восхищением у него вечер и именно как зритель. Вся его квар-
тира, не бедная, но и не богатая, была изукрашена истинным талантом
его... кисти руки, ладони, пальцев, - не умею сказать. Гений порхал по
квартире и оставил везде следы воздушных своих касаний. Стол - огром-
ный, деревянный - «выжжен по дереву», и какое изящество, придумчи-
вость узора, теней, полутеней. Маленькие столики - и совсем другие узо-
ры, легче краски, сложнее узор, в пропорцию миниатюрности вещи. Он
развинтил подсвечник (медный или стальной - сейчас не помню). - «У нас
ничего не умеют сделать; видите?» - и он пустил одну часть составную,
которая 7г минуты вертелась на воздушно сделанном (т. е. безукоризнен-
но, без зацепин) винту. - Он был, след., и точильщиком. - Почему? - Рука
хотела, ибо, очевидно, никакой нужды в этом не было. В настоящее вре-
мя, когда я его видел, он лепил из фарфоровой массы статуэтку Вольтера,
кажется, с гудоновской в Эрмитаже. «Ну, теперь я вам покажу лучшую
мою гордость». - «Пожалуйста». Он вынул дощечку, величиною в ладонь,
чуть-чуть побольше. «Собака Императора Александра II. Ласка - разве не
знаете»? - «Я не знал». - «Все знают, его любимая собака, необыкновен-
ной красоты». Он сделал инкрустацию из дерева, всю составленную из
ниточек, из щепочек, врезанных в дощечку, причем оттенки натурального
дерева, желтым, коричневатым, черным и всякими цветами передали всю
пластику - да пластику! - натуральной собаки. «Но, вот когда я дошел до
этого, было испытание мне»... Он указал на глаз, вы знаете - чуть жел-
тый ободок, черное пятнышко, какой-то дьявольский блеск в нем, и обык-
новенная мягкая бровь над ним. Глаз смотрел на меня, и как я видел его,
он видел меня. «Вот это было трудно: изломаю всю работу, если не вый-
дет. Но вышло». Дощечка не только без футляра, но без всего, с едва-едва
обструганными краями. Художник кончил, и мастер бессилен был хотя
бы вставить вещь в грошовую рамку. Все стены, вся мебель - словом,
«ансамбль» комнаты дышала гением... ну, очевидно, просто гением кис-
ти руки. «Э, так вот к чему русские способны», - подумал я, всегда рань-
ше думавший, что русские не способны к техническим мастерствам. Этот
был очень умен, но не до излишества; и такое очевидное излишество в
таинственных кончиках пальцев!
337
Гений ли, талант ли этой данной точки - неудержим; вообще гений и
талант можно определить как неудержимость. «Все чего-то хочется» - вот
его закон, его вихрь. Не могу стоять, не умею стоять. Сказать, что гению
нужно творить, что гений «имеет призвание», «имеет долг» или еще «нрав-
ственную ответственность» - значит ничего в нем не понять. Гению хочет-
ся - вот он весь. Нам желательно, чтобы ему «хотелось» полезного нам,
ибо он тогда «засыплет», «засыплет». Но это не всегда бывает, и, к сожале-
нию или нет, но есть и гении разрушительные, и тогда он «ощиплет», оста-
вит «голой» березку, как сделал Наполеон с Францией. Гений прошел по
стране - какой ураган по ней прошел! Но такие гении посылаются странам
«к смерти» и в «смертную» уже полосу бытия. Вообще связь гения с Про-
видением - есть. России «к росту» был нужен растящий гений, гений поли-
вки, пахоты, бороны: и был ей - Петр.
<1900. 5 марта>
1
-Где они?! Потерял перчатки! Были! Видел! Инет!..«Погибошаакиобры»...
Эй, ей, с плачем, но можно повторить это о славянофильстве.
- Что сталось с ним? Такие гиганты ума, чистейшие сердцем... Все
хвалили, ждали и вдруг, - нет! «Погибоша аки обры»... Да куда «погибо-
ша»? Никто не знает. О них несколько лет не спрашивали, и вот, когда хва-
тились, - вдруг «нет».
Украли их? Никто не воровал. Перемерли? Ну, «партия»-то, «мысль»-
то... Почему же их нет? И точно ли нет? Я только «даю пожарный звонок»,
я не тушу, я не зажигаю пожара. Может быть, кто-нибудь добрый, «поту-
шит» мой вопрос... Я сам был славянофилом, и не помню ни дня, ни часа,
ни года, когда перестал быть славянофилом... Славянофильство как-то вы-
парилось, выпахло из меня, как из пузырька без пробки - духи, остаток
духов, духи на донышке. Может быть, вообще славянофильство — испаря-
ющаяся пахучесть? Может быть. Это было бы приятным «надгробным уте-
шением».
2
Изображения кошек как в Эрмитажном отделении Египта, так и в неболь-
шой египетской витрине музеума барона Штиглица - бросаются в глаза. Все
мы видали кошек на картинках, в «Ниве», «Иллюстрации»: кошка - лежит,
играет с детенышами, сидит - это все равно; особенного в ней ничего нет’
Египетский гений взял кошку в момент, когда она увидела мышь и уже гото-
ва на нее броситься: иначе я не могу объяснить ее фигуру. Дело в том, что на
превосходной работе (ничего подобного во всем греческом искусстве по эк-
спрессии) сидящая фигура кошки - вся насторожилась, она - вся внимание,
338
вся - готовность. Тело - оживлено, шея - крута, голова - всегда совершенно
прямо, без малейшего поворота (отвлечение в сторону, рассеянность) смот-
рит на вас. И как смотрит! - так умели смотреть только египтяне.
Уверен, что тысячи засмеются над этим, подумав, что я иллюзионист,
преувеличиватель, но это не так: первое впечатление мое в Эрмитаже, за-
долго до ознакомления с египетскими атласами в Публичной библиотеке,
т. е. без всяких моих определенных мыслей о древней стране, было то же:
«как она (кошка) смотрит»; «как поставлена»; «без напрягания - это сама
жизнь».
Теперь я припоминаю, что никогда не видел спящей, заснувшей кошки.
Собака не только спит, но видит сны, лает во сне. Кошка - мурлыкает; вы
шевельнулись - и она шевельнулась; все пошли - она следит за вами. Кош-
ка - это неутомленность, неутомимость. «Усталая кошка» - это contradictio
in adjecto*. Вот отчего гений Египта выбрал ее символом своего гения. «Это
знамя мое, знамя вечного неутомления».
Гений Египта есть гений жизни как в смысле проницания в ее тайны,
так и в смысле имения ее; другие народы поклонялись искусству, иные -
науке, римляне - праву; мы, русские, - православию, немцы - философс-
кой (субъективной) свободе; англичане - общественной. Странный древ-
ний народ поклонился чувству: азъ есмь! Вот это «есмь» и есть суть Егип-
та; в движении конечно, больше «есмь», чем в покое: и Египет (для всякого,
кто рассматривал его рисунки) весь как напряженный лук, как лук Одиссея,
- который не могли натянуть десятеро и мог натянуть его только герой. В
самом деле, стрела наложенная, дуга, тетива, лука и пальцы (только одни
пальцы, остальная фигура стрелка - не нужна), держащие лук - это так же
хорошо могло бы символизировать Египет, как и характерные прекрасные
кошки. «Сейчас стрела зазвенит»...
3
Я думаю, славянофильство потому «погибоша аки обры», что у них «стрела
не звенела». Они были чрезвычайно «травоядны» и уже до чрезмерности не
хищны. Ни коготка, ни клювика. Точно дьякон псалтирь читает. Слушали,
слушали. Потом перестали слушать. Потом он перестал читать. И нет ни
дьякона, ни псалтири, один резонанс...
<1900. 23 апр.>
Музыка в скульптуре - разве это невозможно? По крайней мере, всякий раз,
когда я вхожу в египетское отделение Эрмитажа, я думаю: «Музыка в скуль-
птуре». В том же зале есть огромные плиты с ассиро-вавилонскими изобра-
жениями: ничего подобного во впечатлении от них. Есть крылья у этих ог-
* противоречие в определении (лат.).
339
ромных полульвов, получеловеков, но нет крылатости, окрыленности в са-
мой рисовке их; а у египтян эта окрыленность, какая-то милая, скромная и
стыдливая, есть в самых маленьких и бескрылых (по рисунку) фигурах, и
передается зрителю волнением. Не могу забыть невольного и инстинктив-
ного восклицания, в каком-то смятении и сказанного г. Голенищеву, храни-
телю в Эрмитаже египетских древностей: «Да что вас в них занимает?» -
«Это меня волнует», - ответил я не подумав и выразив этим не надуманную
правду самого ощущения. Какой это был народ, какая чудная тайна в его
психике! Вот уж человеки, до вкушения от древа «познания добра и зла».
Между тем документы и история свидетельствуют об огромной науке у
них. Несоизмеримость суточного и годичного обращения земли, около оси
и около солнца, была ими узнана и рассчитана изумительно. В способе за-
делки входов в пирамиды - была чудовищная механическая изобретатель-
ность. Именно: в определенном месте коридора, ведшего к саркофагу, кото-
рый должен был быть навеки скрыт от смертных, они устраивали колодец,
но не вниз, а вверх направленный. На известной высоте в этом колодце
помещался кубический огромный монолитный камень, ни к чему не при-
крепленный, но страшно сжатый стенками колодца. Пирамида заканчива-
лась: рабочие все время ходили по коридору; умирал фараон; его вносили в
залу - и там оставляли. Камень, вделанный в колодец, силою тяжести -
годы, десятилетия, может быть, века - спускался, и к нужному времени,
напр., к приходу «варваров» - арабов, турок, европейцев, он заставлял вплот-
ную коридор, как массивная стена. Какое искусство, какая придумка! Ка-
кой труд!
И - смотря на лица их, совершенно не можешь удержаться от воскли-
цания: дети! что-то бесконечно наивное; наивность, которая и конца себе
не предвидит. «Тысячу лет будем играть, и потом - еще тысячу, никогда не
устанем». Никакой утомленности; ничего скучающего; ни «мировой скор-
би», ни будничной усталости. Удивительно.
В Эрмитаже есть одна золотая (вероятно, алебастр позолоченный) мас-
ка с лица, шеи и груди девушки ли, женщины ли. Та улыбка, которую счита-
ют «загадочною» у сфинксов, есть и у этого бесконечно прекрасного по
чистоте мысли лица. Из Италии мне было привезено несколько фотогра-
фий с египетских статуй и статуэток: ни одной, как говорится, «рожи», все
лица - и все с этою бессмертно-милою улыбкою. «Да о чем вы думаете?» -
«Мы ни о чем не думаем и от этого улыбаемся». Дети, мудрые дети.
Никакой «хитрости» в улыбке сфинксов нет. «Да чему вы улыбаетесь», —
спрашивали греки. - «Не знаем, почему вы не улыбаетесь». - «Мы не уме-
ем». - «А мы умеем». Вот и весь диалог.
Но я заговорил о музыке в скульптуре. В самом деле, возьмите спящего
человека; музыка - отсутствует; сидящего, стоящего, бегущего - музыка
пробуждается. Возьмите танцующего: музыки уже много, но ведь можно
танцовать апатично, нехотя, и вот в таком танце будет меньше музыки, не-
жели в фигуре сидящего человека. Музыка египетских изображений зак-
340
лючается в вечной охотности их; в том, что за делаемым шагом вы чувству-
ете - следующий, который статуэтка сделает. Напр., статуэтка сидит: но
как будто хочет встать. Она никогда не сидит грузно, всем телом. Сидит
только седалищная часть, но остальная фигура прямо устремлена к вам;
вот встанет и пойдет. Я говорю - это волнует.
Еще я наблюдал на крошечных статуэтках кулачки. В руке - какой-ни-
будь символ, вообще рука - никогда почти не пуста. И вот посмотрите на
этот кулачок, сжимающий палку, скипетр, что-нибудь: человек держит вещь,
а не то, чтобы вещь была вложена в руку. Удивительно. И вся статуэтка вовсе
не обработана, примитивна в смысле «художества». Но жизнь - всегда выра-
жена. Кулачок сжат и держит, а не то что в руке «держится». Не умею выра-
зить; полное отсутствие средних залогов, также - отрицательных. Они знали
только действительный залог, и в нем одно только изъявительное наклоне-
ние, никаких этаких греческих «aptativus’oe» и «conjunctivus’oe»; ничего
тоскливого и сомневающегося. «Вот - я»; и «я - хорош»; по крайней мере -
«прав». Во всяком случае - «не бегу и не скрываюсь». Грозного: «Адам,
Адам - где ты?» - «Господи, я убоялся и спрятался, потому что я наг» - еще
не начиналось у них.
Мне думается, коллизия с евреями у них произошла на почве начав-
шейся угрюмости последних, - «ну, вы слишком серьезны, смотрите легче
на вещи». - «Не можем, Бог Адонай - строг». Что-нибудь в этом роде. И
расстроилась компания, не склеилась беседа, в сущности, на одну тему и об
одних и тех же вещах. «Вам - направо, а нам - налево, а так как мы тут -
аборигены, то убирайтесь вы». - «Ну, и уйдем». В «Исходе» и «Второзако-
нии» многие стихи, почти главы - полны этим «дележом», «разделением»
двоюродных братцев. Таково и знаменитое Моисеево: «Не изображай!» -
«Помните, - говорит он народу под Синаем, - что голос вы слышали, а
образа не видели - ни зверя, ни птицы, никакого животного». Но это все
отрицательные определения, которые можно перевести: «не как у них» (т. е.
у египтян). Но вот он ушел на гору, и истина обнаружилась: «Слей нам
тельца» (аписа), - обратились евреи к Аарону. И Аарон, вероятно, не несве-
дущий в замыслах брата, в откровениях брату, Аарон первосвященник зав-
трашний, исполнив народное желание, восклицает: - «Завтра - праздник
Господу». Восклицает легко и свободно, без натяжек и ужимок. В пустыне,
в роковую минуту, Моисей повелевает воздвигнуть Медного Змия - вечный
символ, не совсем разгаданный, у египтян. Вошел на царство Иеровоам, и
построил двух тельцов, кажется, в Вефиле. Последний раз «лицо как бы
тельца» упоминается в Апокалипсисе, и в таком виде перешло в наши цер-
ковные изображения. «Телец» - не умер; какой-то «предвечный Агнец».
Ведь Бог знает что под ним разумели мудрые дети.
У историков возможно влюбчивость, влюбленность в культуры, в ци-
вилизации. Не завидую тем, которые влюблены в римлян. Но Египет, стра-
на какой-то религиозной влюбленности, пробуждает и в историке это чув-
ство, но уже обращаемое к ним. «А, так вот как можно жить»... В цивили-
341
зации мы всегда больше любим собственно человека ее, нежели линии са-
мой цивилизации. Что касается до египтян, то слово: «ангелы», «ангельс-
кая цивилизация» - невольно срывается с уст, когда рассматриваем бесчис-
ленные их портретные изображения: в самом деле, замечателен мировой
инстинкт, по которому «ангел» непременно изображается «юношею». «Свя-
той» - «юноша». Ангела нельзя представить себе старым; ангела седого, с
бородою - хотя таковые религиозные изображения есть (изображения Бога-
Отца в нашей церковной живописи). Ангел - вечное, но вместе юное и од-
новременно святое.
Тоже замечательно, что ангел есть юноша в его переходе в девушку; без
ясных черт непременно мужского мужественного сложения. Оттого «ан-
гел» с начатками усов, с пробивающимися усами - невозможен, невероя-
тен, бесконечно уродлив был бы в живописи; и такого изображения нет.
«Ангельский» характер египетской цивилизации и выражается необык-
новенною ее юношественностью в сочетании с непорочностью, неиспор-
ченностью. Сцены жизни египетской (бытовые), их постоянная нежность в
отношении друг к другу - исторгают у позднего наблюдателя слезы. «Так
можно жить»... У них едва ли был термин, соответствующий нашему -
«любовь». Они «любили друг друга», они «исполнили заповеди любви»;
этого о них нельзя сказать. Но они были бесконечно нежны друг к другу.
Вы смотрите на толпу играющих на дворе в мячик мальчиков, или на детей,
валяющихся в сухом сене, летом, на одном из московских бульваров: мож-
но ли о них сказать: «Они любят друг друга?» - «Нет». То же и об египтя-
нах. Они были слишком счастливы и еще не нуждались в любви. «Любовь»
есть коррелятив, поправка, утешение в слабости, а египтяне слабости еще
не почувствовали. «Каждая фигура хочет встать».
Выше я употребил, почти случайно, термин «религиозная влюблен-
ность». В поздние и усталые годы нашей цивилизации хочется помечтать.
«Влюбленность» есть самое абсолютное чувство, какое мы переживаем в
жизни, по его необоримости, силе, непокоряемости ничему; по удивитель-
ному преобразованию, которое она в нас производит. Немногие замечают,
что влюбленности - по линии связи с предметом влюбления - снимает с
нас грех. Вероятно, с сотворения мира не бывало человека, который бы зло-
желательствовал или обманывал предмет своей любви. Таким образом,
«грех» за все пять тысяч лет человеческого существования снимается с дущи
человеческой, и от этого всем влюбленным их существование кажется та-
ким легким. «Минуты летят», «дни, годы летят как минуты». «Время» па-
дает к ногам трухою, как слишком тяжеловесная вещь. «Времени больше
нет, а есть я и ты». К сожалению, как объясняют или как мы привыкли
думать, это есть слишком земное явление: но в мечте позднего человека
допустимо отрешиться от своей эпохи, и вот я соединяю две несоединимые
вещи, но которые, кажется, были у египтян соединены. Естественно каж-
дым человеком переживаемую пору влюбленности, фазис влюбленности
они, кажется, рассматривали как минуту «прохождения через нас Бога», и
342
сливали свое чувство в это время к данному лицу человека с любовью - к
Богу. «Не знаю, кого люблю, Ануфри или Бога»... «мысли путаются»... «я
не свой» или «не своя». Что-то в этом роде проходит во множестве их изоб-
ражений. Поэтому, когда человек был не влюблен, ему казалось связь его с
Богом - порванною. Но, я заметил, влюбленность есть самое пламенное,
горящее в нас чувство: и если в самом деле была цивилизация, где суть
теизма сливалась с сутью влюбления, то мы не можем и представить себе
степени пламенности теизма у такого народа, что и соответствует наблюде-
нию Геродота: «Это - самый религиозный народ на земле». Он добавляет:
«И самый серьезный». Я же видевший десятки (может быть сотни) тысяч
египетских рисунков, почти все, что снято учеными путешественниками,
добавлю: «И самый счастливый». Читатель скептически засмеется, но я
отвечу: «Иди и виждь».
Я возвращаюсь к странному сочетанию у них (почти бесспорному)
любви и религии. Известно, что по обширности храмы египтян походили
на города; в нынешнем веке одна арабская деревушка оказалась построен-
ною на углу крыши развалившегося, обращенного в мусор, храма. Значит,
им хотелось молиться; значит, бывали минуты, или вся египетская история
была такою минутою, когда всему народу, положим, такого-то города, хоте-
лось или нужно было быть в храме. И строили храм, обширный как город.
Представьте, что в храме лежит вода, и напиться можно - только сходив в
храм. Тогда, очевидно, храм должен быть обширен как город. Египтяне и
связали с храмом самую необходимую, самую всеобщую и самую радост-
ную свою нужду. Отсюда «храмы их обширны как города» и цветущи крас-
ками и изображениями как лучшие сады. «Сады Гесперид» - вот фивские,
гелиопольские, мемфисские храмы.
Замечательно расположение в них колонн: они не шли около стенки, не
то подпирая, не то украшая. Они наполняли внутренность храма, и, следо-
вательно, храм представлял собою лес или, так как каждая колонна распус-
калась вверху, - цветник. Дорические, ионические и коринфские колонны
уже есть потеря мысли в колонне, если сравнить их с египетскими. Укра-
шают храм, но не выражают храма. Затем прекрасны краски в них: совер-
шенное отсутствие плачущих и ревущих тонов; везде - улыбка света, жел-
тый, зеленый, фиолетовый, красный, голубой цвет. Букет Зибеля, положен-
ный на крыльцо Маргариты.
Чистая фантасмагория!
Но, по-видимому, именно она совершилась в Египте. Представьте себе,
что на египетских «вселенских соборах», - а ведь верно же было там какое-
нибудь совещательное учреждение, ведь не сразу же и не из одной головы
явился этот чудовищный по бесконечности теизм, - итак, на этих «совеща-
тельных собраниях» пусть было решено, что ни один «Зибель» в стране не
может успеть у Маргариты, иначе как обратившись к Богу, сумев обратить-
ся, сумев успеть у Бога. О, какие жаркие молитвы! даже и представить
нельзя! Какая тревога идет по стране, шум, возня, беганье. Эти Зибели хо-
343
тят перевернуть весь свет. Хитрые жрецы посмеиваются: «Богиня - мол-
чит, и - Маргарита не любит». Бог знает, что такое; и ни золотом, ни поче-
стью, ни положением нельзя купить... нельзя вызвать расположения у Мар-
гариты, но только к Богу молитвою, усердием к храму. Ну, тут научишься
молиться, сумеешь молиться; тут не устанешь ходить в храм.
Вот это удивительное сочетание самого счастливого времени в жизни с
сутью религии и религиозного и произвело удивительное пламя египетско-
го теизма; и свежесть его, и яркость его.
К сожалению, утомившись срисовкою с бесчисленных египетских ри-
сунков, я упустил некоторые, за некрасивостью (величайшая редкость там)
их, и только теперь припоминаю их цену. Это - старые фараон и фараонша
приносят жертвы. Ра ли, Озирису ли, - у них не разберешь. Не имея теней
и перспективы, египтяне выразили старость только морщинами уже некра-
сивых лиц, сутуловатостью фигур. Старо, старо, ох как стары, и он и «она»...
Зибель и Маргарита в старости; я был так неопытен, что срисовал эту чету,
в характерной компоновке фигур (двое или трое детей, характерно переви-
тые ручонками с родителями) в счастливую пору их молодости. Теперь они
же, в той самой позе, но без детей, которые выросли и связывают свои буке-
ты своим Маргаритам - одни, грустные и счастливые, благодарят Ра - сол-
нце за «дни и сны» свои, почти пролетевшие. Вот мы... «умрем» и не «ум-
рем»; «благодарим тебя, великий Ра, за бытие наше...». Головы склонены,
но уж - никак «не повисли»; у нее та же чрезвычайно длинная шея, но
теперь старая; у него - полные губы, худое лицо; как и всегда - жена сзади
мужа, сейчас за ним. Ни на одном египетском рисунке нет жены впереди
мужа; «женский вопрос» еще не начался, и, вместе с тем, был так радикаль-
но разрешен в смысле прозорливца Гёте. Вечные «цветы», и им было дано
цветочное существование. Осенние цветы так же прекрасны, как и весен-
ние; это - иммортели.
Пирамиды египетские, с саркофагами - это засушенные в книге цветы.
Их вечные краски сохранены, хотя в них нет жизни, давно отлетевшей. Мы,
новые народы, читая древние памятники, находим среди страниц их эти
сплющенные, истонченные, призрачные, быстро распадающиеся от при-
косновения, лепестки и листы, и робко смотря на них, повторяем грустно с
Зибелем:
Поблек!.. Ужель во власти я
Век буду чародея!
Я не могу сорвать цветка,
Чтоб тотчас не завял он.
Водой из чаши этой
Омою руки я.
И это - ввести в религию?!
Хитрые египтяне. Но они имели действительно искусство или бессове-
стность соединить с религиею самое вечное в человеке, самое сильное. Мы
344
ковыляем в храм, «под старость»; они выдумали юную молитву, бросили в
храм пыл молодости. У нас мотив молитвы - страх «перегорелых» (старых,
заматерелых) грехов, у них - расцвет, просто расцвет, без дальнейших оп-
ределений. «Вы молитесь?» - «Я молюсь, потому что я расцветаю; и даже
тем самым, что расцветаю - я и молюсь». Именно так перешептываются в
тиши ночей руины египетских колонн.
Не знаю, кстати ли, но мне хочется привести один комментарий из Вла-
стова: «Священная летопись народов» - к словам «бытия»: «И насадил Гос-
подь Бог рай в Едеме на Востоке» (гл. II, ст. 8).
Властов к этому месту замечает: «Эдем - значит миловидность, прият-
ность»; т. е. таковы синонимические значения этого древнееврейского сло-
ва. Итак, «милый» и «приятный с виду, видом, по виду», вот суть первого,
в сущности, храма, как места общения Бога с человеками. Может быть, у
египтян мелькало нечто подобное, при устроении их храмов, т. е. когда они
проектировали концепцию их.
ПАССИВНЫЕ ИДЕАЛЫ
Вероятно, все ожидали несколько иного окончания «Воскресения» Толсто-
го, чем какое прочли в заключительном 52-м номере «Нивы». Последние
14 глав романа, помещенные в одном этом номере, представляют почти руб-
рики хронологически переданных событий, без разрисовки, без развития.
Четырнадцать глав, сжатые в одном номере, заняли бы приблизительно че-
тырнадцать номеров журнала, если бы они шли тем же темпом, как преды-
дущие четырнадцать, тянувшиеся от Пасхи до Рождества; но они вдруг и
неожиданно побежали, и нельзя скрыть от себя, что маститый автор несколько
убежал от темы, и действительно неразрешимой по трудности. «Воскрес-
нуть» Нехлюдову и Катюше можно бы. Что они за неискупимые грешники?
такие ли еще воскресали?! Но тем не менее момент и психика воскресения
всегда предполагают некоторый экстаз в смысле необыкновенного по высо-
те и часто неожиданного для самого субъекта подъема духа, который разли-
вается светом на всю остальную жизнь и гасит прошлое, невозможное, от-
крывает невозможное еще за минуту будущее. Между тем характеры Не-
хлюдова и Масловой, как их уже начал рисовать с первых же глав Толстой,
оба замечательно пассивны. В срединных главах романа, которые тянулись
перед читателем несколько утомительно, эта утомительность оттого и про-
исходила, что в Нехлюдове и Катюше несколько раз как будто начинало про-
буждаться чувство, они как будто подходят к «воскресению», и - не доходи-
ли. Едва согревшись, они опять стыли; какое-нибудь неумелое слово, нелов-
кий жест, и выступает что-то сморщенное, кислое, большею частью со сто-
роны его. В последних главах романа, где «преступники» пошли отбывать
наказание, интерес читателя сосредоточивается на вводных лицах, именно
на партии политических ссыльных; автор почти не оставляет наедине геро-
345
ев, которым подлежит воскреснуть, ибо ему необыкновенно трудно с этими
двумя, в сущности неудачно начатыми в рисовке, лицами; сказать особенно-
го друг другу они ничего не могут; а между тем их особенное положение и
особенная связь не допускают вульгарных, обыкновенных разговоров. Ка-
тюша чего-то ожидает и остается обычно пассивной, привычно-наивною,
природно-пассивною, столь же наивен и Нехлюдов, в сущности резонер.
Отсутствие чего-либо стремительного в обоих их замечательно. Огненная
Наташа и безрассудный Пьер из «Войны и мира», Левин - из «Анны Каре-
ниной» сумели бы воскреснуть; в них было для этого достаточно искрис-
тости, к сожалению, все годы заключительного периода в деятельности
Толстого пошли на выжимание из человека этой, думаем, искры Божией,
на увеличение и, наконец, преувеличение все одних и тех же черт Платона
Иярятясня («Война и мир»), с большою примесью к его врожденной крото-
сти, послушанию, незлобивости, бесстрастию - резонирования. Уменьши-
лось взрывчатое вещество в человеке, между тем психика воскресенья есть
до некоторой степени и даже непременно духовный взрыв. Нехлюдову и
Катюше нечем было воскреснуть; и они кое-как... поправились, зажили в
старой боли: Катюша, встретив добрых и непрезирающих ее людей в по-
литических ссыльных; он - все-таки сделав ей много доброго, сделав мно-
го доброго и другим и вообще аттестовав себя с самой лучшей стороны.
Конечно, это не то, что ожидалось, но все-таки кое-что. Не воскресли, а
зажили в старой ране; боль стала тупее, глуше, неощутительнее. Между
тем роман назван «Воскресением», и мы можем заключить, что его кон-
цепция не совсем удалась автору. По одной подробности можно думать,
что самая нить романа была переделана: в начале его очерчена необыкно-
венно тонко, художественно-гениально, фигура Селенина, почти незамет-
ная. Это тог идеальный человек, несколько несчастный в женитьбе, несча-
стный или ошибшийся вообще в личной жизни, религиозно настроенный,
товарищ по школе Нехлюдова, который даже и представить себе не мог
стремиться к благу, которое он очень любил, иначе как через посредство
государственной службы. О нем в соответствующем номере «Нивы» упо-
минается, что «в эту первую встречу» он показался таким-то и таким-то
Нехлюдову, чем «во второй раз, когда они увиделись позже». Между тем в
52-м номере «Нивы» мы находим только его коротенькое письмо: «Любез-
ный друг» и т. д. «твой Селении». Слог этого письма, почти записочки -
опять гениален, и напоминает по совершенству старую работу Толстого,
например, длинные письма Marie Болконской в «Войне и мире». Толстой
очевидно, хотел крупно очертить эту крупную, до известной степени иде-
альную фигуру враждебного ему порядка вещей; но этот огромный эпизод
романа выпал, и его стрелы скользят по докторам, смотрителям, по губер-
натору Восточной Сибири, по шаркунам и модницам петербургским. Это
- мелкий зверь, за которым не стоило охотиться, или не такому бы охотни-
ку. Крупного он упустил, едва скользнув, впрочем, гениально скользнув
по нем глазом:
346
«- Мы дурно знаем догматы своей церкви и от этого нас увлекают док-
трины приезжих проповедников, не оригинальных и скучных», - сухо ска-
зал Селении Нехлюдову, пригласившему его на проповедь. «Они расста-
лись недоброжелательно». Можно было ожидать, и Толстой мог бы развер-
нуть превосходную панораму ошибок и, наконец, борьбы экстравагантного
в поступках и решениях Нехлюдова с последовательным, логичным, благо-
родным Селениным, на почве именно религиозных «спасательных» поры-
вов. Ведь в сущности это коллизия между народным нашим сектантством и
государственными формами. Но, повторяем, «охота не удалась»...
В пределах пассивного типа Платон Каратаев все же остается наиболее
удачною фигурою во всей живописи Толстого. Он умеет умереть. Увы, в
пределах этого типа и можно только умереть или близиться к умиранию.
Тип этот есть героизм смерти. В Толстом можно подметить вечную борьбу
со своими личными стихийными, искристыми силами и вечное умиление
на идеалы нисхождения, умаления, склонения долу, смерти. Оставим бед-
ного Ивана Ильича, которого он так медленно, мучительно нагибает к смер-
ти; оставим «Хозяина», смерть которого (на Никите) он так охорашивает,
разрисовывает, почти воспевает, - вот христианская «Илиада»!.. Но ведь и
«Война и мир» живописует пассивную, защитительную войну; как хорошо
нас поколотили при Аустерлице, где мы вздумали «быть горды» и самона-
деянны. О! Там Наполеон - еще фигура? Но вот переносится дело в Рос-
сию; французы «наступающие» вдруг теперь делаются глупы. Вспомним
Мюрата, да и решительно все французские фигуры. Напротив, стоящие в
оборонительном положении русские вырастают в героев. Теперь они «свя-
тые», ибо они «мученики». Теперь их теснят, на них напали, они страдают,
и они в этом страдании прекрасны и правы. Читатель согласится, что мы
правильно подчеркиваем вечный склон ума Толстого. Даже в «Севастополь-
ской обороне» некрасиво все большое, выдающееся, так сказать, активное
в самой обороне крепости; но вот человек умеющий только умереть: а - он
герой! Таковы особенно два брата, прапорщик и офицер, убитые в после-
днем штурме Малахова кургана. Активные силы свои Толстой выпустил в
полный полет только в «Анне Карениной», и что получилась за «охота»!
Вот - красный зверь! Какая живопись, и сила, и красота движений у героев,
и у автора. Толстой пожил; уж где он пожил как художник, то в «Карени-
ной»; но... «Мне отмщение и Аз воздам»: нигде безусловно не жестокий
Толстой - как казнит красавицу, даже ведь и духовную красавицу Анну.
Точно языческий мир, кладущий голову перед схоластиком, который ту-
пым ножом начинает ковырять - да не неделю, а месяцы ковыряет эту «по-
бедную головушку». «Погуляла» - теперь ложись под поезд. Сколько изве-
стно из биографии Толстого, из его полупризнаний и признаний, у него
прошла полоса увлечения буддизмом; не вернее ли, однако, что ему не чуж-
до то чувство глубокой резигнации, глубокой покорности, какая есть в бо-
лее древних аскетах Индии, бросающихся под колесницу, запряженную
слонами и везущую изображение неумолимой Бовани. Вот страны, класси-
347
ческие страны чувства смерти, умирания, к которому в лучших своих про-
изведениях Толстой погонит живущих, поманит своих современников. «Хо-
рошо умереть!» И черты этой смерти и смертного есть в том хозяине или
Хозяине, мысль которого он так выпукло выставил в превосходном кро-
шечном рассказе («Хозяин и работник») и повторяет теперь в заключитель-
ных словах «Воскресения»!
«В этом - все. Я жил и все мы живем в нелепой уверенности, что мы
сами хозяева своей жизни, что она дана нам для нашего наслаждения. Д
ведь это, очевидно, нелепо. Ведь если мы посланы сюда, то по чьей-нибудь
воле и для чего-нибудь. А мы решили, что мы как грибы родились и живем
только для своей радости, и ясно, что нам дурно, как будет дурно работни-
ку, не исполняющему воли хозяина». Это - старая мысль в Толстом, кото-
рую он проводил еще в «Войне и мире», в характерной стратегии этого
романа и в поразившей всех его заключительной философии. Далее отсюда
начинаются новые наслоения его мысли, легшие на ту прежнюю: «Воля же
хозяина выражена в учении Христа. Только исполняй, люди, это учение, и
на земле установится Царствие Божие и люди получат наибольшее благо,
которое доступно им. Ищите Царствие Божие и правды Его - а остальное
приложится вам. Мы ищем остального и не находим его, и не только не
устанавливаем Царства Божия, но разрушаем его. Так вот оно - дело моей
жизни». - Так заключает Нехлюдов, процитировав еще восемнадцатую главу
из евангелиста Матфея.
На монологе этом мы остановимся ниже, теперь же кончим о пассив-
ном типе. Сколько их ни нарисовал Толстой, они все вращаются, в сущнос-
ти, около одной точки, которая в литературе нашей гениально удалась Дос-
тоевскому: это его - «Идиот», отчасти - Алеша Карамазов. Достоевский,
при особенностях своего таланта, сумел дать экзальтацию пассивности, чего
никогда не мог дать Толстой. Между тем пассивный тип только при экзаль-
тации и вырисовывается во что-то святое и только на этой высоте, на ост-
рие этой приподнятой иглы, он пронизывается чертами своеобразной ак-
тивности: Алеша Карамазов выходит из монастыря «в жизнь», Идиот раз-
ливается каким-то примиряющим, гармонирующим началом по окружаю-
щей жизни; он даже смиряет «волны» Настасьи Филипповны, а уж качается
же это «море»... Вообще, экзальтированная пассивность может не только
«умереть», - но способна и жить больною, трепетною, как пламя свечи, но
памятною для окружающих жизнью. Два раза это удалось показать Досто-
евскому; но Толстому, в составе даров которого вовсе отсутствует собственно
момент экзальтации, это ни разу не удалось. Поэтому у него смерть «смир-
ного типа» дает практические плоды не непосредственно, а в длинных рас-
суждениях автора. Таков конец «Войны и мира», эти главы и главы фило-
софствования, которые в сущности являются похоронным заключительным
аккордом к смерти Андрея Болконского; таково своеобразное «воскресе-
нье» Левина, в сущности служащее эпилогом смерти Анны, и проч. «Вот
он умер, а мы будем жить»... «так-то и так-то».
348
Всегда, однако, кажется, - по крайней мере простодушному читателю, -
что «жить» значит «находиться в активном состоянии», что «жизнь» вооб-
ще есть «активность. И уж если она невозможна, т. е. невозможна в чертах
правды и святости, то что же тут «барахтаться», как Нехлюдовы, Каратае-
вы: тут - не рассуждай, а умри. Да, имей мужество совершить великую
правду небытия. А то поет-поет себе человек отходную и наконец-то в кон-
це пятого действия, в явлении девятом занавес хлоп и он тоже хлоп под
крышку гроба. Смерть менее красноречива. Но как же жить? Тут мы обра-
щаемся к монологу Нехлюдова.
Право, иногда можно постигнуть таинственные слова Апокалипсиса,
что кроме написанного Евангелия есть какое-то «вечное», «летящее», и что
оно разлито или заткано в самой жизни людей и в вереницах событий этой
жизни, но его слышат только чуткие, читают только усиленно зрячие, и вот
оно-то сообщает действительность написанному четверо-евангелию. Мож-
но ли поверить, что Нехлюдов ранее никогда не читал XVIII главы еванге-
листа Матфея и не знал притчи о виноградарях и хозяине виноградника?!
Но что он знал, то было Евангелие пока еще только слова, и в нем оно не
действовало. Нужно было, чтобы его, «стукнуло» что-то, нужны были со-
бытия жизни, и вот когда они прошли и простучали молотом в его мозгу,
острою пилою чиркнули по костям его, по нервам его, он вдруг «прочел с
разумением» и то первое словесное Евангелие. Кто же этого не знает из
опыта своей жизни. Мы все знаем, что Евангелие открывается; вообще для
всех оно открывается частями, ни для кого - в целом; открываются одному
одни места, другому - другие; но на что следует здесь обратить внимание,
так это - на то, что есть открывающая сила в событиях нашей жизни, после
которых только мы и бываем в силах что-нибудь прочесть. Но когда так, то
значит есть в жизни, и в труде ее, и в поте ее, и в страдании ее, и даже в
радостях ее и в самом наслаждении не только смысл, но и положительная
мудрость. Ибо что научает, то не может не быть мудро. А когда так, то и
вечное усилие уйти от жизни, выйти из жизни и даже «заключительно»
умереть - не правда. О, мы верим и мы хотим, чтобы в комедии нашей
жизни было не пять актов, а сто пять и даже тысяча пять, сколь возможно
больше! И будем трудиться, и будем веселиться, и будем с терпением стра-
дать, и не будем упрекать себя ни за одно, ни за другое.
«Только исполняй, люди, это учение!..». Маленькое «только»! Мы здесь
входим в самый опасный «circulus vitiosus»*, в запутаннейший лабиринт
размышлений и мечтаний, ибо, право, иногда кажется весь круг пассивного
идеала мечтою, мучительною, разжигающею, но в самом существе своем
неосуществимою. Возьмем несколько примеров, чтобы быть конкретнее и,
так сказать, жизнеподобнее: «Отрекись от богатства» (одна из мыслей Тол-
стого). Я роздал и остался беден. Что же дальше?! Нравственная и даже
физиологическая точка. Но иногда, кажется, и бедному человеку хочется
* «порочный круг» (лат.).
349
помечтать, что можно быть правым в богатстве и даже праведным в богат-
стве, и не через то вовсе, что ежедневно по средам и пятницам я отрезаю по
куску от богатства и передаю его неимущему; не в этих передачах - что
почти ведь механизм, - но в самом богатстве и даже в приобретении богат-
ства. Вот я устраиваюсь и всех около себя устраиваю; мой дом высится —
да, высится! - и около него растут как грибы - домы со мною и около меня
трудящихся людей, сердечных моих. Прошел день, и мы трудились; насту-
пил вечер - и мы веселы. О, веселы кротким, прекрасным, благочестивым
весельем. Неужели же, неужели это невозможно?! Знай, где взять; знай, у
кого взять; знай, как взять: вот начало мудрости и умудрения в самом богат-
стве. Ибо чтобы роздать имущество и кончить, прикончить себя и свое - не
надо большой мудрости. Но не возьми у больного; не потребуй у слабого -
это требует глаза, внимания, заботы и в последнем анализе мудрости. Иногда
представляется, что в разнице судеб Каина и Авеля выражен закон для тру-
да: сказано ясно, что один пас стада и был «угоден», другой начал обраба-
тывать землю и сделался неугоден. Никаких еще причин и никакой притчи
для человечества. Земледелие дальше уходит от природы - вот один закон
труда, одна канва для человеческой цивилизации, как можно лепиться око-
ло природы, цепляться за нее, по крайней мере не порывать с нею. И далее,
для того первого дня человеческой цивилизации земледелие было слиш-
ком искусственно, сложно, предусмотрительно: это то же, чем для России
XVII века была бы фабрично-заводская или высоко-коммерческая промыш-
ленность. Может быть, объяснения наши неправильны, но, во всяком слу-
чае, верна та простая наша мысль, что и в труде, и в собственности есть
темная полоса и есть светлая полоса, и задача человека на земле состоит не
в том, чтобы погасить труд и собственность (пассивный идеал), а раздви-
нуть светлую полосу на счет темной (активный идеал).
Только бы «исполнить»! - заключает, прочтя страницу, Нехлюдов. В
самом этом глаголе «исполнить» и в предложении человеку вечной «испол-
нительности» лежит какое-то начало притупления его способностей, отри-
цание в нем родников творчества, порыва, взрывчатости, как и всяких на-
чал оригинальности и самостоятельности. О, наша литература знает идеа-
лы абсолютной «исполнительности», которых с горечью мы не хотим на-
поминать здесь, и как было бы ужасно представить себе всемирную историю
как монотонную картину этой исполнительности! В самом деле, в боль-
шом масштабе легче рассмотреть сомнительный, хоть и соблазняющий
идеал, и нельзя не припомнить, что две эпохи - на Западе средневековая и у
нас до Петра, - были именно эпохами господства пассивного, утишающего
волны, идеала. И вот там и здесь народы совершенно свежие, народы от-
роческого возраста, явили образ какой-то преждевременной старости. Да
преждевременной и - беспричинной... Каким старцем выглядит Алексей
Михайлович, даже совершенно юный Михаил Феодорович и все общество
людей, их окружающих! Эти длинные бороды, эти медленные движения
эта вечная потребность не жить, а совершать житие. Юные и мощные гер-
350
манцы столь же старообразны при своих Оттонах, в неуклюже-искусствен-
ной «Священной Римской империи». До известной степени весь истори-
ческий подвиг Петра можно обобщить и слить в акт возвращения нам мо-
лодости, в том, что он с быта русского и с лица русского сдернул искусст-
венную и преждевременную личину старости. Да, личину - и, произнеся
это слово, мы, может быть, указываем на самую опасную сторону пассив-
ного идеала. Но что такое, с другой стороны, личность Петра, как не беско-
нечность акции, бесконечная активность?! И - бесконечная правда! Вот
идеал, противоположный толстовскому; вот царь, который не думал о том,
как бы «умереть». О, нет! «Жила бы Россия», а «обо мне ведайте, что жизнь
моя мне не дорога», - сказал он перед Полтавскою битвой. То ли это умира-
ние, т. е. готовность умереть, как «хозяина» около Никиты; другой тон и
именно тон жизни. Да, можно жить как бы умирая, но можно, напротив,
даже умирая как бы жить. Но доскажем о Петре I. Вот кто умел бы «вос-
креснуть» из затруднения, из унижения, из самого ужасного греха, - и кто
действительно воскресил Россию. Невольно припоминается резонер Не-
хлюдов и его вялые попытки около Катюши; даже припоминается Платон
Каратаев, Иван Ильич и все это литературное «сошествие во гроб»!..
Где нет исполнения, начинается личина исполнения; и здесь мы подхо-
дим к самой мучительной, тягостной, удушливой стороне критикуемого
идеала. Пассивный идеал механичен, ибо он вне жизни, а не органичен,
потому что он не внутри жизни. Человек встает на цыпочки, тянется, тянет-
ся... и все-таки недостает, - в этом уже суть пассивного идеала, «не досяга-
емого», «аще не умреши». Тогда происходит истинно страшная вещь: от
лица человеческого, от «лика человеческого» поднимаются... маски, мас-
ки, маски! Какой ужас: атмосфера цивилизации наполняется масками и
подобиями, которые все запутывают, спутывают лица и вещи и их фанто-
мы, построяют условности, «жесты» и «речения» для всеобщего универ-
сального употребления, ибо никто более не творит своего слова и своего
действия. Обе названные нами эпохи господства пассивного идеала были
богаты лицемерием, и борьба против них, - «Renaissance», реформа Петра, -
была частью простым моральным негодованием. Лицемерие есть вид дос-
тигнутого приближения, когда приближение неосуществимо. Петр в
крови, в гневе, во многих преступлениях не имеет в колоссальном и много-
образном своем облике пятнышка лицемерия. Вот за что его любил Пуш-
кин, и простила во всем Россия! Нельзя не заметить в Нехлюдове, что он не
столько воскресает, сколько натруживает себя около воскресения. «Все ви-
денное и испытанное было как бы сон, - почувствовал он за обедом у пра-
вителя области, - среди благовоспитанных людей, с порядочностью манер
и вкусов». Вид детской, вид матери семейства, пробудил в нем отвращение
к идеалу, который он натащил на себя, к заповеди, уроку, который поставил
себе и не был в силах исполнить. Конечно, жизнь с Катюшей, - как уже
даны характеры ее и Нехлюдова, в случае их брака, была бы высшею фор-
мою человеческого несчастия, какую себе можно представить. Он вознена-
351
видел бы ее, как только она «приняла бы его жертву»; и эта его длительная
на двадцать, на тридцать лет ненависть, - точнее, отвращение, - доконала
бы несчастную хуже, о, как хуже! - каторги. Однако можно представить
себе его более «исполнительным в уроке», лучше собою владеющим: брак
произошел бы, Катюша была бы обманута видимостью, и все несчастие
почувствовать себя ненужною человеку и связанною с ним - произошло
бы. Ведь уже теперь, когда Нехлюдов «трудится над уроком», в нем есть
или, точнее, перед ним лежит путь лицемерия, на который он упирается
вступить: разговоры трудны, чувство вяло, и все усилия его направлены к
оживлению их, к пробуждению его. Гений Толстого не сделал ошибки: но,
- мы критикуем пассивную цивилизацию, - сколько людей, не гениальных,
впали бы в ошибку преувеличения, показного, маски и подобия, чтобы спа-
сти «хоть видимость», когда нет и невозможна действительность. Преж-
девременная старообразность пассивных цивилизаций вытекает из необык-
новенной их трудности, из того, что люди искривляются, бредут через силу
по пути, на который ошибочно вступили, давно в него не верят и чувствуют
к нему отвращение, но - бредут! Тысячи Нехлюдовых, «успевших испол-
нить свой долг», и, так сказать, застудивших, заморозивших себя в «уроч-
ной», «должной» позе - вот Россия до Петра, Европа до Renaissance’а. Ты-
сяча заповедей и ни одного человека! Тут нужна Каренина, тут нужен Петр:
повели плечом, могуче повели им, и исторического миража нет!
Как в Средние века, так и у нас «на Москве» если и появлялась песня и
сказка, то украдкой, как контрабанда, как запретное или предосудительное
против того, о чем догадались и Нехлюдов с Толстым в конце жизни. Песни
слагались вольницей, изгоями быта и общественного порядка; ибо для «за-
поведной» нормы, для принятого на себя «урока» это был - грех; как для
Нехлюдова было «соблазняющим грехом» всякое прикосновение со светом
в Петербурге и даже в Сибири. Правильное и чистое семейство дочери
генерала было последним грехом, который его соблазнил и погубил, т. е. в
смысле исполнения долга. Он отказался от Катюши и так и не воскрес.
Нельзя совершенно представить его, счастливого, в семье, «среди добро-
порядочных людей и вкусов», исполняющим XVI11 главу от Матфея: это
присказка, в которую мы не верим и даже вправе не верить по неудаче
всей сказки. Толстой запутался в пассивных образах и в пассивных идеа-
лах. Однако, если мы перейдем к активным идеалам, неужели мы перей-
дем к греху? к забвению долга? и, например, к забвению Нехлюдовым
Катюши, к брошенности девушки, которою он насладился - и конец. Ни
мук совести? ничего?
Но ведь пассивный идеал имеет тот второй, после возможности лице-
мерия, недостаток в себе, что он не просвещает, а отрицает. «Отрекись от
имущества»: какое же это просвещение, и свет, и научение, и мудрость к
приобретению богатства? Вот идеал, которого не понял бы и, наконец, не
принял бы Иов, и, однако, о нем сказано в святой книге, что он был «угоден
перед очами Божиими, как ни один из людей». Активный идеал есть и для
352
семьи: не отрицающий ее, но проливающий в нее свет. Активные идеалы
внутри жизни, и надувают ее, как воздух легкие, как кровь жилы: в деле
семьи такой идеал не научил бы бросить Катюши, но научил бы, не отрицая
ее, соблюсти ее с той же первой минуты, когда она была невинна и прекрас-
на, когда она влекла Нехлюдова. Его заповедь себе вовсе не нужна, когда
была бы любовь; и заповедь явилась, увы! - как слишком слабый корреля-
тив любви. В сущности, все «Воскресение» Толстого есть иллюстрация к
сравнению между бессильными пассивными идеалами и между мощными
активными. Это - любовь; в войне это была бы храбрость; в имуществе -
«стада», «стада» и «еще стада» Иова. Наконец, в несчастии - это гневный
ропот, как у того же Иова; да, он и на гноище роскошествует: «Померкни
день, в который я родился, и ночь, в которую сказано было: вот - зачался
человек»... «О, ночь та - да будет она безлюдна, да не сочтется она во
днях года, не войдет в число месяцев». Другой тон: этот человек умел
жить и он также богат в гневе, гонит «стада», «стада» и «стада» упреков,
которые могучи и, однако, святы, направлены против Бога и угодны Богу.
Друзья его упрекали за ропот, но Бог остановил их: «он - гораздо лучше
нас». Я хочу указать этим, что весь тон бытия активного совсем другой,
нежели пассивного: и какой-то лучший, в чем-то лучший и именно чис-
тейший, святейший.
Лучшие стороны «Воскресения» - в его деталях, именно там, где, вы-
ходя из заданного себе, как урок, пассивного идеала, Толстой рисует жизнь,
то мелочную, то порочную, вообще не интересную, но все-таки естествен-
ную. Мы заметили, что как Москва, так и Средние века не благоприятство-
вали расцвету поэзии и художества. В Толстом мы наблюдаем, как в личной
биографии повторяется в миниатюре закон цивилизации. И у Толстого, не
по бессилию его гения, не потому, что он «вообще» философствует, но по-
тому, что идеал, в пределах которого он философствует, - вообще «к смер-
ти», художество как-то энервируется в сюжетах, подобных «Воскресению».
Заметим, что, наприм., и в «Смерти Ивана Ильича», могучей вещи, сила
принадлежит собственно активности изощренной казни, этой разрисовке
смерти. Так, в Средние века «гениально» разрисовывали колпаки, надетые
на осужденных к казни. Сколько «чертей», какое «адское пламя»! Нельзя
не отметить, что то же делает и Толстой. Не интересен Иван Ильич, но ход
его болезни - интересен; не жалко его, но страшно ее. В «Воскресении»
казнить некого, ибо все добродетельны и, так сказать, находятся в процессе
воскресения: и рисунок здесь слаб - не по ослабелости мощи Толстого, но
по теме, по страницам, по методу. В пределах этих границ от «сказки» нуж-
но отказаться; в этих пределах лучше не вымышлять, нужно бросить перо.
Не тут ли запутался Гоголь? Не в этом ли, а вовсе не в принципе самого
философствования, сравнительный упадок Толстого? Ведь философство-
вал Гёте - и это не ослабило «Фауста»; философствовал и Достоевский: и
какой интерес это сообщило «Бр. Карамазовым»? Сказать, что мера фило-
софствующего гения Толстого мала — мы не можем. Где свидетельства боль-
12 Зак. 3863
353
того теоретического гения у Достоевского? Но, дав образ «идиота», он не
растягивал его «идиотической» философии на другие тома своих созданий.
В философии, именно в ней, он был подвижен, гениален, отнюдь не моно-
тонен, всего менее пассивен. Он знал пассивный идеал как минуту, как про-
светление, как озарение; и эта заря вспыхивала откуда-то изнутри челове-
ка. Но «заря» как «урок»?! - неестественно, невозможно! Увы, и Москва
«тащила лямку» свою до Петра, как Нехлюдов дотащил свою «лямку» до
Сибири. Пришел великий человек и сказал: «Довольно». Россия расцвела;
так мог бы относительно расцвести и Толстой, если бы он догадался бро-
сить свою «лямку», прежде всего антихудожественную, но и наконец едва
ли усиленно моральную. Повторяем: он не несет свет, рассвет в жизнь, он
несет ее отрицание, темы небытия. Мы, может быть, дурно выражаем свою
мысль, но она верна и кардинальна по отношению к Толстому вот уже дол-
гих, долгих лет. «Как бы благочестиво умереть». Но ведь, может быть, тема
и даже это есть настоящая тема земного странствия человека: каким обра-
зом совершить великую правду жизни, бытия?!
УДЛИНЕНИЕ УЧЕБНОГО УРОКА
Самая трудная часть начавшихся заседаний комиссии по улучшению средней
школы, конечно, будет лежать в области общих принципов: чем должна быть
школа? К чему готовить ученика? Как готовить? В какой мере близости и в
какой мере зависимости школа должна находиться по отношению к семье,
государству, церкви? Вопросы эти, очень легко разрешимые в принципе, очень
трудно разрешимы в деталях. Понятно например, что школа должна быть близ-
ка к семье. Но в чем близка и как эту близость выразить законодательно и
педагогически — это очень трудно решить. Тут нужен гений изобретательнос-
ти, придумчивости. Между тем только законодательное и педагогическое вы-
ражение или разработка какого-нибудь принципа имеет значение; а если толь-
ко в комиссии будет «поговорено» и даже «решено», что школа и семья долж-
ны идти рука об руку, то это будет более, чем бесплодно.
Главное внимание комиссии по всему вероятию будет сосредоточено
на изыскании практических средств применить некоторые желательные
принципы в нашей школе, между которыми принципы национализма, се-
мейности и практицизма - на первом плане. Но затем есть стороны очень
мелочные и очень важные, которые могут быть не решены только потому,
что они не будут во время вспомнены. К числу таких сторон нужно отнести
желательное удлинение учебного урока.
Теперь он длится 55 минут; такое сокращение его было сделано в сере-
дине восьмидесятых годов, когда в некоторые дни недели число уроков уве-
личилось с пяти на шесть. Ранее урок длился полный час, и еще ранее, в
уваровских гимназиях, он длился час с четвертью. Эта с первого взгляда
неважная перемена длины урока в действительности подействовала чрез-
354
вычайно разрушительно на самый центр всей учебной системы, на класс-
ное преподавание. Занятия учителя с учениками в классе совершенно меха-
нически укоротились, затем они уторопились и наконец совершенно непо-
сильное для учителя дело - в 55 минут и разъяснить следующий урок, и
спросить учеников как заданное на сегодня, так и припомнить что-нибудь
из пройденного ранее; эта непосильная работа в главной своей части, именно
в разъяснении и разучивании с учениками в классе задаваемого урока, сбро-
силась на плечи репетиторов. Против репетиторства учеников министер-
ство упорно боролось, и бесплодно боролось, потому что оно само и созда-
ло его всею постановкою учебного дела, и, между прочим, сокращением
учебного часа. В министерство графа Делянова, с начала девяностых го-
дов, министерство и попечители учебных округов начинают упорно и час-
тью грозно настаивать, чтобы домашние занятия учеников по возможности
сокращались, и «следующий урок разучивался с учениками учителем в клас-
се». Но вся эта настойчивость была напрасна и решительно никто ее не
послушался, потому что само же министерство отняло то время у учителя,
в которое он мог бы исполнить предлагаемую задачу. Учитель прежде все-
го готовит учеников к экзамену, за успешность которого он формально от-
ветствен перед начальством, да и ответствен перед учениками; и ради это-
го его первая забота и первый страх сосредоточен на вопросе, знают ли
ученики и учили ли они заданное дома, затем - не забыли ли они старое.
Поэтому 55 минут урока уходили на спрашиванье и спрашиванье, на при-
поминание пройденного, на кое-какие объяснения и дополнения при самом
спросе урока; что же касается до задаваемого, то оно свелось к схоласти-
ческому «от сих до сих», с очень сомнительными, потому что очень тороп-
ливыми, объяснениями задаваемого. Собственно говоря, объяснение толь-
ко начиналось и для формы минут за десять, много-много за четверть часа
до звонка; звонок прерывал его, и ученик должен был или сам добиваться
всего дома, или искать помощи у репетитора. Все это совершилось неиз-
бежно, все это совершилось фатально, как только в министерстве было по-
теряно живое и конкретное представление того, что именно делает и дол-
жен сделать учитель на уроке, перед этими вот двадцатью учениками, кото-
рым задан такой-то урок и которые наполовину перезабыли все старое.
В настоящее время министерство, очевидно, хочет дать самое широкое
развитие классному преподаванию. Это и есть настоящая педагогическая
постановка дела. Но нужно от пожелания перейти к исполнению, и мы ука-
зываем на первое, основное условие этого исполнения: время. Нам думает-
ся, что час с четвертью есть нормальная длина для хорошо поставленного
учебного урока. При такой его длине учитель не будет уже иметь ни малей-
шего повода сказать, что ему некогда объяснять, тогда как в настоящее вре-
мя он положительно имеет этот повод. Число уроков в день, конечно, долж-
но при этом сократиться, и пусть оно сократится до четырех в старших
классах и до трех - в младших. Уменьшение числа уроков не только не
дурно, но и в высшей степени желательно, ибо это поведет к концентрации
355
занятий и к концентрации внимания в самом приготовлении уроков на дому.
Мальчику совершенно достаточно в те шесть или семь часов, которые он
посвящает дома на приготовление к завтрему, заняться тремя или четырь-
мя предметами, из которых будут заданы уроки, сколько-нибудь осмыслен-
но длинные, т. е. с интересом, с любопытством усвояемые.
Эта простая и механическая мера возродить урок в смысле живого яв-
ления, в смысле ценного взаимодействия учителя и учеников. Затем, даже
и увеличив до часа с четвертью его длину, все-таки нужно непременно выб-
росить всяческие формальные, развлекающие учителя записи на нем как-
то: записи учеников, не пришедших в класс, и подробное вписание в класс-
ный журнал задаваемого. Первое может быть исполняемо помощниками
классных наставников и на кафедру учителя каждый день он может класть
список этих отсутствующих учеников, если впрочем, в чем мы сомневаем-
ся, это нужно. Даже задавание урока может производиться устно и отме-
чаться у себя учителем в учебнике чертой, крестом и проч. Гр. Д. А. Тол-
стой, сам превосходный формалист в лучшем и серьезном значении этого
слова, гениально разработал формальную сторону гимназии, и в то же вре-
мя как учителя, так и учеников он запутал бездной виртуозно им придуман-
ных формальностей. Так все эти формальности и задавили и подавили. Те-
перь, когда об этом догадались и мы присутствуем при попытке воскресить
душу в гимназиях, необходимо остричь красивую и тяжеловесную бахро-
му излишних формальностей, оставив только необходимые и очевидно бла-
готворные, доказуемо благотворные.
ЗДОРОВЬЕ УЧЕНИКОВ
Приглашение в комиссию об улучшении средней школы представителей
медицины свидетельствует о твердом намерении министерства народного
просвещения не упустить из вида физическое развитие вверенных ему уче-
ников. В самом деле, в возрасте между девятью и двадцатью годами человек
складывается и зреет физиологически, и искривление позвоночника, отрав-
ленность легких, истощение крови, истощение мозга, если оно совершится
в эти годы, - трудно поправимо потом. Между тем при самых отлично раз-
витых умственных способностях, пусть это будет достигнуто школою, — эти
способности не могут действовать устойчиво, продолжительно и отчетливо
на фундаменте расшатанной физиологии. «Хворь» чисто физическая, даже
«недомогание» и наконец простая «неуравновешенность» - все это условия
для бездарной, в общем, деятельности, которую едва прорывают редкие и
немногие вспышки нервной талантливости. Мы вообще имеем мало талан-
тливой натуры и больше видим талантливость как минуту, эксцесс, как бо-
лезненное и краткое напряжение. Термин «вырождение», ставший ходким
лег 15-20, не выражает ничего другого, как расшатанность души на почве
пошатнувшейся физиологии. И школе принадлежит в этом расшатывающем
356
действии очень большая доля участия; принадлежит ей просто потому, что
преследуя одни учебные цели, она недостаточно следила за физическими
условиями, среди которых они осуществлялись.
Каждая наша гимназия и прогимназия имеют врачей, обязанных как
подавать медицинскую помощь больным ученикам, так и следить за состо-
янием их здоровья и за гигиеничностью их учебной обстановки. Жалова-
нье им за это полагается ничтожное, и интерес службы сосредоточивается
на наградных отличиях, движениях в чине или орденах, что по министер-
ству народного просвещения, как известно, имеет более быстрый ход, чем
в каком-либо другом. Доктор этот утверждается попечителем учебного ок-
руга, а предоставляется к утверждению директором или инспектором гим-
назии из местных врачей, иногда лучших, но всегда по существующим мо-
тивам данной службы наиболее честолюбивых. Дело слагается таким обра-
зом, что служба эта всецело находится в руках директора гимназии, кото-
рый ничего не может убавить в содержании врача, но всегда может прибавить
что-нибудь к тем прерогативам, ради которых собственно врач существен-
но служит в гимназии. Среди отрицательных прерогатив находится и воз-
можность как можно меньше служить, т. е. реже бывать в гимназии, менее
долгое время в ней оставаться и ограничиваться весьма формальным опро-
сом: «Нет ли больных». Если принять во внимание, что самая служба про-
ходится «ради чинов» и, в сущности, безденежна - это прерогатива очень
веская; если присоединить сюда, что в гимназические доктора избирается
самый почетный, самый авторитетный и, следовательно, самый занятой
доктор в губернском или уездном городе, то более чем понятен его интерес
и почти необходимость лишь «наведываться» в гимназию и, пожав руку
любезному директору, торопливо садиться опять в дрожки или сани. Не-
сколько лучше (в силу небольшой практики у врачей) поставлено дело в
уездных городах, но и там все зависит от отношений, всегда почти милых и
даже невольно милых, между врачом и директором. Если мы примем во
внимание, что в настоящее время директор гимназии есть обязательно и
непременно и преподаватель в ней, что почти всегда он преподает древние
языки, мы поймем, до чего он заинтересован собственно одною стороною
вверенных ему учеников: успешностью, успешностью и успешностью уче-
ния. За него он отвечает перед окружными инспекторами на ревизиях, пе-
ред округом - на испытаниях зрелости. В отчетной ведомости за год гимна-
зии округа располагаются так же, как ученики класса: «первая», «третья»,
«последняя» в качестве письменных работ по такому-то предмету. Всякому
лестно быть в первых и страшно оказаться в последних, ибо это перед ли-
цом всех учебных заведений округа и даже перед тазами министерства.
«Испытания зрелости», столь страшные для учеников, не менее страшны
для гимназии, ибо и для нее, т. е. для ее директора, они представляют «кон-
курсное испытание» в «исполнении служебных обязанностей». Если учи-
теля преподают слабо, - недостаточно смотрел за ними директор; и если
гимназия малоуспешна, перед округом, виновны не учителя, а он же, дирек-
357
тор. Этот конкурс, это испытание производит в гимназическо-администра-
тивных сферах совершенно ту же ажитацию, как и в среде ученической. И
если ученик даже сам совершенно забывает о своем здоровье в пору «испы-
таний» и «приготовления к испытаниям», то невольно и почти безвинно ди-
ректор забывает о здоровье вообще учеников. Это здоровье - вещь не усчи-
тываемая, не сразу расстраивающаяся, не измеримая баллом, как баллом из-
меряются успехи по главным и второстепенным предметам, а врачу, который
приехал бы измерить объем грудной клетки учеников или кубическое содер-
жание воздуха в классах, или захотел бы проверить прямизну и правильность
сидения учеников на уроке, степень оживления и движения их во время пере-
мен - такому врачу более чем, вероятно, директор намекнул бы, что это все и
«некогда» и «неудобно». Врачу нужно быть героем, чтобы отстоять «испол-
нение своих обязанностей», решительно никому не нужных, кроме родите-
лей учеников и самим ученикам в перспективе далеких лишь лет.
Вот сумма обстоятельств, в которые министерство народного просве-
щения, вероятно, захочет простереть самое зоркое внимание. Сколько мож-
но постигнуть дело, оно может улучшиться через более автономную поста-
новку медицинского за гимназиями наблюдения. Совершенно возможно со-
средоточить это наблюдение в самом министерстве, задав должность «ме-
дицинского инспектора гимназий и прогимназий», одного в империи, с
которым непосредственно сносились бы местные врачи-наблюдатели и един-
ственно от него зависели бы в наградах, смещениях с должности и в про-
чих деталях службы. Наконец, от попечительственного инспектора зависе-
ла бы разработка вообще медицинских условий постановки учебного дела,
что до сих пор составляло у нас дело несколько «добровольческое» и при-
том не всегда безопасное, как это несколько лет назад показала история с
профессором гигиены Эрисманом. Нет усердия по греческому языку, кото-
рое было бы признано неуместным и наказано; но усердие к гигиене шко-
лы, в чем все заинтересованы родители учеников, нежели собственно ми-
нистерство, повело в данном печальном и шумном случае, к смещению с
должности талантливого и трудолюбивого профессора Московского уни-
верситета. Во всяком случае, если родители чего вправе законно пожелать,
то это - автономности и авторитета в той специальной власти, которой ис-
ключительно и умно было бы вверено попечение о здоровье их детей. И
министерство народного просвещения, кажется, переживает минуты, когда
оно вполне желает пойти навстречу этому законному желанию.
О КОНЦЕНТРИЧЕСКОЙ СИСТЕМЕ ШКОЛ
В «С.-Петербургских Ведомостях» некто гр. П. Капнист посвящает не-
сколько статей оспариванию идеи концентрической системы школ, кото-
рую высказали «Русские Ведомости». Идея эта не нова. «Русские Ведо.
мости» указывают, что в 1804 году концентрическая система была при-
358
нята за основание при организации учебного дела в империи и, просуще-
ствовав около полувека, была отменена не по причине замеченных в ней
недостатков, но потому, что с введением в гимназиях курса латинского
языка, начиная с первого класса, другие типы низших школ перестали
подготовлять своих учеников в гимназию, как было дотоле. Школы рас-
полагались в таком порядке: приходское училище, давая элементарное
образование, имело программу преподавания одновременно и закругленно
заканчивающуюся и подготовляющую в уездное училище; далее, уезд-
ное училище, принимая более даровитых или обеспеченных в средствах
учеников из приходских училищ еще поднимало их и доводило до млад-
ших классов, приблизительно до четвертого, гимназии, и в то же время в
программе своей представляло также цельность и законченность. Боль-
шинство мещанских и других городских сословий детей и заканчивало
этим. Но лучшие из них шли беспрепятственно в гимназию, ничего не
потеряв во времени от того, что не поступили прямо в гимназию. Нако-
нец, университет заканчивал собою всю эту систему образования, стоя
центром в ряде колец, как постепенных к нему ступеней. С первого взгляда
видна чрезвычайная стройность этого плана, совершенно противополож-
ная теперешнему плану параллельно лежащих школ, причем переход из
одной в другую невозможен, и мальчик не удавшийся, как ученик такой-
то школы, гибнет вообще для учения.
Гр. П. Капнист не обратил внимания на эту чрезвычайную приспособ-
ленность подобного плана к ученику, а также и к русскому семейству. Заяв-
ляя себя «крайним приверженцем идеи гуманитарного классического обра-
зования», он едва ли «гуманитарно» забывает о главном лице в школе, для
которого она и существует, около которого сосредоточивает свои усилия
ученик. «Система» для него является какой-то самостоятельно прекрасной
вещью, независимо от роли, какую она играет в стране и, в частности, в
русской стране. Он много вращается в сфере вопроса, на каких принципах
школы поднялась английская культура; он критикует детали концентричес-
кой системы, в силу которых родители начала века предпочитали детей своих
везти в далекие гимназии, нежели отдавать в ближние приходские или уез-
дные училища.
Относительно последнего возражения можно указать, что и в настоя-
щее время, когда классическая четырехклассная или шестиклассная про-
гимназия подготовляет своих учеников к пятому и к седьмому классу пол-
ной гимназии, родители всегда предпочитают отдавать детей сразу в пол-
ные гимназии. Здесь очень много действует: перемена учителей, недостат-
ки преподавания в прогимназиях и, наконец, излишняя и несправедливая
строгость полных гимназий к контингенту переходящих в них учеников
прогимназий, - и сумма этих трех данных отзывается неблагоприятно на
учениках прогимназий. Все эги помехи, действующие сейчас в пределах
гимназического курса, действовали и в пределах концентрической системы
школ. И как они устранимы сейчас большею зоркостью надзора, так уст-
359
ранимы были и тогда. От деятельности попечителя учебного округа зави-
сит дать самую серьезную постановку, главным образом через назначе-
ние личного состава учителей и инспекторов, подготовительным школам,
и раз это будет сделано, ни о каких неудобствах поднятия ученика по кон-
центрическим ступеням одной целостной системы образования не может
быть и речи. Между тем что в настоящее время делать ученику городско-
го училища, который уже провел в нем четыре года или шесть лет и имеет
самое горячее призвание и способности к дальнейшему учению? Что де-
лать ученику, не имеющему специальных филологических способностей,
который вне всякого предвидения об этой неспособности, был отдан ро-
дителями в классическую гимназию, протащился в ней до четвертого клас-
са, но решительно не может дальше идти, хотя очень любит и очень спо-
собен к техническому рисованию, к ремеслам в высоком смысле слова, к
естествознанию?! Руки русских родителей полны такими детищами, бро-
шенными им назад из школы не потому, что эти дети дурные или неспо-
собные, а потому, что, в сущности, дурна и неспособна самая организа-
ция школ, не связанная между собою, не концентрированная, а представ-
ляющая собою несколько неподвижных, неподатливых параллельно ле-
жащих колод, и оттого, что главный тип общеобразовательной школы есть
в сущности технико-грамматический. В этой грамматичности, а не в клас-
сизме все и дело. Гимназию нашу никак нельзя назвать гуманитарно-клас-
сическою; что это не так, что тут иллюзия организаторов ее - об этом
высказывались и высказываются университеты в лице лучших своих про-
фессоров. Степень неразвитости и неподготовленности к научным заня-
тиям учеников гимназии, в сущности безграмотных, вне всякого спора и
о ней так много говорилось и писалось, что совершенно лишним было бы
ее в сто первый раз доказывать или констатировать. И причина этого —
сосредоточение 9/|0 внимания ученика на грамматических формах шести
языков: русского, церковно-славянского, французского, немецкого, латин-
ского, греческого. Шесть языков, каждый со своим лексическим материа-
лом и особым грамматическим строем - как метод «гуманитарного обще-
го развития» для детей целой страны — это обременительно, неуместно;
это не чистосердечно в смысле задач «общей гуманитарной школы». Это
- просто копия германских филологических екзерцизов, принесенная к
нам без всякого повода к событию. Грамматический материал наших гим-
назий может быть сокращен наполовину; латинский язык очень может
быть отодвинут к третьему или четвертому классу, греческий - если он
останется - к пятому; и сеть училищ городских, уездных, даже сельских
может быть разработана не в смысле параллельного замкнутого лежания
а в смысле концентрично поднимающихся ступеней. В сущности всякая
система училищ или образования, не доводящая до конца развития уде-
ленных природою ученику способностей, тем самым выказывает себя не-
способною или не приспособленною к условиям, в которых она суще-
ствует, и к элементарным задачам вообще школы.
360
о национальной школе
Устойчивость учебной системы уже сама по себе есть в ней огромное поло-
жительное качество. Не только дети связываются с родителями, так сказать,
единством своего общего духовного склада, но вся страна получает устой-
чивую цель своих умственных напряжений. Получается известный умствен-
ный склон, по которому текут и большие реки, и маленькие ручейки. Вот
почему неустойчивая школа, меняющая свой тип приблизительно через трид-
цать, пятьдесят лет, есть огромная задержка в развитии страны, постоянное
отрицательное условие для выработки солидного духовного развития в ее
обществе, даже для развития ее литературы, ее науки.
Мы говорим это для того, чтобы еще раз напомнить каждому, чье вни-
мание раскрыто к твердо установившемуся в обществе убеждению, что
всякая школа у нас, построенная не на национальных основах, будет эпи-
зодом в нашей школьной истории, но не начнет собою ее магистрального
и не подлежащего дальнейшим переменам течения. Возрождение класси-
ческой древности есть совершенно частная особенность западноевропей-
ской истории, столь же исключительная и, так сказать, личная, как рефор-
мационное движение. Реформация также не связана только с именем од-
ного Лютера, как гуманизм не связан с именем одного Эразма. Около вер-
шин реформации и гуманизма стоят десятки великих, сотни и тысячи
средних и наконец целые народности маленьких фигур, которые связаны
одним духом этих двух исторических явлений, ни один зародыш которых
не был переброшен к нам, за берега Двины и Буга. Чудовищным показа-
лось бы, если бы кто-нибудь стал к нам прививать реформационные идеи, -
чудовищно вовсе не по одной оскорбительности для нашей церкви, но по
самому существу дела, которое в нашей истории не имеет для себя ника-
ких корней. Между тем ученые историки уверяют, что культурное значе-
ние реформации полно общечеловеческого интереса, что это внесение
личного суждения в вопросы догматической веры есть корень вообще
живой веры, живой религии, и вечно острящий оселок для выработки в
человеке критического суждения, сумма чисто умственных приобретений,
от которых каждому отказаться было бы стыдно и убыточно. Но мы не
хотим этого чужого прибытка не в один разум наш, а в самую нашу плоть
и кровь, куда он был бы внесен рационалистически поставленным воспи-
танием нашей молодежи. Он у нас не в крови, он у нас не в истории. Со-
вершенно так же дело обстоит с греко-римским гуманизмом. Все рассуж-
дения о его культурно-историческом значении теряют свою применимость
по сю сторону Буга и Двины. На русской почве всякое горацианство и
пиндаризм останется таким же орхидейным, т. е. чужеядным, красивень-
ким и недолговечно тепличным явлением, как разные лютеранские и каль-
винистические эпизоды среди «московских вольнодумцев» XVIII века.
Непременно это будет эпизод, полусмешной, полупечальный; никогда это
не будет история.
361
А нам слишком пора начинать в школе историю. Все рассуждения о
недостаточности собственно русских элементов для общечеловеческого
развития - пусты и ничтожны уже потому, что мы этих начал никогда и не
применяли в школе. Самый беспристрастный критик скажет, что наша по-
эзия между Жуковским и Фетом дала перлы, которые по жизненности и,
главное, естественности стоят неизмеримо впереди сравнительно с римс-
кою поэзиею, этим подражательным и искусственным явлением вовсе не
поэтического латинского гения. Между тем Овидий, Виргилий и Гораций
отнимают столько времени у наших учеников, что эти плохие латинисты-
мальчики становятся в то же время никуда не годными, в национальном
смысле, русскими детьми. Ведь можно быть уверенным, что передайте часы
Виргиния, Горация и Овидия - Пушкину, Лермонтову, Кольцову, Фету пе-
редайте часы цицероновского судебно-политического кляузничества томам
Тургенева и Гончарова, и вы наконец получите русского юношу не верхог-
ляда-всезнайку, а с вдумчивым взглядом, с изощренным вкусом, с богатым
запасом мыслей. Ибо почти смешно по содержательности и серьезности
сравнивать курьезное риторство «Тускуланских бесед» Цицерона, эти по-
туги адвоката показаться философом, с действительным философом жизни
и смерти - Тургеневым. Мы обольщены, как мальчики, 2000-ми лет древ-
ности, не замечая, что эти две тысячи лет и имеют почтенность двух тысяч
лет свою собственную, а Энеида - все-таки ничтожна по поэтичности. Ови-
дий в «Превращениях» - малопонятен в темах и похож на изукрашенную
«Бабу-ягу», и Цицерон - водянист, бессодержателен. Может быть, в Герма-
нии все это нужно, потому что Германия начала свое просвещение с откры-
тия пергаментов этих латинистов, что они представляют ее историческую
азбуку, драгоценную старушке и в года старости; наконец, такие писатели
Германии, как Гёте или Лессинг, совершенно пропитаны этим латинизмом
и эллинизмом. Но мы-то тут изведываем в чужом пиру похмелье. У Пушки-
на, у Лермонтова, не говоря о Гоголе, у Тургенева, Гончарова, Островского,
Толстого решительно нет ниточки эллинского и латинского. И между тем
все это огромное и даровитое и серьезное русское оригинальное развитие
мы выпускаем из школы, в каких-то жалких потугах зародить в своих юно-
шах */4 или V20, или ’Лоо «настоящего Лессинга», рядом с нами поднявшего-
ся на подобных же дрожжах! Дети родных нам российских статских и иных
советников усиливаются влезть в шкуру творца «Лаокоона, или о границах
живописи и поэзии». Но что вы! У нас есть Гоголь, и живописец и ваятель,
и он изваял нас самих гораздо лучше, чем скульптор вырезал из мрамора
Лаокоона и двух его скорченных сыновей. Серьезное и внимательное чте-
ние своих образцовых прозаиков, критическое их изучение, с великими
критиками в руках, заучение целиком великих наших поэтических произ-
ведений, ознакомление не по учебникам только, а документальное, с на-
шею историею, право же не маленькою, право не непоучительною, - не-
пременно должно составить самый фундамент нашей школьной системы.
Без этого фундамент, на всяком другом чужестранном фундаменте, школа,
362
только исправленная, опять вызовет лишь новое долголетнее ожидание в
обществе; опять эта апатия учеников; опять понуждения родителей, - не-
вольно притворные, потому что они должны будут делать мину уважитель-
ности к тому, к чему в сердце нет уважения, - и опять неудача, снова ломка,
к вреду детей и страны.
Россия вечно съезжает с германско-французского под собою фундамен-
та, и напрасны эти вечные попытки опять ее подправить, поднять на этот
фундамент. Россия хочет стоять на своей земле.
ПРЕДМЕТНАЯ СИСТЕМА В ШКОЛЕ
Оригинальная и содержательная мысль не так часто попадается в печати,
чтобы можно было пройти мимо ее и забыть о ней. За истекший год в обла-
сти педагогической литературы яркое и свежее явление представляет мысль
г. Гайяра о замене классной системы преподавания в школе предметною
системою.
«Предметы гимназического курса при существующей у нас классной
системе, - писал г. Гайяр, - подобны арестантам, связанным цепью, причем
хромой или больной арестант не дает убежать здоровым, даже не дает им
сделать лишнего против себя шага. Пусть гимназист очень слаб в арифме-
тике; он остается из-за нее на повторительный курс в том же классе, т. е.
остается в том же классе по всем восьми предметам, между тем как он их
прошел удовлетворительно, а некоторые предметы даже прошел отлично».
Что можно против этого возразить? Очевидно, что ученику плохо зна-
ющему курс арифметики третьего класса, необходимо вторично пройти этот
курс арифметики третьего класса; но чтобы ему нужно было вторично про-
ходить еще и катехизис за третий же класс, русский синтаксис за третий
класс, неправильные латинские глаголы за третий класс, греческие склоне-
ния и спряжения за третий класс, эпизодическую русскую историю за тре-
тий класс и курс географии Европы, успешно им пройденный в третьем
классе, - это не только не очевидно, но совершенно ясно для всякого здра-
вомысленного человека, что ему нужно идти только вперед по всем этим
успешно им пройденным предметам, а арифметику, и только одну арифме-
тику, нужно еще год проходить в ее третьеклассных частях. Что все пред-
меты эти, связанные классом, вовсе между собою не связаны, что Закону
Божию никакого нет дела до арифметики, а арифметике никакого нет дела
до катехизиса и географии Европы, - это такая истина, которую напрасно
доказывать.
Итак, для одной арифметики он остается в том же классе, т. е. он не
только год для себя теряет, но он за год изленивается, приучается скучать
предметами, ибо что же он будет делать, напр., на уроках греческого языка,
пока его товарищам преподают азбуку, придыхания, ударения, первое скло-
363
нение, второе склонение, когда все это он уже твердо и отчетливо знает?
Конечно, он станет шалить на уроках или приучится сидеть на уроках, не
слушая преподавания учителя. То и другое как оценить педагогически?
Конечно, как порчу ученика, как вид педагогического развращения. К это-
му и ведет классная система, а так как около 80-90 процентов учеников,
поступивших в первый класс непременно раз или два, а то и три раза, в
течение восьмилетнего курса оставляются на этот «второй повторитель-
ный год в том же классе», то очевидно, что деморализующая полоса скуки
и невнимания на уроках пройдет по всей сплошной массе учеников. И вот
истинный родник стереотипной жалобы преподавателей на учеников: «Ша-
лят и не внимательны на уроках». Ибо нет психической возможности при-
лежно слушать объяснение азбуки, когда знаешь уже глаголы.
Предметная система и расковывает колодников: повторение нужно в
том предмете, в котором нет успешности, а по всем предметам, по которым
есть отличная или вполне благонадежная успешность, - нужно движение
вперед. Возможно ли этого достигнуть? Конечно. Так учатся во всех музы-
кальных и во всех художественных школах, где нельзя же держать учени-
ков все на рисовании простейших рисунков, потому только, что они одно-
временно дурно прошли, ну положим, арифметику или русскую граммати-
ку. Такой системой преподавания мы никогда не получили бы художников
и музыкантов.
Вообще классная связанность предметов есть такая педагогическая ано-
малия, над которую давно следовало задуматься. Чувствуя всю чудовищ-
ность принуждения ученика повторять семь отлично пройденных предме-
тов, когда он плохо прошел только один, который ему особенно трудно да-
ется по очевидному несоответствию с его способностями, - учителя оказы-
вают так называемое «снисхождение» по этому одному, особенно трудному,
предмету. И именно на нем-то ученик года через два-три и гибнет, т. е. до-
водится до исключения из гимназии, ибо ему непременно надо было вто-
рично пройти дурно пройденный курс третьего класса, - а он перешел в
четвертый класс и берется за алгебру, не зная арифметики, потом перехо-
дит к уравнениям, все еще не зная арифметики, и наконец где-нибудь на
логарифмах или на биноме Ньютона садится окончательно, все еще не зная
арифметики, но и кроме того совершенно, в сущности, не понимая ни ал-
гебры, ни уравнений. «Да вы ничего не знаете по математике, - кричит на
него ревизор на ревизии. - Да как он у вас попал в шестой класс, когда он
ничего не знает?». И ученик стоит бессильно с мелом в руках, у него слезы
на глазах, ибо он страшным внутренним ощущением в точности знает, что
ничего не знает, и чувствует, что это - непоправимо, ибо он именно в «азах»
предмета ничего не знает. Дотягивают до экзамена, и на экзамене выпрова-
живают беднягу «по шапке» «на все четыре стороны», потому что ведь и в
самом деле он ничего не знает и не скандалиться же из-за него еще другой
раз на ревизии. Но в чем же дело? Туп ученик? Скверно ведет себя? Не
расположен к наукам? Ничего подобного. Преспособный мальчик и отлич-
364
ного поведения, но «получил снисхождение» по арифметике в третьем клас-
се, когда и он просил, и родители о нем просили, и вот преподаватель мах-
нул рукой и вывел «за год - три», когда приходилось по отметкам «за год -
два». И родителям нельзя не просить, потому что у них нет векового опыта
перед глазами, а только «свой Ваня»; и «Ване» нельзя не просить учителя,
ибо он в четырнадцать-то лет и думать забыл, что с ним станет через четы-
ре, четырнадцать, тридцать лет; и учителю нельзя отказать, потому что он
устал, нервы его издерганы и он слышит жужжание голосов вокруг то дет-
ских, то родительских: «Он - безжалостен, его не упросишь». До того об-
щеизвестно, что почти все выбывающие из гимназий ученики за «неуспеш-
ностью» выбывают собственно по бессилию одолеть один-два предмета,
при полной успешности по остальным, - что классная система, не дающая
вовремя удержать ученика для повторения, служит общею причиною этого
главного школьного несчастия.
Предложение г. Гайяра - разрубить эту связь и поставить каждый пред-
мет отдельно и автономно - обещает устранить это огромное несчастие
школы. Но и кроме того оно обещает придать занятиям учеников с боль-
шой выгодой для их духовного развития особую интенсивность, понятную
без объяснений. То, однако, что много обещает, конечно, требует и боль-
шой ломки в существующей системе, пока поставленной диаметрально
противоположно предметной системе. Мы и не говорим, чтобы она была
приемлема сейчас или даже вскоре: слишком много она требует для себя
необходимых условий, будучи теперь удобоосуществимой разве только в
некоторых частных столичных училищах. Но мысль ценная и глубокая, мысль
замечательно практическая, не должна быть обойдена вниманием. И в иду-
щих теперь обсуждениях всех сторон гимназической системы было бы в
высшей степени желательно увидеть и обсуждение этой плодотворной мыс-
ли. Бог даст, комиссия при министерстве народного просвещения, сейчас
работающая, разойдется не навсегда; она так серьезно трудится, что, вероят-
но, министерство сочтет более чем полезным для себя еще и еще в последу-
ющие годы послушать господ преподавателей, стоящих непосредственно у
дела. И мысль предметного преподавания, взамен классного, вполне достой-
на занять собою самое пристальное внимание нашего педагогического мира,
пока не удалось бы наконец осуществить ее хотя бы в той или иной мере.
МАЛЕНЬКИЕ МНЕНИЯ
Читая о разных единичных злоключениях в нашем городском и земском са-
моуправлении, невольно некоторую долю этих злоключений относишь на
счет неумолкающих еще принципиальных суждений о нем. Чем бы осмат-
ривать и пересматривать работу, изучать и улучшать механизм, а главное, с
любовью и вниманием вникнуть в мелочи и передряги, каковым не может
не быть самоуправление в каждой единичной его точке, в каждом городке,
365
уезде, губернии, - мы все еще переливаем из пустого в пустопорожнее над
бесповоротно решенным вопросом, быть сему земскому самоуправлению
или не быть, или, пожалуй, как некоторые перефразируют вопрос, быть это-
му самоуправлению либеральным или быть ему консервативным. Как и воп-
рос о суде с присяжными заседателями, вопрос о думе и земстве - не суще-
ствует как вопрос. Есть только дума, земство, присяжные, без всякого воп-
росительного около них знака. Это выражается в совершенной твердости
законодательного и административного к ним отношения и в огромном, по-
давляющем общественном о них мнении. Сказать, что эти учреждения на-
полнили наши реки млеком, а берега их сделали кисельными - конечно
нельзя; но все три учреждения образовали около себя привычные и притом
благоприятные мнения; каждое из них притянуло к себе бездну личного,
незаметного обывательского сочувствия, большею частью основанного на
наблюдении или непосредственном участии. И вот эти маленькие мнения,
никуда не занесенные, нигде не регистрированные, нигде не пропечатан-
ные, и образуют то массовое общественное сочувствие, из которого, как из
любящих объятий, никак нельзя вырвать - о чем, впрочем, серьезно никогда
и не заводилось речи - ни суд с присяжными, ни земское самоуправление,
ни городское. Каждое из них для всех теперь живущих образованных и нео-
бразованных людей побывало хоть на минуту практическим училищем, че-
рез которое он, замкнутая в себе личность, соприкоснулся с большой обще-
ственной и почти государственной жизнью, действовал в открывшемся ему
поприще в подавляющем большинстве случаев усердно и честно и унес не-
изгладимое и непреодолимое убеждение, что так же честно и усердно рабо-
тают в них другие русские люди, в них призываемые.
Но вот - «зачем земство либерально»! Земство либерально, пока время
либерально, а будет время консервативно - станет и земство консерватив-
но, без всякой перемены в нем собственно как в учреждении. Если нам не
нравится время - усиливайтесь переменить его: действуйте вашим талан-
том, умом, образованием, искусством. Но зачем же, пытаясь играть роль
мухи, которая сказала с волом: «Мы пахали», вы киваете, что нужно-де
«переделать земство, думы, суд в консервативном направлении». Нет, вы
переделайте общество сами; вы потрудитесь пером, вы потрудитесь умом.
И если вам удастся, тогда скажите: «Мы пахали», и даже: «Мы - вспахали».
Это и есть условие устойчивого, т. е. именно консервативного существова-
ния, что не так-то легко делать в обществе, как и в учреждениях, перемены.
Нужно потрудиться и ничего нельзя «сломать».
За этою бесплодностью попыток «сломать» и остается примкнуть к
маленьким людям, вникнуть в их маленькое дело, начать им в маленьком
деле помогать. Вон пишут из Тамбова, что земля, уступленная крестьянам
по 41 р. за десятину, при стоимости 100-110 р. за десятину, одним радете-
лем народного благосостояния была при посредстве Крестьянского банка
перехвачена другим благодетелем, г. Гуаданини, и просто от нерадивого
исполнения своих обязанностей представителями земства при банке. Все
дело построено на невежестве крестьян и нерадивости земства в данной
366
точке его приложения и в данную минуту. Все дело и сводится к «данным
минутам» и «данным точкам», а не к принципам. Тут и есть место для при-
ложения похвалы или негодования, для пера сатирического, но прежде все-
го - для пера осведомленного.
Заметим, что только при этом мелком до мелочности соучастии в земс-
кой, городской и судебной работе можно заметить и прорехи их, более конк-
ретные, чем этот ужасно неуловимый дефект: «земство - либерально», «суд -
либерален». И не знаешь, что поделать с такими общими приговорами; ни
как доказать их, ни как опровергнуть, ни как удовлетворить заключенную в
них жалобу, если бы таковое желание удовлетворить и зародилось в вас
искренно. «Земство либерально - ну, что же я с этим сделаю! Но земство
небрежно - а тут я придумаю тысячу средств, как его заставить быть вни-
мательным к своему долгу». Совсем другие речи, и мы думаем - речи более
серьезные.
И. КОЛЫШКО. МАЛЕНЬКИЕ МЫСЛИ. 1898-1899
СПб., 1900. Стр. 562.
Скорее можно было бы назвать коротенькими эти «мысли», собранные или
распределенные в 44 отдельных статьи: «Жить трудно», «События или
люди?», «Смерть», «Личность», «О людях нормальных и ненормальных»,
«Мужество и трусость», «Брак как религия и жизнь», «Ум или талант», «Пуш-
кин и мы», «Три элемента жизни» и т. п. Автор берет тему, обыкновенно
практическую, иногда занимающую в данный момент внимание общества,
и, как бы зажмурив глаза, позволяет в голове своей развиться целому ряду
мыслей и полумыслей, афоризмов и рассуждений по поводу этой темы. В них
автор иногда философ, иногда мечтатель. В сущности - это характер русской
мысли, которая как-то не хочет вытягиваться по правилам аристотелевской
логики: у нас, если прислушаться к спорам, мечта и фантазия так же участву-
ют в ответе на вопрос, как и ум, и, может быть, от этого, русский ум не хочет
остановиться, не умеет остановиться. По-вашему - это плюс в итогах русско-
го капитала, а не минус. Книга по безусловной ее литературности заслужива-
ет успеха.
ЭМБРИОНЫ
<1900. 24 февр.>
1
Кант и Соломон; мудрецы Кёнигсберга и Сиона; «Критика чистого разума»
и «Песнь песней» - как две грани силы, мудрости, величия.
«Я тебя научу», - утешает Кант нуждающегося в утешении; «Я тебя
полюблю», - утешает ту же или того же Соломон. Две панацеи мира.
367
2
Был на «Эрнани» в консерватории. Слушал музыку. Но более любовался на
Крушельницкую и даже собственно на костюм ее. Длинное платье. Мысль
женского платья - удлинение и удлинение. Почему? Даже удлинение чего,
какой особенности женщины? - нельзя дать себе отчета. Но можно было
чувствовать, что платье чрезвычайно гармонировало с особенностями лица
ее; например, так одетая другая женщина была бы безобразна. В платье жен-
щины есть тайна, как, конечно, и в самой женщине; а одеться - это наука.
Странно, куда унесли меня мечты в консерватории; я думал о той «Речи
консерватора», где автор резко говорит: «Нет воспитания!». Но, позвольте:
в глубине всего, нет даже решения проблемы: в мудрости ли Кёнигсберга
или Сиона нужно воспитываться.
Я и сам старый консерватор, и мысленно перестраиваю школу, по край-
ней мере женскую так:
Курс первого класса. Умение ходить.
- Как «ходить»?!
- Позвольте, ведь есть же «постановка голоса»? Есть наука, «как поста-
вить голос», т. е. те данные природою силы, которые у неучившегося пасту-
ха раздирают ухо, а у искусного певца - начинают чаровать ухо. Походка
есть тоже естественная способность, и она может очаровывать, восхищать,
но может быть просто смешной, оставаясь на степени: «семенить ножка-
ми», «ковылять», и проч. Итак, курс первого класса - походка.
Курс второго класса. Сгиб шеи. Не знаю, замечал ли кто, что уметь
поставить шею - значит придать выражение голове (не лицу) и через это -
всей фигуре. Скорбь, радость, одушевление, размышление - все отражает-
ся совершенно различною постановкою головы и, следовательно, в основе
дела - сгибом шеи.
- Но вы не оставите ничего натурального в человеке, вы убьете человека?
- Но ведь учить будут профессора, а не учителя уездного училища, и
они только подымут естественную способность, а не приставят снаружи
каучуковую способность. Школа будет растить; она будет культивировать;
она будет сад, а не мастерская ремесленника. Итак, второй класс - голова и
шея. Третий - корпус тела, и тут одежда, конечно гениально индивидуали-
зированная, но имеющая кое-что и общее.
- Общее?..
- Ну да! Ведь это же бесстыдство, что девушка, женщина, вдова, в сущ-
ности, носят платья одного покроя, цвета, формы. Подходя к женщине, вы
непременно должны знать, к которому из этих трех совершенно различных
существ, вы подходите: девушка - для всякого возможна и неопытна; жен-
щина - опытна, но ни для кого невозможна; вдова - имеет скорбь, которую
вы должны уважить. При величайшем истончении нравов (мудрость Сио-
на) вы выкажете себя мужиком, полинезийцем, если допустите себя посмот-
реть на женщину с одной тысячною долей того посягновения, на которое
368
совершенно вправе, говоря с девушкою. Вы тогда ничего не понимаете, по-
добны человеку без галстуха и вас выводят под руки лакеи. Напротив, если
вы «за панибрата» заговорили со вдовой, к которой опять имеете право на
посягновение - снова вы ничего не понимаете и по мановению матроны те
же лакеи выводят вас под руки. Но чтобы знать музыку речей, с которою вы
должны обратиться к женщине, вы уже в костюме ее должны прочитать, так
сказать, ноты, по которым единственно может играть ваша речь.
- Что же вы оставляете для четвертого класса!
Курс четвертого класса - возраст тринадцати лет - обнимает танцы.
Кого не возмутит «присядка»? Но ведь если «присядка» возмутительна, а
котильон - хорош, то может быть гениальное по выразительности и грации
в танце? Их изобретают Петипа; но если бы над ними задумался Кант? В
танце можно выразить всю жизнь, всю душу; в танце можно плакать, как и
смеяться (это кой-как мы еще умеем, и, напр., «присядка» есть просто на-
глый хохот ног), и вот фразировать душу через тайну движений, жестов
пантомим, это в своем роде наука. Польша умерла, но мазурка не умерла;
Испания впала в ничтожество, но кастаньетки в ничтожество не впали. Итак,
танцы могут быть вечны, как Гомер и Пушкин:
Ты - царь1. живи - один\
И вот, когда, протанцовав, девушка внушит кому-нибудь, но впервые и
оригинально, этот стих (т. е. подобный), ареопаг судей-старцев, взяв про-
стую шелковую ленту и опоясывая ею танцевавшую, произнесет:
- Mademoiselle! Ваше испытание зрелости - кончено.
<1900. 2 марта>
3
К мыслям г. Серенького об институтках и институтском воспитании. Да,
кто невинен? и что такое невинность - это еще вопрос.
Мне думается, я решаюсь подозревать, что суть невинности лежит в
способе отношения, в способе воззрения. Невинность есть все-таки наи-
вность, а наивность - детство, т. е. конкретное отношение к конкретному
факту. Можно пить воду наивно, и можно - кокетливо держа стакан, кокет-
ливо поднося его к губам. Что же такое невинность?!! - Царственность души.
«Где я стою - там и место царево». Кокетливо пьющая воду - знает, что она
может быть некрасива, не изящна в жесте; в ту секунду, как мы застыди-
лись бы естественных потребностей, нужных вещей - мы в них чуть-чуть
развратились бы. Да так же и выражено это в вечном «Бытии»: вина есть
стыд. Т. е. невинность есть то, что до стыда, где не начинался стыд. Это
совершенно другое, противоположное, чем точка, где он кончился. Итак,
переход возможности в действительность до начала появления стыда есть
невинность.
369
Невинность, я сказал, есть царственность; и это - то же, как если бы я
сказал, что невинность есть закон, законность. Переходя из возможности в
действие, я вхожу в норму, в закон, вот необходимая типика невинности.
Тот, кому запрещено есть, кто лишен обеда в наказание, пусть будет ма-
ленький ребенок - если он втихомолку станет есть кусок, стащенный со
стола, будет есть его непременно стыдно, некрасиво, грешно. Поэтому со-
знание: «Я царь и ношу в себе закон» есть условие не разрушения в себе
невинности.
Третье условие - долг, а именно - не мой долг. Возьмем три стадии
одного явления: нам запрещено действие и все-таки вы его совершаете -
это высшая степень виновности: вы его совершите искаженно, уродливо,
как заранее побитая собака. Вторая стадия: вам ничего не сказано о дей-
ствии - и вы его совершаете «так», «для себя». Тут есть возможность чув-
ства эгоизма и следует возможность упрека себе, чувства вины. Но вы со-
вершаете действие потому, что должны: вы его совершите с полной, счаст-
ливой смелостью. Могу себе представить упоение часового, который не
оставляет своего поста, когда загорелся пороховой погреб. Вот кто - царь, в
эту минуту и в этом положении. Царственная точка, царственный трон. И
уж какая - невинность! О, он с Адамом в раю!!. Так вот, по данному пункту
и в данной проблеме, сумейте сообщить девушке упоение часового на стра-
же, на страже мирового сокровища, как оно и в самом деле и есть так - и
вот сообщите девушке ничем неразрушимое чувство святой невинности.
Разве вы не помните детские годы, когда мы ожидали первого мундирчика
со светлыми пуговицами. О, как мы учили арифметику, молитвы, геогра-
фию ради его. «Ради его - все!». Вот сообщите девушке этот импульс: «Ради
материнства - все!» - и она станет первою Евою.
В этом - секрет; до известной степени - секрет невинной цивилизации.
О, я окружил бы материнство бубнами, кортежами, и всею тою славою, ко-
торою мы окружаем и умеем окружать «торжественные похороны». «Хоро-
нят полного генерала, везут пушки, идут эскадроны и пехота, чудная музы-
ка». - Вот сумейте так окружить не смерть, а рождение; нет не «гимн чуме,
попирательнице людей», а «гимн водам, извергающим из себя бытие». По
слову Спасителя, «оставьте мертвым хоронить мертвых» и сосредоточь-
тесь на живых. Но, во всяком случае, назовите же каждую мать царицею,
царствующею, в царственных подвигах труждающуюся - и вы создадите
ей новую психику. О, как приветно она улыбается миру. И каких чудных
детей нам выносит.
Я наблюдал у детей, в возрасте 6-7 лет, что они и именно только девоч-
ки (никогда - мальчики, у которых совсем другие игры) устраивают кукол-
кам дам и непременно в нем спальню, где к вечеру куколки разного пола
покрытые одеяльцем в ладонь, мирно почивают. Это - в 7-6 лет, т. е. уже,
конечно, без всякого порока. Секрет невинного девичьего воспитания и зак-
лючается в продолжении этих игр, и в разработке (социальной) брака та-
ким образом, чтобы в наступившую великую минуту среди своих куколок и
370
не оставив еще их - вошла в игру жизни, в сладость жизни, в дом жизни и
сама играющая ими. «Невинность жен»... Да это прежде всего отсутствие
перегорелости воображения унылых мечтаний, это - «в самом деле», «в
самом факте» еще невинная дитя - жена, дитя - мать, около совершенно
молодых отца и матери, совершенно свежих - деда и бабки, и около живого
и вовсе не хилого прадеда. Нельзя же выдумывать невинность; но нужно
ею пользоваться, ее культивировать - когда она есть. А она есть у каждо-
го. Но в пору ее каждый и каждая чинится у нас алгеброй и географией, и,
конечно, втайне уходит в знойные мечты, и разрушается внутренне, при
внешней целости, - это и есть порок цивилизации.
<1900. 5 марта>
4
Может быть, ни в чем так не выражается отсутствие у нас семьи и специаль-
но умелого в семье, как в заботах подготовить к ней девушку:
«- Ей 18 лет, она кончила гимназию. Теперь я отдала ее на кулинарные
курсы», - говорит заботливая мать вполголоса лучшему другу дома.
Это - приготовление к семье, специальное подготовление. Тут - уже
забота, тут - культура. Но позвольте: разве же можно серьезно сказать, что
«семья - это кухня» и специальное в жене сливается со специальным в ку-
харке? Будто муж ищет, женясь, кто сумел бы приготовлять ему суп? Или:
«- Знаете, гимназия и прочее - это все не нужно. Она учится у меня
кроить и шить»...
Вот и все: между супом и умением «кроить детское» стеснена, сомк-
нута, заперта наука семьи. Дальше мы не умеем даже поставить вопроса.
В сущности, нелепые женские курсы, как и епархиальные женские учи-
лища, пошли дальше: вторые дают батюшкам уравнительно образован-
ных «матушек», первые дают докторам, адвокатам, земцам, чиновникам
«духовных подруг», уравнительно-интеллигентных. Как хотите, но это -
шаг вперед: если суть хорошей жены в хорошем супе и умелой кройке, то,
очевидно, уж не менее этой сути заключается в умелом разделении ин-
теллигентных тревог мужа. Но еще очевиднее, что ни в первом, ни во
втором, ни в третьем вопрос жены даже не содержится. И это - просто
потому, что у нас нет специально жены, специалисток жен, и это есть
показатель, что у нас вовсе нет, не существует женитьбы, семьи и брака
как некоторой специальной и ни с чем другим не смешивающейся облас-
ти. Жена есть просто:
1)	Суррогат экономки.
2)	Суррогат «бонны с шитьем».
3)	Суррогат хорошей знакомой дома, с которою можно с интересом
поговорить.
371
Но и только. Дальше мы не умеем продвинуть вопроса, ни найти отве-
та. Но главное, не умеем вопроса поставить. А между тем семья и брак,
очевидно, выше экономической области, и области содружественных отно-
шений. Семья - таинственно-религиозна, она - «таинство». Но какие же
речи мы о нем имеем, и науку, и философию?! - Ничего.
Тут, по-видимому, исторически произошла ошибка, которую мы теперь
бессильно пытаемся поправить «экономками» и «шитьем». Брак - длится,
он - течет; он есть 40-летнее «кап... кап... кап...», а вовсе не минута, не
час, когда дается «разрешение на брак». И вот, в ту черную для брака и
семьи минуту, когда отождествилось представление «брака» с «разрешени-
ем на брак», мысль вся и ударилась в вопрос: как «разрешить», ритуально,
словесно, обычно, а не как жить - опять ритуально, словесно, обычно. Раз
брак есть «кап... кап... кап...», очевидно, ритуал, пожалуй, бледный, пожа-
луй, даже вовсе не нужный в «разрешительную минуту», должен был раз-
литься на 50-40 лет, выразившись, ну напр., в еженедельных молитвах,
потом в особенных - по месяцам и, наконец, еще в особенных по некото-
рым важным девятимесячиям. Вообще, вовсе не трудно разложить брак на
его элементы, и нельзя поверить, чтобы не было музыки, слов, а наконец и
пластики для каждого порознь элемента в глубочайшем соответствии с его
природою, назначением, смыслом, желаемым настроением духа. И вот, если
бы рокового черного смешения не произошло («таинство есть наше позво-
ление», «наша индульгенция на грех»), то, очевидно, девушки, готовясь к
замужеству, теперь знали бы как художественно, музыкально, словесно и,
наконец, религиозно готовиться специально в замужество и материнство.
Читатель понял мою мысль?
Теперь этого не только нет, но это и совершенно невозможно. Ну,
возьмем «самое серьезное подготовление»: «мать должна серьезно отно-
ситься к своим обязанностям и сама кормить ребенка, не передавая его на
мамок и на стерилизованное молоко». Но, Боже - родится ребенок и она
его вскормит'. Чего же тут подготовляться?! Очевидно - глупо, глупа са-
мая мысль, глуп весь вопрос и его тема. Все произойдет физиологически
«само собой», а где «само собой», тут зачем же человеку вмешиваться?
Никакой дурак не учится «ходить», «дышать», «поворачиваться с боку на
бок во сне», и, вообще, физиология происходит, но ей не учатся.
Но раз что «физиология» в какой-нибудь своей части объявлена «рели-
гией» (= «таинство»), ей, очевидно, не только можно, но под страхом смер-
тным и должно научиться. Да вот - еда; уж кажется, не «религия», а ведь
есть же «молитва перед обедом»:
«Очи всех на Тя, Господи, уповают, и Ты давши им пищу во благовреме-
нии: отверзаеши Ты щедрую руку Твою и исполняеши всякое животное бла-
говоления». ..
Или перед учением, - тоже ведь не Бог весть какое «таинство» и нет о
нем ни специальных слов, ни заповеданий в Ветхом Завете, или - в Новом
Завете. Но молитва - есть:
372
«Преблагим Господи! Ниспосли нам благодать Духа Твоего Святого,
дарствующаго и укрепляющаго душевныя наши силы, дабы, внимая препо-
даваемому нам учению, возросли мы Тебе нашему Создателю во славу', ро-
дителям же нашим на утешение, Церкви и отечеству на пользу».
И это - читается перед тем, как начать разрешать уравнения второй
степени со многими неизвестными, - что ничевохонько к религии не от-
носится. Но если Господь так чудно, в такой чудной высоты словах благо-
словил:
«Разве не читали вы: мужчину и женщину сотворил человека Бог. Того
ради оставит человек отца и мать и прилепится к жене своей, и будут два
одною плотью. Итак: уже не два они, но один, и что Бог сочетал, человек
да не разлучает» (Матфея, 19).
Итак, говорю я: если столь чудны молитвы этого особенного и на спе-
циальный случай благословения, то в соответствие ему какая херувимская
песнь могла бы зазвучать ответно из уст бого-мудрого благословенного?
И вот изучение-то таких «херувимских», да и целого обширного, может
быть, церемониала, жестов, слов, и, словом, пластики и музыки, красоты
и настроения должно бы составить неразрешимую теперь проблему: ус-
троения отроков и отроковиц в супружество, «наставления юным, как про-
ходить таинство» «в страхе, трепете и благоговении». Теперь - ничего.
Пустынно это место. И ведь это место - наша душа, наша жизнь; здесь -
русло, в котором течет река нашего бытия. И как только сюда не капнула
молитва - она не капнула вообще в бытие человека, т. е. бытие стало не
молитвенным.
<1900. 5 марта>
5
Я продолжу мою мысль о том, что молитва не капнула в жилу человека, а
только пала на язык его, даже на кончик языка. «Кровь, кровь»... кровь зат-
роньте - и вы тронете сильное человека», подымите «силы» его - в таком
случае слиянно с собою, например, слиянно с молитвою. Подымите силы
человечьи в молитву, и вы сделаете молитву сильною. В этом - секрет, в
этом - всемирный секрет, секрет могущества веры. Послушайте: ведь вера
только святость’, святости надо лететь, надо крылья', ну, как она «полетит»
на языке?! Где же «крылья»? - В крови! - Кровь крылата', посмотрите-ка на
ее узоры, на ее прыжки; на ее неугомонность', сердце 60 лет бьется и не
устает. Сердце не спит, когда мозг и мускулы нуждаются в отдыхе, сне и
освежении. Так вот если вы «в самом деле хотите Бога» - пролейте его в это
«в самом деле» человека. Снимите молитву с языка и привейте ее в «жилу».
Как это совершить? Ну, умудряйтесь, ну - размышляйте. Но пока эта
проблема вами не разрешена, не разрешена проблема сильной молитвы.
373
ЗАБОТА О ДЕТЯХ
Ничего нет менее основательного, как рассматривать страну с полутораста
миллионами населения под углом какой-то общины, прихода, религиозной
или нравственной единицы, и то, что морально, естественно и необходимо в
подобной миниатюрной общине, распространять как принцип на массу на-
родов, классов, положений, на невообразимое различие лиц, какое существует
в стране. «Священная связь семьи» и «священные обязанности родителей к
детям и детей к родителям» - все это представляется коротенькою и ясною
прописью, пока мы рассматриваем село, приход, группу семей; но когда мы
переходим к России, мы встречаем, что в ее здоровом и сильном организме
выделяются местами на фоне этой ясной и непреложной прописи такие чу-
довищные наросты, такие диковинные исключения, такие невообразимые
случаи, где идея «святости семьи» сталкивается, наприм., с такою еще более
первоначальною заповедью, как «не убий». В особенности публицист, сле-
дящий изо дня в день в течение многих лет за «хроникою происшествий»,
несет в памяти такие случаи зверства и развращения, что не может без ужа-
са представить себе, чтобы эти исключительности жизни не получили себе
никакого корректива в законе. Закон для нормально текущей жизни не ну-
жен; закон есть напоминание и приказание нормы, и его действие начинает-
ся там, где жизнь отступает от нормы, где она начинает течь ненормально,
уродливо, болезненно и преступно.
Прения в съезде русской группы криминалистов, посвященные вопросу
о защите детей, вызвали со стороны некоторых ораторов, как г. Кудрявцева,
сенатора И. И. Карницкого и проф. В. В. Миклашевского, опасение за «нрав-
ственные и общественные последствия», к каким привела бы юридическая
кассация родительских прав в случае взятия в опеку детей у жестоких или
безнравственных родителей. Опасение это не имеет для себя никакого осно-
вания, так как личное и исключительное уродство человека известно всяко-
му зрелому человеку, опытному в жизни, а вот зрелище, что малолетние и
несмышленые дети беспомощно брошены во власть человека-зверя, к несчас-
тию в то же время родителя, это зрелище действительно могло бы повести в
населении и в обществе к «печальному нравственному последствию» умозак-
лючения, что семья есть такое место грязи и ужасов, где все возможно и где все
преступное неисцелимо. Напротив, кассация родительских прав в том случае,
где эти права не сочетаются ни с каким исполнением родительского долга, хотя
бы в пределах зоологической любви и заботы о детеныше, - подобная касса-
ция поднимет в населении и в обществе понятие семьи указанием ее нормы.
Семья есть узел обязанностей и прав, а не нить одних прав; семья есть нрав-
ственный институт, а не зоологическое явление. И ничто так действительно и
властно не привьет к обществу и населению этих понятий, как редкие и даже
редчайшие случаи, когда судья является в уродливую и даже преступную, хоть
скрытно преступную семью, и именем государства берет оттуда детей, только
зоологически рожденных, для нравственного воспитания.
374
Заметим, что для человека, имевшего обширную область наблюдений,
известны случаи странной, необъяснимой, вполне аномальной не только
холодности, но жестокости, бесчеловечности родителей по отношению к
детям. Эти случаи полного и почти физиологического уродства приводят к
явлениям ужасного обращения с детьми, а в среде бедной и невежествен-
ной, напр., в среде нищенской, они приводят к калечению детей, нанесе-
нию им ран, лишению глаз, вывиху или перелому членов. Здесь закон, удер-
жавшийся бы перед непререкаемостью родительских прав, прямо допус-
тил бы уголовщину, по крайней мере не предупредил бы ее; и, конечно,
уголовщина в семье есть гораздо более ужасное и ответственное явление,
нежели уголовщина на улице. Далее, нужно иметь в виду случаи, когда ко-
торый-нибудь из родителей, особенно отец, есть мнимый отец ребенка, ему
ненавистного и потому им мучимого. Это чрезвычайно многочисленные
случаи, где жена, ушедшая или на время отшедшая от мужа, рождает от
третьего человека ребенка и затем умерши - оставляет его мужу своему как
его ребенка по простой связи паспортов. Предположим, на месте такого
несчастного ребенка девочку: совершенно чужая и даже враждебная «пас-
портному отцу», она получает от него черную корку хлеба до первого появ-
ления красоты, и затем еще несовершеннолетним ребенком спихивается им
в проституцию. Все это нужно предвидеть, все это может предвидеть госу-
дарство и должен предупредить закон. Мы - христиане, наше государство -
не римское с его слепою и беспредельною patria potestas, а христианское, с
заботою каждого о каждом, со снятием абсолютных разграничений, с гос-
подством и преобладанием над всем любви Христовой.
Э. БУТРУ. В ЗАЩИТУ ИДЕАЛОВ РАЗУМА
Избранная библиотека современных западных мыслите-
лей. VI. О случайности законов природы. Перевод с фран-
цузского под редакциею П. П. Соколова. Москва, 1900.
Стр. 239.
При совершенно удовлетворительном переводе, выбор книжки - самый вы-
сокий. Нужно заметить, что направление философии в России за последние
годы стало несколько односторонне, именно - оно почти все вращается в
области нравственных или в области нравственно-религиозных вопросов.
Логика и психология, столь занимательные для вас в шестидесятые и семи-
десятые года, даже в восьмидесятые - теперь вовсе не привлекают к себе
ничьего внимания. Равно упал интерес собственно к метафизике бытия.
Философия стала у нас религиозною полумечтою, полуразмышлением. Мы
тянемся к Богу, забывая, что и природа - не падчерица Божия. Между тем в
этой природе внедрены семена, которые - если мы станем в них вниматель-
но вникать - приведут нас к Богу, и притом не туманным, а твердым и спо-
375
койным путем. Такова в природе известная иерархичность построения, ряды
высшего и низшего, менее разумного и более разумного; такова в природе
целесообразность - как статическая, так и динамическая, сказывающаяся в
движении отдельных вещей к лучшим формам, и многое другое. Для каждо-
го человека со способностями эта метафизика бытия есть область, из кото-
рой не уйти бы. Книжка, редактированная г. Соколовым, и принадлежит к
этой очень трудной и очень привлекательной области: кроме обширных
«Введения» и «Заключения», она состоит из семи глав: 1) О необходимос-
ти. 2) О бытии. 3) О родах (и видах). 4) О материи. 5) О телах. 6) О живых
существах. 7) О человеке. Проблемы, здесь обсуждаемые, были подняты еще
в греческой философии, занимали мышление Средних веков и блистательно
обслеживались в философии германского идеализма. Мы говорим «обсле-
живались», потому что проблемы эти едва ли когда-нибудь будут оконча-
тельно разрешены; но, как не имея силы схватить руками солнце, мы уже
многое приобретаем, посягая на него только глазом, - так и эти коренные
проблемы бытия дают многое душе человеческой от самого вращения в их
области, от кой-какого приближения к их постижению. Вот почему книжке
этой мы желаем самого широкого успеха.
ГОСУДАРСТВЕННЫЙ МЕХАНИЗМ
И КАЧЕСТВА ЧИНОВНИКА
«Дворянство - в службу!». Этот лозунг очень легко переходит в другой:
«Служба - дворянству», «служебные места - дворянам!». Первый исполнен
мысли трудолюбия и в высшей степени воспитателен для сословия с не-
сколько развинченными нервами; второй лозунг, который на практике так
легко подменяет собою первый, исполнен, напротив, принципов беспечаль-
ного существования и в высшей степени развращающ. В усилиях очень спра-
ведливых, очень основательных поднять и укрепить дворянство, с высокою
осторожностью надо наблюдать, чтобы ни в каком единичном случае пер-
вый лозунг не переходил во второй. Нам кажется, что г. Пав. О-о в возраже-
нии г. Ф. Ромеру имеет именно эту мысль. Но ее следовало отчетливее выра-
зить и далее следовало принять в особенно важное соображение потребнос-
ти государственного механизма.
Прежде всего, никуда дорога дворянам не заказана и на всяком казен-
ном месте дворянин уже сейчас есть желаемый гость, но, однако, желаемый
и призываемый под непременным условием, чтобы он сидел на нем со скром-
ностью разночинца и с трудолюбием разночинца и смышленностью разно-
чинца. Даже более, не только каждое место равно открыто недворянину и
дворянину, но до сих пор в некоторых видах службы, и именно в специаль-
ной военной службе, дворянин есть привилегированное лицо, исключитель-
ный кандидат, без конкурента. В Морской кадетский корпус не принимают-
ся дети не дворян, т. е. нельзя быть морским офицером недворянину; есть
376
еще и другие, специально дворянские учебные заведения со специальными
выгодами службы, которая открывается для их питомцев. Училище право-
ведения и Александровский лицей - вот резкие этого примеры. Итак, по
службе и по образованию дворяне и сейчас есть в некоторых случаях при-
вилегированное сословие и совершенно равное другим сословиям во всех
остальных случаях. Действительно, было бы «шагом назад» всякое, хотя
бы прикровенное и анонимное расширение этой привилегированности.
Патриархальный склад государства отошел в область воспоминаний.
Все части службы без всякого государственного переворота незаметно пе-
ременялись и именно старые формы и старые методы, и старые отношения
заменялись и новым духом, и новою формою. Происходил процесс анало-
гичный тому, как если бы на гигантском деревянном корабле старого типа
одна за другою деревянные части заменялись стальными, бока обшивались
плитою, заменялись руль и, словом, всюду и всякие ставились новые ма-
шины и приборы. Прежде было освещение сальными свечами, теперь -
электрическое. Эти совершенно новые качества механизма требуют гораз-
до большей технической ловкости, опытности, неусыпности внимания, не-
жели какие были совершенно достаточны при старой конструкции. Вот и
нужно спросить себя, и в высшей степени трудно ответить на вопрос, точно
ли дворянство, как оно есть сейчас, обладает этими, да позволительно бу-
дет так выразиться, техническими сторонами души, характера, ума, темпе-
рамента, которые соответствовали бы новым техническим сторонам госу-
дарства. На монитор входит благочестивый мужик: не подпускайте его к
машине! Идет в министерство путей сообщения, идет в департамент нео-
кладных сборов потомок Рюриковичей, и притом прекрасно воспитанный
в духе Сусанина, Минина: печать и общество с тревогой начинает смот-
реть, как он поведет акцизное дело или как будет ремонтировать железно-
дорожное депо. И тому подобное.
Нам кажется, вопрос о дворянской службе ставится, и именно в литера-
туре ставится, слишком теоретически, и принимая во внимание более слу-
жащих и их удобства, нежели службу и ее задачи. Мы любим ссылаться на
пример Никиты Панина, который при малом образовании следил «недре-
манным оком» за интересами России и не дал их уронить. Все эти примеры
идут в хрестоматию поучительного чтения и могут дать пищу новому Плу-
тарху, но как-то неприменимы или опасны в применении к данному слу-
чаю, лицу, служебному положению. Один Никита Панин следил «недре-
манным оком», а десять фон-визинских недорослей будут спать на его мес-
те, но, однако, и непременно ссылаясь на «великий пример великого дворя-
нина без образования» в службе. Все это очень опасно, все это очень
рискованно; на этой почве можно дойти до положения Пруссии перед Йе-
ною. Но конечно, ничего подобного нам не угрожает; Россия слишком де-
мократическая страна, и, к счастью, демократический дух, между прочим,
чрезвычайно силен и в самом нашем дворянстве, которое, быть может, пер-
вое не захочет себе расширения привилегированности служебного положе-
377
ния. Из дворянства нашего вышло множество первых радетелей мужика и
деревни; мы знаем дворян, которые бросая насиженные родовые гнезда,
искали трудной службы в глухих и далеких местах, напр., в совершенно им
чуждой, по родовым воспоминаниям, Сибири, и просто потому, что там
«человеку трудно». Это есть самая прекрасная и самая трогательная черта
в нашем дворянстве, что оно есть наименее дворянство в кастовом смысле;
и что выделить из себя праведника - служителя народу к этому оно стреми-
лось и к этому было способно не менее всякого другого сословия и класса в
России. На этой-то его черте, а не на черте заносчивости и превосходства,
мы и построяем возможность его воскресения и долговечной службы Рос-
сии. Никогда Россия не поссорится со своим дворянством; но это потому,
что и дворянство русское никогда не поссорится с Россией; т. е. не скажет:
«То - мое, и это - мое же».
Учиться и учиться; трудиться и трудиться; быть скромным - вот про-
грамма дворянства; вот, думаем, доблестная, белая или, пожалуй, «голу-
бая» по новой терминологии, во всяком случае истинно дворянская про-
грамма. Путь - чести и путь - славы.
А. И. КОСОРОТОВ. ЗАБИТАЯ КАЛИТКА.
РАССКАЗ. - ВАВИЛОНСКОЕ
СТОЛПОТВОРЕНИЕ. ИСТОРИЯ ОДНОЙ
ГИМНАЗИИ
СПб., 1900 г.
Если мы вправе назвать религиозным величайшее внимание к человеку в
подробностях индивидуального его бытия, если религиозна изысканная
любовь, с которою мы описываем человеческую муку, наклоняемся над
нею, рассматриваем ее, проводим мягкою и теплою рукою по усталому
лицу человеческому, - то право же хочется поверить, что есть некоторая
религиозная задача и религиозная содержательность в писании «повес-
тушек и рассказцев», которым «занимаются господа писатели»; и хочет-
ся почувствовать и согласиться, что есть религиозный урок, некоторый
«урок Закона Божия», т. е. закона божественной любви, просто в чтении
этих беспритязательных и светских созданий. Ведь «жития», т. е. правед-
ное и трудное в жизни - не в одних книгах, они - вокруг нас. И вот писа-
тели, т. е. умные и с сердцем из них, разыскивают и передают нам эти
будничные, не замечаемые прозаическим взглядом «жития». Такие мыс-
ли внушил нам рассказ «Забитая калитка»: сколько внимания у автора,
вдумчивости, заботы и любви к очень бедному и очень трудному суще-
ствованию брошенных матери и сына. Кое-где в живописи автора есть
нетвердость, неопытность, но очень незаметная и нисколько не вредя-
378
щая цельности впечатления от прекрасного содержания. Вторая повесть,
«Вавилонское столпотворение», есть обширная разработка бездны педа-
гогических тем. «Один учитель, большой добряк, любил изводить уче-
ников нотациями. Он искренно удивлялся, что нотации ничуть не дей-
ствуют, страшно сердился, дергался весь, как картонный паяц на нитке,
и кричал надтреснутым голосом:
«- Я же вам, кажется, русским языком говорю, - а вы все по-своему!..».
«Бедняга никак не мог сообразить, что и на одном языке, хотя бы и
русском, можно говорить разными языками».
Этот краткий и выразительный пример есть как бы эпиграф к «Стол-
потворению». «Когда я прохожу мимо школы, - говорит автор, - и вижу
сквозь оконные стекла учеников за партами и учителя перед доскою,
мне неизменно чудится одна и та же картина. Все эти маленькие и полу-
взрослые люди копошатся в чрезвычайных потугах над какою-то гиган-
тскою постройкою. Люди взрослые им помогают от души. Но Боже, что
за хаос в этой постройке! Остановитесь и внимательно прислушайтесь
к их разговорам. Разве это один язык? Ученики между собою говорят на
одном, с учителями - на другом; учителя между собою - на третьем, а с
учениками - на четвертом. Когда же приходится входить по школьному
делу в общение с посторонней публикой, т. е. родными и знакомыми, то
являются еще два новых языка: пятый для учеников и шестой для учите-
лей. О, я теперь ясно различаю эти шесть языков, я не могу их не слы-
шать, так как они раздирают мое сердце!..». Заметим, что не беда бы
шесть языков, но беда, что все шесть - фальшивые, и школа наша, кроме
самой низшей, не имеет никакого натурального, природного своего язы-
ка. Истинный педагогический волапюк. Книга исполнена множества
наблюдений и можно многому в ней научиться.
ТРИ КИТА
Какое неуклюжее заглавие... Это тремя китами наши природные мифологи,
мужики Онеги и Волхова, называли три самые огромные в их представле-
нии существа, но существа живые, на которых держится безжизненная зем-
ля. Старым представлением я пользуюсь, чтобы выразить новое. Земля, зем-
ные дела, земное устроение держится на трех вещах, которые, для выраже-
ния всей их огромности, я называю китами. Это - кит труда, кит семьи, кит
собственности. Если этим мифологическим существам чихается - человеку
плохо, земле плохо. Земля трясется; страх овладевает ее обитателями; под-
нимается смятение, поднимаются грозы; наступает темь и очень часто в этой
теми проливается кровь. Разве мы ее не видим? Или наши сердца не испол-
нены страха? Итак, есть все основания спросить, подумать о здоровье под-
земных китов.
379
I
Читатель уже испуган. Это неопытный-то человек станет говорить о вещах
такого огромного опыта, над которыми думают тысячи практических умов?!
Но ведь я беру эти вещи со стороны мифологической, т. е. той особенной,
которой не касаются практики и которую не умеет задеть опыт. Практика и
опыт вращаются в том вихре и грозах, в той темноте или свете, которые
зависят от состояния здоровья китов; словом - они на-земны; тогда как тема,
мною избранная, существенно под-земна и касается самого существования
и, так сказать, географического, пожалуй, даже космического положения
китов. Есть география; но есть еще космография, в состав которой входит
учение, между прочим, и о земле, которую изучает география, но земля бе-
рется здесь планетно, как точка движущаяся и как закон ее движения, вовсе
без внимания к горам и рекам, которые текут по ней или на ней возвышают-
ся. Именно с этой-то несколько «планетной» точки зрения мне и хочется
рассмотреть труд, семью, собственность.
Есть прекрасный стих о Церере, кажется, Шиллера. Некоторых строк
его невозможно читать без слез:
Робок, наг и дик скрывался
Троглодит в пещерах скал,
По полям номад скитался
И поля опустошал.
Зверолов с копьем, стрелами,
Грозен бегал по лесам...
Горе брошенным волнами
К неприютным берегам!
Я говорю, что невозможно этих стихов прочитать или переписать без
слез, между прочим, по чрезвычайной их современности. Кто же станет
спорить, что европейская цивилизация есть, в сущности, удивительно не-
просвещенная цивилизация, и что европеец, после полугоры тысячи лет
истории - «робок, наг, дик»... И может повторить о себе -
Горе брошенным волнами
К неприютным берегам...
Не будем искать подтверждающих частностей, которые порою убий-
ственны, но могут быть оспорены в качестве частностей и «следовательно»
исключений, которые объясняются частными же, отдельными причинами.
Мифология трех китов дает нам аргумент сразу: в самом деле, труд - ну, и
какой же небесный свет и просвещение брошены на него? Семья - и где же
молитвы, специально для нее, в ее духе, для ее ужасных порою нужд со-
зданные? Для собственности - но тут ничего мы не имеем, кроме светской и
чуть-чуть «безбожной» науки. А так хочется видеть везде Бога, позвать всю-
ду Бога! Хочется Его в помощь слабым рукам и грешному уму... Собствен-
380
ность, деньги... Ну, те уже прокляты, это - «биржа»... Но, позвольте, мне
иногда думается, что самая биржа есть последствие проклятости денег; что
этот проклятый рубль именно только после того, как его папаша проклял,
пошел в качестве блудного сына блудить, разбойничать и вообще свинство-
вать на земле. Мне кажется, проклятие имеет нечто однородное с прикос-
новением палочки волшебницы Цирцеи, у которой заблудился Улис: при-
косновение этой палочки, а равно и прикосновение проклятия, принципи-
ального проклятия, имеет силу преобращать вещи и даже добропорядоч-
ных людей в свиней и свинство. Но бросим деньги, кинем рубль, с которым
всемирно стряслась какая-то девальвация. Ну, это природная скотина, не-
исправимая скотина. Но вот, труд, благочестивый труд, на который так явно
был благословлен человек в земном своем странствии? Конечно, мы имеем
гениальную технику; но это - подробности. В сфере поднятого нами воп-
роса это - географическая сторона земного устроения, а не планетная сто-
рона небесного полета. Мы имеем фабрику и фабрики, и погибающего, сгни-
вающего, проклинающего в них и около них человека. Хлопчатые материи
хороши, а человек - наг, и особенно наг работающий их человек. Наука
сделала, что могла: карлик создал фабрику; но дальше - мог бы только Бог;
и вот мы зовем Его сюда, хотели бы позвать, ибо Он бросил планеты в
несокрушимые, истинные и вечные пути, и неужели этих вечных и истин-
ных путей нет, даже в разуме Божием нет, для работающего человека. По-
думаем, оглянемся. Ведь мы не только не на наилучших путях, не на самой
твердой орбите в области труда, - а на пути наихудшем, истинно прокля-
том. Как печальны эти зловещие сборы четвертого сословия, эти, в сущно-
сти, «смотры красных батальонов» 1 мая. О каком-то преступнике года три
назад писали: «Он был нищ; всегда очень скромен и трудолюбив; ни семьи
у него нет, и ничего утешительного; он никогда не хворал, не манкировал
службою, и только хозяин заведения заметил, что он 1 мая как этот год, так
и предыдущий, сказался больным». Было прослежено, что первого мая он
уходил в эти огромные, составляющиеся рабочие батальоны.
Как это грустно. Как это страшно. Как это напоминает стих о Церере.
Конечно, европейский человек и именно работающий человек - это «трог-
лодит», брошенный.
К неприютным берегам.
Где приют у этого рабочего? Где отечество, семья, родители, сестры,
дети! Увы, как николаевские солдаты на 25 лет, т. е. на всю цветущую, рас-
тущую жизнь вырванные из села, пели:
Наши жены - ружья заряжены.
Вот где наши жены!
Наши матки - белые палатки...
Так точно дурной, несчастный, заброшенный рабочий Запада имеет
«отцом, матерью и отечеством», в сущности, эту болезненную мечту 1 мая.
381
Вот наступил день, тревожный для правительств; кроты выползли из своих
конур, собрались, оглянулись на себя: много ли нас? Т. е. скоро ли час бит-
вы? Какая ужасная мысль, какое ужасное положение именно для растерян-
ного, грешного, слабого ума человеческого?! Но вот 2 мая и он снова в ко-
нуре, на матрасике-блине, снова вертит колесо на фабрике. Одна месть в
нем. Человек умер в составе своих нравственных и умственных даров, и из
смердящих останков его поднялась черная, огромная, неутолимая месть.
«Я не отомщу, но я буду отмщен». Будет ли кто спорить, что не это, что не
таково просвещение. Ибо слово «просвещение» происходит от «свет» и
знаменует «светлую душу», веселую, радостную, утешенную. Да, если в
нашей эре проклят рубль, то не благословен и труд наш:
Горе брошенным волнами
К неприютным берегам!
Читатель да простит, что я цитирую все один стих. Не я цитирую. Горе
цитирует. И вообще предупреждаю, что в этих строках и дальше текущих я
не буду (как писатель) ни красив, ни занимателен, но однообразен и моно-
тонен.
Странно, ненавидя смертельно в школьный, т. е. теоретический период
своего развития, всяких консулов, зевсов, эвпатридов и преторов, я более и
более, уже зрелый и практический человек, стал припоминать обрывки древ-
него языческого мира, как-то занадобившийся мне среди нужд и забот те-
кущего дня. Кто не помнит у Иловайского «deus terminus», «бог-термин».
Что мы могли, мальчики, понять в этом? «Deus terminus» приводился как
пример величайшей абстрактности, номинализма и, так сказать, не-суще-
ственности и не-реальности римского политеизма: была граница между
моим полем и полем соседа и грубые землепашцы-римляне, чтобы обозна-
чить эту границу или выразить ее идею, изобрели, придумали или дей-
ствительно предположили существование «deus terminus». «Этот бог охра-
няет границы полей». Все нам казалось, тогда еще мальчикам, непонятным
в законе древнего воображения, изобретшем такого странного бога. Но воп-
рос повернется иначе, если мы обратим внимание, что ведь в самом деле
нужно «священство границ». «Священный принцип собственности» - это
и мы говорим, возвращаясь в этом случае к древней терминологии, но при-
крывая лжесловесной формулой только хорошо награбленное. «Я тебя вче-
ра ограбил, но вчера - прошло; теперь действует священный закон десяти-
летней давности и мое имущество сегодня находится под охранением свя-
щенного принципа собственности». «Deus terminus» - и руки прочь. Но у
римлян, так сказать, в первый день их бытия, «deus terminus» не имел этого
воровского характера и выражал младенческую и грубую мысль, что мое
поле и твое поле - это не эмпирический акт и также это не факт силы, но
это некоторая святость и Божий покров над моим домом, который заклят
для тебя, и тот же покров над твоим домом, который для меня заклят. В
Библии рассказывается, что когда израильтяне овладевали каким-нибудь
382
хананейским городом, то они «обрекали заклятию» имущество жителей
взятого города, которым никто из израильтян не мог воспользоваться и оно
поэтому истреблялось. Тоже - «deus terminus». «Мы не смешиваемся с ха-
нанеями, ни даже - с их имуществом»; «мы - святое, а там - заклятое». И
нельзя переступать, невозможно переступить. Странный «deus terminus»,
это «священство» границ «моего» и «твоего», повело к образованию нео-
быкновенной, страшной и иногда чудовищной точности имущественных
отношений, которая позже развилась в римском праве. Имущество обду-
мывали не маклера, а богословы. Конечно, качество обдумывания было
совершенно другое; и вот имущественная культура, культура плодов труда
так ли, этак ли, а все-таки не соскользнула там в грустную безбожницу -
биржу, в бесстыдного безбожника - банк. Это было «святое» у них; конеч-
но, совершенно иной и результат, чем при мысли: «это - грешное».
Может быть, мы и ошибаемся в объяснениях, но пусть же согласится и
читатель, что мы даем ему некоторый материал для размышления.
II
«Поздно хватились: в XIX веке изобретать новых богов». Будто в этом воп-
рос, будто к этому сводится дело? Кто же не помнит и не знает сейчас пре-
красного августовского у нас «освящения плодов». Вот - начало, вот - путь.
В церкви, да, в нашей святой православной церкви, в храме Божием, перед
священником в ризах лежат на блюде первые яблоки. О, сладко все первое,
хорошо все первое; благословенно все первое, всякая «первинка», как ран-
нее выделение бытия к Богу. Но вот священник прочитал молитву, освятил
«плоды земные»; а назавтра вся деревня, все мальчишки на деревне имеют
по яблоку во рту. Накануне ни у кого. Ведь это то же, что и у римлян, освя-
щение «границ», но только во времени, во временах года. Совершенно оче-
видно, что молитва здесь возможна; и возможное для времени, для дней в
году конечно - возможно для пространства, для «границ» полей, для «моего
дома» и нашего в смысле именно определенного и строгого зарока, закля-
тья. Да, бедный собственник, нищий собственник - я венчал бы границы.
Нельзя трогать чужой жены, ибо она повенчана и свята - другому, а не мне.
Это мы понимаем и это мы признаем, потому что это давно началось и вы-
ражено достаточно торжественно. Конечно, нельзя «венчать» имущество
человеку, дом - собственнику, поле - земледельцу; но, например, очень можно
провести кругом поля святую бороздку, и именно священнику, ну, напр. плу-
гом, запряженным двумя чистыми, белой шерсти, еще безрогими телушка-
ми. Что-нибудь в этом роде; ведь я не решаю вопрос, а ставлю вопрос. И
собственность окрепнет, а наконец в веках - она может быть и засветится
нам вовсе не понятным пока, непредставимым светом, но который как-ни-
будь вытечет из религиозного внимания к собственности. Как не догадлив
папа! Он пошел к рабочим как политик; ну, политиков у них своих так мно-
го, что они грубо отказали Его Святейшеству в главенстве. Тут вовсе не это
383
надо было, да и не в девятнадцатом веке; «нельзя изобретать богов» в XIX
веке, нельзя даже папе. Совершенно очевидно, что папе нужно было про-
лить молитву в труд, пролить молитву над трудом; и уже когда труд - молит-
вен, когда он тоже «первинка Богу», курение и жертва нашему Христу -
наставить «терминов» и «терминов», «зароков и зароков» для «святого тру-
да». Но папа 1890 лет кушал святую просфирку и пересчитывал смиренный
«динарий Петра». Дивно ли, что щука труда уплыла в море и теперь ее не
поймать «лесою Петра», ни «запереть ключом Петра». Все - не так. И все -
слишком поздно.
«Поганый рубль»... Но знаете ли, что кто трудится и изведал нужду,
для того может быть «святой рубль». Я знал одного чрезвычайно милого
редактора, кажется образованного, но главное - с большим литературным
вкусом, который не платил гонорара. Бог знает, куда у него проходили чрез-
вычайно большие суммы денег, которые, по слухам, он получал: но, без
какого-либо обмана, всякий расчет для него был мукою, до того очевид-
ною, что сотруднику страшно было приступать к этой «операции над жи-
вым человеком». В конце концов - он все уплачивал и никому не остался
должен, но он выплачивал после «третьей операции», и как-нибудь случай-
но, в момент, когда деньги еще не уплыли, т. е. вот-вот перед приходом
какого-нибудь «трансваальского посетителя», который, очевидно, у него или
выманивал, или отнимал все деньги. И вот - нужда у меня. Там разные
семейные недуги, болезнь жены, упадок сил и, словом, заключение врача:
- Бутылку хорошего старого портвейна...
- Бутылку портвейну?!
- Рубля в три, от Депре. У Бауэра не хороши французские вина.
Между тем два рубля были отданы за визит крайне почтенному, внима-
тельному благородному этому немцу, и рубль - на порошки, капли и проч.
«Три рубля» решительно не откуда было взять. Между тем «упадок сил» (ос-
лабление пульса) отличен тем, что он пугает и не терпит ни минуты замедле-
ния в помощи. Что падает - то упадет, если сейчас не поддержать. Един-
ственная нить спасения была у редактора, за которым было у меня рублей
200 гонорара, уже трехмесячной давности. В конку, звонок, «дома»? - «Дома».
И я вижу, с ужасом вижу его испуганное лицо. «Нет денег», - думаю.
И конечно - «нет денег»!
- Но, N. N., мне непременно и сейчас надо.
- Но ведь что же я сделаю, когда у меня самого их нет; придите завтра.
«Завтра!». А ведь пульс падает. Я решился сказать, в чем дело, и что
мне не «вообще гонорар нужен», а бутылка портвейна. Я сказал. Повторяю
- это был хороший и благородный человек.
- Нет и нет, все-таки нет. Три рубля, постойте... И он моментально
вынул из правого жилетного кармана кусочек скверной бумажки, который
в расправленном виде представлял: три рубля.
Я взял, и тут же, по близости, отправился в «главный склад» Депре на
Мойке. Но, во всяком случае - это были святые три рубля; бумажка, перед
384
которую я мог поклониться и мог поцеловать, как руку возлюбленной, при-
том в самую трогательную минуту. Совершенно уверен, что у каждого бы-
вали аналогичные минуты и, следовательно, всякий поймет ту общую мысль
мою, что когда «рубль» свято работает, совершает «святую работу» около
нас - он ею возводится в ранг священства; бывает «священник - рубль»,
бывает даже «епископ - рубль». Для меня, когда у меня пульс падал - рубль
был архиереем.
Мне пришлось, лет пять, выносить лихорадку нужды; собственно, все
неудобство жизни было маленькое: я не был голоден, но одет, не имел хо-
лодной квартиры и т. д. Неудобство, а не нужда заключалась в том, что при
всем напряжении труда и всей аккуратности жизни ежемесячно не хватало
рублей пятнадцати, очень редко - больше; иногда не хватало рублей соро-
ка, но зато бывали месяцы с избытком в сто рублей. Таким образом, чита-
тель видит, что собственно ничего не было важного, щемящего, пугающе-
го, кроме постоянной лихорадки мысли: хватит ли; избытки в сто рублей -
недостатки в пятнадцать-сорок сочетались таким образом, что в годовом
итоге все-таки получалось около 15-10 рублей недостачи за месяц.
И вот этот, в сущности, хвостик нужды изменил всю мою психологию
за пять лет, влиял громаднейшим образом на сложение и переработку убеж-
дений, «расположение идей», поселил во мне нежнейшие благодарности к
одним лицам и мучительную вражду - к другим. Помню, иду по Литейной
и со мною покойный друг мой, Шперк. Шперк цитирует стихи - любимого
своего поэта Фед. Сологуба; тогда я их не слышал, но теперь знаю:
В амфоре, ярко расцвеченной,
Угрюмый раб несет вино.
Неровен путь неосвещенный,
А в небесах уже темно, -
И напряженными глазами
Он зорко смотрит в полутьму,
Чтоб через край вино струями
Не пролилось на грудь ему...
Он говорил их, несколько наклонясь ко мне, почти в ухо, чтобы шум
улицы не заглушал.
- Хорошо?
- Для меня, батюшка, теперь ничего не хорошо, кроме того, что может
доставить десять рублей.
Стихотворение было мне неприятно, как жужжащая муха, и я только и
услышал из него: «Амфора», «амфора». - «Что хорошо? Ничего нет хоро-
шего. Вы - хороши, потому что вы такой же нуждающийся, а все остальное -
скверно и не нужно. Для меня не нужно, а я - слушатель и вправе распоря-
жаться своим ухом, т. е. не слушать», напр. эти стихи. Вот родник начи-
нающегося вандальства, возможного в самом образованном (положим) че-
ловеке. Но замечательно, что нет более идеального идеалистического со-
13 Зак. 3863
385
дружества как на почве нужды, «вместе терпели - и значит друзья по гроб».
О, как понятна эта солидарность черных легионов будущего в Германии и
Франции, Америке и в Европе.
Еще маленький штрих, чтобы показать влияние денег собственно на
убеждения, распределение идей.
Дочь 21Л лет. Ничем не больна; только очень бледна, нервна, возбужде-
на и задумчива. Нет сварения желудка.
- Нет сварения желудка не оттого, что желудок болен, а оттого, что нет
питания в теле. Вещества не усваиваются организмом и нужен подъем сил
организма. Я вам ничего не пропишу, потому что местной болезни нет. Но
она может умереть, как и ее старшая сестра от туберкулеза мозга.
Это было три года назад.
- Что же делать?
- Ни в каком случае не оставаться в городе и хоть это лето, хоть около
Петербурга, но непременно дача, в сухом и высоком месте, например, в
некоторых частях Лесного.
«Дача!» Это - 100, 120 рублей; считая дрова и переезд взад и вперед -
160 рублей, которых решительно и окончательно не было и не предвиде-
лось в ближайшие два месяца. Напротив, уже этот месяц набежали фаталь-
ные двадцать рублей.
Нужно было просить. Позднее я узнал, что я был слишком вправе по-
просить там, куда обратился, но сейчас, по неопытности, мне показалось,
что я иду за подаянием. Нет более грустной дороги, как дорога за деньгами.
Как грустны эти лестницы, как ненавистно и пугающе крыльцо; и опять -
никакого дела до здоровающихся:
- Ба! Вас-то и ждали. Разрешите, пожалуйста, спор.
Я сел. Спор состоял в том, что два славянофила, из которых у одного я
теперь лежал со своей нуждой «за щекою» и он мог меня проглотить, вып-
люнуть или облагодетельствовать, впрочем, не из личного своего кармана,
но рекомендовав к известному «пособию», - итак, спор состоял в том, что
другой собеседующий славянофил горячо и шумно оспаривал тихую речь
моего возможного благодетеля:
- Я говорю, что деньги должны быть христианские, и, например, такая
вещь, как проценты, нетерпимы в христианском обществе, т. е. если бы оно
было настоящее христианское. Вот что я говорю.
Напротив, шумный собеседник, стоял, как он выражался, на «почве эко-
номической науки» и приводил пример не только убедительный, но и блес-
тящий: мужики построили мельницу; она мелет в день 100 кулей зерна;
идет мимо профессор, изобретатель, техник и говорит: «Я вам поставлю
жернова так, что мельница будет молоть 200 кулей, но за это вы должны
мне будете уплачивать стоимость помола - 10 кулей в день». Вот - про-
цент; вот кооперация труда и таланта и, конечно, - это по-Божьи.
Его действительно талантливые глаза светились. Я знал его за легко-
мысленнейшего малого, у которого литература, служба, деревня и коррес-
386
понденция вечно срывались, как у Чичикова таможня и мертвые души. Вот
эту-то срываемость я в нем и любил; «не окончательный Чичиков», «птич-
ка Божия» и, кроме того, талант.
Собеседник его был тих и методичен. Это был почти государственный
человек с крайним упорством мнений. Я никогда не видал, чтобы он отсту-
пал от своего мнения и собственно это потому было, что отступи, изменись
он в мнении, не будь «яко Бог - неизменен», от него собственно ничего уже
не осталось бы; ибо все и всякие его мнения были совершенно ничтожны и
бессодержательны, и однако, по рангу произносившего, должны были идти
«почти за государственные мнения». Вот упорства «нет» я и ожидал от него
на свою просьбу. Сердце мое как-то окаменело; не болело, а пусто было.
- Вовсе нет, - поправил он пылкого собеседника. - Если я христианин, то
за что же я возьму деньги за совет? - Он подумал. - Ну, я учился и, наконец,
я действительно изобрел; иду мимо мельницы. - Он посмотрел на меня. - И
когда я вижу, как помочь советом, когда я могу дать этим трудолюбивым, но
невежественным мужикам христианский совет, то разве же можно взять, как
вы говорите, известный процент за христианский совет?
Я вспомнил всю историю своих отношений с этим человеком, когда
дело было именно в «христианском совете» и вместо него я получал неко-
торые полулукавые, полутернистые указания. «Не даст! о, как я знаю, что
он теперь не даст!».
- Вы говорите - проценты... Нет... Рассмотрим случай. Я, положим,
получаю... ну, т. е. государство оценивает мой годовой труд, положим, в
девять тысяч рублей. - Он пожевал губами. - Ну, так я проживаю, положим,
семь. - Он оглянулся и улыбнулся. - Можно бы и меньше, я скромен, но
мои дочери любят, положим, вот такие перья на шляпке. - Он отвел рукой в
сторону, как бы показывая греческий шлем. - Положим. Но у меня все-таки
остается ежегодно две тысячи рублей. - Он оглянул нас всех. - Так неужели
же, если вы... т. е. если вообще кто-нибудь попросил бы у меня заимооб-
разно эти две тысячи или их часть: неужели же, ссужая его, я потребовал
бы процентов?
Так же глухо и с тою же щемящею болью я сидел на стуле. Я хорошо
видел, что теорию процентов он знал, как и теорию службы! Сирота мира.
Ему бы стоять «с ручкой» в притворе храма, затворять после вошедших и
отворять перед входящими дверь, но отечество оценило его «особые мне-
ния» и все по финансовой части, где он служил - в девять тысяч.
Я все-таки полуугадал, что «не даст»!
-Девяносто пять руб. - это, пожалуй, можно. Вы говорите нужно 150 или,
по крайней мере, 120? Видите ли, тогда придется докладывать. Докладывать,
и объяснять и доказывать. А в размере до девяносто пяти - я своею властью.
- Что же, N дал?
- Девяносто пять.
- Только?
Молчание.
387
Так сухо и деловито мои домашние обменялись в прихожей и я краеш-
ком уха услышал диалог. Из обменивающихся спрашивавшее лицо было
сущий ребенок, лет 12, и я с удивлением узнал, что наряду с куклами он
уже знает и цену и различные цены денег. И этот заботливый вопрос «сколь-
ко» довольно мне постороннего и только домашнего ребенка, пролил во
мне горячую благодарность к нему.
Но что же тут было? чума нужды? холера нужды? Умирающие от голо-
да на глазах родителей дети? выводимые матерями на продажу дочери, как
это есть, как это было 500 лет? Нет и нет: легкая лихорадка нужды, темпе-
ратура 37,4, почти нормальная, когда в Европе над миллионами - темпера-
тура 41,4, агония.
И я, писатель, человек убежденный, с университетской школой позади
колебал свои убеждения, все миросозерцание из-за 0,4 лишней температу-
ры. О, эти «христианские деньги» и «бесплатные христианские советы ближ-
нему» - я их запомнил... Что же, которые же убеждения мы можем осу-
дить, когда температура 41,4 и больной - в бреду?
- Проходите мимо, святой отец; мы в ваших христианских советах не
нуждаемся, а вожди у нас есть свои.
Да и не ответили даже этого. Просто промолчали.
III
Можно ли, можно ли к двум названным китам применить стих Пушкина:
Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился,
И шестикрылый серафим
На перепутье мне явился.
О, кажется, не может быть сомнения к глубокой «духовной жажде» ве-
ликих дикарей Европы: я говорю не о людях одичавших, а об одичавших
условиях жизни:
Как труп в пустыне я лежал.
Да это прямо положение и судьба и история европейского капитала и
труда и великие вопросы - экономический, рабочий. Теперь секрет в том,
возможно ли для них преображение:
И он мне грудь рассек мечом,
И сердце трепетное вынул,
И угль, пылающий огнем,
Во грудь отверстую водвинул.
Возможно ли для Бога просвещать не только человека, но и условия
его бытия? Припоминаем обещание: «Разве для Бога есть что невозмож-
ное?». Не может ли каким-нибудь, и сейчас совершенно непредвиденным
388
способом, религиозно запылать «богатство народов», над которым науч-
но мямлил Адам Смит, и ничего из этой науки не вышло, кроме слез и
горя? Как - это во власти «серафима», которого мы должны «ожидать на
пути». Но вот что возможнее и как-то понятнее, постижимее - религиоз-
ное пылание труда. Это уже совершенно возможно, ибо труд есть не столь
одичавший зверь, как рубль. Но указываемая нами нить мысли - понятна.
Секрет того, что вся Европа неудержимо валится «набекрень», лежит в
великом задичании трех поименованных «китов» земного устроения че-
ловека; в том, что сюда, именно сюда не пал небесный луч. Деньги, рабо-
та и наконец третий «кит» - семья суть простые эмпирические данные
Европы, которых никогда не касается еще «серафим», и не научал - что
тут делать, как тут делать. Это, в общем, и слагает религиозное искусство
- «как нам жить», вовсе еще не начатое в Европе. «Как нам умереть» - о,
это мы знаем. Как нам «отречься», сузиться, умалиться и вообще песси-
мистически сходить на «нет» в бытии своем - об этом целая наука, тут -
философия, поэзия, стихиры - между которыми не худшие у скопцов, са-
мосожигателей, морильщиков. Но как нам расти? - Это мы умеем только
как дикие звери! В этой постановке вопроса все и дело. Дело - в просве-
щении. Дело не в поклонении, - о, нет! - «богатству народному», труду,
семье, но в том, чтобы начать «лучше» в этих трех областях, где пока мы
нисходим к все «хуже» и «хуже»; дело в идеале и идеализации, дело в
убавлении, в выдавливании греха отсюда: в выдавливании черной и не-
рвной печени из трех огромных рыб, о жизни которых живет и не может
не жить земля.
Тут пригодится иллюстрация о «христианских деньгах», которую мы
привели. Очевидно, это печальное мямленье - что-то не то. Есть «святой
рубль», но это именно - работающий рубль, активный рубль. Есть какой-
то секрет и тайна, может быть, мировая, сокрытая до времени от челове-
ка, тайна - пересыпаемого, льющегося золота, и без темного, отрицатель-
ного на нем света. Ведь «свято» блистают парчовые ризы на духовенстве!
Золотятся купола на соборах! Вообще, есть «святое» блистание, «святая»
красота, можно представить ее перенесенною, разнесенною с узких и спе-
циальных на земле точек, лиц - вообще на человека, толпы, на волны на-
родные. Бедная, «ободранная» кирка протестанта не благочестивее тем-
ных позолот Успенского собора. Вот пример. Очевидно, есть мировая тай-
на, на которой пурпур и нисон и золото, облекая человека, не будут тя-
нуть его долу, в «аид», но кверху, как естественное сопровождение к
святости, «эдему». Бедность и богатство, как противоположности не только
физические, но метафизические. Нам понятна, в сущности, легкая, раци-
ональная святость первой, но есть какая-то труднейшая и гораздо более
мистическая святость второго, открыв которую «народы-нищие» содела-
лись бы «народами-царями». Мы поставили задачу и можем только над-
писать над ней:
- Мудрый Эдип, разреши!
389
ПУБЛИЦИСТЫ И ПУБЛИЦИСТИКА
Пока мы не начнем уважать себя, никто не станет уважать нас. На каком бы
вы посту ни стояли, вы уже тем самым, что стали на него свободно и без
принуждения, обязались его уважать. Иначе совершенно смешивается по-
нятие о порядочных делах и даже о порядочных людях. «Он хороший чело-
век, но стоит за скверное дело», или: «Дело его прекрасно, но он сам - сквер-
ный человек», - эти определения станут ходячими, как только человек и его
дело разделятся, как только служба делу перестанет быть синонимом пре-
данности делу. «Он защищает твердую постановку власти в стране: однако
не потому, чтобы был предан принципу сильной власти, а потому, что сню-
хался с квартальным своего участка», или: «Он - за думу, за земство; но это
оттого, что у него дочь за думцем, за земцем» - вот две мотивировки дей-
ствий, которые сбивают основание всякого спора. Представим себе, что
эта мотивировка, совершенно удобная где-нибудь в гостиной, где царству-
ет сплетня, но неудобная ни в ученом обществе, ни в думе, ни в земском
собрании, проникает в печать. Печать превращается тогда в перекоры о
мотивах действия, и, например, достигает вершин того изящества, какого
достигла полемика двух князей нашей печати - Ухтомского и Барятинско-
го. Споры ведутся о том, кто на ком женат; у кого жена артистка, и которо-
го театра; и что мужья-редакторы, - виноват: «мужчины-редакторы» пря-
чутся «за их юбки»...
«Консерваторы суть консерваторы, потому что они подкуплены, напр.,
казенными объявлениями», а «либералы суть либералы, потому что они
рассчитывают на розничную продажу»: опять - это круг полемики, из кото-
рого нет выхода. Каждый орган печати, который хочет служить России,
обязан абсолютно воздерживаться от этого безвыходного суждения, откуда
выход Бог знает куда. Я доказываю что-нибудь, но мне говорят, что я дока-
зываю из-за пятачка: что я отвечу? Я люблю что-нибудь, положим, театр,
но мне говорят, что я люблю не театр, а артисток. Опять на это нет способа
ответить. Критикуют не дело, а личность; отвечают не на ход рассуждений,
а на мотивы: спор становится глуп и неприличен. Печать теряет под собою
почву: нет более raison d’etre ее существования. Правительству или обще-
ству остается только закричать: «Убирайтесь»...
До этого опасного пункта довел свою полемику против нас третий из
князей - Мещерский. Мы высказались против фиксации земского бюджета
просто оттого, что раз земство есть хозяйственная единица, решительно
нет возможности сохранить за ним это значение и фиксировать из Петер-
бурга доходы и расходы Харьковской губернии, Вологодского уезда, Пско-
ва и Перми. Может быть, кн. Мещерский дурно распоряжается в своем доме
- он или его сосед - они дорого или дешево отдают квартиры, притесняют
жильцов, или, напротив, терпят от них ущерб. Совершенно, однако, невоз-
можно, не уничтожив в корне принцип собственности, передать право на-
значать цены квартирам частному приставу, в надзоре которого находятся
390
их дома. И можно, не льстя кн. Мещерскому, сказать: «Нет, уж пусть он
сговаривается с квартирантами сам». Земство можно реформировать, зем-
ство должно реформировать; нет вещи, которая не могла бы стать лучшею,
и земство принадлежит к тем областям, которым слишком своевременно
поправиться. Да, слишком своевременно! Но поправят его лучшие люди,
туда позванные; поправит лучшее и ободряющее слово, сказанное ему из
центра. Боже, неужели утратилась на Руси сила призыва?
Иль - русского царя бессильно слово?
- спросил когда-то Пушкин. Что же такое князь Мещерский, говоря, что
земство надо добить и убить. Потому иначе и нельзя принять его слова «о
деспотическом и чисто бухарском нраве» земского обложения населения,
нельзя иначе прочесть его сравнение земства со «старою, искалеченною,
разоренною и совсем изломанною от беспутной жизни помещицею гоголев-
ского типа, у которой последняя искра жизни и последняя капля крови со-
средоточиваются в злостной энергии сдирать шкуру с живого и с мертвого в
огромной семье, или, вернее, в огромном стаде ее крепостных. Неужели мы
не довольно прожили, чтобы не узнать в этом гадком образе старой деспота-
помещицы наше земство».
Вот как он говорит! Запечатаем его слова. Разве не «Гражданин» десят-
ки лет силился уверить немногочисленный круг своих читателей и высшие
правительственные сферы, что никогда таких «злостно-безумных и разврат-
ных помещиц гоголевского типа» не существовало вовсе, и что они выду-
маны только писателями, а что на самом деле в крепостную пору Россия
цвела под идиллически-патриархальным управлением благочестивых и
домовитых старушек, старых дворянок. Но когда ему нужен аргумент, он
перекрашивает картину и ставит на место благочестивых и домовитых ста-
рушек - старых деспоток, одушевляемых только «злобной энергией сди-
рать шкуру с живого и мертвого». В том же номере, в своем «Дневнике», он
предлагает передать целиком государственную службу в руки внуков этих
милых старушек, - уж не знаем, благочестивых, как он уверял в течение 20
лет, или развратных, как выкрикнул сейчас. Да разве земство в огромном
большинстве своем не помещики, не дворяне? Или это особенное дворян-
ство, которое необходимо выкинуть за борт? Князь Мещерский, очевидно,
сам теряется в этом круге и не знает, что делать - создавать, или разрушать
и где враги и друзья здравого и постепенного созидания и где враги и дру-
зья разрушения и отрицания во что бы то ни стало...
Прямо, энергично и честно мы говорим, что уже совершенные заслу-
ги земства - значительны в деле народного образования и в деле уездной
медицинской помощи. Об этом говорит статистика, говорят наблюдатели
земской жизни, которых никак не подрежет в корне возглас кн. Мещерс-
кого, который едва ли последние 20 лет хоть раз, хотя бы на отдых, выез-
жал из Петербурга во внутренние губернии. Он слишком впечатлителен и
слишком доверчив; он выслушивает «беседы», о коих повествует в своих
«Дневниках», с предводителями дворянства и губернаторами, «намеднясь»
391
посетившими его, в среду или в четверг. Они заряжают его порохом, кото-
рым он стреляет из «Гражданина» в граждан русской земли; но, поисти-
не, все это
.. .пленной мысли раздраженье
и имеет более поэтическое и ораторское значение, чем серьезное публици-
стическое.
СВЯЩЕННИК ИОАНН ЛАБУТИН. ХАРАКТЕР
ХРИСТИАНСКОЙ БЛАГОТВОРИТЕЛЬНОСТИ
С.-Петербург, 1900. Стр. 121.
Очень хорошенькая по внешности книжка, форматом напоминающая мо-
литвенник. Книжка исполнена гнева на гг. благотворителей, делающих дело
«не так»: «Жестоко ошибаются устроители благотворительных увеселений,
если полагают цель и ценность их в количестве выручаемой прибыли, забы-
вая при этом, что все сокровища мира бесполезны для человека, если они не
освящены благословением Божиим» (стр. 69). Нам кажется, что всякое дело
имеет свою задачу; и когда благотворители хотят молиться - то они идут
молиться, а когда хотят собирать деньги для благотворения, то невольно
думают «о количестве выручаемой прибыли». Это уж само собой делается.
«Наши сострадательные филантропы, бегая личного труда, не желают обре-
менять себя хлопотами по излюбленному ими способу благотворения, и вот
большинство нынешних увеселений с благотворительною целью отдаются
напрокат различным антрепренерам, зачастую жидам, - самое подходящее
посредничество для христианской благотворительности; а может быть, и не
из боязни хлопот, а по другой причине они сдают в аренду вывеску благо-
творительности: сердце их, должно быть, чует, хотя неясно, что они не пра-
вы перед очами нелицеприятного Бога» (стр. 65). Так дурно поступают эти
люди, и удивительно, почему духовенство, давно заметив эти недостатки
благотворителей, само не станет на их место и не примет на себя инициати-
ву благотворения и вообще милостыни. Автор начертывает свой образ ис-
тинной благотворительности. Она должна совершаться с унылым лицом,
чуждаться веселости и быть строгою: «Истинная благотворительность чуж-
да той нежности, которая, имея дело с внешними страданиями, упускает из
вида нравственное благо. Видя нравственную порчу страждущего, она не
отвергает строгости; сталкиваясь с неблагонастроенным, она обличает его,
правда, с любовию и внушением; если находит, что терпящий нужду ленос-
тно и дерзко злоупотребляет благодеянием, то заставляет его восчувство-
вать благодеяние и пытается пробудить от нерадения и беспечности, а иног-
да даже прямо прекращает видимое благотворение. Вообще она точно зна-
ет, когда отказать в пособии и когда удовлетворить в нем, принимая всегда
392
во внимание истинный интерес ближнего. Ибо дух христианской любви,
который в то же время есть и дух мудрости и благоразумия, может выра-
жаться в отказе и в форме, выглядывающей суровою, между тем как на са-
мом деле она есть проявление истинно мудрой и святой любви» (стр. 57).
Принимая во внимание это истинное знание истинного благотворения, в
высшей степени желательно, чтобы пастырство наше выступило с приме-
ром, который действительнее слова, и в особенности первоклассные монас-
тыри наши, именуемые лаврами, богатые до обременительности.
Книжка замечательна тем, что имеет ссылки не только на Евангелие и
Библию, но и на огромную, между прочим, на иностранных языках, лите-
ратуру о «добрых делах» католических и протестантских богословов, рав-
но как и на греческих отцов церкви.
ТРУД И ХУДОЖЕСТВО
Можно без преувеличения сказать, что в каждой точке нашего обширного
отечества, где основывается профессиональная школа, происходит явление
столь же добротное и красивое, как если бы в песчаной пустыне вырастал и
распускался цветок. Россия до такой степени утомлена зрелищем огромно-
го множества никуда не примененной интеллигентности и в ней до такой
степени все хлебное и практическое захватывают иностранцы, что практич-
ность школы для нее есть вопрос насущного существования. Наконец доба-
вим, что наша частная, домашняя жизнь так не убрана, не прибрана, так
мало украшена и нарядна, что всякое практическое искусство в высшей
степени желательно.
С начала царствования Императора Александра III у нас не прекраща-
ются заботы о насаждении практического образования взамен теоретичес-
кого. Здесь кое-что сделано; большее предстоит сделать; и движение это
так отвечает нуждам России, что - мы уверены - оно будет настойчиво про-
водиться и будет доведено до конца, т. е. немногим и богатым русским лю-
дям оно оставит теоретические верхи науки, но для множества русского
населения, городского и сельского, рассеет всюду практическое, кормящее
и украшающее жизнь образование. Да, нам недостает красы жизни; в выс-
шей степени не применены и не разработаны таланты руки, художествен-
ного глаза, всякого рода технической способности. Вот почему, с самым
живым сочувствием встречая проект об учреждении художественно-про-
мышленных музеев и обществ, с правом этих последних открывать и заво-
дить всюду художественно-промышленные музеи, библиотеки, выставки,
конкурсы, периодические издания и проч, и проч., - мы не можем не выра-
зить пожелания, чтобы он возбудил в городах русских, и в особенности в
городах и губерниях Центральной России, как можно больше ответного себе
движения. К правам этих обществ мы хотели бы видеть прибавленным и
право заводить художественно-технические школы, приспособленные к
393
местности, населению и нужде каждого города и городка. Все это трудно
рассмотреть из Петербурга, трудно к этому возбуждать из Петербурга и это
регулировать из Петербурга. Здесь нужен местный глаз и местная инициа-
тива, и всего лучше дать свободно развиться техническо-художественным
школам под свободным и, так сказать, художественным руководством мес-
тных обществ.
Этот проект министерства финансов - крупная мера, но за удачу ее бо-
лее всего ручается то, что она стоит уже в ряду других, что она не первая, и
потому-то конечно не останется последнею. Нельзя не вспомнить училища
- Строгановское в Москве, Художественный музей - в Саратове и музей и
рисовальную школу барона Штиглица в Петербурге; и кроме того, именно
из центральных губерний наших приходят мелкие и глухие, но в высшей
степени заслуживающие внимания слухи об усилиях там и здесь поднять
местный кустарный промысел в населении, ввести в сельскую школу или в
школу городскую какое-нибудь ремесло наряду с теоретическими предме-
тами. Над этим трудятся многие русские дворяне и дворянки, то совершен-
но частные люди, то люди с положением и влиянием, и не называя их и не
пытаясь перечислить, мы скажем только, что это - лучший дворянский труд,
что это - самая осязательная, самая благодетельная уплата, какую может
сделать первенствующее наше сословие сословию последнему, которому
оно так многим обязано. Тот день, когда каждый русский отец, каждая рус-
ская мать будут видеть в своем приходе, в своей улице, в своей волости и
наконец в своем небольшом городке заведение, откуда их сын и дочь могут
вынести полезные практические сведения на всю жизнь, - станет празд-
ничным днем на Руси. Довольно голодной интеллигенции, довольно уны-
лой интеллигенции. Немножко красоты, и много-много хлеба — вот что нуж-
но России.
НРАВСТВЕННОЕ ВОЗДЕЙСТВИЕ
ЗАКОНА БОЖИЯ В ШКОЛАХ
При усилиях поставить в реформируемой теперь школе преподавание всех
предметов на другие и лучшие основания, чем на каких оно стояло до сих
пор, нельзя не обратить особенного внимания на Закон Божий. Та же сухая
программа и здесь, как на уроках алгебры или немецкого языка; та же ответ-
ственность преподавателя и ученика к экзамену; тот же наскоро составлен-
ный и сжатый до последней степени учебник; то же унылое «от сих до сих»
на завтра; и имена праотцев, патриархов, пророков, святых, запоминаемые с
таким же чувством, как реки Австралии или плоскогория Азии. Между тем
кто же станет спорить, что задачи преподавания здесь совершенно другие;
что Евангелие или Ветхий Завет, и наконец история христианства - не «су-
хой материал», практически необходимый для путешественника, торговца и
для читателя газет. «Практично необходимое» в Законе Божием именно -
воздействие на душу ученика; воздействие на его воображение живых фи-
394
гур мучеников, апостолов, пророков, картина событий истории, самой по-
трясающей и, наконец, размышление над нравственными законами, над запо-
веданиями совести человеческой, какие оставил миру и человеку Христос.
Где это все? В пожелании - это у каждого; в осуществлении - ни у кого. Нет
ничего печальнее тех длинных славянских текстов, которые, полуразумея
их, выучивают на память ученики гимназий; тех сложнохитрых умозри-
тельных построений, которые возникли как плод ученой работы над вопро-
сами веры, и эту ученую работу распутывают, с усилиями и напрасно, отро-
ческие наивные и беззаботные головы. Память обременена, а совесть не
просвещена. Да, совесть, ибо, конечно, суть Закона Божия и его миссия на
земле - будить и просвещать разбуженную совесть. Добавим, что разбор
единичных встречающихся или возможных случаев из жизни, поступков в
жизни, при свете евангельском - вот прекрасная как бы хрестоматия, кото-
рая может и составляться и изучаться на беседах пастыря с учениками. Что
мы наблюдаем сейчас? Безверие и обрывки богословских знаний. Лучше
дайте веры и дайте ее хотя бы в ущерб богословских умозрительных пост-
роений, при уменьшенном фактическом материале. Кто же не знает, что из
духовных наших академий выходят пастыри не более ревностные в вере, а
часто и более слабые, чем поступающие в священство прямо из семинарий.
Вот огромное наблюдение, которое может нас разочаровать в благом дей-
ствии обширных программ по Закону Божию. Совершенно очевидно, что
качества воздействия есть единственная сторона, которая здесь что-нибудь
значит. Контингент наших законоучителей-священников таков, что можно
без опасения доверить им преподавание с меньшею требовательностью от-
носительно программ экзаменов и прочих принадлежностей усердной и ус-
коренной зубрячки. И мы думаем, что через это выиграют не только дети,
выиграет прежде всего церковь, Россия в смысле оживления в ней веры. И
теперь школьные воспоминания, какие есть в той части их, которая касается
Закона Божия, всегда сосредоточиваются около личности «батюшки». Ник-
то не пишет: «Как мы славно учили катехизис - до сих пор помню», но мно-
гие записали: «Какой светлый и хороший был у нас законоучитель: его речи
и объяснения я до сих пор помню». На этом и нужно основать все, пустив в
рост все доброе, и обстригая - безразличное в смысле действия на душу.
ИНТЕЛЛИГЕНТНЫЕ КООПЕРАЦИИ
История нам рассказывает, что если бы Колумбу не была оказана в конце
концов поддержка, он не только не открыл бы Америки, а еще увеличил бы
число итальяно-испанских самоубийц или босяков. Душа самая великая и
благородная гибнет, когда ей недостает в сутки двух фунтов хлеба, в зиму -
шубы и сапогов, если ей постоянно недостает права. Не хотим мы искать
Колумбов среди нашей интеллигенции; но сказать, что все, кто среди ее го-
лодает, зябнет, не имеет крова - люди недобропорядочные или беспорядоч-
395
ные, не хотящие и не умеющие трудиться - этого тоже мы не хотим. Между
тем знаменитый выкрик: «Перепроизводство интеллигенции», «остановите
дальнейшее производство интеллигенции» имеет основанием для себя зре-
лище огромного числа не занятых интеллигентных людей.
Наша интеллигенция обо всех подумала, но о себе она не подумала. В
истории своего развития она очень похожа на всеобщего опекуна, собствен-
ное имущество которого было расхищено в то самое время, как он деятель-
но устраивал, хлопотал, мучился за других. Грубого возгласа: «Не надо
интеллигенции, поменьше интеллигенции», - мы не понимаем и не прини-
маем. Но, вероятно, и уже очевидно, что интеллигенция чрезвычайно осла-
бела в собственных своих силах, и не только из чувства самосохранения, но
и ради будущего России, которой без сильного и яркого контингента интел-
лигентных людей не обойтись, она должна оправиться и укрепиться. Как?
Пытаться ли все биться лбом в присутственные места, где «мест нет»? Не
думаем.
Нужно ей пробовать силы не на служебном государственном поприще,
а переходить, во-первых, в мелкие практические частные службы и, во-вто-
рых, как-нибудь кооперироваться на земле около земледелия. Покойный
Энгельгардт сумел устроить в семидесятых годах, в Батищеве, Смоленской
губернии, простой земледельческий труд, на который охотно шли и где люди
не гибли. Позднее у нас вспыхнули то здесь, то там так называемые «интел-
лигентные колонии», «культурные скиты» и проч. Нам думается, что все
это - ласточки лучшей весны, которая не наступила, весны, однако, воз-
можной. Это мы основываем на чрезвычайной терпеливости русской ин-
теллигенции, на ее огромной упругости, на готовности к самому черному,
тяжелому труду, лишь бы существовать в гармонии со своими идеалами.
Думают, что она хрупка: - ну, это бабушка надвое сказала. Она только не-
устойчива в форме, похожа на бегучую ртуть; но, как именно ртуть, она
тяжеловесна и жива. «Колонии» и «скиты» не удавались, потому что они
задавались часто слишком искусственными целями - то аскетизма, то «не-
противления злу»; в Батищеве - это был исключительно механический труд,
без интереса хозяйской домовитости. Вот ртуть и рассыпалась; ртуть не
стояла на тычке, а сбегала вниз. Но ртуть есть ртуть. Конечно, возможно
существование гораздо более полное; около земледелия возможны ремес-
ла, возможен маленький торг, а главное - нечего интеллигенции чураться
семьи, а с семьею сейчас придет большая устойчивость быта и интерес к
моему будущему, к нашему будущему. Наконец, нисколько не необходима
изоляция от окружающего, мысль которой выражалась в самых наименова-
ниях: «скит», «колония». Деловые, материальные, те же, например, торго-
вые и ремесленные связи с окружающею громадою народного тела ничему
не мешают. Но всякий бесприютный, обивающий пороги казенных зданий
интеллигент находил бы в такой интеллигентной кооперации место себе,
работу для своих двух рук, находил бы своего брата интеллигента, который
сейчас готов к помощи. В сущности, на всем пространстве России интел-
396
лигенция чрезвычайно слита. В Саратове, в Томске, в Киеве, в Петербурге,
в Вологде, в Туле два встретившихся русских интеллигента говорят не на-
говорятся, с полуслова понимают друг друга и в общем они уже образуют
огромное русское интеллигентное братство: но нужно найти друг друга и
нужно опознать себя как социально историческую единицу, которая уже
много сделала на Руси и которой предстоит сделать еще более. На них ус-
воен взгляд, как на лишние рты около каравая: пример благодарности стра-
ны не редкий в истории. Интеллигенции и надо показать, что она не только
сама может прокормить себя, но в нужный час накормить и других.
УМСТВЕННЫЕ ТЕЧЕНИЯ В РОССИИ
ЗА 25 ЛЕТ
I
Двадцать пять лет - это срок одной зрелой человеческой жизни в ее плодо-
носной второй половине. 35 лет - не раннее, а скорее запоздалое выступле-
ние человека со своим делом или со своим словом. Если к этим годам приба-
вить четверть века, то получится 60 лет, нормальная мера нормальной чело-
веческой жизни. Оказывается однако, что нации живут как будто скорее,
поспешнее или бурнее индивидуума. За 25 лет, если они не были временем
однообразного стояния, нация оказывается испещренною такими впечатле-
ниями и сама она является пережившею такие коловращения мысли, каких
вообще индивидуум не переживает. Россия в последнюю четверть девят-
надцатого столетия, между «Разрушением эстетики» Писарева и двумя апо-
феозами Пушкина, при открытии памятника в Москве и в минувшем году;
между добровольцами за славян и отозванием из Болгарии русских предста-
вителей, между публицистами «Дела» и «Чем люди живы» Толстого, - это
скорей перипетии притчи о блудном сыне, пожалуй - перипетии и счастья и
злоключений Иова, нежели судьба и роман сколько-нибудь обыкновенного
человека. На самую середину этой бурной четверти века падает глубокое
потрясение; перед ним - бравурные, все восходившие в уверенности тоны;
после - продолжительный минор, порывы назад, которые едва успокоились
к нашему времени. Пал камень посередине реки; она забурлила, даже хлы-
нула назад; но затем, конечно, ее течение повинуется общему расположе-
нию местности, геологическому строению почвы и общему отдаленному ее
склонению к океану.
Время, столь бурное впечатлениями, естественно ярче всего вырази-
лось в самой бурной форме мысли и слова - в публицистике. Ни про какую
другую одну форму литературы нельзя сказать, чтобы она родилась в эту
четверть века или даже дала высшие свои образцы, но про публицистику
можно это сказать. Она родилась несколько ранее, в шестидесятые годы, но
устойчивое течение, определенность и постоянство разделения на лагеря
397
получила в это время. Достаточно назвать такие таланты, как Катков, Акса-
ков, Гиляров-Платонов, или такие органы, как «Дело» и «Отечественные
Записки», чтобы напомнить, что в самом деле публицистика занимала эту
четверть века королевское место в литературе, и поставила в подчиненное
к себе отношение решительно все остальные виды литературы. Даже такие
могучие таланты, как Тургенев, Толстой, Достоевский хотели или не хоте-
ли, а не могли остаться совершенно свободными художниками. Это объяс-
няется глубиною самой публицистики, широкостью и даже всеобъемлемо-
стью ее тем, куда были захвачены и вопросы философские, и вопросы ре-
лигиозные. Достаточно назвать «Новь» Тургенева, «Анну Каренину» Тол-
стого, «Братьев Карамазовых» Достоевского, появившиеся почти
одновременно и по характеру и тону представляющие почти заключитель-
ное слово их авторов, чтобы согласиться, до чего все они проникнуты об-
щественным волнением и как общественное волнение переходит в двух
последних произведениях в широчайшие философский и религиозный син-
тезы. Здесь мы должны отметить и подчеркнуть эту особенность. Семьде-
сят пятый год еще год полного развития рационализма, доктринерства, по-
литиканства. Все мистическое и религиозное высмеивается, вышучивает-
ся, преследуется. Естественные науки господствуют, но они господствуют
не ради фактического своего содержания, а ради того, что обещают, - и это
обещание принимается уже за данное и полученное полное рациональное
объяснение мира и полное рациональное объяснение человека и его судь-
бы. Корифеями мысли являются Бокль, Дарвин, Конт, Милль, Спенсер, «бо-
лее русские, нежели сами русские», «plus russes et plus nibilistes que memes
russes et memes nibilistes». He то, чтобы мы были легкомысленны, но мы так
торопливо жили сами этот конец семидесятых годов, что нам некогда было
добывать в копях знания горючий материал. Россия похожа была на огром-
ную доменную печь, которая горела, пылала и с запада жадно тянула толь-
ко горючий материал, черный каменный уголь для своего пылания. Несмотря
на заграничность ярлыка, это движение было вполне русское и исключи-
тельно русское, совершенно оригинальное и самобытное. Тут была просто
историческая, культурная, умственная неопытность. Нет ведь большего ра-
ционалиста как мальчик, как ребенок. Мир ему представляется устроен-
ным просто, как его кукла, и самое большее - как его детская. Все, что
знает и что испытал, и что видел его дед - он просто фактически не знает,
не может этому поверить, а потому не может и ввести в свои умственные
построения. В «Нови» Тургенева есть эстетический, есть культурный про-
тив этого протест. Но он не был силен, ибо, в сущности, «Новь» сама дви-
жется в линии того же прогресса и культуры, по которой шли и оспаривае-
мые в этом романе течения. Скорее, в «Кларе Милич» и в «Стихотворениях
в прозе» у Тургенева появляется мистицизм; здесь автор родственнее (впер-
вые для себя) сливается с Достоевским и Толстым, хотя нельзя не заметить,
что эстетик, рационалист и материалист Тургенев и мистическое стал по-
нимать и допускать как материальную, вещественную диковинку («Часы»,
398
«Стук, стук»... «Студия»), или как мистический ужас разума перед самою
рациональностью мира («Стихотворения в прозе») и перед непоколебимыми
все-таки фактами смерти («Клара Милич»). Его мистицизм робок и едва за-
щищается. Он входит и робко садится у двери, готовый вспугнуться и выле-
теть вон при первом на него окрике; он существует, но он извиняется в своем
существовании. Мистицизм Толстого («Анна Каренина», и позднее - «Чем
люди живы», «Смерть Ивана Ильича») и Достоевского («Дневник писателя»
и «Карамазовы») - могуч, дерзок, уверен в себе. Это не мистицизм веры в
волшебство, это мистицизм скорее знания божественного сложения мира и
человека. В «Карамазовых» представители рационализма - семинарист Ра-
китин и Смердяков; в «Анне Карениной» рационалисты - разные глупые
профессора и сводный брат Левина, Кознышев, полуученый, полупублицист,
в «Смерти Ивана Ильича» рационалист есть этот самый умирающий петер-
бургский чиновник, который пасует перед смертью не как перед фактом, но
как перед Непостижимостью и перед Правдою. Везде рационализм взят ма-
люсеньким, но выросшим глупышом, недоноском человеческого развития.
При этой на него точке зрения, конечно, спор ведется с ним смело. Спор этот
ведется художественно: первые мастера русского слова, они просто раскры-
ли перед читателями глубины человеческой души и сплетение в ней таких
задатков, таких страстей, такого рокового течения судьбы, перед которыми
Бокль, Спенсер, Дарвин, Конт, Милль, которые казались прошедшими под-
небесную, обнявшими землю и небо, стояли со своими «науками» в таком же
бессилии и жалком безмолвии, как мальчик с куклою перед жалобным и не-
постижимым фактом болезни и смерти его отца. Названные художественные
произведения должны быть признаны самыми крупными и самыми тверды-
ми фактами нашей философской жизни за последнюю четверть века; они не
суть только картины, они суть вместе и рассуждения; картины в них - иллю-
страции, фактический материал, то же, что труп под ножом анатома; но есть
труп, а есть и анатомия, т. е. есть наука, знание, ведение, философия. «Днев-
ник писателя», «Братья Карамазовы», «Анна Каренина», «Чем люди живы»
и «Смерть Ивана Ильича» можно принять за фундамент наконец начавшейся
оригинальной русской философии, где выведен ее план и ее расположение,
может быть, на много веков. Ибо иначе как многими веками нельзя и исчер-
пать работу, которая потребовалась бы на разрешение поставленных здесь
вопросов о Боге, совести, душе, ответственности, смерти и рождении, нако-
нец даже о государстве и прямо о религии. Мы долго ждали, не появится ли у
нас, и когда появится, своя и вторая «Критика чистого разума», т. е. мы ждали
повторения, мы ждали и хотели в философии стать остзейскою провинциею
Пруссии. Поэтому, когда в самом деле появилась русская философия, она
просто не была узнана: до того она была оригинальна как по содержанию,
так и по виду. Никто не оспорит, что суть «Смерти Ивана Ильича» - не в
сюжете или интриге повести, а в проблеме смерти, и это есть проблема фило-
софии и религии; никто также не оспорит, что суть рассказа «Чем люди живы»
заключается не в его сюжете, а в проблеме совести, спасения души: и опять
399
это проблема религии и философии. «Две вещи пробуждают во мне трепет
и страх: зрелище звездного неба и размышление о человеческом долге», -
говорил Кант. Можем ли мы отвергнуть, что этот трепет германского фило-
софа совпадает с трепетом, который проникает отмеченные нами русские
произведения, и уже по этому формальному совпадению мы можем умо-
заключить, что русская философия родилась, есть. И как она богата, как
жизненна: как в золотое время Греции, как на Востоке, как в пору Renaissance
и Реформации, она есть столько же философия, как религия, столько же
этика, как и политика. Она захватила жизнь в узде ее: великое обещание,
что она пышно разовьется.
Родная почва этого прекрасного рождения - наш нигилизм. Мы долж-
ны писать правду, и теперь, когда весь нигилистический цикл уже минул,
правду не страшно написать. Мы уже заметили, что нигилизм есть наше
туземное явление. Прошел плуг по душе русской и, перевернув ее почву,
не оставил на ней живой травки. Все свидетели той минуты ужаснулись:
«Ничего в остатке!». Так-таки решительно ничего! Пустынна стала русская
душа и не сохранилось в ней ни Бога, ни совести, ни красоты, ни предания.
Нигилизм сыграл у нас роль древних эллинских софистов, которые также
все вытравили из греческой души перед появлением Сократа; только ниги-
лизм был трагичнее, злобнее, практичнее. За вытравлением идейным он
звал вытравление деловое. Но русская душа не вынесла пустынности, да и
Бог помог. В великой наставшей ночи, когда люди плакали и сидели, не
зная что делать, на перевернутую землю таинственным посетителем были
положены (был послан ангел положить) семена превосходного нового всхо-
да. Почва жадно их приняла. И оглядываясь кругом, мы можем сказать, что
в русской земле есть все теперь, что угодно, но, конечно, нет нигилизма и
даже надолго, на непредвиденно долго уничтожена самая возможность
нигилизма как душевной tabula rasa*.
Есть совесть как вечный внутренний упрек; есть Бог как мистическое
сосредоточие вселенной; смерть и рождение - окна в «тот свет» из малень-
кого домика, который зовется нашим телом и так непрочен, и где иногда
так невыносимо скучает наша душа; возможна религия, возможно на земле
гармоническое устроение человека: вот прочное и главное доказательное
приобретение, каким обогатили нас два названные великие русские ума,
русские сердца.
II
Меньшая роль около них принадлежала чистым публицистам: Катков был
государственником, который усиливался из того же моря нигилизма, на-
шей общей теперь «родины», - вытянуть историческое «государственное
знамя». Он многое мог, он все мог, но он не смог стать «любезным русско-
* чистая доска (лат.).
400
му сердцу». В смысле «насаждения основ» Толстой и Достоевский сдела-
ли гораздо более Каткова, ибо трудились около гораздо более основного и
в точности успели «утвердить столпы», и хотя вызвали в старых отрицате-
лях мучительную к себе неприязнь, однако для них безвредную. Непри-
язнь с них опала, а они уцелели. Напротив, в Каткове и его личности и в
характере его деятельности было что-то, быть может, был слишком по-
спешный и слишком поверхностный успех, который изъял его из «сердца
народного». Мы можем об этом сожалеть, но мы не можем отвергнуть это-
го как факта. Шире был успех Аксакова, который поднял знамя «земли»;
успех не официальный, но успех общественный. Но Аксаков имел в скла-
де ума своего что-то не зрелое и риторическое, в силу чего запомнилась
его фигура, но не помнятся его слова, кроме некоторых исторических: «сре-
достение», «пора домой». Это - слова и это формулы, вытекшие, конечно,
из всего склада русской жизни. И как ответ на существующую боль - они
с благодарностью запомнились. Вообще, Аксаков пускал «кличи», а не раз-
мышлял, и это есть бедная в нем сторона. Гиляров-Платонов ни при жиз-
ни, ни после смерти не имел успеха и, может быть, получит его теперь
только, когда издается «Собрание сочинений» его. Это был более вдумчи-
вый и более осторожный, чем два предыдущие, ум: но ему очень мешал
его семинаризм, за которым неразборчивая толпа не умела рассмотреть
живого русского глаза, крепкого русского ума. «Может ли быть что-нибудь
из... Капернаума»; и от него отвернулись, точнее - прошли мимо его и не
взглянули. Тут теряло общество, теряло по своей вине; но, не критикуя
здесь, а только констатируя факты за четверть века, мы отмечаем факты
простой невлиятельности его. Около Гилярова можно припомнить К. Н.
Леонтьева, автора «Востока, России и Славянства» и С. А. Рачинского.
Первый мучительно и страстно кинулся в византийскую реакцию, уверяя,
что для Европы уже пробил похоронный колокол, а Россия за 1000 лет
своего существования не выработала в себе ничего самобытного и все, чем
исторически живет, - имеет из Византии: крепкую царскую власть, силь-
ную бюрократию, которая соответствует западному аристократическому
сложению, и наконец византийские церковные формы. В душу народную
Леонтьев и не заглянул и, напр., прошел мимо десяти миллионов русских
сектантов. Что касается до христианства, то он его определял как песси-
мизм на земле и оптимизм на небе. «Терпите, никогда не будет лучше»;
даже «не старайтесь быть лучше, ибо Христос предрек, что к концу вре-
мен охладеет любовь». Достоевский в «Записной книжке», посмертно на-
печатанной, назвал эти идеи «богохульством». И действительно, эта смесь
каких-то венецианских пиратов в плащах и перьях, - вечная «красивость»
Леонтьева, - и константинопольских иерархов с их тоскою о бессарабских
имениях и ненавистью к «болгарской схизме» трудно понять, чем могла
бы поманить русский дух. Леонтьев вечно ожидал «солнца с запада», ког-
да оно с сотворения мира восходило и восходит по указанию Божию с во-
401
стока. Люди хотят быть и чувствуют долг быть хорошими, совестливыми,
а наконец и счастливыми еще на земле. Не так худо, что Леонтьев гнал
надежду этого счастья; но он как бы не видел здесь и самого опасного
морального изворота, по коему, с его точки зрения, в самом деле оправды-
валось всякое нравственное пиратство, и все это «с крестом в руках». «Ваша
гармония - это революция», - крикнул он Достоевскому и Толстому в бро-
шюре «Наши новые христиане - Ф. М. Достоевский и гр. Л. Н. Толстой».
«Ваше византийство есть богохульство», - крикнул ему Достоевский. Спор
очень талантливых людей ничем не разрешился и, может быть, его увидит
будущее. С. А. Рачинский, автор «Сельской школы», «Учебного псалтиря»
и «Писем к духовному юношеству», стоит на византийской же почве. Ос-
торожный, образованный, утонченный, он уклонялся от каких-нибудь прин-
ципиальных споров и повернул практически школу к часослову и псалти-
рю; любит церковное пение и приложил заботу к культуре его в школе. Он
избег ошибок Леонтьева, воздерживаясь от принципиальных вопросов,
везде действуя на чувство художественного.
Труды Н. Я. Данилевского «Россия и Европа» и «Дарвинизм. Крити-
ческое исследование» и Н. Н. Страхова «Борьба с Западом в нашей лите-
ратуре», «О вечных истинах», «Заметки о Пушкине», «И. С. Тургенев и
Л. Н. Толстой» - составляют, так сказать, «борьбу с Западом» на основе
западных же начал, но только идеалистических, а не современных этим
писателям материалистических. Можно так определить, что против рус-
ского умственною движения 70-80-х годов, бывшего или казавшегося
веточкою общеевропейского нигилизма, они сделали реакцию к золотому
веку европейской образованности - к Кювье, Гёте и Гегелю. Эти три име-
ни исчерпывают исходные точки их собственной умственной борьбы; но
и на собственно русской почве они только делают реакцию к 40-30-м го-
дам: к Пушкину, как завету правды и простоты. Византийского в обоих их
не было ничего, кроме жажды «взять Константинополь», но и это более
из внимания к географическому и стратегическому его положению, чем
какому-либо другому. Данилевский превосходно разбил дарвинизм и сде-
лал это до того утомительно-основательно, что как ни велик был автори-
тет Дарвина у нас, почти как авторитет Будды для буддистов, но он по-
шатнулся тем не менее. В общем, однако, у обоих этих писателей не было
своего ценного слова. Они были ученые, они были мыслители, но они
были компиляторы в том великом и прекрасном смысле, как, наир., все
византийско-римское богословствование можно назвать компиляциею
Евангелия и Библии. Просто Данилевский и Страхов не представляют
материка новой мысли. Этого не оспаривали бы они и не может оспо-
рить никто из их последователей. Но затем есть свободный полет, есть
выпрямленный и прекрасный стан, у них в этом свободном шествовании
чужою, по крайней мере не собственною их, не оригинальною их, не ими
пробитою тропою.
402
Ill
Совершенно безрезультатны были шумящие, звенящие попытки средневеко-
во-римской реакции на русской почве, которые велись под псевдонимом «син-
теза церквей», «церковного универсализма» и т. д. Во главе их стоял писатель,
чрезвычайно мало русский по духу, хотя коренной русский по рождению,
В. Соловьёв. Он брал католицизм в папстве, и самому папству он сочувствовал
не в теперешнем обдерганном положении, но в пышной средневековой уб-
ранности, пожалуй - лжеубранности. Папа принесет России святость, Россия
принесет папе силу, и оба «в синтезе» они разыграют шестой акт мировой
драмы после того, как пять ее актов сыграно и зрители партера, райка и лож
решительно скучают. Ни царям нечего делать, ни демократии нечего ждать.
Папа ему прислал «благословение» на его литературные труды, и, вероятно,
мало было людей, разочарованных людей, в нашей литературе, которым
их неуспех был бы так горек, как этому человеку. Вообще, «memories
d’outre-tombe», «замогильные записки» о состояниях души Вл. С. Соловьё-
ва могли бы быть чрезвычайно интересны, если бы он мог их чистосердечно
написать. Но чрезвычайно ломаная линия его полета, кажется, предупредила
возможность вообще прямого в нем движения, даже и d’outre-tombe. Он начал с
«любви» к Каткову, которому принес увесистую «Критику отвлеченных начал»,
всю целиком напечатанную «на Страстном бульваре»; умер Катков, и Соловьёв
не был в числе плакальщиков по его праху; также дружил он со славянофила-
ми, с И. С. Аксаковым, Н. Н. Страховым, с Ф. М. Достоевским; и потом в
«Национальном вопросе в России» не столько восстал, сколько просто встал
и затоптал могилы Хомякова, Киреевского, Аксакова, Страхова, Данилевско-
го. Превосходный дар определять, формулировать, обобщать чужую мысль;
дар вообще к философствованию, сжатость и точность языка, когда он этого
хочет, собственно призывали бы его к превосходной, хотя только компилятив-
ной работе: написанию обширной истории философии и философской истории
церкви. Но роль изливателя чужих умственных движений была скромна для его
желаний; он пожелал «сам», но «самости» в нем не было так много, и отсюда его
«дружбы» и «вражды», вечная борьба и неоконченность всякой борьбы.
Гораздо меньшие умственные способности и меньшая эрудиция была
на стороне рационалистической русской мысли, которую вели вперед
гг. Н. Михайловский, Скабичевский, Шелгунов, Протопопов, Гольцев и мно-
го еще других, имена которых все записаны в «книгу живота литературно-
го». Писатели эти все, не будучи умственно даровиты, бесспорно, даровиты
литературно. Все они имеют писательский темперамент и все обладают тем
или иным оттенком художественности. Все они составляли самое любимое
чтение почти всей сплошь русской молодежи. Исторически эти писатели суть
общая нас всех родина в том смысле, как мы определили ее выше; мы все, в
юности, и даже не исключая Достоевского и Толстого, начинали с отрица-
ния, скептицизма, иронии: но у всех чем-нибудь это разрешилось положи-
тельным, своего рода каким-нибудь духовным сектантством, иногда узким,
403
иногда фанатичным; тогда как у группы этих писателей скептицизм и иро-
ния ничем не разрешились, и они составляют в умственной жизни России
«почву», «католический центр» (как в Германии). Мы очерчиваем этими
словами положение вещей, соотношение борющихся партий. Все побыва-
ли мы «духом», если не «телом» в «Отечественных Записках», но не все
там остались; однако оставшиеся негодуют на всех отлетевших. В собствен-
ной их кучке, которая просто определяется «крепким сиденьем», «вернос-
тью традиции» - скучно за отсутствием момента движения и развития. Это
есть пункт погашения вопросов; а вопросов - много, и вопросов - хочется.
В партии этой есть одна, однако, и совершенно вечная черта: народниче-
ства, и «без рассуждений». Слиянность с народом есть гордость этой партии,
есть завет Некрасова и Щедрина, и завет, которого «не прейдеши». Что бы
там ни было и как бы ни были велики заслуги славянофилов в освобождении
крестьян и наделении их землею, нет сомнения, что дай дело в руки Шелгу-
нову и Скабичевскому, они «освободили» бы еще чище. Мы должны судить
не потому, что люди сделали, а потому, что они сделали бы, если бы были в
равном положении. Но нам никак нельзя забыть, что всякое мероприятие,
клонившееся в пользу простого населения в течение 25 лет, находило в «Оте-
чественных Записках», «Деле» и др. совершенно неустанную поддержку; а
всякое мероприятие не в пользу простого населения находило в них же са-
мую ожесточенную критику, яростное нападение. Только когда из нашей ли-
тературы выпадет этот «лагерь «красных индейцев», мы оценим его, и мы
его оплачем. Его идейные ошибки едва ли очень вредны, по крайней их не-
зрелости; их практическая служба выше всяких похвал. Это несокрушимый
покров над нашими полями, деревнями, селами. Иностранные «значки» тут
ничего не значат; все эти люди по духу - славянофильнее, если позволитель-
но так выразиться, всех славянофилов, и суть русские из русских, хотя и кла-
дут под подушку на ночь попеременно то Дарвина, то Бокля, то Спенсера.
Французские чулки на русской ноге - и только.
В последние, можно сказать, дни этого века Россия неожиданно увиде-
ла почти торжество или, по крайней мере, шумный успех марксистов: партия,
которая желает России как можно скорее «капитализироваться», т.е. перей-
ти во всех слоях ее населения к капиталистическому фабрично-биржевому
строю, дабы в некоторый прекрасный день, предуказанный немецко-еврей-
ским «спасителем человечества», это капитализированное хозяйство сва-
лилось в рот благоразумно-терпеливому до тех пор Иванушке-дурачку.
Полный разрыв с общиною, артелью, обнищание народа, дабы скорее он
стал «пролетариатом», - все это с жестокостью, присущею только русским
теоретикам, проповедуется неомарксистами. Существование этой партии
практически питается у нас энергическою официальною переделкою Рос-
сии из страны земледельческой в страну мануфактурно-промышленную; и
в свою очередь, партия сообщает облагороженный идеалистический вид
этой практической системе. Кто-то тут есть Кречинский и кто-то тут будет
играть роль Расплюева. Дай Бог, чтобы это не был бедный русский народ.
404
IV
Философские успехи в тесном смысле этого слова выразились у нас в осно-
вании двух обществ и одного журнала: покойным профессором философии
в Московском университете, Матв. Мих. Троицким, было основано в 1885 г.
Московское психологическое общество и в 1897 г. было основано С.-Петер-
бургское философское общество. При первом обществе, когда во главе его
стал подвижной и живой Н. Я. Грот, возник и единственный до сих пор фи-
лософский журнал у нас: «Вопросы Философии и Психологии» (с 1889 г.,
выходил сперва четырьмя, а затем пятью книжками в год). Около этих об-
ществ и в этом журнале сконцентрировались все лучшие философские силы
в России, и выдвинулись ценными работами многие представители универ-
ситетской кафедры. Назовем главные труды, если и не прибавившие чего-
либо ценного к истории умственного развития собственно человечества, то
все же выразившие умственные усилия русского человека.
В этом отношении последняя четверть века есть пора замирания у нас
философского авторитета Европы. Русское общество, которое три четверти
века «смотрело в глаза» то Канту, то Гегелю, то Шопенгауэру, в эту после-
днюю четверть века увидело в среде своей умы, поднявшие столь крупные
вопросы и столь родные всем, что было бы чем-то очень школьным, почти
школярным оставаться на почве вопросов германской или английской фи-
лософии.
В сфере этого философско-учебного трудолюбия отметим несколько
трудов кн. С. Н. Трубецкого, большую историческую монографию «Мета-
физика в древней Греции» (1890 г.). Превосходным исследователем психо-
физиологического мира был Н. Н. Страхов в трудах: «Об основных поняти-
ях психологии и физиологии» (1886 г.), «О вечных истинах» (1887 г.) и «Мир,
как целое» (2-е изд. в 1882 г.). Превосходными учеными на поприще фило-
софском выступили: П. Г. Редкин - «Из лекций по истории философии пра-
ва в связи с историей философии вообще» (четыре тома, 1889-1893 гг.),
Б. Н. Чичерин - «Наука и религия» (1879 г.), «Собственность и государ-
ство» (два тома, 1882-1883 гг.). Его классическая четырехтомная «История
политических учений», единственный оригинальный русский труд на эту
тему, начал выходить в 1869 году и кончился в 1877 году. Троицкого «Наука
о духе» (2 т., 1882 г.) сыграла какую-то жалкую роль в нашей литературе,
едва ли во всех частях заслуженную. Это - многолетний труд ума крайне
точного и основательного, хотя без всяких, правда, «полетов». Если русско-
му обществу суждено когда-нибудь впасть в маразм бездарности, книга эта
может еще получить «возрождение», ибо она крайне учена и серьезна, хотя
буквально не ходит, не идет, а только лежит. Труды Н. Я. Грота - многочис-
ленны, но все - наивны; напр., в предисловии докторской диссертации «К
вопросу о реформе логики» (?!?) он объясняет, что во время писания этого
изданного зачем-то в Лейпциге трактата он несколько раз переменил взгля-
ды, т. е. на тему и строй труда, и если бы стал ожидать в себе окончательной
405
выработки взгляда, то, вероятно, никогда бы его не начал, а потому торо-
пится издать. Этот случай, может быть, есть самый документально доказа-
тельный ограниченности того значения, какой имеет кафедральная наша
философия. Совершенно серьезны, однако, по силам: Козлов А. А.: «Гене-
зис теории пространства и времени Канта» (1884 г.), П. Е. Астафьев: «К
вопросу о свободе воли» (1889 г.), В. Д. Кудрявцев, который может считать-
ся почти основателем православного богословствования, как системы, и
крайне устойчивой, хотя может быть безжизненной. Никанор, архиепис-
коп, дал лучшее изложение и критику позитивизма в труде: «Позитивная
философия и сверхчувственное бытие» (3 т., 1875-1888 гг.). Ценные труды
по критике философии Канта принадлежат ученым: Каринскому и Алек-
сандру Введенскому; переводные труды - Я. Н. Колубовского и Э. Л. Рад-
лова. Над попыткою возродить у нас германский идеализм трудился, впро-
чем без успеха, А. Волынский, прививал нам Шопенгауэра - кн. Цертелев;
шумели около позитивизма - Лесевич, Михайловский, де Роберти, Оболен-
ский. Но ни одно из западных учений не могло уже прочно и долговечно
заразить нас. Мысль русского работает, по-видимому, нервно, но Запад ока-
зывает на нее уже не влияния, а только впечатления. Можно думать, что
этим указывается для нее оригинальный путь, и хотелось бы надеяться, что
в XX наступающем веке она решит что-нибудь из тех вечных и универсаль-
ных проблем, проблем уже общечеловеческого интереса, над которыми за-
думались два наших мистика-художника. Толстой слишком поспешно сам
разрешил свои вопросы, и получилась азбучная мораль, без значения и
жизни. Его ответы бесконечно меньше его вопросов. Достоевский ничего
не успел решить, и вопросы его не только не уже, но еще бесконечно углуб-
леннее, мучительнее, смутнее, чем вопросы Толстого. Даль - перед нами, и
вопрос в крыльях, на которых мы полетим туда. А доползти - невозможно,
ибо все это - вопросы небесные, вопросы трансцендентные; «мир Божий»,
сверхчеловеческий. Туда они нас поманили и туда надо идти.
ЕВРЕИ В ЖИЗНИ И В ПЕЧАТИ
Очень умеренная критика положения евреев в России, которую одна из пе-
тербургских газет допустила на свои столбцы, вызвала страстный еврейс-
кий или за евреев взрыв в печати. Испуганно спрашиваешь себя: неужели
есть что-либо недоступное критике свободной печати, свободной не в по-
ложении, которое связано и не может не быть связано законом, но в совести
своей, в мнениях своих, в желании ко всему относиться критически и ос-
мотрительно? Русские столь сильно критиковали себя самих, свои сосло-
вия, как в особенности дворянское, свое духовенство, свою необразован-
ность, отсталость, косность, что не могут не спросить себя, и даже несколь-
ко растерянно: почему привилегия не быть судимым принадлежит в составе
русского населения одной, весьма пришлой, частице его - евреям?! Всех
406
судят - могут судить и евреев: печать и общество всех критикует - подлежат
критике и евреи. Мы не негодовали по поводу художественных созданий
Щедрина, когда он говорил о Колупаевых и Разуваевых в составе «истово-
православных людей»; единство с нами в вере и даже ревность к нашей род-
ной вере не закрывала от глаз наших экономических хищников; как можем
мы удержать речи и почему мы должны удерживаться в речах, когда не сати-
рик нравов, а уголовный суд обнажает перед нами Ойзера Диманта.
Если взять еврейские органы русской печати, еврейские явно или еврей-
ские замаскированно, мы увидим, как едко относятся они к коренным и спе-
циальным особенностям русизма, и повсюду рекомендуют, указывают и счи-
тают единоспасительным для нас переход к общечеловеческому облику идей
и чувств. «Будьте просто люди», - говорят они нам. Но мы видим при этом,
что сами они имеют для себя совсем другой лозунг: «Будем непременно ев-
реями», и в этой двойственности лозунгов мы не можем не видеть фальши-
вой игры. Мы давным-давно «вообще люди», даже, может быть, с излишком
крупной потерей индивидуальных черт, и даже нельзя представить себе, куда
еще дальше идти по пути национального обезличения. И вдруг о евреях ни
слова. Или, вернее, о евреях только плач общечеловека по поводу их несколь-
ко исключительного положения, вызванного историческими и экономичес-
кими причинами? В храме печати они - какая-то святая святых? С какой ста-
ти, по какому праву? Не самое ли это наше элементарное право обращаться с
критикою к отрицательным сторонам деятельности евреев? И мы с энергиею
обращаем к ним такой лозунг: «Оставьте в России свои специальные еврейс-
кие интересы и останьтесь просто человеками, хотя и без специального об-
русения». Мы давно это твердим, давно убеждаем самих евреев отказаться
от своей исключительности, и за это попадаем в антисемиты, ибо кто не за
евреев, тот антисемит. Яркое доказательство того, что так именно стоит дело, -
«СПб. Вед.» со своей случайной статьей против евреев, именно случайной,
шедшей вразрез с другими статьями и в пользу евреев. Самое правило -
andiatur et altera pars*, выслушай и противную сторону, было поставлено га-
зете чуть не в преступление. Оставляя в стороне темный еврейский люд, мы
и в еврейской интеллигенции, в литературном еврействе находим эту же спе-
циальность своих еврейских интересов и крайнюю их отгороженность от
общерусских интересов. Русские русских упрекают, но видели ли мы, чтобы
упрекнул еврей еврея, упрекнул из-за дела явно вредного? Этот материалис-
тический национальный эгоизм их и меряние себя и чужих разною мерою и
делают из еврейства пугало для всех народов. Всем очевидно, что они усили-
ваются сделать из других предмет своей эксплоатации и желают двинуться
на население с лозунгом: «Разомкнитесь, станьте общечеловеками, чтобы мы
удобнее проникли в вас со своим специфическим еврейством и вас разруши-
ли». Не надо забывать, сколько миллионов евреев в России и какая это строй-
ная, компактная, трезвая и деятельная масса.
* следует выслушать и другую сторону (лат.}.
407
Евреи бессильны там только, где русские какими-нибудь особенны-
ми исключительными обстоятельствами сбиты в плотную организован-
ную, хорошо защищающуюся кучу. Так, еврейской эксплоатации не су-
ществует в местностях с старообрядческим и вообще с сектантским рус-
ским населением. Но факт в том, что вне этих религиозных островков,
остальная масса русских и разрознена, и некультурна. Что такое рус-
ский на всем протяжении центральных губерний? - Ни яркой и мощной
общественной организации около него; в сфере экономической - ни мел-
кого кредита, как помощи в случае несчастья; не всегда твердая нрав-
ственная поддержка со стороны «батюшки»; довольно неясный юриди-
ческий свет в лице земского начальника; в сфере грамоты - грамота от-
влеченная и незнание ремесел. Стоит соблазном перед ним питейная
торговля; и очень худым советчиком встанет около него еврей, со своим
вековым гешефтмахерством, если он будет перепущен через черту осед-
лости. Русский колос - недостаточно еще сильный колос. Центр импе-
рии не без причины у нас заваливается. И если к этому колосу, во всяком
случае не стоящему во весь рост, не налившемуся полновесным зерном,
подпустить сильную траву, может быть, очень прекрасную для себя - не
сдобровать русской ниве.
ПРЕДМЕТ И ЕГО ТЕНЬ
Классическая система народного образования колеблется во всей Евро-
пе. Пруссия - классическая страна классицизма, если позволительна та-
кая тавтология - не более других стран удовлетворена физическим, нрав-
ственным и умственным состоянием учеников излюбленного типа шко-
лы. На медицинские факультеты германских университетов будут допус-
каться воспитанники реальных училищ без требования от них греческого
языка, с одним латинским; это показывает, что в цельном и стойком до
сих пор здании классицизма пробивается брешь. Проектируется в Прус-
сии также коренная реформа классических гимназий. Здесь мы должны
припомнить, что император Вильгельм в самом начале царствования
высказался официально вообще против классицизма, и ничем не выра-
зил с тех пор, чтобы во взглядах его на этот предмет произошла переме-
на. Во Франции, которая есть столь же давняя страна культуры древних
литератур в ее лицеях, образование также передвигается более и более к
реальным наукам. Нигде классицизм не делает шага вперед, во многих
местах он делает шаг назад. Очевидно, в самых компетентных и притом
вовсе не общественных, а педагогических сферах Европы классицизм
утрачивает более и более доверие. Все видят и не могут преодолеть впе-
чатления, что древние грамматики ни от чего дурного не предохраняют
отрочество и юношество и между тем самым отнятием времени мешают
насадить в них много важного и ценного.
408
Ничего нет поразительнее зрелища целой серии народов, которых
образование держится на изучении две тысячи лет назад умерших и ис-
чезнувших народов. Будто это троглодиты? Нет, это неизмеримо про-
свещеннейшие народы, чем те фатальные два, умершие. Взрослые учат-
ся по детям искусству стать еще более взрослыми. Наконец, может быть
тут заимствование религии, - событие, зависимости которого нельзя
побороть просвещением? Совсем нет: напротив, учащие нас дети суть
именно народы, с протеста против религии которых началась наша соб-
ственная религия.
Само собою очевидно, что всякая цивилизация должна иметь школу
на собственном своем корне, иначе школа и цивилизация, расходясь в кор-
нях, будут взаимно отравлять существования друг у друга. Вечные уси-
лия изолировать от жизни и сделать какими-то искусственными оранже-
рейными растениями классические гимназии, - проистекают отсюда. Два
света, диаметрально противоположные, и борьба их введена в душу каж-
дого мальчика, русского, француза, немца. Что за мука это для души и что
за чудовищность такая школа в составе современной цивилизации! Клас-
сическая школа есть нигилизм по отношению к европейской культуре в
том определенном и непререкаемом смысле, что она есть недоверие, есть
неуважение европейского человека к своей европейской цивилизации.
После Ньютона мы мечтаем о Плутархе; после Гизо и Ранке - о Тите Ли-
вии; после речей Борка, Фокса и Питтов - о Цицероне. Проплыв глубину,
мы ищем мели и залюбовываемся золотыми на ней рыбками. Анахронизм,
непонятное. Просто - lusus naturae*, наподобие человеческой фигуры,
отпечатанной в камне. Можно при виде этого пожать плечами, но ничего
нельзя сказать.
Шекспир и Мольер неизвестны нашим юношам, а должны быть извес-
тны Софокл и «Miles gloriosus»** Плавта, или в некоторых усиленно клас-
сических гимназиях не только мужских, но и женских, учениками или уче-
ницами разыгрываются «Антигона» или «Эдип». Верят ли они, однако,
«року»? Нет, - они верят в Иисуса Христа. Что такое эти «хоры, медленно
двигающиеся, грозно и не ясно предсказывающие»? Это - Немезида. Но
ведь они знают Страшный Суд! И эти смешные куклы их «воспитывают»,
между тем как от воспитательной роли устранены Шекспир, Гёте, Шиллер,
да ведь и наш Пушкин известен только «в образцах».
Но мы, русские, слишком робки, чтобы возмутиться даже перед анах-
ронизмом, когда нас не ведет к этому авторитет. Тридцать лет наша школа
стояла только тенью около прусской, не смея пошевелиться сама. Но вот
начинается истинно трудное для нее положение. Предмет, коего она была
тенью, колеблется в своем существовании, умаляется, сходит на нет. Не-
ужели останется тень без предмета?
* игра природы (лат.).
*♦ «Хвастливый воин» (лат.).
409
ДУМЫ И ВПЕЧАТЛЕНИЯ
<0 ТРАГЕДИИ>
Трагическое и комическое... Почему театральные пьесы не разлагаются в
непрерывный ряд степеней одного чего-нибудь, но имеют явно два, и при-
том самостоятельные, особые средоточия: трагическое и комическое? Мож-
но бы расположиться им так: веселые, очень веселые, до излишества весе-
лые, менее веселые, совсем серьезные. Последний род образовал бы драму,
но трагедии еще все-таки тут нет. Между тем есть на сцене и до очевиднос-
ти есть в жизни трагическое, как особое устремление, как вещь sui generis*.
Что это такое? И в особенности, что это такое в отношении к комедии? Об-
ратимся к конкретному. Если мы возьмем самые гениальные комедии, - «Ре-
визор», «Горе от ума», - мы поразимся чрезвычайною их светскостью, в том
смысле, что они наполнены и даже насыщены светскою жизнью и светски-
ми интересами и светскими целями данного исторического дня. Что такое
«светское»? Ну, не будем впадать в многословие и объяснять термин, упот-
ребительный и понятный у нас, в Риме, в Греции: «светское» - это «довлеет
дневи злоба его» или, что то же, «на каждый день и всякую эпоху достаточ-
но заботы об этом дне и этой эпохе». «Недоросль» тревожится безграмотно-
стью своего времени; «Ябеда» Капниста - сплетничает (не в худом смысле)
на ябедников; «Горе от ума» есть тоска умных людей своего времени; «Ре-
визор» и комедии Островского поднимают фонарь над темным царством,
скучным (у Гоголя) царством. «Скучно на этом свете, господа» или «весело
на этом свете, господа» - вот две темы серьезной и веселой комедии, т. е.
вообще всех и всяких комедий, тема и содержание вообще комического. Но
как в случае «скуки», так и в случае «веселости» дело не выходит из преде-
лов «этого света», не отделяется от прекрасной и милой нашей земли - и в
этом суть комедии и центр комического устремления на сцене и даже в жиз-
ни. «Быть в комедии» и комедийном настроении духа - значит быть «на сем
свете», с наибольшим запамятованием о каком-то мнимом или фантасти-
ческом, во всяком случае не проверенном «тамошнем свете».
С первого же раза, без всякого анализа и без длинных комментариев мы
видим, чувствуем и соглашаемся, что в трагедии гораздо более духовного.
Трагедия суть высшие духовные создания, нежели комедия, это впечатле-
ние профана, которого не станет оспаривать мудрец. Но чем отличается
трагедия от драмы? Драма - совершенно серьезна, чрезвычайно содержа-
тельна, иногда философична. Но это - пища ума, тогда как трагедия дает
пищу душе, т. е. каким-то глубочайшим, нежели мысль, сторонам нашего
«я». Трагедия связывает нас с Богом. Читатель да простит, что я так «выпа-
лил». Но дело в том, что в трагедии в самом деле есть что-то, что и сообща-
ет ей трагический колорит, и это «что-то» - выше человека, сильнее чело-
века, страшно человеку. Отелло, Гамлет, Лир, в древности Эдип - все гиб-
* своеобразный (лат.).
410
нут. Трагедия есть изображение гибели человека, и вот это - страшно. Нельзя
отрицать, что в комедии человек взят несколько, как
Силен румяно-рожий...
Уж, как хотите, но это - так, шила в мешке не утаишь и правда вся та же и
для гениальнейших комиков; напротив, в трагедии человек взят в положении
их согнутых и бегущих титанов, на которых валятся небесные камни или, по-
жалуй, - с древними можно пошутить - в которых небо швыряет каменьями.
Человек гибнет - такова его судьба, по крайней мере иногда; но чело-
век еще подходит к гибели или ходит вокруг гибели - и вот это составляет
сюжет трагедии. Трагедий вовсе бы не было, если бы не было трагического
в жизни. Как мы любим рассказы о страшных сочетаниях обстоятельств,
поведших человека к гибели, или о загадочных и странных людях, которых
точно Немезида какая-то влечет к гибели, и они не умеют ни бороться с
нею, ни обойти ее. Да, это мы слушаем с большим замиранием сердца, чем
анекдоты, и по этой же психологической причине превосходную трагедию
мы смотрим с живейшим волнением, чем самую гениальную комедию. Тра-
гедия глубже нас хватает, она божественнее и человечнее.
Но почему же гибель духовнее нам кажется, и ближе к Богу, чем «так
себе» нашего бытия, благополучное наше здоровье и кой-какое счастье?
Взглянем, однако, на человека в трагических обстоятельствах и на челове-
ка в комических обстоятельствах: разница - поразительна; первый имеет
«лик», второй - «рожу». Да что же тут такого особенного? Ну - человек
гибнет, за что же его тут лобызать, и называть «лик» и чуть на него не мо-
литься? Дело в том, что в трагическом есть демоническое, и трагедия боль-
шею частью есть борьба человека с «демонами», какими-то странными су-
ществами, которые так чувствуются у Пушкина в стихах:
.. .Невидимкою луна
Освещает снег летучий,
Мутно - небо, ночь - мутна.
Демоны - в какой-то мировой мути, непременно при спрятавшейся за
тучи луне, при невзошедшем или зашедшем солнце, на утре или в глубокие
сумерки, когда природа не ясна и колеблется, когда
Ни - день, ни - ночь.
Замечательно, что больные, тяжелые больные, которым казалось бы все
равно, в какой час умереть, умирают или вскоре после заката солнца или
перед восходом: не дотянулись, не дождались этого восхода, а дотянулись
бы, тогда прожили бы еще день и умерли только после заката. Я думаю
также, что редко дурной замысел созревал в человеке днем, как и из само-
убийц огромный процент покончил с собою без сомнения ночью или очень
ранним утром. Но тут мы входим в мистицизм часов дня, отношений земли
к солнцу. Оставим это. Скажем только, что бесы суть сумеречные и неяс-
ные создания, около которых всё - муть, и вот - страшно человеку, горько
411
человеку, когда он завлекается в эту бесовскую муть. Борьба его с этою
мутью, т. е. вечная антибесовщина человека, и есть сюжет трагедии, следя
за которым мы привносим о герое; «лик»...
Таким образом, в трагедии демоническое - в обстоятельствах, а боже-
ственное - в человеке, и всякая трагедия есть борьба между божеским и
демоническим. Понятно, что это в высшей степени духовно и даже религи-
озно. Мы просвещаемся здесь через зрелище. Трагедия есть род философс-
кой литургии и, оплакав Лира, Корделию, Отелло, мы через слезы сочув-
ствия возвышаемся из мещанства бытия в некоторый высший нравствен-
ный Эдем. Да, я буду смел и скажу, что трагедия на сцене или в жизни не-
множко «возвращает нам рай». О, как страшно жить, как отвратительны
эти бесы, и хочется ближе к Богу, под его крепкую защиту, но непременно -
с Корделиею, Лиром, воскресшею Дездемоной, даже с Мавром, ибо еще
благородная особенность трагедии - это то, что она чрезвычайно пробуж-
дает чувство общности и единства рода человеческого.
ДУМЫ И ВПЕЧАТЛЕНИЯ
<0 МИРЕ И ВОЙНЕ>
I
О мире и о войне пишут книги, пишут фельетоны. Ради мира собираются
конференции и вслед за ними начинаются войны. «Говорят о мире - верно
будут драться». Нет, это в самом деле фатально и пахнет вовсе не шуткой,
что как только темп речей за мир подымается, где-то в подземном царстве
уже оттачиваются клинки, стравливаются стрелы, изобретается «дум-дум».
«L’ Empire c’est la paix»*, - провозгласил вечно воевавший Наполеон III, но
гораздо более искренни были речи французских филантропов перед рево-
люцией - и революция, как и Бонапарт, дымилась порохом и кровью. Оче-
видно, тут не хитрость, а «против воли». Почти мистично.
Именно - почти мистично, и можно оформить такой общий вопрос: война
есть ли факт наших желаний или факт природы? Уверен, что вопрос этот со-
вершенно разрешается вопросом: есть ли факт случая или плана разделения
животных на хищных и не хищных? Не говоря о кошках, есть рыбы хищные
есть птицы хищные, т. е. начало хищное и какое-то начало мирное, «работя-
щее» и «трудолюбивое», разрезывает всю природу, очевидно, будучи в ней всего
менее временным и местным явлением. Хищность не случай, а категория, т. е
что-то вечное и восходящее к очень глубоким частям мирового плана.
Бросается с первого взгляда в глаза, что все хищное более талантливо
чем не хищное. Слон умнее льва, но лев талантливее слона. Талант не есть
ум; талант - какое-то упоение в душе; стихи около прозы. Мы еще нашли
* «Империя - это мир» (фр.).
412
нужный термин: хищное более похоже на стихи, более певуче и вместе бо-
лее ритмично, нежели «травоядное» начало в человеке и в мире, которое
есть «проза», «проза» и «проза». При этом мы говорим не об обилии или
недостатке приключений, а о какой-то пластике души и тела. Какие же «при-
ключения» у рыси, ожидающей лося на суке дерева, между тем как лось,
бродя по лесу, испытывает самые романтические приключения как в смыс-
ле неожиданности, так и занимательности. Но вся фигура рыси, ее един-
ственный прыжок на шею лося, который она делает, - есть тем не менее
строка из стихотворения. Мишка-медведь есть презанимательное и преум-
ное животное, но кто же скажет, что правы медведи, что глава о медведях у
Брема есть поэзия. А о льве это можно сказать, и можно это сказать о бор-
зой собаке, самом хищном типе собак.
Война есть также более талантливый момент в жизни народа, чем мо-
менты мира и труда. Просто в этот момент народ бывает талантливее, бли-
же к понятию, психике и мистицизму гения, чем в эпохи спокойствия, и
может быть, суть войны и ее вечная необходимость заключается в потреб-
ности бедного «bourgeois gentilhomme»* хоть раз в жизни поговорить «по-
эзией». Обратим внимание, что самый пассивный и вовсе не гениальный
народ, - но гениальный для 300 млн. населения и 4000 лет истории, - ки-
тайцы органически враждебны самому существу войны. Не могут драться,
не умеют драться, не хотят драться. Отгородились с севера стеной, которую
построили в подражание Гималаям, которыми защищены с юга - и ограни-
чились этим единственным военным изобретением.
Хищное не нужно смешивать с грубым как относительно манер, так и
всего быта, психики, даже в отношении к чужой жизни. Тигр, проползая в
лозняке, не согнет прута, а обползет его; напротив, буйвол, идя по лесу, -
ломит кусты. Вообще хищник несколько осторожнее к чужому существо-
ванию, ко всему внешнему бытию, нежели всякое травоядное - и это от-
нюдь не из боязни, не из лени, не из предусмотрительности. Есть какая-то
тонкая черта, которою хищник отделен и хочет быть отделен от всей при-
роды; «лев - царь»; но и кошка, простая кошка - ни с кем не бывает «за
панибрата». Вообще панибратство, амикошонство, эта какая-то «людская»
и лакейская нравов и обычаев, не входит в психику хищного и хищника.
Просто - этого нет и просто это есть факт.
Еще замечание. «Мирного» не нужно смешивать «с кротким». Само
хищное, по крайней мере в человеке, имеет какой-то перелом к кроткому.
Что может быть более кроткого, что есть более кроткого в целой нашей
литературе, как стихи Лермонтова:
Срок ли приблизится часу прощальному
В утро ли шумное, в ночь ли безгласную,
Ты восприять пошли к ложу печальному
Лучшего ангела душу прекрасную.
♦ «мещанин во дворянстве» (фр.).
413
Или его же «Колыбельная песнь»; между тем Лермонтов есть не только
писатель не «травоядного» сложения, но, может быть, наиболее мистичес-
кий хищник во всей нашей литературе. Сущая кошка, знавшая тайну чару-
ющих слез. Но возьмем типично добрых, «благодушных» писателей: Жу-
ковский, Карамзин, Державин, Ломоносов - если и плакали, то чужими
слезами, переводя их с немецкого, да даже и в переводе: совсем другая сле-
за - водянистая; «бабьи слезы», «слезливость» - но не аромат небесного
умиления, какой ясно чувствуется у Лермонтова в указанных и во многих
других стихах.
Вообще, в хищном есть более небесного, в травоядном - более земно-
го; уж это как хотите. Ко всему хищному крайне применима загадка Сам-
сона филистимлянам: «Из ядущего вышло ядомое, и из крепкого - слад-
кое». Лучшая сладость миру дана хищным началом, и вообще продукты
хищных людей и хищных эпох - «съедобны» и «съедобны». Это есть ка-
кой-то прометеевский огонек на земле и, конечно, ему нельзя давать про-
изводить пожары, нужно «хищно» бороться с самими хищниками; но и
совершенно погасить его на земле едва ли удастся, едва ли нужно, едва ли
возможно. Повторяю - тут много неясного, и очень поверхностно было
бы решать это так: «нам надобно», «нам не надобно», «удобно», «неудоб-
но». Как неудобно умирать, - а все умираем. И пожалуй, в самом деле,
смерть и даже Смерть есть последний и уже совершенно неодолимый
Хищник; а «ядомое» смерти есть то, что лукавая притворщица собствен-
но берет нас за руку и переводит в лучший мир, в мир высшей сладости и
несравненного света.
II
- Нельзя, имея «билет с выигрышами», выигрывать каждый год по 200 000.
Билет этот может в смысле правоспособности выигрывать ежегодно по
200 000, но он никогда их не выиграет, и может почитаться чрезвычайно
счастливым, если в серию длинных лет это случилось однажды. То же и с
литературою, например нашею.
Так говорил еще не старый чиновник, с любовью следящий за новыми
книгами и журналами, в небольшой компании художников и писателей.
- Мы все ожидаем еще такого же чрезмерного выигрыша, как словес-
ные богатства от Пушкина до Толстого. Это бессовестность ожидания, это —
самозабвение богача, который с фатальным билетом воображает, что при-
пал к какому-то космическому рогу изобилия. Откуда ему вечно и неисто-
щимо будут течь сокровища. Ничего подобного. Счастливый период на-
шей литературы, видимо, подходит к концу, и напрасно надеяться, что в
XX или XXI веке мы будем иметь в кармане такие же, как в XIX в. 200 000
«слова и мысли». В самом деле, случай, фатум, но во всяком случае, не
строгая, закономерная периодичность господствует в этих странных подъе-
мах и упадках литературы. XIX века Россия ожидала 800 лет. Раньше были
414
опыты, школа, попытки, но не было вечно ценного, исключая древнего-
древнего «Слова о полку Игореве», песен и былин: но это уже эпос и народ-
ное творчество, т. е. совершенно другая категория явлений, чем литература
и образованность в тесном смысле слова. Литература в смысле умственно-
художественного прогресса, в смысле индивидуального созидания, за каж-
дым памятником которого стоит имя и год, конечно, началась «Историей
Государства Российского», этою гордою и немножко фантастическою кар-
тиною нашего прошлого, и кончается, пожалуй, художественными быто-
выми миниатюрами Чехова. 200 000 подходят к концу, и есть все причины
думать, что в следующем веке мы совершенно напрасно будем пробегать
глазами «тираж выигрышей». - «Нет ли?» - Такого богатства еще нет и не
будет, разве что через 500 лет, через 300 лет, т. е. при совершенно новой
поре истории и почти новой породе людей.
- Как так и почему?
- Очень просто. Выигрышные билеты имеют не только номера, но и
располагаются по «сериям». Люди тоже «располагаются по сериям»: очень
можно заметить, что от Пушкина до наших дней мы собственно люди «од-
ной серии». Да, так. Некрасов и Тютчев, или граф Ал. Толстой и Никитин -
что кажется общего? Между тем это люди до крайности общего типа, одно-
го духовного склада, и это можно видеть просто из того, что они могли
враждовать между собою, критиковать друг друга и в то же время пони-
мать, и понимать до мелочей, друг друга. Просто - разные братья одной
семьи, или разные бумажки одного роскошного выигрыша. Люди разной
среды не имеют ничего в себе общего, как, например, Кузьма Прутков и
известный Никита Салос, тоже шутивший и напугавший своими шутками
Ивана Грозного в Пскове. Или еще пример несродного: Бобчинский и Виль-
гельм Телль. Просто не веришь, что на одной планете жили и слагали свои
думы. Вот когда все эти Никитины, Некрасовы, Прутковы и Бобчинские
пройдут, т. е. пройдет самая порода людей, сложение крови их и мозга их, и
народится нечто совершенно невообразимое сейчас - может тогда и для тех
людей родится sui generis Пушкин. Т. е. нам нужно умереть и хорошо уме-
реть, чтобы в литературе начал рождаться не лопух.
- Это печально.
- Не так, как кажется. Прошла поэзия, проходит художество, но жилы и
кровь и мозг человечества не исчерпываются этим. Мы пережили период
.. .Гуляки праздного
Единого прекрасного жрецов...
Но ведь это не одно в мире и это не все в мире. Мы так бесконечно
любим образы и хороший стих, просто одну удачную сторону в стихотво-
рении, что нам представляется - умри это, умрет все. Но это - иллюзия,
иллюзия нашего специального богатства. Есть вещи или могут быть вещи
столь же упоительные, но они не будут ни хорошим стихом, ни удачным
образом.
415
Поэтический период существования народа отнюдь не кончился, если
даже и кончились его стихи: пережить, напр., головокружительный период
критики идей, ну например идей философских, религиозных, составляю-
щих смысл целой эры, - в своем роде вещь не дурная... Мне кажется, у
человека и человечества есть одна вечная потребность: задыхаться. Зады-
хаться от головокружительное™ - будет ли это восхищение, скорбь или
другое что. Потребность перелететь. Гора и гора; между ними - пропасть,
до дна земли. Человек есть альпийский охотник. «Серия билетов» его та-
лантливости есть в сущности карабканье на вершину Мон-Розы, Мон-Бла-
на. Ну, вот он взобрался. Дальше на этой Мон-Розе нельзя выиграть 200 000,
и секрет в том, чтоб только на одну минуту на ней оставаться: дальше —
гора, совершенно иной категории, иного сложения, на нее надо иначе ка-
рабкаться. Там тоже есть своя 200 000, но нужно суметь перелететь вот
через эту зияющую пропасть, темь небытия, ночь глубины, которая сейчас
перед глазами странствователя. Нужно лететь, нужны крылья. Нужно нако-
нец необъятное воображение, чтобы, как говорится в Апокалипсисе, «тво-
рить все новое». - «Се - творю все новое». Это и есть гений. В пушкинс-
кую эпоху, или точнее, после пушкинской эпохи, это будет человек наиме-
нее похожий на Пушкина; а суть наших ошибок в области литературных
ожиданий состоит в том, что мы все ожидаем Пушкина № 2. Ничего подоб-
ного. Нескольких №№ Пушкина не бывает. Пушкин - это одно небо; а
нужно не продолжать его, а ожидать другого, совсем другого неба.
- Так что мы в период ожиданий и даже, пожалуй, больших надежд?
- Да. Есть прекрасная древняя легенда. Пророк сидит и, угрюмо смот-
ря в землю, посылает мальчика на высоту городской стены: «Пойди, по-
смотри, не видно ли чего на горизонте». Так и мы. Ничего нет. Засуха. Но
прелесть в том, что мы можем сказать: - «Мальчик, сходи еще раз и посмот-
ри внимательно: нет ли чего на горизонте?».
ОБ ЭКЗАМЕНАХ В ЖЕНСКИХ ГИМНАЗИЯХ
Если крайняя и суровая нужда может иногда заставить нас сделать экстрен-
ное усилие, за которое позднее придется расплачиваться годами, то реши-
тельно неблагоразумно совершать такое экстренное усилие без критической
нужды. Мы говорим об экзаменах, этой лихорадке занятий, ненормальном
нервном возбуждении, о знаниях, усваиваемых в эти дни только на один час,
так как и самая обстановка их усвоения исключает всякую возможность
прочности и длительности запоминания. В мужских гимназиях в оправда-
ние экзаменов еще можно сделать ссылку на неотлагательность нужды, на
краткость времени и на итог сведений, без которых юноша абсолютно не
может быть принят в состав слушателей университетских лекций. Здесь
может быть указана критическая нужда, ради которой совершается экстрен-
ное усилие. Но если от мужских гимназий перейти к женским, то совершен-
416
ное отсутствие в них экстренной нужды прежде всего вытекает из той осо-
бенности, что девяносто процентов оканчивающих в них курс девушек ни к
чему специальному не готовятся, никуда дальше гимназии не идут и обык-
новенно переходят непосредственно со скамейки в семью, т. е. в собствен-
ную, новую семейную жизнь.
Чрезвычайно невелик процент девушек, избирающих другой путь и
имеющих другую судьбу, и во всяком случае норма гимназии должна быть
приспособлена к норме того, что ожидает после гимназии громадное боль-
шинство девушек. С первого же взгляда очевидно, что спокойствие заня-
тий и их постоянство здесь предпочтительнее всему другому. Самая задача
воспитания и обучения девушек такова, что собственно она может быть
разработана в программном смысле и выполняться в действительности го-
раздо лучше, нежели в мужских гимназиях. Здесь качество есть единствен-
ное мерило, и следовательно весь темп учения должен быть согласован не с
вопросом «сколько», а с вопросом «как». Все здесь должно быть пластич-
но; все может развивать, потому что ни с чем не нужно торопиться; чтению
должно быть отведено гораздо более места, чем механическому зубрению;
и очень много места может быть отведено изустным беседам наставников и
воспитателей с воспитанницами. Вот школа, где преподавание, наприм.,
Закона Божия может быть поставлено идеально хорошо, ибо здесь уже до
очевидности не нужен «Закон Божий выученный», но и нужен, а главное -
вполне возможен Закон Божий, как ряд бесед, группирующихся около читае-
мого Евангелия. Но и относительно всех других предметов можно сказать,
что раз качественное будет поставлено впереди количественного, учебник
может быть только книгою, по которой припоминается и репетируется усво-
енное через живое и личное преподавание учителя в классе. Экзамен здесь
совершенно излишен - именно временный подъем темпа учения, как воз-
буждение, как нарушение спокойствия, между тем как спокойствие есть уже
само по себе программа в воспитании девушки. Далее - здоровье и весеннее
время года, употребляемое на это горячечное ученье. Некоторый надлом здо-
ровья, конечно недопустимый и для юношей, все-таки у них может быть вос-
становлен в течение четырех лет университетского курса, где занятия не так
обременительны, как в гимназии. Этого-то срока поправления здоровья нет у
большинства девушек, и анемичные, с головокружениями, с плохо развитою
грудною клеткою и разными педагогическими «искривлениями», плодом
согнутости над книгою - они переходят к весьма трудным испытаниям даль-
нейшего своего здоровья. Если этот переход отзывается недугами и немо-
щью даже на немногих, это все-таки должно быть избегнуто, но заявления
медиков слишком свидетельствуют, что головокружение, малокровие и не-
рвность есть почти общий недуг, а не недомогание оканчивающих курс гим-
назисток. И главное, это вовсе не связано ни с какою необходимостью. Де-
вушка окончила курс: и единственный вопрос, с каким на нее устремлен взор
родителей, общества, целой страны, состоит в том - здорова ли она, нрав-
ственна ли, умна ли и развита серьезным и спокойным развитием.
14 Зак. 3863
417
В. Л. ДЕДЛОВ. ПАНОРАМА СИБИРИ
Путевые заметки. Сибирь осенью. - Сибирь летом. -
Через Сибирь, от Урала до Тихого океана. - Из Владиво-
стока в Одессу. СПб., 1900. Стр. 248.
Несколько лет назад г. Дедлов издал «По Италии, Египту и Палестине» -
ряд тоже путевых очерков; позднее - путевые заметки «Вокруг России», очень
чем-то раздражившие наши либеральные органы печати; теперь он издал
«Панораму Сибири».
Неприятная черта вообще путевых очерков - верхоглядство, подвиж-
ность зрителя и рассказчика, торопливость страниц и впечатлений. Книж-
ки г. Дедлова не имеют этой главной неприятной особенности «очерков».
Мы не знаем более привлекательного, более характерно русского рассказ-
чика о всех иноземных диковинках, чем г. Дедлов, которого, несмотря на
его угрюмость и постоянную жесткость, слушаем с неутомляющимся лю-
бопытством.
Книга его нова на каждой следующей странице не столько новизною
предметов, сколько чуткостью наблюдателя, который выбирает все новые и
новые стороны в старом предмете, его умом, который набрасывает на пред-
мет все новые и новые покровы размышлений. Ум автора приковывает с
первой же страницы, где он, перевалив через Урал, думает о странах, в ко-
торые едет: «Западная Европа и Россия - это два совсем разных мира. За-
падная Европа - Италия, Греция, Архипелаг. Это - тепло, море, острова,
полуострова, заливы, горы. Россия - Сибирь. Это - плоская равнина, океан
суши, с немногочисленными островками воды; это - холод, с теплом урыв-
ками. Западная Европа - собрание индивидуальностей; мы - колония поли-
пов, которые вне колонии - ничто. На всем огромном пространстве нашего
царства у нас почти один и тот же пейзаж, те же растения, те же небеса и
солнце, - кажется, что и душа отпущена на всех нас одна. На площади дале-
ко меньшей, чем Русская империя, развились десятки разновидностей ис-
тории и культуры; у нас - почти полное однообразие, от Варшавы до Вла-
дивостока. Там - шум, споры, соревнование; у нас - тишина. Там - много-
людное сборище; у нас - словно одиночество. Когда из Западной Европы
возвращаешься на родину, то словно с шумной улицы или из наполненного
народом театра пришел к себе домой, - а дом огромный, пустой, недоста-
точно освещенный» (стр. 1-2). Не правда ли, все тут общеизвестно, но как
полно, и психологически верно схвачено? Едва путешественник перевалил
через Урал, как начались неожиданности, которые и нас удивляют. Он при-
езжает на первую остановку. - «А кровать где наша?» - «Как кровать?» —
«А подушки и перина, чтобы спать на станциях и лежать в тарантасе?» —
Оказывается, вследствие огромности сибирских переездов, ездят там не
сидя, а лежа, и всегда возят с собою и складную железную кровать. К чрез-
вычайно привлекательным особенностям сибирского житья-бытья относит-
418
ся необыкновенная любовь к цветам. В самых бедных деревенских амбар-
чиках ссыльных найдете розы и гвоздики, а дома побогаче заставлены мно-
жеством редких, прихотливых в смысле ухода, цветов. И это - особенность
Сибири на всем ее протяжении. Народ там - русский тип, но с огромными
«прибылями» в смысле инородческой, и какой-то мешаной крови: немнож-
ко цыгана, немножко кавказского горца, немножко бурята или якута, а все
прикрыто русским. Рост выше среднего; нрав - груб и жёсток, непривет-
лив, даже жесток. Автор отмечает легкую и свободную манеру держаться,
отсутствие напряженности и натянутости в движениях и речах. «Перед на-
чальством он спокоен и достоен, со своим братом суров, к посторонним
относится с полнейшим равнодушием». Нет совершенно ни ямщицких пе-
сен, ни прибауток, которыми так изукрашена езда великорусского ямщика:
за исключением любви к цветам - вообще никаких художественных задат-
ков. К религии глубоко равнодушен, и все церкви, не только по городам, но
и по селам - правительственной постройки и правительством украшенные
(стр. 18-19). Сибирь, однообразная в ожидании, оказалась, однако, не столь
печально одинаковой на всем протяжении. Так, в Кокчетавском уезде Ак-
молинской области автор до известной степени пережил Швейцарию: «Это
- одна из диковинок Сибири, которую со временем будут приезжать смот-
реть из Европейской России. Маленькая горная страна выросла среди нео-
бозримой киргизской степи, со всеми горными принадлежностями: гора-
ми, хребтами, скалами, водопадами, лесами на горах и цветущими горны-
ми долинами. Это так удивительно, среди гор так уютно, тут такое обилие,
сравнительно с соседней сухой и безлесной степью, воды и леса, что му-
жик, раз увидавший Кочеток, начинает им бредить. И не сразу в силах
мужик примириться с мыслью, что нельзя занять весь Кочеток, что часть
его принадлежит казакам, часть нужна киргизам, и только третья часть сво-
бодна, да и та уже занята ранее прибывшими счастливцами. Когда мужик в
этом убеждается, он имеет вид пробудившегося от сладкого сна» (стр. 46).
А вот уныло-типичное впечатление в Сибири: «Пароход подошел к приста-
ни поздно вечером. По очень крутому спуску нас взвезли в темные улицы,
обставленные маленькими домиками, покружили по ним, то взбираясь на
гору, то скатываясь с горы, и остановились у совершенно карточного фли-
геля такой же карточной гостиницы, носившей, однако, название отеля. Во
флигеле нам отвели кривую, косую и сырую комнату, от которой веяло чем-
то «Достоевским», обстановкой «Бесов», «Преступления и наказания»,
«Карамазовых». Прислуживали ссыльно-переселенцы - горнозаводский
Андрей, убивший жену, и поляк Алексей из солдат, сосланный за оскорбле-
ние в пьяном виде офицера. Из флигеля мы перешли в отель ужинать. По-
вар-армянин - тоже ссыльный, но за что - не говорит. Хозяин - ссыльный,
хотя и утверждает, что приехал в край в качестве подрядчика при построй-
ке железной дороги» (стр. 192). Это - впечатление Хабаровска. Прекрасны
впечатления моря, от Владивостока до Одессы, и особенно они прекрасны
в фантастической и оригинальной Японии. Автор хорошо назвал после-
419
днюю главу: «Год в семь недель», ибо от зимы через все степени весны,
лета, зноя, он опять, приближаясь к Одессе, попадает в осень и зиму.
Книга г. Дедлова останется в литературе как очень точная и умно сня-
тая панорама громадной страны со множеством любопытных подробнос-
тей. В исторических городах, как Тобольск, он собирает сведения и дает
ряд необыкновенно характерных, почти фантастических портретов старых
администраторов края, чрезвычайно точно отражавших колорит эпохи: люди
петровского, елизаветинского, екатерининского, александровского време-
ни проходят перед читателем, как живые. Там же он находит в старой зако-
лоченной церкви картины Левицкого и Боровиковского, отлично сохра-
нившиеся и представляющие важную художественную и историческую
ценность, о которой никто не подозревает. В краткой рецензии мы даем
только понятие о книге, где интересом наблюдательности и мастерского
языка дышит каждая страница.
ДУМЫ И ВПЕЧАТЛЕНИЯ
<0 ГЕНИЯХ>
Гений - пустынножитель, не в том смысле, что он ищет пустыни, но в том
смысле, что он образует вокруг себя пустыню, запустение. С этой стороны
отрицательная роль его в истории кажется мало была замечена.
Всего поразительнее это сказывается в политической истории и отчас-
ти в истории военной. Великое царствование в смысле яркости, колоритно-
сти, обширности достигнутых успехов и обаятельной личности короля ве-
дет за собою бледную вереницу бессодержательных правлений. Оставляя
Кира, вслед за которым Персия впадает в какое-то старческое расслабле-
ние, мы то же самое видим в Риме после Цезаря, в Византии - после Кон-
стантина Великого, в средневековой Европе - после Карла Великого, в
Швеции - после Густава Адольфа, в Англии - после Елизаветы, во Фран-
ции - после Людовика XIV. Испания после Филлипа II впадает в совершен-
ное ничтожество, непрерываемое вплоть до разгрома ее при Наполеоне.
Кажется - гений укрепляет; в действительности он бесконечно расслабля-
ет. Объяснять мы будем ниже, теперь же установим факты. После Наполе-
она I Франция не получает военных лавров; после Фридриха II Пруссия
терпит позор под Йеною и Ауэрштедтом. Что совершилось? Не знаем. Но
видим крушение. В области поэзии эпоха Гёте и Шиллера вызывает запу-
стение германской поэзии; появление Гегеля в Германии есть момент ее
перед какой-то философской пропастью, откуда полезло, сейчас же вслед
за Гегелем, совершенное философское ничтожество. Даже для целой Евро-
пы появление Гегеля было каким-то роковым, обеспложивающим в фило-
софском отношении. Любители философии не могли постигнуть: куда де-
валась после него философия? Он точно съел ее один всю, и торжество,
например, натуралистов в шестидесятые годы, каких-то сравнительно
420
мальчиков — Бюхнера, Молешогга, Фохта - было просто непостижимо. В
Греции, в которой каждый почти великий город был родиною какого-нибудь
оригинального и замечательного философа, после Платона и Аристотеля
образуется философская пустыня. Что касается того, что Платон все-таки не
заглушил и дал подняться Аристотелю, то ведь их обоих можно рассматри-
вать, как реалистическую и идеалистическую сторону одной по существу
философии. Совершенно новых начал, сравнительно с Платоном, у Аристо-
теля не содержится. Итак - пустыня и запустение. Но откуда, но почему?
Есть категория гениев, не получающая этого имени, которая указывае-
мого запустения не производит. Сократа почему-то история не назвала ге-
нием. «Гениальный Сократ» - этого сочетания слов мне ни разу не при-
шлось читать. Не говорят «гениальный Лессинг», «гениальный Гердер»;
если и говорят, то лишь «свои люди» и с явным преувеличением - «гени-
альный Белинский». В нашей литературе было одно лицо, чрезвычайно за-
помнившееся, - это Станкевич. Как известно, Тургенев вывел его в «Руди-
не» под именем Покорского, и разрисовывает его, настойчиво утверждает,
что этот тихий и молчаливый человек был в сущности гением. Его психо-
логия так хорошо нарисована знаменитым романистом, а влияние его на
всю плеяду людей сороковых годов есть такой общеизвестный и твердо
установленный факт, что мы можем взять его почти, как пример, как объяс-
нительный манекен для всей этой второй категории гениев, никогда не по-
лучающих в истории этого лестного и исключительного названия.
Их можно назвать гениями-возбудителями. Станкевич ничего не создал;
Сократ ничего не написал; Лессинг и Гердер во всяком случае не написали
вековечных созданий. Относительно Сократа теперь точно известно, что
собственно и гениальных, в смысле удивительности и трудности, идей - у
него не было. Люди эти были по количеству им отпущенных сил гораздо
ближе к типу обыкновенного человека, чем те яркие, блистающие, за кото-
рым по какому-то почти зрительному от них впечатлению, история утвер-
дила имя «гениев». Гении-возбудители! Они нашли, может быть, даже на-
толкнулись только на совершенно новую руду мысли, где до них никто не
попал, и в этом заключается их историческое положение. Их можно еще
назвать гениями - содержательными, потому что у них не обильное коли-
чеством, но чрезвычайно новое, небывалое вовсе прежде содержание, вы-
разившееся, например, у Сократа и Станкевича просто в разговорах, в бе-
седах, частью - в переписке с друзьями. На современников они производят
чрезвычайно сильное личное впечатление, и именно впечатление какой-то
удивленное™. Например, Станкевич-Покорский прямо особенностями сво-
его ума и темперамента произвел, родил ту особую душевную ароматич-
ность, за которую, а не за блестящие вовсе создания, мы любим всю эпоху,
все поколение 40-х годов. Это смешение идеализма, но какого-то внутрен-
него, бесшумного, с подчинением внешней судьбе, без борьбы и протеста -
вот суть 40-х годов, главная суть, от которой пошли в сторону, начали расти
«в сук» Герцен и Белинский его последнего периода. Фигура Грановского
421
останется всегда как бы верхушкою пламени 40-х годов, выше всего вью-
щеюся, самою типичною. Грановский ни в ком потом не повторялся, тогда
как Герцен и Белинский имели повторения и вне 40-х годов, т. е. они имен-
но пошли в сторону, в них есть уже переход 40-х годов в 50-е и 60-е. Но
обратимся же к истинному гению. Отчего он пустынен?
В противоположность этим содержательным копунам, которые находят
новую руду, сами гении вовсе не так содержательны. Платон вызывал бездну
упреков у современников, которые смеялись, что если из блестящих его диа-
логов вынуть наворованное у Гераклита, Парменида, особенно же у пифаго-
рейцев - то от Платона останется только один переплет. Но все умерли -
Пифагор, и Гераклит, и Парменид, а Платон - вечен, и за что-нибудь он ве-
чен. За что? За небесный его свет. Гении, теперь уже в собственном их смыс-
ле, суть чарователи, очарователи, и отсюда-то и вытекает запустение, ими
оставляемое. Они суть пожиратели душ человеческих, в том смысле, что от
бедного восхищенного человека ничего не остается и это - добровольно!
добровольно! Одна кожа и кости, а душа съедена. Превращаясь в какую-то
пыль, люди, целые поколения, иногда целые века, кружатся, как в луче сол-
нечном в сфере мысли, дел, личности такого великого человека. Прямо не-
бесное сияние, и именно сияние формальное! Содержательного (в смысле
новизны) в этих людях не Бог весть сколько; но Бог им дал способность,
орлиное зрение оценить все достоинство руды, найденной копунами-искате-
лями, и наконец, Бог же дал им и какие-то крылья для небесного устремле-
ния. Какие-то серенькие, землистые, неважные догадки, афоризмы, частные
разговоры, в которых ничего абсолютно ценного не презревали те первые
копуны, да и нет еще в них ничего абсолютно многозначительного, гений в
долгом обдумывании прямо ставит лестницу к небу и лезет на небо, и доста-
ет наконец неба. Платон, наворовав, как упрекали его современники, у пифа-
горейцев и у других клоки их мыслей, буквально их афоризмы, возвел систе-
му, в которой забылся сам до счастья, до небесной радости, которая ясно
чувствуется в тоне его диалогов, как «Федон», «Федр», «Пир». И вот эти-то
диалоги, истинные лестницы на небо, уже не украдены им, а извлечены из
души своей, т. е. этот гений и вообще все гении этого порядка суть гении
конструктивные, так сказать, инженеры человечества, трудящиеся над веч-
ною и вовсе не мифическою «Вавилонскою башней», без труда над которою
человечество задохлось бы от скуки и тоски земною. Однако не будем огра-
ничиваться философиею. Гений вообще завершает, оканчивает; не только в
труде его, но в его личности и силах есть окончательное — и вот это опять
производит пустыню и пустыню, ибо за концом и вершиною вообще ничего
не следует. Люди остаются, пораженные и восхищенные. В смысле класси-
ческих форм царствования, что еще оставалось делать после Людовика XIV?
Как превзойти Грановского в том особенном, что составляло суть его време-
ни — душевной ароматичности, без силы и без порыва? Что создавать после
Фауста? Самое подражание - невозможно и людям остается читать; соби-
рать материалы царствования Людовика XIV; быть сухим и жестким, как
Филипп II, или ласковым и мудрочрациозным, как Елизавета английская. В
422
данной категории, напр. гордыни власти, - все сделано отшельником Эску-
риала, а эта категория и есть единственная, в направлении чего уже шла мно-
го веков испанская история, и в стране, в народе просто нет других катего-
рий, новых путей. Дойдено до конца и кончено. Дальше можно только «быть»,
а не творить. Творить в Испании мог бы Петр (наш), но там никаких задатков
трудолюбия, ремесленности, простоты не было, т. е. там рождение Петра
просто невообразимо и, вероятно, невозможно. Но вот такой трудолюбец там
был бы копун-возбудитель. Таким образом, вредная и опасная сторона этих
«чаровников» истории заключается в «обаянии», что никому не хочется, ото-
рвавшись от созерцания, пойти в сторону, прямо равнодушно пойти и начать
делать что-нибудь другое, свое. Около Агамемнона был Тирсит; это - необ-
ходимо. Тирсит только один и может тут спасти. Он просто будет ругать и
ругаться, и самой бесчеловечностью своею нарушит ту духовную фата-мор-
гану, которая составляет все в гении и вместе есть условие, что все вокруг
него делается духовно-пустынным, выеденным, вызженным.
БЕСПЛОДНЫЕ ПОПЫТКИ
Печати хотелось бы все новых и новых тем; но жизнь не идет так быстро, и
чтобы не разойтись с нею, приходится возвращаться к вчерашнему вместо
того, чтобы говорить о завтрашнем. Читатель скучливо складывает рот в
зевок, и ему можно только сказать в утешение, что это желание позевать не
чуждо и целой стране, не чуждо, в частности, печати. О земстве... еще о
земстве; еще бесплодные о нем слова и в сущности не нужная полемика.
Прежде земство бранили в прозе; теперь прибегают к стихам:
О, земский бред,
Как много лет
Творишь ты бед,
И силы нет
Издать запрет
На этот бред.
Таково красное яичко, поднесенное в последний день Св. Пасхи рус-
скому земству и, пожалуй, даже русской земле петербургским публицис-
том кн. Мещерским. На страницах своего органа он нередко напоминал,
что приходится что-то внучатым племянником, или как иначе, покойному
Карамзину, и, вероятно, охота спорить стихами ему пришла по воспомина-
нию, что творец «Истории Государства Российского» тоже иногда не брез-
гал рифмами. Но Карамзин слагал их в молодости, напротив, кн. Мещерс-
ким резвое чувство стихотворства овладевает в старости и почти даже в
дряхлости, совершенно вопреки ломоносовскому предупреждению:
Блажен, кто смолоду был молод,
Блажен, кто в старости был стар.
423
Но что же вызвало у него порыв к рифмам? Рассказ нашего сотрудника
г. Глинки о горячих дебатах, которые ему пришлось услышать в Воронеже
между одним умным земцем и одним земцем неудачным. - «А, есть, значит,
неудачные земцы», - обрадовался кн. Мещерский, и схватился за перо, чтобы
написать один из горячих своих «Дневников». - Да, есть не только неудачные
и оплошные земцы, утешим мы его, но есть даже и прямо плохие и дурные
земцы, и суть - и добродетель и ум земского дела - вообще заключается в
том, что небрежность и оплошность парируются здесь совестью и рассуди-
тельностью, а не превращаются «в дело», созрев в тайне уединенного каби-
нета, без критики и возражения. Кн. Мещерский имеет оппонентов в печати
и иногда пишет прекрасные «Дневники»; но можно представить себе, во что
превратились бы его «Дневники», если бы он их сочинял не для печатания, а
исключительно для интимных единомышленников по вопросам политичес-
ким, бытовым и моральным?! То-то получилась бы «литература»! То же и в
земстве: оплошный земец может быть оспорен умным, как в рассказе г. Глин-
ки почтенный гласный от Валуйского уезда оппонирует доктору, и с таким
успехом, что все общество слушающих становится на его сторону, как на его
стороне стоит и кн. Мещерский. Чего же лучше? Князю Мещерскому, вместе
с нами, приходится аплодировать земству и его прекрасным принципам: пуб-
личности, и нестесненности суждений? Зачем князь бросается в рифмы, ког-
да он не договорил прозой? Ему ведь нужно бы предварительно доказать, что
с таким апломбом говоривший доктор, случись он не в земской губернии, а
где-нибудь в генерал-губернаторстве, не стал бы единоличным советником
в кабинете властительной особы. А не доказав этого, кн. Мещерский вооб-
ще ничего не доказал. «Я знаю психиатрические больницы всей Европы, от
Лиссабона до Москвы», - говорит доктор; и тон его речи, подробности его
речи дают действительно основание думать, что он все видел и все знает.
Скромный гласный Валуйского уезда пытливо всмотрелся в его смету по-
стройки больницы, указал явные и грубые ошибки в ценах, напр. стоимость
оконных двойных рам в 3 рубля, когда их нельзя выстроить и за 20 рублей,
и прямо и просто указал, что вся смета есть вздор, на который экстренное
собрание воронежского земства не согласится и сделает преступление, если
согласится. Сейчас, т. е. при средствах гласной печати и земской постановки
вопросов, проект доктора, конечно, был провален; но поручится ли князь
Мещерский, что властительный администратор, которому этот же доктор,
везде бывавший от Лиссабона до Москвы и действительно «произошедший
свою науку», доложил бы данную смету, - проверил бы ее в стоимости окон-
ных рам и возразил: «Вы, доктор, путаете и не знаете, или хотите обмануть
меня?». Нет, или, по крайней мере, едва ли так бывало всегда. - Кн. Мещер-
ский худой психолог и не замечает, что слова доктора, припертого к стене
гласным Валуйского уезда, - слова, которые князь Мещерский печатает жир-
ным шрифтом и потом на них пишет стихи, есть почти истерический выкрик
окончательно побежденного спорщика, есть полемическая фраза, одна из тех,
какие говорятся в совершенной растерянности, когда людное, нарядное и не-
424
глупое общество ждет, что не то человек еще скажет. Вот и все. Вполне коми-
ческий эпизод, напрасно внушивший князю трагикомические стихи!
Мы не возражали бы на них, если бы, следя за увлечениями охранителя-
публициста, не сожалели иногда мысленно, для чего он тратит время и талант
на борьбу с тем, что невозможно побороть и что не должно побороть, и на
защиту того, чего защищать не следует и нельзя. То он ополчится за розгу. И
пылает, и пылает. К чему? То вдруг накинется на земство: «Что ему Гекуба?».
Если бы он был совершенно бездарный публицист, ему можно было бы все это
«отпустить». Но ведь в нем есть все качества журналиста, чтобы сослужить
жизни и печати положительную, а не отрицательную службу. Рядом с наивны-
ми стихами, после наивного «дневника» он пишет страницу, которую нам хо-
чется привести, и которая навеяна была случайным уличным впечатлением:
«Я невольно подумал о том, как мы охотно и, увы, подчас основательно бра-
ним почти все, что в виде новых типов русского человека создал за эти 40
последних лет прогресс, а между тем останавливаемся ли мы над нашею сес-
трою милосердия, чтобы любоваться в ней прекрасным новым типом русской
женщины. Кто ее создал, этот идеал самопожертвования и самозабвения, этого
в каждой больнице благословляемого больными всех возрастов, всех положе-
ний, всех вероисповеданий ангела утешения, облегчения скорби, любви и со-
страдания, эту женщину в образе самой чудной душевной красоты?». Их со-
здала русская жизнь, и именно, как он твердо заявил выше, жизнь этих после-
дних «беспутно» прогрессивных годов. Да. Не все новое худо, как не все ста-
рое было прекрасно. На этом и зиждется идея прогресса, как отрицание
революции, с одной стороны, спячки - с другой. Не будем спать и еще более -
не станем умирать, к чему нас в слепом опорочении своего bete noire*, зем-
ства, зовет кн. Мещерский: будем трудиться везде, будем везде новы духом и
полны верою в лучшее будущее нашего отечества.
Ф. ФЕЙГИН. В ЧЕМ ДОЛЖНА ЗАКЛЮЧАТЬСЯ
ЗАДАЧА ОБРАЗОВАНИЯ?
Каковыми должны быть в учебных заведениях
способ преподавания и преподаватели? Нужен ли
латинский язык для изучающих врачебные науки?
СПб., 1900. Стр. 64.
Одну из удивительных сторон наше среднеучебной системы образования
составляет следующее: все предметы в ней рассматриваются как гимнас-
тика души, по преимуществу - гимнастика мышления, и только на этом
основании предметы курса разделены на главные и второстепенные, а в
* страшилище (фр.).
425
числе главных избраны математика и древние языки, как наиболее разви-
вающие. Так это объяснялось официально и официально при введении дей-
ствующей теперь системы в 1870 году, и этому предлагалось верить. Меж-
ду тем опыт каждого ученика гимназии и наблюдение всякой семьи непре-
рекаемо показывает, что ничего подобного не существует в требованиях
от гимназиста, и что напротив - учитель, программа и вся система суть
вечная проверка количества, массы заученных сведений, без всякого обра-
щения внимания собственно на «развитие» способностей, на «гимнасти-
ку» ума. Это несоответствие флага, под которым плывет судно, с грузом
судна автор лежащей перед нами книжки выставляет в статье «В чем дол-
жна заключаться задача образования? Каковыми должны быть способ пре-
подавания и преподаватели в учебных заведениях?» Он обращает большое
внимание на память учеников, говоря, что «преподаватели безусловно обя-
заны относиться к этой способности не только с особенной заботливос-
тью, но и с основательным знанием тех различных свойств и тех особен-
ностей, которые присущи памяти». Но это важная, но отнюдь не важней-
шая способность; она только одна в ряду других, гораздо более деликат-
ных и нежных, которые совершенно не получают никакого развития,
никакой «гимнастики» себя в силу того, что центр тяжести преподавания
пал на спешное, компактное, торопливое усвоение фактов, фактов и фак-
тов: фактов грамматических, фактов географических, фактов историчес-
ких, даже фактов Божественных; но всегда и везде непременно факты, без
всякого их анализа, иногда без всякого около них размышления. Автор
рассматривает все преподаваемые в гимназиях предметы и особенно ос-
танавливается на необходимости ознакомления учеников с элементами за-
коноведения. Действительно, нельзя не обратить внимания, что, уже вы-
ходя в практическую жизнь из гимназии и университета, наши юноши и
даже мужи выходят какими-то великовзрослыми школьниками без всякой
опытности и без всяких признаков гражданства; выходят, так сказать, фи-
зиологическими существами, пожалуй - учеными, но никак не членами
огромной социальной организации. Это - недостаток, и автор точно и вер-
но указывает, что его нужно поправить. Второе дополнение, указываемое
автором, это ремесла и искусства, и где возможно и целесообразно - ре-
месла и искусства промышленные, изучение которых совершенно серьез-
ное, производилось бы в больших мастерских, заводах и фабриках. Чита-
тель спросит, а как же время и программа? Но автор не сделал бы этих
практических дополнений к курсу, если бы не указывал одновременно пе-
ремены в методе преподавания, с заменою количественных требований -
качественными, и наконец, исключения из программы древних языков,
которые должны сосредоточиться исключительно на историко-филологи-
ческих факультетах. По пути автор, доктор медицины, разбивает предрас-
судок о необходимости для современной медицины пользования латинс-
ким языком и объясняет исторические условия происхождения этого пред-
рассудка.
426
О ЧЕМ НАШИ СПОРЫ?
Иногда кажется невольно, что значительная часть порою вспыхивающей
печатной полемики вызывается не расхождением органов печати во мнени-
ях по какому-нибудь жгучему и неясному вопросу, а отсутствием таких воп-
росов сколько-нибудь сносной новизны. Полемика эта искусственна; люди
искусственно ищут друг у друга обмолвки, неудачного выражения; наконец,
они начинают «читать в сердцах» друг друга, чтобы, выловив какой-нибудь
промах или предполагаемую дурную мысль, броситься на этот промах и эту
мысль, в сущности, с холодным сердцем и равнодушием как к предмету на-
падения, так и к исходу его. От этого большинство полемических стычек
бывают коротки, личны, случайны, и они моментально забылись бы спор-
щиками, если бы на горизонте жизни, практической или теоретической, по-
явилась тема сколько-нибудь сносной новизны и интереса. Но тем нет; на-
пор мысли существует, и он разражается какими-то мутными и холодными
всплесками, мучительными усилиями сказать что-нибудь, когда, в сущнос-
ти, не о чем говорить.
Достаточно только не увлекаться и не впадать в крайности по какому-
нибудь вопросу, чтобы, в сущности, привести к соглашению с собою само-
го, казалось бы, принципиального противника. Противник - против зем-
ства. Вы думаете, это серьезно? Нет, вам, стороннику земства, нужно ска-
зать, что вы не только за земство, но что вы видите и хотите в земстве кра-
молы, что земство вам представляется и вами желается, как первая стадия
либеральной конституции и либерального парламента и вот уже тогда «прин-
ципиальный» противник земства будет в самом деле «против земства»! Но
оказывается, что вы любите земство и уважаете земство, как самостоятель-
ность русского человека, который довольно играл в карты и наконец нужно
ему подумать и позаботиться о себе и упорядочении всех дел своих. И вот
противник ваш говорит: «Да, и я истомился спячкою русского человека, и
не только каждую неделю, но почти каждый день в публицистике, в рома-
нах, стихами и прозою говорю, до чего мы обросли мохом и как нам нужно
пообчиститься, - до чего не способен это выполнить бумажный человек,
чиновник». Серьезного повода для спора, очевидно, не существовало, и
полемика велась на заподозриваниях и почти на желании, чтобы противник
имел действительно подозреваемую дурную мысль, дающую хоть какой-
нибудь повод поговорить. - «Вы Равашоль?! А, теперь я напишу горячую
статью! - Но вы, однако, не Равашоль! - это печально, потому, что я при-
нужден положить перо».
Прямо, открыто и честно мы думаем, говорим и печатаем, что отстаи-
ваем земство во всей полноте его status quo и желаем и надеемся дальней-
шего улучшения его организации, расширения его деятельности, не как
некоей прерогативы, но как сужения сна и расширения бодрствования рус-
ского человека, с мыслью только о нем, русском человеке, и о нашей рус-
ской земле и без всякой мысли о Западной Европе. Не хотим мы думать и
427
захотели бы умереть в тот час, когда нас заставили бы поверить, что рус-
ский человек ни к чему еще не способен, кроме набивания брюха, объего-
ривания соседа и устраивания коммерческо-промышленных «делишек»;
хотим мы думать и веруем, что наша эпоха и наш исторический час не скуд-
нее душою, чем какое угодно время, и если «малые людишки», русские
учителя и учительницы, сестры милосердия, отдают же силы и душу для
ближнего, то значит не испорчена, не загнила русская кровь, и с таким же
самоотвержением, те же или другие русские люди, которых мы только не
умеем высмотреть и поставить на место, понесут свою жизнь и труд и
чистое сердце на благо общественного самоуправления, самоустроения,
самообчищения, самоулучшения. Вот простая мысль, которая руководит
нами в отстаивании земства и в желании расширения его деятельности. Но
затем свято ли оно in status quo*? Смешная претензия, курьезный парадокс.
Не останавливаясь на нем, критикуйте земство, но всегда с мыслью и на-
деждой, а не с этим, в сущности, отчаянием: «Совсем не надо». Вот почему
на вопрос, в упор поставленный: «Хотите ли вы нуль земства в России и
сто процентов в ней чиновничества» - безусловно все, безусловно вся пе-
чать, без каких-либо исключений, закричит: «Нет! Нет! Мы этого не дума-
ем!». А когда так - спор кончен, и есть только призраки, кипение холодной
воды в безвоздушном пространстве!
Нам было приятно прочесть в ответ на нашу статью строки князя Ме-
щерского, в сущности зачеркивающие вопрос о земстве, как спор принци-
пиальный. «Меня обвиняют в крайнем пристрастии против земства, кото-
рое будто бы моя bete noire. Я с этим не могу согласиться и сто раз говорил,
что обвинять земство, как хозяйственные учреждения в губернии, в его
многолетних грехах, не значит быть врагом земства, а значит желать, чтобы
оно из несостоятельного и обременительного для народа учреждения пре-
вратилось в полезное». Ну да; но уверен ли и может ли кн. Мещерский
поставить крупный куш в заклад ручательства, что ему точно, практически,
по личным многолетним и повсеместым наблюдениям известно состояние
земской хозяйственной в России работы? Или даже изучал ли это он внима-
тельно, параллельно с трудом административным? Увы! - по всему вероя-
тию, его сведения ограничиваются «разговорами с гостями», которые ему
рассказывали «намеднясь в среду» разные анекдоты. Вот - правда, от кото-
рой не уйдешь. Он не знает факта и говорит чисто теоретически. Продолжим
дальше его речь: «Но, сознаюсь в том, я ненавижу земство тогда, когда отре-
шаясь от практической его почвы, на него хотят смотреть как на политичес-
кое начало, коего самостоятельность и полезность будто бы требуют упразд-
нения правительства». - Вы не Равашоль? - Нет. - Очень печально, а я было
уже написал (цитата дальше): «В этом смысле действительно земство моя
bete noire, и я явлюсь непримиримым противником тех, для которых по отно-
шению к земству правительственный элемент является bete noire».
* существующее положение (лат.).
428
И т. д. Это пишет князь во вторник, а в понедельник, т. е. накануне, дает
завидную для всякого публициста пространную отповедь «Московским
Ведомостям» на их статью «Первая задача» и профессору Московской ду-
ховной академии Алексею Введенскому, в той же газете, на его статью «Це-
лостное мировоззрение, как условие государственного строительства», где
московские публицисты и «духовные» философы предлагают аляповато и
сусально вымести из отечества всех, не единомысленно исповедующих
начала русского национализма - православие, самодержавие и народность.
Где, спрашивает кн. Мещерский, изложение ответа на эти три слова? И кто
компетентен проверять этот ответ? И не ведет ли это ко временам Лойолы и
Торквемады, когда «казнили не преступников, не злодеев, не подлецов, а
только тех, которые не по букве существующего катехизиса исповедовали
ВеРУ, и вся история инквизиции состоит из сопоставления самых далеких
°т Бога по порокам и злодеяниям людей, прикрытых мантией палачей-
инквизиторов, со многими хорошими христианами, казнимыми этими па-
лачами за отступление от буквы правоверия».
Ах, эти арендаторы московской газеты вечно торопятся и все - не туда
носом... Не о них, однако, дело, но о петербургском публицисте. Не стано-
нится ли он тем же Торквемадою по отношению к земству с вечным вопро-
С°М: «Вы не Равашоль?» - Нет, не Равашоль. - И князю Мещерскому оста-
лся сесть. Он сам говорит, что не против принципа земства, а только про-
тив земства, как «политического конкурента правительства». Странная пуб-
лицистика. В Гродненском переулке, дом № 6, внучатый племянник
Карамзина то нарисует на стене китайского дракона, то сотрет его. Бес-
плодные усилия. Напрасный теоретизм. Видя его, только и можно повто-
рить старое гоголевское изречение: «Надо проехаться по России». Надо это
сДелать - чтобы знать о ней; надо - чтобы говорить о ней.
КОНЕЦ СПОРА
Полемика может считаться не бесплодною, когда спокойствием сторон до-
в°Дится до некоторого определенного конца, который можно засчитать в итог
общественно-умственного капитала, не подлежащий возврату и составляю-
щий постоянное богатство страны. «Мы что-нибудь имеем»... И цель суще-
Ств°вания литературы или одна из ее целей - есть возрастание этого посто-
йного капитала сознания. К такой желаемой ясности итогов спора приво-
ди1 г. Икс, отвечающий нам в очередной рубрике «Речей консерватора» в
п°следнем номере «Гражданина» по вопросу о земстве.
«В земстве есть политическая сторона, - говорит он, - и в этом сущ-
ность крупного недоразумения, и именно постоянно об этом говорим мы.
Та политическая закваска внушена в земское дело при ею учреждении. Ее
Зак°нодатель 60-х годов сознательно вложил в земское положение, и вло-
^ил потому, что он и все либералы той эпохи, а следовательно, и призван-
429
ные к самоукреплению земцы (наш курсив) взглянули на земские учрежде-
ния с земским представительством как на подготовительную ступень к цен-
тральному представительству». От этой общей постановки дела зависели
три частности, которых мы коснемся далее, теперь же остановимся на цен-
тре дела.
Рисуя характер деятельности земств за сорок лет, г. Икс пишет, что эта
деятельность сложилась «как предание от первоначального толчка в шес-
тидесятые годы. В следовании духу этих преданий земство не виновато.
Виновато правительство 60-х годов, создавшее эти предания».
В словах этих не одна, а несколько мыслей, после которых спору мож-
но поставить точку. Во-первых, с какой стати и почему сейчас трудящиеся
земцы в Воронежской, Владимирской, Вятской, Олонецкой губерниях под-
вергаются прямо-таки анекдотической критике, политическому заподозре-
ванию и неглижорскому невниманию к труду своему князя Мещерского и
«иже с ним»? Потому только, что в высших правительственных сферах со-
рок лет назад о смысле и направлении земства перекорялись сановники,
может быть, неравнодушные к служебным и придворным успехам друг друга
и к служебной карьере которых, быть может, не одинаково безразлично от-
носился теперешний критик земства?! Но какое нам теперь до этого дело,
какое дело до этого русским губерниям? Во-вторых, впечатления молодос-
ти сильны и затмевают иногда ум старости. Кн. Мещерский помнит или
«имеет предание» о высокоофициальных течениях за сорок лет назад; но
каждое трехлетие меняющиеся гласные тульского и калужского земств едва
ли имеют такую свежесть памяти о довольно давно минувших событиях и
лицах: ни жизнь, ни впитываемый из нее склад ума и понятий решительно
не располагают их к этому, будучи этим с 60-х годов, вспоминаемым г. Ик-
сом идеям прямо противоположны. Нам кажется, кн. Мещерский не столько
политически, сколько археологически тревожится, и, кроме того, свою лич-
ную впечатлительность и частную свою закулисную осведомленность он
имеет тенденцию смешивать с впечатлениями и с фактическим материа-
лом, какими непосредственно питается Россия. Наконец, в-третьих, и это
особенно важно, по его же словам, идеи (употребляя его терминологию)
«соперничества с правительством» живут в сферах, чрезвычайно далеких
от непосредственного земского труда и чрезвычайно сходных с теми, ради
увеличения престижа которых он сейчас требует сведения к нулю земской
компетентности. Алгебраически мысль его выражается так: «Некие А А1
соперничают или прежде соперничали с правительством; в этом совершен-
но неповинно земство, поэтому земство надо уничтожить и все предоста-
вить компетенции А А1, чтобы не было более никогда соперничества с пра-
вительством». Если это не чепуха, то политический заговор. Но мы смот-
рим проще на вещи и не так страшно, и объясняем все сильными и яркими
впечатлениями за разные годы, которые не связались у князя в одно целое и
в особенности из которых он не сделал никакого вывода. Обратимся к под-
робностям ответа г. Икса.
430
Объясняя механизм «развращения» земства, автор «Речей консервато-
ра» тут же пишет: «Вследствие этой политической закваски, земство: 1) не
было обязано ни к одной хозяйственной функции, 2) земству был предос-
тавлен целый цикл необязательных функций с правом не только ими зани-
маться как любители, но с правом им давать предпочтение над хозяйствен-
ными функциями, и 3) земство было так поставлено, чтобы не подлежать
никакой прямой ответственности перед правительством». Тут все неточно
или все легко объяснимо. Из пункта второго ясно и очевидно, что хозяй-
ственные функции у земства были и есть; из истории же земства мы знаем,
что оно серьезно работало в этих функциях, но, конечно, не везде с одина-
ковым успехом. Если некоторые слабые силами земства не могли успешно
выполнить эту материальную сторону своей задачи, то другие лучше об-
ставленные деньгами и людьми, конечно, могли к материальным попечени-
ям прибавить и духовные, например о школах и больницах, и для таких
земств был предоставлен простор пунктом вторым, на который г. Икс жа-
луется. Наконец пункт третий, по-видимому, наиболее неприятный князю-
публицисту, просто неточен, ибо постановления земских собраний просмат-
риваются и даже кассируются местным губернатором, с правом земства
обжаловать эту кассацию перед следующею в порядке административном
зоною власти, как это право есть у последнего бедняка, у явного преступ-
ника: на суд о себе и на суждение о себе принести жалобу выше. В турец-
ких вилайетах не жалуются, но в России жалуются. Не завидуем вилайе-
там, хотим оставаться Россией.
Вот эти-то иногда возможные пререкания земства с «губернским прав-
лением» и составляют, кажется, практический гвоздь дела, и «Гражданин»
есть только резонатор раздражения некоторых из названных «правлений»,
которым неприятно, что такое-то и такое-то относительно земств их распо-
ряжение «дошло до высшей власти». Но Россия более чем кн. Мещерский,
верит «в высшую власть» и не находит нужным, чтобы от нее что-нибудь
скрывалось, между прочим, и из губернаторских распорядительных эдик-
тов. Пусть будет все ясно и видно. Эти «пререкания», которых, впрочем,
чем меньше, тем лучше, вероятно, и называются «политическою заквас-
кою» земцев, которую следует «выкурить». «Выбить из них дурь шестиде-
сятых годов, которую я так помню как публицист и как посетитель гости-
ных многих тогдашних министров». Но ведь сам г. Икс говорит, что зем-
ство во всем этом не причем, почему же отвечать надо все-таки - земству и
земству?!
Г. Икс видит, что до сих пор мы безусловно принимали его точку зре-
ния и не оспаривали как фактов, им сообщаемых, так и освещения им всего
дела. Возьмем долю своего доверия назад: чем же он докажет, что данная
политическая тенденция в 60-е годы действительно жила в некоторых вы-
сокоадминистративных умах и что ее верно понял за них г. Икс? Чем он
докажет, что идея эта даже если бы она и находилась в уме, как он выража-
ется, «законодателя», стала действующей в земстве реальном, которое по
431
начертанным ему законам стало работать? Ничего этого, однако, г. Икс не
доказывает, как будто и не считая этого нужным: «Что написал, то напи-
сал». Он только набрасывает картину плохой организации земства, послед-
ствием чего была плохая его хозяйственная деятельность. Но что же это
может доказывать кроме старой истины о плохих организаторских спо-
собностях Петербурга?! В земствах худо хозяйничали, и, как оказывается по
г. Иксу, не по своей вине; но как же отсюда перебросить мост к утвержде-
нию, что эти плохие хозяева взамен того были охочими политиканами?
Г. Икс видит, до какой степени все в его утверждениях не вяжется, а его
наблюдения и сообщения подвергают, право, слишком большому испыта-
нию доверчивость читателя. Беспристрастная история - область литерату-
ры, которая всегда всего менее давалась перу князя-публициста.
ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ*
<0 П. П. ПЕРЦОВЕ>
Не откажите напечатать в Вашем журнале настоящее мое письмо, касающе-
еся одного из Ваших сотрудников.
В одном из последних номеров «Недели» г. Меньшиков посвятил не-
сколько страниц характеристике П. П. Перцова как писателя и обществен-
ного деятеля. Прочитав эту характеристику и пораженный заключающим-
ся в ней искажением действительного духовного образа г. Перцова, я, как
человек особенно близкий последнему и лично особенно ему обязанный,
считаю долгом вступиться за своего друга и восстановить правильные его
черты как писателя и общественного деятеля. Я убежден, что слова мои
подтвердят и другие, многочисленные литературные друзья г. Перцова.
Г. Меньшиков, очевидно, не знающий или почти не знающий лично
г. Перцова, дозволяет себе касаться интимной стороны его души, мотивов
его поступков, руководствуясь при этом лишь газетными объявлениями. Он
нападает на совесть человека, и решается оказать ей помощь, какую «де-
мон» Сократа оказывал этому философу, но делает это не интимно, а на
страницах распространенной газеты. Эгоизм и служение своему «я» есть
по уверению г. Меньшикова, центр недостатков г. Перцова.
Года три назад, в пору наибольшего моего литературного и житейского
одиночества, я узнал г. Перцова с той никогда не забываемой стороны, ко-
торая, в век меркантильности и суеты, особенно поразила меня. Самый
мотив знакомства - память об Н. Н. Страхове, а также интерес к огромным
умственным богатствам последнего и состраданием к его положению в ли-
* Примечание. Печатая письмо г. Розанова, редакция и ближайшие сотрудники
«Мира Искусства» пользуются случаем, чтобы выразить чувство уважения к почтен-
ной литературной и издательской деятельности П. П. Перцова. - Ред.
432
тературе, как неоцененного и непризнанного писателя, соединил нас. За-
тем Перцов стал моим постоянным собеседником; мне видны были зачатки
богатых, «своих» мыслей Перцова, частью вовсе и никогда не высказывав-
шихся в литературе, но я был так эгоистичен, что никогда не хотел его вни-
мательно слушать; и для меня была в высокой степени поразительная по-
стоянная готовность г. Перцова «отложить себя», «закрыть свою книгу», т. е.
совершить самую мучительную операцию для писателя, чтобы деликатно
читать с другим книгу его души, страницы его бытия и мышления, и все
это - при полной, самостоятельной, хотя и не интенсивной, жизни. Сколько
я постигаю способности г. Перцова, он критик-конструкционист, его более
всего занимают конструкции всемирной истории, но в них он менее фанта-
зирует и более критикует. Отсюда его живой интерес к таким сродным ему
умам, как Н. Я. Данилевский или Д. С. Мережковский. Со мною он сбли-
зился едва ли не на почве излишеств в моих литературных увлечениях, тог-
да ultra-консервативных. Он мне указал на них, и своим добрым, смягчаю-
щим влиянием сгладил эти увлечения, как прикосновение теплой руки, не
ломая, сглаживает режущие, острые зубцы льдинок. Чего не могли сделать
со мною Н. Н. Страхов и С. А. Рачинский, два консерватора-старца, сделал
этот деликатный, начинающий писатель, почти либерал, просто методом
своей души, рассказами о противоположном, указаниями на противополож-
ное, и все это при величайшем внимании к моему умственному миру. Я
думаю, что именно так, т. е. в дружелюбии, а не во вражде, происходят
вообще сильнейшие умственные изменения. Я рассказываю это, чтобы раз-
рушить одну половину обвинений г. Меньшикова, передавать которую не
считаю нужным. Вторая часть тех же обвинений падает, если я расскажу,
что через год или полтора после нашего с ним знакомства г. Перцов сделал
мне такое предложение, какого я до тех пор ни от кого не слышал: издать
избранные мои сочинения. Нужно заметить, что и раньше, по совету Стра-
хова, я предпринимал нечто подобное, но всегда с крайне плачевными по-
следствиями; и убеждение, что в России книга философского содержания,
или с философскими оттенками, не может быть предметом «товара», стало
для меня аксиомою. Время, когда г. Перцов обратился ко мне со своим пред-
ложением, было временем крайнего истощения моих сил, и я предупредил
моего первого издателя, что не могу ни выбирать «из себя» ни «критико-
вать» себя, т. е. ни редактировать, ни даже корректировать. С изумитель-
ным терпением и великодушием он взял все эти обязанности на себя, и,
можно сказать, умерев для себя на год, - воскресил (из газетного мусора) и
создал «как писателя с физиономиею» и некоторою суммою данных и зас-
луг - меня. Мне это не совестно сказать, как не совестно вообще быть бла-
годарным. Я интимный свидетель этого необозримого и самоотверженного
его труда, - и вот почему да не покажется неуместным, что я же берусь
опровергать диаметрально противоположные истине обвинения г. Мень-
шикова. Г. Перцов замечателен именно тем, что, тогда как мы все эгоистич-
ны и чужеядны, он не только не имеет этих несимпатичных сторон, но со-
433
знательно и преднамеренно становится тем существом, которое всех пользу-
ет и само ни от чего не пользуется. Думаю, жизнь людей была бы светлее и
легче, если бы инстинкты «поедания» уменьшились, а инстинкты «готов-
ности» хоть чуть-чуть возросли; но это невыразимо трудные и редкие ин-
стинкты и все усилия должны быть направлены на то, чтобы их культиви-
ровать, а не погашать. Обвинять же за них - представляется чем-то чудо-
вищным. Г. Перцов, однако, должен быть утешен тем, что не один, не три,
но очень много людей давно уяснили себе его нравственный облик и вся-
кую боль, ему причиняемую, испытывают как свою собственную боль.
Примите и пр.
В. Розанов
О ЗАКОНЕ ГЕЙНЦЕ
Вероятно, все знают, в чем он состоит. Германское правительство, поражен-
ное распространением разврата, проводит закон, воспрещающий публично
выставлять изображения обнаженного человеческого тела в местах, доступ-
ных публике; часть общества, и притом высшего, образованного, смеется
над законом. Образовался «Союз имени Гёте» - в защиту художественной и
красивой наготы. Многие профессора не одних искусств, но и наук, из кото-
рых некоторые в глубокой старости, почти дряхлости, выступили против
закона, говоря, что он идет от ханжей и проникнут ханжеством. Кто прав?
Кто виноват? Спор довольно горячо отозвался и в нашем обществе.
Совершенно невозможно представить себе человека, который не толь-
ко на глазах людей, но и про себя в совести сказал бы: «Я стою за разврат»,
или сказал бы: «Я хочу, чтобы выставляли на вид развратные и развращаю-
щие изображения». Совершенно нет такого человека и нельзя его себе пред-
ставить, и, следовательно, можно думать, что завязавшийся в Германии спор
построен на недоразумении. Ни одна, ни другая сторона не хочет чего-то
общего и одного. Но правительство несколько грубо хочет сказать: «Убери-
те голые изображения». Художники и профессора возражают: «Позвольте,
мы копируем эти изображения и усиливаемся воссоздать новые такие же и
не считаем, а главное, не чувствуем себя развратными. Разврат - в другом».
Но в чем же? На это, по-видимому, никто не умеет ответить. Пусть от-
ветят параллели, иллюстрации. Пройдитесь по картинным залам Эрмита-
жа, или осмотрите копии знаменитых картин в Академии Художеств. Есть
нагие тела? - Сколько угодно. - Развратны эти изображения? - Плоский
вопрос: они не только не развратны, но лишь за недостатком термина мы не
умеем выразить, что они стоят на обратном полюсе с развратом, и это-то и
сообщило им вечность и красоту, за это они внесены в художественные га-
лереи. - Теперь пройдитесь по Большой Морской улице; там есть магазины
эстампов, дешевенькие, и на окнах их выставлены фотографии шансонет-
ных певиц, живые фотографии с живых лиц, совершенно или почти совер-
434
шенно закрытых. - Развратны они? - О, бесконечно! - Но ведь они не обна-
жены?!. Но в этом-то и дело, что суть разврата и развращающего влияния
нимало не связана с наготою тела, а с выражением его, с выразительностью
напр. платья, позы, лица. Разврат - это поза; а между тем прусское прави-
тельство уперлось в наготу. Ошибка, и притом нестерпимая.
Я раз в жизни видел «Елену Прекрасную» и едва досидел до конца от
тошноты. Почему-то я a priori не хотел идти, и никогда не собирался, но -
скучный вечер, решительно во всех театрах билеты проданы, и мы, целою
благополучною семьею, отправились на единственные свободные билеты
в Belle Helene. Это было много лет назад, и как теперь помню, в Малом
театре. Были голые фигуры? Ни одной. Но все было развратно в ужимках,
жестах, намеках, как и на фотографиях плохих магазинов на Большой Мор-
ской. Мы все поскучали, каждый на 1 ’/г рубля, и зевая поехали домой чай
пить. Ни разговоров, ни воспоминаний. Уверен, приведите гимназистов на
это представление, и они разошлись бы с тою же скукою.
Я не понимаю, как не чувствовать, что «развратное» вообще нисколько
не соблазняет, и что это просто есть дурной тон, дурная минута неудачного
дня, шалость пьяного или озорство скучающей гуляющей компании. Уве-
рен, что девять десятых, совершающегося «разврата» гнездится на почве
безделья, скуки, незанятости, и одна десятая на почве физиологической
нужды, но совершенно без всякого увлечения. Разврат - холоден, безду-
шен. Кто же «с увлечением» поедет в дурной дом, к «певичкам», в шато-
кабак? Или кто влюблялся в проститутку? Ничего подобного, т.е. вся сумма
существующего разврата, развратных уличных нравов зиждется на почве
отсутствия настоящего и всем доступного хорошего общества, занятого,
трудолюбивого, наконец даже наслаждающегося - со смыслом и вкусом.
Разврат есть просто безвкусица и бессмыслица, даже отдаленно не соблаз-
нительная. Теперь стало мало балов, редки балы, дороги стали балы и для
средних состояний недоступны. Вот с упадком балов я связываю возраста-
ние разврата. Не видя около себя чистых и прекрасных людей, даже чисто-
го и прекрасного тела, хотя бы частью обнаженного - человек не погнуша-
ется поехать Бог знает куда. «Я дурак, я ничего не видел - поеду в кафе-
шантан». Вот логика приказчика и мещанина, почти извозчика. Скажите,
пожалуйста, что тут значат нагие древности, нагое Renaissance? Как бал,
как благородный бал, в упоении красивых танцев и разнообразных духов,
они удерживают от разврата.
Разврат есть дрянное; между тем обнаженное может быть прекрасно.
Сейчас я возьму еще иллюстрацию. Кто же не видал на папертях церков-
ных или во время крестного хода отошедших в сторону деревенских жен-
щин, кормящих грудью детей. Было ли это соблазном кому-нибудь? Нико-
му? Обнаженны ли они? - Да, более чем прекрасная Елена. Вот грань и
разделение между наготою и развратом. В нагом ничего нет развратного, а
развратное начинается в выражении наготы, и именно, когда сквозь нагое
тело просвечивает соблазненная или соблазняющая душа и в орудие этого
435
соблазна обращает тело. Я сказал выше, что разврат есть поза; теперь я
добавлю, что он есть движение, т. е. начало движения, и совершенно выра-
зимого для всякого закрытого тела. Вот когда картина вызывает в вас не-
нужное волнение - она может быть развратна. Таков может быть и живой
человек. Баба кормит ребенка, она вся ушла в себя, занята собою, обращена
к себе. Она субъективна - и от этого не развращает. Но та же баба нагою
грудью обращена к вам: вот развратница! Такую и не рисуйте; а рисуйте
кормящую ребенка, и спокойно выставляйте картину где угодно.
Мне кажется, я даю довольно ясное разграничение. Все нужное и целе-
сообразное, для себя и целесообразное - не развращает; а все то, что пусто
собою и в себе и имеет предмет и цель в зрителе, в вас - развращает. Объек-
тивная нагота - разврат; субъективная - целомудрие. Все нагие эрмитаж-
ные изображения ушли в себя, покоятся в себе, ни одна не лезет к зрителю
и, выражаясь уличным жаргоном, «не навязывается». Скажут: и целомуд-
ренная нагота может вызвать волнение. Да, законное. Увы, мы все не невол-
нуемся в семье и доживя в семье до старости нисколько не становимся раз-
вратны. Тут и проходит тайна разграничения между движением страстей,
подобным движению всегда живой реки, и между развратом, как затхлос-
тью загнившего болота. Сказать, что бал не волнует - нельзя; но он благо-
родно волнует и в этом вся суть; здесь его задача и оправдание.
Таким образом, закон Гейнце тут в том отношении, что в одной и той
же области он не разграничивает пакость от возвышенного и смешивает
действительное искусство с действительно существующею порнографиею.
Ему нужно было убрать неприличие, вымести дурной тон, безвкусицу, бес-
смыслицу, а он закричал: «Нагое тело». Нужно заметить, борьба с неприли-
чием почти непосильна сейчас ни для царей, ни для законов. Все общество
всею целиною своею как-то оседает в этом отношении и нет не только хо-
роших, привычных старозаветных балов:
Вчера был бал, а завтра будет два,
но нет манер, нет, наконец, лиц, фигур, и это как в натуре, так и в изображе-
ниях. Что тут совершилось - мудрено разбирать. Но напр., нельзя прямо не
удивляться и не восклицать, до чего сейчас исчезла идея прекрасного танца
и прекрасного в одежде. Я как-то рассматривал в «Истории императора Алек-
сандра I» Шильдера рисунки женских платьев; у меня самого в библиотеке
есть «Московский Меркурий» за 1805 год и в нем при каждой крошечной
ежемесячной книжке приложены «новейшие парижские моды». И у Шиль-
дера, и в «Московском Меркурии» платья и «моды» без застенчивости; нет
этого скверного: «обнажилась и закрылась», «показала и убежала», т. е. нет
движения, соблазна, позы. Но вот что меня поразило в этих, в общем очень
открытых платьях; в них нет «дамы», а есть «женщина», тогда как во всех
современных костюмах вы читаете «даму» и решительно для вас в этих ко-
стюмах неуловима и непроницаема «женщина». Таким образом, даже порт-
нихи всемирные, которые «закраивают» на весь мир платья, потеряли сек-
436
рет истинно женственного, истинно привлекательного и уважительного в
линиях, выемках, складках, удлинениях и утончениях. Оседает все; и осели
модистки. Тщетно Гейнце пытался было бороться против столь общего дви-
жения.
Нагота не должна соблазнять, но привлекать она может. «Никто меня
не влечет так сильно, как моя жена, и нисколько она же меня не соблазня-
ет». Вот разница и вот закон; вот граница следуемого и неследуемого. Если
бы между людьми не было влечения и привлекаемости, непонятно, зачем
бы им быть вместе, и как они были бы вместе. Тогда разойдись по лесам;
тогда люди рассыпались бы как песок. Между тем в единстве людей и нако-
нец в обществе человеческом есть прекрасное и вечное, и оно зиждется
прежде и раньше всего просто на том, что человек для человека прекрасен.
И раньше, чем он откроется душевно прекрасным, он поражает нас как пла-
стически прекрасное, что не непременно бывает «хорошенькое». Мне, напр.,
больше нравятся старухи, чем молодые; молодые не умеют себя держать, а
старухи степенны, и вот за степенность я отдам всякую «миловидность».
Просто такая «шишка» в черепе, что мне нужно быть пораженным уваже-
нием, захваченным в почтительность, и это именно пластически, так что
хороших мною виденным на своем веку старух я всех помню наперечет, а
множество молодых и «миловидных» беспамятно забыл. И как со старика-
ми, так и со старухами никогда я не уставал беседовать, любя их речи, душу
и восхищаясь манерами, миловидностью (для меня) и вообще пластичнос-
тью. В моем умоначертании все тем лучше, чем более сюда клонит; и тем
Belle Helene потому поразила невыносимостью, что это есть воплощение
отрицания уважительного и уважаемого в авторе и в зрелище, а через впе-
чатление и в зрителе. Мне кажется, апогей разврата, т.е. уничижительного,
ниспадающего в смысле уважения, - достигнут в Belle Helene. Теперь я
вхожу в Эрмитаж; какие прекрасные темные портреты Рембрандта; далее -
полные фигуры; одни полуобнажены, другие - совершенно обнажены, но
все пластичны, все спокойны. Все движут чувство, сердце, воображение в
сторону повышения, в ту сторону, за которую я молодым предпочитаю ста-
рух. Вот общее устремление искусства, никогда им не нарушаемое; и нагое
и молодое тело, опять же когда оно имеет эту строгость выражения в себе -
оно нравится, волнует, привлекает. «Это сестра моя, взятая в такой миг» — и
только, т. е. никакого разврата и соблазна. В самом деле, это удачная иллю-
страция: нагие фигуры в Эрмитаже суть всемирно-родственные, всемирно-
родные; это - раздвижение, огромное раздвижение по моей, вашей, нам
теплой семьи; и вовсе это не раздевальня женского отделения обществен-
ных бань, где «дамы» разоблачаются. Кажется, одно и то же по сюжетам,
по рисунку, а какая разница! Мы все дома полураздеты и раздеты; но «дом»
есть святыня наша, а не Алказар.
Все - в выражении. Все в методе. Все в манере смотреть. Нагота может
быть не только чиста, но и священна; это - нагота матери, сестры, жены; и
вот вы нарисуйте нагое тело так, чтобы я смотря на него сказал: «Это мои
437
дорогие усопшие», «это мои дорогие теперь». Не умеете - бросьте кисть.
Получится раздевальня, на которую я прежде всего не хочу смотреть, ибо
не так воспитан и не на том воспитан. Но изобретатели закона Гейнце, а
может быть и вообще прусские солдаты, или не имеют сестер, матерей, или
во всяком случае не имеют чувства их, и этого чувства не сумели перенести
в живопись, как его закон. Вы видите купающуюся свою жену. Неужели это
вас соблазнит? Случайно увидели купающуюся сестру. - «Бог с нею, ми-
лой, пусть солнце согревает ее и волны обмывают - это не мое дело». Вот
впечатление от совершенно нагого тела, из которого устранен соблазн, где
нет греха и греховного. И кажется, тайну этого и суть этого в истинном
художестве знали настоящие мастера.
Это и может воспитывать. Ибо есть великая важность для каждого че-
ловека найти меру и такт в своем отношении к наготе, которой все равно
повсюду и навсегда он не избегнет, но он должен повсюду и всегда сохра-
нить к ней должное отношение.
Вот это-то и трудно; вот этому-то и не научит закон Гейнце. А задача
этого научения и есть истинный путь к искоренению разврата. Ибо кто пос-
ле сладкого захочет горького, и кто вкушающий чистый хлеб возьмет зап-
лесневелую, зеленую корку у нищего? Я не вижу нагих изображений. Но
это еще не предрешает, как поведу я себя, когда увижу. А я непременно
увижу, когда-нибудь увидит всякий: и искусство есть великая школа и дол-
гий подготовительный путь к тому, чтобы и здесь человек прошел с досто-
инством отмеренное ему и не впал в неотмеренное, не соскользнул в сторо-
ну. Задрапируются улицы; обнажатся дома... Нагота, прогнанная с улицы,
войдет в дом; она войдет как субретка, как Zimmermadchen*... Лучшие кар-
тины и «картинки», «живые картины» сядут на стульях, на креслах, в гос-
тиной, в кабинете, на диване; и в меру того как «очистятся» картинные га-
лереи - может запачкаться семья все того же прежнего грубого невоспитан-
ного бюргера. И чем больше будет его невоспитанность, неподготовлен-
ность, тем все сильнее его захватит самая дешевенькая красота, самый
низменный соблазн. Он не видел высокого, высокого в этой специальной
сфере, и на него победно наступит и его раздавит не гора, а ничтожный
холмик.
Но за всем тем, и именно во имя высокого, во имя «искусства», необхо-
дима в Германии и всюду борьба с «дурным тоном», позою, телодвижени-
ем, безвкусицею и бессмыслием в этой же самой области. У Пушкина есть
хороший стих о том, что «сапожник» может указать и живописцу недостат-
ки нарисованного сапога, но выше сапога он не должен судить. «Закон Гей-
нце» судит «выше сапога», будучи, по существу, сапожником. Полиции и
полицейским мерам совершенно не для чего браться за сюжеты, как «Юпи-
тер и Юнона», каковую картину пришлось было в одной галерее вынести
или убрать, или покрыть рогожею. Для полиции совершенно достаточно
* горничная (нем.).
438
другого сора, на улицах и в клоаках, от Belle Helene и т. д. Область эта
бесконечна. Против очищения ее никто и ничего не будет иметь. И «обще-
ство имени Гёте», вероятно, первое аплодировало бы, если бы правитель-
ство германское хорошо вычистило специально в его ведении находящийся
«сапог»... Но «не дальше сапога». Дальше - тайны; дальше растут секреты
человеческого духа, задачи человеческого воспитания, и если туда полезет
закон Гейнце, он может взять ножницы и повредить бесчисленные страни-
цы Библии, вырезая историю Лота, Фамари и Иуды, Давида и Вирсавии и,
наконец, залепляя черною типографскою краскою целые главы древней «ми-
фологии»... Эта кастрация ни к чему; а римские историки повествуют в
рассказах об императорах, что именно кастраты отличались чудовищною
порочностью; а легенды Средних веков добавляют, что таковы же были и
кастрированные периоды.
О СУВОРОВЕ
Целая неделя исторических заметок, биографических дополнений и воен-
но-технических комментариев около имени Суворова. Год назад Россия све-
тилась именем Пушкина; сейчас светится именем Суворова. Счастливы мы,
имея такие воспоминания, имея в фундаменте своего роста такие факты и
имена. Пушкин так же был совершенен в слове, как Суворов - в деле; пер-
вый есть венец общественного развития, общественного духа и движения;
второй есть венец движения государственного и крепости государственной.
Да будет позволено сказать о нем два слова и не военному, и даже не истори-
ку, но... немножко психологу.
В русских воспоминаниях о Суворове замечательно всякое отсутствие
борьбы против его величия. Это не так просто. Наука, общество и вообще
потомки до того раскалываются на партии, дробятся в своем дальнейшем
течении, что всякий великий факт прошлого или великое умершее лицо
оказываются впоследствии не достоянием и кумиром целостной истории, а
знаменем партии, украшением и опорою какого-нибудь определенного, од-
нако не универсального течения. У нас критиковали Петра, жестоко крити-
ковали Пушкина; чрезвычайно критикуют Сперанского; но Суворов заме-
чателен тем, что, будучи чрезвычайно жив и ярок в воспоминании всех,
никогда и ничьей не возбуждал к себе досады, неприязни, насмешки. Ника-
кого желания ограничить его имя не было. Для поэтов он так же был свяще-
нен, как для военных; и в 60-е годы, в кружках и литературе «нигилистов»,
даже, вероятно, в литературе эмигрантов, нет решительно никакой злобы и
насмешки около его имени. «Не спеваясь» - все поют ему хвалу. Касаясь
имени Суворова, перо Герцена или Огарева ведет себя так же благопочти-
тельно, как перо генерала Петрушевского, автора книги «Генералиссимус
Суворов». Таким образом, историк прежде всего может отметить, что Су-
воров есть самая бесспорная, неоспариваемая личность русской истории.
439
Тот или иной человек, в этом или в другом году, но Суворов должен
был появиться. Суворов есть исторически необходимое, исторически не-
пременное у нас лицо. Два века непрерывно воюя и расширяясь в войнах,
Россия не могла не завершиться в этой линии каким-нибудь необыкновен-
ным явлением, феноменом. Наконец, мы не должны забыть, что самая ре-
форма Петра была, в сущности, военным явлением, а не явлением граждан-
ского порядка. Петр вырос среди «потешных» и несколько «штурмом» взял
«успехи наук и искусств». В движениях, в речах Петр-реформатор есть
Петр-воин. Очевидно, героическая струйка истории, героический гений
народа должен был потечь отсюда. Мы имеем вообще чрезвычайно много
светлых военных имен, и, что бы там ни говорили, военное сословие у нас
остается не только самым почетным, но и по заслугам и дарованиям самым
почтенным и самым любимым сословием. Гений империи живет здесь.
Нужно заметить, войска и военное у нас есть вместе народное. Это от
того, что огромное множество крестьян идет сюда, а затем, разойдясь из-
под знамен по домам, разносит в толщу народную, в тело народное огром-
ное число духовно-физических военных, воинских частиц. Солдатом про-
питан мужик: он ли, или кто в его родне, но уж узнал ранца, был под коман-
диром, приготовлялся к смотрам, и в старости рассказывает бездну при-
ключений и анекдотов о былом. Вторая причина, что войско русское есть
гвардия нации русской, лежит в казаках и казачестве, которое есть вполне
уже народное тело и с тем вместе есть военная организация.
Общепризнанность, общехвалимость Суворова вытекает из чрезвычай-
ной его гармоничности, мерности, всесторонности его человеческого раз-
вития. Ведь при дворе он никогда не был царедворцем; близкий к импера-
торам, он был свободен в движениях, как император. Его прекрасная вер-
ность к государям, - типичная русская черта, - чарующе соединена с совер-
шенною свободою русского человека. Такой меры, мерности характера мы
не встречаем еще ни в ком. Потемкин тонул в шлейфе Екатерины; он был
великолепен, «великолепный князь Тавриды», но свет его был слишком
отраженный, лунный, бессильный в себе, хотя это был гениальный по спо-
собностям человек. Но остановимся еще на служебных чертах Суворова.
Получив генерал-аншефа или подобное какое-то отличие, он что же сде-
лал: поставил ряд стульев и начал через них скакать. Число стульев было
определенное, и, перескакивая через каждый, он произносил имя генерала-
товарища или генерала ниже по чину, которых теперь всех он перескочил
Черта служаки, которая роднит его со всем морем служащих русских лю-
дей. Вообще от великого до ничтожного ничто не было чуждо Суворову, и
в прекрасном гармоническом сплетении, без выпуклости в какой-нибудь
точке миллионы черт сливаются в самый конкретный живой образ нашей
истории, полный жизненного трепетания и эстетической привлекательнос-
ти. Суворов по всем линиям прекрасен и он прекрасен особенною харак-
терною типичною русскою красотою. Суворов, в чисто эстетическом смысле
дал образ прекрасного русского человека, в котором нет упрека.
440
Истинное величие предка сказывается в том, что чем глубже и подроб-
нее копается около него история, тем образ его становится еще светлее.
Немного более суровости в Суворове, и он стал бы переходить в жестокого;
уменьшите этой суровости - и он стал бы переходить «в бабу». Уравнове-
шенность Суворова - удивительна. Отнимите у него ум, изобретательность
и он станет «солдафоном»; увеличьте изобретательность - и он станет те-
оретиком. Его образ нельзя подвинуть ни туда ни сюда, не уменьшив. И это
и образует гармонического великого человека.
Психолог не может не остановиться на так называемых «чудачествах»
Суворова. Их разно объясняли: то принужденность шутливой манеры, под
защитой которой он мог единственно говорить в то время и те времена прав-
ду. Это объяснение неправильно, и, мы думаем, «шутка» росла из Суворова
естественно и неодолимо, как волосы. Для наблюдателя характерно, что он
вечно бегал; но мог «прохаживаться». Он или спит в смысле физиологичес-
кого отдыха, или вечно работает. Шутка и «шутовство» было складкою,
манерою, излишним наростом в действиях человека сверх нормы, потому
что норма не вмещала в себя запаса и напора духовной его энергии. Это -
безобразие пены, льющейся через край бокала. В миг совершенного на-
пряжения Суворов не шутит. Перед боем, в штурме, на вершине Альп - это
трагический герой, которому позавидует всякий. Но вот он спустился с Альп;
штурм кончен; битва выиграна: а дух его, великий его дух все тот же, и он
конвульсионно дергает его тело, ломает походку, разражается шутками,
остротами, дерзостями. Каждое «озорство» Суворова, включительно до
подражания петуху, рождалось из того, что сейчас ему нужно было сделать
15 дел, а перед ним как возможные лежали два; тогда недостающие тринад-
цать дел, тринадцать энергий, выражались «ку-ку-ре-ку» или как иначе, он
никогда не придумывал, всегда повиновался влекущему его духу. «Дикое
мясо», «нарост», «лишнее» там, где силы есть, а форм не предложено.
Замечательно, что Суворов вышел из Италии в то самое время, когда
туда уже спешил ему навстречу Наполеон. Провидение развело своих из-
бранных, дабы ни которому не было постыдно. Была бы, правда, любопыт-
нейшая встреча. Но нельзя не отметить, что Бонапарт выражал собою буду-
щее, в нем был грядущий момент истории, наступающий момент; а Суво-
ров весь был выразителем прошлого. Он не мог бы быть побежден, не захо-
тел бы быть побежден. И вероятно он умер бы, был бы убит. Ибо он все-таки
был человек, а там, где «грядет», где «грядущее», уже самый гениальный
человек - песчинка. Наполеон не своими силами был велик; с ним и в нем
наваливалось на Европу неопределенное «грядущее». Перед этим только и
можно умереть.
Но добрый гений России не довел до этого катаклизма и сохранил нам
непобежденным человека, в котором никакого будущего не наваливалось
на нас, но который есть ответ всего нашего прошлого. Замечательно, что
самое героическое в жизни Суворова и вместе кульминационная точка во-
енной русской славы есть страница исключительного сияния, прагматичес-
441
ки не авизуемая с остальными страницами нашей истории. Итальянский
поход - это эпизод, каприз, случай истории; «дикое мясо» в ней, которое не
составляет члена в организме наших судеб. Это значит, что Суворов не был
«мужем рока», как любили говорить в начале этого века. С напряжением
его воли и его талантами, наконец с его действительным «счастьем» — в
другой исторический день или в истории другого народа он совершил бы
не только необыкновенное, но необыкновенно нужное; повел бы за собою
вереницу событий или вереницу предшествующих событий, вывел бы на
совершенно новый путь. Это значит, что во французских или карфагенских
событиях он мог бы поставить перед могилою Рим, ввести в небывалое
могущество и славу Францию, ибо совершенно нет в его биографии фак-
тов, которые где-нибудь его определяли бы менее способным, чем Ганни-
бал, Бонапарт, Цезарь. Но поприще его было несравненно меньшее. Он есть
не факт всемирной истории, а внутренний факт нашей русской истории. Во
всемирную историю, с итальянской и французской стороны, он входит бле-
стящим и странным, но ничего не задерживавшим явлением. И это может
быть для нас лучше; все всемирные гении бывают народно-холодны; на-
родно-отчужденны. Судьба сохранила в Суворове чрезвычайно нам нуж-
ную национальную теплоту, показав его миру, но только показав, и оставив
в пределах родной истории. Он наш «генералиссимус», и в этом виде нам с
ним легче, ему с нами лучше. Кость эта никуда не оторвалась от наших
костей и, как Адам о Еве, старая Россия может сказать о чудном старике:
«Это - кость от костей моих, плоть от плоти моей».
ДУМЫ И ВПЕЧАТЛЕНИЯ
<0 КЛАДБИЩАХ>
Только что прочел в рубрике «Из писем в редакцию» заметку «Кладбищен-
ский разгул». Какое страшное неестественное сочетание слов: гулянье на
кладбище. Это пахнет чем-то средневековым, средневековыми сатирами и
легендами. Кости и водка, тление и «амуры», истинные «шабаш ведьм», где
роль «нечистых» играют христиане, и с каким-то бесстыдством мысли, что
это они «празднуют по покойникам». Все знают и Тургенев с негодованием
указал в свое время на глубоко отвратительный характер так называемых
«поминальных обедов». Покойничка снесли, а сами сели кушать. Это — ис-
стари. Мне совершенно случайно раз пришлось попасть на похороны бога-
тейшего московского коммерсанта-старообрядца. Только что «опустили в
могилку», сели за несколько тысяч стоивший стол: ранняя весна, приблизи-
тельно начало мая - и примеры, груды земляники и вообще редкость. Стол
занимал несколько зал. В самой передней сидел старообрядческий священ-
ник. Покушают-покушают и встав пропоют что-то в отношении к покойни-
ку; потом опять кушают. Значит это исстари.
442
Не так давно я был на Волховом кладбище; уже подходя я был поражен,
что кладбище не отгорожено от улицы и мы прямо шли мимо крестов и
могил, в то же время идя по тротуару, а колесницу с гробом везли рядом. В
письме в редакцию, на поминках старообрядца, в отсутствии забора на клад-
бище сказывается одно: неуважение к смерти и значит непонимание, что
такое смерть. Смерть, т. е. вот то, что «я умру», есть часть моей религии.
Смерть есть новое и другое таинство и мы «приобщаемся» смерти почти
как крестимся, как принимаем Св. Дары. Аналогия не объяснение и я толь-
ко подвожу мысль читателя к тому, что к смерти нужно приготовиться, нужно
чистым и омытым войти в смерть и провожающие в нее человека должны
быть чисты же и омыты. Софизм, что «нельзя до конца печалиться», нужно
«веровати, яко Бог благ» - всегда останется софизмом и неудачною плоско-
стью; ибо какой же в благости Господней предлог к примерам и кулебякам,
а пуще всего - к праздным и глупым разговорам в этот час. Мне кажется,
священники должны бы безусловно отсутствовать на поминальных обе-
дах и этим дать жест указания к упразднению их, что вообще входит в
план земной миссии церкви возвеличить культ усопших и создать ритуал
истинного отношения к могиле. Могила есть маленький храмик - иначе и
представить себе не могу; кладбище во всяком случае святое место, свя-
щенное место и если никого не пустят с водкой в анатомический театр,
где «атеистическая наука», то непостижимо, каким образом с водкою про-
ходят и пропускаются на место, где есть плачущие, припоминающие. Ка-
кая неделикатность, какой вообще в этом у нас ужас цинизма друг к дру-
гу, к ближнему.
Все мы встанем из могил, кости в них на время: вот основание принять
могилу за малый и сокровенный временный храм. Не безнадежность, но
окончательное уныние должно выражаться не через клубнику, ананасы и
водку, но через зелень и цветы. Инстинкт, по коему решительно все кладут
на могилу цветок, кладут букет и венок - знаменателен. Кажется, это не
есть новоизобретение нашего времени и наших стран, но таков древний и
всемирный инстинкт относиться к умирающему и, наконец, к умершему, как
к невесте, вступившей в новое для нее и дотоле сокровенное бытие. Смерть
есть перелом отсюда - «туда». «Туда» - в жизнь бесконечную. Никаким
образом невозможно было бы построить теизма, по крайней мере моноте-
изма, не объединив и, наконец, даже не слив смерти и рождения, не о «еди-
носуществив» их, употребим терминологию древних богословов. Очевид-
но, умереть - это также кардинально, как родиться; это «ближе к Богу», там
и здесь. Теперь если смерть и рождение взаимно отрицали бы друг друга,
были бы противоположны, даже просто были бы разнородны, - было бы
непременно «два бога», два центра тайн, два разные устремления наших
надежд и религии. Получился бы непременно религиозный дуализм, ни в
каком случае не получилось бы религиозного монизма. А мы так привыкли
к монизму. Очевидно, или, рождаясь, мы в истине дела - умираем, или, уми-
рая, мы в истине дела - рождаемся. Но первое совершенно непостижимо: у
443
нас в руках ребенок, море бытия; однако около него болевшая и еще боля-
щая, едва не умершая - мать. Прибавьте немного ей тяжести и она будет
труп; аналогично можно думать, что в сущности всякий труп есть как бы
мать, родившая что-то «туда» и в потугах этого рождения, через страдания
этого рождения оставшаяся в наших руках недвижною и косною. Смерть
есть рождение, а покойник есть родильница, или по крайней мере ее омер-
твевшие около рожденной души части. Не это, но что-то вроде этого, около
этого составляет суть и потрясение и тайну смерти.
Могила и кладбище поэтому не должны наводить уныние, но безмол-
вие и тишина как просто знаки благоговения - присущи здесь. Символ на-
шей веры в жизнь - цветок. Но «попойка», громкие разговоры и «амуры»
указывают только на отсутствие в нас благоговения к смерти и вообще вся-
кой мысли о смерти, понимания смерти. Вообще поразительно, что как в
наших религиозных представлениях не содержится твердого понимания
что значит «родиться», так мы очень смутно понимаем и то, что такое «уме-
реть». - «Душа будет ходить по мытарствам», «сорок дней будет ходить»:
что это, догмат или догадка, знание или верование? «Будет суд после второ-
го пришествия Христова»; а теперь? до тех пор? для праведника и покаяв-
шегося? «Праведные - в рай, грешные - в ад»: но ведь христиане все уми-
рают с покаянием, и не будет ли слишком пуст ад? А если в аду «вообще
грешные, все равно грешные», то где же действие покаяния? Вообще от-
сутствие незыблемой доктрины, твердой у каждого мужика и у меня, нет —
и это не по леностности нашей, но потому, что такая незыблемая доктрина
не распространяется и, может быть, в совершенно твердых очертаниях, ее
нет. Между тем смерть и рождение - краеугольные камни религии; если я
не знаю, что «до» рождения и «после» смерти, то я вообще очень мало знаю
религиозно. Мне кажется, недостаточность здесь религиозного и отрази-
лась, во всяком случае, нерелигиозным у нас отношением к почившему и
месту их всех «ожидания» - кладбищу. И было бы в высокой степени жела-
тельно, чтобы религиозная мысль устремилась несколько сюда и обвеяла
поэзией и философией не только одну минуту «выноса» покойника из дома
и «отпевания» его, но еще и далее: ибо там - бесконечность. И эту «беско-
нечность» нужно бы воспеть и, наконец, нужно бы вещественно и симво-
лически выразить истинное свое к ней отношение.
ЧТО ПРИСНИЛОСЬ ФИЛОСОФУ
Хорошая погода, которая стоит на улице, портится прескверною погодою
которая стоит в литературе. Из «России» г. Влад. Соловьёв напустил такой
туман, что при чтении у меня даже волосы отсырели. Невозможно понять, о
чем написан фельетон его «О поддельном добре». Подписано: «Владимир
Соловьёв. Светлое Воскресение. 1900». О чем же он написал? Бррр... до
того трудно изложить:
444
1) о секте вертидырников и дыромоляев, которая несколько лет назад
возникла в наших восточных губерниях и, по сведениям Соловьёва, состо-
ит в том, что провертев в каком-нибудь темном углу в стене избы дыру
средней величины, эти люди прикладывали к ней губы и много раз настой-
чиво повторяли: изба моя, дыра моя, спаси меня. Это презрительное изло-
жение отвратительного явления занимает первый столбец фельетона и на-
гнетает на читателя какую-ту ужасную тоску.
«Дыромоляи» - молящиеся «дыре» люди. Дыра есть пустота: пустота
есть ничтожество, а ничтожеству под именем Нирваны поклоняются буд-
дисты, и легенда о русских «вертидырниках» нужна, оказывается, г. Соло-
вьёву, чтобы перейти к русским тайным буддистам. «Есть интеллигентные
дыромоляи, которые называют себя не дыромоляями, а христианами и про-
поведь свою называют Евангелием. О них можно бы и не говорить, если бы
над сектантскою дырою не ставилось поддельного христианского флага,
соблазняющего и сбивающего с толку множество малых сих. Когда люди,
думающие и потихоньку утверждающие, что Христос устарел, превзойден
или что Его вовсе не было, что это - миф, выдуманный ап. Павлом, вместе
с чем упорно продолжают называть себя истинными христианами и пропо-
ведь своего пустого места прикрывают переиначенными евангельскими
словами, тут уже равнодушие и снисходительное пренебрежение более не
у места: ввиду заражения нравственной атмосферы систематическою ло-
жью, общественная совесть громко требует, чтобы дурное дело было на-
звано своим настоящим именем. Ибо обман этот не имеет извинения».
Вы испуганы, читатель? Я - тоже. Это во втором столбце фельетона, и
страх еще сильнее нагнетается в третьем столбце: «Чтобы держать себя
добросовестно по отношению к известному Лицу и Его делу, от проповед-
ников пустоты требовалось в России только одно: умалчивать об этом Лице,
игнорировать Его. Но какая странность! Эти люди не хотят пользоваться по
этому предмету ни свободою молчания у себя дома, ни свободой слова за
границей. И здесь, и там они предпочитают наружно примыкать к Христо-
ву Евангелию; и здесь, и там они не хотят ни прямо - решительным словом,
ни косвенно - красноречивым умолчанием правдиво показать свое настоя-
щее отношение к Основателю христианства, именно, что Он им совсем чужд,
ни на что не нужен и составляет для них только помеху».
«Имя! Имя!» - волнуетесь вы, читая 2'А столбца тягостных обвинений.
К концу третьего столбца наклевывается и имя: «Если эти люди испытыва-
ют потребность опереть свои убеждения на какой-нибудь исторический
авторитет, то почему бы им не поискать в истории другого (курсив. - С-ва),
более для них подходящего? Да и есть такой, давно готовый: основатель
широко распространенной буддийской религии. Он ведь действительно
проповедовал то, что им нужно: непротивление, бесстрастие, неделание,
трезвость и т. д., и ему даже удалось без мученичества, - выражение не
мое, - сделать блестящую карьеру для своей религии; священные книги
буддистов действительно возвещают пустоту (курсив. - С-ва), и для пол-
445
ного их согласования с новою проповедью того же предмета потребова-
лось бы только детальное упрощение».
Вы вздохнули облегченно? И я тоже. Совсем человек об антихристе
заговорил, и свел на гр. Толстого. Известно, что после Марафона Фемис-
токл страдал бессонницей: «Ты что же не спишь, Фемистокл?», - спраши-
вали его друзья. - «Лавры Мильтиада не дают мне спать», - отвечал герой.
«Заменив для своей проповеди галилейского раввина отшельником из
рода Шакья-Муни, мнимые христиане ничего действительного не потеря-
ли бы, а выиграли бы нечто очень важное: возможность быть и при заблуж-
дении умственно честными и в некоторой мере последовательными. Но они
этого не захотят».
Нужно заметить, что фельетон в «России» имеет после заглавия «О под-
дельном добре» еще подзаглавие, объясняющее, что это собственно не для
газеты написанный фельетон, а в газете помещаемое предисловие к выпуска-
емой нашим философом книге: «Три разговора о войне, прогрессе и конце
всемирной истории». Книгу не все прочтут, а в газете все прочтут, по край-
ней мере, предисловие. Самая же книжка печаталась в «Книжках «Недели»
под заглавием: «Под пальмами» и частью читалась в городской петербургс-
кой думе: «О конце всемирной истории и антихристе». Таким образом, вот
куда метил тогда лектор: в бедных наших несопротивленцев и в яснополянс-
кого победителя при Марафоне. Просто и не страшно. Но почему, руково-
дясь «умственною честностью», он не называет имя Толстого - непостижи-
мо. Точно пьет чай вприглядку; можно «вприкуску» - тогда будет настоящая
сладость и ее испытывают в городах; но в деревнях пьют чай только взгляды-
вая на сахар и довольствуясь, так сказать, только идеею сладости. Также можно
обвинять «перстом», а можно «по имени». Путешествующий философ пред-
почитает «перстом»: «Бессодержательность вероучения новой секты и ее
логические противоречия слишком бросаются в глаза, и с этой стороны мне
пришлось только, в третьем диалоге, представить краткий, но полный пере-
чень положений, очевидно уничтожающих друг друга и едва ли прельщаю-
щих кого-нибудь вне такого безнадежного типа, как мой князь» (курс. - Со-
ловьёва). Но если бы мне удалось раскрыть чьи-нибудь глаза на другую сто-
рону дела и дать почувствовать иной обманувшейся, но живой душе всю нрав-
ственную фальшь этого мертвящего учения в его совокупности, полемическая
цель этой книжки была бы вполне достигнута. Впрочем, я глубоко убежден
что слово обличения неправды, до конца договоренное, если бы оно и ни на
кого сейчас же не произвело доброго действия, есть, сверхсубъективного ис-
полнения нравственного долга для говорящего, еще и духовно-ощутитель-
ная санитарная мера в жизни целого общества.
Бедный, что он написал, что он написал! Какой недруг подсказал ему эти
строки. Вл. Соловьёв - это видите ли «санитар», очищающий Россию от «та-
кого безнадежного типа», как Толстой, но не называемый, а «умственно-доб-
росовестно» перстом указуемый, как основатель секты интеллигентных «ды-
ромоляев». «Под пальмами» беседуют: генерал, князь, политик, некто Z и
446
старец Пансофия. Старец Пансофия, что в транскрипции с греческого языка
на русский означает: «всемудрость», «вселенская мудрость», представляет
собственные мысли сотрудника «Книжек «Недели». - «Сам я, - пишет он
скромно в четвертом столбце фельетона, - стою на точке зрения старца Пан-
софии, но, однако, признаю и относительную правду предшествующих сту-
пеней Софии и потому мог с одинаковым сочувствием передавать противо-
положные рассуждения политика и генерала, ибо ведь безусловная, вселенс-
кая истина не исключает и не отрицает предварительных условий своего про-
явления, а оправдывает, осмысливает и освящает их». Ну, словом, как еще в
«Критике отвлеченных начал». Итак, «всемудрость» - это я; «безнадежный
тип» - это он, князь. Но ведь все знают, что как ни печальны, прежде всего
для собственного его творчества, действительно пассивные и отрицательные
идеалы Толстого, он их, однако, выплакал, он ими плачет посейчас, и вот эти,
во всяком случае, почтенные, пусть даже и ошибочные слезы старца и вызва-
ли внимание к его кругу мыслей России и Европы. В чистосердечии и хрис-
тианстве Толстого, в его преданности Лику Христа, с отметанием последую-
щих будто бы на Нем наслоений и исторических наростов, кто же сомневал-
ся и когда? От «Хозяина и работника» до «Воскресения», от «Чем люди живы»
до покаяния Никиты во «Власти тьмы», до действительно кратких и, однако,
проникнутых слезами слов Акима там же - о чем, о ком говорит Толстой? И
вдруг это - «дыромоляй»... «Он при Марафоне - только дыромоляй; вот я,
теперь при Саламине, у Гайдебурова и с Меньшиковым - мы три истинных
Пансофии». Скромно. В путаном фельетоне автор пишет далее апологию
своей зимней лекции об антихристе, качеств которой никто не отрицал; пи-
шет зачем-то о «тайной и неустанной деятельности религиозно-политичес-
кого братства Сенусси, имеющего для мусульманства такое же руководящее
значение, какое в движениях буддийского мира принадлежит тибетскому брат-
ству Келанова в Хлассе, и, к окончательной растерянности читателя, расшар-
кивается: «Я далек от безусловной вражды к буддизму и тем более к исламу»
(последний столбец). Вот и «раб Христов», вот и «Пансофия»... Наконец,
когда читателю хочется бросить наконец фельетон, автор еще делает «коле-
но»: «Ощутителен для меня не так уже далекий образ смерти, тихо советую-
щий не откладывать самого существенного на неопределенные и необеспе-
ченные сроки. Если мне дано будет время для новых трудов, то будет оно
дано и для усовершенствования прежних. А нет, - самое существенное ска-
зано (курс. - Соловьёва), и я кончаю свое напутствие (т. е. фельетон - предис-
ловие) этому труду с благодарным чувством исполненного при помощи Бо-
жией нравственного долга».
И ведь все понимают, что в условиях перепечатки в газете предисловия
к книге - это только реклама. «Вот я умираю... Почти умер. ..Ноя написал
самую важную книгу - продается у Вольфа в Гостином дворе. Там о будди-
стах, Толстом и Антихристе. Писана эта реклама в Светлое Воскресение
1900 года. Владимир Соловьёв».
Так закатывается солнце нашей философии.
447
Ф.-А. КРУМАХЕР. ПРИТЧИ
Полное собрание. С немецкого перевел В. Алексеев.
С.-Петербург, 1900. Стр. 300.
Нет ничего воспитательнее для детей, как творения не людей нашей не-
рвной и нездоровой эпохи, но людей XVIII и первой половины XIX века.
То время, время прежде всего великих надежд, отразило на своих писате-
лях какой-то спокойный и изящный дух, сообщило приятный колорит их
письму, дало прекрасное направление их воображению. Вместе с этим, вре-
мя XVIII и начала XIX века было временем установления поэтического
воззрения на Восток, когда полумудрецы, полупророки Аравии, Индии,
Персии, Сирии входят с каким-то родным чувством в поэзию и филосо-
фию нашего Запада. Теоретический и живописный горизонт чрезвычайно
расширился, а кисть живописцев и ум философов были чужды современ-
ного нам отравляющего скептицизма и грубого неуважения. Гёте, Гердер и
Лессинг навсегда соединили свои имена с этим моментом европейской
литературы. К этому направлению относится и Фридрих-Адольф Крума-
хер, автор всемирно известных «Притч», хороший перевод которых лежит
теперь перед нами.
«Притчи» посвящены королеве прусской Луизе. Всех притч 199. Каж-
дая из них представляет коротенький, странички в 2-3, рассказ, в кото-
ром содержится какой-нибудь поэтический или философский смысл. Рас-
сказы все приурочены к историческим или легендарным именам герои-
ческого и религиозного Востока и Запада. Так в посвятительных прит-
чах Крумахер сравнивает королеву Луизу со знаменитой добродетелью
и красотою индусской царицею Сакунталою, а себя выводит под видом
отшельника-брамина, приносящего ей в день рождения с ее родины (Ве-
стфалия) корзину простых полевых цветов, задрапированную лесным
мохом. Цветы эти и есть аллегория его скромных притч. Большинство
его сюжетов взято из библейской истории, из истории евангельской и
христианской старины. Меньше притч взято из древнегреческой исто-
рии и наконец из германской исторической и бытовой жизни. Дети из
этих «Притч» получат обильную пищу для воображения и мысли своей,
ознакомятся со множеством исторических положений, событий и проч,
и не заметят того, что иногда вызовет на лице взрослого гримасу неудо-
вольствия при чтении книги: пересол сладости, если можно так выра-
зиться. Мы хотим сказать, что для взрослого ума эти притчи покажутся
нередко излишне манерными, искусственными и пресыщенными при-
торною добротою: качества, часто присущие германскому уму и не все-
гда переносимые для русского. Но требования взрослого и детского ума
различны и неприятное для взрослого может понравиться и принести
пользу 10-14-летнему ребенку.
448
«ДРУГ СЕМЬИ». МАТЬ-ВОСПИТАТЕЛЬНИЦА
(ЭТЮД 1897-1898-1899 годов)
Посвящается русским матерям. С.-Петербург, 1900 г. Стр. 193.
Книжка имеет предисловие г-на Сигмы, из которого мы узнаем кое-что и об
авторе ее, принявшем прекрасный псевдоним «Друга семьи», и о труде его
трехлетних размышлений.
«Есть два рода феминизма, - говорит г. Сигма. - Первый, толкая жен-
щин во имя свободы и равноправности, в конторщицы, адвокаты, телегра-
фистки и посылая детей в воспитательные дома, стремится к уничтоже-
нию семьи, озверению общества, и прекращению женщины из созидатель-
ницы живых людей в созидательницу ничтожных материальных ценнос-
тей, в дешевого бесплодного рабочего. Второй род феминизма проповедует
царство женщины в семье, оставляя мужчинам деятельность политичес-
кую и общественную. Автор настоящей книжки защищает этот второй, тра-
диционный род феминизма, выясняя важную роль женщины, как матери-
воспитательницы, в создании нового, лучшего, более одухотворенного че-
ловечества. В нашей литературе почти не слышен голос общества, голос
частных людей, передумавших в тиши то, что хотят они сообщить читате-
лям. Из незначительного числа оригинальных книг, выходящих в России,
огромное большинство написано профессиональными писателями. Отто-
го, может быть, наша литература имеет такой абстрактный, книжный ха-
рактер, и мало отражает действительную жизнь. Автор этой книжки не пи-
сатель. Он - лицо всю жизнь служившее на военной службе, сражавшееся,
командовавшее. Он рассказывает то, что видел, он предлагает обществу то,
что им испытано и передумано, что назрело не только в его сознании, но и
в сознании многих из его сограждан. Потому и интересны его слова, пото-
му и полезно обществу прочитать его сочинение».
К теплым и задушевным словам г. Сигмы мы прибавляем и наше горя-
чее желание увидеть самое широкое распространение этой прекрасной кни-
ги. Вот содержание ее глав: «1) Близость матери к ребенку, и ее влияние на
него, как законы природы. 2) Начальное воспитание младенца, и воспита-
ние детей по выходе из первого возраста. 3) О задаче перевоспитания жен-
щины. 4) О мужских профессиях для женщин. 5) Влияние женщины на
мужчину. 6) Способы и средства к исполнению матерью своей задачи. 7)
Процесс разумного воспитания духовного. 8) Религиозная основа. 9) Про-
тиводействие инстинктам: лжи, эгоизма, хищничества и распущенности.
10) О постепенности в умственном и духовном развитии человека, и о на-
уках. 11)0 вреде иностранных слов в деле воспитания. 12) О современном
воспитании». Из этого перечня глав читатель может составить себе при-
близительное представление о плане книжки и даже о духе, в котором она
написана. Дух этот стар по основаниям, и нов по подробностям. Основание -
это древний культ семьи, самый дорогой для человека культ; подробнос-
15 Зак. 3863
449
ти - биологические науки, и вообще научная и общественная культура на-
шего дня, нашей эпохи. Автор эпиграфом книги берет длинную выдержку
Фламарионова труда «Бог в природе», и уже этот выбор эпиграфа многое
может объяснить читателю. Книжка, плод опыта и размышлений, в выс-
шей степени общедоступна и понятна, и может стать действительно «доб-
рым другом» молодой матери и заботливого отца, к которым она больше
всего и обращена.
«Бог в природе» - так озаглавил Фламарион целый свой труд; заглавие
это пробуждает много мыслей, если его связать с заглавием книжки нашего
автора-воина. «Бог в природе», но где же именно в природе, в молниях,
громе, звездном небе? Увы, наука рассеяла иллюзии, и возвратила химии -
химическое, физике - физическое, астрономии - астрономическое. Есть
только одно явление, которое половиною своею лежит «в природе», и еще
другою половиною лежит «в Боге»: мать и материнство, глава физиологии
и предмет церковных церемоний, тема размышления медика и одновременно
тема молитв священника. Таким образом, без всякой натяжки и произвола,
мы можем сказать, что в «матери» лежит узел, где связываются «Бог и при-
рода», и что одна ее сторона открывает мир наук, когда другая сторона вво-
дит в область религии. Все это так ясно уже сейчас, когда вся область мате-
ринства нескончаемо засорена и пренебрежена, когда она зачернена аске-
тическим углем, что мы вправе наименовать материнство Божиим призва-
нием, и богоподобным трудом человека на земле, высшим без исключения
всякого другого призвания; материнство и связанное с ним отчество, имя
«небесных человеков и земных ангелов», давно пора отнести к тому, к чему
оно истинно относится: к нашим бедным труждающимся матерям, веков
минувших и будущих, ко всякому заботливому о семье своей отцу. Семья
есть гораздо более вероятное начало религии. Думается даже, что семья
больше развивает умственные способности, ибо аскетизм, как нарушение
закона природы действует гибельно на материю и стало быть и разум чело-
века, чему видим много примеров. Нежели даже возвышенный аскезис, по-
тому что последний, какие бы труды человека для Бога ни заключал в себе,
однако не может указать в себе присутствия Божия, не имеет тайны и транс-
цендентного. Это человеческое дело человеческих усилий; здесь человек ге-
рой, но он здесь не сотрудник Божий, как в семье, где человеческое и Божие
таинственно смешаны, мистически соединены. Младенец - вот тайна и зна-
мя семьи, существо столь же стихийно-земное, сколько небесно мистичес-
кое, навсегда не разгадываемое для науки. По существу потусветной тайны,
в ней завитой, семья никогда не умрет, она вечна, и мы верим и веруем, что в
Европе она лишь временно бедствует, а вовсе не окончательно пала.
Г. Сигма посвятил не один прекрасный свой фельетон семье, и привел
многие любопытные наблюдения, вывезенные им с Востока. Восток есть
классическая страна семьи и семейной жизни, и мы связываем с этим то,
что Восток же Бог избрал местом своих откровений. Мы вообще верим, что
в семье открывается Бог даже вообще в каждой семье, даже в нашей евро-
450
пейской, несколько декадентской: и подъем религии в целой Европе мы
прямо и непосредственно связываем с подъемом семьи и окончательным
отрешением от главного, жгучего ее противника, духовного скопчества,
которое не само по себе гибельно, а именно косвенным отрицанием семьи,
как идеальнейшего вместилища религии и Бога, как первого угождения Бога.
Кто не первый, тот уже в декадансе; кто не ближе к Богу, чем его принципи-
альный противник, тот непременно, ранее или позже, станет декадент: вот
простая история, мы верим временного крушения нашей семьи, - и вот мотив
очень сложных здесь теоретических споров.
В высокой степени отрадно видеть, как со всех сторон семейный воп-
рос стал привлекать к себе внимание, как все несут сюда свой опыт, свои
наблюдения и знания: и это есть пункт, где профессиональный «писатель»
протягивает руку воину, а воин - писателю. Ибо где есть столь общая и
сильная любовь, будет наверное и успех.
В предисловии г. Сигмы мы заметили курсивом два выражения: о «бес-
полъных рабочих-женщинах», и о «более одухотворенном человечестве».
Будем сострадательны: не станем кидать камнем в девушку, которой
никто не предложил честного замужества, и она стала конторщицею, чтоб
кормить себя и, может быть, помогать родным. Она прекрасна, мы пожмем
ей руку и не осудим ее, а лучше приготовим почву для более нормального и
полного ее существования в будущем. Затем не станем увлекаться «более
одухотворенным человечеством»; не забудем, что европейская семья, это
духовно-плотское явление, и было сокрушено в веках идеалом «строго ду-
ховного существования», «без плотно духовного». «Истина удобопреврат-
на», как толковали и еще толкуют в старых монастырях: и эта приманка,
«чистой духовности», как бы вынеся образ из плоти, икону из плотских
человеческих отношений, и низринула Европу в клоаку проституции, дето-
убийства и вообще безбожия пола, атеизма половой жизни. Ибо где нет и
невозможен Бог, там будет смерть, растление и уродство.
Мы не делаем цитат из книжки г. «Друга семьи». Скажем только, что
дважды прочли эту книжку без утомления: это лучшая похвала, какую мо-
жет дать утомленный чтением рецензент, ожидающей его отзыва книге.
УЛУЧШЕНИЕ СОСТАВА ДУМСКИХ
ГЛАСНЫХ
Реорганизация учреждений - дело, гораздо более громоздкое и ненадежное,
чем улучшение состава людей, трудящихся в этих учреждениях. Давно и
настойчиво указывается у нас, что личный состав городских гласных, реша-
ющих вопросы не одного городского хозяйства, но до известной степени и
вопросы городской культуры, напр. начального образования, - недостаточ-
но высок у нас по невысокому уровню образования домовладельцев. В со-
ставе же квартиродержателей находятся люди не только совершенно устой-
451
чивого социального и служебного положения, но и очень образованные, уча-
стие которых в городских делах могло бы быть благотворно для города. Су-
ществующее, как слышно, предположение о передаче государственного квар-
тирного налога в распоряжение городов, связывается с предположением
привлечь плательщиков этого налога к участию в городском управлении.
«Москов. Вед.» по поводу этого высказывают и опасения, и надежды. Пусть,
говорит газета, квартиродержатели будут позваны в городское управление,
но со внимательным отбором, чтобы в состав их не попали «праздные болту-
ны, берущие на себя право ораторствовать в общественных собраниях на ма-
лоизвестные им темы, либо на темы, к делу не относящиеся». Газета точно
боится, что все «болтуны» переселятся с газетных столбцов в думский зал, и
редакторам не останется, кому поручать писать статьи «о болтунах в думе и
земстве». Нужно заметить, что домовладение у нас, особенно в больших го-
родах, есть просто домовладельный промысел, есть промысловое занятие около
квартирантов, и от этого городское хозяйство, попав исключительно в такие
руки, постоянно соскальзывает с задач мирного культурного устроения и про-
гресса самого города на тему спорадических выгодных предприятий около
города. Солиднейшая и образованнейшая часть городских жителей - это не-
сомненно квартиранты, часто всю жизнь проживающие в одном и том же го-
роде, имеющие здесь огромную и устойчивую частную практику, занятие,
промысел или государственную службу. Так как отрицание этого было бы
смешною неправдою, то «Моск. Вед.», не отвергая мысли о привлечении квар-
тирантов к участию в городских делах, ограничивают возможность этого уча-
стия «людьми, имеющими специальные познания, известный авторитет и
практическую опытность по вопросам, стоящим на очереди в области город-
ского управления». По-видимому, они предполагают возможным только до-
пустить, чтобы городская управа по своему усмотрению созывала в своем
роде «сведущих квартирантов» как некоторых экспертов, по тому или иному
частному вопросу, предлежащему к решению. Технических, медицинских и
вообще «обладающих специальными познаниями» экспертов и сейчас доста-
точно в распоряжении городских дум, и квартиранты, разумеется опытные и
авторитетные, желательны в думе не как временно позванные, а как постоян-
ный направляющий голос, как голос, ставящий на очередь одни вопросы и
снимающий с очереди другие вопросы. «Что касается самой идеи о предос-
тавлении права голоса, по городским делам, квартиронанимателям (курс. —
«Моск. Вед.»), плательщикам квартирного налога, как таковым (их курсив),
то едва ли можно серьезно утверждать, что один факт взноса той или иной
суммы какого бы то ни было налога в городскую кассу может служить гаран-
тией непререкаемости суждений, умственного и общеобразовательного уров-
ня плательщика, которому вручаются избирательные права». Но неужели га-
зета серьезно думает, что совершение купчей на дом крепости и внесение куп-
чих пошлин в казначейство, есть «гарантия непререкаемости суждений, ум-
ственного и образовательного уровня»? А когда - нет, когда очевидно - нет, о
чем спор и к чему ограничение прав квартирантов ролью каких-то экстраор-
452
динарно призываемых «сведущих людей»? И какова получится картина думы?
В качестве призывающих постоянных ее членов, почти несменяемых чинов-
ников думы, окажутся мясные торговцы, подрядчики и т. д., они же и домо-
владетели; и ими будут призываться на совещание и распускаться после сове-
щания живущие у них на квартире коронные чиновники, учителя, профессо-
ра, доктора, присяжные поверенные. Не красиво и не умно.
МЕТОДЫ БЮРОКРАТИЧЕСКОГО
И ЗЕМСКОГО ТРУДА
Положение чрезвычайно грустное и почти опасное лучше увеличить в сво-
их глазах, нежели уменьшить. Такое материальное, имущественное положе-
ние Центральной России. В течение века Россия стала неузнаваема духовно.
Но огромные духовные успехи ее почти не опускались вниз и похожи были
на разряды электричества в облаках, не разрешавшиеся падающим на зем-
лю дождем. Русский интеллигентный человек думает и чувствует совершенно
иначе в конце XIX века, чем в его начале; а русский мужик пашет, владеет
землею, нуждается в лесе, судится, дерется, пьянствует так же в конце века,
как и в его начале. И материально Россия в конце века не та, что в его нача-
ле. Но это есть материальный рост государства или огромные материаль-
ные успехи в ней единичных групп людей, ассоциаций, не возрастающих
даже до величины сословия. Духовенство, дворянство или купечество не
возросли, не расцвели у нас, но, например, отлично работало, разжилось и
наделило Россию некоторыми определенными фактами бывшее Главное
общество российских железных дорог или действующее ныне Общество
пароходства и торговли, где русский трудится совместно с немцем, евреем,
французом, где есть коммерсант, инженер, акционер, возможный русский,
но не непременно русский. Деревня - все та же, и коренной русский человек
там - все тот же, т. е. он так же слаб и неумел сейчас, как сто лет назад. И вся
Центральная Россия, т. е. коренные наши 36 губерний, в положении очень
грустном. Темнота, невежество, бедность и какое-то нравственное худосо-
чие, как плод экономического и физического худосочия, вот непреувеличен-
ная или мало преувеличенная картина того, что есть здесь. Как нужна бы
сейчас дружная культурная работа в центре! А мы все спорим «за» или «про-
тив» Маркса, решаем немецкие задачи на русской почве.
Насколько академичен спор «за» и «против» Маркса, настолько же, сда-
ется нам, академичен и спор «за» и «против» чиновника или земца. Кто бы
ни помог России, тому и поклон, а будет ли он в мундире или пиджаке - вид
безразличен. Пусть помогает и чиновник, и земец, - вот лозунг. Поле дей-
ствия - просторно для обоих; работы - не одолеть и двоим. Земец и вообще
принцип земства есть принцип кустарной производительности, мелкого
ремесленного труда; и эта личность кустаря и способ кустарного производ-
ства не устраняется действием огромных фабрик.
453
Чиновничий труд есть крупный машинный труд, который много произ-
водит, но не захватывает и не может захватить мельчайших единиц соци-
ального бытия и устройства деревни, прихода, волости, а еще более - еди-
ничной избы, которую, однако, нельзя оставить без призора и помощи. Вот
тут-то и уместна, и незаменима мелкая земская забота, тут она не подмени-
ма чиновником. Тут нужен глаз, который бы непосредственно видел, ум,
который разобрался бы в частностях и особенностях единичного случая.
Все возражения против земства имеют ту основательную сторону в себе,
что критикуют действительно отвлеченность земской работы, то что земец
повторяет чиновника. Идея раздробления земства отвечает поэтому глав-
ной его идее, идее неустранимой, идее неоспоримой; и мысль сельского
попечительства, как последней градации земского устроения, как крайней
инстанции и мельчайшего органа земства - есть мысль здравая, своевре-
менная, чрезвычайно многообещающая. Вопрос о возможно меньшей зем-
ской единице интересует всех земских деятелей. Это по времени и глубоко
практично. Не только бюрократические сферы, но и само земство все еще
недостаточно знает глубь своей губернии, наличность ее состава, варианты
населения и имущественного состояния его. В помещичьей среде настоль-
ко сохранилось еще добрых чувств к житью-бытью соседней деревни, что
подобные попечительства приманят к себе лучший контингент дворянства,
который ведь в то же время составляет и главный контингент земства. А
помочь деревне - пора, слишком пора.
О БЕСПЛАТНЫХ НАРОДНЫХ ЧИТАЛЬНЯХ
Очень часто у нас возникают в жизни и производят волнение в печати воп-
росы, которые в сущности никакого вопроса в себе не заключают и явля-
ются до некоторой степени показателем переутомления бездельем. Нужно
ли читать населению? Странный вопрос: когда для него устраиваются чай-
ные, народные театры с обширным репертуаром пьес, и вообще всякие
меры принимаются для вытрезвления склонного к спиртным напиткам му-
жичка, зрелище этого мужичка за книгою должно вызывать почти мысль о
«вознаграждении за чтение». Нужно заметить, зрелище это крайне редкое,
так что если бы и в самом деле вознаграждать за чтение - расход был бы
крайне невелик. Но вообще это дело вялое, безжизненное; усилий просве-
тить народ много, много составителей книжек для народа, много есть пря-
мо читающих с народом; но сам-то читатель как-то вяло реагирует на эти
заботы о нем. Одним словом, тут мы имеем что-то вроде подмоченной или
отсыревшей серной спички, которая не зажигается, а уж, во всяком случае,
не порох, который готов вспыхнуть. Около этого вялого отношения насе-
ления к чтению мы видим хлопоты и споры, едва ли достаточно вызывае-
мые положением дела. Устраиваются так называемые бесплатные народ-
ные читальни. Ну, хорошо. Министерство народного просвещения состав-
454
ляет для них каталог. Еще лучше. Появляются об этом каталоге статьи в
журналах. Казалось бы хорошо, хорошо и хорошо, а выходит не так. Здесь
мы можем вполне ожидать гармонии, гармонических усилий с трех сто-
рон пробудить в населении любовь к чтению, разумеется, как можно более
серьезному как в смысле расширения знаний, так и освещения их. Все три
стороны могли бы и должны бы идти рука об руку, сообразуясь, подталки-
вая друг друга к делу, столь, очевидно, вялому и завалившемуся. К велико-
му сожалению мы этого не видим. Со всех трех сторон является недоверие
друг к другу. И усилия людей, которым и втроем-то не одолеть учебную
спячку Руси, эти усилия еще парализуются взаимно сталкиваясь, уходя не
на творчество, а на критику. Только что вышедшая книжка «Русского Бо-
гатства» в хронике внутренней жизни полна сетований на желание мини-
стерства пересмотреть каталог бесплатных народных читален. «Следова-
ло бы, - пишет хроникер, - отказаться от составления всяких каталогов
для народных читален, предоставив последним право выписывать все раз-
решенные общей цензурою книги, журналы и газеты. Ведь не отнято же
это право у отдельного лица, хотя бы это был и крестьянин». Термин «от-
нято право» переводит вопрос на острую почву. Разумеется, «право не от-
нято», но ведь министерство и не претендует у кого-либо отнять право
читать что ему угодно, как нельзя и у министерства отнять право рекомен-
довать книги, каковым правом рекомендации пользуются же составители
так называемых «Программ систематического домашнего чтения», люди
совершенно частные или частные кружки образованных людей и педаго-
гов. Мы вообще склонны преувеличенно критически относиться к деятель-
ности официальных сфер, предоставляя им роль каких-то пассивных зри-
телей, и рекомендуя им программу laissez faire laissez passer. Взгляд - едва
ли русский и едва ли вытекающий из положения русских дел. Нет, пусть
эти сферы творчески трудятся; думают, указывают; и среди способов ука-
зания есть совершенно мягкие. Рассматривая даже учебные руководства,
не только книги для ученических и фундаментальных библиотек, мини-
стерство выработало разные формы своего отношения к книге: одни оно
рекомендует, другие допускает, третьи - предписывает. Из этих рубрик
наиболее подходящая к книгам, входящим в состав народных читален, есть
рубрика «рекомендуемых» книг, и, нам думается, министерство могло бы
в этой мягкой форме сделаться очень компетентным и очень желательным
участником в составлении бесплатных читален. И в ученических библио-
теках оно предоставляет широкий простор педагогическим советам, со-
ставляя каталоги, но распределяя в них книги по степеням желательности,
в которых уже разбираются люди, ближе и непосредственнее знающие со-
став читателей. Относительно народных читален, где читателями являют-
ся взрослые люди, а основателями их общественные учреждения, мини-
стерские указания не должны даваться в более категоричной форме, чем
самая мягкая из применяемых к ученическим библиотекам, т. е. в виде
каталога книг, рекомендуемых министерством; выбор других книг можно
455
было бы предоставить учреждениям, заведующим народными читальня-
ми, уже под собственною их ответственностью. Ведь все эти учреждения и
сами заслуживают хоть некоторого доверия, и, наконец, подлежат контролю
местных органов правительства.
УНИВЕРСИТЕТ В ОБРАЗОВАНИИ
ПИСАТЕЛЕЙ
В воспоминаниях о писателях, в оценке писателей поднимается иногда воп-
рос, интересный и литературно, и теоретически: указывается, что тот или
иной писатель в университете не был, и пытаются определить ряд послед-
ствий, из этого вытекших. Не так давно с этой стороны заговорили о покой-
ном Лескове. Но все суждения около этой темы как-то отрывочны и недока-
зательны; это - беглые заметки, личные впечатления, и не претендующие на
основательность. Между тем тут есть бездна очень общих и интересных
вопросов, касающихся не только писателей, но и самого существа универ-
ситетской науки. Можно ли восполнить недостаток университета обильным
чтением? Нет ли в университете чего-нибудь, не восполнимого никаким чте-
нием, - и почему оно ничем не восполнимо? Как этот недостаток универси-
тета отражается на среднем человеке и на таланте? И вообще, что такое «та-
лант» и средний человек? Читатель видит, как много здесь вопросов. Споры
на этот раз возникли около имени Лескова. Лесков был огромный, ярко ти-
пичный русский ум; в нем «тип», «русская натура» до того высоко подня-
лись, что очень и очень могли залить университетское образование, в том
смысле, что этому последнему не было места, не было, так сказать, проме-
жутков в природном таланте человека, через которые оно могло бы просу-
нуться и заявить: «Вот это — из Момзена», «это — оттого, что он изучал соци-
ологию». И прочее. Лесков, очевидно, представляет случай, исключение, осо-
бенный пример. Он очень важен; он должен войти в изучение; но этому слу-
чаю должно предшествовать некоторое размышление «вообще»...
Университет не есть только знание; он есть метод, способ — мышления,
работы, занятий. Юноша из гимназии, где его вели в поводу, переходит в
университет. Первая забота умного профессора, — а таких всегда есть два-
три на факультете, — заключается в полуопросе, полусовете: «Ну, как же вы
будете заниматься?». Взять книги «по науке»? Но какие книги? На книгу
нужно иметь точку зрения, чтобы не взять ошибочную или дурную книгу в
отношении именно данной науки. Первое впечатление важно, да и вообще
книга есть путь, вводящий в науку, и этот путь может быть ложный. Время
дорого, труд дорог, и можно состариться, ходя все по ложным дорогам, про-
сто по пустым, ничтожным, ничем не оканчивающимся. Таким образом,
профессор для студента или вообще университет для всякого человека ва-
жен тем, что он просто знает вереницу имен, которые для него суть нали-
тые смыслом имена, а для новичка — бессодержательные звуки. Профессор
456
может тоже ошибиться, профессор может быть тоже «пустой путь», ничем
не оканчивающийся. Это уже не важно. Студент имеет перед собою конк-
ретного человека, в полноте его даров или неспособности, развитости или
неразвитости (есть профессора совершенно не развитые), и все советы его,
всю вереницу им указываемых и частью рассказываемых книг относит к
этому определенному человеку, так сказать, примеривает к нему, меряет
книгу человеком, и, имея перед собою одну определенную величину, узна-
ет определенным образом и величину, т. е. величие или малость называе-
мых книг и имен. Словом, я вижу человека; его остроумие или тупость; его
поверхностность или глубину; и если он поверхностен - то в какую сторо-
ну и до какой точки. Он рассказывает о книгах, авторитетах, всей науке: я
ему нисколько не верю, но бездну от него узнаю, через него узнаю, ибо я
его-то знаю, вижу, изучаю. Как такую роль университета возместить? Кни-
гою - невозможно; книга нема, о чем уже сказал Атагуальпа, перувианский
царь, приложив к уху поданную ему книгу и бросив ее наземь с неудоволь-
ствием: «Она не говорит». Книга вообще не говорит, почти всякая; а уж
особенно каталог, «Программа чтения» и проч. - бездушна, есть плод ума,
который никак не сделается зерном вашего ума.
Поэтому, напр., провинциал или бедный человек, существование кото-
рого проходит terre-a-terre*, как бы умен и развит ни был, останется без
университета, в сущности, невеждою, запутавшимся в бесплодных путях и
беспорядочном чтении. Но подвижный человек, с метким взглядом, и кото-
рому по условиям ли его жизни, состояния и проч., доступно не на час, не
на «аудиенцию», а на знакомство и содружество общества образованных и
ученых людей, тех же «профессоров» - указанный недостаток возместит. -
«Как заниматься? Что делать?» - на это он получит ответ. Вот почему кружки
40-х годов, кажется, и 60-х, когда талантливые люди снизу грелись, «дру-
жили» со светилами университетов, эти кружки были высочайшим обра-
зом просветительными; это был «народный университет», без фирмы, но с
богатым существом дела. Теперь - книги открыты; имена - налиты соком.
Все ли это?
Но где же метод самых занятий, т. е. чтения упорного, чуть-чуть даже
принудительного, и представляющего из себя методичную обработку ме-
тодично же поставленных тем? Дилетантизм - вот главный враг, «bete noire»,
единорог и дракон, пожирающий почти всякого автодидакта. Он талант-
лив: прекрасно, - это блестит. Он множество знает: и это хорошо, потому
что делает человека интересным, в беседе, в рассказе, да и вообще. Но вот
вы с ним начинаете, собственно, рассуждать, напр. спорить: у вас не оказы-
вается общей почвы, т. е. если вы прошли хорошую университетскую шко-
лу, а ваш спорщик - нет. Не то чтобы рассуждение вообще или в частности
спор должен вестись по рубрикам, систематично, быть некоторою умствен-
ною стратегемою. Вовсе нет, не так страшно, а отчасти, но лишь в другом
* буднично {фр.).
457
смысле, - страшнее. Между полными университантами спор идет тоже от-
рывками, намеками, недомолвками, горячится, уклоняется в сторону, и на-
конец прямо бывает неправилен. Гении так же редко приходят к «согласно-
му заключению», проспорив целый вечер, как и простые смертные. Но спо-
ря или рассуждая - они бездне научились друг у друга, отполировали друг
друга и т. д.; получили новые темы для обдумыванья, и проч. Вообще этот
спор горел, цвел и принес плод. Вот этого-то плода и не получается у чело-
века без трудной школы медленных занятий. Спор, тянись он медленно и
систематично, пожалуй, был бы возможным между человеком системати-
ческой университетской подготовки и без нее: но это бесконечно скучно.
Это было бы какое-то шествование хромых по буеракам; а дилетант не по-
нимает ‘А аргумента, */«, ‘Ав - но которая содержит огромное и полное дока-
зательство несостоятельности такого-то воззрения, неправдоподобия фак-
та, и рассуждающий на эту несостоятельность лишь глазом указывает:
«Сюда смотри: все ваши речи рушены». Вот этого «сюда смотри», полуна-
мека, жеста, имени ученой школы, уже оборвавшейся на таком-то пункте, —
светила мысли, которое нарезалось — идя путем таких размышлений, и, сло-
вом, V аргумента, но которая есть полный аргумент — этого дилетант не
понимает, не знает, не разумеет. Вы играете в шахматы; еще половина игры
сыграна, а уж Чигорин или Стейниц мешают фигуры: все видно, спор кон-
чен, осталось механическое передвижение пешек. Университетские заня-
тия, где юноша тысячу раз ошибался и его поправляли профессора, друзья,
— и выращивают в человека по отношению к умственным проблемам этот
«взгляд Чигорина», видящий вперед, видящий с боков, действующий ра-
зом и в обхват, который во время, положим, рассуждений или споров про-
сто облегчает дело, укорачивает спор; и если на спор отведено или есть два
часа, он пропорционально удлиняет спор. «С дураком спорить долго»: без
этой жесткости, без этой грубости, но чуть-чуть с истиною этого приговора
может полный университант обратиться к не универеитанту: «Я не могу с
вами спорить: это слишком утомительно и требует много времени».
Неужели это ничем не вознаградимо??! Громадным природным умом, опыт-
ностью, «бывалостью», натертостью среди людей и, наконец, вынужденнос-
тью систематической, умной, хотя бы и не ученой работы - это вознаградимо,
и все-таки вознаградимо не до всех пределов и не во всех областях. «Вы все
дедуцируете - это же невозможно», - говорит полный образованный человек
не полному, который строит абсолютно твердые, правильные, последователь-
ные аргументы. «Все дедуцировали» - Средние века; «все дедуцировала» цель-
ная греческая философия: и длинные тысячелетия логически правильных рас-
суждений осеклись о первый опыт какого-нибудь Рожера Бэкона.
- Да, я вывожу, и вы видите - правильно, - отвечает не полный образо-
ванный человек. Он не знает пропорций, в каких должны быть смешивае-
мы опыт и силлогизм. Птица летает; ну, ласточка летает над морем дни,
недели - но присаживается же она на землю, без этого совершенно невоз-
можно и так же невозможно, соображая и соображая, по временам не при-
458
кидывать к соображениям простой материальный аршин. Все поэты и фи-
лософы носили платье от обыкновенных портных, и без этой портняжной,
вообще грубой и материальной части, решительно не может и не должна
быть никакая поэзия и философия. Но мы сказали: огромный природный
ум это вознаграждает; огромный ум - это и есть талант. Талант в соедине-
нии с опытом, хотя бы практическим, возмещает до некоторой степени ме-
тод университетских занятий, «школу» в высшем одухотворенном смысле.
Если что остается не вознагражденным, то это политура ума, тонкий блеск
доказательств, соображений. Вообще некоторая ароматичность, трудно
выразимая, все же остается как плюс прибыли за университетом.
- Но как же вы сказали - есть неразвитые профессора?
Есть и много. Мы говорим, однако, о вершинах как человека без уни-
верситета, так и человека с университетом. «Неразвитой профессор» про-
полз до кафедры и вполз на кафедру, как инородный червяк, будучи прота-
щен на уде сердобольным или снисходительным наставником через все
мытарства форм, экзамена, диссертаций, диспутов, магистрантства, докто-
рантства. Такие теперь есть; кажется, их прежде меньше было; но вообще
это есть потому, что профессура стала отчасти «карьерою», а ведь мы гово-
рим здесь о сути, об истинном образовании. «Неразвитой профессор» име-
ет аналогию себе в провинциале, исключенном из третьего класса гимна-
зии и который с тех пор все читает Бокля и Спенсера: этот еще неизмеримо
ниже стоит всякого «неразвитого профессора». Но чтобы решить, что такое
университет, нужно решить это относительно одного человека, будет ли
избранная скала измерения талант или бездарность - все равно. Для каждо-
го университет есть сокращение опыта, есть разнообразная полировка, есть
крылья, есть расширившийся горизонт, наконец, это фехтовальное искус-
ство, чрезвычайно трудно заменимое «бываемыми случаями драки».
Еще одна заметка: субъективное устремление даров есть огромное обе-
щание в смысле замены университета; субъективное устремление, т. е. веч-
ный спор с собою, размышление в себе, некоторые внутренние системати-
ческие занятия. Я помню одну встречу с очень талантливым человеком,
талантливым на все стороны, но без внутреннего устремления. Это был
вечный ученик, т. е. от него веяло впечатлением ученика, юноши, незрело-
го, хотя он много и постоянно читал, был за тридцать лет, чрезвычайно жив
и восприимчив. Следя за ним и как-то удивляясь в себе: «Да почему все,
что он говорит, так не интересно», я было решил: «Нет школы, не был в
университете». Между тем это было ошибочно. Мне пришлось позднее
долго быть в обществе двух людей, из которых один был совершенно моло-
денький, бросивший университет «за скукою», другой - средних лет. Были
оба очень талантливы и внутренне устремлены. В смысле сферы занятий,
области труда это были абсолютные дилетанты,
.. .Гуляки праздные,
как определил себя Моцарт у Пушкина.
459
Нас мало избранных...
- договаривает он же. Действительно, таких мало и тут есть что-то в роду,
прирожденное, «от роду развитость», как ни дико сочетать такие понятия.
Мне приводилось беседовать, общаться со множеством писателей, видеть
профессоров и приглядываться к профессорам, среди людей университетс-
кого образования я от роду живу: но вот в этом море университетского обра-
зования я не запомню еще людей, столь проникновенно, «университетски»
(с ароматом) развитых, как эти два; и из них об одном я с изумлением узнал,
что он даже и в гимназии не кончил. Скажут: «Значит университет - пус-
тое». Нет, именно значит «не пустое», ибо ведь суть-то и заключается в том,
что эти два «врожденные» в духе, в смысле, в колорите уравнивались с уни-
верситантами, и, след., университет есть то прекрасное, что вообще возво-
дит человека и уравнивает человека с некоторым природным гением; т. е.
суть университетской науки нимало не искусственна, не деланна, но имеет
силу и мастерство как бы творить вторую природу. Но как у этих «врожден-
ных» все выросло из себя, из одного «я», то должен отметить, что они в
общем были несколько выше и одухотвореннее, по крайней мере проница-
тельнее в мышлении и проникновеннее сердцем, обыкновенного очень раз-
витого университанта. В них был плюс интереса и занимательности. Теперь
я докончу о науке до университетов.
Все греки «не учились в университете», римляне - тоже; в Средние
века не рано начались университеты, и долго они были похожи на нашу
бурсу. Как же было? Как обходились греки и римляне? Как они творили?
Ибо они все и много и прекрасно творили. Случайные мои встречи с этими
«от роду развитыми» мне, по крайней мере, лично уясняют дело. Встреча-
лись всегда и встречаются теперь люди внутреннего света, которые Бог весть
откуда — много знают. В смысле книги и опыта они клюют как птицы;
попало - клюнут; но он отнюдь не ищет, не тоскует по книге, не дожидает-
ся «программы домашнего чтения» и даже не излишне часто ходит в биб-
лиотеку, хотя непременно ходит. Но он вечно внутренне занят и, в сущности,
вечно обрабатывает маленькую темку; «пишет курсовое сочинение» - про
себя, и сам проверяет. Он взглядом всюду наблюдает, никогда не празден;
любовь их к факту безмерна. Но почему же он много знает; термины старой
науки ему знакомы и вообще он знает тайны пропорций науки, силы аргу-
мента; он схватывает намек и сам говорит намеками, 716 доказательств, за-
мещающею целое доказательство. Тут и действует талант избрания:
Нас мало избранных...
В университете, даже еще в гимназии, детей и юношей «натаскивают»
на науку; «натаскивают - натаскивают»; ух, устал! «устал» ученик, «устал»
профессор: «не берет», «не клюет» - Бог знает что за понятия, но в них весь
секрет педагогики. Просто «не клюет» ученик или студент самую-то суть
дела, для чего его всему учат, и только схватывает, чему учат. Материал
460
есть, а метод не произвел действия. Так как теперь «прохождение гимназии
и университета» есть тоже «карьера» и именно ее первая фраза, «первая
четверть счастливой луны»: то неразвитый профессор имеет внизу уже це-
лые ряды ему подобных и еще умаленных сравнительно с ним неразвитых
учеников. Тут-то и проливается главный педагогический пот. Недостаток
системы образования сказывается в том, что рассчитанная на усидчивость
и прилежание, она не отделяет и не избирает «клюющих» среди «сидящих»
и часто растеряв первых, пренебрежительно растеряв, мрачно и уныло ос-
тается с «сидящими» и все их «натаскивает». Между тем не схватив мате-
рьяла или ленясь с матерьялом, отчего и «вылетают», - «избранный», «врож-
денный» каким-то боковым, урывочным клевком клюнул метод, «школу»,
суть. И везде он фактом или случаем пользуется как путем в «суть» и лишь
настолько им интересуется. Вообще о не развитых и развитых людях мож-
но заметить, что первые суть статистики, а вторые суть индивидуалисты.
Неразвитость в том и сказывается, что встречая факт, в жизни, в книге, ста-
тистик только и читает в нем: «убийство», «адюльтер», «отечество», «бог»
(с маленькой буквы, ибо, конечно, - это языческий бог). Он зачисляет факт
в ряд и успокаивается. Так происходит тупой судья, тупой патриот, тупой
богослов, тупой ученый - профессор или гимназист. Напротив, развитость
в том и сказывается, что встретя, «адюльтер», «убийство», имея перед со-
бой «отечество» или натолкнувшись на «чудо», человек лишь быстро и ко-
ротким кивком относит его к ряду, но затем длительно и бесконечно всмат-
ривается в «лицо» события, особливость и исключительность факта; нахо-
дит в нем душу; открывает его индивидуальность; беседует с этою индиви-
дуальностью; влияет на нее, учится из нее; пытается ей пророчествовать. Я
хочу сказать набором всех этих рубрик, что около факта у статистика ниче-
го из его души не вздымается, а у индивидуалиста вздымается какая-то
философская, поэтическая и религиозная волна. Но мы заговорили об ог-
ромном просвещении до университетов. Если бы люди были только стати-
стики по тенденциям ума, они исследовали бы мир и рассуждали между
собою вечно полными аргументами, без догадки, без перелетов по воздуху,
и просто нельзя себе представить, как у них зародилась бы наука. Им бы
нужно было выждать, пока с неба пришел бы на землю университет и на-
чал их просвещать, «натаскивать» на догадки, внедрять в существо вещей
и явлений. До университетов как некоторых складочных амбаров знаний,
науки, книг, опыта, опытных людей - нельзя представить себе науку с та-
ким людьми. Но ведь индивидуалист всегда есть уже живая наука, он знает
несколько более, чем сколько дает непосредственно факт, и словом, когда
он родился, пришел в свет - с ним и пришла наука, родился университет:
маленький, крошечный, весь пока вмещенный в одного человека, да и у
него-то сказывающийся какими-то обмолвками, лишними речениями срав-
нительно с другими, лишним любопытством, лишними указаниями. Наука
не только родилась, но она и чрезвычайно долго существовала просто в
группе, в обществе не прерывающейся линии индивидуалистов. Не пора-
461
зительно ли: в Греции или Риме мы не наблюдаем ни одного тупого фило-
софа, даже ни одного тупого человека науки; теперь их сколько угодно, и
вообще со времени возникновения университетов как «каравансараев» на-
уки стало возможно появление статистиков, счетчиков, стало возможно
явление: тупой ученый, тупой философ.
Если обратиться к примеру, около которого возник маленький спор об
университете - к Лескову, то, конечно, с его огромною душою он сам был
своеобразный русский университет. Имя Лескова напоминает имя одного
из его критиков, очень внимательного, в сущности, но как-то неудавшегося
в литературной судьбе. Критик, которого съели другие критики, так сказать,
«критически» им пообедали, это г. А. Волынский. О нем так бесконечно
много и все отрицательно писали, все «завтракали» кусками Волынского,
что хочется наконец воздать ему и правду. Ведь он был необыкновенно тру-
долюбив; он чрезвычайно много знал; но он именно не принес с собою
университета, а только, родившись, поступил в университет и из универси-
тета вынес основательное образование, потом приложенное им в критике и
через которое он пропускал, в призме которого он «преломлял» русских
писателей; а тех, которые не «преломлялись», тоже пытался скушать. Во-
обще не желая его умалять и, может быть, не достаточно с ним ©знакомясь,
мы о всем, что у него знаем, что видим у него в руках, невольно говорим:
«Друг, откуда это у тебя? Ибо мы видели, что ты пришел в мир гол, безгла-
сен, нем, глух: и речи, которые теперь слышим от тебя, — они не твои речи».
Несмотря на то, что он оставил томы трудов, что он долгое время обильно
писал в журнале и мог писать в нем все, что хотел, не осталось и не запом-
нилось ни одной мысли, ни одного даже слова-оборота, так сказать, специ-
ально - Волынского, лично - Волынского, Волынский не есть живой, конк-
ретный образ; Волынский - кафедра, журнал, «общее место», отдел кара-
вансарая; есть «вообще» Волынский, но «в частности» Волынского не только
нет, но он и не появлялся. От этого замечательная черта: когда на него обиль-
но нападали, никто не почувствовал, что это гибнет конкретный живой че-
ловек, которому больно, и около него не взволновалось ни сожаления, ни
упрека. Ломали кафедру; просто ломали ученую мебель. Ощущение, впе-
чатление шума - было, боли - не было. Да простит мне умерший или почти
умерший критик, если эти строки ему причинят неприятное чувство. Я пишу,
что было, и, кажется, дело было именно так.
Отнимите у Волынского университет - и ничего не останется; отнимите
университет у Лескова или констатируйте, что он не был в университете, - и
вы у него ничего не отнимете не только как у художника, но и как у ума,
умного человека, у образованного человека; или — почти ничего. Он был умен
внутренним умом и образован внутренним образованием, и едва ли через
то, как писал г. Фаресов, что читал и дочитывал до конца Гиббона и другие
капитальные произведения. Гиббон в нем не чувствуется или по крайней мере
не бросается в глаза. Но читая его «На краю света», «Запечатленный ангел»,
читая проводы в Колыванский край одного обрусителя - учиться и учиться у
462
него. Лесков, это - училище, сокровище ума, образования, размышления, не
говоря уже о наблюдательности; он возбуждает бездну теоретических, так
сказать, «университетских» вопросов и, очевидно, чрезвычайно многое для
себя «университетски» же, со строгостью профессора, но и еще с прибавкою
таланта, разрешил. В невежестве можно признаться, когда это утилитарно
может послужить делу, доказыванию. И так сознаюсь, что из печатавшихся
теперь о нем заметок я впервые узнал, что Лесков в университете не был, да
и вообще нигде не кончил. Еще значит к двум моим наблюдениям прибавля-
ется третье: ибо как непосредственно и лично обращаясь в обществе двух
писателей, и вечно с ними говоря собственно на «университетские» темы, я
лишь поздно и с удивлением узнал, что оба они в университете не были, так
читая Лескова я не задавался вопросом, кончил ли он в университете, но чи-
тал всегда с таким ощущением образовательной удовлетворенности, сытос-
ти - как бы автор этих повестей и рассказов именно прошел университет,
даже определенный его факультет - филологический. Его очень легко можно
было представить себе учеником, даже любимым учеником - Тихонравова,
Буслаева, Ключевского, Н. А. Попова. Он говорил о том, о чем мы, бывало, в
аудиториях и на вечеринках говорили; говорил умнее нас, проницательнее,
дальше видя. Я сейчас приведу параллель: это - Печерский. Не знаю, был ли
и он в университете; но в суждениях его, «В горах» и «На лесах» - отдает, что
не был. Какая-то неверность в постановке тем, незрелость в бросаемых мыс-
лях, и наконец просто незнание, отсутствие исторического знания. «Необразо-
ван и необразован» - вот впечатление. Печерский был богатый художник-на-
блюдатель, но не был «развитой человек» в смысле «внутрь устремленного
ока». Он заметит, схватит факт; запомнит образ человека, положение, «ситуа-
цию» предметов и вещей; он - землемер; с превосходной астролябией в руках
он набрасывает горы, холмы, рощи; но никогда и нигде он не закапывается в
землю, не углубляется в рощу и его труды не суть училище, как суть училище
труды Лескова. Вся его живопись, местами ярко колоритная, похоже как бы
«печаталась от машины», а не от руки рисована; ведь рисующий повернет так
предмет, повернет этак, пытает, выслеживает сюжет свой; у Печерского все и
все снято en face, в одной позе, в одном совершенстве, в одной полноте. Оче-
видно, он совершенно не может вывести человека из положения en face; у него
нет психологии и нет метафизики предметов, которые он рисует, т. е. нет клю-
ча от них, нет обладания секретом изображаемой действительности.
Вопрос, нами трактуемый, не так пуст, ибо есть, и, вероятно, всегда
будут писатели, «не прошедшие университета», и полезно дать себе отчет,
что же именно от этого происходит? чем это вознаграждается? и в какой
мере вознаграждается? С тем вместе через определение, какими ценными
и редкими природными дарами это вознаграждается, выясняется ценная и
редкая природа университета. Как ни упал авторитет последнего почти на
наших глазах, вследствие разных злоключений, все-таки нужно сказать, что
университет есть единственная выросшая созревшая сложившаяся школа,
тогда как прочия «до» него и «вокруг» него скорее есть опыты школы; стены,
463
крыши, фундамент - не спрыснутые святою водой исторического благосло-
вения. В университете важны традиции; важен дух; важна память: та память,
которая, сколько вы ни уверяйте, никогда не исчезает из стен заведения и
живет независимо от профессоров, независимо даже от студентов, и их заня-
тий, просто как факт, что «вот тут сидел Грановский, а на парте - Кудрявцев».
В университете есть «свои домовые», но не как злые, а как добрые гении; не
черные домовые, а белые домовые; это суть тени всех, кто тут были, и всего,
что тут было. Волшебник потер ладонью стену и оставил на ней вечный след
своей руки. Присматриваясь, можно заметить, что университет и воспитыва-
ет этою «памятью», т. е. предки его, «домовые» его и посейчас суть главные
его профессора и столпы. Воспитывает студента - неуловимое; манеры, при-
вычки - вот что воспитывает. Например, у московских профессоров есть пре-
красная манера скромности выражаться о себе - «преподаватели», но никог-
да не «профессора»: и это оставляет впечатление. «И я буду скромен, как
они». Потом у них есть не полная формальность: помню одного бесценно
прекрасного профессора, который «соединял две лекции в одну». Он мог бы
читать во вторник и в пятницу по часу; но он стал читать в один вторник оба
часа, и соединял их в одну лекцию, которая тянулась -- ну, час с четвертью,
ну, полтора часа, а 7г часа он утягивал себе. И это прекрасно. «И я не буду
полным формалистом». И т. д. Вот чем, т. е. какими не вписуемыми в исто-
рию и устав сторонами воспитывает университет. Но например, чтобы была
в университете не полная формальность, нужно, чтобы именно в этом уни-
верситете уже ранее были профессора столь абсолютно не формальные, как
знаменитый Никита Крылов, в Москве. Не было, положим, такого Никиты
Крылова в Петербурге - и это отразится чуть-чуть большею застегнутостью
всех профессоров; а это - минус, это - не воспитательно. Таким образом, что
«домовые» живут в университете, это вовсе не поэзия и иллюзия, а суще-
ственный и почти съедобный, сладкий на вкус, факт.
О. ПЕТЕРСОН И Е. БАЛАБАНОВА.
ЗАПАДНОЕВРОПЕЙСКИЙ ЭПОС
И СРЕДНЕВЕКОВЫЙ РОМАН
В пересказах и сокращенных переводах
с подлинных текстов
Т. I. Романские народы. Т. II. Скандинавия. Т. III.
Германия. СПб., 1900.
В предисловии к первому тому «Западноевропейского эпоса» переводчицы-
составительницы писали:
«Ознакомить публику полностью с недоступной ей до настоящего вре-
мени средневековою эпическою литературою было бы задачей чересчур
464
смелой и даже совершенно неисполнимой... Между тем возможность хотя
бы некоторого знакомства с нею в ее сюжетах, манере, стиле, развитии ин-
триги и характеров, - знакомства с ее духом и отразившимися в ней идеала-
ми и вообще всем миросозерцанием средневекового общества является на-
стоятельною потребностью как для всех интересующихся вопросами исто-
рии и литературы, но не имеющих возможности посвятить себя специаль-
ному изучению этих предметов, так и для учащих и учащихся, - учителей
истории и литературы и учеников старших классов среднеобразовательных
учебных заведений». Книга, однако, не имеет характера хрестоматии, хотя
бы и очень распространенной. Взяты не безусловно все, но зато в полном
объеме, произведения средневекового эпоса. В томе, посвященном Герма-
нии, выпущен весь каролингский цикл сказаний и животный эпос, а также
переделки сюжетов об Александре Македонском, но зато дан пересказ, в
некотором сокращении, англосаксонского эпоса: «Беовульф». В составе
французских сказаний даны: «Песнь о Роланде», два романа Круглого Сто-
ла: «Мерлин» и «Персеваль, или Поиски чудодейственного сосуда св. Граа-
ля», «Роман об Александре Македонском», «Приключения Ренара-Лиса и
его кума Волка-Изегрима» и три фабльо: «Английский король и жонглер
из Эли», «Крестьянин-лекарь» и «Аллегорический роман о Розе». В соста-
ве испанских - «Романсы и поэма о Сиде» и «Роман об Амадисе». Весь
второй том посвящен скандинавским сагам, из которых сага об Одде-стре-
ле представляет много аналогичного с нашим русским летописным расска-
зом о смерти Олега. В общем нельзя, однако, не заметить, что хотя сканди-
навским сказаниям посвящен целый том, но именно здесь и пропуски в
отдельных сказаниях, и выпуск цельных сказаний - наиболее велик. В со-
ставе германских сказаний даны: «Песнь о Нибелунгах», «Песнь о Гудру-
не», «Сказание о Вольфдитрихе», пять сказаний о «Дитрихе Бернском»,
«Сказание о Роговом Зигфриде», «Песня о Гильдебранде» (по тексту VIII
века) и «Беовульф». Почти не нужно говорить, что этот обширный и пре-
красный сборник, столь же научный, как и педагогическо-художественный, -
необходимая книга ученических библиотек, настольная книга преподава-
теля и прекрасный подарок детям постарше.
ДВУЛИКИЕ ЯНУСЫ
Не так давно еще «Моск. Вед.» высказывали, что русский народ куда выше
стоит западных народов, что он - народ-«идеалист», тогда как западные
народы суть народы «техники». Так как идея вообще владеет материей, то
это определение можно было перевести так, что русские есть племя выс-
ших способностей, призванное в будущем к руководительству, а разные
там немцы, французы и англичане, у которых до сих пор мы заимствуем
даже учебники для ребят, не умея сами составить их, - тем не менее суть
465
народы низших, именно только практических способностей. Мысль эта
развивалась и, так сказать, художественно украшалась параллельно в ряде
редакционных статей и в статьях проф. Московской духовной академии
Алексея Введенского. Мы тогда же отметили эти статьи, вполне сознавая
полную их риторичность и объясняя их тем, что они пришлись, как гово-
рится, ко дню. Но вот после духовно-праздничного дня наступил обык-
новенный понедельник, и газета быстро снимает трехцветные флаги пат-
риотизма и о том же народе русском говорит так, как паны польские о
«быдле». Ей нужно доказать, что «народ-идеалист» должен быть выве-
ден вон из земства и что его вовсе не следовало впускать туда и при
введении земского положения, хотя, как писали многократно в наших
дворянско-охранительных органах, этот народ вышел из-под развраща-
ющего гнета крепостного права, сохранившись замечательно целым, не
испорченным, трезвым, трудолюбивым. «Преобразованию надлежало
наметить - кому, каким элементам местного населения и местных людей
могли бы быть вверены функции местных забот, интересов и управле-
ния. Способный к управлению элемент населения представляет собою
только одно поместное дворянство и только ему и могли быть вверены
эти функции. Никаких других элементов, способных принять от госу-
дарства местную часть его общих забот, часть хотя бы мелочную в про-
явлениях, на местах не было и нет до сих пор. Невозможно же с пользой
участвовать в какой-либо организации, совсем ее не понимая (курс. —
«Моск. Вед.»). Как мог крестьянин быть полезным членом земских уч-
реждений, не понимая ни что такое гласный, ни что такое собрание и
управа, смешивающий земские сборы с казенными повинностями и чле-
на управы с полицейским заседателем, не могущий уяснить себе разни-
цы между страховым агентом и судебным приставом».
Так перемалевывает газета праздничного «херувима» в будничного
«чорта». Крылья обломаны, рожа зачернена; подпись: «чорт и быдло».
Нужно, наконец, вывести на чистую воду газетку, которая на воскресенье
надевает на себя доспехи рыцарского славянофильства, цитирует и изла-
гает мысли Аксаковых и Хомякова, крестится на кремлевские соборы и
вообще действует по всем привычкам купца, который наиболее божится,
когда наиболее собирается вас надуть, а приступая к обсуждению какого-
нибудь практического мероприятия, принимает тон остзейского дворяни-
на или галицкого пана. «Моск. Вед.» начали Цицероном и кончают Чичи-
ковым. Чем черней русский народ, чем больше теми, пороков, «быдла» на
Руси, тем блистательнее роль «Московских Ведомостей». Тут все начато
и кончено эгоизмом. Прасол, скупавший «по мелочам» мертвых душ, хо-
дит теперь с просьбою о новеньких законцах. «Мы сказали и говорим
что если уж правительство решило передать местным людям заведыва-
ние некоторыми хозяйственными функциями областного управления, то
466
искать можно было и следует только исключительно среди поместного
дворянства»...
И думают - правительство их услышит, поставит крест над массой
плательщиков земских налогов, похерит в земстве многомиллионную зем-
щину!
ЗЕМСКИЙ НАЧАЛЬНИК
ИЛИ ЗЕМСКИЙ СУДЬЯ?
Совершенное погружение в подробности жизни так же опасно, как и не-
умеренный теоретизм. Последний создает доктринеров, самых упрямых,
несносных и скучных людей, которые не желают и почти не умеют рас-
смотреть указываемых им фактов; но и чистые практики, особенно в наше
время, когда мы уже невольно живем более мыслями, чем привычками и
заветами, грозят превращаться в самый дурной вид оппортунистов. Оче-
видно, в практической деятельности и, напр., в законодательных проек-
тах необходимо иметь руль принципиальных взглядов; но его нужно по-
вертывать сюда и туда, чтобы не наткнуться на подводный камень дей-
ствительности, им нужно действовать, а не оставить его висеть или не
держать его вечно в однажды поставленном положении. Мудро мешать
принцип и практицизм - это и создает убежденного практического чело-
века, или, в сфере законодательной, это и дает просвещенный и практи-
ческий закон.
Редко что-нибудь у нас вызывало о себе столько нескончаемых и даже
угрожающих никогда не окончиться споров, как учреждение земских на-
чальников. Фигура земского начальника встала среди русской действи-
тельности каким-то столбом, около которого расшибаются волны океа-
на, с одной стороны, как бы усиливаясь повалить его, с другой - поддер-
жать. По страстной возбуждаемой полемике эта скромная фигура и в
скромном положении стала первою политическою величиною, «коро-
лем» в обширной и сложной шахматной игре, на которого все смотрят,
все о нем думают и около него борются. Очевидно, что тут что-то не
так. Не было бы такой горячей борьбы «за», если бы не было существен-
ной и действительно правдивой нужды в положении или вообще в су-
ществе тех функций, какие возложены на земского начальника, и едва
ли могла бы возгореться такая упорная, многолетняя, не умолкающая
вражда к этому шахматному «королю», если бы он стоял и совершал
ходы совершенно правильно. При введении положения о них, много че-
стных, молодых, искренно желающих служить народу дворян пошли
сюда, - пошли не из-за жалования и иногда к явному ущербу своих соб-
ственных имений, оставляемых при меньших попечениях. Да, должность
467
земских начальников для многих была службою царскою и божьею. Но
нельзя оспорить и никто не пытался опровергнуть и те курьезы и тех
курьезных господ, о которых порою доходили до печати сведения, что
они только трясли кулаками, а не управляли и не судили, а кричали, ког-
да нужно было слушать, разбирать, работать умственно и даже физи-
чески. Что-то хорошее, и что-то не так: вот впечатление, - впечатление
за многие годы и от всей России.
Хроникер последней книжки «Вестника Европы», разбирая работы
комиссии по пересмотру законоположений по судебной части, останавли-
вается на возбужденном в ней с самого же ее открытия вопроса о судеб-
ных функциях земских начальников. «Между кем бы, — говорит хрони-
кер, - и о чем бы ни шел гражданский спор, он подлежит разрешению по
данным, заключающимся в нем самом, а не под влиянием посторонних
соображений, и на основании закона, не субъективного «усмотрения» (ка-
вычки журнала). Кто бы и в чем бы ни обвинялся, он может быть осужден
только за деяние (наш курс.), запрещенное под страхом наказания, и толь-
ко потому, что он это деяние действительно совершил, а не потому, что
признается полезным навести страх (наш курс.) на его односельцев или
соседей. К общему упорядочению быта, к общему улучшению его усло-
вий может, и должен стремиться законодатель, в известной мере — и адми-
нистратор, но отнюдь не судья, имеющий дело с отдельными, конкретны-
ми случаями. В этом коренится, между прочим, принцип отделения суда
от администрации, недаром относимый к числу главнейших устоев пра-
вового государства».
Нам думается, что, употребив преувеличительные слова: «деяние» -
как предмет суда, и «навести страх» - как норма действия земского на-
чальника, хроникер достиг нужного ему впечатления. Но не направляет
ли он слишком большую помпу на слишком маленькое сопротивление?
Не проще ли несколько дело? Выдерживая до конца свою линию, поче-
му ему не потребовать, чтобы, напр., в крестьянской избе администра-
ция принадлежала мужику, а суд — бабе? Нет ли тут излишества теоре-
тизма, и защитники земского начальника не остаются ли и не останутся
ли еще надолго правы, имея перед собою такую голую логику, не защи-
щенную практическим воззрением? Ведь в самом деле, кроме «деяний»
есть в деревне просто беспорядок, произвол пьяного и сильного, произ-
вол взрослого и властного, есть просто неряшество нравственное и бы-
товое, пьяная и глупая история, которая до уровня «деяния» не дораста-
ет и к которой прилагать «требования формальной легальности», о ко-
торой выше хроникер говорит, просто не всегда возможно. Здесь нужно
остановить, взыскать, распорядиться таким мелким распоряжением и
взысканием, но непременно быстрым, что введение «требований фор-
мальной легальности», рассмешив деревню, едва ли бы удовлетворило
кого и в городе.
468
Нам думается, земский начальник уже сейчас есть гораздо более су-
дья, нежели собственно администратор, ибо все его дело, вся материя его
службы есть вечное мелкое разбирательство явлений произвола, нечис-
топлотности, бесшабашности, мелкой злобы и несправедливости. Мысль
законодателя при его учреждении была, кажется, - дать гувернера дерев-
не дать няньку малолетним, с властью, но без окрика. Суть земского на-
чальника заключается в авторитете и власти, но отнюдь не типа власти
городничего или исправника. Можно сказать, в нем больше авторитета,
чем власти. Отсюда на должность позваны дворяне. Характер управле-
ния, насколько он тут есть, - почетный, а не сухо и не полицейски-адми-
нистративный. Словом, это должность чрезвычайно тонкая в порядке на-
шего внутреннего управления; и когда она потом была поставлена в тес-
нейшую зависимость от губернаторской власти, то не безосновательно ука-
зывалось, что это есть искажение точной и истинной мысли Александра
III, который не имел в виду поставить под исправниками вторую линию
мельчайших исправников. Собственная и оригинальная мысль земских
начальников не была столь вульгарна и низменна, как частью начали по-
нимать и практиковать они сами и как стали о них думать многочислен-
ные их судьи и критики.
Совершенно ли правильно их положение? Есть ли это судящая власть,
или же это властный судья? Разделить их нельзя, но можно поколебаться,
задав вопрос, куда более относится земский начальник - к сферам ли ад-
министративным, или судебным, и упирается ли его должность как осно-
вание пирамиды - в ее вершину, как в Сенат, или в министра внутренних
дел? Мы знаем сенаторские ревизии, как досмотр за порядком в губер-
нии; вот этот «досмотр за порядком» в высшей степени присущ идее зем-
ского начальника. Но в таком случае самое помещение его и взгляд на
него и идея о нем, как о мельчайшей административной единице, не ве-
рен. В плане Императора Александра III не было дать деревне бюрократа,
послать туда управляющего чиновника; и этого нет в самой постановке
его в деревне, в положениях о нем, в законе о нем. Между тем тенденция
к этому непременно выросла из его положения в линии таких властей,
которые специально и характерно бюрократичны. И вот - сторона дела,
которую, нам кажется, не лишне принять в соображение. Земский началь-
ник есть несколько администрирующий судья, - судья для мелких домаш-
них дел деревни, не дорастающих до уровня «деяний». Всего менее его
задача «наводить страх». Он приучает к порядку; приучает к законности;
даже и управляя, он воспитывает. Можно сожалеть, что самая идея его
созрела не где-либо около сенатских сфер, а в министерстве внутренних
дел, и где он родился, там уж и остается. Но это едва ли для него полезно
и едва ли не это неправильное его положение «возмущает воду» под ним
и возбуждает словесные бури около него, вовсе не вызываемые скромною
и важною и необходимою его сущностью.
469
ОБ УПАДКЕ СЕРЬЕЗНОЙ КРИТИКИ
Жалуются на скудость нашей умственной жизни, и на скуку, пустословие и
пустомыслие общества, преданного пустым забавам. Действительно, мы
возвращаемся к коротеньким мыслям, к коротеньким статейкам, к коротень-
ким разговорам двадцатых годов и даже «Вестник Европы» «конца Стасю-
левича» сближается с «Вестником Европы» Каченовского, заслуженного
профессора истории и древностей. Критика наша действительно вырожда-
ется в библиографию; как наука давно выродилась в литографированные
лекции. Да где же корень этого? Отсутствие серьезной умственной борьбы!
Только борьба возбуждает усилия, и когда борьба страстна, возбуждаемые
ею усилия могут быть громадны, и иногда они могут стать прекрасны. Мо-
гут явиться зрелые и достойные запоминания произведения пера. Наша не
столько «литература», как «печать» напоминает карася на сковороде, кото-
рый, подскакивая на огне, должен еще оправдываться, почему он некрасив и
«не ласкает взора». До «жиру» ли, тут бы «быть живу». «Вы - печать, а не
литература», - слышен сарказм упрека. Ну, так дайте же нам литературно
существовать, и не печатно только существовать; т. е. откройте свободу ддя
литературной, настоящей борьбы, а не для одной полемики. Обвинители
печати, которых, может быть, достойнее было бы назвать инсинуаторами ее,
говорят: «Нет писателей, нет литературы». Да вы и не видели писателей,
которые есть, во весь рост: одни редакторы знают количество «бумаги», по-
ступающей «в сор» вовсе не потому одному, что она бесталантна или несво-
евременна. Как что-нибудь поострее - «в сор»; как тема поважнее - «в сор»
Люди не без сана спрашивают: «Где же литература?» - «Литература настоя-
щая? - в редакционных корзинах, Ваше П-во».
Русская литература была всегда литературою классической критики,
не эстетической, но критики, как метода письма, который охватывал собою
публицистику, философию, даже частью историю. Например, история Со-
ловьёва написана в значительной степени, как критика и опровержение сла-
вянофильства. Даже наши партии славянофильства и западничества суть
критика, и это не потому одному, что они обе зародились в политических
статьях Белинского и Хомякова, но они суть критика по методу и задачам,
это-то и не дало им застыть в археологических изысканиях, а сообщило им
жизненность. Даже такой монументальный труд как «Россия и Европа»
покойного Н. Я. Данилевского не только появился в виде журнальных ста-
тей в малораспространенном журнале «Заря», но эта книга и по всему сво-
ему строю и особенно по духу есть именно критика и критика; критика
нашей политики, критика западноевропейской истории. Книга оканчивает-
ся полумечтательной главой: «Царе-град», почти передовою статьей. Вот
чем была русская литература, вот какое сложение принимала она; сложе-
ние, позволим сказать себе, доблестное. Но «конь шибко ходит», и спроси-
ли на него шоры, да с закупоркой и спереди. Теперь конь плетется. «Вот, -
говорят, - кляча!» Увы, очень печально, очень горько. Очень больно руС-
470
ским писателям. - «Не умеете вы говорить»... - «Отчего же вы боитесь
послушать?»
Нет, мы не писаки, а писатели; и мы не клячи, а кони. Но нет бега рус-
ской литературе, и нет этого бега ей именно как критике. Увы, опять двад-
цатые годы; опять Каченовский и Бурачек; еще «Маяк» и «Весть», и остро-
умие, анекдоты, и скука, скука, скука, скука...
-	Вас нет!.. - воскликнул недавно автор «Московского Сборника», жел-
чно и презрительно.
-	Правда, нас нет, - ответим мы ему, и уж пусть он примирится с неко-
торою желчью этого ответа.
СУД И ЧЕЛОВЕК
Лет шесть назад по поводу какого-то мелочного общественного события я
разговорился с покойным критиком и ученым Ник. Ник. Страховым о всей
так называемой эпохе реформ шестидесятых годов. Нужно заметить, что
как литературой, так и обществом и, наконец, даже личными врагами Стра-
хов признан недосягаемым идеалом спокойствия, уравновешенности, невоз-
мутимости, — и, мне кажется, этот излишек спокойствия послужил даже глав-
ным препятствием занять ему выдающееся литературное и общественное
положение. В шестидесятые годы он все время боролся против литератур-
ных увлечений и, хотя без настоящего основания, был зачислен хором тог-
дашней журналистики в состав «охранителей». Действительно, писал он не
только во «Времени» и «Эпохе» братьев Достоевских и «Заре» Кашпирева,
но и в «Русском Вестнике» Каткова восьмидесятых годов. Говорю это для
малознакомых с литературною физиономией почившего и дабы читатель
видел, что приводимое сейчас мнение принадлежит человеку достаточно
компетентному.
- Оценивая шестидесятые годы, все указывают на преобразования ад-
министративные, судебные и школьные, на их экономический и образова-
тельный, частью политический смысл. Называют земство, городовое поло-
жение, новый суд. Но не говорят главного.
Я с недоумением смотрел на него. Седой старик, он видел шестидеся-
тые и пятидесятые годы и даже сороковые годы были временем его отроче-
ства и ранней юности. Его глаз мог пластически уловить то, о чем могли не
донести читателям и потомкам писатели, а зрители семидесятых, восьми-
десятых и девяностых годов уже, конечно, не могли сами догадаться.
«- Самое ценное и всего более бросающееся в глаза преобразование
выразилось в нравах, в смягчении нравов. Помилуйте. Это было на моих
глазах, что на улице человек ударял по лицу другого человека, - и ничего.
Было крепостное право, т. е. были господа и господское положение, и были
зависимые, т. е. зависимое и подчиненное положение. Сколько раз я наты-
кался на сцену, что извозчик, ну, предполагаемый крепостной, отпущен-
471
ный в город на заработок, вообще извозчик, как прислуга, - подвозит к
подъезду дома барина, т. е. предполагаемого барина, а он Бог знает кто та-
кой. Рассчитываются, и седок дает мало. Извозчик говорит: «Мало». Не
всякий говорит, а тот, у кого нетерпение выкрикнет: «Грубиян, как ты сме-
ешь оскорблять меня!» - и со всего размаху седок ударял по лицу извозчи-
ка. Помилуйте. И это не где-нибудь, а в Петербурге, на глазах властей и
общества. Вот я и считаю главным преобразованием шестидесятых годов,
что этого нет более и это невозможно».
Никогда мне не приходило на ум это, так сказать, уличное освещение,
свет, брошенный сверху на улицу, уличные, бытовые нравы - как критери-
ум эпохи, которая всегда оценивается лишь в юридическом и экономичес-
ком своем значении. Но покойный критик был прежде всего гуманист по
образованию, а кроме того, и как человек это было прекрасное, исполнен-
ное доброты и деликатности сердце. И это сердце схватило в реформе то,
что ему было нужно: падение грубости...
Как было это достигнуто? Через посредство чего? Был ли указ, закон:
«Не бить, по крайней мере на улице». Ничего подобного. Общество подня-
лось. Общество созрело. Вся Россия в пять, семь, десять лет поднялась до
уровня, не высокого, но действительно необходимейшего: «Нельзя ударять
человека по лицу».
Само собою разумеется, что если не было распорядительного акта о
превращении «бить» в «не бить», то все-таки в основе этого превращения
лежал некоторый механизм перемен. Ведь от того перемена и приурочи-
лась к определенному десятилетию. Некого стало бить, опасно стало бить
после отмены крепостного права и после введения новых судебных форм.
Таковы были материальные перемены в основе моральной реформы. Вот
когда закон и психика подымаются в таком согласном «ура!», - когда факт
созрел, факт есть факт, готово вечное приобретение истории и культуры.
♦ ♦ ♦
По самым их особенностям, ни одна из тогдашних реформ не может быть
возвращена вспять. Перемены были перемещениями вещей. Если бы сей-
час вернуть обратно крепостное право, это произошло бы только на бу-
маге, юридически, но не произошло бы нравственно и в ткани социаль-
ного строя. Из реформ того времени есть только одна, где «вспять» мо-
жет быть достигнуто несколькими распорядительными актами. Это — суд,
и именно присяжная его сторона. И здесь усилия «вспять» работают от
самой минуты возникновения суда до настоящей минуты. «Помилуйте,
судит улица! Судит - кто-то. И страна, и народ, наконец даже сами под-
судимые не могут всмотреться в лицо судящего, который вчера вешал
товар, а сегодня судит человека. Царит случай. И закон, нравственность,
да и, наконец, сам подсудимый есть игралище в руках случая и собрания
случайных людей».
472
Есть ли возможность возразить против этого, где, по-видимому, обви-
нение суда только констатирует и называет положение вещей в суде. Судит
ли «случай»? - Конечно! - «Улица?» - Да и да! Возражение начинается с
вопроса: да разобрали ли вы и разобрал ли когда-нибудь кто-нибудь самые
факты и факторы: «случай», «улица», «кто-то, который сегодня на час -
коронный судья»? Нет. А если «нет», то по существу спор даже и не начат.
Философия нового суда вся и лежит в присяжной его стороне; присяж-
ные - это и есть все новое в суде. Выведите их, т. е. устраните действитель-
ный «случай» - действительную «улицу», и вы получите усовершенство-
ванный «старый суд», который через 5-10 лет потеряет и эти частицы «со-
вершенства» и станет просто без оговорок «старый суд». Но была ли и ос-
тается ли какая-нибудь необходимость вводить в регулярное, «чистенькое»
действие закона и судей такую мутную вещь, как «случай» и «улица»?! Не
ошиблись ли законодатели? Нет ли тут ослепления, и если так, то всемир-
ного? Ибо суд присяжных есть всемирный факт всемирной нашей цивили-
зации. Где есть образованный человек и христианин - и он есть. Это как
«крест на человеке» - суд присяжных у крещеного общества.
* * *
Что такое активная половина суда, закон и прежний коронный судья? От-
свет государства. Есть ли момент движения в суде?! До очевидности ясно,
что его нет, что судья только «применяет» «закон», как бы держит невод
перед плывущею рыбою, и творческого тут нет, судебно-творческого. Т. е.
суд в смысле движения справедливости просто не существует. Суда вовсе
нет как действия, творения, созидания справедливости в стране, пока он
состоит из двух неподвижных столпов: судьи, закона. Нужна душа суда; ге-
ний, замысел; часто - ошибка. Этою душою и гением и позваны в него: «ули-
ца» и «случай».
Позвольте: уж если хотите, я вас собью в математичности доказательств.
Вы помните ответ Порции на суде венецианскому жиду:
- Помни, Шейлок, что в договоре говорится о твоем праве вырезать у
Антонио фунт мяса. Фунт, ты слышишь. Но, мерзавец, если ты вырежешь
на гран более или менее или если ты при этом прольешь каплю крови, о
чем в договоре ничего не написано, - ты будешь повешен сам.
Точка. Совершено преступление. Отелло зарезал Дездемону, Офелия
утопилась от... ну, конечно, от несчастия с таким мешком, как Гамлет. Шей-
лок ждет; в русских обстоятельствах ждет вся линия приверженцев старого
суда, и я им говорю:
- Действительно - убито. Есть предмет суда, объект для приговора су-
дей. Но рассмотрите внимательно, что написано об этом в законе; вгляди-
тесь во всю цепь законов и в мысль законодателя. Закон берет проступок,
злодеяние. Обокрасть человека - презренно; искалечить хуже; убить -
страшно; но убить жену, т. е. доверившегося человека, ближнего, родного,
свою плоть - это есть извращение человеческих и божеских законов, не-
473
слыханное злодеяние! Так есть мужья, застраховывающие жизнь своих суп-
руг и медленно их отравляющие для получения страховой премии; вот ка-
зус женоубийства в сухих юридических чертах. Закон как нравственное
суждение, как собрание велений нашей совести и наконец как сумма пре-
дохранительных для общества мер безопасности и трактует о проступках,
пороках, преступлениях и злодеяниях, в восходящей их прогрессии. Теперь
перед вами венецианский мавр: выделите же в нем этого: 1) преступника,
2) злодея, 3) порочного, 4) опасного обществу человека - и казните его, не
затрагивая и оставляя в обществе: 1) любящего и верного мужа, 2) доблес-
тного товарища, 3) украшение страны, 4) блюстителя законов и слугу оте-
чества, 5) нужного людям и угодного Богу человека.
Нельзя разделить. А нельзя разделить - нельзя и казнить. Т. е. тут суд
возможен, возможно суждение, но уже не в формальном механизме подведе-
ния: 1) факта, 2) под закон, - а именно в том характерном и, казалось бы,
смутном виде, как совершается дело в суде присяжных: «Приди народ и суди!».
«Случай» и «улица» есть не только творческий момент суда; но это есть
нахождение индивидуализированного закона в ответе на индивидуальный
случай. Новый случай - новый закон. Присяжные мужа-отравителя, раз-
бойника, вообще чисто юридическое и сухо юридическое лицо и присудят
и всегда безусловно присуждают к 15 летам каторги. Вы укажите грабителя
на большой дороге, о коем присяжные сказали бы: «Нет, не виновен». Но
когда о Масловой они говорят: «Не виновна», то они создают только новый
закон, по доверию от Монарха, о таком сочетании психики, положения и
проч., о коем, сидя в составе присяжных, и сам законодатель, пощупав крест
на груди своей, изрек бы: «Не виновна».
Ведь закон и все законодательство обезопашивают общество. Неужели
кто-нибудь предложит: не засуди мы Отелло, завтра он бросится и зарежет
лакея. Очевидно, Отелло, с одной стороны, и вся суть законов и целого
законодательства — с другой, просто расходятся, не имеют общей темы, об-
щей почвы для разговора. А судьбище — разговор при общей почве у закона
и человека («преступника»). Разбойник Чуркин - преступник; его и судите.
Но Отелло, Гамлет, Екатерина Маслова, - несчастные, и у вас вовсе нет
законов и законодательства о несчастных конфликтах, неудачных положе-
ниях, бываемых случаях. А не придумали вы закона, нечего вам и судить.
Просто - нет предмета, нет объекта для суда. По крайней мере - для суда по
форме, формального.
Возьмем недавний случай, так горячо разделивший общество. Если бы
о Коноваловой присяжные подумали, могли подумать: «Ну, и шельма! Зна-
ете, она свяжется с этим своим адвокатом, а завтра непременно будет дер-
жать его за ноги и закричит подругам: «Режьте»... Каков на ваш взгляд при
таком впечатлении был бы суд? - «В каторгу ее, о, да и мало каторги!». Да,
каторга - для «каторжных», и закон об убийстве есть закон о «каторжни-
ках», принимая слово это в бытовом и моральном смысле: «каторжник!
последний человек! убитая совесть! дьявол!». Но когда этого нет, кого вы
474
будете судить «как каторжника»? Ошибетесь, убьете. Вот чтобы не «убить»
на суде, т. е. отделить сухо юридический случай от сложной нравственной
коллизии и эту последнюю рассудить нравственным судом, и позваны не
юридические люди, а совсем другие, новые и свежие - «улица». Да, «ули-
ца», т. е. народ.
Мы все знаем религиозное «не убий!». Но это - другая и новая филосо-
фия, длинная нить новых мыслей, которую совершенно напрасно было бы
путать сюда, в юридическую и судебную тему о преступлениях против об-
щества, государства, их тишины и безопасности. Ту тему о страхе Божием
перед убийством мы когда-нибудь обсудим; но, говоря о присяжных и госу-
дарственном суде, нет места той, совершенно из иного мира, теме. Там небо
и небесное; но ведь совершенно очевидно, что ни окружной суд, ни судебная
палата, ни Сенат небесного и с небесных точек зрения не судят и не компе-
тентны судить. Вернемся же к их сфере - земного суждения о земных делах.
Кодекс законодательный нужно было бы раздвинуть на сотни и тысячи
томов, - мало этого: в него нужно бы ввести драму и роман, наконец ввести
психологию и наконец расписать по параграфам все главы и сцены и случаи
евангельские, и вот такой тысячетомный кодекс, и моральный, и религиоз-
ный, и даже романтический, мог бы допустить возвращение собственно про-
цесса суда и обсуждения к старым формам. Судят мужа, ревнивца: тогда от-
крывайте главу о ревности, о мужьях и женах и бываемых между ними слу-
чаях; тут, в самом законе, в самом кодексе, есть строки из Моисея о ревную-
щем муже и как утишить его в чувствах (есть об этом отдельная глава в
«Исходе»), и рядом - слова, целая сцена из Шекспира. Юрист, открыв такой
кодекс, вовсе не соответственный его образованию, растерялся бы: «Этого я
не умею читать, этому я не обучен; кого бы позвать, кто обучен этому и мо-
жет разобрать все эти сцены ревности, патетические восклицания, страх,
недоумение и проч. Для меня это - темная вода». Мудрый ему подсказывает:
«Да есть вечный Шекспир, есть вечный же Моисей; это - опыт, жизнь, вели-
кий состав бытия народного и души народной; их и спросите, пусть они ком-
ментируют». Вот и суд присяжных. - «Вы судите случай, и позовите к суду
над ним случай же; вы выхватили человека с улицы и на улице совершивше-
го преступление - и не переносите его в небеса, в алгебру, в кабинет, а сохра-
ните в рамках улицы, где все произошло, и полнотою даров улицы и рассуди-
те дело». - Но какие же дары у улицы?! - Дары Шекспира и Евангелия: опыт
жизни, волнующаяся совесть, и наконец то, что судящий есть муж и может
судить мужа, есть отец и может судить подсудимую как свою дочь, мысленно
прикидывая: «А что, если бы я свою белокурую 16-летнюю Лизу отдал не за
того милого молодого человека, который к ней сватается, а за пьяного масте-
рового, который пропил отданные ему в починку мною сапоги. Трудно бы
Лизе; запила бы и сама, запила да и загуляла; а ведь сейчас не пьет и скромна.
Сейчас - скромна и ангел, а станет дьяволом, поставленная в дьявольские
условия». И вот - несчастие... Как же не несчастие, хоть и зовется преступ-
лением! Чистенькую как яичко выпустил я ее из-под родительского крова, а
475
она через 5-6 лет передо мною же, но пьяная и кровавая. Подняла глаза -
отец перед ней: «Что, папенька! добились! не слушали тогда моего плача,
послушайте теперь моего рассказа» и т. д. Судят не юристы, а судят - мужья,
отцы, братья взрослым и трезвым и опытным судом. Увы, совокупность «му-
жей, отцов и братьев» называется действительно «улицей». Это - город, это -
отечество. Не открещиваясь от «улицы», мы, кажется, нашли более соответ-
ственный термин. Суд присяжных есть суд отечества над человеком, суд род-
ной и над родным; и вот этого-то «родного» вы и не найдете и не восстанови-
те в обыкновенном юридическом суде; «отечественного»-!^ суда в старых
его формах и не отыщите. Посмотрите: в армию ходят мужики, дворяне, кня-
зья, купцы, ученые. Армия есть тоже отбор отечества, сбор с отечества, в
богатстве и разнообразии его состава; и только на время службы этот сбор-
ный фрукт размещается, организуется. То же в суде; тоже тут - сборный фрукт,
«набор» с администрации (прокуратура), юристов (члены суда и адвокаты) и
помещиков, ученых, мужиков, мещан. Эта-то «наборность», «уличность» и
делает суд как бы отсветом отечества, а не части его; и почему Коновалова,
Маслова, случись — Отелло, воскресли бы или одна воскресла на этом суде:
«Меня судила - Россия!».
Но идея «воскресения» после суда и оправдания тоже есть часть рели-
гиозной темы: «Не убий!». Собственно присяжные случаями оправдания
явно виновных и проводят линию разделения: это - юридический случай и
подлежит законам, этот - религиозный, фатальный, крупинка мирового
фатума и нашему наказанию не подлежит. Вот что делают присяжные, оп-
равдывая. И подлого и развращающего: «Убила и наплевать, кровь - и на-
плевать» не только нет в смысле их вердикта, но есть просто подлость пред-
полагать это, инсинуировать. Это клевета на Россию; суд присяжных в ми-
нуту был бы разнесен по камешкам, просто физически разнесен, если бы
дерзнул изречь: «Кровь - и наплевать».
В литературе мы имеем множество воспоминаний судей присяжных; но
нет в ней воспоминаний судимых и нет оправданных. Это ужасный пробел.
Надо бы хоть какому-нибудь писателю попасть под суд с у!розой, и настоя-
щей, тяжелого наказания. И «воскреснуть» неожиданно, против всех расче-
тов и всякой возможности, «по одной совести». Вот он рассказал бы истин-
ную и главную сердцевину нового суда, не видя, собственно, которой ведь мы
что же знаем о суде! Да, те, кто истинно мог бы оправдать и разъяснить при-
сяжный суд, молчат и вечно будут молчать, а нам остаются только догадки.
КИТАЙ И РОССИЯ
Никогда еще Россия не была поставлена непредвиденно и против воли, в
положение столь неудобное, двусмысленное и опасное, как сейчас на Вос-
токе. Прежде всего констатируем тот факг, факт просто зри тельный и слухо-
вой, что все русские как частные люди немножко на стороне «боксеров» н
476
глубоко возмущены назойливостью, вероломством и эгоизмом европейцев,
которые вызвали в Китае взрыв, положим, диких действий, однако долго
созревавших в глухой, молчаливой ненависти, о которой не были не осве-
домлены как миссионеры, так и негоцианты католические и протестантс-
кие. Мы сами испытали высокомерие и презрение католиков в свое смутное
время, сами тогда освободились через народное движение, и логика и пси-
хология китайцев нам не незнакома из родной нашей истории. Это - раз. Во-
вторых, сюда присоединяется и политическое соображение: расшевелят
муравейник - куда бросятся муравьи? На соседа! Они поползут совершенно
тихо, и тем более необоримо, поползут просто потому, что им мучительно,
что их пошевелили дома; поползут, как рабочие, как поселенцы - и от такого
движения избави нас Боже! Ничего нельзя представить себе более опасного
в экономическом, политическом, во всяческом отношении. Китай спокой-
ный, Китай, прижавшийся в Великому океану, Китай, весь сбившийся в кучу,
с неодолимым центробежным стремлением в себе - это такое удобство для
его соседа, которое дорого можно купить и ни за какую цену нельзя продать.
Китай в желательном его виде - именно тот, каким он был всегда и каким
усиливается сохраниться: доступный только в некоторых точках для сосе-
дей, и доступный так, как в Кяхте-Маймачине, - мы получили от них товар
и передали свой товар. Что нам там нужно, внутри его? Ничего. Европейцы
нахлынули, они воткнули свои палки в опасный муравейник, потому что же
им там угрожает?! Взяли свое - и уехали! Эксплоатируя Китай, европейцы
играли с порохом на заднем дворе нашего дома. У нас загорится, а у них
будет цело. Ушли - и все тут. Европейцы потому жадно шли в Китай, потому
их такое множество там сравнительно с нами, потому они под угрозой пу-
шек требовали открытия себе новых и новых портов, что в Китае у них -
только выгода, и ни малейшей угрозы. Можно заметить, как они спешат
туда теперь с большими десантами, как они почти рады заварившейся там
каше: «Чтобы ни взяли - все ладно, и кто первый возьмет - тому и лучше!».
Можно уже чувствовать, как у европейских фабрикантов и коммерсантов
разгораются сейчас глазки. В европейской истории не новость разорять, будто
бы христианизируя, целые цивилизованные миры: так некогда испанцы хлы-
нули в Мексиканскую империю и в Перуанскую империю и смыли эти древ-
ние культуры до основания. Может быть, кой у кого на Западе уже мелькает
мысль, что на голодные европейские зубы очень, кстати, будут китайские
богатства. Но какая выгода нам взамен тихою, трудолюбивого, мирного 400-
миллионного царства получить в тылу какую-то оргию страстей и аппети-
тов, какой-то мир случайностей и приключений?
На громадном неизмеримом протяжении, около стран редкого русского
населения и слабой русской культуры, мы имели соседство, где можно было
довольствоваться охраной старых инвалидов, вышедших из употребления
пушек, без опасности соперничества, нападения, без всякой вообще опас-
ности. И этот теплый уголок облегченного существования, где с границы
мы мирно брали любимый свой чай, бессовестною эксплоатациею доведен
477
до взрыва, и мука нашего положения заключается в том, что неожиданно,
невольно, фатально мы должны разорять условие своего собственного спо-
койствия и мира своими руками. Как будут ликовать иностранцы, если их
отряды, «соединенные отряды», поведут в бой русские офицеры. И между
тем все дело поставлено так, что уже дипломаты не могут или бессильны
отсюда предупредить то или иное движение, прямо предпринимаемое во
имя спасения там жизни. Никогда не было столь сложного положения! Ко-
нечно, нельзя не спасти жизнь человеку! Но спасая - мы нападаем, во вся-
ком случае, мы убиваем, в сущности, самозащищающихся людей, которые
никогда ничего, кроме добра, нам не сделали, а главное - обещают необоз-
римое добро мирного соседства в будущем. Тут важно простое зрительное
впечатление, какое получают и сохранят китайцы: «Мы русским ничего не
сделали, а они - против нас, в рядах наших мучителей». Нельзя сказать, что
мы уничтожаем только разбойничью шайку, когда она до очевидности не в
своих интересах действует, когда ею руководит национальная китайская
партия и когда самое положение правительства между европейцами и эти-
ми «кулаками», весьма неопределенно. Как будто гверильясы испанские,
воюя против регулярных наполеоновских войск, не защищали отечество
против иноземцев. Но русские, запершие поляков в Кремле, позволяют нам
не прибегать к чужеземным иллюстрациям. Во всяком случае, воображать,
что правительство китайское согласнее и, так сказать, интимнее с европей-
скими колонистами и десантами, чем со своим народом и народным, хотя и
диким, движением, значит представлять его себе не только европейски об-
разованным, но и национально-ренегатским. Ни на одно предположение,
ни на другое у нас нет прав.
В этом необыкновенно трудном положении вся задача русских, ка-
жется, должна состоять в том, чтобы как можно более устраняться от вся-
кого «рука об руку» с иностранцами. Мы имеем причины для большого
сетования на иностранцев за их долголетнюю политику на Востоке, но
никакого мотива не имеем, чтобы вытащить на этот раз драгоценнейшие
каштаны с пылающих углей своего заднего двора и предложить их в зав-
трак наследникам Биконсфилда, Бисмарка и Андраши. Да пройдет мимо
нас эта чаша горькой полыни...
ПИСАТЕЛЬ СЕМИДЕСЯТЫХ ГОДОВ
Н. К. Михайловский. Литературные воспоминания
и современная смута. СПб., 1900. 2 тома.
«Чти отца и матерь твою» - на чем это основано? Не на одном роде, но и на
усталости. «Отец и мать» - устали, усталые люди, и вот это одно создает им
в нравственном обществе особое положение покоя, уважительности, дели-
катной осторожности в отношении их слабостей и некоторого подчеркива-
478
ния их положительных качеств. Пушкин с обычной простотою и верностью
передал это чувство усталости в «Телеге жизни»:
С утра садимся мы в телегу;
Мы рады голову сломать,
И, презирая лень и негу,
Кричим: пошел!..
Но в полдень нет уж той отваги -
Порастрясло нас, нам страшней
И косогоры, и овраги;
Кричим: полегче, дуралей!
Да, в самом деле: не только мы щадим под старость человека, но в кон-
це длинного перегона щадим почтовую лошадь; и иногда сделаем окрик, но
бич не подымется. Хорошо или плохо бежит, но она бежала - и это доста-
точный мотив не понукать ее более. Устает человек, но, может быть, никто
так не устает, как писатель, это вечно горящая и даже вынужденная гореть
искра. Она тухнет. Это-то и выражается самою сильною формой усталос-
ти. «Голова моя, голова моя! Душа моя, душа моя!». Все уже лежит в томах
страниц; все пропылало; все была жизнь, и вот - нет более жизни; но тут
приходит на память стих другого поэта:
И следом печальным на почве бесплодной
Виднелся лишь пепел седой и холодный;
И солнце остатки сухие их жгло
А ветром их в степи потом разнесло.
Литература наша за этот век ясно разделяется на две половины: учителей
и продолжателей. Учителя - инициаторы, поднимавшие новь общественного
сознания. Этих учителей мы находим в самых разнообразных лагерях, не
только крайне охранительных, но и крайне радикальных. Здесь Добролюбов
и Катков - в одной линии, с одними правами. Еще этих учителей можно на-
звать раскольничьим термином: «уставщики». Они чинили и наконец сочи-
нили «устав» литературы в смысле образа мышления, манеры письма и даже
образа литературного поведения. Такие «уставщики» - Карамзин для исто-
рико-национального сознания, Грановский - для положения профессора, Бе-
линский - для деятельности критика и, пожалуй, журналиста. Есть более уз-
кие сферы литературы, есть в ней побочные, отделившиеся течения - и каж-
дое из них имеет тоже своего родителя и «уставщика». На вопрос: «Кто вы?»
- сразу и вообще предложенный, русский растерянно и впопыхах только и
мог бы ответить: «Литература - вот я». Все прочее у нас гораздо более зави-
симо, гораздо менее оригинально; все прочее росло не на своем фундаменте
и есть отражение в русской душе чужих и даже чуждых стихий.
Г-н Н. Михайловский был продолжателем; он пришел лет на десять
позже, чем, может быть, хотелось бы ему, чем, может быть, следовало бы
479
ему. Фундамент того мышления и того склада чувств, к которому ему при-
шлось примкнуть, был выведен первою и старшею линиею людей шести-
десятых годов, с Добролюбовым во главе. Те трудились перед реформою, в
ожидании ее - и вся сила напряжения, и вся радость ожидания, и все уны-
ние от виденного старого - выразилось в них с наибольшею яркостью и
полнотою. Тут положение историческое создавало талант; оно же и беско-
нечно помогало таланту, выводя писателя в «уставщики». После реформы
нельзя было занять такого положения и, в сущности, нельзя было иметь
такого таланта; как хотите, но зрелище жизни, например, дореформенной и
на заре вот-вот реформы - подымало крылья. Нельзя быть орлом в натоп-
ленной бане; нельзя вообще быть вторым, во второй минуте полета — с пси-
хикою и ощущением первого движения, начального положения. От этого
вся вторая линия людей шестидесятых годов, которую по центру ее дея-
тельности можно, пожалуй, назвать людьми семидесятых годов - была уже
слабее, тусклее, малозначительнее, малоценнее. В нее попал или, точнее, к
ней принадлежит г. Михайловский.
Начальный полет, первая его минута создает великий энтузиазм, не-
удержимую искренность. Кстати заметим, что все «уставщики» нашей ли-
тературы, кажется, без какого-либо исключения, имели краткую жизнь, мож-
но сказать - фатально краткую. Все продолжатели - долго жили и живут.
Эти «продолжатели» не от недостатков души своей, но уже от самого исто-
рического положения не имеют ни того энтузиазма, ни той искренности,
как люди первой линии полета. Взамен этого они имеют слишком много
возможности большему научиться, более созреть, стать более рассудитель-
ными и более образованными. Все эти особенности мы обильно наблюда-
ем у птицы самого долгого, долголетнего полета нашего либерально-на-
роднического течения в литературе, г. Михайловского. Он так хорошо, ров-
но правит своею литературною ладьею, что имя энтузиаста просто не мо-
жет прийти на ум при чтении тысяч его страниц; энтузиаста и даже...
увлеченного или очень уверенного борца; но никто не откажет ему в том,
что он столь же долго учился, как жил, и что он учился, наблюдал, всматри-
вался все время, как писал. Он «maestro» позднего часа: оркестр устал, ор-
кестр расстроился, немножечко фальшивит; тут что же сделает поэт, тво-
рец, энтузиаст? Тут нужно холодное и нисколько не творческое ухо капель-
мейстера, его самообладание, его знание свойств инструментов и сил каж-
дого скрипача. Такова и была в течение очень долгих лет роль в литературе
г. Михайловского.
Не так давно окончилось издание его «Полного собрания сочинений»,
— «с портретом автора», уж такая слабость капельмейстеров и первых скри-
пок. Кстати: просто нельзя себе представить Белинского, издающего себя
«с портретом автора». Почему? Величие просто и спокойно. Вторая линия
послабее и как-то не тактична в полете. Крыло не так твердо реет в воздухе.
Около томов будто бы только борьбы, идеи, убеждений - вдруг... «портрет
автора»... К чему? Почему? Дамы просят? Отечество ожидает? Тем паче,
480
что портрет автора-Михайловского, несколько раз печатавшийся в иллюст-
рированных изданиях, всем известен. «Тот портрет плох, вот этот - луч-
ше», тут какая-то влюбчивость автора в публику или предположение в пуб-
лике влюбчивости «в себя», - предположение, решительно неудобное
«вслух»; а портрет при сочинениях - это, конечно, «вслух». - «Вы любите
меня читать и вот я вам дарю еще свой портрет». Как это не похоже, как это
далеко от никитинского:
Вырыта заступом яма глубокая...
или от добролюбовского:
Милый друг, я умираю...
Старые идеалисты! Великие птицы первого полета! У г. Н. Михайловс-
кого нет таланта души, - может быть, первого и главного таланта писателя.
Он - умен; постоянно и непрерывно умен; но этого такта, который в нуж-
ную минуту шепнет писателю и шепнет всякому простому смертному: «Это-
го не делай, это не хорошо», и не объясняя, почему «не хорошо» - у него
нет. Но «не делай этого сам», не делай особенно становясь или желая быть
поставленным возле Белинского, Добролюбова, Щедрина, Некрасова, это-
го он не умел прочитать в своей душе и просто этого душа ему не сказала.
Таким образом, он несколько душевно груб, при блистательных внешних
дарах. Вообще, при вопросе, идет ли все у Михайловского, т. е. все его как
природные дары, так и благоприобретенные интересы, вглубь или в широ-
кое внешнее разлитие, мы, конечно, ответим, что - в последнее. Широкий ли
писатель Михайловский? - Да! Глубокий ли? Сомнительно. И здесь прохо-
дит граница самой его «умности». Он умен обыкновенною и почти практи-
ческою, а главное - гладкою формою ума. Тут опять хочется привести стих:
Но остался влажный след в морщине
Старого утеса. Одиноко
Он стоит; задумался глубоко
И тихонько плачет он в пустыне.
Удивительно, как картины поэтов физиономируют людей. В четырех
этих строках - весь Гоголь! Вот - утес в нашей литературе! И биографичес-
ки, как и в психике творчества - до чего он стар, ветх, какие первобытные
морщины бороздят его странное чело! Но оставим Гоголя; этих «старых
морщин» вовсе нет в Михайловском; «с портретом автора», как он юн! и
просто бестактен по молодости психологических лет.
Неизвестно почему, издав «Собрание сочинений», г. Михайловский не
поместил в него длинного ряда статей, печатавшихся в «Русской Мысли» и
в «Русском Богатстве», под заглавием «Литература и жизнь». Статьи эти и
составили лежащий перед нами сборник. Здесь смешаны статьи, так ска-
зать, объективного характера: они что-нибудь излагают или против чего-
нибудь полемизируют; и статьи личного и автобиографического характера,
16 Зак. 3863
481
разные литературные и житейские воспоминания. Те и другие читаются
легко, как вообще все, что пишет г. Михайловский\ все они и постоянно
интересны, и по уму автора большею частью заставляют с собою согла-
шаться. Вообще, замечательно, что за столь долгие годы литературной дея-
тельности г. Михайловский не возбудил горячей полемики против своего
«образа мыслей», хотя полемика, и иногда горячая, лично против него была.
Кажется, не было никого, кому бы очень не нравились его мнения; но было,
очевидно, много людей, которым почему-то не нравился он сам. Здесь опять
противоположное с первою линией шестидесятых годов, которая возбуди-
ла бурю против своих мнений, но против которой лично едва ли кто-нибудь
что-нибудь имел. Правда, мнения г. Михайловского всегда к чьим-нибудь
примыкают; они или комментируют западного писателя или своего «чисто-
го шестидесятника», или борются, однако непременно на фундаменте ка-
кого-нибудь шестидесятника или западного авторитета. Знаменитый
«субъективный метод в социологии», который будто бы изобрел Михай-
ловский, есть смесь позитивизма с романтизмом; но и романтизм, и пози-
тивизм - не его, и даже не наше, не русское. Из существенно чужих мате-
риалов г. Михайловский делает превосходную литературную русскую ра-
боту, с огромной самостоятельностью в выборе, в рассматривании материа-
лов, в критике их, со вкусом и особенно с умом в их компоновке. И в данном
сборнике некоторые его статьи (о гг. Ковалевском — психиатре и о Брандте —
зоологе) - превосходны. Вообще, если появляется в литературе что-нибудь
смешное, экстравагантное, наивно-детское, никто так едко, талантливо и,
наконец, с таким пониманием дурных сторон в человеке и писателе не сдела-
ет этого, как г. Михайловский. Этот мужлан крепко ухватит за ухо и дерет
немилосердно. В нем нет мудрости старца, ни прелести ребенка. В высшем
смысле сочинения его не поучительны, и, в сущности, они сухи и не заман-
чивы. Но проходя по улице иногда залюбуешься лихой сценой расправы:
таков не весь, но очень значительная часть словесника-Михайловского.
Удивительно, что при таком огромном и, главное, трезвенном уме, он
допустил себя до бестактностей. В автобиографических очерках он расска-
зывает: «Горный институт, в котором я учился, был закрытым заведением,
но в него проникали, однако, разные влияния из взбудораженного уже со-
вершившимися и предстоящими реформами общества. Я был особенно
заинтересован судебною реформой, о которой, впрочем, имел смутное по-
нятие. Это, однако, не мешало мне мысленно говорить блестящие речи в
качестве защитника вдов и сирот (?! Что за фантазия! или - претензия?).
Читатель, вспомните свою молодость и не будьте слишком строги к легко-
мысленным мечтам 18-19-летнего мальчика. Почему я воображал себя ора-
тором, я не знаю. Может быть, тут были виноваты маленькие разговорные
успехи в кругу товарищей, а может быть, некоторая способность и в самом
деле была, да атрофировалась от неупотребления» («Мой первый литера-
турный ответ»). Способность замерла, но едва ли умерла, скорее, она диа-
лектически преобразовалась и создала главные его качества писателя.
482
Действительно, в духе его есть какой-то адвокатский дух, гибкий, настой-
чивый, неутомимый; и несколько безразличный к средствам победы. «Ты -
лучше меня, ты - Аристид; но я Фемистокл и бью тебя». К этой категории
принадлежат многие его литературные расправы (с покойным Юзовым;
полемика со Страховым). В одном месте он говорит, что после «людей эст-
рады и сцены самолюбие наиболее развито у литераторов, и это лежит в
самых условиях их профессии». Едва ли это вообще и едва ли у всех. Напри-
мер, у Каткова, любим мы его или нет, мы отвергнем всякий момент соб-
ственно в узком смысле «эстрады и сцены». Но кое-какие уже ранние «разго-
ворные успехи», даже вызвавшие иллюзию «мысленного произнесения ре-
чей с адвокатской трибуны» - бесспорно устанавливают в Михайловском
ранний и врожденный момент «эстрады и сцены». - «А вот и портрет мой».
И вообще тут идет линия холодного внешнего блеска и самолюбия.
Он постоянно немного кокетничает. Если вчитываться в его речь и не
оставлять без внимания намеренно им роняемых словечек - видно, что он
постоянно себя подкрашивает. Нельзя же на эстраду вовсе без грима, как
бы ни был хорош au naturel*. «Для меня лично, литературные воспомина-
ния - плеоназм. Иных воспоминаний, кроме литературных, я бы и не мог
предложить читателям, потому что вся моя жизнь протекла в литературе. Я
никогда не служил ни на частной, ни на государственной службе, никогда
не носил мундира, кроме школьного, никогда не занимался торговлею, хо-
зяйственными делами и т. п. Я даже почти никогда не занимался педагоги-
ческою деятельностью, которая, в форме давания уроков, можно сказать,
обязательна для бедных молодых людей, приезжающих в столицы учиться
или пробивать себе жизненный путь. Говорю «почти», потому что однаж-
ды в трудные времена давал уроки взрослому немцу и с тех пор закаялся»
(там же). Ну, стало быть, вообще не репетировал. Что же говорить о «нет»?
Но тонкой кисточкой он провел нужную черту около «нет» и у читателя
остается почти зрительная картинка «бедного молодого человека, который
пришел в столицу учиться и ему было трудно». Таких обмолвок - бездна.
«Тут нет родинки, но я посажу родинку». И выходит... лучше, лучше и
лучше для писателя, для человека.
Но... да здравствует труд и томы страниц, умных, занимательных, по-
чти всегда талантливых. Нет, попробуйте вы с задушевностью, и искренно-
стью, и мудростью, какие предполагаете в себе, 30-40 лет быть непрерыв-
но возбужденным и непрерывно умственно возбуждать, и умаетесь. На пять
лет хватит искренности, на десять лет хватит, а на 30 лет не хватит. Просто -
не хватит души, душа разорвется, как старый изношенный платок. Проро-
ки - те сотворили по 10 страниц. Но если мы возьмем 40 лет «правды»
Тургенева или Толстого - то ведь те творили не в редакциях, а в Ясной
Поляне и Буживале, т. е. на отдыхе, в досуге. Поставьте вы Тургенева об-
щим всех сотрудников духовным корректором в журнале - и через пять лет
♦ без прикрас (фр.).
483
труда от него остались бы лохмотья. А труд есть честь, а труд есть правда.
Посему, встречая под старость «лохмотья» вместо когда-то «милого обра-
за», мы прежде всего воскликнем: «Мы этого не могли бы, это больше на-
ших сил!». В недостатках писателя есть одна мучительная сторона: когда
обыкновенный смертный, молчаливый смертный дурен - от этого бывает
дурно другим, семье, ближним, обществу. Но «дурен» писатель или что-
нибудь в писателе? Его тогда просто не читают, мало читают, в пропорцию
дурному мало. Таким образом, язвы писателя язвят только его самого, ни-
мало ни на кого не распространяясь. Никому не больно; но он — болеет. Еще
причина, еще мотив, дабы как можно бережнее относиться к укутанной
фланелью, ватой, обставленной костылями фигуре. Тут не только очень
много труда; тут не только большие способности, знание, образование; но
и особенные, мало сродные и известные другим, тягостные боли...
БИБЛИОГРАФИЧЕСКАЯ ЗАМЕТКА
<«ЕЖЕМЕСЯЧНЫЕ СОЧИНЕНИЯ» И. И. ЯСИНСКОГО>
Появилась третья книжка очень нарядно издающегося журнала «Ежемесяч-
ные Сочинения» г. И. Ясинского. Напомним читателям, что «Ежемесячные
Сочинения» - это заглавие первого ежемесячника в России, издававшегося
в середине прошлого века академиком Мейером, и где между бездною цен-
ного научного материала, по преимуществу этнографического и историчес-
кого, были помещены описания мореплавателя знаменитого Беринга, открыв-
шего пролив, отделяющий Азию от Америки, и описавшего море, которое
получило его имя. К первому номеру «Ежемесячных Сочинений» приложен
портрет г. Вл. Соловьёва, передающий классически известные черты его лица,
исполненные натуживания и скорби. «Как трудно жить этому человеку» —
невольно произносишь при взгляде на портрет. В книге есть проза и стихи,
рассуждения и беллетристика. Недурен, хотя и не везде осторожен в выраже-
ниях, критический очерк г. М. Чуносова — «Кошмарное время», посвященный
г. Горькому и его творчеству. Рассуждение «Дух и плоть», где выведен «учи-
тель Вл. Соловьёв» и «ученик», нам показалось тонкою иронией над аскети-
ческими теориями. В примечании сказано, что все слова, которые говорит
«учитель Соловьёв», взяты из его «Оправдания добра». Возьмем пример:
Ученик. «Есть аскеты, которые утверждают, что мы должны приобре-
тать власть даже над дыханием и сном?».
Учитель. «Самостоятельного нравственного характера такие упражне-
ния, как шраничение сна и обуздание дыхания - конечно не имеют. Но для
власти духа над телом желательно, чтобы дыхание, как основное условие
жизни и постоянный способ общения нашего тела с окружающей средой,
находилось под управлением или контролем человеческой воли. Некото-
рый контроль воли над дыханием требуется уже благовоспитанностью.
Постепенным упражнением легко достигнуть того, чтобы не дышать ртом
484
ни во время бодрствования, ни во сне. А затем дальнейшим шагом будет
умение удерживать всякое дыхание на более или менее продолжительное
время. У православных аскетов кое-где и теперь «ноздренное» дыхание, а
также полное удержание дыхания принимается как одно из условий так
называемого «умного делания»... (стр. 33).
Не правда ли, похоже на езду на одноколесном велосипеде? Я раз видел -
умеют некоторые. Диалог, веденный с тонким-тонким, едва заметным юмо-
ром и вылущивающий всю пустоту и бессодержательность людей, которые
в годины мирового голода и холода, на сухих грибах и подсолнечном масле
плывут в царство небесное, - подействует лучше всякой философии.
А. ЛЕЙРИЦ. ПРОТИВНЫЕ ЖИВОТНЫЕ
С предисловием Макса де-Нансути. С 84 рисунками.
Пер. с франц, под редакцией И. Я. Шевырева.
СПб., 1900. Стр. 150.
Где-то бесхитростное и доброе время, когда общество наше так зачитыва-
лось Гартвигом, Брэмом, Фохтом, Гексли, когда оно не делало шагу вперед в
философствовании без друзей-животных, без друзей-растений, без геоло-
гии земной коры и без светил небесных, по Митчелю, Араго, Гершелю?
Книжные фирмы старались удовлетворить ненасытному голоду общества и
каждый год выбрасывали на рынок новые книжки, лучше вчерашних, с чуд-
но раскрашенными иллюстрациями. Все прошло! Прошла весна нашего
нового просвещения; пришли скучные философы, социологи и экономисты
и такого мрака натащили в литературу, такого озлобления и умственного
сора, точно бедному русскому обществу приснился новый сон Татьяны. А
между тем животные - наши лучшие друзья, и в простом интересе к ним и
любви к ним лучший амулет против таких сновидений.
Книжка Лейрица написана прелестным языком. В ней рассказывается
о пауке, осе, блохе, муравье, комаре и моските, прусаке и корабельном та-
ракане, клопе, слизняке, комнатной мухе, моли, улитке, земляном черве,
мокрице, скорпионе, гадюке, крысе и т. п. Как читатель видит - тут из вся-
ких отделов, и животные не вовсе противные или не все противные. Около
хорошо выполненных рисунков идет рассказ, и очень хорошо сделано, что
тут введены различные «однажды»... т. е. введен случай, приключение,
почти анекдот с человеком, совершившийся по милости какого-нибудь за-
мысловатого паука. «Одна дама играла на арфе в павильоне, расположен-
ном среди сада, когда, подняв в увлечении глаза к потолку, заметила боль-
шого паука, усевшегося над ее головою. Ее вдохновение сейчас же остыло
и она перенесла инструмент на другой конец комнаты, но едва только инст-
румент снова издал гармонические звуки, как паук начал двигаться и опять
уселся над ней, без движения, как бы пригвожденный к потолку. Дама, лю-
485
бопытство которой было возбуждено этим фактом, еще раз перенесла свой
инструмент на другое место и в течение некоторого времени не начинала
играть: паук не двигался и сидел неподвижно. Но едва только струны нача-
ли звучать, как он прибежал опять и уселся над инструментом. Дама не-
сколько раз повторяла опыт и ей каждый раз удавалось привлечь к себе
паука из какого угодно места комнаты». Рассказчик, преподаватель высшей
городской школы (Б. Сэ) в Париже, объясняет, однако, этот и подобные слу-
чаи не музыкальностью паука, а тем, что «от сотрясения воздуха при игре
на каком-нибудь инструменте паутина дрожит и тогда паук, полный беспо-
койства, оставляет свое место и бежит наудачу, обезумев от страха». Но ведь
он бежит не от музыки, а к музыке, и в других передаваемых в книге случаях
ясно видно, что сеть сотрясаемой будто бы паутины тут не играет никакой
роли. Возможно, однако, что звуки не музыкальностью своею, но именно как
вибрации воздуха возбуждают приятное или неприятное в нем щекотание, и
странные перебегания его и помещение в какой-нибудь точке, где он остает-
ся неподвижен, не показывают ли, что он избирает определенный акустичес-
кий фокус, однако не как слуховой, а как вибрационно-осязательный.
Редкие теперь у нас любители натуралистических книжек прочтут эту
с истинным удовольствием.
СИМФЕРОПОЛЬСКИЕ КАЗУСЫ
Удивительна та пестрота явлений, какую представляет собою русская дей-
ствительность. Есть одеяла цельные, а есть сшиваемые из кусочков разно-
цветных материй. Иногда кажется, что из таких разноцветных кусочков сшита
и до сих пор шьется русская культура. Люди могут быть бесконечно неоди-
наковы; но необходима же некоторая одинаковость в условиях их деятель-
ности, и особенно когда эта деятельность - общественная и почти государ-
ственная. В то время, как наши окраины мерами последовательными, неук-
лонными и быстрыми вводятся под общую крышу русского государствен-
но-социального здания, на юге в маленьком Симферополе воздвигается самая
смешная, неуместная, никому решительно не нужная и ничему не служащая
«окраинность». Телеграф приносит известие, что 21 июня все русские кан-
дидаты в гласные забаллотированы и выбраны исключительно немцы, кара-
имы и армяне! Какой говорящий союз, и кто кого у них культивирует? Еврей
ли немца и армянина? Немец ли их обоих или армянин одушевляет и еврея,
и немца воспоминаниями о Тигране и Моисее Хоренском? Но, во всяком
случае, из союза трех удален русский. Почему? Что за Эльзас-Лотарингия в
благословенной Тавриде? Все это дурная неблаговоспитанная грубая шут-
ка, которая остается без последствий, пока не замечают мальчишек и не об-
ращают на них внимания. Кто же армянину, караиму и немцу создал са-
мое положение «гласного», и неужели они не видят, что если наградивший
их самоуправлением русский будет столь злонамеренно и нагло выведен из
486
самоуправления, то он не только может уйти от него, но, уходя и захватить
то, что принес с собою и дал им и что они обращают в легкомысленно-не-
приличную эксплоатацию. Это пренебрежение в России к естественному
праву русского рассчитано на то, что русский русского не чувствует, что рус-
ский русскому не нужен, что русский за русского не заступится. Это часто и
бывает, однако не по принципу, а просто от чрезмерной занятости делами
огромной серьезности и значительности, при которых некоторые обществен-
ные неприличия хотя замечаются, но не возбуждают к себе острого внима-
ния. Однако никто из инородцев не должен забывать, что русский русскому
дорог. Не представляя собою, конечно, ничего серьезного, выходка симфе-
ропольцев, однако, не должна быть терпима. Уже много лет в Симферополе
проявляется одна и та же игра. Было бы весьма желательно, чтобы кто-ни-
будь из местных русских жителей рассказал подробнее и вслух всей России,
что там такое творится и откуда такая Эльзас-Лотарингия из одного немца,
одного караима и одного армянина в древнем царстве фонтанов и интерес-
ных узниц. Очевидно, что если симферопольцы так последовательно не по-
нимают вполне ясных вещей, состав гласных должен быть нормирован так,
чтобы одно из видных земских собраний юга не пестрело беспримесно лишь
караимо-армяно-немецкими цветами.
НОВАЯ РАБОТА О ТОЛСТОМ
И ДОСТОЕВСКОМ
Лев Толстой и Достоевский. Д. Мережковского.
«Мир Искусства». 1900. №№ 1-12.
Есть много признаков, что одна чистая, беспримесная литература не удов-
летворяет более русского ума и сердца, т. е. не удовлетворяет проходимо-
му фазису нашего исторического развития. И этим только можно объяс-
нить значительное забвение, в каком находятся Тургенев, Гончаров, Ост-
ровский. Три названные имени принадлежат людям, в которых стиль писа-
теля, существо писателя выразилось наиболее законченным образом.
Кристалл чистой и строгой литературности не имеет в них никакого изъя-
на, ни излома, ни пятнышка; ни в особенности, какого-либо прибавления.
Восклицание Репетилова:
Да, водевиль есть вещь, а прочее все гиль...
с соответственною подстановкою на место «водевиля», романа, рассказа,
комедии, но вообще тетрадочки, книжки, строк написанных и напечатан-
ных, можно представить перенесенным в душу трех maestro нашей литера-
туры и, даже хорошенько развив и обогатив это репетиловское восклица-
ние, можно из него получить их полную душу. Если словами decadance,
«декадент» выражать, без упрека и порицания, вообще упадок чего-нибудь,
487
начало перерождения или вырождения, то, конечно, Толстой и Достоевский
представят собою момент перерождения литературы и литературности во-
обще во что-то, может быть, высшее, но, во всяком случае, иное, инородное
по отношению к литературе. Главная особенность и огромный, еще не раз-
гаданный интерес этих двух писателей в том и лежит, что в них и через них
литература русская, во всей огромной толще своей, вырождается, чтобы пе-
рейти. .. во что? - никто не знает. Судя по многому - в религиозное творче-
ство. Но, во всяком случае, в какое-то действие, действенность, плод. Дере-
во было все зеленое и зеленое. Каждый новый момент и каждая новая точка
на нем, до необозримости, до бесконечности - было все зелень. Вдруг рост
остановился. Вместо зеленого одна точка покраснела, поалела, обнаружила
что-то лиловое. Ничего похожего на прежнее и вместе с тем рост всего пре-
жнего прекратился. Перед Толстым и Достоевским - целый пук талантов,
притом, очевидно, более ранней, менее зрелой формации. После Толстого и
Достоевского - ничего, или почти ничего. Ничего сколько-нибудь равного.
Кой-где, медленно, с ужасными потугами, еще выдавится бедный листочек,
недолговечный и маленький. Но вообще литература в смысле любви и инте-
реса к самому чекану слова, к лепке скульптурных и живописных форм, к
музыке сгрок - явно не растет после них и около них. А они сами, и все
общественно-литературное движение около них, - наливаются целою раду-
гою красок; благоухают; получают необыкновенные фантастические очер-
тания, то умиляющие всех, то досаждающие всем; и, словом, их отношение
к литературе как цветка, который убивает «зелень» в растении, «зеленое ра-
стеньице» - бросается с первого взгляда.
Читая «Братьев Карамазовых», читая «Чем люди живы», «Смерть Ива-
на Ильича», «Крейцерову сонату», неужели мы не воскликнем: «Дека-
денщина?!». Т. е. в смысле линий рассказа, компоновки сюжета и вообще
чистых и строгих требований словесного художества, неужели мы не по-
чувствуем, что тут все это отошло на задний план, а на передний план
выдвинулось нечто совершенно иное, что у Островского, Гончарова, Не-
красова, Тургенева не занимало еще никакого места? Литература и лите-
ратурное явно гибнет, сходит на «нет» и между тем без всякого разделе-
ния и отделения, без разрыва в существе, из самого, так сказать, теста
литературного формируется вовсе новое существо, одновременно и убив-
шее литературу, и лучшее, нежели она. Перед «Асей» - «Карамазовы»
чудовищность; «Смерть Ивана Ильича» после «Казаков» - болезненна,
неприятна, ядовита, казалось бы, не нужна. «К чему это? Что это такое?»’
Критика так и спрашивала: «Не понимаем, что растет в русской литерату-
ре». Литература умерла. «Ася» или «Первая любовь» не повторимы бо-
лее. Но все, уже вовсе без литературного интереса следя за возрожден-
ным новым существом, говорят: «Это - нужнее литературы, это - ценнее,
выше, это реже и труднее ее». Но, кажется, нет сомнения, что в этом на-
правлении русская история еще мучается родами, и все здесь предстоит,
или предстоит - главное. Что же такого окончательного и решительного
488
сказал Достоевский и Толстой? Ничего. Бесповоротного и для всех ясно-
го? Ничего. Они сами - в колебании. «Я - полон речами и дух во мне теснит
меня. Утроба моя - как вино неоткрытое: она готова прорваться, подобно
новым мехам. Поговорю - и станет легче мне». Так говорил самый юный
из друзей Иова, на гноище его; и эта «полнота речами» - вот и вся психика,
весь круг творчества обоих писателей, которые ведут, бесспорно ведут нас,
идут сами, торопят за собою всех, но куда?! Пока это темно для всех и
нисколько не ясно для самих ведущих. Склон поверхности, по которому
бегут реки, - есть. Океана не видно.
Не только в смысле творчества иссякла чистая литература, но писатели
чистого литературного стиля не возбуждают и интереса к себе. Все читают
(однако все ли уже и читают?) Тургенева, но никто не изучает; не обраба-
тывают его биографии, не отыскивают родники его созданий, не собирают
в одну картину его воздействие на общество и литературу. Вне всякого со-
мнения - это нисколько не заслуженно; столь же несомненно, что будущее,
но, впрочем, не сейчас будущее, станет заниматься Островским и Тургене-
вым, вероятно, больше, чем Достоевским и Толстым. Вообще в последних
писателях есть что-то специальное, но уже специальна самая наша эпоха,
имеет специальные свои цели, специальный свой аромат, и от этого эти два
писателя возбуждают специальный к себе интерес. Достоевский как будто
не умирал; Толстой как бы в расцвете сил и творчества: до того жив, чуток
и многообразен интерес к ним. Все хотят разгадать: «Да что такое в них?
откуда? И во что, куда мы с ними перерождаемся?».
С начала этого года начала печататься капитальная работа о Толстом и
Достоевском г. Мережковского, о которой, судя по законченной первой ча-
сти «Толстой и Достоевский, как люди», можно предполагать, что из всего
до сих пор написанного об этих двух писателях, - она будет самая обиль-
ная по содержанию и ценная по подробностям. До сих пор «пророчествова-
ли» о них, или «пели песни» около них, и этим исчерпывалась работа, очень
мало критическая. Этот ряд полупесен, полупророчеств открыл покойный
Громека замечательно изящным, но юношественным этюдом: «Гр. Л. Н.
Толстой и его последние произведения». Другой ряд были порицания, на-
смешки: он был начат гораздо ранее. Можно считать почти насмешками по
степени непонимания ранние статьи о Достоевском Добролюбова и Писа-
рева; сюда принадлежит и очень поздняя, исполненная преднамеренного
непонимания, статья «Жестокий талант» (о Достоевском) г. Н. Михайловс-
кого. Скабический и Протопопов, как обыкновенно, положили по самому
увесистому булыжнику в эту порицательную пирамиду. Но собственно изу-
чения, анализа, и особенно документального анализа, около этих двух пи-
сателей не было.
В самом начале работа г. Мережковского не обещала быть интересна;
уже появлялись дурные признаки, что он не столько будет заниматься Тол-
стым и Достоевским, сколько путаться около них в своих собственных мыс-
лях. Это было дурное предзнаменование. Но документ одолел. Незаметно
489
для себя, г. Мережковский вошел в документы, почувствовал страсть к до-
кументу, открыл великий интерес в документах, он стал подбирать, нахо-
дить, пришивать строчку к строчке из частных писем, посторонних наблю-
дений, автобиографических признаний и сквозящих автобиографическим
светом страниц творений - и его собственные умозаключения, его итоги
около этого документального материала получили высокую убедительность
и, наконец, прямо умственную прелесть. Признаемся, мы никогда не были
увлечены предыдущими сочинениями г. Мережковского, ни его критикою,
ни романами; и столь же чистосердечно и невольно увлечены этою рабо-
тою, которую положительно должны признать самым лучшим и, может быть,
первым зрелым трудом уже давно пишущего, но как-то всегда сбивчиво и
неясно, литератора. Нам кажется, по совокупности своих даров и средств,
г. Мережковский - комментатор. Свои собственные мысли он гораздо луч-
ше выскажет, комментируя другого мыслителя или человека; комментарий
должен быть методом, способом, манерою его работы. Как только он оста-
ется один, без имени и факта около себя - он мутен, не ясен. Чтобы бульон
очистить, нужно опустить сырое яйцо в него. В мышление г. Мережковско-
го нужно опустить кого-нибудь, не Мережковского, и тогда Мережковский
становится прозрачен. Всякий человек должен знать особенности своих
даров, и мы позволяем себе высказать эту мысль не без надежды, что она
будет принята, как совет.
Все необъятное творчество Толстого, как говорит г. Мережковский, и
как можно было догадаться, есть в значительной степени автобиографи-
ческое признание, есть возня с собою, есть возня около себя, около своего
действительно огромного «я» и огромной истории внутреннего развития
этого «я». Толстой слушает только себя; свою грудь и свое чрево, свою
совесть; и по движениям в себе угадывает жизнь мира. «Человек есть мера
вещей», - говорили еще древние; «человек есть микрокосм, похожий на
макрокосм» - определяли в Средние века. И разгадка Толстым мира или,
точнее, его гадания о мире ничего не теряют оттого, что они столь субъек-
тивны. Г. Мережковский выдержками из писем Толстого к разным людям
(много - к Фету), цитатами из воспоминаний о нем, особенно брата его
жены, о вырывавшихся у него словечках - доказывает, до какой степени
даже столь объективные создания, как «Казаки» и «Война и мир» суть в
действительности только выразители фазисов его развития, состояний его
«я», крушений этого «я», восстаний этого «я». Вся прелесть огромной,
мелочной, внимательнейшей работы г. Мережковского заключается в том,
что творец - Толстой и житель земли - Толстой сплетаются, срастаются в
этой работе; видишь одного Толстого и творения его становятся огром-
ною биографиею, а эта биография приобретает интерес какого-то миро-
вого романа, без границ между одним и другим, с величайшим движени-
ем и жизнью в обоих. Около этого воссоздания целостной личности про-
ходит деликатная и тем более убийственная критика тем, которыми вол-
новался Толстой.
490
Нам показались в главе четвертой исследования, замечательными мыс-
ли об известных усилиях Толстого «стать бедным», отказаться «от имуще-
ства». Отказаться от имущества?! Г. Мережковский очень точно и очень
фактично на примере Толстого объясняет, что первые «корни» имущества-
в плоти человеческой, в крови человеческой, в сердце человеческом; что
Это только кажется, что имущество есть придаток к человеку, мешок в руке
его, который можно держать или можно выпустить из рук. «Вырвать его из
сердца можно только вырвав плотские и кровные в сердце привязанности,
и на этом-то сцеплении основано слово Спасителя: «Враги человеку до-
машние его». И затем г. Мережковский цитирует «Власа»:
Роздал Влас свое имение,
Сам остался бос и гол
И сбирать на построение
Храма Божьего пошел.
Толстой рванулся к этому идеалу; но за ним, за его спиною - будущ-
ность им рожденных детей, с ним связанной жены. Можно было все-таки
уйти в идеал «босого и голодного», однако не только отлепившись, но и с
истечением крови оторвав от себя, отторгнув, отбросив грубо и жестоко
столько лет с ним связанную, да и прямо из него текущую семью. Этого
он... просто не предвидел в своем решении, которое и осталось неиспол-
ненным или искусственно исполненным, ложно исполненным.
В высокой степени тонки и замечательны наблюдения г. Мережковс-
кого над отношениями Толстого к Тургеневу и к Достоевскому, особенно
к первому: «Это - одна из труднейших и любопытнейших задач в истории
русской литературы. Какая-то таинственная сила влекла их друг к другу,
но когда они сходились до известной близости, - отталкивала для того,
чтобы потом снова притягивать. Они были неприятны, почти невыноси-
мы и вместе с тем единственно близки, нужны друг другу. И никогда не
могли они ни сойтись, ни разойтись окончательно». Автор следит за ни-
тью этого странного почти романа между ними. Тургенев раньше всех
заметил силу Толстого: «Когда это молодое вино перебродит, выйдет на-
питок, достойных богов». Умирая, он вспоминает о нем и обращается к
нему с известным письмом; тут какая-то психическая нужда. Вообще го-
воря - это известно; но менее обращало на себя внимание, что собственно
Толстой, оскорбляющий Тургенева, грубый с ним, не менее неодолимо
влекся к нему. В словах предсмертного письма Тургенева есть какой-то
недоговоренный страх за Толстого, безмолвное недоверие к его христи-
анскому перерождению. Толстой ничего не ответил на письмо, по край-
ней мере, перед лицом русского народа, как перед лицом русского народа
обратился к нему Тургенев. И как знать, не уязвило ли его это письмо,
исполненное той беспощадной силы правды, которую люди говорят толь-
ко на краю гроба, болезненнее, чем какое-либо из их прежних столкнове-
ний? Не повторил ли он втайне сердца своего с пробудившеюся снова нео-
491
долимою ненавистью, с напрасным желанием презрения: «Я этого чело-
века презираю» (слова о Тургеневе в письме к Фету). Как всегда в тех
именно случаях, когда, казалось бы, следует ожидать от него самого вели-
кого, правдивого всерешающего слова, он замолчал и пропустил мимо
ушей эту последнюю мольбу умирающего друга и врага своего, как недо-
стойную ответа. Тут действительно какой-то секрет двух огромных умов,
тайны между которыми мы не умеем рассудить. «Я чувствовал, - призна-
вался Тургенев, - что он меня ненавидит, и не понимал, почему он посто-
янно ко мне обращается». Можно заметить, что Тургенев умственно тонь-
ше Толстого, а Толстой природными задатками сильнее Тургенева; Турге-
нев оскорблял его критикой его «идей» и, невзирая на это, Толстой вечно
тянулся к этому мучительному для него и, однако, в уровень с ним стояв-
шему критику. В сущности, к этому сводится одно признание Толстого,
которое приводит г. Мережковский: «Мнение человека, которого я не люб-
лю, и тем более, чем более вырастаю, мне дорого, - Тургенева». Из их
отношений видно, что беспокойная сторона идет от Толстого; что не Тол-
стой Тургеневу духовно нужен, «потребен», а Тургенев Толстому; но едва
он приближается к нему, как с болью отскакивает и с выражениями пре-
зрения, неуважения, очевидно искренними. Тургенев бесконечно уже,
меньше Толстого; это буйвол и сторожевая собака; но последняя может
быть гораздо умнее первого и он, бодая ее, в то же время может обнару-
живать к ней послушание. Вот что-то такое не любящее, но желающее
выслушать и болящее от выслушивания есть между ними. В самом деле,
вот отзыв Тургенева о Левине, конечно правильный и конечно нестерпи-
мо болезненно отдавшийся в сердце творца «Карениной»:
«Разве мог ты хоть на секунду допустить... что Левин вообще спосо-
бен кого-нибудь любить? Нет, любовь — это одна из тех страстей, которые
уничтожают наше «я»... Левин же узнав, что он любим и счастлив, не пере-
стает заниматься своим собственным «я», не перестает ухаживать за самим
собою... Левин - эгоист до мозга костей»...
Вообще Тургенев, этот художник, мыслитель, политик, интересовав-
шийся всем миром и всем, что в мире, смотрел, как на некоторый театр
нравственных марионеток, на внутреннюю возню с собой Толстого; но
нам кажется, тут все чего-то не понимают, т. е. не понимаем чего-то все
мы. Ведь из этой «возни», бесспорно, выросло все творчество Толстого, т. е.
выросло огромное; стало быть, там вовсе не все одни уж «марионетки»,
хоть и выражается это неуклюже коротко: «неделание», «непротивление»,
«не надо суда», «спасительно вегетарианство». Так Толстой выражает; но*
может быть, это бессилие выразить? Рационализм слова для выражения
иррационального? Просто человек не умеет сказать о себе миру, а чув-
ствует что-то огромное, испытывает что-то огромное. «Так вегетариан-
ство?» - и Тургенев смеется. «Так томитесь богатством», - и смеются дру-
гие. Толстой мучительно раздражается. Но, может быть, он в самом деде
прав, и «вегетарианство» и «бедность» суть краткие и совершенно неудач-
492
ные формулы великих мучений великой души, для которых не найдено
слова. Ведь в самом деле Толстой и менял до обратно противоположного
формулы, как, напр., «всем надо рождать» на «никому не надо рождать».
Столь же психологически интересны отношения Толстого к Достоевс-
кому. Едва пронеслось известие о смерти последнего, как Толстой записал
впечатление: «Я его считал моим другом, и иначе не думал, как то, что мы
увидимся, и что теперь только не пришлось, но что это мое». Мережковс-
кий более чем основательно спрашивает, каким образом при чрезвычайной
легкости видеться - два корифея русской литературы, так бесконечно инте-
ресные именно во взаимоосвещении, так и не увидались, просто - даже не
познакомились. Тут, конечно, тайна: есть сближения - опасные, ненужные.
Две огромные силы, даже силы близкие - но пусть каждая действует по-
рознь. Г. Мережковский поднимает чрезвычайно интересный вопрос об этих
как бы электрических спаиваниях и расслоениях, притяжениях и отталки-
ваниях человеческих личностей. Он недаром романист и романист тут по-
мог историку и критику обратить внимание на то, на что нужно, и чудесно
подобрать матерьял, даже чудесно формулировать. Возьмем обращик из его
анализа письма Толстого о том же Достоевском, сейчас же после похорон
последнего:
.. .«Никогда мне в голову не приходило меряться с ним, никогда, уверя-
ет Л. Толстой. Все, что он делал (хорошее, настоящее, что он делал), - не
предполагают ли, однако, эти скобки, что Достоевский делал и не настоя-
щее, не хорошее, о чем он, Лев Николаевич, здесь над гробом, считает при-
стойным умолчать? «все, что он делал, было такое, что чем более он сдела-
ет, тем мне лучше. Искусство вызывает во мне зависть, ум тоже, но дело
сердца - только радость».
Вот письмо, слишком хорошо известное. Мережковский заглядыва-
ет, именно уже с талантом романиста и психолога: «Как это понять? Что
это такое? Слишком ли он здесь скрытен или слишком откровенен? При-
знается в зависти вообще, но отнюдь не в зависти к величайшему сопер-
нику: в произведениях Достоевского, мол, только «дело сердца» - не
более. Неужели, однако, не более? Неужели во всем Достоевском так-
таки и нет ничего, кроме «дела сердца», - ни ума, ни искусства, которым
бы иногда мог и Л. Толстой позавидовать? Или же сравнительно с «де-
лом сердца» искусство и ум у Достоевского так неважны, так мелки, что
о них и говорить не стоит? Но ведь от такой похвалы не поздоровится. А
Лев Николаевич, судя по другим частям письма, - плакал и, конечно,
искренно плакал и умилялся над Достоевским. Не целый ли лабиринт в
этих немногих словах? Попробуйте-ка, разберитесь в них. Снаружи -
как просто, как сложно внутри. Кажется, мысль его смотрит мне прямо
в глаза, невинная, голая, но только что я пытаюсь поймать ее, она, как
оборотень, ускользает из рук моих, и нет ее, и я не знаю, что это было.
Мне только холодно и жутко. И в этом письме, как, впрочем, и никогда,
не обмолвился он ни одним словом о самом важном, любопытном, вы-
493
зывающем на неизбежную последнюю откровенность, - об отношении
не только своем к Достоевскому, но и Достоевского к нему». Вопрос
действительно темен, ибо именно незадолго до своей смерти Достоевс-
кий одновременно указал на всемирное значение, тогда еще непризнан-
ное, художественных созданий Толстого, и особенно «Анны Карениной»,
и вместе произнес резкое и почти презрительное суждение о религиоз-
ных волнениях Левина, весьма трудно отделимых от «запросов духа са-
мого Толстого». Вообще тут Толстому предстояло высказаться; сказать
просто «нет» или отчетливо «да», и объяснить, почему, как, что? «да»
или «нет»? Но в опасном пункте и в опасную минуту, перед огромным
умом соперника и ввиду послепохоронных ему апофеозов, он промол-
чал. И, как мы настаиваем, - не нужны, опасны эти объяснения. Каждый
вол исторически тянет свой плуг.
В высшей степени правильно г. Мережковский расчленяет Толстого на
первоначальную языческую почву, на натуру в нем человека, из которой
собственно выросли все художественные произрастания его творчества, —
и на второе наслоение, на галилейские семена, павшие на эту почву, при-
ведшие ее в величайшее брожение, но в сущности не привившиеся к ней и
лишь исказившие ее. Конечно, это так, и в миниатюре, в личной биогра-
фии мы наблюдаем здесь, пожалуй, огромную когда-то коллизию между
эллином и иудеем. Но там, в истории, - эллинская почва была дряхлая, па-
ханная и перепаханная, и она поддалась, пассивно приняла галилейское
зерно. В Толстом - натура Святогора, девственная целина неразгаданной
Руси. Она именно только взбудоражилась галилейским зерном; но при всех
«изморных» усилиях гиганта - не поддается и не поддается зерну. Г. Ме-
режковский до мелочей рисуя быт в Ясной Поляне, вытаскивая лоскутки
писем и воспоминаний, показывает все одно и одно: до чего ясность, весе-
лость, облегченность существования, светлая языческая безмятежность
царит здесь; и как, в сущности, не слепляется с этою правдою факта то
натруживание себя, которое как некоторый, в сущности, внешний урок за-
дает себе Толстой. Но в его исследовании эти притяжения и отталкивания,
это масло и вода, этот восток и запад, вечно хотящие друг друга и вечно
несовместимые - слагаются в картину разительных подробностей, везде
документально оправданную. Мы перечитываем одну из любопытнейших
страниц нашей родной истории, и не можем не быть благодарны историку.
Попутно им возбуждается множество, в сущности, мировых вопросов, или,
точнее, очевидно из интереса к этим мировым вопросам он избрал двух
корифеев нашей литературы как фактический пример, как материальную
оболочку некоторой идеальной «мировой души», живущей от века и изби-
рающей отдельных людей для выражения себя, для работы себе. И Тол-
стой, и Достоевский - служат. Чему? Кто за ними? Что далее? Мучитель-
ные вопросы. Но было бы не любопытно жить, если бы хотя на один день
вперед мы знали будущее. Темное грядущее... И тем оно привлекательнее,
чем темнее.
494
СУДЬБЫ НАШЕГО ЖУРНАЛЬНОГО
КОНСЕРВАТИЗМА
В некоторых газетах появилось известие, что «Русский Вестник», уже
не появляющийся два месяца, прекратил свое существование в прежних
руках и под прежнею редакциею и перешел в руки к некоему г. А. Филип-
пову. Год назад было опубликовано в газетах, что «Русское Обозрение» тоже
прекратило свое существование и было продано с аукционного торга, по-
мнится, за странную сумму - семь рублей. Купил его тот же г. А. Филиппов.
Что такое г. А. Филиппов? Кто такое г. А. Филиппов? У нас известен, не в
действительности, а литературно, один скупщик «мертвых душ», а Пуш-
кин, в известном стихотворении:
Прибежали в избу дети
описывает возню живого с покойником:
Где ж мертвец? - Вон, тятя, эвот.
- В самом деле: при реке,
Где разостлан мокрый невод,
Мертвый виден на песке...
Но, по незнанию обстоятельств, мы не можем судить, в котором из этих
двух положений находится г. Филиппов, т. е. активно ли он улавливает по-
койников, или его, несчастного, поймали покойники, и он скорее укрывает-
ся от них, нежели сколько-нибудь собирается ими торговать. По крайней
мере, отсутствие объявлений о выходе в свет год назад им купленного «Рус-
ского Обозрения» говорит скорее за роль рыбака, чем Чичикова. Но тогда
зачем он купил или неужели он никак не мог отделаться от «Русского Вес-
тника»?! Или он хочет, скупив и не издавая журналы, уподобиться толсто-
му турку, с огромным чубуком, какие изображаются на дверях табачных
лавочек, и подобно этому человеку сесть недвижно и без всякой торговли
перед новою лавкою с вывеской:
Здесь лежат все умершие журналы
или:
Оптовый склад всего умершего консерватизма.
Что, в самом деле, за шутка над литературой, консерватизмом и нако-
нец над собой? Непонятно. Если он человек идеи, зачем ему два журнала и
оба консервативные? Или он так много думает писать? Или ожидает так
много подписчиков и сотрудников? Или он, как скупщики товара, не видит
отличия журнала от кошачьей шкурки и уверен, что чем больше, тем луч-
ше? А самое главное, почему же, имея средства для покупки второго жур-
нала, он не издал ни одной книжки первого? Во всяком случае, русская
публика должна с величайшим любопытством ожидать «выхода» г. А. Фи-
липпова с двумя журналами, которые пока что не существуют. «Умер вели-
495
кий Пан», - сказало о себе некогда язычество; «умер наш журнальный кон-
серватизм»; конечно умер, когда оба и единственные русские консерватив-
ные журнала прекратили столь странно свое существование. Были сапоги -
носили сапоги; износились сапоги - сняли сапоги. И кажется, г. А. Филип-
пов есть тот фатальный татарин, которого кричат через форточку:
- Шурум-бурум, заходи!..
И затем за кусок яичного мыла спускают ему все, что отягощает собою
владельца. Так, помню, некогда продал я пять фунтов Кареева («сочине-
ний» Кареева) за бумажный платок прислуге «к празднику». Этого Кареева
мне привезла одна волнующаяся дама:
- Прочтите, по философии истории. Ваша тема и предмет. Говорят -
светило...
Если г. А. Филиппов в самом деле купил «Русское Обозрение» за семь
рублей и потом не сделал из своей покупки никакого литературного упот-
ребления, то, конечно, ему продали журнальную обложку просто как «шу-
рум-бурум...».
-Эй, кто-нибудь, купи!..
♦ ♦ ♦
Мне приходилось сотрудничать в обоих журналах и я смотрю не без грусти
на их таковую кончину... Правда, орган, где писал, безотчетно и навсегда
становится дорог. «Русский Вестник» я знал в редакторство Ф. Н. Берга. Это
был человек с решенными взглядами на вещи, который более не сомневал-
ся, не волновался, не полемизировал с противниками, но в устойчиво кон-
сервативную минуту нашего исторического бытия дал обществу консерва-
тивно устойчивое чтение, без возражений - нужное. Сам он, кажется, лю-
бил консерватизм, как мы любим ясную и тихую погоду, и в меру того, как
любим ее, - уже не любим хаоса, беспорядка, бури.
- Вы не были на выставке Академии художеств, - спросил он меня раз,
задумчиво бегая, по обыкновению, по своему кабинету. Факты «бегает» и
«задумчивость» - были очень совместны в нем. Он часто впадал в какую-
то задумчивость и вместе я безусловно и никогда не видал его усевшимся в
кресло и сидящим. Разве-разве присядет на минуту, и то только, чтобы что-
нибудь сделать, и сейчас подымется.
- Нет, не был.
Он был так же задумчив.
- Какая прелесть картины Бакаловича! Две. Из языческой жизни. Сколь-
ко ясности и спокойствия! Я говорю не о том, как он написал, а о том, что
написано, о сюжете, жизни. Если бы деньги, я бы сейчас купил.
В другой раз он меня спросил о печатавшейся в «Рус. Вести.» повести
нового автора:
-	Вы не читаете «В тихой пристани» Данилова?
-	Нет, не читаю.
496
- Кто-то новый. Из монастырской жизни. Не знаю, что дальше даст
автор, но эта его первая вещь - классическая. Как передана тишина келий,
этой невозмущенной и невозмутимой жизни.
Позднее я прочитал рассказ и у меня впечатление было то же.
Действительно, тишина и спокойствие могут быть своеобразно возвы-
шенными. И вот эта возвышенность чистого и беспримесного спокойствия
может стать родником глубочайшего и упорнейшего консерватизма. Обра-
щали ли вы внимание на благовест к вечерне, - не ко всенощной, а именно к
вечерне, когда и в церковь-то никто не идет, когда там один только священ-
ник, и вы сами спешите по нужному делу, мимо и в стороне от церкви. И
вдруг редкие-редкие удары в колокол, негромкие. Они не зовут, а так, напо-
минают. Они мимо и в то же время к вам. Звон ко всенощной - призывный,
громкий. «Иди! Ты должен идти! Все торжественно текут во храм...». Это
совершенно иное, чем «никто не идет, но ты может быть вспомнишь». В уди-
вительной, исторически выработавшейся музыке благовеста к вечерне еще
как будто живут Мономахи, московские тихие цари, все старое, стареющее,
прекрасное на Руси. Кто эту музыку оркестровал? Иначе и некому припи-
сать, как тысячам русских безвестных пономарей, русских простецов души.
В 12 часов он пообедал. Соснул часика два. Встал, накушался чайку или в
старое время сбитню или кваса. А солнышко склонялось за полдень. И вот
безвестный русский звонарь неторопливо поднимался по высокой-высокой
лестнице на колокольню. Устал. Подошел к перильцам, а перед ним вся весь
Господня, маленький городок, еще дремлющий сладким сном, послеобеден-
ным сном, или только что поднимающийся, чтобы сесть за чай. «Надо, пра-
вославные, и помолиться. Впрочем, вы сидите, а я только позвоню». И вот
ударил вечерний звон, бесцельный звон. И городок перекрестился. И всяк в
поле идущий человек перекрестится. «Это Бог. Бог над нами. Мы Его забы-
ли, а Он об нас помнит». Что-то в этом роде проходит по душе каждого чело-
века. Есть возвышенное, есть поэзия, смятение страстей; но есть возвышен-
ное и отрицание страстей, безмятежности. Старость и юность? Вечер и утро?
Гроб и колыбель - как вечные грани религии и мироздания? Не знаю.
Берг и любил консерватизм как вечер, как спокойствие и затишье, без
всяких собственно политических соображений; по крайней мере, без вся-
кой настойчивости и определенной программы в соображениях. Напротив,
я мало от кого слыхал столько желчных и саркастических выходок против
консервативных разных подробностей в делах, в текущей жизни. Он по-
стоянно возмущался и кипел, но как-то бессильно. Между прочим, - и это я
связываю с «тихим вечером» в его уме, - он ужасно не любил всякой поле-
мики не только публицистической, но и литературной. Кой-что резко поле-
мическое он пропускал у меня, но я потом видел, что как на редактора это
не производило на него никакого впечатления и просто ему литературно не
нравилось.
Он был человек очень большого вкуса и большой способности оцени-
вать положение вещей, суть вещей, родники вещей. Раз мы выходили вме-
497
сте от известного историографа Н. П. Барсукова. Была чудная летняя ночь.
Мы были взволнованы только что кончившимся разговором. Там говори-
лось:
- Нигилисты... Но нигилистичны самые условия русского существова-
ния, не всеобщего, но 9/10, 99/100 русских и чуть ли не всех образованных
людей. Мы если и консервативны - то по идеям, а не по положению. Ниги-
лист есть тот, у кого нет кровно родного; есть умственные интересы, а нет
жизненных скреплений. Что мне родного на Руси? Дворянство? - Я не дво-
рянин. Мелкое чиновничество? - Я его ненавижу. Кто я? - Просто умный
человек, самое объективное и внешнее к миру существо, странствователь,
колонист со случайной выучкой русской речи. Я консерватор только по иде-
ям, а не по родникам бытия.
Мы говорили с Бергом об этом ужасном чувстве оторванности от роди-
ны, которое порою испытывает русский, пожалуй - многие русские. Да,
бывает, что иногда из всей родины только что вот и нравится какой-нибудь
«вечерний звон»... И между тем эта глубокая взволнованность души и глубо-
кий ее пессимизм уживались с бешеными консервативными выходками. - «Я
люблю вечерний звон, между тем Толстой и толстовцы начинают какой-то
совершенно новый, штундистский звон! Это - отвратительно, отнимать
последнюю духовную красоту на земле!». И писались «вопиющие, глаго-
лющие и взывающие» статьи против Толстого. Между тем тут только одна
ниточка разделения от Толстого.
- Послушайте! Вы - слепы! Вы только слушаете звон, т. е. имеете об
отечестве одно слуховое впечатление, а не от осязания, обоняния, вкуса и
зрения. Просто, вы ошибаетесь, просто под вами нет факта. Этот звонарь
немилосердно исколотил свою жену, а на этот колокол украдены деньги от
недогоравших свеч ктитором, и кроме того, весь город спился отчасти от
лени, а отчасти оттого, что действительно ему нечего делать: ни торговли
ни промысла, ни школы, ни службы. Один звон и водка.
- Ах, чорт возьми... Так значит не за звон, а на звон...
Так менялся фронт. Так менялись фронты. Тут - фатальное, фатальные
судьбы нашего отечества. Хочется в сердце лучшего. Но где лучшее? По-
слышался «вечерний звон»... Ударился оземь: «хорошо!» Увидел пьяного:
ударился на другую сторону: «худо!» И так мятешься... до могилы.
«Русск. Вестник» редакции Ф. Н. Берга съел деньги. Он ли деньги съел
или деньги его съели, - не разберешь. Но только, будучи единовластным
распорядителем хорошо шедшего журнала, он в одно прекрасное утро очу-
тился уже не в качестве арендатора-распорядителя, а только «утвержден-
ного редактора» журнала, аренда которого перешла к Товариществу Обще-
ственной пользы. Это были грустные и неясные дни.
-Видели Иуд?..
- Каких Иуд?
- Как же, когда я вхожу в кабинет, уж там сидят. «Хи-хи-хи, ха-ха-ха», и
жмут руку и смеются. Советники. Они, видите ли, советники по редакции.
498
«Давайте, прочтем рукопись вместе и оценим». «Вы - устали читать, дайте -
мы за вас прочтем».
Его незаметно вытесняли из редакторства, становились между ним и
между Товариществом. Теперь он был должностное служебное лицо у То-
варищества и на него могли быть и были жалобы, «указания». Он терял
почву под ногами, был нервен и измучен.
Неясные дни недолго тянулись. Действительно, Ф, Н. Берг был вскоре
совсем отставлен от журнала, но для него не наступили лучшие дни. Нуж-
но заметить, должность редактора и особенно редактора толстого журнала
создает положение верховного руководителя и критика. Тут нет кипучей
работы, как в газете, тут нужно оценивать, тут - тонкое ухо, ухо литерато-
ра-художника, «музыканта слова». Вдруг это важное кресло подвинули мед-
ведю. Медведь берет толстый и длинный карандаш и, как ревизор, говорит:
- Подайте мне Тяпкина-Ляпкина!
Подают рукопись. Медведь читает и не понимает:
- Нехорошо написано!
Ему говорят, что это известный писатель и не может быть, чтобы нехо-
рошо, но медведь приходит в раж:
- Я говорю, что нехорошо, подайте мне г. Землянику.
Подают другую рукопись.
- И это нехорошо! Я дам свой роман. Роман и стихи. А критику закажу
написать приват-доценту. Я ездил и мы условились.
Приват-доцент дал критику.
- У вас хорошее перо, но мысли не так текут. Вы возьмите середину
статьи и вторую ее четверть перенесите к началу, а первую четверть отне-
сите в конец, конец же свой уничтожьте. Когда исправите и перепишете,
принесите мне. Что?! Вы возражаете?! Вы не видите, что на мне седая шку-
ра и я написал 3 пуда романов и 37 фунтов стихов?! Редакторский прием
кончен и прошу оставить меня в покое.
Так бывает, а не то, чтобы так именно было. Видя такого дуролома, из-
под Мишки стараются выхватить стул. Но Мишка изо всех сил хватается за
стул. То его нигде не печатали, а теперь он никого не печатает. Калиф на
час. Но в благоустроенном отечестве есть попечительное начальство, кото-
рое в случае крайней возни и шума произносит:
- Мишку - вон, но и вы - к чорту, взять все третьему.
Так переходят редакции и так меняются редакторы. Последним редак-
тором перед «шурум-бурум» был который-то из Катковых, кажется, «при
ближайшем участии кн. Цертелева». О кн. Цертелеве все слышали, но ник-
то его не читал, как все слышали о жар-птице, но никто ее не видал. Мне
передавали, что «Русский Вести.» стал скучен.
- Вы читали «Русский Вестник»?
- Не читал.
- Говорят, скучно?
- Да, скучно, говорят. Нет ли кого-нибудь, кто читал?
499
Никто не читал.
Так шли годы. Прошли годы. Только почтовое ведомство кряхтело и
возило. Ему что, - была бы бандероль, а до литературы - безразлично.
- Кто же нас читает?
- Никто не читает!
- И не будет, верно?
- Верно, не будет!
Помолчали.
- Однако же так нельзя оставаться! Смешное положение, а у нас исто-
рические фамилии. Что делать, что делать!
Пришла кухарка и поставила кофе на стол.
- Что, Матрена, в таких случаях делают?
- В каких «случаях»?
- Когда вещь не нужная и от нее только господам срам?..
- Зовут «шурум-бурум» и продают с веса.
- Но если вещь не весомая и, так сказать, умственная?..
— Все равно «шурум-бурум», он разберет. Они магометане.
В самом деле «магометане»! Открыли форточку и крикнули. А по Мос-
кве «шурум-бурумы» как пауки везде ползают. Вошел.
- Ты Измаил?
- Я Измаил.
- Купи предпоследний консервативный журнал, где печатались Катков,
Бабст, два Леонтьева, потише и попрытче, Борис Чичерин и огромное мно-
жество первых умов государства. Не журнал, а Москва!
- Когда Москва, мы готовы купить. Казань пала, Москва стоит. Москва
завсегда стоит. Почем, барин?
Подробности торга велись вполголоса и вообще это достояние евро-
пейского портмоне и татарского узла.
* * *
Другой журнал умирал более грустно. Ни за что я не хочу поверить тем
темным слухам, которые носились о его последнем и самом продолжитель-
ном редакторе. Мне приходилось от третьих лиц слышать о слезах на его
глазах, когда упоминалось об этих слухах. «Я ходил в церковь и я перестал
ходить в церковь, потому что я не знаю, за что меня наказывает Бог», — так у
него вырвалось однажды. Но оставлю эту сторону, грустно-душевную, к тому
же не имеющую исторической цены, и перейду к обстоятельствам падения,
которые не нелюбопытны. Редактор этот, толстый, все, бывало, лежит на
турецком диване.
- Дома редактор?
- Они лежат-с...
- И все-то вы, батюшка, лежите, - скажешь, бывало, ему. Он лежал от
мечтательности, сколько я понимаю. Он сочинял стихи, небольшие и ред-
500
ко, но сочинял. И вот я объясняю себе, что он лежит-лежит, а строчка и
выклюнется.
- Как подписка?
- Да ничего, все так же. Прибывает. В прошедшем году было тысяча
девятьсот восемьдесят пять; в нынешнем тысяча девятьсот восемьдесят
восемь.
- Не унываете?
- Ну, что вы... Под Богом.
Все было благополучно. Много лет было благополучно. В «Русском
Обозрении» было напечатано много чрезвычайно ценных исторических и
историко-литературных материалов: «Записки» Кохановской, письма Тур-
генева и Ив. С. Аксакова, письма К. Н. Леонтьева. Была и публицистика.
Так редактор все лежал, подписка все не прибывала, публицисты воинство-
вали, исторические материалы печатались, и было славное «бабье лето»,
пока не настала осень и не поднялись бури. Тут одна газета «потеряла ре-
дактора и приобрела другого редактора». Он-то и приготовил бурю. Видел
и я его в те дни.
- Некогда, некогда! Шрифт вешаю. Они хотят мне старый шрифт в пол-
ном весе уступить, а он стерся!
Первый раз узнал я о такой подробности.
«Он стерся»! Но ведь он стерся на «золотых речах» консервативного
знаменитого публициста, так что даже и сладко такой шрифт принять и, так
сказать, приобщить к исторической славе предшественника такую истори-
ческую заметку: «А потом на этом шрифте печатался такой-то». А он...
«вешает»!
Прихожу к редактору «Русского Обозрения» и говорю грустно:
- Вешает шрифт. Плохо дело. Всем нам будет плохо. Ведь и мы с ним
одного поля ягода, одни песенки пели.
Редактор лежит неподвижен и грустен. И говорит.
- Я еще не отчаиваюсь. Он может сделать много для партии, если захо-
чет. Вопрос, захочет ли. Вы говорите, вешает шрифт?
- Вешает шрифт. Говорит: «Меня обсчитали, не вычли из веса, сколько
свинца ушло на консервативные речи, и предложили платить в полной сумме.
Я не хочу в полной сумме. И машины старые. Куда мне такой лом? Я вычту».
- Плохо дело. Он так и говорит: «До меня был дурак и сидел на месте
десять лет и нажил миллион; мне указано сидеть пятнадцать лет и я умен:
сколько же я должен нажить!».
Это «дураком» он называл не первого и знаменитого публициста, а вто-
рого «по нем». Сам же был третий в одной линии.
- Плохо, говорю.
Мы оба сидели грустные. И главное - одна линия! Мучительная связ-
ность! Нечего и делать, как сидеть у моря и ждать погоды.
Тут какая-то чортова каша денег, какие-то отсрочки и «не дает отсроч-
ки». Только пишет мне из Москвы редактор:
501
- Душит!
Что же я сделаю. «Душит?» - «Задыхайся!» По человечеству - жаль, но
что же «человечество» сделает около «отсрочки» и векселя.
- Очень душно!
Совсем пищит человек. Я в Петербурге к тому, к сему. - «Задыхается, -
говорю, - а ведь мы все у него работали».
- Задыхается, отвечают. Вы заметили, что он волос не чешет по утрам?
Грязный совсем человек. Ничего не стоит. По векселю не платит - должен
платить, такой гражданский закон.
- Но ведь он отечество отстаивал, распинался за «православие, само-
державие и народность».
- Очень нужно. Кто же не будет этого отстаивать, когда святая истина.
Мы все. Почему он-то особенно вам мил?
«Почему мил?» Просто семь лет работали вместе.
- Не знаете вы всего.
- Чего же всего?
- По векселю не платит и волос не чешет. Мы все знаем. Нам все пи-
шут. Мы следим. Мы приставлены, чтобы следить и должность свою акку-
ратно исполняем. Отстаньте.
Я отстал. Мне что! Тот все пищит. Буду, думаю, смотреть, что дальше
будет.
Свешал тот свой шрифт и приготовился печатать свои мысли. Вся Рос-
сия ожидала.
В Петербурге очень и очень важные люди говорили:
- Теперь будем слушать московские речи! Теперь ух-ху-ху что услы-
шим.
Пока - ничего.
- Это он не раскачался. Большой корабль долго снимается с якоря. А
потом как пойдет... Мы ждем...
Помню и печать притихла.
- Ожидаем.
Однако в печати чуть-чуть хихикали в кулак. Побаивались, а хихикали.
Отпетый народ. Тем торжественнее было ожидание не пишущих или осо-
бенно чуть-чуть пишущих генералов, «эстетически балующихся пером»,
кто в стишках, кто в прозе.
- Слушаем.
Первое слово необыкновенно важно, первое слово все решает. Вдруг за
полной подписью нового Цицерона появляется простое торговое объявление:
«Здесь продается чудо-вакса и сапожные щетки. В особом кабинете для
желающих персональная чистка дамских ботинок и мужских сапог. От маль-
чиков или сам хозяин».
И подпись. И полная подпись. Такой срам. Веселая была минутка в ли-
тературе. В Петербурге раздражились:
— Это он с первого раза только так. Подождите.
502
- Да чего ждать-то?
- Подождите. Мы надеялись...
- Видим, что надеялись.
- Мы надеялись и надежды не теряем. Мы терпеливы, потому что у нас
государственный ум, а вы нетерпеливы, потому что вы мальчишки.
Весело было мальчишкам. За смехом прошло время. Приезжает тюфяк-
редактор в Петербург.
- Съел, и меня нет. Меня нет больше. Как перевешал шрифт, так и меня
повесил. Я добиваюсь личного свидания - нет свидания. Я к управляюще-
му; говорит: не я, а хозяин. Я достал деньги; я все достал, но уже было
поздно и я умер, и журнал мой умер. Сюда приехал за погребением.
Действительно, лицо погребальное. Я плюнул. Все можно было пред-
видеть. Поразило меня и до сих пор поражает недоумение: да как же из
Петербурга-то было не рассмотреть, что ведь «Русское Обозрение» было
все-таки «что-нибудь» и вот его нет по единственному соображению, что
«волосы не чешет», т. е. по соображению бабьему, и еще по темным слу-
хам, - тогда как там, в консервативном заместителе, щетка и вакса - и уж
больше решительно ничего, на всяческие оценки - ничего. Как было не
оценить дела с охранительной и патриотической точки зрения!
И я стал догадываться.
Редактор приходил ко мне по вечерам. Сядет в угол и плачет. Я ему:
— Послушайте, дело это вымороченное. Есть в мире оценка истинного, ну
тут критика долга сложна. Тут как разобраться! Но есть еще оценка действи-
тельного, оценка вещей с помощью вопроса: действительно данная вещь су-
ществует или она существует фантастически? Стоячесть русской жизни, ее
великолепная недвижность, на чем и вы, которого теперь сдвинули, настаива-
ли, и я с вами настаивал, - решительно не вытекает из действительного и есть
просто фантом, род умственного поветрия, крайне заразительного и сладкого
для болящих, но тем более опасного. Я болел, я сам болел им ужасно и долго,
пока не проснулся. Тут лечение заключается именно в просыпании, в возврате
к действительности, потому что самая суть болезни есть сон и призрак и вооб-
ражение. Я был сам в этом лагере нашего журнального консерватизма от чрез-
вычайной душевной утомленности разными внутренними «скитаниями», но
это моя биографическая особенность и какое до нее дело России! А мы живем
в России; если мы пишем, мы должны писать для России. В этом и оценка. Вы
добрый человек, и я вас уважаю. Вы сами рассказывали, что вас учил дьячок и
что его косичка вас «тронула». Вы поэт. Но какое опять дело России до вашей
склонности к стихотворству и трогательных ваших личных воспоминаний?!
«Консерватизм» и состоит у нас в России и сейчас из утомленности душев-
ной, как следа сильной душевной же качки, и из разной альбомной мелочи,
разных бабушкиных стихов в альбом тетушки, который попал в руки пле-
мяннику. «Седой локон», «французские букли»; желтые странички и поблед-
невшие чернила. Какое дело до всего этого боли русской?! А живое сегодня
растет из вчерашней боли - это физиологично, наконец - это правда! Вымо-
503
рочное место - да, вот куда вы стали, и вот почему вы упали. Были иллюзио-
нисты не вам чета по таланту - и погибли же, ибо самое существо дела ги-
бельно и просто тут нельзя стоять. К. Леонтьев, вы уверяете — гений, и я вам
верю, но его значение, - нуль, ибо нулевой его принцип - стоячий консерва-
тизм/или, вернее, консерватизм летящий в прошлое... Принцип поднимает
человека: в принципах - Бог; принцип - ангел истории. Кто уцепится за кры-
ло восходящего ангела, - спасен, сияет, отечеству нужен; кто имел безрассуд-
ство или рок взяться за крыло ниспадающего ангела, - полетит с ним в без-
дну. Слетели и вы. И нечего вам «на реках Вавилонских»...
Он все плакал.
ОГНЯН СЛАВКОВИЧ. БОРЬБА
СЕРБСКОГО НАРОДА С ЗЛЫМ ГЕНИЕМ
И ЕГО КЛЕВРЕТАМИ
Историко-психологический очерк. СПб., 1900. Стр. 46.
Славянские симпатии и вообще интерес к славянству чрезвычайно ослабел
в русском обществе, — не без поводов со стороны славян, не без излишеств
нетерпения со стороны русских. Но кого же нам искать в Европе кроме сла-
вян и славянам — кроме нас? Мы уж «обреченные» на союз, «обрученные» в
союз; и этим все сказано для доброго, для благожелательного. Мы должны
сказать своей нетерпеливости: «Пока славяне проходят самую тягостную,
несимпатичную фазу развития, полуобразования, - ни первобытной прелес-
ти, ни старокультурного аромата в них нет, но это - только фаза развития,
ничего не определяющая относительно человека и особенно не определяю-
щая, что из него станет». Лежащая перед нами брошюрка описывает самую
мрачную, безвыходно-скорбную вереницу сербских событий - именно при-
ключения Милана, «злого гения» сербского народа, как именует его автор.
Автор передает (стр. 8), что этот «злой гений» есть собственно сын ру-
мынки Марии Катарджи, вдовы племянника Милана Обреновича I, родив-
шийся на тринадцатом месяце ее вдовства и получивший поэтому девичье
имя матери. По убиении бездетного Михаила Обреновича III, регенты кня-
жества посадили его на престол, разыскивая «кого-нибудь», и в то же время
«Эмиль» был переименован «Миланом». Эта случайность его происхож-
дения и его положения на престоле, быть может, и объясняет поразитель-
ное равнодушие, с каким он терзает Сербию и позорит ее. Действительно,
едва ли в какой стране и в какое другое время было такое скопление нрав-
ственных, политических, семейных нечистот, какое образовалось около
Милана, и, что ужасно, это совершается в начале сербской истории. Но что
выносишь из чтения всей книжки, это — то что у Милана есть какой-то та-
лант низкого, ибо без таланта невозможна ни столь упорная, ни столь, нако-
нец, успешная борьба. Он всех мучит, но никто не умеет с ним справиться.
504
«Я предпочитаю звание члена жокей-клуба званию члена королевского
сербского дома», - сказал он после отречения. «С тех пор Милан перестает
быть как сербским подданным, так и членом своего дома... С тех пор воз-
врат Милана в Сербию был воспрещен законом. Мало того: народное пра-
вительство добивалось еще большей гарантии. Оно добивалось, чтобы та-
кое же заявление дано было ех-королем и русскому Царю, другу и покрови-
телю сербского народа и его могущественному защитнику от всех бед и
напастей. Благовидный предлог был найден. Сербская казна была пуста и
два миллиона франков, ценою которых было куплено у Милана право от
него освободиться, не откуда было взять. Народное правительство обеща-
ло обратиться за ссудой к России, если Милан даст и русскому Царю пись-
менное заявление об оставлении им навсегда Сербии. И он дал. Получив
заявление, великодушный Царь-Миротворец, из любви к сербскому народу
и из сожаления к горестной участи его, приказал препроводить сербскому
правительству из Собственных Его Величества сумм 2 миллиона франков.
Получив два миллиона, ех-король отправился в Париж».
Казалось бы, утонул человек. Нет, из Парижа он управляет Сербией,
изгоняет из Белграда королеву Наталию, низвергает регентов и наконец
возвращается и на наших глазах благополучно действует там. Конечно, это
совершенно невозможно для слабоумного, паралитика, безвольного; тут
нужен не один «гений злости», но и талант борьбы, пронырства, интриги,
мужественная вера в себя и презрение к другим, едва ли безосновательное.
Вот сторона, которой не замечает наш автор, накладывая все темные и тем-
ные тени, и, конечно, вполне заслуженные, на ex-короля, но тени - необъяс-
нимые. И горько, и больно на душе зрителя, который в то же время родной.
МОНТЕСКЬЁ И ЗЕМСКИЕ НАЧАЛЬНИКИ
Люди не говорят о том, что удобно, хорошо пришлось по росту человека
или отвечает его нуждам, характеру и положению. Напротив, если о чем
ведется много разговоров и эти разговоры не умолкают годами, не умолка-
ют, наконец, долгими годами, то это верный признак, что предмет разгово-
ров имеет в себе что-то неудобное, неловкое. Или это неловко сделанная
вещь, или она неловко прилажена к человеку. Таков земский начальник,
фигура скромная и нужная в нашем общественном укладе, но о которой слиш-
ком много и упорно говорят; говорит о ней, частью по поводу наших статей,
и «Вести. Евр.» в последней книжке.
Составитель «внутреннего обозрения» снова напоминает теорию Мон-
тескьё о разделении властей, предполагая вероятно, что она кому-нибудь
неизвестна, и, очевидно, не допуская, чтобы в ней кто-нибудь сомневался.
«Мы не против превращения земских начальников в земских судей, но лишь
в том случае, если бы под этим новым именем они были действительно
судьями и только судьями», - заключает свои рассуждения почтенный жур-
505
нал, отмечая курсивами главную тяжесть своей мысли или, пожалуй, центр
своих пожеланий. «Судья или администратор - нам все равно, но только
без смешения этих властей, которые навеки разделил Монтескьё», - как бы
говорит анонимный автор обозрения. Так ли он прав? Что, — армия в госу-
дарстве находится ли в составе власти законодательной, судебной или ад-
министративной? Полиция находится в руках административной власти,
но армия? Ведь, бесспорно, она слишком большое орудие, чтобы принад-
лежать собственно администрации, притом строго и формально отделен-
ной и разобщенной от законодательной и от судебной властей. Это все рав-
но, как если бы предположить, что командование гвардейским корпусом в
Петербурге принадлежит, «по существу вещей» петербургскому градона-
чальнику. Но, не принадлежа административной власти, армия еще менее
принадлежит власти судебной и законодательной. Вот пример, разбиваю-
щий теорию Монтескьё и показывающий тщету анатомически точно раз-
градить функции управления, суда и законотворения, которые в живом орга-
низме народа, страны, государства неудержимо смешиваются, сливаются,
хотя порою и резко разделяются на блага страны и народа. Можно сказать,
что «по теории Монтескьё» построены и развиваются новейшие конститу-
ции, везде проведшие сухую анатомию трех властей и вовсе при этом не
принявшие во внимание армию, не нашедшие ей места и положения. А
между тем армия времен Монтескьё и армия по всеобщей воинской повин-
ности — совершенно не одно и то же, хотя, правда, это и было очень основа-
тельно просмотрено учебниками права. Смуты Франции, со времен Дрей-
фуса, и начались от недоумения армии: кто я? где я? Конечно, армия это
целое отечество, это мозаика от кусочков из всех ее частей.
Как ни странно сравнить, но земский начальник находится в подобном
же положении: маленькая эта сошка — великой важности; она terre a terre,*
стелется по земле; а ведь земля — Россия! В длинных рассуждениях автор
внутреннего обозрения хотел бы навязать «земскому судье», в случае если
бы он заметил земского бюрократа, все формальности внешнего суда; меж-
ду тем должен же он сознаться, что все формальности внешнего суда не
сохраняются и в суде присяжных, где присяжные, применяя совесть свою к
подробностям факта, бесспорно, вносят в приговор нечто новое, не фор-
мальное, вносят некоторый произвол свободного и не стесненного формаль-
ностями суждения в приговор, и никто этого не проклинает, но все это бла-
гословляют. Должность земского начальника, как мы это говорили и на этом
настаиваем, заключает в себе более авторитета, чем власти, и настоящее
призвание его есть не менее воспитательное, чем карательное. И здесь нам
хочется дальше развить свою мысль.
Без сомнения центр этой должности - мужик, деревня; между тем стран-
ным образом во всех суждениях о нем выдвигается вперед другой центр -
дворянин; и мало-помалу вопрос: «Как лучше быть деревне» заменился
* проза жизни (фр.).
506
горячим отстаиванием «новой прерогативы дворянства». Никто не оспо-
рит, что дух споров ведется около этого, и мы здесь наблюдаем интересный
пример, как в истории и в сумятице общественной жизни вещи, сохраняя
прежние имена, получают, так сказать, новую сердцевину, происходит ка-
кое-то странное перемещение центров дела! В данном случае реформа, не-
сомненно имевшая в виду пообчистить деревню, реформа гуманного упо-
рядочения, пала в центр таких обстоятельств, как экономическое оскуде-
ние дворянства, основание дворянского банка и облегчение дворянских
платежей, и мало-помалу, она слилась, опять невольно и не преднамерен-
но, со смыслом и направлением этих обстоятельств. Лозунг «Помочь де-
ревне» стал неуловимыми путями переходить, на практике, да и в печатных
спорах, в тему: создать обширную область дворянского кормления, как в
старину воеводы и более мелкие чиновники «кормились» от должностей
своих.
Далекие от мысли, чтобы забота о деревне не принадлежала в большин-
стве случаев почти всегда поместному дворянству, мы должны, однако, ука-
зать, что раз центр тяжести реформы лежит в вопросе: «Как стать упорядо-
ченнее, чище, экономичнее, бережливее, трезвее и мирнее мужику и дерев-
не» и это чистосердечно, то нет основания с тою безусловностью, как это
делается сейчас, допускать к должности земского начальника исключитель-
но одного дворянина, пусть даже дворянин и будет первым кандидатом на
эту должность. Однако нельзя отрицать, что встречаются же случаи, встреча-
ются они на необъятном просторе России, когда из двух кандидатов, дворя-
нина и купца-землевладельца, с более чистым характером и лучшим самооб-
ладанием будет - купец: и вот в этих случаях, по крайней мере, бьющей в
глаза разницы между одним и другим желательно, чтобы на страже упорядо-
чения деревни становился лучший, а не становился привилегированный. Мы
считаем должность земского начальника чрезвычайно важной и совершенно
нужной; но, обчищая от разных наростов деревню, можно пожелать обчище-
ния от разных посторонних делу и цели, деревенскому делу и деревенской
цели, наростов и самой должности. «На хорошее место - хороший человек» -
вот лозунг, который должен быть поставлен впереди заботы: какое имя у это-
го человека и достаточно ли исторично это имя. Нам думается, значительная
часть споров и страстности вытекает из неполноты уяснения: что собствен-
но есть земский начальник и кому искренно и чистосердечно он служит.
КАК И ГДЕ НАЙТИ УЧИТЕЛЯ?
Не непременно среди людей отличной учености. Таланты учености не суть
таланты учительства. Грановский не был первоклассным ученым; но он был
первоклассным наставником и создал талантом своим, но именно талантом
учительства, эпоху в истории наших университетов. Напротив, С. М. Соло-
вьёв был первоклассным ученым, но не оставил заметного следа, как пере-
507
датчик науки. Если мы спустимся в среднюю школу и, наконец, в низшую,
мы заметим почти общее явление, что замечательный дар учительства вовсе
не совпадает, или совпадает чрезвычайно редко, с дарами собственного тео-
ретического углубления в основы науки. Наблюдая гимназию, наблюдая ре-
альное училище, наблюдая семинарию, мы иногда откроем чрезвычайно
влиятельного учителя, каждый урок которого есть живой плод живого вдох-
новения, и который сам между тем очень немного возвышается над уров-
нем осведомленности и развитости учеников. Это явление очень порази-
тельное, но его можно наблюдать. Нам приходилось видеть полные класси-
ческие гимназии, где ученики старших классов хранили благоговейную па-
мять об учителе приготовительного класса, т. е. почти их же уровня
развитости и знаний, и который навсегда дал им выправку и одушевление
ученика на первой же поре их вступления в школу. Мы долго и с удивлением
наблюдали одно учебное заведение, где весь состав учителей, университан-
тов не пользовался никаким уважением учеников, и, кажется, не заслуживал
этого уважения; и вся прогимназия держалась, в сущности, необыкновен-
ным педагогическим даром тоже учителя приготовительного класса, — се-
минариста, который никогда не слушал курса педагогики, но у которого вся
душа жила интересом к ученикам и интересом к высокой постановке учеб-
ного заведения. Без сомнения, всякий, долго вращавшийся в педагогичес-
ких курсах, наблюдал подобные же факты. Они имеют для себя простое пси-
хологическое объяснение. Первый дар учителя — внимание к ученику; это-
го-то первого дара и нет у ученого, первое внимание которого обращено к
науке. Таким образом, углы зрения расходятся у учителя по призванию и у
ученого по призванию же. Но это - не одно. Талант в науке непременно
быстр в движении собственной мысли; он всегда «летит», и это уже его пси-
хика, над которой он не властен; а ведь ученик ползет, ведь среди учеников
есть слабосильные, забывчивые, несообразительные, которых всех нужно
подобрать и сохранить в пути первого научного движения. Вот к этому-то
долгу учителя в высокой степени не способен ученый талант, и здесь неоце-
ним человек, который сам, может быть, очень неспособен к науке. Наконец,
должно быть нечто родственное в психике учителя и ученика для их обоюд-
ности, их легкости взаимодействия, и, наконец, влиятельности. Это родствен-
ное чрезвычайно редко может быть у настоящего ученого, который всегда
есть исключение, и у класса учеников, т. е. у толпы учеников, которая, ко-
нечно, представляет собою не исключительные, а самые обыкновенные дут пи
Эти соображения, в сущности, чрезвычайно отрадны. Они сразу рас-
ширяют, и чрезвычайно расширяют, так сказать, район учительства, ту тер-
риторию, с которой, может быть, собран хороший учитель. В настоящее
время эта территория чрезвычайно сужена, и учителя просто негде взять, а
которых берут - те оказываются никуда не годными. Берут их из лучших
кандидатов университета, и назначения на учительские должности проис-
ходят по мертвому осмотру диплома. Студент превосходно учился диффе-
ренциальному исчислению; значит, он превосходно будет учить арифмети-
508
ке. Нелепость! Может быть, он арифметике вовсе не может учить; а отлич-
ный арифметик выбывает сейчас со второго курса факультета - и вот тут-то
его и нужно подсмотреть, проверить, и, в случае удачи, подхватить и пере-
нести в гимназию. Кто это может сделать? Окружные инспектора, т. е. ко-
торые главным образом «ревизуют гимназии». Что же «ревизовать» заведе-
ние, в котором учителя заведомо негодны. Их «ревизуют» этот год - сквер-
но; следующий год - опять скверно. Да и всегда будет скверно, пока на
место дурного не будет поставлен хороший учитель. Вот найти и поставить
хорошего учителя, а потом хоть не ревизовать его - это и составляет всю и
полную задачу должности окружных инспекторов. Хоть роди, а подай учи-
теля. «Да где мне его взять?» - «Поищи». - «Не могу найти». - «Не можешь
- ступай вон, другой найдет». Это основное дело, поиска учителей, должно
быть поставлено чрезвычайно строго и чрезвычайно ответственно. Может
быть, оно вверено или окружным инспекторам, которые, находясь в уни-
верситетском городе, могут сблизиться с университетом в студенческой его
части, и могут наблюдать педагогические дары студентов на пробной их
работе в особых причисленных к университету учебных заведениях. Так,
студенты-медики не определяются в доктора без клинической подготовки;
и такою же «педагогическою клиникою» должна быть для математика и
для филолога прикомандированная к университету гимназия. Вторым ис-
кателем учителя может быть директор гимназии. Вот тоже совершенно пас-
сивная теперь должность по отношению к учителю.
- «В вашей гимназии ученики почему не учатся?» - «Зачем же вы мне
прислали учителей, которые ничему не могут научить?» - вот краткий диа-
лог, который не произносится, но который подразумевается после всякой
плачевной ревизии. Из этой системы немощностей гимназия должна вый-
ти. Университет не готовит вовсе учителей, и не имеет этого своею зада-
чею, и не хочет иметь это своею задачею. Университет обращен лицом к
науке и ведет учеников своих в ее тонкие и хитрые ходы, в этот таинствен-
ный лабиринт знания. В какой-то странной наивности начинают плакаться
на университет: «Я ничего не могу, университет на дает мне учителей», -
плачет перед министром попечитель; «Мы ничего не можем, вы назначили
дурных учителей», - сетуют окружные инспекторы перед попечителем; «Да,
я ничего не могу, я неспособен», - отвечает учитель окружному инспекто-
ру, «и способности не дали мне ни вы, ни университет, да и вообще никто».
И все плачут, и все указывают на университет. - Да оставьте; у университе-
та есть своя задача, но у нас есть также своя, совершенно другая, и вот
этой-то другой и своей собственной задачи вы не только не умеете выпол-
нять, но и ничего не сделали, даже просто не подумали, как ее выполнить.
Окружной инспектор должен искать педагогических даров среди сту-
дентов университета и среди всего персонала учителей своего округа. В
этих семи-девяти губерниях можно поискать и поискать. Нужно иметь та-
лант заглянуть и в семинарию, и в городское училище, и в военную школу.
«Ищи, пока не найдешь, а где искать - сам думай». Нужно уметь приноров-
509
лять, нужно уметь приготовлять. Идею диплома, как аттестата на учитель-
ство, нужно или бросить, или чрезвычайно ограничить. Учитель - такой
редкий дар, такой изысканный дар, что хватай и бери его, откуда можно. И,
взяв, нужно сберечь его: все недочеты его собственно как чиновника, недо-
четы в смысле дисциплины или «исправности хождения на должность»,
могут быть ему прощены. «Только бы ученикам от тебя польза, а уж мы
помаемся с тобой» - вот честная постановка дела в учебном округе, кото-
рый думает об ученике, а не о себе. В помощь ищущему окружному инс-
пектору должен искать учителя и директор гимназии: он должен искать
будущего учителя среди учеников гимназии. Так называемое «репетитор-
ство», сильно у нас развитое, есть собственно превосходная и постоянная
школа учительства. Замечательно, что лучшими репетиторами вовсе не
бывают только первые ученики: так рано талант обучения разделяется с
талантом собственного восприятия. Репетиторство есть, одновременно,
превосходный способ повторения старого, т. е. в чем особенно хромают
посредственные ученики. И вот почему к репетиторству без затруднения
можно допускать не только отличных учеников старших классов, но и уче-
ников так себе. Следя за результатами их занятий с учениками младших
классов, директор и может здесь высматривать самое раннее проявление
педагогических даров, и, отмечая их, сообщать отметки свои окружному
инспектору, который, далее, проследит этих учеников в университете.
ИВАН ЛЯПУНОВ
Я не о Ляпунове, который в Смутное время... совсем нет: это - универси-
тетское мое воспоминание.
Я остановился в номерах Бубнова. Скверная улица, названия сейчас не
помню, в Нижнем. Какая-то безостановочная езда ломовиков с полосами
железа, самая для меня несносная. Только задумаешься о причинах герман-
ской реформации или об источниках шекспировского творчества, а эти про-
клятые полосы лязг-лязг-лязг, безостановочно, час, два часа: не знаешь, куда
голову деть! И все было скверно на улице: съестные лавки, бабы, мальчиш-
ки и эта растворенная дождем мельчайшая, тончайшая грязь, которая, как
черные сливки, расступалась под калошами. Но всего сквернее было мое
настроение души.
Я был виновен, и нехорошо виновен. В Нижний я приехал, взяв недель-
ный отпуск из университета, и только и хорошего было в моей поездке, что
экстренно и инкогнито. Нужно заметить, что как в гимназии, так и в уни-
верситете, вплоть до самостоятельной семейной жизни я прожил, что на-
зывается, как у Христа за пазухой. Не то, чтобы там богатство, нет! Скорей,
даже бедность, или «так себе», крайнее «так себе» в денежном отношении.
Но я был абсолютно отделен от забот о себе, кроме одних учебных, или
заботы нанять квартиру и перетащить свои учебники, добрыми заботами
510
старшего брата, который с раннего детства был мне вместо отца. Отсут-
ствие забот, опасности, вообще всего тревожного и очень трудного, и сде-
лало то, что и в университете я, собственно, был тем же гимназистом, т. е.
робким, застенчивым, нелюдимым и крайним фантазером. Всю свою жизнь
я был так же неподвижен снаружи, как подвижен внутри. Брат и его семья
жили в Нижнем, и вот занимательного в моей поездке и было то, что я при-
ехал в Нижний инкогнито и главным моим страхом было, чтобы как-ни-
будь не попасться кому-нибудь знакомому на глаза, и чтобы это не дошло
до брата. Ибо я приехал по делам любви.
«По делам любви!..». Точно это биржа и еще у гимназиста. В универси-
тете я почти уже не знал любви, но зато в гимназии пережил несколько
полных и окончательных романов, и этот, по делам которого я приехал, был
третий и действительно окончательный. Само собою разумеется, ни об од-
ном из них ничего не знал брат, и я провалился бы сквозь землю, если бы
сверх того, что я готовлю к уроку Пунические войны, брат узнал, что я еще
и влюблен. Царица Небесная избавила от такого срама. Между тем каждый
роман протекал чрезвычайно интенсивно, сосредоточенно, и если бы, паче
чаяния, до брата и дошло что, я готов был скорей разорвать с ним и выбро-
ситься на улицу, чем порвать с чем-нибудь таким... Я не умел никогда лю-
бить иначе, как упорно и с болью.
Так было и на этот раз. Иллюзия любви заключается в непременной
уверенности, что она навечно; а если навечно, то и вопроса не может быть,
что она должна закончиться браком. Признаюсь, тех романов, что показы-
ваются на сцене театров или описываются в повестях, я не только не испы-
тал, но и не видал, и даже не верю в их существование. Как это так «любил -
и ничего больше?!» «Любил» точно «гулял»; прошел час, ноги устали, вер-
нулся домой - и все кончено. Мне пятый десяток лет идет и я просто не
верю, что это бывает так. Ведь если не сущность любви, то ее главное со-
провождающее последствие заключается в абсолютном доверии и уваже-
нии, и раз это есть, конечно, первая мысль и поспешная - навсегда окон-
чить всякое «гулянье», сесть, установиться, утвердиться. Тут - новый мир,
но уже недвижный. Поэтому любовь - это непременно окончательное, т. е.
это непременно, брак, и собственно приехав «по делам любви», я и приехал
«по делам брака».
Он расстраивался и почти погиб по моей вине. Нужно заметить, даже
чрезвычайно еще маленьким я был чрезвычайно умен в смысле спокой-
ствия и рассудительности, и вот это-то и поставило на край бездны мой
роман. Среди всякого вихря обстоятельств и при всякой щемящей сердеч-
ной боли я был спокоен умом, как капитан парохода среди рифов и мелей, т. е.
не терял из виду ни одной подробности обстоятельств. У меня всегда был
фанатизм воли, но никогда не было собственно фанатизма ума, пламени и
дыма, вообще затмения мысли. По некоторым обстоятельствам, затевав-
шийся роман, был не только рискован, но он был рискован чрезвычайно,
безрассудно, был похож на спуск воинов Аннибала «по ту сторону Альп»,
511
когда половина или треть их попадала в пропасти. Нужно заметить, осо-
бенностью моего влюбления было всегда чувство особенной привязаннос-
ти, прилипчивости, неспособности отстать, и это был fatum, роковое. Стран-
но: гордый и самоуверенный человек, человек «очень умный», как смею
рекомендоваться читателю, я привязывался как собака, и пока другая сто-
рона не освобождалась от своей ко мне любви, этого было совершенно до-
статочно, чтобы я никогда не освободился от своей. Но при этой слабости
сердца ум сохранял полную живость. Что мы идем куда-то в бездну, было
видно и мне и ей, но мы оба ничего об этом не говорили - не говорили,
конечно, друг с другом, а про себя каждый непрерывно об этом думал. И
вот она мне написала в Москву грустное письмо, что она уезжает, уезжает
далеко и надолго, так как, кроме печали, из нашей связанности ничего не
выйдет, и разойтись вовремя лучше. Письмо было исполнено любви. «Ра-
зойтись».. . чуть и выступил мой fatum, в связи с рассудительностью. Заще-
мило сердце. Любовь - это феникс. Тонет, тонет в небе, дальше, выше, ни-
чего не видно, а сердцу больно, больно! «Как разойтись! Никогда!». И в
длинном письме рассудительный мой гений начертил всю карту неблагопо-
лучного будущего плавания, камни, рифы, мели, ураганы, туманы — но «ни-
чего, силы есть и я выплыву, мы выплывем». Тут и разыгралась история:
«Как, так ты все видишь! Как лавочник, ты намерил аршином любовь, про-
извел вычитания и сложения и подвел итог, и подал мне мелочной счет на
засаленной бумажонке». Зачем я вижу! Боже, но ведь куда мне деть глаза!
Быстро обменялись мы еще письмами, желчными, неумолимыми, а слабое
сердце во мне все ныло и, бросив все, перехватив откуда-то 15 руб., я сел в
вагон и мчался incognito. Там все решится, там увидим...
И вот номера Бубнова, и самый грязный в них номер - мой. Я торопли-
во переодеваюсь, умываюсь, спешу коридором. Известно, что такое кори-
дор, известно, что такое гостиница — уныние. И отчего во всех коридорах
такой скверный запах? Двери и на них металлические номера: «№ № 57,
58». Уныние. Теперь я, когда бываю в гостиницах, всегда читаю о царице
Савской и ее приезде к Соломону. Утешение. Но тогда я был глуп, и шел по
коридору с полной чашей горечи, тоски, ожидания неизвестности через час
и ужасной затхлости воздуха в текущую минуту. Только одна дверь была
отворена и среди какого-то тумана или чада ходила фигура. На столе - та-
релки и вообще посуда.
— Это что же? — спросил я коридорного.
- Пятый день пьют.
Мне не было дела и я прошел далее.
В конце концов любовь эта кончилась бесконечным несчастьем, много-
летним унынием, помрачением ума, совести, всего. Но вот этот час в ней
был светозарен. О, любовь - это прежде всего необъятная психология, ис-
тинная метафизика, и я верю, что кто не испытал любви и даже не пережил
нескольких типов любви — не познал какой-то метафизической тайны мира
и просто похож на лавочника, который не испытал ощущения сидеть на
512
троне. Между прочим, замечательна развивающая сила любви. Никакая
другая сила, никакие иные обстоятельства не пробуждают таких разнооб-
разных источников творчества и не дают испытать такого разнообразия ду-
ховных состояний, как любовь. От самых отрицательных, какова мысль о
самоубийстве, до самых положительных - какова мысль о вечном продлении
жизни, «остановись время!» - вся гамма проносится в вас, шевеля мысли,
сердце, то лаская и успокаивая, то тревожа и наконец возбуждая. Мне кажет-
ся, обилие любви есть критериум эпохи, а может быть, это есть и возбуди-
тель, родник эпохи. Но я отвлекся. В дом я был чуть-чуть вхож; все знали,
что «вот...», все ожидали, что «вот - несчастие»... И понятно, до чего мне
было трудно входить. Ах, эти юные годы, и юный шаг и юные пути!
Был 12-й час дня и мне молча указали дверь направо, которую я тихо
и церемонно отворил, церемонно пройдя по приемной комнате. «Чужие
глаза!..».
Все было кончено, кончен роман приблизительно трех лет. И зачем я
шел? Поправить? Что поправить? Счет аршинника, засаленную бумажку
лавочника? Как оправдать свою душу, когда она оказалась черна, и уже это
прочитано, запечатано? Обнаружилась тайна, тайна холодного ума, меха-
нического рассуждения, а любовь — роза, любовь - благоухание. Совершен-
ная безвыходность положения и создала особенный мгновенный взгляд
(нельзя было говорить, было бы слышно за стеной), где в какие-то три-
четыре секунды, пока я переходил комнату, обменялась бездна диалогов,
произошло измерение душ, переоценка всего прошедшего, взгляд в буду-
щее - и мы упали друг другу в объятия. И все-таки нельзя было говорить.
Говорить можно было только незначащее: «Как вы доехали», «что за нео-
жиданный приезд», «здоровы ли родные и нет ли чего особенного». - «Ни-
чего. Слава Богу». Среди громких слов «слава Богу» мы шопотом назначи-
ли через час свидание, и, просидев церемонные ’Л часа, я вышел.
Как и всегда в подобных случаях, город осветился для меня светом. О,
тысяча раз справедливо, что есть два солнца, над нами и в нас, и что ниче-
го, ничего не сделает солнце над нами, когда его лучи не встретятся с сол-
нечными лучами из нас. Я несу в себе солнце, и это солнце есть удовлетво-
ренная любовь. О, я себе и представить не могу любовь иначе, как правду,
правду, так что особенное счастливое настроение духа влюбленных я опре-
деляю, как особенное их просветление чувством своей правоты. «Теперь
мы поживем! Теперь можно жить!». И никаких размышлений! Опять я по-
пал в свой номер поздно вечером. До тех пор я ходил по городу, по трижды
знакомым-перезнакомым улицам, подняв коротенький воротник летнего
пальто, по возможности опустив козырек фуражки и вообще стараясь быть
неузнаваемым. Меня никто и не узнал из всех, кем было бы опасно быть
узнанным, хотя из шалунов-приятелей гимназических все-таки нашлись
признавшие меня, и по гимназии были потом разговоры. Усталый и пол-
ный шума в душе я вошел к Бубнову. Опять тот же запах, растворенная
единственная дверь и регулярно ходящий из угла в угол господин.
17 Зак. 3863
513
— Это сумасшедший, — подумал я. Он болен, а они не присмотрят. —
Откуда?
- Из Ветлуги. Купец будет.
- И ничего не делает? Что же он делает? Зачем приехал?
- Не можем знать. Спросили номер и вот все так ходят. Бывает, что
отлучатся, но ненадолго. Вернутся и опять пьют.
- Почему же он не лежит? Ведь пьяные лежат? Валяются? Отчего он не
лежит?
- Не можем знать.
Впрочем, мне не было дела. «Свинья человек». Я пережил чудный ро-
меовский роман, тем более сладкий, что вот шестой день, пятый день, чет-
вертый, третий, второй... последний. Это как нажимаешь рукав воды или
сочный стебелек растения: волна поднимается, стенки надавливаются, ско-
ро конец и трах, конец! Сердце защемит-защемит, но пока это не сейчас и
вот тут-то хорошо. Главное - доверие! Главное - чудная душа девушки!
Позднее я узнал, что это была одна из мрачнейших душ, истинно омрачен-
ных, непоправимо: но на день, на неделю, как сквозь черные тучи солнце,
душа эта могла сверкать исключительно светозарно. Говорят некоторые
глупцы о расчете в любви, что надо взвесить и осмотреться. Как будто одна
психология у человека на день, на месяц и вот, напр., на двадцать лет; как
будто вы тот же в департаменте, при выслуге тридцатипятилетней пенсии,
и дома, когда садитесь в одиннадцать ночи за ломберный стол с партнера-
ми, чтобы встать из-за него в час. Любовь и брак, психология любви и пси-
хология брака мало имеет в себе что общего, и собственно истина открыва-
ется тогда, когда она непоправима. «Счастливое до конца супружество» -
это или двухсоттысячный выигрыш на «100-рублевый билет», случай, уда-
ча, солнце; или - и так в большинстве случаев - это сделка, компромисс,
условие молчать, когда обоим больно; общая квартира, стол и общие дети,
довольно отвратительное все, но что пассивно переносится пассивными
людьми при условии развлечения службою, делами, знакомствами, чтени-
ем, интересами науки, литературы и политики. Так бывает. И бокал супру-
жества во скольких случаях есть бутылка уксуса, которую медленно-мед-
ленно пьют, нюхают и наконец дотягивают до дна. Стоп, дно, гроб! И крат-
кая эпитафия: «Прожили счастливо тридцать пять лет и оставили кучу де-
тей и кой-какое состояние». Не говорю, что хорошо, а говорю, что так бывает.
Но что такое «бывает» для студента! Для него жизнь - психология; это
какой-то психологический замысел на всю жизнь, проба котлов на броне-
носце, ход до Толбухина маяка, исполненный оживления, рассматривания
машин и радостного: «Отлично! Браво!». Эх, время, время - несчастлив,
кто тебя не знал, как и несчастлив, кто в тебе ошибся. Но мимо, предостере-
жения, и еще чуть-чуть воспоминаний.
Мой купец все также продолжал безмолвствовать. Потому я и спросил
о нем у коридорного, что не понимал, как же это так: пьет и молчит. Ника-
кого шуму, ни даже краткого разговора. Думал ли он о чем - неизвестно;
514
тревожила ли, ожидал ли чего - неизвестно. Номерная прислуга более чем
имела причины быть довольною, как и вообще гостиница и, вероятно, сосе-
ди. Это было самое методическое «житие», какое можно себе представить.
«Чудак!». И, очевидно, не очень пьян, не спивается, потому что не лежит.
- С утра приносим и так до поздней ночи.
Э, чорт с ним! Мои дни летели. Жемчуг сыпался и сыпался и вот после-
дняя жемчужина, сладчайшая жемчужина. Обещания, надежды, все, и спе-
шим, спешим, спешим вместе на пристань перевоза через Оку, на плохонь-
ком извозчике, который левой рукой придерживает мой студенческий че-
моданчик и правою правит. Как и всегда, как нервный человек - я спешил и
было рано. На берегу людно. Смотрю - и мой купец.
Расставив ноги так характерно, как Мазини в знаменитой арии в
«Pescatori»*, он кричал отчетливым и звонким голосом медленно-медлен-
но спускавшимся по течению плотам:
- Чьи плоты?
-	Ивана Ляпунова, - донеслось глухо, чуть слышно.
Крякнув и натужившись, он переспросил снова:
-	Чьи плоты-ы!
-	Ивана Ляпунова-а!!
Было глухо, но все-таки слышно. Но он не слышал.
-	Чьи плоты-ы-ы?!
-	Ивана Ляпунова-а-а!!!
Народ приостановился. Кое-кто подошел ближе, потому что купец вол-
новался и у него, очевидно, было какое-то дело.
-	Чьи плоты-ы-ы?!
Уже совсем ясно было, как, натуживаясь из последних сил, плотовщи-
ки рявкнули:
-	Ивана-а Ляпу-но-ва!!
Мы слышали. Теперь громко было. Я приостановил извозчика, и, побро-
сав дело, множество народа собралось около купца и смотрели ему почти в
рот. «Вот треснет». Но он ни на кого не обращал внимания и яростно, требова-
тельно, пугая плотовщиков, как бы грозя чем-то им, переспросил раскатисто:
-	Чьи-и-и пло-ты-ы-ы!!!
Еще раскатистее раздалось:
-	Ива-а-на Ля-пу-но-ва!!!
Просто становилось смешно, потому что что же кричать, когда ответ в
рот лезет. Вдруг круглым и ловким движением поднеся руку к груди, купец
ударил перстом в грудь и произнес:
-	Я - Иван Ляпунов.
И моргнув обоими глазами, ни на кого не глядя, он повернулся и быст-
ро пошел по спуску. Поднялся смех, недоумение. Что? Зачем? Но мне было
весело, студент, да и счастливая минута, и я проговорил соседке:
* «Искатели жемчуга» (ит.).
515
Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде Царь Небесный
Исходил, благословляя.
Не поймет и не оценит
Гордый взор иноплеменный,
Что сквозит и тайно светит
В наготе твоей смиренной.
Она как-то сразу поняла и рассмеялась.
-	Ну, почему же так обобщать. Стихи истинны, а исключение ничего не
говорит.
Но я и не хотел философствовать. Подняв безмолвно ее руку, я поцело-
вал ее.
-	Я и не говорю, что не исключение. И знаешь, если бы все было одно
правило, вдоль и поперек правило, - было бы ужасно неинтересно жить и
наблюдать, и как мне ни совестно признаться, а купец этот мне чрезвычай-
но нравится, и вся его фигура, и голос, и чрезвычайно остроумный способ
прославиться, объявить себя. Ведь это Цезарь, кажется, говорил: «Я не хочу
быть вторым в Риме, а первым - в деревне».
- Цезарь.
-	Так и этот. На Оке, около плотов, и «вот - я!» Нет, послушай, я серь-
езно: ведь нужны же империи империалистические инстинкты, а из одних
«Власов» высоко не вырастешь.
Она засмеялась:
-	Ну, ты все со своими лекциями и еще в политику пускаешься. Но с
кем же мы сравним себя?
Но мы проходили романтический, а не классический фазис существо-
вания, и я сравнения не нашел.
ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ
<0 СТАТЬЕ Д. С. МЕРЕЖКОВСКОГО>
Смешно и жалко, когда участвующих в журнале хвалит тот же журнал, или
кто-нибудь в этом журнале. В эту смешную и жалкую роль мне, однако, хо-
чется стать на минуту, еще не дочитав до конца статьи г. Мережковского
«Лев Толстой и Достоевский», в № 13-14 «Мира Искусства». В каждом но-
мере автор дарит нас; я не могу больше выразить свое чувство к читаемому
как сказав, что труд этот есть новое слагаемое в нашей литературе, прибав-
ление к ней, большая или малая - но постоянная величина в ней. Сколько
раз я читал Толстого; но критик подошел и подчеркнул - и я увидел впервЫе
Этот «прозрачный звук» лошадиных копыт, «круглый запах» Платона Кара-
таева, «улыбка, слышащаяся в ночном разговоре» последнего же, да и все
516
все, что он (Мережковский) соединяет в чудном определении: ясновидение
плоти - указано, разъяснено, формулировано удивительно, прекрасно, по-
учительно. Да, какой смысл был бы в литературе, если бы мы не учились из
нее. И Мережковский это делает. А долг читателя, честного читателя, ска-
зать - вижу, благодарю. Простите, что вне форм и обычаев пишу эти стро-
ки, и не откажите, однако, дать им место на страницах Вашего уважаемого
журнала. Дабы и многие, без сомнения, читатели сказали облегченнее: «Не
мы одни, и мы не без причины восхищались».
Читаю дальше о «душевном человеке» - как стихии Толстого, о «запа-
хах, тонких и томительных, веков и каждого века, о тупости Толстого к
«вещам», которые у человека и вокруг человека, о непостижимости для
Толстого «сумеречно-звездного»... все удивительно! удивительно!
Для меня, быть может, потому особенно сладко, что как бы откуда-то мной
ожидалось многое... Я как будто спал ночью и видел неясный сон; встал
поутру, нашел на столе книгу и прочел в ней то, что видел во сне, но ясно...
Обращаясь же к письму прекрасного и милого автора, думаю: при чут-
кости хрестоматоров - сколько из этого классического образца критики дол-
жно бы войти в хрестоматии! Вот на чем могли бы учиться и развиваться,
духовно зреть, возрастать как бы в жизненном опыте и в изощренной
наблюдательности наши ученики. Уже последнее пишу как педагог.
Примите уверения в совершенном моем почтении.
В. Розанов
СПб., 19 июля 1900 г.
ПЕРВЫЙ ШАГ В РЕФОРМЕ ГИМНАЗИЙ
Русское общество терпеливо ожидало начала практических мероприятий к
поднятию нравственного и умственного уровня наших средних учебных за-
ведений, вполне уверенное, что такая серьезная мера, как приглашение вес-
ною этого года для совещательных целей педагогов с целой России в Петер-
бург, предпринималась не иначе, как с планом самых серьезных педагоги-
ческих преобразований. Циркуляры г. министра народного просвещения
также не оставляли сомнения, что мы стоим накануне учебной реформы. И
все слухи, доходившие до общества о заседаниях весенней педагогической
конференции, говорили о коренной важности поднятых и предрешенных там
вопросов. Можно было ожидать, что к началу учебного 1900-1901 года ми-
нистерство уже воспользуется материалами весенних совещаний и присту-
пит к практическому осуществлению реформы. В опубликованных 1 авгус-
та двух циркулярах г. министра на имя попечителей учебных округов мы
действительно и имеем первый шаг намеченного преобразования. Самое
важное в них - устранение из преподавания древних языков так называе-
мых экстемпоралей. «Экстемпоралии, как средство учебного контроля, долж-
ны быть устранены из школьной практики, как не достигавшие своей цели», -
говорит пункт 3-й циркуляра № 20085. Это достаточно твердо и ясно, и
517
1 августа 1900 года можно считать торжественным днем, когда официально
и торжественно похоронена ненужная и вредная педагогическая мера, су-
ществовавшая и томившая гимназию ровно тридцать лет. Циркуляр очень
верно говорит, что экстемпоралии служили не столько педагогическим ору-
дием, сколько мерою полицейско-педагогического наблюдения округов за
гимназиями и часто лицемерным средством самих преподавателей хорошо
аттестовать себя перед округом. Уследить, понимают ли ученики Гомера или
Геродота, Ливия или Горация, - учебный округ не мог за своей отдаленнос-
тью от места преподавания; но всегда можно было потребовать, и требова-
лось действительно, чтобы были пересланы почтою в округ экстемпоралии
учеников. Это, в сущности, почтовое соображение страшным и фатальным
образом приноровило к себе мало-помалу всю классическую нашу систему,
весь план «гуманитарного» образования.
В самом деле ученики перестали, а в некоторых гимназиях, может быть,
и не начинали понимать Геродота, Горация, Ливия и Гомера, как что-то при-
ватное, от всех скрытое, нисколько не ответственное; а учителя нисколько
этим не озабочивались, при всяком случае говоря на уроке*. «Бросимте, дру-
зья мои, Геродота, и лучше поупражняемся в экстемпоралиях». Орудие кон-
троля всегда приноровляет к себе контролируемый механизм или контро-
лируемую систему, и без всякой особенной вины со стороны преподавате-
лей и с полною виною самой учебной системы чтение авторов стало в гим-
назиях более видимостью, чем действительною задачею, а ютившиеся было
на заднем плане в системе преподавания экстемпоралии выдвинулись не
только на передний план, но и заняли центральное место в системе. Не
можем не заметить прямо и честно, что вообще контролировать гимназии
нужно лично, а не бумажно, и нужно лично следить за преподаванием, а не
довольствоваться представлением каких бы то ни было письменных учени-
ческих упражнений или начальственных отчетов, которые двояко развра-
щают учебную систему, приучая провинциальные гимназии к созданию
«письменных» декораций, а окружных инспекторов и вообще попечитель-
скую службу предрасполагая к лености, отвлеченности и незнанию дей-
ствительности.
Часть циркуляра, касающаяся экстемпоралий, ценна тем, что она точна
и ясна. Она их отменяет, а не суживает и не оговаривает, также не пытается
направить к лучшему, как это уже пыталось сделать министерство, начиная
с 1890 года, и ничего не успело в своих этих попытках. Вообще следует
заметить, что учитель, находящийся непосредственно перед лицом класса
и несущий в высшей степени важную ответственность за успешность пре-
подавания, должен иметь под рукою указания высшего начальства, мини-
стра или попечителя, непременно в категорической, не двусмысленной и
запутанной форме, без всяких «или», «или», и «так бы», и «этак бы». На-
пример, полуоставить экстемпоралии значило бы расшатать дело, но нима-
ло его не улучшить; в этом расшатанном, но не улучшенном положении
преподавание и находилось в последние десять лет.
518
Вторая важная часть циркуляра № 20085 говорит об ослаблении грам-
матической стороны в преподавании древних языков и в усилении чтения
авторов. «В старших классах преподаватели должны знакомить учеников с
синтаксическими явлениями, по мере надобности, при разборе избранных
текстов, и от времени до времени приводить, где это нужно, накопившийся
грамматический материал в систематический порядок. Время, выгаданное
от уроков, посвящаемых ныне прохождению грамматических курсов в стар-
ших классах, употребляется главным образом на «изучение текстов». Эта
часть циркуляра не имеет в себе желательной точности. Какие классы разу-
меются под «старшими»: два последние или три последние? Далее, гречес-
кий язык начинается позднее латинского, и, очевидно, грамматика его кон-
чается позднее же латинской, но этого не оговорено в циркуляре и все сли-
то в неопределенном указании: «старшие классы». Однако синтаксис и «в
старших классах» сохраняется, не нося только характера зубрения Курциу-
са или Ходобая, а последующей «группировки грамматического материа-
ла». Так и прежде поступали многие преподаватели, и можно быть уверен-
ным, что для многих гимназий и очень многих спортсменов грамматичес-
кого искусства слова эти не скажут ничего особенно нового и ничего серь-
езно задерживающего преобладающие вкусы худших по бестолковости
педагогов. Ведь тридцать лет экстемпоралии создавали виртуозов грамма-
тического преподавания, всегда почти виртуозов-мучителей, у которых есть
уже некоторая вывихнутость ума насчет грамматики и решительное равно-
душие к древнему тексту, его содержанию и тем паче к его красоте.
Нам думается поэтому, что решительный шаг в данном направлении
выразился бы в категорическом указании, чтобы, положим, в пятом классе
для латинского языка и в шестом классе для греческого языка грамматичес-
кий материал настолько был закончен, что всякое дальнейшее сообщение
грамматических сведений может быть только попутным при чтении автора
разъяснением самого преподавателя и нисколько не учебным, запоминае-
мым и ответственным материалом для учеников.
ОБ ИСПЫТАНИЯХ ЗРЕЛОСТИ
В ГИМНАЗИЯХ
В циркуляре министра народного просвещения отменяются письменные
испытания, однако только наполовину. «С наступающего учебного 1900—
1901 года отменяются письменные испытания по древним языкам», - сказа-
но в пункте 3-м означенного циркуляра. Оставляются в прежней силе испы-
тания по математике и русскому языку и словесности.
В истекшее тридцатилетие нашей учебной системы, несмотря на то,
что все преподавание было сосредоточено на письменных испытаниях, эк-
заменационные работы по словесности и древним языкам, представляемые
ежегодно со всей России в учебные округи, стояли ниже всякой критики.
519
И например, совершенная потеря русского стиля и замена его каким-то рус-
ским волапюком, бесцветным, безличным и наконец прямо безграмотным
есть общеизвестный факт, которого не могло скрыть учебное начальство и
который раздражал общество и литературу. Кажется, всякий кадет военно-
го училища и, наверное, многие вдовые попадьи писали колоритнее, соч-
нее, душистее и во всяком случае соответственнее так называемому «духу
русского языка», нежели несчастные абитуриенты и собственные созрев-
шие ученики гимназий. Таким образом через письменные упражнения не
развивался русский язык, а терялся русский язык, заменяясь буквою «е»,
правильно ставимой, и какими-то выжимками русской грамматики. Этого
нельзя объяснить иначе, как равным страхом учителей и учеников «не уго-
дить» в работе, «не потрафить» начальству, что в столь живом и жизненно-
энергичном деле, как речь человеческая, и сказалась блеклостью, мертвен-
ностью, упадком духа и оставлением речи при одной форме.
Смешными петушками прохаживались в письменных испытаниях зре-
лости по словесности наши гимназисты, едва ли в действительности столь
тупые и неразвитые, как они казались и кажутся в этих письменных рабо-
тах. Силы как самих учеников, так и учителей были все направлены на по-
давление личного в ученике духа, его личного языка и личной мысли и на
выращивание взамен их общепедагогического духа, речи и содержания.
Т. е. живая душа человеческая заменялась некоторым волапюком души че-
ловеческой. И все это не по природе самых сочинений, но оттого, что все
сочинители и всякие в течение восьми лет сочинения приноровлялись к
одному, главному и последнему, которое шло в учебный округ, как испыта-
ние зрелости, увы, так печальное!
Нам думается, что центр дела и лежит в испытаниях зрелости, которые
невозможно объяснить иначе, как желанием учебных округов, так сказать,
потребовать к себе, в Москву, Петербург, Киев, Одессу, Казань, Харьков
местные провинциальные гимназии к испытанию. Ведь центр дела сосре-
доточивается в учебных округах, их тенденции подвергнуть критике годо-
вую работу данной гимназии и всех вообще гимназий в годовом отчете.
Мотив испытаний зрелости-ревизионный, а не педагогический и, уже ска-
жем всю правду дела, это испытание есть искажение, порча провинциаль-
ной педагогической работы в видах облегчения попечителям и попечитель-
ским канцеляриям их обязанностей наблюдения, управления и исправле-
ния училищ. Строгость наблюдения на испытаниях зрелости, запечатан-
ные темы и ответная кража гимназистами тем - все это без прикрас и
риторики значит одно: «Нам лень поехать и посмотреть, и вот мы утроили
так, что как будто вы сами все приехали к нам и держите экзамен у нас на
глазах». Чрезвычайная редкость ревизий, почти исчезновение ревизий ок-
ружных инспекторов и попечителей - все это тотчас же получило себе место
со времени введения испытаний зрелости. И с тем вместе министерство на-
родного просвещения потеряло чувство действительности, выпустило пульс
больного из рук и только следит какие-то отвлеченные диаграммы...
520
Ясное требование - к пятому классу гимназий окончить русскую грам-
матику, этимологию и синтаксис, и писать под диктант совершенно безо-
шибочно, и затем, если угодно, в качестве испытания этимологической и
синтаксической «зрелости», сохранить и потребовать в округа экзаменаци-
онный диктант при переходе из четвертого класса в пятый - вот это одна
половина постановки русского языка в гимназиях. Затем старшие классы
должны быть всецело посвящены изучению памятников новой и древней
словесности и писанию по преимуществу рассуждений на отвлеченные
темы или несложных компиляций по истории литературы и по истории граж-
данской, главным образом в целях приучения к пособиям, к чтению и рабо-
те по обширным и все-таки доступным руководствам, но все это в полном
распоряжении учителя и с полным доверием к учителю - вот, нам думает-
ся, ясное средство устранения «волапюка» из гимназий и возвращения их к
здравому русскому языку и к прекрасной русской словесности и приучения
учеников к сколько-нибудь сносному мышлению. Затем министерству сле-
дует обратить самое строгое внимание на деятельность собственно учеб-
ных округов, не допуская ее до формального и бездушного отношения к
педагогическому состоянию гимназий и прогимназий, а позвав к работе
живой и энергичной, главным образом направленной к выработке хороше-
го учителя, к хорошей его постановке в гимназии, к оздоровлению всего
воспитательного и умственного строя гимназий. Самые ревизии должны
потерять характер внезапного наезда и разгрома, ибо учителя - не инжене-
ры-строители и не подрядчики, которых можно накрыть в грехе; они часто
не умеют делать дела, а не то чтобы они злоупотребляли в деле, и их нужно
не ловить, а научить. Для этого нужно приехать не на день, не на два, а на
неделю, на две недели, нужно пожить с гимназиею, присмотреться к уче-
никам и к учителям; и их совместной работе. Нам думается, министерству
следует совершенно изменить характер ревизии училищ, сообщив им пе-
дагогическое направление, взамен характера административного надзора.
Ревизор должен не порицать, - ибо что же порицать неумелого? - но на-
ставлять и руководить, а совершенно неспособного или замечено небреж-
ного учителя устранять от должности. Но все это - большая и сложная за-
дача и мы ее только намечаем здесь.
ЕЩЕ О ВЛ. СЕРЕ СОЛОВЬЁВЕ
Все то, о чем мы мучительно гадаем здесь все, о чем он сам так много раз-
мышлял, о чем велись у него и его антагонистов споры - сейчас открыто ему
с безусловной достоверностью. Вот когда мы могли бы ему поверить, вот
когда бы он мог убедить нас! Теперь он знает, что такое папство, основа его,
будущность на земле, каковы грядущие судьбы его отечества? Верно ли пере-
веден и понят Ветхий Завет? Кто был Платон и насколько угадал он потусто-
ронние истины? И что такое Бог, душа, жизнь, вечность, рождение и гроб -
521
все теперь знает он некоторым страшным знанием; но уже оттуда ничего не
может сказать нам сюда, и мы должны одни устремляться к правдоподобно-
му, когда он владеет достоверным! Соловьёв умер; философ умер; религиоз-
ный человек умер: теперь он истинный философ и в истинной религии, ког-
да мы в преддвериях, в потемках, около одного и около другого. Мы — внизу,
он - «там». Где «там»? Не знаем, только предчувствуем. Он теперь все знает,
но уже для нас его особенное знание бесполезно.
Мы - разобщены. Смерть есть разобщение. Земному в отношении к
умершему возможно одно: любовь. Словом и логикой «туда» я не достиг-
ну; но любовью? Кажется - да. «Брат мой! ты умер и стал дорог для меня
так, как никогда не был при жизни»: мне думается, что это такая немая
телеграмма, которая может перебежать и без проволочных проводов, ка-
ким-то гелиографическим способом, «туда». Кажется, любовь и память
могут соединять мир здешний и «тамошний». «Ты как бы с нами здесь»,
«ты умер и как бы не умирал» - вот смысл и бедной кучки земли над пра-
хом умершего.
Значит ли любовь - отшлифованное слово, отшлифованное чувство?
Начать шлифовать слова об умершем - значит охорашивать себя и свое к
умершему отношение. И так любовь к умершему не есть перемена или ис-
кажение его духовного образа, не есть бледная ложь, накрывающая маскою
конкретное лицо его - но нахождение, открытие в себе доброго чувства,
доброй точки зрения даже и на то, что при жизни втягивало в нас отрица-
тельные чувства. Задача памяти об умершем есть задача воспитания себя, а
не какого-либо перемещения или искусственного подбора все действитель-
ных качеств. «Переберем же хорошее, а о худом умолчим». Мудрый не по-
желал бы себе такой эпитафии.
Все было смутно, смешано в почившем, в его природе, заслугах и судь-
бе. Представьте себе бесконечное кольцо, или ряд колец, выкованным из
такой металлической ленты, которая искусным мастером была предвари-
тельно спаяна из двух, верхней и нижней, полосок разного металла, разной
плотности и разной ценности. Таков был умерший в первоначальной сти-
хийной своей материи. Вот человек небесного и земного происхождения,
небесных и земных порывов, так далекий от абсолютного и, однако, столь
привлекательный в несовершенствах! «Скованный Прометей» - вот другое
возможное для него определение; но «скованный» земною половиною сво-
его бессмертного существа, скованный внутренне, а не внешне - и следова-
тельно особенно роковым образом. В общем, его жизнь и судьба может быть
названа грустною. Он был достоин гораздо больше, особенно гораздо бо-
лее фундаментальной и прочной любви, нежели какую имел вокруг себя.
Он имел бездну связей, но едва ли имел много связей абсолютной цены.
Поразительное его искание все новых и новых дружб и даже просто зна-
комств, всегда с порывом к интимному, даже к «ты», показывает вечную
его ненасыщенность в интимном. «Вот кого надо бы согреть! Вот кого бы
обласкать! Но как? но кто сумеет? но чем?». Так думалось, глядя на него.
522
В душе его была непреодолимая замкнутость. Можно думать, что в душе его
было чрезвычайно много тайн, никогда и ни перед кем не раскрывшихся; и
«дружбы» и «знакомства», не проникая сюда, скользили по нем и не прино-
сили ему того тепла, которое они вообще приносят всякому смертному.
Нелюдимо, угрюмо, темно и холодно - так было у него на душе, - я не могу
не передать этого своего щемящего чувства, с которым всегда смотрел на
него во время непродолжительного знакомства. «Почему мы скользим друг
около друга, а не цепляемся, как зубцами шестерни? Почему мы говорим о
постороннем и малозначащем, смотря друг на друга внимательным и ожи-
дающим взглядом? Только раз, при взаимной посылке книг (сочинений), в
подписях на них, т. е. все-таки заочно, мы сказали нечто дорогое и заветное
друг другу и друг о друге, и встретившись не продолжили речей, опять
замолчали. Почему? Непонятное так и осталось для меня непонятным.
Да простит мне читатель эту маленькую психологию непонятного, ибо
я думаю, что в Соловьёве ключ к загадкам его судеб и души лежал в этом
непонятном. В сочинениях Лермонтова, особенно недоконченных и самых
задушевных, там и здесь проходит фигура, никак не названная и просто
отмеченная: «Странный человек». Вместе с тем фигура эта - центральная
среди всех поименованных и названных. В Соловьёве «странный человек»,
т. е. человек необъяснимый в движениях, чувствах и понятиях, это неразъ-
яснимое мутное пятнышко его души - было тоже центральным среди всех
остальных его способностей, отчетливых и ярких. В нем вообще было мно-
го иррационального. Оттого он писал стихи, что в отчетливой прозе не мог
всего себя выразить; вообще, кроме того, что он был богослов, философ и
публицист, - он был еще «странный человек», и этот «странный человек»,
которым едва ли он сам в себе владел, которого едва ли сам понимал в себе,
был господином его талантов и направлений в движении. За последние ведь
много винили Соловьёва. Может быть, он вправе был бы ответить: «Это -
не я, это мой двойник во мне». Во всяком случае, кто оценил бы всю линию
его взлетов, сказал бы: «Как странно! Точно им кто-то владеет».
Да, «кто-то владеет» - об этом чуть-чуть ему намекнул я в странной
надписи, почти непроизвольно у меня вылившейся при посылке ему книги;
он тотчас понял - и отозвался, и затем ничего об этом не говорили оба. «И
в правде, и в неправде моей жизни - не я виновен; тут - другой около меня».
Отсюда самая главная и характерная, и новая черта в Соловьёве, действи-
тельная в нем, и над которою многие смеялись: что-то пророчественное,
какой-то древний в нем votes, более, чем поэт и менее, чем пророк: пророк -
без священства, пророк — без Бога, если б я осмелился сказать это над моги-
лой, «пророк неведомого Бога» - кажется, это будет так.
Я думаю, это была самая благородная часть Вл. Соловьёва. Без «огнен-
ного языка», хотя секундами и изредка его тревожившего, ведь как легко
мог бы он устроиться в профессоры, в фундаментального ученого, вообще
сесть и сидеть? И приобрел бы славу, почет, поклоны, обеспечение, «квар-
тиру и жену». Но в нем было вечное скитальчество. Какая-то прометеевс-
523
кая искра вечно гнала его вон из всякого определенного положения, из вся-
кого русла и колеи. В этой искре было горькое и сладкое, ошибочное, мо-
жет быть, даже ложное - но кой-что и истинное, действительное, кой-что
можно решиться сказать над могилой - божественное. «Я не знаю, какой
бог владеет мною: но кто мною владеет, демон или бог, и что я сам хочу
бога и молюсь богу - это я знаю». Вот, кажется, его формула.
Присутствие фатального и вневольного в нем и чрезмерно ослабляло
его в смысле рассудительности и определенного влияния, и чрезмерно его
усиливало и усиливает в смысле возбуждаемого им любопытства и для не-
которых очарования. «Ну, что еще напишет Соловьёв», - говорили или могли
говорить, слыша о занятости его какой-нибудь темой. Слабое и «житейс-
кое» в нем было, что он любил говорить о «будущих темах». Но этого воп-
роса: «Не знаем, что скажет», не могло быть и не бывало о писателях одно-
тонных и без вдохновения. Что напишет Михайловский - это, зная тему,
заранее можно знать, и когда написанное и не прочтенное перед глазами,
может быть только почти беллетристический интерес к прочтению, удо-
вольствие хорошего слога и ясных мыслей, но не новизны содержания. Он
был нов в первом произведении, и сейчас же во всех последующих - стар.
Одухотворенную и вдохновенную сторону Соловьёва составляло то, что в
каждой новой его странице всегда можно было найти нечто совершенно
непредвиденное и иногда ценное. Он жил и творил. Творчество его не было
правильным. Это не был распускающийся цветок; стебель, листья «и так
далее» одного и того же растения. Это были именно полеты и дуновения
мысли и сердца: «Кто-то дует около моих уст и когда я говорю слова, они
разносятся по разным направлениям, не всегда ожиданным и для меня».
Многие над этим смеялись и, может быть, злоупотребляли в смехе; многие
этим очаровывались и, может быть, преувеличивали очарование; но как для
одного, так и для другого тут были действительные причины. Тут не всегда
было умно; зато иногда тут выходило гениально.
Во всяком случае, эта вневольная и бессознательная черта, этот древ-
ний votes в новом человеке и журналисте, ставил его безмерно высоко над
линиею профессоров, ученых, публицистов, стихотворцев. В течение чет-
верти века, при всех бесконечных своих ошибках, заблуждениях, падениях
Соловьёв был все-таки самою яркою звездою нашего умственного движе-
ния, выключая художников, как Толстого. Никогда он не был компилято-
ром, никогда он не был передаточной инстанцией западных умственных
движений; всегда копошилось в нем что-то свое, т. е. в течение четверти
века русское общество имело перед собою человека, который постоянно из
себя вынимал что-то новое, и уже этим одним он почти механически оту-
чил русское общество «ходить по грибы» в западноевропейские леса; ведь
до него мы вечно и постоянно переводили и компилировали - с немецкого,
с французского, с английского, были резонаторами и не более как резонато-
рами чужих звуков. В этом лежит огромная его общественная и умственная
заслуга. Он не написал ни одной столь литературно-ценной вещи, как Чаа-
524
даев; но совокупностью своих трудов он неизмеримо превосходит Чаадае-
ва, в смысле богатства, разнообразия, наконец, в смысле простоты и серь-
езности его; и его труды, где много ложного, все-таки войдут родною час-
тью в наше просвещение, что едва ли будет с холодным и гордым «Филосо-
фическим письмом» поклонника Жозефа-де-Местра. В сердце Соловьёва
жило нечто доброе и, отбросив ложное в его писаниях, будущее может со-
ставить из его книг некоторое «избранное чтение» для себя.
Постоянная жажда Бога нам представляется лучшею и главною его чер-
тою. О, не все мы можем найти Бога, но все должны искать Его. Соловьёв
вечно Его искал. В пору самого полного господства атеистических у нас
течений, он заговорил о Боге. Это было так прекрасно, что даже не хочется
думать о пользе таких и тогда слов. Прекрасен был сам поступок, прекра-
сен был так поступивший. И потом никогда, никогда он не забывал Бога.
Во многом он ошибался, но не покрывает ли это одно с избытком все его
ошибки? И еще прекраснее для нас, русских, что надолго и чрезмерно ув-
лекшись католицизмом и в мыслях о соединении с ним православия, отда-
вая как будто первому теоретическое предпочтение, он умер, как внук рус-
ского священника, просто и строго. Это, что он нашел в себе силу смирения
и покорности - прекрасная его черта, прекрасное в его судьбе. Он любил
Бога и Бог охранил его от рокового возможного шага. Вот - взаимное меж-
ду здешним и горним, что тогда ярко блистает в истории и чего крупицу мы
находим в биографии почившего.
* * *
С чертами древнего votes в себе и одновременно обладая огромною и разно-
образною ученостью, Соловьёв за последнюю четверть века был несоизме-
римо крупен среди сонма пишущих в наших церковно-богословских журна-
лах. И это - не без последствий для будущего. Если мы обратим внимание и
на все остальные сферы церковной проявленности, мы заметим, что движе-
ние и талант всюду идет здесь от светских людей. Оглядимся и перечислим.
Все, что около церкви, и для церкви делается в смысле реформы, преобразо-
вания, оживления и понуждения, - принадлежит мудрости и благочестию
замечательного государственного человека, но светского, держащего над нею
щит и около нее меч. Самый выдающийся и многообъемлющий факт в но-
вой церковной жизни, церковно-приходские школы, имеет инициативу и об-
разец для себя в самоотверженной и благородной деятельности С. А. Рачин-
ского, дворянина и помещика. Первые по обширности, разнообразию и ин-
тересу труды по богословию принадлежат только что почившему философу.
Первым канонистом был не так давно скончавшийся профессор Московско-
го университета Павлов. Единственный в своем роде по обширности ком-
ментариев перевод Библии сделан недавно умершим Г. П. Пластовым в его
пяти томах «Священной летописи народов»; но Бластов - светский генерал,
длинные годы службы и отставки рывшийся в пыли немецких, английских и
французских ученых пособий. И наконец лучшие ежедневные благочести-
525
вне чтения, как бы календарь благочестия - даны граф. Валуевым в его из-
вестном сборнике; и даже лучший духовный композитор наших дней есть
г. Смоленский, опять светское лицо, управляющий хором и училищем мос-
ковского митрополичьего хора. Усердие к служению Богу и талант всюду у
мирян. И мало-помалу к ним же невольно переходит и уже частью перешла
и высшая нравственная компетентность в круг всех этих областей. Нельзя
не поразиться этим явлением, именно его всеобщностью и объединением.
Если движение так всеобще, мы можем подумать только: «Так хочет Бог»...
* * *
«Так хочет Бог» - и мы должны пойти за Ним. Самое появление личностей
такой сложности, смутности и до известной степени странности, как Соло-
вьёв -делается знаменательным. Что такое? Откуда это в истории, что чело-
век вечно идет, даже не зная сознательно, куда он идет. В этом отношении
оставление им римских путей, на которые он долго и упорно тянул русское
общество, есть опять трогательная и благородная в нем черта. «Я во всем
менялся: но в любви к Богу я никогда не менялся», - мог бы он сказать о
себе. Он может быть указан, как самый типичный пример искателя, во всем
неустойчивого, кроме самого искания и кроме также предмета исканий, ко-
торым единственно всегда было самое высшее - Божие и Бог. Но где это? Но
как это найти? - в этом он глубоко колебался. Замечательно также постоян-
ное расширение им области, где происходили поиски. Право, экономика,
юриспруденция и война - всему он хотел найти место в царстве Божием. «Я
буду устраивать Ему храм; я Его еще не вижу, но я все сделаю, чтобы, когда
Он явится - все было прибрано и приуготовлено к Его приходу». И он тру-
дился, постоянно трудился; но от этого труд его, всегда религиозный, полу-
чал направление универсальности.
Главная и наиболее горькая его черта, горькая для него лично, биогра-
фически - было отсутствие в нем наивности. Ему нужно было полнее до-
вериться своему непосредственному дару, дать более места поэтическому в
себе началу; но он слишком рефлектировал и все пытался стать - зачем? -
конструктором. Мы делаем, а из трудов наших Бог построяет, что Ему нуж-
но. Никакой труд человеческий не бывает бессмыслен в окончании. А чело-
век таких больших даров, как Соловьёв, тем менее мог предполагать это о
себе. Слабейшая часть его трудов и самые колкие тернии его судьбы выте-
кали из самых сознательных и, так сказать, умышленных его попыток, по-
рывов. Они все ему не удались. А доля наивного в нем была прекрасна и
останется. Сюда относится, кроме его поэзии, самая отвлеченная часть,
интимная, бессознательная - его замыслов и устремлений: христианский
универсализм, «триединство», и еще некоторые идеи, впервые намеченные
в «Критике отвлеченных начал». Эта же частица наивности, небольшая, но
все-таки бывшая в нем, составляла и самую привлекательную сторону в
его личном характере. Ею он роднился с простым и добрым в обществе.
Все, кому он открыл эту сторону своей души, неудержимо и навсегда к нему
526
привязывались. Говорили о внешних его успехах в обществе, и об усилиях,
которые он будто бы к этому делал. Но, без сомнения, кроме успехов, он
имел настоящую и прочную обращенную к нему любовь, и в основе ее уже
не лежало никаких усилий, а только простота и ясность души, бывшая в
нем и только хорошо спрятанная от других.
Мы сказали, что появление таких людей в обществе - глубоко знамена-
тельно. На Западе Шопенгауэр или Гартман дают наиболее сходную парал-
лель Соловьёву. Но в них есть только философия, почти без лучей, бегущих
к Богу. В Соловьёве же богослов настолько же преобладал над философом,
подчинял себе философа, насколько в тех двух философ подчинял и зате-
нял малые крохи богослова. Никто в Соловьёве это не припишет «варвар-
ству», грубости и отсталости. Нет, в нем это есть свидетельство первона-
чального и неустранимого состава души, и доля прекрасного здесь принад-
лежит не только ему, но вообще русской душе, гораздо менее выветренной.
Выветренная душа есть атеист; атеист похож на пустую шкурку, какую
оставляет после линяния животное. После огромной исторической жизни
западные души похожи на такие линялые шкурки. Напротив, русские души
вечно тянутся к Богу, потому что оне еще содержательны, полны. Даже
люди, которые никогда не говорят о Боге, и, по-видимому, вовсе не инте-
ресуются религиозными вопросами, у нас отступят с ужасом перед пус-
тотою голого отрицания. На Западе атеизм уже уважается; у нас это наи-
более неуважительное состояние человека, внушающее страх и пробуж-
дающее к себе жалость.
В этом направлении появление Соловьёва потому любопытно, что все-
гда бывшее в нас религиозное чувство, было, однако, более привычкою,
обычаем, традициею. Религия была формою жизни, а не сокровищем лич-
ного сердца. В Соловьёве, в середине семидесятых годов, выступил боль-
шой, всем видный человек, в котором чрезвычайно сильно было личное,
свое отношение к Богу. Бог не потому есть, что он «миру нужен» или «мир
объясняет», как думали Вольтер и Декарт, а потому, что Он мне нужен, по-
тому, что для меня Он, как для Робинзона остров. Посему, если бы все люди
не веровали в Бога, все равно я буду веровать; и если бы, случись муки и
преследования, я отрекся от него, - сердце мое все равно было бы полно
Им. Это, как дыхание - самая непререкаемая вещь. Нельзя доказать дыха-
ния; нельзя выучить дыханию; оно есть и что оно есть - это хорошо. Когда
религия есть для души также дыхание - значит, здоров человек и самая эта
религия есть истинная. В религиозности Соловьёва и была эта прекрасная
и прочная сторона, что она нисколько не была надуманна, не составляла
части его ученых занятий или плода его философских размышлений; в то
же время не была остатком детской веры. Это было серьезное состояние
серьезного человека, настоящее, неудержимое; было именно формою ды-
хания его совести. Отсюда-то и проходит нить к его маленькому и неоспо-
римому горячеству, к его «пророчеству» и вообще избранию, особенности,
странности. Есть в Библии дивный рассказ: Кто-то подошел к Иакову но-
527
чью и стал бороться с ним, и не мог побороть его и повредил ему ногу. —
«Да кто ты?» - спросил удивлявшийся Иаков. - «Не спрашивай меня об
имени, - оно чудно», - ответил боровшийся. И Иаков остался хром и всю
жизнь помнил боровшегося, хотя в ту ночь не видел Его лица и не услышал
Его имени. Так эти люди «с призванием»; часто не знают ни имени, ни
образа: и, однако, этим без имени и без образа всю жизнь дышат.
Тревоги личного сознания, Бог как нужда моей совести - вот новое, что
нарастает в нашем обществе, чего «раннею ласточкою» появился в нашей
истории Соловьёв. У нас раньше был Бог быта, а нужен Бог закона совести.
И религия была у нас разлившеюся на жизнь формою, а нужна она как нить
от меня к Богу: как упрек мне Бога, как утешение мне от Бога, как умиление
и благодарность моя к Богу. Всякий, кто в целом обозрит деятельность
Соловьёва, согласится, что эта перемена характера религиозности обнима-
ет все члены его труда и все особенности его духовного образа. «Я имею
личное, свое, ни с кем не разделимое, отношение к Богу», - мог с правом он
сказать о себе: и он, в сущности, научал: «Ищите и вы себе такого отноше-
ния - и утешитесь, и успокоитесь, и устроитесь». Элемент подражательно-
сти и, так сказать, «симуляции» в вере замечательно в нем отсутствовал.
От этого он так легко отошел от католицизма. «Что мне католицизм! Это —
мировое, но это и земное, есть малый некий храм в моем сердце - вот что
вечное и, что есть мой приют, удел моего особенного труда и моей настоящей
веры». Да, вера индивидуальна; человек есть индивидуум; душа в нем — глу-
бочайше индивидуальна; а если Бог «к душе бы» - то уже ясно отсюда, что
для всякого Он глубочайшим образом есть свой личный и особенный ис-
ключительный Бог. «Я не мешаю вам видеть Его же с точек вашего стояния
и под углом вашего зрения; но это - вне моего интереса; мой интерес весь и
дыхание и жизнь - видеть Бога с моего особенного места стояния, откуда
Он открывается как мой личный и особенный, почти мною обладаемый и
вместе мною обладающий Бог, который единственно слушает мои вздохи и
обращает ко мне некоторые исключительные свои шопоты». Так приблизи-
тельно верил Соловьёв, и это была прекрасная и истинная вера.
Г. Т. СЕВЕРЦОВ (ПОЛИЛОВ). АККОРДЫ
БЫТИЯ
Очерки и рассказы. Стр. 319.
Рассказы г. Северцова не представляют сложности развития, психологичес-
кого анализа или ценных и новых наблюдений над бытом. Это - изящно
переданные случаи из жизни, или картинки природы и нравов им виденных
стран и городов, большею частью, конечно, русских. По этим качествам своим
они не составляют литературы, но для каждого могут составить приятное и
частью полезное чтение. По-видимому, автор сам не задается большими за-
дачами и не предъявляет к своему дарованию, которое у него бесспорно
528
больших требований. Критика может судить только то, что дает автор, йог.
Северцове она может сказать, что он дает чтение занимательное и изящное,
но не достигающее настоящей серьезности. Узким задачам его очерков по-
могает чрезвычайное разнообразие и богатство его жизненного опыта. В
Америке, Италии, Испании - он развивает сюжет рассказа так же легко, как
в России, очевидно, от всех этих стран, с их прошлым и настоящим, имея
столь же твердые и ясные впечатления, как от своего отечества. Вот, напр.,
интересная и чрезвычайно неожиданная для русского черта испанского цер-
ковного быта: «Гренада славилась своими роскошно обставленными цер-
ковными празднествами. Старый архиепископ Гуарафарес думал, что ими
он заставит народ сделаться еще религиознее, еще привязаннее к церкви...
Для торжественной хоты он заранее пригласил малолетних танцоров, же-
лая, чтобы они исполнили танцы, как исполняют в Севильском соборе зна-
менитые los seizes (шесть). Дети были выучены им самим; танцовали и пели
они прекрасно. Когда они затягивали все вместе:
Este Rey nino jesus
De los Cielos baja аса
Sienolo sureal comitiva
Maria у jose у non mas.
Этот Король-Младенец Иисус
Он сошел с неба,
Имея Себе свитою
Только Марию и Иосифа.
Монастырь умилялся и плакал. Нужно было ожидать полного успеха
его выдумке, тем более, что танцы тоже шли прекрасно, и разодетые в шелк
и бархат танцоры производили эффект». Это - подготовление торжества, и
вот наступил час самого исполнения: «Орган загудел прелюдию торжествен-
ной мессы, fimctione (служба) началась. Перед благословением св. даров
месса была временно прервана, и молодые танцоры вышли на середину
собора. Толпа невольно расступилась. Раздался торжественный, но одно-
временно веселый звук тамбурина, кастаньеты прищелкнули в руках танцо-
ров, и, легко ступая по коврам, они завертелись в грациозном танце. Нужно
знать, насколько этот танец важен в жизни испанцев, чтобы понять то вос-
хищение, с каким смотрели на него тысячи молящихся, собравшихся в со-
боре. Это было какое-то упоение, какой-то молитвенный экстаз. Святость
храма не позволяла им аплодировать исполнителям, но южная кровь зрите-
лей все же невольно не удержала тихого «браво». Архиепископ, заметив
энтузиазм своей паствы, немедленно по окончании хоты велел заиграть на
органе громкую фугу, чтобы заглушить в случае неожиданных аплодисмен-
тов излишний восторг толпы. И прерванная месса продолжалась» (из рас-
сказа «Клад Мавров»). Любопытно, что страна, давшая миру фанатиков,
как Лойола и Торквемада, в наше время создала, как народный миф - фигу-
529
РУ Дон-Жуана, и, может быть, в этих, столь чуждых русскому уму и сердцу,
танцах и кастаньетах, прерывающих мессу и, в сущности, введенных в мессу,
мы имеем необычайное примирение обоих испанских течений, некоторую
невероятную гармонизацию Лойолы и Дон-Жуана. На севере, у нас, или в
Германии - это не представимо как часть божественной службы. Да, верно,
солнце растит не одни растения и окрашивает особым оперением не только
птиц: но и чувства человека к Богу растятся или укорачиваются, становятся
жарки или остаются холодны в зависимости от градуса географической
широты и степени вертикальности таинственных лучей таинственного све-
тила. И ведь если танец сочетался с литургией, то этого и представить себе
нельзя иначе, как представив самый танец величайшей степенью невинной
грации, едва ли что общего имеющего с нашими неуклюжими и детскими
народными танцами.
УВЕЛИЧЕНИЕ БЮДЖЕТА
ЖЕНСКИХ ГИМНАЗИЙ
Женские гимназии и прогимназии до сих пор находятся у нас далеко не в
нормальном положении. Обратив внимание на тот факт, что семья, из кото-
рой сыновья отдаются в мужскую гимназию или прогимназию, непременно
отдает дочерей в женскую гимназию или прогимназию, — мы признаем и
согласимся, что женские гимназии и прогимназии образуют как бы парал-
лельное отделение при мужских учебных заведениях того же наименова-
ния. Разница заключается в несколько упрощенном и ослабленном курсе
наук, в отсутствии древних языков и в преподавании рукоделия. Но это —
качественная разница, примененная к полу, а не разница количественная. В
общем, вся образованная Россия поднимает своих дочерей тем же путем и
по тем же ступеням, как и сыновей, выключая только высшие заведения.
Это уже привилось. До возраста 16-17 лет сестры учатся параллельно с бра-
тьями; а отцы семейства имеют в своих женах подруг приблизительно того
же образования, исключая разные специальности, проходимые в универси-
тете. Есть все причины считать это вполне нормальным и желательным.
Если, однако, мы обратим внимание на бюджетную постановку дела,
мы увидим, что женские учебные заведения содержатся почти исключи-
тельно на средства городов, с ничтожными приплатами от министерства
народного просвещения, и в силу этого они являются не параллельным ря-
дом заведений около мужских гимназий, потребляя для себя то же количе-
ство забот, внимания и денег, а чем-то похожим на городские училища или
на уездные училища старого типа. Жалованье учителям там в половину
менее, чем в мужских гимназиях, и соответственно бедна вся учебно-вос-
питательная постановка дела. Можно без преувеличения сказать, что женс-
кие гимназии и прогимназии существуют как-то более «любительски», чем
в серьезном смысле, и существуют филантропически, благодаря тому, что
530
учителя мужских гимназий, скудно оплачиваемые, готовы взять на сторо-
не, в данном случае в женской гимназии или прогимназии, еще какой-ни-
будь, хотя бы и ничтожный заработок.
Весною этого года Высочайше утвержденным мнением Государствен-
ного совета определено отпускать из казначейства 150 тысяч дополнитель-
но к прежним ассигнованиям на содержание женских гимназий и прогим-
назий ведомства министерства народного просвещения. Циркуляром попе-
чителя с.-петербургского учебного округа, только что появившимся, ука-
зывается частное распределение тех 20 000 рублей из означенной суммы,
которые падают на вверенный ему район. В указаниях этих оговаривается,
что попечительные советы гимназий и прогимназий, имеющие обсудить
предлежащие к удовлетворению нужды вверенных их попечению учебных
заведений, должны ограничиться самым малым ввиду малости средств;
указывается, что на первой очереди должно быть поставлено повышение
платы преподавателям за годовой урок. Конечно, это - начальная ступень
дела; необходимо приблизить оплату преподавания в женских учебных за-
ведениях к оплате такого же точно преподавания в мужских гимназиях.
Министерство народного просвещения делает с тем бюджетом, какой у него
есть, что может; но пока все здесь урезано, оборвано, общипано. Мини-
стерство вполне будет стоять на высоте своих задач, если неуклонно и на-
стойчиво станет добиваться повышения бюджета параллельных женских за-
ведений до уровня того же типа мужских заведений. Каковы отцы - таковы
да будут и матери в нашем обществе, и как учатся братья, так да учатся и
сестры: государство вполне обязано прислушаться к этому твердому и спра-
ведливому желанию общества и уделить соответственные средства на его
удовлетворение.
СПОР НЕ БЕЗ ИДЕИ
Редко разговоры бывают занимательны и поучительны. Но эта горячая
вспышка ума, страстей, живого негодования и чистосердечной защиты -
показалась мне интересной. Передам ее, как умею.
Нас собралось несколько человек на веранде, частью писателей, час-
тью нет. Разговор зашел о тут же присутствовавшем писателе, уже немоло-
дом, но как-то странно неопытном, который, не подозревая, что делает грех,
в двух мимолетных очерках коснулся частных людей и частных от них впе-
чатлений настолько неосторожно, что они могли быть узнаны и действи-
тельно были узнаны в кружке людей, их лично знавших.
- Нет, я не говорю о чувстве обиды - обиды этих людей, узнавших себя
в очерке. Это второстепенное. Меня более поражает здесь неуважение к
литературе, неуважение писателя к своему перу. - Так говорил молодой,
несколько радикальный писатель.
- Неуважение, вы говорите? Но где же здесь неуважение? Оба очерка
были сделаны в крайне уважительном тоне, и вопрос может идти только о
531
самом прикосновении литературы к человеку или человека к литературе.
Кто-то из них обижен. Вы говорите - обижена литература и, так сказать,
литератор обидел себя. Значит, вы видите в частном человеке и в частной
жизни что-то низкое и марающее?..
- Я вижу в ней, напротив, святыню.
- Я ничего не понимаю в ваших речах. Частная жизнь - святыня; лите-
ратура, вы раньше сказали - тоже святыня. Каким образом прикосновение
святыни к святыне может производить гадливое впечатление, которое так
ясно сквозит в вашем осуждении?
- Нельзя же выносить, пусть даже восхищаясь и с самым добрым наме-
рением, частную жизнь на базар...
- Вы бы с этого начали. Итак, литература есть базар, т. е. некоторое
нечистое место. Вот основное ваше чувство, которого я пока не разбираю,
но которое я констатирую как исходный пункт вашего негодования. Вы пуб-
лицист и видите в литературе арену борьбы. Но это есть точка зрения той
рубрики газеты, в которой вы пишете, а не точка зрения целостной литера-
туры. В литературе есть поэзия и роман. Стихи Пушкина, иногда отнесен-
ные к определенному лицу, даже надписанные известному лицу, разве не
были интимны, не были портретны? Часть литературы есть арена и туда, по
самым задачам арены, не следует вводить и нельзя даже ввести интимного;
но другая часть литературы есть уже не цирк с его атлетами, а сад, цветник,
что-то уютное и внутреннее, и все внутреннее сюда может быть внесено...
- И сочиняйте роман. Фантазируйте, воображайте, вообще творите, а
не срисовывайте. И в особенности не входите в частную жизнь, которая
вам открылась как частному человеку, а не как писателю...
- Это новый поворот мысли. Но обратите внимание на следующее. Лите-
ратура есть до известной части история, и сумма газет за сегодняшний день
есть довольно обстоятельная история сегодняшнего дня. Но тут есть особен-
ности. Она есть история этого дня в его деловом абрисе, в крупных событи-
ях, огромных людях, и, до известной степени, это преобладание больших
людей и больших дел, но взятых исключительно с внешней стороны, и сооб-
щает ей, как вы выражаетесь, базарный характер. Тут - публичные речи, т. е.
преднамеренные, деловые, не всегда чистосердечные, часто своекорыстные.
Борьба политическая, философская, литературная. История дня, таким обра-
зом, записанная в прессе за день, есть история односторонняя. В этот же са-
мый день не видно, интимно, среди обыкновенных людей и при обыкновен-
ной обстановке, совершается и говорится множество таких вещей, которые,
будь рассказаны громко, вызвали бы не шумные и холодные аплодисменты
или не упорную ненависть, как большие дела больших людей, но пробудили
бы трогательное, вызвали бы слезы. История дня, попадающая в печать, не
только не верна, но она и вредна, именно не воспитательна. Она именно ба-
зарна, как вы верно предугадали своим чувством, а наш добрый друг, пусть
на первый раз неосторожно, однако руководимый верным инстинктом, захо-
тел ее поправить и ввести сюда нравственный элемент.
532
- Пусть пишет романы...
- Он хотел ввести не только нравственный, но и точный элемент. Он не
фантазер, а главное, он не хочет быть фантазером. Его занимает документ.
Картина масляными красками и фотография имеют каждая свои качества.
Я не знаю, нарисовал ли художник то, что он видел, или свое настроение.
Напротив, рассматривая фотографию, я нисколько не восхищен этою бед-
ною светописью, но ее механизм, ее сущность, ее отношение к предмету,
именно исключающее творчество, и есть как бы нотариальное засвидетель-
ствование действительного факта. Так и здесь. Высота художественных
созданий Толстого есть только засвидетельствование о высоте личных ду-
шевных сил самого Толстого. Между тем может быть вопрос о жизни, о
нашей русской жизни и вот сегодняшнего дня. Может быть, она не ниже
Толстого, когда мы думаем и именно приучены «базарностью» прессы ду-
мать, что она неизмеримо ниже Толстого. Мы видим атлетов, между тем
есть женщины, есть дети, семья, и из всего этого ничего будничного и жи-
тейского не доносится до литературы. Мы все носимся с «Анной Карени-
ной»: между тем в этой Елизавете Семеновне скрыты, может быть, две Ка-
ренины; мы считаем Лизу Калитину неправдоподобным вымыслом Турге-
нева, когда я видал таких и даже видел лучше. Вот это «видал и говорю»,
«узрел и свидетельствую» и хотел выразить бедный наш неудачник. Ну, что
вы приуныли?
Действительно, так сильно защищаемый и обвиняемый автор был не
весел. Мне было удивительно, зачем обратился он к роду литературы, столь
несвойственному его таланту и не отвечавшему всему его прошлому. Стран-
но также, что он вовсе не умел себя защитить.
- Но то, что я ярко чувствую, это нарушение здесь частного права. Это
как вскрывать частные письма. Нельзя же из них учиться, как вы ни гово-
рите, нравственности.
Здесь речь перебил третий собеседник:
- Вы говорите - частные письма. У меня целый архив писем писателей
и писем частных людей, частью ко мне адресованных, но частью писанных
к моим родным, друзьям и которые я выпросил, будучи в них поражен ка-
кими-нибудь особенностями. Уверяю вас, что я много лет носился с мыс-
лью, которую говорю вам как тему, потому что, вероятно, никогда ее не
исполню. Вы знаете огромное множество напечатанных писем знаменитых
людей, Герцена, Тургенева, Достоевского и проч. План мой состоял в изда-
нии книги, где левая страница была бы занята письмом и вообще рядом
писем этих virorum illustrorum, а правая письмом и письмами virorum et
feminarum obscurorum*. Потому что меня поражало, до какой степени письма
частных людей художественнее, содержательнее, поэтичнее и страстнее,
нежели те письма, которые печатаются в журналах как исторических, так и
общих, в виде надгробных реликвий почивших знаменитостей. Это удиви-
* темных мужей и жен (лат.).
533
тельно, на это никто не обратил внимания. Теперь, после многих лет раз-
мышления, я знаю причину разницы, но если я не скажу вам ее, вы не дога-
даетесь...
- Мы прежде всего не верим этой разнице.
- Для этого-то я и хотел издать в книге, с орфографией, с правописани-
ем, часто доходящем до отсутствия всякого правописания. Я имею такие
букеты цветов безграмотности, что если бы открыть мои ящики и подвести
вас к ним, вы затуманились бы от очарования, потому что я вас знаю как
немножечко эстетов. И заметьте - тут эстетизм нравственный. Вас, вероят-
но, поражала в письмах, например, Тургенева бездна зависти, раздражения,
мелочности. Мелочны почти все великие люди. Вспомните, что Тургенев
пишет об «Обрыве»: «Я задыхался от скуки, читая роман»; о Достоевском:
«Это изображение больничной вони». Письма Достоевского, великие мес-
тами, в других местах исполнены тщеславия и самомнения. Но письма
частных людей, это мои милые коллекции - они несут в себе столько зна-
ков самоотвержения, веры в Бога и человека, такого терпения и вообще
такого душевного здоровья и красоты, что всякий раз, как я заглядываю в
полуистлевшие их лоскутки, без буквы «4», я исцеляюсь от самых гной-
ных своих интеллигентных ран.
- И все-таки вскрывать частные письма - как вы это назовете?..
- Дурным именем. Вы и видите, что наш приятель смущен. Он сам не
понимает, что сделал, но его что-то толкнуло это сделать. По его очеркам
видно, что он как будто любил то, что очерчивал. Но этого я не знаю, это
его дело, а он сам почему-то упорно молчит. Но есть род защиты его даже и
с точки зрения вскрытия частных писем. Это - сплетни и подробности о
жизни умерших писателей. Вспомните Пушкина...
- Умерших!
— Да, умерших. Что вы так воскликнули?
- Но ведь они умерли, а эти живы.
- Вы думаете, умерших не уважать можно? Не думаю. Умершего мы
особенно уважаем и, однако, печатаем их письма, иногда невообразимой
интимности...
- Они не чувствуют.
- Вы слишком абсолютно принимаете смерть, на что, по крайней мере,
не имеете абсолютных доказательств. А что, если они чувствуют? Но со-
глашусь с вами, что после смерти от человека остается только объект для
препаровочной анатомического театра. Однако у него есть дети или внуки;
есть старые сестры и братья, которые уже чувствуют и которым может
быть невообразимо больно.
- Но тут требования истории, требования точности исторического фак-
та - правильности исторического объяснения.
- Ну, не натягивайте. Какая там история по этим сплетням... Нет, меж-
ду письмами, и самыми интимными, есть бесспорная часть, вовсе не пред-
ставляющая важности исторического документа и которая печатается, как
534
любопытный штрих вчерашнего дня или знакомого нам лица. Но я устра-
няю эту оговорку и беру вашу полную мысль, что всякое письмо и каждый
штрих важны, как исторический документ. Тогда встают права фотографии,
о которой я говорил. Вам ценна историческая жизнь, но мне ценна жизнь
сейчас. Вы роетесь в пыли и предъявляете права «науки» истории; а я боец
житейский и уж позвольте мне в моей любви к человеку, как он есть сейчас,
не отступать пяди назад перед правами археологии. Есть история и вы на-
зываете ее наукою; но есть и статистика и она со времен Кегле зовется тоже
наукою. Но наука Кегле именно «базарна», применю ваш удачный термин,
потому что она занимается итогами общего, тогда как душа современного и
житейского летит в частном образе, в домашнем образе, в полном образе
современного живущего человека.
- На это есть роман.
- Да уже вам отвечено, что это вымысел, а хочется, да и действительно
нужна действительность. Некоторое сочетание статистики и романа и дает
подобный очерк. В нем взят разговор, впечатление, сцена, соотношение
живых людей, иногда судьба живых людей - и просто сказано под ними:
«Видел». Это прием Кетле, но остановившийся на единичном случае, ха-
рактерном, поучительном, кое-что доказывающем. И это действительно есть
наука, но осложненная каким-то началом романа.
- На это есть экспериментальный роман.
- В котором я вижу только Зола и читаю только о Зола, что он убежден-
ный человек и фанатик своих убеждений. Очень мне все это нужно. Мне
нужно именно частное письмо, написанное по поводу, положим, куплен-
ной коровы мужиком к жене, и которое совершенно случайно и побочно по
отношению к своей цели попало мне в руки. Мне нужно, чтобы в этом доме,
мимо которого мы с вами идем и рассуждаем о политике, вдруг раздвину-
лись стены и мы увидали с вами чайный стол, гостей и хозяев, белую ска-
терть и кипящий самовар. Мы умолкнем тогда о политике и на минуту по-
живем частною жизнью, которая нас освежит и очистит...
- Освежит и очистит, вот слово, которого я не находил, - сказал вдруг
неудачный беллетрист.
Мы умолкли, а он говорил:
- Почему я это сделал, я не дал бы себе отчета. Когда меня обвинили, я
согласился. Потому что когда от меня кому-нибудь больно, я извиняюсь.
Но далее, но больше этого извинения за боль я ничего не беру назад. Одна-
ко всмотримся в литературу и ее, так сказать, устройство и взвесим, не сто-
ит ли она того, чтобы ради нее кое-кто и вынес что-нибудь. Здесь упомяну-
ли о бесцветности писательских писем и не объяснили, отчего это так. Пи-
сатель есть выцветающая душа, краски с которой сходят, но какие краски!
Не наложенные извне, а сотворяемые изнутри. И сверх их цветных творе-
ний от них еще спрашивают цветистых писем. Улитка такая-то выделяет
пурпур; значит ли это, что, обмакнув в него сто раз кусок материи, вы полу-
чите какую-нибудь окрашенность и на сто первом куске? Помилосердствуй-
535
те пощадите. Не только письма писателей бесцветны, но сами писатели,
лично и биографически - желчны, дурны, злы, нравственно и эстетически
глубоко бездарны в меру того, как поднося нос к букету их творений, вы да
и всякий наслаждаетесь цветочным благоуханием. Да, я вступаюсь за этих
дурных и неприятных людей: ибо какая же есть щедрость и большая расто-
чительность, нежели подать на стол с яствами свое собственное тело! А
ведь в сущности выходит это. Я не большой писатель, но о писателях я
думал много; думал о том, что они такое во всемирной культуре, откуда, по-
чему, какой смысл в их труде и какова сущность самого труда. Писатель -
мученик, но категории особенного внутреннего мучения, нервного, тонко-
го, истощающего и главная черта которого, что чем выше писатель, тем
меньше, биографически и лично, от него остается человека. Знаете ли, как
о Данте говорили флорентийцы: «Вот - человек, который побывал в аду».
Это — до издания его поэмы и это было впечатление толпы, впечатление
личное. «У бука...». Да, так. И вы говорите, что этот человек особенной
личной жертвы не может потревожить... чувство щекотливости у этих доб-
рых людей. Нет, писатель имеет права, и он имеет особенные, исключи-
тельные, чрезвычайные права. Они идут не от таланта его, а от муки. Стру-
на, на которой 15-20 лет ведет смычок, и вы слушаете ее рыдания, вы на
них воспитываетесь, учитесь, просвещаетесь - вам кажется тем же, что бе-
чевка, которую сорвал и бросил. Excusez du реи. Вы наслаждались, но иногда
она вас и помучит.
- Какая пошлость в представлении: «Весь свет узнал, как эти добрые
люди пили чай, или - свет услышал интимное и прекрасное слово, сказан-
ное наедине писателю». Да он имеет на это право. Разве же вся его литера-
турная деятельность не есть постоянное раскрытие своего интимного, что
ему так же лично дорого, и, может быть, дорого было бы схоронить это в
себе! И знаете ли, знаете ли, что есть писатели, которые плакали от жалос-
ти, увидя печатную страницу и на ней то, что у них вырвалось почти в
непроизвольном экстазе? Частные письма и их вскрытие: да душа писателя
есть постоянное вскрытие такого частного письма и чтение всем миром его
заветных строк. А когда так - и он имеет право вскрыть. Мука за муку.
Особенное страдание и особенные права. Этого никогда не поймет публи-
цист, боец. Но это оттого, что ему вовсе не известен тайный зной литерату-
ры, откуда и что и куда в ней течет. Ее корней он не знает.
- Сколько раз, возвращаясь домой в морозную, звездную ночь, я погру-
жался в экстаз воспоминаний о мимолетном штрихе подсмотренном, о ча-
стном разговоре, о выражении виденного лица. Я родился любителем чело-
века. Скажу вам смешную вещь: в молодости мне не так было приятно со-
стояние собственной влюбленности, как наблюдение чужой влюбленнос-
ти. К таким я всегда, бывало, ввяжусь в дружбу, они мне рассказывают свои
восторги, а я восторгаюсь их восторгу. Всегда я был пассивен. Стоять и
любоваться - для этого я родился. И предметом моего любования никогда
не были широкие общественные движения, большая история, но всегда что-
536
нибудь маленькое и частное, личное и незаметное, но в чем я находил лич-
ное для себя очарование. Да, меня поражает, что источником стольких
нареканий послужила, собственно, моя любовь к человеку. Во мне смени-
лись огромные убеждения, пали и зародились вновь целые миросозерца-
ния. Никто из читателей не знает, что родник всего этого даже и отдаленно
не есть широкая общественная жизнь, а вот эти незаметные впечатления
частного любителя частной жизни. Многое вызывает во мне негодование,
но это я стараюсь отстранять, забывать, хотя, к сожалению, и памятлив. Но
что я вечно помню - маленькое доброе впечатление. Раньше или позже со
мной должна была случиться ошибка, за которую меня обвиняют. Так или
иначе, но самое чувство благодарности к корням, меня питающим, должно
было выразиться в том, что я заговорю о корнях: «Вот - видел», «вот -
посмотрите и вы». Это моя мечта, это моя мука. Вы меня обвиняете, но уж
обвиняйте не поступок мой, но мою целостную природу. Я же говорю толь-
ко: «Так меня сотворил Бог».
Он говорил неудержимо.
- Сколько раз думал я не столько о литературе, сколько о печати, что
она гибнет от общего, от интереса к общему и от недостатка в ней частно-
го, внутреннего, личного. Послушайте. Уже так все сложилось, что газета
стала если не другом нашим, то ежедневным собеседником, и собеседни-
ком самым ранним, утренним, первым. А с кем вы виделись с утра, тот
кладет на весь ваш день свой отпечаток, хороший или дурной, светлый или
темный. Без прав и без претензий, газета есть всеобщий педагог. Каков же
ее урок? Это всегда урок грубый и поверхностный, и не от лиц, пишущих
газету, а от тем, трактуемых в газете. Так установилось и никто в этом не
виновен. Виновного нет, а зло есть. Где от него исцеление? В растворении,
в перемешивании тем; в том, чтобы некоторый процент тем перешел от
общего к частному, от внешнего к внутреннему, от площади и улицы - к
дому, к внутренности дома. Все те люди, которых мы видим борющимися,
воюющими, плавающими, тонущими, все со стороны привыкли думать, что
это в них главное и красивое, и ценное, а прочее - не интересно; напротив,
они откроют истинно милое и трогательное в себе, как только мы обратим-
ся к этому неинтересному. Не поражало ли вас, до чего у всех теперь пони-
зилось чувство любви и уважения к человеку?! Не думайте, что это оттого,
что люди стали плохи, но оттого, что они смотрят друг на друга с несколько
плохой стороны. Разве можно полюбить «Николая N, который одержал по-
беду при X.». Нельзя. Это имя, цифра, отвлеченность, а привязанность на-
чинается с конкретного и возникает к конкретному. Привязанность не есть
почтительность, но она выше почтительности. Мы так все тщеславны, что
ищем почтительности и суем друг другу в глаза свои подвиги. Грубое: «по-
целуй у меня руку», - есть червь, точащий сердце каждого. Бросим это и
потянемся пожать друг другу руку на почве равенства, а эта одинаковая у
всех почва есть интимное каждого из нас. Герой и мещанин - дома равны;
писатель и офицер равно чувствуют себя за чайным столом. Здесь нет геро-
537
ев; но все негерои становятся милы и иногда становятся трогательны. Мы
хороним это домашнее и лучшее в себе, поступая, как восточные женщи-
ны, которые опускают покрывало на лицо. «Рассматривайте мой стан, ноги,
юбку, одежду; рассматривайте меня, как цыган смотрит лошадь, но я не
дам вам взглянуть мне в лицо, как человеку, увидеть выражение моих глаз и
улыбку моих губ». Это - привычка, но суеверная привычка, закончившаяся
всеобщим упадком любви и уважения между людьми. Нельзя уважать ноги;
нельзя уважать лошадь, даже ту, которая берет приз и приносит доход.
- Откиньте покров с лица - в этом и заключается моя мысль. Своими
особенными дарами, своим воспитанием, может быть своею уродливос-
тью, но я тянусь к догадке и утверждению, что ступени высшего в человеке
совпадают со ступенями интимного в нем; что в нем хорошо не то, что не
спрятано, но именно то, что спрятано. Человек как статуя в футляре; нужно
этот футляр снять - и тогда мы увидим лучшее. Опять я отвлекаюсь от по-
нятия героического, и под лучшим разумею просто возбуждающее привя-
занность. Притом заметьте, что тогда как все общее и героическое как-то
коротко и быстро надоедает, все интимное вовсе не кончается, никогда и
нигде не кончается, а только теряется в неясной глубине. Дама, с которой я
танцовал вечер, надоела бы мне невообразимо, случись мне по должности
танцовать с нею пять вечеров подряд; но друг или жена, которых мы видим
в халате и домашнем капоте, не надоедают нам через пять лет, хотя каждый
год мы видим их 365 раз. И может быть, «дама» превосходнее и интереснее
жены; знакомый - умнее и образованнее друга. Тут разница не в человеке, а
в качестве отношения к человеку: поверхностное отношение кратко и уто-
мительно, внутреннее - бесконечно и всегда занимательно.
- Ежедневному собеседнику человека, невольному общему педагогу,
газете, и нужно брать из жизни по крайней мере клоки этого частного; нуж-
но по крайней мере в некоторых точках переменить способ отношения к
человеку. Это и делалось до сих пор — в судебной хронике. Какое зрелище!
Со столбцов газет мы видим или героев, или преступников: или атлета цир-
ка, старого опытного публициста, или зарезанную любовницу. Получается
впечатление, догадка, возможность догадки, что все открытое у людей ве-
личественно, а покопайся-ка на заднем дворе у тех же людей, и вы увидите
скорбь и грех. Между тем ничего подобного. Никакого основания для по-
добного пессимизма. Он весь течет от ошибочно направленного на жизнь
света. В фундаменте большого и героического лежит вовсе не смрад и грех,
не сюжеты уголовной хроники, не попавшей «в руки правительства», а чи-
стота и глубь невозмущаемого безмолвия Не скрою и даже первый чув-
ствую, что есть некоторая святыня некасаемости в этом мировом или, по
крайней мере, народном безмолвии. Но ведь своими неудачными опытами
я тронул три-четыре точки, когда таких - десятки миллионов на Руси, это
море неисчерпанной, а главное — неисчерпаемой глубины. При всех усили-
ях всех писателей - они тронут точки, не всколебав моря. Это я обдумал,
раньше чем совершить нецеломудренное касание. Но что за дело какому!
538
нибудь жителю Симбирска, Вологды, Тифлиса, что я не выдумал сюжета, а
взял его, навел камер-обскуру. По подробностям светописи он видит, что
это - не выдумано, что это есть. И он утешен. «Пишут о любовницах, звер-
стве и разврате; но вот мне показан факт, я в него влагаю персты, как неве-
рующий Фома, и говорю: жизнь жива, идеал есть. Он есть не как теория, не
как алкание, а как картина, с которой можно рисовать». И в Вологде, Тиф-
лисе или Самаре, брат мой, читатель - жив и надеется. Он получил опору в
борьбе; опору в маленьком утреннем впечатлении, которое наложит отпе-
чаток на день его труда. И многое тому подобное. Я не все сказал, что
думаю, но я сказал главное.
Он умолк. И мы все молчали. Мне показалась эта сшибка мнений зани-
мательною, и я решился познакомить с нею читателя. Может быть, и он
подумает об этом что-нибудь от себя.
Осенние листья шумели около веранды, и становилось холодно. Хозя-
ин нас пригласил:
- Ну, мы пофилософствовали, теперь можно и за карточные столы. Пе-
рейдем в комнаты и устроим лирическому автору хорошую партию добро-
желательных партнеров.
КЛАССИЦИЗМ ИЛИ ЭКСТЕМПОРАЛИИ?
Под сенсационным заглавием «Разрушение классической гимназии», «Русск.
Вести.» обрушился на последние циркуляры министра народного просве-
щения, так живо приветствованные всею Россиею. «Наступающий учебный
год, - говорит он, - открывает новую эпоху в жизни нашей средней школы.
Классическая система образования, насажденная у нас гр. Д. А. Толстым и
просуществовавшая у нас в течение жизни одного поколения, упразднена.
На смену упраздненной системы еще не поставлено никакой другой, пото-
му что еще неизвестно, чем и как следует заменить классицизм». Можно
подумать, что журнал пишет для папуасов, а не для русской публики, кото-
рая совершенно точно знает, что отменены только одни экстемпоралии. Он
продолжает, и кажется нельзя сомневаться, что по его мысли то, на что дер-
зал гр. Толстой в ранге министра, не вправе вовсе дерзнуть нынешний ми-
нистр: «Реформа такой огромной важности, как упразднение классической
системы, произведена не каким-либо законодательным актом, а просто пу-
тем циркуляра г. министра Народного Просвещения (маленькие и большие
инициалы принадлежат журналу) на имя попечителей учебных округов.
Само собою разумеется, что в циркуляре не говорится об уничтожении клас-
сических языков в курсе гимназий. Нет, речь идет только об уничтожении
экстемпоралии и о замене грамматического изучения древних языков изуче-
нием текстов древних авторов. Таким образом, та цель, ради которой в нашу
среднюю школу проведена была классическая система в семидесятых го-
дах, вовсе упускается из виду. По внешности наши гимназии как будто бы и
539
остаются классическими, но в сущности у основного типа нашей средней
школы вырван главный нерв». Нельзя писать откровеннее и наивнее. Так
вот в чем дело, вправе подумать каждый: не экстемпоралии служили для
классической системы, а сама классическая система служила для экстемпо-
ралий, - так нам говорят напоследок защитники и отчасти насадители этой
системы. Нет экстемпоралий - и нет классического образования! Есть клас-
сическое образование и даже оно вполне есть, наконец оно есть в усиленной
степени внимательнейшего чтения классических поэтов, историков и орато-
ров - и все-таки, раз убраны экстемпоралии, нет вовсе классического обра-
зования, или, как выражается журнал фигурнее: «Классическая гимназия
разрушена!». Так вот в чем дело, вот в чем дело, может покивать головой
теперь всякий русский и еще горячее обратить благодарность своего ума к
министру, устранившему столь бессодержательный фетиш. Теперь, значит,
возможна формула и можно подвести исторический итог: «Гр. Д. А. Толстой -
семидесятые годы - и введение экстемпоралий», взамен лукавой, льстивой
и неверной формулы: «Гр. Д. А. Толстой - семидесятые годы - и установле-
ние классической системы образования». Можно объяснять только подавля-
ющим гипнозом действительно могущественной фигуры Толстого и заме-
чательным, хоть и пустым красноречием Каткова, что столь продолжитель-
ное время, время целого человеческого поколения, никто не подошел к это-
му пустому призраку и не ткнул пальцем в разрисованную папиросную
бумагу с лжеклассическим драконом. Все верили, что не могут столь серьез-
ные люди взять себе предметом столь пустую вещь, и пышные слова: «клас-
сическая система», «европейская цивилизация», «заветы вековой образован-
ности», наводили какой-то умственный паралич на самых здравых и силь-
ных людей. Но вот откровенный поздний писатель выболтал истину. Ему
нужно доказать, почему же экстемпоралии составляют «нерв» системы, и
он в отрицательной части своей статьи пишет: «Добиваются будто бы изу-
чения идей древнего мира и жизни классических народов! Но разумеется,
не в этом задача классического образования: изучение древнего мира и мно-
госложных явлений древней жизни составляет удел серьезных ученых, а не
неокрепших детских умов; задача классического образования заключается в
том, чтобы на вполне установившемся и законченном в своем развитии ма-
териале приучить детский ум к анализу и обобщению подлежащих изуче-
нию явлений; и таким материалом, подлежащим изучению, является имен-
но язык, совокупность этимологических и синтаксических конструкций, а
вовсе не идеи, облеченные в формы классических языков». Можно только
качать головою при такой откровенности! «Так вот где таилась погибель
моя», - как говорится в песне о вещем Олеге: «Из мертвой главы гробовая
змея, шипя, между тем выползала»... К чему же название или лучше сказать
лженазвание: «классическое образование».?! Так бы и называли: «грамма-
тическая школа» или «латино-греко-грамматические гимназии». Зачем ложь
в имени?! Но мы привыкли думать, что всякою ложью прикрывается не ис-
тина, и, конечно, суть дела лежит в том, что нельзя ни достаточно развить ум.
540
ни серьезно подготовить юношу к высшей университетской науке на мате-
риале только грамматического изучения, к которому в его специальной тех-
нике способны далеко не все, хотя бы очень в общем даровитые юноши.
Гибель детей, как она ни ужасна, не есть главное зло этой «гробовой змеи»
из лжеклассического «черепа»; главное зло именно в том, что дети и юноши
не развивались, что весь материал плох, плоха и жалка выдумка Толстого и
Каткова, и в университет поступали юноши искалеченные, но ни в каком
случае умственно и нравственно не зрелые! На задаче министра народного
просвещения и лежит возвратить, восстановить серьезность серьезного клас-
сического образования в смысле ознакомления с идеями, духом, строем жизни
и мысли древнего мира, для чего в нем есть образцы, начиная с самых про-
стых и кончая самыми сложными, начиная Плутархом и кончая Фукиди-
дом, начиная с простых изречений мудрости Фалеса или Анаксимена и кон-
чая тонкостями диалектики Платона. Так все и думали, так нас и манили
Платоном, Ливием, Геродотом, Виргилием. Теперь нам говорят, что это -
пустое; что это была приманка на удочке, а центр дела или сама удочка -
Ходобай и Курциус. Но, конечно, вправе общество русское пожелать, а ми-
нистр закрепить напрасно и лишь для заманки болтавшийся флаг: «Нет, вы
говорили 30 лет - классический мир, то уж и давайте будем изучать класси-
ческий мир, на идеях которого выросла благородная европейская цивилиза-
ция, выросло европейское искусство, выросло европейское право, выросла
европейская наука».
Пока ни один камень в здании классицизма не вынут министром: те же
уроки, то же время, те же учебные часы и предметы, и только прибавлено
пожелание хорошего учителя и хорошего учения. Вообще, творческие зада-
чи министерства - огромны в будущем! В чем прав «Русск. Вестн.», это в
указании, что «на смену упраздненных ошибок (он пишет «системы») еще
не поставлено ничего другого»: правда, в работе нового министерства про-
текли только минуты, и более чем желательно, чтобы все им делаемое дела-
лось не торопливо, осмотрительно. Но год-два-три - и мы, вероятно, увидим
и фундамент, и стены, а может быть доживем и до крыши во всех частях
обновленной системы нашего печального, до сих пор очень печального, об-
разования.
ФОРМЫ БЕЗ СОДЕРЖАНИЯ
Переживаемое нами время настолько важно для вопросов образования, что
дай Бог нам пережить эти два-три, три-четыре года как можно серьезнее. То,
что здесь определится, определится на несколько десятилетий. Система
школьного обучения, затрагивая такое бесчисленное множество интересов
и судеб, не может ломаться часто, и когда дело дошло до того, что не находят
возможным сохранять долее старое, то это не оттого, чтобы считали сколь-
ко-нибудь приятным и легким делом предстоящие преобразования, но от-
того, что старое колесо, во-первых, ехало по живым душам, ломая их, а во-
541
вторых, и самое главное - оно не работало, не совершало нужного труда,
не давало обещаемых результатов. Здесь только, по-видимому, совершают
«ломку», «разрушение»: на самом деле начинают исключительно и только
созидание.
Во всем этом необходимо разобраться. Курс классической гимназии
определен в восемь лет. Так как лишь редкие и исключительные ученики
не остаются ни в одном классе на второй повторительный год, то для очень
многих надо принять курс гимназии за десятилетие: некоторые раз остают-
ся в том же классе, некоторые три раза, но нормально ученик средних сил
остается два раза. Приблизительно пять процентов учеников оканчиваю-
щих курс в указанные законом восемь лет, с избытком уравновешиваются
сорока-пятьюдесятью процентами учеников, вовсе не оканчивающих кур-
са. Приняв возраст поступления в гимназию девять лет, мы получим годы
от 9 до 19-ти, проводимые в гимназии. Для нас, людей зрелых и людей
монотонного труда - это не так много; но перенесясь в психологию учени-
ка, мы поймем, что в гимназию он приходит сущим ребенком, выходит из
нее почти мужчиною, и в стенах этого учебного заведения протекло все его
позднее детство, цельное отрочество и цельная юность. Это в психологи-
ческом отношении - период, и период огромный жизни.
Нам объясняют теперь («Разрушение классической гимназии», «Русск.
Вести.», сентябрь), что идеи и сложная жизнь классического мира не со-
ставляли и никогда не могут составить настоящей цели гимназического
классического образования. «Тридцать лет назад авторитетные насадители
классицизма полагали, что лучше всего мыслительная деятельность юно-
шества (поправим: детства, отрочества и юношества) может быть развива-
ема на почве изучения строя древних языков, как материала окончательно
застывшего и потому наиболее пригодного служить показателем процес-
сов мышления, отлившегося в строго определенные формы». Кто знает по-
становку в наших гимназиях древних языков, знает, что приведенные стро-
ки - не фраза, а полный очерк полной действительности нашего классициз-
ма. Проще выраженная, эта действительность выразится так: от первого
класса до восьмого ученики занимались разбором этимологическим, син-
таксическим и стилистическим речи прозаической и поэтической древних
авторов; а как предварением и условием этого разбора - они занимались
вытверживанием наизусть, слово в слово, как молитву «Отче наш», четы-
рех небольших томов: 1) латинской этимологии (Кюнера), 2) греческой эти-
мологии (Кюнер же), 3) латинского синтаксиса (Ходобай, Кремер), 4) гре-
ческого синтаксиса (Курциус), и два раза в неделю экстемпоралии служили
так бы нотариальным, бесспорным, легко исследуемым и проверяемым и
засчитываемым документом, что априорное заучивание томов двигалось
успешно и, вероятно, апостериорное разбирание текстов, в этимологичес-
ком и синтаксическом отношениях, будет успешно же. Мы нисколько не
отрицаем, и министр народного просвещения нисколько не отменил грам-
матическое изучение - грамматический разбор.
542
Странно читать Ливия, не зная первого латинского склонения. Но ми-
нистр ввел в русло грамматику: вот в чем дело и чем дело ограничивается.
Пойдем далее и признаем полную правоту мысли, что грамматическое изу-
чение есть не только средство к чтению древних авторов, но оно еще само по
себе, как анализ форм и конструкций языка, имеет достоинства методичес-
кие, умственно развивающие. Мы признаем это не вслед за статьей «Русск.
Вести.» и не в уступку ему, но как истину, совершенно известную каждому
наравне с «Русск. Вести.» и «авторитетными насадителями классицизма».
Но не признает ли он не только уродливым, но прямо чудовищным восемь,
девять, десять лет держать еще полуребенка, потом отрока и наконец юношу
все на анатомии, на анатомии и на анатомии языка. Вот в чем дело, вот о чем
идет вопрос. Вопрос идет о том, что ум растет, а его только гимнастируют и
не дают ему вовсе содержания или дают урывками, щипками, явно небреж-
но, потому что явно побочно к главной цели: «Изучению строя древних язы-
ков как материала окончательно застывшего и от этого наиболее пригодного
служить показателем процессов мышления». Известно утончение логики
Аристотеля, происшедшее в Средние века. Образовалась игра, умственная
игра в формы силлогизма. То же произошло в гимназиях: образовалась игра,
виртуозность, спорт грамматический: ради Бога, пусть кто-нибудь объяснит,
куда же тут девалось воспитание?! А родители детей отдают в гимназию вос-
питываться. Произнесем роковое слово: родители, да и целая страна, вся Рос-
сия просто обманывались тридцать лет! Никакого воспитания не было. Не
было воспитания не только нравственного, но и умственного: не было света,
не было самого просвещения. Ну, положим, так-то надо согласовать подле-
жащее со сказуемым, и придаточное предложение приделать к главному че-
рез такой-то союз: где тут действие на воображение, на сердце, да наконец и
на ум. Тут нужно справиться с книгой: выучил третьего дня хорошо о согла-
совании слов из тех четырех априорных томов - и на другой день хорошо
согласовал, в устном разборе или экстемпоралии, слова. Вот и все! И все - за
девять лет! Да и самое испытание зрелости по древним языкам, что такое
было как не окончательное и всерешающее экстемпорале!
Вот о чем дело идет! Вот какую бессодержательность, эстетическую
безвкусицу, ужасную педагогическую бестактность устранили циркуляры
министра, - и ничего более! Умы ученические кипели или, точнее, стыли в
какой-то пустоте среди стукающего механизма форм. Да, вся педагогика
стала какой-то стукотней Ремингтона: «стукали» склонения, «стукали» спря-
жения, «стукали» со слезами и скрежетом зубовным - исключения, ибо ведь
это легко произнести: «исключения», но на самом деле вся грамматика ла-
тинская и греческая есть только вычитание половины неправильных форм
из половины правильных с обратными вычитаниями из самых исключений
в правило. Кто это проучил десять лет, тот это знает, а кто от этого избавлен
был, тому этого нельзя объяснить.
Огромное утомление учеников и вытекало вовсе не из огромности гим-
назического учения, а из монотонности, специальности и чрезвычайной
543
односторонности этого труда. Представьте себе медика, который не идет
далее анатомии; представьте юриста, который посажен на одно вексельное
право: и вы получите прототип бедного гимназиста, который посажен на
одну грамматику - латинскую, греческую, русскую, славянскую, француз-
скую, немецкую. Шесть предметов одной грамматики! Медик на девятый
год одной анатомии начал бы медленно сходить с ума, и юрист первого
курса университета, если бы ему и на втором, и на третьем, и на четвертом
курсе, и еще на добавочных пяти курсах все читали только вексельное пра-
во: 1) у англичан, 2) у французов, 3) у русских, 4) в Германии, - сказал бы:
«Довольно!». Только одни бедные гимназисты почему-то считались спо-
собными перенести то, к чему бессилен взрослый, и тех, у кого вырыва-
лось: «Довольно!» из нас малоспособных или леностных «исключали по
§ 34 устава гимназий и прогимназий», к утешению родителей, «церкви и
отечеству на пользу», как читается в молитве перед ученьем. Но вот нако-
нец сам министр народного просвещения сказал: «Довольно!» и то, что его
вздох совпал со вздохом целой России - вызвало действительную и общую
радость. И бессильная теперь ярость тридцатилетних мучителей детей.
ИЗ ЖИТЕЙСКИХ ВОСПОМИНАНИЙ
Ничего нет скучнее и однообразнее вида толпы. Это море голов так походит
одна на другую. Движения приблизительно одинаковы. Даже воспитанность,
манеры не представляют значительных различий. Идут, как идут. Стоят, как
стоят. Одни одеты получше, другие похуже. Если вы остановитесь на пере-
крестке двух людных улиц и станете наблюдать, через немного времени вы
почувствуете отвращение к предмету наблюдений по самой бессодержатель-
ности его.
Но вот каждый из идущих отделяется от толпы, сходит с людной улицы
в менее людную; идет далее, завертывает в переулок, поднимается по лест-
нице, уже своей лестнице, протягивает руку к звонку, тоже к своему звонку.
Ему отворяет горничная, отнюдь не похожая на всех остальных горничных,
и он входит в квартиру - до известной степени единственную по обстановке
своей и по своим обитателям. Если бы ваш взгляд обладал свойствами рент-
геновского луча, т. е. мог проникать сквозь деревянные стены, вы, наблюдая
человека, столь скучного в толпе, - увидели бы его чрезвычайно интересным
с той минуты, как он отделился от нее и вошел в свой дом. Поэтому и о толпе
можно сказать, что она скучна и однообразна, в силу того одного, что мы ее
не знаем. На самом деле это море голов, поражающих своим общим видом,
не имеет ничего общего в каждых двух рядом лежащих точках. Напротив. В
каждом сердце есть маленький роман. Каждое лицо есть страница своеоб-
разной книги, - страницы начальной, страницы окончательной; и сколько в
этой толпе людей, переживающих в это самое время, в этот именно день ро-
ковой перелом или важный фазис в своей жизни.
544
Но толпа на улице все-таки еще нарядна, и если не интересны в ней
лица, можно полюбоваться на одежды. Окончательной утомительности
достигает толпа в мундире и во фронте, каков бы ни был этот мундир и
почему бы ни был выстроен этот фронт. Для живописца или романиста
фронт и мундир есть могила его темы. Я не знаю фронта военного, но два
фронта, два вида человеческой замундированности - чиновническая и учеб-
но-школьная, - мне близко и непосредственно знакомы. Какими безвкус-
ными, бесцветными, похожими на дистиллированную воду, существами
казались без сомнения мы нашим добрым педагогам и воспитателям в
Н-ской гимназии. Не скажу, чтобы это заключение было безусловно оши-
бочно. Нет, в самом деле девять из десяти учеников действительно пред-
ставляют какую-то нумерацию юношеского возраста.
Уже на парте их чувствуешь, как неопределенный и общий нумер челове-
ческого существа, и их жизнь предугадываешь тоже, как общий нумер челове-
ческого существования, по каким-то безошибочным признакам. У меня в ка-
бинете висит наша ученическая группа, снятая перед выпуском из гимназии, а
в альбомах - несколько дорогих, до известной степени заветных гимназичес-
ких карточек. Первые сняты, как вообще класс, вторые суть особенные друзья,
и я живо помню как одних, так и других. И вот в классной группе я до сих пор
люблю разглядывать эти тусклые нумерные лица, которые уже в то время
семнадцати лет поражали меня глубочайшим отсутствием в них индивиду-
альности. До сих пор помню разговор с одним товарищем в портерной, куда
мы зашли после так называемого литературно-музыкального вечера, какие
раз в два месяца устраивались в актовом зале нашей гимназии, по инициати-
ве педагогического совета. Читатель да не подумает дурно, что каким же это
образом «гимназисты» и вдруг - портерная! Я и веду свой рассказ почти к
тому, чтобы показать, каким образом под фронтом, именуемым «гимназия»,
в сущности, проходит полная юношеская жизнь, почти во всей округленнос-
ти ее невольных проявлений. Мы были вот-вот перед университетом. Това-
рищ мой был рябой, умный и суровый, хорошо учившийся, особенно по ма-
тематике, воспитанник. Он щелкнул пальцем по бутылке и проговорил:
- Мерзость. И обстановка мерзость, и все, и эта гадкая бутылка.
Я посмотрел на него не без удивления. Напротив, мне казалась и бу-
тылка, и обстановка, по крайней мере, прекрасными. Можно ли сравнять с
классом?
- Чего же ты хочешь?
Его суровые, никогда не смеявшиеся губы вытянулись в длинную улыб-
ку. Углы рта отодвинулись назад, к ушам, а глаза блестели. Он сделал рука-
ми какое-то круглое движение, что-то показал в ладонях.
- Вот такая маленькая бутылочка. Не бутылочка, а графинчик. Горлышко
узкое и длинное, и сам он небольшой, но вместительный, круглый, как осев-
ший пузырь. И шкафчик, где он заперт, в столовой. И вот, положим, устал,
придя со службы; на столе дымятся щи, и вот ты подходишь, открываешь
шкафчик, наливаешь рюмку, только рюмку или две, и садишься обедать.
18 Зак 3863
545
Глаза его блестели. Видно, что он давно все обдумал, и что это - мечта,
такая странная, успокоенная мечта успокоенного существования у семнад-
цатилетнего юноши. Так я и помню, что он достиг своего, т. е. хорошо кон-
чил гимназию, не отвлекался в сторону в университете и где-то теперь осел
на бесконечной шири Руси, и, конечно, делает свое дело, и, конечно, хоро-
шо его делает, как он все имел обыкновение делать хорошо и основательно.
Но за этими «нумерными» учениками - Боже, какие скрывались фанта-
зии! О, юность, моя юность, как ты прекрасна уже тем просто, что была!
Что за тайна в юности и отрочестве? Там текли дни, и как будто мы в них
скучали. Но вот протекли они - и до чего же они дороги! Говорят, душа
едина в человеке от рождения до могилы. Не верю. Мне кажется, несколько
раз в нас рождается новая душа, или, пожалуй, душа наша похожа на ряд
полых, вытягивающихся один из другого цилиндров, и на всяком новом
цилиндре, высовывающемся из предыдущего, написано нечто совершенно
новое. Последний вздох, который делает человек в жизни, не есть все-таки
вчерашний вздох и не есть resume всей жизни, а новый сегодняшний, един-
ственный и сотворенный вздох. Пока мы живем - мы творимся, как ко-
рабль идет, пока он корабль. Корабль пал на дно моря, человек умер: ну,
теперь, но только теперь - нет хода!
Первый ученик нашего класса Б-ский для всякого представился бы со
стороны образцом скучного человека. Он никогда не участвовал ни в каких
наших историях. Начальство не ненавидел, учителей не презирал, чтением
не увлекался. И голова у него было какая-то скверная, угловатая. И учени-
ков он не любил особенно и ни с кем особенно не дружил. На уроках, впро-
чем, подсказывал. Перед уроком мы, бывало, собьемся в кучку, откроем
Ливия, из которого никто не готовил: «Да где Б-ский?». Командированный
ученик бежит в коридор, торопливо схватывает его за рукав, приводит, ему
суют открытое место Ливия — и он переводит, а все остальные следят, а
трудные по конструкции места тут же набрасывают на бумажку. Это он не
ленился делать и, вообще, был хороший товарищ, но какой-то неинтерес-
ный. Никакой критикой не занимался и никаких предположений на буду-
щее не делал. Учителя его не отталкивали, а ученики не привлекали.
- Ты хоть бы почитал что.
- Да я и читаю. Что за вопрос?
- Что же ты читаешь?
Сейчас я не припомню фамилии французского натуралиста, которого он
назвал, но потом я следил и знаю, что натуралист этот умер лет пять назад.
Он не был в собственном смысле ученым, исследователем, открывателем, и
еще меньше - теоретиком; но был чудным наблюдателем-рассказчиком, и с
примесью особенной соли, о которой мне и поведал первый наш ученик.
- Он проводит параллели между характерами животных и людей. Он
описывает, положим, жирафу или какую-нибудь птицу, и, чтобы ярче выра-
зить, описывает ее чертами человека, ну, положим - адвоката, ученого, учи-
теля; потом увлекается далее и далее, бранит животное и параллельного
546
человека, или восхищается животным и параллельным человеком, наконец
забывает о животном и бранит одного человека, пишет политический пам-
флет, от которого опять переходит в зоологию. Это восхитительно по ост-
роумию, грации, живости; но самое восхитительное из животных и людей -
это автор книги, который так любит и животных, и людей.
Он говорил таким тоном, как будто сообщал прелестнейший литера-
турный секрет.
- Пожалуй, и мне прочесть. Да ведь не поучительно и никаких новых
фактов, даже, может быть, вранья много. А мне некогда.
Не знаю, куда я торопился в молодости, но я никогда так не торопился
делать и делать, трудиться и трудиться, узнавать новое и новое, как в те
гимназические годы.
- Как хочешь. Я не могу оторваться. Ты говоришь новое и факты? Да
зачем тебе они?
- Как зачем? Наука.
- Наука? Не знаю. Он описывает торговца процентными бумагами и
сравнивает его (он назвал и имя птицы, забытое мною)... сравнивает с та-
кою-то птицею, которая ловит жуков и сажает их на колючки шиповника.
Целая коллекция жуков и должников.
- И наврано и о жуках, и о должниках? Не разберешь, где истина.
- Да тебе-то что?
- Да истина.
- Да чорт с ней, с истиной. Дурак ты.
- Нет, я не дурак. А тебе стыдно. Как же я буду читать книгу, где ника-
кой истины нет? Время и будущее.
Т. е. я хотел сказать, что мы ответственны за свое время и ответственны
перед своим будущим.
- Ну, и отходи, пожалуйста, со своим временем и будущим.
Книгу я все-таки прочел. Ничего особенного; хорошо написана, но как
ничего нового не открывала, то я прочел и забыл, без впечатления.
* * *
Этот Б-ский был бедный ученик, и самое прилежание его и успехи я объяс-
нял тем, что он старался учиться, как бедный ученик. Бедные все или
предлежат к выгону, если озорники; а если не озорники, то идут лучши-
ми. Б-ский был без всяких порывов юноша и, естественно, шел первым.
Отец и мать его были военные и чуть ли не из казаков; жили на Кавказе.
Он и говорит весной:
- Поеду на Кавказ. Сперва по Волге, а потом через Каспийское море.
- Как же ты поедешь, когда денег нет?
- Вот вопрос! - И он засмеялся. - Достану.
Приходит осень.
- Был ли на Кавказе?
- Был.
547
- Где же ты на билет достал?
-Я билет достал. Управляющий пароходством такой-то. Я пошел к нему,
объяснил, и он дал билет. Сперва по Волге, а там в Астрахани достал билет
и по Каспийскому морю.
Так это мне не понравилось. Никакой самостоятельности нет в челове-
ке и нет гордости. Он же говорил, как о самом обыкновенном деле.
При гимназии у нас было братство св. Гурия. Братствами называются
благотворительные общества, с небольшим членским взносом, с членами
обыкновенными и почетными (которые платят побольше), с председателем,
состоящие из мужчин и женщин, так сказать, из nobiles города. Им — неко-
торое развлечение, забота, а ученикам - польза. На средства этого братства
содержалась и небольшая братская квартирка для учеников со столом, чаем
и проч. До сих пор помню улицу средней руки, не очень далеко от гимна-
зии, калиточку, дворик, сени и невысокие бедные комнаты. Жило в этой
квартире должно быть человек восемь учеников разных классов, под при-
смотром тихой и богобоязненной старушки. Сейчас же скажу, что эти брат-
ские квартиры неизмеримо лучше так называемых пансионов при гимнази-
ях, где помещается человек 100-150 учеников и которые производят на гим-
назистов возмутительное действие как душностью своей дисциплины, так
и тайной, глубокой внутренней деморализацией. Тупица и развратник, не-
развитой лентяй и грубейший циник, обуза семьи, гимназии и позднее об-
щества - обыкновенный плод этой педагогической казармы, с огромными
залами, паркетными полами, тайным шпионством и каким-то внутренним
расслаблением ученика ко всему хорошему, ибо он никогда не бывает один
здесь и не видит около плеча своего никакого нового лица и новой обста-
новки сравнительно с скучнейшим и удвоенное надоевшим учителем и клас-
сом. Плоды этих педагогических заведений - самые антипедагогические.
Напротив, «братская квартира» имеет все достоинства пансиона в смысле
присмотра и сохраняет вместе с тем характер частной квартиры, частной
семьи. В смысле приключений тут бывает смешное, но не бывает чудовищ-
ностей, какие хоть и шиты, и крыты, но есть и не уничтожимы в пансионах.
Б-ский, как бедный и достойный ученик, жил на братской квартире. По
этим же качествам лучшего ученика он имел постоянный урок, оставляв-
шийся ему самим директором. Прекрасная его сторона была, однако, в том,
что он никогда ни в ком не заискивал, и в отношении учителей и директора
был так же глубоко равнодушен, как и в отношении товарищей. Нужно что-
нибудь - попросит, никогда не стеснится; но он не подготовлял почвы к
просьбе, не лез на глаза, не льстил. Никогда этого в нем не было, - и не то,
чтобы он выдерживал достоинство. Просто лесть ему не нравилась, как,
например, не нравился Дрэпер, а деньги или помощь он брал, как мы берем
извозчика. «Нужно» - и кончено. И нет за это благодарности, а перед этим
нет уничижения. Его характерное отношение к средствам жизни, какое-то
беспечное, не жадное, однако без всякого намерения что-нибудь самому
сделать для их приобретения - поражало меня всегда. Я наблюдал, что та-
548
кая смесь бессребреника и лентяя вырабатывается у людей, до позднего
возраста не принужденных зарабатывать себе жизнь, бороться с нуждою.
И урок он брал не потому, что ему урок был нужен, а потому, что какому-
нибудь второкласснику нужен был хороший репетитор. И он был хороший
репетитор. Но куда же он девал деньги? Никто не может представить себе, и
от этого-то, вспомнив милого товарища, столь изумительно заурядного с виду,
я и сказал, что подите-ка разберите толпу или разберите класс учеников.
Ни в чем он не нуждался, не курил; в случае поездки на Кавказ, так
легко выпрашивал билет, что ему и в голову не могло прийти начать откла-
дывать «на поездку». Деньги целиком у него оставались и он устраивал на
них... пир!
Пир на братской квартире! На квартире в память св. Гурия! Да, подите
же, мы все курили, и чтобы накуриться - достаточно было с урока попро-
ситься «выйти». Но высшее наслаждение для нас доставляло накуриться
на самом уроке, перед учителем. Учитель нюхает в воздухе: «Пахнет ды-
мом!». Конечно, он этого не говорит, потому что вышел бы скандал. Даже
директор скажет: «Так у вас на уроках курят!». Он только делает тоскливое
лицо, грознее спрашивает уроки, внимательнее следит за лицами. Но лица
все обыкновенные, простодушно-озабоченные, а дым мы спускаем в ра-
нец. Папироса же закурена была моментально под партой, куда опустился
ученик поднять упавший карандаш; а чтобы дым не подымался и не стру-
ился, он незаметным движением губ и энергичным надуванием груди рас-
сеивается, не смеет подняться. Да и какой там дым! Ведь мы не курили, а
глотали табак, уж изо рта выходил один пар, так разве чуть-чуть с синевой.
Но запах был.
Так и пир. Его устраивал раз в месяц Б-ский. Так как он не торопился
жить, то и деньги сохранял, только делая вид, что расходует их на учени-
ческие нужды - до конца месяца, до срока нового получения жалованья за
урок. Добрая наша старушка, зная, что получка через неделю еще, менее
всякого другого в чем-нибудь подозревает и притом столь тихого ученика.
И вот перед новым месяцем или где-нибудь в середине месяца он выжидает
субботы. Суббота - любимый ученический день, ибо уроки будем учить в
воскресенье, а суббота есть полный досуг и беззаботность, главное, глав-
ное - беззаботность! Нужно заметить, учеников не столько истощает труд
или, точнее, труд вовсе их не истощает, а истощает постоянная маленькая
робость быть спрошенным завтра, постоянное ожидание быть дернутым за
нерв. Суббота и есть такой день, когда ученик позволяет себе вовсе забыть,
что он учится в гимназии: не думать, не бояться, не заботиться. И вот в
намеченный вечер субботы или кануна другого праздника Б-ский с утра
жалуется на головную боль; он и немного, два, три товарища, с ученичес-
кой квартиры. Ударили ко всенощной. «Уж мы останемся дома», - говорят
они старушке. - «Ну, что же, да и устали за неделю - отдохните». Нужно
заметить, что стояние как на всенощной, так и на литургии, будучи фор-
мальным посещением церковной службы, рассматривается учениками в
549
параллель хождению в класс, только без страха быть спрошенным, но зато
с большим утомлением физическим, и хозяйка понимает, что нехождение в
церковь есть отдых, а может быть и лень, которую она по доброте и старо-
сти лет позволяет им. Сама плетется в ту же церковь, куда идут и ученики
ее квартиры, т. е. в общегимназическую.
Странные бывают вкусы. Б-ский сейчас же отправляется в лучший ма-
газин в городе, называвшийся «Муравейник». Аллегорическое его назва-
ние выражало, что в этом магазине можно все найти, что это универсаль-
ный магазин. И действительно, из него лакомился весь город, все nobiles.
Он выбирал самое лучшее, дорогое, ароматное вино, какую-нибудь сорока-
летнюю мадеру или столь же старый портвейн, и ничтожную в смысле ко-
личества, но тоже элегантную закуску, и с сокровищем спешил домой. То-
варищи уже ждали. Маленький ученический стол покрывался чистой сал-
феткой; зажигались свечи; и откупоривалась изысканно придуманная ред-
кость. До возвращения оставался час с четвертью, самый маленький срок:
и можно сказать, как бьют часы четверть - в этот маленький срок прибли-
зительно четыре раза наполнялись рюмки друзей - и тянулись медленно, с
длинным держанием вина во рту, с полным и глубоким отрицанием пьян-
ства и с столь же глубоким и тонким погружением собственно в аромат
«божественного напитка». И речи были или коротки, или вовсе отсутство-
вали. Вообще ничего особенно товарищеского не было, ни воспоминаний,
ни ожиданий, ни тем паче - грубой критики учителей. Гимназия оставалась
вне, как оставляют в прихожей калоши. «Мы - боги, и мы теперь одни; нам
никого не нужно и нас никто не тронет». Его особенный вкус - я говорю о
Б-ском - допускал еще не длинный изящный рассказ; небольшую тонкую
остроту, изящную шутку, не более. Но вот «третий звон», «к выходу» от
всенощной; это как «прокричал петух» для наших маленьких колдунов. Без
торопливости свечи тушатся, скатерть снимается; рюмки и бутылки броса-
ются в такое место, где их ни найти, ни вынуть. И смиренная братская квар-
тира, конечно, совершенно трезвая, ибо и был буквально один аромат, встре-
чает смиренных молельщиков и весело с ними садится за убогий ученичес-
кий чай, с порционной полбулкой на брата.
* * *
Б-ский решился поступить на филологический факультет, как и я, и как нас
из гимназии типа на филологический только двое, то мы и решились жить
вместе, «чтобы вместе заниматься и помогать друг другу». Боже, какая это
была бедность! Мне определено было двадцать рублей в месяц - «с роди-
ны»; у него были какие-то полтораста рублей - и ничего в будущем, ничего
вокруг. Поселились - это было в Москве - на Никитской улице, как теперь
помню в меблированных комнатах Литвинова. Вспоминаю унылый самовар
и унылого «человека» (коридорного). - «Ну, что же самовар?» - «Сейчас
будет готов». И ждем. - «Да отчего же вы не несете самовар?» - «Еще не
готов». Какая-то злоба овладевает вами. Вы идете по коридору, мимо пакос-
550
тного стульчика «человека», взглядываете на самовар, крошечный, помятый,
который точно «поставлен», на нем труба и в нем уголья, но он почему-то не
кипит. И так каждый день томление духа. Коридорный был такой же уны-
лый. Молоденький, истощенный, может быть, голодный, и молчаливый, как
гроб, абсолютно ко всему равнодушный. Номер нам стоил пятнадцать руб-
лей и был перегорожен на две комнатки, мою и Б-ского. Окна начинались
почему-то почти от пола, и были огромные, широчайшие; сам номер - ни-
зенький, теплый и, кажется, без сырости. Заниматься можно бы, если бы не
какая-то... скучища ли, уныние ли. Мы, впрочем, набрали книг - конечно,
не по своему факультету; я взял Роберта Моля - «Энциклопедию права»,
Бентам и Макиавелли у меня были свои в коленкоровом шестидесятикопе-
ечном переплете; лекции (литографированные) еще не начали выходить. Кста-
ти, мы не попали на первую свою лекцию. Приходим - профессора еще нет.
Было первое или второе сентября. - «Отчего нет профессора?» - «Не изво-
лили приехать». - «Ну, что же, брат: пойдем куда-нибудь! Да вот валит на-
род - идем за ними». И мы прошли по лестнице, куда-то влево и наверх, и
сели, конечно, на первой скамье, и раскрыли рот. Профессор тоже раскрыл
рот и, ходя по аудитории быстро и одушевленно, говорил, что натурфилосо-
фия, еще сорок лет назад имевшая всеобщий в Германии кредит, теперь не
имеет никакого к себе доверия, представляя чистейшее и ни на чем не осно-
ванное умозрение; и потом что-то сперва об Окене, а потом об иглокожих.
- Отлично! Отлично! Какая интересная лекция! - восклицали мы, вы-
ходя по ее окончании из аудитории. - Как фамилия профессора?
- Богданов.
Это был знаменитый, недавно умерший, зоолог и антрополог Московс-
кого университета.
Мы были в восторге, что не пропустили даром времени.
- А что же вы на лекции не были? - спросили нас с нашего факультета
студенты, тоже шедшие маленькою кучкою из другой аудитории.
- Да ведь профессор не пришел.
- Он потом пришел и читал.
Нам сделалось грустно. Как пропустить первую свою лекцию. Но завт-
ра, завтра мы придем как можно раньше!
* * *
Дома было все так же уныло. Одно развлечение - музыка. В нашем коридо-
ре, однако почти на другом конце его, жила консерваторка, больше упраж-
нявшаяся в гаммах; но всякий раз, как она кончала гаммы, а она кончала или
прерывала их часто, она неизменно пробегала по клавишам всеоживляю-
щий мотив:
Расскажите вы ей,
Цветы мои.
- Это откуда? - спросил я.
- Неужели не знаешь? Ария Зибеля. Из «Фауста».
551
- Ну, что за восхитительная прелесть. Подожди, вот она отучит свои
уроки, а сейчас или через десять минут и опять его. И действительно опять:
Расскажите вы ей,
Цветы мои.
Другое наше развлечение было - музыка под окнами. Это шарманщи-
ки. После 81-го года их куда-то убрали из Москвы, но они в то время были
истинным украшением Москвы. После лекций мы отправлялись на Арбат
в кухмистерскую. Ели тупо, много и безразлично, заглушая все перцем и
больше налегая на хлеб. Так же тупо отяжелелые шли на Никитскую в свой
третий этаж и закладывались спать. Спали неопределенно долго. За время
сна гадости кухмистерской переваривались, усталость проходила, все тело
отдыхало, отдыхала душа, и вот в чудный миг полусна, полупробуждения —
райская, решительно райская музыка! Вскакиваешь. Где это? откуда? Бро-
саешься к окну. Черный человек, итальянец или далматинец - нажимает
пузырь левой рукой, дергает веревочку правой рукой, трясет головой, а на
голове у него что-то поставлено, кружок с бубенчиками или колокольчика-
ми, и в то же время надавливает ногой мехи: и точно из всех пор волшебно-
го человека лезут звуки, льется разнообразнейшая мелодия, чудная, не кон-
чающаяся. Мы лежим на животах, каждый на своем окне, и впиваем звуки.
Черный человек кончил. Все окна, откуда тоже торчали головы, торопливо
закрываются, он озирается, и печально и укоризненно смотрит на нас. —
«Неужели и вы ничего не дадите?» - безмолвно говорит его взор.
- Есть у тебя?
- Пять копеек, а то бумажка.
- Нельзя пять копеек. Впрочем, у меня гривенник - пятнадцать копеек
уже можно бросить.
Мы не соображали, что можно и следовало бросать даже копейку, и что
если бы каждый не ища у себя пятака бросал копейку - бедный нищий был
бы сытее. Но русский человек тщеславен. Копейки он всегда стыдится, а пя-
така ему жалко - и он предпочитает ничего не подать, стушеваться, отвер-
нуться. Но эти музыканты стали нам представляться нищими позднее. При
приезде в Москву из провинции и ее уличного безмолвия или пьянства, эти
иностранцы с музыкой нам представлялись какими-то джентльменами, по-
чти образующими русских или, по крайней мере, вводящими у них добрые
нравы. И до сих пор я думаю, что это уличное музыкантство, куда входит
труд и хоть некоторый вкус к мотиву, неизмеримо лучше нашего националь-
ного канюченья: «Христа ради, милостивцы, копеечку», и этим надтресну-
тым, протяжным, у всех в одну ноту, заученным и притворным голосом.
- Ну, мы музыки наслушались. Теперь можно чай пить.
* * *
Раз он говорит мне:
- Ну, как хочешь. Деньги все выходят. Если я теперь не куплю Гейне, я уже
всю зиму его не куплю.
552
Мы пошли на Кузнецкий мост. Меня бесконечно соблазняли бюстики
великих писателей за огромными зеркальными стеклами, но он, ни на что
не обращая внимания, шел к известному ему немецкому магазину.
- Ну, ты ступай, а я подожду.
Жду-жду, не выходит мой Б-ский из магазина. Мне показалось, что про-
шло четверть часа. Что же ждать? Верно, он вышел, не нашел меня и пошел
домой. Этак я простою тут до ночи.
И в нетерпении я вошел в магазин. Смотрю, Б-ский тут.
- Вам что угодно? - обращается ко мне элегантный приказчик.
Мне, казалось, войти в магазин «посмотреть товарища» в высшей сте-
пени неприличным. А покупать что-нибудь из двадцати рублей месячных
возможно ли? И я решил спросить у них книгу, которой, наверно, у них нет.
- Дайте мне «Divina Comedia» Данте, только на итальянском языке.
- Конечно, на итальянском.
И он подал мне три изящных тома. Я обмер.
- А можно одну часть? Мне нужно только «Ад». «L’Infemo», вот тут
написано. Это - «Ад».
- Можно. Два рубля семьдесят пять копеек.
Я отдал, и мы вышли.
- Зачем же ты купил? Ведь ты не знаешь итальянского языка?
- Потому что ты дурак. Что ты там делал?
- Выбирал. Весь Гейне дорог и я купил только «Путешествие на Гарц».
Но взгляни, какая прелесть.
И сбросив бумажку, в которую была завернута книжка, он подал мне
квадратный томик в переплете, с золотым обрезом, какого-то альбомного
формата.
Я тоже был доволен своей покупкой. Итальянскому языку я буду не-
пременно учиться в университете же у проф. Мальма, лектора итальянско-
го языка. Я тоже сбросил обложку, и, как теперь помню, прочел первые
строки знаменитой поэмы, на его, Данта, флорентийском наречии:
Nel mezzo del camin di nostra vita
Mi ritrovai per una selva oscura
Que la via diritta era smaritta*.
Первые строки я понимал, потому что знал русский текст перевода. Но,
прочитав с трудом по-итальянски, я восклицал: «Отлично! отлично! какой
чудный язык!». Он в то же время уже бежал по строкам Гейне. Немецким
языком он владел, как отличный гимназист, т. е. почти свободно читал. Так
мы спускались по Кузнецкому мосту к нашей родимой Никитской улице, и
тут уже забежали к Филиппову.
* Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу,
Утратив правый путь во тьме долины (ит.).
Пер. М. Лозинского.
553
- Два больших калача и сухарей, пожалуйста, поскорее. Мы торопи-
лись к чаю. И самовар был скоро подан. Мы уткнули нос в покупки, само-
вар шипел, калачи были тепленькие, а там, из далекого номера, уже не-
слось:
Расскажите вы ей,
Цветы мои...
* * *
Мы скоро расстались с Б-ским. Он куда-то уехал, я перешел на другую квар-
тиру. Вся жизнь моя в университете была в сущности чрезвычайно грустная
жизнь, тоскливая, недоуменная. Встретился я с ним уже на третьем курсе.
Оказывается, он перешел на юридический факультет. Вот раз и говорит:
- Пойдем, Базиль. Хороший вечер и я покажу тебе мои богатства.
- Твои богатства?
- Пойдем.
Мы поспешили. Он вывел меня из шумно-торговых улиц и повел по
улицам более тихим, свободным, с палисадниками перед домами, и самые
дома были не велики, но хороши.
- Куда же ты меня ведешь?
Он молча шел. Зажигались огни, но было еще так светло, что архитек-
тура домов не скрадывалась. Он остановился перед чрезвычайно изящным
домом и сказал мне:
- Вот мой дом.
- Твой дом?!
Но он горячо объяснял мне красоту его плана, пропорциональность окон,
и необыкновенное удобство внутреннего расположения комнат.
- Вот тут угольный маленький кабинет. Маленький кабинет для немно-
гих друзей. Шторы никогда не поднимаются, до полу. Мебель низкая, ту-
рецкая, и, знаешь, этакие тумбочки. Камин, и вечное его пыланье. Огонь
как душа людей или душа — как огонь... Ты помнишь древних? Какое пре-
красное верование!..
Он совсем увлекался. Перешел к залу, гостиной, столовой — и подроб-
нейшим образом описывал их меблировку и план, взаимное соотношение
комнат.
- Ты бредишь, - сказал я.
- Не брежу, а воображаю. Воображать так же приятно, как быть, и во-
ображать, что это дом твой, так же приятно, как иметь свой дом. Даже ду-
ховнее, и самое удовольствие тоньше и чище: нет грубых столкновений с
прислугой и прочее. Если ты не устал, пойдем еще.
- Я ужасно устал. Зачем и куда мы пойдем?
- Это мой уединенный дом, но у меня есть другой, для роскошных при-
емов. Но до него далеко идти. Архитектура и план - совершенно другие...
- Сумасшедший ты человек. И для чего ты все это воображаешь? Ведь
ты никогда этого не будешь иметь.
554
- Странное возражение. Неужели ты непременно будешь тем, чем вооб-
ражаешь, например ученым, философом, знаменитостью? Однако ты вооб-
ражаешь. И всякий человек воображает. И я воображаю. И это приятно.
Скоро обстоятельства моей жизни совершенно переменились, и он пе-
решел ко мне жить. Тут я его узнал с привлекательнейшей стороны. Не
было беспечальнее человека и беспечальнее существования. Пальто у него
не было, и он ходил в сюртуке, но как-то не стеснялся. В манерах его и
поведении никогда не было «бедного» в смысле приниженного или прося-
щего. Он был большею частью задумчив, и если выходил из задумчивости,
то становился весел и непременно что-нибудь придумывал. Никогда я не
помню с ним никаких рассуждений, никаких длинных споров. Раздражен-
ным я тоже его никогда не видал. Политикой и историей он нисколько не
интересовался, и ограничивался тем, что знал, что живет в Российской им-
перии, в царствование Александра III.
Наступили экзамены. И он все вертел какую-то книжку Ульпиана. Это
- часть «Corpus civilis», в издании какого-то немецкого ученого, и с нео-
бозримыми примечаниями. Только слышу, латинские тексты мешаются у
него с чем-то русским.
- Это еще что?
- Вообрази, Базиль, какая прелесть. Это сочинил один наш юрист.
И он подал мне лоскуток бумаги. Я прочел:
С тех пор, как встретился с тобою,
На ум мне лекции нейдут.
И повторяю я с тоскою
Камама тут! Камама тут!
Передо мною книжка Гая,
Открыт четвертый «Институт»...
Экзамен близко... Дорогая!
Камама тут! Камама тут!
Напрасно ум свой напрягаю, -
Мне не постигнуть мудрость ту;
Одно твержу, одно лишь знаю:
Камама тут! Камама тут!
- Действительно хорошо. Только я не понимаю, что же это за «камама»?
- Цыганское слово или, может быть, имя. Романс написан цыганке, и
так хорош, что я не могу справиться с Ульпианом.
По окончании курса я видел его только раз; в цилиндре, шикарном паль-
то, с расчесанной бородой, он был похож на картинку с модного журнала:
- Ну, где ты и что ты?
- Судебным следователем.
И он назвал один из глухих наших городов.
555
- Ну, а во внутреннем отношении? Все так же мечтаешь и зачитыва-
ешься Гейне.
— Ты читал Мопассана?
- Нет, но слыхал.
- Тогда я тебе не могу объяснить. Может быть культ писателя и культ
его мировоззрения, его тем. Я перешел... в petite religion* Мопассана.
И он засмеялся длинным и тонким смехом.
- Нет, довольно серьезно. Я более твердо теперь, чем прежде, знаю, что
живу в царствование Александра III и в России. Но, в сущности, занимает
меня... один Мопассан.
- Однако ты составляешь значительную дисгармонию с исторической
минутой.
- Уж таков закон моего воображения, - ответил он.
БОЛЬШАЯ ОХОТА ЗА МАЛЕНЬКИМ ЗВЕРЕМ
В обществе и в печати говорят об одной назревающей реформе, которую
правильнее было бы определить маленьким затевающимся злоумышлени-
ем. Предмет его - самые невинные в мире существа - полуинвалидные, по-
лустарые мелкие чиновники, оставляющие службу до истечения полного
числа лет, определенного для пенсии и полупенсии, и затем находящие себе
частный заработок или частную службу. Предполагается начальственным
оком следить, чтобы получившие пенсию или полупенсию до полной выс-
луги лет и на основании медицинского удостоверения о болезни в точности
и непременно до самой смерти продолжали быть больными. «Лежишь, так
лежи». А в тех случаях, когда болеющий чиновник вылечится, или улуч-
шится в состоянии здоровья и найдет себе соответственную слабым и полу-
разбитым силам маленькую службу, более легкую физически и менее нрав-
ственно ответственную, нежели государственная, то у таких поправивших-
ся и трудящихся чиновников пенсию отнимать. Для этого предполагается
учредить, вероятно, негласный надзор за отставными чиновниками и обя-
зать частные учреждения подавать справки о служащих у них. Вот поистине
обширный замысел против самого маленького зверя, и нечто вроде нового
налога на спички, собирающего «с миру по нитке», ибо нужно представить
себе мелкость чиновника, ищущего в отставке частных занятий, и ничтож-
ность его пенсии, какие-нибудь 25, 40, 50 руб. в месяц! С правовой точки
зрения следует указать, что пенсия нисколько не есть милостыня, которую
можно давать и не давать, а возвращение чиновнику-инвалиду пенсионных
вычетов, производившихся ежемесячно у него в течение всего срока служ-
бы. Если принять во внимание, что вычеты эти производятся с первого же
месяца службы, и что множество чиновников, на необъятном просторе Рос-
* маленькая религия (фр.).
556
сии, умирают или выходят в отставку через год-два-три-семь-двенадцать, и не
они, ни их семьи при этом не получают ни одной копейки пенсии, то станет
совершенно очевидным, как мало вправе окажется казенная касса инквизици-
онно следить за двадцать лет служившими инвалидами, продолжают ли эти
лежачие люди лежать в точном согласии со свидетельствами медиков. Пенсии
мелких чиновников до того ничтожны, и мелкие же чиновники имеют несча-
стное обыкновение быть так плодовитыми, что существовать им на пенсию
или полупенсию, от 20 до 50 руб., решительно невозможно, и они прямо по
необходимости хоть через силу, но стараются приурочиться к какому-нибудь
частному занятию или получить какую-нибудь работу и чаще только рабо-
тишку на дому. На эти средства они поднимают своих детей, и безжалостно
было бы полагать, что пенсионный инвалид должен получать только на хлеб,
а об образовании детей и думать ему не положено.
Мы, впрочем, убеждены, что таковое мероприятие никогда не осуще-
ствится, и если оно точно существует в виде подготовительных в каком-
нибудь департаменте работ, - то это есть лишь необдуманная мечта какого-
нибудь острого ума, возвратившегося «с вод» и пока скучающего за нео-
ткрытием английского клуба. Чиновник должен находить в правительстве
широкое и доброжелательное попечение о себе, а не подозрительное усчи-
тывание лишнего куска, притом честным же трудом зарабатываемого, и без
нравственной связи между чиновником и «вообще начальством» все рух-
нуло бы в сфере самого начальствования по отсутствию надежных точек
опоры. Чиновника нужно очень и очень улучшать, очень и очень реформи-
ровать; но его нужно и бережно сохранять, и в старости и не меньше как и
в болезни. Он то же, что солдат в армии: безличен и безыменен, но на нем и
на его духе и служебной доблести все держится. А мелкая подозритель-
ность и мелкий надзор в высокой степени способны разрушить этот дух
правильной и прямой службы.
ПОЗДНИЙ ГНЕВ
Где труд, там и злословие; где обновление, там и ропот оставляемых за фла-
гом людей и мнений. В то время как министерство народного просвещения,
опираясь на сочувствие общества и на взгляды самих тружеников школы,
созываемых в комиссии, отчетливо и прямо выдвигает на очередь вопросы
все более и более важные, - приверженцы падающей системы стараются
кого-то запугать или кому-то намекнуть, что все предпринимаемое дело
есть сплошное легкомыслие. «Русский Вестник», в статье под кричащим
заглавием: «Классицизм без экстемпоралий, без форм, без содержания»,
обрушивается в сентябрьской книжке на две наши заметки, вызванные авгу-
стовскою книжкою того же журнала. Мы назвали заглавие его нынешней
статьи «кричащим»; еще лучше было бы его определить «воплем хватаю-
щегося за борт лодки утопленника». Но, увы, лодка плывет и, кажется, про-
557
плывает дальше, а утопленник свинцовою гирею идет на дно. Заглавие ста-
тьи сильно, и сильны ее заключительные строки: «Нынешнему походу про-
тив классической системы сопутствуют восторги недорослей и их родите-
лей; но разве где шум и блеск, там и правда?». Но между ярким заглавием и
этим «шумным» заключением как бессильно все остальное в статье.
Не странно ли в самом деле, что за треть века властительного суще-
ствования упраздняемая система не создала себе защитников, убежденных
сторонников и приверженцев в своих питомцах! Ее защищают люди, сами
вводившие систему, да, те бывшие коллежские асессоры, которые были ими
во дни Толстого и Каткова и которые к нашим дням повысились до гене-
ральских рангов, и ее же толкают в пропасть все подлинные ученики систе-
мы, все люди, сидевшие на партах нового толстовского образца, видевшие
новых чехов и в новой «переработке» труды Кюнера и Ходобая. «Востор-
ги» несутся от гимназистов семидесятых, восьмидесятых и девяностых
годов; если, по определению «Русск. Вестника», они - недоросли, тем до-
казательнее их восторг. «Нас столько лет учили — и мы остались недоросля-
ми: ради Бога не учите так наших детей» - вот несложная логика «родите-
лей и недорослей», и, кажется, достаточный мотив к реформе.
В другом месте журнал говорит: «Высшую науку выбросили на улицу
и затоптали в грязь. Университетские аудитории наполнились множеством
полудиких, полуграмотных мальчишек, неспособных ни к чему отнестись
осмотрительно и критически, неспособных продержать две минуты одну и
ту же мысль в своей голове или провести в ней без перерыва коротенький
ряд самых элементарных представлений. Можно вообразить, какой черто-
полох должен разрастаться на дикой почве этих голов при слушании уни-
верситетских лекций! Так писал Михаил Никифорович в 1871 году, в № 155
«Моск. Вед.», но, не зная точной даты статьи, можно бы подумать, что име-
ешь дело с метким изображением окружающей нас в 1900 г. действитель-
ности».
Неужели это защита, а не самое горькое изобличение? «После 30 лет клас-
сического образования, с двумя древними языками, латинским и греческим,
и полною концентрацией системы, мы так же дики и такие же безграмотные
мальчишки», - подводите вы итог. На эти итоги вам говорят: «Тридцать лет
отпускались из казначейства крупные миллионы на производство этого на-
прасного опыта, после чего все, однако, осталось по-прежнему и никакой
работы, ни в чем улучшения не получилось. Позвольте же прекратить слиш-
ком дорогой и слишком затянувшийся опыт». Вот логика спора, от которой
некуда деться. Но, может быть, журнал шутит? Да... не столько шутит, сколько
«не умеет двух минут продержать мысли на каком-нибудь одном предмете».
Фразы публициста сейчас, как были оне и в 71-м году, в полемике Каткова, —
фразы публициста же, а не размышления педагога.
Читатель, может быть, слышал о поднявшихся у нас за тридцать лет
классицизма великих ученых во всех областях науки. Может быть, он уме-
ет назвать замечательных историков, великих филологов, исследователей
558
древностей своих, римских, греческих, восточных? Мы не умеем их на-
звать. Костомаров, Соловьёв, Ключевский заключили плеяду родных быто-
писателей, а Буслаев и Тихонравов стоят обелисками над могилой русской
умершей почти истории литературы. Между тем трудно поверить, что це-
лью введения классицизма в 71 -м году была также смена мальчишек в на-
уке немальчишками в науке, а между тем это так. Катков именно так и пи-
сал, странно игнорируя Соловьёва, Костомарова, Буняковского, Остроград-
ского и ряд замечательных химиков, выдвинувшихся в шестидесятых го-
дах: «Говоря вообще, наши ученые всех специальностей не более как
ученики чужих ученых. Мы учимся по их книгам, которые не всегда и пе-
реложить на свой язык умеем вполне отчетливо и удовлетворительно; от
них получаем все наши учебные пособия; в их школах ищем усовершен-
ствовать себя по разным специальностям. Мы не владеем ни одною отрас-
лью знаний так, чтобы чувствовать себя полными в ней хозяевами и масте-
рами, чтобы стоять во главе ее и собственным трудом двигать ее вперед.
Вообще мы не можем похвалиться, чтобы страна наша отличалась количе-
ством и качеством умственного труда, к сфере которого принадлежат все на-
уки. До сих пор мы не идем далее того, чтобы только быть в состоянии пожи-
виться плодами чужого труда, мало-мальски следить за уроками иностран-
цев и с грехом пополам применять к своим надобностям результаты их ис-
следований, их изобретения и открытия». Так цитирует старую статью Каткова
«Русск. Вести.», рассказывая - для чего у нас был введен классицизм.
Раскроем маленький секрет. Психология русского беспомощного уче-
ного, собирающего нужные ему крупицы из фолиантов немецких и англий-
ских корифеев науки, есть психология самого Каткова в его «Очерках древ-
нейшего периода греческой философии», единственной диссертации, им
написанной, - диссертации блестящего стиля, полной путаницы в ходе и
построении, и совершенного отсутствия чего-либо своего, оригинального
в «первоисточниках». Но ведь нельзя же сравнить с Катковым в смысле
учености настоящих наших ученых, его братьев, от которых он с такой го-
рячностью отрекался: Менделеева, Бредихина, Бутлерова, Буслаева, Клю-
чевского и очень, очень многих других. То были настоящие ученые, европей-
ские ученые. Кое-чему Европа у них научилась. Но вот их поколение смене-
но другим, - и кто же заменил их, выйдя из специально насажденной для
этого системы Толстого и Каткова? Никто, так говорят сами защитники этой
системы, увлекаясь пылом катковских отрицаний... Мы будем скромнее и
им в ответ поставим знак вопроса, на который попросим их отвечать...
Да, ничего не вышло из системы, и самые мотивы ее пусты и часто
кажутся притворными. Автор защитительной статьи много говорит о кон-
центрации, т. е. сосредоточении внимания учащихся на главной группе пред-
метов. Мысль эту кто же станет оспаривать? Но никто не доказал, что пред-
метом концентрации, что наукою концентрирующей должна быть филоло-
гия, грамматика, классицизм. Отчего не сосредоточить, не «концентриро-
вать» ум на естествознании? Или еще - на философии, от простейших
559
логических истин до высших? или на математике? Что такое за Монблан
умственный эти Кюнер и Ходобай?! Вот странное солнце, к которому об-
ратили умы нашего юношества. «Смотрите сюда, смотрите не развлекаясь,
не улыбайтесь, не шалите, концентрируйтесь! Посторонних книжек не чи-
тайте, посторонних разговоров не слушайте! Так, хорошо. Вот мы наведем
на вас камер-обскуру и снимем с вас портрет... Чш... Теперь особенно
тихо...».
Слава Богу - это проходит...
«ПРАВОСЛАВНАЯ БОГОСЛОВСКАЯ
ЭНЦИКЛОПЕДИЯ»
Том I. А - Архелая. Издание под редакцией профессора
А. П. Лопухина. С иллюстрациями. Петроград, 1900 г.
Стр. 1127.
У всякого свой талант. Проф. Лопухин, переводчик Фаррара и автор само-
стоятельных трудов по библейской археологии, не может быть причислен к
умам очень точным в исследовании или творческим в постановке новых тем;
но он трудолюбив, деятелен, образован и предприимчив: начало труда, за
который он взялся, обещает непременно и конец его. В основу и как бы про-
тотип издания взята «Реальная энциклопедия» Герцога. Тут нет ничего ху-
дого, потому что сами мы, православные, не имеем никаких начатков в этом
деле, и потому еще, что, руководясь планом Герцога и обильно черпая из
него материал, составители «Православной богословской энциклопедии»
будут все-таки иметь слишком много самостоятельной работы в специально
русских отделах издания. В предисловии объясняется, что «Энциклопедия»
рассчитывается на десять больших томов, и предполагается закончить ее к
1905 году. К изданию приглашены все выдающиеся профессора наших ду-
ховных академий: гг. Бронзов, Беляев, Глаголев, Пальмов, Покровский, По-
номарев, Смирнов, Соколов и некоторые, хотя далеко не в достаточном чис-
ле, профессора университетов. С удивлением среди сотрудников не нашли
мы почтенного нашего канониста проф. здешнего университета Горчакова и
протопресвитера Янышева, светлый ум которого и высокое образование весь-
ма и весьма могли бы быть не лишними при исполнении подобного пред-
приятия. Виднейшие отделы «Энциклопедии» будут состоять из: 1) Св. Писа-
ния и Библейской истории и археологии, 2) основного, догматического и
нравственного богословия, 3) церковной истории — всеобщей и русской,
4) обличения сект и расколов, 5) канонического права, 6) литургики, агиоло-
гии и церковной археологии, 7) проповедничества и его истории, 8) филосо-
фии и психологии в их специально богословской связанности. Очень пра-
вильно указано в предисловии, что материал будет свеж, не застарелый, но
поиски новейших ученых получат свои границы; что изложение отдельных
560
статей будет сжато, общедоступно, но что редакция «Энциклопедии» не ста-
нет обрезывать усилий тех из талантливых своих сотрудников, которые при-
несут ей статьи и более обширные. Мы думаем - это настоящий взгляд на
настоящее дело: цели частью педагогические, частью научные, без педан-
тизма, однако и без ученичества. Относительно выполнения заметим, что и
в 1-м томе есть статьи большие и интересные, которые читаются легко и
приятно, как журнальная статья. Таково под словом «Англия» - сжатое и
однако подробное изложение церковной английской истории проф. П. Соко-
лова, или «Архангельская епархия» г. Рункевича, или статья «Анафема» (чин
«торжества православия» на первой неделе Великого поста), занимающая
11 страниц. Но, напр., о слове «ангел», статья в неполных 5 страниц, мало
исчерпывает богатейшую свою тему. Вообще на отдельных статьях непре-
менно скажутся талант и прилежание авторов их; так это во всякой энцик-
лопедии, и так здесь. Во множестве мест лежащий перед нами первый том
читается с интересом. Но вот на что хочется, ввиду прекрасного замысла,
обратить внимание издателей: мало помещено рисунков. Нельзя жаловаться
на помещение большого портрета архиепископа кентерберийского Эдуарда
Бенсона, приветствовавшего русскую церковь по случаю 900-летия креще-
ния Руси; вполне находим уместным помещение Иоанникия, епископа ар-
хангельского и холмогорского. Первое лицо мало кто знает у нас, а второе
лицо забудется по его смерти, и хорошо сохранить его «Православной бого-
словской энциклопедии». Но едва ли уместны в сжатом издании портреты
лиц и рисунки, которые решительно каждому в России знакомы («общий
вид Архангельска», «собор св. Апостола Павла в Лондоне» и т. п.). Наобо-
рот, лица блаж. Августина, творца «De civitate Dei», или Августина Виног-
радского, Августина Сахарова, русских достойных иерархов были бы и уме-
стны и желательны; или при слове «августинские монахи» (из которых про-
исходил и Лютер) было бы нелишне увидеть изображение их одежды, а в
слове «ангел» - древнейшие изображения ангелообразных существ в вос-
точных скульптурах и живописи. Вообще, именно г. Лопухин, археолог сам,
мог бы богато развить живописную сторону издания. Напомним ему мно-
жество ценных изображений в его прекрасном переводе «Жизнь и труды
апостола Павла» Фаррара. Русскому сельскому читателю, русскому провин-
циальному читателю, купцу, священнику, мещанину было бы дорого видеть
изображение всех этих древностей. Говорим это потому, что предвидим са-
мое широкое распространение этой книги, равно и популярной, и ученой.
ОПЫТ В ПЕДАГОГИКЕ
Во всех областях, где теория смешивается с практикой, улучшения вводят-
ся не на основании кабинетного расчета, а на основании предварительного
испытания тех или иных предположений. Всегда предварительно имеет
место опыт и наблюдение, ограниченные небольшим районом и непродол-
561
жительным временем. К глубокому несчастию судеб народного образова-
ния в России, этот здравый и осторожный путь никогда не был у нас школь-
ным путем.
Новое ружье, новый порох, новые рельсы, новый плуг, новая система
земледелия или лечения - все испытывается, наблюдается, проверяется в
самом действии и применении опытнейшими экспертами, и только после
такого испытания, но не ранее идет уже твердым шагом и расчищенным
путем и становится русским явлением, русским приобретением, фактом
российской истории. Между тем мы ничего не знаем о предварительном
испытании учебных программ и новых приемов преподавания или вообще
организации школы. Вот теперь поднят и находится в нерешительности
вопрос о баллах. Вопрос этот непременно должен будет повлиять на весь
характер школы, весь ее дух, весь ее строй; должен будет глубочайшим об-
разом отразиться на характере учения и поведения учеников, на характере
занятий учителя на уроке, на характере их взаимных отношений. Вопрос
этот необозримой важности. Например, обратим внимание, что от разре-
шения его в положительную сторону (нет баллов) разом упадет и рухнет
такая, сейчас необоримая вещь, как ученический и учительский обман. Мы
увидим совершенно небывалое в гимназиях зрелище, неслыханное и неви-
данное: ученика, который не обманывает, учителя, который не ловит на
обмане ученика. Очевидно, весь дух школы преобразится разом. Перемена
эта так же велика, как дореформенный и послереформенный суд. Но не
опасна ли мера? Да, очень. Вдруг ученики могут перестать учиться. Гимна-
зия будет без обмана. Но, может быть, ее вовсе не будет?
Тягостный вопрос.
Его может разрешить только опыт. Какая же нужда отменять баллы в
России или даже в целом Петербургском округе, обнимающем несколько
губерний? Совершенно достаточно и вместе уже вполне возможно отме-
нить баллы, напр., в одной только Новгородской губернии, или, если хочет-
ся иметь дело под руками и наблюдать за столь важною переменою как
можно зорче и как можно более опытным глазом, - можно отменить отмет-
ки в одном только Петербурге.
Кажется, огромность этой перемены столько же пугает родителей, как
и учеников. «Мы не будем знать, как учатся наши дети, и ничего не сможем
предпринять даже в том случае, если они не будут вовсе учиться». Да, вся
система учения должна будет перестроиться, именно от принципа запуги-
вания и страха перейти к принципу любви, охоты и приучения, приохочи-
ванья учителем учеников к данному предмету. Но все ли учителя это смо-
гут, а учиться нужно по всем предметам, учиться строго, знать твердо, и
суметь за эти знания ответить и через год, и через восемь лет. Все это -
страшно, на все это решиться не только для России, но и для Петербургско-
го округа - рискованно. Скажем, однако, кой-что и в утешение. Ведь учатся
же дети, учатся отлично, строго и ответственно, и отлично приготовляются
без всяких отметок для поступления в гимназию. Да, дома нет отметок, и,
562
однако, дома учатся. Иногда, если детей в семье много, заводят журнальчи-
ки и ставят в них детям-ученикам отметки, но это отметки игрушечные,
кукольные, совсем другого характера, чем в гимназии, где оне имеют ха-
рактер нравственной лозы, очень больно бьющей, необыкновенно больно
бьющей, до головной боли и бессонницы учеников, до психического болез-
ненного страха и нервного расстройства. Итак, дети учатся, и учатся еще
студенты, и тоже без отметок, и выучиваются, выходят юристами, медика-
ми, учителями. Таким образом, существует более гипноз отметки, нежели
собственно нужда в ней: гипноз вековой привычки. Это - как галстух, без
которого погиб европеец. Но греки ходили без галстуха и китайцы ходят, не
погибая. Есть бездна вещей, каковы вера в Бога, почитание родителей,
любовь к поэзии, интерес к науке, добропорядочность поведения на улице
и в семье, которые не поощряются отметками, не регулируются колотуш-
ками, и идут исправно, и слава Богу, без колебаний и дефектов, и тем лучше
идут, чем более держатся нравственною своею силою. Принадлежит ли или
может ли принадлежать к ним и школьное учение? Вопрос роковой. Если
может - школа воскреснет, действительно воскреснет, станет неузнаваема.
Первый раз со дня своего основания, училище станет семьею, столь же нрав-
ственным явлением, как и семья. Оно впервые станет училищем в действи-
тельном смысле, а не в риторическом иносказании. Это слишком соблазни-
тельная вещь, чтобы ее не испытать; и слишком рискованная, чтобы испы-
тать широко, «всероссийски». Вот почему мы указываем на путь опыта, на
путь местного и временного испытания прекрасного предположения.
ДЕТИ ДОМА И В ГИМНАЗИИ
Отмена баллов, как средства оценки учебных занятий и как побудителя к
ним, прошла совершенно спокойно во многих высокообразованных запад-
ных странах. У нас проект этой отмены вызывает много сомнений. Полезно
внимательнее рассмотреть их.
Балл, выставленный учителем в классном журнале и повторяемый им в
дневнике ученика, который им приносится домой и показывается родите-
лям, есть незаменимое средство квиетизма как учителя, так и родителей, и
наконец самого ученика. При ревизии учитель всегда может показать реви-
зору классный журнал, и на все готовые упреки и упреки заслуженные от-
ветить: «Я спрашиваю учеников». Преподавание сводится главным обра-
зом к спрашиванию уроков и к правильной, беспристрастной оценке отве-
тов баллами. У многих учителей их педагогическое искусство сводится к
системе спрашиванья, именно к придумыванью такого способа, чтобы уче-
ник не задремал или не обманул, чтобы он готовил урок каждый день или
почти каждый день. Самая плохая система - это спрашивать учеников по-
очередно, причем каждый ученик, однажды спрошенный, успокаивается
на несколько дней, когда, наверно, не будет спрошен. Лучше этой - систе-
563
ма, при которой после спрашиванья урока ученик немедленно на следую-
щий урок или через один урок - спрашивается. Но и к этому ученик прино-
ровляется: спрошенный, он еще два дня подряд готовит уроки; и когда учи-
тель окончательно убедится, повторными опросами, что «этот благонрав-
ный мальчик ежедневно готовит уроки», - тут-то он и засыпает. Отсутствие
всякой системы в порядке спрашиванья уроков не может быть; бесконечно
варьироваться эти системы тоже не могут; непременно ученики выглядят
систему, изучат, приноровятся к ней и непременно из всей суммы годовых
уроков они половину не готовят.
Между тем они сами и их родители при этом совершенно спокойны.
Самому взыскательному оценщику, самому суровому ментору и, главное,
своей собственной совести они ответят: «Что же мы можем еще сделать?
Мальчик учится удовлетворительно: у него удовлетворительные баллы, и
было бы грешно желать еще чего-нибудь большего. Может быть, учитель
снисходительно выставляет баллы, но это маловероятно, учителя все те-
перь строгие, да и наконец - это уже его ответственность, а не наша». Пе-
рейдет ли он в следующий класс? - «Не абсолютно верно, но почти верно,
что перейдет». - Кончит ли курс? - «Это сомнительнее, но и в следующем
классе он постарается приносить домой удовлетворительные баллы. Толь-
ко через три-четыре года ученик вдруг оказывается «неуспевающим». И
удивительно: он теперь надрывает все силы, жилится изо всех сил, он ни-
когда так не старался — и между тем приносит домой, в шестом или в седь-
мом классе, двойки. Наконец он окончательно не успевает и исключается.
Что же случилось? Самая простая вещь: он не учился или учился с легким
обманом, как решительно все ученики, в третьем и четвертом классе, и это
отразилось в шестом, когда он уже ничего не в силах поправить. Тогда, в
третьем и четвертом классе, и он сам знал, да и родители сквозь пальцы
видели, что он не каждый вечер равно усердно приготовляет уроки, что он
то нервно зубрит их, то вовсе гуляет, или только слегка просматривает уро-
ки* но как баллы шли ему удовлетворительные, то и он сам не тревожился,
и родители не имели причины к тревоге или придиркам, или упрекам.
Таким образом, балльная система есть система квиетизма, которая за-
канчивается несчастьем. Она создает личину дельности, под которою мо-
жет скрываться полное безделье. Учителя не знают настоящим образом за-
нятий учеников; ученики отучаются от ровного темпа занятий; родители
складывают руки и ограничивают труд воспитания просмотром за неделю
отметок, и подписью своей фамилии под ними: «Читал такой-то». Расплата
за все это поступает поздно, через три года, через четыре года, когда дело
решительно непоправимо. Тут родители выходят из себя: боль за сына, не-
годование на сына, страх за сына и наконец жалость к сыну — чередуются в
душе и вызывают смятение в семье и страшный ропот на учителя, на гим-
назию, на всю учебную систему. Между тем роковая причина лежит в бал-
льной системе, за которую так цепко держались родители, учитель, сам
ученик и министерство. Она всех обманула и всем повредила, ученика же
564
погубила. Она успокаивала, заставляла смежать глаза, отдаляла тревогу, за
что ее все любили; и обманывает в последний час, когда опять же обвине-
ние рушится не на нее, а разражается личностями и против личностей.
Отмена балльной системы не только не обещает успокоения родителей
и учеников, но, напротив, учеников и родителей она вызовет к самым серь-
езным тревогам, но не нервным и минутным, не к отчаянью, как теперь, а к
тревоге в смысле постоянного беспокойства, как и насколько усваивается
учеником предмет, в полном его курсе.
Теперь ученик притаился со своим невежеством. Урока он не знает,
объяснений учителя он не слушает, и только помнит, что вчера и третьего
дня был спрошен. Самому ему о чем-нибудь спросить учителя и в голову
не придет. При уничтожении балльной системы, очевидно, ученику при-
дется не только готовить уроки и слушать в классе, но комбинировать свои
домашние и классные занятия таким образом, чтобы ему был известен про-
ходимый в этом году курс. Известен ему этот курс или неизвестен - ученик
внутри себя отлично знает, как и теперь он это знает. Но теперь он успока-
ивается баллом. Тогда не будет этого успокоения, и тревога или забота его
разольется ровным темпом. Про себя он отлично будет знать, какие части
курса слабы, и постарается поправить их в праздник, на Рождестве, через
опрос учителя на уроке, через внимательнейшее слушание объяснений. С
другой стороны, и родители, видя, например, лень ученика, вынуждены
будут не ограничиваться чтением его недельных баллов, невыговором, за-
мечанием, бранью или, в грубых семьях, «колотушкою» по адресу «двоеч-
ника», а настоящею заботою воспитания, строгости, приучения его к труду
и к дисциплине. Семье будет гораздо труднее; но зато и дети ее будут гораз-
до обеспеченнее от непредвиденных несчастий, от роковых в будущем зат-
руднений.
И мы думаем, отменою или попытками отмены балльной системы ми-
нистерство народного просвещения все дело воспитания в стране вывело
бы на добрый путь.
НЕОБХОДИМОЕ ИЗЪЯТИЕ
Предположение попечителя Одесского учебного округа, г. Сольского, открыть
в Одессе, Кишиневе и еще некоторых городах специальные ремесленно-
скульптурные и каменотесные классы - вызвало до шестнадцати ходатайств
других городов об открытии в них подобных же курсов. Гранитные, мра-
морные и порфирные каменоломни Олонецкой, Петербургской, приуральс-
ких и кавказских губерний давно ожидают подобных училищ. Удовлетворе-
ние министерством этих шестнадцати ходатайств было бы хорошим подар-
ком России, которая тяжко скучает отвлеченно-интеллигентным типом шко-
лы и радуется не нарадуется, когда появляется что-нибудь новое в сфере
прикладного образования, сочетания труда и ученья.
565
По-видимому, не иначе смотрит на это и министерство народного про-
свещения. Упомянутые шестнадцать ходатайств были получены в нем к
минувшему октябрю месяцу, и были на днях рассмотрены. Министерство
признало школы эти крайне желательными ввиду развития в России худо-
жественной промышленности, но тем не менее нашло себя, по словам га-
зет, вынужденным отложить удовлетворение ходатайств по причине обще-
го сокращения расходов по всем министерствам, вызванного китайскими
осложнениями. «Денег нет», - в самом деле это непререкаемо, как знаме-
нитый католический лозунг: «Roma locuta est - causa finita»*.
Русское общество может только с крайним прискорбием узнать, что
китайские осложнения настолько отразились на нашем бюджете, что ме-
шают открытию каких-то ничтожных шестнадцати училищ. В самом деле,
допустимо сокращение расходов по всем министерствам, но нищенски об-
ставленное министерство народного просвещения следовало бы однажды
и навсегда совершенно изъять из подобных сокращений, так как по обста-
новке своей, материальным средствам и вообще денежной стороне оно да-
леко не доросло до других министерств, и далеко не представляет того «зо-
лотого блеска», каким окружены министерства, наприм., путей сообщения
финансов и даже юстиции. Сельские учителя у нас получают столько же,
сколько смазчики колес на паровозах, или стрелочники и даже меньше, а
профессора университета, даже если это европейские знаменитости, полу-
чают менее, чем начальники отделений в необозримых департаментах трех
главных денежных ведомств: финансов, контроля и путей сообщения. Если
взять наше «питейное ведомство», то жалованье служащих здесь чинов,
людей нисколько не сложной души и нисколько не углубленного ума, пока-
залось бы совершенно гомерическим и невероятным, если бы его ввести
для сравнения в рубрики нищенских окладов жалованья чинов министер-
ства народного просвещения. Мастодонты и... букашки.
Министерство народного просвещения есть в буквальном смысле не-
доразвившееся в составе других министерств: отсталое «недоношенное»
как бывает это с организмами. И между тем трудно не признать, что глав-
ным и фундаментальным по отношению ко всем другим, не только богаче
но и роскошнее обставленным министерствам. Ему не хотят дать, между
тем как у него все берут; ибо «нет образования в стране», «нет образован-
ных в России людей», - это значило бы или это значит, что во всех осталь-
ных министерствах есть только богатые оклады, жалованья, но получают
их совершенно невежественные люди. Бедно министерство народного про-
свещения - бедны все министерства, богато оно - через него богаты будут
все. Всякая затрата здесь приносит плод сторицею; каждая новая школка
напр. тех же каменотесов, дает кой-какой плюс министерству финансов и
путей сообщения и кой-какой минус сбрасывает со счетов министерства
юстиции, тюремного ведомства. Каждый наученный человек ведь всю жизнь
* «Рим высказался - дело кончено» (лат ).
566
трудится, и трудится от научения повышенным способом, т. е. он всю жизнь
кое-что копит для государства, как без выучки и культуры он кое-что от-
нимает для государства, то в виде подачки, то в виде прямых полицейских
и юридических о нем забот. Только недоразвитостью этого важнейшего у
нас ведомства и можно объяснить, что войдите вы под самым Петербур-
гом и Москвою в деревню или село - и вы встретите такую первобытную
дичь, такую беспросветную темноту, как будто бы вы переселились в Ки-
тай или перенеслись во времена Рюрика и Гостомысла. Это - не шутка.
Разве не попадались вам крестьянские мальчуганы 14-ти лет, которые на
вопрос: «Кто был Иисус Христос?» - отвечают: «Не знаем», и считают
столько «Богородиц», сколько помнят икон Божией Матери: «Иверская»,
«Смоленская», «Казанская», и с полной уверенностью, что все они были -
«русские». До такой степени плуг школы и книги или хоть какого-нибудь
предметного объяснения еще не тронул в множестве мест девственную рус-
скую почву! Как ледяная пустыня, Россия имеет чуть-чуть проталинки книж-
ного света, вокруг которых - непрогребаемые сугробы неведения, наивно-
сти и суеверия!
Население России каждый год вырастает на огромный процент. Этот
огромный процент прироста народных физических сил, народного потреб-
ления кладет ежегодно в кассу министерства финансов несколько милли-
онов или даже и десятков миллионов рублей дохода, «сверх доходов пре-
дыдущего года». Больше ездят по железным дорогам, больше носят хлоп-
чатобумажных материй, больше пьют, больше выбирают патентов на тор-
говлю. Итак, прирост населения приносит всем денежным министерствам
пропорциональную прибыль; но министерству народного просвещения это
- пропорциональная убыль. Количество бывших «кабаков» или ныне «вин-
ных лавок» - непременно возрастет; но если столь же непременно не возра-
стет прибыль школ, - а при задержке в бюджете она не возрастет, - то,
очевидно, «кабак» или винная лавка» получит некоторую пропорцию над
школою; она осталась та же, он - фатально повысился, т. е. школа фатально
перед ним понизилась. Пропорция пьющих, потребляющих, ездящих по
железным дорогам осталась та же в отношении к населению; но число уче-
ников в отношении к массе увеличившегося населения, очевидно, пропор-
ционально уменьшилось. Другими словами, все осталось так же, но обра-
зование пошло на убыль, делает шаг назад, как только число училищ в Им-
перии не возросло. Таким образом, бюджеты всех остальных министерств,
под влиянием экстренных государственных расходов, могут быть задержа-
ны в развитии, но бюджет министерства народного просвещения, при вся-
ческих экстренных расходах, должен все-таки непременно ежегодно уве-
личиваться, - и только тогда это министерство будет в том же status quo, как
прочие министерства: иначе оно еще более отстанет от них, вырастет в еще
больший «дефицит» образования в стране. А этого опасного «дефицита» и
без того довольно, - и даже министерство финансов легко может перело-
жить и сосчитать этот «дефицит» на доходах своих касс.
567
С. Ф. ГОДЛЕВСКИЙ. СМЕРТЬ НЕВОЛИНА
И ЕГО СКИТАНИЯ ПО СИБИРИ
Издание Т. Беккер. С.-Петербург, 1900. Стр. 243.
Автор, посвятив несколько этюдов знаменитым мыслителям Англии, Гер-
мании и Франции и некоторым посредственным мыслителям русским — в
«Смерти Неволина и его скитаниях», пытается накидать в сфере мысли кое-
что свое. Книжка носит полубеллетристический, полуфилософский харак-
тер; это — беллетристика сквозь философию и философия сквозь беллетрис-
тику - род творчества, крайне сродный русским и для которого в «Дневнике
лишнего человека» Тургенева дан ранний и неувядаемый образец. Неволин
- бедняк-идеалист, Гамлет новой русской действительности, еще «Гамлет
ПТигровского уезда» - опять вспоминается невольно Тургенев. «В течение
нескольких лет попадалось мне его имя под серьезными научными статья-
ми; но на крупный труд, о котором он мечтал еще в юности, должно быть у
него не хватило ни средств, ни сил, и не достиг он громкой известности,
венчающей так часто в наши дни жокеев, берущих призы, и ловких дельцов,
шагающих по головам людей, как по гранитной мостовой. Преждевремен-
ная смерть явилась для него, вероятно, не простой случайностью, а его бла-
гие стремления, упорный труд и знания, добытые ценой тяжелых жертв,
погибли бесследно, потому что он был одинок и, быть может, даже в страш-
ный час смерти некому было закрыть глаза умирающему» (стр. 16). Так на-
брасывает автор очерк нравственной физиономии своего героя. Этот суме-
речный герой, без рассвета в душе и в биографии, - учитель автора в дет-
стве, горячо привязавший к себе мальчика. Он вспоминает первую встречу с
ним еще студентом; отыскивает уже после его смерти его одинокую кварти-
ру на Петербургской стороне, полную всевозможного книжного хлама и ха-
оса, единственное украшение которой составлял портрет молодой и пре-
красной женщины, с загадочным лицом. Он спрашивает хозяйку квартиры,
не осталось ли после покойника каких-нибудь рукописных трудов, — и полу-
чает от нее кипу полуистребленных бумаг: это и есть «Записки» Неволина,
семь отрывков из которых он предает печати. Часть их посвящена Сибири:
«Женщина в изгнании», «Падшие ангелы», «Амурские лихачи». Два отрыв-
ка автобиографичны: «Судьба» и «Призрак», и один философично-мечтате-
лен: «Смерть - пробуждение». С внешней стороны наибольший интерес
представляют очерки Сибири, ярко колоритные, новые для жителя Евро-
пейской России. Идет автор по улице городка, в который только что приехал
для исправления обязанностей товарища прокурора, - и встречает «тутош-
него жителя». «Скажите, почтеннейший, как называется эта улица?» - «ули.
ца». - «Вижу, что улица, да как она называется?» «Улица улицей и называет-
ся, чаво еще». И на лице туземца выразилось недоумение, почти испуг. Ав-
тор предается размышлениям об истории многих таких сибирских городов:
«Вот выстроили для благоустройства острог в глухом селе, соорудили не-
568
сколько казенных желтых домов да полосатых будочек; пустили, как водит-
ся, инвалидную команду и несколько штук секретарей да регистраторов - и
город готов» (стр. 74). Увы! много городков возникло таким образом и по сю
сторону Урала. И вот, среди этой дичи и первобытности вдруг наталкива-
ешься на роскошь, но тоже какую-то дикую: «Хозяин подвинул мне жестян-
ку с закуской. На ней был штемпель: «Сан-Франциско».
- Стоит вам покупать закуски из-за океана, когда здесь всякого мяса не
оберешься? - удивился я.
- Стоит, стоит! Попробуйте, какова индейка. Мясо-то какое белое, не-
жное, точно у выхоленной барышни, - возразил он смакуя, с видом гаст-
ронома.
Я взял кусок. Действительно, индейка оказалась очень вкусной. Слад-
коватое, сочное мясо так и таяло во рту.
- Да-с, мы здесь не едим сальных свеч, как про нас еще думают на
Западе. Мы знаем толк в еде. На том стоим. Вот бы вы посмотрели на
резиденциях...
- Чьи же это резиденции? - удивился я.
- Так у нас называют местопребывание золотопромышленного началь-
ства. Вот где умеют пожить! Всякие деликатесы и вина, крупная картежная
игра, все в самых широких размерах. Даже поражает с непривычки: кругом
пустыня, тайга; бродят инородцы, которые даже хлеба не знают, а питают-
ся протухлой рыбой, - и вдруг этакий, можно сказать, «букет цивилиза-
ции» (стр. 98).
А вот и страничка этого «букета». Доезжает автор до золотопромыш-
ленных мест. Нанимает мужика довезти до следующей станции. Тот ломит
за один перегон пятнадцать рублей. Турист в отчаянии и недоумении.
Ему объясняют:
- Народ уж в нашем селе такой. Зачем ему трудиться везти вас, когда,
примерно, муж отдает приисковому рабочему жену свою напрокат дня на
два, - вот у него и есть сорок рублей в кармане, не считая угощения, да и
лошадь гонять не надо (стр. 138).
В очерке «Падшие ангелы» автор выводит «сосланного в места отда-
ленные» знаменитого петербургского адвоката. Какое падение! Его теперь
бьют; бьют мужики, рабочие, - а он уж только сосет водку «для забвения».
Когда-то он блистал в столице, прожигая десятки тысяч рублей в год. Не-
возможно ярче нарисовать образ человека с испорченным юридическим
прошедшим. Те же знания, та же голова... все то же: но пала юридическая
чернильная капля на человека - и во что он обратился! Очень полезен и для
соображений судебного ведомства очень важен очерк: «Женщины в изгна-
нии». Это - судьба безвинных жен, следующих за мужьями в каторгу и
ссылку. Тут что-нибудь можно сделать закону и администрации, отереть
кой-какие безвинно гниющие раны.
Нашу заметку о книжке не очень яркого, но очень вдумчивого автора
кончим заключительным аккордом, которым кончается очерк его: «Смерть -
569
пробуждение»: - «И умирая, я понял, что мир-фантом - великое произведе-
ние духа, в сравнении с которым творения Рафаэля и Шекспира - лишь
жалкая мазня, что вселенная, как всякое произведение гения, соткана из
неуловимых впечатлений и внушений, возникших в сознании творческого
духа. Я понял, что материи нет, а есть гипноз материи, власть высшей не-
преодолимой воли над человеческой душой; а жизнь - лишь гипнотичес-
кий сон. И как только я это понял, все мои земные скорби и желанья, страх
смерти и все мои надежды рассеялись, как дым. Предчувствие иной жизни
проникло в мою душу и на пороге вечности я понял, что я - бессмертен,
бессмертен» (стр. 243). Да и Платон греческий говорил, что «умереть - зна-
чит вернуться к подлинной действительности» из действительности непод-
линной, а кажущейся и призрачной, какая нас окружает здесь. Что же, ум-
рем - узнаем. Мне всегда казалась смерть человека похожею на момент,
когда муха переползает по краешку стола с верхней плоскости его доски на
нижнюю: в один момент - и совсем новое зрелище! Все - другое! Муха
видит теперь ноги людей, о которых, ползая по верхней плоскости доски,
она не имела никакого понятия, видит ножки стола, паркетный пол — вмес-
то лепного потолка и лиц людей, сидящих за столом. Смерть есть перемена
не нас, но вокруг нас, совершившаяся от перемещения нашей точки зрения.
Прежде (во время жизни) душа смотрела в мир органами матерьяльных
стихий - и слышала ухом - звон, глазом - краски, и вообще видела стихий-
ное и по линиям стихийного сцепления. Умерши, наше «я» отрывается от
стихий, и разом стихийное для нее исчезнет; но как душа есть «смысл», -
то разом наполнится она вечным смыслом, пониманием вечно осмыслен-
ного. Так брежжется, гадается, а впрочем, помрем - увидим...
Вернемся еще раз к нашему автору, книжка которого заняла нас на не-
сколько дней. Удивительно правильная книжка, в смысле написания, но не ха-
рактерная. Автору, образованному и чуткому, недостает все-таки того неулови-
мого и неопределимого, что называется «талантом», и что мы перевели бы
термином «литературная терпкость». Есть сыр «со слезой» и без «слезы»; есть
веши «с остротой» и без остроты; есть лица некрасивые (даже очень), но «с
характером», надолго запоминаемым. У автора — прекрасное по правильности
лицо, но я боюсь, что мало найдется лиц среди читателей, которые скажут:
«Раз только видел и не могу забыть, и не понимаю, почему не могу забыть». А
когда недостает этого автору, ему в сущности бесконечного недостает...
ИНТЕРЕСНЫЙ ЗАКОНОПРОЕКТ
В сложных и долговременных трудах государства по самоустроению, само-
организации не все задуманное приводится в исполнение, но многое остает-
ся втуне. Однако в архивах государственных и в памяти государственных
людей сохраняются следы этих направлений мысли, не получивших в свое
время жизненного приложения. Осуществление какого-нибудь предположе-
570
ния часто зависит не столько от его внутренней ценности, сколько от мел-
ких деталей тогдашнего положения дел, от направления мнений и от впечат-
ления, какое делают на умы современников события не только внутренние и
отечественные, но даже внешние и чужестранные. Как известно, движение
парижских рабочих в 1848 г. отозвалось у нас самыми неожиданными адми-
нистративными распоряжениями, для которых в самой России решительно
не было никаких поводов. Весьма возможно, что в самое это время специ-
ально русскими условиями жизни было вызвано много и своевременных, и
благоразумных законопроектов, но все они не получили приложения вслед-
ствие впечатлений с берегов Сены. И историк может только благодарить
случай, который сохраняет, по крайней мере, память о таких исчезнувших
законопредположениях.
В только что появившейся книжке г. Пятковского «Князь В. Ф. Одоевс-
кий и Д. В. Веневитинов» записано интересное личное воспоминание авто-
ра, бывшего в дружественных отношениях с Одоевским и приближенными
к нему людьми, о законопроектах графа, тогда еще барона М. К. Корфа
относительно положения печати. Нам приятно сослаться, что человек, столь
компетентный в вопросах государственной политики, как гр. Корф, в непо-
лучивших опубликования мыслях своих о печати высказал приблизитель-
но тот же взгляд на неудобство для нее находиться в ведении которого-ни-
будь одного министерства, какой мы высказали в прошедшем году. Нам ка-
залось, что печать имеет столь общее отношение к отечеству, что и надзор
за нею может быть вверен, в интересах как правительства, так и печати, не
какой-нибудь ветви административного управления, но, напр., столь обще-
му и господствующему над министерствами учреждению, как Государствен-
ный совет. Барон М. К. Корф имел мысль и даже пытался ее привести в
1865 году к осуществлению, о создании особого независимого статс-секре-
тариата по делам печати, по аналогии бывшего в то время статс-секретари-
ата у принятия прошений, на Высочайшее имя приносимых. В самом деле,
мы можем даже угадывать родник мысли государственного человека. Пе-
чать, конечно, имеет кой-что общее с таковыми «прошениями, на Высочай-
шее имя приносимыми»; она есть «vox populi»*, и только слух, восприни-
мающий «vocem populi», в данном случае менее специален и более обши-
рен. Но печать вообще есть размышление, есть обсуждение, есть констати-
рование фактов, и очень часто все, что в ней заключается, является как бы
«прошением, на Высочайшее имя приносимым», не прямо, но косвенно, в
тех или иных оттенках. Вообще говоря, насколько печать практически ра-
ботает, она есть «прошение», и круг прошений ее объемлет все сферы жиз-
ни отечества, а мотивировка этих «прошений» может иногда колоть «не в
бровь, а прямо в глаз» которому-нибудь ведомству, и иногда - тому самому,
в ведении которого сама печать находится. Вспомним наши неурожайные
годы последнего десятилетия и крайне затруднительное положение печати,
«глас народа» (лат.).
571
имевшей все материалы для составления своевременного «доклада» и очень
мало имевшей возможности воспользоваться этим материалом. Ущерб от
этого прямой - государству. Но обратимся к бар. Корфу. «По идее Корфа, —
пишет г. Пятковский, - печать не должна быть втиснута в рамки никакого
министерства, так как всякое министерство, овладевшее печатью, в силу
самосохранения или под давлением других ведомств, сейчас же и начнет
сокращать пределы свободного обсуждения в печати. В устранение этих
естественных попыток, печать, как огромная общественная сила, не долж-
на была делаться предметом себялюбивого бюрократического попечения;
но, как законное и открытое пользование гражданским, а отчасти и поли-
тическим правом (курсив автора), должна была иметь особого министра
пред лицом монарха или статс-секретаря докладчика». К этому г. Пятковс-
кий добавляет относительно судьбы законопроекта: «Статс-секретариат
Корфа, задуманный в начале 60-х годов, в пору толков об освобождении
печати от предварительной цензуры, не вышел из пределов проекта, и даже
слухи о нем не попали своевременно в печать». Мысль, однако, всегда есть
мысль, и имеет в себе то преимущество, что не может считаться опроверг-
нутой, пока не испытана. Искусственность помещения литературы и печа-
ти в котором-нибудь частном ведомстве администрации до того очевидна,
что и в настоящее время, например, закрытие какого-нибудь органа печати
не может состояться иначе, как по соглашению четырех министров, между
тем как более существенное ежедневное наблюдение за всею огромною
суммою печатных органов, с правом изъятия из сферы обсуждения тех или
иных текущих вопросов или крайнего сужения прав такого обсуждения
принципиально возложено на ответственность одного ведомства, без того
чрезвычайно сложного по предметам его ведения. Если мы обратимся к
искусству, то увидим, как сравнительно высоко и почтенно у нас поставле-
ны, например, художество и музыка. Вспомним президентов Академии ху-
дожеств или Императорское русское музыкальное общество. Какая для
живописцев, скульпторов, музыкантов, даже отчасти для деятелей сцены
относительная приближенность к центру света и могущества в стране, ка-
кие для них великодушные покровители и ходатаи! Между тем как литера-
тура и печать стоят в средоточии, в сущности, всех искусств и художеств,
заключая в себе весь итог умственных течений и направлений страны, ли-
тература и печать до сих пор не нашли еще у нас государственного призна-
ния и до сих пор еще их принципиальное место в государственной машине
нашей остается неопределенным и случайным, случайной же делая и ту
пользу, которую она могла бы приносить обществу и государству.
1901 год
ЕЩЕ О ВНЕШНЕМ ПОЛОЖЕНИИ ПЕЧАТИ
Всякая сила, действующая в стране, должна быть поставлена в наилучшие
условия своего действия. Правдивость мнений и полнота излагаемых фак-
тов навсегда останутся двумя пожеланиями, без осуществления которых
печать не будет чувствовать себя спокойною. Отсюда вытекают в ней поис-
ки такого внешнего положения для себя, которое не обязывало бы писателей
в некоторых случаях скрывать прямой свой взгляд на тот или иной вопрос,
связанный с благоденствием России, или, что еще печальнее, не скрывать от
всей огромной России таких фактов, которые очень хорошо известны в об-
ширных кругах общества, но печатное изложение которых не признается
удобным ввиду мер, старающихся более закрасить, нежели починить тот
или иной изъян в общественном и государственном организме страны. Вся-
кое министерство по отношению ко всякому еще не решенному вопросу
представляет мнение, представляет спорящую сторону, которая хочет преж-
де всего победить оппонентные стороны, хочет победить взгляды или по-
желания других министерств на тот же вопрос, а иногда даже победить соб-
ственное (министерское) мнение, как оно слагалось вчера. Представим себе,
что печать находилась бы в ведении министерства финансов. За все время
Вышнеградского она не имела бы никакой возможности, так сказать, пол-
ным ртом и всею силою аргументов критиковать его финансовую политику,
а вынуждена была бы говорить обиняками. Печать, если бы она не была
связана ни с одним из действующих министерств, а была подчинена столь
общему учреждению, как Государственный совет или особый статс-секре-
тариат, имела бы полную возможность, своевременною критическою рабо-
тою ослаблять односторонность каждого ведомства. Подведомственная ми-
нистерству финансов, она не могла бы критиковать финансовую систему
Вышнеградского. Но еще печальнее, что в пору управления гр. Д. А. Толсто-
го министерством народного просвещения, хотя печать и не была подчине-
на этому министру, она вследствие его энергии и давления на министров
внутренних дел не могла критиковать своевременно его классических, как
573
теперь очевидно - неудачных, опытов. Теперь через 30-20 лет видно, сколь-
ко пользы могла бы принести подобная критика. Оглядываясь на то, что она
могла бы сделать и чего не сделала, печать естественно вправе сожалеть,
что она до излишества тесно бывает связана с данной господствующей сис-
темой одного или нескольких солидарных между собою министерств.
Отсутствие своевременной критики и полного фактического освеще-
ния нашей классической системы образования принесло вред не только
России, но вред даже министерству народного просвещения. Но частным
замыслам и торжеству частных замыслов гр. Д. А. Толстого молчание печа-
ти, конечно, было не только нужно, но прямо необходимо. Рассматривая
положение печати в министерстве внутренних дел, которое заведует всею
внутреннею жизнью страны, нельзя не прийти к убеждению, что вся внут-
ренняя жизнь России, вопросы административного управления, сельского
устройства, дворянский, крестьянский и т. п., и т. п., если и рассматривают-
ся в печати, то под таким сильным давлением здесь временных течений,
которые сводят пользу печати почти к нулю.
Мы изложили свой взгляд на это дело, потому что мысль наша о пере-
даче печати из министерства внутренних дел или прямо в ведение Государ-
ственного совета, с образованием при нем для этого особого департамента,
или в особый статс-секретариат, опять же подчиненный Государственному
совету на одинаковых с министерствами основаниях, почему-то встречает
вторичный отпор в «Вестнике Европы». Он находит, что самый вопрос
этот касается формы, а не содержания. Конечно, но ведь всякое содержание
нуждается в удобной для себя форме и странно было бы печати не искать
себе таковой. Далее, либеральный журнал думает, что статс-секретарь по
делам печати или особый министр еще менее мог бы устоять против сосед-
них давлений других министерств, чем теперь, «когда заведывание печа-
тью есть только одно из многих дел и притом не самое важное в составе
министерских функций. Теперь министр, при сложности его обязанностей,
может найти точку опоры в незаменимости его, действительной или пред-
полагаемой, по другим, подведомственным ему, отраслям управления. У
статс-секретаря, заведующего одною печатью, не было бы ничего похоже-
го на этот щит; ему приходилось бы встречать каждое нападение лицом к
лицу, а это требует гражданского мужества, возможного разве в виде редко-
го исключения». «Вести. Европы» упускает здесь из вида именно то, что
министр, в ведении которого печать находится «как одно и притом не са-
мое важное дело», в высшей степени склонен бывает ограничить суждение
печати и фактическое освещение дел именно по всем этим «другим и более
важным делам», ему подведомственным. Здесь уже не требуется давления
никакого соседнего министерства, чтобы исполнить психологию печати
крайне нервного состояния и сделать суждения ее весьма ограниченными.
И чем министр, между важными делами заведующий и печатью, чувствует
или предполагает себя незаменимее, тем существование печати становит-
ся более похожим на «тростинку, колеблемую ветром». А с другой сторо-
574
ны, сколько хлопот наживает министр внутренних дел из-за печати со сто-
роны других ведомств? Государственный человек, специально призванный
наблюдать за печатью, а вместе с тем и охранять печать, конечно, мог бы
создать для печати более независимое положение на пользу высших госу-
дарственных интересов России.
В то же самое время, при таком обособленном и независимом положе-
нии печати, сами министры или министерства имели бы гораздо более, чем
теперь, возможности и удобства столь же громко отстаивать свою програм-
му. Иногда самая яркая и целесообразная система даровитого министра,
очень туго понимаемая в стране, глухо не одобряемая, просто не может
защитить себя, так как министр не имеет к печати других отношений, кро-
ме как через посредство официальных опровержений или разъяснений, пе-
чатаемых на основании такого-то параграфа цензурного устава. Вполне
желательно было бы, чтобы не одно общество о своих нуждах и думах, но и
сами министры о своих делах говорили полным открытым ртом, без мысли
уронить себя, «якшаясь с подневольною печатью». В странах свободной
печати, Германии и Англии, министры имеют свои органы, ибо кто имеет
программу, - должен уметь защитить ее.
Наконец, дело идет не только о свободе суждения, но и об организации
печатного дела. Именно тем, что «печать находится как одно и притом не
самое важное дело в составе функций министра», можно объяснить, что в
начале XX века и в стране, лежащей между тремя океанами, печать суще-
ствует в настоящем смысле этого слова только в двух городах и полусуще-
ствует еще в нескольких провинциальных университетских городах. Киев,
Одесса, Казань, Тифлис, Нижний Новгород - вот почти и все пункты, где у
нас выходят частные газеты. Если мы сравним с этим положение и разви-
тие печати в Привислинском крае, в Остзейском и в Финляндии, где почти
каждый крестьянин латыш, поляк и чухонец выписывают свою рублевую
газетку и по ней следят за событиями во всем мире, мы будем поражены
отсталостью и заброшенностью в этом отношении русского населения.
Между тем, как ни ограничен свет газеты, он есть все-таки свет. Он дает
ремесленнику или крестьянину тот же язык, те же мысли и тот же круг
интересов, каким живет и управляющий им чиновник. Газета есть могу-
щественное орудие распространения необходимых всякому сведений, она
есть фактор прогресса, не менее чем и железная дорога. И страна без газет,
и именно без народных газет, есть все равно, что страна с одними грунто-
выми или шоссейными дорогами, или где есть chemin de fer*, но только с
первым классом в поездах, для «чистой» и аристократической публики.
Несомненно, особое ведомство печати не только сделало бы суждения ее
спокойнее и цельнее, но и просто развило бы печатное дело в России. Мы
совершенно уверены, что одна из причин западания нашего центра лежит
здесь: в неосвещенности его, в глухоте к нему, в безгласности его.
железная дорога (фр.).
575
О НЕДОСТАТКЕ У НАС
НАУЧНОЙ ГОРДОСТИ
«...Где будут лежать кости допотопных лягушек и ящеров, в Москве или
Лиссабоне, для нашего национального самолюбия безразлично», - говорит
почтенный К. А. Скальковский по поводу палеонтологических находок вар-
шавского профессора В. П. Амалицкого и его опасений, как бы иностранцы
не увезли у нас каких-нибудь исключительных, редчайших, даже единствен-
ных экземпляров (unicum) некогда живших и более не существующих пород
органических существ. Находка проф. Амалицкого принадлежит к разряду
последних, и, очевидно, он высказал опасение вовсе не за то, что увезут за
границу несколько мамонтовых зубов, а вот за такую единственную, не по-
вторяющуюся, исключительную редкость. И, нам кажется, он прав в своем
беспокойстве.
В очень давнюю пору, читая одно геологическое рассуждение, я помню
свое впечатление от нескольких страниц непраздного дивования, но науч-
ного рассмотрения, изучения таких-то и таких-то органов у какого-то иско-
паемого девонской формации, костистой рыбы (как известно, большинство
ископаемых рыб принадлежит к хрящевым, по типу осетра), коей unicum
сохраняется в Британском музее. Тут же на рисунке были представлены
части этого единственного экземпляра. Не знаю, чувствуют ли англичане
гордость им, но я, русский, чувствовал зависть к ним, и именно к их наци-
ональной славе, славе умственной и научной. Британский музеум, конечно,
составляет часть национальной гордости англичан, часть их права на все-
мирное уважение.
Равным образом во мне возбудили прямо национальную тревогу слова
г. Скальковского: «Наша Академия не успела разобрать материалов (иско-
паемых) коллекций, собранных еще в половине прошлого столетия». Не-
ужели в таком положении дела? Желательно было бы иметь разъяснение,
относятся ли слова эти к тому, что можно назвать коллекционным хламом,
нечто вроде бесчисленных повторений мамонтовых костей, или слова эти
относятся прямо к сумме находок данной экспедиции, которые даже не ос-
мотрены «за недосугом» и, может быть, хранят в себе экземпляры, неизве-
стные в науке. Известно, что немного лет назад в кладовых Эрмитажа были
открыты (среди тоже «не разобранных покупок» прежних лет) некоторые
картины величайших мастеров Европы, кажется, Рембрандта и Ван-Дейка.
Может быть таково же положение дел и в Академии Наук?! Тридцать тысяч
прибавки к бюджету министерства народного просвещения не истощили
бы, государственное казначейство. Эти тридцать тысяч создали бы десять
новых штатов «хранителей музеев в университетах и Академии», которые
наконец могли бы «разобрать коллекции, собранные в половине прошлого
века». Ибо вопрос не в недостатке знающих людей, а в том, что им некогда,
что этих знающих людей мало состоит при Академии и университетах,
просто они надрываются в текущей работе, может быть, в какой-нибудь
576
канцелярской переписке, может быть, внайме штукатурщиков, стекольщи-
ков и столяров для музеев, так что из-за административно-хозяйственной
деятельности им совершенно некогда художествовать около науки. Русским
ученым должны быть даны средства, досуг, они должны быть окружены
почтением. И должны сделать русское умное дело, не дожидаясь, чтобы
это дело сделали за них в Лондоне, Берлине, Париже и даже, horribile dicti*,
в Лиссабоне. Ведь так мы можем отстать от Японии.
К. М. ФОФАНОВ. ИЛЛЮЗИИ.
СТИХОТВОРЕНИЯ
С портретом автора. СПб., 1900. Стр. 479.
Вероятно, никто из живых поэтов не захочет завистливо с нами спорить, если
мы назовем г. Фофанова первым русским поэтом нашего времени. Впрочем,
г. Фофанов при первом движении соперничества, вероятно, сам снял бы с себя
венок и поспешил его отдать спорщику. Мы только для уяснения мысли заго-
ворили о corona primi, corona superioris**, а на самом деле наш прекрасный
поэт всего менее помышляет о плащах, венках, страусовых перьях и вообще
этом маленьком историческом хламе, с которым любят возиться не настоя-
щие поэты. Фофанов - дитя мира. Вся его прелесть - в природности, этом
редком, почти всеми теперь утерянном качестве. Что такое природа, в проти-
воположность не искусству, а искусственному? Природа - полнота без ис-
ключений. Начали исключать - и получилось искусственное; начали подби-
рать одно хорошее в самой природе - и получилось искусство. Фофанов полон.
И вот в видах этой полноты мы не можем подойти с упреком ни к одной его
строчке. Но чем характеризовать, немножко поцитируем. Посмотрите - какая
красивость параллелизма, какое истинное сплетение мудрости и прелести:
Желтыми листьями дети играли...
Осенью были те листья посеяны, -
Ветром с тоскующих веток рассеяны
Желтые листья, как слезы печали.
Желтыми листьями дети играли;
Листья шумели и листья роптали.
Поздними грезами сердце играло...
Были те грезы когда-то пленительны,
Были как щедрость любви упоительны...
Юность их сеяла - горе пожало...
Поздними грезами сердце играло, -
Молодость плакала - и улетала...
* страшно сказать (лат.).
♦* первый венец, высший венец (лат.).
19 Зак. 3863
577
И такого жемчуга в книге разбросаны горсти. Читатель всюду «нахо-
дит», без усилия искать, изредка пропуская страницы «так себе». Можно
удивляться, каким образом человек с таким даром может быть печален; хотя,
отметим это внимательно, у Фофанова нет строчки желчной, злобной, до-
садующей, но говорим - завистливой или неблагородной. Вообще в наш
грязный век - у него поразительное отсутствие темных чувств. Но вдохно-
вение печали, без впечатлений печальных - есть:
Мой мир угрюм, как темный скит,
И бледный день меня томит,
И ночи нет!
Я стражду, плачу и молюсь -
Зову забвенье и боюсь
Глядеть на свет!
А ночи нет, а бледный день
Льет мутно в окна полутень,
Но без лучей.
Душа скорбит; без слез, без сил,
Живу я дни, как ночь уныл,
Не видя дней...
Растет холодная печаль,
Зияет призрачная даль
Как злая пасть
Глубокой бездны, - я молюсь, -
И все робею, все боюсь
В нее упасть.
У автора нашего нет срисованных чувств. Так, в приведенном сти-
хотворении есть такие оттенки, по которым мы узнаем чувство автора,
как глубоко личное и особенное. Исходная точка тоски - впечатление
дня, существо дня, очевидно, не гармонирующего с существом души
поэта, души звездной, ночной. Да, как есть бабочки дневные и ночные,
есть души дневные и ночные, нимало между собою не сходные, различ-
ные по всему кругу интересов и по законам жизни своей. Люди дня дру-
жат между собою и не дружат с людьми ночи, как и обратно: людям
ночи нечего делать с людьми дня. Первые - политики, экономисты, де-
латели, дельцы; вторые - молитвенники, поэты и философы. Закончим
нашу краткую и очень мало достойную своего предмета рецензию сти-
хотворением, где автор, кажется, выразил взгляд на свое время и на са-
мого себя:
578
Ищите новые пути!
Стал тесен мир, его оковы
Неумолимы и суровы, -
Где ж вечным розам зацвести?
Ищите новые пути!
Мечты исчерпаны до дна,
Иссяк источник вдохновенья!
Но близко, близко возрожденье,
Иная жизнь иного сна!
Мечты исчерпаны до дна!..
Но есть любовь, но есть сердца...
Велик и вечен храм искусства, -
Жрецы неведомого чувства
К нему нисходят без конца!..
И есть любовь... и есть сердца...
Мы не в пустыне, не одни,
Дорог неведомых есть много, -
Как звезд на небе - дум у Бога,
Как снов в загадочной тени!..
Мы не в пустыне, не одни!
Г. Фофанова все признают, отступая перед очевидным и изумительным
даром. Но он бесконечно мало оценен, например, сравнительно с знамени-
тым гимназическим поэтом Надсоном, которого чуть ли не все барышни
заучили наизусть, как некогда Лермонтова и Пушкина в тридцатые и соро-
ковые годы. У Надсона все искусственные камни и ни одного бриллианта.
Его стихи для живой души - мертвое сено. Но Фофанов потому мало и
постигается, что он мудр и бесконечно жизнен, т. е. его поэзия и открывает-
ся только истинно живым душам, каковых немного.
ЮЖНОСЛАВЯНСКИЕ ДЕЛА
До нас доходят самые печальные известия о взаимных отношениях болгар и
сербов в Северной Македонии. Два родных племени, едва вставших на ноги
после веков рабства и угнетения, никак не могут мирно ужиться в турецкой
провинции, не им принадлежащей. Идея славянской солидарности как будто
умерла в наших южных братьях. Они точно не хотят знать, что и крошечные по
пространству государства приобретали всемирно-историческое значение бла-
городством своей истории, своими заслугами просвещению, разумным устрой-
ством своего маленького существования. Оба народа, и сербы, и болгары, име-
ют полную возможность развернуть свои духовные силы и показать свои внут-
ренне организаторские таланты. Что касается «внешней политики», то оба же
народа должны помнить, что даже страны такого протяжения и такой истори-
579
ческой роли, как Испания, Португалия, Голландия, Бельгия, Швейцария, не
имеют вовсе никакой «политики», а политика некоторых других государств бес-
плодна и разорительна. Теперь, - и вероятно надолго, - все принадлежит таким
колоссам политического сложения, как Россия, Германия, Франция, Англия,
около которых другие страны есть то же, что рыбацкие лодки около броненос-
цев. Между тем, забывая это всемирное положение, Болгария и Сербия напря-
гают все силы, чтобы сейчас играть видную политическую роль; и в видах этого
оне, говоря русскою пословицею, делят шкуру неубитого медведя. В Македо-
нии много болгар и много сербов; там много и греков, наконец там есть турки,
о чем тоже никак нельзя забыть. До крайности прискорбно, что забывая и турок
и греков, два славянских племени видят только друг друга, только одно в другом
видят соперничество своему будущему здесь господству и ведут друг с другом
борьбу, ужасную по частностям, как до нас доходят сведения. По-видимому,
болгары в особенности считают «своею» Северную Македонию и самое про-
живание многочисленных здесь сербов принимают за угрозу своему преобла-
данию. Сербская женщина не смеет без провожатого показаться на улицу; сер-
бские школьники, по наущениям болгарских священников и профессоров, под-
вергаются насмешкам, ругани и побоям; сербских покойников не позволяют
хоронить близ их предков там, где большинство сельского населения уже обо-
лгарилось; наконец совершаются эпизоды более кровавые, которым страшно
верить, и которым нет основания не верить. За последнее время 52 видных
сербских деятеля, из них 11 священников, были тайно умерщвлены. На днях в
Ускюбе бывший воспитанник болгарской школы несовершеннолетний юно-
ша ударил ножом сербского священника, бывшего питомца Киевской духов-
ной академии, когда этот последний вместе со своею семьею спокойно прохо-
дил по наиболее бойкой части этого городка. Рана, к счастью, оказалась нео-
пасною; юноша - вовсе не известен священнику, и изуверское покушение было
не на личной почве, а на политическо-этнографической.
Далекой и братской России невыносимо больно это видеть. Подобные
факты крушат весь идеализм, подспудно лежавший под ее освободитель-
ными усилиями. А к помощи России южным братьям еще не раз придется
обратиться. Русское общество не может разобраться в подробностях бол-
гарско-сербских распрей; остается только впечатление общей картины и
она такова, что не может не пробуждать самых грустных дум.
ЗАМЕЧАТЕЛЬНАЯ ЕВРЕЙСКАЯ ПЕСНЬ
Есть вещи, которых огромное значение невольно чувствуешь, но которых
отчетливо не понимаешь, и тем неотразимее их действие на душу. К числу
подобных... словес ли, фактов ли, прозрений, откровений, но вообще тем-
нот, неизъяснимо волнующих душу, относится таинственное представление
в Апокалипсисе и вообще в христианстве «Агнца, закланного от сложения
мира». Что значит «от сложения»? Значит ли это: «Так рано, как сложен
580
мир?». Далее, что значит «Агнец»? Почему употреблен такой термин? «Аг-
нец» - юное; это - ягненок. Будь это совершенно зрелое или будь старое,
термин «Агнец» ни в каком случае не был бы употреблен. Не было бы не-
обходимости, и ничего не выражало бы. Далее: «заклан» «от сложения» мира -
это есть главное понятие. Что говорит оно нашему сердцу? или нашему уму? -
Смерть, жертва. Жертва, которою купилось новое бытие, в данном случае
бытие целого мира. В представлении нам брезжит мысль, что в основу бы-
тия мира положено какое-то столь неоценимое и драгоценное существо, что,
иногда кажется, кажется из самого этого представления - самое бытие мира
его не стоит. Мир сам себя не искупает. Нужно что-то другое, и даже нужно
ценнейшее самого мира, чтобы этот мир, не совершенный и, однако, поче-
му-то бесценно любовный Богу, - был, существовал. Представление волну-
ет нас. Просыпаясь в ночи, мы размышляем о нем. И жадно хватаем каждую
ниточку, которая, даже не имея достоинства разъяснения говорит о чем-то
родственном ему, близком, хотя бы даже только по внешнему подобию. Ни-
чего не умея сложить в собственной бессильной мысли об этом «Агнце», я
нашел какой-то глухой шопот, невнятную и почти неразумную речь, отве-
тившую на мои горячие и бессильные размышления на эту тему в одной
еврейской песне, и бытовой, и мистической, и религиозной, которая мне
попалась в одной чрезвычайно странной рукописи.
Это - «Автобиография православного еврея с приложением: Букета, или
избранных талмудических рассказов, анекдотов и легенд, таковых же и дру-
гих авторитетных еврейских книг. Сочинение Семена Ильина Цейхенштей-
на», большой том разгонистого письма в листе. Автор книги, как рассказы-
вает он сам в ней, сбежал в православие, решительно угнетенный талмуди-
ческим благочестием своего отца; но сбежал, пройдя всю возможную пре-
мудрость раввинских школ старого закона. Писана рукопись в старости,
лет около шестидесяти, когда, отслужив 25 лет николаевской службы, ав-
тор кончал свой век «с медалью и пенсией 120 рублей в год». Тон рассказа
необыкновенно чистосердечен, как в общем, так и во множестве частно-
стей. Автор рисует картину юдаизма, почти варшавско-венско-виленского
гетто, как невероятную духоту непонятных для него мелочностей, суеве-
рий, фанатизма, которая не рассеется, пока в нее не брызнет свет извне. Он
- местами юморист; можно сказать, что он нигде не лжет (не чувствуется
этого в тоне) и сплетает свою биографию с любопытнейшими, для него,
очевидно абсолютно непонятными, еврейскими ритуальными подробнос-
тями, которые местами и на мой, по крайней мере, взгляд представляют
разительное любопытство.
Так как автор писал свою рукопись в ту пору, когда, кроме комических
изображений «жида Янкеля» у Гоголя, мы ничего о еврействе в русской
литературе не имели, то понятно, что, рисуя картину «талмудической тем-
ноты», он описал и некоторые праздники, к сожалению, не все, а только
два: субботу и Пасху. Песнь, которая нас так заинтересовала, поется в Пас-
ху. Но, чтобы понять песнь, нужно видеть певцов и почувствовать обста-
581
новку пения: ибо всякая вещь познается в своих условиях. Поэтому чита-
тель не посетует, если мы приведем, отчасти словами автора, описание са-
мого праздника.
Здесь маленькое нота-бене. Еврейский праздник не проводится на дому,
а играется, священствуется на дому; и его играют, в нем священствуют
члены семьи. Замечательная особенность. В субботу ли, в Пасху ли они
бывают в синагоге, спешат в нее; но синагога - не главное; там они читают
(раскрытые места Торы), но там ничего не играется, не совершается, не
происходит собственно. литургический момент совершенно отсутству-
ет в еврейской синагоге. Происходит все - дома. Чем-то одушевленные ев-
реи (в праздник) бегают, бегут, забегают в синагогу, где стоят в шапках,
качаются, плюются, и словом - в пути находятся; и стремительно оттуда
выйдя (как и стремительно вошли туда), они переступают порог дома: здесь
шапка сброшена, плевков уже нет, никто не качается. Еврей спокоен, сияет
и начинает плавно, почти пластично «играть праздник».
Таково общее впечатление, если, закрыв книгу с описанием праздника,
мы предадимся воспоминанию о том, что читали.
Еще замечание. Кидающуюся в глаза особенность еврейских праздни-
ков составляет подготовление к ним, и опять же не синагоги, этого пере-
путного, нисколько не центрального места, а дома, этой настоящей и ис-
тинной еврейской синагоги. Поразительны подробности этого подготовле-
ния, их тенденция и смысл. Суть их - совершенный разрыв, перерезание
всех нитей соединения между собственно праздником и вкруг-празднич-
ным временем («до» и «после»). Все метется, скребется, вычищается, но
далеко не так, как у нас, т. е. в смысле чистоты, аккуратности, прибраннос-
ти «дома» «к празднику»; например, если из съедобного в обыкновенное
время завалилась хотя кроха хлеба, мяса в щель, и во время праздника Пас-
хи еврей вдруг ее увидел, - «он и все его домашние должны бежать без
оглядки из дома и не возвращаться в него все время «Пасхи». Таким обра-
зом, праздник уничтожается, гасится, если материально к его «чистому
тесту» - позволим себе сравнение - примешивается кроха вчерашнего «кис-
лого хлеба», «прокислых вчерашних кушаньев», вообще что-нибудь «вче-
рашнее» или «завтрашнее», вне-праздничное. Праздник - особенное, выде-
ленное, и именно материально выделенное. «Се творю все новое», - эти
слова пророка Исайи и апостола Иоанна в «Апокалипсисе» выражают уди-
вительно тонко природу еврейского праздника, в котором новизна, новоде-
ланностъ, новоприготовленностъ всего составляет главную и всего тща-
тельнее евреями наблюдаемую черту. Шесть дней - это как бы этот свет',
седьмой день, суббота - уже тот свет: вот суть разницы, и она неукосни-
тельно соблюдается относительно всех праздников. С нашими праздника-
ми (воспоминальными) они не имеют по качеству, способу и сущности ни-
чего общего. У евреев «праздник» не есть «праздничное, светлое, радост-
ное, и в особенности по тому радостное, что праздное время», совсем нет:
«праздничное время» есть «выделенное», «обведенное чертою», «не пере-
582
ступаемою», пожалуй, «волшебною», «магическою», или, если вы очень не
любите евреев, - «наколдованною чертою». За этою чертою, внутри ее, и
начинается до некоторой степени «священное волшебство», или священ-
ная тайна праздника. Праздник (у них) - чудо; время и место - чудесного,
чудного. Так чувствуется при описаниях; но вот, удерживая объяснения,
мы к нему перейдем.
«К вечеру кануна праздника, - рассказывает нам автор о праздновании
Пасхи, - еврейские жилища, все без исключения, уже избавлены от негодно-
го (NB: курсивы - везде автора) хомеца (вне-праздничная пища): все убрано,
все прибрано, везде чисто, везде светло и приятно на взгляд - хомеца как не
бывало. Правда, оставляется немного хомецовой пищи; но только сколько
потребуется сегодня на ужин и завтра на завтрак, но не больше. За всем тем,
с хомецом не все еще покончено; требуется еще совершить последний акт
окончательного уничтожения его, хомеца, так называемый быдекхомец. Придя
вечером из синагоги от вечерней молитвы домой и наскоро поужинав, глава
семейства немедленно принимается за выполнение этой важной мыквы (за-
поведи). Часом раньше, жена его уже позаботилась приготовить что нужно
для этой священной церемонии. Достав кусок мякоти черного хлеба и раз-
мельчив его на крошки, она разделила их на маленькие, не сразу заметные,
кучки и разложила их по разным потаенным местам комнаты, так чтобы мужу
было-таки трудненько их находить, через что заслуга его в выполнении та-
кой великой молитвы перед Богом будет, конечно, больше.
И вот, как уже сказано, наскоро отужинав последним хомецовым ужи-
ном, глава семейства, в сопровождении жены и всех домочадцев, отправля-
ется искать ненавистного, с этого часа, хомеца, чтобы окончательно его
истребить. Один из домочадцев светит ему огарком свечи, а сам глава се-
мейства, вооруженный большою деревянной ложкой в одной руке и гуси-
ным крылом в другой, открывает шествие по комнатам, внимательно ос-
матривая каждый потаенный уголок, где можно предполагать присутствие
крошек хлеба; найдя кучку этих крошек, он сосредоточенно, благоговейно,
тщательно сметает ее крылом в ложку и отправляется дальше за поиском
других кучек, которые тем же способом, т. е. посредством крыла, попадают
в общую ложку. Все это совершается при общем абсолютном безмолвии; и
если муж, по близорукости ли, или по недогадливости, проходит мимо од-
ной из кучек, не заметив, разумеется, ее, жена наводит его на путь легким
мычанием и миганием глаз, дескать: «Вот где ищи».
Наконец, после получасовой ходьбы по комнатам, весь хомец прибран
и положен в ложку, после чего глава семейства крепко обвязывает белою
тряпицею и ложку с хомецом и хомецовое же крыло (NB: было «прикосно-
вение» к хомецу, до которого рукой он не касался) вместе, и весь узел этот
прячет подальше, в такое надежное место, где бы, чего сохрани Бог, крысы
не могли добраться (NB: крысы «будут есть», «будут сыты хомецом» - и в
583
то же время останутся в доме, т. е. в доме останется хомецовое; ибо ис-
требление собственно крысами хомеца еще ничего не значит в отношении
собственно хомеца, который и определен к истреблению).
На следующий день, утром, тотчас после утренней молитвы, все се-
мейство наскоро завтракает - последним уже на самом деле хомецом, с ка-
кового момента хомец абсолютно воспрещен; и тотчас же глава семейства
достает вчерашнюю ложку с крылом, прочитывает над нею соответствен-
ную случаю краткую молитву и бросает ее в пылающую печь на всесожже-
ние. С хомецом совсем покончено!.. Вечером начнется праздник - и до тех
пор нельзя есть ни хомеца, ни мацы (NB: пасхальная, специально заготов-
ленная символическая пища), - один только картофель с гусиным салом».
Остановимся. Праздник, как и всякий, как особенно священная суббота,
начинается с вечера и, включив в себя ночь, кончается назавтра вечером же.
Мы режем, разрезаем ночь часом полуночи, 12 ч., когда кончаются одни и
начинаются другие сутки, не решаясь резать дня - минут своей суеты и сво-
его труда; они разрезают делением день, сохраняя целость, целину ночи: от-
сюда разный счет у нас и у них суток: с 12 ночи до 12 ночи, с 7 вечера до 7
вечера. Сутки - всегда целое, сутки есть космическая и психологическая еди-
ница; и часть суток, которую принимает человек за важную и первую, - он не
разрежет, а принимаемую за неважную - разрежет умственным своим деле-
нием. Поэтому начало счета суток (с какого часа) - важный признак народов.
Европейцы, мы - дневные народы; евреи - сумеречные, ночные. Сделаем
еще замечание - относительно хомеца: у автора мелькают, конечно, прислу-
шавшиеся с детства слова: «ненавистный», «в жертву всесожжения», «бро-
сается в печь». Самое уничтожение хомеца - похоже на охоту; его ищут и, не
касаясь руками, истребляют', тут - чувство гадливости и вражды. Бросается
в глаза, что было нечто подобное чувству к хомецу у евреев чувство их к
покоряемым хананейским городам и к имуществу их, и к скоту, и к сумме
населения включительно с детьми. Вы помните, в «Книге судей Израилевых»
не буквально, но говорится не раз: «И пощадил израильтянин того-то» (друга
или доброжелателя), или «спрятал себе то-то» (драгоценности или одежду);
и разгневался Бог, и стали искать, «не взял ли кто себе что-нибудь из заклято-
го»; и находили несчастного (еврея) - и обыкновенно он погибал, и с семей-
ством, в сущности из-за «хомеца». По крайней мере - одна психология, одна
метафизика, нам абсолютно непонятная. Таким «хомецом» был и царь, кото-
рого пощадил Саул, и «пророк разодрал одежду свою надвое» сказав: «Так
будет разодрано твое царство после тебя». Одна таинственная психология, один
гнев: специальный израильский гнев, параллельный только специальной же
израильской любви. Заметим для тех, кто подумал бы, что хомец состоит
только во внепасхальной пище, что, например, во время Пасхи еврей прода-
ет, пусть фиктивно, все, например, трактиры, кабаки и вообще те части иму-
щества, которых касаются чужие (неевреи), или которое служит неевреям: на
Пасху он должен быть только еврей и с евреями. Но будем продолжать.
584
«Наступает, наконец, давно желанный вечер великого праздника Пей-
саха. Мужской пол, без различия возраста, отправляется в синагогу на
вечернюю молитву, а женский - принимается приготовлять все, что нуж-
но для пасхального стола, и, что тоже не маловажно, царский престол*
для главы семейства, пристраиваемый на этот раз вплоть у стола, дабы
ему, главе семейства, было все под рукой при совершении великотаин-
ственного священного пасхального обряда. Пасхальный стол убран сле-
дующим порядком.
Накрыт он - первым долгом, конечно, - белою чистою скатертью. В
середине стола стоят в ряд три подсвечника, медные или серебряные, смот-
ря по состоянию, - заправленные сальными (NB: 40-е годы) или стеари-
новыми свечами; близ них - большой объемистый хрустальный графин с
домашнего изделия вином (NB: собственно - выжимки из сушеного ви-
нограда) и вокруг него, полуокруглением, стоят специально пасхальные
кейсесы (стаканы) по числу душ семейства; затем, немного поодаль, по-
ставлены три блюдечка, на одном из них лежат головки хрена тоже по
числу душ семейства, на другом — пучок зеленой петрушки, а в третьем
лежит так называемый харейсес**, возле них две тарелки, одна с легким
тузлуком, а в другой - поджаренный говяжий мосол, напоминающий пас-
хального агнца, так называемый Зроа\ в заключение же всего, на стол,
перед местом, где находится седалище главы семейства, поставлена та-
релка с тремя, диаметрально положенными, мацами, покрытыми белень-
кой, чистенькою салфеткою.
Покончив с убранством стола, хозяйка дома, сбросив с себя будничную
одежду и обувь, заменяет их праздничными, с усердием и благоговением
зажигает праздничные свечи, предварительно прочитав краткую молитву,
и затем с достоинством царицы (ведь когда муж - царь, жена же, конечно,
царица) садится на стул и кейфствует в ожидании возвращения мужа из
синагоги.
* Примечание автора: «Талмуд уверяет, что в этот вечер все евреи, главы
семейств (NB), возводятся Богом в царский сан, и они должны именоваться все,
собственно в этот вечер, царями и вести себя по-царски: облачаться в царские
одежды и восседать на царских тронах. Царский трон, устраиваемый в этот ве-
чер для минутного царя, в сущности не больше, как обыкновенная кровать, мяг-
ко и роскошно убранная, с высоким изголовьем, приспособленным «к возлежа-
нию на манер древних» (автор добавляет «римлян», но, я думаю, это неверно: к
чему евреям римлянам, т. е. в своем роде хомецу, подражать в святой свой «Пей-
сах»). Во всяком случае - замечательно, и нам тут брезжится кой-что из специ-
ально еврейского мессианства: «Все будем царями», да и в сущности мы сейчас
уже сокровенные «цари».
** Примечание автора: «Род теста желто-бурого цвета, составленного из смеси
толченых грецких орехов, изюма, инбиря, корицы и других благовонных продуктов.
Тесто это напоминает ту глину, которую евреи, во время рабства в Египте, месили
для построек крепостей» (пирамид? плотин?).
585
И вот, глава семейства, вместе с детьми мужского пола, явился домой.
После обычного приветствия со стороны пришедших: «гут иомтов», и от-
ветного приветствия же: «гут и ор», со стороны остальных домашних (NB:
т. е. всей женской половины семьи), глава семейства облачается в царское
одеяние, состоящее: первое - из так называемого кишела *, второе - белого
широкого пояса, и третье - белой же ермолки, и взгромоздившись на имп-
ровизированный свой трон, гессе-бет, и возлегши полусидя, дает рукою
знак к начатию кыдеша.
Один из старших членов семейства разливает из помянутого выше гра-
фина вино по всем стаканам, а глава семейства и вслед за ним остальные
берут в руки по стакану, прочитывают вслух кыдеш, выпивают их до дна и
усаживаются вокруг стола, - жена у изголовья мужа, а остальные - по стар-
шинству».
Небольшое замечание: «Нет дисциплины в семье, младшие не почита-
ют старших, дети - родителей, а жена - мужа», слышим и слушаем мы
вокруг. Здесь, в этот непременный ежегодный праздник, и также в ежене-
дельную субботу, члены еврейского семейства выстраиваются в известную
иерархию, по старшинству степеней, и без того, чтобы их кто-нибудь из-
вне выстраивал. Совершенно очевидно, что и в шесть дней будней, в еже-
недельной суете, тень этой иерархичности привычно сохранится. Вот - куль-
тура, т. е. вот материальные ступени, по которым она ступает, поднимается
кверху...
«Тотчас за этим дверь комнаты запирается кем-нибудь из членов семей-
ства на ключ, и начинается сайдер (общее название вечерней пасхальной
трапезы). Глава семейства правою рукою берет за край тарелки с тремя
мацами, остальные все - то же самое, и обще, монотонным полугрустным
голосом, читают краткий монолог под названием: «Кего лахмо анио». Я
думаю, рассказ мой не пострадает, если я приведу целиком этот небезынте-
ресный монолог. Вот буквально его содержание:
Вот хлеб убожества, который ели наши предки в земле Египта. Кто
голоден - приди и ешь [с нами?]. Кому требуется, приди и соверши с нами
Пасху! - В нынешнем году мы здесь [на чужой земле]; на будущий год бу-
дем в земле Израиля [Иерусалим]. В нынешнем году-мырабы; на будущий
же год все будем сыны свободы.
Монолог кончен, и самый младший сынишка (если нет младшего -
может и старшего возраста сын; если же вовсе нет сыновей, то может это
исполнить одна из дочерей и даже самая хозяйка дома - жена) взгроможда-
ется на стол прямо против отца, свесив ножки и хлопнув раз ладошами,
* Длинная рубаха с широкими рукавами и большим воротником. Кител служит
для евреев саваном, и они надевают его не только в ночь Пасхи, но три раза в году, в
большие праздники, они в синагоге отправляют молитвы в кителах. Делается это
потому, что евреям предписывается законом постоянно думать (особенно в дни ра-
дости) о смерти.
586
многозначительно (NB) обращается к отцу с четырьмя вопросами, озаглав-
ленными: ма-ништане.
- Тателе! - зычным детским голоском начинает маленький вопрошать,
хлопнув, как я уже сказал, руками, и как бы серьезно удивляясь: - «Тателе,
я хочу тебе задать четыре вопроса относительно странной обстановки на-
стоящей ночи»*.
«Чадолюбивый отец, с приятной улыбкой одобрительно кивает ему го-
ловой, дескать: говори, говори, мое детище - я этого жду, - и последний
начинает:
- Первый вопрос, - говорит он, глядя в упор в лицо отца: - почему это
круглый год, по вечерам, мы [евреи] едим всякий хлеб, какой вздумается -
мацу ли, хомец ли, все равно; сегодняшний же вечер исключительно едим
одну мацу? Второй: круглый год по вечерам мы едим сладкие на вкус ово-
щи, а сегодняшний вечер - едим горькие коренья [хрен?]. Третий: в другие
вечера года мы ни разу не макаем зелень, а нынешний вечер - два раза? И
четвертый: во все другие вечера года, во время трапезы, мы сидим, как
обыкновенно сидят люди: прямо свесивши ноги вниз; ныне же [намекая на
отца] сидим облокотившись [точно по-барски?].
Окончив вопросы, мальчик слезает со стола и садится на свое место, а
глава семейства, и вслед за ним все остальные, как бы в ответ на эти вопро-
сы, разом, вслух, начинают читать краткую историю рабства их, евреев, в
Египте - как им было горько тогда жить на свете... Как потом Бог-Иегова
сжалился над ними и в лице Моисея прислал им избавителя и т. д. Чтение
этой истории тянется час или полтора, а то и два, смотря по большему или
меньшему патриотизму и набожности главы семейства.
Чтение кончается, и глава семейства достает одну головку хрена, мака-
ет ее в блюдечке с помянутым выше харейсес и целиком глотает; потом,
достав несколько стеблей зеленой петрушки и макнув их в помянутый же
тузлук, съедает. Эти оба манёвра исполняют в точности все остальные си-
дящие за столом, и вслед за этим начинается трапеза.
И взяв из тарелки верхнюю мацу и разломив ее на куски по числу тра-
пезующих и себе, глава семейства раздает собственноручно каждому по
куску, которые, по предварительном прочтении над ними краткой молит-
вы: гамойце лехем мин горец, тут же съедаются.
Потом, разломив вторую мацу тоже на куски, но так, чтобы каждому
приходилось уже по два куска, глава семейства достает кусок хрена, кладет
его между помянутыми кусками мацы и жует все это вместе, предваритель-
но произнеся следующие слова: «Так делал Гилел [NB: один из великих
учителей еврейства, современник Ирода] в то время, когда храм Иеруса-
* Автор замечает, что ьхейдере (первоначальной школе грамотности), где маль-
чики заучивают эти вопросы, слабые памятью между ними «много испытывают ко-
лотушек и подзатыльников, прежде чем обнимут всю премудрость этого ма-нишпга-
нем». Но, во всяком случае, существует школьная подготовка к этому семейному
празднику..
587
лимский еще существовал, - он [Гилел] свертывал мацу и морер [=горечь,
хрен] вместе и ел». Его, главы семейства, примеру следуют, конечно, все
остальные.
Вслед за этим, глава семейства достает из тарелки третью и последнюю
мацу, разламывает ее на две части, и одну часть оставляет для стола, а дру-
гую, так называемую афикеймен*, прячет под подушку у своего изголовья
до поры до времени, и затем уже начинается настоящая еда. Сперва ставит-
ся на стол тарелка с крутосваренными яйцами, которые, накрошив их в со-
леную воду, - едят; затем, крошат мелко хрупкую мацу, густо, в большую
миску с горячим, вкусным и питательным, свекловичным борщом - и едят;
потом - рыбу; потом так называемые кнейделы под куриным соусом; еще
потом - самую курицу с редькой вприкуску**; в десерт же неизбежный
цимес из моркови и пастернака, - словом, едят более, чем досыта, и теперь
наступает очередь питию.
Стаканы (кейсес) наполняются известным уже напитком, каждый ста-
вит перед собой свой стакан и мизинцем правой руки макает в жидкость, и
образовавшуюся от этого на кончике пальца каплю стряхивают на пол. Это
повторяется до десяти раз по числу кар, посланных Богом на египтян за
ослушанье фараоном Его повеления отпустить евреев на свободу. При этом,
с каждым маканием мизинца, произносится нараспев одна из кар, в следу-
ющем их порядке: «дам» (=«кровь»), «цефардаа» (=«лягушки»), «кинем»
(=«вши»), «орев» (=«нашествие зверей»), «девер» (=«мор»), «шхин»
(=«парш»), «боред» (=«град»), «арбе» (=«саранча»), «хойшех» (=«тьма») и
«макос бохоройс» (=«избиение первенцев»).
Кейсес эти выпиваются (NB: потом?), выпиваются до дна и тотчас же
наполняются вновь. Этот момент один из важных во всем пасхальном об-
ряде: здесь, теперь, ждется дорогой, желанный гость, который в этот вечер
неминуемо посещает все еврейские жилища и гостит в них, угощаясь даже
* Примечание автора: «О значении этого слова существуют между учеными
разногласие: кто из них говорит - так, кто - этак, кто - не так и не этак, а вот как! Так
что до сей поры этот афикеймен составляет неразгаданную загадку. За всем тем,
несмотря на загадочность его, этого самого афикеймена, он в этот вечер сослужива-
ет неоцененную службу в еврейских семействах в отношении семейного приятства.
Дело в том, что у евреев с незапамятных времен установлено правило, что если жена
уловчится украсть у мужа афикеймен, и, конечно, спрятать его подальше, - после-
дний, чтобы получить обратно похищенное, должен обещать первой купить ей после
праздника какую-либо обнову. Этим правом, разумеется, широко пользуются жены -
еврейки, и это им почти всегда удается. Эта маленькая семейная историйка приятно
возбуждает семейное веселье, и шуткам и прибауткам нет конца».
** Нельзя не обратить внимания на вкусовое и обонятельное влечение евреев к
пахучему и даже к оставляющему после себя запах: чеснок - любимое кушанье; в
обилии поедается лук, хрен. Мы этого не вынесли бы, нам это не нужно. Мясные
нервы (не духовные) у них обильнее развиты. Обратим также внимание, что рыба,
мясо коей обильно фосфором и есть сильный нервный возбудитель, - есть постоян-
ное ритуальное у них кушанье (субботняя щука).
588
прелестным вином. - «Кто же такой этот важный гость?» - полюбопыт-
ствует, может быть, читатель: - «Не Моисей ли?» - Нет, не Моисей, а сам
Элиогу-ганови (Илья пророк), который, к слову сказать, большой охотник
побывать у евреев во всех торжественных случаях (как, например, обреза-
ние и проч.). Ему, Элиогу-ганови, очищают почетное место у стола, ставят
ему стул или (у богатых) кресло и ставят перед ним на стол полный стакан,
в той надежде, что их дорогой-то гость не откажется отхлебнуть хоть раз.
Предстоит вопрос, как впустить в комнату дорогого гостя. Известно
уже, что во все время совершения обряда дверь комнаты заперта изнутри
на ключ, стало быть, необходимо отпереть дверь. Положим, для него, Эли-
огу-ганови, ничего не стоит пробраться в комнату через замочную скважи-
ну или другую какую-либо щель... он ведь не человек, а дух; но это будет
ведь неприличие, чтобы пророк входил так...
И вот тут-то и запятая: никому из домочадцев не хочется пойти и отво-
рить дверь; страшно что-то. После однако ж некоторого пререкания между
детьми взрослыми и малыми, в конце концов выискивается один, отличаю-
щийся героизмом больше других; он смелой поступью шагает к двери, ключ
- щелк раз-два... дверь растворяется и... Элиогу-ганови здесь...
Все - и сам глава семейства - быстро поднимаются со своих мест, со взора-
ми, обращенными к двери, и громко, разом произносят обычное приветствие:
борех габо (=«благословен прибывший!») и тотчас садятся обратно.
И тут-то в присутствии великого пророка, евреи наши изливают свою
горечь и жалуются на свою горькую судьбину в чужой земле, в земле вра-
гов их - гоев. Плачевным, грустным до трогательности голосом, разом
все сидящие за столом громко читают известный псалом Давида (кажет-
ся), начинающийся словами: Шфейх хамосху (NB:?). И достается же тут
бедным гоям на орехи, как говорится... и ругают их, и клянут их, так, что
если б хоть часть их, евреев, пожелания нам, гоям, исполнилась, - нас
давным-давно не было б на свете. Вот от слова до слова текст этого шфейх
хамосха:
- Излей [Боже] Твою злобу на гоев, которые не познали Тебя, и на цар-
ства, которые не призывают Твое имя! Ибо они съели (sic) Иакова и его
храм опустошили. Излей на них Твой гнев, и пар ноздрей Твоих да настиг-
нет их!.. Гони их мщением и изгладь (уничтожь) их из-под небес»...
Не будем волноваться от этих платонических пожеланий, в особеннос-
ти когда в наших руках было и материальное, уже не платоническое, осу-
ществление всяческих наших пожеланий, и они вовсе не были нежны. К
тому же невозможность что-либо сделать всегда удесятеряет пыл собствен-
но платонизма.
«Стаканы-кейсес выпиваются всеми, окружающими стол, - за исклю-
чением гостя-пророка, который так и не дотрагивается до своего стакана, -
и тогда глава семейства достает из-под подушки спрятанную им, как изве-
стно уже, половину мацы-афикеймен, крошит ее на куски, также по числу
душ семейства, равно и себе, раздает каждому по ломтику, и съедают. Пос-
589
ле этого стаканы вновь, в четвертый раз, наполняются ароматной влагой,
выпиваются всеми, и потом, совсем уже сытые и довольные, принимаются
за пение пасхальных песен. Из числа этих песен выдаются две по своей
оригинальности и характеру. Первая из них сложена в форме вопросов и
ответов на подобие катехизиса и не составляет еще большого интереса.
Начинается она вопросом об единице и ответом на него, и так по порядку
до тринадцати. Например, поющий, как бы хваля сам себя, с каким-то от-
тенком гордости, спрашивает, ни к кому, впрочем, не обращаясь: - «Один
(единицу) кто знает?». И сам же себе отвечает: «Один - я знаю: один - наш
Бог, сотворивший небо и землю». - «Два кто знает?» - «Два - я знаю: два
(т. е. две половины) - скрижали десяти заповедей». - «Три кто знает?» - «Три —
я знаю: три - наши праотцы - Авраам, Исаак и Иаков». - «Четыре кто
знает?» - «Четыре - я знаю: четыре - наши праматери: Сарра, Ревекка, Ра-
хиль и Лия», - и так до тринадцатого»*.
Праздник почти кончен. Что же он такое? Прежде всего - ничего об-
щего с тем, что мы представляем себе, и что бывает у нас под этим име-
нем. Автор описывает Пасху, еврейский важнейший, еще при выходе из
Египта установленный, праздник. Но какая роль в ней синагоги? - Ника-
кой. - Раввина? - Никакой же. Они где-то далеко, за горизонтом; в фоне
видимого - только семья. Но просто ли и только ли это семья? Нельзя не
обратить внимания на точность церемониала, в котором, очевидно, ни-
чего нельзя изменить. Да, это некоторое служение, и в то же время совер-
шенное отрицание «службы» в привычном для нас смысле тяготы: служ-
ба эта у них - охотная, это своя субъективная радость. Отделена ли она
чем-нибудь от «понедельника», «вторника», будней семьи? И да, и нет.
Невыразимо отделена... ну, как у нас отделяется литургия в Казанском
соборе от суеты Казанской площади в одни и те же, положим, двенадцать
часов дня. «Ненавистный хомец», как остаток понедельников, вторников,
сред и проч., не только выметен, но истреблен, как в Казанском соборе
истреблено курение, пьянство, разговоры, все площадное и уличное, но в
то же время по лицам и по месту - это вполне земной и наш праздник; он
- у нас в доме; его празднуем - мы. Небесное и земное - удивительно
соединено здесь, сгармонизовано, как струны скрипки и дека скрипки в
одном инструменте. И посмотрите на все эти вкусные яства. Мы имеем
перед собою религиозное пиршество, драматизированный ужин, с чуть-
чуть выраженной, но выраженной игрой. Здесь есть (для нас) иллюзия:
Илия - пророк; но как религиозная иллюзия, то для участвующих она дей-
ствительнее всякой действительности. Даже это маленькое переодевание,
это облачение «в царей» есть черта, но только совершенно серьезной,
* Большой ущерб, что автор не приводит остальных, столь любопытных вопро-
сов и ответов.
590
преобразовательной, пророческой игры же. Но наше слово «игра» так
удаляется от смысла совершающейся здесь действительности, что мы
лучше бросим его; даже презрительно, гадливо бросим. Нет, это - сама
жизнь, момент бытия Израиля, но где есть лица, представление, роли.
Кто же в них действующие? Самый маленький мальчик в семье, заучив-
ший свою роль в школе, его мать и «глава семьи», по постоянной терми-
нологии автора. Соединенные или, точнее, иногда соединяемые в свя-
щенное действие, они, конечно, образуют «священную труппу» собствен-
ного житейского странствия и в то же время - узелки одной (кровной)
ниточки. Великая проблема священной (а не физиологической) семьи, к
разрешению которой Европою не сделано и первого шага, и разрешает-
ся, притом как-то побочно, само собою - при помощи этих «пейсах»,
«суббот», «кущей» и т. п.
Еще одно замечание относительно комментаторов Библии: они извле-
кают из последней, что им нужно, а не что есть в ней. Они замечают в ней
духовный свет, духовные длинные нити и усердно их эксплуатируют, не
обращая внимания на ту почву, которая лежит под ними, на то невидимое,
скрытое темное ядро, от которого идут таинственные лучи, сплетаемые эти-
ми комментаторами в затейливое, но вовсе не израильское, а римско-визан-
тийское кружево. Светоносность этого кружева - от Библии; но узор пле-
тения - это оригинальное и новое построение Европы. Слова - пророков;
но тело - не их! Где же здесь обрезание?! Нет его! А когда его нет - нет
ничего и от израильского существа. Но оставим слова, которые переходят в
печаль. Заметим только, чтобы подтвердить фактически свою мысль о ком-
ментаторах, что среди комментариев: 1) филологических, 2) географичес-
ких, 3) катехизических, 4) моральных и 5) «преобразовательных» (всего
больше) мы ни разу, мелким шрифтом к словам Библии, не читаем теле-
сно-человеческого комментария, обоняя который воскликнули бы: «Вот дух
обрезания! узнаю плоть и смысл его» (т. е. из комментария). Ничего подоб-
ного! Дивно ли, что ничего подобного библейскому не возрастает, не отде-
ляется светом от римско-византийских плетений?!
Я затеплю свечу
Воску ярого,
Распаяю кольцо...
Это можно повторить об обрезании: его кольцо пало обломками к на-
шим ногам. И нет теперь для нас смысла в Библии, нет связуемого кольцом,
ни связи через это мистическое кольцо - у человека с Богом. И нет для нас
пророков, нет у нас пророчества. Оставим.
«Вторая песня, - говорит наш автор, - и вместе с тем последняя до того
оригинальна, чтобы не сказать потешна, что заслуживает того, чтобы при-
вести ее здесь целиком. Песня эта озаглавлена Ход гадио, что означает в
591
переводе на русский язык - Единственный ягненок, и вот буквально ее со-
держание»...
Песня эта, кажущаяся нашему автору «потешною», произвела на нас
сильное впечатление. Дело в том, что необыкновенная простота ее сложе-
ния, доходящая до односкладности, свидетельствует о чрезвычайной ее
древности. Это что-нибудь из Халдеи, из Египта - это непременно. В ней
почти нет смысла, она тянет какую-то туманную канитель на одну тему,
монотонно ее повторяя. Засел гвоздь в мозг, «пал туман на сердце», и ка-
кой-то бесконечно наивный еще ум, но с чисто юдаическим упорством, толь-
ко что и умеет повторить и повторять тему.
Ягненок... Что такое «ягненок»? Жертва... Что такое «жертва»? Мы
учимся, мы молимся словами Давидова псалма: «Жертва Богу - дух со-
крушен; сердце уничиженное - Бог не уничижит»... Но почему же, но за-
чем же, но в насыщение чего и по какому закону воображения или совести
нужна еще кровавая, ягнячья, например, жертва?! Однако, что это - так, и
до «скончания мира», ясно из того, что и Предвечный Агнец истек кровью
«за грехи людей». Да, в основе христианства или, точнее, самый факт хри-
стианства не есть ли ведь тоже «кровавое жертвоприношение»!! Но почему
же в основе христианства не один «дух сокрушен»? и не одна чистейшая,
святейшая нагорная проповедь? Что мы можем постигать в этом? Ничего.
«Покапай кровью на крышку Ковчега Завета», «помажь кровью косяки две-
ри», «Господь Бог твой любит обонять кровь жертв» (все слова - в Исхо-
де). Не понимаю.
Непонятною, но самою раннею чертою в Библии проходит приказание
Господне Моисею о пасхальном агнце. Перечтем его, ибо я не могу не чув-
ствовать, что странная еврейская песнь, до сих пор поющаяся в Вильне и
Варшаве на пасхе, имеет что-то родственное с этим повелением Господ-
ним:
1.	«И сказал Господь Моисею и Аарону в земле Египетской, говоря:
2.	Месяц сей (да будет) у вас началом месяцев, первым (да будет) он
у вас между месяцами года.
3.	Скажите всему обществу сынов израилевых: в десятый (день) сего
месяца пусть возьмут себе каждый одного агнца по семействам, по агнцу
на семейство;
4.	а если семейство так мало, что не (съест) агнца, то пусть возьмет с
соседом своим, ближайшим к дому своему, по числу душ: по той мере, сколь-
ко который съест, расчислитесь на агнца.
5.	Агнец у вас должен быть без порока, самец годовалый; от овец или
от коз,
6.	и пусть он хранится у вас до четырнадцатого дня сего месяца: тогда
пусть заколет его все собрание общества израильского вечером,
7.	и пусть возьмут от крови его и помажут на обоих косяках и на пере-
кладине дверей в домах, где будут есть его;
592
Барельеф из внутренности египетского храма. На троне сидит Озирис,
пред ним - молящийся человек, приносящий ему в жертву цветы, поза-
ди его - крылатая фигура херувима. Над ними верховное божество, с
распущенными крыльями.
8.	пусть съедят мясо его в сию самую ночь, испеченное на огне*, с пре-
сным хлебом и с горькими травами пусть едят его;
9.	не ешьте от него недопеченного или сваренного в воде, но ешьте ис-
печенное на огне, и голову с ногами и с внутренностями (NB: идея полноты
и целости, «без остатка»);
* Чисто, беспримесно, без воды, например, и без приправ, без смеси и без раз-
жижения: требование параллельное тому, чтобы он был «без перебитых костей и
порока» (целостен и един).
593
10.	не оставляйте от него до утра и кости его не сокрушайте; но если
что останется от него, - до утра сожгите то на огне.
11.	Это - Пасха Господня.
13. И будет у вас кровь знамением на домах, где вы находитесь, и увижу
кровь (Мне угодите?) и пройду мимо вас, и не будет между вами язвы губи-
тельной.
14. И да будет вам день сей памятен, и празднуйте в оный праздник
Господу в роды ваши, как установление вечное.
15... С первого же дня уничтожьте в домах ваших квасное, ибо кто вку-
сит квасного между первым днем (Пасхи) и последним днем - душа та ис-
требится из среды Израиля».
Что мы можем понимать в этом пресном и квасном! Ничего. Только
душа наша дрожит, вспоминая, что, как и за отступление от закона обреза-
ния, тут повторена страшная одна и та же угроза: «Душа того будет ис-
треблена из народа своего». «А кто, - сказал Бог Аврааму, - не обрежет
крайнюю плоть свою, душа та будет истреблена из народа своего»... Но
что общего между «квасным» и «необрезанием», между «пресным» и «об-
резанием»? В смысле тяжести, тяжелодумности? И если мы сего, до оче-
видности ясного Моисею, не постигаем, что мы постигаем в его руководя-
щих нитях? Ничего. Библия, даже не начата, с собственной Моисеевой точ-
ки зрения, не начата комментироваться!.. Заметим, как краткий филологи-
ческий комментарий, что еврейское слово «пейсах» (пасха) значит: «пройду
с пощадою, с распущенными крылами, как птица, берегущая своего дете-
ныша». Пеш’т есть корень слова, находимый и в египетском языке, означа-
ющий: «распускать крылья над»... В египетских храмах, на фронтоне их,
над дверьми - всегда есть этот пеш’т, широко распущенные крылья, и при
том одни только крылья, без головы и, как казалось бы, связанной с ними
птицы.
Теперь приведем песню; слово «гульден», в ней звучащее, конечно, не
обманет читателя: это - у нас, наша, сегодняшняя вставка, заменяющая ста-
рое динарий в Риме, драхма в Александрии, дарик в Персии, дилептон в
Иудее, разные деньги, на которые вел свои счеты вечный Израиль:
1
«Единственный ягненок, единственный ягненок!! Купленный отцом за два
гульдена, - единственный ягненок, единственный ягненок!!
2
И пришла кошка и съела ягненка, купленного отцом за два гульдена, - един-
ственный ягненок, единственный ягненок!!
3
И пришла собака и закусала кошку, съевшую ягненка, купленного отцом за
два гульдена, - единственный ягненок, единственный ягненок!!
594
4
И пришла палка и избила собаку, закусавшую кошку, съевшую ягненка, куплен-
ного отцом за два гульдена, - единственный ягненок, единственный ягненок!!
5
И пришел огонь и сожег палку, избившую собаку, закусавшую кошку, съев-
шую ягненка, купленного отцом за два гульдена, - единственный ягненок,
единственный ягненок!!
6
И пришла вода и затушила огонь, сжегший палку, избившую собаку, заку-
савшую кошку, съевшую ягненка, купленного отцом за два гульдена, - един-
ственный ягненок, единственный ягненок!!
7
И пришел Шор-габор* и выпил воду, затушившую огонь, сжегший палку,
избившую собаку, закусавшую кошку, съевшую ягненка, купленного отцом
за два гульдена, - единственный ягненок, единственный ягненок!!
8
И пришел шой-хет («резак») и зарезал Шор-габора, выпившего воду, зату-
шившую огонь, сжегший палку, избившую собаку, закусавшую кошку, съев-
шую ягненка, купленного отцом за два гульдена, - единственный ягненок,
единственный ягненок!!
9
И Пришел Малах-гамовес («ангел смерти») и зарезал шой-хета, зарезавше-
го Шор-габора, выпившего воду, затушившую огонь, сжегший палку, из-
бившую собаку, закусавшую кошку, съевшую ягненка, купленного отцом за
два гульдена, - единственный ягненок, единственный ягненок!!
10
И пришел (наконец) сам Господь и зарезал Малах-гамовеса, зарезавшего шой-
хета, зарезавшего Шор-габора, выпившего воду, затушившую огонь, сжег-
ший палку, избившую собаку, закусавшую кошку, съевшую ягненка, куплен-
ного отцом за два гульдена, - единственный ягненок, единственный ягненок!!
Вот песня - монотонная, односложная, упорная... В ней, как сквозь туман,
мы и видим и не видим какое-то чувство единства главной нити мира, под-
чиненностей в мире, пожираемостей мира, жертвоприношений в мире;
* «Бык-гигант, выпивающий, как уверяет талмуд, воду ежедневно из тысяч рек
и съедающий траву с тысяч же гор». Примечание автора рукописи. Мы поставим
nota-bene, что у евреев бродит или бродило в воображении представление такого
чудовищно-огромного «тельца».
595
торжество Господа над всем (ст. 10), даже над смертью, но что до Господа —
смертью все одолевается, и она есть черные ворота, в которые стекает океан
бытия. Может быть, и мы путаем, может быть, мы преувеличиваем, но мы
не сильнее выражаем, чем эти стихи, ту мысль и ту истину, что и стихии и
твари стоят равно в связи поедаемостей ли, жертв ли. Как страшно это
слово, холодное, безучастное: «Зарезал». Режет нас смерть, режет она бы-
тие; но потом - Господь, вот в чем утешает странная песнь. Что же в основе
ее? - «отец, приносящий агнца», вот этот, именуемый автором, крещеным
еврейчиком, «глава семейства» с ежегодно им закалываемым «единствен-
ным (одним, целым) ягненком в цену двух гульденов». Но песня идет так
далеко своею нитью, что мы можем поставить и прописную букву и сказать,
что вверху лестницы стоит «Отец, приносящий Единственного Ягненка,
Единого Агнца - в основу, в снедь мира»; это в стихе 1, а в X - «Господь,
зарезавший Малах-гамовеса, ангела смерти». «И смерти больше не будет, -
как говорит Апокалипсис. - Но в песне замечательно то, что и стихии без-
душные, водная, огненная и эта искусственно приготовленная вещь, палка -
в душе мира, в составе ее коловращений... Все - Господне». Гегель, когда-то
желая объяснить свою метафизику, настаивавшую, что das Sein* исчезает, а
сохраняется только Werden**, или, как говорили схоласты-аристотелики, что
исчезают особи, индивидуумы, а роды (genus) сохраняются, привел в при-
мер кошку, съедающую мышь, причем мышь, которая, казалось бы, абсо-
лютно была до завтрака кошки, после такового абсолютно же исчезла, вид
исчез, как вода и огонь в поразительном стихотворении. В самом деле, раз-
двинем иллюстрацию Гегеля универсально, и мы получим данное стихотво-
рение, именно в его монотонности. Монотонно, как течение мира, как капли
вечного дождя. Но как в мыши и кошке, и здесь - «пожирание» и «пожира-
ние», т. е. идея «жертвы». «Не будешь жив, аще не искупишься: и как ты сам
мал купить себя - ты будешь куплен большим тебя, но и сам же за это купи -
меньшее себя». Что-то это, близкое этому - брезжит. Нужно и жертвовать, в
жертве рок; «кровь агнцев, тук агнцев обоняет Господь». - «Ты дал, Ты и
взял - да будет благословенно имя Господне», - говорит Иов. Идея страда-
ния в мире, нет - больше: факт страданья... что мы в нем понимаем? -
Ничего; и умеем только сказать: «Да будет благословенно имя Господне!».
Но это - молитва, а не философия. А разве смерть - философия? Или рож-
дение - параграф ее? Это суть члены жертвы, параграфы жертвоприноше-
ния, - и вот почему «дух сокрушен» недостаточен для связи с Богом, но и
нужно «помазать кровью косяки дверей», «дабы Господь прошел милостью,
как птица, распространяющая крылья над птенцом своим»... Мы едим\ вот
еще факт! Но замечательно, что нельзя наесться, не пожрав\ «Поглотил
воду», «затушил огонь», «зарезал шор-габора» и «сыт»; а в основе всего
«единственный ягненок, единственный ягненок, купленный отцом или От-
* бытие (нем.).
** становление (нем.).
596
цем за два гульдена», «за 30 серебренников». Да, нельзя вкусить пищи, не
приобщившись кругооборотов мира и до известной степени не отведав «пас-
хального агнца». И каждая еда есть «пейсах» - «торопливая еда в пути». «А
кто этого не помнит - истребится душа того из народа своего» и даже из
«рода человеческого». Он - язычник; он в мире, но забыл мир; и как только
«забыл мир», не понимает, что такое «быть в мире» - забыл и о Господе,
вышел из Господа. Для такого Бог не «зарежет» Малах-гамовеса, черную
темь небытия.
Евреи - философы, халдея - философия, но только в гимнах, в гимнах
бессилия и упования, или, пожалуй, mutatis mutandis*, в гимнахупования и
посему силы. Да, и тут кругооборот: «Я бессилен - и должен веровать, но
как верую - то уже силен. Итак, бессилие родит силу, почти как «смерть
ягненка» родит «победу Господа над смертью». Большая философия, длин-
ная философия; мы кончим ее, как следует и всякую философию кончать, -
сказкою. Это - видение в сущности прекрасного и благородного (уже пото-
му, что безвестного) крещеного еврея, который однажды во время самой
этой песни заснул. Заметим, что песня эта кончает вечерю пасхи: «тотчас
читается всеми бирхас-гамозен, краткая благодарственная молитва после
принятия пищи, - и все расходятся спать».
Ему было 7-8 лет. С отцом и страшим братом он вернулся из синагоги. «Не-
смотря на угрюмость и суровость, свойственные людям, зараженным фана-
тизмом, - рассказывает он, - в этот раз оба они были в самом веселом распо-
ложении духа; хмурые всегда лица их сияли удовольствием, а глаза свети-
лись, как четыре электрических солнца». Общий дух заразил и мальчика. «Я
до того был рад и весел, что когда настала минута впустить в комнату доро-
гого гостя Элиогу-ганови, я, без всяких побуждений со стороны, сам выз-
вался на геройский, соответственно моему детскому возрасту, подвиг: храб-
ро зашагал к двери, повернул ключ и распахнул дверь, вновь захлопнул и
одним скачком назад. Правда (к чему таить!), у меня мурашки забегали по
телу, когда он вошел»... Страх его, однако, мало-помалу улегся, и, сидя vis-
a-vis со стулом, где, по-видимому восседал пророк, мальчуган украдкой взгля-
дывал на стакан с вином, стараясь уследить убыль вина перед пустым сту-
лом. Но, несмотря на мучительное любопытство, ни убыли вина, ни самого
Элиогу-ганови мальчик не видел. «В отношении второго желания меня вы-
ручало мое пылкое, детское воображение. Элиогу-ганови всегда представ-
лялся мне маститым старцем, с большой, седой, белой как лунь бородой, и
такими же длиными-предлинными пейсами; на голове, поверх неизбежной
ермолки, пребольшущий сподек, а в руках - громадный посох». Таким, как
сквозь туман, брезжился пророк и в этот сияющий огнями вечер и усталому
и веселому ребенку.
с соответствующими изменениями (лат.).
597
«Все шло прекрасно. Я, как самый младший сын, молодецки отбараба-
нил вызубренный мною в хейдере пресловутый Ма-ништане', не без усер-
дия читал и прочитал всю гагоду, макал зеленую петрушку в соленой воде,
головку хрена в хайресес и прожевал со слезами на глазах горчайший кусок
хрена совместно с двумя кусочками мацы. ...Ужин подходил к концу, шло
уже пение пасхальных песен и дошло наконец до последней Хад-гадио.
Нужно было случиться, что при самом начале этой хорошенькой пе-
сенки меня взяла сильная дремота, и я мало-помалу крепко-таки заснул,
сидя на своем стуле, свесив голову на грудь. И то сказать (NB), кого не
убаюкает такая чудненькая сказочка-песенка, петая таким сладеньким, мо-
нотонным, полутрогательным голоском, в особенности после такого сыт-
ного, аппетитного ужина.
И видел я чудный, дивный сон:
Прогуливаюсь я по прекрасным аллеям Рая. Прогуливаюсь не один, а с
провожатым-ангелом, тем самым, если вы изволите помнить, который, при
самом зачатии моем в чреве моей матери*, был приставлен ко мне в виде
доброй няньки... Идем мы, идем с ним, топча ногами мелкий песок из чи-
стого золота; на ветвях стройных дерев, усыпанных всевозможными чуд-
ными для глаз фруктами, качается многое множество больших и малых
певчих птиц, перья которых переливались разноцветными лучами и как бы
сплошь были унизаны яхонтами, изумрудами, брильянтами** и т. д.
И как дивно и чудно пели эти птицы!.. Вовек не расстался бы с ними -
все слушал бы да слушал до конца своей жизни.
-	Пойдем дальше, - мягко сказал мне ангел, ласково взяв меня за руку,
заметя, что я совсем заслушался пения птиц и намерен остаться тут до бес-
конечности. - Пойдем, я покажу тебе праведников, обитающих здесь. Те-
перь самый час, когда они выходят на прогулку, - добавил он.
Пошли.
Навстречу нам попались старые старики, по-видимому, умершие лет за
три или четыре тысячи тому назад; они шли группами по три, по четыре и
больше.
Спрашиваю, указав на первую группу: «Эти кто такие?».
-	Эти, - сказал он, - Авраам, Исаак и Иаков. «А эти?» - указав на вто-
рую группу, спрашивал я вновь.
-	Это Моисей, Аарон, Иисус Навин и пророк Самуил, - объяснил он.
Словом, он, провожатый мой, постепенно познакомил меня со всеми пра-
ведниками, древними и новыми.
-	Пойдем теперь к праведницам; я тебя познакомлю с ними, - вновь
сказал ангел. - Сделав несколько поворотов направо, налево и потом опять
* Это чрезвычайно любопытное еврейское «упованье», которое со временем
мы не отказываем себе в удовольствии привести.
** Родственность семитического гения с блестящими каменьями - замечатель-
на; см. в особенности описание Небесного Иерусалима в Апокалипсисе, где все в
блистании каменьев.
598
направо, мы очутились в женском отделении, где, под сенью великолепной
акации, на скамейке массивного золота с такими же подножьями, сидели
четыре старые старушки, перешептываясь между собою вполголоса; их
окружал целый сонм таких же старух, внимательно вслушивавшихся в ше-
пот первых. - Вот эти четыре сидящие старухи, - сказал мне ангел, не ожи-
дая моего вопроса, - четыре праматери: Сарра, Ревекка, Рахиль и Лия. А
остальные - все жены* пророков и другие праведницы, - добавил он.
-	Теперь пойдем в самый сад Ган-ейден (NB: Эдем?), - любезно предло-
жил мне ангел, минуту спустя. - Там увидишь такие вещи, от которых тебя
бросит в жар и в холод от восхищения, - добавил он, ангельски улыбаясь.
Пошли и вошли в сад.
Боже великий, что это за сад!.. Что это за деревья!.. Что за плоды!..
Один другого лучше, один другого красивее и вкуснее... И что главное чуд-
но, это то, что плоды на деревьях никогда не убавляются, сколько бы их ни
рвали. Сорвешь там наливной персик или апельсин в арбуз величиной -
тотчас, глядишь, на его месте вырос уже другой такой же спелый, такой же
сочный, ароматный. Достоин так же внимания тот отрадный факт без-
вредности тех райских плодов, что сколько их ни ешь - все больше хочется,
а желудок все-таки от этого нисколько не страдает, как будто бы ничего не
было, и обитатели рая, праведники и праведницы отлично, без сомнения,
пользуются этим случаем - едят, едят сколько душе угодно, без страха за-
болеть, без всяких последствий... И вот, пройдя со своим провожатым часть
сада, я обратил внимание на два стоящих особняком, почти рядом, гигант-
ского роста дерева; на одном росли прелестные, румяные и сочные яблоки,
а на другом - чудные груши с кулак величиной.
-	Не эти ли деревья Познания добра и зла и Жизни! - спросил я ангела.
- Так... Не ошибся... - как-то быстро, отрывисто сказал он и исчез.
Оставшись один около этих деревьев, я почувствовал, что меня охвати-
ло какое-то неотразимое чувство искушения скушать одно яблоко с дерева
Познания добра и зла. Не стыжусь сознаться, что тут главную роль играло
честолюбие. Пожалуй, - размыслил я про себя, - это будет большой грех...
Пострадала же немало бедная наша праматерь Ева за это яблоко; но ведь за
то я наберусь столько познаний в один раз, что другому в тысячу лет не
узнать. - Я протянул руку и...
Но не успел я сорвать намеченное мною яблоко, как, откуда ни
возьмись, сам Элиогу-ганови, точь-в-точь таким, каким мне представлял-
ся в моем воображении: седой как лунь, с широкой длинной бородой и
длинными же пейсами, с большим сподеком на затылке. Он, грозно зак-
ричав на меня: «Ах, ты, шейгец... Азес понем... как ты смеешь этого сде-
лать (sic)», так ошарашил меня посохом по голове, что я вскочил и... про-
снулся. Протерев кулаками глаза, вижу: в позе грозного ангела карателя
* Это не иллюзия мальчика, ибо в Ветхом Завете упоминается неоднократно о
женах пророков.
599
предо мной, в полном царском облачении, стоит мой многоуважаемый отец
с поднятым над моей головой сжатым кулаком, готовясь, по-видимому,
повторить: «Ах, ты, такой-сякой, - кричал он на меня с пеной у рта. - Где
это видано, когда это слыхано, чтобы еврей засыпал во время пения такой
священной песни!..».
Я, как шальной, отскочил и выбежал на двор, проклиная в душе и сно-
видение и... самую пресловутую песнюХад-гадио».
Мальчик - как мальчик. А мы, как взрослые, отнесемся к нему, как взрос-
лые. Проснемся и мы от еврейского праздника к своему арийскому будню:
Встает купец, идет разносчик,
На биржу тянется извозчик,
С кувшином охтянка спешит,
Под ней снег утренний хрустит.
Проснулся утра шум приятный,
Открыты ставни... Etc.
Откуда эта разительное несходство не только слова, но души, напри-
мер, видений и, наконец, сновидений, физиологических снов у семита и у
арийца? Да, я уверен: у сонного еврея душа не та, не такова, как у спящего
арийца; т. е. она не такова вне личного всякого преднамерения, вне хотения,
вне воли. И неужели поверить смутному, но твердому слову: «Мы одни из-
браны?..». Вы избраны; но мы одни же позваны к всемирному пониманию
и всемирному сочувствию. И есть Един, позвавший вас и нас к разным уча-
стям, или, как научал нас наш Учитель: «У Отца Моего Небесного обите-
лей много...».
УСПЕХИ НАШЕЙ СКУЛЬПТУРЫ
Еще недавно один г. Антокольский и отчасти г. Гинцбург красовались на
фоне нашего искусства ваяния, которое, сравнительно с живописью, влачи-
лось в пыли. Казалось, русские не призваны к этому роду искусства: до того
русские имена, и особенно кровно-русские, так сказать, говорили о себе од-
ним молчанием. Не могу поэтому не поделиться своим маленьким и чисто
национальным восхищением, какое я испытал именно от скульптурных ра-
бот, на выставке журнала «Мир Искусства». Все скульптуры Антокольско-
го, ныне собранные в Музее императора Александра III, представляют идей-
ные темы: вот «венчанный гнев» - Грозный, вот «умирающая мудрость» -
Сократ, вот «преисподнее» зло - Мефистофель. Все это - аллегории, «скуль-
птурные понятия», очень напоминающие «памятник славы» или что-нибудь
в этом роде. Здесь отсутствует мир частного, особенного, индивидуально-
очерченного, что непосредственно поразило бы глаз художника. Конечно,
ни Сократа, ни Грозного, не говоря уже о Мефистофеле, скульптор не видал
600
и, следовательно, он лепил не природу, а свою выдумку и выразил степень
своего понимания истории или поэзии. Между тем природа и подражание
природе навсегда останутся главными темами скульптуры. Князь Трубец-
кой, кажется, живший почти безвыездно в Италии, ввел нас в мир восхи-
тительных частностей и подробностей именно русской жизни. В прошлом
году все имели возможность восхищаться, тоже на выставке «Мира Искус-
ства», его бронзовым изваянием кн. Голицына. Не знаем, оценена ли дос-
таточно его идея памятника Александра III: но идея царствования и харак-
тер государя, и вся та историческая «заминка», которая произошла и не
могла не произойти после 1-го марта, чудно выражена в массивной и спо-
койной фигуре монарха, подавляюще сидящей на сравнительно сухопарой
лошади, с крепко подведенною уздою, в силу чего лошадь, почти уткнув
морду в грудь, выпятилась вперед недоумевающим и упрямым лбом. «Все
побеждено, кроме мысли». Памятник восхитителен полнотою и, так ска-
зать, напряженностью внутреннего содержания. Взглянув на статую, вы
потом неотвязчиво припоминаете ее, едва начинаете думать об историчес-
ких тринадцати годах, и что бы вы ни придумывали, как эмблему этих лет
и всего, что в них совершилось, вы не вырветесь из круга этой, данной
художником концепции. «Твердо, грузно, упрямо». Читателям может по-
казаться смелою наша мысль, но мы не боимся ее высказать: Александр III
в изваянии кн. Трубецкого станет рядом со знаменитым монументом Фаль-
коне. Ибо в нем столько же истины и внутреннего правдоподобия, как и в
последнем.
На нынешней выставке в Академии художеств кн. П. Трубецкой выста-
вил десять вещей. Между ними первоклассного достоинства - проект па-
мятника Данте, «Молодые девушки» (№ 202), «Девушка» (№ 203) и порт-
рет кн. Мещерского. Из них наибольшее эстетическое впечатление остав-
ляет № 203. Здесь нет психологического момента, который всего могуще-
ственнее схватывает скульптор; девушка, ушедшая вся в покрывало,
совершенно неясная в очерке лица и даже фигуры - производит необыкно-
венное зрительное очарование. Как? Чем?
Невозможно на это ответить. Но группы посетителей так же безотчет-
но и столь же неудержимо, как мы, любовались просто изяществом бронзо-
вого очерка, без пояснений, без рассуждений, покоряемые красотой. В скуль-
птуре Трубецкого - это новое. Везде он берет истиною и глубиной созерца-
ния, здесь - только соловьиный голос в бронзе. Удивительно и прекрасно.
№ 202 - две молодые девушки: особенно удачна меньшая, подросток лет
11, прижавшаяся к взрослой: простота, доброта, невинность лица чудно
передана. Переходя к бюсту кн. Мещерского - вы чувствуете гоголевскую
силу выразительности. Смотря на портрет, вы так и цитируете:
Служил отлично благородно,
Давал три бала ежегодно.
601
Вот русский дворянин! Красноречивый, доблестный, бессильный,
любимый всеми. Мы вовсе не знаем, которого Мещерского это портрет,
и чем замечателен его оригинал, но его вытянутая шея, галстух, бакен-
барды, одушевленное и как бы говорящее лицо, говорящее в дворянс-
ком собрании, или у себя в кабинете - но непременно большой толпе
слушателей, носит на себе черты всего русского быта 60-70-80-90-х
годов. Тут - наша история, тут «Русью пахнет». Самая идейная его ра-
бота - проект памятника Данте (в бронзе). Постамент памятника - озе-
ро, гладь разлившейся бронзы, по которой там и сям торчат черепа, го-
ловы людей. Это - тонущие грешники. Идея «Ада», главная концепция
Данте - брошена под ноги зрителю; от нее некуда деваться, она - тут,
давит вас. Высоким и относительно узким четырехугольником подыма-
ется над ним пьедестал поэта. Узкие линии - это сюда идет. Весь Данте
узок и могущественен. Не ищите в нем роскоши Шекспира, но силу вет-
хозаветного пророка вы в нем найдете. Пьедестал, эта высокая призма,
гол и сух, гладок. Но бронза чуть-чуть взволнована, и всматриваясь вни-
мательнее в линии волнений вы узнаете любимые видения поэта; вот -
Беатриче, но какой неясный очерк! вот - Франческа да-Римини, проле-
тающая почти тенью, со своим возлюбленным; сзади, в углублении,
Люцифер. Верхний бордюр пьедестала уже более ясно очерчен крыла-
ми реющих ангелов. И, наконец, сам памятник - угрюмая, одинокая,
высохшая фигура флорентийского мечтателя. Все - выразительно, по-
разительно, глубоко. И опять приходится то же сказать, что о проекте
памятника Александру III: сколько вы ни думайте, вы не вырветесь из
этой концепции в бронзе единственного исторического лица! Но мы то-
ропимся окончить наше маленькое восхищение. Из работ г-жи А. Го-
лубкиной, говорят, простой женщины из не интеллигентной среды, ко-
торая, чувствуя в себе необыкновенное призвание, отправилась в Па-
риж и поступила, не зная никакого, кроме русского, языка, к одному зна-
менитому тамошнему скульптору в мастерскую, хороши: «Старость» и
«Бюсты». Более оригинален ее «Камин» (2 греющиеся около огня голые
фигуры, очевидно - первобытных людей, первых изобретателей огня),
но мы, передавая только личные впечатления, без претензий на художе-
ственную компетентность, говорим о том, что непосредственно нас бо-
лее поразило: одинокая, бедная, печальная, озябшая старость прекрасно
выражена в сидящей на корточках голой женщине. «Сколько красоты в
некрасивом, если оно в то же время истинно», - думаешь, глядя на эмб-
лему. Бюсты, особенно один, наклонившийся вперед и с лицом, повер-
нутым в сторону, дышат индивидуальностью. «Такую я где-то видел», -
восклицаете вы. Ничего общего, ничего готовящегося выдержать экза-
мен из «скульптуры, живописи и ваяния!». Это - la nature vive, в секун-
де жизни, не повторяющейся, и у неповторимого, хотя в то же самое
время совершенно частного лица...
602
КОНЧИНА МИНИСТРА
НАРОДНОГО ПРОСВЕЩЕНИЯ
Кончина министра народного просвещения вызовет во всей России крайне
тягостное чувство; во все время его страданий множество взоров приковы-
валось к его одру болезни с самыми горячими пожеланиями выздоровления.
Грубая и дикая расправа с человеком долга и службы при помощи револьве-
ра носит все черты разбойнического нападения, ухудшенного в нравствен-
ном отношении тем, что оно сделано было исподтишка человеком, пришед-
шим с прошением в руках. Общество наше было бы нравственно-больным,
если бы оно сколько-нибудь разделилось во взглядах на такой поступок.
Г. Боголепов был одним из наиболее деятельных и благожелательных лиц
на трудном и ответственном посту министра народного просвещения. Очень
не мудрено наложить железную сеть правил на всю училищную систему,
беспощадно отсекая все, что не укладывается в нее, не дорастает до нее или
даже на то, что ее умственно и нравственно перерастает. И не так трудно
поддерживать эту железную систему, лишь кой в чем ослабив слишком туго
натянутые некоторые струны. Такова была роль министров Толстого и Деля-
нова. В лице г. Боголепова Россия увидела на посту министра профессора
старейшего и почетнейшего из своих университетов. Он принес с собою в
Петербург дух Московского университета, т. е. прежде всего горячее жела-
ние света, но света русского, а не международного. Было бы совершенным
ребячеством предполагать, что возможно исправить в три года то, что порти-
лось тридцать лет. Г. Боголепов с совершенною твердостью признал необхо-
димость лечения и приступил к мерам, совершенно целесообразным. Но са-
мая смерть его показывает, до какой степени дезорганизации дошло у нас
вообще все воспитательное и учебное дело. Увы, там, где мы до него видели
твердые формы, лежало много канцелярской душевной гнили. Убийца г. Бо-
голепова, конечно, не в три года его министерства созрел. Такие нравствен-
ные фрукты вылеживаются долго, вынашиваются медленно.
Г. Боголепов умер тягостной, но почетной смертью. Так умирает человек
на посту. В его положении прямолинейный и черствый человек может быть
справился бы. Но всякий человек более тонкой и сложной организации при-
шел бы в величайшее недоумение и смущение. Такие задачи, как исправле-
ние бюрократии, поднятие уровня чиновничества, искоренение взяточниче-
ства, т. е. задачи, непосильные в царствование императора Николая I для са-
мых крупных государственных личностей, все-таки ничто по трудности с
такою неуловимою, тонкою, культурною задачею, как национальная школа в
стране, никогда не имевшей национальной школы, или школа воспитатель-
ная - после тридцати лет школы, где воспитание было на третьем плане. Ко-
нечно, можно порешить все эти задачи, «фельдфебеля в Вольтеры дав», - но
этого не мог заслуженный профессор Московского университета, человек,
поднявшийся из бедности, человек ученья и учености.
Мир его праху. Тысячи русских сердец разделят скорбь его потрясен-
ной семьи. А люди реформы помянут добром его память.
603
С. Д. АРСЕНЬЕВА. РАССКАЗЫ
ИЗ РУССКОЙ ИСТОРИИ
СПб., 1900. Стр. 141.
Эта книжка - ценное приобретение для школы и домашнего чтения. Она
написана задушевно и тепло, прекрасным языком, с видимой и непринуж-
денной любовью к предмету своему, - русской истории, с талантом к напи-
санию ее. Ибо можно любить историю и не уметь написать ее; а можно уметь
написать - но не любить ее (учебники г. Трачевского). Кой-где у автора дано
место воображению, но не к ущербу достоверности исторической. Сухую
строчку летописи, напр., о первом посещении прибалтийскими славянами
Византии автор украшает изображением пластических впечатлений их и
греков друг от друга. Но это сделано искусно и умеренно.
Автор останавливается более на бытовой стороне, нежели политичес-
кой, и на всегдашнем центре быта - женщине. Смежные линии между древ-
нею Русью и соседними или даже далекими странами дают объект для живо-
писи автора, и вся книжка читается легко и увлекательно, как неразвитой
роман. В то же время запоминаются и главные события собственно полити-
ческой истории. От души желаем автору не уставать в своем труде (книжка
доведена только до смерти Ярослава Мудрого), по-прежнему избегать излишне
кровавых тем, и как можно шире разработать лично-биографическую сторо-
ну исторических памятников, везде украшая, но нигде не прикрашивая.
НАЦИОНАЛЬНАЯ ШКОЛА
От мнений и пожеланий мы переходим, в сфере школы, к делу. Обширная
рубрика преобразовательных предположений министерства, судя по газет-
ным известиям, дает чувствовать, что почва старой школы окончательно
оставляется и мы накануне создания новой школы. Какою будет она? Но
какою же она и может быть, как не национальною, т. е. такою, в которой
главным содержанием становится любящее изучение самой России.
Здесь есть и достаточно обширный материал для изучения, до сих пор
лишь разрозненно и эпизодически входивший в школьные программы, и
есть достаточно много образовательных элементов. Что до сих пор наши
юноши знали об естественных богатствах России и ее бытовом и народном
и, наконец, даже государственном строе? Ничего, кроме бедных названий,
сухой номенклатуры. История проходилась в беглом очерке. С литерату-
рою знакомились в образцах или в беглом же очерке составителей разных
«руководств», без подлинного и полного ознакомления даже с Пушкиным,
Лермонтовым и Гоголем. Русский гений как бы заснул для русского юно-
шества, или, пожалуй, он вовсе еще для него не нарождался. Между тем
дико говорить, что русскому художественному чувству и русской мысли
604
менее говорит и менее научает Пушкин, чем Гораций. Если бы те часы,
которые отводились в минувшее тридцатилетие на чтение Ливия, отводи-
лось на чтение Карамзина, а часы Вергилия и Овидия отдавались «Мерт-
вым душам», «Годунову», вообще русским классикам, мы имели бы перед
лицом своим в эти 30 лет подлинных русских людей, а не какой-то между-
народный волапюк, олицетворенный в человеческом образе. Мы, может
быть, не были бы вынуждены и вызывать толпы иностранцев во все сферы
своей трудовой и даже административной жизни, если бы своевременно в
программу средней школы были введены естествознание и обширное озна-
комление с состоянием естественных богатств и сил России.
В предначертаниях министерства разница типов школы упраздняется.
Первые три класса гимназии, которые можно назвать реформированною
прежнею прогимназиею, при совершенном устранении из них древних язы-
ков, сливаются с первыми тремя же классами прежних реальных училищ, и
вместе сливаются или почти сливаются с программою городских училищ.
Таким образом, здесь мы получаем остов безусловно единой школы началь-
ного образования. Остальные четыре класса гимназии включают в себя не-
которое легкое разделение, легкую специализацию, применительно к буду-
щему выбору того или иного факультета. В самом деле, к возрасту 15-16
лет уже способности мальчика настолько выясняются, что для него воз-
можно наметить будущую дорогу, чего решительно невозможно было до
сих пор сделать с детьми 9-10-11 лет, колеблясь между отдачею их в клас-
сическую гимназию или в реальное училище. Введение английского языка
и естествознания освежает вид средней школы, дает ей новое освещение.
Наконец, вся школа получает от возможности выбора одних или других
предметов характер подвижности и многообразия. Отдельные пункты на-
меченных преобразований вызывают длинный ряд мыслей. Мы еще вер-
немся к их обсуждению. Но и сейчас с уверенностью можно сказать, что
много русской печали будет рассеяно ими, много утишится антагонизмов,
и в особенности застарелый антагонизм между классическою и реальною
системами получает самое благополучное разрешение, ибо одной системе
дается торжество, но и другая система не вовсе упраздняется, а только вво-
дится в соответственные делу рамки.
СЕМИЛЕТНИЙ КУРС ОБЩЕЙ ШКОЛЫ
Каждый возраст имеет свою психологию и требует для себя особых методов
преподавания. Когда до сих пор мы говорили: «Курс гимназии восьмилет-
ней», мы говорили неправду, ибо восьмилетним он был не более как для
двух процентов всех мальчиков, поступающих в первый класс гимназии, и
был девятилетним, десятилетним и одиннадцатилетним для всех остальных
девяноста восьми процентов учеников, остававшихся в течение гимназичес-
кого курса один, два или три раза, - что не было ни дурным, опасным при-
605
знанием для него, ни показателем его плохих способностей. «Он еще пер-
вый раз в гимназии остается на второй год в том же классе», - говорили
родители о сыне шестикласснике, говорили спокойно и с похвалой его спо-
собностям. Действительно, такой ученик, до шестого класса ни разу не ос-
тавшийся, не только родителями, но и самим гимназическим начальством
держался на отличном счету. Между тем срок гимназического учения уже
для него становился девятилетним. Гимназия, таким образом, вобрала в себя
не только все отрочество и раннюю юность наших детей, но и позднюю их
юность и даже первые годы мужества. Гимназия возмужала: студенчество
несколько постарело. Юность живет быстро, и один-два года меняют пси-
хику ее чрезвычайно. Годы, которые прежде проводились в университете, в
течение последних тридцати лет проводились и проводятся в гимназии, и
юноши 19-20 лет подчинены были тому же мелочному и придирчивому над-
зору, приноровленному к детскому возрасту, какому подчинены были уче-
ники 1-2-го классов. Так же их «оставляли без обеда», «ставили к стене» и
«ставили на ноги» за разговор в классе, маленький невольный шум, выхож-
дение из дому позже девяти часов вечера. Не везде это бывало, но важно,
что везде это могло быть, и без сомнения бывало в большинстве гимназий.
Бестактный учитель мог измочалить душу юноши, играя с ним, как с мы-
шонком кошка, и третируя его все еще, как мальчика 12-13 лет. На этой
почве возникло большинство знаменитых и еще больше скрытых, замятых
гимназических историй, коллизий между учениками и учителями; и это же
условие вообще делало то, что в университет юношество русское уже пере-
ходило раздраженное, предубежденное против начальства, уже a priori склон-
ное к ослушанию.
Suum cuique*: каждому возрасту - своя школа. Первоначальная и об-
щеобразовательная школа не должна захватывать человека более чем в от-
роческом возрасте и ранней юности; первое мужество, т. е. годы 18-22, дол-
жно принадлежать уже университету.
Вот почему министерское предположение уничтожить восьмой класс в
гимназиях глубоко педагогично и глубоко психологично. Раз, по новым
предначертаниям, гимназия перестает быть специальным филологическим
заведением и становится общеобразовательною русскою школою, теряется
в ней raison d’etre* ** для восьмого класса. В новом своем виде она будет
играть двоякую роль: законченного учебного заведения и подготовления к
университету. С уничтожением специализации в гимназии, можно ожидать,
двинется гораздо большая масса учеников, нежели до сих пор. Все, что до
сих пор было отпугнуто древними языками и их очевидною ненадобнос-
тью для торговли, ремесла и мелкой чиновной службы, все эти дети низ-
ших городских сословий теперь двинутся к стенам гимназии с намерением
получить в недолгий срок общее русское образование, чтобы затем начать
♦ Каждому свое (лат.).
** смысл существования (фр.)>
606
самостоятельно зарабатывать хлеб. Как для этой массы учеников, так и
для будущих слушателей университета весьма важен срок учения, одно-
временно закругленного и не слишком продолжительного. Что касается
университета, то и для него чрезвычайно важно получить в свое распоря-
жение те годы ученика, которые богаты воображением и первыми твор-
ческими порывами. Не забудем, что светила нашей науки, Остроградс-
кий, Буняковский, Пирогов и множество других выступили на практичес-
кое и ученое поприще в тот возраст, когда теперь ученики только посту-
пают в университет. Богатое воображение и творчество убиваются
гимназиею, окрыляются университетом. Методы университетской бесе-
ды или университетского чтения отвечают душевным порывам, тем са-
мым, которые в гимназии составляют только неудобство. Но откидывая
восьмой класс, не нужно забывать, что это еще не означает сокращения
лет гимназического учения, восьмилетнего, девятилетнего и десятилет-
него теперь, до семи лет. Нужно добиться путем поднятия педагогическо-
го искусства в гимназиях, чтобы оставление на второй год учеников стало
редким исключением. И чтобы из ста процентов мальчиков, поступаю-
щих в первый класс, спокойно в семь лет оканчивало бы курс большин-
ство, а не ничтожное меньшинство, как теперь.
КАК ВСЕГО ЛУЧШЕ ПРОХОДИТЬ
ЗАКОНОВЕДЕНИЕ В ГИМНАЗИЯХ?
Одна из оригинальных и крайне желательных новин, намеченных министер-
ством народного просвещения в курсе гимназий, есть законоведение. Дей-
ствительно, что может быть страннее русского гражданина, не имеющего
понятия об устройстве русского государства? При Екатерине Великой изда-
вался в Петербурге «Политический журнал» и разные политические энцик-
лопедии, вроде альманахов и календарей, чтобы привить Простаковым и
Скотининым того времени хотя какие-нибудь юридические понятия. Закон -
над всеми, а потому закон должны знать все. В самом законе есть предуп-
реждение для виновных: «Никто незнанием законов да не отговаривается».
Таким образом, закон хочет и требует от граждан знания себя, т. е. по край-
ней мере основных государственных и юридических знаний. Без них невоз-
можно с полным пониманием читать историческую книгу, невозможно по-
нимать текущие события государственной жизни у себя и на Западе. Госу-
дарственная, так сказать, грамотность должна быть разлита в стране, как
уменье писать и читать. Между тем, что мы из нее имеем? Даже филологи,
доктора и инженеры знают о строе своего отечества едва ли больше, чем
мужики, в тесных пределах своего деревенского и уездного быта.
Элементарное юридическое образование может быть дано догматичес-
ки, как отдельный предмет в курсе гимназий. Но мы хотим указать на дру-
гой и может быть лучший способ его преподавания. Это - способ истори-
607
ческий. Ничто так хорошо не вводит ум в круг юридических понятий и
юридических фактов, как зрелище постепенного их зарождения, формиро-
вания и укрепления в политически растущем организме. Ничто так хорошо
не ознакомит юношу с современным строем России, как историческое про-
хождение главных законодательных памятников последних трех веков, в
царствование Романовых. Таковое прохождение осветит для юноши огром-
ные части теперешнего устройства России и осветит наилучшим возмож-
ным образом. Пусть, в добавление к историческим урокам, они читают, в
извлечениях, важнейшие места из актов, определивших строй России, и
они приучатся понимать и уважать величие государственного сложения
своего отечества. С выбросом из программы греческого языка и сокраще-
нием латинского останется у учеников много времени. Пусть греческий язык
заменится русскою историею. Семь уроков в неделю русской истории да-
дут возможность не только заглянуть в Карамзина и Соловьёва, но и в под-
линные памятники русского государственного зиждительства.
Прохождение древней истории, греческой и римской, в то же время
может дать самые общие юридические принципы. Рим в историческом сво-
ем передвижении от крошечной общины до всемирной империи являет са-
мое поразительное зрелище развития и созревания культурного царства.
Уже много дает юноше историческое изучение комиций, сената, устроение
провинций сенаторских и императорских, устроение муниципий, понятий
о «patria potestas»*, но возможно к этому прибавить и заучивание несколь-
ких основных определений из «Corpus juris civilis»**, вечных и возвышен-
ных, как определения Эвклида в геометрии. Когда подумаешь о всех этих
сокровищах, которые будут даны или могут быть даны русскому юноше-
ству, невольно удивишься, чего мы так долго сидели над вымыслами Ови-
дия о сотворении мира, Девкалионе и Пирре, и о том, как Язон впряг в плуг
огнедышащих быков. Мы занимались игрушками, когда перед нами лежа-
ла руда науки. Но, слава Бога, время педагогических игрушек проходит;
русское юношество собираются учить серьезно. И, можно надеяться, оно
на этот раз начнет учиться охотно.
Исторический метод изучения всего не только наилучше ознакомляет с
предметом, потому что вскрывает самое зерно его развития, но он дорог и
как прекрасный способ развития ума. Он переводит мышление ученика от
простейшего к сложнейшему, т. е. применяет основной принцип всякой
педагогики. Что в грамматике было пустым формализмом, схоластикой без
содержания, обременявшей только память, то в новом предмете, предполо-
женном министерством, соединит с качествами формализма в высшей сте-
пени интересное, поучительное и наконец практическое содержание: о том,
как люди живут обществами и государствами, или о том, что происходит с
людьми, начинающими жить общественно и государственно.
* «отцовская власть» (лат.).
** «Свод законов» (лат.).
608
НАПАДКИ НА ИДЕЮ
НАЦИОНАЛЬНОЙ ШКОЛЫ
Профессор В. Модестов выступил в «С.-Петербургских Ведомостях» про-
тив идеи национальной русской школы. Признавая всю основательность
образовавшегося в обществе отвращения и даже, как он говорит, «ненавис-
ти» к системе Толстого-Делянова и падение этой системы совершенно зас-
луженным, он указывает, однако, что вопрос сводится к реформе классициз-
ма, а не к реформе школы на почве отмененного классицизма. Аргумента-
цию свою он черпает оттуда же, откуда почерпал ее в свое время и Катков,
применяя ее только к национальному вопросу, с которым естественно свя-
зывается идея национальной школы. Школы всех образованных народов, -
говорит он, - Англии, Франции и Германии, проникнуты национальным ду-
хом, но этот дух владеет только организацией) школы, определил методы вос-
питания и преподавания, но он не простирает своего влияния на программу,
которая везде остается чуждою националистических начал и есть программа
латино-греческая, классическая. В то же время юношество французское, не-
мецкое, английское отличается высоким национальным настроением.
Так аргументирует почтенный ученый. Но прав ли он, думая, что лати-
но-греческая школа на Западе есть столь же отвлеченная, как для России, и
существует там не в силу, так сказать, земского к ней притяжения Англии,
Германии и Франции, а ввиду исключительно универсальных педагогичес-
ких достоинств греческой и латинской грамматики и литературы? Как буд-
то «Germania», не есть творение Тацита, и Цезарь не делал походов за Па-
де-Кале? Городской средневековый строй, столь неподражаемо характер-
ный и колоритный, во Франции и в Германии, не говоря об Италии, объяс-
няется в значительной степени из римского и муниципального устройства,
и вообще вся Европа, от Эбро и Таго до Эльбы и Дуная, так сильно была
латинизирована, что не только имела на латинском языке всю свою литера-
туру и науку, но и писала целое тысячелетие, если не полтора тысячелетия
(от 1 или от V века до XV) языком, смешанным из готских и римских кор-
ней и форм. Большинство так называемых «Leges barbarorum»*, т. е. зако-
ном франков, бургундов, баварцев, саксов, соответствующих нашей «Рус-
ской Правде», написаны на испорченном латинском языке, а просматривав-
шие когда-нибудь знаменитый словарь Дю-Банжа, без которого нельзя чи-
тать средневековые исторические памятники, знают, что в нем столько же
римских слов, как и собственно германских.
Таким образом, латинский быт и строй и культура и, следовательно,
образование есть в то же время быт и строй, и культура, и образование на-
ционально-французское, национально-немецкое, национально-английское;
но едва мы заикнемся выговорить, что это латинское образование есть вме-
сте и национально-русское образование, как мы вызовем у читателя улыб-
* «Законы варваров» (лат.).
20 Зак. 3863	6Q9
ку. Зависимость как, точнее, слиянность французского, немецкого и анг-
лийского духа с латинским продолжалась и за пределы названных 1000 или
1400-1500 лет. Едва в XIV и XV веку сложившись в большие политические
тела, эти народы начали сознавать себя национально, как началась знаме-
нитая эпоха Возрождения, когда латинский мир хлынул на Запад второю
могущественною волною. Доселе слияние было демократическим, оно дви-
галось низами, шло через поземельное устройство, через отношения гос-
под и крепостных и формирование языка, - теперь оно полилось по верхам,
нося аристократически-просветительный характер. Но то, что в нем обще
со Средними веками, это - опять же латинизирование древнего готского
духа, древнегалльского духа, древнебритского духа. До какой степени было
велико влияние, напр., римского права на западноевропейской почве, мож-
но видеть из того, что во время так называемого крестьянского и рыцарско-
дворянского восстания в Германии перед реформациею восставшие в про-
грамму требуемых реформ поставили: устранение римских начал из соци-
ального строя королевств и княжеств. Можно ли представить себе, чтобы
наш Пугачев заявил, что он идет против классицизма, или даже, что он идет
против византизма! А в Германии было так, т. е. Германия была вся латини-
зирована не в языке, но в государственном, в юридическом строе. Роль фран-
цузских легистов с конца крестовых походов так же известна: они провели
во французскую монархию римские государственные понятия и помогали
королям бороться и с папами и с рыцарями, а позднее - с коммунами, раз-
вивая теории, которыми королевская власть пользовалась. Таким образом,
латинское образование есть в то же время туземно-земское образование в
трех главных странах Европы, а потому и классическая школа в них есть
национальная школа. Греческий язык и литература, имеющие такое куль-
турное преимущество перед римскою, уже ни в Англии, ни в Германии, ни
во Франции не имеют такого ярко национального применения и распрост-
ранения, как латинская. Земская связь этих стран с Грецией тусклее, и по-
ложение греческого языка в школе второстепеннее. Но сами римляне все
взяли от греков, кроме государства, были вскормлены их просвещением,
умственно ассимировались грекам, и вот отчего греческие язык и литерату-
ра получили значительное место в западноевропейской школе. Однако сам
г. Модестов говорит, что в английских колледжах и французских лицеях
юношество почему-то упражняется на сочинении стихов не на языке Гоме-
ра, а только на одном латинском. Почему? Историческая и земская связь
слабее, и слабее связь педагогическая.
Что же представляет для России классический мир? Мы ничего оттуда
не взяли непосредственно, а если что взяли, то через немцев и французов.
Когда мы родились исторически, тот мир уже исторически умер. Наше от-
ношение к нему такое же, как отношение французов, англичан и немцев к
Египту, откуда по Платону и новейшим ученым греки почерпнули науку,
мифы и религию. Однако, для основательности своего школьного дела,
никогда еще Париж, Оксфорд и Кёнигсберг не пытались обучать своих гим-
610
назистов иероглифам. Национальная русская школа, как уже дело склады-
вается само собою, ставит на первом месте отечествоведение, и заявляет
одною из составных частей своей желаемой программы более основатель-
ное изучение языков французского, немецкого и английского. Вот страны, с
которыми Россия и русские связаны тысячею живых связей, и практичес-
ких, торговых и промышленных, и образовательных, литературных и науч-
ных. Россия национальная и в ней национальная школа естественно и хо-
чет стать к Западной Европе отнюдь не в рабское отношение, как культур-
ным рабством перед немцами была наша классическая система, а в положе-
ние сотрудника, собрата, который прежде всего не теряет уважения к своему
«я», который прежде всего хочет сам и через себя учиться, через свой опыт
и своим собственным размышлением. Школа национальная и есть плод и
программа собственного размышления.
Проф. В. Модестов опустил из вида это историческое освещение воп-
роса. Но если бы мы и согласились с ним, мы только удивились бы постро-
ению его аргументации. Ну, хорошо, пусть в Германии, Англии и Франции
юношество имеет высокий национальный дух, хотя программа школ там
отвлеченно-классическая. Но ведь очевидно, что эти вещи стоят вне связи,
что дух юношества там национален, несмотря на безнациональность про-
грамм или вопреки безнациональным программам. Но этого нет. Парал-
лельно с древними языками, туземное значение которых для тех стран мы
объяснили, там с самого первого класса гимназии начинается родиноведе-
ние, родная география, родная история, сперва местности и княжества, по-
том королевства и империи, не только по книгам, но и в экскурсиях. Разве
это похоже на полное забвение России в русских гимназиях? Г. Модестов
слеп. Очевидно, недостатки преподавания он смешал с построением про-
граммы, которая, конечно, должна состоять из частей полезных и прекрас-
ных, каковыми для русского мы считаем русскую историю, русскую лите-
ратуру, русский язык и русскую географию.
РУССКАЯ ИНИЦИАТИВА В ИСТОРИИ
В некоторой части печати и в устных суждениях людей очень серьезных
проглядывает, при обсуждении школьного вопроса, страх: неужели в важ-
нейшем вопросе своего образования Россия думает выступить самостоятель-
но? Неужели она покинет испытанный и осторожный путь применять у себя
только то, что уже применено, подвергнуто опыту и наблюдению на Западе.
Ринется ли она в водоворот самостоятельных опытов, самостоятельных
мыслей, проектов, предположений, и не будет ли это рискованной полити-
кой приключений? Еще для маленькой и третьестепенной страны позволи-
тельны такие приключения, но для огромной страны, для великой и даже
величайшей на земле державы должен быть избираем путь осторожный,
медленный, проверенный. В школьном деле таков путь классицизма. Идея
611
национальной школы - это что-то совсем новое для Европы. Где же, в Гер-
мании или Франции, построена германская или французская национальная
школа? Везде школа классическая. Этому закону «везде» должна быть под-
чинена и Россия. Неужели ей отделяться от Европы, что-то начинать, что-то
придумывать самой. Наши школьные испытания были до сих пор тяжки. Но
этот неизвестный путь грозит еще худшими испытаниями.
Эти рассуждения слышатся с таких сторон, откуда их невозможно было
ожидать. Кн. Мещерский, который в каждом нумере своего журнала долгие
годы печатал, что классическая гимназия не дала России ничего, кроме ни-
гилистов, и что патриоты теперь выходят только из кадетских корпусов,
вдруг переменил речи и стал настаивать, что классическая школа - испы-
танная, европейская, универсальная, одна могущая подготовить к универ-
ситету, а предполагаемая национальная школа есть мальчишеская, с кото-
рою выше бывших приходских училищ подняться нельзя. Не знаем, отку-
да он сам почерпнул свое классическое образование, и рассуждает с уве-
ренностью о всех вещах мира, политики и истории так, как будто бы никогда
не учился в кадетском корпусе и вечно читал только Цицерона и Фукидида.
С ним совпадает проф. В. Модестов, образованный и либеральный чело-
век, и также пишет в «СПб. Вед.», что дальше приходского училища с рус-
скою историею, русскою литературою и русскою географиею подняться
нельзя. Падение образования - вот страх, объединивший Модестова и Ме-
щерского. Их голоса были бы бессильны, если бы были одиночны. Но это-
го нет. Недруги национальной школы высказывают страх за вообще обра-
зование, за вообще серьезность школы; готовность России не идти в пово-
ду Европы в деле школы - пугает их. «Куда мы идем? Что будет?». Однако
что же «будет»? Кн. Мещерский подводил много лет итоги, что из универ-
сальной, испытанной европейской школы выходили только нигилисты. Что
же еще может быть хуже этого? Пугающие растерялись сами, и берут дово-
ды, какие и откуда попались, не помня своих вчерашних речей и многолет-
них ламентаций.
Своевременно поэтому напомнить, что огромная и тяжелая на подъем
Россия вовсе не имела постоянною своею программою брать только испы-
танное и проверенное чужим, именно западным опытом. Это только с пер-
вого взгляда и при самом поверхностном обзоре представляется, что Рос-
сия исторически есть страна без инициативы, без своего «я», осторожность
которой переходит в робость. Едва ли народ и страна развертываются в пер-
воклассную страну и первый по могуществу народ, следуя только робко по
следам других. Россия знала свои шаги в истории, не предупрежденные
никем; она делала опыты, которым последовали другие. Знаменитая декла-
рация Екатерины о свободе плавания нейтральных судов в водах воюющих
держав и о неприкосновенности нейтральных грузов даже на судах воюю-
щих держав была личным и новым шагом императрицы, не имевшим себе
прецедентов в европейской политике, и этот шаг, решительный и смелый,
не только не привел к неудачам, неприятностям и неловкому положению
612
России, но послужил исходною точною всего дальнейшего развития меж-
дународного морского права. Но, может быть, это была удачная и своевре-
менная мера, где мы получили выигрыш не по заслугам риска? Мы знаем
более обдуманные и медлительные шаги в своей истории, которые также
предупредили западное историческое движение аналогичного порядка.
Вспомним «Kulturkampf»* Бисмарка, сперва торжествующий, потом неудач-
ный, с эпизодами заключения Ледоховского в тюрьму и позднейшего пред-
ложения папе рассудить столкновение между Германиею и Испаниею, и
мы увидим, что здесь Германия шла на два века позади церковных реформ
Петра и Екатерины, вообще всей линии исторического движения, где Рос-
сия неуклонно провела и незыблемо установила преобладание государствен-
ной власти и государственного интереса над властью церковной. Судьба
Ледоховского, с лучшим для государства исходом, имела век назад в Рос-
сии образец в судьбе известного Арсения Мациевича. Передача монастыр-
ских и вообще духовных земель и 900 000 монастырских же и вообще ду-
ховных крепостных крестьян в ведение Коллегии экономии с назначением
архиереям и вообще духовному чину взамен этого жалованья от государ-
ства - есть уже система политики, где Россия предупредила Францию и
Германию. Освобождение крестьян с наделом земли есть оригинальная
форма русской крестьянской реформы: везде на Западе освобождена была
только личность. Если мы перейдем ко времени совершенно новому, мы
увидим, что и здесь Россия, не покидая осторожности, однако не доводила
ее до того, чтобы чувствовать себя как бы в сети западных образцов. Ниче-
го подобного. И именно самостоятельные-то ее шаги бывали особенно удач-
ными, вызывая в Европе уже вторящие, подражающие движения. Кресть-
янский наш банк, в его организации и задачах, есть коренная русская мера,
последовавшая в дополнение и развитие земельного надела крестьян. И в
одной западной стране, особенно мучившейся своими поземельными от-
ношениями, в Ирландии, эта русская мера повторена в более скромном виде.
Винная монополия, как она введена у нас, нигде еще в Европе не была ис-
пытана; и опять она уже нашла себе подражателей в Швейцарии. Да это и
понятно. Нужно в истории явиться не только тупым народом, но до извест-
ной степени и бесчестным, чтобы все рассчитывать на чужой опыт, кото-
рый ведь стоит труда, размышления и связан с риском, и взамен другим
народам не дать образцов своего опыта и размышления.
Какой энтузиазм в целой Европе вызвала декларация ныне царствую-
щего Государя о мире и ограничениях вооружения. Слово сказано, опять
же первое в ряду монархов слово, и уже оно есть документ, исходная точка
усилий и размышлений, оно есть начало новой линии важных международ-
ных постановлений. Оглядываясь на всю эту нить русской инициативы в
европейской цивилизации, мы чувствуем право России и на инициативу в
устроении школы. Именно Россия вкусила особенно горькие плоды клас-
* «Борьба за культуру» (нем.).
613
сицизма. Именно она всего менее имела оригинальности в постановке сво-
ей школы. Ни размышления, ни опыта, ни риска своего мы сюда не пуска-
ли. Что вышло? Кн. Мещерский формулировал: «Нигилизм». Мы не после-
дуем за ним и не повторим необдуманного слова, но и мы констатируем,
что получилось как бы отпадение русского юношества от России, вполне
абстрактное образование, преданность каким-то или международным, или
будущим интересам взамен туземных и реальных, горе семьи и несчастье
юношества, всеобщее озлобление. Вот педагогические плоды несамостоя-
тельной педагогики. Нет, Россия выпила эту чашу до дна. Россия испытала
отвлеченное образование, именно «универсально проверенное». Наученная
опытом, кто знает, не она ли подаст и в школе пример Европе национального
образования, школы, растущей из своей почвы, как она из своей единственно
почвы росла в Греции и Риме и не сделала ни греков, ни римлян ни нигилис-
тами, ни недоучками, ни культурными кого-либо паразитами.
Самостоятельный опыт прекрасен потому особенно, что он приучает
быть внимательным к делу. Мы всегда были невнимательны к своей школе.
Мы всегда довольствовались ссылкой, что за образцы взяты самые просве-
щенные страны, что программы списаны у Пруссии или Саксонии, и, сле-
довательно, если что не удается у нас, то это уже зависит от сравнительной
тупости русских детей или от сравнительной испорченности и невежества
русской семьи. Все были виноваты... Эта песенка продолжалась 30 лет, пока
наконец Россия не вздохнула свободно, услышав благую весть о коренном
преобразовании учебного дела. Если Бог даст, мы начнем свой новый опыт,
уже придется оставить надежду на образцы. Нет образцов. Плуг поднимает
новь. Тут не только ответственность, но и простое любопытство заставит
начальство ездить, смотреть, наблюдать, изучать по губерниям и уездам
русского ученика, русского учителя, русское училище: зрелище невидан-
ное. И посмотрите, этот непосредственный опыт и своя работа на своей
земле какие даст плоды.
ИНТЕРЕСНЫЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ
СКАБИЧЕВСКОГО
Не всякий имеет досуг просматривать «Чтения в Обществе истории и древ-
ностей российских», издающиеся в Москве; не всякий имеет досуг просмат-
ривать и толстые, увесистые, серые и некрасивые томы другого археологи-
ческого издания в Москве, «Русской Мысли». Но, по несчастной привычке
русского журналиста, чувствуешь в конце истекающего или в начале насту-
пающего года потребность, по крайней мере, перелистать годовую либераль-
ную производительность Москвы, и, убив в себе душу на неделю, погру-
жаться хоть в заглавия статей и рубрики тем, какие трактовались за 12 меся-
цев в журнале. Так весной этого года, я поступил с «Русской Мыслью» за
истекший 1900 год, как вдруг, взяв октябрьскую и ноябрьскую книжки в
614
руки, увидел, чтобы вы думали? «Об аскетизме». Чье? Ни за что не угадае-
те! «Об аскетизме» - Л. Скабичевского, знаменитого автора знаменитой «Ис-
тории новейшей русской литературы». «Что за притча? Так ли я читаю?».
Но строки лежали передо мною все те же и несомненно убеждали, что этот
Навуходоносор нашей новой критики и истории в самом деле, совершив все
подходящие к его положению дела, занялся совершенно ему несоответствен-
ными, новыми. Я стал читать, и все от изумления протирал пальцами глаза.
Судите сами.
По его взгляду, непререкаемому, твердому, адамантовскому - об аске-
тизме сложились и целые века держатся представления, ложные, забытые,
поверхностные, не научные. Но я не решаюсь излагать и предпочитаю ци-
тировать. «На самом деле, аскетизм есть психическая болезнь и, как всякая
другая, она бывает спорадическая и эпидемическая, наследственная и бла-
гоприобретенная, острая и хроническая» (октябрь, стр. 19). Вот не видал я
«наследственных аскетов», и Скабичевскому следовало бы иллюстрировать
положение хоть одним примером. «Что касается симптомов этой болезни,
то прежде всего следует обратить внимание на то, что правильною перио-
дичностью их она напоминает перемежающуюся лихорадку, или еще того
лучше - запойное пьянство. Очень возможно даже, что запойная болезнь
представляет собою нечто общее с аскетизмом, является низшею его степе-
нью, своего рода прототипом. Мы видим по крайней мере, что люди здоро-
вые сохраняют по отношению к вину одно и то же расположение или от-
вращение, но совершенно иное наблюдаем у запойных пьяниц: они или
чувствуют к вину неодолимое отвращение, не в состоянии бывают выно-
сить даже запаха его; или же, напротив того, овладевает ими неутолимая
жажда спиртных напитков. Такую же смену двух периодов замечаем мы и в
людях, подверженных аскетизму» (стр. 20). Это последнее положение ав-
тор иллюстрирует. В самом деле, мы видим такого человека или «нахлес-
тавшимся» постом и молитвой: «Во время этого пароксизма больной счи-
тает себя особенным избранником неба или судьбы, чем-то вроде пророка
новых великих истин, и таким образом впадает в манию величия». Но это -
проходит: «Наступает пароксизм чувственности, больной сокрушается о
своем греховном падении, считает себя ниже всех окружающих людей, са-
мым последним отверженцем, но это не мешает ему предаваться в то же
время необузданному эротизму» (там же).
Это - в первой главе обширной статьи, где определяется тема исследо-
вания. Во второй главе автор переходит к «причинам возникновения аске-
тической болезни». Отмечая среди их безнадежность и отчаяние, порожда-
емые семейным, гражданским и экономическим расстройством, автор опять
кивает в сторону пьянства: «Все перечисленные нами причины ведут и к
запойному пьянству» (стр. 21). В этом состоянии духа возникла у аскетов
главная линия их миросозерцания: что мир во зле лежит, что все в мире -
преходяще и есть иллюзия; что задача человека - борьба с этим злом и пре-
терпевание гонений, лишений, страданий. Вторая причина обратна первой:
615
это - пресыщение жизнью: «Факт, известный, конечно, всем и каждому,
что из людей, предававшихся разврату и пресыщенных всяческими изли-
шествами, выходят самые фанатические и строгие аскеты» (ibid.).
Далее, следуя рубрикам Бокля, автор переходит к физическим причи-
нам заболевания: «Понятно, что аскетизм реже можно встретить в теплых
странах, среди улыбающейся природы, роскошной растительности и оби-
лия плодов земных, и чаще в мрачных, холодных, скудных полярных стра-
нах». Нам кажется, что неверно: а буддийские аскеты в роскошной Индии?
Но тут автор тенденциозен: ему надо добраться до России и объяснить,
почему она стала классической страной аскетизма. «Понятно, - говорит наш
психолог, - морозы и крепостное право с его ужасами, и климат, и почва, и
все исторические условия располагали во все эпохи существования русско-
го народа к мрачному, пессимистическому воззрению на жизнь, к стремле-
нию отрешаться от всех ее непрочных и скоротечных радостей и грехов-
ных, гибельных соблазнов. Наводящие уныние леса дремучие и степи нео-
глядные, бесконечные мрачные зимы со своими морозами трескучими, ме-
телями и вьюгами, сопровождающимися замогильными стонами ветра и
воем голодных волков, вечная борьба из-за скудного куска хлеба то с буй-
ством стихии, то с свирепыми хищниками, угрожающими набегами и гра-
бежами, вечная неуверенность в завтрашнем дне, - все это понятно не мог-
ло располагать людей к жизнерадостности. Прибавьте ко всему этому, что
соседнею просветительною страною, из которой мы заимствовали вместе
со светом Христова учения первые зачатки гражданственности и культуры,
была Византия, с ее полным разложением всего общественного строя, пре-
обладанием монашества и мрачных аскетических идеалов. Христианское
учение миссионерами-пришлецами из земли Греческой проповедовалось в
нашей земле не как исполненные жизнерадостности, гуманные идеи люб-
ви, мира, кротости, смирения, незлобия и т. п., а напротив того - бегства от
людей, от мира, от жизни, вечного сокрушения и плача о грехах, вечного
страха адских мук в загробной жизни».
Эта яркая и краткая характеристика верно попадет в учебные хрестома-
тии, литературные и исторические, под рубрикой: «Причины возникнове-
ния монашества». Действительно, вслед за нею автор подробно рассказы-
вает по «Печерскому Патерику» подробную биографию преподобного Фео-
досия, которая как раз укладывается в приведенную схему. Но только... где
же запой, эпидемия, наследственность? Феодосий - пример чистоты, урав-
новешенности, спокойствия и - действительного отрешения от мира.
* * *
Ах, милый наш Навуходоносор, питающийся травой и бегающий на четве-
реньках, как было бы все просто, если бы было так просто! Запой бы мы
вылечили, от морозов согрелись бы амосовскими печами, от печального вида
страны развлеклись бы соблазнительными французскими картинками, - но
едва ли бы мы всем этим выкурили аскетизм. В самих монастырях создался
616
один термин, чрезвычайно приложимый к сущности аскетизма: духовная
прелесть. Весь аскетизм есть некоторое духовное роскошествование, есть
великое художество воображения и сердца. Он посещает не худших, а луч-
ших; он захватывает самые высокие головы каждого века и уводит их за
собою... «в прекрасную пустыню» (выражение одного нашего «духовного
стиха»). Редко даровитый человек не поклонится этому идеалу. Да вот при-
мер, которому все удивятся: Руссо. С его враждебностью к салонам, с его
вечным скитальчеством, с его верой в Бога среди неверующего века, с язы-
ком пламенным и тоскливым, неужели это не был своеобразный аскет, ха-
рактерная трансформация в XVIII веке Петра Пустынника, проповедовав-
шего первый крестовый поход! Еще пример. Читая первые страницы «Вер-
тера», я был когда-то поражен этою общностью настроения у немецкого
романтика с великими восточными аскетами. Помню и приведу, приблизи-
тельно, наизусть некоторые отрывки из его писем к другу: «Пришли мне
несколько книг, из древних, и, пожалуйста, не присылай ничего нового». «Я
гуляю по полям, люблю природу, тогда как всякое общество людей меня
тяготит». Это - вечное чувство. Люди тяготят того, кто выше людей; приро-
да вечна, свята, возвышенна и неиспорченна, и с нею одной дружит... афон-
ский отшельник, Руссо и Вертер. Вечное чувство и вечное алкание.
Оно начинается действительным превосходством и кончается чувством
этого превосходства. Скажу признание: давно я не прохожу мимо аскети-
ческого «творения» иначе, как с заключительным словом молитвы Господ-
ней: «И не введи меня во искушение, но избави меня от Лукавого». О, как
наивны люди в отношении «лукавства» духовного, этого особенного, о ко-
тором предупреждает Спаситель. Думают, «Искуситель» - в пьянстве, с
пьяной рожей, с растрепанными женщинами, наконец - злой, кровожад-
ный, который царапает людей. О, как легко было бы справиться с таким:
мы бы его прогнали, стуча лучиной о заслонку. Забыли мы древнее, древ-
нейшее сказание, что «отпадший ангел» был второй после Бога по красоте,
что он - богоподобен, близится к Богу, «почти как Бог». - «Будете, яко бози»
- вот идеал, которым он поманил людей. Это сказано, это буквально. Буде-
те близки к Богу, будете почти как Бог, «если, падши, поклонитесь Мне»,
вот его второе поманение, уже из Евангелия. И неужели такой придет пья-
ный? С женщинами? Или еще - с черными крылами и распаленным дыха-
нием?! Мальчишеские фантазии! Конечно, он придет, как Бог, не отличи-
мый от Бога, и укажет человеку труднейшие подвиги: «Станете, яко бози»,
«будете выше мира». Неужели это не поманит с силою, как никогда и ника-
кая женщина! Очень нужно Отпадшему захватить, что полицейский вся-
ких с улицы пьяниц и запрятать их... в свое «пекло». Стоит бороться! Он
оберет лучших, оставив пьяниц своему врагу: «Вот тебе отребье, населяй
им свой рай». Конечно, можно было ожидать, что борьба поведется именно
так и если она действительно велась в веках, то на почве духовной гордос-
ти и духовного возношения, а не на почве слабости и ничтожества челове-
ческого. Да, аскетам не без причины, - и только им одним, - «с того света
617
рожки кажутся». «Иди за мною в пустыню: ибо мир - ложен», «во лжи
лежит». «Теперь мы одни: о, я напою твой дух величайшими восторгами,
чудными сновидениями, самыми лучшими ожиданиями. Да, да, все будет у
тебя, только отвергнись мира». «Как хорошо здесь нам одним, как хорошо
нам вдвоем: теперь посмотрим отсюда издали - на мир: я покажу тебе чер-
ноту его, ничтожество его, мизерность этого мнимого создания Божия, в
котором ты чуть было не остался; я скажу тебе слово о мире, перед кото-
рым Вольтер и Ювенал покажутся снисходительными и недальновидными
простаками». Неправда ли, это логика? Неправда ли, это было так? «Этот
черный мир, населенный пьяницами и распутниками, не только во лжи ле-
жит, но им и руководит ложь. И Князь мира сего, достаточно тобою со всех
сторон рассмотренного, - не Господь вовсе, как там думают и ты думал
сам, а диавол: а Господь — я».
«И показал все царства мира во мгновении времени»... С какою неуто-
лимою жаждою, выйдя из пещер и лесов, эти люди устремились, чтобы
захватить в свою власть «все царства мира». Какая энергия, какая настой-
чивость в веках, тысячелетиях, как fatum, как неизбежное и, наконец - ка-
кой успех! «Да ведь мир дурен - оставьте его»; «вы отреклись от мира —
уйдите от мира». Увы! - аксиомы не действуют, действует подземный иде-
ал, подземная «прелесть». Какие сравнительно щепки - монархии Августов,
завоевания Цезаря и Александра, предприятие Аннибала, шествования Та-
мерлана или Наполеона. Да, в точности «не от мира сего» и по протяжению,
и по долговечности. «Аз - смиренный раб Божий»... «Мы кормили овечек из
рук своих», тот - «вытащил занозу у медведя»: какие подвиги, разве их недо-
статочно, чтобы, схватив посмеивающегося всему этому Бруно — возвести
беспутного циника на костер! Да, и слава у них, и власть, и безжалостность
мучить людей: «Все знамения пришествия антихристова», о коем сами они
пишут талантливые трактаты, еще более засоряющие пылью глаза.
И вот отчего, еще раз, я так часто шепчу про себя: «И избави нас от
Лукавого»...
«В воздухе антихристом пахнет» - вот общее чувство христианского
мира вовсе неизвестное в мире до- и вне-христианском. Христианин носит
в себе и с собою это чувство, и потому, куда он ни приходит, всюду находит
«знамения пришествия антихристова». От Ипполита, папы римского, и до
Стефана Яворского мало кто не был занят этою темою. Откуда она? Ведь
мир, казалось бы, уже побежден; пьяницы остаются, но не так же их много,
а главное - они робки, себя стыдятся и над ними есть присмотр; блудницы
прячутся по домам терпимости, в которых уже какая там власть и слава, и
сила?! Откуда же чувство антихриста властительного, и со страхом, что
ему, вот-вот еще минута - «и все до конца мира подпадет под власть». Что
подпадет? Кому подпадет?..
Аскетизм - духовная гордость, «прелесть воображения», обольщенная
совесть. Мы вышли из кругооборота мира, — и стали над миром; «мы — вне
мира и его законов, вне самого даже главного из них - рождения; мы даже
618
умираем не полно, как другая тварь, и останки наши еще живут, благоуха-
ют, творят чудеса: ни смерти, ни рождению не подлежим». Неужели не сбы-
лось древнее: «Яко бози?». Неужели не велики эти черты странного сход-
ства? Неужели не объясняют они этих странных неудач в христианском мире,
который, казалось бы, так понял Бога и непрестанно с ужасом твердит, что
он «в руках дьявола».
И вот отчего, когда я вижу старый кожаный переплет и смиренные мед-
ные застежки, я прохожу мимо этой книги, наполненной высочайшими со-
зерцаниями, чудным (без преувеличения) языком, глубочайшими открове-
ниями. Единственная в мире психология - тут. Но я прохожу мимо. Ниже и
ниже наклоняю голову, как под грозой, как около грозы. Осторожно проби-
раюсь в детскую - и начинаю игры с детьми, или выхожу на улицу - и
начинаю разговор с пьяницей. Когда я вглядываюсь в лицо пьяницы и вслу-
шиваюсь в слова песенки:
Сударики, фонарики,
Горят себе, горят,
Что видели, что слышали,
Про то не говорят,
- то я чувствую, что бес до такой степени далек от него, что и я становлюсь
как бы застрахованным от беса. Гроза прошла. Небо лазурно. И в голову не
придет надписать в начале заготовленной дести писчей бумаги: «Знамения
пришествия антихристова», - как и отходя ко сну - знаешь, что настанет сон
мирный, благой, и добрые золотые сновидения.
А Навуходоносор ничего не понял. Он не понял великой магии, скры-
той в христианстве, великих qui pro quo* в нем, лабиринтов, безвыходных
«тупичков», и, словом, того, что я условно называю магиею нашей веры,
отделяя ее от сторон веры, совершенно освещенных и до дна прозрачных,
как напр., любовь к ближнему и блаженство миротворцев.
ПОЛЬЗА И СЛАВА РОССИИ
Даровитость дела обусловливается дарами человека, размер подвига - рос-
том того, кто на него отваживается. То же дело и ту же цель можно выпол-
нить в миллиметровом масштабе, создав игрушку для детей, и то же дело и
ту же цель можно выполнить в большом масштабе, создав не только для
детей, но и для взрослых не игрушку, а полезность, наконец, создав для них
предмет почтения и удивления. «Скорее я отращу бороду и уйду в Сибирь,
чем помирюсь с Наполеоном», - сказал Александр I. Вот чего в трудном
положении не умел сказать себе австрийский император. У нас получилась
народная эпопея, там - брак принцессы с Бонапартом, маленькая диплома-
* одно вместо другого (лат.).
619
тия, несколько позора... Ни торжествующего победного въезда в Париж, ни
прозвания «Благословенный»!
«После того как Россия воспитывалась на образцах богатырства и на
образцах святого человека, она не имеет теперь перед собою образующего
идеала», - сказал недавно на страницах нашей газеты г. Меньшиков. Что же
- у нас нет героизма?.. Россия до пресыщения богата героизмом за эти два
века. На протяжении ста лет мы пережили две героические эпохи, 12-й год
и эпоху реформ Александра II, перед которыми осада греками Трои есть то
же, что простая деревенская изба перед Храмом Спасителя. Но эти эпохи
не получили своего Гомера. Это уже другое дело. Но и те черты одной эпо-
хи получили для себя гениального изобразителя; для другой, может быть,
изобразитель или философ ходит с книжками в гимназию.
Человек строит, и мерою души строителя определяется построенное. И
не только мерою души, но мерою момента, который перед данною задачею
переживает душа. Ибо каждая душа знает гениальные моменты существо-
вания, и знает другие - бедственные, унылые, узкие, протекающие в ней
же. Счастье, когда план и подвиг попадают на вдохновение; бедствие, когда
выдумавать приходится в секунду уныния, опавших крыльев. От этого и
зависит или миллиметрический масштаб постройки, или иной. «Мы, в сущ-
ности, имеем купеческую школу, или мало-помалу стремимся к ней. Купец
так же всемирен, как герой и святой; только он скучен, похож на боборы-
кинских героев, и нами обсуждаемая школа, кажется, есть преддверие к
нескончаемым персонажам плодовитого, но посредственного романиста»,
- предсказывает тот же писатель в том же заставляющем задуматься талан-
тливом фельетоне, где он назвал новую русскую историю историей без ге-
роев. Он не заметил, что вся эта история героична, что за два века сам рус-
ский народ явился героической персоною, с которой писать портрет хотя
бы Софоклу или Корнелю. «Школа будет купеческою». Пожалуй. Чего
нельзя сделать. «Ты нарисуешь Акулину», - можно было сказать Рафаэлю,
взявшемуся за кисть и приготовившему полотно. И впечатлительному ху-
дожнику могло стать так горько на душе, так кисло в воображении при по-
добном предрешении, что в тот унылый день, испорченный худым проро-
чеством, ему лучше всего было бы уже бросить кисть, нежели начать рисо-
вать что-то смешанное из Акулины и Мадонны. В 61-м году, эту юную по-
лосу нашей истории, когда неутомленный Царь вел за собой воскреснувший
к новой жизни народ, тоже можно было предсказать о крестьянской рефор-
ме «переход от принудительных форм земледелия к свободным, перестро-
ение экономических отношений - и только», или о судебной: «улучшение
техники судопроизводства». И не было бы слов манифеста: «Осени себя
крестным знамением, православный русский народ, и призови благослове-
ние Божие на свой свободный труд!». Не было бы того чувства Императо-
ра, с которым, подписав манифест, он сказал в утро этого дня случайно
встреченной дочери своей Марии Александровне: «Сегодня самый счаст-
ливый день моей жизни!». Не было бы порыва общественного не только
620
«отделаться» от крепостных отношений, освободив личность, но и устро-
ить, дать дар, дать средства освобожденному человеку, ни всего огромного
литературного движения около этого вопроса! «Ну, что же, реформа как
реформа; мало ли бывает реформ; сделаем и эту», - можно было подумать,
предречь и исполнить о крестьянской реформе. Но реформа попала на ми-
нуту вдохновения народного и, выполненная вдохновенно, она стала все-
мирно-историческим культурным фактом, просветительным событием.
Или возьмем судебную реформу. Она уже «интеллигентнее» крестьян-
ской и представляет уже бездну роднящих черточек с вопросом педагоги-
ческим, к которому, долго двигаясь, мы наконец придвинулись и не сегод-
ня, то завтра, не завтра, то послезавтра, но уже будем, очевидно, иметь
какую-то родную, свою, выплаканную у истории школу. Будь описание
г. Меньшикова «с подлинным верно», то и люди 60-х годов, походя на бобо-
рыкинских героев, конечно, могли бы задачу лучшего суда свести к задаче
лучшей организации судебного следствия, лучшей организации разбора
судебных фактов. Но ведь в «Судебных Уставах Императора Александра И»
есть дух, а не сумма только форм, есть принципы, а не один регламент.
Формы изменяются, принципы живут; из форм той судебной реформы не-
которые переработаны; но есть священный страх коснуться ее принципов,
и они все остаются и останутся, их присутствие сделало то, что как эта
судебная реформа, так и вообще все реформы Александра II нимало не
сходны с «улучшающими» административными реформами Екатерины II
касательно губерний, межевания, суда и финансов. Дух нации связался с
этими реформами, около них идет героическая борьба и посейчас, они за-
щищаются, отстаиваются, как любимое дитя истории, с любовью выношен-
ное и рожденное общественными и народными недрами. Нужно было по-
валить старую неправду и старую примиренность совести народной с этой,
казалось, уже неодолимой неправдой на суде. Было загаженное место, ис-
торически испорченное, о котором бессильно говорили от Капниста до Го-
голя. «Блажен, кто не знает суда!». «Погиб всякий, который застрял туда
ногою». Умерла совесть русская там, где по преимуществу она должна бы
светить. Но руководимая Царем-Освободителем Россия героически, а не
по-боборыкински дохнула, и явилась не техническая реформа, а одухотво-
ренная реформа. Благороднейшая открытость, незатаенность судопроизвод-
ства, эта дворянская и рыцарская его черта сменила угрюмые секреты заве-
домого кляузника, который ведет дело от имени «правды» и всего более
хоронит его от чужого глаза (тайный, негласный прежний суд). Боборыкин-
ский герой учредил бы прокурора над прокурором и над главным прокуро-
ром еще высшего прокурора, построил бы пирамиду недоверчивого надзо-
ра, вместо святого: «Будем судить открыто, будем говорить все вслух, от-
кроем двери суда - и пусть всякий в них войдет, старец и юноша, мужчина
и женщина, и будет слушать, и будет мысленно и совестно судить наши
речи; пусть это будет, потому что мы хотим говорить правду, а следователь-
но, уже и не боимся слушателя, ни сонмов слушателей». Это - принцип.
621
Это - идея. И вот почему «Судебные Уставы Императора Александра II»
стали зарею совестного, душевного развития общества, а не только исход-
ной точкой таких-то частных преобразований суда. «И пусть будет судить
равного равный, человека из народа (подсудимый) человек же из народа
(присяжный), в обстановке быта совершившееся (преступление) - живу-
щие в условиях того же быта; пусть не будет изолированности, отвлеченно-
сти в судье и в процессе суда, пусть обвиненный и свидетели расскажут
виденное и слышанное в живой речи, дрожащим или спокойным голосом, с
глазами или плутовато бегающими, или ясными, как у праведника. Мы все
это рассмотрим, мы по всему этому будем судить: ибо мы решились судить
точно и полно и по христианской совести». Опять же это принцип, кото-
рый, как только мы его формулировали, - от него некуда уйти, он вечен.
Суд стал народен, суд стал неумолкаемым говором совести народной, от
моря до моря, - совести, которая и ошибется, но, пока есть будущность и
история у народа, на одну ошибку этой совести придется сто правд. И исчез
этот ужас перед судом, это презрение к суду: «Судится - пропал!», «с силь-
ным не борись, с богатым не судись». Малое последствие реформы, не оце-
ненное ее критиками: падение недоверия к суду!
Мы заметили, что есть аналогия между судебными уставами императо-
ра Александра II и тем, что возможно ожидать от учебной реформы. Во что
оценить теперешнее застарелое, застывшее, бесповоротное неуважение к
школе: какие от этого педагогические и нравственные и наконец обществен-
ные последствия, что уже с 13 и до 17 лет мальчуган, захватив ранец с книж-
ками, бежит каждое утро к желтому или серому зданию, которого он боит-
ся, которого он не уважает, где его не любят и в нем ничего не уважают. Так
выходит, так есть, так давно есть, несмотря на самые добрые пожелания.
Это ужасно, но это правда. И эту правду знает вся Россия. Как вся Россия
долго знала другую правду: «Есть суд, где нельзя добиться суда». Мы все
соскальзываем на аналогию с судебною реформою. И ход вопроса школь-
ного в благоприятнейших частях складывается по уклону, аналогичному с
вопросом лучшего суда: советуются с родителями, ищут советов у обще-
ства. Ищут сблизить школу с жизнью, чтобы она отвечала на ее практичес-
кие запросы, а не служила предметом игры в педагогическое искусство не-
скольких виртуозов-организаторов. Старая классическая школа о жизни не
думала. Интересы России явно были принесены Катковым, Леонтьевым,
Толстым, Деляновым в жертву какому-то немецко-русскому педагогичес-
кому и филологическому спорту. Что-то узкое и болезненное и фанатичное
водворилось в школе и заставило всю Россию переболеть тридцать лет труд-
ною болезнью отвлеченного, не практичного, безжизненного ученья. Шко-
ла стала в явный антагонизм к семье, семья - к школе. Словом, если оки-
нуть одним взглядом все образовательное здание России за тридцать лет,
придется сказать, что все его построение было антиисторическое, мало-
культурное, еще менее того воспитательное. И формы были мучительны, а
принципы - кто их знает? Именно вопрос теперь и сводится к перемене
622
принципов, и так дело потекло уже, уже приняло этот уклон. Возвышение
авторитета школы, сближение ее с семьей, внимание школы к практическим
нуждам жизни и практической нужде самых семей русских, словом - взаим-
ная приноровленность, взаимная гармония между русскою действительнос-
тью и тем, как и чему учатся русские дети, русские юноши - вот намечающа-
яся программа преобразования. Вопрос далеко не идет о том, чтобы от гим-
назии Толстого вернуться к гимназиям уваровским или головнинским, что-
бы составить лучшие учебники или найти лучших учителей. Эта техника
школы важна, она не будет забыта, но она не закроет от внимания государ-
ства и общества духовную и культурную сторону вопроса: как построить в
России русскую школу, которая растила бы и возвышала дорогие черты рус-
ского ума и характера, русской души. Русский питомник русских душ - вот
формула национальной школы. Думаем, что этот питомник должен быть по-
строен по преимуществу из русских материалов. Вот простая мысль, на ко-
торой основывается программная сторона наших пожеланий...
И на Западе сравнительно прекрасные национальные школы создались
не в день, не в два. Они органически создавались при напряженной работе
общества, литературы, ученых и педагогов, при работе целых поколений.
Само общество погибло бы в старческом маразме, если бы деятельнейшим
образом не работало над великими темами. Но трудно и придумать тему,
которая бы так близко лежала к сердцу каждой семьи, как данная, и по са-
мому предмету и материалу своему была бы более облагораживающею. Над
этим святым делом Бог в помощь правительству.
НАКАНУНЕ ДЕЛА
Нельзя представить себе ничего оживленнее вечера 26 или 28 июля, когда
несколько человек филологов собрались в крошечном номере меблирован-
ных комнат в Брюсовом переулке, в Москве. Как жених, прощаясь со своей
молодостью, устраивает с товарищами накануне свадьбы мальчишник, так
мы прощались в этот день с университетом и студенческою полосою своей
жизни. Все получили назначения и завтра некоторые должны были сесть в
вагон, чтобы спешить к месту службы, к приемным экзаменам 1 августа. Между
нами двое было семинарского образования, из них один теперь профессор
русской истории; трое было гимназического образования, из них один умер,
двое стали писателями. Все мы были не только связаны товариществом, един-
ством парты, на которой сидели. Нет, мы были друзьями, в тесном и горячем
смысле этого слова, и как ни много лет прошло с тех пор, обернувшись назад,
я и до сих пор не могу назвать каждого из них иначе, как хорошим, светлым,
безупречным другом. В развитии, в смысле его дальности и силы - единство;
в характерах - огромная разница, начиная от глубочайшей мизантропии до
неискоренимой жизнерадостности. Читатель спросит: откуда у студента ми-
зантропия? Отвечу вопросом: откуда у Толстого страх смерти, наполняющий
623
столько красноречивых страниц «Войны и мира», «Смерти Ивана Ильича»,
«Хозяина и работника», мелких рассказов и рассуждений? Есть чувства пер-
воначальные, ниоткуда не взявшиеся, или источник которых чрезвычайно труд-
но проследить. Тут что-нибудь болезненное в нервах, нечто «положенное на
роду», и два-три может быть забытые, но страшно подействовавшие в свое
время впечатления. Но мизантропия двух из нас ни малейшей не мешала ве-
селости всех. Напротив, она погашала однотонность настроения, делала ве-
чер живее, шумнее, искреннее. Что касается убеждений, миросозерцания, то
мы все были или густо, или слабо окрашены славянофильством, кроме одного
милого словесника, который всем литературам в мире предпочитал «Origine of
species»* Дарвина и «Социальную статику» Спенсера. И вот подите же: этот
товарищ, казалось бы грубого миросозерцания, был самый изящный из нас по
характеру, по всему строю своего ума, по всем своим идейным влечениям. Он
принимал теорию Дарвина, как таблицу умножения. Он благоговел перед ее
творцом, но затем, не углубляясь в эту таблицу, строил поверх ее и вне всякой с
нею связи великолепнейшие фантазии и цитировал наизусть длинные строфы
из Пушкина, Лермонтова, Гёте и Гейне. Он немножко знал и музыку.
О прошлом не говорили. Прошлое, т. е. университет, было смесью коми-
ческих черт с высокими. Мы не были чистыми филологами, а историками, и
классическая или грамматическая половина нашего факультета являлась нам
не иначе, как под комическим углом зрения, а своя, историческая, дала много
утешения. Мы пережили счастливейшую пору Московского университета,
слушая одновременно Буслаева, Тихонравова, Стороженка, Герье, Ключевс-
кого. Весь факультет был по числу студентов крошечный; наша группа слу-
шала науки исторические, философские и историко-литературные. Что каса-
ется до лекций классиков, то, как только мы увидели, что чтение, положим,
Демосфена есть не более, как грамматический комментарий к Демосфену,
чтение Тацита есть чтение о мельчайших грамматических отличиях тацитов-
ского языка от классического - цицероновского, то тотчас простились с це-
лым рядом кафедр, как, в свою очередь, чистые филологи простились и не
слушали лекций Герье, Ключевского, Стороженка и Тихонравова. Так, быва-
ло, мы и менялись в аудиториях, как на фабрике «смены» рабочих. Положим,
две первые лекции в день исторические. Мы на них сидим, записываем, слуша-
ем. Кончились они, мы собираем тетрадки, надеваем пальто, идем - кто до-
мой, кто на уроки, кто в библиотеку Румянцевского музея. На тротуаре стал-
киваемся с медленно ползущими филологами (отчего они все медленно хо-
дили - не знаю, но это факт), с которыми и шапочно почти не знакомы. Эти
просидели дома до 12 часов и теперь идут на Шварца, Иванова или Корша,
т. е. Цицерона, Демосфена и Гомера, каждый в соответственном филологи-
ческом футляре. Делаю эту краткую заметку о совершенном разделении сту-
дентов по специальностям с первого же курса для того, чтобы указать, что
половины кафедр для нас не существовало, половина профессоров как бы не
* «Происхождение видов» (англ.).
624
читала, и, словом, что это была трата времени и усилий без всякой пользы.
Если бы кто-нибудь спросил: «Почему же вы не принудили себя слушать, и
нельзя ли было вас к этому принудить», то отвечу: нам ничего не было ин-
тересного в этих чтениях, нам ничего не было понятного в них, и ни за что,
ни под каким давлением мы их не стали бы слушать. Если бы нас принуди-
ли на них сидеть, что и случалось, когда кто-нибудь еще не успел, бывало,
выйти из аудитории, как уже вошел профессор следующей филологичес-
кой лекции: то мы сидели бы автоматически, в мечтательности, ни даже
краем уха не слыша, что говорит профессор. В 20-24 года можно только
учиться; но заставить что-нибудь учить - невозможно. Сила внутреннего
душевного выдавливания из себя всякого навязываемого впечатления боль-
ше, чем сила какого-либо внешнего надавливания, нажима. Вот отчего так
бесполезно «считать вешалки» (с платьем, т. е. пришедших на лекцию сту-
дентов) в университете. Сделайте так, чтобы студенты бежали на лекцию.
Не можете? Ну, тогда ничего не можете!
Синие мундирчики! синие мундирчики! Двое из нас были так остроум-
ны, что явились на пирушку уже в форменных учительских фраках. Прочие
завидовали: «Мой еще не принесли, только завтра будет готов». Мы рассмат-
ривали пуговицы с орлом. Государственный орел - как это серьезно, как это
хорошо! О, мы будем отлично служить, да и как не служить нашей милой
России, родине Мономахов, и Грозного, и «Боярской думы» (главное сочи-
нение нашего профессора Ключевского), и земских соборов, о которых бес-
связную монографию написал Самоквасов, а наш Максим Ковалевский раз-
бил ее в «Критическом Обозрении» (журнал, издававшийся кружком мос-
ковских профессоров). Все хорошо. Все чрезвычайно хорошо. И конечно, мы
ни за что не будем такими бездарными ничтожествами, какие учили нас в
гимназии, ибо не даром же провели столько вечеров в горячих спорах о Лю-
тере, об Ульрихе фон-Гуттене, о Дидро, Руссо и русских отражениях всего
этого духовного света. Идея света и светоносности до того переполняла нас
и так мы были уверены, что понесем и хорошо пронесем эту миссию «во
глубине России», что, конечно, в тот вечер в Москве если и были так же сча-
стливы другие молодые люди, то только в таких же бедных меблированных
комнатах на Бронной, Козихе, в четырех Кисловских переулках, на четырех
Мещанских улицах: классические местожительства студентов!
У меня была особенная причина радости в тот вечер, и я о ней никому
не говорил. Я был в удаче, удачный, счастливый человек. Дело в том, что я
уже в мае месяце подал прошение об определении меня на должность учи-
теля истории и географии «в одной из вверенных вам гимназий и прогим-
назий», но целое лето ничего не выходило, и только что только, всего с
неделю «вышло». Все лето я проходил в ужасном унынии. Ульрих фон-
Гуттен кончен, университетский курс кончен, я вышел из университета, куда
вышел? Ну, разумеется, в учителя, учить Россию, нести тот «свет», о кото-
ром так хорошо говорили в университете, к которому нас призывало обще-
ство, печать, да и вся знакомая история России. Я подал прошение, которое
625
приняли. Прошла неделя. Я наведался в канцелярию попечителя. «Попечи-
теля нет, здесь только помощник попечителя. Определение на должность?
Нет, еще не вышло. Вакансий нет. Если бы вы на древние языки, то вот есть
две вакансии, а на историю и географию - нет. Подождать придется». Еще
пропустил неделю. Пропустил две недели. Захожу уже во вторник, ибо по-
недельник «тяжелый день». Вакансий нет.
Встречаюсь на Пречистенском бульваре с товарищем, уже в начале июля,
боюсь спросить его, получил ли он место, но в конце деланно-веселой и не-
нужной беседы спрашиваю: «Получил, и представь - в Москве. Семнадцать
уроков греческого и шесть латинского». - «А вот я еще не получил». - «Ну,
братец, да под мертвый камень и вода не течет». - «Да почему я мертвый ка-
мень?» - «Да потому, что не просишь». - «Как не просишь??! Выпрашиваю,
каждую неделю бываю в канцелярии». - «В канцелярии! Ведь ты Нижегород-
ской гимназии, как и я; округом теперь управляет, за отъездом попечителя,
Константин Иванович (бывший директор Нижегородской гимназии), и понят-
но, он обижен, что ты, его бывший ученик, даже не хочешь явиться к нему и
попросить»... - «Как явиться? Да я при первом же посещении канцелярии
попечителя так и написал курьеру на бумажке, при опросе, кто и к кому имеет
надобность: «К помощнику попечителя - кандидат историко-филологическо-
го факультета М-ского университета, такой-то». - «Он был занят и не принял,
и это не он на меня может быть обижен, а я на него могу быть и действительно
обижен». - «Ну, значит ты должен к нему сходить на дом».
Слова эти осенили меня как молния. На другой день с невыразимо роб-
ким сердцем я поднялся в его квартиру на Мясницкой. Швейцар сказал мне,
что «их» дома нет, да если бы и был дома, то на дому он никого не принима-
ет, потому что его супруга больна, а принимает всех в канцелярии попечи-
теля, т. е. где я был и бывал каждую неделю. - «Ну, хорошо, - сказал я
швейцару, - однако скажи, пожалуйста, его превосходительству, что я был,
вот такой-то, я сейчас напишу на бумажке фамилию и имя, а вот тебе чет-
вертак; пожалуйста же, не забудь». И с радостью, как увернувшийся из-под
пули, я выбежал на улицу. «Я все сделал. Что же я еще мог сделать?! Если и
теперь неудача, не я виноват».
Но «я» ли виноват или «не я», а если места не будет, все равно беда. И
снова холод стал на сердце.
Но беды не вышло. На другой же день помощник попечителя принял
меня в свой кабинет за стеклянной дверью. Он был не в мундире, а в легком
пикейном пиджачке, ласковый, как всегда, умный, как всегда (я его знал
директором; теперь он умер), дипломатичный, осторожный, высокомерный,
холодный. Я его и учеником ужасно боялся, главное потому, что и учени-
ком знал его подавляющую психическую энергию и глубокое ко всему че-
ловечному безучастие. Кажется, нет ничего, чего бы он не знал, не видел, и
не было ничего, что бы он любил, к чему бы был участлив. «Он видит и
мою черную, шаловливую, проказливую душу, он видит, как я его боюсь и
до чего не люблю, и смотрит ласково, улыбаясь, потому что он меня может
626
раздавить мизинцем пальца, может - и не хочет, а вот моих товарищей Кар-
пова и Кудрявцева раздавил и не пожалел, и не вздохнул. И если он меня не
давит, то не потому, чтобы я был я, а потому, что у меня брат - уважаемый
учитель гимназии, и он не хочет с ним ссориться из-за пустяков и случай-
ной дряни, как я. Но как он недружелюбно иногда посматривает и как шель-
мует всю ту группу сплоченных учеников-демократов (мы в гимназии раз-
делялись на демократов, не допускавших идеи перчаток, и на аристокра-
тов, иногда носивших перчатки), к которой принадлежу я».
Вот единственная причина, почему я к нему не являлся, а не то, чтобы
я не хотел явиться на дом, или в преисподнюю, или куда угодно.
Место было готово. Он назвал уездный городок хлебородной губернии
и, быстро обернувшись к карте Российской Империи, висевшей у него за
спинкой кресел, предложил мне найти его. Я никогда не слышал этого име-
ни, т. е. слышал вообще, где-то и когда-то. Ну, читатель, вы слышали, что
есть город Шуша? Шуша и Пуха? Нет? Однако они богаты виноградника-
ми. Не догадываетесь? Это - на Кавказе, в восточной его половине, к севе-
ру от главного хребта. Теперь, может быть, вы их отыщете на карте. Но я
бессильно и стыдливо смотрел на карту России, решительно не в силах бу-
дучи отыскать городка, куда меня посылали. - Господи, когда же это кон-
чится». - Он назвал губернию. Тогда я живо, рысьими глазами, нашел фа-
тальный городок и указал пальцем.
- Ну, вот. Ну, вот. - Он смеялся. Я мучился.
- К первому августу и поезжайте. Восемь уроков географии и четыре
урока истории.
Я счастливо улыбался. Я не сообразил, что двенадцать уроков - мини-
мальный штат и дает только семьсот пятьдесят рублей в год. Больше всего
меня мучило, что я, определяясь учителем географии, не мог найти на кар-
те города, куда посылаюсь.
И вот отчего день 28 июля я был счастлив. Место, кусок хлеба, опреде-
ленное положение - о, это и для студента понятно!
«Мальчишник» наш шел весело. Об университете мы говорили мало,
но будущность перед нами стояла как светлое, неопределенное пятно. И
пиво, и немножко вина, и веселое «Gaudeamus»*.
СВОЕВРЕМЕННАЯ КНИГА
Деревня в родной поэзии. Сборник стихотворений,
посвященных деревне. Составил А. А. Соколов.
Москва, 1901. Стр. 479.
Книжка эта является очень кстати теперь, когда так единодушно все загово-
рили о народности в образовании, о внесении русского духа в русскую шко-
лу. Ибо у нас, русских, хотя народное и не покрывается деревенским, однако
* «Возрадуемся» (лат.).
627
эти два термина и эти две области необыкновенно близки между собою и
родственны; более родственны и близки, чем у какого-нибудь народа в Ев-
ропе. К деревне и к крестьянину любовь русских так дружна, что тут нет
партий ни в литературе, ни в жизни. И тот русский есть наиболее русский,
наиболее приближается к национальному идеалу, кто более обсеян полевы-
ми колокольчиками и душистой рожью. Книга предшествуется портретом
императора Александра II, незабвенного благодетеля деревни и мужика, со-
рока пятью краткими (слишком краткими) заметками о поэтах, которых сти-
хотворения взяты составителем в свой сборник, их портретами-виньетками
(несмотря на крошечный размер, многие выполнены превосходно по отчет-
ливости) и множеством политипажей, по преимуществу бытового содержа-
ния. Как много последних, видно, напр., из того, что село Кимры, знамени-
тое сапожным кустарным промыслом, представлено в рисунках: 1) Покров-
ский собор в Кимрах, 2) Вид их с высоты птичьего полета, 3) Ильинская
улица, 4) Библиотека и читальня, 5) Женское училище, 6) Троицкая улица,
7) Набережная Волги. Гравюрки самые - и те хороши, напр. на стр. 338 —
коробейник с «сигаркой» и веткой в руках сидит, отдыхает. Вообще живо-
писная часть выполнена с большим знанием и вкусом. Текст составлен сис-
тематически и разделен на 37 отделов, которых поименование может дать
лучшее представление о содержании и направлении: Любовь к родине (из 8
поэтов). При крепостном праве (любопытны два извлечения о нем из народ-
ных песен, собранных покойным Шейным), 19-е февраля (5 стих.), Церковь
(12 стих.), Батюшка и причт (2 стих.), Сборщики на храмы (2 стих.), Сельс-
кое кладбище, Смерть (12 стих.), Беспомощность и сиротство (20 стих.),
Дети, Школа, Деревня, Пашня (29 стих.), На лугу, Труженики деревни, Конь
(4 стих.), Дорога и степь, Река, Лес, Праздники (между прочим - «Праздник
березки» и «Семик»), Кабак, Торгаши деревенские, Пожары, Засуха, Голо-
духа, 4 времени деревенского года, Пейзаж, Жанр («Присяжный заседатель»
Трефолева и 4 стихотв. Кондратьева), Песни, Русская демонология, Были-
ны, Сказки. Мы уверены, что книжка эта есть первый опыт, который может
очень развиться и особенно может обогатиться извлечениями из художествен-
ной прозы тоже в виде хрестоматии. Вот что говорит автор предисловия:
«Первый отдел нашей книги посвящен любви к родине. Это - величайшая
проповедь поэтов, говорящих нам, как следует любить родную землю.
Что один поэт понимает сердцем, другой объясняет умом и находит
причины любви к родине, и в подтверждение автор приводит строки из
Лермонтова, Языкова и Плещеева. Приведем из этого отдела одно стихот-
ворение о том, что деревня дает городской душе, душе, воспитанной на
чтении и на политических новостях:
Над немым пространством чернозема
Словно уголь вырезаны в тверди
Темных изб подгнившая солома,
Старых крыш разобранные жерди.
628
Солнце грустно в тучу опустилось,
Не дрожит печальная осина,
В мутной луже небо отразилось,
И на всем - знакомая кручина...
Каждый раз, когда смотрю я в поле,
Я люблю мою родную землю;
Хорошо и грустно мне до боли, -
Словно тихой жалобе я внемлю.
В сердце мир, печаль и безмятежность,
Умолкает жизненная битва...
А в груди - задумчивая нежность
И простая детская молитва.
Так написал о деревне один из самых типичных наших западников-ин-
теллигентов, вечно живший темами историческими и международными
(г. Мережковский). Боль и сладость в груди, боль любви и сострадания, и
сладость одной любви - общее наше чувство к деревне. Наша интеллиген-
ция похожа на древнего Антея, который, побораемый врагом, получал но-
вые силы, как только падал на землю, ибо земля была его матерью: он вста-
вал с нее свежий. И для наших образованных людей земля, деревня есть
мать-целительница, к которой они инстинктивно и льнут. И пока сюда льнет
сердце русской интеллигенции, это сердце будет непобедимо, оно будет
иметь болячки, но болезни не будет иметь.
ДВА СЛОВА О МУНДИРЕ УЧИТЕЛЕЙ
Внешность более имеет значения, чем принято о ней думать. Внешность
нас связывает, внешность нас обязывает, одна внешность делает чрезвычай-
но затруднительным такие отношения, такие слова, такие чувства и действия,
которые при другой внешности проходят чрезвычайно легко. Петр Великий
начал свои преобразования с внешности, а старое московское боярство по-
чему-то чрезвычайно крепко уперлось именно против преобразования сво-
ей внешности, стало на защиту бороды и боярских широких рукавов. Оче-
видно, и одна и другая сторона почувствовала, что с платьем, с формою свя-
зан и дух.
Когда бывший министр народного просвещения Сабуров, сменивший
Толстого, приехал на ревизию московских учебных заведений, то в ревизу-
емые учебные заведения он стал появляться не в министерском синем мун-
дире, со всеми регалиями, а в черном штатском платье. Он, по всему веро-
ятию, хотел изображать собою не столько начальника, перед которым пара-
дно проходили бы директоры, инспекторы, учителя и ученики, а хотел хоть
отчасти выполнить настоящую роль ревизора, т. е. увидеть положение дел,
как оно есть в действительности и притом в ежедневной будничной дей-
629
ствительности. Он хотел убрать в сторону парад и сделать такое нужное
дело, которое всего удобнее делается без парада. В духовных училищах и
семинариях, которые никак нельзя упрекнуть в распущенности и отсутствии
дисциплины, мундир почему-то не привился и не начинал прививаться.
Покойный министр Боголепов, приступая к реформе гимназий, в извест-
ном циркуляре своем указал на формализм, чисто чиновнический и канце-
лярский, который привился к гимназиям и заглушил в них всякую задушев-
ность во взаимном отношении учителя и учеников. Вообще со всех сторон
идет сознание, что форма и формализм заглушили множество добрых всхо-
дов на нашей учебной почве, в душах наших детей.
Тогда не следует ли сознать, что борьбу с этой язвой педагогики следу-
ет начать с того, что есть внешний символ всякого вообще формализма — с
платья, с металлических пуговиц и позумента. Министерство народного
просвещения уже само сделало шаг к этому: старые синие сюртуки с ме-
таллическими белыми гладкими пуговицами оно заменило серыми блуза-
ми с ременным поясом и маленькими белыми металлическими пуговица-
ми. Форма эта замечательно привилась, понравилась гимназистам, и имен-
но тем, что она уже почти не есть форма. Иногда маленькие металлические
пуговицы на блузе заменялись черными костяными, и гимназическое на-
чальство уже не преследовало за это учеников. А между тем в таком виде
блуза совершенно переходила в частное платье, в суконную или фланеле-
вую теплую рубашечку. И только для парадных случаев были оставлены
прежние синие сюртуки со светлыми пуговицами и с позументом. Они на-
девались во время актов и для явления в церковь на литургию в домовой
гимназической церкви. Всякий знает, как редки эти дни.
Но, пожалуй, более важен мундир учителей. Он определяет психоло-
гию классного урока, торжественно-холодный метод преподавания, форму
обращения учеников к учителю, официально-притворную. Мундир и мун-
дирность убивают душу класса. Позвольте учителю давать уроки в штатс-
ком платье, как их без всякого вреда для дела давали, по крайней мере, в
долгие годы старого времени преподаватели семинарии, и вы сразу изме-
ните физиономию класса в сторону задушевности, простоты, искренности,
деловитости. Это будет лозунг всем понятный. Все увидят, что формализм
отменен, как только увидят, что снят флаг формализма - форма. Слава Богу,
в бесчисленных петербургских департаментах, в самих канцеляриях гим-
назий, везде во всей России в местах государственной службы чиновники
являются в место службы и исполняют служебные свои обязанности в час-
тном платье, в сюртуке или визитке. Что такое за сугубо служебное место,
что такое за удвоенность канцеляризма на уроке первого или второго клас-
са гимназии, где дети, никогда в глаза не видевшие мундира, не видящие
его на своем отце, старших братьях, дядях, видят самых близких к себе
людей, учителя и надзирателя, в мундире и со всею суровостью, натянуто-
стью и официальностью одетого в мундир человека. Мальчик невольно
смущен...
630
Уже дан лозунг к сближению семьи и школы, и именно к тому, чтобы
школа в духе своем, в методах своих, в теплоте отношений к ученику сколь-
ко-нибудь пыталась не удаляться от типа семьи. Прекрасный призыв, вер-
ный путь исцеления самого духа нашей школы! Но что есть самого типи-
ческого в семье? Доверчивость и правда отношений! Еще что? Да именно
то, что добрая христианская семья есть воплощенное отрицание формализ-
ма, есть воплощенное отрицание мундирности, что здесь все «по-домаш-
нему» в отношениях людей и на всех надето удобное для дела и вытекаю-
щее только из существа этого дела платье. И вот если вы хотите этот неуло-
вимый, неопределимый, но истинно здоровый домашний дух привить и
нашей гимназии, тогда внесите в нее взамен официального и торжествен-
ного мундира прежде всего домашнее платье ученика и учителя; в после-
днем это будет только обычное служебное платье всех чинов всех наших
министерств, кроме военного, морского и педагогического.
К ХАРАКТЕРИСТИКЕ НАШИХ
КОНСЕРВАТОРОВ ОСОБОГО ПОШИБА
Говорят, наша печать богата отрицательными элементами. Но не всегда дают
себе отчет, где более всего этих отрицательных элементов. Читая дневники
редактора «Гражданина», можно задаться вопросом: да что же делал этот
журнал за все время долгого своего существования, как не вливал яд отри-
цания во всякое зиждительное дело своей родины? Все знают, как он заблу-
дился между двумя соснами: чиновником и земством. Читаешь дневник о
чиновнике: он дышит уничтожающей насмешкой. «Ну, хорошо, - думаешь, -
автор отрицает чиновника, значит он за земство!». Читаешь дневник о зем-
стве, - он клокочет ненавистью к земству. «Так чего же вы желаете, - хочет-
ся крикнуть заблудившемуся князю, - ни чиновника, ни земства, так чего же
или кого?». Но автор, очевидно, кипит гневом без всякого дела: по поне-
дельникам он ругает земство, а по четвергам бюрократию и, конечно, «до-
волен сам собой, своим обедом и женой»...
Нужно бы переписать его последние дневники, чтобы перечислить все
заподозриванья, клеветы, запугиванья, какие он высказывает по поводу
школьной реформы. Тон так нервен, что можно подумать, мы стоим на вул-
кане. И к 60-м-то годам мы возвращаемся, и без руля мы, и без ветрил, и
«все добропорядочные люди, преданные началам дисциплины, должны сом-
кнуться около гимназии Толстого». Как будто не кн. Мещерский ругал эти
гимназии десятки лет, как будто не он упрекал их в не русском духе и ука-
зывал в них очаг политической заразы!
Более всего он изливает злобы на нашу газету. Три ее «Колумба», язвит
он, изобрели три Америки: школу национальную, школу с отечествоведе-
нием, школу веселую. Все три Колумба достаточно раздражали его. Но что
сделал четвертый Колумб - этого и представить себе нельзя.
631
Мы, видите ли, сказали, что двери русских университетов должны рас-
пахнуться перед русскими женщинами, и кн. Мещерский истерическим
языком нарисовал картину, как учащаяся девушка войдет в аудиторию и
усядется на колена студентам, в чем будто бы и заключается суть вопроса о
допущении девушек к слушанию высших наук. Чуткий к своей чести, чут-
кий к чести своего сословия, он забылся и отдает на публичное поругание
честь и достоинство учащегося женского молодого поколения; он уже не
помнит, что говорит о тысячах дочерей и сестер, которых родителям и бра-
тьям может попасться его нечистоплотный листок. И что право за консер-
ватизм у нас! Недавно еще «Московские Ведомости» ставили русскую жен-
щину на один уровень с убийцами и жуликами, находя столь же странным
призывать их в состав присяжных заседателей, как и женщин. Так благоче-
стивые охранители наших исторических устоев третируют нашу женщину,
как будто бы это была какая-нибудь бездомная побродяжка, существо без
прав на уважение!
Опомнитесь, господа! В России ли вы? Русские ли вы? Да где еще в
целой Европе женщина оказала столько таланта и добродетели и инициати-
вы и, наконец, политических заслуг, как именно у нас?
Вы забыли, что в России закон уже давно уважает женщину; что если в
бытовой области участь последней и бывает еще горька от нравов грубых и
невоспитанных, то закон уже давно выдвинул и выдвигает право женщины
к одному уровню с мужским, по крайней мере право во всем добром, по-
лезном, благостном. В правовом и имущественном отношении, в сфере
опеки, наследства, права собственности, отделенной от собственности мужа,
и представительства, основанного на имущественном цензе, во всех этих
областях русский закон обеспечивает за русскою женщиною более прав,
чем западные законодательства за тамошнею женщиною. Так было до не-
давнего времени. Западная Европа и в этом деле идет по нашим следам.
А чему учит нас русская история? Целых семьдесят лет XVIII века Рос-
сия находилась под властью государынь, и в эту эпоху раздвинулись преде-
лы России на запад, на юг и на восток. Западно-русские области и северное
побережье Черного моря с Крымом принесены в дар России венценосною
женщиною. Самые трудные вопросы, в усилиях разрешить которые исто-
щилась и умерла Польша, каков вероисповедный вопрос о диссидентах и
вопрос о запорожском казачестве, были разрешены с величайшим тактом и
предусмотрительностью Великою Екатериной. Царице принадлежит честь
подавления смуты и тогда, когда смута ломилась снизу в лице Пугачева, и
тогда, когда она сплетала ковы сверху, в лице «верховников». Женщина там
и здесь, своим талантом и по своей инициативе, сберегла нам цельность
России и цельность самодержавия. Мы упомянули о войнах и расширении
русских пределов. Между тем и ткань нашего внутреннего строя также
вышла из рук женщины: императрице принадлежит устроение дворянско-
го сословия, купечества и мещанства; ей же принадлежит организация ад-
министративных и судебных губернских и уездных учреждений, часть ко-
632
торых сохраняется до сих пор. Наконец, если от императриц-правительниц
мы перейдем к частному подвигу наших государынь, можем ли мы пройти
молчанием ведомство императрицы Марии, равного которому по обшир-
ности и полноте благотворительных забот нет подобного в целом мире?
Вот что записано на страницах нашей истории! Мы говорим о новых вре-
менах; но и в древнее время, как оно нимало благоприятствовало развитию
и самостоятельному шагу женщины, мы ее находим всюду, где она выдви-
галась вперед, в ореоле подвигов добрых. Разве не Софья Палеолог своим
влиянием, умом, характером, указаниями начинает передвигать политику
великого князя Московского к задачам обширным, мировым, международ-
ным, наконец имперским? Вот истинный прообраз наших правительниц-
императриц, а христианская деятельность незабвенной Марии Феодоров-
ны, супруги императора Павла Петровича, напоминает нам совсем с глуби
времен псковитянку - св. Ольгу, первую христианку на Руси, первую пра-
вославную, которая личным обращением в Цареграде к истинной вере обус-
ловила таковой же путь для всей России и туда же повела своего внука в
988 году. Ничего доброго не приходит на ум нашим консервативным анар-
хистам, как ничего доброго не живет в их сердце. Хороша историческая
благодарность и хорош политический смысл у этих господ!
Женщина неспособна учиться, уверяют они, женщина создана для удо-
вольствия, и куда бы ни появилась, всюду вносит с собою наклонность к
удовольствиям. Между тем именно кропотливая работа, не самолюбивая ра-
бота более всего ей присуща. Право учиться - тоже доброе право! И к нему
не без почвы под собою, не без опоры в своем прошлом рвется наша девуш-
ка, наши дочери и сестры. Бог в помощь им! Если еще могут быть какие-
нибудь возражения против своевременности теперь же допустить их судить
свою сестру в составе присяжных заседателей, то никаких возражений не
может быть против права их учиться много, учиться всему, чему научены их
братья, отцы и мужья. Или в том весь наш консерватизм, чтобы русские де-
вушки наполняли швейцарские, французские и иные университеты?
Каждое лето редактор «Гражданина» сообщает в дневниках о своих впе-
чатлениях на французской Ривьере, в Швейцарии, в Лондоне, но ни одного
дневника он не посвятил описанию виденного им города или городка или
даже хоть крупного центра внутренней России. Патриот своего отечества
совсем не имеет ни любви, ни знания своего отечества. Незнание России,
долголетняя от нее отвычка проходит красною нитью через все его писания.
От этого он и рисует себе болезненно-неправдоподобные картины. Если бы
он проехался внутрь России, он увидел бы скромную, трудолюбивую и со-
страдательную женщину-врача, женщину-учительницу, женщину-конторщи-
цу, телеграфистку, чиновницу. Но нигде бы он не увидел пугающей его кар-
тины: ученой женщины, сидящей у ученого мужчины на коленях. Для этого
не нужно учиться наукам и незачем поступать в университет. В добропоря-
дочном обществе, и не только дворянском, но и в обществе разночинцев это
не принято, и даже не принято говорить такие пошлости...
633
ИНОСТРАННЫЕ ЛИТЕРАТУРЫ
В ГИМНАЗИЯХ
Одна из причин, отчего гимназисты выпуска 50-х и 60-х годов были разви-
тее и любознательнее, чем гимназисты последующих выпусков из гимназии
Толстого-Делянова, заключается в том, что первые выходили с некоторыми
сведениями по новым иностранным литературам, а вторые выходили вовсе
без таких сведений. Знание литературы ограничивалось исключительно
знанием отечественной словесности, без знания и даже без какого-нибудь
понятия о тех образцах, которым наши отечественные писатели XVIII и пер-
вой половины XIX века подражали. Имена Данте, Сервантеса, Шекспира,
Гёте, Шиллера, Вальтер-Скотта и Байрона, или таких эпопей, как «Наль и
Дамаянти» и «Рустем и Зораб» могли быть известны из свободного чтения
учеников гимназий, но могли остаться и вовсе неизвестны, и громадному
большинству учеников, за обременительностью курса и за совершенным
почти исчезновением в гимназиях свободного чтения, оставались известны-
ми только в голых именах. Какое множество примеров великого чувства,
образцов красоты человеческой речи оставалось безвестным для нашего
юношества! Между тем, кто помнит преподавание словесности до 70-го года
и имел возможность близко и подробно ознакомиться с тремя большими
томами употребительной тогда в гимназиях «Хрестоматии» Филонова, из
которых первый том содержал образцы всемирной эпической поэзии, вто-
рой драматической литературы и т. д., тот знает, до чего ум ученика, заинте-
ресованный образцами, стремился познакомиться целиком с величайшими
произведениями гения всех стран и народов, а в обширных примечаниях к
этим образцам и вводных к ним статьям знакомился с биографиею и совре-
менною жизнью великих поэтов. Чрез это приобреталось высокое уважение
к умственному труду старейших, чем мы, народов Европы, и вообще ум
ученика выходил из узких рамок исключительного русизма. Мы считаем
полезным напомнить об этой доброй стороне похороненных гимназий Ува-
рова и Головнина, потому что и в постановлениях особой комиссии под пред-
седательством ген.-адъют. Банковского, опубликованных в «Правительствен-
ном Вестнике», предположено «усилить преподавание отечественной и все-
общей литературы». Всеобщая литература здесь впервые называется и выд-
вигается после тридцатилетнего ее отсутствия в гимназиях и о ней молчания
во всех рассуждениях о гимназическом курсе наук. Между тем некоторые
отделы истории, обязательно проходимые в гимназиях, не могут быть сколь-
ко-нибудь освещены без ознакомления с современными литературными
памятниками. Что такое Средние века без «Божественной комедии» Данте,
как не номенклатура войн, королей и хронологических дат? Как иметь поня-
тие о «Возрождении» без знания чего-нибудь о Петрарке? И можно ли иметь
представление о новом просветительном движении в Германии и высокой
ее культурной роли теперь без знания Гёте и Шиллера? Наконец, как трудно
понять истинные мотивы творчества, выбора фабул и избрания формы в
634
лучших созданиях Пушкина и Лермонтова без ознакомления с трагедиями
Шекспира, романами Вальтер-Скотта и поэмами Байрона. Жуковский вов-
се необъясним без Шиллера, которого он переводил. Корни нашей поэзии,
не все, но самые ранние, на Западе: и вслед за этими корнями volens-nolens*
мы должны войти и в судьбы, и в образцы западных романских и герман-
ских литератур.
РАЗГОВОР СО СКЕПТИКОМ
Странные мы люди, русские. Едва возьмемся за какое-нибудь дело горячо,
как через минуту нами овладевает сомнение и яркий румянец энтузиаста
сменяется желчною улыбкою скептика. Мы похожи на Илью Муромца, спу-
стившего ноги с печи, да так и оставившего их висеть разутыми в воздухе, в
недоумении, надевать ли сапоги и выходить ли на подвиги, или опять лечь
на бок. Так и через тысячу лет существования при каждом новом шаге. Едва
мы рванемся к делу, как через минуту - ипохондрия, сарказм, больные пе-
ченки дадут себя знать криками: «Куда? Назад! Не рассвело еще! Досыпай
свой сон, тысячелетний сонливец».
И теперь, посмотрите, едва мы приложили руки к учебной реформе,
как уже поднимаются насмешливые физиономии.
- Покончили с классицизмом и думаете образовываться на русизме?
- Да нет, отвечаю, ни с каким мы классицизмом не покончили, потому
что никакого классицизма и не было. Не говоря об учениках, я знал одного
милого инспектора и в то же время учителя латинского языка, который не
знал, был ли Тибулл римский поэт или греческий. Тибулл в гимназиях не
читается, и этот классик его не знал. Не все, конечно, но большинство учи-
телей похороненной гимназии знали классицизм «от сих до сих», т. е. знали
буквально только те отрывки, бестолковые куски классических писателей,
которые указаны были в министерских программах, как образцовое чте-
ние, и больше ни аза, и больше ни строки. Повторяю, я не о всех говорю, но
говорю об очень многих.
- Все-таки было образцовое чтение. Чем вы его замените, «Дубинуш-
кой?»...
- Не торопитесь, говорю. Что же, видели вы образованных людей, про-
свещенных людей, развитых людей, начитанных людей в оставляемых те-
перь за штатом преподавателях древних языков? А ведь уж, кажется, кому
бы и пропитаться классическим духом, как не им. Не было людей более
косных, более черствых, с более ограниченным умственным кругозором,
нежели они. Я не говорю об исключениях, но обратите внимание, что «ис-
ключения» эти знали и любили такие отрасли, на которых собственно и
совершается всякое теперь развитие - быт новых народов, политическое
сложение их, новую литературу и новую историю, были в них начитаны,
* волей-неволей (лат.).
635
были их любителями. Формалисты-классики, не выходившие за рамки клас-
сического мира, были до того тупые люди, что и классическим-то миром
интересовались косно, мертво, «от сих до сих». Это были просто граммати-
ки, немцы, случайно применившие свое прилежание к древним языкам. И
наша классическая гимназия просто была переделочною мастерскою, где
рожденные русскими матерями дети переделывались, перекраивались в
аккуратных немчиков. Противное и противно-национальное дело, которо-
му, слава Богу, положен конец.
- Так значит «Дубинушка»?..
- Да почему «Дубинушка», скептичный вы человек? Есть у нас Турге-
нев и Пушкин, изучение которых не менее образует вкус и дает материал
для размышления, чем чтение Ливия и Тибулла. Но успокойтесь. Никто у
вас не отнимает ни Тибулла, ни Ливия, и только устраняют деспотическое
их навязывание сплошь всему русскому юношеству, от Балтики до Каспия,
от сына портного до вельможи, от великоросса до латыша и татарина. Ла-
тыш, татарин и великоросс в Казани, около Юрьева и в Москве и будут, и
должны учиться, развиваться и воспитываться на Пушкине и Тургеневе.
Что за удивительное смирение всеми овладело! Да ведь нужно признать
русских идиотами, если через тысячу лет своей истории они своему ино-
родцу могут сунуть под нос только Ливия! Тогда на кой чорт рождался рус-
ский народ, если он ничего не сотворил и у него ничего нет. Ясно, что он из
какого-то лишнего семинарского смирения бросал свое под лавку и в каче-
стве государственно-национального богатства вытаскивал из одного кар-
мана грамматику Кюнера, а из другого - чуть не выкреста-чеха. Просто
стыдно вспомнить вчерашний смрад нашей школы, который решительно
был национальным позором. Нет, это прошло, и крепко прошло. Россия
очнулась.
- Однако древний мир и его признанные богатства...
- Да никто у нас их не отнимает и не отнимает у России и не изгоняет
из школы. Но они будут даны в блестящем виде, как великая политическая
история двух древних народов, как великая их философия, наконец как ис-
тория двух прекрасных литератур. Ведь до сих пор что было? Вместо сис-
темы философии Платона, вовсе не неусвояемой для гимназиста седьмого
класса в общем и основательном очерке, этот гимназист читал крошечны-
ми кусочками половину или треть (никогда до конца не дочитывали) кото-
рого-нибудь диалога Платона, - читал, вовсе не понимая мысли читаемого
потому что совершенно не знал системы, к которой диалог относился. Что
же такое было? Для чего в программах горделиво было прописано: «Гим-
назисты VII класса читают первое полугодие Платона, а второе полугодие
- Демосфена». И Демосфена они так же читали, как Платона, ибо так же
мало знали подробности политической жизни Греции, упоминанием кото-
рых пестрят речи знаменитого оратора. Теперь будут или должны на уро-
ках литературы и истории изучать самую эту жизнь греческую, мысль гре-
ческую на русском языке и в русском изложении, что вовсе не будет мень-
636
ше и хуже, чем то, что было тридцать лет у нас. Посмотрите, что выходило
из наших попыток знать древнюю жизнь на древнем языке: историю Дев-
калиона и Пирра мы знали по памятникам двухтысячелетней давности, ис-
тории Кирилла и Мефодия и даже биографию св. Владимира знали вовсе
не по «житиям» их, колоритно написанным в летописях и патерике, а в
жалком пересказе «своими словами» г. Иловайского. Да что «в пересказе» -
всего только в упоминании! Двенадцать уроков латинского и греческого
языка на два урока истории в неделю и значили: о Владимире святом знать
как об историческом солдате, а об Ахилле (чтобы ему чихалось в Элизии
или Аиде!) знать как о генерал-фельдмаршале. Нелепость, унижение! Уни-
жение и нелепость для русского. И мы это терпели.
- Жаль и Ахилла!
- Да не малодушествуйте. Вам и оставлено по полной классической
гимназии в университетских городах, где будут учить и греческий, и латин-
ский языки, да будут учить не как прежде, не рядовым ремесленным спосо-
бом, а художественно и талантливо, при пособии лучших учителей. Клас-
сицизм из сусальной позолоты грошового достоинства на всю Россию ста-
нет ценимым и ценным работником, малым по объему, но деятельным в
силу своей концентрации. Уверьтесь, и классицизм у нас скорее расцветет,
нежели погаснет после реформы. Его не будут всем навязывать, но его вы-
берут все люди со специальностью призвания. Музыка и живопись у нас
цветут, хотя не имеют для себя подготовительных средних школ и вовсе не
преподаются в гимназиях; лет 20 назад была переведена «Секунтала» с сан-
скритского, и будьте уверены, Виргилий и Гораций, Софокл и Еврипид бу-
дут переводиться в первой четверти XX века никак не менее усердно, чем в
последней четверти XIX. Но я вам скажу секрет и мое личное глубочайшее
убеждение: что они будут переводиться в ближайшем будущем гораздо
обильнее и гораздо талантливее, ибо с падением грамматического отноше-
ния к древнему миру падет просто отвращение к нему и откроется простор
для любви, почтения, удивления, чего он заслуживает вполне по своим
подвигам мысли. Мы полюбим естественною, а не искусственною любо-
вью юность человечества, его благородный первый подвиг, его сказки, его
колыбельные песни.
- Так что, по-вашему, реформа удастся?
- Непременно.
ЛИТЕРАТУРА И ЛИТЕРАТОРЫ
Странную полемику вызвала пробная мера - ограничение годовым сроком
действия предостережений, получаемых повременными изданиями. «Неде-
ля» напечатала по этому поводу статью «Право слова», а кн. Мещерский
сделал эту статью, как он выражается, «предметом этюда». «Неделя» выска-
зала не больше и не меньше как то, что печать полезна и, как всякая полез-
ная сила, имеет свои права. Как будто забыл, что сам издает газету, не либе-
637
ральную и, вероятно, не бесполезную, кн. Мещерский высказывается, что
повременная печать ничего, кроме вреда, России не приносит; и не только в
России, но и вообще нигде ничего полезного она не делает. «Если бы какое-
нибудь государство, - говорит он, - могло так устроиться, чтобы не иметь
вовсе органов повременной печати, кроме телеграфных и официальных из-
вестий, и печать была бы только в руках талантливых писателей книг, а все
образованные люди страны занимались бы каждый своим делом, - нет ни
малейшего сомнения в том, что страна эта была бы несравненно счастливее,
нравственнее и здоровее духовно всякой страны, где существует теперь по-
временная печать».
Таким образом кн. Мещерский высказывается против прессы по су-
ществу.
Опять ему нужно напомнить историю, которой совершенно не помнит
«внук великого Карамзина», как нередко именует себя наш титулованный
редактор. Повременная печать у нас сотворена Петром. Он первый заводит
«Куранты», через которые толпа узнавала бы, что делается в правитель-
стве, да и узнавали, что делается на всем свете. Психология знакомства ве-
селое «Здравствуй! Что нового?» есть в сущности психология печати, и она
народилась в минуту величайшего оживления и величайших новых пере-
мен в нашем отечестве. Замечательно, что всякий подъем у нас правитель-
ственного духа вызывал именно в самом-то правительстве добрый, благо-
желательный взгляд на печать: оно как будто через печать говорило народу
«Здравствуй! Вот еще - новое, еще несу тебе доброе, хорошее!». Новинки
через печать понесла обществу и Великая Екатерина. Она сама была писа-
тельницею, она была и журналистом, сотрудничая анонимно, но слишком
не скрыто от ближайших людей в журналах Дашковой и Новикова. «Всякая
Всячина» - вот простое имя, принятое на себя сатирическим листком, че-
рез который просветительница императрица пыталась истреблять смешное
и грубое в современном ей русском обществе. Журнальная деятельность
Сумарокова, Эмина, Чулкова, Туманского, Решетникова, Новикова возник-
ла или по почину, или по примеру, или под покровительством государыни.
И до сих пор русскому правительству принадлежит многое множество по-
временных изданий, т. е. само русское правительство есть самый плодови-
тый журналист. Не говоря о «Правительственном Вестнике», каждое наше
министерство имеет свой орган, иногда имеет полуофициальные периоди-
ческие издания, и если сюда приложить государственно-технические изда-
ния, от «Земледельческой Газеты» до «Артиллерийского Журнала», то мы
увидим, до чего велико количество периодических листков, бросаемых в
пищу читателям наших государств. Наконец ближайшие к нашему времени
монархи озаботились дать журнальную пищу обширнейшим массам рус-
ского народа: Александр II приказывает издавать «Солдатское Чтение», а
Император Александр III повелел создать для сельского и деревенского люда
«Сельский Вестник», в своем роде единственный государственно-народ-
ный журнальчик в мире.
638
Неужели все это напрасно? Неужели все это ошибочно? Неужели за
всем этим у государственных русских людей не стояло никакой разумной
мысли?
Люди не будут читать газеты; но будут ли они обходиться без новых све-
дений? Или, при отсутствии газет, разве они будут без мысли волнующейся,
шаткой, неудержимой, неуловимой? Кн. Мещерский забыл, что есть стоуст-
ная молва, есть письма, гектограф, которые будут переносить из города в го-
род, из Петербурга в Москву и Чухлому самые чудовищные «новости, со-
провождаемые самыми чудовищными комментариями, которым будут верить,
и даже больше гораздо, чем теперь всякому печатному листку. Неужели кн.
Мещерский может воображать, что страна такого роста, как теперь Россия,
могла бы, «при лучшем взгляде правительства на печать», обойтись без слу-
хов и мнений о том, что делается. Возьмите холерное время и темную толпу,
не читающую, безграмотную, и вы получите приблизительно картину спо-
койствия, какую представляла бы Россия без газет. Газеты утишают страну,
умеряют ее взволнованность - вот чего никто не знает или не хочет замечать.
Закройте газеты, и вы возбудите психологический пожар. Чему верить? Это-
му злостному клеветнику, который строчит в провинции небылицу? Или тому
гостиному говоруну, который критикует все так, как ни одна самая свободная
газета в самой свободной стране? Петр Великий вынужден был распорядиться
отбирать в монастырских кельях чернила и бумагу от множества инсинуаций
на его правление, выходивших отсюда. Вот когда это было! Но можно ли
отнять бумагу и чернила у России? И можно ли сравнить тогдашние писания
«чернцов» с возможными писаниями теперешних фрондеров.
Печать - свет. В ней - ясность, уверенность, твердость. По отношению
к океану мнений, какого не может не представлять страна и народ, газета и
журнал есть узкое, исследимое, на глазах текущее русло, где все видно.
Подпочвенные воды она собирает в себя, отцеживает, отбрасывает, оче-
видно, нелепое и чудовищное, что без нее имело бы жизнь и действие. Да,
поверьте, имело бы! Кто спорит, в этом действии ее есть и темные стороны.
Разве существуют совершенные механизмы! Печать ошибается; печать иног-
да дурно думает; наконец, она зло иногда думает. Но не забывайте же о том
зле и злобе и раздражении, какое темно волновали бы народ и общество без
просвещающего и умеряющего ее действия. Фильтр есть фильтр.
Какую государственную полицию, необозримую статистику, инспекто-
рат, ревизию нужно было бы завести правительству, не будь в стране печа-
ти. Пресса дает сановнику, дает Петербургу в каждую минуту, каждый день
картину страны, с отметкой всего мало-мальски имеющего общественный
интерес в ней. Ну, пусть газета глупа и негодна, как хочет ее представить
Мещерский. Но почему ее читают столько умных людей, министры, кон-
серваторы, сам Мещерский, словом, все? Неужели только от нервности и
для нервозного возбуждения? Что за гашиш действует во вселенной? Оче-
видно, ее читают все потому, что она всем нужна и каждому несет что-
нибудь полезное, нужное.
639
Не мешает припомнить кн. Мещерскому, что заслуги печати - именно
не литературы, а печати, прессы - признаны в нынешнее царствование с
высоты престола. Мы говорим об ежегодном пятидесятитысячном фонде,
назначенном для инвалидов печатного дела. За вред - не дают пенсий. Но
кн. Мещерский скажет, что это - не по заслугам? Да неужели же изо дня в
день, зоркий, заботливый, неусыпный глаз печати уже отметками о всяком
добром деле, криком о всяком злом деле не сослужил службы нашей госу-
дарственной громаде? Неужели же и в сфере мысли печать так-таки ничего
и не имеет в себе годного? Она разделяется здесь на лагери, и каждый по-
своему служит отечеству. Не хотим отнять прав этой службы и почета за
эту службу и у кн. Мещерского. И практические служаки государства, чи-
новники и государственные люди не раболепно поддакивают своему на-
чальству; они все призваны и даже им всем приказано говорить правду, по
мере их разумения, в размере их знаний. Это право - есть единственное,
какого себе хочет и печать.
ФУНДАМЕНТ ГРЯДУЩЕЙ ШКОЛЫ
Вся Россия с чувством радости прочтет печатаемые ниже результаты рабо-
ты комиссии по преобразованию средней школы. Результаты эти очень ве-
лики. Труд был не только обширным по плану, но и мелочно-утомительным
в подробностях. Но комиссия с замечательным вниманием всмотрелась и в
эти подробности, определив дух преподавания таких предметов, которые
находились в программе гимназий и до реформы 70-го года, но преподава-
лись тогда неправильно, формально, антипедагогично. Однако прежде, чем
говорить о подробностях, дадим отчет себе, что же сделано вообще.
Грамматический классицизм действительно упраздняется, и заложен
фундамент для самостоятельной русской школы. Это огромный шаг наше-
го национального сознания, которое десятилетия уже зреет в русском об-
ществе, но до сей минуты, не отразилось на школе даже на йоту, как будто
она существовала вне пространства и времени, вне истории, где-то почти
за границею. Взамен этой отвлеченной общеевропейской школы кладется
продукт работы русских умов, русских усилий, русского понимания вещей.
Труд не претенциозный и не имеющий надежд, как упраздняемая класси-
ческая система, быть чем-то окончательным, но имеющий все задатки по-
стоянного совершенствования, постоянного улучшения, в меру того, как
сами зиждители его, русские люди, будут следить за излюбленным отныне
детищем своим, и научатся новому из опыта, и прилагать опыт к дальней-
шему и дальнейшему совершенствованию дела, которого первый камень
ныне положен. Классическая система была без прогресса, без надежд, даже
без рассмотрения, что именно делается в ней, потому что она была скопи-
рована, а копировальщик не имеет участия в жизни образца. Русским без-
деятельным и ленивым умам приходилось только почивать в счастливом
640
самодовольстве. Теперь этого нельзя, потому что у нас нет образцов, потому
что мы не подражаем, а творим и, как таковые, мы во всем ответственны. Но
в творении есть чувство счастья, это уже художество, а не ремесло снятия
копии. И, Бог даст, мы вступаем и вступили на стезю художественно-нацио-
нальной школы, художественного педагогического делания. От учителя до
министра тут будут все оживлены, тут не могут не быть все оживлены.
Школа устанавливается единого типа, но с некоторыми вариациями
приспособления к жизни. Старое деление школы на классическую и реаль-
ную было в высшей степени неудобно, ибо оно раньше определения спо-
собностей ученика предрешало его судьбу, и теперь это деление упраздне-
но. Но кроме этого в среднюю школу счастливо введено и счастливо обо-
соблено в ней первоначальное народное образование.
Читатель вглядится внимательно во все, что говорится о первых трех
классах и механизме связи их с четвертым: эти три класса самостоятельно
поставлены, представляют самостоятельную элементарную городскую
школу, которою учение может быть закончено, а для даровитых учеников
вместе с тем не затруднен из нее и переход в IV-VII классы гимназии и
далее в университет. Таким образом, задача самого типа общей школы, нео-
быкновенно трудная и требовавшая больших усилий воображения и сооб-
ражения, разрешилась благополучно.
В преподавании, в смысле количества поглощаемого времени, едва ли
произойдет для учеников облегчение и только переменится материал при-
ложения труда. На историю, например, идет 4 урока в седьмом классе и по
три - в IV, V и VI, вместо прежних двух недельных уроков, и преподавание
ее начинается с первого, а не с третьего класса, как прежде. Это почти удво-
ение курса и преподаватели истории должны почувствовать, что они при-
званы к серьезным обязанностям. Бессмысленное зубрение хронологии с
небольшим добавлением анекдотов должно прекратиться. В курс литера-
туры вводятся отрывки из Данте, Гёте, Байрона, Софокла, Сервантеса,
Шекспира, Мольера. Давно забытые в нашей школе имена, традиции золо-
тых дней Жуковского и Пушкина - воскресают. С этим вводится огромный
гуманистический элемент в ученье. Это потребует и от учителя более вы-
сокого уровня эстетического вкуса, чем с каким можно было обходиться до
сих пор. С необыкновенной отрадой отмечаем слова комиссии относитель-
но письменных работ учеников: «Темы должны иметь непосредственную
связь с курсами литературы и истории, но по возможности иметь более от-
влеченный характер; а в VII классе назначается не менее двух тем для вполне
самостоятельной обработки учащимися». Слава Богу! А то ведь ученики гим-
назий чуть не упражнялись только «в рассказе своими словами» (т. е. перело-
жением в прозу из стихов) басни «Ворона и Лисица». Теперь эти педагоги-
ческие курьезы должны отойти в область легенд. Накануне университета уче-
ники, конечно, должны уже самостоятельно работать с пером и книгою в ру-
ках. Это не фанфаронада «испытаний зрелости» (кстати - отмененных), а
настоящая подготовка юноши.
21 Зак. 3863
641
В преподавании новых языков важно введение пересказа (конечно, на
немецком или французском языке) прочитанного и чтение с пониманием
a livre ouvert*. Непременно ученики должны кончать курс с уменьем читать
a livre ouvert и способностью к легким разговорам. Без этого преподавание
новых языков нужно признать неудавшимся, как бы не существующим. К
частностям же высоко полезным следует отнести все, что сказано о препо-
давании естествознания в младших классах: систематические обозрения,
номенклатура и классификации, равно как знакомство с заморскими дико-
винками, отменяется; естествознание понимается в методической его силе,
как метод зрительного наблюдения вокруг происходящего, вокруг находя-
щегося, и отличения в нем существенного от случайного.
Вообще подробности разработки плана школы хорошо выполнены.
Только можно пожалеть о недостатке прохождения древнегреческой фило-
софии, лучшего введения к университетскому курсу, какое можно приду-
мать. Древняя история проходится только в IV классе (три урока) и, конеч-
но, в этом классе невозможно что-либо сказать о Сократе, Платоне и Арис-
тотеле. А политические учреждения древности до того важны для понима-
ния последующей политической истории Европы, что для них следовало
бы отвести возраст учеников более зрелый, чем четвероклассников. В уп-
раздненной гимназии Толстого было правильно сделано введение гречес-
кой и римской истории в курс VIII класса. Последний год перед универси-
тетом должен бы быть весь сосредоточен на: 1) русских истории и литера-
туре, 2) древнегреческих истории и философии и римской истории и 3) на
западноевропейских поэтах. Вообще относительно так называемых «глав-
ных предметов» следует сказать, что в разных классах они должны менять-
ся, смотря по возрасту и умственным силам учеников. Поэтому в самых
высших, в последнем - на первый план должны бы выделиться история,
поэзия и философия, как требующие духовной утонченности.
Верим, что дело пойдет и что лучшее отличие русской школы от класси-
ческой будет именно то, что она станет школою не лежачею и слепою, а зор-
кою и жизненною.
УМСТВЕННЫЕ ПЕРСПЕКТИВЫ
Нет более легкого искусства, как зубоскальство. Оно не требует от нас ни
серьезного дара, ни серьезного вникания в предмет. Оно дает возможность
вмешиваться в спор, вести прения, принимать как будто участие в деле, ни-
какого, в сущности, не имея отношения к делу, кроме случайной связи праз-
дного зеваки, остановившегося около чужого труда и издевающегося над
чужим трудом. Слово «отечествоведение» показалось многим в нашей пе-
чати каким-то новым понятием, свалившимся с неба; все около него собира-
ются, дивуются на него и соперничают друг с другом, кто кого переострит
* без подготовки (фр.).
642
по поводу этого понятия. «Как можно преподавать отечествоведение? Зада-
вать отечествоведение к следующему уроку? Ставить за отечествоведение
баллы?» и в конце концов раскатистый смех: «Что такое отечествоведение?».
Остроумцы рассчитывают на неопределенность понятия или его боль-
шую духовность. Но ведь они с таким же правом могли бы спрашивать:
«Неужели может быть предметом уроков или лекций нравственное бого-
словие? Неужели можно ставить баллы за неприготовление урока по фило-
софии, по логике?». Увы, все это давно делается в учебных заведениях, сред-
них и высших, не возбуждая никакого вопроса у педагогов.
Произнеся, как лозунг школы, «отечествоведение», мы именно произ-
несли лозунг, а не назвали только предмет; подобно тому как и «класси-
цизм» ведь есть тоже лозунг, дух школы, сущность школы, а не только два
предмета, внесенные в программу. Перед греческим и латинским языком
отступили на задний план, в разряд так называемых «второстепенных пред-
метов», история отечественная и всеобщая, русская и всеобщая география,
физика и космография; и сущность классицизма заключалась не только в
одном том, что ученики учились латинскому и греческому языкам, но и в
том еще, что, например, во II, III, V и VII классах с них совсем была снята
обязанность держать экзамен по всем перечисленным «второстепенным»
предметам, при экзамене в этих же классах из латинского и греческого язы-
ков, и естественно, что вся история, литература, мироведение (физика и
космография) при таком порядке отодвинулись в туман, в неотчетливое,
сбивчивое знание, в дурное, отрывочное, скоро забываемое знание. И как
результат этого: холодность оканчивающих курс учеников к миру родной
истории, к фактам родной страны. Вот что такое «лозунг», «система»,
«смысл» в отличие от механического вдвигания в программу одного пред-
мета или выставления из программы другого предмета.
Что же значит «отечествоведение», как знамя школы? Значение его не-
измеримо. Никаким последующим чтением и никаким, самым добрым и
счастливым, сложением зрелых убеждений нельзя подорвать того незамет-
ного и могущественного действия на душу, какое оказывает перспектива
близкого и далекого, второстепенного и первостепенного, центрального и
бокового, в каковой перспективе располагаются предметы в самом раннем
детстве и отрочестве, но среди этих предметов - на родину, увы, до сих пор
все мы, русские, имели самую несчастную педагогическую перспективу.
Для английского мальчика на первом плане стояла дорогая Англия, для не-
мецкого - Германия, для француза - его рыцарское «patria». Только для
несчастного русского мальчика «святая Русь» была почти неизвестным по-
нятием, а была лишь «география России», проходимая уже в IV классе, после
подробно пройденных государств всей Европы (курс III класса), была «Рус-
ская история», скучная, оборванная, хронологическая, номенклатурная,
которая проходилась как эпизод всеобщей истории, как скучная полоса
среди ярких страниц о древнегреческих героях, древнеримских героях, о
рыцарях и крестовых походах и великих мореплавателях Западной Евро-
643
пы. Кто-нибудь скажет, что это уже несчастие России, что ее история блед-
нее западной. Но не проходите ее как эпизод, дайте ей центральное и само-
стоятельное положение, дайте на нее более времени, для нее - лучшего
преподавателя, и она сумеет детскому и отроческому сердцу сказать свои
золотые слова. Во что оценить то благо, что теперь рассказы по русской
истории будут даваться ученикам первого класса! Да это переворот, если
хотите! Об Александре Невском, об Ярославе Мудром, о Мстиславах, о дет-
стве Петра Великого и заведении родного флота и родной армии они будут
слышать раньше и подробнее, чем о Ликурге, Солоне и Алкивиаде; главное -
они будут слышать раньше! Таким образом, и о Греции уже будет узнавать
не русский общечеловек, а русский мальчик, с крошечным, но со своим
туземным самосознанием. Вот что важно, вот что неоценимо, вот чего у
нас никогда не было без «отечествоведения».
Русским будет возвращена их родная мать - вот все, что мы хотим ска-
зать об «отечествоведении», и этого довольно. Мы будем сперва ее узна-
вать, а уже потом через сравнение с ее дорогими чертами станем оценивать
и любить и уважать других. Эти другие, не теряясь, станут в боковое поло-
жение, отойдут на второй план, станут в некоторую перспективную даль по
отношению к колоссальному факту, называемому кратко «Россия», но не-
измеримому по содержанию и ценности своей. Таким образом, школа, как
это и должно быть в развивающейся правильно стране, пойдет впереди раз-
вития нашего; учителя станут не германизованными инвалидами нашего
умственного строя, а идущими впереди его пионерами. Словом, будет то
прекрасное и нормальное явление, которое давно везде есть и которого не
было только в нашей несчастной России. Школа и учитель выдвинутся на
передний фас из тех административных и исторических задворков, на ка-
ких пребывали до сих пор.
Раньше о школе говорили много хвастливого, но поразительно, что на
практике все относились к ней презрительно, да и она сама как-то робко жа-
лась перед всеми в уголок. И «аттестаты»-™ «зрелости» она дает, и не усту-
пает-то она ни английской, ни немецкой. Только странно было, отчего ей по
бюджету отпускаются гроши, учителя ее держатся в черном теле, учеников
ее до крайности печально третируют на первых курсах университета. По-
хвал много (теоретических), а уважения (на деле) ни от кого. Можно наблю-
дать, как уже сейчас, лишь только началась реформа, престиж школы повы-
шается, акции ее, - да будет позволено грубое, но нужное сравнение, пошли
в гору. Об ней все говорят, все заботятся, чувствуется, что ее все прежде всего
хотят уважать и любить. Вот залог успеха. Если все дело пойдет благополуч-
но, учитель станет persona grata всюду, а гимназист - любимое дитя.
Оставив серьезную тему, остановимся на минуту на одном особенно
курьезном нам возражении, которое уже вторично пробегает в газетах: сде-
лать будто бы отечествоведение предметом усиленного преподавания зна-
чило бы, наверное, возбудить к отечеству такое отвращение, как долбяжка
Закона Божия погасила в школах религиозную веру. Впервые с этим аргу-
644
ментом, мы помним, выступил проф. В. Модестов; теперь его повторяет
никогда не учивший классическим языкам классик. Тогда что же делать,
спрашиваем их. Если по их логике преподавание Закона Божия гасит веру,
а отечествоведение погасит народную гордость и чувство родины, то не
лучше ли уж ничего не преподавать? Не нужно ли закрыть вовсе школу?
Мы не знаем, по крайней мере, такой гадкой науки, такой презренной от-
расли знания, которую захотели бы погубить во мнении человечества, вве-
дя предметом в гимназический курс. Договорились наши оппоненты, нече-
го сказать.
БОГОСПАСАЕМЫЙ ГОРОДОК
Помню вечер жаркого летнего дня, когда, постоянный житель или столицы,
или большого губернского города, я в первый раз въехал в уездный городок
нашей черноземной полосы. Это совсем другая психология, это совсем дру-
гая метафизика - наш уездный город и, не поживши в нем, не привыкнув к
нему, не надышавшись им, едва ли можно судить о том, что такое Россия.
Конечно, вокзал - за пять верст от города. Почему так? Что за премуд-
рость инженеров? Странствуя по России, я до того привык к этому, что у
меня составилось понятие, что вообще никакая железная дорога не может
попасть на город: инженеры не умеют нацелить путь на город и всегда дают
маху, ошибаются, как обратно - сталкивающиеся на море и пароходы все-
гда так нацелят, что непременно попадут носом в машинное отделение.
Вторая моя гипотеза: инженеры ждут, т. е. им приказано начальством ждать
расширения города и ставить так вокзал, чтобы город мог свободно расти
между вокзалом и своим краем, чтобы он не стеснялся расти. Не знаю,
которая из моих гипотез верна.
Измученный Ваня тащился по пыли. Мелькнули сады, и вот потяну-
лась и улочка. Въехали в городок. И так мне мило стало, когда в золотистых
лучах солнца я увидел нарядных-нарядных барынек, тянущихся по тротуа-
ру из церкви, белой, небольшой и красивой, и смотрящих на моего Ваню и
на меня с крайним любопытством и не без изумления. «Как же на меня не
смотреть, когда я студент и еду просвещать их». Но действительно было
очевидно, что они все тут друг друга знают, могут узнать за версту по по-
крою платья, и новый человек, если это не пригородный мужик, момен-
тально отмечается ими как приезжий, и окружается серией мысленных воп-
росов: «Как? по какому делу? откуда? блондин и женат, или брюнет и хо-
лост? Где будет искать квартиру?».
- Если будете искать примерно квартиру, то я все знаю: прикажите по-
дать завтра утром, - и объедем, сказал мне возница.
- Как искать? Да я по билетикам найду. Город весь на ладони.
- По билетикам. У нас не объявляют.
Действительно характернейшую (я ниже скажу, почему) особенность
города составляло то, что хозяева домов, имея пустую или освободившую-
645
ся квартиру, не наклеивали к оконным стеклам классических билетиков:
«Здесь сдается квартира», по которым нуждающийся в квартире мог бы ее
отыскать. Отчего такое неудобство? неуклюжесть?
- Да что же вы не приклеиваете билетиков? - спрашивал я потом. Как
же приезжий отыщет себе квартиру? Да ведь и вы нуждаетесь в квартиран-
те, страшно нуждаетесь, квартира дает 18 рублей дохода, а вы с семьей
живете на 38?
- Не принято.
- Да почему не принято?
- Что же мы будем объявлять, что нуждаемся?
- Да как же не объявлять, когда нуждаетесь?
- Всякий скрывает свою нужду. Мы не нищие. Что же трезвонить.
Я много смеялся. Вот вы и подите. Город был ужасающе беден и столь
же ленив; город - старинный, один из древнейших в России, но в котором к
данному моменту времени осталось почти одно мещанство, т. е. домохозя-
ева, и приезжие, т. е. чиновники и разные дельцы, «колонисты». Он так и
разделялся на две полосы: старого мещанства, незапамятной местной де-
дины, безграмотной или малограмотной, и, так сказать, людей американс-
кого типа, наезжих, просветителей, которые это мещанство лечили, учили,
управляли им, покупали у него в лавочках провизию и табак, нанимали у
него квартиры и через все это рассеивали в его массе благодетельное жало-
ванье, на которое, получив по мелочам в руки, эти мещане закупали все в
губернском городе и привозили к себе опять же в снедь американцам. В
этом кругообороте между казначейством и лавочкой заключалась местная,
старая, туземная экономическая жизнь. Друг около друга терлись люди. И
пыль от этого трения падала в виде манны небесной на жителей. «Бог напи-
тал - никто не видал», - как говорят у нас, выходя из-за обеда.
Были здесь и большие, даже огромные предприятия, о которых я потом
узнал, но за чертою города и вне всякой с ним связи, кроме, так сказать,
географического совпадения. Жители или мещане смотрели на них, как на
чудище рядом с собою, как на огромное богатство и огромную силу, и муд-
рость, и науку, но принесенную «из-за моря» и поставленную около них
без их ведома и спроса, без их нужды и интереса, кроме любопытства. Это
был, во-первых, казенный арсенал, прежде ливший пушки, а теперь, за ус-
пехом техники и отсутствием новых у себя приспособлений, ограничивав-
шийся выделкой лафетов, и во-вторых, страшный, чудовищный рельсопро-
катный завод, зарево от которого освещало небо по ночам, как северное
сияние. Я сперва его так и принял, видя пыланья неба, минутные, исчезав-
шие. Потом я узнал, что это минуты выливания из горна бессемеровской
стали. Завод стоял верстах в семи-пяти от города и жил своею, независи-
мою, гордою и умною жизнью.
Жители же играли в карты. Это я потом узнал, всосавшись в жизнь
городка. Все играли - сильно, яро, рискованно, играли и проигрывались и
выигрывали.
646
-	Это чей дом?
-	Иванова, а был Колотилова.
-	Где же теперь Колотилов живет?
-	А вот рядом, в фундаменте. У него был дом, а рядом он начал строить
другой, но только успел вывести фундамент, как проигрался в карты. Ива-
нову проиграл, здешнему небольшому мещанину, а сам из дворян. И пере-
шел вот сюда, в фундамент, только заколотив его досками сверху. Вышла
крыша, а внутри разгородил комнатки.
Я узнал бедняка впоследствии. Великолепнейшего был душевного на-
строения, а его сыновья, умные, худенькие, задумчивые, прелестно учи-
лись в гимназии. Сам же он был толст, и как-то не животом, а всею фигу-
рою толст, красен, вечно смеялся и нимало не помышлял о проигранном
доме. Выигравший у него дом купец открыл в нем «номера для проезжаю-
щих», и в переулочке, в другом конце города, еще выстроил красивый дере-
вянный дом с огромным фруктовым садом. Был человек сухощавый и за-
ботливый. И его сыновья у меня учились, шустрые, смешливые, дарови-
тые, симпатичные; даже чуть ли они не пошли хорошо потом в университе-
те по математической части.
Вообще я наблюдал за 13 лет учительской своей службы, что судьба и
характер родителей почти нисколько не отражаются на судьбе и характере
детей. Скорей, все идет по закону полярности, противоположности. Распу-
щенная, расточительная семья - дети аккуратные, почти скупые. Скупой
отец - мот сын, и т. п. В этом благодеяние натуры, не дающей окончательно
падать и вырождаться семьям, гибнуть. Natura - semper genitrix*, вечно рож-
дает вновь, т. е. другое, «ни в батюшку, ни в матушку».
Женщины постоянно пили чай. Этот чай являлся в середине дня, ут-
ром, вечером и еще всякий раз, если кто-нибудь приходил в гости. А в
гости они постоянно ходили друг к другу целыми семьями, с детьми,
самыми малолетними. Ребенка лет 4—5 уложат тут же у хозяев на кро-
ватке, отец сядет в стуколку, при средствах - в «банк»; сядет и жена или
свояченица и сестра, а не сядет - то станет за спиной мужа и следит за
игрой. Играют жарко, с упорством, молча, с крайним желанием выигры-
ша. Чиновники и вообще «американцы» (приезжие) играли в клубе. Клуб
разжирел, растолстел, разбогатился (от платы за игру), купил свой ка-
менный дом с садом, где в царские дни устраивались фейерверки, и ус-
троил у себя театр, и в театральном же зале после представления или во
внетеатральные дни - танцы. Вдруг, бывало, в танцовальном зале все
притихнет: это - гомерический хохот рядом в игорном зале. Все, бросив
кадриль, кидаются туда: раздраженный и испуганный сидит опрокинув-
шись на спинку кресел партнер; его vis-a-vis дрожащими руками при-
двигает к себе кипу бумажек, между которыми есть и сторублевые. Иг-
рали жарко.
* Природа - вечная праматерь (лат.).
647
Туземного рукодельного промысла никакого не было, и когда я узнал
потом о возможности туземных местных промыслов, то я весь быт и всю
психологию этого уездного городка стал объяснять из отсутствия ремес-
ленной занятости его жителей. Была в нем сильная лесная торговля, но ее
вели 5-6, а пожалуй, 3-2 купца-богатеи, в обществе не показывавшиеся и
общество презиравшие, но, кажется, в свою очередь находившиеся в руках
жидов. Вообще в мою пору городок русскою своею стороною кренился
набок, а еврейскою - выпрямлялся. Целая улица была из евреев-шапочни-
ков, все переплетчики в городе были евреи, и почему-то ужасно было мно-
го евреев, «делавших уксус». Эти занимались отдачей денег в рост («ук-
сус» - была только фирма, право ремесла и, следовательно, места житель-
ства). О лесной торговле (дорубливали вековые, исторические леса) я ниче-
го не знал, кроме разговоров: «Подите теперь рано поутру к приходу поезда
на вокзал: он кишит евреями; это - скупщики и перекупщики леса, без них
уже давно ни продать, ни купить нельзя и, кажется, богатеи-то наши у них
в руках: по крайней мере город презирают, в общество - не показываются,
в клубе их нет, с думой якшаться не хотят, в местный городской банк - ни
шагу, а этим черномазым пожимают руки, даже очень».
- Откуда же горожане дома построили при такой лени? Ну, выигрывали
в карты. Но ведь кто-нибудь строил, первый-то. Не от торговли же табаком?
- А от арсенала. Это теперь, недавно назначили из Петербурга прави-
тельственного чиновника, офицера-артиллериста, проверяющего заказы, с
правом голоса в совете арсенала и проч. А до этого было свободно. Фунт
меди - два рубля. Вы оглянитесь кругом - во всем городе превосходные
умывальники красной меди. Два рубля фунт,- вот всякий служивший в ар-
сенале и нес домой два рубля под полой. Он носил, матушка приберегала,
ан под старость - и домочек, с мезонинчиком, себе коморка и для жильцов
2-3 комнатки. Так и поправился город.
- Теперь падает?
- Железная дорога все убила. Прежде был сплав леса по реке, и вот на
сплаве построились богатые каменные дома в московском вкусе, где живут
«сами». Теперь сплава нет или ничтожен, да и лесов мало осталось, а если
кому что купить, все покупают в Москве и везут по железной дороге. Толь-
ко что уксусники одни и остались, да шапочники. Ну, эти - жиды.
Действительно, во многих городах средней величины, среднерусских
по географическому положению, я слышал упорный говор туземных старо-
жилов: «Город убила железная дорога. Прежде было то и то, и извоз, и ме-
стная небольшая промышленность, и магазины - теперь все одна Москва
ест. Мы - нищие». Не знаю, как и почему. Но не сговорились же они. И
если так единогласно - значит правда, или похоже на правду. Тут следовало
бы подумать и поисследовать.
Вообще же городок жил не склеившейся, рассыпчатой жизнью. Жил
лениво, праздно. Ни кому ни до кого не было дела. Жил свободно и в этом
смысле радостно. Беднел. Я думаю, большинство наших маленьких город-
ков таково же. Жителей было в нем около шестнадцати тысяч.
648
всероссийский издательский фонд
УЧИТЕЛЕЙ И УЧИТЕЛЬНИЦ
Лучший вид помощи - самопомощь. Поэтому считаем в высшей степени
уместным и полезным познакомить наш педагогический мир, а отчасти и
все русское образованное общество, с проектом организации Всероссийско-
го издательского фонда учителей и учительниц, каковой проект пока еще
находится в периоде надежд и чаяний, но его осуществление, более всего
зависящее от живой подвижности и предприимчивости самих учителей,
обещает улучшение материальных средств крайне не обеспеченного нашего
педагогического персонала. Скудость вознаграждения последнего сознана
самим министерством народного просвещения. Но пока еще последнее со-
бирается помочь учителям и учительницам не лишнее и самим подумать о
таковой помощи. Мысль издательского фонда явилась у нашего известного
педагога-географа г. И. Поддубного, составителя «Учебного атласа России»,
который уже встретил сочувствие между многими петербургскими педаго-
гами и обратился с соответственным заявлением в съезд преподавателей
естествознания московского учебного округа. Вот в самых общих чертах
предполагаемый круг деятельности этого фонда:
1)	Издавать необходимые для школы пособия (учебники, атласы,
карты, хрестоматии, книги для чтения, задачники, картины, таблицы и
проч, и проч.).
2)	Образовать такое учреждение (т. е. самый фонд в его теоретичес-
ких стремлениях), которое по мере своего развития стремилось бы к
удешевлению и улучшению изданий для русской школы.
3)	Образовать такой капитал, который навсегда был бы достоянием
школы и образовался из законного процента, теперь идущего частному
предпринимателю за издание (приблизительно 25%).
4)	В выборе пособий школа может руководиться своими потребно-
стями, а не брать поневоле те издания, какие наиболее выгодны частной
предприимчивости, способной большею уступкою распространять их
и задерживать другие, менее выгодные, но для школы важные.
5)	Дать возможность преподавателям и преподавательницам полу-
чать установленный гонорар без эксплоатации в виде известного про-
цента из вырученной суммы.
6)	Дать возможность педагогам-пенсионерам: а) получать посиль-
ный заработок при исполнении поручений от фонда (составление, кор-
ректура, администрация, правление и проч, и проч.) и б) доживать свой
век в организуемых санаториях.
Словом, цель фонда - передача денежных выгод от учебно-книжного
издательства в руки самого учащего персонала России, с целью повысить
материальное обеспечение этого персонала. Что эти денежные выгоды не
только велики, но и чрезвычайно велики, об этом нечего спрашивать: на
раменах бедных учителей и учительниц поднялись такие крёзы-издатели,
649
как Салаев-Думнов, и такие крёзы-составители руководств, как Иловайс-
кий-историк и Смирнов-географ. Учебники расходятся в таких количествах
экземпляров, в каких расходятся только Пушкин, Крылов, Грибоедов, Коль-
цов, Тургенев, Толстой. Здесь излишек получения сравнительно с затратою
на издание чрезвычаен. Если при умелой и бескорыстной организации фонда
этот излишек будет идти на улучшение средств вообще всего педагогичес-
кого сословия, то средства эти подымутся. Но за умелою и бескорыстною
его организацией уже может последить общество и печать, как они следят
за всяким крупным общественно-филантропическим делом. Фонд, во гла-
ве которого будут стоять образованные люди и деятельность которого бу-
дет на виду, без сомнения примет все меры к повышению не высоких ка-
честв наших учебных руководств. Словом, фонд будет постоянно открыт
для критики, а где критика, там и истребление злоупотреблений.
Минута для его образования выбрана крайне удачно. Теперь, с совер-
шенной переменой главных учебных программ, почти все старые руковод-
ства окажутся непригодными, и в ближайшие годы мы будем свидетелями
напряженной деятельности педагогов-авторов. Важно, чтобы эта деятель-
ность управлялась и направлялась не только соглашениями автора с ком-
мерсантом Салаевым, но и чем-нибудь более солидным. Это важно для об-
щества, для учеников, для родителей, для целой, наконец, России. Но, с
другой стороны, и Всероссийский издательский фонд, если Бог даст ему
осуществиться, сразу же получит в руки огромное дело, и дело свежее, дело
начинающееся (новые учебники). В высокой степени важно поэтому пер-
соналу русских учителей и учительниц теперь же организоваться и не дать
захватить свое родное дело, свой труд и свой пот разным Салаевым-Дум-
новым и проч.
Г. Поддубный в своем проекте предполагает для образования началь-
ного операционного капитала фонда установить паи в десять рублей каж-
дый, каковые паи помещались бы исключительно в руки учителей и учи-
тельниц. Владение паем и делает учителя или учительницу членом фон-
да. До начала издательской операции на паи получается законный %, а
после не более 8%, остальные идут в погашение через 5 лет. Сверх этого
при фонде состоят почетные члены, с единовременным взносом ста руб-
лей, каковой взнос записывается или в память того заведения, где обу-
чался вносящий сумму, или в память того из преподавателей, которому
чем-либо он был обязан в период школьного образования своего. Понят-
но, что в разряд почетных членов уже входят не педагоги, или не они ис-
ключительно, а вообще образованные русские люди, не потерявшие связь
со школою.
Мы думаем, это хорошее русское дело. Г. Поддубный сам только что
издал пять экскурсионных карт окрестностей Петербурга, с отметками на
них - что нужно посетить и где что находить, надписав на изданиях: «В
пользу издательского фонда учителей». Торопливость и живость тут не
лишни. Желая от всей души успеха новому делу и зная, что здесь все зави-
650
сит иногда просто от знания, к кому и с каким вопросом обратиться, счита-
ем полезным указать, что со всеми запросами относительно задумываемо-
го дела следует обращаться к Ив. Петр. Поддубному, в его Школьную карто-
печатню, помещающуюся в Лесном (СПб.).
О ПРОВИНЦИАЛЬНОЙ ПЕЧАТИ
Объезд главноуправляющим по делам печати некоторых провинциальных
городов и беседы его с редакторами провинциальных периодических изда-
ний позволяют думать, что наше цензурное ведомство не находит положе-
ние местной печати вполне удовлетворительным. Учреждение должностей
особых цензоров для больших центров, освобождение газет от цензуры ме-
стной администрации, на деле сводящейся к подчинению чиновнику губер-
наторской канцелярии, и наконец увеличение числа газет, выходящих без
предварительной цензуры, все это, вероятно, входит в состав забот главного
управления по делам печати. И это дает повод сказать несколько слов по
существу.
Наше мнение, как органа печати, конечно, не может по этому вопросу
двоиться. Чего мы желаем себе, желаем и другому; долю свободы, которою
пользуемся, мы хотели бы видеть распространенною на всех. Но в данном
случае, конечно, не наше мнение важно, а точка зрения самого государства.
Что же здесь мы находим? Что получилось от уничтожения предваритель-
ной цензуры для столичной печати? Ибо по существу, конечно, нет разни-
цы между губернскою и столичною печатью: разница есть только количе-
ственная и отчасти качественная, едва ли усиленно входящая в цензурные
соображения. Вопрос об освобождении газеты от предварительной цензу-
ры заключает в себе только одну сторону: не содержится ли в этой бесцен-
зурности какого-нибудь административного большого неудобства?
Чему же научает судьба столичной бесцензурной печати? Опять огова-
риваемся, что мы оставляем свои мнения в стороне и стараемся отдать
себе отчет, как не может не представляться это дело для самого государ-
ства. Да, беспокойства было много; цензурное ведомство было одним из
самых лихорадочных в составе министерства внутренних дел; здесь каж-
дый день была новая забота, дела текли не медленно, но быстро, иногда,
быть может, слишком быстро; здесь нужна была от чиновников цензуры
решительность, находчивость и такт; нужно было постоянно следить, мно-
гое предвидеть, предугадывать, предупреждать личными переговорами,
циркулярами. Но может ли само государство сказать, что после всех этих
трудов последующего надзора оно не получило никакого осязаемого ре-
зультата? Опять не нашим мнениям здесь решать дело; но уже самое сня-
тие долгосрочности и даже вечносрочности полученных газетами предос-
тережений показывает, что в правительстве есть твердое убеждение в по-
лезности печати. Более и более печать переходит от неопределенного тео-
651
ретизированья на практическую почву и в практических сферах она пода-
ла много мнений, доказанных, разработанных, которыми нашло возмож-
ным воспользоваться и правительство. Если взять одно фактическое осве-
щение всякого вопроса в печати, то уже одно это, поднимая читающее об-
щество до уровня понимания государственных нужд, конечно, сослужило
правительству не последнюю службу. Деятельность печати у всех на виду
и, конечно, правительство имеет о ней свое суждение. Смеем предполагать,
что это суждение - не отрицательное.
Образование давно уже перестало сосредоточиваться в столицах, и об-
разованное провинциальное общество мало чем отличается от петербургс-
кого или московского. Оно только количественно меньше; оно не представ-
ляет таких выдающихся точек, но в среднем оно одинаково. У него есть
свои местные интересы, которых не может отражать столичная печать, и
для этих интересов нужна местная, хорошо поставленная печать.
Эти наблюдения, нам кажется, дают почву для решения вопроса о заме-
не предварительной цензуры последующею цензурою для провинциаль-
ных изданий в сторону положительную. Многие губернии и их города име-
ют уже громадное количество широко развитых местных дел, обширную
промышленность, торговлю. Столичная печать никак не может уделять этим
интересам много внимания. С другой стороны, и местное общество, конеч-
но, никогда не сможет обойтись без столичной печати, как трактующей по
преимуществу общегосударственные вопросы. Но вполне уместно, чтобы
горячие провинциальные интересы, заботы, нужды живо отражались в ме-
стной же печати. Освободить провинциальные газеты от предварительной
цензуры, конечно, не представляет ни малейшей опасности; цензурному
ведомству, правда, прибавится хлопот, придется за всем внимательно сле-
дить из Петербурга. Но, думаем, и здесь, на месте, получатся такие же ре-
зультаты, какие получились в Петербурге и в Москве, т. е. что в печати пра-
вительство скорее найдет помощницу своих забот о России, нежели помеху
этим заботам.
М. О. МЕНЬШИКОВ. НАЧАЛА ЖИЗНИ
Нравственно-философские очерки. Вера в жизнь. -
Женщина-мать. - Семья. - Дети. - Возрасты человека. -
Поэзия. - Героизм. - Дружба. - Страдания. - Смерть
СПб., 1901. Стр. 403.
Ряд увлекательных и живых статей г. Меньшикова найдет в себе, без сомне-
ния, обширный круг читателей и расширит ту аудиторию, которая вовлече-
на за последние годы в обсуждение спора между идеалами безбрачия и бра-
ка. Казалось бы, что за спор? Пусть выбирает себе каждый лучшее! Идеал,
уже по тому самому, что он идеал, свободен, личен и непринудителен. Меж-
ду тем это только так кажется с первого взгляда. Спора не было бы, если бы
652
безбрачие было поставлено ниже семьи и оставалось уделом, действительно
свободным и личным, немногих, «не могущих вместить семью». Последняя
была бы нормой, правилом, всеобщим явлением, как есть всеобщее небо над
нами. Но мы, очевидно, все перевернем, мы глубочайшим образом потрясем
натуральное над человеком небо, если поставим трудное, неестественное и
отрицательное состояние безбрачия выше брака. Идеал не может не манить;
из свободного он непременно сделается когда-нибудь принудительным, хотя
бы для немногих и с искусственными оговорками, наконец, он выдвинет впе-
ред «идеальных людей», его «вместивших», которые потребуют и получат
себе власть, между прочим, над областью низшего состояния. Мы получим
целую систему до известной степени политического состояния, обществен-
ного состояния, нравственно-установившихся воззрений, к которой прикреп-
лена бездна практических интересов, нужд, отчаяния или радости, забот, и
которая вся держится на кратком вопросе, лучше ли безбрачие брака, или на-
оборот, и на категорическом, без колебаний, на него ответе. Лучше безбрачие?
Ну, тогда мы имеем черную, траурную концепцию жизни и философии. Луч-
ше, напротив, брак? Тогда все розовеет наподобие утренней зари, обещающей
день. Таким образом, никакого свободного выбора здесь нет, спор есть, ог-
ромный, практический. Это борьба дня и ночи, соперничество двух лагерей,
конкретное, определенное. До чего все дело здесь конкретно, можно видеть
из того, что, например, получи верховенство брак над безбрачием, то как власть,
так и суд в недрах духовного сословия перешли бы в руки семейного, белого
духовенства, теперь безгласного и бессильного.
Г. Меньшиков хорошо озаглавил книжку: «Начала жизни. Нравствен-
но-философские очерки». Спор собственно уперся в то, что если идеал без-
брачия нравственнее (общее мнение), то идеал брака - трансцедентнее (ник-
то не отрицает). Тайна, неисповедимое, непостижимое - вот что есть в бра-
ке и чего в девстве нет. Все леса и реки, и земля, и небеса (атмосфера) гла-
сят об этой тайне, покоятся под ее покровом, завернуты в ее оболочку, - и
нужно буквально все это потрясти, нужно признать мир лежащим вне Бога
и управляющимся без Бога, чтобы коротенький, сухонький и, главное, ра-
циональный идеал безбрачия поставить выше. Читатель видит, до чего тру-
ден становится этот спор даже и с чисто религиозной стороны. Брачники
прямо могут обвинить своих противников в безбожии, в тайном родстве их
душ с атеизмом, в механическом материализме, который только прикрыва-
ется религиозною и неискреннею номенклатурою. Наконец, - и это самая
практическая сторона дела, - поднимается именно из благочестия и по бла-
гочестивым мотивам вопрос о секуляризации семьи, о совершенном выс-
вобождении ее из-под религиозного, но отрицательно-религиозного управ-
ления. Семья, сознавая себя священною тайною, идеалом, высшим на зем-
ле, просто не хочет оставаться в обладании и собственности и в управлении
принципа, ей противоположного. «Я вижу над собой авторитет власти, но я
не вижу около себя авторитета любви; я вынужден называть матерью того,
кто стоит около меня мачехою - и я не хочу этого более, и вправе не хотеть,
653
именно как священное, святое явление». Читатель видит, до чего все это
чревато практическими последствиями.
Так как идеал девства ничего не содержит в себе, кроме чистого и голо-
го отрицания, недопущения, запрещения брака, то ясно, что он собственно
низвергает брак в линию величин, ниже нуля стоящих, но сам стоит над
ними бессодержательным нулем. Вот опасная арифметика! Ничего в дев-
стве не содержится, кроме безбрачия, т. е. ничего этот идеал не созидает, а
только разрушает семью и этим разрушением живет. Это - паразитический
идеал. Читатель видит какие темные тучи сдвигаются над этим идеалом,
никогда не разобранным, потому что мы его повторяем, как с детства зау-
ченную сказку, кажущуюся правдоподобною от давности повторения. Она
не только не правдоподобна, но мучительна, жестока, грозна, опасна. В ее
истекших прошлых днях бездна криминального матерьяла, с которым трудно
разделаться.
Сколько детей задавлено им (учение о незаконнорожденных детях)! сколь-
ко семей разрушено (дела о расторжении браков, счастливых и уже давших
иногда потомство, но несоответствию их разным параграфам «кормчей»)!
скольким разрушенным семьям не дано возможности встать, поправиться
(вопрос о разводе). Ищут родников падения семьи! Но управляющий ею прин-
цип - глух к семье, невнимателен, не зряч. Заставьте Поль-де-Кока написать
аскетический устав, и вы получите параллель семейного устава, написанно-
го аскетом: он будет отрицателен и разрушителен, каждый его параграф бу-
дет начинаться с «не», как и главы пресловутой «Кормчей книги», все начи-
нающиеся тоже с «не»; он будет подкапываться под явление, и тем могуще-
ственнее, что стоит в роли охранителя его, в положении опекуна с обязатель-
ным к нему доверием, между тем как он расхищает имущество опекаемого.
Почти все «казусы» брака ведь суть «казусы», «дела» об «расторжении бра-
ка», «недопущении брака», «незаконности брака», «незаконности детей» и т.
п., и вовсе нет «дел» и «казусов» об оправдании брака, о радости к браку, о
сочувствии к детям. Все законодательство о браке есть в сущности законода-
тельство против брака и в пользу безбрачия, бесплодия.
Как нам хотелось бы, чтобы талантливый г. Меньшиков сосредоточил
свою заботу на этом опасном положении, очевидно, любимых им «Начал
жизни». Белая и черная мышка, как в известной сказке, точат день за днем
корень древа жизни, и никто этого не видит, все проходят мимо, все не ду-
мают, что, когда оно повалится, - мы все упадем.
ХОДАТАЙСТВО
Я решился написать несколько воспоминаний из своей учительской служ-
бы, потому что сколько ни читал суждений о педагогическом у нас деле, я
вижу, что и от авторов этих суждений, и от читателей все-таки остаются
скрытыми некоторые существенные стороны положения вещей.
654
Ну вот например. В богоспасаемом Б. ни ремесел, ни промыслов; пада-
ющая торговля; беднеющие с каждым годом жители и - праздность, празд-
ность невыносимая, праздность позорная. Сами жители, завалившиеся в
лощинке, у одной из речек Черноморского бассейна, ничего о себе не со-
знают, не имеют на себя цельного взгляда. Это цельный взгляд сразу бы
определил, что нужно городу. Нужен ему труд, ремесло. Он нужен не толь-
ко как средство пропитания, как орудие улучшения быта, но как нравствен-
ное оздоровление, как лечение «пороков от лени», не злых, не мучитель-
ных, но крайне отвратительных на вид. Что же нужно было здесь, как Им-
перия могла прийти на помощь своему захудалому городку, древнему, с
почтенным именем? Да учредить среднее техническое учебное заведение.
И почва, спрос на него были. В городе был старинный казенный пушечный
завод, а в 5-6 верстах от города был один из огромнейших в целой России
рельсопрокатный завод. Таким образом, тип техники был уже определен:
это - техника металла, в низшей стадии носящая название слесарного мас-
терства, в высшей - машиностроения. Между тем Империя дала городку
классическую четырехклассную прогимназию.
Я расспрашивал позднее, как это случалось. В середине семидесятых
годов городок стал ходатайствовать перед высшим начальством об откры-
тии в нем среднего учебного заведения. Перед кем ходатайствовать? «Да
кто у нас начальство?». Начальство - сперва исправник, полицеймейстер,
но они явно не имеют к учебному делу отношения. Кто же еще? Губерна-
тор, бывший в городке лет десять назад и который может приехать в следу-
ющем году. Начальство это уже не близкое начальство, больше походящее
на флаг на крыше дома в царский день, нежели на обитателя дома или его
хозяина. Он видел уездный городок в десять лет два дня, да, кажется, и не
он «персонально» видел, а его предместник, а уже жители города вообще
запомнили, что вот «был губернатор, улицы нашел грязными, сделал заме-
чание исправнику - и уехал». Но в деле училищном и он оказывается не
начальник. Училищное начальство еще дальше, еще отвлеченнее. Оно си-
дит в Москве и блюдет учебное дело в восьми или девяти губерниях. Есть
военные округа, есть судебные округа, на которые делится Империя, есть
наконец, учебные округа. Нужно поехать в округ и испросить себе откры-
тие учебного заведения.
Конечно, так и сделали.
Учебный округ - это одна восьмая или одна девятая России «в училищ-
ном отношении». Он уже блюдет политику, обязанности его не просто слу-
жить России, но служить ей «высоко дипломатично» или, еще точнее - «уп-
равлять Россиею с высокой степенью благоразумия и такта». Едва вы вхо-
дите в сферу его тяготения, его суждений, его соображений, как чувствуете,
что, так сказать, провинциальные ваши краски линяют на вас, вы обесцве-
чиваетесь и на ваше бесцветное существо набегают тени и краски общеим-
перские. Они набегают силою какого-то гипноза. Никто вас не неволит, никто
вас ни к чему не нудит, но просто вы сами чувствуете, что перед вами боль-
655
шой авторитет, большой корабль, у кормы которого ваша лодочка невольно
заворачивается и шлепается по разводимым им волнам самым иногда уни-
зительным и позорным способом. Вы просто проникаетесь желанием сде-
лать все как можно приятнее столь большому авторитету, и только когда
вырветесь из-под его гипноза, вдруг вспомните, что ехали вовсе не за тем, о
чем оказывается просили и что оказывается получили.
- Школа? Отлично. Это наше дело! Что, губернатор? Да он возится с
исправниками и становыми; до школы ли тут! Земство? какое земство? чье?
Ах, да: это - министерства внутренних дел; ну, и ему нет дела до школы, ни
школе нет дела до него. Что? Рельсопрокатный завод? Отнеситесь с этим в
министерство путей сообщения, это его ведомства.
Депутаты, осчастливленные приемом, вернулись и нашли у себя пол-
ный штат учителей нового учебного заведения.
Учредив в городке Б. четырехклассную классическую гимназию, Рос-
сия сделала «еще культурный шаг вперед», «тот тихий и незаметный шаг, о
котором не кричат газеты, но который и создает безмолвно и мало-помалу
истинную мощь и процветание России». Так, вероятно, думалось в Петер-
бурге, когда при составлении годового отчета министерства выводилось:
«Гимназий классических - 144; прогимназий шестиклассных - 29, четы-
рехклассных - 67». Вот цифра и изменилась: в прошлом году в отчете сто-
яло: «Четырехклассных - 66», а теперь «четырехклассных - 67». «Мало-
помалу! Зреет Россия».
В Петербурге и понятия не имели, что в Б. был рельсопрокатный завод
и что там нужна была слесарная школа.
ВАЖНОЕ СЛОВО СКАЗАНО
Окончание ряда статей в «Церковном Вестнике», органе С.-Петербургской
духовной академии, касательно развода, дает повод светской печати сказать
заключительное резюме к словам почтенного журнала. Печать не может не
быть признательна, что вопрос, ею возбужденный, не встретил глухого мол-
чания в среде компетентных богословов. Еще более признательности заслу-
живает то беспристрастие, с которым анонимный автор статей высказался
за передачу в светский суд рассмотрения причин к разводу. Мы не будем
повторять здесь его аргументации, о которой своевременно в течение меся-
ца у нас давался отчет. Светский суд, представляемый прокурором, предсе-
дателем, присяжными и защитником, наконец - совершаясь открыто, а не в
административных потемках, совершеннее в своем механизме, чем тот суд,
который до сих пор разбирал мучительные и щекотливые семейные дела. И
если мы уважаем семью, символом этого уважения должно быть примене-
ние к ней наилучших имеющихся в стране судебных механизмов.
Но особенно важны заключительные нравственные соображения авто-
ра, которыми он парирует возможные возражения. С осторожностью сле-
656
дует относиться к заверениям, говорит он, будто с передачею бракоразвод-
ных дел в светский суд духовная власть откажется от своего законного пра-
ва и снизойдет на степень исполнительной, чуть не полицейской официи.
Ничего подобного не последует, если за духовною властью останется
неотъемлемо принадлежащее ей право увещания супругов к примирению
и санкции развода; если это право увещания не будет одним распоряжени-
ем о производстве увещаний, а будет выражаться в действенном архипас-
тырском слове, растворенном любовию и участием к разобщающимся суп-
ругам. Вообще все уверения насчет неблагоприятных последствий от пе-
редачи бракоразводных дел светскому суду следует отнести к преждевре-
менным. Останется при этом нетронутою и благодатная сторона таинства и
достоинство духовной власти.
Так говорит автор. Что к этому прибавить? Само собою, вся слава цер-
кви лежит в увещании, в нравственном воздействии на мирян, в началах
любви и милосердия, - и мало к этой славе прибавили положительного
пресловутые консисторские бракоразводные дела. Нужно бы взвесить, сколь-
ко людей, застрявших в эти процессы, безысходные, многолетние, дорогие,
уходили с крайне расстроенным сердцем, в отчаянии.
<0 ПОЖАРАХ>
В Витебске при одном пожаре сгорело восемьсот домов. Это - целый ма-
ленький уездный городок, погибший в пламени. Если даже считать каждый
дом в тысячу, то это потеря в один день восьмисот тысяч; с имуществом
погорельцев это миллиона полтора или два. Таких потерь никакой Крёз не
вынесет. Не пора ли давно подумать и притом государственно подумать о
таких несчастиях. Что за «случай»? Кажется, все пожары происходят от «слу-
чая». Вначале огонь несколько минут не замечают и меры против него начи-
наются тогда, когда эти меры бессильны, когда средства сопротивления
меньше сил нападения. Имеем ли по крайней мере классификацию «случа-
ев»? Вероятно - да, и было бы интересно ее опубликовать. Но во всяком
случае керосин, папироса и самовар суть, кажется, главные родители пожа-
ров на Руси. К ним за последнее время присоединился, как, например, в
Витебске, бензин.
Но если установлены причины пожарных бедствий, то не менее уста-
новлено, что они обращаются в стихийные потому, что помощь всегда или
запаздывает, или оказывается в жалком несоответствии с размерами катас-
трофы, которая и растет на глазах у всех. Пишут у нас о пожарной органи-
зации много, но «воз и ныне там». Следовало бы хотя в каждом городе иметь
достаточные пожарную команду и обоз. Следовало бы также сделать деше-
выми и всюду продаваемыми гасительные препараты, какими снабжены все
опасающиеся огня казенные помещения. Такой аппарат, вися й кухне на
стенке, в каждом доме, может предупредить тысячную потерю, стоя сам
657
рубль. Наконец, организацию борьбы с огнем, может быть, в виде опыта,
не бесполезно было бы передать в некоторых местах страховым обществам,
образованным, практичным, деятельным. Вообще тут нужно подумать, есть
о чем подумать и подумать государственно, всеми умами отечества.
О ПОМОЩИ ВНЕЗАПНО ЗАБОЛЕВШИМ
Судебное разбирательство в Смоленске между врачом Коврейном и купцом
Зайченковым поднимает старый вопрос: можно ли во всякую минуту не толь-
ко позвать, но потребовать доктора? Обязан ли доктор во всякую минуту
поехать к больному? Вот два вопроса, о которых нет мнения доказанного,
неколебимого, обеими сторонами признанного. На почве этого спора возни-
кают не только неприятности, взаимное раздражение, но нередко и судеб-
ные разбирательства. Больной или его близкие чувствуют свое право потре-
бовать врача; это - право естественное, и без которого всякий чувствовал бы
себя в благоустроенном государстве не лучше, чем в диком лесу. Но, с дру-
гой стороны, врач, который не может же 24 часа работать, чувствует и свое
право на отдых. Нам представляется, что здесь право больного - первона-
чальное, безотлагательнее. Надо только желать и даже требовать, чтобы это
право не вело к злоупотреблениям. Насморк лечить ночью незачем, но нельзя
отказывать в помощи стоящим на краю смертельной опасности. Сюда под-
ходят случаи болезни, наступающие подобно ушибу, подобно несчастию в
дороге, падению из окна и проч. Такие болезни бурно пугают родных паци-
ента и здесь своевременная помощь, помощь не завтра, а именно сейчас
может действительно спасти жизнь иногда неоценимо дорогого человека.
Здесь право больного так кричит о себе, что против него нельзя возражать.
Это, нам думается, должно бы быть всеми признано законодательно, в
обычае и притом обеими сторонами - врачами и публикой. Но затем и вра-
чи - люди, и, конечно, болеющая публика должна и к ним отнестись дели-
катно, т. е. должна, высказав свое право, предоставить врачам наилучший
способ ответить на это право. Нам кажется, что об этом способе нисколько
не думалось до сих пор. В Петербурге на каждой улице живет 6-7 врачей:
семь дней недели они могут поочередно дежурить, а на дверях ближайшей
аптеки может быть вывешен адрес очередного дежурного врача днем и но-
чью, в последнем случае освещенный, т. е. помещаемый близ аптечного
ночного фонаря. Дело в том, что ночью при внезапной болезни является
всегда растерянность родных больного: кого звать, куда бежать, где живет
хотя бы приблизительно возможный врач, который поедет. Минута эта чрез-
вычайно тяжелая и растерянному человеку прямо должен быть брошен ад-
рес и имя. Эти, так сказать, обязательные дежурства на дому будут легче и
удобнее для докторов, нежели дежурства вне дома, с обязательною вне дома
ночевкою. Последние бесплодно надрывают силы врача, ибо многие ночи
проходят без всяких казусов и представляют собою ожидание пациента без
658
больного пациента. По трудности для врача и по напрасной трате сил они
избегаются или выполняются неохотно. А вполне практично придумать
такой способ, который, будучи удобен для больного, был бы не обремени-
телен и для врача. Зато такой «седьмой» врач в районе обеспечивал бы спо-
койный сон или научные занятия для остальных шести. Вообще нужно за-
метить, для всех больных аптека должна бы быть первым местом помощи.
Она всегда открыта; она всем известна, как каланча. Это почти проходное,
совершенно публичное место. Поэтому и ночные дежурства врачей, где они
уже заведены, должны бы быть заведены при аптеках: это кабинет-спаль-
ня, где ночует очередной районный врач. При таких аптеках около фонаря
вполне возможно выставить два слова: «дежурный врач» или просто «врач»,
как теперь выставляется на фонарях нумер дома. Что близость тут же апте-
ки обеспечивает скорость подания помощи, - об этом нечего и говорить.
Врач, спросив, чем захворал больной, может захватить с собою и прибли-
зительное лекарство. Таковы, например, случаи отравы.
Наконец, есть еще способ непременного подания помощи: это - чтобы
хороший гонорар за визит между 12 часами ночи и 7 утра был обеспечен
городским, например думским, правилом. Если обеспечить гонорар в де-
сять рублей за ночной визит, то это сильно улучшит положение. Иногда
врач не отвечает на ночной звонок, потому что он не извозная кляча, чтобы
тащиться, встав с постели, за рубль. Поэтому бедняк, в какой бы душевной
муке не находился при внезапной ночной болезни у него в семье, уже робе-
ет поехать к врачу; между тем именно для этих несчастных случаев, подоб-
ных отраве, ушибу, надо спешить с помощью и к бедняку. Пусть он даст
рубль или 50 коп., за него девять рублей доплатит город, доплатит приход,
доплатит благотворительное общество. Кто-нибудь доплатит, чтобы людям
не было страшно жить, как в лесу, как в пустыне, в страхе и унынии. У нас
есть общество спасания на водах погибающих, но ведь и внезапная болезнь
ночью, вроде кровотечений, отравы, ушиба, судорог - тоже «погибель».
НЕ ДОЖИДАЯСЬ БОЛЬШОЙ БЕДЫ
У нас есть Общество спасания на водах погибающих, гордое здание которо-
го всякий может видеть на Садовой улице. Здесь для прохожих начертаны
крупными буквами и цифрами числа спасенных за последние годы. Обще-
ство это высоко благодетельно, и, конечно, симпатии к нему населения стоят
в уровень с его человеколюбивою деятельностью. Поэтому всякий шаг впе-
ред этого общества живо приветствовался бы всеми. Недавнее несчастие с
пароходом «Великая Княгиня Ольга» в Евпатории дает нам повод указать на
одну новую возможную функцию в деятельности поименованного общества.
Факты спасания на водах, записываемые обществом в свой актив, явля-
ются исключительно делом случая, делом благоприятного стечения обсто-
ятельств. Там подали тонущему лодку, там бросили круг, и случайно этот
659
круг или лодка принадлежали обществу. Здесь нет предвидения. Да и воз-
можно ли предвидеть на необозримом протяжении русских рек и морского
берега те точки, куда упадет человек или где, купаясь, он начнет тонуть? Но
вот обстоятельство, где общество может предвидеть: это - крушение морс-
кого судна, пожар на нем, столкновение с другим.
Всем памятно, что во время крушения «Владимира», столкнувшегося с
«Колумбией», при совершенно тихом состоянии моря, лодки оказалось не-
возможным спустить, а плавательные пояса негде было найти. Как боль-
шое административное учреждение, с известными привилегиями филант-
ропических учреждений, Общество спасания на водах могло бы взять в свое
ведение постоянный контроль спасательных средств на судах, отправляю-
щихся из русских портов. На всяком уходящем судне член общества мог бы
испытывать беспрепятственную и быструю спускаемость катеров и число
спасательных кругов, равное числу платных на пароходе мест. Наконец, во
время крушения, подобного крушению «Владимира», не хуже всякого кру-
га служит деревянная доска, и верхняя палуба могла бы быть покрыта не-
длинными досками, многочисленными, образующими второй пол, которые,
свободно лежа, всплывали бы наверх воды с погружением парохода в воду,
давая помощь каждому, не умеющему плавать.
Крушения бывают чрезвычайно редки. Вследствие этого команда па-
рохода так же мало готовится к нему, как и прислуга железнодорожного
поезда, которая спит или дремлет ночью, а не стоит над тормозом. Все это
понятно и до известной степени простительно. Вот почему дополнитель-
ный надзор агентов Общества спасания на водах, сводящийся, в сущности
к напоминанию людям, обремененным трудом и заботами по нагрузке и
приему пассажиров, о спасательных средствах, был бы в высшей степени
полезен.
В сущности, гибель человека в море при крушении судна есть неле-
пость; ничего подобного не должно быть, так как мимо данной точки гибе-
ли через час, через три часа, через шесть часов пройдет какое-нибудь дела-
ющее тут же прямой или обратный рейс судно. Особенно около наших бе-
регов, где, в сущности, одно только каботажное плавание, ничего подобно-
го не должно происходить и может не происходить. Дать человеку шесть
часов продержаться на воде - это в средствах современной техники. Плава-
тельный пояс, доска, бычачий пузырь - вот эти грошовые средства. Но их
чуть ли не запирают под замки, чуть ли не складывают в дальний чулан и
словом, они парадно числятся, но реально отсутствуют в данную минуту и
в данном месте. Между тем паника исключает способность искать. Самая
паника наступает оттого, что не видят средств спасения. Знай все перед
отходом парохода, или по отходе его укажи всем капитан, где и что спасет;
будь это спасение для каждого обеспечено безусловно - и даже во время
пожара и столкновения люди не потеряли бы головы, у капитана была бы
сохранена возможность распоряжаться, а это еще увеличивало бы шансы
спасения.
660
ПОЧТИ ЕДИНСТВЕННАЯ ГАЗЕТА В РОССИИ
Конечно, мы говорим о «Московских Ведомостях». Мы не хотели первона-
чально отвечать на три редакционные ее статьи, приуроченные к годовщине
смерти Каткова и имевшие исходною точкою совершившиеся перемены в
учебных программах гимназий. Статьи эти не имеют, можно сказать, содер-
жания, а имеют только тон, и в конце концов захотелось сказать кой-что об
этом тоне.
Тон этот старинный, тон этот давнишний и повторяет тон Каткова. Те-
перешний редактор газеты, с его нерусскою фамилией, надевает мундир
своего газетного дедушки, хватающий ему до пят, и, важно прохаживаясь
взад и вперед, басит, как дедушка. Ничего не переменилось, кроме головы
на плечах. Но такая малость, как голова, не входит в расчеты теперешнего
редактора «Московских Ведомостей», и он потрясает швейцарскою була-
вою в руках, думая, что ее кто-нибудь примет за палицу Геркулеса. Тон этот
был совершенно нелеп и бестактен уже у Каткова; но у его преемников он
достигает, так сказать, пафоса комизма. Видите ли, перемены в учебных
планах не есть дело педагогическое, но дело политическое. Заботы родите-
лей и всей России о детях и юношах не составляют предмета реформы; это
только видимость и она принимается для обмана: родителям по всей Рос-
сии и некоторым высокопоставленным лицам задумалось пробить «брешь
в Каткове», «брешь в его стройном миросозерцании», и вот они начинают
дело с педагогических идей Каткова. Просто непостижима грубость, с ко-
торою все это написано. «Московским Ведомостям» представляется, что в
России так же свежо помнят о Каткове, как и в кабинетах редакции на Стра-
стном бульваре. Между тем России никакого дела до Каткова нет и от него
сохранилось буквально одно имя и даже не сохранилось досады около это-
го имени. Просто - ничего нет. Между тем в чудовищном воображении
маленьких преемников Каткова рисуется, что вся история русская после
Каткова есть борьба за Каткова или против Каткова, как бы спор за подпис-
ку или против подписки на его монумент. Газета бросает чудовищный уп-
рек министерству народного просвещения времен гр. Делянова за то, что
оно... не скопировало буквально Катковский лицей!! Наш министерский
классицизм, говорит она, был полуклассицизм; Катков, учредив в Москве
лицей, имел именно в виду дать образец полного классического образова-
ния, который мало-помалу становился бы типом всех учебных заведений в
России. К сожалению, после смерти Каткова дело его остановилось: мини-
стерство графа Делянова оставило классицизм полузавершенным, не сде-
лав ни шагу к сближению его с точными формами лицейского воспитания
и обучения. От этого в лицее было все тихо, а в университетах волнова-
лись. Верно «волновались» в тоске по лицейском уставе!! Газета забывает,
что лицей есть крошечное закрытое учебное заведение, есть в собственном
смысле пансион, аристократический, со страшно дорогою платою за уче-
ние, и притом пансион привилегированный, где инспекция учебного окру-
661
га не смела производить ревизий, и о настоящем подлинном учебном со-
стоянии которого мы получим возможность судить только после тщатель-
ной и крайне желательной теперь ревизии. Во всяком случае быт и психо-
логию этого исключительного пансиона переносить на университеты Им-
перии значит ничего не понимать ни в Империи, ни в педагогике, и делать
из одной и другой какую-то кукольную игру. «Вот отчего и неудача! - вос-
клицает газета полунаивно, полудерзко. - Нам недостаточно подражали!».
Да кто такие «мы»? На этом своевременно остановиться.
Все обвинение против теперешних преобразований ведется, что назы-
вается, «по третьему пункту». А «третий пункт» сводится к недостаточно
горячей памяти к Каткову. Россия, видите ли, не самоустраняется, а ее ус-
траивает Катков «или память к нему». Министры ничего не делают, если
они «не продолжают дела Каткова», а общество и печать являются «измен-
ническими, если они изменяют памяти Каткова». От Каткова становится
тесно, становится душно; точно вся Россия поставлена, как под колпак, под
его бронзовый монумент. Такую фантасмагорию надвигают на читателя
названные три статьи, высокомерные, пропитанные какою-то задушевною
истерикою, угрожающие, и вместе - безнадежные в тоне. Газета как будто
прощается со своею властью, прощается горько, грозя кому-то пальцем:
«Позовете нас, без нас вам не обойтись», не замечая, что давно живут «без
них» и живут тем легче, чем менее в России «их».
По отношению к печати и обществу, казалось бы, братской печати и
братскому обществу, «Моск. Ведом.» усвоили тон какого-то южноамери-
канского плантатора. Слив с собою Россию, они презрение к себе или рав-
нодушие к себе чувствуют и без стеснения называют равнодушием к отече-
ству или презрением к его основным учреждениям. Слава Богу, дух Руси
вырос за последнее время в Руси. Ничего этого «Московские Ведомости»
не замечают и им представляется, что Россия, дающая так мало подписчи-
ков на них, куда-то проваливается. Газета именно похожа на американского
плантатора, уже после войны за независимость, читающего и рвущего с
бешенством «изменническую» «Хижину дяди Тома». Не только министер-
ство народного просвещения со времен гр. Делянова и до сих пор соверши-
ло ряд проступков против «Московских Ведомостей», но и вся Россия и
печать ее и общество ее виновно в чем-то тоже против «Московских Ведо-
мостей». Все это какие-то бедные негры-Томы, взбунтовавшиеся против
плантатора на Страстном бульваре. Да что он за человек? Какие историчес-
кие его заслуги? Мы говорим не о Каткове, у которого такие заслуги еще
были, хотя чрезмерно раздутые, а о г. Грингмуте и его сотрудниках? В Ита-
лии была когда-то «Молчаливая Академия», члены которой упражнялись в
молчании. На нее походят «Моск. Вед.», эти неофициальные прибавления
к «Казенным объявлениям». Да что такое за человек г. Грингмут? Не знает
ли кто-нибудь его ученых трудов? Может быть, он член С.-Петербургской
Академии, хоть и скромной, но все-таки могущей оценить заслуги тузем-
ного ученого? Профессор ли он, наконец, университета? Кто он такой, не-
662
ведомый, безвестный, книги которого не спрашиваются в магазинах, а в
педагогических обществах не дебатируются его теории? Да, кто он, с голо-
сом владыки от Невы до Лены, поводящий в воздухе кнутом и производя-
щий окрик на этих «писак», на «общество», на «земцев»? Кто он?
Не знаем. Но, принимая во внимание чужеродное имя, какое-то стран-
ное, неопределенное, неопределимое почти, не можем не вспомнить пуш-
кинского стиха:
Не то беда, что ты поляк.
Пожалуй, будь себе татарин,
Будь жид - и это не беда.
Беда, что ты - Видок Фиглярин.
Как будто для дополнения сходства г. Грингмут поднял четыре года на-
зад забавный вопрос о вторичном приводе к присяге русских журналистов,
так что к нему идет и этот стих Пушкина о Булгарине же:
Двойной присягою играя...
Побольше скромности, г. Грингмут, побольше скромности!!
НИ «ДА», НИ «НЕТ» О ШКОЛЬНОЙ РЕФОРМЕ
В только что вышедшей августовской книжке «Вестн. Европы», в рубрике
«Из общественной хроники» идет речь о преобразовании школы. Нам дума-
ется, настоящая минута так важна для школы и для России, что всякая запу-
танность или сбивчивость мысли о реформе составляет ошибку не простую,
но в некотором роде преднамеренную. В такое заблуждение впадает почтен-
ный журнал. Он нападает на кн. Мещерского, целый месяц издевавшегося в
своих «Дневниках» и «Речах консерватора» над реформою. Можно поду-
мать, что журнал за реформу. Но оказывается - нет. Автор «Хроники» при-
поминает, что он в тридцатых годах истекшего 19-го века «испытал класси-
ческое образование на себе лично, состоя в числе учащихся в одной из вновь
тогда открытых гр. С. Уваровым гимназий в Петербурге, а затем, в конце
40-х годов, в числе учащих в той же гимназии». Мы тронуты этим воспоми-
нанием. Ясно ли, однако, впечатление от той канувшей в Лету школы? Ав-
тор говорит только: «Мы можем засвидетельствовать, что семилетний курс
того времени, с преподаванием латинского языка, начиная с III класса и гре-
ческого - с IV, по три урока в неделю, был несравненно плодотворнее недав-
него 8-летнего курса, с наводнением гимназической программы греками и
латинами». Что за нерешительность!
Автор не хочет сказать о реформе ни «да», ни «нет». Между тем он
позволяет себе острить, не уступая в злобствовании Мещерскому: «Конеч-
но, турецкие гимназии имеют то преимущество перед теперешними рус-
скими, что в них не обучают древним языкам: но ведь для турок древние
663
языки действительно мертвые, а для западной цивилизации они остаются
живыми». Тогда к чему же упреки Мещерскому? А если журнал ясно за
древние языки, то нужно сказать это прямо, а не ограничиваться трогатель-
ным воспоминанием «об одной гимназии, где я учился, и учился хорошо».
Может быть, эта гимназия была исключительная? Во всяком случае, это была
столичная гимназия и она могла в самой столице составлять исключительно
счастливое явление. Ведь классицизм и реализм в учебной программе зовут
за собою такую длинную цепь возможных доводов, и доводов твердых, что
странно аргументировать «воспоминаниями»... Мы в этом видим нетвердость
почтенного журнала. В «Гражданине» мы видим, что читаем; но в «Вестнике
Европы» мы находим неясные строки, какой-то сбитый шрифт еще тридца-
тых годов, в котором нельзя ничего прочесть толком.
Считаем нужным еще раз успокоить всех, кто в этом успокоении нуж-
дается, что пять полных классических гимназий, с обоими древними язы-
ками, оставляют не тронутым весь тот небольшой контингент филологов-
студентов, каких последние годы питали наши университеты. Не подлежит
никакому сомнению, что если в ближайшие десятилетия филологические
факультеты вновь потянут к себе слушателей, если явится в нашем обще-
стве историко-филологическое возбуждение, то министерство ни на мину-
ту не остановится увеличить число полных классических гимназий до де-
сяти, до двадцати и более. Устраняются лишь древние языки для студентов
реальных факультетов, как медицинского и естественного, и нужно много
усилий ума, чтобы доказать и для них незаменимость древних языков ника-
кими другими предметами. Вот на этот-то определенный вопрос никто из
оппонентов реформы и не умеет дать ответа. А пока ответ не дан, реформа
может идти спокойно к своим целям. Ее противники молчат по существенно-
му пункту, и нет причин для вождей реформы поддаваться каким-либо со-
мнениям.
КАК И ОТЧЕГО НАС ЗАКРЫЛИ
Говорят, большие начальники получают слишком большое жалованье. По
мне, они должны бы получать еще больше, но чтобы зато были - настоящие.
Судите сами. Четырехклассная прогимназия в Б. стоила за десять лет своего
существования 30 000 руб. городу, бедному, нищенскому, и 110 000 руб. тоже
не весть как богатой казны. И эти 140 000 руб. были взяты от России и, так
сказать, пущены на ветер просто одним часом, одним днем, ну - много неде-
лею, месяцем соображений попечителя учебного округа, которому вверены
целые девять губерний! Девять губерний, где ни один рубль в училищной
области не падает мимо, впустую, не осыпается как рожь в августе без рабо-
чих рук!
Теперь эта прогимназия закрыта. Я преподавал в ней пять лет, а закры-
лась она года два спустя после того, как я перевелся в другой город. Но
инспектор, при котором совершились ее административные похороны, т. е.
664
который сам именно прикрывал явно никому не нужное учебное заведение
служил потом со мною вместе и я его подробно расспрашивал.
- Так. Закрыли. Учеников не было. И при вас, В. В., помните, в четвер-
том классе уже сидело пять учеников, а преподавало в этом же четвертом
классе восемь преподавателей, все кандидаты университета. Но это бы не
беда. Четвертый класс - выпускной. Но беда, что и во втором классе, и в
третьем - тоже то пять учеников, то шесть, тогда как в прежние годы было
хоть по 8 учеников, по 12. Двенадцать учеников в классе-это совсем хоро-
шо. Но их не стало. Каким жителям нужна была гимназия, стали отвозить
прямо в губернский город, в первый класс. Это собственно и составило
момент невозможности дальнейшего существования.
Я помню, мы, учителя, каждый август с дрожью радости в сердце смот-
рели, как ведут к нам экзаменоваться еще ученика, еще ученика. «Еще один,
еще один, - считаем бывало. - Прогимназия, значит останется». А ведь
прогимназия нас всех кормила. Кто же не любит своего корма?! «Как бы ни
существовала, только бы существовала: мы около нее сыты». Но вот соот-
ношение вещей: раз нам нужен всякий ученик, нужен положительно, ну-
жен до зарезу, как автору читатель, конечно, мы всеми силами стараемся
его впустить в гимназию, протолкнуть через экзамен, как и позднее, при
переходе из первого во второй, из второго в третий класс мы его протолк-
нем же, хотя бы он сам и не шел, лежал развалясь. Мы зависели от учени-
ков, просто от их арифметического числа. Ну, а от кого кто зависит, тот того
и есть господин. Ученики, детским хитрым инстинктом, да и весь этот наи-
вный и ленивый город почувствовали скоро, что, в сущности, они суть гос-
пода учителей и гимназии, и, что называется, легли, развалились. «Ну, пло-
хо подготовлен мальчонок - ведь все-таки примете», - не говорили они, а
говорили их поступки. Мы скрежещем зубами - и действительно принима-
ем. Мы отказываем в приеме или оставляем в том же классе, когда «испы-
тующийся» уже положительно и позорно ничего не знает. Тогда делать не-
чего, со слезой скорби отпускаем его домой: «Приходите на будущий год».
«Но только, пожалуйста, приходите, не оставьте нас, сирот», - этого мы не
говорили, но верно это говорили наши тоскливые глаза.
Читатель видит, что не только была основана не нужная городу про-
гимназия, не была основана a priori скверная прогимназия, со скверным
ученьем, со скверным поведением учеников. Но тут, ведя трудную игру,
учителя проигрались. Ученье было легко, облегченно; ученики учились
плохо. «Ибо нам нужны ученики, нужны они, чорт возьми!!!». Но дело в
том, что переходя в пятый класс губернской гимназии, переходя по уставу
без экзамена, там ученики оказывались положительно скверными и фатально
оставлялись в пятом классе на другой год. Наконец, был даже один позор-
ный случай, когда ученика нашего перевели уже из шестого класса обратно
в пятый (это стало возможно в силу одного министерского распоряжения).
Как только дошло до этого дело, родители стали прямо отвозить детей в
первый класс губернской гимназии. Тут и настал крах.
665
- Закрыли, потому что не было учеников, - говорил мне инспектор.
- Куда же девали фундаментальную библиотеку?
А библиотека была удивительная. О ней скажу ниже.
- Библиотеку? Куда же ее было девать, не в Москву же везти! Попе-
читель распорядился, чтобы «впредь до распоряжения» ее сложили в
городском училище. Там, вы знаете, здание свое, не наемная квартира.
Смотритель училища поморщился: «У меня такого помещения нет».
Однако распоряжению попечителя надо было повиноваться и он дал два
чулана, да еще какой-то проход, коридор что ли, темный и ненужный. И
свалили туда.
- Как свалили? Такую драгоценность?
- Да что же, солить ее, что ли, было!! Вы сами понимаете. Окружный
инспектор расспрашивал меня о ней в Москве, одобрил, порадовался. «Мне,
говорит, такие издания нужны: здесь есть в Москве нуждающиеся гимна-
зии, бедные, почти без библиотек. Это хорошо, но это - потом, а теперь
сложите в городском училище. А там посмотрим. Воспользуемся».
-Ну?
- Смешно это из Б. в Москву книги везти. Библиотека роскошная, хоть
я и не смотрел. Но вы же сами говорили мне, что роскошное там никакой
гимназии не нужно, а нужное есть во всякой гимназии. Конечно, никуда не
повезут, а сгниет она в темных чуланах. Просто о ней забудут.
Действительно. Уж если забыли справиться, нужна ли точно класси-
ческая прогимназия или что другое городу, то как не забыть справиться, а
не гниют ли у вас «Oeuvres complets de Virgile»* с гравюрами прошлого
века и «Thesaurus linguae graecae», в 900 рублей, в чулане. Просто спросят:
«А имущество бывшей прогимназии у вас хранится?» - «Да. Под замком». —
«Это хорошо, что под замком. Мы об этом потом с вами. А теперь - такая
пропасть текущих дел!».
Город томился уже при мне. Он приплачивал, по условию, три тысячи в
год к одиннадцати тысячам казенных, и так как учить было некого или не-
чему, то приблизительно через год «возбуждал ходатайство» о замене клас-
сической четырехклассной прогимназии таковым же реальным училищем.
Но каждый раз получал отказ. «Не может же министерство по ветру пере-
менять тип учебного заведения». В действительности, конечно, не ловко
было попечителю докладывать министру, что он тогда сам не посмотрел,
что городу в точности классическая прогимназия вовсе никогда не была
нужна, и что испорченное дело надо исправить. «Поправляются люди, а не
учреждения». Да и министерству неприятно было бы выслушать, что как
будто «против классицизма начинается реакция». - «Что? Где? Какая реак-
ция. Мальчишки!». Ну, а что министру неприятно выслушать, того попечи-
тель, конечно, не предложит ему выслушать. Дипломатия!
* Полное собрание сочинений Виргилия (фр.).
666
И город вздыхал.
И учителя вздыхали.
И родители вздыхали.
Помню «догадку» одного из них, разлетевшегося в учительскую ком-
нату. Он был лавочник. Хороший человек. Мы все, учителя, покупали у
него табак и сардинки. Вот он разлетается и таким Шекспиром:
- Иван Дементьич (к инспектору)! Николай мой по греческому не успе-
вает. Ослобоните, пожалуйста, ведь ослобоняете же вы, кому не дается, от
немецкого или от французского языка. А нам при нашей торговле гречес-
кий язык ни к чему.
Мы, сколько нас сидело, человек шесть, так и прыснули со смеху. Очень
он это уверенно сказал.
- Нет, Петр Иваныч. От французского или немецкого точно освободить
можно, а от греческого языка освободить нельзя. Трудно вам это объяс-
нить. Но ведь и мы хорошие люди - уж поверьте на слово.
Так и ушел, бедный.
И он вздыхал. И мы вздохнули.
ПРОПИСНОЕ ГЛУБОКОМЫСЛИЕ
В августовской книжке «Русского Вестника» некто «князь Александр Ни-
колаевич Мещерский» (так подписано. Кто он? Почему не «кн. А. Мещер-
ский?») напечатал «Письмо в редакцию», посвященное статьям нашей га-
зеты за последнее время о классицизме и о гимназиях. При всех усилиях
найти что-нибудь полезное и для себя поучительное в этих статьях мы ни-
чего в них не обрели. Заметили только, что автор пишет без запятых,
сплошь, как еще писали скифы и другие наездники до просвещения их
христианством.
Напр.: Отечествоведение понимаемое в смысле стремления осво-
иться возможно полнее со своей родиной составляет настоятельный долг
каждого независимо от принадлежности его к тому или иному племени
или веку. (Ни одной запятой!).
Автор говорит, что семья должна уважать школу, а школа должна ува-
жать семью - что едва ли ново; что нужны и физические упражнения в
гимназиях, а не одна умственная гимнастика - что справедливо; что гер-
манцы - патриоты и англичане тоже, несмотря на классицизм. Вообще про-
писное глубокомыслие «Письма в редакцию» удивительно. Письма в ре-
дакцию пишутся по какому-нибудь нетерпеливому, новому, горячему пово-
ду, а если обратиться к редакции с письмом, что вот в Библии рассказано,
что Каин убил Авеля, и что это можно изложить без запятых, то едва ли для
этого стоило трудиться, и тем более такой особе, которая нашла уместным
обозначиться своим полным титулом.
667
Вообще пишется об образовании теперь много, но нельзя не быть по-
раженным глубокою бессодержательностью и ненужностью большей час-
ти написанного. В особенности классическая фракция или безмолвствует,
или говорит явные пустяки. По этому бессилию можно судить, до чего бе-
зыдейные люди стояли во главе нашего классицизма столько лет! У них
отнимают нужное (им) и дорогое дело и они молчат. Да что же они раньше
думали? Очевидно, ничего не думали. Никогда не было менее философи-
ческого явления, чем упраздняемый теперь классицизм.
Мы не оспариваем ничего доброго и ни малейше не желаем, чтобы под-
линный и благородный классицизм умер в нашем отечестве. Но совершенно
уместно, чтобы он, как и указывал Дарвин для всего живого и живучего, «по-
боролся за существование». До сих пор он лежал у нас ленивою привиле-
гиею. И от этого у него такая печальная судьба. Поборитесь, господа, поста-
райтесь, пообчиститесь и наконец хоть поучитесь писать с запятыми!
<Д. Л. МОРДОВЦЕВ И М. Н. КАТКОВ>
Д. Л. Мордовцев вспоминает в «Приазов. Крае», как в дни своей молодости
он одним махом и Каткова уязвил и себя спас от горькой доли. Дело было в
1866 году, когда Катков, как известно, отказался принять и напечатать в
«Моск. Вед.» данное ему «первое предостережение». Г. Мордовцев напеча-
тал статью, громившую Каткова за то, что он, уверенный в своей безнака-
занности, ставит себя выше закона. В тот же день Костомаров познакомил
Мордовцева с попавшимся совершенно случайно на встречу Нордстремом,
служившим в III отделении.
-	Я, - заявил Нордстрем г. Мордовцеву, - рад с вами познакомить-
ся... Завтра как раз я должен будут докладывать о вас графу Михаилу
Николаевичу Муравьеву.
Нет ничего удивительного, что слова Нордстрема поразили меня.
-	Вследствие чего же предстоит ваш доклад обо мне гр. Муравье-
ву? - спросил я не без тревоги.
-	Вследствие вашей резкой полемики с Катковым и других ваших
статей в «Голосе».
-	Помилуйте, И. А.! - невольно вырвалось у меня. - Катков бессо-
вестно обвиняет меня и Юлия Жуковского чуть ли не в государствен-
ной измене, а сам он - больше чем изменник: дерзко не признает над
собой власти закона и отказывается подчиниться данному ему «предос-
тережению».
-	Да, это преступно со стороны Каткова, - согласился Нордстрем, -
и он будет наказан. Кстати, - продолжал он, - сегодня в «Голосе» есть
прекрасная передовая статья, обличающая незаконные действия Катко-
ва и, сколько мне известно, понравившаяся графу Муравьеву и делаю-
щая честь Краевскому и его газете.
668
-	Да, эту статью писал вот он, - с улыбкой указал на меня Косто-
маров.
-	Как! - удивился Нордстрем. - В самом деле, вы задали такой урок
Каткову?
-	Если вам угодно проверить слова Николая Ивановича, то не угод-
но ли вам пойти к Краевскому и удостовериться из моей рукописи этой
статьи, которая хранится в редакции «Голоса».
Какая счастливая случайность! Нечто подобное случилось с Полевым
и Кукольником, после представления драмы последнего «Рука Всевышнего
отечество спасла». Событие это тогда же было воспето в эпиграмме:
Рука Всевышнего три чуда совершила:
Отечество спасла.
Поэту ход дала
И Полевого потопила!
КОГО НАДО ПОЖАЛЕТЬ
Жарко. Душно. Пыль. Камень. Дым фабрик, запах начинающей портиться
провизии. Вот впечатление столицы сейчас. Даже извозчики бессильно по-
валились головами набок и спят сидя, поставив пролетку в тень. Ломовики
едут сонно и натыкаются на легковых извозчиков. И вспомнил я поэта:
Пошли, Господь, свою отраду
Тому, кто в летний жар и зной
Как бедный нищий мимо саду
Бредет по жаркой мостовой.
Кто смотрит вскользь через ограду
На тень деревьев, злак долин,
На недоступную прохладу
Роскошных светлых луговин.
Как бы хотелось сказать сильное, яркое слово, так сказать, «пророчески»
загреметь, чтобы... разжалобить и, наконец, принудить хозяев магазинов и
лавок дать же наконец воскресный отдых сидельцам в них, приказчикам,
подприказчикам и, наконец, «мальчикам». Право, я хотел бы быть Магоме-
том и написать «сутру» в пользу приказчиков. Что за жестокость! И покупа-
телей нет. Торговля теперь слабая, бессильная. В шесть дней недели реши-
тельно всем можно запастись, и к поздней обедне, в воскресенье, к десяти
часам утра столица может умереть, замереть торгово. «Ступайте, миленькие,
гуляйте, вот вам дом царя-батюшки на Петербургской стороне, вот Таври-
ческий сад - десять копеек вход, и звери и деревья. А еще лучше поезжайте
за пять копеек на острова, в Лесной, в Озерки, куда-нибудь, с детишками и
маленькой закуской, на весь день». Право, хорошо бы это сказать. Нет - хо-
рошо бы это повелеть, ибо гг. купцов «россказнями не научишь».
669
От кого это зависит? Не знает ли кто? Город, что ли, или какое мини-
стерство. Да в чьем ведении «воскресенье» находится? Хоть бы они пожа-
лели народ и поучили властительно, что седьмой день дан человеку и чело-
вечеству на отдых, на радость, на совершенное исключение труда - даже до
запрещения собирать дрова для топки. Невозможно восемь дней трудить-
ся. Бог этого не указал. Бог это запретил. Об этом должно быть сказано
твердое слово.
Мы начали с того, что разрешили труд благотворительный в седьмой день.
«Добро можно сделать и в седьмой день». Но что из этого вышло! Пришел
купец и сказал: «Я тоже добрый человек; есть, мало ли, кто нуждается в това-
ре, кто в хлебе, кто в огурчике: вот у меня и возьмет. Я никого не обременяю,
я сам посижу в своей лавочке». Он «сам» посидел. А сын его разбогател
нашел дачу, а о лавочке сказал приказчику: «Ваня, посиди, ты молод. Хоть и
седьмой день». Ваня - молод. Но сменилось еще поколение, и уже молодой
богатый хозяин едет на рысаках в субботу с вечера на дачу, а робкому стари-
ку-приказчику наказывает: «Ты, Иван Семеныч, посиди воскресенье».
И сидит старик.
И сидит мальчик.
И сидят - потому что бедны и зависимы.
Началось с того, что овцу вытащили в седьмой день из ямы, а кончи-
лось тем, что стали в седьмой день людей сталкивать в яму.
Вот отчего и рассказано в Св. Писании: «И привели к законодателю
одного человека, собиравшего сучья древесные для топки, в седьмой день
и спросили: «Что делать с сим человеком, отпустить или наказать?» И ска-
зал законоучитель: «Выведите этого человека за границу стана и побейте
его камнями, потому что он нарушил седьмой день» (Исход).
Никогда я этого не мог понять. Всегда мне это представлялось чудо-
вищно и жестоко.
Только, смотря теперь на Петербург, я догадался, до чего это было че-
ловеколюбиво и народно. Мысль того жестокого дня раскрылась в веках.
Один - погиб. А миллионы - спаслись. И погиб, что не послушался с
абсолютностью непонятной ему правды (обнаружилась в веках) заповеди
Божией. Где Божье слово, там уж дрожжи, не «анализируй», а делай.
Вот о чем я думаю теперь, ходя по городским улицам Петербурга. Вой-
дешь в лавочку, спросишь семикопеечную марку, а она подает городскую.
Спят. Больны от утомления.
ЕЩЕ О ПОЖАРАХ
Исключительное обилие и грандиозность пожаров в этот год вызывает всю-
ду толки, всюду заботливое обсуждение положения вещей. Подсчитывают
убытки, и согласно приходят к убеждению, что траться четвертая часть го-
рящих в огне богатств на предупреждение пожаров, и пожаров бы не было.
670
Т. е. три четверти сгоревшего бросается зря, на ветер, исключительно в на-
дежде безнадежной, что авось пожара и не «случится». Мы все смотрим на
него еще как на случай, тогда как это - хроника, статистика, из года в год
вращающие почти одни и те же цифры.
Как предупреждать пожары? Как их тушить? Вне этих двух вопросов
нет третьего для обсуждения.
Пишут, что правила строительного устава у нас по селам и провинци-
альным городам не исполняются. В таком случае уместно спросить, кто же
ответствен, но определенно и строго ответствен за соблюдение этих пра-
вил. Наш сельский люд до такой степени являет собою немощного и темно-
го младенца, что нет никакого смысла ссылаться в данном случае на ответ-
ственность каждого мужика или на то, что он сам себя побережет и поста-
вит свою избу дальше от соседа. В наших деревнях избы жмутся друг к
другу, как куры на насесте. Чем теснее, тем теплее. «Авось» да «небось»
есть единственный план, по которому имеют тенденцию расположиться
деревенские избы. Здесь нужно быстрое и решительное упорядочение стро-
ительного дела в деревнях. Бедствие этого хронического выгорания России
слишком остро и слишком собою напоминает аварию судна в море, когда
тоже действуют быстро и решительно, а не рассуждают и особенно не уве-
щевают. Если принять во внимание, что в пятьдесят лет чуть не половина
Руси периодически сгорает или сгорает четверть ее, то ведь стройся мы на
месте пожарища с полною оглядкою на то, что было, и с полнотою мер
против повторения бедствия, и Русь представляла бы собою на одну чет-
верть уже совершенно новую строительную картину, чем прежде. А она
едва ли представляет такую новую картину, едва ли она не есть копия Руси
пятидесятых годов.
Далее - предупреждение загораний. Известно, что у нас периодически
производится пожарными осмотр и очистка посредством сжигания соломы
дымовых труб. Не было ли бы полезно производить осмотр не одних дымо-
вых труб, но и мест помещения для горючих материалов, как керосина,
бензина и проч. Словом, чтобы был окинут дом или квартира общим взгля-
дом и оценены в своих антипожарных средствах. Вообще, действуя в круп-
ном, не следует упускать и мелочей.
Наконец, материал постройки составляет капитальнейшую часть воп-
роса. Здесь должно быть подумано о средствах удешевить выделку кирпи-
ча и вообще недеревянных строительных материалов. Нельзя не обратить
внимания на выделку глиняной черепицы, которою давно бы следовало
начать замену соломы в деревнях и дерева в селах и городах. Черепица у
нас совсем не привилась, совсем ее нет. Очевидно, это новый путь, на кото-
рый не ступила русская нога. Здесь нужно подать пример, и, как всюду у
нас, инициатива принадлежит правительству; может быть, и в деле покры-
тия домов черепицею и устройства заводов для ее приготовления могут
сделать первый шаг правительственные органы. Нужно подумать обо всем,
нужно подумать скоро и энергично.
671
ЛЮДИ ВСЕГДА ЛЮДИ
В некоторый части нашей печати обсуждается вопрос о положении препода-
вателей древних языков, которые с преобразованием гимназий останутся без
занятий и без обеспечения в жизни. Не забудем, что это люди с семьями, с
детьми, с определенными, давно сложившимися привычками жизни, очень
скромной, но обеспеченной; что это люди образованные и иногда хорошо об-
разованные; что они и начали учиться известным предметам, определили свою
специальность ввиду того, что государство высоко ценило эту специальность
и призывало их к ней, как к труднейшей и лучшей, какая может быть избрана
молодым учащимся человеком. Можно вполне сказать, что государство их
сотворило, а наше государство не из тех, которое вчерашних сыновей сегодня
сделало бы пасынками. Вот почему нам думается, что в суждении о них и их
возможной судьбе нет достаточной внимательности и серьезности. «Судьба
этих нескольких сот человек представляется делом более чем второстепен-
ным, - пишут, например, «Русские Ведомости» и добавляют даже: «Конеч-
но». Не поручить ли им инспекторат народных школ? - спрашивают себя дру-
гие, и торопятся ответить: - нет, они слишком косны, чтобы их можно было
допустить к народной школе. Их тычут то в акциз, то еще куда-то. Все это
прежде всего не отвечает достоинству людей, во-первых, просвещенных и,
во-вторых, потрудившихся на пользу государства. Судьба их составляет и дол-
жна составлять предмет самого деликатного отношения правительства.
Реформа - реформою, но и человек - человеком. Нужно предоставить
им места без ущерба в содержании, и в ведомствах, требующих от чинов-
ников общего солидного образования, которым они вполне обладают. Преж-
де всего в самом министерстве народного просвещения найдется множе-
ство подобных служб. Далее, из бывших преподавателей древних языков
почему не выйти внимательным воспитателям? А таковые нужны везде.
ОБЩЕДОСТУПНОСТЬ
ВРАЧЕБНОЙ ПОМОЩИ
Прекрасная мысль московских докторов основать Общество добровольной
врачебной помощи, если Бог даст ей осуществиться, вызовет, конечно, са-
мую горячую благодарность населения первопрестольной столицы и, веро-
ятно, послужит к возникновению подобных же обществ в Петербурге и в
других городах. Особенно следует отметить следующие практически важ-
ные пункты предполагаемой организации: 1) обхождение известного райо-
на города доктором, 2) госпитальные палатки с носилками и каретами для
скорой помощи, в особенно людных местах, 3) медицинская помощь при
аптеках, 4) красный фонарь ночью у дежурного врача. Но само собою и об-
щество, видя теплое участие врачей к себе, не может остаться равнодушным
и к тому, чтобы со своей стороны ответить таким же вниманием к матери-
672
альной вознаграждающей стороне дела. Врач есть труженик, и даже маши-
на работая требует себе топлива и смазочных масел. Нужно сделать так,
чтобы труд докторов был им не антипатичен, и для этого нужно сделать,
чтобы он был хлебным.
Медицинская помощь у нас поставлена, с одной стороны, филантропи-
чески, а с другой - пожалуй, даже бесчеловечно. В Петербурге, в Москве и
в каждом городе, где есть больница, больной, если он на ногах и ходит,
может получить медицинский совет и рецепт совершенно бесплатно. Это
высшая степень человеколюбия. Но если больной лежит недвижим, т. е.
если он особенно трудный больной, то уже дело изменяется, изменяется
быстро к худшему. Прежде всего в больнице не всегда можно найти кро-
вать, а если и можно, то за очень высокую плату. Известны случаи, когда
роженицы разрешались на тротуаре, иногда даже у «парадного подъезда»
дорогой лечебницы. Тут человеколюбие показывает свою изнанку. Далее,
лежащий на дому больной, особенно если он одинок и очень беден, десять
раз подумает, можно ли позвать врача. Как позвать, сколько ему дать, сколько
будет стоить лекарство и, наконец, какого врача позвать? Все это вопросы,
которые легко пробежит глаз читателя в этих строках, но которые стучат
тяжелым молотом в бессонные ночи больного, и на них он колеблется отве-
тить твердым «да». День за днем он перемогается и все откладывает звать
врача до последней минуты, до крайней минуты.
Дело в том, что врачебная помощь, как только она выходит из очень
узкого русла филантропии, т. е. как только переходит в платную помощь
известного доктора известному лицу, так она становится несколько чопор-
ною, аристократическою по приемам, формальною и, не будем таить прав-
ды, не всегда компетентною. Везде вам расскажут случаи самого бедствен-
ного положения больного, не нашедшего никакой помощи, или другие слу-
чаи, где помощь оказалась сомнительной и иногда даже роковою. Запущен-
ная болезнь, неправильный диагноз, ошибочное назначение лекарств - эта
хроника страданий не имеет конца. Что же тут делать, как тут помочь. И,
повторяем, чтобы и больному было хорошо, и чтобы доктор был сыт и бодр.
Нужно, чтобы врачебная помощь пошла terre-a-terre*, стала проста, дос-
тупна, демократизировалась, чтобы она из кабинетов опустилась на улицу.
Наконец, нужна такая взаимная солидарность врачей, концентрация их в круж-
ки, дабы всякий особенный случай болезни или случай сложной болезни,
болезни темной, не оставался только в руках, например, молодого и неопыт-
ного врача, который на авось пичкает пациента микстурами (нужно всю правду
говорить, во всей правде сознаться!), а немедленно же вызвал по крайней
мере один осмотр совершенно компетентного доктора, который ставит диаг-
ноз и назначает лечение, могущее быть производимым уже и молодым вра-
чом. Есть присяжные поверенные, есть помощники присяжных поверенных.
Медицина есть не только наука, но и искусство, и притом искусство опытное.
* будничной (фр.).
?2 Зак 3863	673
Вполне уместно поэтому и желательно в интересах пациентов выделение
зрелых, самостоятельных докторов и отделение от них начинающих докто-
ров, так сказать, лекарских помощников, хотя бы и вполне ученых, но моло-
дых еще, не опытных, не умеющих разобраться самостоятельно в трудных и
сложных болезнях. Раз пациенту будет ясно это деление, он не отнимет вре-
мя (столь дорогое!) у занятого старого врача, у светила своего дела, ради
лихорадки, да и ради тифа, ради тысячи обыкновенных болезней. Молодые
врачи при этом делении сейчас получат себе практику гораздо обильнейшую,
чем теперь. Теперь люди боятся пойти к молодому, начинающему доктору;
но если те же люди будут знать, что этот начинающий доктор работает под
рукой у старого и опытного, и что пациенту, если его случай не ясен или
тяжел, или угрожающ, обеспечен именно через молодого врача и диагноз
старого светила, то без всякого колебания люди бросятся и к молодым вра-
чам. Старики и светила избавятся от мелочной траты труда, а молодежь по-
лучит работу. И при этом пациенты при каждом решительно докторе будут
избавлены от риска, что он лечит на авось. Плата, при демократизации лече-
ния, при его распространенности и общедоступности, может быть пониже-
на. Теперь доктор, имея мало пациентов, естественно не может сбивать цены
своего труда. Он делает визит даром или за три рубля. Но у людей есть со-
весть и даром его никто не позовет. Больные лежат без помощи, а доктора, —
иногда и некоторые известные,- сидят без хлеба. Между тем получить две-
надцать полтинников в сутки значит получить столько же, сколько при четы-
рех визитах по три рубля. Тот доктор, который, оставив гонор и снизойдя к
человеческой немощи, к человеческой бедности, начал бы брать (но непре-
менно брать, а не отказываться) пятьдесят копеек за визит, стал бы реформа-
тором у нас медицинской помощи. Число пациентов сразу бы удвоилось, ут-
роилось. За помощью пошел бы всякий, теперь только вздыхающий по ней.
Может быть, инициативу полтинника, ради устранения щекотливости, сле-
дует взять на себя вполне обеспеченным богатым докторам; они пойдут пер-
вые, им не неловко, а уж за ними пойдут полки молодых врачей. Может,
старый и заслуженный доктор объявит, что один или два дня в неделю он
посещает больных по удешевленной плате. Он не умрет от обременения, а
России сослужит великую службу. Ведь это почти то же, что Гуттенберг в
книгопечатании. И до Гуттенберга были книги, но дорогие. Он дал дешевую
книгу - и мир стал просвещенным. Пусть врачи ухитрятся, придумают, изоб-
ретут минимально дешевый визит: и здоровье страны подымется.
<В. П. МЕЩЕРСКИЙ О РАЗВОДЕ>
Кн. Мещерский посвятил два удивительные «Дневника» разводу. Начав с
того, что вопрос подняли «писаки, не имеющие тем» и будто бы любители
посмотреть «Прекрасную Елену», и попутно более чем грубо отнесшись к
«Церковному Вестнику» за мысль о передаче бракоразводного процесса в
674
светские суды, - автор чем же кончает? Никак нельзя угадать. Он признает
«положение брачного развода ужасным». «Вековая и непостижимая апатия» к
нему тех сфер, в руках которых он до сих пор находился, довела этот процесс
«до такого низкого положения, что по установившейся практике
судьба каждой нуждающейся в разводе семьи поставлена в исключи-
тельную зависимость от двух, так сказать, условий sine qua non, равно
позорных для разводящей инстанции от известной платы, вносимой
чиновникам в консисторию, соразмерно состоянию хлопочущего о раз-
воде, и от исполнения в натуре самой грязной сцены разврата...»
Такое положение, кажется, могло бы вызвать хлопоты и не одних «пи-
сак без тем». Ему посвящены, если не целиком, то многими главами, два
знаменитых наших романа - «Дворянское гнездо» и «Анна Каренина»: люди
такой чистоты как Лаврецкий и Лиза Калитина, в сущности, задушены ин-
станцией, по квалификации кн. Мещерского, более всего любящей деньги.
И можно только удивляться, что вопрос о разводе поднялся так поздно. Но
как же практически решает его кн. Мещерский? Трудно поверить, судя по
предисловию.
«Мне представляется, - говорит он, - что делопроизводство по бра-
коразводному делу может и не быть делом церкви: вмешательство кон-
систории в эти дела надо обязательно, из уважения к церкви, считать
непригодным. И затем, вряд ли представляется удобным и необходи-
мым приобщать лиц духовной иерархии к производству бракоразвод-
ных дел, требующих известного расследования, а в особенности - зна-
ния светской жизни, которого требовать в достаточной мере от духо-
венства довольно трудно».
Затем, стараясь удалить отсюда вмешательство гражданского суда, кн.
Мещерский предлагает устроить постоянную комиссию из губернатора,
предводителя дворянства, воинского начальника, городского головы, пред-
седателя земской управы и прокурора под председательством архиерея,
каковая комиссия ведала бы все бракоразводные дела, поручая одному из
своих членов расследование самого существа, а не формы, каждого порознь
дела. Хорош журавль в небе, но ведь лучше синица в руках. Такой комис-
сии пока нет (хотя она очень желательна), и, не дожидаясь ее, «писаки»
вправе пожелать замены гражданским судом «невозможной» инстанции.
СВОЕВРЕМЕННАЯ ЗАБОТА
Пожары, каких давно не видала Россия, заставили о себе всех говорить и
всех беспокоила мысль, чем же мы ответим на это и стихийное и культурное
бедствие. Частная мысль здесь до такой степени ничего не может сделать,
ничему помочь, что очень естественно было всеобщее ожидание увидеть во
главе энергичных мероприятий правительство. Оно и не заставило себя
675
ждать. При министерстве внутренних дел под председательством товарища
министра П. Н. Дурново образовано особое совещание, имеющее задачею
изыскать меры к возможному сокращению вообще случаев пожара в горо-
дах и селах и в особенности к предотвращению обращения таковых в массо-
вые бедствия. В сущности такой факт, как выгорание города, представляет
просто не явление XIX века, а явление XVII века, и тут, очевидно, кроме
личной неосторожности или отдельного несчастия, есть что-то более об-
щее, что нуждается в коренной поправке. На месте сгоревших в последнее
время городов или кварталов без сомнения очень скоро начнут опять стро-
иться, и такова косность человеческая, что, вероятно, сруб нового дома бу-
дут класть в обгорелую яму прежнего сруба, чтобы, может быть, «погореть»
через десять или двадцать пять лет. Вот это надо быстро и энергично пре-
дупредить.
Но независимо от старых погорелых мест надо подумать и об уцелев-
ших городах и местах. Какая поднимается суматоха, когда горит город, село
или квартал! Никто не знает, что делать: сразу же огромные массы людей
остаются без крова и без обеда на сегодня, на завтра. Следовало бы вырабо-
тать что-нибудь общее, чем можно было бы и местной администрации, и
местному обществу руководиться в заботах о несчастных. Во всяком слу-
чае, это не такое время, когда удобно было бы придумывать, проектиро-
вать, обсуждать: нужно иметь готовую мысль и готовый план и воспользо-
ваться им. Например, можно ли погорельцев размещать краткосрочно в ка-
зенных зданиях. У нас правила так строги и неподвижны, что другой раз
нельзя открыть пустующие стены казенного здания (напр. летом гимназии),
хотя бы перед воротами его стояла преследуемая огнем или водою навод-
нения толпа. Далее, как и откуда первый день или два кормить погорельцев
и проч. Все это представляет хаос недоразумений и случайности.
Главным предметом обсуждения совещания под председательством се-
натора Дурново будет, вероятно, строительный устав, поправки в нем, стро-
жайшее наблюдение за его исполнением и вопрос о замене соломенных и
деревянных строительных материалов чем-нибудь более огнеупорным. А
то ведь деревни наши положительно представляют собою какой-то ворох
«легковоспламеняющихся веществ», наподобие вагонов с веществами та-
кого рода.
ЭНЕРГИЯ ЧИНОВНИКА
Проект о службе гражданской - одно из очень важных русских дел. Тема его
обширна, трудна, малоуловима даже. Худ в России чиновник - все дела в
России идут худо; таким образом, вопрос о том, как получить хорошего чи-
новника, есть вопрос прямо о поднятии России, об улучшении разом всех
русских дел. Заготовленный проект, как известно, пойдет на рассмотрение
Государственного совета, а пока передан для рассмотрения и составления о
нем мнений некоторых прикосновенных к делу учреждений. Так как этот
676
проект, превратившись в закон, вероятно, надолго укрепит наш служебный
statu quo, то едва ли следует торопиться с его превращением из проекта в
закон и, как говорят об особо важных делах или возвышенных сочинениях,
«ему надо вылежаться». А тем временем критическая мысль должна неус-
танно работать над содержанием этого проекта.
Для России, которой служат чиновники, энергия чиновника есть пер-
вый вопрос. Идет дело о «службе гражданской», об этом составлен проект.
Хозяину служащих людей (России), конечно, важно знать число их, взаим-
ное их между собою отношение, иерархию, субординацию, их жалованье и
степени и формы наград. Все это идет из кармана хозяина, как и служащие
люди составляют известный порядок в дому, дают известный вид дому,
придают ему хороший или дурной тон самою своею одеждою, тишиною и
проч. Но это, очевидно, второстепенное. Дом хорошего хозяина кипит, как
фабрика, он пожирает деньги и дает доход, и тот дом выгоден, а хозяин его
процветает, в котором доходы значительно превышают расходы. Это уже
не вопрос обмундирования служащих, их классификации и проч., а вопрос:
как заставить их ходить, а не сидеть, бегать, а не ходить, и вообще торо-
питься, да торопиться с оглядкою, с дозором, с умом и ловкостью. Тема эта
самая главная и вовсе не поднятая. Не поднятая и в законопроекте. Между
тем можно наблюдать, что частная предприимчивость в России идет не-
сколько успешнее казенной. Это особенно видно в случаях приложения к
одинаковому делу частной энергии и государственно-служебной. Несчаст-
ное это соотношение правительство само мучительно сознает, и известны
печальные выражения о чиновниках императора Николая Павловича. Госу-
дарь сам лично иногда внезапными наездами производил ревизии в очень
даже не важных учреждениях: до того он не был уверен, что где-нибудь
дела идут хорошо или отлично. Между тем все чиновники сидели в мунди-
рах, получали пенсию и, словом, были абсолютно исправны с точки зрения
«Устава о службе гражданской», над которым работала комиссия. Теперь,
работала ли она над тем, чтобы они сидели исправно, или чтобы они рабо-
тали энергично? На это положительно ответить, удовлетворительно отве-
тить, нет никакой возможности.
Все суждения комиссии вращались в распорядке службы, так сказать, в
разлиновании службы. «Как нам удобнее служить, как нам распределиться,
разделиться, куда что соединить, в который класс сесть, кого в службу при-
нять (ценз образования и ценз опыта, ценз сословия или бессословность) и
кого не принять»: вот темы, вызвавшие долгие или подробные прения в
комиссии. Нельзя не заметить здесь угол зрения, довольно естественный,
почти неустранимый в служащем человеке. Так дело представляется сверху,
из самой службы, из департамента; но есть угол зрения у просителя, подхо-
дящего к дверям департамента. Он совсем другой и состоит в просьбе, а
пожалуй, и вправе попросить: «Пожалуйста, поскорее окончите мое дело.
Я живу в Петербурге, трачусь, хлопочу и все слышу один ответ: «Подожди-
те, другие есть дела». Между тем я вижу множество чиновников, сидящих
677
в департаменте без всякого дела». Это вопрос обывательский, подлинно
«гражданский», вопрос несколько требовательный, и нельзя сказать, чтобы
комиссия приняла его во внимание и сколько-нибудь ясно на него ответила.
Ни ответа, ни вопроса об этом нет.
Скажут: энергия чиновника зависит от поощрения его начальника.
Слишком неопределенно это и слишком обще, и слишком безнадежно —
еще от времен императора Николая I. Всех чиновников Капниста, Грибое-
дова и Гоголя «поощряло начальство», «начальство ожидало от них при-
лежной службы», а что от этого вышло - все знают и в особенности все
узнали под Севастополем. Очевидно, кроме общих ссылок на поощрение
начальника, есть какие-то общие принципы деятельности, например, отли-
чающие интенсивную частную службу от экстенсивной казенной, над ка-
ковыми признаками следовало бы остановиться. Частная, напр., служба
проще, бежит формализма, ставит личность подчиненного в безусловную
зависимость от работодателя и как-то самого рабочего или служащего су-
мела заинтересовать в выгодах службы, в хорошем ходе ее, - приемы, кото-
рых не существует в службе чиновнической. «Косность чиновника» - вот
притча во языцех на Руси. Что же на нее ответила комиссия? Не ясно.
Комиссия вращалась в теме «как нам служить», а у России есть тоскли-
вый вопрос: «Как вы будете работать». Дом может быть параден, хорошо
отштукатурен, смотреть красиво, но он может быть сыр и неудобен для
жильцов и не даст доход. А вопрос «о службе гражданской» есть, так ска-
зать, вопрос о доходности для России ее чиновничества. За сутки занятий
департаменты стоят казне около пяти тысяч. Так ведь вопрос в том, нарабо-
тает ли в сутки департамент на восемь тысяч, а не в том, на креслах или на
стульях сидят чиновники и куда выходят двери кабинетов, в коридор или на
улицу. Между тем предположенные перемены в признанном малопригод-
ным прежнем «Уставе о службе гражданской» вращаются, так сказать, в
архитектурной сфере «службы», а не в расценке и переоценке ее динами-
ческой стоимости, в меблировке жилых кают корабля, а не в исследовании
его хода и котлов и машины. «Как для нас», а не «как для России». Но об
этом-то и беспокоился еще император Николай I.
ЧИНОВНИК И ДЕЯТЕЛЬ
ГОСУДАРСТВЕННЫЙ
Магистраль разделения служебного персонала России проходит так, что по
одну сторону ее стоят в собственном смысле чиновники, люди прилежания,
трудоспособности, честности, но без инициативы и без требования от них
каких-нибудь высших взглядов, а по другую ее сторону стоят государствен-
ные люди, в которых ум и инициатива есть всё. Мы не о людях говорим, а
именно о должностях и функциях. Очевидно, принципы этих двух служб не
только не одни, но прямо противоположны. Не может министр служить, у
678
которого чиновники сами и по-своему начинают и кончают дела. Тогда ми-
нистра нет, он - незачем. Напротив, вложите вы в министра отсутствие ини-
циативы и властной самостоятельности, и вы погубите его высокую долж-
ность, превратите в застой, в сиденье на стульях его обширное ведомство.
Это разделение у нас вовсе не проведено. Столоначальник, письмоводи-
тель стоят в одной линии движения с министром, а не в двух параллельных:
весь служебный персонал России идет, так сказать, гуськом, а не рядом, не
группами, не категориями службы. Быть смелым, быть новым - это должно
бы входить в программу министра: быть послушливым, но и страшно при-
лежным, это — долг письмоводителя. Читатель видит, до чего это разнообраз-
но. Между тем, идя «гуськом» и имея один принцип службы и «выслуги»,
переходя от чина к чину и от ордена к ордену, иной служащий без инициати-
вы, через сорок лет прилежания и уже почти потухнувши в жизни, наконец
достигает такого счастливого золоченого кресла, на которое сев, думает: «Тут
- мне и умереть». Так он и «дожидается смерти» иногда пять лет и иногда
десять на таком месте, которое дает пар целой четверти России. А как пара
никакого нет, и лишь песок осыпается от уготовляемой могилы, то четверть
России и вянет, иногда в самую важную минуту истории. Таких ведомств,
если поискать за XIX век, конечно, найдется немало. Способ учения, напр.,
методы учения, до известной степени вся классическая система минувшего и
была испорчена этим чиновником. Чего это стоило России! Скажут: «Нельзя
же пустить молодежь и без опыта». Но ведь Каннинг двадцати семи лет был
министром. И с такими министрами Англия не отставала.
Всякий и без объяснения поймет, до какой степени собственно государ-
ственная служба почетна, напротив, чиновническая несколько тускла. Ясно,
что все и всякие поощрения, как возбудителя трудоспособности, должны
распределяться в чиновничестве. А государственные люди должны быть
до такой степени насыщены самым своим положением, что искать чина
или ордена для них было бы все равно, как Пушкину просить мундир ка-
мер-пажа. Вот почему чрезвычайно естественно было бы течение чинов и
орденов прекратить на некоторой невысокой линии службы, на средней,
где оканчивается чиновничество. Далее, идет служба государственная, и не
служба, а деятельность, инициатива и ум. Тут все другое, все иначе сравни-
тельно с чиновническим обиходом. Там движутся совершенно свободные
силы, иерархически, не «гуськом», а группами. Здесь, по дарованию, по
гению совершенно юный может стать вождем и регентом стариков; тут они
передвигаются с места на место для задач государства, «для блага дорогого
отечества», а не в порядке «Устава о службе гражданской»... да их должно
быть собственно два: «устав о службе чиновнической» и «устав о деятель-
ности государственной»; в последнем случае и не «устав», а «изложение
принципов». Ведь в «Дигесты» римлян введены были целые рассуждения,
и закон может быть составлен вовсе не по образцу задачника арифметичес-
ких задач: статья 15143-три строчки, статья 15144-две с половиной строч-
ки, как задача № 1815 - на деление, задача № 1814 - на сложение и вычита-
679
ние. Очень уж мы арифметически понимаем закон и «устав» или «проект
устава», без духа, без души, как голую стукотню правил.
Такая должность как губернатора, конечно, есть государственная, такая
должность как правителя его канцелярии столь же несомненно чиновничес-
кая. Начальник главного управления по делам печати - государственный де-
ятель, а весь персонал служащих в его ведомстве уже чиновники. Это - раз-
ница, и принципы службы разные. Государственные деятельности могут быть
и небольшого района, но непременно самостоятельные, где своя голова ра-
ботает. Нужно заметить, что в силу малого района иногда совершенно само-
стоятельная (по задачам и существу) деятельность «причисляется» или «от-
носится к ведомству» более обширному и имеющему с нею лишь проблема-
тическую связь. Начальник ее сейчас же становится в положение и связи чи-
новнические, «иерархические», - и даже при таланте и энергии не имеет
никаких способов отлично устроить свою часть и дать ей отличное движе-
ние. Почему, по исследованию теоретиков, монархия имеет свои великие
преимущества? По бездне скрытой в ней инициативы, по личности, в ней не
погашенной, по ее огромной свободе. Вот принцип «государственной дея-
тельности», в отличие от чиновной службы, как мы его выясняем и отвечает
в особенности духу монархии, сего правления гордого и свободного.
В «Проекте о службе гражданской», при сохранении всех рубрик выс-
ших чинов, упразднены многие низшие: мы прощаемся с коллежским реги-
стратором, асессором и советником! Но «действительный тайный совет-
ник», «тайный советник», «действительный статский советник» и «статс-
кий советник» - они все оставлены. Почему? Коллежскому асессору так же
приятно, а вероятно, даже и приятнее носить свой чин, как «действитель-
ному» и «тайному». Маленькие чины именно сообщают то сияние службе,
ту хоть сколько-нибудь радостную ей психологию, оживление, поощрение,
каких слишком лишена эта деятельность, бумажная, закупоренная какая-
то, хроническая, безысходная. Мелкие-то чины и надо бы оставить, с точки
зрения «польз России». А вот именно с точки зрения «польз России» своев-
ременно было бы поднять вопрос о совершенном устранении духа чинов-
нического, духа «гуськом» в верхних слоях государства, т. е. об устранении
именно классов «действительных» и «тайных» советников. Орден и чин -
награда прилежания; хвала народная, слава историческая - награда талан-
ту, награда высокому прилежанию. «Ты послужи так, чтобы не начальник
тебя видел, а Россия тебя видела».
О ГИМНАЗИЧЕСКОЙ РЕФОРМЕ
Если какая область жизни требует эластичности движений, то это народное
просвещение; нигде фанатизм и односторонность так не вредны, как тут, где
замешаны равно общегосударственные интересы, таланты преподавателей,
весьма законная воля родителей учить детей своих одному и не учить их
680
другому. Ни одною из этих сторон, которые могут и гармонировать между
собою, и не гармонировать, невозможно пренебречь. Система Толстого-Де-
лянова в значительной степени тем и погубила себя, что ни с чем, кроме
себя самой, не сообразовалась. Не было учителей - она выписала их из Че-
хии и Галиции. Родители хотели детям прикладного образования, система
давала им образование отвлеченное. Она стала колом поперек горла, пока
Россию не стошнило от нее. Теперь, переменяя совершенно принципы об-
разования, она, конечно, не повторит прежних ошибок.
Ходатайства гимназии Креймана, Поливанова и Петропавловского учи-
лища (все в Москве) сохранить в них древние языки, по всему вероятию, не
вызовут противодействия со стороны министерства народного просвещения.
Было бы грустно, если бы отмена классицизма, которую следует признать
делом совершившимся и не возбуждающим о себе каких-либо сомнений,
проводилась так же фанатично и односторонне, как вводился классицизм.
Мы бы стояли в историческом движении на одной точке, если бы не научи-
лись из прошлого и если бы реформа 1901 года не стояла выше реформы
1870 года. Все три поименованные учебные заведения суть частные заведе-
ния, в которые много вложили своей личности их основатели. Понятно и
вполне уважительно желание частного и личного учреждения сохранить от-
печаток лица и понятий того человека, благодаря которому оно возникло.
Допуская эти отступления от своей нормы, министерство выкажет необходи-
мую в сфере просвещения уступчивость. И она ни малейшее не поколеблет
авторитета самой нормы, нормы уже общегосударственной, а не личной.
Все эти исключения довольно понятны, они, вероятно, не будут много-
численны и, повторяем, ни малейшее не затрагивают уже выработанного и
решенного к введению типа школы реальной и построенной на фундамен-
те главным образом изучения родины.
ДОКТОРА И ПАЦИЕНТЫ
Напечатанное нами письмо доктора А. К. «О врачебной помощи» без сомне-
ния вызовет полное сочувствие к себе со стороны читателей и пациентов. Но
и обратно: как г. А. К., так и вообще лекарский персонал в России должны
признать права пациентов в несколько большей степени, нежели как это дела-
ет г. А. К. Сравнение его врача и слесаря, из которых второй не спешит на зов,
а первый почему-то должен спешить вечером, ночью, в дурную погоду, не
выдерживает критики: так ведь и лавочка запирается на ночь, а аптека на ночь
не запирается, как не запирается и в первый день Пасхи. Слесаря зовут отпе-
реть замок, и слесарь потому и не спешит, что замку не больно и в запертом
виде, а хозяин запертого стола может ввести в границы свое нетерпение. Но
вот несколько лет назад был напечатан в газетах случай, когда роженица исте-
кала кровью и умерла оттого, что позванный врач отказался сделать ночной
визит. Здесь разница с замком и разница между слесарем и доктором так оче-
681
видна, что не предстоит надобности ее объяснять. Нет, в благоустроенном
городе внезапно и тяжело заболевший человек должен найти безусловную
медицинскую помощь, в какой бы час суток это ни случилось. Очередные
дежурства для того и предлагались на страницах нашей газеты, чтобы соеди-
нить эти безусловные права пациентов с безусловным же правом доктора и
отдохнуть, и принять гостей вечером, и пойти в гости или в театр, или сесть за
научные занятия. Если только одну ночь в неделю доктор будет готов поехать
по всякому зову, то у него еще остаются шесть ночей для науки и удоволь-
ствий, что совершенно достаточно. В настоящее время потому и обременяют
чуть не каждую ночь звонком «доброго доктора», о котором пишет г. А. К.,
что между врачами нет обязательного дежурства и на одного «доброго докто-
ра» приходится шесть довольно-таки сухих и черствых.
Далее, выступает вопрос о вознаграждении, и тут г. А. К. совершенно
прав. Болезнь есть несчастье и иногда внезапное, которому невозможно от-
казать в помощи, но для доктора эта помощь есть не эпизод и не случай, а
заурядный час его суточной работы, который должен быть безусловно опла-
чен. Вот вопрос о способах непременной оплаты и должен быть вниматель-
но обсужден и непременно решен. Без этого решения мы будем оставаться в
области фраз, между тем как желательно добиться практического результата.
Его предложение на каждые 15 домов иметь врача с 300 р. жалованья и пла-
тою от домохозяев (конечно, с переложением платы на жильцов) довольно
рационально. В частях столицы не очень центральных и в провинциальных
городах, разумеется, могут соединяться для подобной цели и не 15 домов, а
больше, до пятидесяти домов. Но г. А. К. опять сводит подание помощи к
амбулаторному покою, тогда как самая горячая помощь требуется к постели
недвижного больного и должна выразиться в визите или в визитах на дом.
Вполне удивительно то, что он пишет о безвозмездной работе врачей при
больницах и лечебницах, хотя бы некоторых. Это - малопонятное явление, и
оно особенно неприятно потому, что лечебницы во всяком случае богаче ча-
стных людей среднего и особенно низшего достатка, а между тем, беря без-
мездно докторский труд себя, они через это самое уже лишают права испро-
сить у доктора такого же труда для себя, иногда одинокого больного бедняка.
С одного вола двух шкур не дерут, и когда больница получила бесплатный
визит от доктора, понятно он вправе не только ответить отказом, но и прийти
в высшую степень раздражения при просьбе о бесплатном визите еще в час-
тный дом. Между тем всякая больница гораздо более в силах заплатить, чем
частный человек; она должна заплатить еще и потому, что доктор лечит здесь
не одного, а многих пациентов. Напротив, средства частного человека гораз-
до скуднее, да и степень внимания, им требуемого, гораздо меньше, чем в
больнице. Поэтому совершенно напрасно больницы составляют, так сказать,
конкуренцию частным людям в претензии на благотворительность. Частный
человек немощен; напротив, больница всегда имеет сильных и богатых по-
кровителей и благотворителей, у нее за спиною стоит или казна или влия-
тельные люди общества.
682
Но вообще, сколько можно видеть, вопрос о медицинской помощи у
нас вовсе не разрешен и главное не уравнен. Можно найти отличную по-
мощь, можно никакой не найти. Есть счастливчики пациенты, есть несчас-
тливцы. Но еще хуже, что так же обстоит дело и для докторов: и там -
счастливцы, которым некогда сесть за обед, и несчастливцы, которым нече-
го есть за обедом. А когда так, то нужно думать, и думать над вопросом, к
обоюдному улучшению участи несчастливцев в обоих лагерях.
ТОВАРИЩЕСТВО БОЛЬНЫХ
Пока мы имеем одни рассуждения - мы еще не имеем ничего. Пока не най-
ден вполне практический, вполне удобный способ достаточно вознаградить
каждого врача за каждый визит, до тех пор претензии общества к врачам
будут глухо выслушиваться последними, как явно неосновательные, и паци-
енты во множестве случаев будут оставаться без помощи, как бы ни роптало
общество и сколько бы ни говорила печать. Попробуем набросать здесь два
плана урегулирования платы, особенно необходимого для провинциальных
городов, где бесплатная помощь труднее находится, нежели в столицах.
Болезнь парализует труд. Одновременно с тем, как она причиняет боль
и угрожает смертью, она закрывает еще кошелек пациента. Поэтому о бо-
лезни нужно думать не тогда, когда болен, а когда здоров. Перенося это, так
сказать, из вертикальной линии в горизонтальную, мы получим другое пра-
вило: о больном должен думать не он сам, а здоровые. Эти два простые и
очевидные принципа прямо подводят нас к двум возможным способам оп-
латы медицинской помощи.
Первый способ заключается в том, что данная семья, так сказать, стра-
хует себя у избранного врача и вносит ему ежемесячно один рубль, чтобы
иметь его помощь, когда наступит несчастие, т. е. болезнь. Болезни вовсе
не так часты, и нередко семья проживет целый год, ни разу не обращаясь к
медицинской помощи. Напротив, есть другие семьи, где поминутно хвора-
ют. Тут уж плюсы и минусы должны взаимно сокращаться, и что доктор
выигрывает от здоровья благополучной семьи, то он проиграет, леча в се-
мье с частыми больными. Доктору бы только получить, от кого бы ни полу-
чить, и обратно: чем здоровее страхующийся, тем ему лучше: он платит,
конечно, за больного, но и сам безопасен на случай нисколько не устранен-
ного несчастия. Нам думается, этот план очень рационален. Если бы еще
распространилась привычка с легкими формами болезней ни в каком слу-
чае не звать доктора к себе на дом, но являться к нему на прием, то труд
докторов весьма сократился бы. А их нужно очень беречь, ибо труд и даже
неутомленность доктора есть общее богатство, которое нужно крайне ос-
мотрительно утилизировать. Если бы на дом звали врачей только к непод-
вижно-больным, то несомненно визиты их были бы внимательнее, продол-
жительнее и плодотворнее, чем случается теперь.
683
Но есть, к сожалению, такие бедняки, для которых рубль в месяц уже
тягостен, ибо они перебиваются из копейки в копейку и не могут отнять
один рубль, чтобы остаться с девятнадцатью или двадцатью девятью руб-
лями в месяц. К несчастью, и таким приходится хворать. Что тут делать,
как тут помочь? Эти-то больные и суть робкие больные, которые не зовут
врача даже при тяжком заболевании, перемогаясь, потому что им неоткуда
вынуть и рубля или страшно отнять у жены и детей последний рубль. Здесь
возможен другой вид страхования. Такой бедняк пусть будет записан в то-
варищество, положим, из четырех сот человек: каждый из них вносит чет-
вертак в случае болезни одного из товарищей, и получающаяся сумма сто
рублей идет на лекарства и на визиты доктору для этого больного товари-
ща. Повторяем, болезни не так часты, и из четырех сот человек много-мно-
го пятеро тяжело заболеют в год; иногда один заболеет, иногда даже ни
одного. Легкие случаи болезни сюда не должны входить: ведь беднота и
теперь поборяет их терпением, а не лечением; наконец - с легкою болез-
нью можно обратиться в амбулаторный покой, не тревожа товарищества.
Товарищество приходит на помощь только к тяжелому больному, недвиж-
ному в постели, или захворавшему острою бурною болезнью, или хрони-
ческому больному. Впрочем, трудящемуся человеку всякий перерыв в ра-
боте есть уже ущерб, и можно надеяться, что насчет товарищей не разовь-
ются капризные больные. Да и этим благим делом русский человек посове-
стится злоупотреблять. Наконец, злоупотребление может быть
предупреждено предварительным осмотром больного одним-двумя това-
рищами, которые и постановляют зов врача.
Внести четвертак, и притом не ежемесячно, а иногда, уже каждый мо-
жет. Деньги могут вноситься в аптеку данного района, которая может про-
изводить и уплату врачу. Сто рублей не всегда израсходуешь, и остаток может
числиться депозитом при аптеке на следующего больного. Тогда уже при
этом следующем больном вносить придется товарищам не четвертак, а гри-
венник или даже пятак. Вообще этот вид взаимопомощи нам представляет-
ся особенно удобным. Товарищество может взять врача и менее дорогого, и
более дорогого, опытнейшего или менее опытного. Вообще тут возможны
комбинации и усложнения.
Нам думается, что мы, русские, не потому бедствуем, что есть бедствия,
а потому, что мы не умеем с ними бороться. И не умеем бороться потому,
что мы одиноки, разрозненны.
ПЕДАГОГИКА ВНЕ ПОЛИТИКИ
Если есть вещь презренная, если есть вещь надоевшая, если есть вещь, ко-
торую давно пора бросить, - то это политиканство около школы. Что может
быть ужаснее, как подходить к ребенку или отроку, едва раскрывающему
глаза на Божий мир и ожидающему, что старшие научат его этому Божьему
684
миру, с какою-то заднею мыслью, затаенною мыслью, и начать приставлять
ему к глазам стекла разных цветов, говоря, что вот через них-то и откроется
ему настоящее, подлинное и крайне нужное зрелище мира? Еще великое
счастье, что тенденциозные педагоги спорят между собою и предлагают не
одного цвета стеклышки, - розовые, голубые, красные, желтые. Право же,
пора сказать, что все они не нужны, что на пороге школы умирает политика,
что педагог, который тенденциозен, - непригодный педагог. Только история
страны, эти умершие и бесстрастные памятники, имеют право на бытие в
школе. Живая история, теперешняя, т. е. политика совершающаяся и волну-
ющая взрослых, должна быть так же беспощадна изгнана из школы, как не-
когда Спаситель изгнал торжников из храма.
В «Записной книжке», посмертно напечатанной, Достоевский бросил
две важные фразы: «Классицизм у нас ввели дубиной и ввели в целях, что-
бы идей не было; но идей они (ученики) сами наберутся». Школа семидеся-
тых годов была явлением не столько педагогическим, сколько политичес-
ким. Оттого греков и ввел министр, сам не знавший греческого языка, а
учителями взяли не студентов духовных академий, отлично знавших гре-
ческий язык, а выписали их из Австрии. Эти бедные нищие рабы обещали
такую покорность службы и до того им не было дела до русских детей и их
умственного направления, что созидатели классической системы полагали
наверно, что такие «педагоги» не скажут в классе ни фразы, которая не была
бы парафразом из Кюнера, или парафразом из гимназического «Устава». И
началось несчастное умственное шатайство наших гимназистов. С такими
учителями они были все равно как без учителей. Ангел хранитель от на-
ших детей был отнят и заменен полицейским дозором. Никогда педагогика,
воспитание, так глубоко у нас не умирала, как в этой псевдоклассической
гимназии.
Посмотрите, как иные восстали теперь против реформы. «О чем шуми-
те вы, народные витии?», - хочется бросить им пушкинский стих. Люди, ни
строчки не умеющие прочесть по-гречески, распинаются за греческий язык.
Но в греческом ли языке дело? В классицизме ли? В вековечных ли прин-
ципах школы, о которых они толкуют? Нет, о, нет! Дело идет о самом ядо-
витом и самом новеньком, самом дешевом принципе - замутить педагоги-
ку политикой. Дело идет именно о том, чтобы не допустить воскрешения в
школе известного начала: «Прочь ваши руки от школы, гг. политики!».
Школа, основываемая на естествознании и на изучении родины, есть
школа мирная и умиротворенная. «Смотри на природу, как она есть, и
люби ту родину, которую тебе Бог дал» - это довольно твердый и доволь-
но здравомысленный принцип. Но кроме, так сказать, программной сто-
роны в реформу школы входит и воспитательный элемент. Если собрать
все, что писалось сторонниками реформы о гимназии и университете, то
можно объединить все написанное в лозунге: «Прочь чиновника из шко-
лы: не понимает ни ученика - как маленького и еще натаскиваемого на
свою профессию чиновничка, ни учителя - как чиновника ледяного, жес-
685
токого, хитрого; долой все это!». Но этот лозунг дан еще покойным Бого-
леповым, в его памятном прошлогоднем летнем циркуляре. Его же никто
не осмелится упрекнуть ни в либерализме, ни в потакательстве распу-
щенности воспитанников.
ОПЯТЬ О ДРЕВНИХ ЯЗЫКАХ
В «Москов. Вед.» известный педагог С. А. Рачинский написал бледную и
нерешительную статью: «Древние классические языки в школе». Ничего нет
нового в этой статье в пользу древних языков и мы не проходим ее молчани-
ем только из уважения к имени ее автора. Ссылаясь на изобретение безоб-
разного и безжизненного международного языка «Волапюк», он говорит, что
таким международным языком уже лучше выбрать латинский язык: на нем
писали Линней, Гаус, Спиноза, а Мильтон говорил на нем приветственную
речь королеве шведской Христине. Не велики же права латинского языка на
существование, если он только может составить соперничество волапюку!
Последний, можно сказать, умер, не успевши родиться. Теперешний меж-
дународный язык есть французский, вступивший во все дипломатические и
научные, а отчасти и литературные права оставленного с XVIII века языка
латинского. Последним пользовались ученые и пользовалось образованное
общество за совершенною невыработанностью национальных европейских
языков, и в особенности за необработанностью их для отвлеченного мыш-
ления. История падения латинского языка в Европе имеет свою историю, не
менее красивую, чем схоластический период его всесветного, а собственно
только католического, распространения. Данте дал Италии родной язык,
Лютер дал немецкий здоровый язык Германии, и перед этими именами очень
бледны имена Эразма и Рейхлина.
Далее, г. Рачинский говорит о греческом языке еще менее ясно, чем о
латинском. С одной стороны, он справедливо замечает, что православная
вера никогда себя не считала связанною с греческим языком, как католи-
ческая была связана с латинским, и никогда поэтому не старалась навязать
этот язык кому-нибудь. Конечно, это важно, но лишь в отрицательном смыс-
ле для греческого языка как школьного. Затем ссылка его на то, что на гре-
ческом языке все-таки написаны произведения величайшей красоты и глу-
бины (т. е. древние языческие литературы), не имеет убедительности пото-
му, что творения Шекспира, Мильтона, Сервантеса и Данте родственнее
нам, чем языческая древность, столь же велики в смысле совершенства
однако школа гр. Уварова-Толстого-Делянова никогда не пыталась сделать
из них педагогического орудия. А между тем около немецкого и французс-
кого языка скорее и успешнее можно было бы усвоить испанский и англий-
ский. Очевидно, от гр. Уварова и до последних дней XIX века Шекспир для
школяров не считался нужным. Ну, тогда все вправе ответить, что и Со-
фокл не более нужен для школяров. Нужно показать преимущество Гомера
686
перед Дантом, Геродота перед Сервантесом, Эсхила перед Шекспиром, а
пока этого не сделано, все попытки недругов реформы отстоять какую-то
специальную спасительность греков и латинян перед англичанами и др.
новыми народами останутся бесплодными. Псевдоклассикам просто нече-
го сказать: это видно из того, какие пустяки они говорят, и даже когда они
сами по себе почтенны и серьезны.
ИСКОННАЯ ФОРМА РУССКОГО ТРУДА
Запад возымел мысль и образовал акционерные общества, Россия имеет с не-
запамятных времен артель, как трудовое братство равных между собою чле-
нов. Эта форма труда у нас туземная, народная, и закон, конечно, особенно
мудр, если он холит и поддерживает туземные произрастания, а не бегает за
чужими выдумками (хотя и без них обойтись не всегда можно). Поэтому об-
щество может только приветствовать самыми горячими пожеланиями успеха
выработанное министерством финансов «Положение о товариществах трудо-
вых или артелях». Желательно в высшей степени, однако, чтобы артельное
начало, которое до сих пор было у нас только мужицким началом и трудилось
в подвале хозяйственной жизни страны, обогатившись государственным по-
кровительством и заботою, поднялось в более высокие ярусы. Владея почти
всеми железными дорогами и шоссейными, государство может давать заказы
на производство работ и разные поставки не исключительно «хозяевам»-про-
мышленникам, но также и таким «трудовым товариществам». Без сомнения,
народ нужно воспитывать. Мы его воспитываем школами. Но поистине еще
более ценное воспитание можно дать через надлежащую форму труда, братс-
кого и ответственного. Вместе с устранением кабака и его деморализующего
влияния, вместе с учреждением и развитием фабричной инспекции, мини-
стерство финансов, можно сказать, уже опустило в народный быт несколько
дренажных труб для вывода нечистот и оздоровления почвы. Подобные ме-
роприятия, действуя на взрослых и их форму труда или форму удовольствий,
- как в случае кабака, - оказывают могущественное нравственное влияние.
Если бы у нас шире пошли артели, с их взаимным присмотром всех членов за
одним, с необходимостью трезвости и трудолюбия, с необходимостью денеж-
ной честности и, наконец, хоть некоторым братолюбием, то без сомнения это
расширение их хорошо бы отозвалось на нравственном здравии народа.
ЕВРЕИ И ГИМНАЗИЯ
В одной газете напечатано сообщение, будто бы директор минской гимна-
зии заявил, что по распоряжению министерства народного просвещения не
будет более приема евреев во вверенное ему учебное заведение. Сообще-
нию этому придан общий характер, совершенно не соответствующий дей-
687
ствительному положению вещей и подлинным намерениям министерства.
Из его недавнего циркулярного распоряжения отнюдь нельзя вывести неле-
пое заключение, что евреям прекращен доступ в средние учебные заведе-
ния, что шло бы вразрез коренным интересам Империи иметь еврейскую
массу сколь возможно более приближенную к русскому населению, если
уже не по крови и вере, то хотя бы по образованию, которое есть немалый
фактор сближения и ассимиляции народностей. Мы имеем бездну евреев
докторов, столь же усердно лечащих русских, как и своих единоверцев, и,
конечно, это выгоднее для России, чем иметь в своих недрах мелкого темно-
го еврейского гешефтмахера, покорного сына своего кагала, который, не эк-
сплоатируя еврея, всю энергию свою употребляет на эксплоатацию одних
русских. Выучившийся в нашей гимназии еврей есть полурусский, а не вы-
учившийся в ней еврей есть недруг русских: разница слишком очевидная,
чтобы ее не заметило наше государство. Поэтому никаких ограничительных
распоряжений относительно поступления евреев в учебные заведения ми-
нистерство не издавало, но оно не может не наблюдать за действительным
исполнением установленного в законе процентного отношения учеников-
евреев к неевреям.
В восьмидесятых годах для местностей, находящихся в черте постоян-
ной оседлости евреев, был разрешен прием их в размере 10 процентов все-
го числа учеников, подлежащих приему, а вне этой черты в размере 5 про-
центов, в столицах же - 3 процентов. Однако из цифровых данных за пос-
ледние годы выяснилось, что количество учеников-евреев во многих учеб-
ных заведениях значительно превысило указанное процентное отношение,
а в некоторых гимназиях евреев оказалось более, чем русских. Объясняет-
ся такое явление отчасти отступлением от закона о процентном отношении
при приеме, отчасти большою среднею продолжительностью пребывания
евреев в учебных заведениях, но главным образом переходом учеников-ев-
реев из одного учебного заведения в другое, и в таких случаях процентное
отношение уже вовсе не соблюдалось. К этому необходимо прибавить, что
случаи оставления учениками-евреями учебных заведений до окончания
курса поразительно редки. Евреи-ученики, попав в гимназию, нередко за-
держиваются в ней по неспособности по десяти лет, но они всегда в конце
концов оканчивают курс. Здесь сказывается национальная их настойчивость
и нежелание потерять, так сказать, без всякого плода потраченные деньги и
время на неудачное учение. Как бы то ни было, но в результате получается
явная несправедливость: учебных заведений вообще недостаточно для вме-
щения всех желающих поступить в них, но было бы слишком больно, если
бы из двух мальчиков, подведенных к стенам гимназии, дверь ее раствори-
лась перед евреем и закрылась перед русским, чтобы еврей вошел и сел на
лавку и стал адвокатом или врачом, а русский вернулся домой, чтобы через
десять лет стать безграмотным клиентом этого еврея-конкурента.
Сюда следует добавить, что если мы сравним, какой именно процент
всей еврейской массы, напр., в Минской губернии учится в минской гимна-
688
зии, то мы увидим, что он гораздо более, нежели процент русской и бело-
русской массы населения, отдавшей детей своих в ту же гимназию. И это
несмотря на строгое соблюдение процентного отношения между евреями и
неевреями в самой гимназии. Имея в виду эту явную несправедливость к
русскому и белорусскому населению, министерство народного просвеще-
ния и издало циркуляр о том, чтобы при исчислении нормы процентного
отношения гимназистов-евреев к гимназистам-неевреям были зачисляемы
в эту норму и не выходили из нее те ученики, которые переходят в средние
и высшие классы из предыдущего класса какой-нибудь другой гимназии.
Только через это права евреев и русских и белорусов приблизительно урав-
ниваются.
Евреи этим распоряжением отнюдь не лишаются возможности удов-
летворять свое стремление к образованию. Но им указывается только, что-
бы в этом стремлении они, так сказать, не перескакивали через русских.
Мера вполне справедливая. Евреи-родители всегда могут обжаловать в Пе-
тербург отказ принять их сына, если в точности они будут знать, что для
этого их сына есть долька в девятом или десятом проценте евреев-учеников
среди учеников неевреев. В противном случае место еврейского мальчика
уже занято еврейским же мальчиком. На месте еврея не сидит русский, а
сидит еврей же, и в эту внутреннюю между ними конкуренцию уже власти
не могут вмешиваться: всего лучше подождать, когда тот первый кончит
курс и очистит место.
ОБЩИПАННОЕ ВЕДОМСТВО
В ряду наших ведомств есть счастливчики, а есть и пасынки. К числу осо-
бых счастливчиков принадлежит путейское ведомство, во всех его разветв-
лениях - водяном, железном и шоссейном. Не дурно поставлено и судебное
ведомство. Оба эти ведомства счастливы независимостью, хлебны и про-
славляемы. За ними все ухаживают, немножко даже все волочатся, и быть
управляющим железною дорогою завиднее, чем в древности быть Адони-
сом. Но есть, мы говорим, и пасынки: таково в особенности почтовое ведом-
ство. Конечно, возить почту не есть высокоидейная служба. Передвигать из
Петербурга во Владивосток и из Владивостока в Петербург всякого рода
письменность, казенную и частную, для этого нужно иметь только сильный
хребет, хорошие ноги и даже только хорошие колеса. Все это так. Но вот
оттого, что это ведомство не Бог весть как идейно, мы уже слишком высоко-
мерно к нему относимся и слишком бьем его по бюджету. По составу служа-
щих почтово-телеграфное ведомство есть одно из самых почтенных у нас,
не знающее даже в праздник полного отдыха, трудящееся днем и ночью.
Чиновник, едва было собравшийся отдохнуть, властно подымается с посте-
ли приходом почты или поданною телеграммою. Прибавим сюда высокую и
ежечасную ответственность. Наконец, не можем скрыть от себя, хотя это и
не нужно никому, что это старинное и скромное ведомство едва ли не самое
689
патриотическое у нас. Почтовый чиновник - верный служака, верный слуга
Царю и отечеству. Он всегда читает самую патриотическую газету и радует-
ся успехам родины на всех поприщах. Вот по сумме-то этих качеств нельзя
без боли думать, до чего же обдергано это ведомство в смысле окладов жа-
лованья, и, кажется, без всякой безотлагательной нужды, ибо оно, как и те-
леграфное ведомство, не только не стоит государству ни копейки, сполна
окупая себя, от генерала до письмоносца, но еще и приносит государству
огромный доход, так сказать, дает постоянную ренту без всяких усилий, риска
и предварительных затрат. Почтовые отделения, командируемые на Ниже-
городскую ярмарку, дают восемьдесят тысяч чистого дохода. Хорошо, если
бы давали они и шестьдесят тысяч, а двадцать тысяч употребить на распре-
деление увеличенного жалованья служащим ведомства, из которых оказы-
вается многим семейным выдается 23 руб. в месяц, а при командировке на
ярмарку, сопряженной с проездом, временным наймом квартиры и дорого-
визной харчей в этом водовороте денег всего четвертак на сутки!
Больше наберешь, если станешь у церковных дверей и протянешь руку.
Нет, Русь не так должна и не так может оплачивать своих верных, хотя и
скромных слуг. Мы верим, что это только забыто и не навсегда.
НОВЫЕ МЕХА И СТАРОЕ ВИНО
«Русские Ведомости», орган профессоров Московского университета, неко-
торое время будировавший против учебной реформы, поместили обширную
редакционную статью, в которой относятся к реформе, как к делу оконча-
тельно решенному, исторически необходимому и внушающему надежды.
«Можно твердо верить, - говорит газета, - что новая школа исполнит свою
задачу - доставить юношеству воспитание и возможно законченное среднее
образование и в то же время подготовлять к поступлению в высшие учеб-
ные заведения». При этом «Рус. Вед.» указывают, что собственно перемена
только программ не есть все в реформе и даже не есть самое главное: ожида-
ется перемена духа системы, духа преподавания и взаимного отношения
учителей и учеников, чтобы они учили и учились, а не отбывали только учеб-
ную повинность. Это само собою разумеется. Но дух не переменяется цир-
кулярами и не зависит от комиссий. Нельзя ввести новый дух с августа 1901
года. Министерство в законодательной своей деятельности может именно
переменить только программы. Однако лозунг к обновлению духа так проч-
но дан, старый дух формализма и бессердечия так коренным образом по-
шатнут, что теперь только очень смелый учитель гимназии войдет в класс
так же машинообразно, как входит поршень в паровик и как он сам входил в
класс пять, десять, пятнадцать, двадцать лет до настоящего года.
Без сомнения, всем учительским персоналом России почувствовано, и
хорошо почувствовано, что он призван к делу просветительному, сердечно-
му, к формам этого дела совершенно новым, одухотворенным. Ибо глав-
690
ный-то родник падения классической системы есть ее неодухотворяемость,
и это понятно и сознано всеми, от ученика до учителя, это знают все руко-
водители учебных заведений. Развитие, расширение, практическое осуще-
ствление этого духа может идти только мало-помалу, однако оно неуклон-
но и жизненно пойдет вперед, напр., уже с развитием географических, ис-
торических и естественно-научных экскурсий. Подобные экскурсии сразу
поставят ученика близко к учителю. Это то же, что вывод в летние лагери
кадет или солдат или как поход: здесь сразу форма падает и заменяется
деловитостью и простотою отношений почти домашних. А дух и отноше-
ния, почувствованные на экскурсии, перенесутся невольно и в класс. Урок
не будет изображать мертвого сиденья, как было до сих пор.
Мы назвали только один проводник нового духа, между тем их несколь-
ко. Министерство уже поставило своею задачею педагогическую подготов-
ку учителей: вот эта-то подготовка учителей и станет, конечно, главным
рычагом движения внутренней стороны реформы, и нужно только поже-
лать, чтобы благие начинания министерства в этом направлении не были
испорчены в учебных округах. Очень и очень нужно следить, чтобы попе-
чители учебных округов, принимая, - вслед за некоторыми органами печа-
ти, - все начатое дело реформы за пустую и недолговечную затею, не при-
ложили усилий своих к тому, чтобы все осталось в учебных заведениях по-
старому в духе своем, пока не вернутся к привычному господству и старые,
ныне отмененные формы.
Здесь особенно важны окружные инспектора. Они ревизуют гимназии.
Они являются единственными и притом очень могущественными соедини-
тельными звеньями между гимназиею и реформою. Директор гимназии и
учителя гимназии не имеют права понимать предначертания министерств
иначе, как их истолковывает им окружной инспектор. Он дает инструкции
директору, - до сих пор эти инструкции давались с глазу на глаз, вне при-
сутствия учителей, - и уже затем директор, посещая уроки учителей, на-
правляет их преподавание и способы отношения к ученикам. Как будут дей-
ствовать окружные инспектора в нынешнем и в будущем годах, что станут
говорить на ревизиях, - об этом очень и очень стоит подумать. Есть притча
о новом вине и старых мехах; но возможна другая и печальнейшая притча о
новых мехах и старом вине, испорченном вине. Не дай Бог нашей школе
испить такового.
ПРОФЕССИОНАЛЬНЫЙ ЭГОИЗМ
Съезд учителей в Москве высказался против обязательности дополнитель-
ных занятий вроде обучения садоводству, огородничеству, пению, гимнас-
тике и ремеслам, ибо у них едва достаточно времени на общеобразователь-
ные предметы. Конечно, если смотреть с точки зрения учителя, то всякое
«дополнительное занятие» есть лишний труд, лишнее обременение, удли-
нение занятий и укорочение отдыха. Но совершенно иначе представится дело
691
со стороны ученика, как будущего взрослого человека, со стороны его семьи
и дома: для них очень не важны «общеобразовательные предметы», ибо в
педагогический вкус их они никак не могут войти, а напротив огородниче-
ство, садоводство и ремесла представляют настоящую «науку», для которой
стоит потратить время и к которой стоит приложить ум. Нам думается, всем
последним движением своим министерство народного просвещения, в стро-
гом согласии с обществом, перестанавливается с учительской точки зрения
на задачи учения на ученическую точку зрения на задачи того же учения.
Прежде ученики служили манекенами для надевания на них «системы», те-
перь система извлекается из ученика, вырабатывается, так сказать, его сока-
ми, его обстановкою и нуждами. «Система» зреет и далеко еще не созрела.
Вот почему и решение московского съезда решительно не нужно принимать
за что-нибудь принципиальное и окончательное, потому что решительно
невозможно принять его за что-нибудь основательное. Не так легко ожи-
дать, чтобы «дополнительные» культурные и практические занятия пошли
успешно, ибо этому курсу педагогики не научают и это неизмеримо труд-
нее, чем подчеркивать ошибки в диктанте и за десять ошибок ставить «два»,
а за пять - «три»; но если бы это пошло хотя посредственно, чтобы затем
через несколько лет пойти хорошо, то нужно всячески за это благодарить
Бога. Поэтому мы думаем, что московскому съезду никто не последует, да,
может быть, и московские учителя сами передумают и поймут выше и чище
свои обязанности, не столь профессионально.
ЕЩЕ О НОВЫХ ЯЗЫКАХ В ГИМНАЗИИ
Никак нельзя забывать, что гимназия наполовину призвана служить подго-
товительною школою для университета, а наполовину она есть законченное
учебное заведение, откуда молодые люди прямо будут выходить в жизнь и
прилагать свои силы и приобретенные знания к той или иной форме труда.
Россия вступила уже в столь деятельные международные связи, что только
мелкие формы труда сохраняют характер замкнуто-русский; во всех сколь-
ко-нибудь крупных делах Россия вывозит за границу или берет из-за грани-
цы материал, машины, иногда техников, - берет не целиком, но частями,
иногда берет скрупулезно, но все-таки берет что-нибудь во всяком деле. Если
даже вы любите комнатное цветоводство, вам придется просматривать заг-
раничные прейскуранты или написать заграничное письмо. Некоторые служ-
бы, как напр. телеграфная, невозможны без знания новых языков; в боль-
шой мануфактуре или большой торговле вас также не возьмут на службу
или поморщатся беря, если вы не владеете никаким языком, кроме русского.
Огромный спрос на новые языки до того ощутителен, что уже создал специ-
альные курсы новых языков, заведенные частными людьми. Чиновничьи
командировки за границу стали часты, в особенности с тех пор, когда госу-
дарство взяло в свои руки огромные промышленные и торговые дела, вроде
692
железнодорожного, когда оно выделило из себя такие ведомства, как мини-
стерство земледелия. Мы не говорим уже о таких областях, как наука, лите-
ратура, печать: здесь шагу нельзя сделать без обстоятельного знания, что
делается в данной области за границей.
Вот почему необходимо еще раз напомнить, что преподавание новых
языков в гимназии невозможно оставить в прежнем состоянии. Редко кто из
оканчивающих курс в гимназии овладевал иностранным языком настолько,
чтобы мог практически и серьезно им пользоваться. Почти всегда дело окан-
чивалось несчастным и бессильным «упражнением в переводе», каковое окан-
чивалось с окончанием гимназического курса, не потому, чтобы оно не нуж-
но было, но в силу ничтожного запаса слов в памяти ученика, так что соб-
ственно учиться языку уже приходилось бы после гимназии, при самой нич-
тожной помощи собственно от гимназии. Не нужно настаивать в гимназиях
на многоязычии; но безусловно нужно требовать совершенно твердого зна-
ния которого-нибудь языка, французского, немецкого или английского. Было
бы в высшей степени желательно, чтобы в гимназиях было прибегнуто к ка-
кому-нибудь средству практического упражнения в разговорном языке, на-
подобие средств, употребляемых в закрытых женских заведениях. При мно-
гих гимназиях, особенно провинциальных, есть пансионы: здесь можно вве-
сти разговор на том или другом иностранном языке в известные дни недели.
Важность знания нового языка так очевидна, проста, так мало связана с ка-
кими-нибудь теориями воспитания, что можно быть убежденным, что гим-
назисты станут искать этих практических упражнений, а не избегать их.
Конечно, новые языки не содержат в себе тех методических качеств,
дисциплинирующих ум, какие принадлежат математике и отчасти принад-
лежат, на его первых ступенях, латинскому языку. Новые языки имеют в
курсе гимназии не педагогическое положение, но положение высокопрак-
тическое. Даже в университете, как бы высоко ни были развиты способно-
сти слушателя, без знания хоть одного нового языка он останется как без
рук и ног. Такой даровитый юноша еще острее посредственного почувству-
ет, чего он лишил себя, упустив своевременно в подготовительной школе
хорошо изучить всемирное средство образования, всемирное пособие ко
всем наукам и всякой технике. Горячая голова желает работать, а работать
не над чем, ибо русские книги давно прочитаны, а дальше этого лежат на-
учные литературы, от которых любознательный студент не имеет ключа.
Все это гимназия должна предвидеть.
К БОРЬБЕ С ПОЖАРАМИ
Огромные пожары с огромными потерями имущества снова напоминают о
себе. Наконец тревожит и опасение за жизнь человека. Как оказывается из
печатаемых ниже сообщений г. Ландэзена, даже наши больницы или цирк
или обильно посещаемые летние театры представляют что-то похожее на
693
ловушку для зрителей и пациентов. Нам кажется, в этом случае есть уже
определенное виновное лицо или определенное виновное учреждение, к
которому общество вправе отнестись с некоторою претензиею. Нет сомне-
ния, что строитель, надеясь на русское «авось», строит и до скончания века
будет усиливаться строить все возможно дешевле; столь же несомненно, что
нанимающий себе здание для каких бы то ни было целей, торговых или ар-
тистических, всегда будет смотреть на приспособленность здания к своему
прямому делу, задавая вопрос о пожаре последним. Но очевидно, этому рус-
скому «авось» и «может быть» положен предел: ответственность за опасное
в пожарном отношении состояние общественного места лежит не столько
на его строителях, не столько на утилизирующих здание лицах, сколько на
инстанциях наблюдающих. Прежде всего, достаточно ли они компетентны?
Довольно было «пожарному специалисту» взглянуть на больницу св. Пан-
телеймона, чтобы убедиться в таком состоянии ее, как бы она стоит на боч-
ках с порохом. Ну, а при постройке ее какие же «специалисты» осматрива-
ли? Если только планировали все архитекторы, то, очевидно, они смотрели
на противопожарность тоже как на последний и заключительный вопрос, не
останавливаясь на нем просто потому, что он для них побочный, вовсе не
входящий в задачи и планы архитектуры и медицины. Полиция, со своей
стороны одобряющая планы построек к исполнению, едва ли также облада-
ет «специально пожарными» сведениями, или имеет их «между прочим» и
между прочим только соблюдает. У каждого из строителей или наблюдаю-
щих слишком много своего специального дела, прямого дела, ежедневно
ответственного. И очевидно, нужно пополнить пожарным специалистом ту
комиссию, которая всюду и всегда дает утверждение проектируемым пост-
ройкам. Кто не знает, что для того, чтобы похоронить в Петербурге ребенка
нужно иметь: 1) удостоверение врача о болезни его и смерти и 2) пропуск от
полиции хоронить, и уже тогда только, с этими двумя документами, дозво-
лят такую общественно-безопасную вещь, как внести гроб на кладбище.
Насколько же большей общественной осмотрительности требует постройка
нового дома или сети жилых мест. Тщетно надеяться на что-нибудь, выстро-
ив отличный дом и приняв всевозможные меры от пожара, когда рядом стро-
ится или завтра будет достроен дом вне всякой предусмотрительности. Здесь
слишком связаны интересы, чтобы третье лицо, в виде городского или госу-
дарственного надзора, не имело полного авторитета, а с тем вместе и пол-
ной ответственности позволять только вполне позволительное.
Столь же важно распространить и сделать, так сказать, народною эле-
ментарную осведомленность о средствах борьбы с пожаром и спасения в
случае пожара, наподобие того, как подобные сведения распространяют-
ся о болезнях. В пожаре действует испуг, губит растерянность, ненаход-
чивость, и важно, чтобы ответ на вопрос, как поступить, стоял уже гото-
вым в уме несчастного. Случайно прочитанный на уличном плакате совет
может вспыхнуть в сознании его и может не всегда, но иногда оказаться
спасительным.
694
пыль
Это, наконец, ужасно. Я не могу дышать. Целое лето я жил мирно, лежал,
читал, писал, мечтал, смотрел в окно на Неву. Теперь в окне стоит какая-то
неизвестная баба, притащенная с улицы, оборванная, чуть не с загнутым
подолом, и трет стекла отсюда и оттуда. Но главное - пыль, мгла в воздухе.
Это они называют «убирать». Жена взгромоздилась на стул, достает с верх-
ней полки Кантемира и Ломоносова в изданиях XVIII века, с гравюрами, с
малыми виньетками. Я кричу:
- Куда, матушка, взгромоздилась? Упадешь.
Право, я так зол, что желаю, чтобы она упала, конечно, без ушибов.
- Горы пыли, - отвечает.
- Да что тебе за дело до лежащей пыли? Ты бойся летающей. Чхи...
Но она не понимает.
Женщины ничего не понимают. Я останавливаюсь и объясняю ей, что
пока пыль лежит - ее как бы нет, и пыль начинается с момента, когда ее
начинают вытирать. Она не слушает, взяла И. И. Дмитриева и чудеснейшее
издание Крылова двадцатых годов, хлопает друг о друга и осыпает меня
гадкой трухой.
- Смотри, что это такое! Ты без меня зарос мохом.
- Зарос мохом и был счастлив. Я смотрел на Неву, я был господином
себя и своего дома, везде был порядок, тишина, книги лежали и я лежал. Ты
меня любишь, неужели тебе меня не жалко?
Она вытаскивала какие-то новые фолианты с целью опять хлопать. Я
вышел.
И до чего они меня не уважают? Я вышел и опять крикнул:
- Вы меня не уважаете! «Вы» - это значит все в доме.
Слова эти были для нее самые горькие. «Я не уважаю?». Она готова
была расплакаться.
- Какое же уважение? Я кончаю статью, дошел до самого патетическо-
го места, мне говорят: «Ступай в столовую, здесь сейчас будут мыть», и так
повелительно, как я не привык. Ну, я перешел, ты помнишь. Но что даль-
ше? Я был уверен, что в столовой досижу до завтрака и тут будем завтра-
кать; оказывается, завтрак перенесен в детскую, и я с чернильницей, двумя
не оконченными статьями, с разрозненными мыслями, разгоряченным сер-
дцем, в этом отвратительном костюме, в котором похож не на писателя, а на
чорта, тащусь позорнейшим и унизительным способом в детскую, раздви-
гаю их коней и какие-то палки и сажусь писать, писать ответственную ста-
тью. И это уважение?
Но в эти дни уборки женщины становятся упорны, фанатичны.
- Ну, вымети. Вели протереть окна - это я понимаю, это рационально.
Но какой разум стирать, как ты говоришь, пыль с книг, которых я не читаю,
и они уже годы стоят недвижно и на них, конечно, пыли вершок, но ко-му
эт-а пыль вре-дна и да-же ко-му за-ме-тна! Нет, ты никогда этого не пой-
695
мешь. Ты фанатична. Ты делаешься какой-то петербургской Пифией и но-
сишься со своей тряпкой, как та дура с пророчеством. Подумать, что это
делается в целом Петербурге!
Я почти плакал.
А знаете что? Нам, деловым людям, чтобы не допускать этого позора
над собой, надо на эти роковые между августом и сентябрем дни выезжать
куда-нибудь за город, к приятелю, в ближайший город, куда-нибудь. Даже
знаете что? Чтобы отомстить нашим милым мучительницам, скажем, что
отправляемся в «Аркадию».
- Ты куда же, калоши надеваешь и зонт взял?
- В «Аркадию»!
- В «Аркадию»?!
- Не ближе. Там такая сегодня примадонна - тю-тю-тю. Пальчики об-
лижешь.
Таков и был. Пусть плачет.
УНИВЕРСИТЕТ В ОТНОШЕНИИ
К МИНИСТРУ И ПОПЕЧИТЕЛЮ
Вновь назначенный попечителем харьковского учебного округа г. Алексеен-
ко произнес перед началом открытия лекций в местном университете при-
ветливую и вместе интересную по содержанию речь к только что вступив-
шим в это учебное заведение новичкам-студентам. Он говорил о разнице
занятий в гимназии и университете, об отношениях юного разума к науке, о
том, что гимназия есть школа усвоения, а университет - усвоения и крити-
ки. Все это интересно. Уже давно не слышно было, чтобы попечитель где-
нибудь и что-нибудь говорил студентам и даже чтобы он появлялся в стенах
университета сколько-нибудь охотно и часто. Это были редкие и скучные
выходы на акты и очень блистательные диспуты. Имеет ли попечитель ка-
кую-нибудь связь с университетом, об этом нельзя было догадаться прямо,
увидеть это зрительно. Связь была, но только с университетским правлени-
ем, с ректором и изредка с деканами, и то через деловые отношения канце-
лярии учебного округа.
Не этою ли почти прерванностью отношений попечителя к универси-
тетской жизни объяснить одну особенность, которая почему-то не возбуди-
ла к себе внимания? Мы говорим о комиссии из профессоров Петербургс-
кого университета, которая при обсуждении вопросов, предложенных ми-
нистром народного просвещения, высказала пожелание, чтобы русские уни-
верситеты или по крайней мере Петербургский университет были
подчинены непосредственно министру, без всякого посредствующего от-
ношения к попечителю. Факт этот весьма характерен при общей тенден-
ции вернуться к уставу 63-го года. Очевидно, симпатии к этому уставу вы-
текают из его действительных организационных преимуществ и нисколько
696
эти симпатии не идут в разлад с желаниями университетов стать в более
тесную связь с центральным правительством. Эта тенденция университе-
тов совершенно новая, и в 1901 год она не перенесена ни из 1884, ни из
1863 года. Очевидно, университет утомлен чисто канцелярским способом
отношений к себе, который единственно практиковался попечителями за
истекшие двадцать лет. Самый смысл слова «попечитель», т. е. сберега-
тель, направитель - утратился. Власть эта совершенно потеряла эластичес-
кий и нравственно-мягкий характер, став жесткою, сухою, несколько ос-
корбительною для авторитета университетов и ни в чем ощутимо для них
ненужною. Профессора Петербургского университета и констатируют та-
кое положение дела. Власть министра есть, конечно, власть, и даже боль-
шая, чем власть попечителя. Однако она не отгоняет от себя университет и
не пугает его, а скорее влечет, ибо в министре университет найдет уже го-
сударственного человека и известное определенное лицо, а не мертвого
чиновника, у которого и разобрать невозможно, чего он хочет и что он мо-
жет, или чего он не может и чего не хочет, словом - в котором администра-
тор поглощает человека. В самом деле, жизнь университета и личность
профессоров, да и самые цели существования университетов уже совер-
шенно выходят из колеи формально-бюрократических отношений, и им,
конечно, должно быть дано идеальное руководство человеческой личнос-
ти, будет ли то министр, или лучше поставленный и особенно лучше выб-
ранный попечитель учебного округа.
БОЛЬШИЕ ЕВРЕИ
И МАЛЕНЬКИЕ ЕВРЕЙЧИКИ
На днях мы привели в отделе «Среди газет» выдержку из «Восхода», рисую-
щую незавидное положение захудалых евреев, служащих у своих же сопле-
менников на западе и юге России. «К стыду нашему, признается еврейский
орган, приходится сказать, что нигде эксплоатация чужого труда не доходит
до таких бессовестных размеров, как среди наших еврейских кулаков вооб-
ще, и кулаков Литвы в особенности, и именно потому, что тут предметом их
гнета являются исключительно их несчастные братья. Больше всего и бес-
совестнее всего евреи эксплоатируют своего брата еврея, пользуясь его без-
защитностью и бесправием, его бедностью, словом, всеми его несчастиями,
чтобы высосать все его соки, всю его бедную кровь». Оказывается, даже в
отношении к специально еврейским праздникам, как суббота, скорее хозя-
ин-христианин окажет евреям внимание, отпустит их на праздник, чем свой
же еврей. Не иначе поступает и военное ведомство, которое не стесняет сол-
дата временем, когда ему нужно справить еврейский праздник. Давно пора
было не таить этой правды.
Еврейство ухитрилось, частью обходя закон, частью пользуясь на-
шим неведением и послаблениями, сделаться в России каким-то status
697
in statu*. При пособии коробочного сбора и разных других привилегий оно
добилось кагальной автономии, под покровом которой и творились дела,
заставившие наконец кричать самих евреев. Во главе этой организации все-
гда стоял раввин, не казенный, который исполнял только разные формаль-
ности, а другой - неофициальный, составлявший душу кагала и около ко-
торого группировалось сильное деньгами еврейство. Этим евреям он слу-
жил своим религиозным авторитетом, как они служили ему в свою очередь
разными подачками, да и тем вообще, что не распускали и не давали выр-
ваться из своих лап несчастному «быдлу». Тут власть религиозная и власть
политическая перепутывалась так, что невозможно и распутать их концы,
но общим результатом было то, что автономная еврейская община, с одной
стороны, ускользала от русского контроля, а с другой - сосала последние
соки из ослабевших членов своей же братии, а при малейшем их сопротив-
лении выбрасывала их на суд русских властей, с обвинением зачастую в
небывалых преступлениях. Вся эта организация кагала довольно хорошо
известна, и всегда можно было подозревать, что религия тут не причем. Но
мы все ждали, не заговорят ли об этом сами евреи, и вот наконец кой-что
послышалось и с их стороны.
Русские не могут вникать в особенности религиозной организации ев-
рейства. Они видят в еврее не исповедника, а человека. Подходя с этой сто-
роны, они прежде всего наталкиваются на экономическое соотношение
страшных высот с зияющими безднами, золотого тельца и того, можно ска-
зать, месива навоза, по которому ступает этот телец. Русский народ, сам
прошедший долгий путь страданий, привык понимать горе везде, где он
его находит, и желтый кули в Америке ему так же понятен, как былой бур-
лак на Волге и как замученные господами Ривка или Шмуль в Вильне. Ев-
реи или не понимали, или лгали, когда бесновались прошлый год на пред-
ставлении «Контрабандистов». Литвин сказал им ту самую правду, какую
теперь им говорит собственный орган. Что такое мы видим на сцене, как не
безобразное самоуправство кагала? Что такое несчастный Йошка, на кото-
рого убийцы-контрабандисты сваливают свое преступление? И что такое
речь его, как не речь самого автора пьесы к своим сородичам, которую, как
мы видим, повторяют наиболее искренние публицисты в собственном ев-
рейском органе. Давно пора! Давно нужно света в эту печальную мглу.
ПРОГРАММЫ УНИВЕРСИТЕТСКИХ ЛЕКЦИЙ
Задачи педагогические и задачи научные, требования таланта и условия ре-
месла замечательным образом перемешиваются в университетском препо-
давании. Чем должен быть курс профессора? В математике до такой степе-
ни невозможно читать сложнейшие отделы науки, не предварив их простей-
* государство в государстве (лат.).
698
шими, что здесь последовательное изложение науки, как задача универси-
тетского преподавания, не возбуждает сомнения. Но напр., в истории есть
глубокие специальности, так интересные и так мало связанные с другими
отделами той же науки, что изучение их вполне возможно при общем, дале-
ко не углубленном, знании этих других отделов. Изучение Рима заняло всю
жизнь многих светил науки, едва ли особенно интересовавшихся Средними
веками и новою историею, так же, как и историею Ближнего и Дальнего
Востока. Здесь задача университетского преподавания двоится, и притом как
с точки зрения профессора, так и государства. Моммзен может предложить
или отличный курс римской истории или посредственный курс всеобщей
истории. Что из этих двух выбрать государству? Руководясь педагогически-
ми задачами, оно предпочтет, чтобы вчерашним питомцам гимназии, осо-
бенно плохим питомцам, он лучше прочитал, пожалуй, бесцветный, но пол-
ный курс древней, средней и новой истории. С теми же педагогическими
задачами оно предложит кафедру истории в университете лучше не Мом-
мзену, а какому-нибудь среднему историку, не прославленному никакими
трудами, ничего в истории особенно не любящему, но человеку трудолюби-
вому и исполнительному. Наш устав 1884 года, определивший курсы уни-
верситетских чтений и поставивший профессоров в положение исполните-
лей печатных программ, т. е. заранее и для всей России опубликованных
конспектов, в сущности, стал на эту точку зрения. Он подрезал крылья про-
фессору и призвал его к трудолюбию. Выше таланта, призвания он поста-
вил прилежание, почти ученическое, и пассивность, обычно требуемую от
чиновника. Увы, всегда было и навсегда останется, что профессор с крылья-
ми будет прилаживаться на излюбленные некоторые места своей науки, он
будет иметь «свои коньки», а насколько он вовлекает студентов в свою рабо-
ту и делает их участниками своего умственного оживления, он будет расши-
рять одни отделы науки в ущерб другим, будет расстраивать ее пропорции,
более педагогические, чем научные. Воспользоваться ли этим государству?
Конечно. В университете есть также педагогика, но уже не гимназическая, а
вытекающая из законов творчества, педагогика умственного возбуждения,
умственного увлечения, внедрения в науку, но не потому, что это нужно, а
потому, что это интересно. Устав 1884 года не принял этого во внимание. В
нем есть своя верная мысль, что курсы чтений должны быть полны и закруг-
лены, но она ограничивается тою еще более верною мыслью, что в универ-
ситетском преподавании личность профессора есть самое главное, что он не
только передает науку, но и творит ее, по крайней мере талантливый про-
фессор, по крайней мере - в идеале. А нет учреждения и не может оно суще-
ствовать, погашая свой особенный, специальный идеал. Возьмите филосо-
фию в университете. Что от нее останется, если профессор станет только
излагать системы философии, от Аристотеля до Спенсера, все с равной под-
робностью и одинаковым равнодушием? Так излагаются эти системы и в
семинариях, и было бы печально, если бы университет стал только расши-
ренною семинариею.
699
Вот почему отмена обязательных для профессора продиктованных от
министерства программ лекций должна быть безусловно отменена. Наряду
с этим, однако, может быть оставлено требование, чтобы профессора пред-
ставляли в министерство программы предполагаемых ими каждый год к
чтению курсов. Таким образом сохранится индивидуализм лекций. Гранов-
ский будет похож на Грановского и Кудрявцев - на Кудрявцева, а не то,
чтобы и Грановский и Кудрявцев походили на третьего - Акакия Акакиеви-
ча. С тем вместе министерство всегда может напомнить университету, если
это когда-нибудь окажется нужно, что вопреки целям своего существова-
ния он оставляет питомцев своих не ознакомленными с какою-нибудь важ-
ною стороною или существенною отраслью какой-нибудь науки.
РАЗГОВОР С ПРОФЕССОРОМ
I
Что надо, то и находим. Встретил профессора, которого я знал и в Москве,
но только, впрочем, в аудиториях. Удивительное ощущение. К профессорам
своего факультета я и до сих пор не могу подойти иначе, как с робостью,
как, бывало, подходил к ним к экзаменационному столику, крытому зеле-
ным сукном, с трясущимся Марциалом в руке, а они, бывало, сидят мону-
ментальные, точно проглотив всю науку. «Вот он сейчас и меня проглотит.
Утром вместо «Восстав от сна» он читает Горация, за обедом глотает рюмку
водки, а между рюмкой и Марциалом глотает или может проглотить студен-
та». Таковое представление у меня сохраняется и до сих пор в отношении к
филологам; напротив, к физикам, медикам, юристам я подхожу так свобод-
но, как бы их никогда не знал.
- Вы теперь интересные персоны. О вас несколько десятков лет никто
не спрашивал и даже можно было подумать, что вы все умерли. Теперь о
вас говорит весь Петербург и, может быть, вся Россия.
Он посмотрел на меня желчно.
-Университетский вопрос. Россия преобразуется в отношении школы,
хочет перестроить свой духовный свет. Задумалась об университетах. Тог-
да вспомнили, что в университетах есть профессора; пришли, разбудили их
и спросили, что они думают.
И он посмотрел на меня еще более желчно...
Я наблюдал и ранее, что у профессоров есть прекраснейшая черта - до-
верие к людям. В сущности, всякий настоящий профессор есть немножко
монах и он имеет такую же чистую и доверчивую душу, как этот отшельник.
Он только боится мирских неприятностей и немножко побаивается игумена.
Но устраните эти две вещи, и перед вами раскроется прямой и высокий дух.
Так случилось и с моим собеседником, который через пять минут разговари-
вал со мною уж просто и естественно, как бы знал меня уже много лет.
700
Я с удовольствием наблюдал его и наконец догадался, что мне в нем
так нравится. Это - твердость. Уверен, что это проистекало из того, что он
был настоящий ученый. Я наблюдал, что как только человек в какой бы то
ни было области «не настоящий», - он становится лжецом, неустойчивым,
юлит, боится и вообще погиб нравственно, как человек. Это так же касает-
ся не настоящего сапожника, как не настоящего профессора и не настояще-
го министра и даже, я думаю, не настоящего пророка. Все лгут, как только
попадут в ненадлежащие условия существования, в которых они не могут
быть «настоящими» людьми и «настоящими» деятелями.
- Практические занятия студентов? - говорил он. - На них все надеют-
ся, как на способ оживить университетскую жизнь, но в этих надеждах
столько же обманчивого, как и истинного. Покойный Боголепов выдвинул
эту задачу вперед. Вы помните, он сам, профессорствуя в Москве, завел
там семинарий по римскому праву, и свою инициативу профессора перенес
в инициативу министра. Но собственный его семинарий в Москве шел туго,
чего, быть может, он не замечал по простительной иллюзии. На семинари-
ях у него занимались те, кто боялся его экзамена, и если боялся его весь
курс или факультет, то весь факультет или курс и ходил на семинарий. Ему
казалось, что он выдвинул свою науку вперед, между тем как студенты очень
может быть, да даже и вероятно, занимались с большим увлечением други-
ми науками без семинариев, а на его семинарии ходили с затаенной на-
смешкой или озлоблением, для него невидными. В этом смысле заведен-
ные им практические занятия студентов я считаю окончательно неудавши-
мися. Так же сухо и строго, как в Москве, он указал, почти приказал, завес-
ти семинарии и в Петербурге, сделав запрос профессорам, сколько
потребуется для этого ассигновать на пособия денег. Вы видите, что все
дело пошло механически. До такого-то года семинариев ни у кого из про-
фессоров не было, а с этого счастливого года вдруг у всех профессоров
начались семинарии. Так дела не делаются, по крайней мере в сфере духа.
К нашему удивлению, некоторые факультеты здешнего университета, напр.
филологический, отказались от всякой субсидии на пособия и решили ни-
чего не заводить, - и представьте, у них вышло лучше, нежели, например,
на юридическом факультете, где сейчас же взяли деньги и устроили семи-
нарии. Не знаю, какое они имеют значение. Дисциплинарное - может быть
да, а духовного - нет! Боголепов строжайше потребовал, чтобы семинарии
были обязательны, чтобы студенты производили на них работы, работы эти
представляли профессору, профессор их зачитывал, и все счет, счет, ариф-
метика, арифметика; студенты, конечно, предъявляют свою особу в аудито-
рию, но какое у них бьется сердце, о чем думает их ум, вот в чем вопрос? Я
считаю это дело погибшим, обреченным на ничтожество.
- Что же, они прекратились?
- Нет, существуют, но в них нет души. В то же время на филологичес-
ком факультете, который отказался было от субсидий, семинарии идут от-
лично. Он отказался от официально поставленных семинариев, а неофици-
701
альные практические занятия профессоров со студентами там были и рань-
ше, и идут теперь так же хорошо, как и тогда. Трудно представить себе
сушь тех письменных материалов, над которыми работают студенты, и по-
смотрите, как охотно работают! Напр., один профессор, отличный рома-
нист (римская история), заставил их разбирать египетские папирусы римс-
кой эпохи и относящегося до Рима содержания, и разбирают. У другого они
читают писцовые книги, составляют что-то вроде статистики населения
Московского государства; кажется, не из занимательных тема - а подите,
как они работают! На лекциях всеобщей истории профессор принес им
прямо Лютера в подлиннике и заставил переводить: вот вам и семинарий
по истории новых веков. Конечно, занимаются лучшие, занимаются не все,
но занимаются очень многие.
Отброс везде есть, но приноровить общие студенческие занятия к от-
бросу значит понизить всю университетскую науку. Ленивый нуждается в
понуждении. Но попробуйте методы понуждения наложить на весь курс,
на целый факультет, и вы расхолодите прилежных, талантливых и своео-
хотных. Все станут вялы и все станут заниматься с ненавистью.
- Трудно же положение профессоров.
- Очень. Их все судят, но никто не вникает в их положение.
II
Я позволю себе предложить вниманию читателей еще несколько выдержек
из разъяснений профессора, которые мне показались имеющими довольно
общий интерес. Разговор происходил в гостях, и к нам подсел другой про-
фессор, значительно пожилой.
- Вы сетуете, коллега, - сказал он, обращаясь не ко мне, - что юриди-
ческий факультет в Петербурге потребовал денежного вспомоществования
на семинарии. Я изучал это дело довольно внимательно за границей. Там
без семинариев университет дохнуть не может, и посмотрите, как там рос-
кошно, завидно обставлены семинарии! Каждый семинарий имеет свою
библиотеку специальных пособий или свои кабинеты, как физический и
другие. Все это стоит не тысяч, а десятков тысяч, которых никто не жалел
для любимого детища университетов. На семинарии всегда разрабатыва-
ются глубоко специальные вопросы, и пособие у студента, как и у руково-
дящего семинарием профессора, должно быть постоянно под рукою, за ним
некогда бежать в библиотеку, когда вопрос горит и чтобы ответить на него
нужно только раскрыть памятник XIV века до Р. X. или II—III до Р. X. Семи-
нарий каждый - это укромный уголок науки, но полный и до известной
степени седой. Семинарии не скользят по поверхности науки, а роются в
потрохах ее, и эти потроха должны быть налицо. Вы сказали, что на фило-
логическом факультете студенты разбирают какой-то там папирус и писцо-
вые книги Московского государства. Так ведь они читают же по чем-ни-
будь? Чтобы разбирать папирус, нужно не только купить его, что довольно
702
дорого, но еще надо знать иероглифы и, значит, по крайней мере иметь под
рукой азбуку и грамматику Шомпалиона? Что же, все это профессор при-
носит студентам в кармане и, может быть показывая уголок книги из кар-
мана, говорит: «Вот, господа, справьтесь!». Вы говорите против пособий, а
между тем выходит, что говорите именно о пособиях.
- Я не знаю, но слышал, что у филологов здешнего университета со-
бралась маленькая, но чрезвычайно искусно подобранная библиотечка цен-
ных пособий, однако собралась как-то сама собой, и уже давно, даже без
ведома министерства...
- «Библиотечка», вот то-то и есть. Конечно, Боголепов не сумел завес-
ти семинариев, как и вообще этот человек высокой и прекрасной души не
имел таланта осуществлять самые верные свои мысли... У него во всяком
начинании были колеса не подмазаны, и куда он ни повернется - скрип
есть, а хода нет. Он приказал семинарии. Так нельзя. Университет есть столь
глубокое историческое и столь глубокое духовное явление, что решительно
в каждой стране он приобретает своеобразный колорит, вырабатывает свои
незримые законы. Университеты русские нисколько не походят на германс-
кие, как германские не походят на английские, и этого не нужно, к этому
нелепо стремиться. Одна из особенностей русского университета - это, что
он сбрасывает с себя с непобедимым упорством, все торжественное, прика-
занное и официальное, а официозное и исподтишка крадущееся прямо вы-
колачивает палкой. Он имеет свою историю и ее не переделаешь. До сих
пор в Москве помнят и чтут инспектора студентов Нахимова, - просто за
то, что это был невыразимый чудак, добряк и николаевский служака. Вот
вы и подите. Русский университет имеет неодолимую тенденцию свернуть-
ся... не то в семью, не то в какую-то светскую бурсу, не то в что-то похожее
на запорожское товарищество, какую-то духовную Сечь. Это не формули-
ровано, но тенденция к этому есть в умах всех. И что в университете растет
из почвы этого товарищества, или начинается в духе товарищества, - рас-
тет пышно и плодовито. Но ту же самую вещь, отлично растущую по зако-
ну товарищества, попробуйте приказать - и она умрет. Умрет сейчас же и
фатально. Когда вы говорите, что пособий для семинариев не нужно, то вы
собственно говорите против духа их официальности, - и это истина, но вы
в то же время говорите о каких-то занятиях с голыми руками - и тут суще-
ственно ошибаетесь. Вспомните, что и у казаков были сабли, «самопалы» и
свитки, и только они их не покупали, а грабили...
- Кажется, господа, я могу подвести resume вашему спору, который гро-
зит сделаться бесплодным. Семинарии и вообще практические занятия сту-
дентов нужны - это раз. Они ни в коем случае не могут быть приказаны -
это два. Для них нужны пособия и деньги, и деньги большие - это три...
- Не одни пособия! - вмешался подошедший второй профессор.
- А что же?
- Мы упустили самое главное, главный нерв семинария: это «подруч-
ных» профессора. Извините за грубое сравнение. Есть сапожный мастер и
703
есть «мальчики» в сапожном ремесле. Но если бы не было «подмастерьев»
- ремесло и фирма не устояли бы. Гимназии, не только наши, но все равно
и германские, до того мало подготовляют учеников к серьезной науке и са-
мостоятельным занятиям, что студенту - особенно первых курсов - ника-
кого пособия нельзя дать в руки. Памятник XV века, у которого нет сверху
нумерации страниц, он будет держать вверх ногами. Представьте теперь
семинарий в 20-30 человек. Неужели же ординарный профессор, который
имеет задачею приготовляться к лекциям, который в лучшем случае дви-
жет науку вперед, работает над каким-нибудь вопросом, - и это хорошо! и
это нужно! - будет с утра до вечера торчать в семинарии и, подходя к одно-
му студенту, говорить: «Не держите книгу вверх ногами!», к другому - «Вы
не понимаете средневековой латыни - для этого есть лексикон Дюканжа» и
проч. Не боги горшки обжигают. Студентам нужна мамка, нужна нянька
ученая. Не мать, но хорошая, терпеливая, заботливая бонна. Сюда и попа-
дает институт приват-доцентов, или так называемых «оставленных при
университете». Это суть старшие товарищи студентов, прежде всего по воз-
расту, но в то же время неизмеримо превосходящие их по сведениям, по
научности. Товарищи без шалостей и без школьных выходок. Вместо того,
чтобы тратить громадные суммы на всякого рода дисциплинарный надзор
за студентами, на инспекторат и проч., полезнее было бы эти суммы пере-
бросить на удовлетворительное обеспечение таких ученых «подмастерь-
ев» и больше оставлять при университете талантливых кандидатов. Вы зна-
ете, армия держится «унтер-офицерами». Об «унтерах» рассуждают коро-
ли, на них тратятся миллионы. Вот в университете такие вседержащие «ун-
теры» и суть начинающие ученые, оканчивающие свое ученье,
подбадривающие к ученью младших товарищей. Это - молодой лесок око-
ло старого. И старый погибнет, а с ним выгорит и лесная травка, т. е. выро-
дятся Бог знает во что студенты, если университет будет расслаиваться на
две категории: читателей лекций, старых профессоров, и не умеющих взять-
ся за книгу гимназистов. Тут нет посредствующего. Приват-доценты и во-
обще руководители семинариев со стороны студенчества, помогающие им
выбирать книги, указывающие пособия, помогающие в переводе и вообще
постоянно вращающиеся в их среде и в то же время проводящие вечера два
в неделю в кабинете профессора, с которым говорят они уже о высших воп-
росах науки, готовят диссертацию на магистра и проч. - вот эти «подмасте-
рья» и составляют или могут составить настоящую душу университета,
только бы Бог дал установить их хорошо. Я хочу сказать - талантливо, и
чтобы в деле «скрипа» не было.
- Итак, господа, вы требуете трех вещей: свободы, денег и таланта. Не
мало же! И если бы я был насмешник, я сказал бы, что у гг. профессоров
«губа не дура».
- А вы бы хотели на копеечку миллион заработать? - ответили они мне
в голос. Университет - это миллион. Это богатство Крёза для страны. Ведь
посмотрите: Россия же стонет, потому что в университетах что-то нелад-
704
ное творится. А если стонет - может в такой же мере и возрадоваться. И
вот, чтобы возрадоваться, Россия действительно должна дать нам... как вы
говорите, три вещи: талант, свободу и деньги.
-	Послушайте, вы поступаете как испанский рыцарь на большой доро-
ге со слабыми путешественниками. Открывается дверца кареты: «Судары-
ни, вы - свободны, мы - рыцари, но пожалуйте ваши кошельки». Пред-
ставьте же такой афронт, что у путешественников нет требуемого, или, за-
меняя пример настоящим делом, представьте, что у России нет ни одной из
трех вещей, на которые у вас разгорелись зубы.
-	Все останется по-старому.
Я вздохнул.
III
- Вы начали свою речь с иронического замечания, что профессора тридцать
лет спали или безмолвствовали, и только когда на 31-м году их спросили,
что им нужно, они пытаются заговорить. Это правда, хотя упрек можно и
повернуть. Целых тридцать лет общество точно забыло о своих университе-
тах. Понятно некоторое удивление, с которым они теперь смотрят друг на
друга. Все, что живет, нуждается в хронической заботе о себе, в хроничес-
ком внимании к себе. Ни того, ни другого не было.
-	Я не хотел бы быть не любезным, но разговор так серьезен, что хочет-
ся быть вполне искренним. Итак, я скажу то, что может быть и вы начина-
ете чувствовать: в обществе в Петербурге, а может быть и вообще в России,
т. е. в образованной России, нет как-то старого благоговения к профессо-
рам. Помните времена Грановского... ничего подобного нет.
-	Вы литератор и я вам отвечу довольно колко: «Помните времена Пуш-
кина - ничего подобного нет». Вообще все ссылки на вершины развития
неуместны и злы без справедливости. В армии не рождаются Суворовы, в
поэзии - Пушкины, а среди профессоров - Грановские. И останьтесь при
этом факте, которого вы ни объяснить, ни поправить не можете. Нет, оста-
вим пустяки и будем говорить об общих условиях, о среднем уровне.
Тут опять сказалась прекрасная черта моего собеседника - не зависть.
Он назвал мне несколько имен из областей науки, очень далеких от той,
какую он преподавал, и выяснил отлично талант молодых ученых, их зас-
луги, уже заметные и еще большие обещания для науки, какие в них содер-
жатся. Речь его сделалась крайне одушевленною:
-	Это только кажется, что наука в университетах упала за тридцать лет,
и видимость эта происходит отчасти оттого, что общество вовсе перестало
интересоваться тем, что делается в университете. Самые интересные дис-
путы проходят безлюдны, самые интересные диссертации в общей журна-
листике не вызывают ничего, кроме странички-двух насмешливой и неве-
жественной рецензии. Научный дух общества чрезвычайно упал, вот на что
вы обратите внимание и о чем пожалейте. Молодые ученые отлично рабо-
23 Зак 3863
705
тают. Жар к знаниям чрезвычайный, знание языков и литературы своего
предмета удивительны, а главное - они работают по высокому и строгому
научному методу. Возьмите, например, философию: что сделала русская
мысль в этой области за тридцать лет!
- Что сделала?
- Назову только два труда: «Метафизика в древней Греции» и «Учение
о Логосе» кн. С. Трубецкого. Да здесь вы сами знаете литературу предмета.
Упомяну еще о Вл. Соловьёве. Раньше не смели появляться такие труды, —
я повторяю и подчеркиваю: «не смели», и русский человек не чувствовал
себя вправе даже желать быть философом. Раньше он повторял или бого-
мольно ставил восклицательные знаки и многоточия около чужих имен,
немецких или английских, и так называемая «русская философия» была
вполне презренным явлением, напоминавшим состояние русской литера-
туры при Плавильщикове, Левшине, Юнг-Штиллинге и т. п., и вне Жуков-
ского, Карамзина, даже вне Ломоносова. Теперь русский человек, русский
ученый, русский профессор рассуждает и размышляет свободно и спокой-
но. Я говорю «спокойно», как равный около равных: неужели это завоева-
ние прав мысли ничего не стоит?!
- Мы немножко отвлекаемся в сторону и не держимся той «середочки»,
того «общего уровня», которых сами вы предложили держаться. Общество
не может там разобраться в диссертациях, не может следить за восходящи-
ми светилами: но наблюдая общий дух университета, оно не может не ви-
деть, что он понизился, или по крайней мере, что он не стоит высоко.
- Нет, не берите слова назад: этот общий дух действительно понизился.
Но он понизился в студенчестве, а не в профессуре. Мы переходим к очень
больной, к самой больной стороне университета. Чем бы ни были профес-
сора, пусть они будут сплошь Моммзенами и Вирховыми, они составят со-
бою только блестящую академию наук, но не составят университета. Душа
университета в студенте, сущность университета - студент. Университет
выше и многозначительнее академии наук, хотя по штату и поставлен ниже
ее, ибо он есть огромное и живое историческое явление, тогда как академия
есть несколько сонное, есть несколько мертвое явление. И эту многозначи-
тельность придает университету студент. Он — живая личная связь между
наукою, как всемирным явлением, и между туземными делами, страной
своей. Профессура - это сердце, студенчество - это артерии, которые разбе-
гаются по целому организму России. Сердце работает хорошо, но артерии
могут страдать склерозом, и тогда сердцу плохо, и тогда организму не хо-
рошо. Вот это есть. И об этом ужасно больно говорить, и тут все неясно...
Он нервно прошелся по комнате.
- Я скажу то, что мне понятно и ясно, хотя это одна миллионная часть
истины и искомого объяснения. В огромных массах своих студенчество
потеряло научный дух, потеряло Pietat к науке, а затем к кафедре и профес-
сору. Тут не всегда виновен профессор, или виновен не только он один.
Государство представляет собою громадный насос, который тянет из уни-
706
верситета «служилый люд». Нельзя сказать, чтобы требования государствен-
ной службы совпадали с требованиями науки, с идеями науки, в их чистом,
бескорыстном и особенно для университета ценном значении. Универси-
тет, который хотел бы быть храмом, невольно и от себя независимо преоб-
разуется в фабрику. Соединение храма и фабрики, законов храма и законов
фабрики, литургии и шума колес - вот что представляет собою современ-
ный и особенно наш русский современный университет.
- Почему русский?!
- По огромности государства русского. Университетов у нас немного,
сами они маленькие, а насос к ним приставлен огромный, и этим зевом
своим сосущим он значительно преобразовал храм в фабрику. Возьмите
юридический факультет. Вот «припека с боку», столь огромная, что она
перевешивает и опрокидывает самый каравай, т. е. университет.
Я удивился.
- «Как припека с боку»?
- Так. В здешнем Петербургском университете из З'/г тысяч студентов
2 тысячи юристов. Возьмите величину историко-филологического факуль-
тета, т. е. студентов 200-300, и вырежьте их число из юридического фа-
культета: вы получите 200-300 человек людей с призванием, со вкусом к
юридическим наукам. Это золотое зернышко факультета. Но как оно не ве-
лико! Остальные 1700 человек, составляющие целую половину всего Пе-
тербургского университета, суть профессионалы, избравшие данный фа-
культет в интересах будущей службы. А как служба еще не наступила, а
вместе с тем твердо за ними обеспечена, то четыре года «юридического»
пребывания в университете и бывают для них действительно только «юри-
дическим», а не материально-фактическим. Для них много удовольствия, а
университету от них много горя.
Он встал и еще раз прошелся по комнате.
- Винят профессоров, а между тем вина просто в том, что Россия слиш-
ком велика и подавляет университет своими требованиями, законами свое-
го государственного существования. Возьмите эти 1700 будущих чиновни-
ков и выделите их куда-нибудь из университета, ну хоть на подобие Тех-
нологического института, да ведь и есть у нас юридический Демидовский
лицей в Ярославле, есть Училище Правоведения здесь... Нам все равно,
куда вы возьмете эту не научную часть научного университета, и «дух уни-
верситета» завтра будет другой.
-Неужели? Но, послушайте... То, что вы говорите, ужасно интересно
и совершенно ново, но ведь подумайте, Россия есть всемирный колосс, это
- еще Рим, опять чудовище, и поработать во славу будущего сему сфинксу
даже и для университета почетно. Отделить юридический факультет напо-
добие Технологического института от университета, и притом в интересах
сохранения идеализма в университетах, это значит в то же время оторвать
юридический факультет от идеализма и в некоторой мере погасить в нем
идеал... Это невозможно. Думайте другое.
707
- И думать нечего. Тут помогает история и наш хоть небольшой, но
собственный опыт. До устава 63-го года, т. е. в университете сороковых
годов, при гр. Уварове юридический факультет не составлял целой и само-
стоятельной единицы, т. е. его вовсе не было. Был философский факультет
и в нем первое отделение - историко-филологических наук и второе отде-
ление - государственных наук. Таким образом, философия и философский
метод, а с тем вместе и дух философии царственно носился над целым ря-
дом кафедр. Это чего-нибудь стоило. Ибо имя факультета уже дает задачи
факультету. Далее, юридические науки и преподавались именно ввиду ве-
личия «будущего Рима» с высших философских точек зрения, а не как ка-
меральная подготовка будущих «кандидатов на судебные должности». Рос-
сия есть Россия, а вовсе не одно судебное ведомство. Теперь же юридичес-
кий факультет единственно подготовляет будущих чиновников, следовате-
лей, адвокатов и т. д. Он даже прокурора не умеет подготовить, о министре,
о государственном деятеле - и спрашивать нечего.
-	Но как и что тут сделать?
-	Снова соединить юридический факультет с историко-филологичес-
ким и читать юридические науки под широким историческим освещением,
как выработку в истории государственных учреждений России, Рима, гер-
мано-романских государств. Вспомните-ка 60-е годы. Ведь само судебное
ведомство было создано и организовано у нас бывшими студентами второ-
го отделения философского факультета.
-	Да, это, как говорят французы... idee, идея. И в голову не приходило.
ИСТОРИЧЕСКИЕ ПАМЯТНИКИ
Печатаемый у нас сегодня циркуляр министра внутренних дел касательно
древних и новых памятников исторического значения весьма своевреме-
нен. Поддержание и сохранение подобных памятников давно озабочивало
правительство, но нельзя сказать, чтобы это дело было поставлено ясно и
велось сколько-нибудь успешно. На Академию Художеств совместно с Ар-
хеологическим обществом было возложено охранять от вандальского раз-
рушения древние памятники. Мы говорим о вандальском разрушении, по-
тому что, например, из стен Смоленского кремля, которые выдерживали
натиски Наполеона, одно время начали было брать материал для полотна
строящейся местной железной дороги. Но Академия Художеств преиму-
щественно имела интерес охранять художественные здания, как-то древ-
ние церкви, а Археологическое общество имело причины следить преиму-
щественно за одними памятниками историко-государственного значения,
как древние палаты Романовых или та же стена Смоленского кремля. Между
тем этими двумя разрядами далеко не исчерпывается русская памятная и
драгоценная для потомства старина. А что самое главное, то это то, что ни
Академия, ни общество Археологическое, не имея местных органов, не
708
имели какой-нибудь возможности удовлетворительно выполнить возложен-
ную на них задачу. Министерство внутренних дел, принимая это дело в
свои руки, принимает его прежде всего в руки, имеющие по всей России
пальцы, и невозможное для обществ и академий, заседающих в Петербур-
ге, вполне возможно для него. Мы наконец будем иметь по крайней мере
реестры всего исторически ценного, которые составят собой первый этап-
ный пункт к созидательной деятельности по сохранению и восстановле-
нию наших исторических памятников. Благодаря им будет предпринята
большая работа, находившаяся до настоящего времени в нерешительном
положении. Исчисленные в циркуляре требования довольно многочислен-
ны и полны.
Тут входят памятники не только историко-государственные или цен-
ные в художественном отношении, или представляющие собственность
государства или города, но и совершенно частные, воздвигнутые на ча-
стные средства, по радению и любви частного обывателя. Таков, напр.,
маленький, но любопытный памятник Петру Великому в Липецке, воз-
двигнутый местным обывателем-купцом из благодарности к преобразо-
вателю России, указавшему в окрестностях этого городка искать целеб-
ных ключей, по некоторым признакам, которые зоркий взгляд его (Пет-
ра) заметил во время поездки царя на Дон к строящимся там судам для
турецкой войны. И сколько таких почти безвестных или малоизвестных
памятников разбросано по лицу Руси, и как полезно было бы и приятно
видеть их соединенными в один альбом или одну книгу. На Западе дело
это устроено давно и устроено рачительнее нашего. Посмотрите на Фран-
цию. Пережив в революцию великое крушение исторических памятни-
ков, она блюдет как зеницу ока оставшиеся. Проезжая старою провин-
цией) Турень, вы видите средневековый замок каких-нибудь графов Блуа;
экипаж останавливается, вы выходите и осматриваете бесплатно седые
руины, поддерживаемые с величайшей заботливостью. Их поддержива-
ет государство. Оно не берет в собственность частных исторических
зданий, но назначает владельцам их ежегодную субсидию с тем, чтобы
здания эти поддерживались без изменений в том виде, как дошли до нас,
и были открыты обзору всех желающих. То же мы видим и в других
государствах. В Зальцбурге, в огромном дому, заселенном жильцами,
лавками, тавернами, бережно сохраняется и показывается желающим
бедная квартирка, в которой жил Моцарт. В Риме до сих пор хранится
окно Форнарины и плита тротуара, на которой становился Рафаэль и
играл ей вечерние серенады. В Риме же сохраняется и комнатка, где жил
наш Гоголь, на Via Sixtina. Просвещенность потомков среди других мер
определяется еще и тем, насколько они умеют ценить дело предков. Да
и каждому поколению приятно трудиться, сознавая, что вещественные
следы их работы и подвигов не будут брошены с веками в сор. И сохра-
нение памятников есть дело не только культурно-образовательное, но и
высокогражданское.
709
ИЗБИРАТЕЛЬНЫЙ ЦЕНЗ
О городском самоуправлении заговорили в печати слишком поспешно и
слишком определенно. Ему поют панихиды то в серьезном, то в шутливом
тоне. «Вы не преуспевали, и вас собираются наказать» - это тон многих
газетных статей по поводу предполагаемого преобразования городского уп-
равления.
«Не разрушайте, а улучшайте», - говорил когда-то через Ла-Манш муд-
рый государственный человек Англии Эдмунд Борк увлекавшимся пари-
жанам конца прошлого века. Разрушительная работа легка; но трудно бы-
вает тем, кто остается на опустелом месте и видит себя перед задачею со-
вершенно нового созидания. Вот почему мы не думаем, что у нас вопрос
поставлен и направляется к разрушению городского самоуправления. Что
касается до его улучшения, до возможных в нем перемен, то едва ли кто-
нибудь решится сказать, что самоуправление у нас было так чудесно орга-
низовано, что на века предупреждало всякую мысль о своей реформе.
От самого начала все чувствовали односторонность в постановке цен-
за. Ценз для выбора гласных уже предрешает качества гласных. По всей
России это качество оказалось невысоко. Все нарекания на самоуправле-
ние как с общественной, так и с официальной стороны можно было перело-
жить на одно сетование: «Кто нами управляет? какие это люди?». Это очень
важный вопрос о цензе, который вовсе не устанавливали сами, для себя
гласные, сами для себя города. «Кого вы позвали, те и сидят в думе», - вот
совершенно правильный ответ на все эти сетования. Можно установить ценз
еще неудачнее - и явятся управлять городом еще худшие люди. Неужели
это значит, что и город плох?! Ничуть.
В предполагаемом преобразовании и уже намечена одна сторона дела:
распространение прав выбора и на квартиродержателей, плательщиков квар-
тирного налога. Вообще участие в городских делах может принадлежать
только участвующим в городских налогах. Это есть основа русского само-
управления. Но ведь способы уплаты налога и его величина чрезвычайно
разнообразны и удобно могут быть комбинированы с другими качествами
плательщиков, но уже качествами не платными, не имущественными. Сде-
ланный шаг очень большой, потому что мы сдвигаемся через него с застыв-
шего, окаменелого принципа, по которому право выбора было нераздельно
не столько с платою городских налогов, сколько с владением непременно
недвижимою собственностью. Раз мы сошли с этой почвы, открывается
возможность вообще суждения о цензе и о различных возможных видах
ценза.
Малопонятным и едва ли основательным представляется предоставле-
ние избирательных прав только владельцам двухтысячных и выше квартир.
Выше двух тысяч за квартиру платят люди, имеющие не менее десяти ты-
сяч годового дохода, т. е. под этот ценз вовсе не подойдут люди такого, напр.,
уровня, как директора гимназий, профессора университетов, как академи-
710
ки и огромное большинство столичных врачей. Уже платить сто рублей за
квартиру, т. е. 1200 в год, могут только люди хорошо обеспеченные и очень
твердо поставленные, - люди, имеющие хороший доход от значительного
имущества или от вполне солидного труда. Нам кажется, не только подоб-
ные квартиранты, но вообще все плательщики квартирного налога совер-
шенно правоспособны к отправлению обязанностей избирателей. Самоуп-
равление у нас мертво, безжизненно. На это, очевидно, сетует и официаль-
ный мир. И значило бы оставлять его в прежнем безжизненном положении,
если бы вводить в него только содержателей многотысячных квартир. Та-
ковыми окажутся одни богатые рантье, фабриканты, крупные торговцы,
биржевые спекулянты, не живущие в своих поместьях земельные магнаты.
Отсюда будет исключена почти вся умственная сила столицы, почти все
чиновники, наконец, весь мелкий промышленный и торговый люд, консер-
вативный, но сметливый и умеющий ценить удобства городской жизни.
Человеку можно предоставить один голос; но можно предоставить ему
два голоса, три голоса, если он выдвигается образовательным цензом. Сле-
дует обратить внимание и на следующее: квартирант есть в большинстве
случаев домохозяин, представитель семьи. Не имеет участия во владении
домом, но он хозяин своего «дома»; в большинстве случаев он представи-
тель семьи, он служит и знаком с тем или другим практическом делом, на-
конец, руководит делом. И через это представляет требуемые качества со-
лидности, знаний, заинтересованности. На право участия в городских вы-
борах можно иметь точку зрения городскую и точку зрения государствен-
ную. Для государства в высшей степени важно, в высшей степени ценно,
чтобы города управлялись хорошо, т. е. солидно, живо и деловито. Поэто-
му исключительно денежная фильтрация избирательных прав, предостав-
ление их одним лишь плательщикам больших сумм налога именно с госу-
дарственной точки зрения имеет мало для себя оснований. В чиновники,
даже в министры берется не самый богатый, а самый способный. Предос-
тавьте права на власть одному богатству, и вы погубите то дело, в котором
допустите такую богатую власть. Приблизительно это и случилось с город-
ским самоуправлением. Власть должна быть умная, власть должна быть
дельная. Вот для выбора-то и пропуска в самоуправление таких элементов
и нужно искать опоры в комбинации с денежным цензом еще на другие
виды ценза. Например, можно ли сомневаться в совершенной добропоря-
дочности пенсионеров государственной службы, платящих крошечный квар-
тирный налог? Это часто достойные пожилые люди, даже старые, но еще
не дряхлые, с большим житейским опытом, с большою жизненною мудро-
стью. Таковы же высшие степени образования, хотя при небольшой зани-
маемой квартире. Наконец, вот очень удобный ценз: известное число лет
практики в столице, будет ли то судебная практика, врачебная практика или
какое-нибудь торгово-промышленное мелкое занятие. Все эти люди, конеч-
но, мало платят городу, но могут много дать ему советом умом. Старожилы
города - вот лучшие оценщики хода дел в его управлении. Не забудем, что
711
в старое доброе время, когда столица состояла из небольших деревянных
домов, они все и жили бы в своих домиках, т. е. были бы городскими изби-
рателями. Теперь постройка домов есть исключительно дело капиталисти-
ческой промышленности. Владеть домом теперь то же, что в старину было
владеть целым кварталом домов. А квартиродержатель в громадной камен-
ной махине совершенно уравнивается с небольшим домохозяином старого
доброго времени.
ШКОЛА И СЕМЬЯ
Министерство народного просвещения предположило удлинить курс город-
ских училищ с трехлетнего до четырехлетнего. Мера эта, вероятно, внима-
тельно обсуженная в министерстве с точки зрения педагогических задач го-
родских училищ и при строгом рассмотрении их программ и успехов в них,
вызвала резкую принципиальную статью в «Гражданине», направленную
вообще против удлинения курсов учения и особенно против удлинения их в
средних и низших городских сословиях. Статья наполнена очень злыми эки-
воками и из нее мы с удивлением узнаем, что хотят удлинить учение в этих
школах не в педагогических целях, а в политических. Именно, имеется яко-
бы в виду оторвать детей от семьи, усугубить культурную, бытовую и ум-
ственную разницу между родителями и детьми и, сделав этих последних
умственно требовательными, духовно-взыскательными, через это ввести
духовную и бытовую ломку в городские сословия, спокойно лежавшие века
на своем месте. «Новый душок» тут действует. И «Гражданин» его высле-
живает с тем усердием, которое глядит мимо истинных целей.
По нашему мнению, не в «новом духе» тут дело, а в старом. Когда же
видал «Гражданин» школу, которая в меру того как учит, конечно и отнима-
ет детей от родителей, - не в смысле поселения с ними розни, а в том обык-
новенном смысле, что проводящие свое время в училище дети ео ipso не
проводят этого времени дома, в семье, и несколько отвыкают от последней
и ее быта и ежеминутного влияния. На этом вообще основана школа, а от-
части это даже входит в план действия школы. Екатерина Великая, основав
женские институты, с их замкнутым и долголетним курсом, хотела осно-
вать как бы новую породу людей и, во всяком случае, она очень далеко
отставила детей в бытовом и духовном отношении от родителей своего вре-
мени. Русская женщина александровских времен, в отличие от екатеринин-
ских помещиков и помещиц, каких рисовал Фонвизин, была плодом этих
усилий. Едва ли на них кто-нибудь может пожаловаться. Но мы остановим-
ся на мужских учебных заведениях, хотя в смысле разрознивания детей от
родителей всякий шаг в сфере женского воспитания еще значительнее и
влиятельнее, чем в сфере воспитания мужского. В этом последнем что же
такое был пансион Шадена, в котором воспитывался Карамзин, как не тоже
отнятием детей от родителей, отнятием долгим, влиятельным, и с очень
712
малою заботою о том, будут ли родители довольны и счастливы теми пере-
менами, какие увидят в своих вернувшихся из пансиона детях! Школа во-
обще имеет одну задачу: хорошо воспитывать. Школа знает, что если бы
каждое поколение отливалось по форме родительской без допущения ка-
кой бы то ни было здесь перемены, то пришлось бы отказаться от всякого
вообще прогресса в истории. Никогда и никто не боялся хорошей новизны
в детях сравнительно с родителями и, пожалуй, прежде всего сами родите-
ли желают ее и отдают в школу детей с безмолвною мыслью: «Пусть они
будут лучше нас, пусть будут знать больше нас». Полагаем, что так именно
думают добрые родители; полагаем, что родители, совершенно самодоволь-
ные и не желающие в детях ничего видеть, кроме буквальной копии с себя,
весьма далеки от имени хороших. Ни Простакова, ни Фамусов, ни замоск-
ворецкий Кит Китыч не хотели перемен в детях, находя себя достаточно
уже идеальными. Вот принимая во внимание этих-то «идеальных» людей,
государство никогда не лишало себя нравственного права уединять воспи-
тываемых детей даже в совершенно закрытые учебные заведения, а созна-
ние родительское в русском обществе, к счастью, было так высоко и чутко
в смысле самокритики, что именно закрытые-то заведения и получили у
нас высший авторитет, высшее в обществе уважение и, следовательно, без-
молвную его санкцию. Так основан был Александровский лицей. Какие
родители против кадетских корпусов? А между тем с XVIII века и по сие
время, отправляя сына в кадетский корпус, как бы отправляют его в чужую
землю: так ведь велико разъединение, наступающее с этого времени между
детьми и родителями, по крайней мере разъединение во времени и месте. А
наша семинария? Все Филареты и Иннокентии наши воспитались не около
юбок своих матерей и подрясников отцов, а в училищной и академической
бурсе, т. е. даже в другом городе. И ничего дурного от этого не вышло. Не
вышло ничего отсюда либерального. Благородный пансион при Московс-
ком университете брал детей к себе из старых барских семей, и из детей
этих вышел целый ряд благородных писателей и, напр., такой патриот-ис-
торик, как Погодин. Таким образом, разъединение детей и родителей есть
не только постоянный и всеобщий факт нашей истории, в ее одинаково кон-
сервативные и либеральные эпохи, но и факт совершенно неизбежный при
государственном воспитании и до известной степени входящий в его зада-
чи. Государство, само прогрессируя, требует прогресса и от подданных; без
этого бытового прогресса оно не может административно, политически шагу
ступить. Без него мы при Екатерине жили бы, как при Петре, при Алексан-
дре, как при Екатерине, и теперь подражали бы в забавах и трудах Василию
Львовичу Пушкину, Загорецкому или Манилову. Но это - судьба и доля
Афганистана, а не России. Такое афганистанское воспитание и рекоменду-
ет России «Гражданин», едва ли хорошо понимая, что он говорит. И отече-
ство, а главное - сами родители у нас заняты и справедливо заняты другою
мыслью: «Боже, до чего темно в России, в этих маленьких и больших горо-
дах ее; до того темно, жестоко, бесчеловечно, обманно в торговле, в про-
713
мыслах, в обыденных отношениях людей; в бескнижности, бессветности.
И неужели это тьма вечная, и вытекает из русской сути, а не из того, что
только мы не доросли до лучшего? Если последнее, то пусть дети наши
больше учатся, больше знают, чем знали мы».
Вот принцип исторической благожелательности и исторической пре-
емственности.
МЕДИЦИНА И СОСТРАДАНИЕ
Слово «нет мест свободных» есть роковое, которое и мне случалось выслу-
шивать в петербургских больницах. Дело в том, что когда вы имеете на ру-
ках больного, вы уже ослаблены, подавлены, несколько парализованы в воле
и соображении. Вы тупо, с тупой надеждой подходите к двухэтажной махи-
не больницы и начинаете прежде всего всех просить: просите швейцара,
просите сиделку, фельдшера - куда пройти, кого спросить, как имя и отче-
ство, когда принимает и проч. Все это может быть и не нужно, может быть
вам надо идти туда-то и почти потребовать того-то, но это давление на мозг
от страха за больного спутывает ваши шаги и мысли. «У нас нет свободных
мест. Обратитесь в такую-то больницу», - узнаете вы наконец от заведую-
щего больницею врача. И опять плететесь. Доходите, стучитесь и опять это:
«Свободных мест нет».
Мы имеем обширные и дорогие каменные корпуса больниц, тогда как
нам давно следовало бы перейти к типу небольших деревянных дешевых,
но гораздо более, чем теперь, многочисленных больниц. Нужно, чтобы ме-
дицинская помощь распределялась равномерно и чтобы ее на всех хватало.
Сказать, что в этой больнице «мест нет» - до того дико, до того странно,
что и выразить этого нельзя. Однако, после тщетных поисков, я нашел знако-
мую больную «временно помещенную» в совсем другом, несоответствен-
ном отделении болезней, чем какою страдала она, и еще не осмотренную
врачом. На мой вопрос: «Почему», - ответила: «Там нет мест. Через несколь-
ко дней, может быть послезавтра, освободится место и меня туда переведут».
У нас медицина не согласована с состраданием. Что значит «мест нет»?
Больной или его родственник ищут: 1) прибежища + 2) компетентного ле-
чения. С этим намерением, с этим вопросом они и входят в больницу. Удив-
ляются, видя светлые большие комнаты относительно пустыми и слыша
вдруг ответ: «Нет ни приюта, ни лечения вашему больному; мест нет!». Не
дадут даже внести больного на крыльцо. Разве не бывали случаи, что хо-
лодною осенью роженицы разрешались на тротуаре улицы, у самого подъез-
да родильного приюта, куда их не пустили. Вот этого не должно быть. При-
нять больного на день каждая больница может. А назавтра, снесясь по теле-
фону с другими больницами, может передать в соседнюю больницу или
этого же пациента, или своего выздоравливающего. Больной во всяком слу-
чае не должен получить отказа, остаться на улице или на руках растерян-
ных родных.
714
Известно, что гг. инженеры любят строить железные дороги, а гг. архи-
текторы любят строить капитальные каменные дома. От одного старого
человека много лет назад я услышал прибаутку: «Хорошо и подержать ка-
зенную курочку в руках; на пальцах пушок останется». Поэтому, когда яв-
ляется миллионное пожертвование на «постройку больницы», или такое
же ассигнование на нее из казны, от думы или земства, то прежде всего
потирают руки гг. архитекторы и весьма и весьма многочисленный люд,
которым по их должности, иногда отдаленной от медицины, придется хоть
с краешка «держать курочку в руках». Тут и парадные обеды при «заклад-
ке» и «открытии», и молебны с хорошими речами. Все - в большом масш-
табе. Между тем для населения удобнее маленькие масштабы. Нужны удоб-
ство, чистота, внимательный уход, деятельное лечение. Но больше ничего
не нужно. А главное и впереди всего, чтобы элементарно требующееся было
у каждого под руками, близко, надежно, без излишних формальностей.
При недостатке этих условий и происходят случаи, подобные описан-
ному г. Нефельетонистом в Москве («Униженные и оскобленные»). Десять
лет скитаться с больной женой по Москве, с женщиной образованной, тру-
дившейся для Москвы, трудившейся около детей. Она впала в слабость
души, сама стала дитятею, однако узнававшею мужа, ждавшею его. Где же
этому бессильному дитяти нашелся приют? При полиции; около раздав-
ленных на улице, подобранных на улице пьяных. Только и есть сострада-
тельных около нее людей, что полицейский, да жандарм, да случайно на
улице встреченные «добрые люди». Муж, очевидно горячо любящий жену,
прислал мне домашним способом снятые две фотографии, бледные и туск-
лые, больной: руки сложены на груди, глаза грустные, все лицо глубоко
трогательно и полно, несмотря на такую болезнь, еще не прошедшей выра-
зительности.
Вот вам и «сердоболие» Москвы...
ДЕРЕВЕНСКИЙ ПРОВИНЦИАЛ ИЗ БИАРИЦА
Князь Мещерский, шлющий свои «Дневники» то из Парижа, то из Биарица,
упрекает петербуржцев, зачем они не живут в провинции, ибо там они уви-
дали бы то-то и то-то, что ему видно в теплых волнах Атлантики. «Комизм
заключается, - пишет он из Биарица, - в контрасте между петербургским
либералом, понятия не имеющим о жизни в провинции, и между деревенс-
ким провинциалом, который, изведав прелести земства на своих боках и на
своем кармане, относится к земству с полнейшим скептицизмом». И затем,
не имея больших соперников, он ехидничает над такими «петербургскими
либералами» как «Пермские губернские Ведомости» и «Донская Речь». Пос-
ледняя, видите ли, радуется ожидаемому введению земства в Донской обла-
сти и пишет, что «без земства наша местная жизнь обезволилась и разврати-
лась. Ибо, не имея здорового упражнения, общественные силы без остатка
715
уходили и уходят только в шкурные интересы, в желудочные вожделения и
утробные радости, проводя всюду принцип: «моя хата с краю, ничего не
знаю». Первая же газета по одному частному поводу высказывается против
введения в земство случайных и посторонних людей, не коренных местных
старожилов.
Ах, если бы когда-нибудь кн. Мещерский вместо того, чтобы взять би-
лет: «Петербург-Париж», взял билет: «Петербург-Тула», «Петербург-Тор-
жок» и проехался сам лично в те края, о которых он так много пишет! Но
никогда этого счастливого обстоятельства не случится, и мы вечно осужде-
ны читать парижского любителя русской деревенской жизни, разносящего
Россию.
«Петербургский либерал», выдумавший русское земство, назывался
Иван Васильевич Грозный, из дома Рюриковичей. Обуянный гибельной
подражательностью Западу, он созвал Стоглавый собор для обсуждения
церковных нужд и первый Московский земский собор в 1550 году для об-
суждения нужд земли. Тогда же была дана и местная земская организация:
излюбленные старосты занимались раскладкою податей и творили суд по
уставным грамотам и «Судебнику», и губные старосты, занимавшие место
сейчас же после воевод и которые судили «разбойные дела», т. е. по тепе-
решней терминологии имели в руках своих уголовную юрисдикцию. Чем
это было вызвано? Едва ли каким веянием, ибо тогда до Москвы не довева-
ли никакие ветры. А если не веяниями, то, стало быть, нуждою страны и
любящим сознанием этой нужды грозным государем, имевшим около себя
советниками стольника Адашева, священника Сильвестра, митрополита
Макария и других, имена которых светло помнятся в истории.
Когда дурно знали физиологию человеческого тела, то думали, что кровь
гонится по всему организму могучими сжиманиями только сердца. Но сер-
дце устало бы и атрофировалось раньше времени, если бы одно исполняло
колоссальную эту работу. Да и не имело бы оно силы вгонять кровь в тон-
кие волосные сосуды далеких конечностей. Оказалось потому, что артерии
обволакиваются мельчайшими ниточками нервов и эти нервы, соединен-
ные уже не с сердцем, а с мозгом, ритмически сжимают жилы. Артерии
имеют свой пульс, и принятую из сердца кровь гонят до самых далеких
периферий организма - своим биением. Вот как живет организм. История
есть то же органическое явление. И уже давно опытные историки с вели-
чайшим интересом и поучительностью следят за провинциальною жизнью,
за народною жизнью, и это у всех народов и во все века. Возьмем ли мы
Средние века с их богатою городскою и рыцарскою жизнью, с их организа-
цией цехов; возьмем ли римские муниципии; да и какую угодно страну и
время: везде мы найдем этот собственный пульс артерий, везде найдем са-
моживучесть частей, слагающуюся в огромную картину красивой жизни
целого. Принцип земский и есть только принцип саможивучести. Покрой-
те коллодиумом кожу человека, - и он погибнет, хотя вы ему не завязали
рта. Оказывается - все поры его тела дышат. Только когда вы решили в
716
своем уме, что гниение лучше жизни, что антонов огонь ничем не угрожает
организму, вы можете перерезать тоненькие нервы, сжимающие и распус-
кающие его артерии, или закупорить его поры и сказать: «Довольно с него
одного центрального сердца! Довольно с него одних огромных легких!».
Иное дело, если вопрос идет о том, как бы сделать все лучше, упорядо-
чить, отвести в сторону дурные элементы и призвать хорошие. В пределах
улучшения все может быть допущено, в пределах разрушения - ничего. Но
улучшение прежде всего требует знания действительности, и вот тут при-
ходится поставить точку к рассуждениям реформатора из Биарица.
В. С. КРИВЕНКО. УЧЕБНОЕ ДЕЛО
СПб., 1901. Стр. 49.
Автор с чрезвычайной надеждой приветствовал в свое время первое движе-
ние весеннего льда, которое, начавшись год назад, теперь благополучно за-
кончилось совершенным очищением нашей педагогической реки от сковы-
вавшего ее покрова.
«Неужели пришло? Неужели наконец настало время реформы? Столько
ждали, столько было в прошлом напрасных надежд, что и теперь как-то
сразу не верилось в исполнение самых горячих пожеланий, все еще страш-
но было разочароваться. Но вот с высоты престола дано решительное ука-
зание совершить реформу. Сомнения должны исчезнуть». Книжка, напи-
санная легким и одушевленным языком, содержит в себе семь статей, из
которых особенно интересна по личным воспоминаниям и размышлениям,
основанным на наблюдении, статья о военных школах. В статье «Искусст-
венный отбор» автор справедливо указывает, что знаменитый принцип ес-
тественного и искусственного подбора, царящий в органической природе и
улучшающий ее породы, в нашей бедственной учебной системе недавних
времен применялся навыворот: так как всякая индивидуальность в школе
подавлялась и исключалась, то в остатке «подбирались» бесцветные и без-
личные выжимки, которые передавались для дальнейшей культуры в уни-
верситеты. Этот «обратный отбор», работавший «книзу», мало-помалу до
невозможности понизил ученическую породу.
Книжка пробегается легко и во всяком случае займет ум серьезного
человека.
«ПЕДАГОГИ» ОТТО ЭРНСТА
Пьеса «Педагоги» смотрелась с острым интересом в Панаевском театре. Театр
был оживлен. Местами игра прерывалась дружным смехом или громкими
аплодисментами зрителей, относившимися к содержанию пьесы. Например,
когда на удивление ревизора, что тридцать лет начальником школы состоит
717
лицо, получившее звание учителя по подложному паспорту, молодой и да-
ровитый учитель Флемминг замечает насмешливо:
- Там, где управляет делом чиновник, - все возможно!
Подложный начальник более вытолкнут, чем удален со службы, и на
его место одним словом ревизующего назначен этот самый Флемминг. Он
снова удивлен быстротою действия:
- Там, где управляет чиновник, - все возможно! - торжествующе, гроз-
но и твердо воскликнул ревизор.
Публика дружно покатилась со смеха.
Пьеса и грустна и весела для русского зрителя. Немецкий автор ее Отто
Эрнст знал, что писал. Между тем русская школа не только сейчас, но и
давно живее, талантливее и честнее этой немецкой школы. Подложный на-
чальник школы, куклы-учителя - этого у нас нет. В каждой нашей школе,
решительно в каждой, есть иногда не очень мудреный, но очень сердечный
учитель, вообще есть около детей хотя один сердечный, а иногда и прони-
цательный человек. У нас могут подлежать критике менее люди и более
порядки. Немецкий автор, по-видимому берущий учебное дело в момент
перелома, показывает нам идеального ревизора, гуманного, образованного,
развитого, при полной инвалидности учителей. У нас дело не внушает та-
кого отчаяния. Скорее, у нас ревизор придавливает дело, наводит лишний
серый и темный фон на школу, решительно задыхающуюся среди офици-
ального, ледяного режима. Одно замечание ревизора положительно можно
отметить и следует запомнить:
- У вас есть юмор, - говорит он одному учителю, доброму малому и, в
сущности, способному педагогу. - Юмор в учителе - великая черта. Он
вносит нужное оживление в урок, он есть предмет внимания и любовного
внимания учеников к учителю, он прокладывает путь соединения между
сердцем ученика и сердцем учителя.
В самом деле, это тот цветочек, которого недостает школе. В учителях,
деятельность которых трудна и монотонна, юмор есть редчайшая черта. Но
учителя с юмором всегда любят ученики, всегда долго помнят его. Юмор
есть художество характера и такой характер есть первое художественное зре-
лище для ученика. В оценке и выдвигании этого автор пьесы высказал тон-
кий ум. Другой учительнице он говорит: «Не нужно быть хмурой в классе. У
многих детей нет солнца дома и пусть этот солнечный луч дает школа».
Все-таки автор недостаточно гуманен. Отчего учителя так дурны? От-
чего быт учительский есть самый нищенский быт, какой можно себе пред-
ставить, быт абсолютно нехудожественный? Доказательство - в том, что
это первая пьеса из педагогического быта, какую мы смотрим. В нашей
собственной литературе фон-Визин есть последний и первый автор, кото-
рый вывел учителей на подмостки театра. Из быта учителей нет ни одной
повести, ни одного романа, кажется, даже ни одного коротенького рассказа.
Это ужасно печальный признак, это ужасно важный признак. Повествова-
тель, как и драматический автор, хватает жадно все, что ярко. Значит же
718
есть что-то ужасное и никем не замеченное в учителях, что к ним не подошел
с желанием нарисовать ни один художник. Нет цветочков, нет бантиков, нет
красочной материи - уже в самой структуре педагогического духа и педаго-
гического быта. Фигур солдат, офицеров, мужиков, генералов, тайных совет-
ников, коллежских секретарей, попов, диаконов, пономарей, словом, всякой
службы людей - сколько угодно в повести и драме. Все их любят. Все на них
любуются. Оттого только постоянно их и рисуют, что это занимательно и для
авторов и читателей. Но ведь это ужасный просвет к тому, что значит же
учителя никто не может любить и никто не может им полюбоваться, т. е. что
это есть самое несчастное и еще никем не рассмотренное и не взвешенное
существо. А мы на них кричим, атукаем, смеемся над ними.
- Учитель должен избегать бывать в обществе, - замечает псевдоди-
ректор школы одному из подчиненных, - это его компрометирует.
Видали вы учителя в обществе? в клубе, в театре, в шумящей толпе
перед закускою? Можете вы себе представить учителя, обегающего с под-
писным листком знакомых, чтобы поднести сборный подарок певице или
актрисе театра? Наконец, видали ли вы когда-нибудь учителя, который, энер-
гично скомкав газетный лист, швырнул бы его под стол, прочитав такую-то
телеграмму, известие или статью? Гимназисты бурами интересовались два
года. Но учителя? Едва ли. Наконец, может быть, когда-нибудь учитель спо-
рил с вами до истерики?
- Меня нет или как будто нет; считайте, что я умер. - Вот возможный
ответ учителя.
Он всегда понуро держит голову. Учитель, который бы шел по улице,
закинув голову кверху, есть невообразимая картина. Никогда его взгляд не
сосредоточивается, не любуется. На выставках всемирных или нацио-
нальных, как и перед окнами магазинов, едва ли бывает много учителей,
едва ли даже вообще они бывают. Кто же он? Где же он? Дома. Редко вый-
дет гулять и выйдет или не в урочный час, когда никто не гуляет, или в
необщее место гуляний, куда-нибудь за город; в общественном единствен-
ном в городе саду пройдет на уединенную аллею. Вообще к людям он не
идет, а от людей он уходит. Да что он, глуп что ли? Какие он книги читает?
Майн-Рида? Ничего? Увы, все классические писатели ему хорошо знако-
мы, и если он не всегда читает, то читает только отличное, с огромным
выбором читаемого. Есть, значит, в нем вкус? О, конечно. Ум? Больше ва-
шего. Но отчего же он такой и что он такое? Вот на это-то внимательно и
хорошо никто и не сумел ответить.
Разобрать учителя, разобрать его с любовью - это большая тема педа-
гогики.
Пьеса Отто Эрнста, так сказать, написана в две краски, черную и бе-
лую. В начале пьесы все герои черны. Но входят белые и побеждают чер-
ных. Черные краски так густо положены, как в нашей литературе положил
их один Помяловский. Это достигает хороших публицистических целей: -
«Нужно реформу, конечно нужно!» - волнуются зрители, это чрезвычайно
719
справедливо, этот почти физиологический крик сердца, который нужен и
важен, как весенний ледоход для вскрытия реки. Но куда льду пройти, как
ему пройти - это вопрос тонкий, это вопрос трудный. Конечно, легко ска-
зать: «Позвать белых!». Но где их взять? Как подлинно отличить белого от
черного? Как сделать, чтобы белый очень скоро не стал черным же, когда и
стены, и потолок, и пол, и мебель здания покрыты однотонною серою крас-
кою, черною краскою, темною краскою.
- Боже, если бы нам увидать хоть копыта той лошади, которая будет во
время представления идти под музыку вальсом!
Вот этого восклицания школяров, физиологического, животного крика
души их не следует никогда забывать. Более тридцати лет назад прочел я
это в книжке, ни заглавия, ни самого сюжета которой не помню. Видел ты-
сячи учеников, сотни учителей. И этот крик, один этот крик, как лозунг и
обещание, я мысленно повторял, всматриваясь в угрюмые лица одних и
других, в могильные их души. Или, перелагая пример на объяснение:
- Дайте нам цветочков в школу. Юмора, шалости. Дайте сюда ярких
ленточек, цветочных материй, какими разъяряют быка в испанских боях.
И уберите отсюда траур.
О ЛИТЕРАТУРНЫХ ЗАНЯТИЯХ
ЧИНОВНИКОВ
Новым «Проектом устава о службе гражданской» подтверждается прежнее
воспрещение чиновникам участвовать в литературе. Это дает повод «Судеб-
ной Газете» взывать к правам человека и даже, едва ли не всуе, поминать
Евангелие: «У каждого должностного лица есть звание, которого нельзя за-
регистрировать ни в какой устав. Это звание - человек. Оно сливается с че-
ловечеством, и тут уже уставами для каждого должны служить: религия
любви и братства между всеми людьми», и проч.
Вот поистине крупповские орудия, наведенные на муравья. Статья ус-
тава, воспрещающая литературные занятия чиновникам, только дурно ре-
дактирована. Она неосторожна в употреблении столь общего термина, как
«литература», но, конечно, не имеет в виду ни ограничить права человека,
ни затронуть Евангелие. Все почти наши государственные люди были в боль-
шей или меньшей степени литераторами, напр. И. И. Дмитриев, кн. П. Вя-
земский, гр. Д. А. Толстой, К. П. Победоносцев, Т. И. Филиппов, поэты
Тютчев, Майков и Полонский. Если верхние слои администрации сливают-
ся с «умственными сливками» общества, то невозможно и ожидать, ни тре-
бовать, ни желать, чтобы бюрократия и литература не сливались, по край-
ней мере очень широкими заливами и проливами. Само собою разумеется,
что коренной и прирожденный писатель, с ярким призванием и талантом к
перу, не сделается деятельным, ушедшим всею душою в службу, админис-
тратором. Равным образом деятельный администратор не начнет писать так
720
неутомимо драмы и комедии, как Островский или как Шпажинский. Попри-
ща службы и литературы всегда останутся разделенными. Но они всегда ос-
танутся родственными, близкими; будут «похаживать в гости» друг к другу.
Государство и высшая бюрократия никогда и не смотрели у нас неприязнен-
но на литературные занятия чиновников, видя в них скорее лишний мотив
для уважения служащего, чем для какого-нибудь его обвинения. Всегда это
есть признак разносторонности его умственных способностей, бескорыст-
ных и идеальных стремлений: качества, которые требуются и, во всяком слу-
чае, не лишние и на службе. Таким образом, статья, предполагаемая к сохра-
нению в «Уставе о службе гражданской», скорее всего, есть пережиток ста-
рых служебных приемов, который давно потерял практическое применение.
Уже давно множество очень видных у нас писателей пишут, печатают, при-
нимают участие в литературной борьбе, безусловно не испрашивая для этого
никакого позволения и не вызывая ни малейшего неудовольствия или опроса
у начальства. Но государство хочет и вполне вправе обеспечить себе полное
сохранение так называемой служебной тайны, неразглашения сведений, ко-
торые доверяются чиновнику не как «человеку» или литератору, а как пособ-
нику своего начальника. Есть врачебная тайна, выдаче которой препятствует
врачебная этика. И вот в «Уставе о службе гражданской» и уместна статья о
соблюдении, так сказать, гражданской и служебной этики в смысле тоже не-
разглашения специальных служебных тайн, служебного положения дела.
Литература здесь ни при чем; такое разглашение тайны является про-
стым средством служебных усилий, служебной агитации, иногда просто
служебного кляузничества. Служба требует известной дисциплины, един-
ства мысли и направления, и вот в этих объединительных целях, т. е. в це-
лях устранения служебной анархии и распущенности, и помещена в «Ус-
тав» эта статья. Но она может справедливо обижать, по неудаче своей ре-
дакции, литературу и писателей. Благодарение Богу, звание писателя в Рос-
сии не зазорно. Оно никак не менее окружено почетом, чем звание
чиновника. Если, наконец, нужны доказательства этого, то учреждение
50 000 фонда для инвалидов пера при Императорской Академии Наук кон-
чает всякие в этом отношении споры.
Поэтому в указываемой статье «Проекта устава о службе гражданской»
следовало бы совсем выпустить слово «литература» и заменить его другим
термином. Наконец всю статью можно бы построить совсем иначе, яснее
выразить ее служебно-дисциплинарный смысл.
ХУДОЖНИКИ
И МЕЛКАЯ ПРОМЫШЛЕННОСТЬ
Хороший пример может быть для хороших людей заразителен. Большие
французские художники, как Жером, Детайль, Фремье, приняли участие в
конкурсе игрушек, устроенном в Париже Лепином. Не могли ли бы наши
художники последовать этому примеру и, замешавшись в народную произ-
721
водительность, своим талантом и знаниями обогатить мелкую промышлен-
ность, внеся в нее новые темы, новые сюжеты, дав другие рисунки и боль-
шее разнообразие красок для работы кустаря-художника? В Париже, как,
кажется, и везде впрочем, игрушечный промысел есть кустарный промы-
сел, около которого трудятся старики, женщины, даже трудятся подростки,
вырезывая, строгая, раскрашивая, соединяя проволоками. Тут действует
большое трудолюбие, но поневоле тут мало изобретательности. Промысел
этот, будучи народным по своему производителю, вместе с тем глубоко по-
пулярен по своему потребителю.
Кто бывал на игрушечных базарах, в больших игрушечных лавках, зна-
ет деятельный шум и оживление, царящие здесь. Это самый популярный
товар и оттого, что потребитель его есть самое популярное на все вкусы
существо. Для детей все хотят что-нибудь сделать, и этим объясняется вме-
шательство сюда больших имен. Вместе с тем и для самих художников мо-
жет быть не бесполезно встретиться со вкусами не одних специалистов
художества, с их глазом, порою утомленным или пресыщенным или извра-
щенным, но и с простым здоровым вкусом народа от верхних до низших
его слоев. Они сделают доброе дело. Не гнушаются же выдающиеся фран-
цузские художники, которые дотоле знали только соперничество друг с дру-
гом и имели оценщиками своих трудов одни салоны, стать плечом к плечу
с кустарями и иметь оценщиком своей изобретательности народную толпу.
Это, конечно, полезно мелкой, по-нашему, кустарной промышленности, по-
лезно народу.
Через два месяца и у нас настанет Рождество, любимый детский празд-
ник. И художественные вкусы, и филантропические заботы и у нас любят
брать детей своим сюжетом. И у нас каждый год бывают кустарные выстав-
ки и базары, и у нас все думают о народном труде и способах не только
поднять, но и утончить его. Может быть, и у нас эти три заботы сольются
во что-нибудь подобное конкурсу.
СЪЕЗДЫ УЧИТЕЛЕЙ
Министерство финансов, может быть, менее связанное историческими шаб-
лонами, проявляет в учебном деле достойную подражания инициативу. Оно
предложило окружным инспекторам коммерческих училищ в варшавском,
виленском и рижском учебных округах собирать под своим председатель-
ством преподавателей этих учебных заведений для обсуждения текущих
вопросов преподавания и воспитания. Нужно заметить, что окружной инс-
пектор есть главный и почти единственный руководитель в округе собственно
учебного, а не административно-учебного дела. И поэтому он есть естествен-
ный председатель подобных съездов.
В текущей жизни школы всегда возникает множество вопросов, не толь-
ко мелких, но иногда и принципиальных, которые никак нельзя подвести
722
под параграф общего устава или под определенную инструкцию попечите-
ля. Не может быть стольких инструкций, сколько есть случаев и случайно-
стей в практике. Наконец, инструкция, вдали составленная, издали прислан-
ная, не обнимает духа школы, трудно определимого на бумаге, но легко
выразимого в богатстве и разнообразии устной беседы. Таким образом, ус-
тная беседа, устный обмен между центральным в округе управлением, пред-
ставителем которого и является окружной инспектор, и между непосред-
ственными тружениками в классе, на уроке, есть дело высокой важности. И
теперь это есть, но есть в виде зернышка, которого и заметить невозможно:
это два-три замечания инспектора на ревизии, это какое-нибудь неловкое
объяснение и оправдание учителя перед инспектором. Это есть в конце кон-
цов форма выговора, из которой немногому научается учитель, а инспектор
и вовсе ничему не научается. Между тем инспектору-то, как представите-
лю округа, и нужно научаться из практики учебной жизни, посвящаться во
все ее детали, во все затруднения, во все неудачи и неудобоисполнимость
министерских и окружных предписаний.
От слабого знания действительной жизни школы и зависело то, что и
окружные инспектора являются у нас больше ревизорами административ-
ного строя и благообразия училищ, нежели сколько-нибудь опытными и
полезными наставниками учебного в них дела.
Периодические съезды могли бы устраиваться в рождественские или
пасхальные каникулы или летом, перед учением и после учения. Они могли
бы быть краткими, обнимая рассуждениями уже намеченные темы. Со сво-
ей стороны зимние занятия с учениками служили бы проверкою вырабаты-
ваемых на съездах предположений. В министерстве Головнина были начат-
ки таких опросов учителей и в министерстве народного просвещения. Но
само это министерство было слишком кратко, а система Толстого, насту-
пившая вслед за ним, совершенно парализовала всякую самодеятельность
преподавателей, сведя важнейшую должность в министерстве к роли того
штифтика в стене, на который нашпиливают текущие бумаги и памятки.
Теперь министерство народного просвещения всеми средствами старается
оживить учителя; но действительный путь к этому, один из лучших, - съез-
ды и беседы учителей о родном и трудном своем деле, о деле, в котором
одни они вполне сведущи и компетентны.
ОТКРЫТКИ
Часто отправляю открытые письма, разумеется деловые, и вот, несмотря на
бисерный свой почерк, жмусь, жмусь, загибаю хвосты строк набок, и случа-
ется даже, что написав строки вдоль, напишу еще и поперек, только уж не-
пременно крупным почерком, чтобы не слилось все. А несчастный адресат
разбирает и портит глаза. Открытки очень привились. Они были предназна-
чены первоначально для деловой корреспонденции, без чувств, но теперь,
723
кажется, на них пишут и чувства. Когда тут искать почтовую бумагу, всовы-
вать ее в конверт, да почтовый лист и требует длинного из вежливости пись-
ма, а разве мы живем в век, когда можно писать длинные письма. «Милая
тетенька, пришлите денег», «дорогой папаша, поздравляю со днем ангела», -
и там еще строки две «литературы», и подпись, и на почту, и вези почтальон
за три копейки.
Открытки (так их в общежитии зовут) отличное изобретение, а к от-
личному изобретению хочется и что-нибудь прибавить. Прибавить хочется
места для письма, дабы «дело» можно было изложить пообстоятельнее, а
чувства расписать покудрявее. Теперь адрес, т. е. имя губернии, города, ули-
цы, домовладельца, и имя, отчество и фамилия адресата, всего восемь и
много-много десять слов занимают целую сторону драгоценного листка, на
поверхности которого каждый квадратный дюйм есть драгоценность. Мож-
но эту адресную сторону разделить широкой, яркой чертой, даже полосой,
положим, красного цвета, на две части. Верхняя половина и будет совершен-
но достаточна для адреса. Публика оценит любезность к себе почтового ве-
домства и уж постарается не затруднять глаз почтовых чиновников.
Я думаю, это удобно. И почте недорого стоит, и нам хорошо.
ОБОСОБЛЕННЫЕ РЕЛИГИОЗНЫЕ ОБЛАСТИ
Турция как в европейской, так и в азиатской своей части представляет такое
кружево разнообразно переплетенных интересов, в котором каждая нитка
прикасается ко множеству других, концы которых не всегда можно и про-
следить. Интересы культурные в самом широком смысле, интересы духов-
ные, церковные, национальные, и поверх их всех живая ежедневная эконо-
мическая борьба - все входит сюда. Она похожа на банк, где всякий имеет
свои вклады. И невозможно которому-нибудь вкладчику пошевелить в нем
свою собственность, чтобы сейчас же это не затронуло или не изменило
положения и судьбы всех остальных вкладов, не пробудило внимания всех
прочих вкладчиков. Такое состояние этого чуткого и впечатлительного ин-
струмента, который мы зовем Оттоманскою Портою, делает всякое к нему
касание необыкновенно трудным, требующим внимания, осторожности,
предусмотрительности. Возьмем религиозные дела. Мусульманская держа-
ва, она держит драгоценнейшие достояния христианского мира в виде Па-
лестины и Иерусалима, где каждый городок, отдельные ворота города, ка-
кая-нибудь церковь на месте памятного события - все распадается на кусоч-
ки, на камешки, и за каждым камешком стоит особый человек, особая на-
ция, особое исповедание, каждое с особою привилегией) от султана, когда-то
давно добытою и дорого стоившею, и которая составляет теперь реальное
право, документ на пользование, но пользование обыкновенно смешанное,
совместное, и реже - исключительное. Религиозная ревность народов евро-
пейских заставляет их дрожать над каждым подобным кусочком, над каж-
724
дым пунктом выговоренного условия, а правительства европейские, уважая
чувства своих народов, с крайнею ревнивостью следят за сохранением уже при-
обретенных прав. Кроме того, каждое из них напряженно хотело бы расширить
эти свои привилегии, из Европы незаметные, а там на месте чувствительные, и
малейшее изменение, положим католиков, где-нибудь в Вифлееме, в Назарете,
в Иерусалиме, сейчас пробудит и желание лютеран, кальвинистов и других ис-
поведников получить и себе что-нибудь новое. Каждая воздвигнутая вновь школа,
каждый вновь построенный странноприимный дом, если они построены рим-
лянами, испанцами, французами, португальцами, вызывают просьбу или даже
требование у султана права построить такую же школу или равный дом, на
который деньги ассигнуются на Шпрее или Темзе. Государства Европы, страны
Европы разобрали каждая свои палестинские интересы. Теперь в Палестине
не два сюзерена, католиков и православных, как было еще сравнительно не-
давно, но множество сюзеренов, почти столько же, сколько государств в Евро-
пе. Вот почему мы позволяем себе предполагать, что в недоразумении между
Франциею и Портою первая не затронет каких-нибудь таких интересов или
вопросов, которые тотчас же вызвали бы внимание и претензию на компенса-
цию в других местах Европы, какие-нибудь тоже требования о восстановле-
нии равновесия в имеющихся привилегиях на обучение, на богослужение, на
пропаганду и проч. Франция, конечно, отлично сознает свои интересы, и с
точки зрения этих своих интересов сумеет разобраться, где она собственно
действует на Турцию и где действует уже не на Турцию, а на других, на своих
соседей по Европе, друзей и недругов. Здесь, повторяем, почва так неуловимо
зыбка и интересы так расплывчаты, что делая шаг, никак нельзя быть уверен-
ным, с кем или против кого будешь делать следующий шаг.
ХУДОЖЕСТВЕННОЕ ИЗУЧЕНИЕ
РУССКОГО ЯЗЫКА
Много лет назад мне пришлось разговориться о древних языках в нашей
школе с одним знаменитым, теперь уже умершим, ориенталистом. Он ска-
зал мне:
- Греческая грамматика, греческий язык в школе... Знаете, сами греки
понятия не имели о том, что мы теперь называем «греческим языком». В
классическую пору их цивилизации и во время самого блестящего разви-
тия их литературы, они понятия не имели о «грамматике греческого язы-
ка», которую мы кладем в основу нашего классического образования, и го-
ворили и писали, как Бог на душу положит. И писали и говорили отлично.
Грамматика явилась в александрийский период, т. е. когда гений Греции
угас и взамен прекрасного появилось трудное, взамен ясного - путаное,
талант заменился прилежанием, а на могиле умершей поэзии появилась
филология. Ее никогда не было в той Греции, Греции Афин и Спарты, кото-
рой мы подражаем в нашем классическом образовании.
725
Я слушал со вниманием.
- Но что я считаю безусловным требованием образования и образован-
ного человека - это знание родного своего языка. Мы русские, и вот знание,
и отличное знание русского языка, есть непременное условие русского клас-
сического образования.
Дальше хода нашего разговора я не помню. Но приведенный отрывок
его запал мне в ум. Я вспомнил единственный год, когда мне пришлось
преподавать, за отсутствием штатного учителя, русскую грамматику в тре-
тьем классе гимназии. Я купил грамматику Поливанова, синтаксис Поли-
ванова. Знаменитого московского филолога, основателя и директора едва
ли не лучшей в России частной гимназии, беззаветного любителя русской
литературы и автора превосходных трудов о Карамзине и Жуковском я имел
причины не только уважать, но благоговеть перед его именем. И вот я, ку-
пив книжку, что-то в 200-300 страниц, засел за нее, чтобы, не мудрствуя
лукаво, начать учиться вместе с моими учениками, т. е. идти в изучении
предмета несколько вперед их. Учиться самому и учить их.
И теперь вспомнить тягостно. Сколько я ни читал грамматику, т. е.,
положим, вот этот первый отдел: «о подлежащем», или какой-нибудь даль-
нейший отдел, положим: «о дополнительных предложениях», я или не по-
нимал читаемого и перечитываемого, или ничего не мог запомнить. А взяв
какой-нибудь из хрестоматии отрывок для разбора (помню, взял «Гибрал-
тар» Гончарова), не мог совершенно приложить выученного в граммати-
ке к факту языка. «Как же будут ученики понимать, когда я не понимаю?».
Ответственность, стыд - все мучило меня, принижало, подавляло. В от-
чаянии я купил большие александрийские листы, склеил их концами, про-
вел вертикали и горизонтали, и решил, рассматривая грамматику Полива-
нова с прилежанием ползущей по строкам мухи, всю ее обнять, схватить,
сожрать и выразить удобопонятно и картинно, дабы сразу был виден и
план языка, а главное, чтобы хоть, по крайней мере, себе самому сделать
понятными определения грамматических форм. Я дошел в этой передел-
ке до половины грамматики, когда год кончился, и я не могу вспомнить
без муки этого позорного года своего преподавания. Ученики уже, конеч-
но, не больше учителя усвоили этот предмет за год. Но чтобы показать,
что я не был тут исключением, дополню, что, увидав у меня эти мои таб-
лицы грамматики, у меня их выпросил для списания старый и опытный
преподаватель древних языков и русского. И он, очевидно, бился с рус-
ской грамматикой, но молча. И вообще, как я думаю, учителя о чрезвы-
чайно многом молчат в своем преподавании, воображая, что вот такая-то
прореха принадлежит им лично.
* * *
И вспомнил я слова ориенталиста: «Э, все это - александрийский период».
Поливанов есть александрийский ученый, грамматика есть александрийс-
кая ученость, преждевременно и нездорово у нас развившаяся. На одного
726
способного к ней приходится 99 русских, совершенно неспособных и, одна-
ко, в общем даровитых, по крайней мере - не бездарных.
Как же, однако, условие этого самого ориенталиста: «Знать отлично
родной язык, без чего невозможно быть образованным?».
Как? Да так, как поступали афиняне, т. е. знать, владеть, понимать и
чувствовать родной язык, а не анатомировать и не классифицировать его
membra disjecta, «разъятые члены», как, в сущности, поступает грамматика.
«Синтаксис русского языка»... Вот я бросаю в толпу этих третьекласс-
ников фразу: «Солнце зашло», и говорю: «Не нравится мне это, надоело,
шаблон, бесцветно; ну-ка, дети, это самое «солнце зашло», выразите ина-
че». - «Солнце закатилось», «солнце запало», «солнце потонуло в пурпуре
зари», «солнца уже не видно», «солнце склонилось к горизонту», «солнце
чуть-чуть слилось краешком с дальней полоской моря», - кричат они. Ведь
непременно закричат, выдумают, изобретут. «Ну, а какая же разница оттен-
ков между: «солнца уже не видно» и «солнце склонилось к горизонту?».
«Солнца не видно» выражает только факт, а «солнце склонилось к горизон-
ту» вносит в явление одушевление, потому что «склониться» - хочется,
«склоняется» человек, «склонение» есть выражение души, именно ее жа-
лости и нежности. Если солнце любит море, то оно к нему «склоняется», а
если не любит, то солнца только не «видно» за морем.
Вот и анализ. Вот и оттенки. Вот и прояснение сознания. Вот чувства
языка и мысль о нем. В Афинах был в октябре месяце праздник апутурий,
один из прелестных языческих праздников. Он состоял из четырех дней, из
которых третий назывался «куреотис», «детский день». В этот день граж-
дане всех двенадцати фратрий афинских представляли родившихся у них
за год детей, и они вносились в список города, как его будущие граждане. А
вторая половина дня посвящалась чтению рапсодий, приноровленных к
пониманию уже детей старшего возраста. И граждане и дети смешивались
в слушании. Это только пример, как они жили и как учились. Но вообще
вся их жизнь, афинская, была как бы колосьями пшеницы переплетена зо-
лотистыми строками стихотворства, и они играли, трудились, образовыва-
лись, воспитывались - все вместе. И они родную речь потому хорошо зна-
ли, что вечно говорили, обращались друг к другу, смеялись, острили, а тол-
па смехом или удивлением критиковала их, поощряла даровитых, мучила
бездарных. И все они думали над языком. И все они вникали в язык. Ду-
маю, что все они «знали родной язык», т. е. выполнили главное условие
образования моего ориенталиста.
Мы, с Поливановым, не знаем родного языка.
Афиняне, без Поливанова, знали родной язык.
В английских школах ученики пишут обязательные стихи. Скверно
пишут - пусть. Стихотворение написать гораздо труднее, чем страницу про-
зы, и кто дошел до того, что у него вышло хоть плохонькое восьмистишие,
тот уж напишет страницу весьма недурною прозою. В стихе надо взять хоть
какую-нибудь музыкальность. В нем, прежде чем найдешь сочетание слов,
727
в котором и размер выходит, и рифма есть, раз десять перевернешь фразу,
так и иначе переставишь слова, т. е. об одной и той же мысли десять раз
подумаешь и десять раз ее по-новому скомбинируешь. Это - огромный опыт,
огромное упражнение. Я бы ввел в наших гимназиях писание стихов, завел
бы маленькие поэтические журнальчики (они сами собою всегда возника-
ли у гимназистов), ввел бы там состязания, сперва классные, а потом и пуб-
личные. Теперь школа наша грустна и замкнута.
Что такое литература наша от Жуковского до кончины Гоголя, как не
почти эллинское состязание красивости литературных форм? И как она раз-
вилась! Как атлет, она вытянула мускулы, укрепила кости, истончила не-
рвы. Какой таинственный звон проходит в прозе Лермонтова, и вещий, та-
инственный блеск! У Пушкина этого нет, у него проза простая, матовая.
Зато ясная и прозрачная. У Гоголя опять новая проза, вьющаяся змеями,
хвостатая, в периодах могучая, тягучая, запутанная. Если открыть Толсто-
го или Достоевского рядом с ними, какое бессилие языка, какое падение
политуры, выработки! Просто они не умеют писать. Они - плотники, а то
были ювелиры, гранильщики словесных алмазов. Смотрите переписку ста-
рых времен: в письмах сообщаются новые напечатанные стихи, критику-
ются отдельные строки. Тут трудится А. Пушкин, но и трудится В. Л. Пуш-
кин. Тут - Грибоедов, а около него и Репетилов, и все работают, все лезут
вверх, шлифуют и шлифуют и вышлифовали такого «Великого Могола»
(драгоценный камень), как новый русский язык, о котором сказал Турге-
нев: «Берегите его, ради Бога сберегите».
Так вот в гимназии и можно было бы бросить этот эллинизм русского
языка, это эллинское языческое отношение к стихии родного слова, к глыбе
обработанного, но не окончательно обработанного русского словесного
мрамора. А то мы жуем в третьем классе Поливанова, не понимаем в чет-
вертом классе отрывки из Остромирова Евангелия, ругаем из-под парты в
пятом классе попа Сильвестра. Там что-то из Курбского, тут - про Феофана
Прокоповича, всего понемножку, и на седьмой год облегченный вздох: «Сла-
ва Богу, ни Кантемир, ни Остромир не помешали нам получить диплом». И
александрийцев настоящих, т. е. филологически образованных людей, из
нас не выходит, и погасили мы в душе своей цветочек возможной поэзии.
НЕДОУМЕНИЯ В ПРОМЫШЛЕННОСТИ
И деньги кое-какие есть, и таланты есть; даже есть, наконец, и соответствен-
ное образование. Но из этих трех счастливых звездочек никак не складыва-
ется созвездие: «русская промышленность». Саратов, в лице управы, заклю-
чил с иностранным предпринимателем условия о сдаче ему концессии на
постройку электрического трамвая и электрического освещения. Едешь здесь
мимо Технологического института вечером и видишь, как весь верхний этаж
огромного его корпуса льет из себя молочный электрический свет. «Вот ведь
728
сумели самоосветиться. И как торопятся учиться, если читают лекции или
занимаются в лабораториях даже поздно вечером». Троицкий мост в Петер-
бурге строится иностранцами же.
Что это такое? Почему мы так много учимся, а все делают у нас иност-
ранцы? Ну, пусть бы там кавказские нефтяные фонтаны эксплоатировал Рот-
шильд. Это далеко от умных центров России. Но каким образом парижане в
Петербурге работают, как россияне в Тегеране? Оговоримся. Избави Бог нас
впадать в патриотизм насчет кармана ближнего, и когда петербуржцу париж-
ская работа стоит дешевле, чем российская, да к тому же она и добротнее
будет, то само собою все надо сдать парижанину. Но вот отчего надобные
русским изделия стоят дешевле в Париже? Мы и учимся, мы и талантливы...
Талантливы ли? Да почему нет?! Не Галилей же нужен для постройки
Троицкого моста. Нужен обыкновенный здоровый, расчетливый и прилеж-
ный ум. Тесанье камня, скрепа его цементом, постройка кессонов, кладка
быков, постройка чугунных верхних частей: что за премудрость! Все эти
механизмы и процессы изучимы в пять-шесть лет до мельчайших подробно-
стей, до последнего штифтика. Да и конечно, есть русские инженеры, умею-
щие строить отличные мосты. Ведь не иностранцев же выписывают для по-
стройки огромных и ответственных железнодорожных мостов. От большого
до малого - один шаг. Посмотрите в Гостином дворе шерстяные материи, и
даже неопытным взглядом вы заметите, какое преимущество иностранных
материй над русскими в рисунке и мягкости. Значит, мы не только не умеем,
как иностранцы строить мостов, но выделывать как они сукон.
Что же это за явление? Все соглашаются, что русская армия не слабее
иностранных, а армия есть тоже машина самого тонкого устройства, самой
трудной конструкции. Наши броненосцы, наши крепости не никнут голо-
вою перед иностранными, а это все техника и техника. И вдруг наряду с
этим мы не умеем устроить трамвая в Саратове?
Если великие государственные организации, вроде армии, у нас отлично
вышли, то, очевидно, создать великое явление национальной промышлен-
ности есть еще задача будущего. Честное движение и неустанное движение-
вот чего у нас не выходит. До сих пор в этом отношении, работая на иност-
ранном таланте и иностранном знании и иностранных деньгах, мы похожи
на рудокопов, которые не ведут правильную шахту, а первобытно ковыряют
сверху уголь.
ИВАН ЩЕГЛОВ. НОВОЕ О ПУШКИНЕ
СПб, 1902. Стр. 219.
Книжка написана в дни недавнего юбилея Пушкина и состоит из двух поло-
вин: наблюдений и размышлений. Первые составили содержание статей:
«Пушкинские дни в провинции», «Письма крестьян о Пушкине», «Беседа
со старухой, знавшей Пушкина», «Оригинальные дорожные встречи», «Дом,
729
где скончалась няня Пушкина», «На могиле жены поэта». Все эти статьи
представляют более любви автора к Пушкину, нежели заключают интерес-
ного в отношении к самому Пушкину. Увы, подобные находки уже теперь
невозможны! Скрылось величайшее солнце нашей поэзии за горизонт; и мы,
несущие в уме своем и сердце фосфористое мерцание от его лучей, похожи
на древних язычников, которые привскакивают кверху или бегут на ближай-
ший холм, чтобы через какое-нибудь неестественное усилие еще раз уви-
деть уже невидимого «бога». Хлопоты, поездки, расспросы г. Щеглова по-
казывают мучительную жажду хоть что-нибудь ухватить там, где, очевидно,
нельзя ничего ухватить. Лучшая статья в этом отделе и, может быть, во всем
сборнике: «На могиле жены Пушкина». Безмерно любя память поэта, И. Л.
Щеглов снимает с жены его все упреки, нелепо навешанные усердными и
бестактными биографами поэта. Многие изумляются, как это «великий
Пушкин» мог привязаться к столь «малой женщине». В самом деле, хоро-
шенько рассчитав по пальцам, он мог бы соединить судьбу свою с какой-
нибудь читательницею Гизо и прожить с ней покойно лишние 20-30 лет.
Мы не знаем в Пушкиной главного и единственного, что для такого приго-
вора нам нужно знать: ее живой фигуры и лица, ее живых манер и движе-
ний. Нисколько она и не предлагала Пушкину учености, образования, ума.
«Она покоилась стыдливо», как описал он первое впечатление, решительно
никого не ища, ничего не предлагая, ничего о себе не говоря и ничего от себя
не обещая. Г. Щеглов только группирует отзывы о ней и отрывки сохранен-
ных от нее разговоров и показывает, до чего это было невинное дитя, невин-
ное - без всяких дальнейших определений. Эта-то бесконечная непосред-
ственность невинности, т. е. душа ее, а не одна эстетика ее тела, и вскружила
голову Пушкину, повергнула его в «богомольное» отношение. До чего меж-
ду ними не образовалось никакой связи, можно видеть из того, что она на-
зывала его «Пушкин», «мой Пушкин», а не «муж» и не «покойный мой муж».
Единственно, что она могла постигнуть в отношениях к нему - это верность,
и была ему верна. Но больше она ничего не могла понять, что еще нужно от
нее. Ну, например, она не любила его стихов, никаких, кроме посвященных
ей. - «Господи, - сказала она раз у Смирновой, когда он стал читать после-
дние новые стихи, - до чего ты мне надоел со своими стихами, Пушкин!».
Он сделал вид, что не понял (какая характерная черточка душевного разъе-
динения между женою и мужем), и отвечал: «Извини, этих ты еще не зна-
ешь; я не читал их при тебе». - «Эти ли, другие ли, - все равно. Ты вообще
надоел мне своими стихами». Он смутился. Между тем она с чрезвычайным
интересом слушала россказни Смирновой о ее институтском житье-бытье,
и т. п. Она любила веселость, движение, удовольствия, любила их в свои
19-24 года, и что же было ей делать, что стихи ей не нравятся? Это один из
тех первобытных фактов, которых не переродишь, и он вовсе не зависел от
ее необразования, потому что есть до сих пор и всегда были совершенно
неразвитые и прямо глупые барышни, которые до безумия любят и чувству-
ют стихи, пушкинские и другие. Это - специальность, как цвет волос или
730
глаз. По всему вероятию, Наталья Николаевна так же чувствовала своего
мужа, как обратно он почувствовал бы жену свою, каким-нибудь роком же-
нись на синем чулке или на девушке с обширным коммерческим талантом.
Заметно в отношениях его к ней нисколько не погасающее восхищение и
богомольность: как будто она осталась девушкой, как будто он все восхища-
ется еще неведомым и недоступным для него существом. А между тем у них
были уже дети. Это был физиологический союз без тени мистической, без
родства крови и понимания душевного. Так умер Пушкин, испытав крова-
вую встречу, прямо разбитый предметом восторга, только по смерти его ог-
лянувшимся на погибшего. Вслушайтесь в тон ее, простосердечный и недо-
умевающий, каким говорила она позднее своей тетке в присутствии Л. Н.
Павлищева.
«Заверяю тебя, Ольга, в присутствии Леона священным моим сло-
вом, что я не погрешила и мысленно против Пушкина, а укоряю себя
лишь в недальновидности. По неопытности я не подозревала ничего
серьезного, а потому и не предупредила козней его врагов. Но в ос-
тальном чем провинилась? Моей привлекательной наружностью? Да
не я же себе ее сотворила. Любезным обращением? Да этому виноват
мой общительный характер. Остроумием в обществе? Но если остри-
ла, то вовсе не с целью обижать кого бы то ни было. Наконец, сказать
смешно, неужели моим уменьем играть в шахматы, за которое полу-
чала комплименты от мужчин? Да скучно ведь играть в шахматы са-
мой с собою. Но, может быть грешу, никогда не прощу злодеев, кото-
рые свели моего Пушкина в могилу, для чего обесславили меня. Скорбь
же моя о Пушкине умаляется при сознании, что я чиста пред ним.
Пусть праздные языки толкуют обо мне что угодно. Сами себя мара-
ют, а не того, кого чернят» (стр. 108).
Она была хорошая женщина, добрая, русская. И только цели бытия ее
вовсе не совпадали с теми, для которых существовал Пушкин. Но уж нужно
было ему сообразоваться с этими целями, а не ей, которая просто не зна-
ла, не видела, не чувствовала их иначе как внешней и общей оценкой.
Судить ее мы так же имеем мало права, как осуждать и восклицать: поче-
му к Софье Ковалевской, томившейся по любви, не поспешили профессо-
ра наших университетов с готовностью любить, жертвовать, страдать около
нее, освещавшей лучами ума своего Россию и Швецию. Нелепые рассуж-
дения!
Мучительный этот вопрос в прекрасной, трезвой и любящей статье
И. Л. Щеглова нашел житейское решение, к которому не надо делать фило-
софских, критических и публицистических поправок. В рассуждениях или,
точнее сказать, изысканиях г. Щеглова есть действительно не только «но-
вое о Пушкине», но и очень ценное и любопытное. В этих изысканиях он
кропотлив, упорен, настойчив. И хотя сплетает узор выводов из мельчай-
ших паутинок, но так прочно, что его трудно разорвать. Во всяком случае к
литературе о Пушкине книжка присоединяется как полезный вклад.
731
ФИЛОСОФ-РУДИН
Собрание сочинений Владимира Серг. Соловьёва. Том I
(1873-1877). С.-Петербург, 1901.
I
Собрание сочинений покойного Соловьёва, вероятно, удовлетворит не толь-
ко тесные у нас кружки специалистов философов, но и обширное читающее
общество, не связанное с специальными интересами философии. Без этого
и без расчета на это едва ли могло бы и появиться настоящее издание, так
как всякое издание есть прежде всего - продажа. Увы, сам Бог не мог бы
сотворить мир без меры и числа, вне пространства и времени; и жестокие
материальные условия составляют подкладку всяческого идеализма. Изда-
ние Соловьёва поэтому должно особенно радовать его интимных друзей,
так как оно наглядно и почти арифметическим способом доказывает, что,
друг немногих, он есть знакомец, и добрый желаемый знакомец всего верх-
него класса русского общества. До сих пор ни один из наших философов,
решительно ни один, не имел посмертного Собрания сочинений. Если неко-
торые полупублицисты, полуфилософы издают прижизненно свои Opera
omnia, то это, очевидно, более от избытка средств, нежели в удовлетворение
ненасытно ждущей публики. Но Соловьёва, очевидно, ждут. Множество биб-
лиотечных шкафчиков полуоткрыло свои дверцы, чтобы принять в себя во-
семь аккуратных томиков многозначительного писателя. Библиофилы с ин-
тересом и с критикой будут рассматривать издание и, я думаю, кой в чем
найдут упрекнуть и его редактора, и его издателей.
Редактируется издание младшим братом покойного философа, г. М. С.
Соловьёвым. «Придерживаться исключительно хронологического или ис-
ключительно систематического порядка мне показалось неудобным», - пи-
шет он в предисловии. «Порядок, на котором я остановился, соответствует,
как мне кажется, духовной эволюции, пережитой автором». Соответствен-
но такому взгляду издание, рассчитанное на восемь томов, будет следую-
щим образом группировать в себе написанное Соловьёвым: первые два тома
включат философские сочинения первого периода 1873-1880 гг. Здесь он
является теософом, антипозитивистом, идеалистом. В третий том войдут
богословские сочинения 1877-1884 гг. и в четвертый - те сочинения 1883—
1887 гг., в которых центральнее место занимает вопрос о церкви. Здесь
таким образом В. Соловьёв явится в том окружении мыслей, которое дало
повод его критикам подозревать его в скрытом католицизме. В пятый том
войдет «Национальный вопрос в России» и другие публицистические про-
изведения 1883-1897 годов. Этот том можно назвать антиславянофильс-
ким, томом задорных слов и все же доброго общего устремления к универ-
сализму В шестой том войдут сочинения исторического характера, эстети-
ка и критика с 1886 по 1897 г. В седьмой - нравственная философия, веро-
ятно, главным образом «Оправдание добра»; в восьмой - произведения
732
предсмертных лет, так сказать, пророчественно-исторического характера,
как «Беседа под пальмами», «Повесть об Антихристе» и мелкая публицис-
тика бессильного и жалобного тона, какой после задорных нападений он в
последние годы усвоил себе или невольно впал в этот тон. Тут уже чувству-
ется его болезнь, утомление и скорая кончина.
План этот оставляет много для критики. Прежде всего издание, так ска-
зать, обездушено. Где же тут душа философа, его стихи, задумчивые и пре-
красные, в которых он ярче и отчетливее выразил многие из своих идей,
недоказуемых, почти не изложимых, но самых коренных по отношению ко
всему направлению и скрытой цели его философии? До какой степени не
только нельзя, но прямо смешно из Собрания сочинений Соловьёва исклю-
чать его поэзию, можно видеть из того, что и в данном издании взята для
факсимиле-почерка его не какая-нибудь страница «Критики отвлеченных
начал» или «Оправдания добра», но следующая жемчужина:
Бедный друг! Истомил тебя путь
И усталые ноги болят.
Ты войди же ко мне отдохнуть.
Догорая, темнеет закат.
Бедный друг, не спрошу у тебя,
Где была и откуда идешь,
Только к сердцу прижму я тебя
Ты покой в моем сердце найдешь.
Смерть и время царят на земле,
Ты владыками их не зови.
Все, кружась, исчезает во мгле,
Неподвижно лишь солнце любви.
Без этого стихотворения просто нельзя понять нравственную физионо-
мию покойного. А лишая себя возможности знать физиономию человека,
мы сразу как бы бросаем в море множество ключей и от души его, от мыш-
ления и от философии. Для чего это критику, другу, ученику? Конечно,
можно сказать, что стихи каждый может купить отдельной книжкой. Но
ведь это можно сказать о каждой вообще его книге и тогда не для чего печа-
тать восьмитомное собрание сочинений. Очередное собрание, даже не со-
вершенно полное, вытекает из существующего и ожидаемого интереса к
полному очерку писателя, и выпускать из него такую существенную часть,
какую в покойном составляло певческое начало его души, прямо не умест-
но и не деликатно. Еще надо посчитать, сколько и в философии своей, и в
публицистике, и в политике Соловьёв был просто поэтом и не более как
поэтом. Мы говорим без упрека: ибо порыв, вера, чаяние без доказательств
- не худая вещь, а отличнейшая и в политике, и в философии. Лишь тупые
философы не умели верить, мечтать и стихотворствовать.
733
Второй упрек относится к тому, что из издания исключены его много-
численные статьи, вошедшие в «Энциклопедический словарь» Брокгауза и
Ефрона. Здесь я могу прибавить нечто как бы устами Соловьёва. Именно в
одной беседе он сказал мне, что по окончании издания «Словаря» намерен
выбрать оттуда свои статьи и соединить их в отдельный «Философский
словарь». Это не только дело хорошее, но и дело практически ценное и
учебно-ценное. Не забудем, что у нас существует около полутораста семи-
нарий, где прилежно и солидно проходится история и теория философии, —
т. е. именно рубрика вопросов и сведений, о которых сжато, полно и высо-
коталантливо писал в «Словаре» Соловьёв. Нужно заметить, что в Запад-
ной Европе философские словари появлялись уже в XVII веке, и трудивши-
еся над ними иногда снискивали себе высокую знаменитость в литературе
и в философии, напр. Петр Бэйль. У нас тоже есть всего только один «Фи-
лософский лексикон», составленный в шестидесятых годах Гогоцким (че-
тыре тома), не утративший своего значения и до сих пор: труд ученый, ста-
рательный, но выполненный далеко не с тем талантом философского опре-
деления и философского расчленения, какой был у Соловьёва. Подобный
словарь есть настольная книга философских сведений и философских уче-
ний, сжато и объективно изложенных, без которой трудно обойтись всяко-
му читателю философской книги и вообще всякому начинающему зани-
маться философиею. Там, где философские словари выходят часто, при-
близительно каждые пятнадцать лет или четверть века, перемена определе-
ний, например таких слов, как «душа», «философия», - уже само составляет
маленькую историю философии. Мне известно, что Соловьёв, может быть,
именно имея в виду отдельное издание, писал для «Энциклопедического
словаря» свои статьи чрезвычайно тщательно. Правда, лексикон этот еще
не окончен; но и сумма определений философских и изложение философс-
ких учений, доведенных, положим, до буквы «О» или «П» имеет всю свою
цену. Такой словарь совершенно удобно мог бы составить даже отдельно
продаваемый девятый том в Сочинениях Соловьёва.
Наконец, издание не имеет вовсе биографии Соловьёва и общего руко-
водящего очерка его учений. При самой небольшой заботливости издате-
лей, они все это могли бы получить от многочисленных друзей-философов
покойного. Профессора Л. Лопатин, Э. Радлов, С. Трубецкой с равным ус-
пехом и равною готовностью исполнили бы эту задачу. Тотчас по смерти
покойного появились в разных журналах и газетах любопытные и любя-
щие о нем воспоминания, характеристики его, очерки его учения. О нем
было прочитано несколько публичных лекций. Вообще это личность была
вовсе не кабинетная. Он очень сильно действовал самым лицом своим, не-
посредственными отношениями. Он чрезвычайно много любопытного выс-
казал устно; и, например, кой-какие слова, вырвавшиеся у него перед смер-
тью и которые были записаны кн. С. Трубецким и переданы в печати, право
значительнее его неудавшейся «Повести об Антихристе». Например, эти
слова: «Магистраль всемирной истории подошла к концу; христианства не
734
существует; идей не больше, чем в эпоху Троянской войны, только тогда
шли младенцы, а теперь бредут старички». Право, выслушать это от уми-
рающего, выслушать от человека, который вечно бодрился сам и других
подбодрял прогрессом, куда более жутко, чем было присутствовать на рас-
сказе старца Пансофии о том, какой придет антихрист. Тогда хотелось сме-
яться, теперь хочется задуматься. Наконец, в довольно мелочных рассказах
о покойном, о его причудах, о его странностях, появившихся сейчас по его
смерти, личность нашего философа выступила крайне оригинальною и не-
сколько заманчивою для любопытства. Всем этим богатым материалом не
воспользовались его издатели, и можно опасаться, что эти ценные подроб-
ности забудутся и пропадут в газетных листах двух минувших лет.
II
Но все же приходится благодарить издателей и за то, что они дают. Едва
половина предполагаемого к изданию материала существовала в книгах и в
руках любителей философии и философа. «Кризис западной философии:
против позитивистов», «Критика отвлеченных начал», «Религиозные осно-
вы жизни», «Оправдание добра», «Национальный вопрос в России» и «Три
разговора под пальмами» - вот и все, что было можно найти в книжных
лавках, и то большею частью у старьевщиков-букинистов. Вся его богатая
философская полемика для новых читателей не существовала. Можно наде-
яться, что в издание будут включены и такие его труды, целиком или в от-
рывках, как «La Russie et 1’Eglise Universelle»*. Известно, что в конце жизни
Соловьёв окончательно отказался от католических своих тенденций и умер
глубоко православным человеком. А раз автор не контрабандой, нет причин
считать контрабандою и некоторые его литературные увлечения. Они поте-
ряли жало, а мед имеют. В них есть талант - есть литературно-историческая
ценность. При самых небольших разъяснениях, где следует, издатель - брат
покойного, вероятно, получит разрешение или целиком, или с самыми не-
большими пропусками перепечатать в настоящем издании заграничные труды
покойного.
Самая добрая и близкая к универсализму черта Соловьёва заключается
в том, что он мало отрицал. Первая его диссертация «Кризис западной фи-
лософии» имеет подзаглавие: «против позитивистов». Нужно заметить (как
он и объясняет сам), что под «позитивизмом» он разумеет вовсе не «Cours
de la philosophic positive»* ** Or. Конта, а цельное направление ума челове-
ческого, довольно общее образованному европейскому обществу между
1848-1880 годами. Так это кажется. А между тем самая привлекательная и
серьезная черта ума Соловьёва, что в самых заоблачных своих «теософи-
ческих» полетах, и притом на протяжении всей своей жизни он ни на мину-
♦ «Россия и Вселенская церковь» (фр.).
** «Основы позитивной философии» (фр.).
735
ту не выпускает из вида двух позитивнейших явлений: что на земле есть
арифметика и что на земле есть голодные. Этого он никогда не забывал и в
этом величайшая честь его ума и благодарность его сердцу. Ему, особенно в
первую удачную половину его жизни, чрезвычайно легко было и даже за-
манчиво накинуть на плечи плащ Гегеля и «отрясти прах земли от ног сво-
их», выступить третьим около Шопенгауэра и Гартмана. Для этого доста-
точно было начать говорить труднопонятным языком о труднопонятных
материях, начать усердно строить «системку» мышления; аккуратно изда-
вать томик за томиком за какие-нибудь психобытийственные темы и, сло-
вом, делать en grand то, что en petit делают профессора наших философс-
ких кафедр. Но он этого не сделал. Чисто философское, так сказать, лите-
ратурно-философское его значение близко напоминает значение Шеллин-
га. Но с тем вместе он есть родной русский писатель. Его читают и у него
будут учиться люди кафедры; будут долго находить в его трудах зерна воз-
можных философских построений. А одновременно это есть дорогое лицо
нашей литературной толпы, нашей журнальной толпы.
Я чуть-чуть отвлекся от главного своего сказания. В пору, когда он на-
чал свою философско-литературную деятельность, можно было или стать
в ряды специалистов-ученых, или попытаться создать идеалистическую
против них реакцию. Но он не примкнул ни к линии Конта, ни к линии
Гегеля. По всей сумме способностей и инстинктов он мог бы взять на себя
скорее вторую роль. Но он от этого удержался. Кой-где в статьях у него
мелькают воспоминания, как еще мальчиком он пробовал анатомировать
лягушек и зачитывался Карлом Фохтом. Юношей он счел нужным и важ-
ным прослушать в университете курс естественных наук. Все это он мог
сделать и мог этого не сделать; а даже и сделав, «отрясти прах естествозна-
ния» от ног идеалиста. Но умная черта его выразилась в том, что он уже на
всю жизнь понял и оценил и признал, что без арифметики сам Бог не мог
бы ничего сделать; что вообще sciences positives, разные там химии и меха-
ники как уж легли на матушку-землю, так на ней и останутся до «светопре-
ставления», в какую бы истерику от этого не приходили Гегели и Шопенга-
уэры, с их «мир есть мое представление». Ведь известно, что философы до
сих пор сомневаются в самом бытии мира; и, например, два профессора
едят обед у Палкина, один спрашивает ростбиф, другой - поджаренного
цыпленка, и разговор в это время ведут о недостоверности всякой действи-
тельности, о недоказуемости и просто небытии материи и всяческих пред-
метов. Одно время здешний проф. Ал. Ив. Введенский чуть-то чуть только
доказал, что по крайней мере в существовании одушевленных предметов
мы можем не сомневаться по таким-то и таким-то косвенным доказатель-
ствам; это было около 1894-95 года. Так это произвело ужасное волнение в
Москве, в обществе Н. Я. Грота, и в «Вопросах Философии и Психологии»
появился целый ряд рассуждений на тему: «Мы во всем сомневаемся, все
равно в одушевленных и неодушевленных предметах». Сам Грот, помню,
приехал около того времени в Петербург и в гостинице, кажется, «Мало-
736
ярославец» мы с ним говорили о гипотезе, как он выражался, Введенского.
«Все не бытийственно», - говорил он мне. Причина такого ужасного недо-
верия философов к миру коренится, как известно, в том, что они, как и
прочие люди, ходят, так сказать, в перчатках пяти внешних чувств и, что бы
не ощущали, ощущают через эту перчатку. «Мы знаем только свои чувства
зрительные, слуховые и проч.; мы знаем свои же образы; мир - наше пред-
ставление». Но я с юности был романтиком и помню, что всегда чувство-
вал себя влюбленным гораздо раньше встречи с той определенной Дульци-
неей, на которую обращалось при встрече мое чувство. Так сказать, не ося-
зал девицы, а уже чувствовал девицу. Поэтому я не верил философам и
думал, что мир есть не «мое представление», а мириады восхитительней-
ших Божиих созданий, предчувствием которых ранее опыта до изнеможе-
ния томится моя душа. Да и касательно зрения, слуха и проч, не все ли
равно? Раз впечатления есть, т. е. раз мою перчатку в разных кончиках на-
давливает, то значит пожимает кто-то мою руку, есть у меня друг в мире,
приятель мир, который подает мне руку. Философы просто зарапортова-
лись, и может быть от казенного жалованья.
III
Науки экономические, социальные, науки механико-физические никогда не
упускались из вида Соловьёвым, как и треволнения нашей бедной земли до
женской эмансипации включительно он считал подлинными философски-
ми проблемами. Так к «Трем разговорам», кончающимся «Повестью об Ан-
тихристе», он приложил маленькую статейку, полную внимательности и за-
боты, «Женский вопрос». Он подписал под статьей место и время ее написа-
ния: «Неделя мироносиц. Москва». Но статья полна нового. Он говорит, что
когда история подходит к одному из новых своих катаклизмов, то женщина
не первая, но наиболее глубоким образом начинает тревожиться и волно-
ваться. «В те эпохи, когда старые формы жизненных начал исчерпаны и ис-
тощены, - пишет он, - и требуется переход к новым глубоким зачатиям,
женщины сильнее и решительнее мужчин испытывают недовольство тради-
ционными рамками жизни и стремление выйти из них на встречу новому,
грядущему... Множество женщин и девиц перестали удовлетворяться се-
мейною жизнью и утратили способность сидеть спокойно дома, занимаясь
домашними делами. Овладевшее ими душевное беспокойство выражается
нередко жалким и комичным образом, но оно существует и растет, и никаки-
ми рассуждениями и насмешками от него не отделаешься. Да и что можно
возразить человеческому существу, которое говорит нам: «Такая жизнь меня
не удовлетворяет, мне этого мало, я не хочу быть только средством для рож-
дения и воспитания других существ, я хочу также жить для себя, имея свою
собственную цель. В чем может состоять эта цель, чего собственно хотят
эти женщины, - совершенно неясно для них самих: ясно только, что они
прежнего не хотят и расстались с ним навсегда».
24 Зак. 3863
737
Тут автор не довольно точно разграничивает разные стороны явления.
Пока в женщине и девушке не умер инстинкт любви, никак нельзя сказать,
что она «не хочет быть средством рождения и воспитания других существ».
Сам Соловьёв, в жизни и писаниях аскет, исповедовал то тысячелетнее уче-
ние, которое старалось вытравить из женщины этот инстинкт рождения и
семейственности. Так что о чем бы и горевать тут философу. Но ничего
невозможно доказать, что во второй половине XIX века женщина менее
была способна к любви и рождению, чем все восемнадцать с половиною
веков ранее. А если так, то «рождение и воспитание новых существ» обес-
печено. Иное дело, если девушка и женщина тяготятся теми условиями,
при которых единственно им предоставлено «рождать и воспитывать». На
них посмотрели, под давлением враждебной аскетической доктрины, дей-
ствительно, как на чернозем, но переносный, подобно как на финляндских
скалах, где частицы земли переносят с места на место, смотря по отноше-
нию скалы к солнцу. Женщина слишком была поставлена пассивно. В XVII
еще веке, в Англии, муж вправе был вывести жену на базар и продать на-
равне со скотом. У нас до последнего времени, если трезвая, работящая и
любящая жена уйдет от мужа пьяницы, драчуна и заведшего на ее глазах
любовницу, - то ее как корову пригоняли назад к мужу, и никто последнему
не ставил условием, даже не внушал просто, что жена ему дана для любви,
что она его помощница и друг, а не подъяремный скот. Увы, он помнил о
себе одно манящее слово: «Жена да боится своего мужа». Вот это «боится»
и стало выскользать из-под ног новых времен. Молча, не критикуя, не раз-
дражаясь, женщина вынула голову из хомута, переступила «по ту сторону
оглобли», в которой на ней ехали и даже которою ее били, и временно, мо-
жет быть несколько десятилетий, она будет отдыхать, отдышиваться. Но
инстинкт в ней вечен. Она соткет семью из этого инстинкта предрасполо-
женности к рождению, вместо семьи, сотканной из принципиальной враж-
дебности к семье, к женщине, к ребенку. Разве все девятнадцать веков не
отнимали довольно бесцеремонно у женщины детей? Кем же населены вос-
питательные дома? Не ежедневно ли мы читаем о покинутых детях, об уби-
тых детях? Вот плоды хомута, держа в руках разбитые осколки которого,
мы плачем о таком сокровище. Итак, женщина покидает худое, чтобы пе-
рейти к лучшему. Уж во всяком случае в новом будущем детоубийства не
будет; во всяком случае там и тогда женщина не позволит населить собою
дома терпимости. Ну, а ведь они без брани, без пошлины существовали все
52 недели христианского года, включая сюда и «неделю мироносиц».
Последние годы своей жизни Соловьёв прожил в неожиданно-одино-
ком унынии. Его «Повесть об Антихристе» несколько походит, по биогра-
фическому значению, на «Переписку с друзьями», или еще ближе и точнее -
на «Авторское завещание» Гоголя. Это же самолюбие, предсказания, ошиб-
ки, неуместность. «Магистраль всемирной истории приходит к концу». Если
бы даже и так, то откуда вторая жалоба, что идей не более теперь, чем во
время Троянской войны? Действительно, может быть к концу подходит наша
738
эра; гораздо раньше Соловьёва другой писатель тоскливо сказал: «Прохо-
дит лик мира сего», т. е. наше европейское человечество подходит к минуте
какого-то окончательного подведения итогов. Но ведь настоящая истина о
всем времени расходования и открывается только в последнюю минуту
подведения итогов, и нельзя же назвать ее бессодержательной! Говоря, что
«нет идей», Соловьёв, может быть, хотел сказать, что «нет более надежд».
При начале китайской войны и всей путаницы с миссионерами, Вильгель-
мом и захватываемыми портами - для всякого, заглянувшего в такие итоги,
дело действительно должно было показаться плохо - швах. Может быть,
таково оно и на самом деле. Но ведь эпоха Александра Македонского для
Греции, эпоха Ирода для Иудеи, Рима- перед Константином Великим, была
во всяком случае интересна. И мы убеждены, что и Европа подобным же
образом входит в самые интересные свои дни. Соловьёв, именно в после-
дние годы, в «Оправдании добра», в «Разговорах под пальмами», в реаби-
литации Византийского государства на страницах «Вести. Европы» тянул-
ся переступить порог в сторону «вчера», а не «завтра». Это вообще всегда и
для всякого есть унылая работа. Но, к счастью, ошибки философов еще не
образуют ошибки мира. Мир - вот кто подлинный мудрец, вот истинный
философ, созидающий самую лучшую философию-историю. Ее нам еще
долго предстоит читать, и, может быть, именно теперь на самых заманчи-
вых и захватывающих дух страницах.
УЧЕНИЧЕСКИЕ СБЕРЕГАТЕЛЬНЫЕ КАССЫ
Печатаемые сегодня «Правила о школьных сберегательных кассах» введут
новый воспитательно-дисциплинирующий элемент в низшие и средние учеб-
ные заведения России, сельские и городские. Ничто так не портит характе-
ра, как небрежное и распущенное обращение с деньгами, пусть даже с ко-
пейками, и ничто не способно так сосредоточить маленькую волю и дис-
циплинировать маленькие страстишки, как обладание своим гривенником,
который может пойти на шалость, на мороженое, на сладкий пирожок, или
быть отложенным, чтобы на него через месяц, через неделю, через полгода
купить дешевое издание Пушкина или какую-нибудь другую лакомую книж-
ку; наконец, чтобы приобрести какую-нибудь сложную игру, или коллек-
цию минералов или бабочек, а то может быть, в исключительном случае, и
помочь нуждающемуся товарищу или кому-нибудь больному в маленьком
мирке детской жизни. Мы убеждены, что сберегательные книжки приобре-
тут своих адептов главным образом в самых маленьких учениках, отчасти
возбудив их воображение и надежды, отчасти нравясь им как игра в береж-
ливость. Возможность сбережения подействует на пробуждение фантазии.
Дети, гимназисты очень, напр., любят «собственные» библиотечки. На
знании этой черты их характера основаны целые серии книг вроде знаме-
нитой «Розовой библиотеки» и т. п. Сладость воображения преодолевает
739
маленький аппетит, и гимназист не покупает мороженого, чтобы приобрес-
ти новый красивый томик в свою библиотеку-крошку. Тут хороша и сдерж-
ка аппетита, и рост библиотечки. Зарожденный в первом классе гимназии,
этот цепкий инстинкт собственности уже не погаснет в следующие годы и
кой в чем впоследствии поможет и в серьезном. Он поможет юноше ско-
пить деньги на отправку в университет, на экипировку, да и мало ли еще на
что. А главное, этот инстинкт подчистит ту будничную ежедневную неряш-
ливость с копейками, которая, переносясь из отрочества в юность, дает
некрасивую картину молодого человека, который затягивает плату сапож-
нику, потому что это не на виду, и дает рубль швейцару, распахивающему
перед ним дверь, потому что это на виду.
Что касается до населения, то, конечно, никто так не популяризирует в
нем привычку к сберегательной марке (туго у нас прививающуюся), как
дети, эти лучшие популяризаторы в мире. Итак, доброго успеха дальновид-
ному почину.
ЗАМЕТКА
<В НЕБРАЧНЫЕ ДЕТИ>
Предполагается название «незаконнорожденный» заменить названием «вне-
брачный».
Позволю себе предложить вниманию всех размышляющих людей воп-
рос о положении одной особенной группы незаконнорожденных, которых,
если не ошибаюсь, не коснулись никакие общие улучшения судьбы после-
дних. Год назад я получил письмо, не весьма грамотное, от одного петер-
бургского торговца. Он писал, что жена его, от которой у него не было де-
тей, уже несколько лет страдает душевною болезнью, признанною врачами
неизлечимою и развившеюся на почве наследственности; что в разводе
ему было отказано по невозможности доказать, что она была душевноболь-
ною в момент заключения брака; что он последние три года сблизился с
другою женщиною и имеет от нее двоих детей, узаконить которых ему хо-
телось бы, но он не может. Второе письмо я получил за подписью «мать»: в
ней бедная женщина, мать уже большого семейства, жалуется, что она во-
семнадцать лет живет вполне счастливо с одним видным петербургским
чиновником, которого вскоре после его брака покинула его жена. Эта жена,
имеющая также пять человек детей не от мужа, занесла их всех в метрики,
как законных детей своего мужа, «а мои несчастные дети, - кончает она
письмо, - из которых старшей дочери уже пятнадцать лет, все остаются не
крещеными и должны быть записаны незаконнорожденными». Письмо за-
капано слезами и очень трогательно. Каждый поймет, что сблизиться с че-
ловеком, покинутым женою и, следовательно, без всякой надежды когда-
нибудь называться его «женою», представляет уже порядочной и совестли-
вой девушке столько муки, пройти через которую может только самое геро-
740
ическое сердце. Мне известен случай, когда отец девушки, так поступив-
шей, девушки из прекрасного и богатого семейства, ездил в Константино-
поль с целью чего-нибудь добиться в тамошнем греческом патриархате (она
сблизилась с разведенным мужем, фиктивно принявшим на себя «вину пре-
любодеяния»), но не достиг ничего при личной полной готовности (в Пе-
тербурге и в Константинополе) духовных особ войти в его положение и
чем-нибудь ему помочь. Закон выше личности, и усилия мужа, отца, иерар-
хов церкви разбились о букву закона.
Здесь есть принципиальный вопрос: муж, покинутый своею женою, или
жена которого признана неизлечимою душевнобольною, обязан ли в отноше-
нии к ней соблюдать супружескую верность? И если обязан, то на каком точ-
ном основании помимо буквы новейшего закона, которая по вопросу и может
быть изменена. Казалось бы, такому мужу может быть дан совет верности по
слову: «Могий вместити, да вместит». Но дать приказание, переменить: «ты
мог бы» на «ты должен», едва ли основательно. Наконец, когда у такого мужа
уже явились дети, от первого же брака детей нет и не было, представляется
ненужною жестокостью лишать их прав на имя отца и его имущество, когда
этими правами закон предоставляет пользоваться детям полулюбовника, по-
лумужа, к которому убежала его жена. Здесь мы имеем яркий пример, когда
беззаветное саможертвование девушки жестоко наказывается, а распущенное
поведение жены столь же упорно законом ограждается и защищается.
Термин «внебрачные» возбуждает о себе столько же вопросов, как и тер-
мин «незаконнорожденный», о котором в прошлом году велись споры, едва ли
с определившимся результатом. И этот термин, по всему вероятию, примет на
себя весь тот специальный позор, который составляет главную причину дето-
убийства и самоубийства девушек, и вообще побуждения к укрывательству
детей, которых где же и скрыть полнее, чем в могиле. Совершенно точный
термин для детей, именуемых теперь «незаконнорожденными»,-термин един-
ственно нужный для отличения их в правах имущественных, пенсионных и
др., - это «внеканонические дети»; liberi injure canonico, liberi extra jure canonico.
И в метриках даже можно бы выписывать эти латинские термины, определяю-
щие, что понятие данное, как это и есть на самом деле, идет из древнего язы-
ческого, еще римского законодательства, перенесенное оттуда в Corpus juris
civilis Юстиана Великого, и нимало не выражает воззрений евангельских или
библейских. Собственно особенный позор, связанный с «незаконнорожденно-
стью» или «внебрачностью», коренится в возможном о каждом таком ребенке
предположении, что он есть плод случайной и минутной, даже за деньги связи,
что с матери такого ребенка снимается имя честной, порядочной женщины.
Между тем думать это о девушке, свободной и юной, соединяющей навсегда
судьбу свою с лишенным прав женитьбы человеком, прямо бесчеловечно; да и
не только думать, а еще без разбора и документально утверждать. Вот снятие
этой моральной диффамации, упрека нравственного с девушки или женщины,
которая была только сострадательна (приведенные мною два случая), должно
составить важную и непременную заботу законодателя.
741
М. Н. БОГДАНОВ. ИЗ ЖИЗНИ РУССКОЙ
ПРИРОДЫ. ЗООЛОГИЧЕСКИЕ ОЧЕРКИ
И РАССКАЗЫ
Издание пятое. С 9 рисунками и многими политипажами
в тексте, с портретом, биографическим очерком
и предисловием Н. П. Вагнера. СПб., 1901. Стр. 462.
Перед нами лежит сборник М. Н. Богданова, этого русского Брема, состоящий
из 29-ти рассказов «из русской природы» для детей и юношей, и довольно боль-
ших выдержек из дневника, веденного покойным профессором в хивинском
походе 1873 года. Вот перечень этих рассказов, из которого читатель увидит
очерк материала книжки: «Как идет жизнь на свете», «Леший», «Ванька», «Кол-
дун Волк», «Кикимора», «В лесной глуши», «Белка», «Кабан», «Ошкуи» (бе-
лые медведи), «Из летописей зимы», «В колосистой ржи», «Что такое птица»,
«Беседы о певчих птичках», «Охота в симбирских садах», «На тетеревей», «Пти-
целовы», «Осенний перелет птиц», «Соловей», «Синички», «О чем горевали
птички», «Скворушко», «Орлиная дума», «Глухарь», «По гнезда, по яйца», «Пас-
хальное яичко», «Колюшка», «Жозеф Реми», «Война сорок с лисицами», «Чер-
ноземная равнина - житница русской земли», «Карпушкин родник». Читатель
видит, что тут столько же поэзии, сколько зоологии. Рассказ «В лесной глуши»
даже имеет в своей прозе явно стихотворный ритм, - ритм народных былин,
хотя, признаемся, нам это не понравилось: как-то неловко читать явную прозу,
которая начинает местами явно ритмировать. Но эта неудачная форма одного
рассказа лучше всего может характеризовать, до какой степени автор увлечен
своим предметом. С трудом можно подобрать книжку, которую лучше можно
было бы назвать русскою книжкою. Читая ее, получаешь впечатление, что как
будто кроме России и зверей нигде нет: до такой степени ученый зоолог сжился
в книге с человеком своей родины, своей земли, своей почвы. «Заграницы» он и
не чувствует. Даже художественный рассказ о французском мальчике, который
по исчезновении форелей (после вырубки лесов) из своей родной речки нашел
способ искусственно снова развести их в ней через смешение и перенос живой
икры и молок из свежепойманных форелей в другой речке, и этот рассказ с
иностранным сюжетом получает в устах любящего рассказчика такой вид, как
будто он рассказывает о событии на своем дворе или в своем уезде.
Книжку можно рекомендовать всем родителям и детям, как настоль-
ную, как постоянное чтение.
ИОАНН ГУС
Печатаемая у нас заметка г. Валентина Горлова об Иоанне Гусе должна быть
рассматриваема, как вопрос очень важный, но и очень деликатный. Вопро-
сы церкви и вопросы политики должны мешаться очень осторожно. Конеч-
но, с политической точки зрения канонизация Иоанна Гуса православною
742
церковью обещала бы дать очень многое, сразу же перекидывая широкий
прочный и народный мост между Россией и Чехиею, русскими и чехами.
Приятно было бы в календаре наших святых читать имя великого мученика
и героя Чехии. Но это историческое, культурное и бытовое пожелание мо-
жет встретить неодолимые канонические препятствия. Дело в том, что мы
можем поклоняться как святому действительному святому, а относительно
Иоанна Гуса мы знаем, что он отделился от католицизма, но насколько он в
то же время сделался православным — это определить очень трудно. Мысли
его были в брожении до конца, и если это брожение и направлялось в сторо-
ну слияния с православием, то таковое направление еще нельзя считать за
слияние. Мы только намечаем некоторые соображения, которые должны быть
приняты во внимание в этом сложном и деликатном вопросе, но которому
нельзя отказать в большом значении и интересе. Требуются специальные
биографические и догматические исследования, которые, может быть, и по-
явятся, чтобы превратить «биографию» Гуса в «Житие св. Иоанна Пражско-
го». Вопрос стоит, чтобы над ним поработать. Правда, Иоанн Гус шел в на-
правлении, действительно сближающемся с православием: он был в этом
отношении и особенно в отвержении папского авторитета как бы предтечею
теперешних старокатоликов, тоже ищущих сближения с православием. Един-
ство крови славянской тоже много говорит. Ко всему этому присоединяется
и аргумент, пожалуй, самый веский у автора предложения: что по пути сожжен-
ного Иоанна, который действительно был мучеником, перейдет в лоно пра-
вославия множество католиков, тысячи и десятки тысяч. Вспомним Ядвигу
и Ягайло: чтобы привести в католичество языческую Литву, она отдала руку
князю-язычнику. Но католики делали компромиссы, на которые правосла-
вие не решалось. Заметим, что есть разные степени канонизации: «святой»,
«преподобный» и, наконец, еще «блаженный». Это последнее наименование
церковь наша прилагает к одному великому учителю западной церкви, со мно-
гими явно неправославными мнениями, к «блаженному Августину», по име-
ни которого называется католический «Августинский орден». Иоанн Гус был
действительно мученик и действительно великой правды и сердца человек, а
слиться с православием он не мог, может быть недостаточно зная его, да и
занятый специально обличениями католического неправомыслия.
МНИМОЕ ЗАИМСТВОВАНИЕ
Для того, чтобы доказать литературное заимствование, нужно не только пока-
зать сходство фабул или сюжетов у двух авторов, старого и нового, нужно
доказать именно то, что доказываешь, т. е. что один из них знал, воодушевил-
ся и последовал сюжету и фабуле, разработанной у другого. Вот этим-то тре-
бованиям литературной критики и не удовлетворил почтенный г. Инфолио в
своей «Литературной справке», где пытался доказать, будто бы Достоевский
не был оригинальным творцом «Легенды о Великом Инквизиторе», а заим-
743
ствовал ее из Вольтера и Гёте или, точнее, разработал обширно намеки Воль-
тера и Гёте, ибо г. Инфолио точно приводит одни лишь бледные намеки из
двух западных писателей. «Моя осанна сквозь горнило испытаний прошла»,
- записал Достоевский в опубликованной после смерти его «Записной книж-
ке», которую, конечно, никогда не думал публиковать, и в доказательство, ка-
кие колебания религиозные он прошел, сослался на «Легенду» в «Братьях
Карамазовых». Можно ли же труд жизни, страдания мысли многолетние, тя-
желые, сердечные приравнивать к литературному заимствованию? С теорией
«заимствований», которою так любят оперировать ученые профессора и ака-
демики, обыкновенно сами «пороха не выдумывающие», вообще надо быть
осторожнее. Профессорам, которые всю жизнь только и делают, что «заим-
ствуют», обыкновенно с немецкого на русский, то и дело кажется, что Лер-
монтов «заимствовал» Демона из «Каина» Байрона, Пушкин «Капитанскую
дочку» выкрал у Вальтер-Скотта, у которого тоже есть сюжет о несчастной
невесте, и проч, и пр. Как будто не может быть совершенно невольного и бес-
сознательного совпадения сюжетов около одной всемирной темы. Обраща-
ясь к Достоевскому, мы спросим у г. Инфолио: а почему, набрасывая фигуру и
речи Инквизитора, соединившегося с злым духом и сохраняющего наружную
верность Христу, Достоевскому было не последовать нашим сектантам, кото-
рые во множестве и пламенно веруют и утверждают, что «в мире царствует
Антихрист», хотя и для них и для всех видно, что царствует-то по имени Хри-
стос. Всегда и давно я задумывался над этим странным убеждением наших
раскольников, и какой-нибудь просвет к нему нахожу в подставке вместо «Хри-
стос» - «Бог». Народ наш не знает иного наименования Бога, нежели «Хрис-
тос», и словами «Антихрист властвует в мире» они в сущности выражают
свое чувство «антибожественности», «антисвятости» и до некоторой степени
даже «дьяволизма» мира... «Дьявол царствует в мире, вот что: и убегая его
мы хотим сгореть в срубе, закопаться в землю, умереть, но во власть ему не
даться: ибо мы за Христа» (за Бога, «божьи мы люди»). Я думаю, вся «Леген-
да» Достоевского лично и оригинально ему принадлежит; но уж если у кого
он мог заимствовать, так сказать, обвинение христианства в антихристиан-
стве, или, как я объясняю, в обвинении христианства в антибожественности,
то уж скорее у раскольников, чем у Вольтера и Гёте.
Наконец, г. Инфолио не обратил внимания на «Бунт» перед «Легендою»,
где собственно сам Ф. М. Достоевский, довольно прозрачно говорит, что раз
невинные и безгрешные страдают в мире (он приводит примеры замучивае-
мых детей) и Бог их не может или не хочет защитить, то он, нимало не теряя
веры в бытие Божие, от Него тем не менее отказывается и переходит на сто-
рону людей: порыв сердца, который только картинно разрисовал в «Легенде»
через сопоставление «Христа (-Бога) со злым Духом (Анти-Бог), или, если
переменить терминологию и взять слова из заунывных сказаний и песен на-
ших раскольников: написал повесть, «как с владычественным в мире Анти-
Христом говорил в узах и темнице сидящий подлинный Христос». В общем
же это старый и понятный для всякого размышляющего человека вопрос и
744
воздыхание: «Господи, как запутались все вещи в мире! никак не могу разли-
чить, в котором месте и как именуется и какими признаками отличается под-
линный Бог около явно возле него действующего и миражами обманывающе-
го людей Анти-Бога». До чего это старо, древно, почти всеобще в христианс-
ком мире, можно заключить из слов Ап. Павла: «Тайна беззакония уже начала
действовать в мире», причем «беззаконником» именуется «антихрист», «анти-
Бог». Да и Христос изрек: «Ныне суд князю мира сего»; но кто же «князь мира»,
как не сам «мир владычественный, гордый, самодовлеющий». Отсюда идея
«светопреставления», «последнего суда»: тогда и настанет «окончательное тор-
жество правды». Все это так общераспространено, составляет такой краеуголь-
ный камень христианства, что не нужно вовсе справок с Вольтером и Гёте,
чтобы начать сочинять не столько антикатолическую, сколько вообще анти-
христианскую и в то же время как будто подлинно христианскую и подлинно
божественную «Легенду». Ведь и у Достоевского Инквизитор говорит, а Хри-
стос все только молчит. Но в заключение этот подлинный Христос целует Ин-
квизитора «в бескровные губы», и тут так странно меняется вопрос: «Кто же
кого признает»: Инквизитор отверг подлинного Христа, но в то же время этот
уже подлинный и настоящий Христос целует этого самого Его отвергнувшего
Инквизитора, который ведь и в самом деле отверг Христа ради любви к чело-
веку и в этом самом повторил Христа, который тоже для людей и ради людей
пришел, умер, сошел в преисподнюю»... «- Ну, вот и я ради людей сошел в
преисподнюю, а для этого отрекся от Тебя», - мог бы ответить Инквизитор,
воображающий, что он служит Христу. Да, в сущности, в этом и состоит вег
«Легенда»: Сын отошел от Отца, нисшел на землю - для людей; от Сына отх:-
дит и сходит в ад «сын человеческий», полный тревогами социальными (н?-
ших дней), и ведь только по виду испанский инквизитор, а в сущности, ес:.
разобрать речи Достоевского в этой «Легенде», русский интеллигент-фант -
зер. «Легенда» вообще есть глубоко русское и чисто русское явление, нескол -
ко сектантского характера. Не поучись в Инженерном училище Достоевский, и
из него бы вышел какой-нибудь второй Селиванов или основатель еще какой-
нибудь второй хлыстовщины с их «Богом-Саваофом», который сошел на зем-
лю для истребления с земли Анти-Христа, «около деревни Старой, Костромс-
кой губернии, и сами видели, как Он-Батюшка катил на облаке с небес». «Ле-
генда» есть литературно и красиво выразившаяся душа нашего народа на этих
путях ее скитания и страдальчества, и уж не разберешь - темноты или света.
Потому что сила-то тут, очевидно, есть и есть высокие порывы к правде...
О ПОМЕСТИМОСТИ
НАШИХ УНИВЕРСИТЕТОВ
В Средние века, прежде чем канонизировать святого, назначалось торже-
ственное судбище, на котором прелаты, уже решившие канонизацию, дава-
ли предварительно высказаться «адвокату дьявола». Так назывался всякий,
745
кто имел что-нибудь против канонизации: он вставал и начинал свободно
поносить праведника, приводить улики против него, свидетельствовать о
грехах его. Но обыкновенно адвокаты были побиваемы, конечно только сло-
весно, ибо слово их действительно было свободно. И таким образом, не-
смотря на все усилия «дьявола», католические святцы благополучно запол-
нились сонмами «самых удостоверенных» святых.
«Гражданин» иногда в миниатюре пытается играть эту несимпатичную
и неудачную роль. Является какая-нибудь нужда. Из нее вытекает шаг впе-
ред. Но кн. Мещерский сейчас же выводит из этой нужды «обратную тео-
рему»: что требуется шаг назад. Пусть в городе пятьсот неимущих боль-
ных, а больница существует на двести пятьдесят. Очевидность, что нужно
построить еще такую же больницу или удвоить прежнюю, неоспорима.
Консерваторы молчат и соглашаются на вторую больницу или перестройку
старой. Но вот мы переходим в другую область: просвещения. Положим, из
пятисот мальчиков тоже двумстам пятидесяти не достает места. Где сидеть
в училище. И вот князь Мещерский на это не соглашается. Едва ли хорошо
знакомый с университетскими партами и с кафедрой, он иронизирует над
серией университетских вопросов. Университет Петербургский не вмещает
более двух тысяч человек, между тем как в нем числится уже теперь более
четырех тысяч человек, из которых половина фланирует. И вот, от такого
множества праздных людей проистекают всем понятные неудобства и беспо-
койства, для предотвращения которых, конечно, этих фланирующих по тро-
туарам юношей надо как можно скорее определить к практической деятель-
ности, к государственной службе или частным занятиям. «Обратная теоре-
ма» доказана, и министерству народного просвещения остается только поду-
мать как отделаться от лишних и поневоле лишних слушателей.
Как будто Россия не растет. И как будто рост этот не требует пропорци-
онального не пространству, но именно населению роста всех ее учрежде-
ний. Россия, которой население в пятьдесят два года удваивается, прибли-
зительно в этот срок должна удваивать свои дороги, и притом всякие, свои
школы, и тоже всякие, всех категорий. На нашей памяти еще, в первые годы
семидесятых годов, население России исчислялось в семьдесят пять мил-
лионов. Теперь оно равно ста тридцати миллионам. Если, напр., универси-
теты и в них аудитории остались те же, то понятно студентам не на чем
сидеть. «Нужно еще парт, аудиторий, зданий», - говорит логика. Но «об-
ратная теорема» доказывает, что - нет, надо сократить наплыв учащихся в
университеты. Разберемся в этом вопросе внимательнее, потому что у нас
действительно существует давняя агитация некоторых органов печати в
сторону сужения, а не расширения учения. Собственно, от двух мер можно
было бы ожидать, что они сократят наплыв юношества к дверям универси-
тета: уничтожение всяких привилегий чиновнической службы, связанных
с получением университетского диплома, и открытие не только многих, но
даже очень многих технических и вообще практических учебных заведе-
ний. Не мы будем спорить против того, как желательна вторая мера. Но
746
даже если бы обе они осуществились, и притом в самом решительном виде,
то это остановило бы рост числа студентов на год, два-пять лет, не более.
Рост населения России свел бы и эти меры к временному значению. Через
двадцать лет, т. е. на глазах теперешнего же поколения, прибавилось бы
сорок миллионов жителей. И самою силою вещей для новых порослей все
же пришлось бы расширить теперешние до очевидности тесные помеще-
ния собственно общего, филологического, юридического, математического
и пр. образования. В России сейчас 135 млн жителей. Приблизительно
столько же жителей в Германии, Австрии и Италии, вместе взятых. Из них
Австрия и Италия все же считаются несколько отсталыми в европейской
цивилизации, да и Германия менее культурна, чем Англия и Франция. Со-
чтите университеты в Германии, Австрии и Италии и сравните с числом их
восемь русских университетов, и вы поймете, что студенты на партах рус-
ских университетов вынуждены жаться, как сельди в бочонке. Прибавим,
что Россия делает и должна делать усилия к сравнению с западными сосед-
ками. И приняв все это во внимание, вы, конечно, поймете не грустную
«обратную теорему» - сократить учащихся, но простое и здравое требова-
ние - увеличить число учебных заведений, открыть еще университеты и
расширить старые.
В частности, факт невместимости петербургских студентов в аудито-
риях своего университета, конечно, справедлив, но он требует совершен-
но другого: если не удвоения, то во всяком случае очень большого увели-
чения аудиторий. Несчастные Петровские коллегии, почтенные своей древ-
ностью и многозначительностью, совершенно неудобная и почти невоз-
можная квартира для преподавания современной науки. Длинный коридор
разрезает два ряда аудиторий, которые идут, как номера в гостинице. Тут
все факультеты смешаны. И один и тот же «номер» или «аудитория» то
занимается естественниками, то историками, то латинистами, то астро-
номами. По всему вероятию, во всей Европе нет еще такого неудобного
помещения для университета, ибо университет везде есть любимое дитя
страны, и на него расходуются и охотно расходуются огромные суммы.
Австрия консервативна, но какой дворец наук воздвигнут в Вене, со ста-
туями знаменитых австрийских ученых, с мраморными лестницами, с за-
лами! Может быть Петровские коллегии, как архитектурное ядро здеш-
него университета, жалко переделывать и, конечно, нельзя уничтожить.
Но в них можно оставить один или два факультета, их можно занять биб-
лиотеками, читальнями и многочисленными специальными кабинетами,
а собственно для слушания лекций, особенно на факультетах юридичес-
ком и естественном (самые людные), следует около коллегий или немно-
го поодаль воздвигнуть новые здания, со всеми соответственными при-
способлениями для преподавания и плодотворного слушания. Тут долж-
ны быть приняты во внимание и поместительность, и количество возду-
ха, и акустические требования, и свет, столь недостаточный в Петербурге
зимою, т. е. именно в учебное время.
747
Но самое важное нужно помнить, что четыре тысячи студентов на мес-
те двух тысяч выражают прирост населения и даже не выражают или очень
мало выражают какое бы то ни было нервное и необдуманное стремление к
полному законченному образованию. Что касается, в частности, студентов,
которые много времени проводят вне стен университета, то сюда относят-
ся, конечно, студенты первого курса, юноши еще не установившиеся, кото-
рые, выйдя из гимназии перед фронт совершенно новых и совершенно им
незнакомых наук, колеблются, выбирают, ошибаются, переходят с факуль-
тета на факультет, т. е., конечно, проводят недели и даже месяцы в состоя-
нии неспособности или нежелания данных наук и еще нерешенного выбо-
ра других наук. Из биографий известны очень даровитые люди, которые
неправильно были определены на факультет. В старое время это делали
родители, впрочем и теперь они, конечно, очень участвуют в выборе сыном
факультета. И как прежде, так и теперь ошибались, но только прежде это
реже исправлялось, потому что в университет вступали шестнадцати лет, а
теперь исправляется чаще, потому что вступают в него от 19 до 21 года. Во
всяком случае колебания в выборе факультета неизбежны и в это время много
тратится времени напрасно и доля этого напрасного времени, которое не
идет и не может идти в работу, проводится, действительно, вне стен уни-
верситета. Последний, однако, ни в каком случае не должен рассчитывать
на этот «прогул» лекций, ибо он есть несчастие и злоупотребление, а план
учебного заведения не должен быть рассчитан ни на злоупотребления, ни
на несчастия.
Вот, как нам кажется, «прямая теорема».
ГЕРМАНСКИЙ «RENAISSANCE»
Древние греческие художники, в золотую пору своего искусства, окончив
статую, высекали на ней надпись: «делал такой-то» (имя). Первые историки
искусства не понимали этой надписи и думали, что она относится к произ-
ведениям, не совсем оконченным. Но когда стали находить совершенней-
шие произведения Праксителя и Скопаса, то и на них увидели эту же над-
пись. Винкельман первый разгадал ее смысл. Он разъяснил, что в Греции
было столь высокое представление об оконченном и совершенном произве-
дении, что никогда художник не решался на своем произведении надписы-
вать «сделал», но только «делал», т. е. трудился, но не достиг, старался, но
не окончил. Тут было соединение истинной скромности и высокой требова-
тельности от себя. Не нужно добавлять, что два эти качества вели греков от
успеха к успеху, и как ни длинен был пройденный ими путь, они все шли по
нему именно потому, что не видели его конца.
В Европе до сих пор все думали, что Германия времен Гёте, Шиллера,
Канта и Гегеля погрубела со времени объединения, упоенная воинскими
успехами и в усилиях промышленного соперничества с Англиею и Фран-
748
циею. И вполне неожиданно было услышать из уст ее венценосного вождя
в речи, сказанной по случаю окончания «Аллеи Победы» - аллеи статуй
генералов франко-прусской войны, - что она чувствует себя совершенно
счастливою и художественными успехами, столь значительными, что ей
могла бы позавидовать Италия века Renaissance.
Статуи полководцев, ведших немцев к Парижу, могли вызвать у внука
императора Вильгельма I исторические воспоминания или внушить ему
политическую речь, но он предпочел вдаться в эстетические суждения и
дать нечто вроде маршрута художественных законов, задач и целей. Жи-
вописец или скульптор не должен в созданиях своих преувеличивать стра-
даний бедняка, а поражать его мерностью резца и кисти и воспитывать в
нем вкус; не гоняться за новыми течениями в искусстве, а держаться ста-
рых традиций; не прибегать к базарным зазываниям, «ибо великие масте-
ра Греции и итальянского Ренессанса не знали нынешних реклам и рабо-
тали как Бог на душу положит, предоставляя людям говорить что угод-
но». Эти слова, может быть, предупреждают некоторые критические за-
мечания, какие «Аллея Победы» могла бы вызвать в суждениях немецкой
печати. Нельзя по этому поводу не заметить, что ни в Греции, ни в Ита-
лии XV века не было газет и журналистики, и, конечно, рекламы и лите-
ратурного прославления в нашем смысле не существовало. Но как в Гре-
ции, так и в Италии скульпторы и художники не неглижировали оценкою
своих произведений образованными современниками и едва ли полагали
высшею и единственною задачею искусства исключительное удовлетво-
рение требований своего заказчика, если даже он и был очень высоким
лицом. Что касается до творения «как Бог на душу положит», то оно рис-
кованно, ибо свидетельствует не о наученности, а о нежелании учиться, а
учиться не пренебрегали ни Рафаэль, ни Микель-Анджело, ни Леонардо-
да-Винчи. Впрочем, мы можем только приветствовать наших западных
соседей, что они в Берлине могут показать такую «школу, которая стоит
на высоте, едва ли возможной даже в эпоху Возрождения», и что этот чрез-
вычайный успех достигнут не какими-то там жюри, комиссиями и кон-
курсами, этими мещанскими приемами мещанских царств, а прямым вы-
бором мастеров императором. Художникам всего света остается только
ехать в Берлин учиться... Несколько обидно для западных, южных, вос-
точных и северных соседей Германии может только показаться выраже-
ние, что «у германского народа великие идеалы сделались постоянным
благом, между тем как у прочих народов они в большей или меньшей
степени затерялись». Это пристыжает их. И больно особенно потому,
что Германия, не довольствуясь плодами трудов Мольтке, Бисмарка и
всей системы «железа и крови», отодвигает куда-то на задний двор сво-
их соседей и в области духа, где они думали преуспевать в то время, как
Германия преуспевала с оружием в руках. Впрочем, всемирная сцена про-
изведений духа уже не зависит от «маршрутов», предписываемых из
Берлина, и в Петербурге, Париже, Вене, Риме, Лондоне и Стокгольме
749
могут иметь свое мнение не только вообще об искусстве, но и, в частно-
сти, о берлинском искусстве и не приходить в отчаяние от своей отста-
лости и грубости.
В конце концов можно вспомнить греческих мастеров. Берлин уже все
«сделал», тогда как Афины вечно только «делали».
РЕЛИГИОЗНО-ФИЛОСОФСКИЕ СОБРАНИЯ
В настоящее время особенного оживления в обществе религиозных и фило-
софских интересов последние горячо обсуждаются в частных беседах. На-
конец, возникла мысль о желательности придать этим беседам большую
правильность, а также и расширить число беседующих. В конце концов най-
дена была возможность осуществить это мирное и доброе пожелание, про-
истекающее из высших человеческих интересов; и особенно важно, что най-
дено и признано было возможным соединить в этих собеседованиях пред-
ставителей духовной науки и светского знания. Два круга нашего образова-
ния, светский и духовный, существовали совершенно не касаясь один
другого, без всякого взаимодействия или хотя бы ознакомленности, во вся-
ком случае могущей быть полезною для обоих кругов. Духовенство жило и
живет как бы вне общества и живой связи текущих событий, более и более
закапываясь в «книжность», о которой Основатель христианства предупреж-
дал своих учеников; а общество в значительной степени утратило высший
синтез своих практических усилий и лучшую их опору - религию. По раз-
ным причинам, которые трудно изложить и приблизительно они всем изве-
стны, духовная и светская литература взаимно не читались и не читаются. И
разъединение, не обещая никогда уменьшиться, скорее грозит полным заб-
вением друг друга таких больших факторов нашего существования, как ду-
ховенство и литература.
Устные собеседования обладают такими особенными удобствами и пре-
имуществами, какие вообще в печати неосуществимы. В учении и положе-
нии церкви есть много сторон, древних и новых, менее важных и более
важных, которые для множества самых искренних и религиозных людей
светского образования служат «камнем преткновения» и источником со-
мнений. При простоте, свободе и искренности устного обмена мыслей эти
пункты могут наконец быть приведены к достаточной ясности, и люди
жаждущие веры, через это могут достигнут настоящей веры. Искание из-
давна было сродно русской земле и русской душе, и никогда ни к чему,
кроме добрых плодов, не приводило.
Тесный кружок людей разных профессий и направлений, между кото-
рыми много писателей, в истекшем ноябре месяце обратились к духовной
власти в лице высокопреосвященного митрополита Антония и обер-проку-
рора Св. Синода с представлением о желательности и о целях и задачах
таковых собраний. Духовная власть отнеслась с полною благожелательно-
750
стью к этому стремлению светских людей стать в общение с представите-
лями церкви при разрешении волнующих современное общество вопро-
сов религии и философии. Высокопреосвященный митрополит, разрешив
собрания, ближайшее участие в них возложил на известных ему предста-
вителей богословской науки и священства.
Собрания эти, приняв название «религиозно-философских», имеют, та-
ким образом, задачею своею обсуждение вопросов веры на почве совер-
шенной и твердо оговоренной терпимости и в широком философском осве-
щении. Принимая это во внимание, к участию в собеседованиях будут до-
пускаться лица, какова бы ни была степень их приближения к церкви, а
также лица инославные и иноверные.
В собраниях распорядительные функции принадлежат следующим ли-
цам: преосвященному Сергию, епископу ямбургскому и ректору С.-Петер-
бургской духовной академии, Д. С. Мережковскому, В. С. Миролюбову,
В. А. Тернавцеву и пишущему эти строки.
Собрания составляются из этих распорядителей, из постоянных участ-
ников и посетителей. Все допущенные к данному собранию, лица пользу-
ются правом свободного обсуждения текущей темы. Так как взаимное до-
верие беседующих есть основа полной открытости бесед, то расширение
состава собраний допускается лишь в той строгой мере, которая согласна с
условиями сохранения такового доверия. Собрания будут закрытые, около
двух раз в месяц. Но могут быть и открытые, последние всякий раз с особо-
го разрешения духовной власти. На отдельных собраниях руководящий
прениями председатель выбирается из всего состава присутствующих, без
всякого преимущества в этом отношении пяти заведующих делами лиц. На
заседаниях будут читаться доклады и затем происходить colloquium’ы.
29 ноября состоялось первое религиозно-философское собрание в зале
Географического общества. В нем выслушан был доклад В. А. Тернавцева
«Об отношении интеллигенции к церкви».
Вот главные положения этого интересного доклада: 1) Возрождение
России возможно только на почве истинного христианства. 2) Учащих сил
русской церкви для такой задачи недостаточно. 3) В настоящее время цер-
ковь (священство ее) и интеллигенция - в глубоком разладе между собою.
Отношение между ними есть не только отношение веры к неверию, но и
отношение разных типов веры. Пункты их расхождения: 4) Нравственный
кризис, переживаемый интеллигенцией. Ее жажда веры. Возможность об-
ращения при условии действительного ответа на ее запросы. 5) Опасность
ложных сделок с верою церкви. 6) Единственное решение - раскрытие со
стороны церкви, как сокровенной в ней «правды и о земле», так и учения о
христианском государстве и религиозном призвании светской власти.
Доклад вызвал живой обмен мнений, затянувшийся до 12 час. ночи.
Все это было достаточно интересно и первый опыт показал, что если
Бог раскинет свой покров над этими собраниями, а сами собирающиеся
сохранят в памяти завет Спасителя: «Будьте мудры как змии и просты как
751
голуби», то из них может выйти нечто полезное. Отмечу как личное свое
впечатление, но, кажется, разделенное и другими участниками, что с пер-
вого же раза был достигнут вполне задушевный тон бесед и совершенная
их нестесненность. Представители церкви, бывшие на собрании, частью
разделяли эти взгляды, частью их ограничивали, выдвигая вперед истори-
ческое положение духовенства, очень много объясняющее в его характере
и действиях. Трогательно было видеть, с каким вниманием присутствовав-
шие священники приняли к обсуждению основной вопрос докладчика о
разделенности интеллигенции и церкви.
ДОКТОР В УЧЕБНЫХ ЗАВЕДЕНИЯХ
Школьная гигиена давно сделалась почти наукою: в такую большую, само-
стоятельную и хорошо обработанную ветвь вырос этот отдел круга меди-
цинских наук. Как школа есть любимое дитя общества, так и гигиена школь-
ной жизни и школьного возраста особенно привлекала к себе внимание,
любовь и заботы ученых гигиенистов.
Но успехи науки школьной гигиены не вызывали параллельного роста
гигиенических улучшений в самой школе. Причиною этого было крайне
парализованное положение штатного врача в гимназиях и других учебных
заведениях. Обыкновенно для самого врача эта служба являлась и является
скорее почетным положением, нежели настоящею трудовою службою. Врач
получает за исправление своих обязанностей при гимназии ничтожное воз-
награждение, за каковое не находит для себя удобным являться чаще одно-
го раза в неделю на прием возможных больных учеников; и интерес служ-
бы для врача состоит в получении служебных повышений (орденов и чи-
нов), которые в министерстве народного просвещения идут гораздо быст-
рее, чем в медицинском ведомстве, для учебного же заведения эта служба
сводится почти к нулю и скорее является, как говорится, «для очищения
совести». Все-таки врач числится в составе служебного персонала гимна-
зии и может быть экстренно позван в случае какой-нибудь надобности. Но
он совершенно лишен какой-либо инициативы и делает только то, что ему
указывают, или отвечает на вопросы, которые ему задают. Во всем этом
сказывается столько же застарелая неупорядоченность, пережиток прежних
времен, сколько и некоторая тенденция: проф. Эрисман, выступивший в
восьмидесятых годах с разъяснениями заболеваний учеников наших клас-
сических гимназий, получил и литературные и служебные неприятности за
вмешательство, как писали тогда «Моск. Вед.», не в свое дело.
Ведомство императрицы Марии сделало прекрасный почин, которому
нужно последовать всем нашим другим училищным ведомствам. В устав
женских гимназий этого ведомства внесена поправка, в силу которой врач
вводится в состав конференции и получает решающий голос наравне со
всеми прочими членами конференции.
752
Таким образом, врач выводится из пассивного и немощного своего по-
ложения и призывается к активному участию в жизни учебного заведения.
Можно надеяться, что врачи наши, которые всегда и всюду вносят моло-
дую энергию, куда их призывают для труда, а не для обстановки, внесут и
здесь свет знания и практических забот.
В женских учебных заведениях, как ведомства императрицы Марии,
так и министерства народного просвещения, казалось бы полезнее пригла-
шать женщину-врача, по причинам, которые не требуется объяснять. Жен-
ский медицинский институт даст со временем вполне подготовленный для
этого контингент женщин-врачей. Медицинский женский институт может
ввести специальную кафедру школьной гигиены в состав своих дисциплин
ввиду этой возможной задачи; да и в настоящее время женщины-врачи не
имеют причин быть менее ознакомленными с гигиеною, чем врачи-мужчи-
ны. Врач школы не только должен следить за кубическим объемом воздуха
в классах, за конструкцией классной мебели, за играми и гимнастикою уче-
ниц и учеников, но время от времени он должен подвергать учениц и уче-
ников тщательному осмотру, с измерением грудной клетки, освидетельство-
ванием глаз, нервности, сердцебиения и т. п. Само собою разумеется, что и
вознаграждение врача, так относящегося к своим обязанностям, должно
быть иное, нежели теперь.
Врач полезен не только в гимназии, но и в низшей школе. Везде, во
всякой местности есть врач, и было бы желательно, чтобы везде он шел
рука об руку с педагогом, помогая ему. Поэтому желательно было бы, что-
бы все без исключения школы имели врачей-наблюдателей, и притом не в
качестве обстановки, а деятельной помощи и самостоятельного совета.
СОЮЗ ВОСПИТАНИЯ И МЕДИЦИНЫ
Ум хорошо, а два лучше. Интересный доклад г. Дриля в секции школьной
гигиены Общества охранения народного здравия и вызванные им ценньЯ
объяснения профессоров Бехтерева, Гундобина, Янжула и Нижегородце™
ставят на очередь перед нашим педагогическим миром важный вопростИ
тесном слиянии воспитания с медициною. Очень часто там, где педагоги^
ка бессильна, медицина помогает. Это все случаи захудалости учеников
которые кратко и без разъяснений педагоги заносят в рубрику «неспособ-
ности» и относительно которых психиатрия дает разъяснения, что «заху-'
далость» эта в огромном проценте случаев не коренится в душевной бед-
ности, но имеет свои физиологические корни, поправимые физиологичес-
кими средствами. Известно, что в наших гимназиях оканчивают курс ме-
нее половины поступивших в первый класс; известно далее, что Белинский
и Остроградский не считались в числе успевающих учеников. Подобные
факты, которые общество не может не чувствовать, как бедственные для
себя, давно должны были заставить задуматься над собою воспитателей и
753
учителей, но последние не имели к этим явлениям ключа. Только кропот-
ливые исследования экспериментальной психологии и удивительные ус-
пехи над «неспособными» и даже над «идиотичными» мед и ко-педагоги-
ческих заведений, которых есть несколько на Западе, указали, что мы тут
имеем дело не столько с тощею почвою души, не способною ничего про-
израстить, сколько с неправильно вспаханною или даже, пожалуй, с не-
правильно лежащею почвою. Если принять во внимание, до чего дорог
родителям их каждый ребенок, то нельзя и представить благодарности,
какую в них вызовет это предложение педагогической помощи со стороны
медицины. Врач должен быть поставлен в самую тесную связь с учителем
во всяком учебном заведении. Но, затем, так как нормальное прохождение
курса наук могло бы стать неудобным от постоянного отвлечения внима-
ния учителя одним-двумя-тремя учениками со значительным отступлени-
ем от нормы в устройстве своих способностей, то, конечно, удобнее и для
государства, и для общества, и для педагогов соединять этих «неудачных»
детей в специальные заведения, где врач есть до некоторой степени не толь-
ко помощник, но уже руководитель педагога. Общество, благотворители
охотно несут щедрые пожертвования на лечебные санатории. Их понесут с
таким же усердием на педагогические санатории. А последние дадут и
материал для наблюдений, и наука и практика, помогая одна другой, друж-
но пойдут вперед.
Экспериментальная психология доискивается причин общего явления,
разбирая и, так сказать, развинчивая отдельную душу или несколько экзем-
пляров отдельных душ. Она дала важные ответы на трудный и критичес-
кий для педагогической системы вопрос о переутомлении, научив, как из-
бегать его, не сокращая количества работы, а только иначе распределяя ее.
Факт «слабой памяти», «беспамятности» учеников, предмет мучения учи-
телей, она разложила на беспамятность зрительную и слуховую. Значит, и
здесь она ограничивает бессилие педагога, в доброй половине случаев по-
давая ему надежду в работе с «беспамятным» учеником, или по крайней
мере указывая, что беспамятность в одном предмете, например в запомина-
нии географических точек на карте (зрительная память), не означает беспа-
мятности слов (слуховая память) и, следовательно, неспособности к язы-
кам. Плохой географ может быть отличным лингвистом, а плохой лингвист
может быть отличным географом. И тот и другой нужны государству. И без
всякой необходимости соединять их в одном лице. Вот что значит опыт и
как важны указания экспериментальной психологии.
Но столь же много обещает массовое наблюдение, о котором говорил в
собрании академик Янжул: в самом деле, они дают быстрый и верный от-
вет на вопрос о некоторых педагогических мерах. Душа индивидуума так
сложна, что часто можно заблудиться, анализируя ее; между тем прием ста-
тистики, как бы снимая и уравнивая неровности душ, выпуклости и впади-
ны индивидуальностей, показывает, на какие меры и как реагирует целое
учебное заведение, и, пожалуй, напр. возраст 10-12 или 16—18 лет целой
754
России, или ее района, или одной губернии. И. И. Янжул указал, что только
такие массовые наблюдения дали выводы относительно детских сбереже-
ний и также выяснили основы детской морали. Последняя, напр., опреде-
ляется столькими факторами, что, конечно, тут ничего не может или очень
мало может сделать экспериментальная психология.
Если идея союзной работы медицины и педагогики привьется у нас,
то это одно будет крупнейшим и плодотворнейшим шагом вперед после-
дних педагогических у нас забот. До сих пор врач был призван в учебное
заведение только, чтобы прописать против горячки компрессы, против
живота ol. rad. ric., и совершенно не понятно было, зачем он зовется «гим-
назическим врачом». Ибо легче было заболевшего гимназиста отправлять
общим путем в общий приемный покой, чем для него создавать специаль-
ную штатную должность при гимназии. Недалеко то время, когда на та-
кое положение врача в учебном заведении будет смотреться, как на архе-
ологию. Медицина есть наука, и может выполнить при учебном заведе-
нии высокую научную роль. Прения в обществе охранения народного здра-
вия, на которые мы обращаем внимание наших читателей, выдвинули как
нельзя более кстати, до чего много в медицине есть собственно педагоги-
ческой и строго педагогической части. Оказывается, наука Гиппократа
лечит не только людей, но может лечить или очень помогать и целым дру-
гим наукам, как напр. захудалой, порицаемой и действительно очень бес-
сильной во множестве случаев педагогике.
ПЯТЫЙ СИОНИСТСКИЙ КОНГРЕСС
Так называемое сионистское движение среди евреев имеет две стороны: ев-
рейскую и европейскую. Внутренняя еврейская сторона обещает удачу или
неудачу, в зависимости от того, сумеют ли евреи справиться с задачею зе-
мельного прикрепления, когда они уже две тысячи лет были характерно без-
земельным народом, и сумеют ли они стать национальным, когда весь ха-
рактер их давно стал международным. Национализм их давно свелся в ни-
зах народных к мелочной ритуальности, не дающей места личности свобод-
но вздохнуть и подумать, а вверху - к спекулятивно-денежной солидарности.
Ни одно, ни другое не содержит в себе элементов духовного развития, ду-
ховного и общественного движения; и трудно нарисовать себе «нацию», ко-
торая бы сложилась из таких элементов. Собственно в Европе, живя среди
науки, искусства, разнообразного и волнующего общества, евреи не пора-
жают глаза монотонностью своего образа и своей жизни. Но как только они
изолируются или объединятся, эта монотонность и неподвижность поразит
и станет не переносна и для них самих. Но в этой еврейской стороне они
сами разберутся. Для Европы и в особенности для России гораздо важнее
европейская сторона движения. Все решительно страны Европы, где евреи
755
живут не разрозненными личностями, а поселились большими или мень-
шими массами, то молча, то с сильным ропотом переносят существование
среди их еврейской народности, и убыль на одного еврея обещает прибыль
на двух христиан. Как бы ни мало вышло из этих стран евреев, это есть для
данной страны самое благополучное обстоятельство. Но какова количествен-
ная сторона этого движения?
На пятом сионистском конгрессе, собравшемся в Австрии, его прези-
дент д-р Герцль уведомил своих собратий, что султан принял его в продол-
жительной аудиенции, которая произвела на него, д-ра Герцля, самое луч-
шее впечатление, и что в султане сионизм имеет своего друга и покровите-
ля. Заметим, что сионистское переселенческое движение найдет себе по-
кровительство и во всякой европейской стране, которая тяготится
излишеством у себя древних обитателей Сиона. Конгресс постановил вы-
разить телеграммою благодарность Абдул-Гамиду и уже получил ответную
телеграмму. Но все это пока платонично и д-р Герцль, кроме прекрасного
впечатления от приема султаном, не мог сообщить ничего более опреде-
ленного. Большее значение имело сообщение Д. Монтефиоре из Лондона
об учреждении колониального банка преимущественно для евреев, высе-
ляющихся в Палестину и Сирию. Все это очень мало. И европейской пуб-
лике было бы интереснее узнать, что же именно делается и в чем состоит
факт сионизма, вместо бесчисленных сионистских излияний на всех пяти
конгрессах и почти на всех европейских языках.
Признаемся, при всем «благом поспешествовании» делу сионизма, мы
не ожидаем, чтобы оно кончилось чем-нибудь, кроме мелочей. Хотя евреи
и рассеяны по всему миру, но они все время множились, и старая Палести-
на решительно не в силах принять в себя не только всего еврейства, но даже
и сколько-нибудь значительных его частей. Сверх этого, чем менее у Тур-
ции шансов на твердое будущее в Европе, тем более она озабочивается ук-
реплением и сплочением своих азиатских частей. Палестина и Сирия, лежа
между Малою Азиею и Аравиею, составляют, конечно, чрезвычайно цен-
ную соединительную страну во владениях султана, и ни в каком случае
никому он ее не уступит без боя. А к бою евреи неспособны. Кроме того,
имея в виду именно сионизм как национальное возрождение евреев в Пале-
стине, а не простую разрозненную колонизацию, султан едва ли допустит и
крупное этнографическое преобразование этой важной провинции. Может
быть, словесные любезности султана и имеют под собою почву дипломати-
ческой его настороженности уже теперь.
Таким образом, для европейцев есть все опасности думать, что сионист-
ское движение немногим превзойдет в результате аргентинское колонизаци-
онное движение, т. е. сведется к шуму, словом, которые ничем не разрешатся.
Евреи до того давно исторически умерли. А последние два тысячеле-
тия их талмудического и кагального существования до того безотрадны и
серы, что в них нет живого зерна, которое могло бы «возродиться». Впро-
чем, поживем - увидим...
756
К СТАТИСТИКЕ НАШИХ СТАРООБРЯДЦЕВ
В печатаемой у нас сегодня ниже статье г. Ф. М. о статистике старообряд-
ческого населения Империи говорится, что первая всеобщая перепись 1897
года «вместо того, чтобы раскрыть действительное число старообрядцев,
только их прикрыла». Статья посвящена такому нужному и практически
жизненному вопросу, о котором распространяться было бы излишне. И го-
сударство, как пишет автор же, с 1850 г. и позднее приняло всевозможные
меры и способы если не прямого, то хотя бы косвенного, однако очень близ-
кого к верному, исчисления, чтобы открыть для себя подлинную цифру ста-
рообрядцев, как совершенно необходимую для всяческих своих о нем пред-
начертаний. И, конечно, очень жаль, что всеобщая перепись, на осуществле-
ние которой государством отпущены миллионы, дала в данной рубрике ре-
зультаты, которыми так мало можно пользоваться. Но в том ли тут дело, что
перепись «прикрыла, а не раскрыла», и можно ли так определить неудачу,
для которой не было ни инициатора, ни преднамерения. Само собою счет-
чики однодневной переписи не могли сколько-нибудь распространяться и
«собеседовать» с переписываемыми, потому что это вышла бы этнография,
а не статистика. Счетчики считают и классифицируют, а не убеждают и не
вызывают «поговорить по душе». И, конечно, старообрядцы в огромном
большинстве случаев писали и определяли себя исконнейшими православ-
ными, считая «никонианами» коренное и общее население, их окружающее.
Таким образом, и «никониане» и «не-никониане» попали в одну благополуч-
ную графу «православных», и ссора фактическая умиротворялась в статисти-
ческом единстве. Нечего ждать от темного сектанта, боящегося переписи, как
«антихристовой записи», или отвергающего свое неправославие, или, нако-
нец, фантастически пугающегося всякой о себе огласки и всякого себя вписа-
ния в графу особого наименования, чтобы он ответил на вопросы счетного
статистического листка научно точно. Но в интересах государства и сбора
нужного статистического материала не было ли бы полезно прибегнуть к по-
мощи более просвещенных вождей, глав старообрядчества из числа тех, кото-
рые, по указанию г. М., дали по Поволжью 49 753 собственноручные подписи
на адресе в прошедшем году. Ясно, что люди, собиравшие эти подписи, и не
таят числа одноверцев, и знают или могут найти и суммировать это число в
такой точности, какая вообще ни для кого другого недостижима. Вообще ста-
рообрядчество 1901 г. есть далеко не то безграмотное, прячущееся и откре-
щивающееся от всякого о себе осведомления, каким оно было в пятидесятых
и шестидесятых годах, когда о нем были произведены самые обстоятельные
статистические дознания. Теперь есть старообрядцы с университетским об-
разованием; да и не считая университета, есть вообще в нем множество лю-
дей нашего образования и, главное, нашего духа образования. Министер-
ство внутренних дел, которое вообще ведает фактическую и материаль-
ную сторону старообрядческого вопроса, нам думается, очень могло бы
воспользоваться сведениями, разъяснениями и в частности статистичес-
757
кими разъяснениями этих людей, из которых некоторые в то же время очень
преданы своим единоверцам, «радеют» им и, не разделяя всей их темноты
и подробных предрассудков, однако являются его главами, руководителя-
ми. Те, кто собирал подписи на адресе, конечно, не из числа тех, которые
умеют сказать только: «Я не никонианин, я православный», или ответить
кратко счетчику: «Я православный, батюшка, как же, православный». Для
всякой меры теперь нужно просвещение, для всякого целесообразного дей-
ствия - подлинное знание подлинной сути и количественной стороны яв-
ления. Старообрядчество - давнее и застарелое явление России, на борьбу
с которым, разными ведомствами затрачиваются ежегодно миллионы. Но
самая эта затрата должна достигать своих целей. Теперь, когда миссионе-
ры и в беседах своих, и в печатных о них отчетах переменили прежний
метод потаенности и публикуют все в виде сырого и точного материала, -
уже, конечно, в исследовании количественной стороны явления государ-
ство должно суметь всеми средствами добиться самых точных цифр. Ибо
комическое разногласие: «старообрядцев миллион или пятнадцать милли-
онов», конечно, таково, что заставляет не доверять ни той, ни другой циф-
ре и начать думать о всевозможных средствах, чтобы достигнуть знания,
столь безусловно необходимого.
СОСЛОВНОЕ ЛИ ТОЛЬКО БЕЗВКУСИЕ?
Иногда вопрос трудный, вопрос тонкий, вопрос нерешенный и, может быть,
даже нерешимый вдруг, так сказать, разрешается почти в серию анекдотов.
Не весело эту неделю лежалось косточкам о. Матвея Константиновского в
могиле. Сколько раз повернулись они там, когда имя его так и этак поверты-
валось здесь! Но в конце концов что же мы получили? Отец Матвей - слу-
чай. Около этого о. Матвея - случаи Надеждина, Чернышевского, Добролю-
бова, Благосветлова, и общее заключение: вся антиэстетичность в нашей
литературе шла от семинарии.
Что такое за сословные вкусы? Духовенство живет ближе к природе, чем
мы, а природа развивает поэтические вкусы. Но в духовенстве они не разви-
лись. Зато в духовенстве развились и привились государственные, админист-
ративные, чиновнические способности. Нет более стойких, выносливых, пос-
ледовательных, сообразительных и тонко-сообразительных людей в службе,
как из семинаристов. Филарет был высокогосударственный ум. Сперанский
был из духовенства. Два имени на Западе, Ришелье и Мазарини, знаменуют
целую политическую систему. Хотя нельзя не заметить, что государственные
люди семинарского закала более систематики, чем творцы. Они упорядочива-
ют строй государства, но не ведут государства к новому. Они осторожны, но не
смелы. Министр из семинаристов всегда пахнет более чиновником. Петр Ве-
ликий есть совершенное отрицание семинаризма; Сперанский своими учреж-
дениями подсек порыв Петра и вообще угасил наше политическое творчество.
758
Что же это за явление? Мы имеем целую группу почти сословных та-
лантов и целую группу почти сословных неспособностей, дефектов. Класть
все это случай к случаю и в заключение объявлять: «Таково сословие» -
неосновательно. Это не значит объяснять, что значит только суммировать.
Духовенство не только не любило теоретически поэзию, оно и не дало
поэтов. Оно не сложило у себя и поэтического быта, обычаев.
Мне, кажется, здесь не столько традиции сословия, сколько система
образования действует. Семинарское образование замечательно последо-
вательно, систематично, философично. Ничего подобного никогда не было
в сложении гимназического образования. Оттого Ришелье и Филарет, на
Западе и Востоке, имеют, в сущности, одинаковую структуру ума. Далее,
семинарское же образование глубоко проникнуто духом покорности, без-
ропотности и дисциплины. Оно убивает творчество и в конце концов ду-
ховное сословие, столь способное в общем, есть самое у нас не творческое
сословие. Недвижность и бессилие к творчеству, наконец, задавило его са-
мого. Это есть одна из главных причин, что чиновники, люди без рясы,
взяли в руки свои все дела духовного ведомства. Они сообщили импульс
параличному. Они не отняли, а просто - пришли и начали делать. Духов-
ный все ждет приказания; приказать - он робеет. Лучше уж он будет как-
нибудь копаться, подкапываться, но не распорядится. Свойства крота, а не
орла присущи всему духовному сословию.
В конце концов тут действует образование. Будучи вековым, почти тыся-
челетним все приблизительно в одном духе - оно наложило отпечаток и на
физиономию целого сословия. Отпечаток этот имеет и свои достоинства, хотя
нельзя не сознаться, что он несколько тяжел. Но откуда само это образова-
ние? Это римско-византийская система мышления не столько разрешившая,
сколько осторожно обошедшая множество самых тягостных религиозных
проблем, волновавших за две тысячи лет человечество; примирившая каза-
лось бы непримиримое, сгладившая всякие резкие углы и замазавшая самые
опасные щели вкрадчивыми и ласковыми словами. Все тут так мудро пост-
роено и так хрупко в действительности, что кто поработал над этою систе-
мою - станет чрезвычайно методичен в уме и осторожен в мышлении, в ре-
шениях. Тут невозможно ничего «от себя» и ума своего решить, и в то же
время этого нельзя и усвоить без очень тонкого ума. Вдохновение здесь все
неминуемо перепутало бы, испортило. Вдохновение здесь неприложимо, даже
недопустимо. Мне передавали рассказ их жизни знаменитого, недавно умер-
шего профессора церковной истории в Петербургской духовной академии:
готовясь держать экзамен на степень доктора, он жил в одной квартире с
бакалавром академии, из приявших монашеский чин и готового вскоре стать
архиереем (теперь архиерей). Шутя он спрашивал товарища, как надо «испо-
ведовать» ту-то и ту-то истину: тот отвечал осторожно, путаясь; «ересь!» на
десятом слове с торжеством перебивал его знаток: «Это мнение было осуж-
дено таким-то правилом такого-то собора». И о чем еще он не спрашивал
теперешнего архиерея, тот не мог ни о чем без еретичествования сказать.
759
Когда воссоединяли с православием сиро-халдеев, то чин их приятия, т. е.
чин отречения от несторианской ереси и исповедания правомыслия мог со-
ставить только единственно этот ученый. Все прочие спутались бы, сбились
и сами впали бы и сиро-халдеев ввели бы в какую-нибудь новую ересь.
Так мудро все это построено. Между тем эта постройка падает от одного
восклицания: «Как это все непохоже на Евангелие!». Ни блудный сын, ни мы-
тарь, ни разбойник на кресте не спаслись бы через это исповедание, и следова-
тельно, vico versa, эти исповедники не пойдут вслед мытарю, грешнице, раз-
бойнику, блудному сыну: т. е. не пойдут по испытанному пути спасения и не
получат удостоверенного спасения. Они это несходство своего дела с Еванге-
лием и знают, и «спасением» не тревожатся. На самом деле, «пути спасения» у
нас существуют в монастырях, среди мирян около церквей: но нет людей ме-
нее религиозных, чем ученые «консерваторы» (консерваторами называются
хранители музеев) римско-греческого вероисповедного вервия.
Между тем строй церкви не есть эти монастырские и околоцерковные
мирские порывы, а все-таки академическая наука сиро-халдеев воссоеди-
няет с православием, в сущности, профессор; даже «власти» только при-
сутствуют. Если что-нибудь надо ответить лютеранам, католикам, англика-
нам, то опять об этом спросят не схимника, не затворника, не монастырско-
го старца, но, может быть, молодого, а во всяком случае очень ученого про-
фессора. Фронт церковной мысли выражается академией. А благочестие и
правда и искренность - схимниками. Схимники смелы, порывисты; но они
говорят лицо к лицу с мирянами, в беседах, шопотами, на исповеди. Акаде-
мики по свойству своей тонкой и хрупкой науки и не могут горячиться: они
переступают с ноги на ногу, как лошадь с занозой. Этим объясняется совер-
шенная недвижность всех вообще церковных вопросов.
Самарин в одном месте замечает, что Флорентийский собор (решив-
ший унию Востока и Запада), с формальной стороны был одним из самых
безупречных, даже что он был выше и полнее по числу представителей цер-
квей на нем и некоторых вселенских соборов. Но тогда еще крики совести
не проходили в ночных слезах, а выносились на улицу. И решение собора
русскою совестью было брошено под ноги. Ибо Русь была без академий,
была - народ и царь, была - как схимники и правдолюбцы. В XVII, XVIII и
XIX веках, когда началось ученое сохранение веры, Россия никаких бы сил
и никакой возможности не имела пойти против формально-правильных
флорентийских постановлений.
Вернемся к примеру о. Матвея Константиновского, личность которого
пробуждает мысль не столько о качествах сословия, сколько о качествах и
давлении образования. На горячую и пылкую натуру, полученную от рожде-
ния, школа надела футляр образования, не только специального, но и фана-
тично специального. А специалист не только ничего не видит по сторонам,
но и крайне упорен в проведении своей линии. Пушкина он не любит и не
знает. Пушкин для него звук пустой. Самое большее - это национально при-
знанная слава, перед которой по необходимости и скорее официально он дол-
760
жен отдать «честь», но про себя или наедине духовному сыну может и хочет
только сказать: «Брось, грех». Никогда-то он не пролил слезы ни над одним
стихотворением Пушкина и знойно не насладился им. Такова была и вся их
линия, Надеждина, Благосветлова, Добролюбова: они были деловые люди, уг-
рюмые; и когда, за очень частым у людей семинарского образования религиоз-
ным скептицизмом, из них вылетело собственно «credo» их школы, то остался
все-таки дух ее, не веселый, скорее печальный, и если уж чему сочувствую-
щий, то серой практике жизни, без единого ее «цветочка». Но оставьте в Чер-
нышевском и Добролюбове «credo» семинарии, и вы получите много черт
о. Матвея Константиновского. Вернемся к нему. Если академик не сбивается в
чтении очень тонкого, хрупкого и длинного исповедания, не сбивается как уче-
ный в своей науке, то ему кажется, что весь авторитет веков и тысячелетий
даже санкционирует каиодое его слово. А о. Матвей, отчасти по невысокому
своему образованию, нисколько не сомневается, что авторитет веков, так ска-
зать, поддерживает каждый его принципиальный поступок и каждое принци-
пиальное слово, например об «отметении Пушкина». Отсюда крайний его фа-
натизм и упорство, далекие оттого, чтобы быть личными. Вообще мы, миряне,
говорим и поступаем не твердо, ибо мы в каждом слове и поступке своем отве-
чаем лично и лично творим; но о. Матвей и множество отцов Матвеев, до изве-
стной степени целое сословие, ничего лично и от себя не творя, зато не несут в
себе укуса совести, мук раскаяния, рефлексии за свои стереотипные слова и
поступки. Гамлет никогда бы не мог произойти из духовного сословия, ни у
нас и нигде. От отсутствия личной работы момент самоукора почти неприсущ
духовным лицам. Литература их обширна. Так много укоров миру, сословиям,
грешным душам, человеческим совестям, но молитва мытаря: «Боже, буди
милостив мне грешному» отсутствует в них и как факт, и как тенденция. От
этого мирянам так трудно в их обществе, в их учреждениях, в их литературе:
это все сплошная непогрешимость, непоправимость, повеление, угнетающее
волю, стесняющее сознание. Таким систематиком гнетущим был Ришелье,
Филарет, Сперанский, Добролюбов. Без рефлексии, без самоукора, без снопов
света со стороны. Отсюда духовный класс в целой Европе есть самый твердый
и недвижный остов вообще населения и цивилизации. Твердость - это хоро-
шо. Но около недвижности Гамлетам так бывает иногда трудно, что они и без
Офелии получают участь датского принца. Тут вообще тема больших размыш-
лений, которую мы наметили только легким пунктиром.
ВРЕМЕННЫЕ ПРАВИЛА
О СТУДЕНЧЕСКИХ ОРГАНИЗАЦИЯХ
Печатаемые у нас ниже временные правила организации студенческих уч-
реждений, утвержденные министром народного просвещения 22 декабря,
обнимают частью такие учреждения, которые давно и повсюду существова-
ли, как-то столовые, чайные, библиотеки и читальни, частью такие, о жела-
761
тельности которых давно и со всех сторон говорили: это - кружки научно-
литературные и для занятия искусствами, ремеслами, разными физически-
ми упражнениями, и наконец такие, которые вытекают из факта распростра-
ненной среди студентов нужды и обычных средств ее удовлетворять. Это —
кассы взаимопомощи, судо-сберегательные, вспомоществования, и попечи-
тельство приискания занятий для недостаточных студентов. Вторая группа
учреждений, хотя далеко не везде существовала, но очень поощрялась сту-
денческою инспекциею со времени введения устава 84-го года. Третья груп-
па учреждений очень желательна, хотя бы уже потому, что ставит каждого
порознь студента в зависимость от своего родного и домашнего денежного
учреждения, и, таким образом, устраняет всякую власть денег со стороны
или работодаванья со стороны, происхождение которых не всегда можно
уследить. Во всяком случае это отвечает тому общему и основательному
взгляду, что чем более стоят студенты на своих собственных ногах, тем они
здоровее, ибо большинство возникающих и развивающихся здесь болезней
суть заносные и чужеродные...
Во всяком случае организация есть порядок, как дезогранизация есть
беспорядок. Расширение поименованных выше учреждений сверх обычно
и издавна существующих вводит, так сказать, в официальный свет и откры-
тость то, что может частью и раньше существовало, но таилось и в этих
потемках, может быть, получало направление далеко нежелательное. Это
мы говорим в сторону тех, кто думает, что не дать легальной организации -
значит не дать ее фактически и что всякая вообще организация для студен-
тов вредна. Мы же думаем, что организация есть синоним порядка и успо-
коения, уже по тому одному, что организованное студенчество гораздо луч-
ше может сопротивляться, нежели разрозненные студенты, притягательной
силе всевозможных внеуниверситетских кружков, для борьбы с которыми
у университетского начальства и попечителя округа никогда не было ни
средств, ни способов, ни путей.
Собрание студентов, т. е. хотя и учащихся, но по возрасту своему лю-
дей совершеннолетних, в некоторой части - уже семейных, и наконец пол-
ноправных граждан, также не представляет собою ничего особенного срав-
нительно со всяким собранием крестьян на сходе акционеров, или членов
каждого клуба. Тем более, что каждое собрание будет иметь в своей среде
уполномоченного от университетского начальства и держаться вопросов и
программы, предварительно рассмотренных тем же начальством. Таким
образом, устранятся так называемые «сходки», главный узел университет-
ских беспорядков, которые, начинаясь ex abrupto, не допускали ни предви-
дения, ни руководства и всегда подавлялись мерами экстраординарными и
крайне неприятными на всяческую оценку. Словом, непредвиденность и
случайность - главное зло и, пожалуй, главная опасность университетской
жизни в ее студенческой части, теперь устранятся или умалится с выходом
всего к свету, ясности и поступление все-таки под возможное руководство
профессорской корпорации и ректора. Выбор студентами курсовых и фа-
762
культетских старост до известной степени предупреждает появление не-
званых и своевольных главарей, которые во всякой студенческой истории
являлись возбудителями и тормозами всякого успокоения. Вообще этот
выбор старост устраняет игру темных сил около студенчества. Студенче-
ство, как и всякая большая человеческая масса, всегда имела руководите-
лей. Но теперь, когда оно получит своих и притом любимых и открытых
голов, мысль его прояснится и воля окрепнет и не так легко будет надуть
ему разных мыслей и предубеждений со стороны, не так легко будет вво-
дить его в заблуждение разными слухами, сплетнями, предсказаниями, уг-
розами. Всякий шаг зрелости или серьезности есть здесь шаг к успокое-
нию. В «старостах» они получат действительно старших братьев, которые
удержат младших от множества необдуманностей. Вспомним, что перво-
курсники студенты всегда были инициаторами беспорядков; разбавить их
чем-нибудь постарше - уже значило начать сдерживать их. Дать курсу и
факультету «старост» значит ввести в студенчество самый надежный и при-
том влиятельный элемент.
На все эти меры, которые подействуют, вероятно, не сейчас, а будут
действовать год за годом все устойчивее, мы не можем смотреть иначе как
на построение внутреннего духовного интерната в университете. Студенты
учились как бы в слишком уж открытом учебном заведении: они были как
бы на некотором проходном дворе, где отовсюду дул ветер и на все стороны
стояли открытые настежь ворота. Отсутствие стен, сколько-нибудь снос-
ной замкнутости, отсутствие всякой, так сказать, субъективности строя и
положения в университете и особенно в его студенчестве причинило самые
сильные страдания ему, обществу, правительству. Тут все влияли, кроме
университета. Все делали свое дело, когда университет был парализован.
Совершенно невозможно держать студентов, как институток, и идея, так
сказать, физического интерната, кой-где примененного с 80-х годов, не до-
стигла ничего серьезного; не организация, теперь начертанная, построяет
коренное ядро внутри самого студенчества, из их наличного состава; она
устанавливает господствующие точки в нем, проводит ниточки - органы,
устанавливает клеточки - учреждения, эти маленькие читальни, кассы, сто-
ловые. Заботы студентов фатально обратятся внутрь себя, надежды их бу-
дут опираться на братьев-студентов и будет подрублена главная лесенка, по
которой на университетский корабль в неясных сумерках взбирались люди,
университету и науке вовсе чуждые - неуловимая тень, которая, по офици-
альным разъяснениям, более всего пугала начальство и служила микробом
всяческих тягостных заболеваний. Студенчество станет внутренним сво-
им мирком: давно желанная для него программа! Но, повторяем, действия
этой организации нужно ждать годы, как и всякого настоящего, а не палли-
ативного лекарства.
КОММЕНТАРИИ
В настоящий двадцать седьмой том Собрания сочинений В.В. Розанова вошли
его книга «Юдаизм» (1903), а также статьи и очерки 1898-1901 гг.
В томе сохраняются те же принципы публикации и комментирования текстов,
что и в вышедших ранее томах Собрания сочинений. Принятые сокращения: НВ -
«Новое время», НВип - «Новое Время. Иллюстрированное приложение», РО - «Рус-
ское Обозрение», Б.п. - без подписи.
В том не включены статьи Розанова 1898-1901 гг., опубликованные в вышед-
ших томах Собрания сочинений:
Т. 1. Среди художников (1994) - Страстная пятница (НВ. 1901.31 марта; в кни-
ге под названием: «Страстная пятница в Соборе св. Петра»); Страстная суббота в
Колизее (НВ. 1901. 1 апр.); Пасха в Соборе св. Петра (НВ. 1901. 13 апр.); По старому
Риму (НВ. 1901. 17, 21 апр., 8 мая); Дети и монахи в садах Боргезе (НВ. 1901. 24
апр.); Выцветающая живопись (НВип. 1901. 26 мая); В музеях Ватикана (НВ. 1901.
23 мая); На вершине Колизея (НВип. 1901. 8 июня); «Умирающий гладиатор» и «Мо-
исей» Микель-Анджело (НВип. 1901.2 июня); Чудовище (НВ. 1901. 26 сект.); Uno,
due, tre (НВ. 1901. 4 сент.); Салерно (НВ. 1901. 4 сент.); О Пушкинской академии
(Торгово-промышленная газета. 1899. Лит. приложение. 1899. 23 мая); Первый пол-
ный перевод сказок Лабуле (Новый Журнал Иностранной Литературы. 1900. № 7; в
книге: «Сказки и правдоподобия»); Вопросы церковной живописи (НВип. 1901. 19
сент.; без названия); Занимательный вечер (Еще о сиамских танцовщицах) (Мир
Искусства. 1901. Хроника. № 1); Хризантемы г-жи Владимировой (НВ. 1901. 13 окт.;
в книге под названием: «Жизнь на подмостках»); Новая пьеса «Под колесом» (НВ.
1901. 23 сент.; в книге под названием: «Под колесом»); «Ганнеле» Гауптмана (НВ.
1901. 14 дек.).
Т. 3. В темных религиозных лучах (1994) - Трепетное дерево (Мир Искусства.
1901. № 10); Случай (Мир Искусства. 1900. № 23/24; в книге под названием: «Слу-
чай в деревне»).
Т. 4. О писательстве и писателях (1995) - Гр. Л. Н. Толстой (НВ. 1898. 22
сент.); А. С. Пушкин (НВ. 1899. 26 мая); На границах поэзии и философии (НВ.
1900. 9 июня); Кое-что новое о Пушкине (НВ. 1900. 21 июля); Памяти Вл. Соловьёва
(Мир Искусства. 1900. № 15/16); М. Ю. Лермонтов (НВ. 1901. 15 июля).
Т. 5. Около церковных стен (1995) - Религия как свет и радость (НВ. 1899. 14
апр.); Федосеевцы в Риге (НВ. 1899. 27 авг.); Интересные книги, интересное время и
интересные вопросы (НВ. 1900. 11 июня); Лицемерие (НВ. 1900. 18 июня; в книге
под названием: «На черном и желтом материках»); Желтый человек в переделке (НВ.
1900. 28 июля); Живые и мертвые (НВ. 1900. 24 сент.; в книге под названием: «Наши
возлюбленные усопшие»); Закон Божий в гимназиях (НВ. 1900. 5 февр.; в книге:
«Закон Божий в училищах»); Нравственное воздействие Закона Божия в школах (НВ.
1900. 19 марта; в книге: «Закон Божий в училищах»); Семинаристы-студенты (НВ.
764
1901. 22 июля); Слово Божие в нашем ученьи (НВ. 1901. 16 и 26 авг.); Весеннее и
осеннее древонасаждение (НВ. 1901.25 авг.); Местная личная инициатива (НВ. 1900.
30 сент.; в книге: «Физическое и нравственное воспитание юношества»); Рождествен-
ские елки в сельской школе (НВ. 1901. 17 дек.); Важный случай (НВ. 1901. 5 авг.; в
книге: «Смерть учительницы Еремеевой»); Бедствие деревенской школы (НВ. 1901.19
авг.; в книге «Нищета деревенской школы»); Бесполезные архаизмы (НВ. 1901. 21
авг.; в книге: «Педагогические архаизмы»); Срок деревенского ученья (НВ. 1901. 30
авг.; в книге: «О деревенском ученьи»); Народная темнота (НВ. 1901.24 авг.; в книге
«Нечто о мыле, трахоме и «Заветах Минина и Пожарского»); Из разговоров и лите-
ратуры на религиозные темы (НВ. 1901. 30 окт.; в книге: «Миссионерство и миссио-
неры»); Голоса из провинции о миссионерстве (НВ. 1901. 29 нояб.); О больных ста-
рообрядцах (НВ. 1901. 6 сент.); О совести (НВ. 1901. 7 сент.); О главном сомнении
гр. Л. Н. Толстого (Миссионерское Обозрение. 1901. № 7/8; в книге: «Об одном со-
мнении гр. Л. Н. Толстого»); 28 января 1881-1901 г. (НВ. 1901.28 янв.); На панихиде
по Вл. С. Соловьёве (НВ. 1901. 1 авг.); Скептический ум (НВ. 1901. 23 нояб.); К. П.
Победоносцев. Воспитание характера в школе (НВ. 1900. 31 мая; в книге дополне-
ние к статье «Скептический ум»); Благовидов и его книга «Обер-прокуроры Св.
Синода в XVIII и в первой половине XIX столетия» (НВ. 1901. 28 янв.); Г. Петров. К
свету (НВип. 1901. 17 окт.; в книге в статье «Писатели-целители»); Независимый.
Как нам жить. Этика обыденной жизни (НВип. 1898. 30 сент.; в книге в статье «Пи-
сатели-целители»); Небесное и земное (НВ. 1901.11 дек.); Опасное чувство (НВ. 1900.
13 марта; в книге в статье «Из оценок русского народа»); Русский народ не техник, а
идеалист (НВ. 1900. 17 апр.; в книге в статье «Из оценок русского народа»); Кого
надо пожалеть (НВ. 1901. 5 авг.; в книге: «В июльские дни»).
Т. 6. В мире неясного и нерешенного (1995) - Из загадок человеческой приро-
ды (НВ. 1898.15 мая); Истинный «fin de siecle» (Биржевые Ведомости. 1898.8 нояб.);
Номинализм в христианстве (Биржевые Ведомости. 1898. 13 окт.); Семья как рели-
гия (Санкт-Петербургские Ведомости. 1898. 8 и 23 нояб.); Брак и христианство (Рус-
ский Труд. 1898. 21, 28 нояб., 5, 12, 23 дек.; с подзаголовком: «Моя переписка с
православным священником. Заметка на статью Рцы «Бессмертные вопросы» (Сущ-
ность брака / Сост. С. Шарапов. М., 1901); в книге фрагмент под названием: «Нечто
из тумана «образов» и «подобий»); Величайшая минута истории (Новый Журнал
Иностранной Литературы. 1900. № 10).
Т. 7. Легенда о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского (1996) - К. Н. Ле-
онтьев (Торгово-промышленная Газета. Лит. приложение. 1899. 4 апр.); «Вечно пе-
чальная дуэль» (НВ. 1898. 24 марта); 50 лет влияния (НВ. 1898. 26 мая; тоже: РО.
1898. № 5); Около болящих (Биржевые Ведомости. 1898. 15 сент.); С юга (НВ. 1898.
14 июля; в книге: «В Кисловодском парке»); С юга (вторая глава очерка - НВ. 1898.
24 июля; в книге: «Горе от ума»); С юга (третья глава очерка - НВ. 1898. 2 сент.; в
книге: «Военно-Грузинская дорога»); Я. П. Полонский (18 октября 1898 г.) (Санкт-
Петербургские Ведомости. 1898. 22 окт.); Заметки о Пушкине (Мир Искусства. 1899.
№ 13/14); Еще о смерти Пушкина (Мир Искусства. 1900. № 7/8).
Т. 10. Во дворе язычников (1999) - О древнеегипетской красоте (Мир Искус-
ства. 1899. Хроника. № 10-12, 15-17); Об апокалипсическом числе (Торгово-про-
мышленная Газета. Приложение. 1899. 16 мая); Прорицатель Валаам (НВ. 1899.
16 июня); Культура и деревня (Торгово-промышленная Газета. Приложение. 1899.
18 июля); О поклонении зерну (Торгово-промышленная газета. Приложение. 1899.
765
26 сент.); Неверие XIX века (Русский Труд. 1899. 23 окт.); Афродита - Диана (Мир
Искусства. 1899. Хроника. № 23/24); Еще о «двух точках зрения» (Гражданин. 1900.
9, 16,27 янв., 3 февр.; в книге: «О «двух точках зрения»); Письмо в редакцию газеты
«Новое Время» (НВ. 1900. 29 февр.); К лекции г. Вл. Соловьёва об Антихристе (Мир
Искусства. 1900. Хроника. № 9/10); Возрасты и школа (НВ. 1900. 16 мая); Сказочное
царство (НВ. 1900. 26 мая); Восток (Гражданин. 1900. 6 июля); Возрасты любви
(НВ. 1900. 23 авг.); Заметки на полях непрочитанной книги (Северные цветы на 1901
год. М., 1901); Маленькая историческая поправка (НВ. 1901. 17 янв.); Серия недора-
зумений (НВ. 1901. 16 февр.); Чудесное в жизни и истории (НВ. 1901. 22 февр.);
Мусульманский мир (Исторический Вестник. 1901. № 3); Тема нашего времени (НВ.
1901.6 марта); Эллинизм (НВ. 1901. 11 июля); Звезды (Мир Искусства. 1901.№8/9;
в книге под названием: «Из восточных мотивов»); О переводах древних писателей
(НВ. 1901. 18 авг.); «Демон» Лермонтова в окружении древних мифов (НВ. 1901. 21
авг.); Атлантида - была (Новый Журнал Иностранной Литературы. 1901. № 9; в кни-
ге: «Об Атлантиде»); Недогадливость (НВ. 1901. 9 сент.); Первые шаги отечествове-
дения(НВ. 1901. 17 окт.).
Т. 18. Семейный вопрос в России (2004) - Цифровые данные о незаконнорож-
денных (НВ. 1900. 22 дек.; в книге под названием: «Семья как предмет закона»,
часть 4); Запоздалый суд (НВ. 1900. 22 мая; в книге: «Запоздалое судоговорение»);
По поводу одной страницы в «Воскресении» гр. Л. Н. Толстого (Гражданин. 1899. 28
нояб., 5, 9 дек.; в книге: «Об «отреченных», или апокрифических, детях»); Оценка
аскетизма с точки зрения Божественной благости (Гражданин. 1899. 16 и 23 дек.; в
книге: «Границы нашей эры»); Упадок семьи (НВ. 1899. 11 авг.); Наши нравы и наше
безбожие (НВ. 1899. 18 нояб.; в книге «Вне совести и Бога»); О непорочной семье и
ее главном условии (НВ. 1899. 7 окт.); Дети при возможном разводе (НВ. 1899. 6
нояб.); Твердая постановка семьи (НВ. 1900. 23 нояб.; в книге: «Укрепление семьи»);
Элементы брака (НВ. 1899. 21 нояб.); Нет полутаинств, ни - фиктивных таинств
(Гражданин. 1900. 7 янв.; в книге: «По поводу законопроекта о «разлучении супру-
гов»»); Одно воспоминание (Гражданин. 1900. 18 мая); Смешанные присяжные суды
в вопросах семьи и брака (НВ. 1900. 10 нояб.); Ответ г. К. Сильченкову (НВ. 1900.
Янв.); Улучшение условий семьи (НВ. 1900. 7 июня; в книге: «Еще о критериуме се-
мьи и брака»); Кто лучший судья семейных разладов (Гражданин. 1900. 15 июня);
Важная забота церкви (НВ. 1899. 14 сент.); Евины внучки (НВ. 1900. 13 сент.); Спор об
убитом ребенке (НВ. 1900. 4 окт.); Мистицизм природы (НВ. 1900. 24 окт.; в книге:
«Святое чудо бытия»); Имущество, титулы и дети (НВ. 1900. 8 нояб.); Ответное пись-
мо г. A-ту (НВ. 1900. 11 нояб.); Стропила семейного уклада (Ответ г. А ту) (НВ. 1900.
22 нояб.); Ответ г. Кирееву (НВ. 1900. 14 дек.); О наказании смертью и еще, сверх того,
чем-нибудь... (НВ. 1901. 19 авг.); О древнерусском разводе (НВ. 1901. 5 нояб.); Цен-
ные слова (НВ. 1901. 8 июня); Напрасное обременение (о вторых и третьих браках)
(НВ. 1901. 23 янв.); Недоговоренные слова (НВ. 1901. 19 июня); Современные хана-
неи (НВ. 1901. 15 сент.); Утилизация главного женского таланта (НВ. 1899. 26 авг.);
Кн. В. П. Мещерский о женщинах (НВ. 1899. 4 сент.); Воспитательная и хозяйствен-
ная роль женщины (НВ. 1899.31 авг.); Возможная пионерка (НВ. 1901.25 июля); Жен-
ское медицинское образование в России (НВ. 1900. 19 апр.); Учительницы в коммер-
ческих училищах (НВ. 1901.9 окт.); Новый женский институт (НВ. 1901. 7 дек.).
Т. 25. Природа и история (2007) - Книга особенно замечательной судьбы (РО.
1898. №3-5).
766
Т. 26. Религия и культура (2008) - Несколько замечаний по поводу студенчес-
ких беспорядков (РО. 1898. № 1); Женщина перед великою задачею (Биржевые Ве-
домости. 1898. 1 и 3 мая); Учение двенадцати апостолов (НВип. 1898. 17 июня);
А. Киреев. По поводу старокатолического вопроса (НВип. 1898. 13 мая); Иллюстри-
рованная история религий (НВип. 1898. 25 нояб.); С. Литвин. Замужество Ревекки
(НВип. 1898. 25 нояб.); Ф. Кирхнер. Путь к счастью. Как надо жить (НВип. 1898.
4 марта); Ш. Рише. Любовь (Психологический этюд) (НВ. 1898. 25 февр.).
Юдаизм (5)
Впервые: Новый Путь. СПб., 1903. № 7. С. 145-187; № 8. С. 127-153; № 9. С.
160-187;№ 10. С. 96-131;№ 11. С. 155-184;№ 12. С. 101-122. Печатается поэтому
журналу.
Сразу после того, как «Юдаизм» был напечатан в «Новом Пути», в редакцию
стали приходить многочисленные отклики. Особенно острая полемика развернулась
по поводу заключения книги Розанова, когда конец мира трактовался как катастро-
фа, не оставляющая никаких надежд для человечества. Редакция «Нового Пути» в
статье «Ответ читателям» (Новый Путь. 1904. № 2. С. 285-286) высказала свою точ-
ку зрения: «Мы согласны, что момент конца мирового процесса неизбежно входит в
метафизику христианства. Но конец - совпадающий с началом, конец не только как
отрицание, но как утверждение, - утверждение нового неба и новой земли. Ошибка
Розанова в том, что он произносит последний суд над миром и всем мировым про-
цессом, хотя и с религиозной, но исключительно феноменальной, посюсторонней
точки зрения. Ошибка эта, источник религиозного бунта и антихристианства...» (Там
же. С. 285). Вместе с тем в редакционной статье отмечалось, что «нужно не заглу-
шить, а победить возражения Розанова, а для этого прежде всего надо выслушать
его до конца и понять» (Там же. С. 286).
Автор статьи «Брак или девство?», подписанной Л. П., отмечал, что один из
главных моментов в иудаизме для Розанова, это идея размножения. Но она связана с
более глубокой идеей, с «жаждой бессмертия, которая перешла, но в совершенно
ином освещении и значении, и в христианство» (Новый Путь. 1903. № 11. С. 185). В
христианстве, писал критик, «половая сфера - в противоположность древним рели-
гиям была изъята из религиозного культа». Отсюда логично, по его словам, вытека-
ет отвержение христианством самого понятия брака, а «г. Розанов стремится именно
к освящению брачных ощущений» (Там же. С. 187).
Без гнева и пристрастия - Тацит. Анналы. I, 1.
«Записки на книгу Бытия» - Филарет (В. М. Дроздов). Записки на книгу Бытия,
руководствующие к разумению писмени её, и к испытанию духа её, при посредстве
сличения переводов с подлинником, мнений св. отцов и толкователей, преимущественно
же, ясных, и собою другие объясняющих мест самого Священного Писания. Из уро-
ков Санкт-Петербургской духовной академии. СПб., 1816; 4-е изд. М., 1867.
И гад морских подземный ход... - А. С. Пушкин. Пророк (1826).
«А если кто не обрежется - истребится душа того из народа своего» - Быт. 17, 14.
...станет «обилен как песок морской» - см.: Быт. 32, 12; Ос. 1,10.
767
Автор «Федона» - Мендельсон М. Э. Федон, или О бессмертии души. 2-е изд.
СПб., 1837.
«Современное иудейство» - Розанов говорит о книге Хрисанфа (в миру Влади-
мир Николаевич Ретивцев) «Современное иудейство и его отношение к христиан-
ству» (Труды Киевской духовной академии. СПб., 1861-1867).
...ненависть к роду человеческому - Плиний Старший (23 или 24-79). «Есте-
ственная история», 7, 6.
...«о семени твоем благословятся все народы» - Быт. 22, 18.
«И засмеялась Сара и подумала: разве от 90-летней бывают дети?» - «Бу-
дут» - Быт. 18, 12.
«По вере вашей - дастся вам» - Мф. 9, 29.
Звонков раздавались нестройные звуки... - М. Ю. Лермонтов. Три пальмы
(1839).
«праздник кущей» - один из главных иудейских праздников (Ин. 7, 2), он был
установлен в память 40-летнего странствования еврейского народа по Аравийской
пустыне на пути из Египта в землю Обетованную.
...«отец ваш был странствующий арамеянин» - Втор. 26, 5.
«созижду Церковь мою» - Мф. 26, 61; Мк. 14, 58; Ин. 2, 19.
«дана мне вся власть, и так идите и научайте все народы» - Мф. 28, 18.
«паси агнцов моих, паси овец моих» - Ин. 21, 15.
«Ты не имел бы никакой власти надо мной, если б тебе не было дано сверху» - Ин.
19, 11.
«Слова, которое Плотью стало» - Ин. 1, 14.
«вы от отца диавола... и в грехе вашем умрете» - Ин. 8, 44.
«даю тебе это в завет вечный» - Быт. 17, 9.
«да истребится душа того, кто не исполнит этого» - Быт. 17, 14.
.. .«обрежься ты и все домочадцы в дому твоем» - Быт. 17, 12.
.. .«паси агнцы мои, паси овцы мои» - Ин. 21,15
«утверждай братию твою, ибо Я молил о тебе, дабы не оскудела вера твоя» - Лк.
22, 32.
«уходите в горы, когда придут эти дни» - ср.: Мф. 24, 16; Мк. 13,14; Лк. 21,21.
«еще сорок дней, и Ниневия будет разрушена» - Иона. 3, 4.
«Религиозное сознание язычества» - Розанов имеет в виду работу А. И. Введен-
ского «Религиозное сознание язычества. Опыт философской истории естественных
религий». М., 1902.
...«священников приставших к верующим» - Деян. 6, 7.
«св. Петр им же говорил...» - Деян. 3,17.
«...не те, которые говорят ему «Господи! Господи!» войдут в царство Бо-
жие...» - ср.: Мф. 7, 21.
«бейте всех...» - имеется в виду беседа перед осадой замка Монсегюр (одного
из последних оплотов альбигойцев, во время альбигойской войны 1209-1229 гг.),
графа Симона де Монфора Младшего и папского легата Арно де Амори.
«никто не отнимет из руки Моей Моих овец» - ср.: Ин. 10, 28.
«говорили ему: мы видели Иисуса...» - Ин. 20, 25.
.. .Христос ему сказал: «Ты увидел и уверовал»... - ср.: Ин. 20, 29.
«скажи нам откровенно, ты ли Мессия?» - ср.: Мф. 26, 63.
«Даю вам это в завет вечный» - Ис. 55, 3.
768
«Не сказал Иисус...» - ср.: Мф. 26, 63.
«Где же Царь Славы» - Пс. 23, 10.
«лев ляжет около овцы» - Ис. 11,6.
«прядь курящегося льна не будет загашена» - ср.: Ис. 42, 3.
«Еврейские речи» - скорее всего подразумеваются книги А. С. Шмакова: «Сво-
бода и евреи» (М., 1906), «Еврейский вопрос на сцене всемирной истории. Введе-
ние» (М., 1912) и др.
«суббота Господу Богу твоему» - Исх. 20, 10,
«.. .ты обрежься, и я тебя умножу» - этими словами Розанов выражает смысл 17
главы Бытия, где говорится об установлении завета между Богом и народом Израиля.
«Аз есмь Живый», «живущий» - ср.: Быт. 16, 14.
«Ивдунул в лице наше (Адама) дыхание жизней, душу бессмертную» - ср.: Иов.
33,4; Ис. 42, 5.
«Ангел сказал ему...» - Тов. 6, 16.
«что сделать с сим человеком: он набрал дров в субботу?» - ср.: Чис. 15,33-34.
И Моисей сказал: «выведите сего человека из стана и побейте камнями» - ср.:
Чис. 15,35.
Примечание цензора - не следует понимать эти слова буквально. Перед нами
один из литературных приемов, используемых Розановым.
И долго на свете томилась она... - М. Ю. Лермонтов. Ангел (1831).
«все, разверзающие ложесна - Мне, говорит Господь» - ср.: Исх. 34, 19.
«...в бытность мою учителем в Брянской прогимназии» - с 1882 по 1887 г. Ро-
занов занимал должность учителя истории и географии в Брянской прогимназии.
Друг мой! Прежде, как и ныне... - стихотворение В. С. Соловьёва. Впервые:
Вестник Европы. 1887. №11.
«Чертогон» Лескова. - Впервые рассказ Н. С. Лескова был напечатан в газете
«Новое Время», 1879, 25 декабря, под заглавием: «Рождественский вечер у ипохон-
дрика». Под заглавием «Чертогон» рассказ в значительно переработанном виде во-
шел в сборник Н. С. Лескова «Русская рознь. Очерки и рассказы». СПб., 1881.
«Возлюби предвечного Бога твоего» - ср.: Втор. 6, 5; Мф. 22, 37.
«В музеях Ватикана» - впервые: НВ. 1901. 23 мая. Статья вошла в книгу В. В.
Розанова «Среди художников». СПб., 1914.
«Я буду с тобою - когда ты обрежешься» - ср.: Быт. 17, 2.
1898 год
И. И. Ясинский. Нежеланные дети. Роман (с. 109)
НВип. 1898. 7 янв. № 7853. С. 7. Подпись: Р.
Поэтический материал (с. 109)
Биржевые Ведомости. 1898. 8 янв. № 17.
Иных уж нет, а те далече... - А. С. Пушкин. Евгений Онегин. VIII, 51.
А. В. Круглов. В гостях (В Крыму) (с. 111)
НВип. 1898. 18 янв. № 7874. С. 7. Подпись: *.
25 Зак. 3863	769
Школа и жизнь (с. 112)
НВ. 1898. 8 марта. №7912.
«Природа» - естественно-исторический сборник, выходивший в Москве в 1873-
1877 гг. Редактор-издатель Л. П. Сабанеев.
«Древняя и Новая Россия» - иллюстрированный исторический журнал, изда-
вался в Петербурге в 1875-1881 гг. Редактор-издатель В. И. Грацианский.
«Вопросы Философии и Психологии» - журнал выходил в Москве с 1889 по ап-
рель 1918 г. Редакторы Н. Я. Грот, В. П. Преображенский, С. Н. Трубецкой, Л. М.
Лопатин. Розанов печатался в журнале в 1890 и 1892 гг.
Наши факультеты (с. 117)
НВ. 1898. 23 мая. № 7986.
Л. С<лонимский>. Мысли Белинского
о воспитании (с. 119)
НВип. 1898. 3 июня. № 7996. С. 7. Подпись: Р.
Публицисту Л.З. Слонимскому принадлежит резко отрицательный отзыв (Вест-
ник Европы. 1886. № 10) о первой книге Розанова «О понимании». Розанов писал о
Слонимском в статье «Литературно-экономический «кризис»» (НВ. 1897. 23 сент.),
вошедшей в книгу Розанова «Литературные очерки».
Свое слово. Философско-литературный
сборник (с. 120)
НВип. 1898. 26 авг. № 8080. С. 8.
Эд. Бемэ. Воспитание сына (с. 121)
НВип. 1898. 9 сент. № 8094. С. 8.
«Погибшие и погибающие». Письмо
в редакцию (с. 122)
Русский Труд. 1898. 19 сент. № 38. С. 16-18.
Д. Садовников. Наши землепроходцы
(Рассказы о заселении Сибири) (с. 125)
НВип. 1898. 30 сент. № 8115. С. 7-8.
Георгий Властов. Священная летопись. Т. 5. (с. 126)
НВип. 1898. 11 нояб. № 8157. С. 7. Подпись: В.
«Вестник Археологии и Истории» (с. 128)
НВип. 1898. 11 нояб. № 8157. С. 7-8.
О фельдшеризме (с. 130)
Одесский Листок. 1898. 17 нояб. № 273. Б.п.
770
<«По России надо проехаться»> (с. 131)
Одесский Листок. 1898. 19 нояб. № 275. Б.п. и заглавия.
Приведенные в статье слова Н. В. Гоголя, вынесенные в заглавие, - это название
XX главы книги «Выбранные места из переписки с друзьями»: «Нужно проездиться
по России» (глава опубликована впервые в 1867 г.).
К. П. Победоносцев. Новая школа (с. 132)
НВип. 1898. 9 дек. № 8185. С. 7.
Розанов неоднократно писал об обер-прокуроре Св. Синода (1880-1905) К. П.
Победоносцеве: рецензировал 5-е издание «Московского Сборника» Победоносце-
ва (статья «Скептический ум» И НВ. 1901. 23 нояб.; вошла в книгу «Около церков-
ных стен»); на отставку Победоносцева откликнулся статьей «Гамлет в роли адми-
нистратора» (НВ. 1906. 17 февр.; вошла в книгу «Когда начальство ушло...»); после
смерти Победоносцева написал несколько статей и воспоминаний о нем.
<Проверка учителей> (с. 134)
Одесский Листок. 1898. 11 дек. № 295. Б.п. и заглавия.
<Дать школе учителя> (с. 136)
Одесский Листок. 1898. 13 дек. № 297. Б.п. и заглавия.
1899 год
Серг. Ал. Рачинский. Сборник статей (с. 138)
НВип. 1899. 6 янв. № 8211. С. 6.
«мореплавателями и плотниками» - ср.: А.С. Пушкин. Стансы (1826).
Торгуя совестью пред бледной нищетою - А. С. Пушкин. Подражание Корану.
VIII (1824).
.. .port-Royale (Порт-Роял) - монастырь во Франции, культурный центр янсе-
низма в 1636-1710 гг., оказавший влияние на Б. Паскаля.
Н. И. Барсов. Несколько исследований
исторических и рассуждений о вопросах
современных (с. 141)
НВип. 1899. 20 янв. № 8225. С. 7.
И. А. Данилов. В тихой пристани. - В морозную ночь. -
Поездка на богомолье (с. 142)
НВип. 1899. 10 марта. № 8273. С. 6-7.
Под тем же названием иной текст этой рецензии вошел в книгу Розанова «Рели-
гия и культура» (раздел «Библиография»), лишь частично повторяющий настоящую
771
статью. И.А. Данилов - псевдоним писательницы О.А. Фрибес, крестной матери
сына Розанова.
Крылошанки - В тексте книги «Религия и культура» Розанов поясняет это сло-
во: монахини, поющие на клиросе.
Д. С. Мережковский. Вечные спутники (с. 144)
НВип. 1899. 31 марта. № 8291. С. 7.
«Дафнис и Хлоя» - издание перевода романа Лонга вышел в Петербурге в 1896 г.
«О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы» - 26
октября 1892 г. Мережковский прочел в Русском литературном обществе в Петер-
бурге лекцию «О причинах упадка русской литературы». Опубликована отдельным
изданием (СПб., 1893).
«Отверженный» - роман Мережковского «Отверженный» («Юлиан Отступ-
ник»), печатался в «Северном Вестнике» (1895. № 1-6); отд. изд.: СПб., 1896.
«Простая речь о мудрых вещах» (1873) - книга М. П. Погодина о таинственных
явлениях обыденной жизни.
Попутные заметки <О празднике
древонасаждения> (с. 145)
НВ. 1899. 7 апр. № 8301. С. 3. Подпись: Р.
Л. Мамышев. Душа и тело. Беглые очерки (с. 146)
НВип. 1899. 7 апр. № 8301. С. 7-8.
Попутные заметки <Л. Н. Толстой. Сорок лет>
(с. 148)
НВ. 1899. 9 апр. № 8303. Подпись: Р.
Н. Ч. - псевдоним писателя и критика Николая Ивановича Черняева (1853-1910),
постоянного сотрудника харьковской газеты «Южный Край».
Градоправители (с. 149)
НВ. 1899. 11 апр. № 8305. Б.п.
Трудные стороны дворянского вопроса (с. 152)
Русский Труд. 1899. 17 апр. № 16/17. С. 6-8; 1 мая. № 18.
С. 4-7. Б.п. Примечание редактора-издателя журнала
С. Ф. Шарапова.
...«входы и выходы» - Втор. 28, 6 и 19.
.. .герой в карлейлевском смысле... - Имеется в виду книга английского писателя
ч философа Томаса Карлейля (Карлайла; 1795-1881) «Герои, культ героев и герои-
ческое в истории» (1841; рус. пер. 1891), где утверждается, что историю создает не
народ, а отдельные великие личности.
В... записках Болотова... - «Жизнь и приключения Андрея Болотова, описан-
ные самим им для своих потомков. 1738-1793» (СПб., 1870-1873. Т. 1-4).
772
...как обругал Данило-доезжачий старого графа Ростова - Л. Н. Толстой. Вой-
на и мир. Т. 2. Ч. 4. § 4.
Я вижу в праздности, в неистовых пирах... - А. С. Пушкин. Воспоминание
(1828, ранняя редакция).
Киприда - в греческой мифологии одно из наименований богини любви Афро-
диты, указывающее на связь ее культа с островом Кипр.
...восклицание Тришатова - Розанов по-своему излагает текст из романа Ф. М.
Достоевского «Подросток» (Ч. 3. Гл. 5. § III).
Донон - ресторан в Петербурге (Мойка, 24).
«прийдите и володейте» - Повесть временных лет (запись 862 г.).
Школа и земство (с. 163)
НВ. 1899. 22 апр. №8314. Б.п.
Статья получила отклик в прессе: В. П. Мещерский. Дневники И Гражданин.
1899. №28. 25 апр.
Попутные заметки <О романе> (с. 166)
НВ. 1899. 23 и 28 апр. № 8315, 8320. Подпись: Р.
«Нива» - еженедельный иллюстрированный журнал, выходил в Петербурге с
1870 по 1918 г. Роман Л. Н. Толстого «Воскресение» печатался в «Ниве» с 13 марта
до декабря 1899 г. с цензурными искажениями и сокращениями.
«Дон Жуан» - драматическая поэма А. К. Толстого печаталась в журнале «Рус-
ский Вестник» (1862. № 4 и 7).
Попутные заметки <Л. Н. Толстой. Воскресение>
(с. 167)
НВ. 1899. 29 апр. № 8321. Подпись: Р.
«Гектор и Андромаха» - история, изображенная в «Илиаде» Гомера (VI, 370—
502) и в трагедии Ж. Расина «Андромаха» (1667).
«Герман и Доротея» (1798) - эпическая поэма И. В. Гёте.
Земство перед судьями (с. 169)
НВ. 1899. 29 апр. № 8321. Б.п.
.. .Мещерский на статью нашу «Школа и земство» - имеются в виду «Дневни-
ки» В. П. Мещерского в «Гражданине» № 28 от 25 апреля 1899 г.
<О школьных экзаменах> (с. 171)
Одесский Листок. 1899. 30 апр. №111. Б.п. и заглавия.
О репетиторстве учителей (с. 172)
НВ. 1899. 4 мая. № 8326. Б.п.
Уроженцы и деятели Владимирской губернии...
(с. 174)
НВип. 1899. 5 мая. № 8327. С. 7.
773
Ахиллесова пята средней школы (с. 175)
НВ. 1899. 6 мая. № 8328. Б.п.
Неподготовленность учителей гимназии (с. 176)
НВ. 1899. 7 мая. № 8329. Б.п.
Печатное слово в России (с. 178)
НВ. 1899. 9 мая. № 8331. Б.п.
Карамзин был основателем журнала - имеется в виду «Вестник Европы» (1802-
1830).
.. .статья Страхова - «Роковой вопрос» (Время. 1863. № 4) по польскому вопросу.
Как подготовлять учителей гимназии (с. 181)
НВ. 1899. 12 мая. № 8334. Б.п.
Путаные идеи (с. 184)
НВ. 1899. 1 июня. № 8354. Б.п.
«Кто препятствует идее мира» - статья А. Новикова в газете «Россия» 18 мая
1899 г. №23.
«Национальный вопрос в России» (1891) - сборник статей 1889-1891 гг. В. С.
Соловьёва.
Язычество или не язычество? (с. 188)
НВ. 1899. 3 июня. № 8356. Подпись: В. Р-въ. Под рубри-
кой: Попутные заметки.
<О лесе> (с. 189)
Одесский Листок. 1899. 4 июня. № 142. Б.п. и заглавия.
Формы и практика (с. 190)
НВ. 1899. 6 июня. № 8359. Б.п.
Кто вспомнит Бибикова и его инвентари... - Киевский военный губернатор (с
1837 г.) Дмитрий Гаврилович Бибиков ввел инвентари в 1847 г., регулирующие от-
ношения крестьян и помещиков; в 1852-1855 гг. был министром внутренних дел.
...в Московской губернии под Закревским - Московский генерал-губернатор в
1848-1859 гг. Арсений Андреевич Закревский самовластно и грубо вмешивался во
все мелочи, вплоть до домашних отношений обывателей.
Н. П. Гиляров-Платонов. Сборник сочинений. Т. 1.
(с. 193)
НВип. 1899. 9 июня. № 8361. С. 7-8.
Обманчивые слова (с. 194)
НВ. 1899. 11 июня. № 8363. Б.п.
«Квасной патриотизм» - автором этого выражения обычно указывается П. А.
Вяземский, напечатавший в «Московском Телеграфе» (1827. Ч. 15. С. 282) «Письма
из Парижа». Однако еще в 1825 г. Н. Полевой употребил это выражение в «Москов-
ском Телеграфе» в своей статье «Разговор между сочинителем... и читателем».
774
...Щедрин, не оставивший, по выражению Достоевского, ни одного непропле-
ванного местечка в России - «Правда, в России и от русских-то не осталось ни одно-
го не проплеванного места (словечко Щедрина)» (Ф. М. Достоевский. Дневник пи-
сателя за 1877 г. Март. Гл. 2. § 1). Имеются в виду слова в первой главе «Современ-
ной идиллии» (1877) М. Е. Салтыкова-Щедрина о клеенчатых диванах, на которых
«ни одного непроплеванного места невозможно найти».
Как сделать чиновника лучше? (с. 197)
НВ. 1899. 12 июня. № 8364. Б.п.
«от автора всего больше мне досталось» - запись П. П. Каратыгина со слов
своего отца актера П. А. Каратыгина (Исторический Вестник. 1883. № 9. С. 736).
«чин чина почитай!» - русская пословица: «Чин чина почитай, а меньшой, са-
дись на край» (В.И. Даль).
«Субботние» бюллетени. I-VI (с. 199)
Русский Труд. 1899. 12 июня. № 24. С. 17; 19 июня. №
25. С. 19-21; 26 июня. № 26. С. 17-18; 24 июля. № 30. С.
21-22; 30 окт. № 44. С. 24-25.
Статья № 1 вызвала отклик в прессе: Романов И. Ф. Четвертый «воскресный»
бюллетень. //Русский Труд. 1899. 17 июля.
Гатчинский отшельник - псевдоним друга Розанова И. Ф. Романова, писавшего
также под псевдонимом Рцы.
Таков, Фелица, я развратен - Г. Р. Державин. Фелица (1782).
«Ты насладился мною...» - пересказ сцены из главы 48 первой части «Воскре-
сения» Л. Н. Толстого.
С. Ф-ч - редактор-издатель «Русского Труда» Сергей Федорович Шарапов, ко-
торый завершил статью Розанова своим примечанием: «Очень рад, Василий Васи-
льевич! Давно жду Вашего отзыва о «Воскресении» и полагаю, что ввиду усвоенно-
го нашего «прессою» отношения к Толстому, свободного и искреннего слова о нем,
кроме «Русского Труда» сказать негде. Печатаю с удовольствием Ваш восторжен-
ный отзыв о том месте романа и тех именно словах, которые мне лично показались
страшно фальшивыми».
«Нельзя давать разводного письма...» - Мф. 19, 7-9.
«Сними рубашку и отдай просящему» - Лк. 6, 29.
«Спасена» - концовка первой части «Фауста» И.В. Гёте.
Старец Тирезий - Гомер. Одиссея. XI, 90-139.
Но сохранил я дар последний - А. С. Пушкин. Полтава (1828). II песнь.
...«подает луковку тонущему» - Ф. М. Достоевский. Братья Карамазовы. Кн. 7.
§ 3. Луковка.
.. .пошлите их в Сенат - пересказ слов Фамусова (А. С. Грибоедов. Горе от ума.
П, 4).
«О чем думает старуха под праздник» - Н.А. Некрасов. Что думает старуха,
когда ей не спится (1862).
Marie Болконская молится перед черным образом Спаса - Л. Н. Толстой. Война
и мир. Т. I. Ч. 3. Гл. 3.
775
Художник - варвар кистью сонной - А. С. Пушкин. Возрождение (1819).
Подруга дней моих суровых... - А. С. Пушкин. Няне (1826).
Левин в «Анне Карениной»... скоро старушки-няни - часть III романа, гл. 3, 6.
В глуши, во мраке заточенья... - А. С. Пушкин. «Я помню чудное мгновенье...»
(1825).
Все в ней гармония, все диво... - А. С. Пушкин. Красавице (1832).
Куда бы ты ни поспешил... - Там же.
Не множеством картин старинных мастеров... - А. С. Пушкин. Мадонна
(1830).
Одной картины я желал быть вечно зритель... - Там же.
«К первоначальным чистым дням» - ср. А. С. Пушкин. Возрождение (1819).
.. .«афеистических книжек» - имеется в виду письмо Пушкина к В. К. Кюхель-
бекеру из Одессы (апрель-май 1824), перехваченное и послужившее причиной вы-
сылки поэта в Михайловское.
«Заметки на полях и размышления между строк» - рубрика, печатавшаяся из
номера в номер в газете «Русский Труд», которую вел И. Ф. Романов (Рцы).
...шумливых выходок Л. Л. Толстого - сын Л. Н. Толстого Лев Львович (1869—
1945) сотрудничал в «Новом Времени», выступал против «Крейцеровой сонаты»
Л. Н. Толстого («Прелюдия Шопена», 1900).
.. .русских федосеевцев - см. статью Розанова «Федосеевцы в Риме» (НВ. 1899.
2-7 авг. и в его кн. «Около церковных стен» (1906).
Религия и политика (с. 215)
НВ. 1899. 17 июня. № 8369. Б.п.
Летний ремонт (с. 219)
НВ. 1899. 19 июня. № 8371. Б.п.
...«а что, то колесо доедет до Казани?» - неточное цитирование начала поэмы
«Мертвые души» Н. В. Гоголя.
Силоамская купель - купанье в ней возвратило зрение слепому (Ин. 9, 6-9).
Мирянин «Мирянину» - о болях мира
и о загрязнении мира (Ответ г. Мирянину) (с. 221)
Русский Труд. 1899. 14 авг. № 33. С. 7-10; 21 авг. № 34.
С. 5-6.
Публикация не окончена. Статья вызвала полемику: Шарапов С. Ф. Взгляды
Розанова... //Русский Труд. 1899. 14 авг.
Мирянин - псевдоним неустановленного университетского профессора богосло-
вия, критиковавшего взгляды Розанова по вопросам брака и семьи. Полемику с ним
см. в книге Розанова «В мире неясного и нерешенного».
Шатался по ночам... - Беранже. Как яблочко румян. Пер. В. С. Курочкина (1856).
Мирская помощь друг другу (с. 230)
НВ. 1899. 20 авг. № 8433. Б.п.
776
О вознаграждении чиновников (с. 231)
НВ. 1899. 23 авг. № 8436. Б.п.
Штатный чиновник и чиновник по найму (с. 234)
НВ. 1899. 24 авг. № 8437. Б.п.
Школа историческая и школа грамматическая (с. 236)
НВ. 1899. 29 авг. № 8442. Б.п.
Педагогическая компетенция преподавателей (с. 238)
НВ. 1899. 3 сент. № 8447. Б.п.
Практические занятия студентов (с. 241)
НВ. 1899. 5 сент. № 8449. Б.п.
Талант учительства и подготовка к учительству (с. 243)
НВ. 1899. 7 сент. № 8451. Б.п.
Курьезы нашей жизни (с. 245)
НВ. 1899. 17 сент. №8461. Б.п.
Общественность как консервативное начало (с. 246)
НВ. 1899. 18 сент. № 8462. Б.п.
Доброе старое время... (с. 248)
НВ. 1899. 22 сент. № 8466. Б.п.
Открытое письмо к Д. В. Философову (с. 250)
Мир Искусства. 1899. № 20. Хроника. С. 57-61.
«Серьезный разговор с нитчеанцем» - ответ Д. В. Философова на статью В. С.
Соловьёва «Особое чествование Пушкина» (Вестник Европы. 1899. № 7). Напеча-
тан в журнале «Мир Искусства» (1899. № 15/16). Соловьёв отозвался на статью
Философова письмом в редакцию «Против исполнительного листа» (Вестник Евро-
пы. 1899. № И).
Можно ли ставить капканы на детей? (с. 258)
НВ. 1899. 2 окт. № 8476. Б.п.
35-летие f Ап. Ал. Григорьева (с. 260)
Торгово-Промышленная Газета. Лит. приложение. 1899.
3 окт. № 29. С. 23.
«Одинокий критик» - статья А. Григорьева (сына) в «Книжках «Недели» (1895.
№ 8 и 9).
1-й том его «Сочинений» - Григорьев А. А. Сочинения. СПб.: Н. Н. Страхов.
1876. Т. 1.
«Гр. Л. Н. Толстой и Ив. Серг. Тургенев» - Страхов Н. Н. Критические статьи
об И. С. Тургеневе и Л. Н. Толстом (1862-1885). СПб., 1885; 3-е изд. СПб., 1895.
777
Антисемитизм - антииезуитизм (с. 263)
НВ. 1899. 5 окт. № 8479. Б.п.
Блэз Паскаль. Мысли (о религии) (с. 267)
НВип. 1899. 6 окт. № 8480. С. 7-8.
Рукопись рецензии Розанова на 1-е издание этой книги в переводе П. Д. Перво-
ва (СПб., 1889) хранится в РГАЛИ (Ф. 419. On. 1. Ед. хр. 42. Л. 1-15); опубликована
В. Г. Сукачем в журнале «Человек». 2001. № 4.
«Письма к провинциалу» (1656-1657) - анонимно опубликованное сочинение
Паскаля с острой критикой тайной политики иезуитов.
Участие родителей в вопросах школы (с. 269)
НВ. 1899. 7 окт. № 8481. Б.п.
Греческому ли языку учиться или подражать
грекам? (с. 271)
НВ. 1899. 14 окт. №8488. Б.п.
Остромирово Евангелие - древнейший датированный памятник старославянс-
кой письменности (1056-1057); переписано с болгарского оригинала дьяком Григо-
рием для новгородского посадника Остромира.
«Домострой» - памятник древнерусской литературы начала XVI в., который
был затем упорядочен протопопом Сильвестром (ум. 1566 г.).
Автобиография В. В. Розанова (с. 273)
Русский Труд. 1899. 16 окт. № 42. С. 24-27.
В журнале напечатан портрет Розанова с текстом под портретом.
Наш исторический строй и критика настоящего (с. 279)
НВ. 1899. 21 окт. № 8495. Б.п.
«Гражданин» - журнал, издавался в Петербурге в 1872-1914 гг., основатель и
издатель кн. В. П. Мещерский. Розанов печатался в журнале в 1899-1900 гг.
«Русский Труд» - еженедельная газета в Петербурге в 1897-1899 гг., в которой
печатался Розанов. Редактор-издатель С. Ф. Шарапов.
«Русь» - газета, издававшаяся в Москве в 1880-1886 гг., редактор-издатель
4. С. Аксаков.
Из записной книжки русского писателя (с. 281)
Торгово-Промышленная Газета. Лит. приложение. 1899.
24 окт. № 32. С. 2-3; 28 нояб. № 37. С. 2-3; 19 дек. № 40.
С. 2. Окончание этой серии статей см. в 1900 г.
«Коринфская невеста» (1797) - баллада И.В. Гёте, которая в переводе А. К.
Толстого (1868) стала позднее поводом для статьи Розанова «Тут есть некая тайна»
(Весы. 1904. № 4; см. том «Во дворе язычников» в наст. Собрании сочинений).
778
Сон Раскольникова в Сибири... - Розанов пересказывает Эпилог романа Ф. М.
Достоевского «Преступление и наказание».
«И к мужу — влечение твое» — ср.: Быт. 3,16.
Вечерний звон, вечерний звон... - стихотворение английского поэта Томаса Мура
«Вечерний звон» (1827) в переводе (1828) И. И. Козлова.
Кречинский - герой пьесы А. В. Сухово-Кобылина «Свадьба Кречинского» (1855).
«Вавилонские отроки» в «пещи огненной» - 3 Мак. 6, 5.
И тихо веет ночь сирийских роз бальзамом - источник не установлен.
А. Левенстим. Профессиональное нищенство,
его причины и формы (с. 289)
НВип. 1899. 3 нояб. № 8508. С. 7.
Мысли о браке (с. 290)
Гражданин. 1899. 28 окт. № 83. С. 5-8; 7 нояб. № 86.
С. 5-7; 14 нояб. № 88. С. 4-7.
Статья вызвала отклик: Перцов П. П. Эквилибристика В. В. Розанова // Русский
Труд. 1899. 6 нояб.
«Тускулонские беседы» («Тускуланские беседы») (46-45 до н.э.) - сочинение
римского писателя Марка Туллия Цицерона, посвященного вопросам этики.
В крови горит огонь желанья... - одноименное стихотворение А. С. Пушкина
(1825).
...«войдет в комнату и затворит за собою дверь» - Мф. 6, 6.
...лицо ее все вспыхнуло... - А. В. Кольцов. Разлука (1840).
О разных «приспособлениях» (с. 307)
НВ. 1899. 3 нояб. № 8508. Б.п.
«Северный Курьер» - газета, выходившая в Петербурге в 1899-1900 гг., редак-
тор-издатель кн. В. В. Барятинский.
Имеет ли право русский человек не пить? (с. 309)
НВ. 1899. 4 нояб. № 8509. Б.п.
«Народ» - ежедневная газета в Петербурге в 1896-1900 гг., редактор Н. Я. Стеч-
кин (Стародум).
О внеклассном образовании (с. 311)
НВ. 1899. 11 нояб. № 8516. Б.п.
Попутные заметки <Об англо-бурской войне> (с. 312)
НВ. 1899. 14 нояб. № 8519. Подпись: В. Р-въ.
Герои были до Атрида... - вольный перевод стихов из десятой оды Горация,
сделанный М. В. Ломоносовым в «Предисловии о пользе книг церковных в россий-
ском языке» (1757).
779
Атрид (Атрей) - в греческой мифологии царь Микен, отец Агамемнона и Мене-
лая, которых называют Атридами.
«Прогулка трех молодых боэров» - роман Т. Майн Рида «Юные охотники» (1857;
рус. пер. «Приключения молодых боеров», 1864).
Н. С. Тихонравов. Сочинения. Т. 1-3 (с. 314)
НВип. 1899. 1 дек. № 8536. С. 7.
Нравственное освежение Европы (с. 316)
НВ. 1899. 6 дек. № 8541. Б.п.
Гладстон... возгласом о Болгарии - «Единственный способ избавиться от зло-
деяний турок в Европе - это избавиться от самих турок» (У. Гладстон. Болгарские
ужасы и восточный вопрос. 1876).
Обеспечение старости и болезни (с. 317)
НВ. 1899. 14 дек. №8549. Б.п.
Д. П. Шестаков. Стихотворения (с. 318)
НВип. 1899. 15 дек. № 8550. С. 11.
Грустен и весел вхожу, художник в твою мастерскую - А. С. Пушкин. Худож-
нику (1836). Написано о посещении мастерской скульптора Б. И. Орловского, авто-
ра памятников Кутузову и Барклаю де Толли у Казанского собора.
.. .стихотворение Пушкина, где он исчисляет своих любимых поэтов - возмож-
но, имеется в виду стихотворение Пушкина «К Батюшкову» (1814), где упомянуты
Жуковский, Парни, Овидий и другие поэты.
Попутные заметки <О русской культуре> (с. 320)
НВ. 1899. 16 дек. № 8551.
Памяти Дм. Вас. Григоровича (с. 323)
Торгово-Промышленная Газета. 1899. 24 дек. № 283.
1900 год
Дисциплина в дворянстве (с. 325)
НВ. 1900. 2 янв. № 8566. Б.п.
Эта и предыдущая статья вызвали анонимный отклик: Классицизм без экстем-
поралий, без форм, без содержания И Русский Вестник. 1900. № 9.
«Закат» (1899) - пьеса А. И. Сумбатова-Южина о пороках дворянского обще-
ства.
«Накипь» (1899) - пьеса П. Д. Боборыкина.
рентою 20-го числа - день выдачи жалованья чиновникам.
780
«Татеевский сборник» С. А. Рачинского (с. 326)
НВип. 1900. 5 янв. № 8569. С. 15. Подпись: Р.
А. Н. Бежецкий. Медвежьи углы. Повести
и очерки (с. 327)
НВип. 1900. 5 янв. № 8569. Подпись: В. Р-въ.
Объединение практики и знания (с. 328)
НВ. 1900. 5 янв. № 8569. Б.п.
Важная комиссия (с. 330)
НВ. 1900. 7 янв. № 8571. Б.п.
Самообеспечение рабочих (с. 332)
НВ. 1900. 7 янв. №8571. Б.п.
Из записной книжки русского писателя (с. 334)
Торгово-Промышленная Газета. Лит. приложение. 1900.
9 янв. № 2; 6 февр. № 6; 5 марта № 10; 23 апр. № 17.
Театр есть чужая роль «маски» - Ю. Н. Говоруха-Отрок (под псевдонимом
Гатчинский отшельник) откликнулся на эти слова статьей «О масках и актерах»
(РГАЛИ. Ф. 417. On. 1. Ед. хр. 875. Л. 82. ТПГ). Позднее Розанов развил свою мысль
в статье «Актер» (PC. 1909. 6 сент.).
Уж вечер розовый дрожит и замирает... - источник не установлен.
.. .Гудоновский в Эрмитаже - статуя Вольтера, выполненная в 1781 г. фран-
цузским скульптором Ж.А. Гудоном по заказу Екатерины II; перевезена в Россию в
1784 г., в Эрмитаже с 1820 г.
«Погибоша аки обри» - В «Повести временных лет» (XII в.), составленной ле-
тописцем Нестором, рассказывается, что в VI в. обры, покорив славянское племя
дулебов, стали чинить над ними насилия, и тогда Бог истребил их, «и не остался ни
един обрин», что вошло в притчу (и поговорку).
«Нива» - еженедельный иллюстрированный журнал, выходивший в Петербур-
ге с 1870 по 1918 г.
«Иллюстрация» - еженедельный иллюстрированный журнал «Всемирная ил-
люстрация», издавался в Петербурге с 1869 по 1898 г.
Голенищев Владимир Семенович (1856-1947) - египтолог-коллекционер. Его
коллекция составила основу египетского собрания Музея изящных искусств имени
Императора Александра III (ныне ГМИИ им. А. С. Пушкина). Розанов назвал кол-
лекцию Голенищева «чудной», а самого собирателя «великим» (Собр. соч. Возрож-
дающийся Египет. М., 2002. С. 307-321).
«Не изображай!» - Исх. 20, 4.
...двух тельцов... в Вефиле - 3 Цар. 12, 28-29.
«лицо кабы тельца» - Откр. 5, 6.
«Это - самый религиозный народ на земле» - Геродот. История. Кн. 2. Евтерпа.
М., 1885. T.I. С. 132.
«храмы их обширны как города» - там же. С. 186-187.
781
«Сады гесперид»... - В греческой мифологии сестры-нимфы Геспериды охра-
няли золотые яблоки вечной молодости на краю земли у берегов реки Океан («Сад
Геспериды»).
Букет Зибеля, положенный на крыльцо Маргариты - персонажи из «Фауста»
И. В. Гёте. Розанов имеет в виду либретто М. Карре и Ж. Барбье (перевод П. Ка-
лашникова, 1885) оперы Ш. Гуно «Фауст» (1859), отличающееся от текста траге-
дии Гёте.
«Священная летопись народов» - речь идет о книге духовного писателя Г. К.
Властова (1827-1899) «Священная летопись первых времен мира и человечества
как путеводная нить при научных изысканиях». СПб., 1875-1898. Т. 1-5.
Пассивные идеалы (с. 345)
НВ. 1900. 11 янв. №8575.
Удлинение учебного урока (с. 354)
НВ. 1900. 15 янв. №8579. Б.п.
Здоровье учеников (с. 356)
НВ. 1900. 19 янв. № 8583. Б.п.
О концентрической системе школ (с. 358)
НВ. 1900. 25 янв. № 8589. Б.п.
О национальной школе (с. 361)
НВ. 1900. 28 янв. №8592. Б.п.
«Лаокоон, или о границах живописи и поэзии» (1766) - критическое сочинение
немецкого писателя Г Э. Лессинга, направленное против эстетики классицизма.
Предметная система в школе (с. 363)
НВ. 1900. 6 февр. № 8601. Б.п.
Маленькие мнения (с. 365)
НВ. 1900. 13 февр. № 8608. Б.п.
И. Колышко. Маленькие мысли (с. 367)
НВ. 1900. 23 февр. №8617.
Эмбрионы (с. 367)
Гражданин. 1900. 24 февр. № 14; 2, 5 и 9 марта. № 16, 17
и 18. Подпись: Орион.
«Эрнани» (1844) - опера Дж. Верди, основанная на одноименной трагедии (1830)
В. Гюго.
Ты - царь! живи - один! - А. С. Пушкин. Поэту (1830).
Серенький - псевдоним писателя и публициста И. И. Колышко, печатавшегося в
1899-1904 гг. в журнале «Гражданин».
782
Забота о детях (с. 374)
НВ. 1900. 27 февр. № 8621. Б.п.
Э. Бутру. В защиту идеалов разума (с. 375)
НВип. 1900. 1 марта. № 8624.
Государственный механизм и качества чиновников
(с. 376)
НВ. 1900. 7 марта. № 8630. Б.п.
...до положения Пруссии перед Йеною - 14 октября 1806 г. Наполеон под Йе-
ною и Ауэрштедтом разгромил прусскую армию, что привело к поражению Прус-
сии.
...г. Пав. О-о возражает г. Ф. Ромеру- имеется в виду статья «Шаг назад» (НВ.
1900. 2 марта), подписанная Пав. О-о.
А. И. Косоротое. Забитая калитка. - Вавилонское
столпотворение: История одной гимназии (с. 378)
НВип. 1900. 8 марта. № 8631. С. 8-9.
Волапюк - искусственный международный язык; символ непонятных, пустых
слов.
Три кита (с. 379)
НВ. 1900. 8 марта. № 8631.
Робок, наг и дик скрывался... - Ф. Шиллер. Элевзинский праздник (1798) в пе-
реводе В. А. Жуковского. Приводится в исповеди Мити (Ф. М. Достоевский. Братья
Карамазовы. Кн. 3. Гл. 3).
Горе брошенным волнам - там же.
Наши жены - пушки заряжены... - солдатская песня.
В амфоре, ярко расцвеченной... - одноименное стихотворение Ф. Сологуба
(1893).
Духовной жаждою томим... - А. С. Пушкин. Пророк (1826).
Публицисты и публицистика (с. 390)
НВ. 1900. 11 марта. № 8634. Б.п.
Иль русского царя бессильно слово? - А. С. Пушкин. Клеветникам России (1831).
...пленной мысли раздраженье - М. Ю. Лермонтов. Не верь себе (1839).
Священник Иоанн Лабутин. Характер
христианской благотворительности (с. 392)
НВип. 1900. 15 марта. № 8638. С. 11.
Труд и художество (с. 393)
НВ. 1900. 18 марта. № 8641. Б.п.
783
Нравственное воздействие Закона Божия в школах
(с. 394)
НВ. 1900. 19 марта. № 8642. Б.п.
Интеллигентные кооперации (с. 395)
НВ. 1900. 21 марта. № 8644. Б.п.
Умственные течения в России за 25 лет (с. 397)
НВ. 1900. 21 марта. № 8644.
«Разрушение эстетики» (1865) - антипушкинская статья Д. И. Писарева.
«Две вещи пробуждают во мне трепет и страх...» - И. Кант. Критика практи-
ческого разума (Заключение).
«Терпите, никогда не будет лучше» - К. Н. Леонтьев. О всемирной любви. Речь
Ф. М. Достоевского на Пушкинском празднике (1880).
Достоевский в «Записной книжке»... «богохульством» - Ф. М. Достоевский
писал в записной тетради 1881 г.: «Леонтьеву (не стоит добра желать миру, ибо ска-
зано, что он погибнет). В этой идее есть нечто безрассудное и нечестивое» (Поли,
собр. соч.: В 30 т. Л., 1984. Т. 27. С. 51).
«Критика отвлеченных начал» (1880) - докторская диссертация В. С. Со-
ловьёва.
«Национальный вопрос в России» (1891) - сборник полемических работ В. С.
Соловьёва, состоящий из двух выпусков: статьи 1883-1888 гг. и статьи 1889-1891 гг.
Евреи в жизни и в печати (с. 406)
НВ. 1900. 28 марта. № 8651.
Предмет и его тень (с. 408)
НВ. 1900. 29 марта. № 8652. Б.п.
Думы и впечатления <О трагедии> (с. 410)
НВ. 1900. 30 марта. № 8653.
...«довлеет дневи злоба его» - Мф. 6, 34 (Довольно для каждого дня своей
заботы).
«Скучно на этом свете, господа» - окончание «Повести о том, как поссорился
Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» Н.В. Гоголя (1834).
...невидимкою луна - А. С. Пушкин. Бесы (1830).
Ни - день, ни - ночь - Н. М. Языков. Валдайский узник, 8 (1824).
Думы и впечатления <О мире и войне> (с. 412)
НВ. 1900. 2 апр. № 8656. Подпись: В. Р-въ.
...«Мещанин во дворянстве» - название комедии Ж. Б. Мольера (1670).
Срок ли приблизится часу прощальному... - М. Ю. Лермонтов. Молитва (1837).
«История Государства Российского» - труд Н. М. Карамзина в 12 томах, опуб-
ликованный в 1816-1829 гг.
...гуляки праздного - К. С. Пушкин. Моцарт и Сальери (1830).
Единого прекрасного жрецов - там же.
784
Об экзаменах в женских гимназиях (с. 416)
НВ. 1900. 7 апр. № 8661. Б.п.
В. Л. Дедлов. Панорама Сибири (с. 418)
НВип. 1900. 12 апр. № 8664. С. 6-7.
Несколько лет назад г. Дедлов издал... - речь идет о сборниках очерков писате-
ля и публициста Дедлова (настоящие имя и фамилия Владимир Людвигович Кигн,
1856-1908) «Приключения и впечатления в Италии и Египте. Заметки о Турции»
(СПб., 1887), «Вокруг России. Портреты и пейзажи» (СПб., 1895).
Думы и впечатления <О гениях> (с. 420)
НВ. 1900. 15 апр. № 8667. Подпись: В. Р-въ.
Бесплодные попытки (с. 423)
НВ. 1900. 18 апр. № 8670. Б.п.
О, земский бред... - анонимные стихи в статье «Дневники» в журнале «Гражда-
нин» (1900. № 27. 16 апр. С. 31).
Ф. Фейгин. В чем должна заключаться задача
образования? (с. 425)
НВип. 1900. 19 апр. № 8671.
В чем наши споры? (с. 427)
НВ. 1900. 22 апр. № 8674. Б.п.
Конец спора (с. 429)
НВ. 1900. 26 апр. № 8678. Б.п.
Письмо в редакцию <0 П. П. Перцове> (с. 432)
Мир Искусства. 1900. № 9/10 (май). С. 204-206.
В одном из последних номеров «Недели» г. Меньшиков - речь идет о статье Мень-
шикова «Отклики. LXIII» в «Неделе» (1900. № 17).
.. .издать избранные мои сочинения - речь идет о четырех книгах Розанова, под-
готовленных к печати П. П. Перцовым: «Литературные очерки», «Религия и культу-
ра», «Сумерки просвещения» (все в 1899 г.) и «Природа и история» (1900).
О законе Гейнце (с. 434)
НВ. 1900. 5 мая. № 8687.
«Елена Прекрасная» - оперетта Ж. Оффенбаха «Прекрасная Елена» (1864), по-
пулярная в России.
Алказар - общее название многих замков в Испании, в частности в Севилье, в
Сеговии.
У Пушкина есть хороший стих о том, что «сапожник»... - А. С. Пушкин. Са-
пожник (1829).
26 Зак 3863
785
О Суворове (с. 439)
НВ. 1900. 8 мая. № 8690.
Думы и впечатления <О кладбищах> (с. 442)
НВ. 1900. 11 мая. № 8693. Подпись: В. Р-въ.
Что приснилось философу (с. 444)
НВ. 1900. 16 мая. №8698.
Ф.-А. Крумахер. Притчи (с. 448)
НВип. 1900. 17 мая. № 8699.
«Друг семьи». Мать-воспитательница (с. 449)
Гражданин. 1900. 18 мая. № 36. С. 23-24.
Улучшение состава думских гласных (с. 451)
НВ. 1900. 23 мая. № 8705. Б.п.
Методы бюрократического и земского труда (с. 453)
НВ. 1900. 24 мая. № 8706. Б.п.
О бесплатных народных читальнях (с. 454)
НВ. 1900. 26 мая. № 8708. Б.п.
Университет в образовании писателей (с. 456)
НВ. 1900. 28 мая. № 8710. Подпись: Ибис.
...как писал г. Фаресов - Фаресов А. И. Н. С. Лесков о языке своих произведе-
ний // Нива. Литературное приложение. 1897. № 10.
Не знаю, был ли и он в университете... - П. И. Мельников-Печерский окончил
в 1837 г. Казанский университет, автор дилогии «В лесах» (1871-1875) и «На горах»
(1875-1881).
О. Петерсон и Е. Балабанова. Западноевропейский
эпос и средневековый роман в пересказах и
сокращенных переводах с подлинных текстов (с. 464)
НВ. 1900. 31 мая. № 8712. Подпись: В. Р.
Двуликие янусы (с. 465)
НВ. 1900. 2 июня. № 8714. Б.п.
Земский начальник или земский судья? (с. 467)
НВ. 1900. 4 июня. № 8716. Б.п.
Об упадке серьезной критики (с. 470)
Гражданин. 1900. 8 июня. № 42. С. 4. Подпись: Орион.
«Заря» - журнал выходил в Петербурге в 1869-1872 гт.
«Маяк» - юмористический журнал, посвященный бытовым темам; издавался в
Одессе в 1881-1885 гг.
786
«Весть» - газета дворянской оппозиции реформам 1860-х гг.; выходила в Пе-
тербурге в 1863-1870 гг. Большая часть тиража рассылалась бесплатно.
Суд и человек (с. 471)
НВ. 1900. 11 июня. № 8723. Подпись: Ибис.
Вы помните ответ Порции... - речь идет о комедии У. Шекспира «Венецианс-
кий купец» (1596).
Китай и Россия (с. 476)
НВ. 1900. 14 июня. № 8726. Б.п.
Писатель семидесятых годов (с. 478)
НВ. 1900. 16 июня. № 8728.
И следом печальным на почве бесплодной... - М. Ю. Лермонтов. Три пальмы
(1839).
Вырыта заступом яма глубокая... - одноименное стихотворение И. С. Никити-
на (1860).
Милый друг, я умираю... - одноименное стихотворение Н. А. Добролюбова
(1861).
Но остался влажный след в морщине... - М. Ю. Лермонтов. Утес (1841).
Библиографическая заметка
<«Ежемесячные Сочинения» И. И. Ясинского>
(с. 484)
Гражданин. 1900.18 июня. № 45. С. 20-21. Подпись: Орион.
«Ежемесячные Сочинения» - журнал И. И. Ясинского выходил в Петербурге в
1900-1903 гт.
А. Лейриц. Противные животные (с. 485)
НВип. 1900. 21 июня. № 8733. С. 11.
Симферопольские казусы (с. 486)
НВ. 1900. 23 июня. № 8735. Б.п.
Новая работа о Толстом и Достоевском (с. 487)
НВ. 1900. 24 июня. № 8736.
«Жестокий талант» - статья Н. К. Михайловского в «Отечественных Запис-
ках» (1882. № 9, 10).
«Влас» (1855) - стихотворение Н. А. Некрасова.
Судьбы нашего журнального консерватизма (с. 495)
НВ. 1900. 30 июня. № 8742.
Прибежали в избу дети... - А. С. Пушкин. Утопленник (1828). По одной из
версий, под мертвецом могут подразумеваться не похороненные по православному
обычаю казненные декабристы, хотя Розанов по-иному обыгрывает образ мертвеца.
787
Огнян Славкович. Борьба сербского народа
с злым гением и его клевретами (с. 504)
НВ. 1900. 5 июля. № 8747.
Огнян Славкович - псевдоним богослова Светозара Стефановича Радованови-
ча, участника Религиозно-философских собраний, знакомого Розанова с 1898 г.
Монтескьё и земские начальники (с. 505)
НВ. 1900. 6 июля. № 8748. Б.п.
Как и где найти учителя? (с. 507)
Гражданин. 1900.13 июля. № 52. С. 2-3. Подпись: Орион.
Иван Ляпунов (с. 510)
НВ. 1900. 16 июля. № 8758. Подпись: Ибис.
...этот, по делам которого я приехал, был третий... - Первая «голубая лю-
бовь» Розанова к Елене Алексеевне Остафьевой, сестре его гимназического товари-
ща (см. «Уединенное»); вторая любовь Розанова - Юлия Алексеевна Каменская, учи-
тельница музыки в Нижнем Новгороде. Очерк повествует о встрече Розанова, при-
ехавшего в октябре 1880 г. из Москвы в Нижний Новгород, когда был решен вопрос
о браке с А. П. Сусловой (венчание 12 ноября 1880 г. в Москве).
«Искатели жемчуга» (1863) - опера французского композитора Ж. Бизе.
Удрученный ношей крестной... - Ф. И. Тютчев. «Эти бедные селенья...»(1855).
Цитируется неточно.
Письмо в редакцию <О статье
Д. С. Мережковской» (с. 516)
Мир Искусства. Хроника. 1900. № 15/16 (август). С. 64.
Первый шаг в реформе гимназий (с. 517)
НВ. 1900. 4 авг. № 8777. Б.п.
Об испытаниях зрелости в гимназиях (с. 519)
НВ. 1900. 12 авг. № 8785. Б.п.
Еще о Вл. Серг. Соловьёве (с. 521)
НВ. 1900. 20 авг. № 8793.
Г. Т. Северцов (Полилов). Аккорды бытия.
Очерки и рассказы (с. 528)
НВип. 1900. 23 авг. № 8796. С. 11. Подпись: В. Р-въ.
Увеличение бюджета женских гимназий (с. 530)
НВ. 1900. 2 сент. № 8806. Б.п.
Спор не без идеи (с. 531)
НВ. 1900. 3 сент. № 8807. Подпись: Ибис.
Классицизм или экстемпоралии? (с. 539)
НВ. 1900. 5 сент. № 8809. Б.п.
788
Формы без содержания (с. 541)
НВ. 1900. 7 сент. №8811. Б.п.
Из житейских воспоминаний (с. 544)
НВ. 1900. 19 сент. № 8823. Подпись: Ибис.
Первый ученик нашего класса Б-кий - Николай Барановский, товарищ Розанова
по Нижегородской гимназии. В 1886 г. Розанов послал ему свою первую книгу «О
понимании».
Большая охота за маленьким зверем (с. 556)
НВ. 1900. 27 сент. № 8831. Б.п.
Поздний гнев (с. 557)
НВ. 1900. 3 окт. №8837. Б.п.
«Православная богословская энциклопедия» (с. 560)
НВ. 1900. 11 окт. № 8845.
Опыт в педагогике (с. 561)
НВ. 1900. 22 окт. № 8856. Б.п.
Дети дома и в гимназии (с. 563)
НВ. 1900. 26 окт. № 8860. Б.п.
Необходимое изъятие (с. 565)
НВ. 1900. 10 нояб. № 8875. Б.п.
С. Ф. Годлевский. Смерть Неволина и его
скитания по Сибири (с. 568)
НВип. 1900. 22 нояб. № 8887.
Интересный законопроект (с. 570)
НВ. 1900. 29 дек. № 8924. Б.п.
«Князь В. Ф. Одоевский и Д. В. Веневитинов» - под таким названием вышло
3-е издание (СПб., 1901) книги А. П. Пятковского «Князь В. Ф. Одоевский. Литера-
турно-биографический очерк в связи с личными воспоминаниями» (СПб., 1880).
1901 год
Еще о внешнем положении печати (с. 573)
НВ. 1901. 4 февр. № 8959. Б.п.
О недостатке у нас научной гордости (с. 576)
НВ. 1901. 8 февр. № 8963.
...палеонтологических находок варшавского профессора В. П. Амалицкого -
русский геолог и палеонтолог В. П. Амалицкий с 1890 г. профессор Варшавского
университета. В 1896 г. открыл на реках Сухона и Сев. Двина пермские отложения с
останками звероподобных ящеров удивительной сохранности. В настоящее время -
в Палеонтологическом музее в Москве.
789
К. М. Фофанов. Иллюзии. Стихотворения (с. 577)
НВип. 1901. 14 февр. № 8969. С. 10.
Желтыми листьями дети играли... - одноименное стихотворение К. М. Фофа-
нова (1899).
Ищите новые пути! - одноименное стихотворение К. М. Фофанова (1900)
Южнославянские дела (с. 579)
НВ. 1901. 18 февр. № 8972.
Замечательная еврейская песнь (с. 580)
Исторический Вестник. 1901. № 2. С. 706-728.
Я затеплю свечу... - А. В. Кольцов. Кольцо (1830).
Встает купец, идет разносчик... - А. С. Пушкин. Евгений Онегин. I, 35.
Успехи нашей скульптуры (с. 600)
Мир Искусства. 1901. № 2/3 (март). С. 111-113.
Памятник великолепен... - см. статьи Розанова «К открытию памятника госуда-
рю Александру III» (НВ. 1909. 23 мая) и «Paolo Trubezkoi и его памятник Александ-
ру III» (Русское Слово. 1909. 6 июня), вошедшие в книгу Розанова «Среди художни-
ков».
Проект памятника Данте - Для Италии П. Трубецкой создал модель памятни-
ка Данте, а позднее осуществил свой замысел памятника Данте в Сан-Франциско.
Служил отлично, благородно - А. С. Пушкин. Евгений Онегин. I, 3.
.. .к одному знаменитому тамошнему скульптору - речь идет о французском
скульпторе О. Родене, ученицей и близким другом которого в Париже в 1895-1896 гг.
стала А. С. Голубкина. Статью «Работы Голубкиной» Розанов напечатал в «Новом
Времени» 2 марта 1910 г. и включил в свою книгу «Среди художников».
Кончина министра народного просвещения (с. 603)
НВ. 1901.3 марта. №8984.
Николай Павлович Боголепов во время приема в здании Министерства народ-
ного просвещения, которое он возглавлял, был тяжело ранен в шею эсером П. В.
Карповичем и 2 марта скончался.
«фельдфебеля в Вольтеры дав» - перефразировка слов из «Горя от ума» (IV, 5)
А. С. Грибоедова.
С. Д. Арсеньева. Рассказы из русской истории (с. 604)
НВип. 1901. 14 марта. № 8995. С. 11.
Национальная школа (с. 604)
НВ. 1901. 20 мая. № 9053. Б.п.
Семилетний курс общей школы (с. 605)
НВ. 1901. 22 мая. № 9055. Б.п.
790
Как всего лучше проходить законоведение
в гимназиях? (с. 607)
НВ. 1901. 24 мая. № 9057. Б.п.
«Политический Журнал» - издавался в Гамбурге в 1790-1830 гг., переводился и
издавался в Москве, название менялось.
Простаков и Скотинин - персонажи из комедии Д. И. Фонвизина «Недоросль»
(1781).
Нападки на идею национальной школы (с. 609)
НВ. 1901. 26 мая. № 9059. Б.п.
«Germania» («Германия») - сочинение римского историка П. К. Тацита «О про-
исхождении, положении, правах и народах Германии» (97-98 гг.)
Русская инициатива в истории (с. 611)
НВ. 1901. 27 мая. № 9060. Б.п.
Интересные размышления Скабичевского (с. 614)
Мир Искусства. 1901. № 6 (июнь). С. 319-323.
«Чтения в Обществе истории и древностей российских» - сборники издава-
лись в Москве в 1845-1848 гг., затем под названием «Временник Московского обще-
ства истории и древностей российских» (1849-1857).
«Русская Мысль» - ежемесячный литературно-политический журнал, выходил
в Москве в 1880-1918 гг. Розанов печатался в нем в 1907-1908 гг.
«Печерский патерик» (Киево-Печерский патерик, XIII в.) - сборник рассказов
о жизни и подвигах монахов древнейшего на Руси монастыря, основанного в 1051 г.
«Вертер» - роман И. В. Гёте «Страдания молодого Вертера» (1774).
Сударики, фонарики, горят себе, горят - И. П. Мятлев. Фонарики (начало
1840-х гг.).
Польза и слава России (с. 619)
НВ. 1901. 1 июня. № 9065. Б.п.
«Судебные Уставы Императора Александра II» - речь идет о судебной рефор-
ме 1864 г. Судебные уставы, принятые 20 ноября 1864 г., создали суды присяжных,
адвокатуру, гласность, выборность мировых судей.
Накануне дела (с. 623)
НВ. 1901. 13 июня. №9077.
...один теперь профессор русской истории - М. К. Любавский, с 1901 г. про-
фессор кафедры русской истории Московского университета
Своевременная книга (с. 627)
НВ. 1901. 15 июня. №9079.
Над немым пространством чернозема - Д. С. Мережковский. Родина (1887).
791
Два слова о мундире учителей (с. 629)
НВ. 1901.20 июня. №9084.
К характеристике наших консерваторов особого
пошиба (с. 631)
НВ. 1901. 23 июня. № 9087. Б.п.
Иностранные литературы в гимназиях (с. 634)
НВ. 1901.26 июня. №9090.
Разговор со скептиком (с. 635)
НВ. 1901.29 июня. №9093.
«Сакунтала» - драма древнеиндийского поэта и драматурга Калидасы (V в.)
«Узнанная по кольцу Шакунтала». Сцены из «Сакунталы» переведены Н. М. Карам-
зиным (Московский Журнал. 1792. Кн. 2-3). Полный русский перевод А. Путяты
издан в Москве в 1879 г.
Литература и литераторы (с. 637)
НВ. 1901.4 июля. № 9098. Б.п.
«Всякая Всячина» - еженедельный журнал выходил в Петербурге в 1769-1770 гг.
под наблюдением Екатерины II.
«Правительственный Вестник» - газета выходила в Петербурге в 1869-1917 гг.
«Земледельческая Газета» - выходила в Петербурге в 1834-1917 гг.
«Артиллерийский Журнал» - выходил в Петербурге ежемесячно в 1808-1917 тт.
«Солдатское Чтение» (Вильна, 1877-1878) - еженедельный журнал.
«Сельский Вестник» - еженедельный журнал в Петербурге в 1881 г.
Фундамент грядущей школы (с. 640)
НВ. 1901. 7 июля. №9101. Б.п.
Умственные перспективы (с. 642)
НВ. 1901. 14 июля. № 9108. Б.п.
Богоспасаемый городок (с. 645)
НВ. 1901.21 июля. №9115.
Статья посвящена Брянску, где с августа 1882 г. до августа 1887 г. Розанов слу-
жил учителем географии и истории в женской прогимназии.
Всероссийский издательский фонд учителей
и учительниц (с. 649)
НВ. 1901. 22 июля. №9116.
О провинциальной печати (с. 651)
НВ. 1901. 24 июля. № 9118. Б.п.
792
М. О. Меньшиков. Начала жизни.
Нравственно-философские очерки (с. 652)
НВип. 1901.25 июля. №9119. С. 10-11.
«Кормчая книга» - сборник церковных законов на Руси с XIII в., основанных на
византийском церковном праве.
Ходатайство (с. 654)
НВ. 1901.27 июля. №9121.
Продолжение воспоминаний о Брянске, начатое Розановым в статье «Бого-
спасаемый городок» 21 июля 1901 г.; см. также далее статью «Как и отчего нас
закрыли».
Важное слово сказано (с. 656)
НВ. 1901. 29 июля. № 9123. Б.п.
<О пожарах> (с. 657)
НВ. 1901. 30 июля. № 9124. Без заглавия и подписи.
О помощи внезапно заболевшим (с. 658)
НВ. 1901. 30 июля. №9124.
Не дожидаясь большой беды (с. 659)
НВ. 1901. 31 июля. №9125. Б.п.
...во время крушения «Владимира», столкнувшегося с «Колумбией» - 1 ноября
1894 г. вблизи Одессы пароход «Владимир» столкнулся с итальянским пароходом
«Колумбия». Погибло свыше 200 человек.
Почти единственная газета в России (с. 661)
НВ. 1901. 2 авг. № 9127. Подпись: Ibis.
.. .статьи, приуроченные к годовщине смерти Каткова - 20 июля 1901 г. «Мос-
ковские Ведомости» отмечали годовщину смерти редактора газеты и опубликовали
передовую статью «М. Н. Катков».
Не то беда, что ты поляк... - А. С. Пушкин. Эпиграмма на Булгарина (1830).
...вопрос о вторичном приводе к присяге русских журналистов. - В передовой
статье «Московских Ведомостей» 19 декабря 1896 г. редактор В. А. Грингмут пред-
ложил редакторам-либералам «Русских Ведомостей» и «Вестника Европы» печатно
подтвердить присягу на верность самодержавию, что вызвало ироническую отпо-
ведь А. С. Суворина (НВ. 1896. 24 дек.). Розанов в «Письме в редакцию «Северного
Вестника» (Северный Вестник. 1897. № 4) тоже высказался об этом.
Двойной присягою играя... - приписываемая Пушкину эпиграмма на Ф. Бул-
гарина.
Ни «да», ни «нет» о школьной реформе (с. 663)
НВ. 1901.3 авг. №9128. Б.п.
793
Как и отчего нас закрыли (с. 664)
НВ. 1901.3 авг. №9128.
См. ранее напечатанные статьи о Брянской прогимназии 21 и 27 июля 1901 г.
Прописное глубокомыслие (с. 667)
НВ. 1901. 4 авг. №9129. Б.п.
«Гэлос» - ежедневная политическая и литературная газета, выходила в Петер-
бурге в 1863-1884 гг. Издатель-редактор А. А. Краевский.
«Рука Всевышнего отечество спасла» (1834) - историческая трагедия Н. В.
Кукольника, получившая поддержку императора Николая I. Отрицательная рецен-
зия Н.А. Полевого (Московский Телеграф. 1834. № 3) послужила поводом для зак-
рытия журнала. Приведенная эпиграмма по этому поводу напечатана в книге: Лемке М.
Николаевские жандармы и литературы. СПб., 1909. С. 96.
<Д. Л. Мордовцев и М. Н. Катков> (с. 668)
НВ. 1901.4 авг. № 9129. Б. п. и заглавия.
Кого надо пожалеть (с. 669)
НВ. 1901. 5 авг. №9130.
Пошли, Господь, свою отраду... - одноименное стихотворение Ф. И. Тютчева
(1850).
Еще о пожарах (с. 670)
НВ. 1901. 7 авг. №9132. Б.п.
Люди всегда люди (с. 672)
НВ. 1901. 8 авг. №9133. Б.п.
Общедоступность врачебной помощи (с. 672)
НВ. 1901. 9 авг. №9134. Б.п.
<В. П. Мещерский о разводе> (с. 674)
НВ. 1901. 10 авг. № 9135. Без заглавия и подписи.
Своевременная забота (с. 675)
НВ. 1901. 12 авг. №9137. Б.п.
Энергия чиновника (с. 676)
НВ. 1901. 12 авг. №9137. Б.п.
Чиновник и деятель государственный (с. 678)
НВ. 1901. 13 авг. №9138. Б.п.
О гимназической реформе (с. 680)
НВ. 1901. 14 авг. №9139. Б.п.
Доктора и пациенты (с. 681)
НВ. 1901. 15 авг. № 9140. Б.п.
794
Товарищество больных (с. 681)
НВ. 1901. 16 авг. №9141. Б.п.
Педагогика вне политики (с. 684)
НВ. 1901. 17 авг. №9142. Б.п.
Опять о древних языках (с. 686)
НВ. 1901. 19 авг. №9144. Б.п.
Исконная форма русского труда (с. 687)
НВ. 1901.22 авг. №9147. Б.п.
Евреи и гимназия (с. 687)
НВ. 1901. 23 авг. №9148. Б.п.
Общипанное ведомство (с. 689)
НВ. 1901.23 авг. № 9148. Б.п.
Новые меха и старое вино (с. 690)
НВ. 1901.42 авг. №9149. Б.п.
Профессиональный эгоизм (с. 691)
НВ. 1901.25 авг. №9150. Б.п.
Еще о новых языках в гимназии (с. 692)
НВ. 1901.28 авг. №9153. Б.п.
К борьбе с пожарами (с. 693)
НВ. 1901.29 авг. №9154. Б.п.
Пыль (с. 695)
НВ. 1901. 31 авг. № 9156. Подпись: Ibis.
.. .Кантемира и Ломоносова в изданиях XVIII века. - В статье «Ломоносовские
издания, современные его жизни» (НВ. 1911. 8 нояб.) Розанов рассказывает о рус-
ских изданиях XVIII в.: «С благоговением я снял с полок несколько книг в кожаных,
полуразвалившихся переплетах, хранимых «через тридцать лет» (Собр. соч. Террор
против русского национализма. М., 2005. С. 299).
Университет в отношении к министру
и попечителю (с. 696)
НВ. 1901. 6 сент. № 9162. Б.п.
Большие евреи и маленькие еврейчики (с. 697)
НВ. 1901. 9 сент. №9165.
«Восход» - газета, посвященная еврейской жизни, истории и литературе, выхо-
дила в Петербурге с 1899 по 1906 г., редактор-издатель М. Г. Сыркин. Преобразована
из приложения к журналу «Восход».
795
Программы университетских лекций (с. 698)
НВ. 1901. 11 сент. №9167. Б.п.
Разговор с профессором (с. 700)
НВ. 1901. 12 сент. № 9168; продолжение под запт.: Из
бесед с профессором. 16 и 17 сент. № 9172 и 9173.
«Метафизика в древней Греции» (1890) и «Учение о Логосе» - В 1900 г. С. Н.
Трубецкой защитил докторскую диссертацию «Учение о Логосе в его истории».
Исторические памятники (с. 708)
НВ. 1901. 13 сент. № 9169. Б.п.
Памятник Петру Великому в Липецке - установлен в 1839 г., изготовлен на там-
бовском чугунолитейном заводе мастером И. Федоровым. На барельефе богиня пло-
дородия, облокотившаяся на сосуд с вытекающей из него водой - символ открытых
при Петре липецких минеральных вод, где летом 1888 г. лечился Розанов.
Избирательный ценз (с. 710)
НВ. 1901. 23 сент. № 9179. Б.п.
«Не разрушайте, а улучшайте» - Э. Бёрк. Размышления о французской рево-
люции (1790).
Школа и семья (с. 712)
НВ. 1901. 30 сент. №9186. Б.п.
Медицина и сострадание (с. 714)
НВ. 1901.3 окт. №9189.
Деревенский провинциал из Биарица (с. 715)
НВ. 1901. 10 окт. №9196.
«Пермские Губернские Ведомости» - ежедневная газета, выходившая в Перми
в 1838-1917 гг.
«Донская Речь» - ежедневная газета, выходившая в Ростове-на-Дону в 1887-
1905 гг.
«Судебник» (1550) - сборник законов, принятый первым на Руси Земским собором.
В. К. Кривенко. Учебное дело (с. 717)
НВип. 1901. 10 окт. №9196. С. 10-11.
«Педагоги» Отто Эрнста (с. 717)
НВ. 1901. 17 окт. № 9203. Подпись: Vesper.
Пьеса немецкого драматурга и прозаика Отто Эрнста (наст, имя и фам. Отто
Эрнст Шмидт, 1862-1926) «Воспитатель Флаксман» (1901, пер. Е. Кашперовой) была
поставлена 15 октября 1901 г. в Театре Литературно-художественного общества под
названием «Педагоги».
796
О литературных занятиях чиновников (с. 720)
НВ. 1901. 19 окт. №9205. Б.п.
«Судебная Газета» - выходила в Петербурге в 1882-1905 гг. еженедельно.
Художники и мелкая промышленность (с. 721)
НВ. 1901.23 окт. №9209.
Съезды учителей (с. 722)
НВ. 1901.25 окт. №9211. Б.п.
Открытки (с. 723)
НВ. 1901. 27 окт. № 9213. Подпись: N. N.
Обособленные религиозные области (с. 724)
НВ. 1901.28 окт. №9214. Б.п.
Художественное изучение русского языка (с. 725)
НВ. 1901. 6 нояб. №9223.
...трудов о Карамзине и Жуковском - имеются в виду книги: Карамзин Н. М.
Избранные сочинения с очерком, вводными заметками, примечаниями Л. Полива-
нова. М., 1884; Загарин П. [Поливанов Л. И.]. В. А. Жуковский и его произведения.
2-е изд. М., 1883.
«Гибралтар» - такого произведения у И.А. Гончарова не существует. Возмож-
но, имеется в виду глава «Атлантический океан и остров Мадера» в книге путевых
очерков Гончарова «Фрегат «Паллада» (1855-1857).
«Берегите его, ради Бога берегите» - аллюзия на стихотворение в прозе И. С.
Тургенева «Русский язык» (1882).
Недоумения в промышленности (с. 728)
НВ. 1901. 6 нояб. № 9223. Подпись: В. В.
Иван Щеглов. Новое о Пушкине (с. 729)
НВип. 1901. 7 нояб. №9224.
Философ-Рудин (с. 732)
НВ. 1901. 13 нояб. №9230.
Бедный друг! Истомил тебя путь... - одноименное стихотворение (1887) В. С.
Соловьёва.
«Философский лексикон» (Киев, 1857-1873) - главный труд русского философа
С. С. Гогоцкого (1813-1889).
Ученические сберегательные кассы (с. 739)
НВ. 1901. 14 нояб. № 9231. Б.п.
Заметка <Внебрачные дети> (с. 740)
НВ. 1901. 15 нояб. №9232.
797
М. Н. Богданов. Из жизни русской прироДы.
Зоологические очерки и рассказы (с. 742)
НВип. 1901.21 нояб. № 9238. С. 11. Подпись: В. Р-въ.
Иоанн Гус (с. 742)
НВ. 1901. 24 нояб. № 9241. Б.п.
Печальная у нас заметка г. Валентина Горлова - речь идет о статье В. Горлова
«Православие у западных славян», опубликованной в этом же номере газеты.
Мнимое заимствование (с. 743)
НВ. 1901. 27 нояб. №9244.
Инфолио в своей «Литературной справке» - статья Инфолио (псевдоним не
раскрыт) появилась в «Новом Времени» 24 ноября 1901 г.
«Тайна беззакония уже начала действовать в мире» - ср.: 2 Фес. 2, 7.
О поместимости наших университетов (с. 745)
НВ. 1901. 4 дек. №9251. Б.п.
Германский «renaissance» (с. 748)
НВ. 1901. 8 дек. №9255. Б.п.
Религиозно-философские собрания (с. 750)
НВ. 1901. 9 дек. №9258.
«Будьте мудры как змии и просты как голуби» - Мф. 10, 16.
Доктор в учебных заведениях (с. 752)
НВ. 1901. 11 дек. № 9258. Б.п.
Союз воспитания и медицины (с. 753)
НВ. 1901. 16 дек. №9263. Б.п.
Пятый сионистский конгресс (с. 755)
НВ. 1901. 20 дек. №9267. Б.п.
Конгресс состоялся в Базеле 26-30 декабря 1901 г. (в России по старому стилю
это соответствует 13-17 декабря).
К статистике наших старообрядцев (с. 757)
НВ. 1901. 22 дек. №9269.
Сословное ли только безвкусие? (с. 758)
НВ. 1901.23 дек. №9270.
Флорентийский собор - состоялся в 1438-1445 гг. Флорентийская уния (1439),
призывавшая к единению католической и православной церквей при верховенстве
папы, была отвергнута Византией и Русью.
Временные правила о студенческих организациях
(с. 761)
НВ. 1901. 31 дек. № 9278. Б.п.
798
УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН
А.К., доктор, автор письма «Доктора
и пациенты» - 681, 682
Аарон, в Ветхом Завете первосвящен-
ник, старший брат Моисея - 23,
31, 34, 89, 102, 283, 284, 341, 592,
598
Абба, один из древнейших таннаев -
83
Абдул-Гамид 7/(1842-?), 34-й султан
Турции, вступил на престол в
1876 г.-756
Аввакум, ветхозаветный пророк - 84
Августин Блаженный Аврелий (354-
430), христианский церковный де-
ятель, теолог, философ, писатель -
561,743
Августин (Алексей Васильевич Ви-
ноградский) (1766-1819), архи-
епископ Московский (1812), епис-
коп Дмитровский (1804), в 1812 г.
заведовал московскими святынями
и московской епархией - 561
Августин (Михаил Степанович Саха-
ров) (1768-1842), архимандрит
(1798), епископ Оренбургский и
Уфимский (1806), богослов - 561
Авель, в Ветхом Завете сын Адама и
Евы, убитый своим братом Каи-
ном - 201, 203, 350, 667
Аверкиев Дмитрий Васильевич
(1836-1905), драматург, прозаик,
театральный критик, публицист -
222
Авраам, в Ветхом Завете патриарх,
прародитель еврейского народа -
9, 10, 13, 15-19, 24, 25, 30,48, 84,
102-104, 305, 590, 594, 598
Аврелий Марк Анний Катилий Север
(121-180), римский император (с
161), философ - 145, 268
Агамемнон, в греческой мифологии
микенский царь, предводитель
объединенных ахейских войск в
Троянской войне - 423
Агарь, в Ветхом Завете рабыня-егип-
тянка, наложница патриарха Авра-
ама - 100, 102
Адам, в Ветхом Завете прародитель
человечества - 9,26,35,39,61,79,
84, 93-96, 102, 167-169, 214, 216,
322, 341,370,442, 769
Адашев Алексей Федорович (ум. 1561),
окольничий, политический деятель,
дипломат, инициатор реформ сер.
XVI в., с 1560 г. в опале - 159, 716
Адонай («мой Господин»), одно из
имен Бога, употребляемое как опи-
сательное вместо Иеговы (Яхве),
когда произносить последнее было
запрещено - 341
Адонис, в финикийской мифологии
бог плодородия - 75, 336
Аксаков Иван Сергеевич (1823-1886),
публицист, поэт, общественный
деятель, издатель - 115, 193, 279,
403,466, 501, 778
799
Аксаков Константин Сергеевич (1817—
1860), философ, публицист, исто-
рик, поэт - 115, 116,466
Аксаков Сергей Тимофеевич (1791-
1859), писатель - 155, 194, 261,
398,401
Александр I (Александр Благословен-
ный) (1777-1825), российский им-
ператор (с 1801)- 58, 436,619
Александр 7/(1818-1881), российский
император (с 1855) - 58, 170, 337,
620-622, 628, 638,713, 791
Александр III (1845-1894), российский
император (с 1881) - 310,326,393,
469, 555, 556, 600-602, 638, 781,
790
Александр Македонский (Александр
Великий) (356-323 до н. э.), царь
Македонии (с 336 до н. э.), полко-
водец - 8, 94, 185, 219, 288, 465,
618, 739
Александр Невский (1220-1263), князь
Новгородский (1236-1251), вели-
кий князь Владимирский (с 1252),
полководец - 644
Алексеев В., переводчик - 448
Алексеенко Михаил Мартынович
(1847-?), юрист, профессор финан-
сового права Харьковского универ-
ситета - 696
Алексей Михайлович (1629-1676), рус-
ский царь (с 1645), сын царя Ми-
хаила Федоровича - 126, 185, 281,
332, 350
Алкивиад (ок. 450-404 до н. э.), афин-
ский стратег (с 421) в период Пе-
лопоннесской войны - 644
Альфред Великий (ок. 849-ок. 900),
король англосаксонского королев-
ства Уэссекс (с 871) - 322
Амалицкий Владимир Прохорович
(1860-1917), геолог и палеонтолог,
профессор Варшавского универси-
тета (с 1890)- 576, 789
800
Амвросий Оптинский (Александр
Михайлович Гренков) (1812—
1891), иеросхимонах, старец Опти-
ной пустыни, духовный проповед-
ник, канонизирован - 72
Амори Арно де, папский легат - 768
Амосов Иван Афанасьевич (1800-1878),
кораблестроитель, стоял у истоков
парового судостроения - 616
Анаксимен (VI в. до н. э.), древнегре-
ческий философ - 541
Андраши Дьюла Старший (1823-
1890), граф, председатель Совета
министров Венгрии (1867-1871),
министр иностранных дел Австро-
Венгрии (1871-1879) - 478
Андреевский Иван Ефимович (1831—
1891), юрист, ректор С.-Петербур-
гского университета (1883-1887),
главный редактор «Энциклопеди-
ческого словаря» Брокгауза и Еф-
рона (1890-1891) - 129
Анна, мать пророка и судьи Самуила,
женаЕлканы(1 Цар. 1:12-17)-215
Аннибал (Ганнибал) (247/246-183 до
н. э.), карфагенский полководец -
267, 321,442,511,618
Антей, в греческой мифологии вели-
кан, сын богини земли Геи, от ко-
торой черпал свою силу - 629
Антигона, в греческой мифологии
дочь царя Фив Эдипа - 409
Антокольский Марк Матвеевич (1843-
1902), скульптор - 600
Антоний (Александр Васильевич Вад-
ковский) (1846-1912), митрополит
Санкт-Петербургский и Ладожс-
кий (с 1898)-750
Анцыфоров Данило, сибирский слу-
жилый человек, участвовал в ис-
следовании Камчатки (1711)- 126
Араго Доминик Франсуа (1786-1853),
французский ученый и политичес-
кий деятель - 485
Аракчеев Алексей Андреевич (1769-
1834), граф, политический и воен-
ный деятель, пользовался большим
влиянием при императоре Алек-
сандре I - 160, 247
Аристид (ок. 540-ок. 467 до н. э.),
афинский полководец - 483
Аристотель (384-322 до н. э.), древ-
негреческий философ и ученый-
энциклопедист - 257,278,288,367,
421, 543,642, 699
Арсений Мацеевич (1697-1772), мит-
рополит Ростовский и Ярослав-
ский, протестовавший против
отобрания монастырских вотчин,
был лишен сана и заключен в кре-
пость-613
Арсеньева Софья Дмитриевна, писа-
тельница - 604, 790
Архимед (ок. 287-212 до н. э.), древ-
негреческий ученый - 203, 204
Асмодей, в Библии злой дух - 53
Асси, иудейский законоучитель - 83
Астарта (Аштарт), в финикийской
мифологии богиня плодородия,
материнства и любви - 73
Астафьев Петр Евгеньевич (1846-
1893), философ, публицист - 406
Атагуальпа, плененный испанцами
инк - 457
Атласов Владимир Васильевич
(ок. 1661/1664-1711), сибирский
казак, землепроходец, дал первые
сведения о Камчатке - 126
Афродита, в греческой мифологии
богиня любви, красоты, ей соот-
ветствует римская Венера - 37, 38
Ахилл (Ахиллес), в «Илиаде» один из
храбрейших греческих героев, осаж-
давших Трою- 175, 253, 312, 637
Бабст Иван Кондратьевич (1824, по
др. сведениям 1823-1881), исто-
рик, экономист, публицист - 500
Базаров Иван Иванович (1819-1895),
протоиерей, духовный писатель -
189
Байрон Джордж Ноэл Гордон (1788—
1824), английский поэт, член пала-
ты лордов (1809) - 262, 634, 635,
641,744
Бакалович Степан (1857-?), польский
живописец, учился в Петербургс-
кой академии художеств (1876-
1882)-496
Балабанова (Балобанова) Екатерина
Вячеславовна (1847-1927), исто-
рик литературы, переводчица, пи-
сательница - 464, 786
Бандинелли (Баччио Бандинелли)
(1493-1560), итальянский скульп-
тор - 139
Барановский Николай, товарищ Роза-
нова по нижегородской гимназии -
546-551, 553, 554, 789
Баратынский (Боратынский) Евгений
Абрамович (1800-1844), поэт -
154, 327
Барбье Поль Жюль (1822-?), француз-
ский драматург - 782
Барклай де Толли Михаил Богданов
(1761-1818), генерал-фельдмар-
шал, герой Отечественной войн i
1812 г.- 780
Барсов Николай Иванович (183>—
1903), церковный историк, писа-
тель, профессор Московской ду-
ховной академии - 141, 142, 771
Барсуков Николай Платонович (1838—
1906), историк литературы и обще-
ственной мысли, археограф, биб-
лиограф, издатель, мемуарист - 498
Барятинский Владимир Владимиро-
вич (1874-1941), князь, драматург,
журналист - 307, 308, 390, 779
Басмановы, русские бояре и воеводы
XV-XVII вв. из рода Плещеевых -
160
801
Батый (Бату) (1208-1255), монгольс-
кий хан, внук Чингисхана - 194
Батюшков Константин Николаевич
(1787-1855), поэт - 155, 237, 780
Бахья бен Йосеф ибн Паку да (2-я пол.
XI в.), философ-моралист, автор
трактата «Обязанности сердца»,
жил в Испании - 14
Беатриче (Беатриче Портинари)
(1265/1267-1290), флорентийка,
идеальная возлюбленная Данте -
602
Бежецкий (наст, имя и фам. Алексей
Николаевич Маслов) (1852-
1922), прозаик, драматург - 327,
328, 781
Бекет Фома (Томас) (1118-1170), ар-
хиепископ Кентерберийский (с
1162), канцлер Англии (с 1155) —
332
Беккер Т., издатель книги С. Ф. Год-
левского - 568
Белинский Виссарион Григорьевич
(1811-1848), литературный кри-
тик, публицист, общественный де-
ятель-115, 119,120,148,260,274,
421, 422, 470, 479-481, 753, 770
Беллона, в римской мифологии боги-
ня войны - 328
Беляев Александр Дмитриевич (1842-
1919), богослов, религиозный пи-
сатель - 560
Беляев Юрий Дмитриевич (1876-1919,
по др. данным 1917), драматург,
театральный критик, сотрудник га-
зеты «Новое Время» - 261
Бемэ Эд. (Бёме Эрнст), писатель, ав-
тор книги «Воспитание сына» -
121, 770
Бентам Иеремия (1748—1832), англий-
ский философ, социолог, юрист -
276, 551
Беранже Пьер Жан (1780-1857),
французский поэт - 223-225, 776
802
Берг Федор Николаевич (1839-1909),
поэт, прозаик, переводчик, редак-
тор журнала «Русский Вестник»
(1887-1895)-496, 498, 499
Беринг Витус Ионассен (Иван Ивано-
вич) (1681-1741), мореплаватель,
капитан-командор российского
флота (1730), по происхождению
датчанин - 484
Берта, святая, жена кентского короля
Этельберта, принявшая христиан-
ство - 215
Бессемер Генри (1813-1898), англий-
ский изобретатель, создал (патент
1856) конвертерный способ пере-
дела чугуна в сталь, т. наз. бессе-
меровский процесс - 646
Бетховен Людвиг ван (1770-1827),
немецкий композитор, пианист и
дирижер - 143, 336
Бехтерев Владимир Михайлович
(1857-1927), невролог, психиатр и
психолог, основатель научной шко-
лы - 753
Бибиков Дмитрий Гаврилович (1791-
1870), киевский генерал-губерна-
тор (с 1837), министр внутренних
дел (1852-1855)- 191, 774
Бизе Жорж (1838-1875), французский
композитор - 788
Биконсфильд {Биконсфилд) - см. Диз-
раэли Б.
Бисмарк Отто фон Шёнхаузен (1815—
1898), князь, первый рейхсканцлер
Германской империи (1871-1890)
-478,613,749
Благовидов Федор Васильевич (1865-
?), церковный историк - 765
Благосветлов Григорий Евлампиевич
(1824-1880), публицист, редактор-
издатель журналов «Русское Сло-
во» и «Дело» - 758, 761
Боборыкин Петр Дмитриевич (1836-
1921), писатель - 620, 621, 780
Бобров Евгений Александрович
(1867-1933), философ, историк ли-
тературы и общественной мысли,
переводчик - 120
Богданов Анатолий Петрович (1834-
1896), зоолог и антрополог - 551
Богданов Модест Николаевич (1841-
1888), зоогеограф, детский писа-
тель - 742, 798
Боголепов Николай Павлович (1846-
1901), правовед, ректор Московс-
кого университета (1883-1887 и
1891-1893), министр народного
просвещения (с 1898) - 132, 603,
630, 686,701,703, 790
Боккачио (Боккаччо) Джованни (1313—
1375), итальянский писатель, гума-
нист Раннего Возрождения - ПО,
224
Боклъ Генри Томас (1821-1862), анг-
лийский историк и социолог -271,
398, 399, 404, 459,616
Болотов Андрей Тимофеевич (1738-
1833), естествоиспытатель, агро-
ном, писатель, мемуарист-154, 772
Борис и Глеб, князья, убитые (1015)
сводным братом Святополком I,
канонизированы - 129
Борк (Бёрк) Эдмунд (1729-1797), ан-
глийский философ, публицист, по-
литический деятель - 409,710, 796
Боровиковский Владимир Лукич
(1757-1825), живописец - 420
Босюэт (Боссюэт, Боссюэ) Жак Бе-
нинь (1627-1704), французский ка-
толический богослов, проповед-
ник, писатель - 268
Боткин Сергей Петрович (1832-1889),
терапевт, один из основателей шко-
лы русских клиницистов - 131
Брандт Федор Федорович (Иоганн
Фридрих) (1802-1879), зоолог, по
происхождению немец, в России с
1831 г.-482
Браишан (Брафман) Яков Александ-
рович, преподаватель еврейского
языка в Минской духовной семи-
нарии (1860), памфлетист, автор
«Книги Кагала» - 29
Бредихин Федор Александрович
(1831-1904), астроном, математик -
113,559
Брем Альфред Эдмунд (1829-1884),
немецкий зоолог, путешественник -
413,485, 742
Брокгауз Эдуард (1829-1914), немец-
кий издатель русского Энциклопе-
дического словаря, внук основате-
ля фирмы Фридриха Арнольда
Брокгауза (1772-1823) - 9, 734
Бронзов Александр Александрович
(1858-1919), профессор С.-Петер-
бургской духовной академии (с
1894), историк этики и нравствен-
ного богословия, филолог - 560
Бруно Джордано (1548-1600), италь-
янский философ и поэт - 618
Бубнов, домовладелец в Нижнем Нов-
городе - 510, 512, 513
Будда (букв, «просветленный»), имя,
данное основателю буддизма Сид-
дхартхе Гаутаме (623-544 до н.э.),
происходившему, по преданию, из
царского рода племени шакьев в
Северной Индии. Одно из имен
Буд ды - Шакьямуни (Сакья-Муни) -
73, 94, 402, 446
Булгарин Фаддей Венедиктович
(1789-1859), журналист, писатель -
663, 793
Булдаков Тимофей, служилый человек
Якутского округа, известен свои-
ми путешествиями по Северному
Ледовитому океану (1649-1651) —
126
Буллер Редверс-Генри (1839-1908),
главнокомандующий английскими
войсками в Южной Африке во вре-
803
мя Англо-бурской войны (1899—
1902)-316
Буняковский Виктор Яковлевич (1804-
1889), математик - 559, 607
Бурачек (Бурачок) Степан Анисимо-
вич (Онисимович) (1800-1876/
1877), публицист, критик, изда-
тель, прозаик-471
Буслаев Федор Иванович (1818-1897),
языковед, фольклорист, литерату-
ровед, историк искусства -111,
113, 227, 271, 277, 315-316, 463,
559, 624
Бутлеров Александр Михайлович
(1828-1886), химик-органик - 559
Бутру Эмиль (1845-1921), французс-
кий философ - 375, 783
Бэйлъ Петр (Бейль Пьер) (1647-1706),
французский философ и публи-
цист - 734
Бэкон Роджер (ок. 1214-1292), англий-
ский философ, теолог, естествоис-
пытатель - 458
Бюхнер Людвиг (1824-1899), немец-
кий врач, естествоиспытатель, фи-
лософ-421
Вагнер Николай Петрович (1829—
1907), зоолог, прозаик - 742
Валаам, в Ветхом Завете прорицатель -
765
Валуев (Волуев) Дмитрий Александ-
рович (1820-1845), историк, редак-
тор, издатель - 327, 526
Ван Дейк Антонис (1599-1641), фла-
мандский живописец - 576
Ванновский Петр Семенович (1822—
1904), государственный деятель, ге-
нерал от инфантерии, военный ми-
нистр (1881-1897), министр народ-
ного просвещения (1901-1902) - 634
Василий Блаженный (ок. 1469-1557),
московский юродивый, аскет, об-
личал власть имущих - 23
804
Вассиан Топорков, епископ Коломен-
ский (с 1525), племянник и после-
дователь Иосифа Волоцкого, игу-
мен Песношского монастыря
Дмитровского уезда (с 1542) - 141
Введенский Александр Иванович
(1856-1925), философ, профессор
Петербургского университета -
406, 736, 737
Введенский Алексей Иванович (1861-
1913), религиозный философ, ис-
торик религии, публицист - 429,
466, 768
Вейнберг Я. И., ученый-лесовод - 189
Велес (Волос), в славяно-русской ми-
фологии бог - покровитель домаш-
них животных и бог богатства - 77
Веневитинов Дмитрий Владимирович
(1805-1827), поэт, философ, кри-
тик-571, 789
Верди Джузеппе (1813-1901), италь-
янский композитор - 782
Веспасиан (9-79), римский император
(с 69), основатель династии Фла-
виев - 12, 18
Вильгельм 77(1859-1941), германский
император и прусский король
(1888-1918), из династии Гоген-
цоллернов - 408
Вильгельм 77 (Виллем) Фредерик Георг
Лодевейк (1792-1849), король Ни-
дерландов (с 1840), великий герцог
Люксембурга; командовал нидер-
ландскими войсками при Ватерлоо
(1815)- 185
Вильгельм I Завоеватель (ок. 1027—
1087), английский король (с 1066) -
217, 239, 749
Винкельман Иоганн Иоахим (1717—
1768), немецкий историк искусст-
ва-118, 237, 748
Виргилий (Вергилий, Публий Верги-
лий Марон) (70-19 до н.э.), римс-
кий поэт - 362, 541, 605, 637, 666
Вирсавия, в Библии одна из жен царя
Давида, мать Соломона - 439
Вирхов Рудольф (1821-1902), немец-
кий естествоиспытатель - 706
Владимир I, святой (ум. 1015), князь
Новгородский (с 969), великий
князь Киевский (с 980), ввел на
Руси в качестве обязательной ре-
лигии христианство (988-989) -
637
Владимирова Е. (наст, имя и фам. Ели-
завета Павловна Виндинг) (1860-е
гг. - после 1915), писательница -
764
Властов Георгий Константинович
(1827-1899), археолог, духовный
писатель, общественный деятель-
126-128, 345, 525, 770, 782
Волынский Аким Львович (наст, имя
и фам. Хаим Лейбович Флексер)
(1861-1926), историк, теоретик ис-
кусства, критик - 406, 462
Вольтер (наст, имя Мари Франсуа
Аруэ) (1694-1778), французский
писатель и философ - 128, 141,
268, 337, 527, 603, 618, 744, 745,
781
Вольф Маврикий Осипович (1825-
1883), издатель - 447
Вооз, в Библии муж Руфи, прадед царя
Давида - 306
Воронов А., автор статьи «О положе-
нии архивного дела во Франции» -
129
Вузий, священник из рода Садока, отец
пророка Иезекииля - 86
Вышнеградский Иван Алексеевич
(1831/1832-1895), государствен-
ный деятель, министр финансов
(1888-1892)-573
Вяземский Афанасий Иванович (?-ок.
1570), князь, оружничий, прибли-
женный царя Ивана IV, влиятель-
ный опричник - 160
805
Вяземский Петр Андреевич (1792-
1878), поэт, критик, мемуарист -
327, 720, 774
Гайдебуров Павел Александрович
(1841-1893/1894), издатель, жур-
налист, публицист, прозаик - 447
Гайяр, публицист - 363, 365
Галахов Алексей Дмитриевич (1807—
1892), историк литературы, соста-
витель хрестоматий русской лите-
ратуры - 272
Галилей Галилео (1564-1642), италь-
янский естествоиспытатель и мыс-
литель - 729
Гара, министр внутренних дел при
Екатерине II- 129
Гартвиг Иоганн, автор сочинений по
садоводству - 485
Гартман Эдуард фон (1842-1906),
немецкий философ - 527, 736
Гатчинский отшельник- см. Романов
И. Ф.
Гауптман Герхарт (1862-1946), не-
мецкий писатель - 764
Гаус (Гаусс) Карл Фридрих (1777-
1855), немецкий математик, астро-
ном, физик - 686
Гацисский (Гациский) Александр Се-
рафимович (1838-1893), литера-
тор, историк, этнограф, статистик,
общественный деятель - 174
Гегель Георг Вильгельм Фридрих
(1770-1831), немецкий философ -
84, 87, 194,262, 322, 328, 329,402,
405, 420, 596, 736, 748
Гейне Генрих (1797-1856), немецкий
поэт, публицист - 143, 552, 553,
556, 624
Гейнце Рудольф (1825-1896), немец-
кий криминалист - 434, 785
Геккель Эрнст (1834-1919), немецкий
биолог, сторонник учения Ч. Дар-
вина - 189
Гексли (Хаксли) Томас Генри (1825—
1895), английский биолог, последо-
ватель Ч. Дарвина - 485
Гекуба, жена троянского царя Приама -
425
Генгстенберг Эрнст Вильгельм (1809-
1869), немецкий богослов, профес-
сор Берлинского университета - 33
Гераклит (кон. VI-нач. V вв. до н. э.),
древнегреческий философ - 422
Гердер Иоганн Готфрид (1744-1803),
немецкий философ, критик, эсте-
тик - 421, 448
Геркулес (Геракл), в греческой мифо-
логии герой, совершивший множе-
ство подвигов - 287, 661
Геродот (490/480-ок. 425 до н. э.),
древнегреческий историк - 22,37-
40, 76, 271, 343, 518, 541, 687, 781
Герцен Александр Иванович (1812—
1870), писатель, публицист, фило-
соф, общественный деятель - 94,
115,421,422, 439, 533
Герценштейн Григорий Маркович
(1851-1899), врач и писатель по са-
нитарным вопросам - 131
Герцль Теодор (евр. имя Вениамин
Зев) (1860-1904), писатель, теоре-
тик сионизма - 756
Герцог Иоанн Яков (1805-1882), про-
тестантский богослов - 560
Гершель, английские астрономы:
Фридрих Уильям (Вильгельм,)
(1738-1822), брат Александр
(1745-1821), сестра Каролина Лук-
реция (1750-1848) и его сын Джон
Фредерик Уильям (1791-1871) -
485
Герье Владимир Иванович (1837—
1919), историк, один из организа-
торов высшего женского образова-
ния - 277, 624
Гёте Иоганн Вольфганг (1749-1832),
немецкий писатель, мыслитель,
806
естествоиспытатель - 145, 202,
207, 222-224, 282, 319, 344, 353,
362, 402, 409, 420, 434, 439, 448,
624, 634, 641, 744, 745, 748, 773,
775, 778, 782, 791
Гиббон Эдуард (1737-1794), английс-
кий историк - 462
Гизо Франсуа (1787-1874), французс-
кий историк и политический дея-
тель-249, 409, 730
Гилел (Гиллель) (I в. до н. э.), иудейс-
кий богослов - 587, 588
Гиляров-Платонов Никита Петрович
(1824-1887), публицист, философ,
историк, издатель - 193, 194, 398,
401, 774
Гиндела, дочь Шамшона - мать С.И.
Цейхенштейна - 71
Гинцбург Илья Яковлевич (1859-
1939), скульптор - 600
Гиппократ (ок. 460-ок. 370 до н. э.),
древнегреческий врач - 755
Глаголев Александр Александрович
(1872-1929), член Комиссии по
научному изданию Библии - 560
Гладстон Уильям Юарт (1809-1898),
английский политический деятель,
неоднократно премьер-министр -
218,316,317, 780
Глинка, сотрудник газеты «Новое Вре-
мя» - 423
Гнедин Николай Иванович (1784-
1833), поэт - 314
Говоруха-Отрок (Говорухо-Отрок)
Юрий Николаевич (1850-1896),
литературный и театральный кри-
тик, писатель, публицист - 188
781
Гоголь Николай Васильевич (1J809-
1852), писатель - 14-16, 132, 139
147, 197, 198, 220, 248, 314, 315?
323, 353, 362, 391, 410, 481, 581’
601, 604, 621, 678, 709, 728, 738?
771, 776, 784
Гогоцкий Сильвестр Сильвестрович
(1813-1889), богослов, философ,
историк философии, автор «Фи-
лософского лексикона» (1857-
1873)-734, 797
Годлевский Сигизмунд Фердинандо-
вич, писатель - 568, 789
Годой Мануэль (1767-1851), глава ис-
панского правительства (1792—
1808, с перерывом в 1798-1801) -
186
Голенищев Владимир Семенович
(1856-1947), египтолог-коллекци-
онер, с 1915 г. жил в Египте - 340,
781
Голицын Л., его скульптурный порт-
рет, выполненный П. Трубецким,
упоминает Розанов - 601
Головнин Александр Васильевич
(1821-1886), государственный де-
ятель, министр народного просве-
щения (1861-1866) - 180,623,634,
723
Голубкина Анна Семеновна (1864-
1927), скульптор - 602, 790
Гольцев Виктор Александрович
(1850-1906), публицист, критик,
редактор журнала «Русская
Мысль» (с 1885) - 403
Гомер, полулегендарный древнегре-
ческий эпический поэт - 288,312-
314, 316, 319, 369, 518, 610, 620,
624, 686, 773, 775
Гончаров Иван Александрович (1812-
1891), писатель - 100, 141, 145,
271, 324, 362, 487, 488, 647, 726,
797
Гораций (Квинт Гораций Флакк) (65-
8 до н. э.), римский поэт - 328,362,
518, 605,637, 700, 779
Горлов Валентин, автор заметки о
Иоанне Гусе - 742, 798
Горский Александр Васильевич (1812—
1875), доктор богословия, церков-
807
ный историк, археограф, ректор
Московской духовной академии (с
1864)- 111
Горчаков Михаил Иванович (1838—
1910), протоиерей, профессор
церковного права Петербургского
университета, религиозный писа-
тель - 560
Горький Максим (наст, имя и фам.
Алексей Максимович Пешков)
(1868-1936), писатель, литератур-
ный критик, публицист, обще-
ственный деятель - 484
Гостомысл (1-я пол. IX в.), легендар-
ный предводитель и первый князь
(посадник) новгородских словен -
150, 567
Готье, Теофиль (1811-1872), француз-
ский писатель и критик - 319
Градовский Александр Дмитриевич
(1841-1889), историк, публицист-
141
Гракхи, братья: Тиберий (162-133 до
н. э.) и Гай (153-121 до н. э.), рим-
ские народные трибуны - 99, 100
Грановский Тимофей Николаевич
(1813-1855), историк, публицист,
общественный деятель - 113, 115,
236, 421, 422, 464, 479, 507, 700,
705
Грацианский В.И., редактор-издатель-
770
Грибоедов Александр Сергеевич
(1790/1795-1829), писатель и дип-
ломат-206, 247,248,650,678,728,
775, 790
Григорович Дмитрий Васильевич
(1822-1899/1900), писатель - 323-
324, 780
Григорьев А.А., публицист, сын Апол-
лона Григорьева - 260, 777
Григорьев Аполлон Александрович
(1822-1864), поэт, критик, пере-
водчик, мемуарист - 260-263, 777
Грингмут Владимир Андреевич
(1851-1907), публицист, педагог,
критик, редактор-издатель газеты
«Московские Ведомости» - 662,
663, 793
Громека Михаил Степанович (1852-
1883/1884), литературный критик -
489
Грот Николай Яковлевич (1852—
1899), философ, председатель
Московского психологического
общества, основатель и редактор
журнала «Вопросы Философии и
Психологии» (с 1889) - 279, 405,
736, 770
Грот Яков Карлович (1812-1893),
филолог и историк литературы -
271
Гуаданини, представитель земства -
366
Гудон Жан Антуан (1741-1828), фран-
цузский скульптор - 337, 781
Гундобин Николай Петрович (1860—
1908), педиатр - 753
Гуно Шарль (1818-1893), французс-
кий композитор - 782
Гурий (Григорий Руготин) (ок. 1500—
1563), церковный деятель, миссио-
нер, первый архиепископ Казанский
(1555), канонизирован - 548,549
Гус Ян (Иоанн) (1371-1415), чешский
религиозный реформатор - 742,
743, 798
Гусев Петр Львович, историк искусст-
ва- 129
Густав //Адольф (1594-1632), король
Швеции (с 1611), из династии
Ваза, полководец - 420
Гутен (Гуттен) Ульрих фон (1488-
1523), немецкий писатель, вдохно-
витель рыцарского восстания
(1522-1523)-237, 625
Гуттенберг (Гутенберг) Иоганн
(1394/1399 или 1406-1468), не-
808
мецкий изобретатель книгопеча-
тания - 674
Гюго Виктор Мари (1802-1885), фран-
цузский писатель - 782
Давид, царь Израильско-Иудейского
государства (кон. XI в - ок. 950 до
н.э.) - 20, 53, 80, 81, 439, 589, 592
Даль Владимир Иванович (1801 —
1872), писатель, лексикограф, эт-
нограф -775
Даниил, ветхозаветный пророк - 82
Данилевский Николай Яковлевич
(1822-1885), естествоиспытатель,
философ, публицист - 138, 179,
184, 189, 402, 403,433,470
Данилов И. А. - см. Фрибес О. А.
Данте Алигьери (1265-1321), италь-
янский поэт - 118, 133, 214, 536,
553, 601, 602, 634, 641, 686, 687,
790
Дарвин Чарлз Роберт (1809-1882), ан-
глийский естествоиспытатель -
138, 189, 326, 398, 399, 402, 404,
624, 668
Дашкова Екатерина Романовна (1744-
1810), княгиня, директор Петер-
бургской Академии наук и прези-
дент Российской Академии (1783-
1796)-638
Дев калион, сын Прометея, царствовав-
ший в фессалийской Фойи - 608,
637
Дедлов (наст, имя и фам. Владимир
Людвигович Кигн) (1856-1908),
прозаик, публицист, критик -418-
420, 785
Дежнёв Семен Иванович (ок. 1605-
1673), землепроходец, открыл про-
лив между Азией и Америкой -
126
Декарт Рене (1596-1650), французс-
кий философ, математик, физик
физиолог - 99, 187, 267, 527
Дельвиг Антон Антонович (1798-
1831), поэт, критик, журналист,
друг А. С. Пушкина - 319, 327
Делянов Иван Давыдович (1818-1897),
политический деятель, министр
народного просвещения (с 1882) -
355, 603, 609, 622, 634, 661, 662,
681,686
Демидов Павел Григорьевич (1738—
1821), основатель Демидовского
лицея (или училища высших наук)
в Ярославле, филантроп - 707
Демолен Эдмон (1852-1907), француз-
ский социолог и педагог - 133
Демосфен (ок. 384-322 до н. э.), афин-
ский оратор - 624, 636
Державин Гаврила Романович (1743—
1816), поэт-414, 775
Дерулэд (Дерулед) Поль (1846-1914),
французский поэт, политический
деятель - 196
Детайль Эдуард Жан Батист (1848-?),
французский живописец - 721
Джотто ди Бондоне (1266 или 1267-
1337), итальянский живописец -
139
Дидро Дени (1713-1784), французский
философ и писатель - 625
Дизраэли Бенджамин, граф Биконсфилд
(1804-1881), английский политичес-
кий деятель и писатель, премьер-
министр (1868, 1874-1880), лидер
консерваторов - 316,478
Димант Ойзер (Иссер) Львович,
стряпчий в Петербурге - 407
Дионисий Галикарнасский, древнегре-
ческий историк и ритор 2-й пол. I
в. до. н. э., автор «Римских древ-
ностей» - 174
Дмитриев Иван Иванович (1760—
1837), поэт и государственный де-
ятель - 695, 720
Добролюбов Николай Александрович
(1836-1861), литературный кри-
тик, публицист, постоянный со-
трудник журнала «Современник»
(с 1857) - 94, 275, 479-481, 489,
758, 761, 787
Долгорукий (Долгоруков) Яков Федо-
рович (1639-1720), князь, сподвиж-
ник Петра I, сенатор (с 1712) - 160
Долженков, доктор из Курска - 131
Достоевская (урожд. Сниткина) Анна
Григорьевна (1846-1918), вторая
жена Ф. М. Достоевского, мемуа-
ристка - 205
Достоевский Михаил Михайлович
(1820-1864), писатель, перевод-
чик, издатель, брат Ф. М. Досто-
евского - 179, 471
Достоевский Федор Михайлович
(1821-1881), писатель и мысли-
тель-94, 109, 139, 141, 145, 156,
179, 195, 200, 205, 207, 255, 262,
263, 282, 323-324, 348, 353, 354,
398, 399, 401-403, 406, 419, 471,
487-494, 516, 533, 534, 685, 728,
743-745, 765, 773, 775, 779, 783,
784, 787
Дрейфус Альфред (1859-1935), офи-
цер французского генерального
штаба, родом из эльзасской еврей-
ской семьи, был обвинен в шпио-
наже в пользу Германии (1894), ре-
абилитирован (1906) - 195, 296,
316, 506
Дриль Дмитрий Андреевич (1846-?),
юрист, врач, публицист - 753
Друммонд Генри (1851-1897), англий-
ский теолог - 189
Дрэпер Джон Уильям (1811-1882),
американский историк - 548
Думнов, владелец типографии в Мос-
кве - 650
Дунс Скот - см. Иоанн Дунс Скот
Дурново Петр Николаевич (1845-
1915), государственный деятель,
товарищ (заместитель) министра
809
внутренних дел (с 1901), министр
(1905-1906)-676
Дюканж Шарль (1610-1688), фран-
цузский византинист и лингвист,
автор словаря «Средневековая ла-
тынь» - 607, 704
Ева, в Ветхом Завете жена Адама, пра-
матерь человечества - 9, 93, 94,
168, 203,288, 370, 442, 599
Еврипид (ок. 480-406 до н. э.), древ-
негреческий драматург - 251, 637
Евтушевский Василий Адрианович
(1836-1888), педагог, автор учеб-
ников по арифметике для народ-
ных школ - 312
Ежов Николай Михайлович (псевд. Не
фельетонист) (1862-1941), писа-
тель, журналист - 715
Ездра, в Ветхом Завете иудейский свя-
щенник, возвратившийся в 458 г.
до н. э. из вавилонского плена, что-
бы восстановить храм и «Моисеев
закон» - 13, 61
Екатерина I (урожд. Марта Скаврон-
ская) (1684-1727), российская им-
ператрица (с 1725), вторая жена
Петра 1- 159, 186,612,613
Екатерина II Великая (урожд. Софья
Фредерика Августа Анхальт-Цер-
бстская) (1729-1796), российская
императрица (с 1762) - 58, 185—
187, 206, 249, 440, 607, 621, 632,
638,712,713, 781
Елиезар, иудейский законоучитель -
82, 83
Елизавета I Тюдор (1533-1603), анг-
лийская королева (с 1558) - 206,
420, 422
Елисей, ветхозаветный пророк - 92
Енох, в Ветхом Завете пророк, патри-
арх - 79, 80
Епишев Семен, землепроходец одно-
го из правых притоков Лены - 126
810
Еремеев Павел Владимирович (1830—
1899), минералог, академик - 275
Ермак Тимофеевич (между 1532 и
1542-1585), казачий атаман, поло-
жил начало освоению Сибири -
125,316
Ефрон (Эфрон) Илья Абрамович
(1847-1919), издатель русского Эн-
циклопедического словаря - 9,734
Жанна дАрк (ок. 1412-1431), фран-
цузская национальная героиня,
возглавила борьбу против англичан
во времена Столетней войны - 205,
208,211,212
Жером Жан Леон (1824-?), французс-
кий живописец - 721
Жуковский Василий Андреевич (1783-
1852), поэт, публицист, перевод-
чик - 94, 116, 154, 178, 314, 327,
362, 414, 635, 641, 706, 726, 728,
780, 783, 797
Жуковский Юлий Галактионович (1833—
1907), экономист, публицист - 668
Зайченков, смоленский купец - 658
Закревский Арсений Андреевич
(1786-1865), московский генерал-
губернатор (1848-1859)- 191, 774
Захарьин Григорий Антонович (1829-
1897/1898), терапевт, основатель
клинической школы - 131
Зевс, в греческой мифологии верхов-
ный бог и владыка неба и земли -
39, 40
Зелфа, в Ветхом Завете наложница
Иакова - 303
Зола (Золя) Эмиль (1840-1902), фран-
цузский писатель - 535
Иаков, в Ветхом Завете патриарх, ро-
доначальник двенадцати колен
(племен) Израилевых - 17, 74,229,
288, 527, 528, 589, 590, 598
Иафет, в Ветхом Завете сын Ноя -
101,253
Ибсен Генрик (1828-1906), норвежс-
кий драматург - 145
Иван (Иоанн) IVГрозный (1530-1584),
первый русский царь (с 1547), из
династии Рюриковичей -141,159,
249, 272, 316, 322, 332, 341, 415,
600, 625,716
Иван Дементъич, инспектор в Брянс-
ке - 667
Иванов Гавриил Афанасьевич (1826—
1901), филолог, профессор Мос-
ковского университета по римской
словесности - 624
Иегова (в рус. переводе Сущий), в
Ветхом Завете имя Бога, которое
он дал сам себе - 14,31,60, 72, 91,
103, 104, 106, 587
Иегуда бен Бетера, талмудист, жил в
г. Нецивин (в Вавилоне) - 25
Иезекииль, древнееврейский пророк
VII-VI вв. до н. э., автор книги
Ветхого Завета, носящей его имя -
33, 62, 66, 86, 87, 89-92
Иеремия, ветхозаветный пророк - 74
Иеровоам I, первый царь Израильско-
го государства (ок. 926-ок. 907 до
н. э.), основал святилище в Вефи-
ле-40, 341
Иесей (Иессей) (евр. «человек Бо-
жий»), принадлежал к роду Ефра-
фы из Вифлеема, отец восьми сы-
новей, младшим из которых был
царь Давид - 44
Изида (Исида), в египетской мифоло-
гии богиня плодородия, воды, вет-
ра, мореплавания, олицетворение
супружеской верности и охрани-
тельница умерших - 32, 78
Иисус Навин, в Библии помощник и
преемник Моисея, руководил пере-
ходом евреев через реку Иордан,
завоеванием Ханаана и разделом
его земель среди еврейских пле-
мен - 75, 598
Иисус Христос - 18, 27, 73, 104, 202,
214, 216, 217, 222, 227, 253, 254,
284, 286, 292, 305, 322, 348, 375,
384, 395, 401, 409, 444, 445, 447,
510, 529, 567, 616, 744, 745, 768,
769
Илия (Илья), ветхозаветный пророк - 589
Иловайский Дмитрий Иванович
(1832-1920), историк, публицист-
99, 382, 637, 650
Ильминский Николай Иванович (1822-
1891), востоковед, тюрколог - 138
Илья Муромец, богатырь, герой рус-
ских былин, возникших в XII-XIII
вв. - 635
Инкелес, известный толкователь «Пя-
тикнижия» - 42
Иннокентий (Иван Алексеевич Бори-
сов) (1800-1857), архиепископ,
духовный писатель, проповедник -
281,713
Инфолио, нераскрытый псевдоним -
743, 744, 798
Иоаким, царь Южного царства Иудея,
ставленник (вассал) египетского
фараона Нехао II, правивший в
608-598 до н. э., с 605 до н. э. -
вассал Вавилона - 86
Иоанн Богослов, в Новом Завете апо-
стол, евангелист - 86-88, 96, 582
Иоанн Дунс Скот (ок. 1266-1308), фи-
лософ, ведущий представитель фран-
цисканской схоластики - 224,229
Иоанн Златоуст (между 344 и 354-
407), византийский церковный де-
ятель, проповедник, архиепископ
Константинополя (с 397) - 143
Иов, ветхозаветный праведник - 352,
353, 397, 489, 596
Ионафан, иудейский законоучитель и
писатель, автор трактата, входяще-
го в Талмуд - 32
811
Иоанникий, епископ Архангельский и
Холмогорский -561
Иосе бен Иосе (IV или V в.), литурги-
ческий поэт - 25
Иосиф, в Новом Завете плотник, об-
рученный с матерью Божьей Ма-
рией, матерью Иисуса - 529
Иосиф Аримафейский, в Новом Завете
член иудейского высшего совета,
тайный ученик Христа, похоронив-
ший его после распятия - 228
Иосиф Прекрасный, в Ветхом Завете
сын Иакова - 299, 529
Иосиф Флавий (Иосиф бен Матафие)
(37-после 100), древнееврейский
историк - 32
Иоханан, иудейский законоучитель -
82, 83
Ипполит Римский (ок. 170-ок. 236),
христианский писатель и ученый,
пресвитер в Риме - 618
Ирод IВеликий (ок. 73-4 до н. э.), царь
Иудейского государства (с 40/37 до
н. э.) - 739
Исаак, в Ветхом Завете патриарх, сын
Авраама- 17,65,102,305,590,598
Исаак, равви - видимо, Исаак бен
Яков Альфаси (1013-1103), круп-
нейший кодификатор галахическо-
го права - 18
Исайя, ветхозаветный пророк - 126,
128, 582
Исаков Николай Васильевич (1821-
1891), генерал-адъютант - 278
Иуда, в Новом Завете апостол, предав-
ший Иисуса Христа - 439
Каблиц Иосиф (Осип) Иванович
(псевд. Юзов) (1848-1893), публи-
цист - 483
Кавелин Константин Дмитриевич
(1818-1885), историк, правовед,
философ, публицист, обществен-
ный деятель - 141
Каин, в Ветхом Завете сын Адама и
Евы, убивший своего брата Авеля -
201,350, 667
Калачов Николай Васильевич (1819-
1885), историк, правовед, археог-
раф, архивист - 129, 130
Калашников П., переводчик - 792
Калидаса (V в.), древнеиндийский
поэт и драматург - 792
Кальдерон де ла Барка Педро (1600-
1681), испанский драматург - 145
Камар-Катиба (Камара-Кутино Гас-
тао-Фаусто) (1772-1852), порту-
гальский поэт и драматург - 319
Каменская Юлия Алексеевна, подру-
га Розанова в Нижнем Новгороде -
788
Канкрин Егор Францевич (Георг Люд-
виг) (1774-1845), министр финан-
сов (1823-1844) - 297
Каннинг Джордж (1770-1827), пре-
мьер-министр Великобритании
(1827), министр иностранных дел
(1807-1809 и с 1822)-679
Кант Иммануил (1724-1804), немец-
кий философ - 207, 212, 256, 257
329,367,369,400,405,406,748, 784
Кантемир Антиох Дмитриевич (1708-
1744), поэт, дипломат, просвети-
тель - 271, 695, 728, 795
Капнист Василий Васильевич (1758—
1823), драматург и поэт - 410, 621
678
Капнист Петр Иванович (1830-1898),
публицист, драматург, поэт, цензор -
358, 359
Карамзин Николай Михайлович
(1766-1826), историк и писатель -
94,112,114, 116, 126, 178, 179,414
423, 479, 605, 608, 638, 706,’ 712*
726, 774, 784, 792, 797
Каратыгин Петр Андреевич (1805-
1879), актер, поэт, прозаик, пере-
водчик -775
812
Каратыгин Петр Петрович (1832—
1888), прозаик, сын П.А. Караты-
гина - 775
Кареев Николай Иванович (1850—
1931), историк и социолог - 496
Карийский Михаил Иванович (1840-
1917), логик и философ - 406
Карл IV (1748-1819), испанский ко-
роль (1788-1808) - 186
Карл Великий (742-814), франкский
король (с 768), император (с 800),
из династии Каролингов - 332,420
Карлейль Томас (1795-1881), англий-
ский публицист, историк и фило-
соф - 772
Карницкий Иван Николаевич (ум.
1878), сенатор, управлял комите-
том дел Царства Польского - 374
Каролинги, королевская (с 751) и им-
ператорская (с 800) династия во
Франкском государстве - 159
Карпов Андрей, одноклассник Розано-
ва по нижегородской гимназии -
627
Карпович Петр Владимирович (1874-
1917), эсер, смертельно ранивший
Н. П. Боголепова, после 1907 г.
эмигрант - 790
Карре Мишель (1819-1872), француз-
ский драматург и либреттист - 782
Кассандра, дочь Приама, прорица-
тельница, в пророчество которой
никто не верил - 250
Катков Михаил Никифорович (1818-
1887), публицист, критик, издатель
журнала «Русский Вестник» (с
1856) и газеты «Московские Ведо-
мости» (1851-1855 и с 1863) - 163,
193, 194, 238, 307, 308, 398, 400,
401, 403, 471, 479, 483, 499, 500,
540, 541, 558, 559, 609, 622, 661,
662, 668, 669, 793, 794
Катоны: Катон Старший (234-149 до
н. э.) и Катон Младший (95-46 до
н. э.), римские политические дея-
тели, Катон Валерий (I в. до н. э.),
римский грамматик и поэт - 100
Каченовский Михаил Трофимович
(1775-1842), историк, переводчик,
критик, издатель, общественный
деятель-470, 471
Кашперова Е., переводчица - 796
Кашпирев Василий Владимирович
(1835-1875), издатель, публицист,
переводчик-471
Кейль Карл Фридрих (1807-1888),
лютеранский богослов, экзегет,
профессор Дерптского универси-
тета - 33
Кеплер Иоганн (1571-1630), немецкий
астроном - 187, 267
Керн (урожд. Полторацкая) Анна Пет-
ровна (1800-1879), вдохновитель-
ница одного из шедевров лирики
А. С. Пушкина, мемуаристка - 210
Кетле Ламбер Адольф Жак (1796-
1874), бельгийский ученый, соци-
олог-позитивист, один из создате-
лей научной статистики - 535
Киреев Александр Алексеевич (1833-
1910), публицист, сторонник дви-
жения старокатоликов, не призна-
вавших догмата о непогрешимос-
ти папы римского - 766, 767
Киреевский Иван Васильевич (1806—
1856), философ, литературный
критик, публицист - 115,138,327,
403
Киреевский Петр Васильевич (1808—
1856), фольклорист, археограф,
публицист - 115, 138
Кирилл и Мефодий, братья из Солуни
(Салоники), славянские просвети-
тели, создатели славянской азбуки,
проповедники христианства, кано-
низированы - 637
Кирхнер Фридрих, автор книги «Путь
к счастью» -767
813
Климент Александрийский (ок. 150-
ок. 215), христианский теолог и
писатель - 78
Клотильда, святая (ок. 475-545), жена
короля салических франков Хлод-
вига I, принявшая христианство -
215
Ключевский Василий Осипович (1841-
1911), историк, публицист, педагог-
463, 559, 624, 625
Кнобель Карл Август (1807-1863),
протестантский богослов - 34
Ковалевская (урожд. Корвин-Круков-
ская) Софья Васильевна (1850—
1891), математик, член-корреспон-
дент Петербургской Академии
наук (1889)-731
Ковалевский Максим Максимович
(1851-1916), историк, юрист, соци-
олог, общественный деятель - 625
Ковалевский Павел Иванович (1849,
по др. данным 1850-1923), психи-
атр, профессор Харьковского уни-
верситета, ректор Варшавского
университета - 482
Коврейн, врач в Смоленске - 658
Козлов Алексей Александрович (1831-
1901), философ, издатель - 120,
406
Козлов Иван Иванович (1779-1840),
поэт, переводчик - 779
Козьма Прутков, коллективный псев-
доним, под которым в журналах
«Современник», «Искра» и др. вы-
ступали в 50-60-х гг. XIX в. поэты
А. К. Толстой и братья Жемчужни-
ковы-9, 415
Кок Поль Шарль де (1793-1871),
французский писатель - 654
Кокшаров Николай Иванович (1818—
1892/1893), минералог и кристал-
лограф, академик, директор Мине-
ралогического общества (с 1865) -
275
Колубовский Яков Николаевич (1863-
?), философ и историк русской
философии - 273, 406
Колумб Христофор (1451-1506), ис-
панский мореплаватель, родом из
Генуи-395, 631
Колышко Иосиф (Иосиф-Адам Ярос-
лав) Иосифович (1861-1938), про-
заик, драматург, публицист, кри-
тик, журналист - 367, 782
Кольбер Жан Батист (1619-1683), ге-
неральный контролер (министр)
финансов Франции (с 1665) - 329
Кольцов Алексей Васильевич (1809-
1842), поэт - 15,362,650, 779, 790
Конт Огюст (1798-1857), французс-
кий философ и социолог - 193,
398, 399, 735, 736
Кондратьев Иван Кузьмич (Казими-
рович) (1849-1904), поэт, прозаик,
драматург - 628
Константин I Великий (ок. 285-337),
римский император (с 306) - 420,
739
Константин Иванович - см. Садоков
К. И.
Конфуций (Кун-цзы) (ок. 551-479 до
н. э.), древнекитайский мыслитель,
основатель философско-этическо-
го учения - конфуцианства - 73
Коперник Николай (1473-1543),
польский астроном - 267
Корелли Мари (1864-1924), английс-
кая писательница - 133
Корнелия (II в. до н. э.), дочь полко-
водца Сципиона Африканского,
мать реформаторов братьев Грак-
хов; мужественно перенеся их
смерть, отказалась от руки египет-
ского царя Птолемея VIII - 99
Корнель Пьер (1606-1684), французс-
кий драматург - 620
Кортец (Кортес) Эрнан (1485-1547),
испанский конкистадор - 125
814
Корф (М.К.) Модест Андреевич
(1800-1876), граф, государствен-
ный деятель, историк, председа-
тель департамента законов Госу-
дарственного совета (1864-1872) -
571,572
Корш Федор Евгеньевич (1843-1915),
филолог, переводчик, публицист,
педагог - 624
Косоротое Александр Иванович
(1868-1912), драматург, прозаик,
публицист - 378, 783
Коссович Игнатий Андреевич (?-
1879), филолог, издатель «Греко-
русского словаря» (1847) - 236
Костомаров Николай Иванович
(1817-1885), историк и писатель-
148, 559, 668, 669
Костров Ермил Иванович (1750 или
1752-1796), поэт и переводчик -
314
Кохановская Н. (наст, имя и фам. На-
дежда Степановна Соханская)
(1823/1825-1884), писательница -
194, 501
Краевский Андрей Александрович
(1810-1889), издатель, журналист -
668, 669, 794
Кропоткины (Кропоткины), княжес-
кий род, Рюриковичи - 160
Красовский Александр Иванович (1776-
1857), известный цензор - 155
Крёз (595-546 до н. э.), последний
царь Лидии (Малая Азия) (с 560 до
н. э.), славился своим богатством -
657, 704
Крейман Франц Иванович (1828—
1902), педагог, директор частной
гимназии в Москве - 681
Кремер Яков Иванович (7-1903), пе-
дагог, переводчик, автор латинской
грамматики - 542
Кривенко Василий Силович (1854-
1931), журналист, мемуарист, теат-
815
ральный критик, общественный
деятель - 717, 796
Кромвель Оливер (1599-1658), дея-
тель Английской революции, лорд-
протектор (военный диктатор) (с
1653)-206
Круглов Александр Васильевич (1852—
1915), прозаик, поэт, журналист,
мемуарист -111, 769
Крумахер Фридрих Адольф (1767-
1845), немецкий поэт - 448, 786
Крушельницкая Соломия Амвросиев-
на (1872-1952), певица-368
Крылов Иван Андреевич (1769-1844),
баснописец - 650, 695
Крылов Никита Иванович (1807-
1879), юрист, профессор римского
права Московского университета-
464
Ксенофонт (ок. 430-355 или 354 до
н.э.), древнегреческий писатель и
историк - 166
Кудрявцев (Кудрявцев-Платонов) Вик-
тор Дмитриевич (1828-1891), фи-
лософ и богослов - 406
Кудрявцев Евгений Александрович
(1828-7), сенатор - 374
Кудрявцев Константин Иванович, то-
варищ Розанова по нижегородской
гимназии - 627
Кудрявцев Петр Николаевич (1816-
1858), историк, писатель, литера-
турный критик - 113, 236, 464,
700
Кукольник Нестор Васильевич (1809—
1868), писатель - 669, 794
Курбский Андрей Михайлович (1528-
1583), князь, государственный де-
ятель, писатель, переводчик, бежал
в Литву (1564) - 271, 272, 728
Курочкин Василий Степанович (1831-
1875), поэт - 776
Курциус Эрнст (1814-1896), немецкий
историк античности - 519,541,542
Кутузов Михаил Илларионович
(1745-1813), полководец, генерал-
фельдмаршал, главнокомандую-
щий русской армией, разгромив-
ший армию Наполеона I - 99, 188,
322
Кювье Жорж (1769-1832), французс-
кий зоолог - 402
Кюнер Рафаэль (1802-1878), немец-
кий филолог и педагог, автор пе-
реведенных на русский язык учеб-
ников греческого и латинского язы-
ков - 237, 238, 542, 558, 560, 636,
685
Кюхельбекер Вильгельм Карлович
(1797-1846), поэт, декабрист - 776
Лабуле Эдуар Рене де Лефевр (1811-
1883), французский писатель и уче-
ный, автор сборников сказок - 764
Лабутин Иоанн Карпович (1869-
1912), священник, духовный писа-
тель - 392, 783
Лазарь, согласно Евангелию от Иоан-
на, брат Марфы и Марии из Вифа-
нии, один из любимых учеников
Иисуса Христа, воскрешенный им
через 4 дня после погребения - 125
Ландэзен, публицист - 693
Лаокоон, в греческой мифологии жрец
Аполлона в Трое - 286, 362, 782
Лассаль Фердинанд (1825-1864), не-
мецкий социалист, философ, пуб-
лицист - 276
Левенстим Август Адольфович,
юрист, писатель - 289, 779
Левиафан, в Ветхом Завете морское
чудовище как олицетворение всех
сил зла - 198, 307
Левицкий Дмитрий Григорьевич (ок.
1735-1822), живописец - 420
Лёвшин Алексей Ираклиевич (1798
или 1799-1879), литератор, этног-
раф, общественный деятель - 706
Ледоховский Мечислав Халка (1822-
1902), кардинал, архиепископ По-
меранский и Гнезенский - 613
Лейбниц Готфрид Вильгельм (1646-
1716), немецкий философ, матема-
тик, физик, языковед - 120, 267,
328, 329
Лейкин Николай Александрович
(1841-1906), писатель-юморист,
издатель юмористического журна-
ла «Осколки» (1882-1905)- 315
Лейриц Арман, писатель - 485, 787
Лемке Михаил Константинович
(1872-1923), историк, археограф,
публицист - 794
Леонардо да Винчи (1452-1519), ита-
льянский живописец, скульптор,
архитектор, ученый, инженер -
144, 749
Леонид (Лев Александрович Кавелин)
(1822-1891), историк церкви, ду-
ховный писатель, начальник Рос-
сийской духовной миссии в Иеру-
салиме (с 1863), архимандрит -111
Леонтьев Константин Николаевич
(1831-1891), религиозный фило-
соф, писатель, публицист, литера-
турный критик -401,402,500,501,
504, 765, 784
Леонтьев Павел Михайлович (1822-
1874), журналист, филолог, друг и
соредактор М. Н. Каткова - 500,
622
Лепин, устроитель конкурса игрушек
в Париже - 721
Лермонтов Михаил Юрьевич (1814—
1841), поэт и прозаик - 51, 148,
262, 263, 322, 327, 362, 413, 414,
523, 579, 604, 624, 628, 635, 728,
744, 764, 766, 768, 769, 783, 784,
787
Лесевич Владимир Викторович (1837—
1905), философ, публицист, обще-
ственный деятель - 406
816
Лесков Николай Семенович (1831-
1895), писатель - 80,456,462,463,
769, 786
Лессинг Готхольд Эфраим (1729-
1781), немецкий драматург, теоре-
тик искусства - 13, 237, 266, 362,
421,448, 782
Ливий Тит (59 до н.э-17 н.э.), римс-
кий историк - 409, 518, 541, 543,
546, 605, 636
Ликург (IX—VIII вв. до н. э.), легендар-
ный древнегреческий (спартанс-
кий) законодатель - 644
Лин, по древнегреческому сказанию
сын Аполлона, знаток музыки, яв-
ляется олицетворением печальной
песни и зарождающегося искусст-
ва - 75, 76
Линней Карл (1707-1778), шведский
естествоиспытатель - 686
Лист Ференц (1811-1886), венгерский
композитор, пианист, дирижер -
139
Литвин Савелий Константинович
(наст, имя и фам. Шеель Хаимович
Эфрон) (1849-1926), прозаик, ме-
муарист - 27-29, 698, 767
Литвинов, домовладелец в Москве -
550
Лициний (ок. 250-325), римский им-
ператор (308-324) - 332
Лия, в Ветхом Завете первая жена
Иакова - 45, 303, 590, 599
Лобачевский Николай Иванович
(1792-1856), математик, создатель
неевклидовой геометрии, назван-
ной его именем - 329
Лозинский Михаил Леонидович (1886—
1955), поэт, переводчик - 553
Лойола Игнатий (ок. 1491-1556), ос-
нователь ордена иезуитов - 429,
529, 530
Ломоносов Михаил Васильевич (1711-
1765), естествоиспытатель, поэт,
художник, историк, общественный
деятель - 312, 414, 423, 695, 779,
795
Лонг (Лонгус) (П-Ш вв.), древнегре-
ческий писатель, автор любовно-
го романа «Дафнис и Хлоя» - 144,
145, 772
Лопатин Лев Михайлович (1855—
1920), философ и психолог - 734,
740
Лопухин Александр Павлович (1852-
1904), богослов, редактор журна-
лов «Христианское Чтение», «Цер-
ковный Вестник» и Православной
богословской энциклопедии - 560,
561
Лот, в Ветхом Завете племянник Ав-
раама, спасшийся со своими доче-
рями после гибели Содома и Го-
морры-9, 16, 17, 29, 288, 439
Лотце Рудольф Герман (1817-1881),
немецкий философ, врач, естество-
испытатель - 120
Луиза (1776-1810), королева, супруга
короля Пруссии Фридриха Виль-
гельма III - 448
Льюис Джордж Генри (1817-1878),
английский писатель, философ,
физиолог, критик - 193, 274
Любавский Матвей Кузьмич (1860—
1936), историк, ректор Московс-
кого университета (1911-1917) -
791
Людовик А7( 1423-1483), французский
король (с 1461), из династии Ва-
луа - 280
Людовик XIV (1638-1715), французс-
кий король (с 1643), из династии
Бурбонов - 420, 422
Лютер Мартин (1483-1546), немец-
кий религиозный реформатор -
361,561,625,686, 702
Лютостанский Ипполит (1835-?),
писатель - 13
27 Зак. 3863
817
Люцифер, в христианской религии
падший ангел, дьявол - 80, 602
Ляйель (Ляйэль, Лайель) Чарлз (1797-
1875), английский естествоиспы-
татель - 275
Ляпунов Иван, купец из Ветлуги - 510,
515, 788
Магомет (Мохаммед, Мухаммед) (ок.
570-632), основатель ислама, в ко-
тором почитается как пророк, гла-
ва теократического государства (с
630) - 73, 94, 328, 669
Мазарини Джулио (1602-1661), карди-
нал (с 1641), первый министр
Франции (с 1643) - 758
Мазини Анджело (1844-1926), италь-
янский певец (тенор) - 515
Майков Аполлон Николаевич (1821-
1897), поэт- 145, 720
Майн Рид Т. - см. Рид Т. М.
Макарий (Михаил Петрович Булга-
ков) (1816-1882), богослов и ис-
торик церкви, митрополит Мос-
ковский и Коломенский (с 1879) -
194,716
Макиавелли Никколо (1469-1527),
итальянский политический мысли-
тель и историк - 276, 551
Маккавеи, руководители восстания в
Иудее против власти Селевкидов
(II в. до н. э.), позже царская дина-
стия - 82
Маколей Томас Бабингтон (1 SOO-
1859), английский историк - 275
Мальм, лектор итальянского языка,
профессор Московского универси-
тета - 553
Маной, отец судьи Самсона из Цоры,
от племени Дана (Суд. 13: 2 и сл.) -
302-303
Мамышев Л., писатель - 146, 147, 772
Мандельштам Леон Иосифович
(1819-1889), писатель, переводчик
818
на русский язык Пятикнижия (Вет-
хий Завет) - 30-32
Мариам, в Ветхом Завете сестра Ааро-
на и Моисея, пророчица - 80, 283,
284
Мария (Дева Мария), в Новом Заве-
те Богоматерь, мать Иисуса Хрис-
та- 16,17,215, 228,229,292,529,
567
Мария Александровна (1853-?), вели-
кая княгиня, дочь императора
Александра II - 620
Мария Стюарт (1542-1587), шотлан-
дская королева в 1542 (фактичес-
ки с 1561 >-1567 - 196
Мария Федоровна (урожд. София До-
ротея Августа Луиза Вюртемберг-
ская) (1759-1828), вторая жена (с
1776) Павла I (тогда еще наслед-
ника престола), создала ряд благо-
творительных и воспитательных
организаций, составивших после
ее кончины «ведомство учрежде-
ний императрицы Марии Федоров-
ны» (или «Мариинское ведом-
ство») - 230, 633, 752, 753
Маркс Карл (1818-1883), немецкий
мыслитель, основатель коммунис-
тической теории, названной его
именем - 272, 455
Марциал (ок. 40-ок. 104), римский
поэт - 319, 700
Матфей, в Новом Завете апостол и
евангелист - 348, 349, 352, 373
Матвей Ржевский (Матвей Алексан-
дрович Константиновский) (1791—
1857), протоиерей из Ржева, духов-
ник Н. В. Гоголя - 758, 760, 761
Мейер - см. Миллер Г. Ф.
Мелитта (Милитта), греческое имя
богини Иштар, покровительница
любви и плодородия - 38, 40
Мельников (Мельников-Печерский,
псевд. А. Печерский) Павел Ива-
нович (1818-1883), писатель и ис-
торик - 463, 786
Менделеев Дмитрий Иванович (1834—
1907), химик, педагог, обществен-
ный деятель - 113, 559
Мендельсон Мозес (1729-1786), не-
мецкий философ-просветитель,
друг Г. Э. Лессинга, послужил ему
прототипом для драмы «Натан
Мудрый» (1779) - 13, 266, 768
Меньшиков (Меншиков) Александр
Данилович (1673-1729), сподвиж-
ник Петра I, генералиссимус
(1727)- 160
Меньшиков Михаил Осипович (1859-
1918), публицист, сотрудник газе-
ты «Новое Время» - 432,433,447,
620, 621, 652-654, 785, 793
Мережковский Дмитрий Сергеевич
(1865-1941), писатель, публицист,
философ, общественный деятель -
80, 144, 145, 433, 487-494, 516,
517, 629, 751, 772, 788, 791
Меровинги, первая королевская дина-
стия во Франкском государстве
(кон. Vb.-751)-159
Местр Жозеф Мари де (1753-1821),
французский публицист, полити-
ческий деятель, религиозный фи-
лософ - 525
Мефодий (Великанов) (1852-1914),
викарный епископ Вятской епар-
хии, духовный писатель, автор ра-
боты «Об именах Божиих» - 77,
104
Мефодий Тирский (III в.), религиозный
писатель, христианский мученик -
141
Мещерский Александр Николаевич,
князь - 667
Мещерский Владимир Петрович
(1839-1914), писатель и публи-
цист, издатель газеты-журнала
«Гражданин» (с 1872) - 158, 169—
171, 224, 227, 248-250, 280, 325,
390, 391, 423-425, 428-431, 612,
614, 631, 632, 637-640, 663, 664,
674, 675, 715, 716, 746, 766, 773,
778, 794
Микель-Анджело (Микеланджело)
Буонарроти (1475-1564), итальян-
ский скульптор, живописец, архи-
тектор, поэт - 287, 319, 749, 764
Миклашевский Валентин Валентино-
вич (1839-?), юрист - 374
Милан (1854-1901), сербский князь
(1868-1882), король (Милан I)
(1882-1889), из династии Обрено-
вичей - 504, 505
Миллер Герард Фридрих (Федор Ива-
нович) (1705-1783), историограф,
редактор «Ежемесячных Сочине-
ний» (1755-1765) - 126, 484
Милль Джон Стюарт (1806-1873), ан-
глийский философ, экономист, об-
щественный деятель - 193, 274,
275, 398, 399
Мильтиад (ок. 550-489 до н. э.), афин-
ский полководец - 446
Мильтон Джон (1608-1674), англий-
ский поэт, публицист, политичес-
кий деятель - 139, 686
Минин (Захарьев-Сухорук) Кузьма
Минич (ум. 1616), нижегородский
посадский, один из руководителей
борьбы против польской интервен-
ции- 196,281,377, 765
Миролюбов Виктор Сергеевич (1860-
1939), публицист, редактор-изда-
тель «Журнала для Всех» - 751
Мирянин, псевдоним университетско-
го профессора богословия, крити-
ковавшего взгляды Розанова по
вопросам семьи и брака - 221-229,
305, 776
Митчелъ (Митчелл) Томас (1792—
1855), английский исследователь
Австралии - 485
819
Михаил (Павел Васильевич Семенов)
(1874-после 1916), богослов, рели-
гиозный писатель, автор статей о
церковной реформе, после 1906 г.
перешел в старообрядчество - 80
Михаил Обренович III (1823-1868),
сербский князь (1839-1842 и с
1860), из династии Обреновичей -
504
Михаил Федорович (1596-1645), пер-
вый царь из династии Романовых
(с 1613)- 126, 185, 350
Михайловский Николай Константино-
вич (1842-1904), социолог, публи-
цист, литературный критик, идео-
лог легального (либерального) на-
родничества - 403, 406, 478-483,
489, 524, 787
Мовсес Хоренаци (370/407-487/492),
армянский церковный деятель, ис-
торик, переводчик, религиозный
писатель - 486
Модестов Василий Иванович (1839-
1907), историк и филолог - 609-
611,645
Моисей, в Ветхом Завете предводитель
израильтян, основатель иудаизма,
пророк - 9-12, 14, 17, 18, 22, 23,
25,26,30-34,42,45,48, 60-65, 75,
81, 82, 87, 89-91, 93, 97, 100-103,
105, 106, 128, 283, 284, 288, 341,
475, 587, 589, 592, 594, 598, 764,
769
Моисей из Леона - Моше бен Шем Тов
(ок. 1240-1305), каббалист, веро-
ятный автор важнейшего каббали-
стического трактата «Зогар»
(«Книга Сияния») - 82
Моисей Хоренский - см. Мовсес Хо-
ренаци
Молешотт Якоб (1822-1893), немец-
кий физиолог и философ - 421
Моллесон, доктор из Саратова - 131
Молох, древнепалестинское, западно-
семитское божество, которому
приносились человеческие жерт-
вы, упоминается в Библии - 106
Моль Роберт (1799-1875), немецкий
юрист и политический деятель -
551
Мольер (наст, имя и фам. Жан Батист
Поклен) (1622-1673), французский
комедиограф, актер, театральный
деятель - 409, 641, 784
Мольтке (Старший) Хельмут Карл
(1800-1891), немецкий генерал-
фельдмаршал (1871) и военный те-
оретик - 749
Момзен (Моммзен) Теодор (1817-
1903), немецкий историк - 456,
699, 706
Монобаз II, царь Адиабены (58/62-
сер. 70-х) - 62
Мономахи (Мономашичи, Мономахо-
вичи), потомки великого князя
Киевского Владимира Мономаха -
497
Монтань (Монтень) Мишель Эйкем
де (1533-1592), французский фи-
лософ-гуманист- 145
Монтескьё Шарль Луи (1689-1755),
французский правовед, философ,
просветитель - 250, 280, 505, 506,
788
Монтефиоре Клод Джозеф Голдсмит
(1858-1938), английский еврейс-
кий теолог, реформатор, обще-
ственный деятель - 756
Монфор Симон де, граф Лестерский
(ок. 1208-1265), один из лидеров
баронской оппозиции английскому
королю Генриху III - 768
Мопассан Ги де (1850-1893), француз-
ский писатель - 556
Мор Фридрих (1806-1879), немецкий
ученый, автор книги «История
земли. Геология на новых основа-
ниях» (рус. пер. М., 1868) - 275
820
Мордовцев Даниил Лукич (1830-
1905), прозаик, публицист, историк
- 668, 794
Моцарт Вольфганг Амадей (1756-
1791), австрийский композитор -
459, 709, 784
Мстиславы, княжеский род - 644
Мур Томас (1779-1852), английский
поэт - 779
Муравьев Андрей Николаевич (1806—
1874), религиозный писатель - 194
Муравьев Михаил Николаевич (1796-
1866), государственный деятель -
668
Мурильо Бартоломе Эстебан (1618—
1682), испанский живописец- 143
Мюрат Иоахим (1767-1815), спод-
вижник Наполеона I, маршал
Франции (1804), король Неаполи-
танский (с 1808), участник всех на-
полеоновских войн - 347
Мюрат Иоахим (1834-?), принц, внук
И. Мюрата - 245
Мятлев Иван Петрович (1796-1844),
поэт - 327, 791
Н. Ч. - см. Черняев Н. И.
Навуходоносор II, вавилонский царь
(605-562 до н. э.) - 615, 616, 619
Нагиба Иван, казак, сибирский земле-
проходец XVII в., ок. 1650 г. с от-
рядом казаков во главе с Хабаро-
вым участвовал в исследовании
Амура - 125
Надеждин Николай Иванович (1804-
1856), критик, эстетик, издатель
журнала «Телескоп» (1831-1836) -
758, 761
Надсон Семен Яковлевич (1862-1887),
поэт - 579
Налимов Тимофей Александрович
(1871-?), протоиерей, религиоз-
ный писатель, профессор Петер-
бургской духовной академии - 80
Нансути Макс де, автор предисловия
к книге А. Лейрица «Противные
животные» - 485
Наполеон I (Наполеон Бонапарт)
(1769-1821), французский импера-
тор (1804-1814, март-июнь 1815)-
99, 185, 187, 188, 267, 296, 338,
347, 420, 441, 442, 618, 619, 708,
783
Наполеон ///(Луи Наполеон Бонапарт)
(1808-1873), французский импера-
тор (1852-1870) - 185, 186,412
Наталия (1859-?), сербская королева-
505
Науман Карл Фридрих (1797-1873),
немецкий минералог и геолог - 275
Нафанаил, в Новом Завете апостол -
18
Нахимов, инспектор в Московском
университете - 703
Невоструев Капитон Иванович (1815-
1873), археограф и археолог - 111
Нейман Абрам Исаакович (1809-
1875), раввин - 35
Некрасов Николай Алексеевич (1821—
1877/1878), поэт, прозаик, обще-
ственный деятель - 206, 312, 323,
404,415,481,488, 775, 787
Немезида (Немесида), в греческой
мифологии богиня мести - 409,411
Нестор (1056-1114), монах Киево-
Печерского монастыря, летописец-
781
Нетушил Иван Вячеславович (1850—
?), филолог - 237
Не фельетонист - см. Ежов Н. М.
Нижегородцев М. Н., психиатр - 753
Низами Гянджеви Абу Мухаммед
Ильяс ибн Юсуф (ок. 1141-
ок. 1209), азербайджанский поэт и
мыслитель - 320
Никанор (Александр Иванович Бров-
кович) (1827-1890/1891), архи-
епископ Херсонский и Одесский,
821
богослов, религиозный писатель —
224, 229, 406
Никита Салос (XVII в.), шут в Пско-
ве-415
Никитин Иван Саввич (1824-1861),
поэт - 415, 787
Никодим, в Новом Завете фарисей,
член синедриона, интересовался
учением Христа, участвовал в его
погребении после распятия - 228
Николаева, домовладелица в Симбир-
ске - 274
Николай I (1796-1855), российский
император (с 1825) - 40, 58, 197,
198, 248, 249, 603, 677, 678, 794
Николай II (1868-1918), российский
император (1894-1917) - 245
Никон (Никита Минов) (1605-1681),
патриарх (1652-1667), низложен
на Большом церковном соборе
1666-1667 гг,-76, 194, 281
Ниобея, в греческой мифологии жена
фиванского царя Амфиона - 286
Новиков Александр Иванович (1861-
1913), публицист, беллетрист -
185-187, 195, 196,215,216, 774
Новиков Николай Иванович (1744-
1818), писатель, журналист, изда-
тель, просветитель - 314, 638
Новоселов Михаил Александрович
(1864-1938), религиозный мысли-
тель, писатель - 80
Ньютон Исаак (1643-1727), английс-
кий математик, механик, астроном,
физик, создатель классической
механики - 48, 267, 285, 296, 364,
409
Ной, ветхозаветный праведник - 101
Нордстрем И. А., служащий III отде-
ления - 668, 669
Оболенский Леонид Егорович (1845-
1906), публицист, литературный
критик, беллетрист, философ - 406
Овидий (Публий Овидий Назон) (43 до
н. э.-ок. 18 н. э.), римский поэт -
362, 605, 608, 780
Огарев Николай Платонович (1817—
1877), поэт, публицист, обществен-
ный деятель - 439
Одиссей, в греческой мифологии царь
острова Итака, славившийся умом
и хитростью - 339
Одоевский Владимир Федорович
(1803/1804-1869), писатель, фило-
соф, музыкальный критик - 327,
571, 789
Озе Яков Фридрихович (1860-?), про-
фессор философии в Юрьевском
(Дерптском) университете - 120
Озирис (Осирис), в древнеегипетской
мифологии бог умирающей и вос-
кресающей природы, покровитель
и судья умерших - 76, 78,344, 593
Окен (наст. фам. Оккенфус) Лоренц
(1779-1851), немецкий естество-
испытатель и натурфилософ - 551
Олесницкий Аким Алексеевич (1842-
1907), профессор Киевской духов-
ной академии по кафедре еврейс-
кого языка и библейской археоло-
гии - 30, 32, 34, 90
Ольга Николаевна (1822-1892), вели-
кая княгиня, вторая дочь импера-
тора Николая 1-659
Ольга, святая (ок. 890-969), жена ки-
евского князя Игоря, принявшая
христианство - 215, 633
Онан, в Ветхом Завете сын Иуды, от-
казавшийся иметь ребенка от сво-
ей жены и умерщвленный за это
Богом - 16
Ориген (ок. 185-253/254), раннехрис-
тианский теолог, философ, фило-
лог- 78
Орловский (наст. фам. Смирнов) Борис
Иванович (1796-1837), скульптор -
780
822
Остафъева Елена Алексеевна, первая
любовь Розанова - 788
Островский Александр Николаевич
(1823-1886), драматург - 271,324,
362,410, 487-489, 721
Остроградский Михаил Васильевич
(1801 — 1861/1862), математик и
механик - 559, 607, 753
Остромир, новгородский княжеский
посадник (с 1054), воевода, заказ-
чик Остромирова Евангелия -271,
728, 778
Оттоны, императоры «Священной
Римской империи» - 351
Оффенбах Жак (наст, имя и фам. Якоб
Эбершт) (1819-1880), француз-
ский композитор - 785
Пав. О-о, публицист - 376, 783
Павел, в Новом Завете апостол - 104,
445,745
Павел I (1754-1801), российский им-
ператор (с 1796) - 633
Павленков Флорентий Федорович
(1839-1900), книгоиздатель - 119
Павлищев Лев Николаевич (1834-
1915), автор «Воспоминаний об
А. С. Пушкине. Из семейной хро-
ники» (1890) - 731
Павлов Алексей Степанович (1832—
1898), богослов, профессор цер-
ковного (канонического) права
Московского университета - 525
Павлова (урожд. Яниш) Каролина
Карловна (1807-1893), поэтесса,
переводчица, прозаик - 327
Палъмов Иван Саввич (1856-?), сла-
вист - 560
Панаев Валериан Александрович, ин-
женер путей сообщения, построив-
ший театр в Петербурге в 80-х гг.
XIX в. (названный его именем) -
717
Панины: Никита Иванович (1718-
1783), государственный деятель,
дипломат, автор конституционных
проектов, воспитатель Павла I;
Никита Петрович (1770-1837),
вице-канцлер, дипломат, один из
организаторов заговора против
Павла I- 156, 377
Пансофий (III в.), христианский муче-
ник - 447, 735
Парменид из Элеи (период расцвета
504-501 до н.э.), древнегреческий
философ - 422
Парни Эварист (1753-1814), француз-
ский поэт - 780
Парфений (Петр Агеев) (1807-1878, по
др. данным 1868), иеромонах, ре-
лигиозный писатель, мемуарист -
194
Паскаль Блез (1623-1662), французс-
кий математик, физик, философ,
писатель - 267, 268, 771, 778
Пастер Луи (1822-1895), француз-
ский естествоиспытатель - 84
Первое Павел Дмитриевич (1860—
1929), учитель елецкой гимназии,
переводчик - 267, 278, 778
Перетерский С., писатель - 129
Переферкович Наум Абрамович
(1871-1940), филолог, переводчик,
комментатор Талмуда - 12
Персий Флакк Авл (34-62), римский
поэт-сатирик - 292
Перун, в индоевропейской и славяно-
русской мифологии бог грозы - 77
Перцов Петр Петрович (1868-1947),
публицист, литературный критик,
издатель-318, 432-434, 779, 785
Петерсон Ольга Михайловна (1856-
1919), историк литературы, пере-
водчица, писательница - 464, 786
Петипа Мариус Иванович (1818—
1910), балетмейстер и педагог, по
происхождению француз; с 1847 г.
823
в России, главный балетмейстер
петербургской балетной труппы
(1863-1903)-369
Петр, в Новом Завете апостол - 292,
384
Петр I Великий (1672-1725), царь (с
1682, правил самостоятельно с
1689), первый российский импера-
тор (с 1721)- НО, 116, 126, 144,
156, 157, 159, 160, 170, 178, 184-
186, 322, 330, 338, 350-352, 354,
423, 439, 440, 613, 629, 638, 639,
644, 709,713,758, 796
Петр III (1728-1762), российский
император (с 1761), внук Петра I -
154, 161
Петр Пустынник (1050-1115), фран-
цузский монах, проповедник, при-
зывавший к первому крестовому
походу (1096-1099)-616
Петрарка Франческо (1304-1374),
итальянский поэт, гуманист - 634
Петров Григорий Спиридонович
(1868-1925), православный свя-
щенник, публицист - 765
Петрушевский Александр Фомич
(1826-?), историк, писатель - 439
Печерский Андрей - см. Мельников П.И.
Пизарро (Писарро) Франсиско (меж-
ду 1470 и 1475-1541), испанский
конкистадор - 125
Пирогов Николай Иванович (1810—
1881), хирург, естествоиспытатель,
педагог, общественный деятель -
327
Пирр (319-273 до н. э.), царь Эпира
(307-302,296-273 до н. э.), полко-
водец, одержал победу над Римом
ценой огромных потерь - 608, 637
Писарев Дмитрий Иванович (1840—
1868), публицист, литературный
критик, ведущий сотрудник ради-
кального журнала «Русское Сло-
во»-193, 206, 275,397, 489, 784
824
Питты. Уильям Старший, граф Чатам
(1708-1778), премьер-министр
Великобритании (1766-1768);
Уильям Младший (1759-1806),
премьер-министр Великобритании
(1783-1801 и 1804-1806) - 186,
409
Пифагор Самосский (VI в. до н. э.),
древнегреческий философ, мате-
матик, религиозный и политичес-
кий реформатор - 18, 78, 85, 86,
288, 422
Пифия, в Древней Греции жрица-про-
рицательница в храме Аполлона в
Дельфах - 696
Плавильщиков Петр Алексеевич
(1760-1812), драматург, актер -
706
Плавт Тит Макций (сер. III в. до н.э.-
ок. 184 до н. э.), римский комеди-
ограф - 409
Платон (428/427-348/347 до н. э.),
древнегреческий философ - 50,51,
78, 83, 84, 120, 141, 255, 257, 267,
288, 421, 422, 521, 541, 570, 610,
636, 642
Плещеев Алексей Николаевич (1825—
1893), поэт, переводчик, прозаик -
628
Плиний Старший (23 или 24—79), рим-
ский писатель - 768
Плиний Младший (61 или 62-ок. 114),
римский писатель - 145
Плутарх (ок. 45-ок. 127), древнегре-
ческий писатель и историк - 409,
541
Победоносцев Константин Петрович
(1827-1907), правовед, обер-про-
курор Синода (1880-1905), член
Государственного совета - 132-
134, 193,720, 765, 771
Погодин Михаил Петрович (1800—
1875), историк, писатель, издатель -
111, 130, 146, 713, 772
Поддубный Иван Петрович, педагог-
географ, составитель «Учебного
атласа России» - 649-651
Пожарский Дмитрий Михайлович
(1578-1642), князь, боярин, один
из руководителей борьбы против
иноземной интервенции -281, 765
Покровский Николай Васильевич
(1848-1917), церковный археолог,
историк искусства - 129, 560
Полевой Николай Алексеевич (1796-
1846), писатель, публицист, исто-
рик, издатель - 669, 774, 794
Поливанов Лев Иванович (1839-1899),
педагог, литературовед, основатель
и директор частной гимназии в
Москве - 681, 726-728, 797
Полилов Георгий Тихонович (псевд.
Г. Т. Северцев) (1859-1915), писа-
тель - 528, 529, 788
Полонский Яков Петрович (1819-
1898), поэт-720, 765
Поль-де-Кок - см. Кок П. Ш. де
Помяловский Николай Герасимович
(1835-1863), писатель-719
Пономарев Александр Иванович, про-
фессор С.-Петербургской духов-
ной академии - 560
Понятовский Станислав Август
(1732-1798), последний польский
король (1764-1795)-328
Попов Нил Александрович (1833-
1891/1892), историк, редактор
«Актов Московского Государст-
ва» - 463
Порфирий Успенский (1804-1885),
епископ Чигиринский, археолог,
писатель - 7
Поспешил, историк античности - 237
Потемкин Григорий Александрович
(1739-1791), генерал-фельдмар-
шал, фаворит и ближайший по-
мощник Екатерины II - 247, 440
Поярков Василий Данилович, земле-
проходец XVII в., собрал ценные
сведения о природе и населении
Приамурья - 125, 126
Пракситель (ок. 390-ок. 330 до н. э.),
древнегреческий скульптор - 748
Прево-Парадолъ Люсьен Анатоль
(1829-1870), французский публи-
цист, журналист - 267
Преображенский Василий Петрович
(1864-1900), писатель, философ -
770
Прометей, в греческой мифологии
титан-провидец, защитник и по-
кровитель человеческого рода - 80,
414, 522
Протопопов Михаил Алексеевич
(1848-1915), литературный критик
и публицист - 144, 403,489
Прутков - см. Козьма Прутков
Пташицкий Станислав Львович
(1853-?), филолог, переводчик, ар-
хеограф- 109-111
Пугачев Емельян Иванович (1740/
1742-1775), донской казак, предво-
дитель крестьянской войны 1773—
1775 гг.- 163, 171,322,610, 632
Путята А., переводчик - 792
Пушкин Александр Сергеевич (1799—
1837), поэт и прозаик - 15,76,100,
111, 112, 114, 139, 140, 145, 154,
155, 161, 166, 178, 179, 189, 195,
204, 208-211, 255, 262, 314, 318-
320, 323, 327, 351, 362, 367, 369,
388, 391, 397, 402, 409, 411, 414-
416, 438, 439, 459, 479, 495, 532,
534, 579, 604, 605, 624, 635, 636,
641, 650, 663, 679, 705, 728-731,
739, 744, 760, 761, 764, 765, 767,
771, 773, 775-777, 779-785, 787,
790, 793
Пушкин Василий Львович (1770—
1830), поэт; дядя А. С. Пушкина -
713,728
825
Пушкина (урожд. Гончарова) Наталья
Николаевна (1812-1863), жена А. С.
Пушкина (с 1831) - 100, 210, 730,
731
Пыпин Александр Николаевич (1833—
1904), литературовед и этнограф -
110,314
77эн, реставратор - 32
Пятковский Александр Яковлевич
(1840-?), редактор-издатель -571,
572, 789
Ра, в древнеегипетской мифологии бог
солнца, считался царем и отцом
богов - 344
Рабайнаго-Шимон-бен-Иохай - см.
Симеон (Симон) бен Йохаи
Радлов Эрнест Леопольдович (1854-
1928), историк философии, пере-
водчик - 406, 734
Разин Степан Тимофеевич (ок. 1630-
1671), донской казак, предводитель
казацко-крестьянского восстания
1670-1671 гг. - 163, 171,322
Ранке Леопольд фон (1795-1886), не-
мецкий историк - 409
Расин Жан (1639-1699), французский
драматург, поэт - 773
Рафаэль Санти (1483-1520), итальян-
ский живописец и архитектор - 90,
94, 256, 257, 570, 620, 709, 749
Рахиль, в Ветхом Завете вторая жена
Иакова - 45, 590, 599
Рачинский Сергей Александрович (1833-
1902), ученый-ботаник, деятель на-
родного просвещения, организатор
сельских школ - 138-140, 285, 326,
327,401,402,433, 525,686, 771, 781
Ревекка, в Ветхом Завете жена Исаа-
ка, мать Иакова - 27-29, 45, 590,
599, 767
Редкий Петр Григорьевич (1 SOS-
1891), правовед, историк филосо-
фии и педагог - 405
826
Рейхлин Иоганн (1455-1522), немец-
кий гуманист, филолог - 686
Рейхсгоф, либавский купец - 258
Рембрандт Харменс ван Рейн (1606-
1669), нидерландский живописец,
рисовальщик, офортист - 303,437,
576
Ремингтон Фило (1816-?), американ-
ский изобретатель пишущих ма-
шинок - 543
Ренан Жозеф Эрнест (1823-1892),
французский филолог, историк, во-
стоковед, писатель - 86
Решетников Андрей Гордиевич, поэт,
публицист - 638
Ригм, теолог, переводчик - 34
Рид Томас Майн (1818-1883), англий-
ский писатель - 313, 719, 780
Рикардо Давид (1772-1823), английс-
кий экономист - 218
Ричардсон Сэмюэл (1689-1761), анг-
лийский писатель - 223
Рише Шарль (1850-1935), французс-
кий иммунолог и физиолог -767
Ришельё Арман Жан дю Плесси
(1585-1642), кардинал (с 1622),
фактический правитель Франции -
206, 758, 761
Роберти (де Роберти де Кастро де ла
Серда) Евгений Валентинович
(1843-1915), социолог, философ,
публицист, общественный деятель
-406
Робеспьер Максимильен (1758-1794),
деятель Великой французской ре-
волюции - 147
Роден Огюст (1840-1917), французс-
кий скульптор - 790
Розанов Василий Васильевич (1856-
1919) - 49, 80, 106, 155, 221-229,
273-279, 432, 434, 517, 665, 764,
767, 769-771, 773, 775, 776, 778,
779, 781, 782, 785, 787, 788, 790-
793, 795, 796
Романов Иван Федорович (псевд. Гат-
чинский отшельник, Рцы) (1861-
1913), писатель, публицист, друг
Розанова - 122, 199, 200, 205, 212,
213,221,228, 775, 776
Романовы: царская (с 1613) и импера-
торская династия (1721-1917) в
России - 159, 608, 708
Ромер Федор Эмильевич (1838-1901),
журналист, публицист, прозаик -
376, 783
Ротшильд, глава банкирского дома -
729
Рункевич Степан Григорьевич (1867-
1924), церковный историк - 561
Руссо Жан Жак (1712-1778), француз-
ский писатель, философ - 250,328,
617, 625
Руфь, в Ветхом Завете прабабка царя
Давида - 306
Рцы - см. Романов И. Ф.
Рюрик (ум. ок. 879), согласно летопис-
ному преданию, предводитель ва-
ряжских дружин, обосновавшихся
в Новгороде - 150, 160, 307, 567
Рюриковичи, род русских князей и ца-
рей, считавшихся потомками Рю-
рика, в том числе великие князья
киевские, владимирские, московс-
кие, тверские, рязанские (IX-XVI
вв.) - 159, 377,716
С. Ф-ч - см. Шарапов С. Ф.
Сабанеев Леонид Павлович (1844-
1898), зоолог и знаток охотничье-
го дела, редактор- издатель журна-
лов «Природа» (с 1873) и «Приро-
да и Охота» (с 1878) - 113, 770
Сабашниковы: Михаил Васильевич
(1871-1943) и Сергей Васильевич
(1873-1909), издатели - 314
Сабуров Андрей Александрович
(1837/1838-1916), министр народ-
ного просвещения (1880-1881),
827
статс-секретарь, член Государ-
ственного совета - 629
Саваоф, одно из имен Яхве - 745
Савская царица, в Ветхом Завете пра-
вительница Савского (Сабейского)
государства (Аравия), посетившая
царя Соломона - 37, 512
Сади (Саади) (1203/1210-1292), персид-
ский писатель и мыслитель - 111
Садовников Дмитрий Николаевич
(1846-1883), поэт и этнограф -
125, 126, 770
Садоков Константин Иванович (1823-
1898), директор мужской гимназии
в Нижнем Новгороде - 626
Салаев Федор Иванович (1829-1879),
московский книгоиздатель - 650
Салиас - см. Тур Е.
Салтыков-Щедрин Михаил Ефграфо-
вич (наст. фам. Салтыков, псевд.
Н. Щедрин) (1826-1889), писа-
тель-сатирик, публицист, редактор
журнала «Отечественные Запис-
ки»- 195,404, 407, 481, 775
Сальери Антонио (1750-1825), италь-
янский композитор, педагог - 784
Самарин Федор Дмитриевич, один из
выдающихся деятелей московско-
го губернского земства - 281
Самарин Юрий Федорович (1819—
1876), философ, историк, публи-
цист, общественный деятель - 115,
116, 138, 141, 198, 327, 760
Самен Альбер (1858-1900), француз-
ский поэт - 319
Самоквасов Дмитрий Яковлевич
(1843-1911), историк права, архе-
олог, архивист - 625
Самсон, в Ветхом Завете судья (пра-
витель), обладавший богатырской
силой - 414
Самуил, в Ветхом Завете пророк и пос-
ледний судья израильтян в доцар-
ское время - 79, 598
Санхуниатон (Санхониатон) (XII-XI в.
до н. э.), древнефиникийский муд-
рец, жрец, писатель, некоторые
исследователи считают его мифи-
ческой фигурой - 77
Сара, в Ветхом Завете невеста и жена
Товии - 39, 53
Сара (Сарра) в Ветхом Завете жена
Авраама - 16, 17, 45, 53, 305, 590,
599, 768
Саул, первый всеизраильский царь
(примерно до 1004 до н. э.) - 12,
79, 584
Сахаров Иван Петрович (1807-1863),
собиратель и исследователь рус-
ского фольклора, этнограф, палео-
граф - 111
Сварог, в славяно-русской мифологии
бог неба и небесного огня - 77
Святогор, богатырь, герой русских
былин - 494
Святослав I (ум. 972), великий княЗь
Киевский - 187
Селиванов Кондратий Иванович (ум.
1832), крестьянин, основатель сек-
ты скопцов - 96, 745
Сенека Луций Анней (ок. 4 до н. э.-65
н. э.), римский политический дея-
тель, философ, писатель - 292
Сепфора, в Ветхом Завете жена Мои-
сея- 10, 11, 15
Серапис (Сарапис), божество, введен-
ное в религиозную практику в эл-
линистическом Египте и соединяв-
шее в себе черты некоторых еги-
петских и греческих богов - 26
Сервантес Сааведра Мигель де (1547-
1616), испанский писатель - 145,
634, 641,686, 687
Сергеенко Петр Алексеевич (1854—
1930), писатель, знакомый семьи
Л. Н. Толстого - 255
Сергий (Иван Николаевич Страгород-
ский) (1867-1944), ректор Петер-
828
бургской духовной академии,
епископ Финляндский (1905-
1917), патриарх (с 1943) - 751
Серенький - см. Колышко И. И.
Сигма - см. Сыромятников С. Н.
Сильвестр (ум. ок. 1566), священник
московского Благовещенского со-
бора (с кон. 1540-х), известен своей
редакцией книги «Домострой» -
160, 271,716, 728, 778
Сильченков К., сотрудник церковных
изданий - 766
Сим, в Ветхом Завете один из сыно-
вей Ноя - 101
Симеон (Симон) бен Йохаи (ум. 170),
иудаистский теолог и проповедник
(законоучитель) - 76, 83, 84, 92
Синеус, брат Рюрика, правивший, со-
гласно преданию, в Белоозере - 307
Скабичевский Александр Михайлович
(1838-1910), литературный кри-
тик, историк литературы, публи-
цист - 403, 404, 489,614,615, 791
Скальковский Константин Аполлоно-
вич (1843-1906), писатель, публи-
цист, директор горного департа-
мента министерства государствен-
ных имуществ - 576
Скобелев Михаил Дмитриевич (1843-
1882), генерал от инфантерии, в
русско-турецкую войну 1877-1878 гг.
командовал отрядом под Плевной
и дивизией в сражении при Шип-
ке-Шейново - 327
Скопас, древнегреческий скульптор и
архитектор IV в. до н. э. - 748
Скотт Вальтер (1771-1832), англий-
ский писатель - 319, 634, 635, 744
Славкович Огнян (псевд., наст, имя и
фам. Светозар Стефанович Радова-
нович), богослов - 504, 788
Словцоъ Петр Андреевич (1767-1843),
историк, публицист, основополож-
ник краеведения Сибири - 126
Слонимский Людвиг Зиновьевич (1850—
1918), публицист, сотрудник жур-
нала «Вестник Европы» - 119, 770
Смирнов Александр Васильевич
(1854-?), врач, библиограф - 174
Смирнов Капитон Иванович (1827—
1902), автор учебника по геогра-
фии - 650
Смирнов С., историк церкви, профес-
сор Московской духовной акаде-
мии - 560
Смирнова (урожд. Россет) Александ-
ра Осиповна (1809-1882), фрейли-
на (1826-1832), жена дипломата
Н. М. Смирнова, была в дружеских
отношениях со многими известны-
ми писателями, мемуаристка - 730
Смит Адам (1723-1790), шотландс-
кий экономист и философ - 218,
329, 389
Смоленский Степан Васильевич
(1848-1909), палеограф и хоровой
дирижер, руководитель Синодаль-
ного хора в Москве (с 1889), уп-
равляющий Придворной певчес-
кой капеллой в С.-Петербурге
(1901-1903)-526
Снегирев Иван Михайлович (1793-
1868), историк, этнограф, археолог,
фольклорист - 111
Соколов Александр Алексеевич
(1840-1913), филолог-627
Соколов П., церковный историк, пра-
вовед - 560, 561
Соколов П. П., редактор - 375, 376
Сократ (ок. 470-399 до н. э.), древне-
греческий философ - 267,400,421,
432, 600, 642
Соловьёв Владимир Сергеевич (1853-
1900), философ, поэт, публицист -
12,75, 184,185,187,215,279,403,
444-447, 484, 521-528, 706, 732-
739, 764-766, 769, 774, 777, 784,
788, 797
Соловьёв Михаил Сергеевич (1862—
1903), педагог, переводчик, млад-
ший брат В. С. Соловьёва, редак-
тор его сочинений - 732
Соловьёв Сергей Михайлович (1820—
1879), историк - 126,219,470,507,
559, 608, 732
Сологуб (Соллогуб) Владимир Алек-
сандрович (1813-1882), писатель -
327
Сологуб (наст. фам. Тетерников) Фе-
дор Кузьмич (1863-1927), писа-
тель-символист - 385, 783
Соломон, царь Израильско-Иудейско-
го государства (ок. 965-ОК.926 до
н. э.) - 31-34, 37,41,42,48,53, 82,
367,512
Солон (640/635-ок. 559 до н. э.), афин-
ский архонт (высшее должностное
лицо), реформатор - 644
Сольский Хрисанф Петрович (1838-?),
педагог, попечитель Одесского
учебного округа (с 1885) - 565
Софокл (ок. 496-406 до н. э.), древне-
греческий поэт-драматург - 101,
409, 620, 637, 641, 686
Софья Палеолог (Зоя Палеолог) (?-
1503), племянница византийского
императора Константина XI, жена
великого князя Московского Ива-
на III (с 1472)-633
Спенсер Герберт (1820-1903), англий-
ский философ и социолог - 32, 84,
189, 398, 399,404, 459, 624, 699
Спенсер Джон (1630—1693), англий-
ский богослов и проповедник -
32
Сперанский Михаил Михайлович
(1771/1772-1839), ближайший со-
ветник Александра I, затем гене-
рал-губернатор Сибири (1819-
1829), руководил работой по зако-
нодательству - 155, 160, 247, 314,
322,439, 758, 761
829
Спиноза Бенедикт (Барух) (1632-
1677), нидерландский философ -
278, 686
Стадухин Михаил, якутский служи-
лый человек, один из известных
казацких землепроходцев по Сиби-
ри - 126
Станкевич Николай Владимирович
(1813-1840), философ, поэт, обще-
ственный деятель - 421
Стасов Владимир Васильевич (1824-
1906), историк искусства, художе-
ственный критик - 321
Стасюлевич Михаил Матвеевич
(1826-1911), историк, журналист,
общественный деятель, редактор-
издатель журнала «Вестник Евро-
пы» (1866-1908) - 470
Стейниц Вильгельм (1836-1900), пер-
вый чемпион мира по шахматам
(1886-1894; фактически с 1866 г.,
после выигрыша матча у А. Андер-
сена) - 458
Степанов Онуфрий (7-1658), сибир-
ский казак, землепроходец бассей-
на реки Амура - 126
Стефан Яворский (1658-1722), цер-
ковный деятель и писатель - 618
Стечкин Николай Яковлевич (псевд.
Стародум) (1854-1906), журна-
лист, критик -779
Стороженко Николай Ильич (1836-
1906), историк западноевропейс-
ких литератур, профессор Москов-
ского университета - 277, 624
Страхов Николай Николаевич (1828—
1896), философ, публицист, лите-
ратурный критик - 138, 179, 189,
260, 261, 295, 402, 403, 405, 432,
433, 471,483, 774, 777
Строганов Сергей Григорьевич
(1794-1882), глава Государствен-
ного совета (с 1856), московский
генерал-губернатор (1859-1860),
830
археолог, основатель Строгановс-
кого художественно-промышлен-
ного училища (1825) - 394
Строев Павел Михайлович (1796-
1876), историк, археограф, изда-
тель древнерусских текстов -
111
Суворин Алексей Сергеевич (1834-
1912), издатель, публицист, критик -
327, 793
Суворов Александр Васильевич
(1730-1800), полководец, генера-
лиссимус (1799) - 322, 332, 439-
442, 705, 786
Сулла (138-78 до н. э.), римский пол-
ководец, диктатор (82-79 до н. э.) -
94
Сумароков Александр Петрович
(1717-1777), писатель - 271, 638
Сусанин Иван Осипович (7—1613), кре-
стьянин Костромского уезда, по-
гиб, спасая от иноземцев царя -
281,377
Суслова Аполлинария Прокофьевна
(1840-1918), первая жена Розано-
ва - 788
Сухово-Кобылин Александр Василье-
вич (1817-1903), драматург - 779
Сцилла и Харибда (Скилла и Хариб-
да), в греческой мифологии два
чудовища, жившие по обеим сто-
ронам узкого пролива и губившие
проплывающих между ними море-
ходов - 288
Сципионы, в Древнем Риме одна из
ветвей рода Корнелиев, к которой
принадлежали крупные полковод-
цы и государственные деятели -
100
Сыркин М. Г, редактор-издатель - 795
Сыромятников Сергей Николаевич
(псевд. Сигма) (1864-7), журна-
лист, сотрудник газеты «Новое
Время» (с 1893)-449-451
Тамерлан - см. Тимур
Тарфон (кон. I - 1-я пол. II в.), иудей-
ский законоучитель, участвовал в
исполнении священнических обя-
занностей в храме - 68
Тацит Публий Корнелий (ок. 58-ок.
117), римский историк - 14, 609,
624, 767, 791
Тейхмюллер Густав (1832-1888), не-
мецкий философ - 120
Телль Вильгельм, герой швейцарской
народной легенды, отразившей
борьбу швейцарцев против Габ-
сбургов в XIV в. - 415
Тернавцев Валентин Александрович
(1866-1940), богослов, чиновник
особых поручений при обер-про-
куроре Синода, религиозный писа-
тель - 751
Тибулл Альбий (ок. 50-19 до н. э.),
римский поэт - 635, 636
Тиверии (Тиберий) Клавдий Нерон (42
до н. э.-37 н. э.), римский импера-
тор (с 14), из династии Юлиев-
Клавдиев - 155
Тигран II Великий (95-56 до н. э.), царь
Армении Великой - 486
Тимирязев Климент Аркадьевич
(1843-1920), естествоиспытатель -
278
Тимур (Тамерлан) (1336-1405), полко-
водец, среднеазиатский эмир (с
1370)-267, 322,618
Тирсит (Терсит, Ферсит), в греческой
мифологии воин, участник Троян-
ской войны - 423
Тит Флавий Васпасиан (39-81), рим-
ский император (с 79) - 12
Тихонравов Николай Саввич (1832-
1893), литературовед и археограф -
111, 113, 314-316, 463, 559, 624,
780
Товит, персонаж библейской книги
Товита, праведник, верящий в
Бога, несмотря на постигшие его
несчастья - 39, 52
Товия, центральный персонаж библей-
ской книги Товита, сын Товита -
39, 52
Толстая (урожд. Берс) Софья Андре-
евна (1844-1919), мемуаристка,
жена Л. Н. Толстого - 205, 206
Толстой Алексей Константинович
(1817-1875), писатель - 94, 166,
415, 773, 778
Толстой Дмитрий Андреевич (1823—
1889), историк, обер-прокурор
Синода (1865-1880), министр на-
родного просвещения (1866-1880),
министр внутренних дел (с 1882) -
171, 236, 238, 243, 331, 356, 539,
540, 573, 574, 603, 609, 622, 623,
629, 631, 634, 642, 681, 686, 720,
723
Толстой Лев Львович (1869-1945),
писатель, сын Л. Н. Толстого -213,
776
Толстой Лев Николаевич (1828-1910),
писатель и мыслитель - 15, 148,
149, 154, 166-169, 200-205, 207,
213, 229, 251, 254, 255, 260, 262,
278, 312, 323, 345-354, 362, 397-
399, 401-403, 406, 414, 446, 447,
483, 487-494, 498, 516, 517, 524,
533, 540, 541, 558, 559, 623, 650,
728, 764-766, 772, 773, 775-777, 787
Торквемада Томас (ок. 1420-1498),
глава испанской инквизиции (с
80-х гг.)-429, 529
Трачевский Александр Семенович
(1838-?), историк - 604
Трефолев Леонид Николаевич (1839-
1905), поэт некрасовский школы -
628
Троицкий Матвей Михайлович (1835-
1899), психолог и философ, про-
фессор Московского университета
(с 1875)-277, 278,405
831
Трубецкой Паоло (Павел Петрович)
(1866-1938), скульптор, 1906 г.
жил в основном за границей -601,
790
Трубецкой Сергей Николаевич (1862-
1905), философ, публицист, обще-
ственный деятель, первый выбор-
ный ректор Московского универ-
ситета (1905) - 405, 706, 734, 770,
796
Трувор, легендарный князь, правив-
ший в Изборске в IX в., брат Рю-
рика - 307
Труворов Аскалон Николаевич (1819-
1896), директор Археологического
института (с 1891) - 129, 130
Тугут (Иоанн Амадей-Франц де Пау-
ла) (1734-1818), австрийский по-
литический деятель - 186
Туманский Василий Иванович (1800-
1860), поэт-638
Тур Евгения (наст, имя и фам. Елиза-
вета Васильевна Салиас-де-Турне-
мир, урожд. Сухово-Кобылина)
(1815-1892), писательница - 327
Тургенев Иван Сергеевич (1818-1883),
писатель - 154, 161, 260, 323, 324,
362, 398, 402, 421, 442, 483, 487-
489, 491, 492, 501, 533, 534, 568,
636, 650, 728, 777, 797
Тьери (Тьерри) Огюстен (1795-1856),
французский историк - 275
Тютчев Федор Иванович (1803-1873),
поэт, публицист, дипломат - 138,
155,415,720, 788, 794
Уваров Сергей Семенович (1786—
1855), президент Петербургской
Академии наук (с 1818), министр на-
родного просвещения (1833-1849) -
331, 354, 623, 634, 663, 686,708
Улисс, латинизированное Одиссей, в
греческой мифологии царь остро-
ва Итака - 381
Ульпиан (ок. 170-228), римский
юрист - 555
Успенский Владимир Васильевич, бо-
гослов, профессор Петербургской
духовной академии, сотрудник
журнала «Новый Путь» - 80
Устьинский Алексей Петрович (1854/
1855-1922), протоиерей из Новго-
рода, друг Розанова и его много-
летний корреспондент - 221, 306
Ухтомский Эспер Эсперович (1861-
1921), публицист, редактор-изда-
тель газеты «Санкт-Петербургские
Ведомости» (с 1896) - 390
Ф. М,, публицист - 205, 757
Фабий Максим Кунктатор (275-203 до
н. э.), римский полководец, консул,
диктатор - 99
Фалес (ок. 625-ок. 547 до н.э.), древ-
негреческий философ - 86, 541
Фальконе Этьен Морис (1716-1791),
французский скульптор, в 1766—
1778 гг. работал в России, автор
памятника Петру I в Санкт-Петер-
бурге («Медный всадник») - 601
Фамарь, в Ветхом Завете дочь царя
Давида - 439
Фаресов Анатолий Иванович (1852-
1928), литературовед - 462, 786
Фаррар Фредерик Уильям (1831-
1903), английский писатель и тео-
лог-560, 561
Федорова Н., переводчица - 121
Фейгин Ф., публицист - 425, 785
Фемистокл (ок. 525-ок. 460 до н. э.),
афинский полководец - 446, 483
Фенелон Франсуа (1651-1715), фран-
цузский писатель, архиепископ -
268
Феогност (Егор Иванович Лебедев)
(1829-1903), епископ (с 1867), ар-
хиепископ (с 1883), митрополит
Киевский и Галицкий (с 1900) - 27
832
Феодорит Кирский (ок. 391-ок. 458),
христианский богослов, аскет,
епископ (с 423) - 78
Феодосий Печерский (ок. 1036-1074),
игумен Киево-Печерского монас-
тыря (с 1062), религиозный писа-
тель-616
Феофан Прокопович (1681-1736), по-
литический и церковный деятель,
богослов, религиозный писатель -
281,728
Фет (наст. фам. Шеншин) Афанасий
Афанасьевич (1820-1892), поэт и
переводчик - 318, 362, 490, 492
Фетида, в греческой мифологии мор-
ская богиня, одна из нереид, мать
Ахилла - 253
Филарет (Василий Михайлович Дроз-
дов) (1782-1867), церковный дея-
тель, митрополит Московский (с
1826), богослов, философ, исто-
рик, проповедник - 9, 12, 13, 72,
104, 109, 194, 256, 257, 281, 713,
767
Филарет (Федор Никитич Романов)
(ок. 1554/1555-1633), патриарх
(1608-1610 и с 1619), отец царя
Михаила Федоровича, боярин (с
1587)-758, 759, 761
Филипп /7(1527-1598), испанский ко-
роль (с 1556), из династии Габсбур-
гов-420, 422
Филипп II Август (1165-1223), фран-
цузский король (с 1180), из динас-
тии Капетингов - 217
Филиппов Александр Фролович, изда-
тель - 495, 496
ФилипповИ. М. (1824-1878), владелец
главной булочной на Тверской ули-
це в Москве, после его смерти бу-
лочная отошла к сыну Д. И. Фи-
липпову - 553
Филиппов Тертий Иванович (1825-
1899), политический и обществен-
ный деятель, публицист, знаток
истории церкви - 720
Филон Александрийский (ок. 25 до
н. э.-ок. 50 н. э.), иудейско-элли-
нистический религиозный фило-
соф-7, 9, 11-13,32, 33,35, 106
Филонов Андрей Григорьевич (1831-
?), педагог, автор хрестоматий и
учебников по русскому языку и ли-
тературе - 634
Философов Дмитрий Владимирович
(1872-1940), литературный кри-
тик, публицист - 250, 777
Фихте Иоганн Готлиб (1762-1814),
немецкий философ и публицист -
186, 328
Фишер Иоганн-Эбергард (1697-1771),
историк и археолог - 126
Фламарион (Фламмарион) Камиль
(1842-1925), французский астро-
ном - 450
Флобер Гюстав (1821-1880), француз-
ский писатель - 145
Фогт (Фохт) Карл (1817-1895), не-
мецкий философ и естествоиспы-
татель - 274, 420, 485, 736
Фокс Чарлз Джеймс (1749-1806), ли-
дер радикального крыла вигов в
Великобритании, неоднократно
входил в правительство - 409
Фома, в Новом Завете апостол - 212,
539
Фома Аквинский (1225/1226-1274), мо-
нах-доминиканец, средневековый
философ и теолог - 223,225, 281
Фон-Визин (Фонвизин) Денис Ивано-
вич (1744/1745-1792), писатель -
162,377,712,718, 791
Форнарина (на римском диалекте «бу-
лочница»), так звали возлюблен-
ную Рафаэля, дочь булочника Мар-
гариту Лути - 709
Фофанов Константин Михайлович
(1862-1911), поэт - 577-579, 790
833
Фремье (Фреми) Эммануэль (1824-?),
французский скульптор - 721
Фрибес Ольга Александровна (псевд.
И. А. Данилов) (1858-1933), писа-
тельница, знакомая Розанова - 142,
496, 771, 772
Фридрих//(1712-1786), прусский ко-
роль (с 1740), из династии Гоген-
цоллернов, полководец - 420
Фукидид (ок. 460-400 до н.э.), древ-
негреческий историк - 541,612
Хабаров (по прозвищу Святитский)
Ерофей Павлович (ок. 1603-после
1671), землепроходец, исследовал
бассейн рек Лены и Амура - 125
Хам, в Ветхом Завете второй из трех
сыновей Ноя - 101, 253
Хеттгура (Хеттура), в Ветхом Завете
жена Авраама - 17, 102, 305
Ходобай Ю. Ю., автор учебника латин-
ской грамматики - 519, 541, 542,
558, 560
Хомяков Алексей Степанович (1804-
1860), философ, богослов, писа-
тель, публицист, общественный
деятель, один из основателей сла-
вянофильства - 115, 116, 138,155,
403, 466, 470
Хрисанф (Владимир Николаевич Ре-
тивцев) (1832-1883), архиепископ,
религиозный писатель, историк ре-
лигии- 13, 27, 284, 768
Христина (Кристина) Августа (1626-
1689), королева Швеции (1632-
1654, самостоятельно правила с
1644), из династии Ваза - 686
Христос - см. Иисус Христос
Цебрикова Мария Константиновна
(1835-1917), писательница, публи-
цистка, литературный критик - 206
Цезарь Гай Юлий (102/100-44 до н.э.),
римский диктатор, полководец,
писатель - 94, 173, 420, 442, 516,
609,618
Цейхенштейн Семен Ильич, еврей,
перешедший в сер. XIX в. из иуда-
изма в православие, автор «Авто-
биографии православного еврея»
(рукопись) - 26, 27, 30, 106, 581
Церера, римская богиня злаков и уро-
жая, примерно в V в. до н. э. отож-
дествленная с греческой Деметрой
-380,381
Цертелев Дмитрий Николаевич
(1852-1911), поэт, философ, пуб-
лицист, общественный деятель -
406, 499
Циммерман Ф. А., писатель - 274
Цирцея (Кирка), в греческой мифоло-
гии волшебница с острова Эя - 381
Цицерон Марк Туллий (106-43 до н. э.),
римский политический деятель,
оратор, писатель - 292, 362, 409,
466, 502, 612, 624, 779
Чаадаев Петр Яковлевич (1794-1856),
мыслитель и публицист - 524-525
Чайковский Петр Ильич (1840-1893),
композитор - 139
Чебышев Пафнутий Львович (1821—
1894), математик - 113
Чернышевский Николай Гаврилович
(1828-1889), писатель, публицист,
критик, философ, общественный
деятель - 758, 761
Черняев Николай Иванович (псевд.
Н. Ч.) (1853-1910), писатель и кри-
тик- 149, 772
Чехов Антон Павлович (1860-1904),
писатель-415
Чигорин Михаил Иванович (1850—
1908), основоположник русской
шахматной школы - 458
Чинабуэ (Чимабуэ) (наст, имя Ченни
ди Пепо) (ок. 1240-ок. 1302), ита-
льянский живописец - 139
834
Чичерин Борис Николаевич (1828—
1904), правовед, историк, фило-
соф, публицист - 405, 500
Чулков Михаил Дмитриевич (1743/
1744-1792), писатель, историк, эт-
нограф - 638
Чуносов М- см. Ясинский И. И.
Шаден Иоанн Матиас (7-1797), док-
тор философии, профессор Мос-
ковского университета, ректор пан-
сиона-712
Шакловитый Федор Леонтьевич (?-
1689), окольничий, фаворит царев-
ны Софьи Алексеевны, глава Стре-
лецкого приказа (с 1682), руково-
дитель заговора против Петра I (в
1689), казнен - 130
Шакья-Муни - см. Будда
Шаммай (I в. до н. э.), иудейский уче-
ный, современник и галахический
оппонент Гиллеля, основал соб-
ственную школу - 68
Шарапов Сергей Федорович (1855—
1911), экономист, публицист, ре-
дактор-издатель еженедельника
«Русский Труд» - 201, 221, 280,
305, 765, 772, 775, 776, 778
Шатобриан Франсуа Рене де (1768—
1848), французский писатель и
мыслитель - 268
Шах-Паронианц Л. М., литератор -
260, 263
Шаховской Н. В., князь, автор брошю-
ры, посвященной Н. П. Гилярову-
Платонову - 193
Шварц Александр Николаевич (1848—
1915), филолог-классик - 624
Шевырев Иван Яковлевич (1853-7),
зоолог, переводчик - 485
Шейн Павел Васильевич (1826-1900),
фольклорист и этнограф - 628
Шекспир Уильям (1564-1616), англий-
ский драматург и поэт - 103, 110,
118, 166, 214, 409, 475, 510, 570,
602, 634, 635, 641, 667, 686, 687,
787
Шелгунов Николай Васильевич (1824-
1891), публицист, литературный
критик, общественный деятель -
403, 404
Шеллинг Фридрих Вильгельм Йозеф
(1775-1854), немецкий философ -
736
Шестаков Дмитрий Петрович (1869-
1937), поэт и переводчик античных
авторов - 318, 780
Шестаков Петр Дмитриевич (1826—
1889), педагог и писатель, попечи-
тель Казанского учебного округа (с
1865)- 171
Шехина (евр. «селиться, проживать»),
в талмудическом писании присут-
ствие Бога в (человеческом) мире -
77, 78, 88
Шиллер Иоганн Фридрих (1759-1805),
немецкий поэт, драматург, теоретик
искусства - 103, 147,186, 328, 380,
409, 420, 634, 635, 748, 783
Шильдер Николай Карлович (1842—
1902), историк - 436
Шипилов, саратовский помещик - 129
Шлейден Маттиас Якоб (1804-1881),
немецкий ботаник - 138
Шломо Галеви Алькабец (ок. 1505-
1584), раввин, комментатор Тана-
ха, каббалист, автор поэмы «Леха
доди» («Иди, мой возлюбленный»,
гимн субботе) - 43
Шмаков Алексей Семенович (1852-
1916), юрист, публицист, истец на
процессе Бейлиса - 20, 769
Шомпалион (Шампольон) Жан Фран-
суа (1790-1832), французский
египтолог - 703
Шопен Фридерик (1810-1849),
польский композитор, пианист -
776
835
Шопенгауэр Артур (1788-1860), не-
мецкий философ - 213, 405, 406,
527, 736
Шпажинский Ипполит Васильевич
(1848-1917), драматург - 721
Шперк Федор Эдуардович (1872, по
др. данным 1870-1897), философ,
поэт, критик, друг Розанова - 385
Штейн Генрих Фридрих Карл фон
(1757-1831), прусский реформатор
начала XIX в., глава прусского пра-
вительства (1807-1808) - 186
Штиглиц Александр Людвигович
(1817-1884), барон, меценат - 33 8,
394
Шуазель Этьен Франсуа де (1719-
1785), французский политический
деятель, в 1758—1770 гг. фактичес-
ки руководил всей политикой
Франции - 265
Шуман Роберт (1810-1856), немецкий
композитор и музыкальный кри-
тик -143
Щеглов (наст. фам. Леонтьев) Иван
Леонтьевич (1855-1911), прозаик
и драматург - 260, 729-731, 797
Щедрин - см. Салтыков-Щедрин М.Е.
Эвклид (Евклид) (III в. до н. э.),
древнегреческий математик - 267,
608
Эдип, в греческой мифологии сын
царя Фив, по неведению убивший
отца и женившийся на матери, уз-
нав правду, ослепил себя - 101,
389, 409,410
Эдуард Бенсон, архиепископ Кентер-
берийский - 561
Эккерман Иоганн Петер (1792-1854),
личный секретарь И. В. Гёте - 222
Элогим (Элохим), одно из наимено-
ваний Яхве (Иеговы) в Ветхом За-
вете-40, 77, 78, 104
836
Эмин Федор Александрович (наст, имя
Магомет-Али Эмин) (1735-1770),
писатель, журналист - 638
Энгельгардт Александр Николаевич
(1828-1893), профессор химии в
С.-Петербургском земледельчес-
ком институте, сельский хозяин,
публицист - 396
Эразм Роттердамский (1469-1536),
писатель, филолог, гуманист - 361,
686
Эредиа Жозе Мария де (1842-1905),
французский поэт - 319
Эрисман Федор Федорович (Гульд-
рейх Фридрих) (1842-1915), осно-
воположник научной гигиены в
России, по происхождению швей-
царец; в 1869-1896 гг. в России,
профессор Московского универси-
тета (с 1882)- 358, 752
Эрнст Отто (наст, имя и фам. Отто
Эрнст Шмидт) (1862-1926), не-
мецкий драматург и прозаик -
717-719, 796
Эстергази (Эстерхази), венгерские
князья, меценаты, музыканты; в
XVII-XIX вв. род Эстерхази был
носителем музыкальной традиции -
296
Эсхил (ок. 525-456 до н. э.), древне-
греческий поэт-драматург - 687
Ювенал Децим Юний (ок. 60-ок. 127),
римский поэт-сатирик - 618
Южаков Сергей Николаевич (1849-
1910), публицист и экономист -
144
Южин (наст. фам. Сумбатов) Алек-
сандр Иванович (1857-1927), ак-
тер, драматург - 780
Юзов - см. Каблиц И. И.
Юлиан Отступник (Флавий Клавдий
Юлиан Отступник) (331-363),
римский император (с 361) - 772
Юнг-Штиллинг Иоганн Генрих (1740-
1817), немецкий писатель, врач -
706
Юнона, в римской мифологии богиня
брака, материнства, супруга Юпи-
тера - 438
Юпитер, в римской мифологии вер-
ховный бог - 219, 438
Юстиан I Великий (482/483-565), ви-
зантийский император (с 527) -
741
Ягайло (Ягелло) Владислав (ок. 1350-
1434), великий князь литовский
(1377-1392), король польский (с
1386); заключил Кревскую унию
(1385)-743
Ядвига, польская королева, дочь вен-
герского короля Людовика Велико-
го (1372-1399), жена литовского
князя Ягайло - 743
Язон (Ясон, Иасон), в греческой ми-
фологии предводитель похода ар-
гонавтов в Колхиду - 608
Языков Николай Михайлович (1803-
1846/1847), поэт-628, 784
Якушкин Вячеслав Евгеньевич (1856-
1912), историк, политический де-
ятель-314
Янжул Иван Иванович (1846-1914),
экономист, статистик, профессор
Московского университета, акаде-
мик-753-755
Янышев Иоанн (Иван) Леонтьевич
(1826, по др. данным 1828-1910),
протопресвитер придворного ду-
ховенства, ректор С.-Петербургс-
кой духовной академии (1866-
1883), духовник Александра III и
Николая II - 560
Ярослав Мудрый (ок. 978-1054), вели-
кий князь Киевский (1019), сын
Владимира I - 604, 644
Ясинский Иероним Иеронимович
(псевд. Максим Белинский, М. Чу-
носов, Независимый) (1850-1931),
писатель, журналист - 109, 484,
765, 769, 787
Составитель Т. И. Шагова
СОДЕРЖАНИЕ
Юдаизм	5
Статьи и очерки 1898-1901 гг.	Ю7
1898 год
И. И. Ясинский (Максим Белинский). Нежеланные дети. Роман 109
Поэтический материал.................................. 109
А. В. Круглов. В гостях (в Крыму). Очерк из рассказов приятеля 111
Школа и жизнь......................................... 112
Наши факультеты....................................... 117
Л. С<лонимский>. Мысли Белинского о воспитании. К пяти-
десятилетию со дня его смерти......................... 119
Свое слово. Философско-литературный сборник, издаваемый
проф. А. А. Козловым. № 5............................. 120
Эд. Бемэ. Воспитание сына. Педагогические письма к моло-
дой матери............................................ 121
«Погибшие и погибающие». Письмо в редакцию............ 122
Д. Садовников. Наши землепроходцы (Рассказы о заселении
Сибири)............................................... 125
Георгий Властов. Священная летопись................... 126
«Вестник Археологии и Истории»........................ 128
О фельдшеризме........................................ 130
<«По России надо проехаться»>......................... 131
К. П. Победоносцев. Новая школа....................... 132
<Проверка учителей>................................... 134
<Дать школе учителя>.................................. 136
1899 год
Серг. Ал. Рачинский. Сборник статей................... 138
Н. И. Барсов. Несколько исследований исторических и рассуж-
дений о Вопросах современных.......................... 141
838
И. А. Данилов. В тихой пристани. - В морозную ночь. - Поезд-
ка на богомолье....................................... 142
Д. С. Мережковский. Вечные спутники. Портреты из всемир-
ной литературы........................................ 144
Попутные заметки <0 празднике древонасаждения>.......	145
Л. Мамышев. Душа и тело. Беглые очерки................ 146
Попутные заметки <Л. Н. Толстой. Сорок лет>........... 148
Градоправители........................................ 149
Трудные стороны дворянского вопроса................... 152
Школа и земство....................................... 163
Попутные заметки <0 романе>........................... 166
Попутные заметки <Л. Н. Толстой. Воскресение>......... 167
Земство перед судьями................................. 169
<0 школьных экзаменах>................................ 171
О репетиторстве учителей.............................. 172
Уроженцы и деятели Владимирской губернии.............. 174
Ахиллесова пята средней школы......................... 175
Неподготовленность учителей гимназии.................. 176
Печатное слово в России............................... 178
Как подготовлять учителей гимназии.................... 181
Путаные идеи.......................................... 184
Язычество или не язычество?........................... 188
<О лесе>.............................................. 189
Формы и практика...................................... 190
Н. П. Гиляров-Платонов. Сборник сочинений............. 193
Обманчивые слова...................................... 194
Как сделать чиновника лучше?.......................... 197
«Субботние» бюллетени................................. 199
Религия и политика.................................... 215
Летний ремонт......................................... 219
Мирянин «Мирянину» - о болях мира и о загрязнении мира
(Ответ г. Мирянину)................................... 221
Мирская помощь друг другу............................. 230
О вознаграждении чиновников........................... 231
Штатный чиновник и чиновник по найму.................. 234
Школа историческая и школа грамматическая............. 236
Педагогическая компетенция преподавателей............. 238
Практические занятия студентов........................ 241
Талант учительства и подготовка к учительству......... 243
Курьезы нашей жизни................................... 245
839
Общественность как консервативное начало.............. 246
Доброе старое время................................... 248
Открытое письмо к Д. В. Философову.................... 250
Можно ли ставить капканы на детей?.................... 258
35-летие f Ап. Ал. Григорьева......................... 260
Антисемитизм - антииезуитизм.......................... 263
Блэз Паскаль. Мысли (о религии)....................... 267
Участие родителей в вопросах школы.................... 269
Греческому ли языку учиться или подражать грекам?..... 271
Автобиография В. В. Розанова (Письмо В. В. Розанова к Я. Н.
Колубовскому)......................................... 273
Наш исторический строй и критика настоящего........... 279
Из записной книжки русского писателя.................. 281
А. Левенстим. Профессиональное нищенство, его причины и
формы. Бытовые очерки................................. 289
Мысли о браке......................................... 290
I. Свобода и необходимость....................... 290
И. О теле и тайном в теле........................ 295
III. Последние возражения аскетизма и его поверхностность 3 00
О разных «приспособлениях»............................ 307
Имеет ли право русский человек не пить?............... 309
О внеклассном образовании............................. 311
Попутные заметки <Об англо-бурской войне>............. 312
Н. С. Тихонравов. Сочинения........................... 314
Нравственное освежение Европы......................... 316
Обеспечение старости и болезни........................ 317
Д. П. Шестаков. Стихотворения......................... 318
Попутные заметки <0 русской культуре>................. 320
Памяти Дм. Вас. Григоровича........................... 323
1900 год
Дисциплина в дворянстве............................... 325
«Татевский сборник» С. А. Рачинского.................. 326
А.	Н. Бежецкий. Медвежьи углы. Повести и очерки...... 327
Объединение практики и знания......................... 328
Важная комиссия....................................... 330
Самообеспечение рабочих............................... 332
Из записной книжки русского писателя.................. 334
Пассивные идеалы...................................... 345
840
Удлинение учебного урока.............................. 354
Здоровье учеников..................................... 356
О концентрической системе школ........................ 358
О национальной школе.................................. 361
Предметная система в школе............................ 363
Маленькие мнения...................................... 365
И. Колышко. Маленькие мысли. 1898-1899................ 367
Эмбрионы.............................................. 367
Забота о детях........................................ 374
Э. Бутру. В защиту идеалов разума..................... 375
Государственный механизм и качества чиновника......... 376
А. И. Косоротое. Забитая калитка. Рассказ. - Вавилонское стол-
потворение. История одной гимназии.................... 378
Три кита.............................................. 379
Публицисты и публицистика............................. 390
Священник Иоанн Лабутин. Характер христианской благотво-
рительности .......................................... 392
Труд и художество..................................... 393
Нравственное воздействие Закона Божия в школах........ 394
Интеллигентные кооперации............................. 395
Умственные течения в России за 25 лет................. 397
Евреи в жизни и в печати.............................. 406
Предмет и его тень.................................... 408
Думы и впечатления <0 трагедии>....................... 410
Думы и впечатления <0 мире и войне>................... 412
Об экзаменах в женских гимназиях...................... 416
В.	Л. Дедлов. Панорама Сибири........................ 418
Думы и впечатления <0 гениях>......................... 420
Бесплодные попытки.................................... 423
Ф. Фейгин. В чем должна заключаться задача образования? ... 425
О чем наши споры?..................................... 427
Конец спора........................................... 429
Письмо в редакцию <0 П. П. Перцове>................... 432
О законе Гейнце....................................... 434
О Суворове............................................ 439
Думы и впечатления <0 кладбищах>...................... 442
Что приснилось философу............................... 444
Ф.-А. Крумахер. Притчи................................ 448
«Друг семьи». Мать-воспитательница.................... 449
Улучшение состава думских гласных..................... 451
841
Методы бюрократического и земского труда.............. 453
О бесплатных народных читальнях....................... 454
Университет в образовании писателей................... 456
О. Петерсон и Е. Балабанова. Западноевропейский эпос и сред-
невековый роман в пересказах и сокращенных переводах с под-
линных текстов........................................ 464
Двуликие янусы........................................ 465
Земский начальник или земский судья?.................. 467
Об упадке серьезной критики........................... 470
Суд и человек......................................... 471
Китай и Россия........................................ 476
Писатель семидесятых годов............................ 478
Библиографическая заметка <«Ежемесячные Сочинения»
И. И. Ясинского>...................................... 484
А. Лейриц. Противные животные......................... 485
Симферопольские казусы................................ 486
Новая работа о Толстом и Достоевском.................. 487
Судьбы нашего журнального консерватизма............... 495
Огнян Славкович. Борьба сербского народа с злым гением и
его клевретами........................................ 504
Монтескьё и земские начальники........................ 505
Как и где найти учителя?.............................. 507
Иван Ляпунов.......................................... 510
Письмо в редакцию <О статье Д. С. Мережковского>..... 516
Первый шаг в реформе гимназий......................... 517
Об испытаниях зрелости в гимназиях.................... 519
Еще о Вл. Серг. Соловьёве............................. 521
Г. Т. Северцов (Полилов). Аккорды бытия. Очерки и рассказы 528
Увеличение бюджета женских гимназий................... 530
Спор не без идеи...................................... 531
Классицизм или экстемпоралии?......................... 539
Формы без содержания.................................. 541
Из житейских воспоминаний............................. 544
Большая охота за маленьким зверем..................... 556
Поздний гнев.......................................... 557
«Православная богословская энциклопедия».............. 560
Опыт в педагогике..................................... 561
Дети дома и в гимназии................................ 563
Необходимое изъятие................................... 565
С.	Ф. Годлевский. Смерть Неволина и его скитания по Сибири 568
Интересный законопроект............................... 570
842
1901 год
Еще о внешнем положении печати....................... 573
О недостатке у нас научной гордости.................. 576
К. М. Фофанов. Иллюзии. Стихотворения................ 577
Южнославянские дела.................................. 579
Замечательная еврейская песнь........................ 580
Успехи нашей скульптуры.............................. 600
Кончина министра народного просвещения............... 603
С. Д. Арсеньева. Рассказы из русской истории......... 604
Национальная школа................................... 604
Семилетний курс общей школы.......................... 605
Как всего лучше проходить законоведение в гимназиях?. 607
Нападки на идею национальной школы................... 609
Русская инициатива в истории......................... 611
Интересные размышления Скабичевского................. 614
Польза и слава России................................ 619
Накануне дела........................................ 623
Своевременная книга.................................. 627
Два слова о мундире учителей......................... 629
К характеристике наших консерваторов особого пошиба.. 631
Иностранные литературы в гимназиях................... 634
Разговор со скептиком................................ 635
Литература и литераторы.............................. 637
Фундамент грядущей школы............................. 640
Умственные перспективы............................... 642
Богоспасаемый городок................................ 645
Всероссийский издательский фонд учителей и учительниц... 649
О провинциальной печати.............................. 651
М. О. Меньшиков. Начала жизни. Нравственно-философские
очерки............................................... 652
Ходатайство.......................................... 654
Важное слово сказано................................. 656
<0 пожарах>.......................................... 657
О помощи внезапно заболевшим......................... 658
Не дожидаясь большой беды............................ 659
Почти единственная газета в России................... 661
Ни «да», ни «нет» о школьной реформе................. 663
Как и отчего нас закрыли............................. 664
Прописное глубокомыслие.............................. 667
843
<Д. Л. Мордовцев и М. Н. Катков>..................... 668
Кого надо пожалеть................................... 669
Еще о пожарах........................................ 670
Люди всегда люди..................................... 672
Общедоступность врачебной помощи..................... 672
<В. П. Мещерский о разводе>.......................... 674
Своевременная забота................................. 675
Энергия чиновника.................................... 676
Чиновник и деятель государственный................... 678
О гимназической реформе.............................. 680
Доктора и пациенты................................... 681
Товарищество больных................................. 683
Педагогика вне политики.............................. 684
Опять о древних языках............................... 686
Исконная форма русского труда........................ 687
Евреи и гимназия..................................... 687
Общипанное ведомство................................. 689
Новые меха и старое вино............................. 690
Профессиональный эгоизм.............................. 691
Еще о новых языках в гимназии........................ 692
К борьбе с пожарами.................................. 693
Пыль................................................. 695
Университет в отношении к министру и попечителю..... 696
Большие евреи и маленькие еврейчики.................. 697
Программы университетских лекций..................... 698
Разговор с профессором............................... 700
Исторические памятники............................... 708
Избирательный ценз................................... 710
Школа и семья........................................ 712
Медицина и сострадание............................... 714
Деревенский провинциал из Биарица.................... 715
В. С. Кривенко. Учебное дело......................... 717
«Педагоги» Отто Эрнста............................... 717
О литературных занятиях чиновников................... 720
Художники и мелкая промышленность.................... 721
Съезды учителей...................................... 722
Открытки............................................. 723
Обособленные религиозные области..................... 724
Художественное изучение русского языка............... 725
Недоумения в промышленности.......................... 728
844
Иван Щеглов. Новое о Пушкине........................... 729
Философ-Рудин.......................................... 732
Ученические сберегательные кассы....................... 739
Заметка <Внебрачные дети>.............................. 740
М. Н. Богданов. Из жизни русской природы. Зоологические
очерки и рассказы...................................... 742
Иоанн Гус.............................................. 742
Мнимое заимствование................................... 743
О поместимости наших университетов..................... 745
Германский «renaissance»............................... 748
Религиозно-философские собрания........................ 750
Доктор в учебных заведениях............................ 752
Союз воспитания и медицины............................. 753
Пятый сионистский конгресс............................. 755
К статистике наших старообрядцев....................... 757
Сословное ли только безвкусие?......................... 758
Временные правила о студенческих организациях.......... 761
Комментарии............................................ 764
Указатель имен......................................... 799
Научное издание
Василий
Васильевич
Розанов
Собрание сочинений
ЮДАИЗМ
Ведущий редактор П. П. Апрышко
Художественный редактор Е. А. Андрусенко
Технический редактор Т А. Новикова
Корректоры А. С. Кочеткова, Т И. Шагова
Сдано в набор 05.02.08
Подписано в печать 24.11.08
Формат 60x84‘/i6.
Бумага офсетная
Гарнитура «Таймс».
Печать офсетная.
Усл. печ. л. 52,08. Уч.-изд. л. 68,85.
Тираж 2000 экз. Заказ № 3863
Оригинал-макет
подготовлен в издательстве «Республика».
Издательство «Росток»
E-mail: rostok_publish@front.ru
По вопросам оптовых закупок
обращаться потел.: (812) 323-54-70
Отпечатано с готовых диапозитивов
в ГУП «Типография «Наука»
199034, Санкт-Петербург, 9 линия, 12
ИЗДАТЕЛЬСТВО «РЕСПУБЛИКА»
И ИЗДАТЕЛЬСТВО «РОСТОК»
Выпускают
СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ
В. В. РОЗАНОВА
в 30 томах
В 1994—2009 гг.
вышли следующие тома:
Т. 1 — Среди художников (1994)
Т. 2 — Мимолетное (1994)
Т. 3 — В темных религиозных лучах (1994)
Т. 4 — О писательстве и писателях (1995)
Т. 5 — Около церковных стен (1995)
Т. 6 — В мире неясного и нерешенного (1995)
Т. 7 — Легенда о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского (1996)
Т. 8 — Когда начальство ушло... (1997, 2005)
T9 — Сахарна (1998, 2001)
Т. 10 — Во дворе язычников (1999)
Т. 11 — Последние листья (2000)
Т. 12 — Апокалипсис нашего времени (2000)
Т. 13 —Литературные изгнанники. Н. Н. Страхов. К. Н. Леонтьев (2001)
Т. 14 — Возрождающийся Египет (2002)
Т. 15 — Русская государственность и общество
(Статьи 1906-1907 гг.) (2003)
Т. 16 — Около народной души (Статьи 1906-1908 гг.) (2003)
Т. 17 — В нашей смуте (Статьи 1908 г.) (2004)
Т. 18 — Семейный вопрос в России (2004)
Т. 19 — Старая и молодая Россия (Статьи и очерки 1909 г.) (2004)
Т. 20 — Загадки русской провокации (Статьи и очерки 1910 г.) (2005)
Т. 21—Террор против русского национализма (Статьи и очерки 1911 г.)
(2005)
Т. 22 — Признаки времени (Статьи и очерки 1912 г.) (2006)
Т. 23 — На фундаменте прошлого (Статьи и очерки 1913-1915 гг.) (2007)
Т. 24 — В чаду войны (Статьи и очерки 1916-1918 гг.) (2008)
Т. 25 — Природа и история. - Статьи и очерки 1904-1905 гг. (2008)
Т. 26 — Религия и культура. - Статьи и очерки 1902-1903 гг. (2008)
Т 27 — Юдаизм. - Статьи и очерки 1898-1901 гг. (2009)
Подготовлены к выпуску
следующие тома:
Т 28 — Эстетическое понимание истории (Статьи и очерки 1889-1897 гг.) -
Сумерки просвещения
Т. 29 — Литературные изгнанники. Книга вторая
Т. 30 — Листва. -Указатели к Собранию сочинений

В.В. Розанов