Текст
ихл
И 3 ДАТЕ ЛЬСТВО
«ХУДОЖЕСТВЕННАЯ
ЛИТЕРАТУРА»
МОСКВА
197 3
Л/1ариэтта Шсшшян
СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ
В ДЕВЯТИ ТОМАХ
ИЗДАТЕЛЬСТВО
«ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА»
МОСКВА 1073
Л^ариэтта Шагишн
СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ
ТОМ ПЯТЫЙ
ЗАРУБЕЖНЫЕ ПИСЬМА
ИЗДАТЕЛЬСТВО
•ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА»
МОСКВА 1073
Р2
Ш15
Примечания
м. ГОРЯЧИ И НОЙ
Оформление художника
В. ДОВЕРА
7-3-2
Поди. изд.
М С. IILtriiiUHi. I'HiS i
Аркадию Исааковичу Райкину
с теплым чувством благодарности
за его большое и доброе искуса во»
ЗАРУБЕЖНЫЕ
ПИСЬМА
ДВА СЛОВА ОТ АВТОРА
К сожалению, я не смогла собрать в этом томе всех
своих заграничных путешествий, а главное — не смогла их
вовремя описать. Осталась у меня неописанной наиболее
мной «объезженная» и обжитая страна — Швейцария, мо-
жет быть, просто потому, что в ней, как нигде, чувствуешь
себя как дома — среди спокойных и серьезных людей, уди-
вительно умеющих соблюдать свое человеческое достоин-
ство без капли самомнения или чванства. И потому еще,
что Швейцария больше, чем другая страна за рубежом,
напоминает о Владимире Ильиче, об его дальних прогул-
ках с Надеждой Константиновной, о теплых его словах по
поводу Берна и Цюриха, о швейцарских библиотеках, где
ему так хорошо работалось — почтп так же хорошо, как
в лондонской Ридинг-Рум. Речь идет у меня главным
образом о немецкой Швейцарии — этом сердце всех кан-
тонов маленькой горной страны, сердце ее исторической
борьбы за свободу и независимость, о Швейцарии Виль-
гельма Телля.
И еще остается у меня долг перед читателем, который
надеюсь когда-нибудь выплатить,— очерк о библиотеках
Европы. Я ездила не просто как туристка и даже не как
журналистка,— а с очередными задачами поработать в той
пли другой библиотеке. В то время, как турист или журна-
лист с блокнотом в руках лихорадочно объезжал «досто-
примечательности», записывая увиденное п услышаппое,—
я мирно сидела, тоже с блокнотом п карандашом, в тихих
читальных залах, записывая и конспектируя прочитанное.
Почти во всех европейских библиотеках пришлось мпо
поработать, в лондонской Британского музея — дважды,
в Национальной библиотеке Парижа — дважды, а в Неа-
поле, Венеции (знаменитая библиотека па острове Сан-
7
Джорджо), Флорентппской библиотеке Консерватории,
л Риме и Ватикане, в архивах библиотек Болоньи, Милана,
Вены, Пармы, Праги п Брно — по одному разу. И хотя
каждая из библиотек своеобразна, отражает лицо своей
страны и народа — все они схожи родственным сходством
своей структуры, своего уваженья и вниманья к читаю-
щему человеку, своим бескорыстием и бесплатностью,
своими «открытыми дверями» к накопленному человече-
ским гением богатству.
Может быть, этот особый характер моих зарубежных
поездок сказался отчасти и на содержании «Зарубежных
писем», па включении в книгу маленьких монографий о
стране, очерк которой я даю в своих мимолетных и крат-
ких зарисовках. Включаемые статьи и монографии как бы
развивают и дополняют подтексты моих «писем» о куль-
туре, искусстве, науке данной страны.
10IV11 1972
Москва
Мариэтта Шагинян
НА «ВОЛГЕ» ПО ФРАНЦИИ
Вы можете двадцать лет прожить
в Париже — и не будете знать Фран-
цию.
Стендаль
I. ДОРОГА КАК ТАКОВАЯ
Знать страну — это значит уметь ее представить себе,
закрыв глаза. Всю целиком, объемно и зримо, географи-
чески и живописно, в отдельных частях и контурах. Так
я могу, например, представить себе Британские острова от
шотландских озер до седой пены волн у скалистого берега
Лэндс-Энда. Но, к стыду своему, несколько раз побывав
в Париже, я совершенно не знала Франции, не могла
мысленно охватить ее. Понятно поэтому, когда легла пе-
редо мной огромная карта и нужно было выкроить из
лее автомобильный маршрут на восемь дней, меня охва-
тила просто бандитская жадность: целых девяносто де-
партаментов, один другого интересней, и два морских
порта, равные департаментам!
Карандаш побежал зигзагами, охватывая куски по-
больше. Но спутник мой сразу пресек эти зигзаги. Оп
провел две линии. Сверху вниз, от Парижа до Лазурного
берега, и снизу вверх, от Лазурного берега через Марсель
до Парижа, оставляя между этими двумя линиями только
очень узкое пространство, хотя нигде не давая им
слиться пли пересечься. Нам предстояло по этому плану
проехать из бассейна рек Сена — Уаза в долины рек Се-
на — Марна, ехать вдоль Полны, Соны, Луары, Эна, под-
няться в Верхнюю Савойю, спуститься в долину Изера
9
и «дорогой Наполеона» вниз, впиз, вниз, через Примор-
ские Альпы на Лазурный берег. А пз Ниццы — берегом
Средиземного моря в Марсель, а из Марселя — долинами
Роны, Дрома, Алье, Луары —назад в Париж. Сделать
как бы пробную вырезку пз центрального тела Франции,
с севера на юг,— очень интересную, по ограниченную вы-
резку, оставив па будущие времена весь север и все про-
винции, выходящие па Бискайский залив, Ла-Манш п те-
чение Гаронны.
Пока это все оговаривалось и вычерчивалось с записью
предполагаемых ночевок в городах с совершенно незнако-
мыми мне названиями, механик приводил в порядок на-
шего «доброго коня», то есть лошадиные силы уже не моло-
дой советской «Волги», служившей своему парижскому
хозяину верой и правдой целых пять лет. Неисчислимо
много раз приходилось мне переживать это чувство, лучше
которого на свете пет: чувство транспорта у дверей, торо-
пящего к отъезду, когда вы оглядываетесь в комнате,
оторвавшись от прошлого, не забыли ль чего, но вас уже
нет в этпх четырех стенах, как еще нет и в том неведомом,
куда вы сейчас ринетесь, словно пловец в океан.
Была середина августа. Париж был мертв и необыкно-
венно тих, очень тиха и чинна улица де Бурдоннэ, где
стоял мой отель,— и через сонные утренние улицы кани-
кулярного Парижа весело побежала наша советская «Вол-
га». Но окончание летних каникул, ввергших столицу
Франции в мертвую дремоту, для ее автострад и шоссей-
ных дорог, да и для провинций, означало необыкновенное
оживление. Тысячи и десятки тысяч «дачников», прово-
дивших летнее время в горах или на море, целыми кара-
ванами возвращались вспять,— машины самых разных
марок, нагруженные сверху, как возы с сеном, самым
неожиданным «инвентарем» — опрокинутыми носом вниз
лодками, ружьями и удилищами, мебелью и спальными
мешками,— мчались одна за другой с невероятной скоро-
стью, волоча за собою целые домики на колесах с зана-
весками на окошках. Не успели мы выехать через Орлеан-
ские ворота па чудесную французскую автостраду, как
начался мой первый урок поездки, знакомство с самими
дорогами Франции.
Французские департаменты называются большею ча-
стью по имени своих рек; эти реки, широкие и полновод-
ные, разветвленные притоками, которые часто не отли-
чишь по ширине от самих рек, куда они впадают, пе
10
только дали своп названья частям страны, но послужили
как бы прообразами такому могучему фактору экономики,
как шоссейные дороги. Льется меж берегов аккуратное
серебро реки, грациозно петляя; и с такой же мягкой гра-
цией, таким же аккуратным потоком льются серебряные
лепты дорог, исчерчивая всю Францию. Авторуты — как
полноводные реки; и автострада, идущая от Парижа,—
как целая система с восходящими и нисходящими, гладко
отделанными боками-берегами, с пересеченьями и петлями
перекрестков, эстакадамп-мостамп, ни дать пи взять та же
Луара илп Рона. II вместе с плывущим потоком дачников
я впервые увидела грандиозные камьопы — французские
грузовики, похожие на колоссальные пароходы, часто в
два сквозных этажа,— несущие в себе восемь легковых
автомобилей, четыре в два ряда наверху и четыре внизу.
Надо это видеть, чтоб уверовать в такие летучие грузо-
вики, развивающие вдобавок немалую скорость, словно ги-
гантские товарные вагоны, оторвавшиеся от поезда.
Удивительна беспечность, с какой ведут своп машины
шоферы па этих дорогах, не пугаясь огромного количества
аварий, о которых каждый день пишут газеты. Вот кучка
рабочих па шоссе, чинящих что-то. Они в необычайно яр-
ких желтых куртках, светящихся, как огненные пятна,—
что это? Форма дорожников, производящих работы? Нет,
эта яркие куртки — сигналы, чтоб их увидели издалека,
не наехали, не задавили.
Предосторожности приняли и мы. Восемь дней по
пятнадцать часов в машине, когда езда превращается в
нечто вроде балансированья акробата на проволоке, потре-
бовали от пас добавочных мер. Мой спутник вел машину
в четыре глаза и четыре руки. Его жена сидела с ним у
руля, и оба делили между собой два школьных предмета:
прилежание п впимание. Много, много раз избегала паша
«Волга» аварий благодаря внимательным, вовремя сделан-
ным предупреждениям, которые жена успевала давать
мужу.
Говоря о дороге в целом, нельзя не сказать еще об
огромном множестве бензостанцпй всевозможных фирм и
наименований. Кроме классического Шелла, мелькали
мимо конкурирующими группами разные Аптары, Эссо,
Азуры, Тотали, Мобплп.
А вот с рекламами получается, как говорят у пас,
неувязка. Кто ездил верхом, знает обычай лошади: входя
на водопой в реку, стать повыше другой лошади, чтоб
11
пить более чистую воду. Реклама тоже стремится забе-
жать вперед, стать «повыше» других. Но, пролезая впе-
ред, прямо вам в глаза, опа думает больше о себе, чем
о вашем удоостве, и в этом, мне кажется, основной порок
дорожпых реклам па Западе. Допустим, что реклами-
руется «большой парижский базар» в Бурге. Начинается
реклама за десятки километров до Бурга. По старой
привычке путешественника вы принимаете падпись за
въезд, за анонс, извещающий близость города Бурга и
его базара. Но проходят пять минут, десять, пятнадцать,
полчаса — пи Бурга, пи базара. II это на каждом шагу.
Огромная надпись: курорт Эвиан. Вы приготовились
въехать в него. Ан нет. В курорте Эвиапе ждет вас «трез-
вая вода и сумасшедшее вино», а сам курорт Эвиан за
тридевять земель и вам не по дороге. Невольно черты-
хаешься,— а ну его, этот Эвиан, и с водой п с вином!
Но если рекламы дразнят вас, заставляя переживать
встречи с ними чисто теоретически, то сами изделия рук
человеческих, кустарная и легкая промышленность —
все, чем богата и славится данная местность, бросается
вам навстречу сплошными конкретными массами,— только
смотри, нюхай, щупай, покупай. Бургундская керамика,
от большущих ваз и кувшинов до маленьких блошек и
плошек, не дожидаясь, когда вы свернете к ней с дороги,
сама подошла к вам, расположившись чуть ли не у самого
асфальта под тентами и без тентов, рядами, кучами, вели-
ким множеством. Вы сразу схватываете ее тона и формы,
цвет блеклого неба, серо-зелепо-фиолетовые морские
краски и этот французский вкус к извилистой линии,
к нюансу, такой безошибочно изящный вкус...
Купите или не купите, по вы уже узнали эту керамику
и не смешаете ее пи с какой другой. Знаменитое царство
духов, не превзойденных по качеству еще нигде в мире,
совсем не требует специальных ваших заездов в прован-
сальские города, в столицу парфюмерии Грас. Она опять
тут, ярмарочными палатками унизавшая справа и слева
дорогу,— выходите из машины, нюхайте, трогайте и даже
«дегустируйте», нажав пульверизатор. Местные плетеные
корзиночки возле Ниццы буквально бегут вдоль дороги,
преследуя вас; оливковое масло, альпийский мед, души-
стые подушечки сухой лаванды, прославленная пуга
Моптелимара, все сотни сортов ее,— только что пе ки-
даются под колеса вашей машины. II вы начинаете чув-
ствовать французскую дорогу, по которой так легко
12
скользит автомобиль, как важную часть французской
экономики, выполняющую, помимо чисто дорожной, еще
две функции — «пропагандистскую», в тысячах п тысячах
реклам, и рыночную — в тысячах и тысячах торговых па-
латок. Стремленье местных товаров к обочинам дорог по
хоже, может быть, па древнюю тягу торговли к берегам
рек.
Эпиграфом к моей поездке я взяла слова Стендаля.
Он паписал их за четыре года до смерти. Ему тогда было
пятьдесят пять лет, он растолстел, стал носить очки,
за плечами его лежали исхоженные, изъезженные дороги
Англии, Италии, Австрии; он побывал с армией Наполеона
в Москве, видел московские пожары; п уже созданы были
такие вещи, как «Красное и черное», «О любви». Словом,
это был зрелый, сложившийся, закруглившийся Стендаль.
И вдруг издательство предложило ему поездить по родной
стране и написать книгу о Франции. Тогда-то и родилась
одна из самых интересных его книг, «Записки туриста»,
откуда я и выбрала цитату для моего эпиграфа. Казалось
бы, нелепо видеть пособие для современной поездки в
книге, написанной около ста тридцати лет назад. Но сам
Стендаль сделал еще более «нелепую» вещь: для своей
собственной поездки он взял себе гидом книгу, написан-
ную две тысячи лет назад, когда Франция была еще только
Галлией. Эта книга — Заппскп (верней, комментарии, если
переводить дословно) Юлия Цезаря к Галльской войне.
Дело в том, что в путешествии (особенно для нас, людей
нового па земле общества) очень важно правильно и вы-
пукло (стереоскопически) чувствовать время. Неверное
чувство времени может привести к неверным философ-
ским и политическим выводам. Люди моего поколенья,
например, были воспитаны на чувстве «гибели Европы»,
исторической дряхлости старой западной культуры,— об
этом вещал Шпепглер в «Закате Европы». II было это
совершенно неверно,— стареют общественные системы,
заменяясь новыми, а культуры остаются жить, как не ста-
реет Гомер в восприятии человечества.
Юлий Цезарь помог Стендалю, видевшему бесчислен-
ные античные памятники, оставленные римскими воинами
на французской земле, очень близко, очень придвинуто к
его времени почувствовать далекое прошлое. А близко
почувствовать прошлое — значит правильно ощутить исто-
рический возраст родной страны: не так уж она стара, эта
Франция, еще вчера бывшая Галлией. II Стендаль, ездив-
13
шпй под впдом торговца железом «то в коляске, то вер-
хом», нигде не забывавший заглянуть в местную промыш-
ленность и ее экономику, а не только описывать природу
и памятники; Стендаль, донесший до меня сквозь цокот
копыт своей лошадп по булыжникам французских улиц
также и тяжелый шаг сандалий римских легионеров,—
тоже сдвинул передо мной столетия. Оп помог мпе раз-
глядеть прошлое как нечто очень недавнее, необходимо
присутствующее на выпукло-сипхронном восприятии це-
лого — и дал почувствовать еще очень молодой, очень,
в сущности, недавний возраст Европы...
В пути нам все время давался этот урок молодости
современной Франции, хотя, казалось бы, должно было
получиться наоборот. Во множестве встречавшиеся антич-
ные памятники — развалины крепостных стен, обрывки
акведуков, воронки цирков, языческие храмы, триумфаль-
ные арки — как-то житейски-практично соседствовали с
романскими, ранне- и позднеготическими памятниками,
ренессансными дворцами. Житейски-практично потому,
что, стоя рядом, словно верстовые столбы летящей дороги
времени, они одинаково жизненно важны для населения,
как постоянный и верный кусок хлеба на службе у совре-
менного бога Европы, туризма. Турпстамп живут отели
и бензоколонки, дороги и дорожная торговля, показ «па-
мятников» и вождение по ним, да п сами эти «памятники»
живут, живут и не собираются выйти на пенсию, перейдя
под сомнительную сень «охраны памятников». Они — почти
каждый из них — используются под самые современные
мероприятия, посещаются тысячами людей не как памят-
ники, а именно как жилые помещения. В античных и сред-
невековых цирках, храмах и замках по всей Франции
устраиваются концерты, выставки, театральные представ-
ления. Возле ажурно прекрасных дверей собора в Бург-ан-
Бресе мы застали выставку картин Утрилло; в древнем
замке на савойском озере Алнеси — современнейший показ
только что созданных Сальватором Дали акварелей к «Бо-
жественной комедии» Данте; в античном театре-цирке го-
рода Оранж, как и в папском знаменитом дворце Авинь-
она,— ежевечерние чисто французские зрелища «Звук и
свет»,— подробно обо всем этом позднее. II так решительно
повсюду, современность живет бок о бок с прошлым, она
экономически эксплуатирует его, она приучает народ ви-
деть в нем не только историю, но и продолжение исто-
рии,— а такая живая память — это не память старости,
14
это память молодости, когда вы песете свое прошлое цели-
ком с собой.
Вот первые беглые впечатления, получаемые путником
от французской дороги как таковой.
II. БУРГУНДНЯ
Для тех, кто выезжает из Парижа на юг, мимо вели-
чественного льва, лежащего у Орлеанских ворот, маршрут
вначале один: предместья; остающиеся в стороне ленин-
ские места (Лонжюмо,— о нем в самом конце поездки!);
розовые сады; элегантный аэродром Орли; поля кукурузы,
небольшой лиственный лесок — до поворота с автострады
к прославленной деревушке Барбпзон и дворцу Фопте-
небло.
В Барбпзопе гладкая парижская равнина чуть начи-
нает холмиться. Здесь, в уютных виллах, превращенных
сейчас в музеи-мастерскпе, жили п работали художники-
реалисты прошлого века Жан-Франсуа Милле и Теодор
Руссо, подобно нашпм передвижникам отвернувшиеся от
ложноклассических сюжетов своего времени и начавшие
писать: первый — жанровые сцепки крестьянского труда;
второй, основатель «интимного пейзажа»,— мягкий эле-
гический мир окружающей его природы, населенный сель-
скими жителями. Поблизости от этих вилл — кусочек ори-
гинальной природы, прогулка на серые скалы, выступаю-
щие своими круглыми панцирями из земли, как спинки
больших черепах; барельефы портретов Милле п Руссо па
одной пз скал, обязательные кпоскп с открытками и суве-
нирами п начало леса Фоптенебло с уходящей в глубь его
непроезжей дорогой.
Для начинающего свое путешествие по Франции впер-
вые все это очень интересно, прежде всего тем, что можно
назвать «культом ателье живописцев», широко во Фран-
ции распространенным: какое бы живописное местечко ни
попалось вам, обязательно, словно подтверждая происхож-
денье самого слова «живописный», будут там виллы-
ателье художников, посещаемые, показываемые, придаю-
щие славу местности.
Но я, хоть п отправилась в своп путь впервые, была
уже отравлена ядом степдалевской иронии. С некоторым
скептицизмом восприняла я и серые скалы, и дворец Фоп-
тенебло, к которому мы подъехали пз Барбизона, памятуя
15
слова Стендаля пз его «Записок»: «Скалы Фоптенебло
просто смешпы. Только преувеличенные рассказы о них
ввели их в моду... Лесистые места также очень жалки».
Еще более непочтительно, с убийственной меткостью, вы-
разился Стендаль о дворце Фоптенебло: «Дворец Фонте-
пебло весьма плохо расположен, в самой низине. Оп напо-
минает словарь по архитектуре: все как будто налицо,
а между тем ничто не волнует». Без особого волненья
заглянули мы в сад Дианы, отдали положенную дань теням
Франциска I и Людовпка XV в знаменитом «зале проща-
ний». Но поволноваться перед оградой Фоптенебло
нам все же пришлось, хотя и не по архитектурному
поводу.
Начав привыкать к нашему доброму коняге — верной
старой «Волге», я как-то антропоморфически, чтобы не
сказать «каниноморфически», восприняла ее грациозный
аллюр, когда она, протискиваясь на стоянки среди ту-
ристских машин, словно обнюхала носом багажник одной
из пих. Что-то было знакомое в этой одной... да ведь она
тоже оказалась «Волгой»,— «Волгой» среди десятков
«ситроэпов», «мерседесов», «аустино», «шевроле», «роллс-
ройсов»! Но только на этой второй «Волге» местом рожде-
ния стоял Брюссель. Мы узнали, что в Бельгии есть сбо-
рочный завод, где фирма Бони собирает нашу «Вол-
гу». Как, значит, экономично придумали наши конструк-
торы скромные формы советских машин, если «Победа»
вторично родилась в Польше, а «Волга» собирается
в Бельгии!
За Фоптенебло начался наш первый серьезный этап
пути. Теперь мне предстояло увидеть Францию настоя-
щую, Центральную Францию, охватывающую чуть ли не
четыре департамента: Нонны, Кот-д’Ора, Соны и Луары
и Эпа — носящую старое почетное имя Бургундии. Ма-
шина, уступая дорогу «лихачам», перегонявшим пас с
быстротой ветра, скользила — почти вплывала — из до-
лины реки Сены в долипу реки Йонны. Казалось бы, ка-
кая может быть особенная разница между соседками-
реками, текущими под одним небом, па одной широте;
Но разница подошла сразу, словно мы окунулись в бла-
гоуханный бассейн. Огромный простор распахнулся пе-
ред нами с тою особой зелепью, какую сравниваешь с
изумрудом,— резко-зеленая трава, зеленые кроны рот.
словно мокрые, завившиеся после мытья и непросушеп-
ные волосы русалок. Справа от пас зигзагами петляла
1G
Понна; слева, невидимый глазу, лежал Бургундский ка-
нал; впереди пересекал весь департамент Соны Цен-
тральный капал, а еще дальше пас ждал неведомый Эн.
Вода, вода, влага в небесных тучках, влага в зелени,
словно вся Бургундия — не что иное, как одна обширная
пойма, один нескончаемый заливной луг.
По справочнику Бургундия — район сельского хозяй-
ства. Подобно тому как в Ленинграде Иван Петрович
Павлов поставил необычный памятник Собаке — помощ-
нице в открытии условного рефлекса,— в Бургундии вас
тоже встречает необычный памятник — черная статуя
Коровы. Это почти единственная здесь корова, предпо-
читающая стоять, а не лежать. Еще в Голландии меня,
привыкшую к нашим бродячим стадам, непривычно по-
разили луга с лежащими на них коровами, а тут, в Бур-
гундии, они тоже лежат, от сугубой сытости, от чрезмер-
ной калорийности лугов с их выхоленной, жирной
травой, от густоты ароматов в воздухе, от тяжести пере-
полненного вымени,— белые, крупные, с рыжеватпной
па блестящей шерсти.
Но именно здесь, в этой стране молока и мяса,
я столкнулась с новым для меня экономическим разно-
образием «профиля». Мы привыкли в наших огромных
пространствах районировать хозяйство широкими мазками
кисти: леса, так уж леса, целые массивы леса с порубкой,
заготовкой, сплавом; животноводство, так уж в размерах
гигантских, как нескончаемые стада на Алтайских горах,
па границе пустыни Гоби, где-нибудь па склонах Арагаца
в Армении; землепашество, так уже целина до горизонта
или бесконечные волжские поля... Промышленность — и
едешь час, два, три по Уралу или Донецкому бассейну,
видя в окне горы угля, руды, шлака, вышек и труб. А уж
если степь, так чеховская степь, без конца, без краю.
Мы как-то не прпвыклп «ломать» наши профили контра-
стами, использовать местную природу и археологию. А бур-
гундский сельскохозяйственный район совершенно неожи-
данно для туриста оказывается по соседству с сердцем
французской металлургии — одним пз самых крупных за-
водов в Европе, знаменитым Лё-Крёзо. Этот завод совсем
близко на Центральном канале, в двух шагах от «черной
коровы». Лё-Крёзо — пе «модерн», не порожденье нашего
века, хотя там и создается нечто очень повое,— он совре-
менник демидовского Урала.
Если сельское хозяйство Бургундии соседствует с ме-
17
таллургпеи, корова с мартеном, то в каком же окружении
находится сам Лё-Крёзо? Взглянув на карту района, мы
видим вокруг пего городки с незнакомыми названиями:
Отён, Шалоп-на-Соне, Турпюс, Брансьон. Незнакомыми
они, впрочем, останутся для вас, путника по дорогам
Франции, ненадолго. Дорожные столбы с рекламами,
плакаты на стенах, объявления в газетах кричат вам на
каждом шагу, что пх нельзя пропустить на пути к югу,
что это гордость нации.
С общим типом такпх городков-музеев мы познакоми-
лись еще при самом въезде в Бургундию, в Сансе, кото-
рый почему-то, вопреки правилам французской орфогра-
фии, произносится не «Сан», а «Санс». В Сансе собраны
сразу: античность (в библиотеке манускриптов есть за-
нимательный костяной образец переплета с языческими
изображениями), средневековье (церковь XII века) п
Ренессанс (музей крупного мастера Ренессанса, тамош-
него уроженца Жана Кузена).
Но городкп-музеи вокруг «сердца металлургии» за-
ставляют вас позабыть о Сансе. Каждый из них поражает
чем-то необычным. В Отёне — от языческих времен при-
стально смотрит на вас стена загадочного храма Януса
тремя круглыми окнами-дырами, как тремя глазами, и
от христпанскпх времен — с непередаваемой силой высе-
ченный барельеф простоволосой, как русалка, библейской
Евы в соборе XII века. А в городке Брансьон просто
нельзя не посмотреть старинную фреску воскресения из
мертвых, где из гробов, как пз больших чанов, поднимая
в знак неожиданного прихода в гостп руки жестом «а вот
и мы!», вылезают голые люди одного и того же молодого
возраста.
Возле Шалона-на-Соне родился знаменитый физик —
один из создателей фотографии, Никифор Ньепс,— и в
шалопском музее вы узнаете об этом отставном лейте-
нанте, как в самом начале прошлого века он проявлял
своп пластинки в лавандовом масле — том самом ла-
вандовом масле, какое прославило французскую парфю-
мерию.
В Турнюс, городок с древпим римским названием и с
великолепнейшим памятником французского зодчества
XII века, церковью св. Филпбера, мы приехали уже к ве-
черу, заночевать. Успели только бегло осмотреть собор.
В его строгих, прямых очертаниях и в его симметрии есть
что-то жесткое, и так же прямолинейна и жестка его ма-
18
донна из кедрового дерева, похожая на простоватую тру-
женицу крестьянку, с простоватым великовозрастным
крестьянским парнем, Христом, на коленях. На закате
засветился перед нами знаменитый зеленый витраж «Рас-
пятие», единственный по необычайной для XII века
утонченности и изяществу. Глаза у нас слипались, и мы
оставили все остальное на завтра.
Пролетая десятками километров по стране, чтоб увп-
деть ее всю за какую-нибудь неделю, нельзя рассчитывать
на подлинное углубленное узнавание. II все же — какое
богатство впитало за день наше взбудораженное вообра-
жение! Века и люди и дела этих людей прошли перед нами
па цепочке времени: древний мир, отложившпй своп ты-
сячелетние следы; христианство с его мыслями, устрем-
ленными к небу, особенность и характер французской
ранней готики, не похожей ни па немецкую, ни па англий-
скую; Ренессанс — с его любовью к земной красоте; начало
века больших открытий в науке, девятнадцатого... Красо-
та — и та нить времени, которую зовут историей, и люди-
творцы, неутомимо создающие материальный и духовный
мир, как пчелы в улье нашей планеты Земли... Оттого что
так много сохранилось следов их непрерывной деятельно-
сти, вы вдруг начинаете конкретно представлять себе слово
«человечество» не суммой всех тех, кто живет сейчас, сию
минуту, а суммою всех, живших в веках п обреченных
жить в будущем,— и таким молодым кажется вам сего-
дняшний день, такой молодой земля Франции.
Вы думаете еще и о великом подспорье для воспита-
ния и обучения человека — в этих материальных следах
па земле, памятниках искусства и культуры, биографиях
больших творцов и охране их лаборатории, мастерских,
жилья. Вздохнешь невольно: в каком загоне у нас иные
великолепные деревянные памятники русского Севера,
чудные старые здания Костромы, Углича, Ростова Вели-
кого, как нелегко проехать туда и осмотреть пх...
Так в один день, школой познания и вкуса, нигде пе
утомительной, потому что разнообразной, пронизав вооб-
раженье п мысль остротой впечатлений, прошел перед
нами отрезок Центральной Франции с ее сельским хозяй-
ством, тяжелой промышленностью и бессмертной красотой
памятников. II все это на фоне удивительной природы —
выхоленных речных долин, мягких холмов, серебряной
ленты реки и кудрявых рощ, словно взятых с поблеклого
старинного гобелена.
19
III. ВЕРХНЯЯ САВОЙЯ
Вы просыпаетесь ранппм-рапо. Типичная французская
гостиница с кроватью, где можно уложить четверых,
с горячпм душем за занавеской. Внизу — шум уборки,
двиганье стульев, хлопанье дверей,— вам готовят обыч-
ный завтрак: кофе, кусочек масла, ложка джема па та-
релочке, неизменные круасап — легкие, как воздух, слое-
вые подковки. Мы в городе Турпюсе, и, прежде чем
двинуться дальше из Бургундии, надо посмотреть знаме-
нитое турнюсское аббатство, побывать в музее Грёза,
побродить по утреннему городу, который только еще про-
сыпается. В пем немногим больше шести тысяч жителей,
а чуть не на каждом углу отели и остывшие за ночь, опы-
ленные и окропленные дождем машины туристов.
Пду с некоторой неохотой в музей Жан-Батиста Грёза,
родившегося в Туршосе в 1725 году и, видимо, очень чти-
мого; с неохотой, потому что в невежестве своем я соеди-
няла с его именем только так называемые «головки», нечто
очень сентиментальное и красивенькое, то, что англичане
называют «pretty-pretty». II какой неожиданный шок в
музее! Вместо салонного сентименталиста — тонкий и ум-
ный друг Дидро, настоящий тенденциозный художник
революции, убежденный реалист, преданный натуре, про-
пагандирующий своей кистью нравственные начала, креп-
кую семью, тот очищающий дух, каким дышали первые
работы энциклопедистов и первые дни революции. А глав-
ное— какой мастер глубокого, реального портрета! Если б
не Грёз, не было бы у нас подлинного образа Дидро, кстати
сказать, давшего восторженный отзыв о творчестве Грёза.
Не было бы образов Дантона, Робеспьера, Глюка. А перед
его собственным автопортретом стоишь долго — вся эпоха
французского материализма глядит из этих умных глаз с
чуть скептическим прищуром, из этой доброжелательной,
хотя и не ждущей добра от других, левеселой улыбки.
Грёз — не сентиментальная, а скорее трагическая фигура.
Задвинутый великолепным Давидом, он умер в нищете,
не признанный той самой революцией, чьи материалисти-
ческие истоки хотел подхватить и воспеть...
Нам предстоит свернуть с пашей проторенной магист-
рали Париж — Марсель в сторону Альп и, вместо спуска
все ниже к морю, подниматься все выше и выше, к гра-
нице Швейцарии, в Верхнюю Савойю. Но до поворота еще
далеко. Еще впереди — Бург-ан-Брес, город по сравнению
20
с маленьким Турнюсом столичный, и мы влетаем в пего
прямо на площадь, славящуюся своим филигранным собо-
ром.
До сих пор впечатления наши не шли дальше XII—XIV
веков французской готики, очень прямолинейной, очень
суровой п солидной в симметрии своих сводов и окон, зуб-
цов и башен. Но здесь в фасаде собора — нечто совер-
шенно непохожее, мы лицом к лицу с веком XVI, со сти-
лем, французами названным «стиль готик флямбуайян»,—
несколько напыщенный эпитет, переводимый как стиль
блестящий, пламенный. Словно рука крючком связала
этот замысловатый фасад, похожий на кружево с зави-
тушками или на костер с огненными языками. Такова
знаменитая церковь де Бру в Бурге, место паломничества
тысяч туристов.
Тут же, чуть ли не в здании самой церкви, гастрольная
выставка картин Утрилло. Дальше — этнографический му-
зей. Хотя старинные французские провинции делятся сей-
час на десятки департаментов, население каждой из них
сохранило свои старые названия (бургундцы, провансаль-
цы, нормандцы, савояры, дофинезцы и т. д.); оно ревниво
бережет в музеях исторические подробности своего быта,
одежды, обычаев, и даже маленький Бург-ан-Брес расска-
зывает вам в музее о «бреспстах» и всех отличиях этих
«бресистов» от жителей других городов.
Мы узнаем еще одну достопримечательность старой
Бургундии па пороге расставанья с вею. По общепринятой
традиции французская кухня считается лучшей в мире; но
и в лучшей есть свое лучшее: местность Брее реклами-
руется как царица французской гастрономии. Ресторанов
здесь множество — прямо перед фасадом церкви; туристы
уносят из них салфетки, подстаканники, сувениры с
надписью, удостоверяющей, что вы ели и пили в Бресс.
И мы, поддавшись гипнозу, тоже вошли в один из них и в
меру наших средств напились чаю с яблочным пирогом,
действительно вкусным.
Вот теперь начинается новый этап пути. Верная «Вол-
га», гудя, берет высоту, карабкается по зигзагам выше
и выше, пересекает густо-зеленую реку Эн,— и уже вьется
Эп, как уползающий змей, где-то внизу. В разрезе доро-
ги— дымное очертание далеких белоголовых гор. В воз-
духе вместо бургундской влаги мелкими иголочками начи-
нает покалывать вам сердце первая горная сухость, напо-
енная запахом осени.
21
За зигзагом узкого ущелья, в двадцати километрах от
курорта Нантуа, навстречу вам вдруг стремительным
броском возникает из скалы каменная фигура женщины.
Машина замедляет ход на мосту, перекинутом над Эпом
на большой высоте. Мы сходим на мокрый асфальт и под
мелким, как пыль, дождпком подходпм к статуе. Надпись:
«Где я умираю — возрождается родппа.
Арагон».
Тут, на горной высоте, памятник семистам погибшим
партизанам и солдатам (маки) армии Сопротивления.
Маленькие, бесчисленные могплки вокруг. Сколько надпи-
сей самых разных национальностей! Рядом с французом
Пьером Жоли — итальянец Мануэль Паламппо, араб Ка-
лифа бен-Мухаммед бен-Лорби, латппский шрифт чере-
дуется с арабским. И еще больше могилок неведомых,
безымянных. Это уже история сегодняшнего дня, и она
создана скульпторами Ноэмп Альбером и Робером Жэном
монументально, как создавали средневековые их предки.
Хорошо стоять здесь, на горной высоте, в мельчайших
брильянтиках горного дождепада. Но время двигаться
дальше. И мы опять летим, а если глядеть па нас с само-
лета — ползем по зигзагам горной Юры, вверх, в самое
небо, п с каждым зигзагом — новые прелести, растворен-
ные в необъятных просторах гор. На дороге в своих жел-
тых куртках-сигналах работают уже марокканцы, смуг-
лые людп, посылающие нам белозубую улыбку. Слева
медленно, как привидение, встает стена тумана, густого,
плотного, как картон. Он заслонил от нас снежную цепь
Альп, заслонил вершину Монблана. Разъезд: налево сорок
четыре километра до Женевы, направо — столица Верхней
Савойи, Аннеси, с ее знаменитым по красоте горным озе-
ром. II мы поворачиваемся спиной к Женеве.
Что я знала о Верхней Савойе, прежде чем увидеть
ее воочию? Есть такой роман Поль де Кока, писателя,
обиженного пп за что пи про что скверной репутацией,
хотя этот «милый Поль де Кок», «прелестный и разно-
образный» (слова Белинского), дал нам в своих романах,
как никто, поэтичнейшие картины французской провин-
ции,— так вот, есть у него роман «Маленький савояр»-
В нем рассказывается, как ежегодно сотпп мальчуганов
от семи-восьми до двенадцати лет спускались с вершин
голодной и нищей Савойп, неся за плечами лесенки,— для
нехитрого приработка в Париже: они были трубочистами,
22
лазали, как черные черти, своими худыми тельцами по
парижским дымовым трубам п за гроши чистили их. Вот
это единственное я и знала о Верхней Савойе, и, когда со
стыдом призналась в этом встреченному мною в Аннеси
французу, он серьезно ответил мне: «Ну что ж, не так
давно было все это».
Не так давно Верхняя Савойя была бедной горной
страной, посылавшей своих ребят на приработки. А сей-
час французские книги по современной экономике, язы-
ком, очень далекпм от веселого языка Поль де Кока,
пишут, что «Верхняя Савойя показывает (affiche) дина-
мизм, весьма превышающий среднюю норму». В переводе
па человеческие понятия это значит, что, занимая во
Франции сорок шестое место по числу населения, опа
стоит на втором (втором!) месте по числу автомобилей
в течение последних пяти лет. Из них по количеству част-
ных машин, принадлежащих жителям, она занимает третье
место. В последние годы получено множество заявок на
телефоны, открыто много почтовых отделений. II если
девять лет назад Савойя жила главным образом сельским
хозяйством, то сейчас отличные дороги, близость Женевы,
близость с Италией (туннель под Монбланом) и три плана
ее индустриализации — в годы 1947 —1953 (сразу после
войны), 1954—1957 п 1958—1961 —сделали ее высокопро-
мышленным, урбанизирующимся краем.
Попробуем трезво проанализировать эту официальную
справку.
Сорок шестое место во Францпп по количеству насе-
ления... Это значит, что Верхняя Савойя разрежена, как
ее горный воздух,—очень, очень мало населена. II в этой
скромной, «разреженной» плотности населения — второе
место по количеству автомобилей. Но ведь не эти же бед-
ные крестьяне в национальных одеждах савояров владеют
автомобилями, не эта часть населения домпнирует в при-
веденной статистике? II тут припомпнается мпе еще один
график, самый красноречивый: «По количеству собирае-
мых налогов Савойя вышла в глобальном отношении на
девятое место». И опять спрашиваешь себя — ведь не этп
же труженики, подвозящие в ручных тележках лесное
топливо к своим избушкам, не онп же, коренное населе-
ние, платят настолько большие налоги (с каких доходов?),
что вывели свой бедный горный край па девятое место
«в глобальном» масштабе?
Даже если судить только по статистике самих буржу-
23
азвых экономистов, необыкновенный «динамизм» разви-
тия Савойи обогащает тех, кто владеет и туризмом, и де-
шевой гидроэнергией, и фабриками, и заводами. Ну, а как
маленькие савояры, дети этих гор, этой красоты и преле-
сти самой Савоии? Далеко ли ушли они от своих предков,
покидавших горький дымок родного очага, чтоб чистить
дымные трубы Парижа? Не очень.
Да и остались ли еще милые домики савояров п черно-
мазые мальчишки-трубочисты? Неужели только тысячами
«сувениров», продаваемых в сотнях лавок: домики с
глазком, в который, поворачивая трубу, можно видеть
несколько снеговых панорам Савойи; куколки-трубочисты
с черными мордочками и прикрепленной за плечами кар-
тонной лесенкой? Но вот «фабрика, изготовляющая до-
мики» — уже не игрушечные. Значит ли это, что кре-
стьяне получают сейчас свои живописные «шалэ» в мас-
совом виде, фабричным способом?
Высоко в горах, куда трудно было забраться, афиши
оповещают о гастролях китайского цирка и «известного
певца Тино Росси». Задолго до Аннеси — целая россыпь
новостроек, нескончаемые белые дома, рекламы всяких
строительных «сосьете». Слева, в долине, уже все полно,
все застроено, сердце сжимается за Верхнюю Савойю,
ее красоту, ее горы. И все же, когда вы въезжаете в Ап-
неси, вы невольно вскрикиваете от неслыханного богат-
ства красок, для которого слов не хватает.
В Аннеси я чуть не начала, по старой памяти, стихи
писать: в голове у меня пела и пела коротенькая мелодия
«каждая встреча — разлука», мелодия вечного странни-
чества. Город с его каналами, отведенными от озера,
и островком, на котором стоит старинный замок, бывший
когда-то, в своих подвалах, тюрьмой,— похож на Венецию,
но так, как румяный, кудрявый подросток похож на блед-
ную и призрачную девушку Боттичелли. Озеро, огромное,
густо-синего цвета, исчерчено белыми, желтыми и алыми
парусами. На каналах, словно кто-то рассыпал охапку бе-
лых лилий, группами плывут лебеди. На горизонте во-
круг — далекие хребты, хребет за хребтом, до снежных
вершин в самой последней дали. Крыши домов в городе,
черепица па башне замка — кирпично-красного цвета,
и ало-красного цвета гвоздики на газонах, в ящичках по
карнизу железной ограды замка, в высоких чашах, заме-
няющих клумбы, тенистого парка на берегу озера.
Но главное, чем гордится Аннеси и полна память его
24
жителей,— это старая часть города п старый собор: в этом
соборе, где хранится знаменитое полотно Караваджо, пел
мальчиком в хоре Жап-Жак Руссо. Неподалеку, в доме
№ 13, была музыкальная школа, где Руссо, большой музы-
кант, приобщился впервые к музыке. И любви приобщился
Жап-Жак в этом городе ярких красок. Знакомый по тыся-
чам изображений, рядом со старым жильем епископа стоит
дом мадам Варрен. Кто читал «Исповедь» Руссо, знает,
чем была мадам Варрен для подростка, жившего под ее
«материнской» опекой. Все в этих уличках, в этих домах,
сохранивших свой облик XVIII века, встает исповедью
Руссо, музыкой Руссо, как над строгим латинским Турпю-
сом веяло духом Грёза.
Расставаться с Аннеси все же пришлось, п мы опять
мчимся, забираясь все выше в горы, к любимому месту
лыжников, местечку Межев. Мчимся мимо домиков са-
вояров, их крохотных деревушек, все более бедных, все
менее искусственных на вид. Наивно раскрашенные став-
ни — розово-зеленой полоской и голубым горошком; под
примитивными навесамп заготовляются на зиму дрова;
по косогору ходит косилка. Мы проезжаем строящуюся
плотину Арли, а жителей почти не видать,— и, может
быть, тень Руссо помогает мне обратить свою мысль от
магической красоты природы к этим убогим маленьким
жилищам, лепящимся по горным склонам, а в памяти
встают графики, о которых я упомянула выше.
IV. ДОФИНЁ
Из верхней точки Верхней Савойи нам нужно было
спуститься, но, правда, не очень спуститься: все в те же
альпийские долины, с теми же снежными вершинами на
горизонте, с бурной рекой, только — другой рекой, люби-
мицей Стендаля, Пзерой, в ее раннем течении, где она
еще бьется о камни, бросаясь вниз. II внизу, разлившись,
превращается в полноводную красавицу, одну из самых
интересных рек Франции — кормящую п красотой своей,
и энергией своих вод богатую провинцию Дофине.
Если Савойя показательна для послевоенной экономи-
ки Франции «динамизмом» своего развития, то провинция
Дофине еще показательней Савойи, хотя в цифрах это и не
сразу заметишь: Савойя начинала с азбуки, с первой стра-
ницы, из нищей горной страны превращаясь во внуши-
25.
тельную налогоплательщицу. Дофине начинала с сере-
дины, богатея и возрастая на более утрамбованном фун-
даменте. Но если вы всерьез захотите узнать «прекрасную
Францию» и пропутешествовать по ней не беглым взгля-
дом туриста, а более пристальным, запоминающим взгля-
дом доброго знакомого, вам надо изучить эти две провин-
ции, быть может самые яркие в блестящем ожерелье
французских земель.
Я была по-особому заинтересована в знании Дофине.
Если можно заочно влюбляться в города, я была со школь-
ной скамьи влюблена в Гренобль, столицу Дофине, очаро-
ванная самим звучаньем ее имени, сочетающим музыку
и благородство. Понятно, что в Париже я прежде всего
обегала все книжные магазины, надоедая продавцам прось-
бами дать что-нибудь специально о Гренобле. Меня снаб-
жали толстым «голубым гидом» о провинции Дофине;
мне предлагали великолепные альбомы с видами Француз-
ских Альп и рекламами «телеферпк», воздушных дорог,
где с помощью кабинки и могучего троса вы можете по-
пасть на вершины, раньше считавшиеся недоступными,
вплоть до самого Монблана. Альбомы пестрели панора-
мами площадок п ресторанов, по-домашнему устроившихся
на этих ледяных вершинах, куда раньше, с человеческими
жертвами, добирались героп-альпинисты в своих сапогах
с железными «кошками». Была такая телеферпк и в Гре-
нобле — семьсот метров длины по воздуху, пролетаемых
в кабинке четыре с половпной метра в секунду. И все это,
честно говоря, интересовало меня очень мало, все это было
как раз для «беглого взгляда туриста».
Тогда я поехала в «Юманпте». В большом мрачнова-
том здании, похожем на все типографии мира, на старые
здания газет и издательств п у нас, и на Флит-стрит в
Лондоне, и в той особой атмосфере деловитости, лаконич-
ное тп, темпа, товарищества, к какой привык советский
газетный работник,— я сразу почувствовала себя как дома.
Руководимая моим спутником с этажа на этаж, я попала
наконец в узкий мир многоящичпых полок, где хранились
«досье» всего, что только может понадобиться газетчику.
II люди вокруг меня былп как наши — милые, сердечные
девушки, лохматые мужчины с совершенно знакомыми
лпцамп, протабаченные и не спеша делавшие все очень
срочно, как мастера на заводе. Словом, это была газета.
Привычная, хорошая газета, где с плеч человеческих спа-
дает ненатуральность, накидываемая на себя в чужих
26
странах,— п просовывается вдруг наружу ваш собственный
характер. Я тоже проявила характер. Я совалась п про-
сила, требовала п рылась, ускорила вокруг себя темпы,
словно была в Москве, покуда наконец не появились пе-
редо мною захватывающе интересные вещи. Во-первых,
экономическая газета «Эко», со статьей о Гренобльском
районе — Мориса Морен-Марту; во-вторых, брошюра об
иностранных рабочих во Франции, пз серии «Заметок
(notes) и документальных исследований», № 3057; в-тре-
тьпх... но о «в-третьпх» попозже.
Я уселась за столик возле окна, согнав, видимо, его
хозяина; шли часы — мне казалось, они летят. Я так спе-
шила конспектировать драгоценный материал, что читала
п записывала сразу, с листа, как играют «с листа» музы-
ку,— все было интересно и совершенно ново. Передо мной
логически разворачивался тот процесс «концентрации про-
изводства», о котором мы наизусть знаем, хоть и не видим
его перед глазами. А тут весь пейзаж — лучше, конкрет-
ней, зримей, чем в великолепных альбомах. Необычайная
комбинация: самый центр Альп, столица, внедренная в
горную цепь, у слияния Драка п Изеры (по старой гре-
нобльской мифологии — Дракона и Змеи). Сюда спуска-
ются горные склоны, здесь скрещиваются дороги, рождая
рынок. Сто лет назад маленький провинциальный Гре-
нобль славился одним производством — перчатками. Зна-
менитые гренобльские перчатки: они вывозятся, их натя-
гивают на руки в других странах. Конкурируют с ними
разве только чешские перчатки откуда-нибудь из горного
Нейдека... Но проходит сто лет. II большой столичный
Гренобль стал центром металлургпп. Дракон и Змея вы-
шибли для него из своих зеленоватых вод белую энергию:
па Изере уже девять гидроцентралей, производящих каж-
дая по два миллиарда киловатт-часов в год, на Драке —
двенадцать гидроцентралей, дающих каждая по миллиарду
киловатт-часов в год. Возникают имена предпринимателей,
ставших во Франции безликими, нарицательными. Когда
называют их в справочниках, они сопровождаются своеоб-
разным титулом «группа» — группа Непрпвк, Мерлен-
Жерен, Катерпилляр...
И вот столица Изеры, прижатая одним берегом реки к
скале, начинает пухнуть, раздуваться вширь от растущих
заводов, от которых, как от гигантских кактусов, отпочко-
вываются ветвп и веточки. Парижские «кактусы» тоже тя-
нутся к дешевой энергии Гренобля. Не хватает места — н
27
возникает удивительное общество: «Комитет по экспан-
сии». Оно «предлагает» крупному капиталу несколько ма-
леньких городов в Гренобльском районе, готовых принять
в свои стены тяжелую индустрию. Вообще, читая статьи
по экономике Запада, натыкаешься на порожденпе ны-
нешней стадии крупных монополий — множество всяких
обществ, комитетов, комиссий. Приказывать они не могут,
по они «предлагают» и «указывают». Парижские банки
тянутся вслед за предприятиями, оседают в Гренобле,
съедают местные банки, имевшие дело со скромными про-
изводствами бумаги, дешевой вискозы, текстиля, продук-
тов питания. Чем крупней и концентрированней стано-
вится капитал, тем лихорадочней тянется он к максималь-
ной прибыли,— это как «реки стекают в море», как лист
поворачивается к солнцу. Какую книжечку написал бы об
этом Ильин!
Но вместо Ильина — мне приходится тут обратиться
к сухой прозе ученого доклада. В конце 1964 года в новом
университете Гренобля, на заседании, посвященном «про-
блемам Гренобльского района», выступил известный фран-
цузский экономист Жан Жиар. Его речь ярко осветила
то, что происходит в промышленности Гренобльского рай-
она.
«Я хочу со всей силой подчеркнуть две существенные
черты этой промышленности,— сказал он в начале своего
доклада.— Первая черта — это ориентация на мирные
цели, не только потому, что тут нет военных заводов, но
и потому, что гренобльская индустрия была направлена
исключительно на первичную продукцию для реальных
нужд общества. Вторая черта — это экспорт... и посмот-
рите, что сделали сейчас из этих двух черт крупные мо-
нополии» L
Если в первые годы промышленного роста район про-
изводил главным образом оборудование для гидростанций,
турбины, «гамму всех видов машин п механизмов, сопро-
вождающих развитие электрической мощи», наконец —
полупроводники («Всеобщая компания полупроводников»
выпускала двадцать миллионов транзисторов в год),— то
уже к 1964 году стала растп химическая промышленность,
1 «Cahiers de la Commission economique de la federation
de I’lsere du P. C. F.», № 1. Problemes de la Region Grenoblohe.
Conference presenfee par Jean Giard a L’Universile Nouvelle de Gre-
noble, Novembre, 1964, p. 5—6.
28
по которой Гренобльский район вышел на одно из первых
мест во Франции.
«Я должен обратить ваше внимание,— говорит Жан
Жиар,— что гренобльская индустрия претерпела в послед-
ние годы очень важное изменение». В опубликованном в
1960 году плане развития района «превозносится разви-
тие вокруг Гренобля электронной, гидравлической и ядер-
ной индустрии; в рапорте, представленном на Втором кон-
грессе альпийской экономики в апреле 1963 года, отме-
чается большое развитие индустрии электронной, ядерной
и научно-изыскательной (Les Recherches), а уже в 1964 го-
ду «Комитет по экспансии» объявляет планом развития
Гренобля электронику, атом и химию. Химия заняла место
гидравлической промышленности, хотя возможности для
развития гидроэнергии в районе далеко не исчерпаны».
Такое же резкое изменение претерпела и вторая черта
гренобльской экономики — экспорт. К примеру, группа
Мерлен-Жерен вывозила свою продукцию в девятнадцать
стран. В 1961 году оборот ее выразился в восемнадцати с
половиной миллионах новых франков. Но уже через год, в
1962 году, он достиг тридцати миллионов новых франков.
Стихийный рост экспорта происходит и в других группах.
За счет чего? Жан Жпар отвечает: за счет изменения поста-
вок в сторону военной продукции. У Мерлен около двадца-
ти процентов экспорта сейчас пдет на военные заказы; у
Согрэа гидравлические изыскания принесены в жертву
изысканиям в области атомных подводных лодок, «полири-
сов»; у Нейрпик турбины уступили место танковым башням
(lourelles de chars); Катерпилляр получил заказ на буль-
дозеры для атомных баз на Тихом океане, «поскольку
бульдозеры были одним из решающих элементов победы
1945 года».
И Жан Жиар заключает: «Индустриальная промыш-
ленность, глубоко мирный характер которой я отметил
выше, изменила этот характер в сторону его милитариза-
ции» ’.
Так исказился благородный профиль района. И это
искажение мирного лица Гренобля соответственно отра-
жается на программах университета, па положении сред-
ней школы, удорожании жизни, ухудшении интеллекту-
1 «Cahiers de la Commission economique de la federation
de 1 Isere du P. C. F.», № 1. Problemes de la Region Grenobloise.
Conference presentee par Jean Giard a L’Universile Nouvelle de Gre-
noble, Novembre, 1964, p. 10—11.
29
альпого творчества, ограничении исследовательской те-
матики — словно большая темная туча закрыла синее небо
над Греноблем. А ведь этот город, дорогой для француз-
ского искусства и науки, ко всему прочему еще и краси-
вейший среди Альп,— сердце альпийского туризма!
Тут я закончила чтение речи Жана Жпара. Восемна-
дцать страниц петита,— а за окном уже стало темно, люди
вокруг меня начали задвигать ящики, снимать рабочие на-
рукавники, тянуться к вешалке. Конспектировать не оста-
лось времени, но речь мне нужна была до зарезу, нужна
под рукой, для работы, для сверки. Тщетно выглядывала
я силуэт машинистки пли хотя бы машинку, покрытую
клеенкой. Где она, куда девалась? С нетерпением в голосе
я стала настойчиво повторять: «Ну, пожалуйста, ну хоть
через день, через два дня,— сколько времени надо, чтоб
машинистка отстукала восемнадцать страничек?» II тут
меня ожидал большой конфуз. Товарищ, уже собравшийся
уходить, сказал что-то о технике. Переспросил: «Машини-
стку, чтобы снять копию?» — тоном, каким встретил бы
просьбу нанять пзвозчпка, чтоб ехать в Америку. Он подо-
шел к чему-то, похожему на ящик, и взял у меня пз рук
брошюру. Пять минут я стояла и смотрела, как он накла-
дывает ее на плоскость, снимает страницу за страницей, и
ровно через пять минут получила в руки всю речь Жана
Жиара, восемнадцать страниц петита.
Такие машины есть и у нас. Но их нет ни в одной ре-
дакции, ни в одном издательстве, где мне приходится ра-
ботать. И не без горечи вспомнила я, как издательские ти-
пографии требуют от писателя непременно первый экзем-
пляр перепечатки книги на машинке, журналы тоже тре-
буют первый, газеты тоже требуют первый; и если вы про-
водите вашу книгу через все три канала, вы ее трижды
перепечатываете, па что уходит множество дней и денег.
Какой смысл иметь новейшие машины в стране, если не
стремиться утилизировать их практически, размножать их
широко?
По читатель, наверное, немилостиво думает обо мне
сейчас. Под рубрикой «Дофине» я поднесла ему свой ви-
зит в редакцию «Юманите», а где же это самое Дофине?
Привычная «Волга» несет нас туда,—сперва высоко
па перевал, чудом каким-то пзбегая аварий от мчащихся
навстречу машин; потом — зигзагами вниз, в бесконечный
простор альпийских лугов, мимо девочек, продающих
эдельвейсы. Неуловимо изменился пейзаж, горы отсту-
пили, но не ушлп. Стало жарко, и мы увидели новые де-
ревья— тополя, оливы. Мягкий, с первым налетом ioia,
воздух. Появились коровы, но они не лежат, как в Бургун-
дии, а разбредаются в горы за лакомыми травками, п па
шее у них позвякивают колокольцы: это чтоб легче было
пастуху найти их. Чаще попадаются деревеньки, совсем пе
похожие на савойские: вытянутые рядами вдоль узкой
главной улицы,— каменные дома серого цвета, с облуплен-
ной штукатуркой (сколько такой облупленной штукатурки
по всей Франции и в самом Париже!), с такими же серыми
ставнями и простой, прямо квакерской, церквушкой: белый
квадратик, осененный совсем невысоким, деревянным кре-
стом.
Пересекаем колею — идет откуда-то электричка, одпп-
едпнственный вагон, но в два этажа. Рядом с вею бежит
тоже одна-едпнственпая лошадка, везя двухэтажный вез
сена. Вдалеке над ущельем — замок. Внизу, вдоль дороги,
все чаще и чаще корпуса новостроек, высокие стены забо-
ров, а на заборах надписи углем и мелом: «Американцы,
вон из Вьетнама!», «Долой воину!», «Мир Вьетнаму!».
Так наплывает на нас предместьем огромного индуст-
риального центра столица Дофине, город Стендаля и Бер-
лиоза — благороднейший город Гренобль.
V. ГРЕНОБЛЬ
Если начинать с самого центра, с маленькой площади
перед ратушей, то па первый взгляд и небольшой скверик,
п среднего исторического возраста ратуша того строитель-
ного стиля, который не сразу примечаешь ни по его ста-
рине, ни по его новизне; и солидные и тоже пе очень вид-
ные постройки вокруг — это покажется обыкновенным про-
винциальным городом буржуазного Tima. Но вы в самом
сердце, в первом дыхании, в первой строке Великой фран-
цузской революции. Здесь, имеппо здесь французский
гражданин, представитель третьего сословия, почувство-
вал, что зазвонпл колокол времени, требуя его выхода па
сцену истории.
Мы не учти об этом в своих учебниках. Нам запо-
мнились парижские даты, парижские зданпя и события —
«жё дё помм», «Бастилия».— но «игра в мяч» п залы для
игры в мяч находились не в одном Париже. В замке Ви-
зплль под Греноблем тоже есть зал для игры в мяч. Есть
31
даже своя «Бастилия» — так названа крепость па горе,
куда вы взлетаете по воздушно-канатной дороге в какие-
нибудь три-четыре минуты. И почти за год до всенародного
восстания в Париже, когда 14 июля 1789 года была взята
народом тюрьма Бастилия,— именно здесь, в Гренобле, в
его ратуше, 14 июня 1788 года, грянула увертюра к буду-
щей симфонии революции.
Взгляните на очень старую черную доску на внутрен-
ней стене дворика гренобльской ратушп. Она говорит, что
именно в этот день «в десять часов утра муниципалитет,
собравшийся в ратуше вместе с виднейшими гражданами
Гренобля, принял памятное постановление, подготовившее
ассамблею в Визплле, и открыл французскую революцию».
В зале для игры в мяч замка Визилль (где сейчас летняя
резиденция президента) было провозглашено требование
выборности провинциальных Штатов, свободы и само-
управления, всего того, что открыло в конце XVIII века
широкую дорогу роста и деятельности буржуазии. Так
взлетела в Гренобле первая ласточка событий, спустя год
происшедших в Париже.
Перекликаясь через сто семьдесят семь лет с чугунной
доской, оповещающей о приходе на сцену историп нового
действующего лица, буржуа,— тут же, со стены ратуши,
у входной ее двери, смотрит на вас другая надпись. Она
современна. Она внушительна. В ней всего несколько слов
(подобных тем, какие встречаешь на креслах первого ряда
в провинциальных театрах, когда их бронируют для высо-
ких лиц): «Место для автомобиля господина мэра». Ни-
кому другому ставить машину не полагается на это место,
охраняемое надписью. Невольно сопоставляя две эпохи,
чувствуешь, как плотно укрепилось третье сословие па
французской земле и внушительно держит оно за собой
свое место.
Да, город Гренобль сейчас — крупнобуржуазпый город,
по есть в нем еще кое-что, невольно заслуживающее ува-
жения. Хотя он и стал центром колоссального сосредото-
чивания промышленности, местом экспансии французского
капитала; хоть и сгрудились вокруг него силы крупнейших
трестов и монополий; хоть и переметнулись сюда банки,
превращая этот город красоты и природной прелести, город
Альп и альпийского туризма в центр кипения денежных
страстей,— но город Гренобль пе потерял от этого памяти.
Как ни один другой город Франции, Гренобль четко по-
мнит свое происхождение, верней — начало своих буржу-
32
азпых свобод — революцию,— и постоянно напоминает о
ней туристу.
Одно из первейших мест, куда должен зайти турист,—
это музей Гренобля, второй во Франция после Лувра по
качеству собранных в нем сокровищ живописи. Я всюду
бывала в музеях, покупала каталоги — и только в одном,
гренобльском, нашла напоминание о том, как и когда на-
чались вот эти городские музеи живописи, открытые для
народа. Великая французская революция дала их своим
гражданам, свезя сокровища из королевских дворцов, от-
куда изгнаны были принцы крови, пз графских поместий
бежавших эмигрантов и добавив к ним собрания «князей
церкви», богатейших лиц духовного сословия. Рассказы-
вая об этом, каталог напоминает, каким огромным толчком
для культурного развития народа сделалась французская
революция.
Музей нельзя не посмотреть в Гренобле, а посмотрев —
нельзя забыть. Помимо того что в нем собраны огромные
богатства (едва ли не лучший Рубенс, четыре великолеп-
ных Сурбарана, лучшие образцы Каналетто и Гварди, ха-
рактернейшие полотна французской, фламандской, италь-
янской школ начиная с XVI века, а из французских им-
прессионистов такие шедевры, как «Портрет Мадлены
Бернар» Гогена, «Читающая женщина» Матисса, «Ребенок
с куклой» Пикассо), он замечателен еще тем, как разме-
щены и показываются его богатства. Не знаю, есть ли у
музея «фонды», куда он прячет свое второстепенное; но
замечательно, что посетителю он не навязывает этого вто-
ростепенного и не обрушивает на восприятие человеческое
непереносимых сразу количеств.
Охватить все собранное в нем можно за один день,
чтоб потом возвращаться, уже зная, кто притягивает вас
сюда еще и еще. Хронология — вещь объективная. Вы на-
чинаете видеть, как думали и чувствовали мастера XVI,
XVII, XVIII веков, какими страстями жили их эпохи и
как глубоко сумело отразить эти страсти гениальное ис-
кусство. Вы видите, как постепенно язык живописи стано-
вится лаконичнее и в то же время шире, мягче, неожидан-
ней в передаче уже близкого вам времени, как меняется
этот язык в XX веке. Музей разворачивается хроно-
логически до самых последних «революций в искусстве»,
как говорит каталог; от детализированной передачи «па-
туры» четыре столетия назад, страстных поисков дать этой
«натуре» высказаться, зажить, полней выразиться в после-
2
М. Шаги ня н, т. 5
33
дующие столетия —• и до знаменитой фразы Матисса, кото-
рую он так часто любил повторять: «Глядя на картину, на-
до забыть, что она изображает»; от портретов художни-
ка XVI века — до Поля Клее, Модильяни, Франка Куики.
И вдобавок к своему постоянному собранию он дает мес-
то уже совсем нынешнему дню, экспозиции картин польс-
кого художника Востапа, помеченных годами 1964—1965.
Вам ничего не навязывается при этом. Учитесь смот-
реть и понимать сами, руководствуясь тем инстинктом
прекрасного, какой — пусть в самом зачаточном виде —
живет у всего живого. Но об одной картине мне хочется
сказать два слова. Я совсем не знала испанца Сурбарана,
родившегося в XVI и жившего в первой половине XVII ве-
ка. И перед его большим полотном «Поклонение царей»
долго стояла и снова к нему возвращалась, потрясенная
психологической глубппой каждого лица па этой картине,
и особенно двух лиц — царя и младенца Хрпста.
Старый хитрый грешник, повинный, наверно, во всех
семи грехах и особенно в предательстве, насилии, жесто-
кости, изворотливости,— в парче и горностаях, на коленях,
согбенный, бочком поднял свой ласкательно-умиленный
профиль, чем-то похожий на Ивана Грозного, каким его
дают в живописи, но еще больше своей бородкой, улыбоч-
кой, плешиной — на Федора Карамазова,— и смотрит, смо-
трит, бочком снпзу вверх на младенца Хрпста, как смо-
трел, должно быть, Федор Карамазов на Алешу. Дитя —
безгрешное — все простит, все искупит. А младенец мудро
глядит вниз на старого «Карамазова» в царской мантии.
Так видеть людей в XVII веке!
Из музея — по набережной Изеры, наслаждаясь с
каждым своим шагом красотами реки и подошедших к ней
справа гор, я прошла к узкой площади, где находится уни-
верситет Гренобля. Серое, невыразительное здание; подаль-
ше — трехэтажпое, старенькое. Голуби сидят на карнизах.
А крупнейшие изысканья делаются тут — в «центре науч-
ных поисков», в институте политических знаний, на факуль-
тете экономики и права, в «центре документации»... Среди
определений научных профилей слово «центр» у францу-
зов встречается так же часто, как у нас слово «отдел».
И дальше — опять страничка из прошлого, благород-
ная память Гренобля о революции.
Ьозвращаясь к улпце Бельград, где мы остановились,
я миновала угол улицы Монторж, очень коротенькой, по
известной каждому туристу: здесь, в гостинице «Трех до-
54
фпнов», в комнате № 2, останавливался Наполеон па своем
пути в Париж во время знаменитых «Ста дней». Но память
Гренобля хранит эту комнату п улицу Монторж не только
пз-за Наполеона. Сюда прпшел к Наполеону молодой сме-
лый гревоблец — судья Жозеф Рей. Здесь, глядя в глаза
императору, бежавшему с острова Эльба, чтоб вторично
покорить себе Францию, молодой судья произнес не очень
длинную речь — около пятидесяти строк. Жозеф Рей при-
ветствовал Наполеона от имени города Гренобля; он ска-
зал, что Франция любит его, восхищается пм как великим
человеком и полководцем; но она но любпт п но желает
иметь диктатора, создавшего новое дворянство и опять
«оживляющего старые злоупотребления», сметенные рево-
люцией. Речь эта была в тот же день напечатана в два-
дцать тысяч оттисков п роздана жителям Гренобля,— вот
что связано с короткой улицей Монторж и гостиницей
«Трех дофинов».
Мне предстояло, миновав эту улицу, пойти на другую
окраину, где помещается музей Стендаля, пламенного пат-
риота своего родного Гренобля, постоянно вспомпнавшего
о пем в укор нелюбимому и остро пм критикуемому Па-
рижу,— Парижу, который он назвал становящимся «день
ото дня все безобразнее».
Музей Стендаля в этот час был пуст. II опять при-
шлось мпе подивиться, как много может сказать мертвое
собрание документов, еслп есть время пересмотреть пх в
постепенном, хронологическом разворачпванпп. Я не стану
тут приводить содержание музея. У нас много читают и
много пздают Стендаля, п советский читатель знает его
жизнь. Но музей помогает глубже осмыслить его значение:
при жизни этот замечательный писатель совсем не был ни
знаменит, ни популярен, ни даже читаем, и далеко не все
его книги были напечатаны, а напечатанные выходили в
свет пе легко: прославленные в то годы братья ппсателп
смотрели на него скорей как на любителя, а не профессио-
нала. Другой великий грепоблец, родившийся в депар-
таменте Изеры, Гектор Берлиоз, презрительно обмолвился
о нем в своих мемуарах одпп-едппственный раз, назвав
его «каким-то консулом, писавшим много глупостей о му-
зыке» !. А между тем этот офицер п незначительный дип-
1 См. И. Соллертппокпй, Гектор Берлиоз, Л. 1935, стр.50.
См. также о Берлиозе статыо-повеллу A. IL Глумова в журнала
«Советская музыка», 1934, февраль.
35
ломат, консул в маленькой Чивита-Веккиа, собрал чуть ли
не с первых публикаций вокруг себя такой избранный
круг глубоких почитателей, добился такой высокой оцен-
ки, как мало кто из его современников. Музей учит вас
понять, как и почему это могло произойти.
Огромное количество приведенных в нем отзывов, вы-
держек из речей и писем показывает, какую могучую ре-
волюционную роль сыграла проза Стендаля во француз-
ской литературе. Наперерез высокой риторике, националь-
ному красноречию, постоянному пафосу, романтической
условности, приподнятости, многословию с французским
снобизмом внешней лаконичности — встала простота, здра-
вость, трезвость суждений Стендаля, то мыслящее свой-
ство французского гения, которое, казалось, было утрачено
со времен Паскаля и Дидро. Своей страстью к натуре, к
природе вещей, к точной передаче действительного в чело-
веке и обществе, страстью, граничившей с жестоким нату-
рализмом, Стендаль нашел отклик у французов-мыслите-
лей, французов-реалистов, по мнению которых он совер-
шил подлинную революцию во французской прозе, а может
быть, и не только французской. Ярче открывается в музее
и еще одна важная особенность Стендаля: его любовь к
научным аналогиям, к хозяйству и экономике и к физио-
логической основе душевных явлений.
Стало совсем темно, когда я вышла наконец из музея
Стендаля, который хотелось бы назвать «семинаром по
Стендалю». Я свернула в ближайшую улицу и — остано-
вилась (чуть не написала «как вкопанная»). Прямо пере-
до мной вздувалась от ветра афиша кино. Буквы на ней
были не латинские. Они шли справа налево витиеватыми
запятыми и точками арабского шрифта. Арабская афиша
в городе Гренобле, по соседству от двух важных музеев —
Стендаля и провинции Дофине!
А вокруг меня постепенно оживлялась улица, парод
повалил откуда-то, переговариваясь па странном языке.
И лица были совсем не французские — смуглые, почти
черные, мрачноватые... Алжирцы! Не где-нибудь на да-
лекой окраине, а почти в самом центре, по соседству —
да, по соседству от гигантского образца архитектурного
модернизма, так называемой башни Ротшильда «Веркор».
Построенная на 28 этажей, 150 квартир со всеми город-
скими качествами «люкса», вплоть до своего микроклимата,
эта башня «Веркор» смотрит сверху вниз на странную,
страшную улицу, где даже огни горят как-то приглушенно.
36
Говорят, вечером сворачивать туда не рекомендуется,-^-
там досужих людей не любят.
Прошлый раз я рассказала о промышленной экспан-
сии Гренобльского района. Экспансия требует рабочих рук.
Только в конце 1962 года во Францию влилось многим
больше семисот тысяч человек одних итальянцев. Из них
свыше сорока тысяч пришлось па Гренобль и Гренобль-
ский район. А португальцы? Алжирцы?
Вскоре после моей поездки специальный корреспондент
«Юманите» захотел посмотреть, как живут рабочие в Гре-
нобле, где числилось свыше 4000 пустых квартир в рос копт-
пых новых домах. Его статьи прошли в трех номерах
газеты, начиная с 14 сентября,— читать их страшно, осо-
бенно когда видишь перед собой Гренобль, красавицу сто-
лицу, арену зимних Олимпийских игр 1968 года, выбран-
ную с учетом ее громадных природных, культурных и ис-
торических преимуществ. Журналист, не довольствуясь
статистикой, проверил все цифры собственными ногами.
Он обошел мокрые, темные, вонючие жилища, ходил в
подвалы, поднимался па чердаки. Вот одна комната без
удобств, без печки, где живут 17 итальянцев. Железные их
кровати сдвинуты рядком, чемоданы стоят па прибитых к
стене досках, платье развешано на веревках, протянутых
от стены к стене. Когда половина жильцов протискивается
к столу поесть, другая половина ждет,— всем сразу не хва-
тает места. За свою койку в комнате каждый платит по
25 франков в месяц предприятию Дард, на стройке кото-
рого они работают. Предприятие Дард снимает эту комнату
у ее хозяина за 100 франков в месяц. И, получая с 17 ра-
бочих 425 франков, оно ежемесячно кладет себе в карман
325 франков прибыли.
Журналист картинно заключает: эксплуатация не толь-
ко дневного труда рабочих, но и ночного их спа. Не одни
итальянцы,— французским рабочим семьям пе лучше:
225 семейств (в некоторых по 12 душ) вообще пе имеют
жилья и ютятся у добрых знакомых; 17 семейств — в ша-
лашах; 9 — в пещерах; 27 — в дачных вагончиках (roulet-
tes); 101 —па сеновалах, в сараях, на чердаках. Он пе де-
лает вывода. Оп только помещает в своей статье фотогра-
фию модернистической башни Ротшильда — на углу
улицы, где ютится этот рабочий люд.— люд, руки кото-
рого, освященные бесконечным трудом, строили красоту
земли, строили этот гордый город, самый прекрасный среди
альпийских городов.
37
Я гляжу на него с высоты кабинки, возносящей меня
на гору Бастилию. Синяя Изера вьется внизу между зеле-
ных берегов; прямой зеленой аллеей перечеркивают город
бульвар Гамбетта, проспект Жана Жореса; где-то там,
темным пятнышком, видна прохожим чугунная доска, при-
битая к каменной стене. А на доске — слова о том, как му-
ниципалитет Гренобля, подобно дирижеру, воздевшему
свой жезл над оркестром, смело поднял свой голос над всею
Францией и — по точному выражению надписи— «открыл
Великую французскую революцию».
VI. ДОРОГА НАПОЛЕОНА —ЛАЗУРНЫЙ БЕРЕГ
Казалось бы, нам предстояла самая легкая, самая без-
думная п приятная часть пути, которым десятки тысяч ту-
ристов наслаждаются ежегодно, да и мы не без мечтатель-
ности представляли себе этот путь: с альпийских высот
через царство мировой французской парфюмерии — к си-
нему огню Средиземного моря, к югу — югу, о котором
когда-то воскликнул Тютчев:
О, этот Юг! О, эта Ницца!..
О, как их блеск меня тревожит!1
Но за лихорадкой горячих слов следует тоскующее
двустишие,— и оно не подошло к нашему путешествию:
Жизнь, как подстреленная птица,
Подняться хочет — и не может...
Не подошло потому, что Тютчев писал это в скорби по
умершей жене. А мы ехали в необычайном, повышенном
интересе к жизни, взмывавшем наши мысли, как птица
крыльями. Мысли нашп неслись по пути, мешая отдыху.
Да и как было отделаться от этпх мыслей! Шел юбилей-
ный год — особый юбилейный год, и французы хотели или
не хотели, по вспоминали его на каждом шагу того самого
пути, по которому мы ехали пз Гренобля.
Дороги во Франции перенумерованы, и эта, необыкно-
венно живописная и местами просто страшная, под номе-
ром 85, носила название «дороги Наполеона». Ровно пол-
тораста лет назад, бежав с острова Эльба и высадившись
1 Ф. И. Т то т ч е в. Стихотворения. «Библиотека поэта», «Совет
скип писатель», Л. 1962, стр. 322.
на Лазурном берегу в бухте Жуан, Наполеон, еще носив-
ший титул императора, с группой своих приверженцев
стал восходить вверх, вверх, через ущелья и перевалы, к
городу Греноблю, а оттуда — к Парижу, чтоб пережить,
может быть, самую поучительную трагедию в истории, на-
званную «Сто дней».
Дорога, какой восходил он, была той самой, какой мы
сейчас спускались па нашей «Волге», пли почти топ самой,
более выровненной, выхоленной, безопасной, но все же пе
менее страшной, чем сто пятьдесят лет назад. II мы, как
он, миновали озеро под Греноблем, где его встретило вой-
ско, бросившее перед ним оружие, а старые гренадеры, де-
лившие с ппм когда-то поход в Египте, заплакали перед
своим генералом. Мы не встретили ни Наполеона, нп его
гренадеров на этом озере,— но его огромная статуя па
коне, отливающая зеленой бронзой, поднялась перед нами,
вознесенная как раз на том самом месте, где ей предска-
зал быть Стендаль. II мы, как он, увидели перед собою
мрачное ущелье, такое узкое, что, казалось, стены его мо-
гут сдвинуться и смять хрупкую «Волгу». Конь его оди-
ноко перебирал тут копытами, а па пас то и дело налетали
встречные машины, и раза два мы былп на волосок от того,
что газеты называют словом «авария».
Мы огпбалп мрачные крутые углы, боясь заглянуть
вниз, откуда текли туманы, а небо над нами, в узком ка-
менном пролете, то и дело меняло краски, светясь красно-
той, чернотой, серебром, узорами, похожими на орские
яшмы и коктебельские сердолики. В полной темноте мы
заночевали там, где ночевал с 3 на 4 марта 1815 года и
Наполеон,— в маленьком местечке Баррем.
Можно ли было забыть и не думать об этпх «Ста
днях», об пх трагическом смысле, если мемориальная до-
ска, памятный столб, названия гостиниц и ресторанов не-
прерывно оживляли в памятп все. что мы когда-то читали
п перечитывали? Шел этим путем человек, забывший о
главном своем враге, о времени. Можно бежать впереди вре-
мени, можно бежать с ним рядом, но когда время медлен-
но опережает человека, оставляет его позадп и человек от-
стает от него — это и есть конец. Ватерлоо ждало Наполе-
она не па месте сражения, оно ждало его в Париже, в раз-
ноголосице требований, в борьбе партий, в схватке либера-
лов с консерваторами, в том нестройном гуле человеческих
настроений, когда полководцы теряются перед нашествием
«нового времени»,..
39
38
Утром — опять сумрачно, опять ущелье, буквально про-
битое в камнях; названия ущелий самые беспокойные;
«ключи» или «клещи», «хлебные терки»,— а вокруг невы-
носимая красота, когда слов уже нет или вырываются они
страшно банальными восклицаньями, потому что слова и
понятия родились у человека позже вещей, п, когда эти
вещи не имеют эквивалента в слове, рождается маяков-
ское «простое, как мычание».
Мы просто одурелп бы от этой невозможной, длитель-
ной красоты, где горы, ущелья, небо, леса, водопады меня-
лись вокруг, как прп встряхиванпп меняются краски п
кубики в стеклянной трубке, если б нам не начало попро-
сту становиться плохо. Дело в том, что «дорога Напо-
леона» то возносила нас па высоту полутора тысяч метров,
то спускала к семистам метрам, то опять поднимала к ли-
пин снегов — и сосуды наши не успевали приспособляться
к новым и новым условиям давления. Мы не сразу это за-
метили. Но вот шоссе вознеслось к почти вертикальной ска-
ле, где, как птичье гнездо, высится «Божья матерь скалы»
(Нотр-Дам-дю-Рок),— близко к двум тысячам метров; пе-
ресекаем порожистый Вердон, едем по натуральному мосту,
названному «Божьим» (Понт а Дьё), и начинается гранди-
озный спуск к большому «центру духов», городу Примор-
ских Альп, Грасу.
Путь наш буквально усыпан сухою лавандой,— ее
здесь грузят вилами на машины, как сено. Плантации
цветов. Заросли лаванды. Короли лаванды — фабрики зна-
менитых духов — и бесконечные киоски, где вы можете
купить их, от крохотных флаконов до драгоценных пода-
рочных хрусталем. Музей трех поколений Фрагонаров в
Грасе. П все это тщетно, тщетно, потому что нас тошнит.
Голова охвачена железным обручем, в глазах черные
круги, уши заложило, а спуск все круче, «Волга» летит все
быстрее, вниз, впиз к морю, пересекая царство француз-
ских ароматов. На паше счастье, нет солнца, над Ривье-
рой впереди нависли тучи, и это дает иллюзию прохлады.
Начинаются виллы — ателье художников; туннель за тун-
нелем; пальмы; словно от радиатора — густая, прочная
жара охватывает нас, усиливая тошноту. 11 вдруг — морс.
Сверканье его так сине, так неожиданно, так остро, слов-
но саблей полоснуло глаза. Ницца.
Конечно, для тех, кто приехал в Ниццу голубым экс-
прессом прямо из Парижа пли еще лучше — из-под лон-
донского дождя и холода,— первый же вид Ниццы очаро-
40
вателен. Но голова наша все еще кружилась, а глаза были
так перенасыщены красотой и красота эта была столь све-
жей, столь неожиданно-новой, что Ницца показалась нам
среднего возраста нарумяненной красоткой после хоро-
вода фей и эльфов.
Для приведения наших сосудов в порядок мы не сразу
вышли пз машины. Проехали по знаменитой Променад-
дэз-Англе, где у камней набережной едва колышется серое
море,— оно серое у берегов. Поглядели на пыльные
пальмы: диву далпсь на французское угождение англича-
нам,— все в этой царице французской Ривьеры было как
будто предназначено для них: отелп «Кларидж» (как в
Лондоне), «Вест-Энд» (как в Лондоне), «Вестминстер»
(как в Лондоне), «Ронял»... И только странная куполо-
образная глыба отеля «Негреско», в псевдомавританском
стиле, по-видимому, обратила свое лицо к богатым амери-
канцам. Мы объехали «Отель де вилль», побывали на
«Блошином рынке», заглянули в модные старые лавчон-
ки, торгующие антикварной дребеденью, главным обра-
зом поддельной. Одно в Ницце остро заинтересовало
меня: пепельно-малиновый оттенок ее каменных домов —
упорный и постоянный по всей Ривьере.
Спутники мои не очень хотели заезжать в Монте-Кар-
ло. Но места, где разгуливаются человеческие страсти,
всегда поучительны. И вот мы поворачиваем на Корниш,
едем по побережью. Огромный мыс, почти голая скала —
это и есть все княжество Монако. Поднимаемся к нему,
въезжаем в ворота, едем еще выше...
Мы в Монте-Карло, и первое, что я вижу,— это «Биб-
лиотека Каролины», красивое здание все того же розо-
во-малинового солнечного оттенка. Но множество туристов
мало интересуется библиотекой. И весь этот высокий утес
с княжеским дворцом, куда можно войти за плату, и эта
небольшая площадь, где расположен единственный город
княжества Монако — знаменитый Монте-Карло,— имеет
даже во внешнем своем облике что-то театральное, искус-
ственное, подобное так называемым «природным театрам»,
где на каменных уступах с видом на океан разыгрывают
разные массовые зрелпща. Только здесь, в Монте, где иг-
рушечное княжество имеет своп собственные почтовые
марки, разыгрываются пе театральные, а высокие траге-
дии низких человеческих страстей. Высокие, потому что
частенько на подмостки поднимается смерть. Мы входим
в «театр». В знаменитое казино.
41
Чтобы попасть в игральные залы серьезных ставок
(куда заглядывает смерть), надо быть членом, иметь со-
лидные рекомендации, много денег. Но в залу маленьких
ставок попадаешь легко, за туристский билет, стоящий
пять франков. Еще пять франков вы обязательно проиг-
раете как первую пробную ставку, но можно смело ска-
зать, что жертва в десять франков производится не зря.
Я глядела во все глаза, чтоб уловпть нерв всего этого, и,
думается, уловила его. Религия умирает на Западе, но
люди, массы людей продолжают верить. Они верят в бога-
Случай, в тапнственную силу «а вдруг», в чудо, которое
вот-вот да случится. Древняя эсхатология христианства —
ожидание,— о которой столько глубокого написано фило-
софами, превратилась, мне кажется, вот в эту релпгпю
бога-Случая.
В углах большой комнаты — кассы, где вам меняют
деньги па круглые фишки. Посередине комнаты — боль-
шой стол рулетки. С трех его сторон сидят крупье, а с чет-
вертой, на высоком стуле, инспектор. И крупье, п сам
инспектор держат в руках палки с железным крючком на
конце. Вы протягиваете одному из ппх свою фишку и на-
зываете цифру, куда хотите ее поставить,— п палка с же-
лезным крючком ловко загоняет вашу фишку на нужное
место. Потом крупье пускает в ход рулетку, и стальной
шарик бросается в бегство, покуда бог-Случай не приве-
дет его в яму с какой-нибудь цифрой.
Нас ждала большая удача: мы увидели Пиковую
даму. Очень древняя старуха, под девяносто, с губами ни-
точкой, в допотопной чесуче, какую, верно, в десятых
годах носили, заговорила с нами по-русски. Опа ока-
залась вдовой казачьего генерала Богаевского. С уди-
вительно сохранившейся ненавистью опа сообщила нам,
что «большевики расстреляли ее мужа, отняли у нее
семь миллионов». Она всю зпму работает в Париже,
как каторжная, сестрой милосердия в больнице, не ест,
пе пьет и каждое лето проигрывает свое жалованье
вот здесь, на рулетке. Я видела, как из глаз ее глядела
слепая вера: она убеждена была, что «а вдруг да выиг-
рает».
Из Монако мы поехали дальше, к самой границе Ита-
лии, в тихую Ментону. Здесь совсем на днях погпб Лё
Корбюзье, п газеты еще были полны статьями о нем. Мы
дошли до самой пограничной заставы, а потом выкупались
в теплом море, чувствуя, как отходит от пас утомление
42
этого длинного дня. На берегу честно отдыхала наша
«Волга», охлаждая свое натруженное сердце.
II вот мы опять едем — мимо холмов и лесов, через
Антибы и Канны, и море смотрит на нас слева, сквозь
пальмы, сверкающими голубыми глазами. Проезжаем Ля-
Напуль,— и тут я разгадываю пепельно-алый цвет камен-
ных домов по всему побережью Ривьеры, мучпвшип меня
своим «почему?». Слева от нас возникают слоистые ска-
лы, похожие на пироги с начинкой,— с густыми красными
прослойками пе то глины, не то какой-то руды, окрашен-
ной железистой окисью. Залежей тут без конца. Природа
сама позаботилась о веселом красящем веществе для всего
солнечного края Лазурного берега и для городов Прованса.
VII. ПРОВАНС
Торопимся изо всех сил, чтобы подоспеть на ночь к
Марселю, и все-таки не успеваем. Мы — в желтых с крас-
ным холмах Прованса; воздух еще полон гари — здесь ле-
том горели леса, наполнив горьким дымом даже улицы
Ниццы. Навстречу, надоедая, интригуя, цепляясь за вашу
память, бегут одна за другой крупные доски на длинных
шестах, неся — каждая — по одной строке:
— Э Бададй —
— Э Бададуа —
— Ля мэйбр б —
— Э Бадуа —
Это — реклама минеральной воды Бадуа. Кстати, по
адресу мнимой магпп реклам. Чем больше тыкались нам
в глаза эти доски с бессмыслицей рифмы (а попадались
они чуть не весь день), тем сомнительней казалась вам
назойливая водичка, и вместо «Бадуа» мы так п остались
верны пашей привычной «Перрье».
Ночь падала быстро, густо-черная, густо-звездная, с
такими красными и желтыми полосамп на горпзонте, что
трудно было отвести глаза от неба. Может быть, поэтому
мы не сразу разглядели, где остановились на ночевку.
Много хозяев гостиниц пришлось перевидать в пути —
и остроумных, и жадных, и равнодушных, и очень жир-
ных «мадам», сдающих комнаты только парочкам п вы-
скакивающих, к нашему конфузу, навстречу «Волге» в
выразительном «декольте». Но такого еще пе случалось.
Сухопарая, серая, как могильпая тумба, с губами, забрап-
43
ними под язык, и глазами, глядевшими в сторону от
вас,— настоящая героиня страшного романа «Кровавая
таверна» — новая наша хозяйка договаривалась с нами,
прибавляя к каждому своему слову, совсем не к месту,
загадочное выражение «тем хуже» (tant pis). Дайте нам
подороже! — п в ответ «тем хуже». Дайте нам поесть!
И в ответ «тем хуже». Словно это был нервный тик.
А фамилия у загадочной личности была древнеаристокра-
тнческая — Фабр дё Пиффар.
Утром я обошла все местечко Бриньоль, где мы
ночевали,— и это было как новый выпуск авантюрной
«Кровавой таверны»: невыразимо нищий, облупленный
городишко, с домами до такой степени облезлыми, что
они стали похожи на лохмотья, которые чья-то метла па-
мела в кучу. Пз голых темных недр этих домов выползло
утром множество худых, как скелеты, кошек, рассевшихся
буквально повсюду — на крышах, карнизах, заборах. Та-
кие же худые женщины выносили на улицу тазики, сти-
рали белье, переговаривались, переругивались и тут же
развешивали стираное.
Этот странный задрипанный городишко был когда-то
резиденцией графов Прованских. Обойдя его, я увидела
памятник «Героям войны 1914—1918 гг.». И еще один
бюст па цоколе—«Трагическому поэту, постоянному се-
кретарю Французской академии, обновившему творения
трубадуров», Франсуа-Мари Рэйнуару, под которым
впервые в Провансе я прочитала звучные строки поэта
Мистраля па провансальском языке. Этот язык так на-
полнен отголосками колоколов в ясном летнем воздухе,
так звучен, так щедро извлекает музыку из ударных «а»
и «о», что мне хочется привести тут для читателя две
строки Мистраля:
A quel ото de тагсо.
a quen grand provenfau.
Мне кажется, они понятны, как понятен уху эсперан-
то. И чем дальше мы потом ехали, тем чаще звучала
нам провансальская поэзия Мистраля, па досках, вывес-
ках, стенах,— вплоть до величавых стен Нотр-Дам-де->
ля-Гард, самой верхней точки над Марселем.
Все в Провансе было ново для нас. Департамент Вар,
где находилась паша ночевка, видимо, очень беден, а во-
круг лежат богатства: крупные залежи боксита, залежи
мрамора, леса олпвы, с их прованским маслом,— бла-
годатное южное тепло. Вместо закрывающихся дверей
44
вход в лавки, в дома завешен длинными нитями бус,
похожими на дамские ожерелья из круглых камушков.
Вы раздвигаете эти длинные нити, входя в помещение,
и бусы издают рассыпчатое позвякиванье — провансаль-
ская музыка дверей. Обычаи пародов, как Библия гово-
рит, неисповедимы. Откуда и почему эти звенящие и
побрякивающие бусы вместо входных дверей Прованса?
До самого Марселя преследовал нас жалкий, облуп-
ленный вид провансальских городков. Потом мы вдруг
поняли. Мы вспомнили летнюю жару наших собственных
городов, густой запах краски, деревянные леса вокруг
домов с разгуливающими по доскам малярами. Нам, жи-
вущим в этпх домах, до них дела не было; мы их с гре-
хом пополам терпели, мы даже отругивались, когда
краска вдруг капала нам на платье или ночью пахло ею
в открытое окно. Но подумайте: ведь это город заботился
о внешнем виде вашего дома, красил его, чистил, стро-
ил,— а кто будет возобновлять штукатурку на облуплен-
ных домах Прованса? Кто будет заново окрашивать их,
приводить в порядок? Собственники? Вот то-то и оно. Бес-
конечно сравнивая, соображая, восхищаясь чужим, мы
вдруг ярко, до нежности, вспоминали свое,— и на душе
сразу становилось тепло и немножко стыдно.
Как описать первую встречу с Марселем? Мы по-раз-
ному представляем себе города, когда читаем о них ро-
маны и даже учебники. Мой сосед в Москве, отличный
писатель, воображал Антиб чем-то вроде рыбацкой дере-
вушки Александра Грпна с просмоленными баркасами
у стен римской крепости, спускающихся до синих волн
моря. Но поэтическая география Грина не соответствует
природе. Я тоже воображала себе Марсель горячим,
суматошным, полным людей и звуков и парусов, дугой
охватившим море, шумнейшим, оживленнейшим пор-
том,— портом, и только, портом без наземного продолже-
ния. Я как-то не мыслила себе Марсель городом. II когда
он вдруг открылся передо мной — необычайный, огромною
кучей пепельно-красных кубиков, мелко-мелко навален-
ных друг возле друга, с венчающей эту кучу острой верши-
ной, вад которой вознесся, словно благословляя эту кучу
розовых, четких кубиков, крест покровптелыпщы-церкви,
знаменитой «божьей матери» Марселя,— я ахнула, замер-
ла от неожиданности. Марсель оказался сухопутным и чуть
ли не горным!
Новый порт из города не очень заметеп, а старый вин-
45
сап в него, как небольшое, закрытое со всех сторон озеро.
Среди розовых кубиков старого Марселя одинокими бе-
лыми ящиками, поставленными горизонтально (вширь) и
вертикально (ввысь), белеют новые модные многоэтаж-
ными, совсем не меняя лица города, как не меняют чело-
века надетые очки. Но этот новый «сухопутный» Мар-
сель — был ли он хуже того невообразимого, кишащего
чужестранными матросами порта, какой я представляла
себе? Нет, он был в тысячу раз лучше, интересней, ярче
всякого о нем представленья. Хотелось просто благодарить
эту неведомую глину, так здорово, так солпечно-розово
замешавшую свой красный оттенок во все, что строилось
и красилось в Марселе, за вычетом его модных «очков» —
многоэтажных коробок.
Мы провели чудное время, наслаждаясь каждой его
минутой. Лазили к Марпи-де-ля-Гард, читали благодар-
ственные надписи на ее стенах, бродили по старой «Ля
Канебьер», рылись в лавочках букинистов. II в ресторане
Старого порта, прямо над водой, пообедали знаменитой
марсельской ухой — буйябесс. Это уже эстетика. Офици-
антка, священнодействуя, принесла огромное блюдо п
огромную миску, вздымавшую кверху аппетитное паро-
вое благовоние. Поставив пх па соседнпй столик, опа вы-
терла ваши тарелки, как если б пм предстояло принять
святое причастие, п сперва наложила туда всевозможную
разваренную морскую живность — рыб, крабов всех сор-
тов и оттенков, а затем залила их бульоном из миски. По-
ставила перед нами в помощь еде какой-то пронзительно
острый соус, п мы стали молча опускать ложки и молча
подносить их ко рту. А ветер с моря обвевал наши разго-
ряченные лица и — казалось — присаливал изумительную
похлебку, вкуснее которой я не ела ни па Черном, ни на
Адрпатическом, нп на Тирренском морях.
Мы устали п отяжелели от еды, нас клонило ко сну,—
а между тем надо было докончить тот «сайтсппнг» (смот-
рение видов — характерное английское туристское сло-
вечко), без которого неприлично было ехать дальше.
Посмотреть знаменитый замок Иф, прославленный Дю-
ма-отцом, пройтись по музеям и, наконец... Наконец —
предстояло нечто, заглушившее п затемнившее перед
нами все прелести Марселя. Но — пз песни слова не вы-
кинешь, и я расскажу об этом читателю.
Спутник наш, пока было светло, повел пас опять в са-
мый центр. Как обычно в городских центрах, здесь ходили
।
46
взрослые и дети, забегали в роскошные магазины, са-
дились в машины. Но вот наш спутник с веселой, ожив-
ленной, нормальной улицы завернул за угол. Мы прочли:
«Рю-Тюбано». «Здесь и сейчас нехорошо, а когда стемне-
ет — нельзя»,— шепнул он нам и незаметно повел пле-
чом. Мы поглядели и опустили глаза. Из всех дверей, из
всех окон, пз каждой подворотни глядели на нас женщи-
ны: молодые, пожилые, старые, девочки; нарядно, грязно,
бедно одетые и просто полуодетые; в разной степени на-
мазанные. И они, как-то странно хихикая, делали нам
зазывные жесты, оппсать которые невозможно словами.
— Проституткам запрещено ходить по улицам, по-
этому они стоят в дверях у себя дома,— коротко объяснил
нам спутник.— Но я привел вас сюда не для того, чтоб
вы смотрели на них. Вот взгляните сюда!
И, взглянув, мы увпдели полустертые буквы на стене.
Надпись, грязная, едва видимая, на этой страшной ули-
це, говорпла: «Здесь в 1792 году был пропет впервые в
Марселе гимн Руже де Лиля «Марсельеза».
Дом № 25. Сейчас в этом доме «Бани и душ». II — от-
крытые двери вокруг...
Молча ехали мы из Марселя, подавленные этим «по-
следним словом» такой яркой, такой прекрасной песни.
Еслп б можно было выкинуть его пз песни!
VIII. АВИНЬОН —ОРАНЖ —ЛЯ-ПАЛПСС
К концу путешествия, как обычно к концу пикника,
наступает усталость, нежелание воспринимать. Глаза,
мысль, чувство отказываются служить человеку. А нам —
к концу нашего путешествия — еще осталось нечто инте-
ресное, очень требующее внимания. Наполеон в таких слу-
чаях «перебивал» усталость, раздувал целый костер энер-
гии пз тех последних ее тлений, уже подернутых пеплом
безразличия, какие в машинах зовут великолепным тер-
мином «остаточные». Раздувая в костер «остаточные воз-
буждения» в наших переутомленных нервах, мы поздно
вечером въехали в бывшую «столицу пап» (1300—1376) —
Авиньон.
Едва устроившись, мы даже и не взглянули па гости-
ничные альковы, отвернули носы от запахов ресторана
и помчались к знаменитому папскому дворцу, этому ве-
личественному конгломерату пз тупых и острых, прямых
47
и квадратных линий, построенных п пристроенных се-
мью папами в течение их коротких семи царствований.
Один из лучших наших писателей в записках о Фран-
ции назвал папский дворец в Авпньоне чем-то вроде «чу-
довищного» или «безобразного» в архитектуре. Он тут
чудовищно ошибся. Нельзя себе представить более по-
учающего и в то же время захватывающего эстетически,
чем эта сжатая громада суровых и жестких архитектурных
жестов, стремящихся объединить великолепие с аскетиз-
мом, власть со смирением. Критически смотреть на это
нельзя, надо учиться, глядя на это, учиться истории, за-
печатлевающей себя в пластике,— духу, времени, загнан-
ному в пространственные формы.
Но все эти мысли пришли ко мне после того, как мы
хорошенько отоспались и Авиньон открылся нам при
свете серого утра. А сейчас, в темноте, исчерченной про-
жекторами, он просто поглотил нас и повел каменной до-
рогой, каменными ступенями туда, куда уже двигались
туристы и местные жители, смотреть дешевый (два фран-
ка) и очень популярный спектакль, имеющий общее на-
именование «Son et lumiere» — «Звук п свет».
В старинных замках, аббатствах и древних амфите-
атрах во Франции, как и в Италии, довольно бесхитрост-
ные и немногого стоящие зрелища возмещают, вероятно,
для местных муниципалитетов расходы по охране и под-
держанию этих памятников, добавляя к выручкам за по-
сещение внутренних дворцовых покоев небольшие суммы,
собранные со зрителей. Я назвала «Son et lumiere» бес-
хитростным и дешево стоящим зрелищем. В самом деле —
зрительным залом для него здесь служил внутренний двор
папского дворца, куда мы все вошли и разместились на
простых деревянных скамьях; потолком — ночь, много-
звездная, простершая над нашими головами свой бездон-
ный купол; декорацией — окпа, портики, двери, коридоры
окружающих двор папских покоев, оживающие по мере
хода действия изнутри, путем освещения, то кроваво-тус-
клого, то кроваво-яркого, то желтого, то пробегающего
вдоль окон коридора из конца в конец; актерами -— их за-
менял фонограф или граммофон необыкновенной звучно-
сти, раздутый, может быть, странными отзвуками стен, как
раздувает паруса ветер. В спектакле, в сущности, было
только два действующих лица, звук и свет, по играли они
так здорово, что мороз проходил у вас по коже.
Но пора объяснить, что за спектакль видели мы в ту
48
ночь в Авиньоне. Если посмотреть на далекое событие гла-
зами правоверного католика, то есть по коротенькому рас-
сказу в соблюдающем приличие путеводителе, то вот этот
рассказ.
Давным-давно, в «царствование папы Клемента VI,
а именно в 1348 году, королева Иоанна Неаполитанская,
графиня Прованса, была принята в Авиньонском двор-
це этим папой. Обвиненная в убийстве своего первого
мужа, Андрея Венгерского, опа не была оправдана Кон-
систорией, как обычно об этом пишут, но укрылась от вся-
кого следствия. Как раз во время своего пребывания в
Авипьоне, сильно нуждаясь в деньгах, она продала
Авиньон папе за восемьдесят тысяч флоринов» ’. Источ-
ники исторические, менее деликатные, чем этот путеводи-
тель, говорят, что Иоанне Неаполитанской необходимо
было оправдание «по делу об убийстве мужа» (как ска-
зали бы нынче) и она его купила у папы, продав ему
Авиньон за баснословно дешевую сумму, которой к тому
же она от папы не взяла. Вот эту историю мы и видели
ночью во дворе папского дворца, разыгранную двумя ве-
ликими актерами, Светом и Звуком.
Разной силы Свет загорался то в одном, то в другом
окне — где готовилось убийство; ярко-кровавое освеще-
ние, после беготни Света по коридорам, залило окошко,
за которым, потрясая двор, тишину ночи, купол неба,
протяженно возник безумный человеческий стон убивае-
мого,— это вошел в игру Звук. По мере действия окна
потухали, загораясь дальше,— внпзу, вверху, и мы сле-
дили за пробегающим светом, представляя себе пробегаю-
щих людей. Звуки и слова менялись, тембры казались по-
разному окрашенными,— возможно, тут помогала элек-
троника, те бесструнные, нематериальные и кажущиеся
неземными звучания, какие высекает из воздуха электри-
чество,— «инструменты», грозящие нам заменить в буду-
щем наши милые «генераторы музыки» из дерева, кости,
жил животных, бамбука, кожи и металла...
Среди зрптелеи были школьники. Такой урок истории
никогда им не наскучит и никогда пе забудется. Неволь-
но приходило в голову: а ведь сколько у нас изумитель-
ных возможностей давать такие уроки историп нашим
школьникам! Представляю себе чудесный дворец Алек-
1 Joseph Jirard, Avignon, Edition Alpina, Paris, 1962.
p. 22.
49
сея Михаиловича в Костроме — и глухой лес, куда завел
польское войско Иван Сусанин. Юсуповский особняк в
Ленинграде, где великосветское общество никак не могло
отравить странного попа-распутника. Или Москву, где в
Сухаревой башне была та самая латинская школа, куда
пришел сын архангельского рыбака с далекого Севера —
учиться. Или памятные места и дела Петра Великого...
Но тут я вспомнила, что Сухаревой башни уже не суще-
ствует... Может быть, Свет и Звук пришли бы к нам ожи-
вить, одухотворить урокп нашей собственной псторпп? Мо-
жет быть, Свет и Звук помогли бы финансировать наше
Общество по охране памятников... Много роилось в мозгу
всяких «может быть», но пора было идти спать, и мы по-
шли спать, погуляв все же напоследок по ночному Авинь-
ону.
Утром, как всегда, я проснулась чуть свет, чтоб минуты
не потерять перед отъездом. В Авиньоне, большом городе
(свыше семидесяти пяти тысяч жителей, тогда как другпе
города Прованса, которые мы проезжали, насчитывают эти
тысячи по первой пятерке пальцев)., в Авиньоне, букваль-
но панпзанпом отелями, отчего улицы его похожи на
ожерелья гостиниц,— мы не смогли найти комнат па од-
ной и той же улице и устроились поэтому в разных местах.
Мой отель был па уличке с самым симпатичным назва-
нием «Des vieilles etudes» — «старых научных занятий».
Вот я и начала с утра эти занятия старпной, обошла
великолепные покои папского дворца, вжилась при свете
трезвого дня, без вмешательства прожекторов, в его сжа-
тый архитектурный комплекс, в его «башню ангелов», в
«серебряную Кампаниллу» (dite d’argent), словом, сделала
все, что полагается туристу, вплоть до путешествия па тот
берег Роны, к богатству фресок Вилльпёв-лез’ Авиньон.
О средневековых фресках коротко не скажешь. Вот мо-
настырь Шартрез в Вилльнёве. Фреска в старой часовне
папы Иннокентия VI: «Обрезание святого Иоанна Крести-
теля». Двое мужчин, шесть женщин и младенец на руках
одной из них, которого она собирается передать черново-
лосому, худощавому «хирургу». И на этой фреске, уже
тронутой временем, облупившейся местами, уходящей
своими очертаниями куда-то вглубь от зрителя,— условно,
кроме одежд и поз, только одно лицо младенца. Все осталь-
ные, особенно шесть женщин, изумительно реальны, ти-
пичны, с характерами, склонностями, судьбами, до того
ясно написанными на их лицах и во взглядах, обращенных
50
лишь вскользь к вам, до того выразительны, что они могли
бы тут же, на месте, вдохновить вас на рассказ о каждой
из них. Портретность, глядящая в века сквозь условность
формы.
Авпньон начал оживать, наполнился машинами, людь-
ми, открылись двери магазинов. Мы успели бросить по-
следний взгляд на мировую знаменитость — тот самый
мост св. Бенезета, от которого остались только четыре
арочных пролета и о котором знает, кажется, все челове-
чество по старинной песенке.
В одиннадцать часов мы выехалп на Оранж, мимо гру-
зовиков, везущих сено в пакетах. Опять начали проно-
ситься назойливые палки с раскинутыми, как руки, дос-
ками «Бададп... Бададуа». Скучноватая, плоская равнина,
дождичек; на берегу Роны, мимо которой летит наш путь,
маленький городок Монтелпмар департамента Дром.
В этом городке — знаменитом царстве нуги, такой вкус-
ной п разнообразной, какой нет даже в Испании,— шесть-
десят лет назад (60!) отбывал воинскую повинность мой
первый жених, Леон Кадэ, сын французского кондитера
Октава Кадэ, имевшего кондитерскую в Москве, на углу
Кузнецкого моста. Я была тогда в восьмом классе гимна-
зии, и романтический эпизод продолжался недолго. Но
длинные послания шли пз Москвы в «Монтелимар-Дром»,
а из Монтелпмара в гимназию Ржевской ответно прихо-
дили посылки с нугою... II вот привелось под осенним дож-
дичком, в глубокой старости, медленно проехать по глав-
ной улице, где справа и слева, под всевозможными вывес-
ками, в фантастических упаковках глядела на нас монте-
лимарская нуга всех сортов, всех фасонов, сотен названий.
Где-то сейчас — и жив ли — Лева Кадэ?
Оранж знаменит своими развалинами древнего рим-
ского театра, довольно хорошо сохранпвшпмися. В подва-
лах этого античного памятника устраивается выставка
французских вин, происходящая необыкновенно торжест-
венно, с церемонией дегустации, которую возглавляет мест-
ная аристократия. А в самом театре-цирке, расположен-
ном, по древнему обычаю, амфитеатром вокруг полукруг-
лой сцены, Звук и Свет тоже дают по ночам своп пред-
ставления. Но мы опоздали: п винная феерия, и спектакли
уже прошли.
Дождик все лил, и под дождем мы обошли римский
театр, построенный в 120 году. Внизу, в подземелье, еще
остались от выставки кое-какие уютные уголки с батарея-
52
ми бутылок и бокалами, предлагающие вам бесплатно де-
густировать из любой бутылки. Народу было мало, и ии-
кто почему-то не «дегустировал»,— видимо, даровщина
оборачивалась напоследок дороговизной. В одном пз угол-
ков лежала газета — специальная винная газета «Ля жур-
нэ Виниколь» выпущенная в субботу, 24 июля, в день
выставки. Я, конечно, прихватила ее на намять взамен де-
густации, но тут же п осрамилась: оказалось, что ни од-
ного названия французских вин я попросту не знаю.
И хотя эта «Ежедневная газета напитков», выходящая во
Франции уже тридцать девять лет (в будущем году бу-
дет юбилей праздновать), уже 11472 раза обсуждала про-
блему вина,— я разглядывала ее в своем невежестве, не
разбираясь, где название вин, где городов, где скаковых
лошадей.
Уже стемнело, когда мы подъехали к нашей последней
ночевке перед Парижем — к местечку Ля-Палпсс департа-
мента Аллье, знаменитому своим замком. Усталость была
так велика, что даже рецепт Наполеона — раздуть остаточ-
ный пепел своей энергии — оказался бессильным: все ее
резервы были уже исчерпаны. И все-таки именно благо-
даря усталости пришла бессонная ночь, а вместе с бессон-
ной ночью мозг занялся разборкой п укладкой впечатле-
ний, приятным п отвлекающим делом, похожим на разбор
и укладку подарков перед отъездом восвояси. Впечатления,
впечатления... Мысль покатилась, как мячик, от послед-
него к предыдущим. Последнее мы успели пережить толь-
ко мельком, краешком восприятия: огромный, квадратно-
прямоугольно, многобашенно-многооконно-многотрубно, с
красно-серыми крышами, с выхоленным, выутюженным,
подстриженным парком и мостом над речкой построенный
замок Ля-Палисс, похожий на воплощение высокомерного
величия в камне. Он построен в XV веке, и с XV века
в пем живут его хозяева, графы де Шабанн Ля Палисс.
Живут, видимо, и посейчас, оттого и замок, и все вокруг
замка так невыносимо аккуратно.
В местечке продают открытки с этим образцом мз
кубиков и треугольников. А на открытках... на открытках,
которые, к сожалению, по международным законам, нельзя
перепечатывать, помещена эклога, созданная, видимо,
галльским перцем с солью (так непохожим на мягкий
английский юмор) по адресу не иного кого, как графа Ля
1 «La journeo Vinicok», journal quotidien des Buissons, 3*Jn,c.
Annee, № 11472.
52
Палисса. Мы узнаем из этой народной — не знаю, как ее
назвать — шутки-характеристики, что
Граф Ля Палпсс умер,
Но, теряя жизнь,
За пятнадцать минут до смерти
Он был еще жив.
Он был мягок и добр
Нравом в покойного папашу.
И если бесился,
То лишь приходя в бешепство.
У него были разные таланты.
Уверяют даже,
Что когда он писал в стихах,—
Он не писал в прозе...
Этот народный юмор на открытках напомнил мне по-
луразрушенный Авиньонский мост, застрявший на поло-
вине реки со своей изумительной песенкой:
На мосту в Авиньоне, на мосту в Авиньоне
Пляшут там, пляшут там
В кругу,
Господа аббаты делают вот так,
и опять вот так,
Т уда-сюда,
И, остановись в унисон.—
Каждый кланяется на свой фасоп...
Потом песепка рассказывает, как военные делают «вот
так», потом еще «вот так», отдавая рукой честь; а кра-
сивые господа делают так и еще вот так, помахивая
своей шляпой перед собой, а добрые крестьяне делают
так и еще вот так — подгибая ногу назад; и красавицы
дамы делают так и еще так, закружившись своими юбка-
ми. И, обновивши этак мост, каждый возвращается к себе:
Sur le pont d’Avignon
On у danse, on у danse...
Казалось бы, ерундовая песепка, уцелевшая, может быть,
с далеких времен. А ведь нет, отнюдь пе ерундовая.
Когда вы читаете или поете ее по-французски, то каждое
«вот так» невольно сопровождаете жестами. И вся эпоха
встает перед вами, вся эпоха словно на заводной сцене
кукольного театра, в ее необыкновенной пластичности.
Аббаты в своих длинных рясах, словно в религиозном ри-
туале; отдающие честь солдатики; скромно приседающие
крестьяне; дворянские щеголи в плюмажах; и красотки в
вихре своих юбок, растянутых фижмами. Видение па мо-
сту. Минута — и оно исчезает. Танцующие разошлись каж-
53.
дый к себе. И куплеты о хозяине замка графе Ля Палиссе
тоже по-своему пластичны: галльские соль и перец щедро
посыпаны, чтоб выявить титулованное пустое место.
Магия песни — великая вещь, совершенно еще пе рас-
следованная. Покуда она рождается вместе с жестом, с
действием, органически, в ответ на острую нужду в ней
нашего тела, наших рук п ног, нашей души,— она хороша,
художественна, будет жить и жить в народе. Но сочини-
тели песен искусственных никогда не заставят людей по-
любить и принять их песни навечно.
Так я лежала в своей бессоннице и думала. Я думала
еще о том, что между народной песней п жемчужинами
французской поэзии (как, может быть, во всякой поэзии)
пет пропасти, а есть даже внутреннее сходство. Сразу по
ассоциации, после того как я тихонько пропела самой
себе авиньонскую песенку, передо мной с ослепительной
яркостью, в щелканье струн мандолины, пронеслось виде-
ние верленовской лунной ночи и карнавальной полянкщ
на которой танцуют маски:
Leur courtes vestes de sole,
Leur longues robes a queues,
Leur elegance, leur joie
Et leur molies ombres bleues
Tourbillons dans 1’exstaso
D’une lune rose et grise,
Et la mandoline jase
Parmi les frissons de brise
Если авиньонскую и ля-палисскую песенки я привела
для читателя в переводе, то гениальную музыку Верлена
нельзя удержаться, чтобы не привести в оригинале. Эти
две строфы спеты па одном длинном дыхании, п дыханье
ваше грозит попросту оборваться от непереносной музыки
слов, создающих слитный образ:
Их короткие курткп из шелка,
Их длипные платья со шлейфами,
Их элегантность, их радость,
Их мягкие голубые тени
Кружатся в экстазе
Луны розовой и пьяной,
А мапдолипа взвизгивает
Среди судорог бриза.
И еще я задумалась уже к самому утру, как обидно
лишены наши детп в школах и садиках раннего знаком-
’Paul Verlaine, Choix de Poesie, Paris, 1891, p. 79—80.
51
ства с языком п культурой других народов, впитанными
нашим старым поколением с младенческих лет. Мы на-
чинали с немецкого еще чуть ли не с пеленок, но доми-
нантой была Франция, ее культура, язык, псторпя. Пом-
ню московско-французский пансион Дюмушель-Констан
на Швпвой горке, в большом доме со львами на воротах;
песенку «Фре-ре Жак-ё, фре-рс Жак-ё» (братец Жак),
распевавшуюся малышами. В музыке учитывался по-
следний непроизносимый слог во французском языке, и
поэтому короткое «фрер» мы растягивали во «фре-_ре»... а
потом оказалось, что для подлинного, безупречного фран-
цузского произношения нужно чуть-чуть, самую малость
хранить намек на произношение этого непропзноспмого
слога. Помню и другой пансион, прп гимназии Ржевской,
где воспитательница из Женевы, увлекаясь сама, увлекала
нас стихами Сюлли-Прюдома, Беранже, Альфреда де
Мюссе... Если рассуждать практически, что тут было по-
лезного? Знание характера чужого народа — в его жесте,
ритме, внутренних душевных движениях. Велпкое и нуж-
ное знание — для глубокого понимания истории п для
того, чтобы сосуществовать и общаться с соседними наро-
дами и культурами.
Ля-Палисс
IX. ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ В ПАРИЖЕ
В воскресный день поздней осени, под мелким дожди-
ком, мы снова выехали из Орлеанских ворот на простор
парижских предместий. Свернули с автострады и очень
скоро очутились на длинной улице, той самой, о которой
Надежда Константиновна ппсала: «Лонжюмо представ-
ляло собою длинную французскую деревню, растянув-
шуюся вдоль шоссе, по которому каждую ночь непрерыв-
но ехали возы с продуктами, предназначенными для на-
сыщения «брюха Парижа».
Прошло свыше полувека — весной 1966 года мы от-
метили пятьдесят пять лет со дня открытая ленинской
школы в Лонжюмо. Много ли изменилось в описании
Надежды Константиновны? На первый взгляд — почти
все. Автострада отняла у шоссе его функции снабжения
Парижа; длинное шоссе превратилось в захолустную
провинциальную улицу Грап-рю, и на ней сейчас днем
с огнем не сыщешь возов, везущих в Париж провизию,
Да и вообще возов; наконец, деревня (village), если только
53
ле оговорилась в своем описании Н. К. Крупская,— превра-
тилась в город (ville).
Перемена, казалось бы, огромная. Но представим
себе Ильича — Ильича последних лет жизни,— как он,
заложив руки в карманы и вскинув слегка бородку, сощу-
ривается на окружающее. II кажется, будто слышишь его
ироническое «так, так», будто начинаешь видеть его гла-
зами, понимать его пониманьем. Больше полустолетия.
Резкие перемены. Блестящая техника. Лучшая в Европе
автострада. А Лонжюмо — присмотримся его прищурен-
ным взглядом, что Лонжюмо, и как Лонжюмо, и как жи-
вут нынче люди в Лонжюмо.
Грап-рю — обычная провинциальная улица крохот-
ного городка. Она украшена посередине, перед зданием
бывшей мэрии (городского совета), нехитрым памятни-
ком. Я уже писала, как высоко чтят французские города
своих знатных земляков — в каждом из них кто-нибудь да
родился, или проживал, или 'что-то связанное с городом
сделал. II Лонжюмо не отстал в своем городском патрио-
тизме. Простенький памятник Адольфу Адану (1803—
1856) «на средства жителей города Лонжюмо» — это па-
мятник довольно известному парижскому композитору,
прославившемуся своей оперой «Почтальон из Лонжюмо».
Пройдя немного дальше по той же Гран-рю, на углу
Школьной улицы видим двухэтажный, очень старый и со-
вершенно обветшалый дом под номером 91. Здесь на вто-
ром этаже в двух комнатках жил Лепин. По словам На-
дежды Константиновны, под ними ютился кожевник, тот
самый, замученный бесконечной работой кожевник, ко-
торый проводил воскресный отдых в костеле или сидел на
стуле, вынесенном во дворик, опустив голову па руки, а
жена его бегала в деревянных башмаках на черную работу
в соседний замок. Сейчас вместо кожевника внизу по-
мещается маленькая фабрика, не то формовочная, не то
для смачивания кожи, а две комнатки наверху, где жнл
Лепин, занимает мадам Мари Будон со своей крохотной
собачкой Пату. На стене дома прибита доска с полустер-
шейся французской надписью: «Здесь жил и работал в
1911 году теоретик и вождь мирового коммунистического
движения, основатель Советского Союза В. И. Лепип».
Мы поднимаемся по ветхой лестнице, и под поги нам
кидается с яростным лаем черный шелковистый песик.
Мадам Будой, одетая по-воскреспому, дружелюбно
встречает нас и показывает квартиру — две теспо застав-
56
ленпые крохотные комнатки, где сейчас светится экран те-
левизора.
— Много ходит народу,— говорит она, понимающе ки-
вая п поглаживая своего Пату.— Я всем показываю,— вот
тут они жили, и мадам в этой кухне готовила.
Потом опа снимает карточки со степы — мужа, брата —
и протягивает нам: брат тоже коммунист, вот оп.
Таким добросердечием веет от нее п так по-рабочему
бедно, хоть и невероятно забито мебелью в этпх двух
комнатках, где свыше полстолетия назад Ленин, погляды-
вая в окошко, писал своп лекции, что нам как-то не хо-
чется уходить, и на прощанье мы по-московски целуемся
со старенькой мадам Будон.
Почти на другом конце Гран-рю, в № 17, сквозь полу-
открытые ворота виден двор и во дворе пристройка, где
идет какая-то работа. Раньше на месте пристройки стоял
простой сарай. Большевики сняли его под школу, обору-
довали, и в этом сарае в глубине двора и находилась зна-
менитая школа. Здесь вела семинары по политической
экономии Инесса Арманд; Рязанов читал историю рабочего
движения в Западной Европе; Стеклов — государственное
право; Луначарский — литературу, а сам Ильич, аккурат-
ный и быстрый, никогда не опаздывавший, прочел три-
дцать лекций по политэкономии, десять по аграрному во-
просу, пять по теории и практике социализма.
Было жарко в ту весну. Съехавшиеся со всех сторон
слушатели, большей частью рабочие, сидели при открытых
дверях на скамьях школы и жадно записывали лекции.
В двух шагах от Парижа — они были переполнены услы-
шанным на этих лекциях, они жили словами, приближав-
шими к ним весь шар земной, расширявшими их сознание.
Чем-то афипским веет от дворика, от его каменных плит и
здания в глубине его, а воображение рисует лекторов, ка-
кими знало их паше поколенье,— во главе советской нау-
ки, советской печати, советского искусства, Советского
государства... Как мощно и с какой быстротой поднимались
эти наши люди в своей необыкновенной жизни,— и те, кто
лекции слушал, и те, кто чптал лекции.
Вдруг — едва ступили мы на порог здания, чтобы по-
глядеть, как изменился сарай, и узнать, что в нем сей-
час делают,— дверь с шумом захлопнулась перед самым
нашим носом. А когда мы все-таки заглянули внутрь,
лас встретили хмурые, почти всё злые лица. Никто нс
захотел ответить на наши вопросы; отворотись и что-то
57
бурча, один занялся своим сверлом, другой продолжал
тесать доску. Хозяева ясно показали нам, что считают
наш приход нарушением частной собственностп, тем, что
англичане коротко именуют юридическим словом «трес-
пас» (непереводимо, что-то вроде переступить, войти в
чужое владение). Хоть это и было воскресенье — мы
сознательно выбрали воскресенье для Лонжюмо,— но
работа здесь шла на всех парах. Над дверью висела вы-
веска: «Слесарная мастерская Дюшоп».
Мы выбрали воскресенье, потому что думали о ко-
жевнике, когда-то, в рассказе Крупской, изнеможенно
сидевшем па стуле у себя во дворике, опустив голову в
руки. А как сейчас отдыхают этп кожевники от работы?
Есть ли у них куда пойти, скверик хотя бы, если пе
клуб? Пройдя всю улицу и видя все те же обветшалые
домики, жалкие вывески, грязные подворотни, мы реши-
ли войти в единственное попавшееся нам общественное
место: бистро. Входя, пришлось пробивать дорогу,— в
бистро было множество пароду. Люди сидели за сто-
лом, одни с кружкой пива, другие и вовсе без кружки.
Молодежь теснилась у степ, там стояли автоматические
игры: настольный футбол, где сражались синие п крас-
ные куколки, отталкивая мяч; маленький бильярд, где
металлический шар механически загонялся в ямки. Ра-
бочие парни около этих полуавтоматов, почти пе требо-
вавших ни ловкости, ни труда, ни смекалки, а только
случая и удачи, вертели и вертели ручку. Играли на выиг-
рыш — стакан вина, несколько сантимов.
Можно легко представить себе психологию такой ав-
томатической игры: воспитание глубокого чувства пассив-
ности, надежды на «вдруг да» — живешь, живешь, а вдруг
да блеснет счастье, сверкнет удача, выпадет чудо... Таков
видимый глазу уголок города Лонжюмо. Жпзнь кажется
бедной, словно без будущего.
Пятьдесят пять лет, п облпк страны неузнаваемо из-
менился. Выросли заводы, дороги, аэродромы, паука,
искусство, архитектура, транспорт и техника. А люди —
малые труженики в больших городских предместьях, в
малых населенных пунктах,— докатился ли до них, обо-
гатил ли их этот рост национального богатства? Выросла
ли возможность удовлетворять их потребности? Оглянув-
шись в Лонжюмо, вы остро чувствуете, как человек ско-
ван в своих потребностях, когда пе растут и пе меняются
вместе с техникой социальные отношенья. И это впечат-
58
ленье от малой отметки человеческого роста на фоне об-
щего гигантского роста техники повторялось часто, часто
во время всего путешествия, во многих маленьких город-
ках Франции...
Из Лонжюмо мы вернулись в Париж, разыскали улицу
Мари-Роз, а на ней дом № 4, где тоже жил Лепин. На
доске сказано, что он проживал там с июля 1909-го по
июнь 1912-го; следовательно, в Лонжюмо был как бы ка-
никулярный, «дачный» период — для проведения лекций
в школе. Доска на доме № 4 поставлена в те светлые дни,
когда сердца у французов и советских людей бились почтп
в унисон,— в дни разгрома фашистских армий. На ней
кроме даты, относящейся к пребыванию Ильича в доме,
красноречиво указан день установки доски: 22 апреля
1945 года. Улица мрачновата, строга и чинна, дом № 4 тоже
строгий, многоэтажный.
Напротив, наискосок, большое здание пз красного
кирпича — это францисканский монастырь и центр очень
активного в Париже францисканского братства. Мы пе-
решли улицу, зашли в подъезд. Навстречу нам вылился
поток людей — отлично одетые пожилые люди, молодежь
с задумчивыми лицами; у юношей — ни длинных волос,
ни коротких по моде брюк, у девушек ни мазни на щеках,
нп наклейки на ресницах. Это кончилась проповедь (или
богослужение), и члены братства возвращаются домой. На
площадке лестницы — стол с книгами и журналами фран-
цисканского братства. Продавца пет, цены обозначены, и
каждый, покупая, может класть деньги в кружку. Я ку-
пила последний помер журнала «Евангелие наших дней».
В то время как почти все газеты в Париже, все рекламы
в метро и па улицах, программы телевизоров и кппо, об-
ложки романов оглушают вас том, что наши бабушки и де-
душки именовали словом «безнравственность»,— этот жур-
нальчик францисканцев словно монополию взял па чисто-
ту нравов, пропаганду сдержанности, защиту семьи и ре-
бенка, здоровую п умную критику театра, живописи, новых
книг... Мой друг англичанин, увидевший этот журнальчик
на моем столе, прочитал страницы две и невольно восклик-
нул: совсем как «Дейли уоркер»!
Пропаганда — топкое и трудное искусство. Для того
чтоб ей верили, она должна учитывать все факты жизни.
Не надо бояться, что ширина понимания жизни и учет всех
ее сторон, удобных и неудобных для пропаганды, может
ослабить ее убедительность. Наоборот! Когда веришь в
59
истину, все, самое противоположное, может служить ей.
11 только прятать голову от фактов, не уметь отвечать па
ник и освещать их — ведет к проигрышу своего дела, к его
неубедительности.
Последний визит в этот насыщенный впечатлениями
день — на кладбище Пер-Лашез.
У нас с ним связывается прежде всего представление
о Коммуне. Но это неверно. Пер-Лашез — кладбище бога-
чей, благоустроенное, твердокаменное, солидное, с асфаль-
тированными дорогами и мраморными склепами, где над
личными именами всегда стоит фамилия рода или семьи.
Выхоленные газоны, многолетние деревья, и тишина — ни-
каких посетителей. Вы идете, идете, читая знатные фами-
лии. Попадаются в этой буржуазной части кладбища и не-
ожиданные знакомцы: вскинувший ноги копь под всадни-
ком, а на цоколе надпись: «Генерал Андранник».
Вы идете мимо буржуазных склепов — в ту дальнюю
от входа часть, где находятся могилы вождей Француз-
ской компартии — Мориса Тореза, Марселя Кашена,
Поля Вайяна-Кутюрье, Пьера Семара, скромный памят-
ник Анри Барбюсу. На могилах героев Сопротивления
слова Бальзака о том, что кровь жертв, героически от-
давших жизнь за родину, дает самый богатый урожай.
Эти слова, как и магическая прелесть стиха Арагона,
часто цитируются на памятниках во Франции.
Яркие, полные силы статуи над массовыми могилами
жертв фашизма... Мы молчаливо постояли возле них п
сошли с асфальта.
Благообразие и благоустроенность отступили назад,
нога ушла в сырую осеннюю землю, мы спускаемся
вниз, к невзрачной высокой стене, отделяющей кладби-
ще от города. На внешней стороне стены — известный
барельеф, посвященный героям Коммуны. Его видно
только с улицы, а тут, на тыловой стороне стены, лишь
едва заметная надпись, что здесь, у этой страшной сте-
пы, расстреливали коммунаров с 1871 по 1873 год. Но
пусть молчание и сырость, пусть бедность и пустота,—
три больших свежих венка лежат у этой голой стены:
от югославской делегации, от венгерского народа, от
парода Вьетнама — недавних гостей французского на-
рода. Говорят, что стена такими венками не оскудевает.
Есть вещи, хранимые памятью вечно.
Париж, осень 1965 г.
60
X. СЛОВО ОБ АЛЬБЕРЕ ШВЕЙЦЕРЕ
Двадцать третьего апреля 1957 года радиостанция в
Осло па пяти языках, в том числе и на русском, переда-
ла речь, требующую прекратить испытания атомных
бомб. Речь была составлена очень просто и сдержанно,
даже как-то суховато,— ни одного лишнего слова, ни
одной апелляции к чувствам или воображению слуша-
телей. В ней откровенно и подробно перечислялись не-
счастья, приносимые усилением радиоактивности в ат-
мосфере, выпадом радиоактивных частиц после каждого
испытания бомб. По содержанию эта речь мало чем
отличалась от выступления восемнадцати германских
ученых-атомников и других честных и добросовестных
исследователей, говоривших человечеству, что наша
планета заражена, что гибельными становятся для де-
тей земли ее плоды и растения, молоко откармливаемого
на ней стада, роса и дождь, падающие на нее и еще
недавно благословенные для злаков. Гибельными —
вместе с дыханием, с едой, с питьем — для нас и для де-
сятков будущих поколений.
Но хотя эта речь походила на многие сказанные и
напечатанные, человечество слушало ее с особым внима-
нием. Десятки тысяч подписей собрала она тотчас же на
площадях Осло, под воззванием — прекратить испыта-
ния атомных бомб. Ее переслали на всех языках во мно-
гие страны мира. Что же заставило прислушаться к ней
внимательней, чем к словам многих других ученых?
Подписана эта речь восьмидесятидвухлетним эльзас-
цем, лауреатом Нобелевской премии мпра Альбером
Швейцером. Кое-кто у нас вспомнит, может быть, что
его книга — классическая книга о Иоганне Себастьяне
Бахе — была издана в переводе па русский язык Музги-
зом еще в 1934 году, и спросит не без удивленья: «Это
какой Швейцер — музыкант, органист?» Другие, сле-
дившие за философской литературой Запада, могут
спросить: «Позвольте, да это не философ ли Швейцер?
Пе писатель ли, издавший автобиографическую повесть
«Между водой и первобытным лесом»?» Не историк ли,
написавший серьезную «Историю исследований жизни
Иисуса»?» II наконец, немногие слышали о Швейцере
совсем с другой стороны — как о враче, положившем
годы на изучение и лечение тропической «сонной болез-
61
пи». Тот ли оп, кто в далеком болотистом Конго боролся
за жпзнь и здоровье африканских негров?
Да, Альбер Швейцер — один из крупнейших органи-
стов нашего времени, большой музыкант и патриот на-
стоящего, старинного органа, создававшегося руками
мастеров-специалистов. Тот самый Швейцер, кто вос-
ставал против замены прежних органов фабричными и
участвовал в починке п восстановлении могучих инстру-
ментов, которых касалпсь когда-то пальцы Баха. Тот
самый эльзасец Швейцер, дптя двойной франко-гермап-
ской культуры, кто писал книги на одинаково родных
для пего языках — французском и немецком, героически
трудился как врач-биолог во французской колонии Кон-
го п отсидел за это во французском концентрационном
лагере, потому что он был подданным немецкого госу-
дарства. Жпзнь Швейцера исключительно интересна по
своей необычайной многогранности. Но его простое и
сдержанное слово о безумии испытаний атомных бомб,
безумии их производства, безумии гонки вооружений и
подготовки новой войны слушали с таким страстным
вниманьем, конечно, не только потому, что он широко
известен как писатель, музыкант п врач, а потому, что
ва его словом стоял авторитет человека Швейцера.
Многогранное дело, которое оп сделал и делает, вы-
росло, в сущности, из одпой-единственпой формулы, по-
ложенной им в основу п своей философии, и своей му-
зыки, и своей духовной деятельности, и своей практики
врача: уважение к жизни. Человек может создать любое
произведение искусства, духовной п материальной куль-
туры; он может строить, изобретать, открывать чудеса
науки; он сосчитал расстояния между звездами п по-
строил машину, умеющую считать за него миллионами
и биллионами цифр. Но человек не может взять в руки
глину и вдохнуть в нее жизнь, он не может путем тех-
нической формулы создать другого человека пли хотя
бы ползущего по песку муравья. Жпзнь, величайшее
откровение природы, даруемое каждому единожды, тре-
бует велпкого уважения к себе и великой бережливости,
потому что ото основное реальное благо человечества,
источник всех остальных благ. Такова в немногих сло-
вах мысль Альбера Швейцера, зародившаяся у него в
самом детстве и определившая собой все его последую-
щие поступки. Казалось бы, элементарная и давно всем
известная мысль, из которой не выкроишь особенно глу-
62
бокой философии,— по Альбер Швейцер построил па
пей всю свою долгую жизнь очень хорошего, честного
и бесстрашного человека, превратившуюся на каждом
ее этапе, в каждом ее проявлении в яркий пример борь-
бы за мир па земле, в грозное осуждение всякой воен-
ной агрессии и в эту, естественно венчающую его дея-
тельность, речь остережения человечеству — пе играть
со смертью, пе шутить с уничтожением жизни, произне-
сенную 23 апреля.
Альбер Швейцер родился в 1875 году в семье небо-
гатого пастора в эльзасском городке Кейзерсберге, а
вырос в другом маленьком городке, Гюнсбахе. Первый
большой урок жизни дала ему деревенская школа. Хотя
сын бедного пастора, обремененного к тому же огром-
ной семьей, не бог весть как отличался от крестьянских
ребят, по кто-то из них заметил ему однажды: тебе-то
хорошо, ты ведь пасторский сыпок,— п маленький Швей-
цер впервые почувствовал черту социального неравен-
ства, проведенную между ним п товарищами. Он сам
себе поклялся спять эту черту, стать как все,— и тотчас
же дома за столом, в школе за завтраком, в одежде, в
досуге, в привычках стал подгонять условия своей жиз-
ни к уровню простого крестьянского быта своих товари-
щей. Но вот спустя несколько лет, уже подростком, оп
столкнулся с массовым, укоренившимся обычаем своих
товарищей бегать по улице за старым евреем Мойше,
торговцем мелким товаром, дразнить и задирать его,
хватать за полы его длинной одежды. Старик терпеливо,
пе раздражаясь и не отвечая, шел дальше. И тут,
поймав выражение его глаз, подросток Швейцер почув-
ствовал, как опускается новая разделительная черта
между ним и товарищами, черта морального несогла-
сия, и эту черту он не захотел спять,— наоборот, оп
укрепился за нею. Оп стал снимать перед Мойше шапку
при встрече, приветливо заговаривать с ним и прово-
жать его домой, охраняя от преследований. Два полюса
нравственного поведения — стремление делить с паро-
дом одинаковые материальные условия и уменье пе под-
чиняться стадному, неверному настроению массы — не
всегда легко соблюсти п взрослому человеку. Но мальчик
Швейцер сделал их пробными камнями своего характера
и воспитал себя на них. Мпого раз в жизни приходилось
ему потом выполнять требованье своей совести — «быть
как все>> и «не быть как все».
63
Детство и молодость Альбера Швейцера, семья,
школа, университет в Страсбурге, лекции в Сорбонне,
учение у лучшего органиста своего времени, парижанина
Видора,— все для него сложилось необыкновенно счаст-
ливо, каким-то непрерывным светлым «получением» от
судьбы. Он был задарен ею,— здоровый и красивый,
очепь талантливый, рано прославившийся как музыкант
(о нем писал Ромен Роллан), вышедший со своей книгой
о Бахе на широкую арену международного признания...
И Альбер Швейцер сказал себе: нельзя брать, и брать
даром. Он решил совершенно так, как деловые люди со-
ставляют себе расписание на завтрашний день: до три-
дцати лет буду брать от жизни все, что она мне дает,
а начиная с тридцати лет буду отдавать ей взятое.
К тридцати годам у него были дипломы философа и
богослова, известность писателя, слава органиста, место
священника и преподавателя университета. И вдруг, к ве-
личайшему удивлению своих друзей и негодованию род-
ных, он все это бросает и поступает на медицинский фа-
культет. С огромным вниманием и с широким подходом
уже образованного человека он изучает проблемы биоло-
гии и разностороннюю практику врача-хирурга, терапев-
та, лаборанта, глазника, гинеколога... В то время во
французских африканских колониях почти не было вра-
чебной помощи для негров. Негры Центральной Африки
были в таком страшпом положении, что даже колониали-
стам становилось не по себе. Мало кто из администрации
решался углубиться от застроенных удобными городами
берегов в недра тропических лесов, в болотистые дебри
Конго. Отдельные миссионеры, приезжавшие оттуда, рас-
сказывали страшные вещи. Альбер Швейцер, получив
диплом врача, женится на опытной сестре милосердия
Елене Бресслау, собирает по копейке все свои личные
сбережения, авторские гонорары, деньги за органные
концерты; покупает лекарства, оборудование для боль-
ницы, хирургические инструменты — и едет с женой в
Центральную Африку. Там, в глубине болотистых лесов,
он строит знаменитую свою больницу, ставшую спустя
годы целым культурным больничным городком.
Первые месяцы жизни четы Швейцеров в Ламбаре-
не, начиная с их первой ночи в открытой барачной по-
стройке, где они, измученные усталостью, сразу заснули
и сразу же проснулись от грома, похожего на сухой гром
жестянок,— это кишмя кишели стены от огромных, же-
64
Здание редакции газеты «Юманпте» в Париже.
сткпх, неведомых насекомых, треща крыльями и стуча
длинными ногами бегавших вдоль степ,— могли бы за-
хватить наших писателей-«приключенцев» своей неверо-
ятной, жгучей интересностью. История борьбы этих двух
смелых, спокойных людей, шаг за шагом побеждавших
гибельный климат, недоверие туземцев, бездорожье, без-
людье, диких зверей, отсутствие нужных материалов и
рабочих рук, страшное одиночество перед лицом массо-
вых болезней и смертей беспомощных, как дети, негров,
могла бы стать увлекательным и глубоко поучительным
романом для юношества. В ней есть все — картины приро-
ды, страшные и величественные; игра ее стихий, в одно
мгновенье способная уничтожить многолетний труд чело-
века; пресмыкающиеся, забиравшиеся в дом; негры, сни-
мающие, подобно веревочной змее, ниткой головы у вра-
гов и потом высушивающие эти головы как сувениры;
болезни—«сонная», не менее страшная, чем медленное
умирание от обвившейся вокруг шеи нитки, проказа...
Мы как-то редко думаем о проказе, словно эта болезнь
отступила от нас вместе со средневековьем. А между тем,
будучи в Лондоне, я как-то заглянула на выставку Бел-
ра — Британского общества борьбы с проказой — и там
прочитала в справочнике: «Из каждых трехсот человек,
рождающихся в мире, один падает сейчас жертвой прока-
зы. Каждые пять минут рождается дитя, которому при-
дется впоследствии заразиться проказой. Свыше трех
миллионов из них — британские подданные. И меньше
чем одна десятая этих страдальцев получает медицин-
скую помощь».
В центре этой стихийной природы, во всем ее диком
богатстве и чудовищном, смертоноспом самоуничтоже-
нии, встал хороший человек, европеец, белый доктор со
своей женой. Бороться за инстинкт жизни, за все, что
пробивается к жизни, за самое совершенное создание
ее — человека — становится задачей и подвигом Альбера
Швейцера. Невозможно в короткой статье описать все,
что он — большой, коренастый, с огрубелым лпцом и ру-
нами, с мохнатой шапкой волос и добрым серьезным при-
щуром зорких, не знающих окуляра глаз из-под дремучих
провей,— создает, строит и организует в Ламбарене.
Трудно передать особый тон, особую атмосферу, окру-
жающие деятельность Альбера Швейцера. Да, это лю-
к ближнему, уважение к жизни, по как много во
этом сдержанного, пепоказного, неболтливого чувст-
бовь
всем
3
М. Шагинян, т. 5
65
ва, как нет во всем этом и тени поповства! Здравый смысл,
широта и свобода взглядов, помогающие ломать любые
заградиловки традиции и правил, и то незаметное, нена-
вязчивое, неощутимое, может быть и самому себе, превос-
ходство зрелой человечности, выражающееся в разум-
ности, в доступности разуму любой проблемы, любого
возникшего спора или недоразумения, отличают каждый
шаг и каждое дело Альбера Швейцера в его нечеловече-
ски трудной и напряженной работе.
Негры привязываются к своему «белому доктору», опп
стекаю!ся к пему тысячами. Одну черту хочется здесь
указать, ярко характеризующую его манеру работать.
Больница — почти казарма по внутренней дисциплине, и
мы знаем, что всюду без исключения, где она есть и есть
врачи и сестры в белых халатах и суровые няни в белых
наколках,— есть и правило: тотчас отделять больного, не
допускать к нему родственников иначе как в назначен-
ный день и час. Но у Швейцера — особые больные. Негры
приносят своего страдальца всей семьей, чуть ли не всем
родом. Они на десятки трудных километров ушли от сво-
ей деревни, разводят возле больницы огонь, варят при-
несенную с собой пищу. II доктор Швейцер понимает, что
отделить больного от его семьи здесь, в Центральной Аф-
рике, жестоко и неразумно. Он вводит новый порядок,
ломая вековые больничные традиции. Матери, отцы, де-
ды, дети окружают в палатах своих дорогих страдаль-
цев, опп помогают облегчать их страдания, держат их за
руку, гладят их. А белый доктор незаметно, между де-
лом, прививает им — здоровым людям — новые павыки,
учит, как и сколько давать лекарства, чем и как кормить
больного; он знакомит их с правилами чистоты и гигие-
ны, изгоняет их суеверные представления о злом духе,
о сверхъестественном характере болезней, оперирует пе-
ред ними, раскрывая строенье человеческого тела,— и по-
степенно великое могущество разума передается им вме-
сте с действиями белого доктора, онп выходят из боль-
ницы с выздоровевшим родственником, унося в глубь
тропического леса, в поселок на болоте, в хижины, укра-
шенные высушенными головами врагов, начатки новой
для них культуры.
Но вспыхивает вторая мировая война. Негров моби-
лизуют во французскую армию, а па другом конце Афри-
ки их мобилизуют в фашистскую армию. II тот, кто вы-
хватывал ценою огромных усилий каждую драгоценную
66
жизнь из пасти смерти, кто создал уверенность в своих
черных пациентах, что белые люди поклоняются жизни,
спасают жизнь, берегут жизпь,— вдруг очутился перед
лицом неслыханных массовых человекоистребленпй, име-
нуемых «войной».
«Десятилетпями рассуждают среди пас со все расту-
щим легкомыслием о войне и завоеваниях, как если бы
речь шла о сражениях па шахматной доске. Так создает-
ся общественное мнение, по которому судьбу отдельного
человека уже не представляешь себе, а только видишь
ее в виде цифр и неодушевленных предметов»,— с го-
речью пишет о войне Альбер Швейцер. С презреньем
отвергает он письмо Геббельса, предлагающего ему вер-
нуться па родину и «снова играть на органе». II — как
пемецкоподданный по букве закона, арестовывается у
себя в больнице французскими колониальными властями,
а потом высылается во Францию п много месяцев томит-
ся в концентрационном лагере... В страшные первые дни
войны его радостью были взошедшие пышные всходы из
посеянных им семян человечности и разума. Самыми
деликатными, самыми тактично добрыми оказалпсь во-
круг него лишь черные друзья доктора — негры. Ни один
из них не укорил его за войну, не намекнул, что белые
убивают жизнь, истребляют друг друга хуже черных.
Своей нежпой лаской к пему, своим человеческим ува-
жением они только силились развеять скорбь, которую
должен был в сердце своем чувствовать их доктор.
II вот страшной угрозой встала над человечеством иг-
рушка безумных разжигателей войны, атомная бомба.
Мир разделился на два лагеря. И в эфире пз норвеж-
ского города Осло на пяти языках раздалось слово чело-
века, перед которым даже врагп снимают шапку:
«Я поднимаю голос вместе с темп людьми, которые
считают сейчас свопм долгом предупредить обществен-
ность словом и пером...» 1
20 июня 1957 г.
гДе ста ЫЛа счастлпва получить через «Лптсратурпую газету»,
благоп-»пЬЯ М°Я ^Ь1Ла первоначально напечатана, сердечное слово
ШвейпДН°СТИ за пее» адресованное мне в личном письме Альбером
ц ром в газету, незадолго до его копчппы.— М. Ш.
БРЮССЕЛЬСКАЯ ВСЕМИРНАЯ
ВЫСТАВКА 1958 ГОДА
ВВОДНОЕ СЛОВО
Говорят, лучший способ научиться плавать — это бес-
страшно кинуться в море.
Огромное скопление па двухстах гектарах загородно-
го брюссельского парка всего того, что создано народами
почти на целон планете, тоже подобно морю, вдобавок —
приподнятому ввысь п опущенному вппз по вертикали
времени; и лучший способ научиться поплыть в пом
(то есть дойти до обобщений) — это прежде всего отдать-
ся живому прибою его бесчисленных воздействий. В од-
ном из бельгийских павильонов вы читаете лозунг:
«Настоящее отражает себя в прошлом, будущее — в на-
стоящем» ’. Этот лозунг, в сущности, и лег в основу пока-
за выставки, избравшей почти для каждого павильона
расстановку вещей и явлений от того, что было,— к тому,
что будет, в их осевом отношении к тому, что есть сейчас.
Этот исторический метод показа помог устроителям так
разместить множество в тесноте, что предметы легче
входят в восприятие зрителя и крепче удерживаются в
его памяти. Но как пи важно сразу окунуться в море
выставки, есть четыре ее особенности, которые совер-
шенно необходимо знать о пей зарапее.
Первая чорта — это отличие Брюссельской выставки
от всех, ей предшествовавших. Если до сих пор всемир-
ные выставки носили главным образом смотровой,
коммерческий и развлекательный характер, то Брюссель-
1 «Le present so refletc dans 1c passe, 1’avenir dans Je present»
(франц.).
68
скал создана как попытка пайти ответ па важнейший
вопрос, интересующий сейчас миллионы мыслящих людей
на земле: чем помогает научный и технический прогресс
улучшению жизни людей? Или, расширяя этот вопрос и
приближая его к нашему миропониманию,— в чем со-
стоят особенности научного и технического прогресса,
позволяющие предугадывать, в какую сторону должно и
будет двигаться человечество для улучшения своей жиз-
ни и для роста самого человека?
Вторая черта — это специфически мирный характер
выставки. Еще пи разу с такой силой и отчетливостью,
па одной и той же очень небольшой площадке, буквально
бок о бок, пе были представлены два лагеря — лагерь
стран капитализма и лагерь стран социализма, со всеми
особенностями их культур, со своим пониманием счастья
и своим представленьем о будущем. Но, открывая вы-
ставку, ее устроители подчеркнули свое намерение избег-
нуть всего того, что разделяет людей, и выявить все то,
на чем люди самых разных стран и убеждений могли бы
объединиться. Тем самым выставка — в острую минуту
раскола мира и новой охватившей его тревоги перед воз-
можностью гибельной войны — сделалась как бы при-
зывом (если пе примером) к мирному сосуществованию
двух систем.
Третья черта заключается в том, что сама тема вы-
ставки и то настроенье, с которым опа создавалась и
открывалась, неизбежно сделали главным ее объектом
науку и научные открытия последних лет. Никогда рань-
ше пи одна выставка пе походила так на своеооразпый
«всемирный университет», как нынешняя. Каждая стра-
на, желая показать себя лицом, выдвинула в своих
павильонах на первое место достижения науки и техники.
Но кроме всего того, что можно увидеть из этих дости-
жений в отдельных национальных павильонах, на вы-
ставке построен международный «Дворец науки», со-
зданный при участии шестнадцати стран, многих десят-
ков научных институтов и сотеп ученых с мировыми
именами. Свыше пятисот стендов этого дворца (из них
около пятидесяти наших) рассказывают посетителю о
самых важных открытиях последних лет; в нем раоотают
Делегации молодых ученых, и разъяснения даются вам по
просто гидами, а людьми науки, и, наконец, каталог этого
Дворца представляет собою объемистый научный труд в
несколько сот страниц.
69
Но к этому «Дворцу науки» — кульминационной точ-
ке всей выставки — я вернусь особо, а пока укажу на
четвертую отличительную черту выставки.
Наука — не легкая индустрия, не дамские моды, она
воспринимается трудно, и ее нужно зрителю толково
разъяснять. Поэтому выставка неизбежно приобрела
характер дидактический.
Если на прежних выставках главной связью между
экспонатом и зрителем была коммерческая реклама, то
сейчас перевес над рекламой взяла научная пропаганда.
Все пошло на службу такой пропаганде: искусство, тех-
ника, живое слово. Различные формы телевидения и кино
(синерама — в нашем павильоне, футурама — в бельгий-
ском, циркорама — в американском); многообразная
звуковая информация — наушники возле сложных экспо-
натов, доносящие к вам пояснительный текст диктора на
любом из трех языков, музыка в виде фона для объясне-
ния (так сделан, например, дикторский текст к самому
прозаичному объяснению европейской угольной шахты);
бесконечное количество всякого рода макетов, движу-
щихся моделей, научных игрушек; ученые в роли гидов;
графики и схемы, брошюры и каталоги в помощь зрите-
лю — все это заинтересовывает, захватывает вас и слу-
жит познавательным целям. Дидактизм и является
четвертой особенностью выставки.
Держа в памяти эти четыре отличительных признака,
вы легко сумеете «поплыть» в безбрежном море выстав-
ки, правпльно направляя ваше вниманье на нужное и
легко избегая всего лишнего.
I. В ГОСТЯХ УХОЗЯЕВ ВЫСТАВКИ, БЕЛЬГИЙЦЕВ
Десять ворот ведут на выставку. Мы пойдем, соблю-
дая обычай вежливости, через ворота Эспланады, потому
что они ближе всего к павильонам Бельгии. Эспланада —
широкая площадь-аллея, в центре которой по мере
надобности то быстро воздвигается, то убирается эстра-
да, а справа и слева амфитеатром построены трибуны
с рядами сидений. Над этой площадью каким-то растре-
панным пятном возносится своеобразная плоскостная
скульптура лошади, с распоротым брюхом и развитым
хвостом, мчащейся с двумя всадниками па ней,— нечто
вроде сказочного деревянного коня пз «Багдадского
70
вора». Я нигде не читала объяснений этой скульптуры
и могу, конечно, как это часто бывает при попытке объ-
яснить некоторые ультрасовременные произведения ис-
кусства, попасть пальцем в небо. Отсюда, с Эспланады,
нужно пройти почти всю выставку, чтоб достичь Совет-
ского и ряда зарубежных национальных павильонов; но,
мне кажется, разумнее начинать осмотр выставки именно
отсюда, накопив некоторый опыт для сравнении, а потом
уже побывать у себя дома.
Первое, что захватывает вас на выставке, это звук.
Мы знаем, как разноголосо волнуется праздничная пло-
щадь, как ярко кричит ярмарка,— но слитная музыка
Всемирной выставки не похожа ни на ту, пи па другую,
может быть потому, что у нее иные слагаемые. В поли-
фонию человеческих голосов и дробный марш людских
масс здесь вливается пронзительный уксус фанфар,
странная стеклянная россыпь «Аве Марпп», исполняемой
не на органе и не оркестром, а перезвоном церковных
колоколов; треск геликоптера наверху, шум проносящих-
ся колясок, управляемых сидящими сзади наемными
возницами-велосипедистами; пронзительный взлет элек-
тронного стопа, свист детской пищалки и — сентимен-
тальная сладость скрипок от проходящих оркестров,
играющих каждый свое. В этом разноголосом потоке вы
замечаете неожиданную слаженность. Есть в математике
интересная «теория игр», начало которой состоит в том,
что случайность в игре может чаще давать паплучшие
совпаденья, пежелп в игре по правилу. II часто, часто,
наблюдая за художественными п музыкальными элемен-
тами выставки, за железными спиралями ее абстрактных
скульптур и пестрыми пятнами ее абстрактных полотей,
вспоминаешь эту любопытную теорию случая, словно
художник, устав от правил и но умея побеждать их но-
выми творческими законами, отдается па волю случай-
ности... По-русски эта замечательпая математическая
теория выражается нехитрой пословпцей: «Кривая
вывезет».
Еще рано, площадь полна свежим запахом розовых
Цветников. Справа и слева от нее идут здания, мимо
которых зрители обычно спешат, торопясь куда-то, где
оживленней и, по-видпмому, интересней. А между том
каждое из этих зданий может поймать вас на долгие
часы. Вот павильон почтовых сношений и в нем велико-
лепный отдел филателпстикп с вптринамп всех марок
71
в мире. Казалось бы, марки — за питие для ребятишек.
Но какая чудесная цветная география, какая живая
история разворачивается на этих маленьких значках,
рассказывающих о своей стране, своей эпохе, ее истори-
ческих событиях; сколько исчезнувших государств сохра-
нило свои следы па этих крохотных памятниках, какую
смепу общественных систем показывают они и как четко
воспроизводит игла гравера пейзажи и здания, лица и
национальную одежду в марке! Вспомпнаю топкое ис-
кусство наших граверов, отмечающее па советских мар-
ках почти каждое паше культурное событие. Мало кто
задумывается у нас над тем, что и в почтовой марке отра-
жается обществеппая система, общественная идеология.
Один шотландец был потрясен, получив в прошлом году
из Советского Союза письмо с маркой, где изображен
Роберт Бёрнс. Он с грустью паппсал своему корреспон-
денту, что в их стране запрещено изображать па марках
какие-либо лица, кроме королевских. А другой адресат,
француз, увидя на советской марке прекрасный портрет
Достоевского, восклпкпул почти как в анекдоте: «Отка-
зываюсь верить!»
В соседнем павильоне — раздолье для радиолюбите-
лей. Каких только радиоприемников здесь нет! Фирмы
соперничают друг с другом, один экспопат великолепней
другого, у вас разгораются глаза... Но и тут невольно
задумываешься. Есть у нас, в нашей простой и мплой
действительности, одно гибридное словечко, часто слу-
жащее мишенью для «Крокодила». Это словечко —
«культтовары», опо часто мелькает на вывесках магази-
нов. II вот под это самое не совсем казпстос словечко
подведепы у пас и радиоприемники. Атрибут культуры
в квартире — связь со страной, с человечеством; спокой-
ная возможность послушать музыку, дождаться послед-
них новостей. И паши заводы тоже улучшают свой культ-
товар, стремятся сделать его прочнее, дешевле, лучше,
увеличить слышимость, смягчить шумы. Повседневным
сделались и приемники с радиолой. Но мы пе додумались
до топкостей, какими западноевропейские фирмы угож-
дают вкусу своих богатых потребителей. Уж не говоря
о великолепии внешнего вида — одпп другого пзящпей,
один другого дороже,— вот новые электронпые телеви-
зоры— экран и провода, и больше как будто ничего; вы-
тянутый в вышину приемник с радиолой внизу и телеэк-
раном наверху — это хорошо: а рядом горизонтальный
72
приемник чуть лп пе розового дерева, п если по правую ого
сторону — радиола, то по левую — нарядный винный по-
гребец, и даже с бутылками редких иностранных марок.
Да, это все очень красиво; по приемник с винным по-
гребцом пе попал бы у нас под рубрику «культтоварам.
И не знаю, как вы, читатель, а у меня вдруг при взгляде па
пего стеснилось сердце нежностью к нашему гибридному
советскому словечку и радиоприемнику, лишенному осо-
бых претензий на внешний шик, — так много за ним чер-
точек нашей советской культуры: чтобы досталось каждо-
му, чтоб стало доступным всем, чтоб сделалось массовым,
чтоб несло в массы культуру... На телеустаповках, мпмо
которых я прохожу, пдет мгновенная летопись изображе-
ний, и вы, внимательный зритель, тотчас вписываетесь в
эту летопись выставки. Не все хочется вам покритиковать
со своих позиций, — очень многое надо хвалить и хотеть
перенять, и прежде всего — чистоту выделки нужных для
радио и телевизора деталей. Вообще все, что касается
необходимых частей и деталей, очень хорошо у бельгий-
цев, и хотелось бы, чтоб наши заводы призадумались над
своевременным и достаточным выпуском антенн (и эти ан-
тенны были бы портативны для перевозки), и прочных го-
ловок для игл в радиолах, и комнатных трансформаторов
для холодильников, и многого прочего.
В следующем павильоне вас неожиданно охватывает
море, — вам даже кажется — вы втягиваете в ноздри со-
леный морской воздух. Англия, бывшая «владычица мо-
рей», не сумела так показать свою морскую быль, как
это удалось маленькой Бельгии, хоть в Англии и нет ни
одного человека, кто жил бы дальше чем на сто двадцать
километров от моря. Как удалось это Бельгии? Под вами,
в ПРУДУ, маленький белый пароходик, управляемый с
берега, маневрируя, совершает рейс «от Лондона до
Остенде» п красиво становится в док, белым пятнышком
отражаясь в воде. Наверху над вами — модели кораблей,
от старинных, с вызолоченной фигурой стремящейся впе-
ред деревянной женщины па носу, сразу напоминающей
вам «Бегущую по волнам» Александра Грина, и до но-
вейших грузовых пароходов, показанных необычайно
тщательно, с разрезом трюма, где видны перевозимые
товары. Под звуки бодрящей и свежей, как ветерок, му-
зыки надпись говорит вам, что каждые двадцать минут
в какой-нибудь из портов Бельгии входит судно, — сорок
четыре нации пяти частей света торгуют с нею. А вокруг
73
ла степах превосходно сделанные фотографии бельгий-
ских моряков. Надо сказать, что не только бельгпйцы.
но и многие другие пароды показали в своих павильонах,
по примеру обычных наших выставок, фотографии людей
труда, и это сделало пх павильоны гораздо живей.
Искусство фото на Западе очень сильно. Так выра-
зительны лица людей, что невольно задумываешься над
будущим фотографии, над созданьем фотопортрета, где
рукою фотографа будет водить талант художника, —
уменье увидеть и мгновенно поймать главное выраженье
человеческого лица.
Следующий павильон, аэронавтики, для нас, созда-
телей наших гигантских «ТУ», малоинтересен, если не
считать самой системы показа и оборудованья павиль-
она. Здесь вы уже начинаете чувствовать необыкновен-
ную роль «игрушки для взрослых» на выставке — движу-
щейся модели и макета. Как правило, все эти бегающие
автомобили и кораблики, весь мир автоматических же-
стов и движений управляется электронно, на расстоя-
нии, — и вы уже как бы входите воображеньем в ту
грядущую электронную эру, которую американцы назва-
ли крылатым словечком «push-button era» — кпопкона-
жимательпой. Спуститесь вниз по ступенькам, па задвор-
ки павильона, — и перед вами внезапно раскроется гигант-
ский полигон с несколькими десятками путей, на которых
один за другим, яркие, глянцевитые, разноцветные, тес-
нятся настоящие вагоны всех стран п марок Западной
Европы, с новейшими тепловозами, чьи тупые п кругло-
глазые фасады так резко отличаются от старого милого
профиля отжившего свой век паровоза. Технически все
эти вагоны, может быть, и прекрасны. Расстояния, кото-
рые они пробегают, коротки. И все же еслп говорить о тех-
нике, приспособленной для человека, его уюта и ком-
форта,— пет в мире лучше наших вагонов, дающих путе-
шественнику третьего, как и первого, класса одинаковую
возможность вытянуться па лавке.
По ту сторону Эспланады, если удалиться чуть вглубь,
попадаешь в павильон сельского хозяйства. Здесь уже хо-
дят, пе глядя на ранний час, деловитые посетители с
женами и детишками, быть может фермеры, приехавшие
нз бельгийских деревень, а экспонаты снабжены целыми
пачками реклам с указанием цен и достоинств. В длин-
ном перечне этпх достоинств, рядом с такими словами, как
«экономична», «рациональна», «легко сбираема и разбп-
74
раема», часто стоит необычное для машины слово «эсте-
тична». Соображения эстетики при создании утилитарных
машин — вещь ие только хорошая. Изучая выставку, что
называется, вдоль и поперек в течение пятнадцати дней и
натыкаясь на этот термин у садовых инструментов, строи-
тельных машин, печен, то есть у самых отдаленных от
искусства предметов, я заметила, что ставится он ие в на-
чале, а в копце перечня эпитетов. Эстетичность, то есть
нечто приятное для глаз, нечто «изящное», родилась не
как замысел конструктора, не в начале созданья машины,
а как следствие, в конце его.
Не помню, какой пз старых русских писателей анализ
зируя когда-то слово «изящество», пришел к выводу, что
оно происходит от глагола «изъять»: изымая иостепеппо
все лишнее, отяжеляющее и усложняющее конструкцию,
как штамп и литературщину из писательской речи, — вы
получаете тот лаконизм, который и кажется глазу изящ-
ным.
Разумеется, такое объяснение произвольно. Но, ра-
зобрав отдельные элементы, правящиеся нашему глазу...
ну, скажем, на бельгийских лопатах, убеждаешься, что
тут есть кое-что от истины. Не излишек ли, например,
поперечная ручка па конце стержня лопаты и особенно —
красная лакировка этой поперечной ручки? Но поперечная
ручка делает лопату удобной для работы и опоры па нее
при копанье, а лакировка — гладкой в руке. Не излишек лп
изящная вогнутость железного скребка лопаты, вогнутость
не округлая, а словно его согнули вдоль чуть ли не под
прямым углом? Но так легче и вонзать скребок в землю, и
захватывать им землю. А вот легкость веса, непривычная
в лопате, добыта изъятием лишнего металла, то
есть более дорогого материала; а добавочная тяжесть де-
рева в поперечной ручке, усиливающая вашу собственную
тяжесть, когда вы па лопату опираетесь, достигнута за
счет добавки более дешевого материала. В целом такие ло-
паты дешевле, па нпх меньше пошло железа и больше дере-
ва, и они легче, удобней, изящней, эстетичней, — а послед-
нее свойство пришло как результат всего процесса рацио-
нализации, а не его замысел.
Так «искусство» сближается с «пользой», и вы певоль-
НО вспоминаете смелую формулу Гёте в «Вильгельме
еистере»^ за которую его немало упрекали в утплпта-
"®“е: . "°Т Полезног° через Пстпииос к Прекрас-
А1ОМу...>> * *
75
Что запоминается в сельскохозяйственном павильоне?
Электродойка, при которой не видно самого молока, —
оно по трубкам идет от коровы па сепараторы; чистота и
полное отсутствие запаха животных в хлеву, на скотном
дворе, в птичнике и даже в свинарнике; любопытное про-
хождение коровы через особую дужку, опрыскивающую ее
дезинфекционным раствором («туалет коровы»), — это,
кстати, хорошо показывается в павильоне Нидерландов;
печи...
Но ощечах опять хочется сказать особо. Перед вамп
небольшая цилиндрическая печка в два этажа; на трех
килограммах дров она выпекает четырнадцать хлебов,
каждый в кило весом. Делается это быстро, выпечка про-
исходит па крутящейся пластинке, все хлебы одинаково
одноцветны, со всех сторон зарумянены. «Нравится?» —
подмигнул мне одпп из посетителей в фетровой шляпе.
«Ничего себе, — ответила я, — только вот на сотни людей
в наших колхозах опа маловата; четырнадцатью хлебами
их ведь не пакормпшь, разве что по Евангелию». II в во-
ображении моем опять встал наш павильон, собственно
даже не павильон, а его наружные степы, вокруг кото-
рых — без малого полкплометра — расставлены наши сель-
скохозяйственные машппы и грузовики. Огромные гиган-
ты, слоны среди кроликов, с хоботами мамонта, с пятой
допотопных чудовищ, с колесами-великанами, верные и
терпеливые труженики наших необъятных полей. Мас-
штабы — вот что резко отличает паши машппы от запад-
ноевропейских и перехватывает дыхание у зрителей. Но
принцип маленькой разборной печки, похожей па термос,
сам по себе интересен. С легкой руки английской особой
ресторации, именуемой «грпль-рум», где все тут же, у вас
па глазах, печется и, кстати сказать, подается в полусы-
ром виде из любви англичан к кровяному бифштексу, —
печение, выпекание на собственном соку, вместо поджа-
ривания па масле, завоевало многие европейские кухни.
В моделях «домов будущего» неизменно имеется нечто
вроде открытого шкафа в стопе, где, без дыма и без огня,
на электричестве, крутится вокруг источника жара кури-
на на вертеле. Это пришло с Востока, из Закавказья, из
Японии, от многих восточных и южных народов, по знав-
ших сковородки с маслом, а только выпечку па костре, па
углях, пли выварку, как в Япоппи. Одна пз самых вредных
вещей в еде — жаренье на масле, — этот классический ку-
хонный чад людских жилищ, — все больше и больше изго-
76
пястся вертелом, металлической пластинкой, вертящейся
в равномерном тепле. II хорошо, если б электропечки но
только для хлеба, всеми сообща выпекаемого, ио и д in
мяса, для птицы и рыбы, выпекаемых у пас пока только
в кавказских ресторанах в виде шашлыков, заняли бы
и в наших домах постоянное место.
От сельского хозяйства — к царству электропромыш-
ленности. Павильон на выставке — один из самых волную-
щих по своей красоте. Вы словпо входите в синюю
почь, _ глубина охватила вас. II в этой глубине светится
мир энергии, как будто уже уступающей свое первенство
другой энергодппастип — атомной. Но, побыв в этом па-
вильоне подольше, вы начинаете думать, что мир еще не
исчерпал и одной десятой ее возможностей, п век электри-
чества не только не кончился, а лишь начинается. Здесь
царствуют мпровые фирмы разных стран, уже потеряв-
шие свой национальный облик и ставшие космополити-
ческими,— Филипс и другие; огромные турбппы, аккуму-
ляторы; сквозь круглые глаза иллюминаторов, как па па-
роходе, вы смотрите на гигантские батареи, это — кабина
трансформаторов. А вот в центре, почти в человеческий
рост, кружится перед вами сцепа с комнатами «электри-
ческого домика». Одпа за другой проходят уютные комна-
ты ультрасовременной квартиры — спальня, детская, кух-
ня, гостиная с выходом в садик, откуда словпо дышит па
вас аромат хорошо возделанного клочка земли с выхолен-
ными растениями; и вся жизнь, весь быт домика — па
электричестве, оно согревает, охлаждает, освещает, про-
ветривает, готовит пищу, дает купанье и душ, помогает
разговаривать на расстоянии, заполняет досуг музыкой,
сообщает последние новости, ухаживает за садиком, обо-
гревая и устраивая искусственный дождь: оно прячется в
детских игрушках и — защищает от воров. Налюбовавшись
па домик, вы поднимаетесь наверх по эскалатору. Серо-
сипе-черпое убранство потолка и степ, бегающие цветные
огоньки по этому фолу, словно россыпь ночных светляков.
Необыкновенное изящество в показе простейших вещей,
целые архитектурные сооруженья из проводов и кабелей^
башенки фарфоровых изоляторов, вилки, реле и пшурьц
превратившиеся не то в цветочное, не то в кружевное
царство в своем художественном сплетении, — и между
молчаливыми айсбергами голубоватого фарфора и метал-
ла макеты из досок, изображающие девушск-«хо-
77
стесс» ’, в синем п белом, с приглашающим жестом рук.
Девушки неподвижны, но кружевной мир движется, кру-
тится, плывет, хотя п молчит.
Здесь нет музыки. И еще нет чего-то. Вспоминаешь
виденные великолепные макеты на фото крупнейших, ужо
действующих тепло- и гидростанций — их много и в дан-
ном павильоне, и па выставке; макеты и фото проектов
будущих таких станций, их тоже много, и они сделаны с
большим размахом и вкусом. Но где же тут простой и
смелый жест — проект линии передачи, переносящей
электрический ток пз страны в страну, пз города в город,
шагающей широким, беззаботным шагом стальных стол-
бов? Техническое вдохновенье и смелая мысль ушли па
проектировку изолированных вещей, а там, где надо свя-
зывать эти вещи в пространстве, перебрасывать связь
между ними через земные пажити, сады, холмы, леса и
долины, оказывается, что пажить — собственность икс-
игрека, парк — владение пгрек-зета, и несть им числа,
собственникам клочков земли, по которой должны пройти
и пе могут пройти стальные ногп носительницы электриче-
ского тока, не могут, покуда пе удастся откупить право
перехода, а может и землю у десятков и сотен владель-
цев. Тут не очепь-то размахнешься в смелом творческом
жесте! А у нас планируется уже единое энергохозяйство
для десятков тысяч километров нашей страны. Недавно в
Москве происходил Международный конгресс архитекто-
ров. Один пз его участников, дипломированный инженер-
архитектор Рудольф Хиллебрехт (городской советник ко
строительству, в Федеративной Республике Германии),
сказал в своей речи, что главным «источником сопротив-
ления п препятствия к осуществлению проектов планиров-
ки в странах Западной Европы в первую очередь явля-
ется право частной собственности па землю»1 2. Не мы
дети нового мира, говорим это, а специалист капитали-
стической Западной Германии. И по-своему, па языке
искусства и пластики, напоминает об этом выставка. Не
там, где опа в таком изобилии и с таким совершенством
показывает, а там, где ей не хватает показа, где пет у со
талантливых проектировщиков смелого жеста, возможно-
сти широко, па вольной воле разгуляться.
1 Хостесе — хозяпкп, популярная фигура на выставке: де-
вушки в каждом павильоне имеют свою форму, их задача — п°"
мочь посетителям.
2 «Правда», 1958, 25 июля.
78
Из павильона электричества — в павильон нефти,
встречающий вас цветами. Нефть подана тут как глав-
ный двигатель жизни. Графики сообщают о росте из года
в год ее потребления: в 1955 году уголь потреблялся боль-
ше, чем нефть; а через десять лет нефть намного превысит
уголь. В особом павильоне-шаре окружают вас вещи,
необходимые для вашей жизни, и в той или пной степени
все они оказываются производными от нефти; во дворе —
автоматическая откачка, большая современная металличе-
ская вышка. Все это показано однообразней, чем электри-
чество, и ничем новым пе захватывает вас, покуда вы пе
проходите в другой павильон — химической промышлен-
ности.
Здесь многому можно поучиться. Мы начали сейчас
разворачивать грандиозное химическое производство.
Представляю себе, с каким интересом будет наш инженер-
химик ходить по этим причудливым уголкам и коридор-
чикам, посвященным химии, начиная с ее азбуки. II — как
удивится он этой азбуке. В первую минуту певероятпо
странным кажется, что псторпя одной пз самых передо-
вых паук, форпосты которой сейчас перекликаются с
форпостами математики, физики, кристаллографии, био-
логии, неожиданно открывается средневековым уголком
алхимика. Но полно, так ли уж странно это? Не только
«история» и метод исторического показа заставляют
вспомнить алхимию, но и диалектическое изложенье науч-
ных теорий. Раскрываем одну из самых передовых книг
современности, переведенную и у нас, — «Наука в истории
общества» профессора Дж. Бернала — и читаем на стра-
нице 402 об открытии радиоактивности: оно, это откры-
тие, «явилось еще более сильным ударом по физическим
и химическим верованиям XIX века. Работа величайшего
из химиков, самого Лавуазье, установила закон неизмен-
ности элементов. Он был установлен как прямое опро-
вержение претензий старых алхимиков на возможность
изменения или создания материи; здесь же как будто была
материя, фактически самопроизвольно меняющаяся, без
малейшего стимула, который вызвал бы такое измене-
пне» Ч Иначе сказать, новейшее открытие напомнило
людям мечту о превращении элементов у алхимиков. Сред-
невековые ученые с их беспомощными колбами и паивны-
_ , ' Д^еРпал, Наука в истории общества, Издательство
иностранной литературы, М. 1956, стр. 402.
79
мп верованиями тем по мепее были учеными; люди смея-
лись над пх фантазиями, по в фантазиях человечества и
па ранней заре были отблески реального. И не следует
забывать, что совсем недавно, почти вчера еще, когда
Рентген открыл свои знаменитые икс-лучи, показавшие
кости в теле человека и монеты в его кошельке, — смех,
юмористика парижских кафешантанов чуть ли пе вся была
построена па обыгрыванье этого «забавного» открытия,
великое значенье которого не было еще ясно в ту пору и
самому Рентгену.
Просто и впечатляюще в начале павильона химии дана
зрителю формула одного из обыкновеннейших веществ па
земле — серной кислоты (acide sulfurique). И вслед за
формулой вещества — вы учитесь, как сопровождает опо
всю человеческую жизнь, от земли, которую удобряет;
одежды, в приготовление тканей которой входит; пищи,
для которой создает упаковку (целлофан), сахар, жела-
тин, глюкозу; лечебных средств — глицерина, перекиси
водорода — и до оболочки вагонов. На простейшем этом
предмете мы видим бесконечные вариации изменений хи-
мического вещества, в которых наука п промышленность
заинтересованы одинаково. II если диаграмма тут учит
нас, что обыкновенная корова, питаясь травой па удобрен-
ной почве, на целых две тысячи четыреста литров повы-
шает удой (такие диаграммы, как азбука, знакомы совет-
скому человеку); и если мы узнаём, какую громадную
роль играет и должна еще сыграть пластмасса в практи-
ческой жизни общества,— то химические процессы, со-
здающие пластмассу, ученому интересней всякого их ис-
пользованья, потому что именно тут, на грани двух разде-
ленных миров, органического и неорганического, живого
и неживого, и происходят сейчас необычайные явленья,
сближающие, словно вспышками молнии, мысли физика
и химика, химика и биолога.
Очень следует посетить и павильон фармацевтики,
где показаны открытия сульфамидов и антибиотиков и
влияние этих открытий на длительность человеческой
жизни. Любопытный подсчет встречает вас (не относя-
щийся к странам социалистического лагеря); он говорит
о том, что с каждым годом прибавляется число студентов,
идущих на химический факультет. Но если изучать химию
идут пять человек па тысячу, то па фармацевтическое
отделение химического факультета идут шестьдесят три
человека па тысячу — почти в тринадцать раз больше.
80
За павильоном химии еще очень много всего, чем бога-
та Бельгия. Надев удобные наушники, можно посидеть в
мягком кресле отдела туризма и пропутешествовать но
столько по стране, сколько по ее прошлому, ревниво сохра-
няемому в ежегодных ярких народных праздниках; то это
карнавал в Намюре, то Лонг-бра («длинные руки») в
Малмеди, то шествие ставелотов, св. Гермеса, процессии
«кающихся», Христа и Иуды и кого, кого только! Средне-
вековые костюмы, маски, узкие улички исторических го-
родов, как фон для процессий, — яркие пятна, музыка
старых инструментов, выступленья старинного театра ма-
рионеток, — этнография, фольклор. Нам необычны такие
объекты туризма, по жители Европы их очень любят и ре-
бячески отдаются зрелищу — не только в одной Бельгии.
Мне довелось много десятков лет назад, будучи еще под-
ростком, увидеть яркую швейцарскую процессию fete des
vignerons, праздник виноградарей, где трезвая душа швей-
царца, собравшего богатую виноградную жатву, вдруг
распахивает себя в безудержном веселье, люди пьют,
поют, исходят в пляске, в то же время свято соблюдая
сюжетную традицию процессии и ее старинные формы.
А недавно я наблюдала еще нечто подобное в Лондоне —
традиционный праздник в особом квартале — Сохо, этом
средневековом коммерческом гнезде, темпом и на вид
невзрачном, со множеством ресторанчиков, с поблекши-
ми от времени вывесками столетних фирм. Переполнен-
ный людским наводнением, Сохо кричал и сверкал,
заливая тротуары самыми невероятными карнавальными
группами и, как водится, живыми красочными рекла-
мами...
Но, возвращаясь в Бельгию, надо упомянуть не один
этот отдел туризма, а и особый этнографический уголок па
выставке, куда входишь за отдельную плату. «Веселя-
щаяся Бельгия», как называется этот уголок, — в сущно-
сти настоящий музей, воспроизводящий старинную город-
скую площадь и узенькие улички вокруг нее, с лестницами
наверх, керосиновыми фонарями, множеством кабачков
т?м?0ЛЫ заменсны бочками, а вино именуется «беше-
“ С ЦеЛЫМ ква₽талом цеховых ремесленников, вы-
полняющих тут же, па улице, свое нехптрос дело: они
koXiT7’ хЫрезают по №РевУ- шьют, бьют молотком, а
кожаные их фартуки раздуваются от ветра. В «Веселя-
кош7 Бельгпп’ люин па улицах разгуливают в средневе-
ковых одеждах монахов „ рыцарей; часто звучат фанфа-
81
ры. Но есть здесь и прекрасный музей бельгийского при-
кладного искусства.
И хотя, например, в Брюгге, с расчетом па туристов,
спдят у дверей в работе старые кружевницы, а в любом
из городских магазинчиков продаются они уже в форме
куколок, с кружевом в руках, — но настоящие, знамени-
тые брюссельские кружева, о которых столько читали п
слышали, вы увидите лишь в музее. Образцы их, спрятан-
ные под стеклом, как драгоценные произведения искус-
ства, действительно прекрасны.
Не буду останавливаться на павильоне «Текстиль»,
привлекающем модниц. Скажу только, что в Бельгии, этой
стране превосходного полотна, составляющего немалый
процент ее экспорта (восемь миллпардов франков в год),
почти нельзя найти хорошее полотно в магазинах, как и
нельзя найти хороших брюссельских кружев, — их нет илп
они баснословно дороги. Лучшее, что создает народ,
он делает не для себя, а для своего бога Молоха —
экспорта.
Скромные отделы образования и здоровья очень для
нас интересны, и жалко, что показано там, в сущности, не
так уж много. Для того, кто видел образцовые народные
школы Финляндии, оборудованные мастерскими для сто-
лярных п механических работ, собственными физическими
лабораториями и радио- и киноустановками, с помощью
которых вершптся преподаванье, — бельгийская школа
кажется представленной бедно и скупо. Но есть запоми-
нающиеся детали. Вот две гротескные картинки пз жизни
класса: па одной учитель изображен лицом к ученикам,
веред ним всевозможные наглядные пособия (идет урок
растенпсводства), пособия и в руках учеников, слушаю-
щих заинтересованно и внимательно; на другой картинке
учитель, спиной к классу, что-то скучно мусолит на доске,
а ученики ведут себя отвратительно: часть спит, другая
дерется, третья играет во что-то. Надпись не осуждает
учеников. Надпись осуждает учителя. Для правильного
ученья, гласит эта надпись, нужны три элемента — «инте-
рес, внимание, наука». Возбудить интерес может только
учитель, сам увлеченный своим предметом; возбужден-
ный интерес настораживает и сосредоточивает в ученике
ого внимание; а сосредоточенное внимание — это прямом
путь к науке. Немпого смешно столкнуться в отделе обра-
зования с уголком «Школы криминалистики и научном
полиции». С помощью фотографий уголок этот показывает,
82
как обучают полицейских «научно» распознавать двух
действующих лиц уличной кражи: «левёра» (то есть как
бы поднимающего дичь для стоящего неподалеку другого
вора) и «тирёра» (то есть «стрелка» — фактически совер-
шающего покражу и удирающего с ней). Все это показано
так «дидактично», что, боюсь, обучит столько же неопыт-
ных карманников, сколько и молодых полицейских.
В отделе здоровья прекрасны параллельные серии кар-
тинок— о здоровой и правильной жизни и о жпзни нездо-
ровой и неправильной; герой их — простой рабочий или
мелкий служащий. С первой минуты пробужденья здоро-
вая жизнь одного показана так «вкусно», что хочется ей
подражать, а тяжелое просыпанье другого в неубранной
комнате, обрастающее целым снежным комом последую-
щих неправильных действий, из которых чем дальше, тем
труднее вырваться, заставляет певольно подумать о собст-
венных ошибках. В результате просмотра — острое чувст-
во важности начала: не падейся па хорошее псправленье
во втором или третьем звене поступков; заложи правиль-
ное начало для всей их цепи!
Со всеми этими практическими плакатами, исполнен-
ными гротескным и полным юмора рисунком или вырезан-
ной наклейкой и совсем не похожими на скучные нату-
ралистические лубки с назидательными поученьями, пе-
рекликаются и падппси в уголке профессионального
образованья, находящемся в отделе «бельгийского синте-
за». Здесь — наставление для верных слуг капитализма,
старательных рабочих; по само по себе в другой общест-
венной системе оно было бы отнюдь не глупо. Что создает
образцовую производительность труда? — спрашивает пла-
кат — и отвечает: умение использовать научный прогресс
па работе; умение культурно жить дома, вернувшись с ра-
боты; и, наконец, умение организовать себе здоровый
отдых. В этом павильоне, носящем названье «бельгийского
синтеза» имеется и особое кино, «футурама», посвященное
показу будущей техники.
Всякий раз, как посетитель попадет в футураму (а, к
сожалению, в серьезных местах людей меньше всего),
он остается сидеть па второй п па третий сеансы. Карти-
ны, как и всюду, сопровождаются научным объяснением
Ликтора па выбранном вами, с помощью наушника, языке.
Я видела в футураме опыт действия ультразвука: чудо-
вищной силы звук, уже недоступный нашему слуху, на-
гревает силой своего действия железную пластинку до-
83
красна. II смотрела фильм о том, какими должны быть
автомобили грядущего. Мы на пороге электронной эры, и
будущие автомобили, само собой разумеется, электронные.
Это — своеобразные башмачки, имеющие на крышке пе-
реднего кузова два ряда круглых окошек, похожих на ил-
люминаторы. Они управляются невидимой рукой диспет-
чера, издалека, и мчатся с невероятной скоростью, потому
что катастрофы и столкновенья сведены па нет.
Далеко не все выставленное Бельгией удалось хоть
отчасти навестить и описать читателю, — к бельгийскому
искусству, например, я вернусь отдельно. Однако во мно-
жестве, не поддающемся полному охвату, одно повидать
сейчас совершенно необходимо. Это «одно» пригляделось
каждому посетителю выставки на сотнях открыток, пла-
точков, галстуков, кружек, стеклянных моделей. Опо
глядит вам в глаза с титульных листов брошюр и путево-
дителей. Его нельзя не увидеть в центре выставки, где
оно сияет своими алюминиевыми шарами днем, а ночью
стекает пад выставкой искрами, словно десятки электронов
носятся над ядрами атомов. Это «одно» — знаменитый
Атомпум, задуманный как гигантская молекула кристалла
железа, увеличенная в сто шестьдесят пять миллиардов
раз и состоящая из девяти атомов-сфер.
Атомиум строился бельгийцами целых пять лет, п в
числе его инженеров-строителей был п одпп русский инже-
нер, Жуков. Много усилий было положено, чтоб испытать
сопротивление постройки действию ветров и сделать это
странное, состоящее, грубо говоря, из девяти ячеек-шаров,
соединенных тонкими ножками, сооружение не только
«обитаемым», но и безопасно посещаемым непрерывными
потоками зрителей. Люди текут и текут наверх, пз сферы
в сферу, по эскалаторам, проложенным в узких круглых
трубах. А вниз спускаются по головокружительным сталь-
ным лесенкам, сквозь щели которых лучше уж не глядеть,
если у вас кружится от высоты голова. Английская газе-
та «Обсервер» в самом начале выставки писала ирониче-
ски, что весь этот сложный путь до верхней сферы Ато-
миума не стоит труда, поскольку наверху вы попадаете в
ресторан и табачный ларек. Это правда, что наверху —
ресторан, вместе с широким видом на выставку; но прогу-
ляться по сферам все же очень и очень стоит, потому что
в шести из них размещено кое-что интересное. В самом
нижнем шаре, где выставлена бельгийская термоядерная
промышленность, нужно посмотреть аппарат для пропз-
84
водства «радиоактивного йода 131». В сегодняшней меди-
цине этот йод помогает устанавливать диагнозы многих
трудно распознаваемых болезней, употребляется и как
облучитель. Весь очень простой процесс производства его
показан тут в формуле, которую любознательные посети-
тели заносят себе в книжку. Выше вы увидите макет
итальянских термоядерных лабораторий; модель синхро-
трона и сделанную в Роттердаме модель тридцатитысяче-
тонного голландского танкера, движимого атомной энер-
гией. Еще выше — изделия фирмы Вестингауз, от реактора
до атомной кухни будущего, где все предметы домашнего
хозяйства компактны и ослепительны, как оборудованье
научной лаборатории. Но постепенно вы замечаете, что
все это хоть и интересно, а как-то разбросано и кажется
случайным.
Здесь, на примере Атомиума, стоившего Бельгии ог-
ромных трудов и средств, наглядно видно, до чего пе
уживаются рядом два принципа показа '.научный и реклам-
ный. Те же умные, замечательные машины, созданные
человеческим гением на человеческую пользу, предстают
перед вамп в совершенно разном свете, когда пх объясня-
ет ученый, чтоб вы пх познали, пли сопровождает реклам-
ная этикетка фирмы, чтоб вы пх купили. Промышленные
фирмы — Сильвания, Вестингауз и другие — совершенно
забили Атомиум, лишив его серьезного научного харак-
тера. И в этом смысле блестящий архитектурно-научный
замысел бельгийцев как-то и фигурально и буквально по-
вис в воздухе.
II. П Р О Г У Л К А ПО НАЦИОНАЛЬНЫМ
ПАВИЛЬОНАМ
Зажмурясь над бездпой звуков и красок, спустились
вы вниз с Атомиума, чтоб добраться до сектора, где рас-
положились гости Бельгии, павильоны других наций. Но
несмотря на развернутый план в руке и указатели па пе-
рекрестках, несмотря па малое пространство выставки —
всего-павсего двести гектаров, — вы словно в лабиринт
попали. И пе то чтобы трудно пайтп дорогу, если хоро-
шенько разобраться, — пет, вы просто оказываетесь в
плену, как девочка Красная Шапочка, у разных увлека-
тельных цветов в этом лесу.
Ну как во остановиться, например, у витрип зоологпче-
85
ского сада, привезенного пз Антверпена! Говорят, это
лучший сад в мире по необыкновенному изобилию самых
незнакомых четвероногих и пернатых, привозимых па
всех кораблях со всех островов и материков. Не знаю,
правда ли это п так ли опп необыкновенны в крытом по-
мещенье Zoo, — посетить его у меня не было времени п
надо было беречь силы для существенного, — по то, что
выставлено снаружи, способно заинтересовать посетителя.
Вот за решеткой разгуливает семейство розовых цапель,
ступающих с той плавающей грацией, с какой не поспорит
пи одна балерина в мире. Слева от них — клетка с черны-
ми крохотными птпчками, они носятся вверх и вниз, мимо
древесных веток, но вдруг — застывают в воздухе, трепе-
ща крыльями; это они пьют пз своих поилок, а поплкп —
стеклянные узкие трубочки с водой, прикрепленные к кон-
цам веток, подобно свечам на елке. II еще дальше —
странная птица, о которой я раньше читала, по еще пе ви-
дела, — ростом и обликом с дрозда, спокойная, с кровавым
отверстием на груди, куда опа то и дело опускает свой
клюв, как бы терзая свою рану. Эта птица — настоящий
символ терзающего себя философа, не находящего путей
в будущее, живая иллюстрация к стихам из «Зимнего
путешествия па Гарц» Гёте о таком заблудившемся фило-
софе (Harzreise im Winter):
...И гложет тапком
Свою ценность
13 ненасытном самопсканье...
Все это — кусочек природы, отдых от мира машин, и хотя,
казалось бы, в парке Хейсель, где раскинута выставка,
ее должно быть вволю, тем более что из двухсот гектаров
шестьдесят отведено под сады, — но природы и свежего
воздуха здесь, признаться, маловато.
Сады, п самые обыкновенные, и стиля модерн, и че-
тырех сезонов, и агрикультурные, и тропические — то с
виноградом и пальмами, то с жестяными спиралями на
усаженных пестрыми камнями клумбах,— слишком искус-
ственны. Зеленые промежутки меж павильонами почтя
сплошь использованы под макеты крошечных установок.
То и дело натыкаетесь вы па макеты городов, портов и
даже целой страны с ее остроконечными шпилями церквей,
настоящими лесами из елочек ростом с палец, змейками
шоссейных дорог п даже бетоном гавани, в которую, шумя
прибоем, накатываются крохотные волны крохотного моря.
86
Как это ни странно, на выставке XX века постоянно вспо-
минается век XVIII, так много вокруг вас всяких механи-
ческих игрушек. Только вместо наивных забав XVIII ве-
ка — музыкальных ящиков, затейливых часов с кукуш-
ками и выскакивающими из дверей человечками — совре-
менная игрушка па выставке отражает современный уро-
вень науки.
Автоматизм, с помощью электронного головного меха-
низма (сервомеханизма, как его называют), бесконечно
расширил свои возможности не только в производстве, по
и в странных подделках под жизнь, забавляющих одина-
ково и детей и взрослых, — и надо сказать, что па выстав-
ке такие автоматы попадаются буквально на каждом
шагу — гримасничают, зазывают, подают афпшкп, пред-
лагают пробные флаконы с шампанским, благодарят вас,
прикладывая руку к козырьку. Как на ярмарках в начале
прошлого века показывали в балагане какого-нибудь за-
снувшего в ящике крокодила или волосатую «русалку», —
в отделе развлечений выставки вы можете за пять фран-
ков посмотреть настоящего стального человека, имеющего
даже собственное имя «Робот Sabor». Он стоит огромный,
закутанный в панцирь, поднимает руки, передвигает ноги
и, сотрясаясь, шагает к вам; он отвечает на ваши вопро-
сы мертвым электронным голосом, а потом его хозяин-
швейцарец раскрывает перед вамп его стальное нутро и
объясняет кнопки и механизмы, заставляющие жить это
«чудо швейцарской техники».
Даже самые невинные развлеченья мальчишек оказы-
ваются па выставке не просто развлеченьями. Вот за огра-
дой нечто вроде современной карусели — ряд маленьких
автомобилей, во всем похожих на настоящие, но, правда,
неподвижно прикрепленных к земле, — только барапки их
вращаются, как всамделишные. Мальчики, один за другим,
пропускаются за эту ограду, чтобы нетерпеливо, совсем как
па карусельных лошадках, рассесться на этих автомобиль-
чиках и жестом шофера взяться за руль. Перед каждым
из них экран. На каждом экране вспыхивает одно п то
же: уходящая вдаль дорога, путешествие — сквозь снега
северной части Америки, многолюдные городские площа-
ди, резкие повороты, туннели, поля и горы — к самой
южной точке — залитым солнцем сипим водам курорта
Мпами. Мальчики правят своими неподвижными автомо-
билями по-настоящему, внимательно следя за дорогой и
поворачивая куда следует, по вдруг один из них зазевал-
87
ся —и чт0 это? Автомобиль под ппм грозпо завибрировги.
Оказывается, тут по только игра илп урок автовождения,
а и окпо в будущее, когда электронный корректив уничто-
жит автомобильные катастрофы, а па шоссе автомобили
будут лететь точно в ряд, занимая каждый свое опреде-
ленное место, один за другим, управляемые невидимой
электронной рукой за сотни километров от них, — практи-
ческое добавленье к тому, что вы ужо видели в бельгий-
ской фу ту раме!
Так, на каждом шагу останавливаясь, вы наконец до-
бираетесь до противоположной от Эспланады территории,
где расположены многочисленные национальные павиль-
оны. Их очень много, и они все по-своему стоят вниматель-
ного изученья — только потребуется на это не десять —
пятнадцать дней, а, пожалуй, целых девяносто. И прихо-
дится резко сжать программу, ограничить себя кое-где
лишь беглым пробегом, а кое-где п вовсе пропуском.
II, следуя правилу не только одной вежливости, но и накоп-
ленья предварительного опыта для лучшей оценки своего
собственного, начнем осмотр с чужих стран и среди этих
чужих стран — первой тропцы павильонов: Английского,
Американского п Французского.
Когда зарубежные газеты берутся описывать Англий-
ский павильон, они начинают со словечка «Оо» (awel),
долженствующего означать не то почтение, не то восторг,
не то эквивалент состоянья, которое па русском языке вы-
ражается тремя словами: «аж дух захватило». Со мной
этого не случилось. Быть может, именно потому, что я
люблю английский простой народ, п его культуру, и зеле-
ную землю Англии, я испытала глубокое разочарование в
Английском павильоне. Не столько от того, что там есть,
сколько из-за отсутствия много такого, чего там не оказа-
лось и что кажется мне в Англии — главным. Начну свой
рассказ с первого.
Ощетинившись щетками пирамид, протянулась длин-
ная шея павильона, у которой, совсем как старые дворец-
кие в старых английских романах, стоит весьма внуши-
тельный служитель в форме: это вход. Вас встречает тор-
жественный сумрак английской государственной тради-
ции, — вдоль всего длинного коридора лежат реликвия
старины, имеющие полное свое значение и по сей день,—
скипетр короля Эдуарда; орден Подвязки; печать лорДа
хранителя печати; кудрявый, как барашек, парик судьи;
звонок и прочие парламентские атрибуты и мантии, ?кезл
88
спикера палаты общин... Идешь длинным рядом этих ре-
ликвий, а в конце коридора, эффектно повешенный, сияет
портрет королевы Елизаветы II как живое воплощение
традиционной английской королевской власти. Такое на-
чало должно сразу же показать зрителю, что Англия шу-
тить не любит: опа всерьез видит гранитные устои своей
страпы в соблюдении и почитании традиций, уходящих
далеко в глубь времен. Пусть эти традпцип бессмысленны,
дело не в смысле, а в том, что они — английские. Говоря
о себе в официальном путеводителе по павильону, Англия
сразу же называет себя «страной коммерсантов», живущей
коммерцией (trade), банкиром половины торгующего че-
ловечества, страной завоевателей и создателей могучей
«империи». В этом павильоне словечко «империализм»,
имеющее для большей части человечества смысл ругатель-
ным и порочный, дается как особое достижение, как подвиг
нации храбрых моряков, открывателей, изобретателей, по-
корителей. И, обойдя весь павильон, вы всюду чувствуете
себя не в Англии, а в «Британской империи». Местоиме-
ние «я» пишется на английском языке с большой буквы —
и только одно это местоимение. Проходя по залам павиль-
она, вы все время чувствуете, что витрины глядят па вас,
как па «маленькую букву». Мы были первыми, говорит
павильон, в промышленной революции XVIII века, изо-
бретя паровой двигатель,— и мы опять возглавляем вели-
кую промышленную революцию XX века, создав радар,
телевидение, первую (?) мощную атомную электростан-
цию и — экспериментальный аппарат исследовательского
центра атомной энергии в Харуэлле — знаменитую «Зету».
Гвоздь павильона — таинственная Zeta (показанная пуб-
лике, кстати сказать, впервые), в виде модели семи футов
(в одну треть подлинного размера машины), привлекает
зрителей больше всего. Пояснительная ее надпись несколь-
ко мелодраматически извещает о том, что «в ночь па ав-
густ ЗО-е, 1957, большой шаг к овладению новым источни-
ком могущества для человечества был сделан». В этот день
говорится дальше, ученым Харуэлла удалось достичь осво-
бождения нейтронов в термоядерном реакторе и темпера-
тур в сотни раз более горячих, чем поверхность Солнца.
Да, это огромная победа, и последствия ее, во всей их ко-
лоссальности, еще и мерещиться не могут самому смелому
РаЖСГЬЮ- Н°’ Д0баВИМ мы наши советские
Арцимович “ ^еоптович, сделали тот же экспсш®
епт еще до своих английских коллег, за что и получили в
89
1958 году Ленинскую премию. И мы первые, а вовсе но
англичане, построили атомную станцию.
Англичане — замечательные юмористы, юмор частень-
ко, в самые трудные минуты исторической жизни общест-
ва, как и в личной пх жизни, заменял им религию, помо-
гая сносить любую тяжесть. Но, как это пи странно, юмор
изменил создателям Английского павильона. С самодо-
вольством, незаметно скатывающимся в комичное, пере-
числяют они вещи, сделанные впервые в Англии; и тут
валятся в одну кучу паровой локомотив рядом с сандвичем
(последнее «великое изобретение» объясняется тем, что,
желая поесть, пе отрываясь от игры, англичане запихнули
мясо меж двумя ломтями хлеба, взяв еду в одну руку и
освободив для игры другую); безопасная шахтерская лам-
па — рядом с первой в мире разливкой пива по бутылкам;
пневматическая шина рядом с первой почтовой маркой.
И — horribili dictu — даже Всемирную выставку они при-
думали и устроили первую в мире. Нельзя отказать в ог-
ромном познавательном интересе всего того, что можно
увпдеть и узнать в Английском павильоне, начиная с вар-
ки стали и до роли изотопов в медицине. Маленькие чер-
точки, вроде того, например, что в Англии выпивается
ежедневно двести сорок миллионов чашек чая (ей-ей,
утешительная статистика!) или что за одиннадцать по-
следних лет (с 1945-го по 1956-й) было построено два
миллиона шестьсот тысяч домов (в основном за время
лейбористов у власти!), тоже интересны для посетителя,
и они хорошо поданы. Но чудовищная теснота индуст-
риального отдела, ливень реклам торговых и завод-
ских фирм, этот бесконечный бюллетень английского экс-
порта опять приводят вас туда, с чего вы пачалп, с личной
английской саморекомендацин: «Мы-де страна коммер-
сантов».
Не будем критиковать Английский павильон от себя,
дадим слово самому англичанину, поместившему на него
рецензию в одном из номеров журнала «Нью стэйтсмен»
в мае текущего года. Англичанин (Барри), довольно
брюзгливо покритиковав всю выставку (в том числе и пас,
грешных, — за то, что мы «за сорок лет пе сумели выра-
стить поколение людей с художественным вкусом»), обру-
шивается на свой национальный павильон имеппо за его
коммерческий дух. Конечно, пишет он, всякий понимает
что для пас или экспортировать — или помирать, по, уча-
ствуя в соревнованье, надо же помнить и о национальном
90
достоинстве! 1 И тут я совершенно согласна с Барри. Кто
хочет узнать подлинную Англию, ее замечательных рабо-
чих и ученых, строивших и создававших всю эту стальную
технику, кто хочет узнать лучшие черты ее жпзнп и ее
национального достоинства, ее подлинный воздух и атмо-
сферу, — на выставке всего этого пе почувствует.
Есть одна надпись в павильоне: «В Англии каждые че-
тыре человека пз пяти живут в городе, по все они наслаж-
даются деревней». Не только потому, что десять миллио-
нов английских домов имеют своп собственные садики.
А потому, что англичане любят деревню, п потому, что в
глубине души, как это ни парадоксально, каждый англий-
ский урбанист — деревенский человек, может быть, по за-
кону психологической полярности. Так вот, это мимолет-
ное наблюдение, записанное на стене павильона, приме-
нимо п к другим противоречивым вещам, в том числе и к
тому свойству характера английского народа, о котором
павильон не повествует пп единым словом. Да, коммер-
сант, купец, вышибатель копейки, как будто — самый оди-
нокий волк в лесу, самый большой индивидуалист на зем-
ле. Но — мало на свете более компанейских людей, в кото-
рых общественное чувство было бы сильнее развито, не-
жели у простых английских людей! Почему не указана
в павильоне одна пз важнейших английских традиций —
высоко развитое в народе чувство общественного долга?
Есть популярное английское выражение, о нем говорится
в пословицах, песнях, речах на митинге: «Шапка по кру-
гу». Нигде, кажется, не развита в капиталистических стра-
нах система общественной взаимопомощи так универсаль-
но, как именно в Англии. Шапкой по кругу содержатся не
только бастующие рабочие, но и множество культурные
мероприятий и учреждений, начиная с больницы для
прокажеппых и кончая Королевской оперой в «Ковент-
1 ардене». Речь идет пе только о крупных пожертвова-
ниях богачей, — речь идет и о копейке рабочего, потому
что пи одно крупное пожертвование не может поспорпть
с копейкой, когда ее бросают в шапку десятки миллионов
людей. Ни этот дух общественной поддержки, ни лучшие
идеи чартизма, ни здоровый английский материализм,
Двигавший английскую пауку со времени Бэкона, ни чи-
стый, гуманный мир Диккенса, писателя, больше чем кто-
Статья Джеральда Барри в журнале «New Statesman», 19 May
'« Р- 592, «Expo 58».
SI
либо пз владеющих и владевших пером сумевшего взволно-
вать человеческое сердце светлыми чувствами добра, мило-
сердия, любви к маленькому человеку,— пе оказались ос-
новными слагаемыми общей атмосферы Английского па-
вильона, а как раз наоборот: эта его атмосфера встала мас-
сивным слоем многих идей п сил, против которых боролись
лучшие люди Англии. Вот почему, несмотря на огромный
познавательный материал павильона, крайне интересный
сам по себе, подлинного лица английского народа вы в нем
почти не увидите.
Если Английский выступает навстречу вам длинным,
ощетиненным хоботком, то Американский павильон
встречает вас танцующим кругом. Он очеиь легок, даже
воздушен, несмотря па большие размеры; перед ним,
повторяя его круг, сделан большой пруд, весь исчеркан-
ный серебром фонтанов, бьющих на самой его середине.
К сожалению, пруд этот оказался, по-видимому, недо-
статочно глубоким для поселенных в нем рыб, и рыбы
эти подохли, а в день моего прихода распространили
такое невыносимое зловоние, что, как говорится в ста-
рой поговорке, хоть «святых вон выноси». Как раз в этот
день воду из пруда выкачали, рыб убрали н швабрами
мыли бетонное ложе, но запах порядком еще зашибал
и держался дня два. Впрочем, «святых» в Американском
павильоне, которых стоило бы «вынести вон», оказалось
ие так уж много. Америка тоже начала с традиций,
с того, что «было», по, так как в области традиций ей
с многовековой культурой Англии не поспорить, эти
«традиции» приняли в нижнем холле павильона, куда
вы прежде всего вступаете, немного курьезный вид кунст-
камеры, набора занятных, по более или менее слу-
чайных экспонатов. Портреты Абрахама Линкольна;
старое деревянное кресло с выдвинувшимся столиком
на его правой ручке, надо признаться — очень удобное,
изобретенное в XVIII веке и до сих пор служащее образ-
цом для ученических столиков-пюпитров в классе; сухие
початки кукурузы, сохранившиеся благодаря сухому
воздуху западных гор еще со времен, когда в Америке
по было европейцев, и надпись, говорящая, что Америка
родппа кукурузы, а также картофеля; чуть подальше —
образцы темпых очков от солнца, которые постепенно,
под влиянием причуд моды, превращаются в Америке
в кокетливые полумаски; новый вид обуви, литой, ши-
роко сейчас распространенной в Америке: эту обувь но
92
шьют вам по вашей ноге, а отливают па вас по снятому
с вашей йоги слепку — из особого вида пластмассы; и
тут же сухой рыжеватый комок-шар старого полевого
знакомца, перекати-поле — Tumble-weed по-апглпйскп,—
совершающий своп странствия по огромным простран-
ствам, а иногда преграждающий дорогу путешественни-
кам. Помните, у Шевченко, в его аральской ссылке:
А по долптп, по раздолл!
1з степу перекатиполе
Рудим ЯГНЯТОЧКОМ 61ЖПТБ
До р!чечки co6i напптпсь,
А р!чечка його взяла
Та в Дншр широкий понесла,
А Дшпр у море: на край св!та
Билипу море покотило
Та й кинуло на чужим...
Шевченко, быть может, думал о себе п своей судьбе,
рисуя это странствие сухой травки, занесенной на край
света. Но выставленный в Американском павильоне комок,
напоминающий как две капли аральских своих собрать-
ев, лишний раз подтверждает странное сходство многих
растительных, почвенных, этнографических элементов
пашей далекой окраины и окраины Америки (Патаго-
нии), подмеченное Дарвином во время его путешествия
на корабле «Бигль» и даже заставившее его предполо-
жить, что обе земли были когда-то одной землей и
«только в недавнее время подпялпсьнад уровнем океана» .
Но возвращаюсь к Американскому павильону. Даже
и серьезные экспонаты пе уничтожают в нем впечатле-
ния кунсткамеры. Электронные машины представлены
механизмом, отвечающим на десяти языках па любой
из ваших вопросов (пз нескольких сот), машинами-
автоматами для выборов. Вокруг них толпптся мпого
народу, пе устающего разговаривать с этим современ-
ным механическим мозгом, обладающим памятью и
соображеньем. Один пз крупнейших наших ученых ска-
зал мне как-то, что открытие атомной энергии пе по-
влияет в такой степени на жизнь, характер и духовно-
физическую судьбу человечества, как этот новый язык
алгоритмов, на котором человек научил говорить ма-
шину. Мы только одной ногой вступили в новую эру,
1 «Путешествие вокруг света па корабле Бигль* в
старому переводу под редакцией А. ьек *>
стр. ИЗ.
S3
которую в Английском павильоне назвали «второй про-
мышленной революцией», и обыкновенный гражданин
со средними познаниями в математике, механике и фи-
зике, а может, и без всяких таких познаний смотрит на ре-
агирующую машину, как на чудо.
Родившаяся па войне, от необходимости быстро рас-
считывать траектории снарядов и ракет п выполнять
сложные операции по наводке и пристрелке, счетная ма-
шина быстро прошла путь от расчетов до сложнейших
умственных актов, включающих в себя память, сужде-
ние, выбор, отбрасыванье,— и просто нельзя предста-
вить себе, куда она будет развиваться дальше. Я при-
веду для читателя длинную выписку пз Бернала, чтоб
яснее показать возможности такой машины и ее прибли-
жение к деятельности человека: «Такая машина не
только может точно выполнять заданные ей приказы,
но и реагировать — а в этом и заключается главная ее
новизна — па непредвиденные обстоятельства, обуслов-
ленные результатами первых стадий сделанных ею самой
вычислений... показывать некоторые черты суждения и
знаний в выборе легчайших путей для совершения того,
что некогда уже делалось, и, таким образом, до извест-
ной степени создает в процессе своей работы свои соб-
ственные правила. Для всего этого она должна содер-
жать внутри себя большое количество сведений, или
отрывочных знаний, одни пз которых получаются пзвпе,
другие порождаются работой машины, причем все это
должно сохраняться для дальнейшего использования,
сохраняться бесконечно, но так, чтобы быть в состоя-
нии проявить себя по первому же требованию. Это —
запоминание, основная черта электронного вычисления...
Как показал Випер в своей книге «Кибернетика» (или
паука управления), это поистине новая отрасль творче-
ской науки, сближающая математику, электронику и
технику связи, руководимые новой отраслью математики,
которая называется информационной теорией,— с фи-
зиологией нервной системы и с самой психологией. Воз-
можность создания того, что является действительно
мыслящими машинами, каким бы низким ни был уро-
вень их мышления, безусловно будет иметь глубокое
влияние пе только па пауку, но и на экономику и жизнь
общества» *. И.вот это серьезнейшее изобретение пашей
1 Дж. Бернал, Наука в истории общества, М. 1956,
стр. 423—424.
94
эры, сама природа которого заключается в том, чтоб
облегчить человеку сложные процедуры, расширить и
сказочно ускорить его вычислительный акт,— оно сейчас
служит предметом любопытной игры на выставке. Функ-
ции его в Американском павильоне сведены до уровня
«забавления» публики, опущены до границ ее понимания,
и любопытство, с каким посетители к нему обращаются,
мало чем отличается от любопытства к гадалке, к попу-
гаю, достающему билетик с вашей «судьбой». Если б
счетная машина могла чувствовать, она безусловно ис-
пытала бы чувство глубокого унижения.
И опять мысль перебросила меня от Американского
павильона в наш Советский павильон, а вернее — в пашу
советскую действительность. Чтоб развиваться, и маши-
не, как живому организму, нужна среда, то есть нужно,
чтоб действительность ставила реальные требования к ее
развитию, например к ускорению ее операций, к их
более тонкому и ответственному применению. Но мы
уже напоминали читателю, как частная собственность
па землю в капиталистических странах лпмптпрует
широкое переустройство и планировку городов, как она
затрудняет п удорожает передачу электроэнергии на
большие расстоянья и выгодное создание куста электро-
станций. Нет в капитализме и некоторых условий для
развития электронной машины, как в нашей стране.
Может ли капитализм в огромном масштабе плани-
ровать народное хозяйство, следуя главному закону та-
кого планирования — закону максимального удовлетво-
рения потребностей общества при максимальном для
Данного уровня техники развитии производительных сил?
Может ли капитализм планировать на пространстве
десятков тысяч квадратных километров, принимая во
цифры — конечный
внимание все стороны плана, все ;-пяти на его
продукт, сырье, на него идущее, полны
получение и реальную потребность е» - • вноснть
Нет, конечно; как бы пн силился '““7 „ плап
в анархию частнособственпическог изменить природу
И предусмотрительность, он оессиле должны плани-
своего строя. А мы не только можем, > ’ _ обшествеп-
ровать, потому что это закон нашего по п1анировалн
вого режима. К сожаленью, до спх пор . * ац1П0
крайне приблизительно, орпентировочн , ^тоб точпо
мешает нам. Почему? Потому что для » ий мы
спланировать какую-нибудь тысячу на
95
должны проделать несколько миллиардов счетных опера-
ций, а фактически — засадить тысячу квалифицированных
человек, чтоб они работали около десяти лет для решения
этой задачи. А когда они решат ее, действительность об-
гонит их на десяток лет и решение окажется ни к чему не
нужным.
Теперь представим себе, что мы зададим решение
этих плановых вычислений электронной машине. Она вы-
полняет до тридцати тысяч операций в секунду. И выпол-
нит ту же задачу в две-три недели. Если считать только
одну выгоду на зарплате (не говоря уж об освобождении
тысячи квалифицированных работников от этой механиче-
ской работы), то разница будет примерно такая: один мил-
лион вычислений (миллион, а не миллиарды) обойдется
па машине четыре рубля, а вручную двадцать шесть ты-
сяч. Пусть, кому не лень, сосчитает, какая же будет раз-
ница па миллиардах операций? И наши Госпланы уже об-
ратили внимание на возможность поручать электронной
машине сложные экономические анализы планирования.
Наши Госпланы не одиноки,— в Польше, в Венгрии идет
подготовка материалов для задания машине инструкций
ио планированию, в ГДР электронная машина уже ведет
внутризаводское планирование па комбинате Лейна-Вер-
ке ’.
Что это значит для социалистического хозяйства, еще
трудно охватить воображеньем. Но можно уже отве-
тить, что это значит для самой машины. Ей у нас гово-
рят: увеличивай свою скорость, развивай свои замеча-
тельные мозги, потому что это нам нужно до зарезу.
Сверхбыстрое вычисленье надо удвоить, утроить, уде-
сятерить. И нашим ученым надо «быстрее разработать
математические формулировки технологических процес-
сов в металлургии, химии и других важнейших отраслях
народного хозяйства». А так как это дело сложное и но-
вое, то для него необходимо привлечь к работе «не только
одних математиков, но также технологов, конструкторов
и других специалистов, чтобы наряду с алгоритмами со-
здавались и управляющие математические машины для
конкретных технологических процессов» 1 2.
Вот каким темпом при ясных стимулах нашего хозяй-
ства должна у вас развиваться новая наука электроники.
1 Обо всем, что я тут пишу, читатель может прочесть в инте-
реснейшей статье В. Белкина («Известия», 1958, 30 июля).
2 «Правда», 1958, 1 августа, статья В. Александрова.
с~\/с .
бис
Автограф первого листа письма Ромена Роллана
к М. С. Шагннян.
Здесь я могла бы от души воскликнуть то самое «о-о» или
«дух захватывает», которого не вызвали у меня ни Анг-
лийский, ни Американский павильоны. Но будем объектив-
ными,— в Американском павильоне, если внимательно его
досмотреть, есть, разумеется, множество интересных ве-
щей, от комнаты «детского творчества» наверху (своеоб-
разного детского садика для маленьких посетителей) и до
замечательных, вековых деревьев внизу, оставленных
расти в самом павильоне, прорезая его полы и крышу.
Но лично для меня интересней всего было посещение цир-
корамы. Вы входите в круглый зал, где надо стоять. Экран,
как сплошной горизонт, находится повсюду вокруг вас,
куда ни обернись. Вот он зажегся, и вы па океанском паро-
ходе подъезжаете к Нью-Йорку, мчитесь в автомобиле по
его улицам,— Бродвей, небоскребы, все, что зпаете из кар-
тинок, но это лишь начало. На всех видах транспорта вам
предстоит пропутешествовать по всем городам и красивым
местам Соединенных Штатов. Циркорама показывается в
Европе впервые, удовольствие она дает огромное именно
такими природными съемками. Вы смотрите, разумеется,
все время вперед, вместе с поступательным ходом ма-
шины, но вы и много раз, как в жизни, оборачиваетесь во
все стороны и видите все, что окружает дорогу, глядите и
назад, на то, что уходит от вас. Путешествие длится с пол-
часа и дает действительно живое географическое представ-
ление об Америке.
А народ? О нем, как и в Английском павильоне, мы пе
получаем никакого определенного впечатления. Подобно
тому как англичане рекомендуют себя в своем гиде, дают
и американцы себе характеристику. Они пишут, что стре-
мились передать «отличительные феномены, которые счи-
таются характерными для американского народа,— дина-
мическую энергию, нетерпение, неутомимую страсть к
переменам, неослабные поиски улучшения путей жизни п
высокую степень создания единства, достигнутого среди
самых разнообразных по происхождению людей». Послед-
ними одиннадцатью словами путеводитель по Американ-
скому павильону дает сложный эквивалент простого сло-
вечка «демократизм», видимо не желая упрощать толкуе-
мый им «феномен».
Но видит ли посетитель все это? Павильон ни об этих
«феноменах», ни о действительно лучших качествах аме-
риканского народа, его простоте, открытости и приветливо-
сти, не дает никакого представления.
4 Т\Т
М. Шагинян, т. 5 р/
Не так давно проскользнуло в печати, что даже аме-
риканские туристы были возмущены этим полным отсут-
ствием подлинно американского в своем павильоне. Но на
выставке все же можно увидеть настоящее лицо обоих на-
родов, и английского и американского. Для этого нужно
пойти в «Интернациональный Дворец науки». Там вы
встретите подлинный английский народ, он встает в луч-
ших своих качествах в замечательных стендах английских
ученых, где строго научно вскрыты чудовищный вред тер-
моядерных испытаний для нескольких поколений челове-
чества, их гибельное влиянье на хромосомы, клетку, ин-
тимнейшие механизмы наследственности; он встает в фото-
графиях митингов, где англичане страстно протестуют
против испытаний атомных бомб. Встретите вы там и аме-
риканский народ,— для этого стоит только посмотреть
хотя бы шестнадцать стендов американских ученых о ви-
русах: электронный микроскоп, позволивший увидеть ви-
рус глазами; наблюдение и характеристику частиц вируса
как носителей болезни; определение всего числа инфек-
ционной группы частиц: различные формы инфекций,
структуру бактериальных вирусов, репродукцию их, дейст-
вие их—сперва на «мозаичной болезни» табака, потом
на гриппе — и вакцины против гриппа, против полиомие-
лита,— все это достиженья американских ученых Кали-
форнии, Вашингтона, Нью-Йорка, Чикаго, Атланты, Ур-
баны, Мичигана (среди фамилий которых встречаются
русские, немецкие, шведские, польские), шаг за шагом
борющихся и за разгадку хотя бы тех видов рака, которые
носят явно вирусный характер. И в этой упорной борьбе
против врагов человечества — носителей болезни — сказы-
вается самое светлое, что есть в характере американского
парода, его уважение к той самой жизни, которую так
бездумно и злостно стремится разрушить американский
империализм.
Французский павильон вызвал еще задолго до откры-
тия выставки очень много разговоров. Основное его до-
стоинство — смелая новизна архитектуры, но при этом
не новизна вообще, а — принципиальная новизна, со своим
теоретическим обоснованьем. Когда глядишь на архитек-
туру выставки простыми глазами посетителя, убежден-
ного, по долгому опыту выставок, в кратковременности
этих причудливых зданий, совсем не рассчитанных на
прочную жизнь, то, по правде сказать, и пе очень заме-
чаешь их архитектурную новизну, а воспринимаешь ее как
08
в своем роде театральную декорацию. Французский па-
вильон и строивший его французский архитектор Жплле
разбивают такой неискушенный взгляд в пух и прах.
В одном пз интервью, данном нашему выставочному жур-
налу «Спутник», выходящему на нескольких языках, Жил-
ле сказал, что «теория напряженной сетки» (но которой
можно очень экономно в расходе металла, а следова-
тельно, и очень дешево перекрывать большие простран-
ства) — эта новая строительная теория может сделаться
«таким же этапом в развитии архитектуры, каким явилась
смена тяжелого романского стиля легким готическим или
замена каменной кладки металлоконструкциями» Он счи-
тает далее, что не он один воспользовался этой теорией,
а эта теория напряженной сетки нашла свое применение
«при постройке Советского, Американского, Французского,
Бразильского и многих других павильонов»2. Это уже
серьезный подход к вопросу, заставляющий и серьезно за-
думаться. Стиль складывается не сразу, и еще задолго до
его полного, комплексного выражения земля переполня-
ется отдельными его элементами. Пятьдесят лет назад
пи в Европе, ни у нас еще не было гигантских индуст-
риальных комплексов со своими разнообразными геомет-
рическими чертами — газгольдеров, гигантских труб, гоф-
рированных металлических складов п т. д. Тридцать лет
назад в мире еще ие было изыскательных научных цент-
ров новой энергетики, с их гигантскими техническими
установками. Могут ли эти строения с их повой пластикой,
«вписывающейся» в пейзаж, а подчас в города страны, не
влиять и на цивильные городские постройки? Напряжен-
ная сетка, то есть новый центр тяжести, новый способ
опоры или перемещенье опоры снизу вверх,— все это ро-
дилось, конечно, не в фантазии архитектора, а на почве
очень нового грандиозного индустриального строитель-
ства. И если с этой точки зрения посмотреть па выставоч-
ные павильоны, казалось бы изощряющиеся друг перед
другом в остроумии выдумки, то почти каждый пз них на-
помнит какую-нибудь часть заводской или инструменталь-
ной пластики. Бродя по выставке, я, например, очень ча-
сто, глядя на разные архитектурные причуды, вспоминала
люопмый мною в заводских цехах коленчатый вал, эту
философию передаточного движения, такую на вид кап-
* «Спутник», 1958, 10 мая, № 3.
Там же.
99
ризную и такую бесконечно обусловленную в каждом
своем миллиметре. Архитектор Жплле менее всего фокус-
ничал,— он хотел, па мой взгляд, математически точно
выявить строительные возможности будущего. И он со-
здал огромный жесткий синтез тех средств, которые уже
применялись при создании механизмов, мостов, заводских
комплексов; перенес старую точку опоры с земли наверх,
использовал в архитектуре закон рычага и дал очень точ-
ный строительный организм, в данном своем выражении
(как первый эксперимент) вовсе не кажущийся и, по всей
вероятности, совсем и не желавший казаться красивым.
В нем есть одно качество, которое французы зовут непере-
водимых! словом «precis» — паше слово «точный» не пере-
дает его полностью, потому что во французском «precis»
есть и элемент эстетического, чего нет в пашем слове «точ-
ный». Так вот Жплле сделал своим павильоном нечто
precis и поставил интересную проблему дальнейшего раз-
вития в гражданской архитектуре тех новых законов, ко-
торые уже получили свои права в архитектуре индустри-
альной.
Я не вижу пока таких же удачных решений внутри па-
вильона, какие Жплле нашел и показал в его строитель-
ном каркасе. Эти интерьеры Французского павильона, на
мой взгляд, мало удобны для размещения экспонатов,
трудны для планировки, очень жестки для жилья. Может
быть, именно поэтому Французский павильон своим содер-
жаньем удовлетворил мспя меньше, чем новизной и
принципиальностью своего архитектурного решения. Но
одно все же надо сказать: электронные машины показаны
в нем без элемента «забавлепья», очень хороши стенды
Булля, особенно модель большой машины «Гамма-60»
(в натуральную величину занимающей полтораста квад-
ратных метров); среди всяческого разнообразия запоми-
нается уголок, отдаппый шахтерам Лоррэня, пх быту и
отдыху,— и опять отличные фотографии живых п выра-
зительных человеческих лиц. А все же лучшее, чем может
похвалиться Французский павильон,— это книга. На вто-
ром этаже, в отделе искусства, отмеченном реалистической
скульптурой Пикассо «Коза» (настоящая плебейская, ис-
тощенная материнством и непрерывным отдаиванием коза,
одна пз лучших скульптур на выставке), размещены и
французские книги,— возле них посетители стоят подолгу,
а многие, удобно устроившись в кресле, и попросту отда-
ются чтению. Французской книге отведен еще целый от-
100
дельный павильон, где, помимо знакомства со всем, что
сейчас издается во Франции, вы можете в наушники по-
слушать французские стихи в исполнении крупных акте-
ров. Мне довелось так услышать чтение поэтических
«Прощаний» («Les adieux») Дюамеля.
Ни сил, ни времени не хватит, чтоб подробно описать
все другие павильоны, хотя о каждом из них можно было
бы рассказывать без конца.
В павильоне Швейцарии — развитая машинная индуст-
рия в размерах, какие в этой красивой стране туризма и
классической педагогики просто как-то и не представля-
ешь себе; скрупулезно показано производство знаменитых
часов, скорей как научный, а не заводской труд: по часо-
вому делу в Женеве сдаются дипломные работы. Очень
хорош своим разнообразием показ семи швейцарских уни-
верситетов (на пять миллионов населения!)—так, что о
каждом хоть немного, да что-нибудь характерное запоми-
нается: о Лозаннском — получение им «доски почета»; о
Женевском — как устроен студенческий городок с его об-
щежитиями; о Берне, где преподавание идет на двух
языках,— как о сравнительно молодом университете (ос-
нован в 1834 году); о Цюрихском — с его великолепно по-
ставленной палеонтологией; о Фрибурге — с его знамени-
тым эфиопским манускриптом, открытым два года назад;
о Невшательском — как о центре физических исследова-
ний Швейцарии и, наконец, о Базельском, самом старин-
ном, основанном в 1459 году. Молодежь моего поколения,
закапчивая гимназию, выписывала тонкие, в розоватые
ооложках проспекты этпх, в ту пору заветных для каж-
дого, очагов европейского образования, манивших нас пз
самодержавной России еще и воздухом швейцарской демо-
кратической свободы. Помню, с каким волненьем изучали
мы французский и немецкий текст этих проспектов, сулив-
пши нам, свыше пятидесяти лет назад, лекции всемирно
известных медиков, химиков, математиков. А вот и рев-
ниво почитаемая каждым швейцарцем старинная хартия,
па неразборчивом языке, с висящими, дряхлыми от веков
печатями. Шестьсот шестьдесят семь лет назад (в 1291
г°ду!) три совсем примитивных в то время кантона под-
писали соглашение о защите своих прав и независимости
от чужеземных вторжений — так было положено начало
швейцарской конфедерации, самой старой демократии в
мире. II как тяжело читать сейчас, что именно Швейца-
рия в дни напряженнейшей борьбы за запрещенье атом-
702
него вооруженья — постановила производить у себя атом-
ные бомбы!
Прохожу мимо бетонной глыбы с крохотным крестом на
се пирамидальной верхушке, это «Святой престол», как
называется здесь павильон Ватикана. Его архитектура
воспроизводит в условной манере огромную каменную
крепость — городок настоящего Ватикана в Риме. В этом
павильоне наглядно видишь, как щупальца католической
пропаганды, ее многочисленных миссий, иезуитских
школ и университетов проникают буквально во все концы
мира и как церковь умеет использовать для этого весь ар-
сенал эстетических, музыкальных и даже научных воздей-
ствий. Да что далеко ходить! Вот пример, небезынтересный
для нас: в книжном киоске, где раздается обширная
католическая литература, есть и продающимся лите-
ратурный товар. Среди него — одна очень ходкая, хотя и
дорогая книга, под... евангельским (оно звучит в католиче-
ском павильоне совершенно евангельски!) названием: «Не
хлебом единым». Взгляните поближе: издана в Мюнхене.
II еще поближе: автор — Дудипцев. Так святой престол
использует творение молодого советского писателя, уж ко-
нечно не намеревавшегося дать Ватикану козырь в руки!
Но тут же можно увидеть и то, о чем мечтают туристы,
посещающие Италию: великолепные образцы художест-
венных сокровищ Ватикана, уникальные манускрипты
и книги — все то, чем гордятся его музеи, его библио-
тека.
Из Ватиканского павильона пробираюсь к Австрий-
скому. Помню, как пятнадцатилетней девочкой, пятьдесят
пять лет назад, я впервые попала в Вену — веселую Вену,
где еще пе было автомобилей, где седенький круглолицый
старичок, император Франц-Иосиф, каждый день проезжал
па выхоленной паре в открытой коляске через длинную
Марпахпльферштрассе (если не врет память) в свой
Шёнбрунн п где большие, белые с рыжим, собаки разво-
зили по городу в тележках молоко. Я тогда убежала от
матери и до ночи бродила по незнакомому миру, где даже
уличный воздух (смесь непривычного сорта табака с не-
привычным маргариновым или растительным дыханием
кухонь) казался мне чем-то не своим и все было чужое,
«заграничное». С этим, поднявшимся из очень большой
глубины памяти, старым детским чувством вошла я и в
Австрийский павильон па выставке. Он стоит большим виб-
рирующим ящиком па тонких четырех ногах, и в этом
102
ящике вдруг встречаешь — через более чем половину
века — если пе тот же запах, то такой же точно воздух
венской жизнерадостности и беззаботности. Я не могу его
объяснить себе только обманом воображенья. Здесь есть
что-то от Вены, города, так же определяющего собой всю
страну, как Париж определяет свою. За полвека разорва-
лась лоскутная империя, ушли из нее крупнейшие па-
роды — венгерский и чехословацкий, нацистские каблуки
подмяли ее под себя и были вышвырнуты, а Вена, столица
Австрии, все так же звучит день и ночь прекрасной музы-
кой, пестрит тирольскою шапочкой с пером, ездит отды-
хать в своп Альпы и напоминает, в сущности, счастливую
узловую станцию-курорт между Средней и Южпой Евро-
пой,— меж отходящим от ее крыш обычным среднеевро-
пейским дождичком и подступающим к ней безоблачно-сп-
ним благодатным итальянским небом. Выбранный Авст-
рией «нейтралитет», твердая и спокойная почва под ногами
кажутся самым органичным путем развития Австрии, ее
международного положения и ее самобытной культуры.
Из Австрийского меня потянуло в Итальянский, па-
вильон, расположенный среди зелени парка и слегка на
отлете. Он кажется очень простым архитектурно и деше-
вым по материалу — оголенный красный кпрппч и дерево,
по, присмотревшись, понимаешь, что, как очень красивая
девушка, Италия решила обойтись без всякого «мэйк-ап»
(лица, сделанного красками, пинцетом п ресничной па-
клейкой) и без особых модных нарядов. Свое прошлое она
демонстрирует, словно в музее, отдельными образцами ис-
кусства, сделавшегося универсальным. Что толку распро-
страняться, все и так ясно,— говорит скупая п даже как
будто ленивая грация первых отделов павильона. Подобно
Американскому, Италия даже не очень демонстрирует
свои знаменитые исследовательские институты по атомной
энергии, почти все это опа вынесла за пределы павильона,
в «Интернациональный Дворец пауки», а здесь предлагает
вам полюбоваться на действующий макет, названный «До-
рогой солнца в Италии»: рельефная карта от северной
I енуи до кончика итальянского «башмачка» в Бриндизи
11 — белая лента солнца, пробегающего этот путь сверху
донизу.
С юга — на север, в чудесный деревянный павильон
Финляндии, к молчаливому народу со скупым жестом, но
любящему свою маленькую родину мхов и гранитов, озер
п лесов никак пе меньше, чем пароды юга — свою.
103
В 1956 году финны насчитывали четыре миллиона триста
двенадцать тысяч человек, и среди них 99,5 процента
грамотных — величайший процент грамотности в мире.
Многие пз виденных мною па выставке павильонов бле-
щут, по замыслу их создателей, то новизной и оригиналь-
ностью, то изяществом или величием, великолепием, бо-
гатством; и частенько за этой выставочной декорацией
не распознаешь лица парода или видишь это лицо вне его
подлинных, главных черт. Павильон Финляндии — и это
делает его парод особенно симпатичным нашему народу —
блеснул совсем особым качеством, почти забытым в ис-
кусстве и литературе Запада: простотой. Входишь в него,
как в чудный еловый лес,— легкие вдыхают естественный
аромат дерева; оно всюду — дерево и его друг, сохраняе-
мый лесами и питающий леса,— вода родников и речек,
озер и водопадов. Финны не говорят о себе, как англи-
чане: «Мы парод коммерческий», илп как американ-
цы: «Мы народ нетерпенья и постоянной жажды пере-
мены». Исходя пз статистики большинства населения, они
просто показывают себя в своих экспонатах пародом,
главным образом работящим. Работы, конечно, очень мно-
го, и трудной,— ведь надо корчевать камни из земли, чтоб
сеять хлеб; надо обуздывать воду, этого «врага и друга»,
как говорят о воде в другом павильоне, Нидерландском.
И вокруг вас в Финском павильоне — картины упорного,
хорошо организованного труда: сплавка леса — и обра-
ботка дерева; замечательный продукт — бумага; машина,
чтоб делать газетную бумагу — она экспортируется во
многие страны мира; лучшие люди Финляндии — рабочие,
музыканты, ученые; милое, такое глубоконародное, харак-
терно финское лицо составителя гениальной «Калевалы»
Элиаса Лёпнрота; картина общественной жизпп — и очень
маленький, почти незаметный, показательный для фин-
ского «образа жизни» бытовой набор финской столовой,
та самая простота, о которой я упомянула выше: краси-
вый деревянный обеденный стол без скатерти, под каж-
дым прибором — своя небольшая плетеная скатертка или
салфетка, обеденная посуда предельно бесхитростная, глу-
бокая и плоская, тарелки не из фарфора, а из керамики...
И видно, что к этой простоте в быту присоединяется еще
одно неразлучное с пей качество — чистота. Тот же ха-
рактер простоты, чистоты и точности и в производствах —
металлургии, например, показанной от сложных металли-
ческих изделий до знаменитого финского ножа...
104
Сильно уставшему человеку хорошо зайти попить чайку
в Японский павильон. Сидишь на бамбуковой тумбочке,
покрытой круглой шелковой подушкой, и прихлебываешь
настоящий освежительный чай, поглядывая на необычную
ложку: круглая морская раковинка на деревянной палочке.
Напиться чаю в Брюсселе не так-то легко, да, пожалуй, и
во всей Западной Европе. Надо или идти в город к анг-
лийскому книготорговцу Смиту, где от четырех до пяти
вам дадут превосходный английский традиционный «файф-
оклок ти» со всеми его атрибутами, или к японцам, или,
разумеется, к себе домой — в советскую столовую нашего
павильона. Кофейная культура Запада изгнала чайного
«сверчка па печи» — чайник для заварки; и чай подают
вам в виде облатки на ниточке, опущенной в чашку с ки-
пятком. Из бумажной облатки просачивается черная чай-
ная жижа, которую вы и глотаете, выбросив использован-
ный мешочек с чаинками. Скорей фармацевтика, чем
чаепитие! В Японском павильоне все начинается с огром-
ной головы Будды VII века и с большого изображенич
руки современного японца па степе, руки работящей и ин-
теллектуальной, с тонкими, талантливыми пальцами. Эта
рука, рассказывает вам павильон, тотчас после войны в
неустанном труде восстановила родную страну из руин и
пепла. Вокруг вас — плоды ее работы, своя, тщательно
выполненная электроника — счетные машины, микроскоп.
Огромные грузовики; блок в полторы тонны необыкно-
венно чпетого оптического стекла, в производстве которого
японцы имеют свой долгий классический опыт. Экзотики
почти совсем нет.
Вообще на выставке воочию видишь, как «экзотиче-
ское» в больших культурных павильонах многих восточ-
ных и южных стран и в павильонах стран, начавших
освобождаться от колониализма, все больше сходит на
мет, исчезая как таковое и становясь обычным выраже-
нием своей национальной формы.
Зайдите в павильон Объединенных Арабских стран,—
вас захватит разворот больших технических строительств,
плотины Асуана, транспорт, нефть, великолепие Нила,
вступающего пз мертвого царства пирамид в семью боль-
ших рек, служащих родной земле уже не только ороше-
нием, а и всей суммой заложенных в них энергий. А в
холле глядят на вас, когда вы сюда входите, древние знаки
зодиака, напоминая о тысячелетиях, пронесшихся над
этой землей, народы которой умели исчислять и строить,
105
мыслить и управлять природой задолго до того, как воз-
никла маленькая культурная Европа. «Экзотичность» —
это как раз пе качество восточных культур, а характер
пх восприятия со стороны народов белой расы. На выстав-
ке вы убедитесь — из привычного направления внимания
у зрителей и газет, дающих этому направлению внимания
литературное выраженье,— что для сотен п сотен посе-
тителей дальше красивой персиянки, ткущей традицион-
ный персидский ковер, почти нет интересного в павильоне
Ирана; а в павильоне Туниса — посидеть, может быть, на
подушках среди сладко-сухого запаха роз, а в Никара-
гуа — получить из рук черноглазки чашечку чудного
кофе, о котором спорят посетители, где он лучше — здесь
ли, в Бразильском ли или в Турецком,— и в этом восприя-
тии живых, желающих расти и творить пародов сквозь
привычные очки экзотики есть что-то не только уже
оскорбительное для них, но и обедняющее самого зрителя.
Гражданину стран социалистического лагеря оно пред-
стает как нечто ужасно отсталое, словно тот самый кре-
стик, какой беспомощно выводит на бумаге рука безгра-
мотного человека. И, может быть, ниоткуда не потянуло
меня с такой силой к нашим павильонам, потянуло вечным
зовом путешественника «домой, домой!», как именно из
малепышх живописных павильонов, где в угоду привыч-
ному вкусу европейца и американца и потому, что талант
парода стиснут рамками колониализма, выставлены ков-
ры, ковры, подушки, ткани, изделия тяжелого ручного
труда, овеянные для посетителя душным запахом роз,
ленивым облачком кальяна.
Серебром светятся алюминиевые пластины с фреской
Будапешта па фасаде,— это встречает гостей Венгерский
павильон. Кроме той истории, которую каждый народ
рассказывает сам о себе в своем павильоне, есть еще исто-
рия самого павильона в дни и месяцы действия выставки;
и в этом смысле Венгерский очень примечателен. В самом
начале, когда он только что открылся, были попытки пи-
сать о нем в духе соболезнования,— вот-де народ, воля
которого раздавлена, прошлое которого скомкано, продаю-
щий сувениры, в то время как главное его воспоминанье —
это кровавая с ним расправа. Такие сентенции встречались
не только в зарубежных газетах, по и в разговорах досу-
жих посетителей. Казалось, этот павильон будет менее
посещаем, чем другие. Но дни шли, и живой поток людей
к нему рос и рос. Одни бегали пить токайское и есть папри-
106
кач, уверяя, что у венгров все и вкусней, и дешевле, и
уютней; другие удивлялись огромному скачку, сделанному
венгерской наукой,— подумать только, действующая мо-
дель акселератора, счетчик фотонов, свой собственный
атомный центр в долине Чиллеберц! И шестьсот метров в
павильоне под одними только экспонатами тяжелой про-
мышленности, а главное — выход на мировую арену: вме-
сто того чтобы просить помощи у крупнейших фирм в
деле индустриализации, венгры, оказывается, сами предо-
ставляют эту помощь, ставят электростанции в Польше,
Индии, Африке, даже в культурнейшей Чехословакии ста-
вят печи, не говоря уже о промышленных заказах из
Аргентины! И подумать только — в Голландию, царицу
тюльпанов, посылают какой-то особый, выведенный ими
сорт тюльпана... Вот эта типичная для стран социалистиче-
ского лагеря картина огромного роста промышленности и
неизбежной кооперации между ними п кажется посети-
телю выставки «выходом па мировой рынок». С одним пз
1'нх, долго епдевшим перед картпнамп сказочно прекрас-
ного венгерского художника Чонтвари, которого и я очень
люблю, удалось понемножку разговориться. «Выставляют.
Удивительно! — сказал он по-английски.— Тут совсем нет
пресловутого реализма. Его биография похожа на гогенов-
скую, а его картины совсем в духе нашего Тёрнера или
Вильяма Блэйка. И лошади похожи на английских...»
Нельзя было не рассмеяться на это суждение, вырвав-
шееся как бы против воли: никакого реализма, а лошади
похожи на английских. С огромным удивлением рассмат-
ривали посетители и чудесную фигуру «Танцовщицы» ра-
боты скульптора Шомоди — этот сгусток энергии, полный
стремительной силы движения. Они открывали для себя
большую, творческую страну, народ, довольный своей
жизнью в ней, жпвой и общительный. Целыми группами
ходили по своему павильону наезжавшие на выставку ве-
селые венгерские туристы— рабочие, студенты, крестья-
не-все они отнюдь не казались несчастными. II вскоре
со олезнующие толки вокруг Венгерского павильона сами
о ои прекратились,— он зажил нормальной и очень
успешной выставочной жизнью.
нтереспую историю мог бы порассказать о себе и Че-
^словйцкий павильон, один из прекраснейших па выстав-
«врв Г° а₽Хитектура, внутреннее содержание, веселое
иоь Ю>>’ бесплатн° разыгрываемое в небольшом театраль-
1 зале («маленьком чуде хорошего вкуса», как писали
107
об этом зале английские газеты), так безусловно хороши,
что у самых злостных критиканов язык не повернулся
как-нибудь задеть их. И только один русский бельгиец,
пе удержавшись, пробормотал в ответ па хвалы чехам:
«malgre!» Коротенькое словечко «мальгре» должно было
означать, что если уж социалистической Чехословакии и
удалось создать нечто прекрасное, так пе «потому», а «воп-
реки»,— вопреки ее социализму. II здесь, если захотеть
ответить на это словечко по-настоящему, мы и подойдем, в
сущности, к главной теме выставки.
Но прежде всего пройдемся с вами, читатель, по не-
большому Чехословацкому павильону. Снаружи он заби-
рает не сразу, а вы только бегло схватываете черное с зо-
лотой отделкой. Но внутри, в холле, этот букет золота с
чернью повторяется, и в такой связи, что заставляет вас
задуматься. На выставке в огромном количестве встреча-
ют вас абстрактные скульптуры пе то пз железа, пе то из
чугуна, и вы в конце концов перестаете обращать внима-
ние на все эти бессюжетные возносящиеся завитки, при-
седающие па свой хвост спирали и схватывающиеся в боксе
каркасы. Но тут, у чехов, вы тоже видите такую метал-
лическую абстракцию, по здесь ее завитки и спирали не-
ожиданно превратились в подставки для золоченых фигу-
рок, а целое вдруг показалось чудеснейшим художествен-
ным барокко, тем стилем, полным внутреннего движенья
и фантастической жизненности, который очаровывает в
Праге и заставляет замереть от восторга на лучшей пло-
щади Бельгии, брюссельской Грапд-пляс. Вместо ультра-
современной абстрактности чехословацкий художник, слов-
но затаив про себя улыбку, так повернул рукою творца
этот абстрактный завиток, что он сделался классикой —
выразительным подножием и элементом барочного стиля.
Это впечатление дает тон всему остальному в отделе куль-
туры павильона. Сперва захватывает музыка. «Нет более
нужного для народа искусства, нежели музыка»,— гласит
надпись из Зденека Неедлы. Рояль для концертов, но не
Пехштейн и не Стэйнвэй, а четкая надпись па черном лаке:
Петров. И еще другой, белый с позолотой рояль, знакомый
каждому, кто бывал на вилле «Бертрамка» в Праге,— ин-
струмент Моцарта, па котором пробовали его пальцы ме-
лодии «Доп-Жуапа»... Наука, представленная с таким же
лаконизмом: знаменитый востоковед Бедржих Грозный,
прочитавший хэттитскую надпись, а дальше — сама эта
надпись: «Если свободный убьет змею и имя другого гово-
108
рпт, платит 1 мппу серебра, но если раб — умирает». Врач
Ян Перкине, основатель теории живой клетки; Мендель, с
его генетической таблицей, и — целая ниша Яна Амоса Ко-
менского, с большими квадратами картинок из мирового
его учебника «Orbis pictus» («Мир в картинках»)... Даль-
ше — детская комната игрушек, похожая на дневную елку,
которой не надо зажигать, потому что вся опа светится, пе-
реливается и сверкает. Вы чувствуете себя легко и не-
обыкновенно уютно, как если б всю вашу усталость сняли
и перенесли вас в соп или в сказку,— и в таком просвет-
лении садитесь смотреть знаменитое «ревю», названное
«волшебным фонарем». Это — синтез танца, музыки, скет-
ча, кинофильма.
Справа и слева от сцены, словно обрамляя ее двумя
полосами, натянуты экраны. Сперва выходит на сцепу на-
стоящая, живая девушка-чешка, по имени Ирена, играю-
щая роль «конферансье» этого волшебного фонаря. Улы-
баясь, она заговаривает по-чешски, но ведь этого мало,
ведь выставка требует по меньшей мере трех языков.
И красивая девушка зовет себе па подмогу двух других
«Ирен». Тогда на левом экране медленным шагом идет к
вам она же; и шутя, даже сердясь на то, что ее сюда вы-
звали, поспешно выходит па правый экран — тоже она. Три
одинаковые красивые Ирепы, одпа — живая, другие —
заснятые в кино, не повторяя ни движений, ни характера
ДРУГ друга, с чудесной грацией п остроумием, на трех
языках — словно в непрерывном споре и разговоре меж-
ду собой — объясняют зрителю происходящее на сцепе.
Так скучная необходимость механического перевода сама
превращается в остроумнейший художественный прием.
А в ревю неназойливо и как будто без всякой пропаганды
узнаете вы по кусочкам, как живет и работает чехословац-
кий передовой рабочий, как учатся детишкп, тренируются
спортсмены, растут города и заводы,— п вот уже знакомая
социалистическая действительность, с ее физическим и
моральным здоровьем, с ее заботой о пароде и заботой на-
рода о будущем своей страны, постепенно охватывает вас.
Волшебный фопарь короток. Он никого пе утомил, всем
понравился. Многие пз тех, кто сидел в зале, убеждаются,
иго в мире социализма жить можно и даже приятно жить.
А вы медленно перебираете в уме все то, что видели и что
показалось вам цепью легких, почти воздушных впечат-
лепий. Вдумайтесь в каждое, и вам ясно станет, как они
глубочайшим образом обдуманы, нацелены, пережиты, и
109
лпшь социалистическая страна, именно только она одна, и
могла создать их. Дело не только в общем содержанье ревю.
Каждое звено тоже что-то вложило в целое. «Петров»,
но не «Стэйнвэй» — это полно внутреннего достоинства.
Хэттптская надпись открывает настоящую классовую борь-
бу в глубине тысячелетий: там, где свободный отделыва-
ется миной серебра, несчастный раб расплачивается
жизнью. И Неедлы говорит о музыке, что это самое нуж-
ное народу искусство,— «нужное народу» — лексикон со-
циалистической эстетики. Любовь к своим традициям, жи-
вое, почти злободневное ощущение Яна Амоса Комеяско-
го,— он не только предмет национальной гордости, потому
что родился когда-то чехом, а живой источник, из которого
пьет и черпает современность сейчас, потому что социа-
лизм возвращает народам их прошлое, помогая глубоко,
по-настоящему, для сегодняшней жизни и работы пони-
мать его...
И вот я уже стою перед нашим Советским павильоном,
очень большим белым прямоугольником, тяжесть которого
снимается и сверху, потому что прозрачные его стены из
стекла и алюминия пе подпирают крышу, а как будто сви-
сают с нее; п снизу — широчайшей музыкальной лестни-
цей, полого к нему поднимающейся почти во всю ширь
ого фасада. Если смотреть па одну эту лестницу снизу, то
видно, как черные фигурки людей поднимаются по пей к
павильону. Людей почти всегда много, и даже в просторе
внутри самого павильона их кажется много. Люди типич-
ны — это чаще всего в скромной одежде приезжие из про-
винции с женами и детьми, группы туристов, молодежь,
интеллигенция. Прямо у входа в огромный зал павильона
стоит модель второго спутника (сейчас уже установлен и
третий), с отверстием, где была помещена собачка. Во-
круг него всегда тесно, и нужно пробиваться, чтоб стать
поближе.
Можно, как это делали сплошь да рядом газеты и даже
официальные журналы выставки, посмеиваться над пе пер-
вой молодости линолеумом па полу нашего павильона, над
отсутствием модных фасонов мебели, линейным однообра-
зием расположения экспонатов и бесхитростной манерой
их показа,— да и сами мы подчас порядком критикуем
свой павильон, но все эти недочеты испаряются, как лужи
па солнце, под влиянием самих экспонатов и огромного че-
ловеческого пптереса, проявляемого к ним па выставке.
Секрет в том — и тут я невольно вспоминаю горделивые ан-
110
глийские сандвичи и пивпые бутылки,—что Советский
Союз, среди множества прочих «первых» вещей, впервые
сделал и еще одну вещь в мире — социальную революцию
величайшего эпохального значения. И она, эта впервые
сделанная вещь в мире, изменившая ход истории на земле,
живет и дышит в каждой ячейке павильона, в каждом его
экспонате, поворачивая к посетителям свое живое и убеж-
дающее лпцо: ну да, новая система человеческих отноше-
ний, нет частной собственности па орудия производства, и
никто не смеет заставить другого работать на себя, па свою
личную прибыль. Ну да, все в руках общества — земля и
производство, наука и образование, ваш труд, ваше здо-
ровье, ваш отдых — и ничего в этом нет страшного, и все
в этом глубоко естественно, идите и посмотрите, как мы,
советские люди, полюбили такую жизнь, как мы освобо-
дились в ней,— освободились от страха за завтрашний
день, от чувства вины перед себе подобными, от тягост-
ного, убивающего безделья тех, кто жпвет на «прибавоч-
ную стоимость» и не знает, куда девать себя и свое время;
как мы научились радостп творчества в каждом впде тру-
да, у заводского станка и на колхозном поле так же, как в
научной лаборатории, у рояля, за письменным столом.
Смотрите, мы — такие же люди, как и вы, и никакой же-
лезный занавес не разделяет нас. И парод поднимается по
лестнице и смотрит. И пароду всегда много.
Простота планировки нашего павильона имеет свои пре-
имущества,— его можно обойти последовательно, ничего
не пропустив, хотя это «обойти» и превращается, как сме-
ются организаторы павильона, в своеобразный «террен-
кур» для тучных: его длина — шесть километров. Одно за
Другим: строительство и реконструкция Москвы, планиров-
ки и создания городов; тяжелая и легкая промышленность,
сельское хозяйство и транспорт; равноправие женщин, за-
бота о детях, народное здоровье; наука и образование, ли-
тература и искусство, спорт и отдых; атомная энергия для
мирных целей, ракеты и спутники — все это проходит
перед зрителем в той внутренней связи и взаимозависимо-
сти, которую нельзя не ощутить. Многие пз пас, советских
людей, вступая в свой павильон, думали, что, в сущности,
мы свое и так хорошо знаем и не стоит затрачивать на
пего времени, а лучше посмотреть чужое. Но еслп прий-
и, как это случилось со мной, в Советский павильон па-
оследок, повидавши сперва с десяток других,— с изумл-
ением чувствуешь, что многие вещи открываются для
Ш
тебя как бы впервые, освещаются с новой, неведомой сто-
роны.
Во-первых, масштабы. Как это ни странно, Америка
пе сумела показать своей масштабности, и даже в цирко-
раме, где мы совершаем путешествие но ней, кадры подоб-
раны так, что эта большая страна вдруг воспринимается
вами как нечто маленькое, компактное, лишенное острых
природных контрастов. Но в советской синераме, как и во
всем павильоне, прежде всего ощущается огромность и
разнообразие наших пространств, и «широка страна моя
родная», в которой населению никак нельзя пить в одно
и то же время свой утренний чай или спать ложиться, по-
тому что на одном ее конце наступает день, а на другом
кончается,— эта широкость обнимает вас, как песня,— и
становится настоящим переживаньем, географическим,
экономическим и культурным.
Во-вторых, темпы. Когда мы читаем в газетной статье
или видим па графике, что с 1913 по 1956 год в Америке
производство стали выросло в три раза, а в Советском Со-
юзе в одиннадцать раз, то это сравнение кажется нам
обычным; мы привыкли видеть кривую нашего роста в
цифре. Но на выставке вы ее чувствуете в образе — и это
совсем другое. Вы чувствуете, что за сорок лет из старой
России с восемью миллпопами деревянных плугов выросла
удивительная страна металлургических гигантов, подняла
голову над своими просторами и — тянет их ввысь, тянет,
как сеть, всеми ее клетками; и в свою очередь, каждый по-
строенный ею завод, выросший город, освоенные богатства
земли п недр, подобно рыбакам, тянущим невод за цепь,
становятся фактором ускорения темпа ее роста. Старое,
знакомое с первых трех пятилеток словечко «темп» вдруг
начинает постигаться вамп по-повому. Если пе догоним,
если снизим темпы... А вот и догнали, и не снизили, и те-
перь уже сам темп, созданное им внутреннее движение,
несет пашу большую страну, как в полете.
В-третьих, культура. У нас еще пе почувствовали тол-
ком, что наш Советский павильон уже сейчас — и не еди-
ножды — премирован на выставке именно за культуру, за >
стенды с советской литературой, которую мы так поруги-
ваем дома, за стенды с советской музыкой... На выставке
с отчетливой ясностью видно, как важно в вопросах куль-
туры не выращивать отдельные редкостные орхидеи, а за-
кладывать крепкие камепные фундаменты, начинать пе
сверху, а снизу. И то, что у нас есть Шостакович, Про-
112
кофьев, Хачатурян, тесно связано с том, что в пашей стра-
не девятьсот шестьдесят пять композиторов, гомерическая
цифра, ни в какой другой стране не встречающаяся. Пора-
жает, а некоторых просто пугает вот эта фундаменталь-
ность нашей советской культуры. Народы, сорок лет назад
пе имевшие своей письменности, сейчас гордятся собствен-
ными учеными и писателями; сорок лет пазад — темная и
неграмотная крестьянская Россия, а сейчас — сплошная
грамотность двухсотмиллиониого населения Советского
Союза; и если сравнивать с самыми культурными страна-
ми Европы — Францией, Англией, Италией, Федеративной
Германией, вместе взятыми и составляющими тоже две-
сти миллионов населения,— то у пас в четыре раза больше
студентов, чем у них. В четыре раза больше, чем в четы-
рех культурнейших странах, вместе взятых!
В-четвертых, план. Мне думается, каждый вниматель-
ный посетитель нашего павильона почувствует ту вели-
кую особенность новой общественной системы, открываю-
щуюся в советском хозяйстве и культуре, которая позво-
ляет приводить в движение все целое, координируя
между собой его части. На примере использования элект-
ронных машин я уже говорила, как наш новый строй сти-
мулирует рост новой техники, подталкивает развитие по-
вой машины, требует ее массового внедрения, потому что
иначе оп сам пе может развиваться. Когда слышишь па вы-
ставке, в разговоре посетителей: «Мы на пороге новой
эры», то невольно думаешь про себя: лишь с помощью но-
вых общественных отношений можно этот порог перешаг-
нуть.
in. ИСКУССТВО НА ВЫСТАВКЕ
Подобно науке, искусство пронизывает весь быт выстав-
ки, внедряясь, казалось бы, в самые далекие от него
вещи, стоит только внимательно разглядеть и сравнить
ооразцы (как и материал) полов и потолков, портьер и
стенных облицовок в национальных павильонах. Я уже
приводила выше примеры «эстетичности» многих таких ве-
щей, о которых мы как-то привыкли думать лишь в тер-
инах удобства и рациональности. На этикетке обыкно-
еппеишей машины — приспособления для мапяров при
роительствах, когда-то в своей младенческой форме пис-
авшегося у нас «люлькой»,— рядом со словами «удоб-
113
па», «экономична», «легко сбираема и разбираема» стоит
слово «эстетична». Простые садовые лопаты в павильоне
сельского хозяйства сделаны так, что их невольно назы-
ваешь «красивыми». В описании инженерно-строительного
замысла Атомиума указано, что диаметр такой-то трубы
сделан шире, чем остальные, «из соображений эстетики».
На выставке обилие самой передовой техники показывает
все большее приближение ее новых форм к тем приятным
для восприятия пропорциям, которые певольно напраши-
ваются на художественную оценку.
Огромное значение в роли искусства па выставке имеет
и тот факт, что местом действия выставки стала Бельгия.
В мировом пантеоне сокровищ одно из первых мест зани-
мает фламандская живопись, а для тысяч туристов, посе-
щающих Бельгию, эта страна интересна пе своим «высо-
ким уровнем жизни», а сокровищами, собранными в ее
музеях, красотой ее маленьких городов — Брюгге, Лувена,
Гепта; яркой прелестью старинных процессий в Намюре.
Не мудрено, что искусство заняло па выставке очень боль-
шое место, п помимо национальных павильонов, где вы-
ставлены отдельные художественные произведения, ему
отведены целых два дворца — один для бельгийского ис-
кусства, другой — под названием «50 лет современного ис-
кусства».
Старый фламандский реализм не умер в Бельгии,—
ведь только лишь полвека назад она похоронила такого чу-
десного, человечного мастера, каким был Константин
Менье, оставивший в своих полотнах и скульптурах бес-
смертный памятник трудовой жизни и рабочему классу
Бельгии. Что сами бельгийцы высоко ценят своего реали-
ста, доказывает с любовью сделанный ими фильм о творче-
стве Менье, отмеченный в прошлом году на X кинофести-
вале в Карловых Варах. II в павильоне бельгийского ис-
кусства, посвящеппом современности, нельзя не почув-
ствовать отблеска этой старой славы. Правда, и тут преоб-
ладает абстракционизм, по глазу есть па чем остановиться
с удовольствием, потому что традиционный реализм фла-
мандцев удерживает даже крайних абстракционистов па
какой-то черте, за гранью которой утрачивается всякое по-
добие жизни. Сильней, чем в скульптуре, сказываются эти
традиции в живописи. Проходя лишь бегло по маленьким
залам, вы прежде всего останавливаетесь перед полной
жизни статуей шахтера Менье. Запоминаются вам и
скульптуры «Читающего» (В. Руссо), улыбающейся де-
114
вочки (Фонтэн), девочки на корточках (Шарль Леплэ);
темные тона и крепкий рисунок желто-коричневых картин
Огюста Мамбура, прелестная ночная уличка Пьера Пау-
луса, портреты Альбера Кроммелппка, «Дочь рыбака»
Франса Депутера и много другого. Но особенно долго
задерживаетесь вы перед полотном Луп Бюпссерэ, на пер-
вый взгляд никакими особенными живописными достоин-
ствами не отличающимся. А вы стоите, смотрите — и дума-
ете. Перед вамп кусочек старого, добротного реализма,
делавшего каждое лицо классической фламандской
школы не только исполненным жизни вообще, по и ярким
отблеском данной минуты, когда одно лицо па картине
так живо отвечает на выраженье другого лица, что
простой посетитель выставок, без претензий па топкое
пониманье, мог бы воскликнуть простосердечно: «Вот-вот
заговорят!» Две женщины: одна, городская хозяйка, вы-
шла на порог своего дома, другая, торговка, с большой
корзиной па голове, поддерживаемой одной рукою, по-
дошла к ней. Торговка не продает, а хозяйка не поку-
пает,— сложив руки па груди жестом крайнего внима-
ния, хозяйка слушает торговку, быстро ей что-то сообщаю-
щую — случай ли в городе, новость ли, сплетню ли про
соседку и амурные дела ее,— только лихорадочный инте-
рес ее сообщенья сочетается в пей с жадным преувеличе-
нием, так хочется ей, женщине более низкого обществен-
ного положенья, раньше всех быть передатчицей новости и
этим как бы вырасти на секунду над городской хозяйкой;
а та слушает, поджав губы, в строгом п спокойном удивле-
нии, но вот-вот закипит под этим спокойствием и опа. Так
предельно жизненно схвачены на этой простой картине
женские характеры и так раскрываются они для зрителя
именно друг от друга, в этой своей связи, как замок от
ключа, что вы пе можете не задуматься о существе жанро-
вой живописи вообще. Перед картиной Луп Бюпссерэ я
невольно припомнила нашумевшую у нас картину Лактио-
нова «Письмо с фронта» (тоже выставленную в другом
павильоне) и вдруг поняла главную причину, по которой
°па мне пе понравилась. У Лактионова читается письмо
с Фронта; это письмо, помимо того, что оно слушается
разными людьми и при слушанье должно вызвать у них
разную реакцию, могло бы в этой естественной реакции
раскрыть и характеры и взаимоотношения этих разных
людей между собой. Но жанровая сценка превратилась у
актиопова в портретную, при этом — в самом плохом
115
смысле — искусственного, позирующего портрета: каждая
фигура изображает только себя, она выражает лишь при-
нятую позу, и вы абсолютно не можете догадаться, в ка-
ком эти люди взаимоотношении друг с другом и какие у
них характеры. И еще одно невольно приходит на мысль:
пе зря классики живописи так любили делать двойные
портреты (жены и мужа, отца и сына), тройные и семей-
ные портреты,— эмоциональная связь между ними легче
приподнимала занавес над сложной тайной человеческого
характера... Мы еще многому, многому не умеем учиться
у наших стариков, которых считаем прочитанной и пре-
одоленной страницей!
Очень хорошо подана в павильоне бельгийская лите-
ратура. Тут, конечно, создатель гениального Уленшпигеля,
Шарль де Костер, и все, что можно сказать и показать о
нем. Слова Ламартина о том, что Бельгия — это самая ли-
тературная страна в Европе, иллюстрируются целым бу-
кетом бельгийцев, от Жоржа Роденбаха и Эмиля Верхарна
до Сименона, ответившего Агате Кристи созданием своего
Мегрэ. В «Музее слова» вы можете услышать их голоса в
наушнике, отзвучавшие и еще звучащие в жизни.
Но больше, чем эти голоса, понравился мне настенный
текст одного стихотворения, утверждающий, вопреки
знаменитой верленовской формуле о том, что в поэзии
должна быть «музыка прежде всего» (De la musique
avant tonte chose), поэзию и искусство слова не в «ры-
даньях» и вздохах, а в громком шуме, который должна
производить поэзия, потому что «слова производят шум».
Но — поправился именно тем, что выражена эта прозаиче-
ская мысль с чисто верленовской музыкальностью:
Encore un air de guitare,
Encore un doigt d’Armagnac,
Le ciel est plat comme lac.
Juste un souffle pour Icare.
Ces voix, ces cris, cos sanglots —
Tout £a n’est rien, mon doux frere,
C’est du bruit il faut s’y faire.
C’est le bruit que font les mots.
(Опять арпя гитары, опять палец Арманьяка. Небо
плоско, как пруд,— оно лишь дыханье для Икара.
Все эти голоса, крики, рыданья, все это ничто, мой неж-
ный брат. Шум — вот что надо делать, шум производят
слова.)
В последних разделах образцы прикладного искусства,
116
чудесная цветная окопная мозаика, бельгийская керамика
я, наконец, музыка, поданная исторически, от трубадуров
и’труверов, через Гретри к Франку и Лекё...
Совсем по-другому проходишь по залам большого ин-
тернационального павильона с его внушительным названь-
ем «50 лет современного искусства». Здесь хорошие
картины (в том числе кое-что из нашего) буквально то-
нут в море разливанном головной абстракции. В напи-
санном Эм. Лянги предисловии к отличному каталогу
павильона дается попытка обосновать новейшие запад-
ные течения в искусстве, и особенно то, которое зовется
абстракционизмом, как... «наиболее реалистические, про-
никающие в глубины Реального» (с большой буквы).
В этом предисловии, написанном очепь интересно, есть
даже целая глава, носящая, к нашему приятному удивле-
нию, названье «Социалистический Реализм» и сопровож-
даемая эпиграфом пз Карла Маркса: «Искусство — это
самая большая радость, которую человек доставляет
самому себе».
Ввиду того, что топ всей статьи и особенно этой главы
должен создать впечатление у читателя полной объектив-
ности суждения Лянги, поговорить о ней необходимо,
тем более что о пашем советском искусстве па Западе
почти не пишут в терминах благожелательности или хотя
бы с желаньем действительно понять пас. Правда, «объек-
тивность» и «благожелательность» Лянги очень относи-
тельны,— он целиком оправдывает тех, кто ставит «госу-
дарственный социалистический Реализм... вопреки благо-
родству его намерений, па одну доску с самыми худшими
формами академизма — ханжеского, оптимистического и
сентиментального»; он допускает в статье фактические
ошпоки; он повторяет избитые утверждепья о том, что
нельзя путать революционный сюжет с революционным ду-
хом и что «левые» художники могли бы гораздо лучше
выразить нашу новую действительность, чем «правые на-
туралисты». Но в целом в его статье имеется, во-первых, че-
стное, хотя и беспомощное желание попять, куда п как
развивается наше искусство, и, во-вторых, статья его про-
уждает в читателе желание поговорить о современном
ИскУсстве, что мы и попытаемся сейчас сделать.
п «Можно рассматривать мастеров народной реальности,
’ли Наивных, как тех, кто, будучи связанными с народом,
импКТиКУЮТ И^КУССТВО Для парода согласно принятому
решению. Это — индивидуалисты фольклора, который
117
сам по себе является делом коллективным,— начинает
свою главу Лянги.— Но существует концепция, разделяе-
мая какой-то сотней художников в мире, по которой искус-
ство должно служить идеологии, добивающейся, между
всем прочим, и освобождения (эмансипации) масс посред-
ством культуры». Но термин этот (культура) ни в каком
случае не относится к культуре «анархической, безответ-
ственной, индивидуалистической, формалистической и де-
кадентской заграничных цивилизаций и врагов», а только
к той, которая создана была для огромного большинства и,
в частности, этому большинству доступна. «Искусство, со-
гласно этой теории, должно вести борьбу на два фронта
сразу: с одной стороны — против неведения, равнодушия
и отсутствия восприимчивости (к художественному), с дру-
гой стороны — против всех художественных форм, кото-
рые, сознательно пли бессознательно, стремятся к непо-
стижимому, бесполезному, иначе говоря — вредному для
пролетариата. Помочь пролетариату получить сознание
своей мощи, своей ценности и своего будущего и состав-
ляет— всегда в соответствии с темп же догмами — перво-
очередную задачу литературы и искусств, которые и на-
ходят в ней полное, чтобы не сказать — исключительное,
оправдание. Вот почему живопись и скульптура социали-
стического Реализма, так же как ромап и кинематограф,
ограничивают себя прославлением народа, своей страны,
своих вождей, своего революционного прошлого, своих по-
бед, своих достижений и своей веры в будущее. Все, что
не дышпт непосредственно этой коллективностью, офици-
ально отбрасывается (обнаженная натура, натюрморт и
всякая попытка чистой пластичности), так же как укло-
нение от нее беспощадно осуждается. Хотя социалистиче-
ский Реализм и не претендует предписывать какой-либо
стиль и хотя оп так же отвергает пессимистический нату-
рализм, как и «буржуазный» формализм, он опирается в
своей эстетике на пережитки реализма до 1914 года, с не-
которыми допускаемыми влияниями люминализма. Лю-
бовь к профессии идет в одной упряжке с отказом от вся-
кого живописного эксперимента, до такой степени содер-
жанье произведения превалирует над формой. Вначале,
когда Революция еще не была так консолидирована и ху-
дожники, ее соучастники, еще не падали под ножом дог-
матической ортодоксии, социалистический Реализм знал
великие взлеты к искусству монументальному, самодовле-
ющему и богатому в своих возможностях. Именно в такой
118
форме, которую можно было назвать «добровольно-слу-
жебной», движение достигло своей высшей точки прекрас-
ного, когда художники, часто в оппозиции к режиму своей
страны, пе обязаны были сгибаться перед новым вероуче-
нием (в тексте — конформизмом.— 717. Ш.). Будущее по-
кажет, не послужат ли чудесным образом цели, дорогой
социалистическому Реализму, такие еретики, как Фернан
Леже, Диего Ривера, Орозко, Сикейрос, Гуттузо, Бен Шан,
не говоря уж о Пикассо,— гораздо больше, чем масса тех,
кто перепутал революционный «сюжет» с революционным
«духом». А тем временем противники государственного
социалистического Реализма делают хорошее дело, ставя
этот последний, вопреки благородству его намерений, на
одну доску с самыми худшими формами академизма —
ханжеского, оптимистического и сентиментального. Это не
мешает миллионам людей в него верить, не смея в то же
время ставить перед собой проблемы пластики»
Я сознательно выписала эту длинную цитату из
Лянгп, потому что ни па одной дружеской встрече со
своими западными коллегами пе получим мы более откро-
венного изложенья того, как именно понимают проблемы
и жизнь нашего искусства па Западе. II еще потому, что,
получпв откровенное изложение такого понимания, мы
легче всего сможем и ответить так, чтоб этот ответ был
дан не в пространство, а на конкретные обвиненья. Прежде
всего — несколько поправок к тому, что у Лянги смехо-
творно неверно и напоминает старую «развесистую клюк-
ву». Тот, кто бывал на наших выставках и знает рабочие
студии наших художников, может заверить Лянги, что и
обнаженная натура, и натюрморт никогда не являлись у пас
чем-то «запретным».
Не знаю, почему, например, в этом павильоне пет на-
ших многочисленных натюрмортов не только старых мас-
теров, таких, как Кончаловский и Сарьян, но и большин-
ства молодежи; и нет обнаженной натуры, которую отнюдь
не редкость встретить в наших салонах. Но оставим вещи,
которые я считаю пустяками, и перейдем к основному.
Бели вчитаться в цепь рассуждений Лянги, то увидишь,
как, по его мнению, западное искусство, все больше отры-
ваясь от «сюжета» в чистую «пластику», пе только не ста-
новится отвлеченным (абстракция, по мнению Лянги, это
.1 Em. Lengui, 50 ans d’art moderne, Exposition universelle
et Internationale de Bruxelles, 1958. Каталог «Интернацпопалыгого
Дворца искусств».
119
неудачно найденное слово), а наоборот, все более конкре-
тизируется, входит в глубины реального, в корневые осо-
бенности человеческой психологии и законов природы.
Одна часть направления стремится, по его мнению, «схва-
тить Жизнь в ее наиважнейших функциях», другая (он
называет Певзнера, Габо, Хэпуорта) чисто интуитивно во-
спроизводит как раз те пластические формы, которые были
недавно найдены учеными для выражения «алгебраиче-
ских формул третьей степени», иначе сказать — идет со-
вершенно в ногу с открытиями науки. Тут я даже могу
подсказать еще пример в пользу Ляпги из области музыки:
абстракционисты-композиторы создают уже музыкальный
язык не звуков, а пауз между звуками (чему недавно так
честно удивлялся наш композитор Арам Хачатурян в
№ 11 журнала «Музыкальная жизнь»),— а ведь тысячи
людей сидят в лабораториях и слушают музыку нашего
третьего спутника, музыку не его попискиваний, а его
помалкиваний—неровные пунктиры его пауз,— ибо это
и есть новый язык электронных импульсов, позволяющий
паузами передавать нам научные сведения из далеких
небесных сфер. Так что механическое сближение новей-
ших форм искусства с новейшими открытиями пауки мо-
жно, к удовольствию Ляпги, продолжить. Но дело-то ведь
ие в этом! Мы охотно верим Ляпги, что мир линий и кра-
сок, открывающийся в самых крайних течениях запад-
ного искусства, есть глубоко реальное воспроизведение
«жизни и функций жизни», какими их видит, чувствует и
понимает западный человек, в данном случае — художник.
По это не та жизнь и не те ее жизненные функции, кото-
рые видим, чувствуем и понимаем мы, люди новой реаль-
ности на одной трети света, а по численности своей —
представляющие не «какую-то сотню», а несколько сот мил-
лионов. Лянги допускает у нас революцию, даже Револю-
цию с большой буквы, и он верит, что тонкое искусство
Запада может послужить ей лучше, чем наш «ханжеский
академизм». Но все дело в том, что искусство наше стре-
мится изобразить не революцию, а те совершенно новые
общественные отношения, которые революция создала;
новый мир, резко расходящийся в своей реальности со ста-
рым миром. II наш художник, докапывающийся до глу-
бины этой пашей Реальности, пытающийся докопаться до
психологических глубин нашего человека, пе найдет и не
может найти в этих глубинах то, что находит и изобра-
жает западный художник. Представим себе блестящих
120
птиметров эпохи Мольера, этих рафинированных эстетов,
считающих себя па самом передовом фланге общества
своего времени. И вот среди них, создающих поэзию тон-
чайших ассоциаций, в которых они видят глубины особого,
мистического смысла, забежавшего за пределы видимости
людей ординарных, невежественных и отсталых,— пред-
ставим себе, что среди этих птимсгров, считающих себя
передовой и ведущей частью человечества (потому что на
их стороне образование, утонченность, услуги цивилиза-
ции), появился грубоватый мужлан с жаргоном улицы и
выставил свою, довольно примитивную правду против их
утонченной правды. Была ли такая ситуация в искусстве
прошлого? Была очень часто! Это как раз начало капита-
листической системы, с его простым и грубоватым искус-
ством, направленное против конца дворянско-феодальпой
системы, с его утонченнейшим п тончайшим искусством.
Вспомните, Эм. Лянги, первое появление пьес Мольера, ху-
дожника третьего сословия, перед зрителями, воспитан-
ными на феодальной, церковно-мистической и сексуально-
символической эстетике, которая, они убеждены были, не
кончает какой-то культурный цикл, а намечает его разви-
тие в будущем. Истинное положение вещей на этой встрече
мы хорошо понимаем только сейчас, а в то время общество
могло думать и думало, что Мольер тянет назад, к просто-
народью с его «санфасоном», а птпметры ведут вперед, к
углубленному искусству авангарда. II что получилось?
Мольера забрасывали гнилой картошкой, но драматургия
его легла в оспову нового искусства, искусства людей но-
вого общественного строя, пришедшего на смену старому,
а поэзия птиметров забыта и, как отставшая от своего вре-
мени, затерялась где-то в архивном обозе истории. Такова
суть вопроса. Из нее не следует, чго мы создаем хорошее
искусство, а Запад плохое. Но мы идем вперед, к попи-
манию тех форм и отношений, которым обеспечено буду-
щее, а Запад глядит назад, в прошлое, и глубины его с
точки зрения «Жизни и ее главных фупкцпп» перед ли-
цом будущего — иллюзорны. Отсюда же п преувеличенная
роль сюжета в нашем молодом социалистическом искус-
пллюзорпы. Отсюда же п преувеличенная
ве. Когда отражаешь революцию, содержание можно вы-
I зить засечкой и звуковой символикой. Но отсутствие
питТП0Ц со^ствепностп па орудия производства; перевос-
Щ/ю ППЦ человека’ Учащегося любить и беречь обществен-
лтш С°)СТВСППОСТЬ, как свою; замена психологии состра-
я и милосердия, вытекающих пз чувства личной вино-
121
ватости перед обездоленными, глубоким нравственным
удовлетворением человека, когда рядом с собою он видит
людей, одинаково с пим наделенных всем, что нужно для
жизни,— такие коренные изменения всей действительно-
сти, пусть хотя бы еще только наполовину реализованные,
имеющие отклонения и провалы, но в принципе уже соз-
данные,— вот это отразить в искусстве (а ведь искусство
дышит воздухом, в котором живет творец!), притом отра-
зить на первых его порах, в самом начале новой эры,— вне
сюжета и вне смыслового содержанья совершенно невоз-
можно. Отсюда ведь даже самый острый и новый худож-
ник современности, признанный за такового и на Западе,
наш композитор Шостакович, и тот прибегает к сюжету в
самом отвлеченнейшем из искусств, в музыке,— примером
служат его последние программные симфонии. II, завер-
шая свой спор со статьей Эм. Лянги, я опять скажу, что
начинать надо этот спор, исходя не из самого искусства,
отражающего «глубины», а из глубин действительности,
которые это пскусство призвано отразить. Все же осталь-
ное само собой приложится со временем. И если мы еще
не создали своих Мольеров, то создавать своих птиметров
нам совершенно не к чему.
Переходя к самому павильону, отметим, что жюри, со-
стоящее из представителей именно западного мира, сочло
возможным присудить премии целому ряду наших совет-
ских художников, которым предисловие к каталогу па-
вильона заранее спело «отходную». И еще одна любопыт-
ная подробность; в числе самых известных ультралевых
западных художников и скульпторов, ведущих «корабль
искусства» по безбрежному морю абстракций и всяческих
«измов», неожиданно оказывается очень много русских
эмигрантов, утративших родину. Одни имена нам хорошо
и давно известны, другие звучат новизной. Смоленский
уроженец, Осип Задкин, оказался ведущим французским
скульптором, создавшим школу «со множеством учени-
ков», как пишет Лянги. Кандинский и Малевич (москвич
и киевлянин) первые создали движенье абстракционистов.
Киевлянин Александр Архипенко — творец новой школы
скульпторов в Америке. Тут и орловец Антон Певзнер (мы
его хорошо знаем по двадцатым годам у нас), и Беп Шап
из Ковно, ставший мастером модернистической сатпры в
Америке; и белорус X. Сутин, друг Модильяни; и Марк
Шагал, Наум Габо, Яков Липшиц, Наталья Гончарова —
все уроженцы России, и всё это очень громкие, больше
122
того, ведущие имена левого искусства на Западе. Нет
только еще одного имени, очень громкого п популярного в
Италии,— имени Грегорио Шилтяна, главы школы своеоб-
разного реализма, живущего и работающего сейчас в Ми-
лане ’. Ни одной его картины на Всемирной выставке нет,
а между тем они очень многое могли бы объяснить в совре-
менной западноевропейской живописи. Явление искусства
глубоко общественно, и абстракционизм не родился в пу-
стом пространстве. Он более или менее естественно связан
с тем ритмом (или аритмией), какой бытует сейчас в до-
мостроительстве, мебельном, фарфоровом, модозакоиода-
тельном и прочем житейском укладе Запада. Он координи-
рует с ним. Картина реалиста, пусть даже классика, выпа-
дает из стиля современной буржуазной квартиры, опа не
«идет к ней», совершенно так же, как абстрактная карти-
на естественно вписывается в нее, в полном согласии с
рисунком занавесок и чайного сервиза. Против факта «со-
ответствия общей моде» и естественной декоративности
этой западной живописи ничего не скажешь. Но глубокие
художники па Западе, тоскующие по передаче натуры в
искусстве, ищут таких путей в реализме, где не было бы
отказа и от требований геометрической декоративности,—
ищут, быть может, бессознательно,— и отсюда родится та-
кое своеобразное, граничащее с натурализмом, а в то же
время обнаруживающее и выучку у великих классиков, и
острое чувство геометризма, реалистическое творчество
как искусство Г. Шилтяна...
Наступил вечер на выставке, когда искусство и кра-
сота обрушивают па вас целую Ниагару огней и красок.
Хорошо присесть в эти часы па одном пз сидений возле
бьющих цветными перьями фонтанов, поглядеть, как испу-
скают свое мерцанье круглые шары Атомиума в вышине,—
и привести в порядок накопленные за день мысли. «Слож-
нейшие глубины, где встречаются природа и человек»,
«мистические дали, о которых повествуют лишь абстракт-
ные формы и линии», все более и более усложняющийся
мир линий и красок, к которому с простой арифметикой пе
подступишься,— именно в этом «настоящее искусство»,
как хотят нас уверпть западные мастера и их философст-
вующие теоретики. Но вот что странно: чем больше рас-
1 О родившемся и выросшем в России художнике-реалисте
Грегорио Шплтяпе смотри монографии: 1. Waldo шаг С р о г g е,
Sciltian. Lacca, Milano; 2. Gregorio Sciltian, Pittura della
Gealta Estelica e Tecnica Hoepli, Milano.
123
сматриваешь это искусство, тем более чувствуешь и за ним
и вокруг пего,— в атмосфере эпохи, если хотите,— неожи-
данную тоску, тоску по простоте. Круговорот, совершае-
мый вкусами человечества, ведет иногда к самым большим
неожиданностям. Мпе кажется, даже в искусстве Запада
и в его усложненных литературных формулах уже появил-
ся некий роковой червячок, подтачивающий самые твердые
вещества,— червячок скуки. Обществу — и пе только пере-
довой его части—начинает приедаться мнимо усложнен-
ное, и подобно тому, как простая и лаконичная проза Пуш-
кина ударила насмерть по витиеватой речи Марлинского,—
люди, оглядываясь, ищут этого «удара простоты», сразу
возвращающего человеку его прямое место па прямой до-
роге истории. Но простота никогда пе создается искус-
ственно, ее не выдумаешь из головы как прием, она ро-
дится на народной почве, родится социально, в той цельной
общественной среде, где содержанье и форма еднпы.
Есть на выставке один из интереснейших павильонов —
Филипс. Имя ему дала мировая нидерландская электро-
промышлепная фирма; построил его архитектор Лё Кор-
бюзье. Павильон этот, похожий на курдский шатер, внут-
ри совершенно пуст, по па его внутренних степах пока-
зывается странный фильм, названный авторами «Элект-
ронной поэмой». Сценарий этого фильма написан, точнее,
смонтирован Пикассо; музыка — не простая, а электрон-
ная, созданная Эдгаром Варезом. Пятнадцать минут
стоит, смотрит п слушает публика слитные воздействия не-
обычных электронных звучностей, сопровождаемых вспы-
хиваниями и затуханиями красочных эффектов — сине-
голубого, ярко-орапжевого, фиолетового, коричнево-жел-
того, вместе с пятнами образов, выскакивающих то там, то
здесь на окружающих стенах-экранах. Авторы фильма хо-
тели показать эволюцию форм от обезьяны к человеку,
с призывом к бережному сохранению всего созданного,—
а показали, вольно или невольно, нечто разоблачающее
современные усложненные формы искусства. Пятна древ-
них божков, первые рисунки человека на степах пещер,
животно-грубые формы его самого и создаваемых им бо-
гов до странности напомнили зрителям современные стран-
ные скульптуры, носящие название «женщин», «материн-
ства», «лошади», «мысли», чего хотите, только бы непохо-
жего. В древних божках п рисунках, сделанных серьезной
рукой человека, мы видим начальную ступень, примитив.
Но в этпх мнимо усложненных современных формах
124
скульптуры п живописи мы чувствуем то искусственное
возвращенье к пройдспному, которое требует прибавления
частички «изм»: примитивизм. А под примитивизмом, как
бы сложно ни объяснять его, таится страстная тоска челове-
чества по утерянной цельности, по древней красоте. При-
дет новый художник нового общества, расскажет кри-
стально ясно, мешая кристально чистые краски — кистью
великой жизненной правды,— о простейших, но един-
ственно важных для человечества вещах — о любви, о
труде, о мире, о творчестве, о благодарности ближнему
своему, о том, что есть на земле не только «я», но и «ты»
и «мы», без которых «я» не могло бы расти и обретать
полноту человечности,— и обрадованный читатель-зритель
воскликнет: пришло настоящее искусство!
IV. НАУКА НА ВЫСТАВКЕ
Уезжая из Брюсселя, я хотела бы записать в общей
книге пожеланий, которой, к сожалению, нет на выставке,
горячую просьбу: сохраните для человечества «Дво-
рец пауки»! Пусть он останется памятником необходи-
мой для народов дружбы, памятником великого притяже-
ния мысли, влекущего друг к другу людей разной нацио-
нальности, разных убеждений, веры, цвета кожи, общест-
венных систем и позволяющего нм мирно и плодотворно
работать бок о бок. II больше того: пусть он останется па-
мятником той достигнутой степени развития пауки, при
которой дальнейшие ее шаги уже становятся невозмож-
ными без этой дружбы и мира, без координации всех чело-
веческих усилий! Наука, подобно искусству и технике, раз-
лита по всей выставке, и ее можно почувствовать здесь на
каждом шагу. По паука в виде обдуманного целого, во
всей ее грандиозной концентрации — от мира мельчайших
частиц и до колоссальных соединений энергий, от неорга-
нической до живой материи, от атома до клетки — собрана
в самом интересном здании на выставке, без посещения и
изучения которого вы просто главного в выставке пе уви-
дите,— в «Интернациональном Дворце пауки». Оп сделан
его устроителями так дидактично (ясные надписи, ката-
лог, похожий на учебник, три кинозала, где все время де-
монстрируются научные фильмы), что даже без чужой по-
мощи в несколько дней можно в нем разобраться, вступив
в его двери неосведомленным человеком, а выйдя из них
с запасом стройных знаний. Но, кроме перечисленных по-
собий, есть и живое слово. Группа молодых ученых из
основных стран — участниц этого павильона (всех стран
шестнадцать) здесь всегда налицо, они проводят в своих
лабораториях разные совместные опыты, общаются друг
с другом и оказывают огромную помощь посетителю, рас-
крывая перед ним отдельные богатства павильона не как
простые гиды, а как энтузиасты своей отрасли науки. Для
советского посетителя такой огромной помощью служит
присутствие во «Дворце пауки» Георгия Афанасьевича
Дорофеева, консультанта по атому; Игоря Ивановича
Третьякова и Никиты Алексеевича Толстого — двух кон-
сультантов по молекуле — и Владимира Иосифовича Во-
робьева, консультанта по живой клетке,— все они канди-
даты наук. А для не знающих иностранные языки — во
«Дворце пауки» специальная переводчица, Вера Никола-
евна Любимова.
Уже с первого посещения ( а я больше половины сво-
его времени отдала именно «Дворцу пауки») мне стало
ясно, что здесь, казалось бы на самой отвлеченной почве,
в павильоне, названном «интернациональным», я как раз
и встречу то простое, человеческое, подлинно националь-
ное лицо некоторых народов, которого не показали (или
мало показали) их собственные павильоны. Так, я уже
сказала выше, что встретила тут английский народ.
Он встает в лучших своих качествах — в ярких поясненьях
английских ученых к пх стендам, где строго научно вскрыт
чудовищный вред термоядерных испытаний для несколь-
ких поколений человечества; он встает в фотографиях ми-
тингов, где англичане страстно протестуют против испы-
таний атомных бомб. Английские ученые последовательно
подводят нас к выводу: для судеб человечества, для массы
человеческих жизней термоядерные испытания, отравляю-
щие воздух нашей планеты, не менее вредны и гибельны,
нежели сброшенная атомная бомба, уничтожающая целый
город. Бомба уносит жизни; испытания калечат жизни па
протяжении многих поколений и в массовом их исчисле-
нии. Только потому, что мы не видим и не ощущаем этого
непосредственно на себе, мы не чувствуем физического
ужаса, когда узнаем о продолжающихся испытаниях.
Эта строго научная работа, выставленная в четвертом раз-
деле павильона, дышит английским духом общественности,
заинтересованностью в судьбах всего человечества, и не-
вольно верится, что народ, воспитавший в своих ученых
126
честность перед наукой и перед обществом, сумеет стать
хозяином и своей национальной политики. Я также встре-
тила тут амерпкапский народ, которого днем с огнем не
сыщешь в развлекательной кунсткамере Американского
павильона. Встреча во «Дворце пауки» лицом к лицу с
подлинным лицом английского и амерпканекого народов
в большой мере вознаграждает за отсутствие этого лица
в их павильонах. Опа заставляет лишний раз подумать и о
самой почве, которая выявляет это «лицо»,— о науке, о
воздухе научного исследования, о творческом вдохновенье,
рождающемся из поисков истины, и о том, что в этой атмо-
сфере, где источником служит творческий разум, а
целью — желание найти истину и обратить ее на пользу
человечества,— нельзя не протянуть руки друг другу,
нельзя пе найти приемлемой формы для сосуществованья.
И если в «Интернациональном павильоне искусства» экс-
понаты разных направлений как бы «дерутся», исключая
Друг Друга, и эта взаимная рознь отражается даже в «объ-
ективном» предисловии к каталогу,— здесь, в «Интерна-
циональном павильоне науки», экспонаты разных направ-
лений помогают друг другу, дополняют друг друга, влива-
ются в общее движение вперед. Невольно опять вспоми-
наешь слова уже старого Гёте, оброненные пм как бы
невзначай и в первую минуту кажущиеся просто непонят-
ными под пером великого художника: «При распростране-
нии техники не о чем беспокоиться: опа мало-помалу под-
нимет человечество над самим собой и подготовит для
высшего разума, высшей воли чрезвычайно приспособлен-
ные органы... Распространение же искусства порождает
кропательство» ’. Здесь Гёте под техникой понимает всю
интернациональную совокупность научного открытия и его
технического воплощения — и узкоиндивндуальный харак-
тер искусства.
«Дворец науки» задуман в четырех разделах, позво-
ливших устроителям не только разместить свыше пятисот
экспонатов (по моему беглому подсчету, их пятьсот
два), но и развернуть их в последовательном порядке от
мертвой материи к живой. Атом, кристалл, молекула, жи-
вая клетка — такова схема. Каталог этого павильона снаб-
жен общим введением крупнейшего представителя пауки
’ Взято В. О. Лпхтенштадтом в его книге «Гёте» (Госиздат,
1920, стр. 379) из веймарского издания «Sophien Ausgabe», т. XXV,
ч. II, стр. 252 (добавление к «Годам странствий Вильгельма Мей-
стера»). Привожу в переводе Лихтенштадта.
127
о кристаллах, Лоренса Брагга (по книге которого я изучала,
кстати сказать, кристаллографию, еще в 1911 году, у по-
койного русского ученого 10. Вульфа!); и хотя в этом
предисловии указывается «огромная (ёпогше) пропасть
между самой простой живой клеткой и самыми сложными
соединениями молекул» *, сама тенденция приведенных в
павильоне научных опытов показывает, как стремятся
ученые заглянуть в эту пропасть и найти мост через нее.
Весь мир коллоидов; ошибки и дефекты в кристаллах, на-
рушающие их геометрическую правильность и придаю-
щие им особо жизненные качества; огромная практиче-
ская область так называемых пластмасс, искусственно со-
здаваемых материалов, подобных органическим, в совре-
менной химии,— все это теснится на грани указанной про-
пасти между «нежпвой» и «живой» материей и вот-вот
откроет, как при вспышке молнии, тайну перехода из од-
ной в другую. Чем глубже уходит познанье в мельчайшие
частицы материи, разбирая скрытые в них энергии, чем
цельнее и шире представляет себе оно взаимодействия
живых клеток человеческого организма, тем настойчивей
ощущается потребность найти общие законы в этом без-
брежном море явлений и тем явственней мерещатся воз-
можности таких законов. Вот почему, не довольствуясь
показом достижений современной науки по четырем его
разделам, организаторы павильона потратили много сит
па создание особого научного фильма, называющегося
«Фильм научного синтеза», и показывают этот фильм по-
сетителям павильона несколько раз в день. Казалось бы,
«пропасть» между живой и неживой материей существу-
ет пе только в природе (пока), но и в различном миро-
воззрении ученых (особенно), подходящих к этой пробле-
ме с разных позиций — идеалистической пли материали-
стической. Но замечательно, что во «Дворце пауки» как-
то исчезает «позиция» ученых, охваченных неизбежной
тягой общего развития всей науки к синтезу. Не только
материалисты, но и те, кто вериг в сверхъестественное
происхождение жизни па земле, не могут пе втягиваться
в страсть исследований пограничных областей пауки, в за-
хватывающе интересные открытия на стыках двух и трех
наук, проливающие неожиданный свет туда, где еще де-
сять лет назад все было окутано тайной. Огромную роль
1 «Palais International de la science», 1958, p. 12.
128
играет тут и передовая научная техника, п происходящая
на наших глазах научно-техническая революция.
Вы можете увидеть в павильоне все богатство этой
повой техники, позволяющей необычайно углубпть и рас-
ширить научное исследование. Аппараты и инструменты,
названия которых вы читали в книгах и, не будучи специа-
листом, представляли себе очень туманно, становятся здесь
для вас добрыми знакомыми, постигаемыми в их дейст-
вии. Камера Вильсона, счетчпк Гейгера — Мюллера, сцин-
тилляционный счетчик, советский термоядерный спектро-
скоп, электронно-лучевой анализатор импульсов элект-
рона, созданный советскими учеными Марковым и дру-
гими, электронный микроскоп,— и сколько, сколько еще
механизмов, воспринимающихся вамп одновременно и как
техника, и как научный эксперимент, ставший возможным
при ее посредстве. Кстати сказать, из пятисот работ па-
вильона советских работ показано сорок четыре. Если
вспомнить число стран-участниц (16), то это не так уж
мало. Но если взять объем всей советской пауки, ее гро-
мадные достижения последних лет п научные открытия,
которые повелн к этим достижениям, то можно лишь по-
жалеть о недостаточном показе нашей науки в павильоне.
Многим может показаться странным, что классическая таб-
лица элементов Менделеева, лежащая в основе современ-
ной физики и химии, почему-то представлена не совет-
скими учепыми, а бельгийскими; не менее странно, что
пет средн классических работ по фотосинтезу великого
Тимирязева с его теорией хлорофилла. Пз советских от-
крытий тридцатых и сороковых годов показан стенд с тж
называемым «эффектом Черенкова» (1934)—о радиа-
ции частпц, двигающихся в субстанции с быстротой выше
быстроты света,— утилизованным сейчас во многих обла-
стях мировой науки; стенд с космическими лучами Лебе-
дева (1949); по нет замечательных работ академиков
Алихановых и В. Амбарцумяна. В отделе живой клетки
представлена крупная работа Энгельгардта о механизме
сокращения мышц; значение ее в гом, что в опыте, постав-
ленном советским ученым, раскрылся механизм использо-
вания энергии для мышечного сокращенья п тем положена
основа новой науки, механохимпи,— науки о переходе
химической энергии в механическую. Но работа Энгель-
гардта — чуть ли не десятилетней давности (хотя разра-
ботка ее продолжается и сейчас). А в целом советская
биология представлена в павильоне очень бедно (75 работ
® М. Шагинян, т. 5 129
американцев, 10 наших). Между тем у нас есть что пока-
зать, и удивительно, как в отделе пересадки тканей нет
опытов Филатова, знакомых всему миру, а в уголке сель-
ского хозяйства нет яровизации и других практических
опытов, посмотреть которые считают нужным почти все
иностранные биологи, приезжающие в пашу страну.
Вот огромный стенд, повествующий про немца Паули
и итальянца Ферми — первый теоретически, а второй
практически открыли мельчайшую частпцу «нейтрино».
Эпически-спокойно, хотя с предельным лаконизмом, гово-
рит надпись о незыблемости закона сохранения энергии;
оп доказывается решительно всеми явлениями в природе, в
том числе и радиоактивными. Надпись говорит об этом,
впрочем, в других словах: она говорит, что этот закон
«должен быть уважаем» всеми явлениями природы...
И вдруг нашелся феномен, этот закон не уваживший.
Когда дезинтегрирует частица альфа, закон этот соблюда-
ется, а вот когда дезинтегрирует частица бета — закон
летит вверх тормашками. Как подойти к объяснению этого
явления? Значит ли оно, что один пз важнейших мировых
законов, закон сохранения энергии, неверен? Ученый
Паули подошел к решению вопроса из абсолютного убеж-
дения, что закон этот не может быть неверным и, следо-
вательно, энергия должна сохраниться, она не может по-
теряться. И в поисках следов этой утраченной энергии он
теоретически пришел к идее о существовании мельчайших
космических частиц, «нейтрино». Итальянский фпзпк
Ферми, экспериментируя и ставя опыты, доказал па прак-
тике, что это именно так,— он нашел нейтрино — мельчай-
шую космическую частицу. Она, как лучевой дождь, про-
ходит через человеческое тело в бесконечном количестве,—
что только и какими незримыми молниями лучей не про-
низывает наше тело в миллиардных количествах в тече-
ние всей пашей жизни, а мы — часть матери-природы —
и пе подозреваем о них!
Другой опыт, остановивший меня,— одно из самых ге-
ниальных научных достижений последних лет — проде-
лан двумя учеными, китайцами по происхождению,— Ли
Цзуп-дао и Яп Чжэнь-нином, работающими в Америке.
Их опыт получил в 1956 году Нобелевскую премию. Тут
надо опять начать эпически — с упоминания об одном из
важных законов квантовой механики, так называемом за-
коне четности. До сих пор он считался незыблемым. И вот
опять вмешалась неугомонная частица бета. Когда ученые
180
Ли и Ян намагнитили кобальт-60, то обнаружили, что ча-
стица бета излучается в одну сторону по отношению маг-
нитного момента больше, чем в другую сторону, хотя по
закону парности излучение в обе стороны должно было бы
быть одинаковым. Открытие это, на взгляд профана, в
науке такое незначительное, в действительности имеет ко-
лоссальное значение. В данном случае нельзя искать ка-
ких-то подтверждений незыблемости закона квантовой
механики — их нет; в данном случае вывод может быть
только один: закон парности ошибочен, и надо поэтому
пересмотреть всю квантовую механику.
Два стенда — и совершенно разная диалектика «за-
кона» и «открытия», совершенно разные выводы из от-
крытий. А из этпх выводов, кажущихся абсолютно чистой
наукой, подобно многому и многому другому во «Дворце
науки», вырастает новая техника, ведущая к повой прак-
тике, новой действительности... Слова «чистая наука»
иному реалисту, охваченному нетерпением видеть каждое
открытие в математике и физике тотчас же, сию же ми-
нуту воплощающимся в материальные ценности на земле,
кажутся чем-то глубоко отвлеченным, уводящим изобрета-
телей в дебри абстракции от жизненно важных дел. Я не
буду ломиться в открытую дверь, чтобы доказывать аб-
сурдность таких утверждений, похожих на подпиливание
под собой сука, па котором сидит человек. Но есть одно,
о чем сказать хочется,— о светлой, объединяющей людей
радости такого «чистого» открытия, когда сын матери-
природы, ее ребенок, подслушивает п узнает один пз ее
секретов. Трудно представить себе более бескорыстную
радость, охватывающую не только того, кто сделал откры-
тие, но и множество других людей, узнавших о нем.
В мире, где так много факторов, разделяющих людей, этот
светлый психологический фактор радости, соединяющий
людей,— вещь немалая. II «Дворец науки» в этом смысле,
с его последовательной картиной научных открытий чело-
вечества, с его чудесным фильмом о научном синтезе, над
которым трудилось много ученых,— огромный вклад в дело
мира. Мы входим в зал и смотрим фильм о синтезе. Он
ведет зрителя от зарождения мира, через неорганическую
материю, к первым живым клеткам— в царство раститель-
ного мира, обеспечивающее жизнь па земле фотосинте-
зом — добычей пз солнца и хлорофилла необходимого для
жизни крахмала (да простят мне учепые такое простецкое
изложенье!); он ведет через появленье первых животных
131
организмов до человека, мастера природы,— и опять па-
зад, к атому, которым человек учится управлять, из кото-
рого, то разрывая, то соединяя его, высекает чудовищные
запасы энергии; и дальше — к новым вершинам науки, к
созданию человеком уже искусственных изотопов, искус-
ственных молекул, искусственной материи, похожей ва
живую, и, может быть, в грядущем — искусственной жи-
вой клетки... Огромен путь позади человека, но он как раз
настолько велик, чтобы показать, как неизмеримо больше,
чем пройдено, человечеству предстоит пройти. Мне хоте-
лось бы сравнить все пережитое во «Дворце науки» — и
его ясные, поучительные стенды, и его фильм, созданный
с таким обдуманным, терпеливым стараньем, и чудесные
вступительные статьи больших ученых в его каталоге к
каждому разделу павильона,— с действием Девятой сим-
фонии Бетховена. Подобно тому как, слушая ее, пере-
стаешь верить в победу зла на земле,— выходя из «Двор-
ца науки», не допускаешь мысли о том, что лучшая часть
Человечества позволит кучке безумцев, цепляющихся за
свою власть и личное благополучие, предать огню и мечу,
пожару и истреблению бесконечно дорогие ценности чело-
веческой культуры.
Еще одно хочется мне добавить к рассказу о выставке.
Каждая новая эра человечества всегда вызывала в отдель-
ных людях, задумывающихся о грядущем, потребность
сделать доступными для народа накопленные научные зна-
ния. Отсюда — великие энциклопедисты прошлого. Так
создавалась знаменитая арабская энциклопедия X века
анонимными «братьями чистоты» — ихвануссафа,— во-
бравшая весь неоплатонический багаж своей эпохи впере-
межку с арабским материализмом. Так всю свою жизнь
страстно систематизировал научные знания своего века в
учебниках, доступных всему народу, великий чешский
учитель-энциклопедист Ян Амос Коменскнй, под христи-
анской оболочкой создавший в XV веке материалистиче-
скую основу народной школы, не потерявшую и сейчас
своего значения. Так , действовали знаменитые фран-
цузские энциклопедисты-материалисты XVIII века и на по-
роге новой, капиталистической эры. Мы глядим через
головы их в эру новых, лучших и более справедливых че-
ловеческих отношений — в эру социализма. Давно пора
если пе одному какому-нибудь всеобъемлющему уму типа
Бэкона или Ломоносова, то хотя бы группе ученых поста-
вить перед собою задачу ясного, творческого изложения
132
всего того, что уже накоплено в нашей науке. Надо, чтоб
человек новой эры усваивал фундамент своего образованья,
главные законы точных наук и ту общую матема-
тическую основу, которая лежит под каждой из них,
зачастую замаскированная разными терминами. Создать
такой компендиум, доступный в чтении миллионным на-
родным массам,— большая, почетная задача. На выставке
есть один павильон, он носит имя французского тружени-
ка, поднявшего в XIX веке на своих плечах дело создания
популярной энциклопедии для родного народа. В этом па-
вильоне — «Лярусс» — можпо увидеть, какое огромное
распространенье получили и до сих пор получают его эн-
циклопедии. Там есть и еще одно поразительное новше-
ство: электронный энциклопедический словарь, который
не нужно доставать с полки, не нужно листать, а только
нажать кнопку, и он отвечает на тысячу двести постав-
ленных ему вопросов. Я вспомнила о Ляруссе потому, что
самоотверженный труд энциклопедиста — почетный труд
даже тогда, когда он не ставит перед собой задачи твор-
ческой систематизации наук, а хотя бы просто стремится
к их обычной популяризации. Сейчас нам нужен, конечно,
пе просто популярный сборник, а такой, где разные науки
улеглись бы не изолированно, а во внутренней связи, к ко-
торой подводят их новейшие открытия в физике и матема-
тике. Углубить, упрощая сложности: прояснить, убирая
лишние параллелизмы и повторенья,— вот чего требует
наша новая эра от научного социалистического компен-
диума.
Дописывая эту страницу, я как бы снова расстаюсь со
Всемирной выставкой 1958 года, созданной огромным
творческим коллективом людей и пронизанной — в боль-
шей части ее работы — добрым намерением мира и чело-
веческого сосуществования народов на земле. Неуваже-
нием к ее труду и к этим добрым намерениям было бы
отнестись к ней как к пестрому калейдоскопу — и только.
В своем рассказе я постаралась отдать должное большому
международному делу, созданному коллективно (и нами,
народами социалистического лагеря, в том числе),—
и если есть в этом рассказе упущения или неточности,
пусть простит мпе читатель: трудно в пятнадцать дней ох-
ватить то, что создавалось целое пятилетие!
Брюссель — Москва,
1958
133
АНГЛИЙСКИЕ ПИСЬМА
I. ВЪЕЗД НА ОСТРОВ
Ночью вы просыпаетесь в поезде от перемены дви-
женья. Вместо привычной дрожи с постукиванием, пере-
дающей бег колес.— медленное длинноволновое покачи-
вание, как в колыбели, с ощущеньем стояния па месте.
В полутьме вы раскрываете глаза. Мягкая плюшевая ле-
сенка прямо перед вашим носом, для пассажира верхней
полки, мешает вам сразу встать с постели. Но вот вы при-
подняли крап занавески. Желтый электрический свет бьет
в окно вагона; серая длинная стена перед вами, напоми-
нающая внутренность туннеля. Рядом с вашим поездом,
вытянувшись в ряд, стоят автомобили в той мертвенной
кеподвпжпостп, какая бывает у спящпх под утро. II в них,
в той же сонной неподвижности, сидят люди, похожие на
восковые куклы: спит шофер, опустив голову, но рукой
охватив баранку; две старые дамы в ночных чепчиках по-
ложили головы па резиновые подушки; молодая чета пле-
чом к плочу...
Вы проснулись как раз вовремя, чтоб поймать скрытый
в ночной темноте процесс, называемый коротким англий-
ским глаголом «кросс». Это поезд пересекает морской про-
лив — с континента на остров, пз Франции в Англию,—
не сходя со своих рельсов. II вот уже сизая голубизна рас-
света, прогоняющая ночь; какие-то очертания не то кра-
пов, по то мачт, фигурки людей в железнодорожных мун-
дирах,— симфония перехода с моря на сушу. А еще через
полчаса щеголеватый официант приглашает вас отведать
первый тяжелый английский пли, последний для вас, лег-
кий континентальный завтрак.
1.34
Вы можете прекрасно знать английскую литературу,
наглядеться на сотни «видов» в кино, в альбомах, в кни-
гах, и все же первая встреча с Англией потрясет вас своей
новизной. Не «меловыми скалами» Дувра, почему-то упо-
минаемыми во всех путевых очерках. Не жизнью порта,—
ее вы совсем не увидите пз окна вагона. Но прежде чем
узнали вы дивные создания подлинной английской архи-
тектурной классики — в Кентербери, в Оксфорде, в Райе,
в Бате, во множестве старинных городков и деревень,—
Дувр двинет на вас в огромном и мрачном количестве,
сразу, без подготовки,— после мягких пейзажей с разбро-
санными, разноформенными постройками Чехословакии,
Германип, Франции,— двинет на вас полчища того, что
первую минуту вы невольно сравните с «фалангами»
Фурье, какими они представляются вашему воображению.
Что это — склады? Каменные гофры бесконечных завод-
ских помещений? Но нет, это жилые дома — одинаковые
дома-блнзнецы, пз одного материала, одного цвета, одной
высоты, одной формы, слитые так, словно по бокам у них
нет наружных стен, а только одна внутренняя, общая
для двух соседей. И этот бесконечный дом, извивающийся
вдоль улиц, напоминая гофр пли гармошку, наверху увен-
чан острыми пиками высоких, тонкошеих, как у жирафы,
труб: почти каждая комната каждого дома через свой от-
дельный камин разговаривает с небом — своей собствен-
ной трубой на крыше.
Полчища одинаковых домов, слитых друг с другом,
устрашающе однообразны. Но полчища труб на крышах
играют, как ноты на пяти линейках, разными высотой и
долготой: то они встают, как петушиные гребешки, п<
середине крыши, то скопляются, как клыкп допотопного
зверя, на одной се части, то обрамляют ее стайками с двух
сторон. Это первое впечатленье от обычной жилой англий-
ской архитектуры действует на вас сразу же с огромной
силой, порождая десятки мыслей, пока движутся и плывут
перед вами бесконечные узкие коридоры улпц с лентами
и полукругами сплошных стен.
Как жители находят своп квартпры, свою дверь в этой
каменной стене? Как жить в этих мрачных мешках, по
очень высоких, но почти по-тюремному замкнутых, без
единой щели, без единого просвета между домами? «Мой
дом — моя крепость»,— говорит англичанин, гордый не-
доступностью своего частного жилья,— и вы по этой по-
словице представляли себе дом англичанина чем-то изо-
135
лированным, отделенным от соседей, окруженным простор-
ной площадью, высоким забором,— и вдруг это неприступ-
ное жилье англичанина, его «крепость», оказывается реб-
рышками в неисчислимом костяке других одинаковых
ребрышек, связанных с соседями, как страницы одной
книги или пальцы одной руки.
Но вот чувство ужаса — я точно определяю первое
мгновенное чувство, охватывающее вас,— начинает высте-
гиваться, как темнота перед рассветом, новыми, едва уло-
вимыми стежками других наблюдений. Как хорошо, как
крепко, добротно все это построено! Да, это похоже на за-
водские корпуса, но ведь заводы монументальны, их же-
лезные каркасы заливаются крепчайшим цементом, сши-
ваются сталью,— и эти улицы домов-близпецов, они тоже
так необычно прочны и сшиты вместе. Солидная Англия,
солидная во всем, стяжавшая себе славу своей добротно-
стью и солидностью, Англия мануфактуры, угля, порт-
ланд-цемента, стали, твердыня торговли и капитала, созда-
тельница стойкого английского характера,— вот опа, в ее
первой встрече с вами, во всей ее каменной серьезности
без улыбки,— неужели она только такая?
Думать дальше некогда — надвигаются гулкие своды
вокзала «Виктория», вы сходите на английскую землю.
Молчаливые таможенники, не очень дружелюбные, огля-
дывают ваши вещи и словно нехотя протягивают вам крас-
ную карточку с печатной надписью: «Добро пожаловать
в Англию». Вы для них «эйлиеп», чужой элемент, инород-
ное тело, как и для большинства служащих в гостиницах.
Уже несколько устрашенный приемом, выходите вы из
таможни — прямо на лондонскую улицу. Сыро, как в ан-
глийских детективах, пасмурное небо над музыкальными
ключами и закорючками труб; не очень шумно — лишь
какой-то особый рокочущий шелест автомашин по асфаль-
ту, новое для вас движенье — справа. II хотя вы ступили
на эту улицу впервые в жизни, хотя она мрачновата, а та-
можня уже успела заставить вас съежиться внутренне,—
не проходит и нескольких дней, как вы с удивлением за-
мечаете, что полюбили этот город, успели освоиться с ним,
и вам легко и просто в нем, словно вы жили тут де-
сятки лет.
Что помогает такой быстроте освоения Лондона? Из
каких впечатлений складывается ваше чувство легкости и
простоты?
Нет, кажется, ни одного очерка, ни одной книги об
136
Англии, где по какой-то непостижимой инерции, вероятно
под влиянием путеводителей и энциклопедий, не говорится
о Лондоне как о чудовищно большом городе и пе перечис-
ляется, из каких разнообразных частей он состоит. На са-
мом деле Лондон — маленький, он маленький субъектив-
но, для того, кто живет в нем, имея определенный круг
интересов и задач. Ведь ощущенье размеров города скла-
дывается вовсе не из его пространственных масштабов,
а из легкодоступное™ расстояний от вас до всех нужных
вам мест.
Центральный Лондон, опоясанный своими «сёркуса-
ми» — кружочками маленьких площадей; Лондон библио-
тек, парков, театров, кино, музеев, выставок, вокзалов, на-
званных по имени улиц, и железных дорог, расходящихся
прямо с этпх улиц во все стороны страны,— он и вообще
невелик. Разумеется, для того чтоб ездить на машине,
когда приходится объезжать десятки улиц, чтоб попасть
на ту, которая для пешехода была бы в двух шагах, эти
расстояния требуют времени. Но если вы любите ходить
и не жалеете своих пенни на подземку, вы просто не бу-
дете чувствовать больших лондонских расстояний. Для ме-
ня попадать по два-три раза в день пз моего окруженного
садами «Аббатского подворья» па Финчлей-род, в самый
центр Лондона, казалось гораздо более легким, чем путе-
шествовать с Арбата па Ново-Басманную в Москве, а меж-
ду тем я в эти «два-три раза в день» пересекала почти
всю территорию так называемого «основного» Лондона.
Два слова о метро, которое смыкается в нескольких
местах Лондона с электричками пригородного типа. Не
стану перечислять таких его преимуществ перед париж-
ским, как изобилье удобных мягких мест и головокружи-
тельная быстрота движенья. Но нельзя не полюбить его
большой внутренней логики. Спустившись в него хотя бы
впервые, вы пе можете не найти дороги туда, куда вам
надо, и не пересеет, именно там и па тот поезд, какой не-
обходим. Вас ведут надписи, ведут бережно, от степы к
стене, от поворота к повороту, большие, ясные, вразуми-
тельные, иногда помогающие себе цветом («К Паддинг-
тону— держитесь зеленого цвета!»); медленные эскала-
торы местами сменяются быстрыми и вместительными, как
гараж, лифтами; над кассами написано: «Билеты п инфор-
мация»,— это значит, что, помимо бплетоз (которые вы мо-
жете купить и в удобнейших, выбрасывающих вам сдачу
автоматах), вы получаете еще устпое } азъяси пне от кас-
137
спра; но п этого мало — вам дадут, по вашей просьбе, бес-
платно прекрасные маленькие карты-путеводителп для
автобусов («басов») и подземок. Спускаясь в метро, вы по
стенным рекламам узнаете, что и где идет в театрах, еслп
нет времени посмотреть в газетах; можете кое-где зайти
и поесть; п, наконец, забежать в «лаватори» — великолеп-
ные, вместительные уборные, где за три пенни вы полу-
чите миниатюрное мыло с чистым полотенцем, по исполь-
зовании бросаемым в корзину. Помылись, причесались
перед службой, перед театром...
Кстати о картах. Не помню, в каком году можно было
купить план Москвы, пе говоря уже о планах других горо-
дов наших, сейчас наводняемых туристами. А ведь план —
великое, первое дело для освоения города. В Лондоне
в любом магазине вы найдете не одпп, а десятки всевоз-
можных планов, вплоть до целого тома, где Лондон разбит
на квадраты, с нанесением в них каждой улпцы, каждого
переулка. Ни разу не пришлось мне за долгих два месяца
меланхолически призадуматься над вопросом, «где эта
улица, где этот дом»! И так не только в Лондоне. Что уж
говорить о городах, если, остановившись в закусочной
крохотной деревушки, мы получили от хозяина бара пе-
чатный путеводитель по достопримечательностям этой
самой деревушки!
Второй решающий фактор в освоении Лондона осо-
знается вами не сразу. Многим пз пас, едущим за рубеж,
кажется, что надо быть похожим — в одежде, в манерах,
в языке — на тех, чью страну мы собираемся посетить;
иначе ведь можешь обратить на себя внимание, резко вы-
делиться, даже сделаться предметом шуток в газетах. Так
вот, в применении к Англии все это, говоря излюбленными
словечками старых английских ледп, «фиддльстик эпдраб-
бпш» — чепуха и ерунда. Лучшее, что вы можете сделать,
приезжая в Лондон,— это постараться быть самим собой,
искренне и предельно самим собой: ходить, как привыкли
и как вам удобно, говорить своим «честным» английским
языком, не стараться мурлыкать и заглатывать слова,
фальшиво подражая неподражаемым для вас интонациям,
и, что самое важное, не притворяться, не подделываться,
не пытаться ассимилироваться, не «казаться»,— а быть,
просто быть таким, как вы есть. Только тогда, только если
вы останетесь самим ст Зой, англичане перестанут обра-
щать на вас вт имапие, и вы почувствуете сеоя легко и
свободно.
138
И, наконец, последний фактор, с каким вам приходится
столкнуться в Англии. Да, на вас пе обращают никакого
внимания, как и на себя англичанин как будто никакого
внимания не обращает, любя свою старую, обношенную
одежду, чпня по десятку раз ботинки, ведя себя всюду
по-свойски, подчас пе совсем дисциплинированно. Прихо-
дилось мне иной раз наблюдать, как в помещениях, в
метро, в поезде, где написано «не курпть», англичанин
преспокойно курит; как в садах и парках, где объявляются
штрафы за бросанье мусора в траву п стоят корзпны для
мусора,— англичане кидают мешочки, спички, окурки не
в корзины, а на дорожку; вечерний Лондон, когда подни-
мается ветер, просто пугает вас, словно задворки какого-
нибудь строительства,— столько всяких отбросов и бума-
жек крутится и несется по улице. Но прп всем том англи-
чанин сдержан. Он сдержан физиологически, многовеко-
вой привычкой подавлять внешние выражения своих эмо-
ций. Особенно стыдится он открыто выражать хорошие,
глубокие чувства, пряча пх в остроумии, в юморе, для по-
нимания которого нужно быть, впрочем, англичанином и
более или менее образованным человеком, так часто при-
бегает оп к литературным ассоциациям и примерам из
истории. II в самых типичных описаниях «героя» в англий-
ском романе обязательно отмечается у него «юмористиче-
ский» (хьюмэрэс) склад рта пли огопек в глазах. II прп
этой постоянной внутренней сдержанности, смягченной
юмором, вас иногда пугает неожиданная реакция англий-
ской толпы — в театрах, в кппо, на собраниях — взрывом
нервного смеха — пе только там, где смешно, а подчас
даже там, где не смешно, а трогательно пли страшно. Один
лондонец объяснял мпе, что эта нервная реакция смехом
па чувствительное и грустное вызывается напряжением от
постоянной выдержки.
Так вот все эти противоречивые качества англичанина,
создавшие ему репутацию необыкновенной замкнутости,
сочетаются в английском пароде с удивительной, сердеч-
ной приветливостью. Простые англичанин пли англичан-
ка, спешащие по своему делу, никогда не оставят вас на
Улице в беде. Кондукторша автобуса поможет сесть п
выйти каждому пожилому пассажиру. Сосед в театре, в
кино, в очереди через пять минут перестает быть для вас
чужим, потому что, кроме приветливости, английский на-
род отличается еще свойством, которое зовут у вас добрым
комсомольским словом «компанейский». Англичане охотно
139
и сразу составят вам компанию — особенно когда нужно
помочь. Однажды ночью я ехала в Глазго. Нас было во-
семь человек в купе. Когда все остальные сели, я читала
газету и пе заметила, одна ли это семья. Молоденькая
женщина с грудным ребенком устала его качать и пере-
дала соседу, юноше лет восемнадцати,— тот часа два хо-
дил с ним по коридору, укачивая,— и я подумала: «Какой
хороший младший брат у нее». Две толстушки, открыв
корзину, принялись за еду, протягивая друг другу бумаж-
ные тарелки с яствами. «Какие дружные сестры»,— по-
думала я опять. Но потом они стали угощать всех нас,
а хмурый старикан, всю дорогу пе снимавший шляпы, та-
скал нам в Глазго все наши чемоданы, и выяснилось, что
никто пз них никогда до этого друг друга не знал.
Вот эта искренняя приветливость простого народа Бри-
тании и создает, как мне кажется, вместе со всеми пере-
численными выше факторами, ту атмосферу простоты и
удобства, в какой вы начинаете себя чувствовать на ан-
глийской земле. II уже по-новому начинаете вы глядеть
и на этот сомкнувшийся, словно единым строем выходя-
щий навстречу вам каменный фронт своеобразных англий-
ских жилищ...
Едва ступила я па британскую почву, как мне при-
шлось пе фигурально, а буквально попасть «с корабля на
бал» — на происходивший в те дни в Лондоне двадцать
восьмой конгресс ПЕН-клуба, представивший для пас, пи-
сателей, немалый интерес.
II. ПА КОНГРЕССЕ ПЕН-КЛУБА
1
Что такое «ПЕН-клуб»?
Око ю сорока лет назад английская писательница
Эми Доусон открыла у себя в Корнуэлле (западной части
Англии) «Клуб завтрашнего дня» для литературной моло-
дежи. Спустя несколько лет она решила превратить его
в более широкую организацию и написала об этом Гол-
суорси. То было начало двадцатых годов; в Англии шири-
лось демократическое движенье, был жив Уэллс с его ин-
тересом к новому социальному устройству людей. Гол-
суорси ответил: «Все хорошо, что может послужить интер-
национальному миру, и я приду на ваше собранье». Так
140
родился ПЕН-клуб — союз (по начальным буквам) поэтов,
драматургов (плэйрайтерс»), эссеистов, издателей («эди-
торс») и романистов («новелистс»). Обратим внимание на
место, уделенное эссеистам, то есть мастерам очерка, кри-
тических и философских опытов, художественно-истори-
ческих биографий. В этом жанре издается за рубежом
очень много книг, подчас делающих «большой день» в ли-
тературе и не па шутку соперничающих с романами. Что
до «издателей», то в капиталистическом мире они нередко
поддерживают определенные направления, создают репу-
тацию книги, помогают конгрессам материально. Плат-
форма ПЕН-клуба с самого начала была принципиально
«аполитична»: пе вмешиваться в политику и «по мере воз-
можности бороться за свободу мысли и писанья». Условия
для приема были тоже сформулированы коротко: любая
страна, собравшись в числе не менее двадцати квалифици-
рованных писателей, может открыть у себя свой «центр»
и просить включить его в международную организацию.
Прием происходит, как говорится в уставе, «без различия
стран, национальностей, рас и религий». В течение трех
десятков лет ПЕН-клуб разросся в организацию, охватив-
шую людей пера со всех пяти частей света; есть в пем п
писатели Чехословакии, Венгрии, Польши, Германской
Демократической Республики. Таким образом, уже много
лет, па ежегодных конгрессах то в одной, то в другой
стране, видные писатели почти всего земного шара встре-
чаются друг с другом, обмениваются опытом, решают про-
фессиональные проблемы. Когда я приехала в Лондон,
туда уже съехалось много народу из европейских стран,
а также из Америки, Африки, Азии и Австралии. Попав
в качестве журналиста на хоры знаменитого исторического
зала Королевского медицинского колледжа в Риджентс-
парке, впервые за все время своего существования допу-
стившего в свои стены «постороннюю организацию», то
есть ПЕН-клуб,— я в первую минуту поразилась тому,
как живо папомпила мне эта пестрая толпа, с мелькаю-
щими в neii яркими восточными одеждами, эти деловитые
секретарши с кипой бумаг, эти степды с книгами, а глав-
ное — этот знакомый тип труженпка литературы, писателя
с чем-то трудноопределимым, по безошибочно узнаваемым
в выраженье лица, в манере держать себя,— как живо на-
помнило мпе все это наши собственные писательские
съезды.
Газеты скупо встретили и очень скудно осветили коп-
141
гресс. Кое-где с похвалой упомянуто было присутствие
среди почетных гостей конгресса итальянца Карло Леви
(автора знакомой нам в переводе книги «Христос остано-
вился в Эболы»), прпглашепие па конгресс немца Бер-
тольта Брехта (создателя нового театра в Берлине и зна-
менитой оперы, шедшей в Лондоне под названием «Три-
пенни-опера», недавно скончавшегося) и еврейского
писателя Шолома Аша пз Америки. О присутствии на кон-
грессе писателей из стран народной демократии, сколько
мне известно, ничего и нигде сказано пе было. Только
одна швейцарская газета «Нейе Цюрихер цейтунг» сде-
лала очень симптоматичное заявление. Она упрекнула
ПЕН-клуб за чересчур широко раскрытые двери для
приема новых членов... Как бы то пи было, от минувшего
Венского конгресса данный Лондонский отличали, во-пер-
вых, очень возросшее представительство азиатских и афри-
канских стран; во-вторых, исключительное многолюдие за
счет главным образом англичан; в-третьих, более близкая
к жизни, способная заинтересовать очень широкие круги
программа работ. Привожу ее целиком:
«Как писателю установить контакт с современным чи-
тателем? Что представляет собою новая публика? Какова
роль радио и телевидения? Как представляет себе автор
свою моральную ответственность перед публикой? Яв-
ляется ли критика чем-то более нежели «офицером-связи-
стом» (военный термин) между писателем и публикой?
Не довольно ли академического крптицпзма? Требует ли
новая публика и нового вида критики? Должны ли сами
творцы быть критиками? Чего хочет публика от историка?
Насколько далеко может идти накладывание историками
своих штампов (паттерн) на историю? Существует ли но-
вая техника для писания биографий?»
К этой основной программе были прибавлены четыре
секционных заседания на темы о повой технике в поэзии,
повой технике в романе, повой технике связи с массой
в радио и телевидении и о важности литературы для мень-
шинства (то есть для избранных).
Все эти вопросы конгрессу надлежало решить силами
большинства, то есть главным образом английских писате-
лей, и решить, следуя уставу, «без политики».
С пашей журналистской голубятни (где и вообще-то
сидело человека три-четыре) почти невозможно было раз-
глядеть море голов внизу и лица ораторов. Но я знала, что
там, внизу, среди современных английских писателей, У
142 ,
пас почти не переводившихся и подчас неизвестных совет-
скому читателю даже по имени, сидят люди со сложной
биографией. Литература, как гребень волны на море, не
могла не передавать подъемы к паденья огромного колы-
хающегося моря всей английской общественной жизни, л
в английской литературе за последние сорок' лет, естест-
венно, были свои чередования взлетов и упадка.
Вот среди главных устроителей конгресса скдпт пред-
седатель его финансовой частп и организационного коми-
тета Джон Леманн. Когда-то он издавал левый журнал,
выпустил в 1939 году брошюру, где черным по белому
стоит: «...Падение Австрии и расчленение Чехословакии,
с попустительства британского правительства и против
воли всего прогрессивного мнения Британии, нанесло удар
демократической морали, следы которого можно подме-
тить в литературе; по как бы ни реализовались эти следы
сами по себе в ближайшие месяцы,— па перспективный
взгляд, на взгляд оптимистический и марксистский, невоз-
можно усомниться в том, что уже видна новая фаза ан-
глийской литературы, с новым гуманизмом, при котором
барьеры класса и расы между писателями должны исчез-
нуть». Правда, тот же Леманн, разочаровавшись в рабо-
чем движении, объявил в 1945 году, что английская лите-
ратура возвращается к старой традиции па базе «общего
нам всем христианства и классической цивилизации».
Но — пз жизни, как пз песни, слова пе выкипеть.
Или вот: среди членов ПЕН-клуба, выступавших па
конгрессе,— поэт Стивен Спендер и писатель Артур Кол-
дер-Маршалл,— это участники знаменитого литературного
движения тридцатых годов в Англии, шедшего к рабочему
классу, поднявшего в стихах повую социальную тему, дав-
шего английской литературе такие пролетарские романы,
как шотландская трилогия Грассика Гиббона. Даже почет-
ный гость конгресса, старпк писатель Е. М. Форстер, автор
когда-то нашумевшего, смелого романа «Поездка в Ин-
дию», тоже, несмотря на свой политический либерализм,
принял участие в этом левом, пролетарском движенье.
Пусть это — в прошлом, пусть сейчас все опп отрекаются
от этого и общего, п лично своего прошлого, по из пх био-
графии, пз истории английской литературы этого всего
тоже не вычеркнешь.
Заглянем и в день сегодняшний. Вот седые кудри и
энергичное, полное душевной силы и чистоты лицо замеча-
тельной шотландской общественницы, драматурга, поэта,
143
эссеиста, детского писателя — Наоми Митчисон, милой
Наоми, в чьем шотландском замке я провела незабываемо
прекрасные дни,— она оживленно спорит сейчас в группе
писателей; ее светлый ум верит в силу рабочего класса,
в силу простого народа. Вот небольшая фигурка и острое
лицо молодого прогрессивного английского писателя, члена
ПЕН-клуба Моптэгю Слейтера — он по-товарищески бесе-
дует с делегатом Германской Демократической Респуб-
лики. Знакомый советскому читателю автор «Дипломата»
Дж. Олдридж сейчас в Египте. Но обаятельное лицо рома-
ниста Грэма Грпна, с его большими, пытливыми глазами
много перевидавшего и передумавшего человека, мне уда-
лось мельком увидеть, хотя он не выступал п не ходил па
конгресс, а только приехал на банкет. Еще недавно,
в конце тридцатых годов, наперекор прогрессивному дви-
жению в литературе, Грэм Грин писал остроциничные,
полные презрения к жизни и «веры в ад» — веры в конеч-
ное торжество зла — психологические романы типа «Брай-
тонской скалы». Сейчас, после выхода «Тихого американ-
ца», он сразу стал предметом оживленных разговоров
критики.
II наконец, что же происходит с вашим старым знаком-
цем, писателем Дж. Пристли, тоже почетным гостем кон-
гресса? (Я все время пишу о почетных гостях, делегатах
и членах ПЕН-клуба.) Дж. Пристли снова стал полити-
чески активен, подобно тем дням, когда он выступал как
неутомимый оратор в выборной кампании, сражаясь за
победу лейбористов. Незадолго до открытия конгресса,
1 июля, в газете «Рейнольдс ньюс» появилась его статья
под характерным заголовком «Пробудись, Британия!»-
В этой статье, написанной смело и сильно, он объясняет
сегодняшний духовный упадок и апатию в английском
обществе тем, что весь народ в Британии ждал после
войны перемены жизни, радикального изменения и улуч-
шения ее. Но этого ие произошло, все осталось без пере-
мен, пишет Пристли. П сейчас, чтоб спасти Британию
от цинизма, умственной и социальной апатии, он призы-
вает английский народ возродить прежний революцион-
ный импульс, утраченный дух самоотверженной инициа-
тивы и творческой энергии. «Мы снова в Дюнкерке, по
с дырами во всех наших кораблях»,— заканчивает свою
статью Дж. Пристли.
Глядя впиз, в волнующееся море голов подо мною, я
не могла не представить себе всей сложной душевной
жизни собравшихся внизу писателей, с их разными вку-
сами, направлениями, методами работы и — с той школой,
какую все человечество проходит без исключенья,— шко-
лой жизни. Сейчас, когда конгресс уже окончен, скажу,
что он мог бы стать гораздо глубже и интереснее, если б
ораторы выступили во всей полноте этого пережитого ими
опыта. Но и в данном своем виде конгресс прошел поло-
жительно. Он показал, насколько жизнен состав самого
ПЕН-клуба. При всем умелом вождении лоцманами-пред-
седателями «корабля писателей», вождении, оспованном
на старой технике политического председательствова-
ния — только бы не натолкнуться па подводные рифы,
обойти уступы, сгладить маслом остроумия и красноречия
всяческое волненье — и причалить в самую тихую заводь,
а пе к шумным и беспокойным портовым докам,— не-
смотря на это тонкое искусство председательствования,
конгресс все же сделал шаг вперед после Венского про-
шлогоднего и впервые за все годы существования ПЕН-
клуба решился на необычный для него общественный шаг:
он обсудил, проголосовал и принял приветствие тем писа-
телям, кто борется против термоядерного оружия и войны.
Вернемся, однако, на нашу журналистскую голубятню,
чтоб последовательно рассказать о пятидневной работе
конгресса.
В первых речах на официальном открытии было от-
дано должное литературным традициям Лондона. Среди
самых разных имен, начиная с Эразма Роттердамского,
Вольтера и Шатобриана, кончая Казановой и сказками
барона Мюнхаузена, сложенными в Лондоне, было упомя-
нуто и имя Карла Маркса, по позабыто имя Герцена.
Сквозь «бурю и волны» (в эти дни по всей Англии про-
ходили большие грозы с наводнением) приехал на кон-
гресс один из крупнейших современных английских поли-
тиков, министр и лорд хранитель печати, Батлер. Усили-
тели доносили наверх, па наши хоры, английскую речь во
всем своеобразии ее традиционного остроумия и шутливых
приемов. Этими приемами, в сущности, отстранялись от
публики серьезные вещи, облегчались глубокие, а любое
напряжение снималось шутливой цитатой пли пословицей.
Вот два примера таких устных приемов английской пуб-
личной речи: сэр Гарри Платт, глава медицинского кол-
леджа, в приветственном выступлении сказал о множестве
врачей, сбежавших от врачебной практики в литературу.
И заключил свою полуминутную речь: «Поэтому, леди и
145
джентльмены, в области изящных искусств в каждой
стране вы всегда имеете «своего врача в доме»,— намек
на шедшую в те дни в лондонских театрах пьесу «Врач
в доме». Второй пример: президент ПЕН-клуба, Чарльз
Морган, должен был представить конгрессу мпппстра Бат-
лера. Это само по себе дело громоздкое и официальное.
Но Морган начал с рассказа о даме, которая схватила его
за пуговицу и потребовала объяснить, почему Батлер это
мистер Батлер, хотя в то же время он лорд хранитель пе-
чати. Как так — мистер, но лорд? И этот чисто английский
парадокс послужил Моргану отправной точкой для пред-
ставления Батлера вместе с шутливым, хотя и вполне
серьезным экскурсом в английскую историю. Так вместо
направляющей прелюдии к серьезному разговору первые
полчаса только развеселплп аудиторию, направплп ее вни-
мание на пустяки. Эта не случайная тактика «рассеянна
вниманья» была повторяема и теми, кто вел конгресс в ка-
честве очередного его председателя. Позднее такпе же
приемы пришлось мне встретить и в некоторых театраль-
ных пьесах, где они часто заменяют действие, и в парла-
ментских речах, где опп заменяют вывод.
Мы знаем, какие надежды возлагает сейчас весь мир
па возможность мирного сосуществования разных полити-
ческих систем. Батлер начал с того, что назвал этот тер-
мин «мирное сосуществование» безобразным («агли»).
Но как бы нп казалось оно ему безобразным, он все же
признал его за факт, предложив в конце своей речи пи-
сателям ПЕН-клуба, в порядке соревнования, бесстрашно
выйти на борьбу «за прекрасное» во всеоружии своих
идеологических средств. Между писателями и государст-
венными деятелями, сказал Батлер, то общее, что и те и
Другие должны постоянно иметь дело с публикой. Кон-
такты с этой публикой у государственных деятелей меня-
ются с каждой эпохой. Выросло число грамотных благо-
даря законам о всеобщем образовании... II в речи министра
проскользнул, как в некоторых других речах на конгрессе,
странный для нас оттенок (только оттенок, смягченный
оговорками!) страха перед наступлением этпх становя-
щихся грамотными масс, будто бы грозящих «снижением
стандартов» в искусстве и литературе. Взаимоотношение
с публикой стало сложным. «Мы, кто верим в демократию,
не принесем добра нашему делу, если станем отрицать,
что она временами сопровождалась известной дозой дема-
гогии» — так осторожно выразился английский министр.
146
Коснулся он, как говорится у нас, и «международного по-
полнения». В целом, с отдельными профессиональными за-
мечаниями (например, интересной справкой, что сейчас,
как никогда, в Англии во множестве издаются и покупа-
ются дешевые издания классиков, и признанием высокой
роли переводов в литературе), это была политическая
речь, и подход к главной теме, как определил сам Батлер,
был у него сделан «с точки зрения английской политики».
Другой оратор, директор «Интернациональной библио-
теки» француз Жюльен Кэн, заговорил об огромной по-
мощи в отборе лучших книг для перевода с языков, мало
знакомых и не имеющих широкого распространения, и во
всякого рода консультации, какая была оказана в прошлом
и может быть оказанной в будущем писателями ПЕН-
клуба международной организации ЮНЕСКО.
Таким образом, в первый же день торжественного от-
крытия конгресса двумя основными ораторами были про-
изнесены две речи, втягивающие писателей ПЕН-клуба и
в идеологическую борьбу — соревнованье с инакомысля-
щими, и в серьезное деловое участие в политической орга-
низации. Мы отнюдь не говорим, что это плохо. Наоборот,
с нашей точки зрения, это естественно и неизбежно. Вот
только что же остается от первого пункта устава ПЕН-
клуба — выключить всякую политику за скобку своей
деятельности?
2
Четыре насыщенных дня, с 10 по 13 июля, длилась ра-
бота конгресса. Десятки ораторов сменили друг друга на
трибуне. И почти каждая речь, о чем бы она нп была —
об истории, о критике, о технике нового стиха, о перево-
дах,— острием своим всегда касалась главной темы: отно-
шения писателя к публике.
Новым для нас был самый подход к этой теме. Только
однажды - и об этом после — с потрясающей сплои по-
казал оратор (и это был индус), что ведь самый акт рож-
дения искусства происходит от двойного процесса: от его
создания и от его восприятия народом. Огромное большин-
ство выступавших смотрели па этот «акт восприятия»
(второе рождение книги, пьесы, картины) как на акт не-
вольного ц неизбежного приспособления творца к массе,
гДе, как в смертельном для искусства парадоксе, решают
117
дело две противоположные вещи: чем больше покупателей
(книг, билетов, картин и т. д.), тем прочней материальная
возможность творить искусство; но чем шире круг этих
покупателей, чем больше грамотных, чем сильней растет
в народных массах потребность в искусстве, тем якобы
ниже и ниже опускаются его стандарты, тем упрощенней,
легковесней, фальшивей становится само искусство. И было
странно и тяжело слушать, как бьется, словно бабочка под
стеклом, речь подчас умного и талантливого, честного и
пытливого писателя под стеклянным колпаком такого
искусственного представленья о творце и «публике».
Ответы на главный вопрос конгресса, «как добиться
контакта с современной аудиторией и что она собой пред-
ставляет», давались самые разные. «Читатель и сейчас
остался таким, каким был пять тысяч лет назад» (весе-
лый и очень остроумный шотландец, профессор Дуглас
Юнг); «Неграмотный народ подчас больше понимает в
искусстве, чем люди, научившиеся читать и писать, рост
грамотности вовсе не положительный признак в смысле
пониманья искусства» (английский писатель В. Притчет);
«Публика — это три-четыре тысячи избранных во всем
мире, для которых только и нужно писать» (французский
писатель, профессор Депи Сора); «Я хотела бы быть писа-
тельницей в то счастливое время, когда жила моя дорогая
мать... и когда писательницы прятались под мужскими
псевдонимами. Публика — это ты сам; удовлетворяй самого
себя» (английская романистка Розамунда Леманн).
В этой беспомощности подхода к проблеме «публики»
не всё, впрочем, падает па политическую ограниченность.
Надо ясно представить себе очень большой и очень ощу-
тимый переворот в самой технике искусства, происходя-
щий сейчас в капиталистических странах. С трибуны кон-
гресса его сравнили даже с тем переворотом, какой пере-
жило человечество, когда уникальная книга, рукопись,
размножавшаяся от руки в десятках экземпляров, смени-
лась могучим печатным станком, сделавшим книгу массо-
вой. Сейчас на смену книге, печатающейся в тысячах
экземпляров, пришли кино и телевизор, обращенные своим
лицом к миллионам «читателей», заменив для этих чита-
телей абстрактную черную букву на белом фоне — движу-
щимся образом, постепенно приобретающим краски, голос,
скульптурность и все более широкое поле действия (Па-
рижская и Лондонская синерамы). Но миллионы «чита-
телей-зрителей» в капиталистическом мире — это миллио-
148
пы фунтов и долларов для предпринимателей и трестов.
Превратившись в богатейшую отрасль промышленности,
это новое массовое искусство действительно становится все
более упадочным и снижающим своп стандарты. Бороться
художнику за себя, чтоб воплотить на экране нечто цен-
ное,— значит бороться уже пе с издателями, которых в
стране сотни и у которых разные вкусы,— не понравишься
одному, есть надежда, что найдешь издателя по себе,— а
бороться с безликим, всемогущим трестом, с монополией,
которая держит в подчинении сотни тысяч экранов и пред-
почитает быстрей оборачивающееся, полегче восприни-
маемое, на дешевку рассчитанное, неизбежно пошловатое
всему тому, что выходит из обычного ряда, будит мысль и
может оказаться бесприбыльным. Об этой непреодолимой
цензуре монополий хорошо сказал па конгрессе американ-
ский писатель Эльмер Райс. Но и это еще не вся проблема.
Главное в том, что новый вид массового искусства тре-
бует от писателя коренной «перевыучки». Законы кино и
особенно телевизора совершенно другие, чем те, по кото-
рым создается за своим письменным столом рассказ пли
роман. Без знания особых технических требований нельзя
ничего написать для телевизора или радио.
А так как программы телевизионных и радиопередач,
по закону частной собственности, не могут составляться
в капиталистических странах из того, что уже идет в теат-
рах и концертных залах, а должны состоять только из
собственной, для этих передач сделанной литературной и
музыкальной продукции, а для создания этой продукции
нужны писатели и музыканты, то хозяева «теле» и «ра-
дио», монополии и тресты, буквально перекупают писате-
лей и музыкантов у издательств и театров. Опп платят им
бешеные деньги. Часто лишь на эти деньги (а не на зара-
боток от серьезной книги или музыкальных произведений)
может жить подлинный художник. И... получается нечто
похожее на поглощение мануфактурой кустарного промыс-
ла- Прежний тип писателя, кустаря-одиночки, заменяется
типом нового работника-профессионала, в своем роде вин-
тика в огромной индустриальной машине. Это лини» на-
чало процесса. Но так болезненно остро уже чувствуется
оп в капиталистических ci ранах, что на конгрессе упоми-
налось о нем почти в каждой речи.
Первый, кому дано было слово в начале делового об-
суждения, был писатель Пристли. Он начал с того, что
расширил понимание слова «писатель». Он напомни ч, как
119
живое слово, задолго до книгопечатанья, было оружием
художника, не только писавшего, но говорившего, певше-
го,— барда, сказптеля, сказочника, пророка. Этим расши-
ренным пониманием искусства человеческого слова оп це-
ликом оправдал прпход писателя в область повои техники
выраженья, в кино, радио, телевидение: «Я крепко убеж-
ден, что особенно в этой стране (англичане целомудренно
говорят о своей родине только такой отстраняющей фор-
мулой: «пн тзпе кантри» — «в этой стране») мы могли бы
иметь лучшее радио и телевидение, если б большее число
писателей считало своим долгом научиться использовать
новую технику и тем самым найти новую аудиторию; в
надежде, конечно, подвести эту аудиторию к более старым
искусствам печатного слова и театра». Надо искать пуб-
лику всюду, где ее можно найти, закончил свою коротень-
кую речь Пристли. Это была честная речь, поскольку у
Пристли слово пе разошлось с делом. Опытный романист
за последнее время пошел на выучку в телевидение, две
его пьесы передавались во время моего пребывания в
Англпп («Заключительная игра в Дольфине» и «С тех
пор, как в раю») по телевидению.
Пристли сменил па трибуне другой английский рома-
нист, Апгус Вильсон, в своих романах сатирически бес-
страшно касавшийся многих отрицательных сторон англий-
ской жизни. Возражая литературным теченьям и груп-
пам. видящим спасенье в уходе от жизни, в том, чтоб
искан. тему лишь в своем собствеппом внутреннем мире
(а таких течений сейчас за рубежом немало), Вильсон
сказал: «Я пе верю, чтоб воображение писателя могло пе-
рерасти границы общества, в котором он живет. Вообра-
женье писателя прямо питается тем, что его окружает.
Стремится ли он в своем творчестве... напасть па общество
или принять его,— это полностью личное дело писателя.
Но оп не может сознательно обойти его, ибо, если оп сде-
лает так, он начнет монотонно повторять полученное из
вторых рук и, следовательно, второсортное, а это — худо-
жественная смерть. Нечто вроде смерти заживо, какую ми
наблюдаем в английской драме за последние двадцать лет.
Чтоб держать свое восприятие живым, писатель — какую
бы особенную и личную форму оп пи избрал — обязан
быть «включенным» (в общественную жизнь) человеком.
Такова первая и абсолютная необходимость для него». Но,
сказав эти великолепные слова, Вильсоп закончил свою
речь тремя предупрежденьями для писателей о том, как
150
п чем могут опп погубить свою работу. II все три преду-
прежденья исходили из неверного пониманья массы как
«черни»: масса хочет, чтоб ее учили,— писатель погибнет,
начав учить тому, чего сам не знает; масса хочет, чтоб ее
волн, чтоб мыслили за нее, по чтоб были прп этом на ео
уровне,— писатель погибнет, став приспособляться к ней;
масса хочет облегченного, хочет смеяться,— и писатель,
угождая ей, станет клоуном. Самая страшная опасность
для писателя — это «популярное клоупство».
О выступлении американского писателя Эльмера Райса
(чья пьеса «Мечтательная девушка» шла в те дни в Ли-
верпульском театре) я уже коротко сказала. Поднятый мм
па конгрессе вопрос о цензуре, видимо, ударил по больно-
му месту и был многими подхвачен. Как раз в те дни
английские газеты с огорчением писали, что один из луч-
ших английских фильмов «Смайли» (действительно пре-
лестный фильм, снятый в Австралии, с талантливым маль-
чиком в заглавной роли) был запрещен в Америке из-за
того, что в нем действуют контрабандисты опиума, в конце
концов пойманные и наказанные. Но по лицемерным зако-
нам о цензуре, допускающим в кипо циничную порногра-
фию и убийства, слово «оцпум» запрещено, и поэтому пре-
восходный и нравственный английский фильм пе быт
допущен па американский экран. На конгрессе досталось
и английской «цензуре». В своей короткой содержательной
речи англичанин Денис Грэйс Столл между прочим сооб-
щил: «Недавно вещь одного английского писателя, в ко-
торой дело идет об африканце, несправедливо обвиненном
английской полицией в подрывной деятельности, получила
литературную премию. Но вещь том не менее не была на-
печатана и премия не была выплачена, потому что изда-
тели пригласили одного отставного работника Скотланд-
Ярда высказаться об этой истории, и тот объявил ее «не-
правдоподобной» .
Роль Эльмера Райса на конгрессе не ограничилась,
однако, тем, что он поднял острую тему о давлении повой
цензуры па совесть писателей — цензуры денежных хозяев
Америки. Оп на себе показал силу такого давленья. Когда
в закрытом заседании конгресса был поднят вопрос о про-
тесте против войны и атомной бомбы хотя бы в форме
приветствия тем писателям во всем мире, кто борется в
своих книгах против применения термоядерного оружия,
Эльмер Райс резко высказался против принятия такого
приветствия. К счастью, он остался, при всей двойствен-
151
пости своем позиции, почти в полном одиночестве: привет-
ствие было составлено, проголосовано и принято (пишу
по печатным материалам газет, в частности — статье не-
мецкого делегата Бодо Узе, «Зоннтаг», 29 июля 1956 г.,
Берлин, стр. 7) подавляющим большинством конгресса.
3
Среди всего нового п разнообразного, что говорилось о
работе писателя для сцены и экрана, упомяну о крайне
интересном сообщении Артура Колдер-Маршалла. Цент-
ром его речи, сковавшим внимание всех в зале, было сооб-
щение об использовании в кино так называемого «порога
видимости» и «порога слышимости», или по-английски
обозначаемого коротким словечком «зрешолд» (the
threshold of vision).
«Я не боюсь того, что мы видим или слышим в кипо,
по радио или на телевизоре,— сказал он.— Но я боюсь
того, что слышим и все же не слышим, видим и все же пе
видим. Вот это — действительно опасно. Много лет назад
мне пришлось смотреть красивенький документальный
фильм о розовых садах старой Англии. Эстетически этот
фильм «вонял». Но, странным образом, совсем пе розами.
Многие из присутствующих пожаловались, что запахло
чем-то гораздо более острым — человеческого происхожде-
ния. Загадка разъяснилась, когда фильм был исследован
на специальном аппарате (movieola). Оказывается, редак-
тор, чтоб удлинить фильм, вставил между каждым четыр-
надцатым кадром (frame) белый кадр, на котором написал
(видимо, ради озорства.— М. Ш.) грубое ругательство,
аромат которого и выявился в театре. Мы его видели, но
не настолько продолжительно, чтоб узнать, что именно мы
видим. Оно существовало лишь на пороге видения. Во вре-
мя войны британские агенты, обучавшиеся для работы за
границей, ложились спать с крохотным аппаратом в ухе,
который шептал им, но очень тихо, так, чтоб не доводить
до сознания, на языке той страны, где они должны были
работать. Звук был на пороге слышания, и они обучались
новому языку с удивительной быстротой. Совсем недавно
один фабрикант мороженого использовал «порог видения»
в кинематографе для своей рекламы, и продажа его про-
дукции поднялась. Эксплуатация порога видения и слы-
шания достаточно устрашающа. Насколько же страшнее
152
возможность использования его бесчестными политиками,
если только не сделать наказуемыми невидимые поля ви-
дения и неслышимые волны звука» ’.
Практическая эксплуатация подсознания — вот в каких
трезвых, материальных терминах говорят сейчас в Англии
о том, что еще недавно стали бы называть «мистикой» и
«бредом», отмахиваясь от этого, как многие близорукие
люди в истории общества отмахивались от новых изобре-
тений. Между тем вещь, о которой заговорил Колдер-Мар-
шалл, уже не нова, имеет многолетнюю давность и, конеч-
но, представляет собой сейчас ту стадию вполне матери-
ального, доступного человеческому руководству процесса,
который может быть в будущем плодотворно использован
и в педагогике, и в театре, и в культуре вообще, бросив
свет на вполне физиологическую связь того, что мы опре-
деляем в человеческом восприятии как область сознатель-
ного и область подсознательного. Что это и для самой
Англии вовсе не ново, можно извлечь из ее печати. Так, в
серьезной «Санди тайме» от 15 июля 1956 года было напе-
чатано в отделе писем к редактору как отклик на ставшую
объектом интереса тему:
«Сэр, я очень заинтересован поднятым вами вопросом
о «подсознании», потому что около двадцати лет назад я
был инициатором почти таких же экспериментов. Б то вре-
мя я был распорядителем общества «Паблисити филмс Ли-
митед», в обязанности которого входило составлять и рас-
пространять рекламные и коммерческие фильмы. В начале
1934 года я познакомился на гольфе с молодым человеком
по имени Листер. Он подробно объяснил мне свою идею
передачи послания в «подсознательную» область человече-
ского мозга. Он указал мне на разницу скорости схваты-
вания и фотографирования глазом образа и скорости доне-
сения этого образа в мозг,— факты, на которых его тезис
базировался. Его спокойное рассуждение и его искрен-
ность убедили меня. Я обратился к двум своим коллегам,
полковнику Р. С. Бартону и м-ру X. Р. Мак-Лэтчи, и вме-
сте мы согласились вложить в это дело по 50 фунтов. Что
явно было нам необходимо — это купить какой-нибудь
иродукт общего пользования, и, сколько помнится, мы
остановились па зубной пасте. Мы заметили, что, даже
если ограничить «послание» только тремя-четырьмя кад-
’ Стенограмма заседании конгресса ПЕН-клуба в Лондоне,
июнь 1956 г.
153
рами (frame), в фильме все же появляется тепь на экране,
хотя слова и не могут быть прочитаны; мы сочли эту до-
садную тепь большой помехой, так как ведь рекламы дол-
жны были проводиться в публичных кинематографах. Все
же восемь человек нашего учрежденья попытались испро-
бовать это (подсознательную рекламу) на нашей малень-
кой собственной киноустановке. Но надвигались тревож-
ные времена, Муссолини п Гитлер вели свою пропаганду,
и страх, что идея Листера может попасть в скверные руки,
был очень значителен. В конце концов я заболел и окон-
чательно потерял тогда интерес к своим экспериментам.
Мак-Лэтчи, как я полагаю, был последним, у кого осталось
на руках письменное изложение идеи Листера, и он, ве-
роятно, передал его в Лондонское агентство печати. Если
так, то какая это ирония судьбы, что Британское реклам-
ное агентство свыше двадцати лет обладает открытием, ко-
торое сможет изменить весь метод британской рекламы и
оказать самое глубокое влияние на всю цивилизацию —
в благом п злом».
Это письмо подписано Ж.-Е. Тернер, и оно не осталось
в английских газетах одиноким...
Реальны ли все эти домыслы о порогах подсознания?
Можно сказать одно: они уже вышли в Англии пз стадии
интересных догадок в область технического эксперименти-
рования. И право же, в век, когда человечество разлагает
атом, это вхождение внутрь микропроцесса нашего аппа-
рата восприятия отнюдь уже не кажется ни фантастиче-
ским, ни мистическим. Советским людям очень не мешает
ознакомиться с мыслями и разговорами по этому поводу
их собратьев по искусству в Лондоне.
Очень интересно также и то, что говорилось о выросшей
активности переводчиков. Усилившаяся роль междуна-
родных организаций, ведающих делами культурной связи
народов,— и местных, подобных Британскому совету или
Обществу культурной связи; и интернациональных, подоб-
ных ЮНЕСКО,— пе только подняла значенье переводчи-
ков, но и поставила в порядок дня вопрос о точности пере-
вода — точности национально-смысловой, чтоб перевод
правильно передавал именно то, что хотел сказать и ска-
зал автор переводимой на другой язык вещи. Мы убеди-
лись за последнее время, какой неисчислимый вред прино-
сит неточный (хотя, за неосведомленностью автора в чу-
жом языке, часто даже «авторизованный») перевод,
пускаемый в мировое обращенье. Он приносит вред и своим
154
плохим качеством, создающим ложное представленье о
художественной ценности оригинала; и своими отсебяти-
нами, неточностями, фальшью, искажающими смысл под-
линника; и, наконец, тем, что плохо переведенная книга
создает неверную репутацию автору, которую потом очень
трудно изменить новыми переводами. Особенно об этом
должны подумать мы. Наши советские книги и статьи пе-
реводятся большей частью у нас же, в наших, созданных
для этой цели издательствах, в ВОКСе, в Совинформбюро
и т. д. II часто даже те из пас, кто знает иностранные язы-
ки, не имеют времени проверить пх.
Англичане любят слово и с величайшим интересом от-
носятся ко всему, что связано со словом,— к словарям, к
исследованьям форм языка, к истории развития языка.
Оксфордские словари английской фразеологии, современ-
ного английского языка — одни пз самых дефицитных, бы-
стро распространяющихся и трудно доставаемых книг.
♦ Наш язык» Симеона Поттера, «Словарь современных
английских выражений» Генри Ваттсона Тоулера читают-
ся, как романы; и недаром новейшие формы философии в
Англии вырастают пз толкования различий в применении
и значении слов,— правда, философии, при некоторой ее
практической пользе, глубоко реакцпопной. Но там, где
речь идет о переводах, эта большая культура слова п актив-
ный интерес к языку по-настоящему па месте. Интересно
было послушать шотландскую писательницу Наоми Мпт-
чисон, говорившую с широким и вольным жестом опытного
оратора-общественницы: «Переводы п обмен идеями осо-
бенно важны между Востоком и Западом... Некоторые
типы идей и положений, хотя п приемлемые в одной куль-
туре, неприемлемы п даже шокируют в другой. Мы имеем
вкус к умствующему, сложному, слегка ироническому,
шутливому писанью. Это не ценится в очень серьезных
странах, так же точно в этих странах пе понимается наш
тип умалчиванья...» Как пример разного пониманья вещей
Митчисон привела «Гамлета»: «В мусульманских странах
крайне важное значение придается взаимоотношению бра-
та и сестры. Поэтому в «Гамлете» положенье «Офелия —
Лаэрт» представляется там важнее положенья «Офелия —
Гамлет», и пьеса немедленно принимает другой характер».
Правильный перевод требует большой культуры, а не толь-
ко знания смысла слов по словарю, которое часто может
подвести переводчика. О том же говорил и английский пи-
сатель Лотиан Смолл.
155
На заседанье, посвященном историкам, был дан бой
последователям немецкой школы Ранке, засушившего
предмет истории до такой степени, что всякая хорошо
написанная книга по истории тотчас же бралась под подо-
зренье как ненаучная. Но и профессиональные историки
огрызались, ловя авторов художественных монографий
даже с очень большими именами (как Апдре Моруа или
Стрэчп) на множестве ошибок, искажений исторической
правды и попросту на врапье. Досталось все же больше
ученым. Кто-то сказал с трибуны в пх адрес: «Груда яиц —
еще по яичница», а другой оратор, англичанин Б. Лиддл
Харт, предостерег от слишком большой фетишизации ар-
хивного документа: «Многие бумаги часто составлялись с
целью ввести в заблуждение или умолчать о чем-то. Боль-
ше того, реальная борьба страстей, происходившая за сце-
пой и широко определявшая принятые решенья, редко
когда вообще отражалась в документе». Удивительными
для пас по своей наивности были представления ораторов
копгресса о развитии исторической биографии. Вместо
того чтобы хотя бы вкратце сказать, что сделано материа-
листами за последние полвека для углубленного понима-
ния социологического фона, па котором выступает личность
и который помогает лучше попять ее и ее дело,— чле-
ны копгресса окончательно ушли от всякого социально-
го анализа в изолированный внутренний мир личности.
По мнению выступавших, шаг вперед сделан только
методами Фрейда и Пруста, то есть проникновеньем в
родовое и в индивидуальное «подсознанье» человека.
И все же голос историка-марксиста прозвучал в эти
дни, хотя, к сожалению, п не па конгрессе. Вышла новая
книга Джэка Линдсея «После тридцатых годов. Британ-
ский роман и его будущее». Сам член ПЕН-клуба, загля-
нувший мимоходом и в зал медицинского колледжа, и к
пам па хоры, Джэк Линдсей, к сожалению, не выступит
на конгрессе. Но его книга именно в эти дни дала, в сущ-
ности, ответ па многие вопросы повестки дпя, оставшиеся
неотвеченными.
В этой умной, с марксистских позиций написанной
книге Джэк Линдсей напоминает, что такое «английская
публика», вернее, английский рабочий люд и как уста по-
вить с ним контакт. И сразу рассеивается созданное мно-
гими ораторами смутное представленье о темной, чуждой
искусству толпе, снижающей своим низким культурным
156
уровнем стандарты литературы, театра и музыки. В книге
приводится несколько ярких фактов, о которых странно
было запамятовать творцам искусства. Годы войны, Лон-
дон под бомбами; старый, прекрасный театр, классически
исполняющий Шекспира, «Олд Вик», выгнан бомбами из
своего здания. II он уходит из столицы со всем своим кол-
лективом — в народ, в индустриальные города Англии, где
каждое представленье Шекспира воспринимается благого-
вейно и с величайшей благодарностью рабочими-зрителя-
ми. Странствующие группы актеров и музыкантов дают
концерты в церквах, под открытым небом, на деревенских
площадях. В один только 1943 год состоялось 4449 таких
концертов.
Критик Скотт Годдард писал об этом: «Вся музыка этих
концертов состояла из прекраснейшего в музыкальной
классике. Аудитории явно наслаждались этой музыкой.
Что происходит сейчас в деревнях и на фабриках, превра-
щается в одно из крупнейших популярных движений на-
шего времени. Стыдно сказать, что понадобилась война
для того, чтобы оно началось». В одном из официальных
рапортов рассказано, как в Портсмуте дали Пятую симфо-
нию Сибелиуса, «крепкий орешек и для натренированного
уха». Что произошло? «Степень концентрации вниманья
была так велика, что почти непереносимо было наблюдать
ее...» Рядом с тем, кто писал этот рапорт, «стоял обыкно-
венный, простой матрос с лицом, испещренным шрамами,
и с узловатыми руками. Глаза его были мокры от слез...
Он никогда не слышал оркестра и сейчас не мог оторваться
от него». На заводе исполняют Баха, и опять рапорт отхо-
дит от официального отчета в живую взволнованную речь:
«Кто сказал, что Бах скучен? Они просят еще и еще...»
Как знакомы эти страницы нам, пережившим начало ре-
волюции и первое приобщение нашего народа, кронштадт-
ских моряков, петербургских текстильщиков к массовому
искусству, к величию серьезной музыкальной классики!
То же самое случилось в сердце Англии в тяжелые дни
войны, и писатели, собравшиеся на конгрессе решать
вопрос о контакте с публикой, забыли упомянуть, что дал
когда-то сампм творцам, артистам, поэтам, музыкантам
настоящий, глубокий контакт с родным народом!
Но я буду неправа перед читателем, если ограничусь
лишь тем, что успела сказать о конгрессе ПЕН-клуба.
Было и там событие большого творческого порядка. Один
157
пз его делегатов, индийский писатель Бинод Рао, произнес
с трибуны замечательную речь.
Связь с публикой, сказал Рао, не начинается с написа-
нья книги и не кончается ее выходом в свет. Она — в под-
готовке книги и в ее обращении. Она родится в опыте и
наблюденье, и если слова не передают читателю того, что
пережил и перечувствовал автор,— они мертвы. Один ин-
дийский трактат говорит о трех путях связи. Первый
путь — путь власти; это приказ. Второй путь — дружбы;
это убеждение. Но третий путь — самый верный; это жен-
ский: путь любви. Существует такая вещь, как давать и
брать,— и можно «вести», в то же время и «следуя», и
давать, получая. Пусть лучше писатель «оседлает мула
искренности и простоты, чем взберется на высокого коня
туманной глубины». И не надо показывать свое знание за
счет незнания своих читателей, «надо писать о вершинах,
но не с вершин». В наши дни есть только две причины для
писателя, пе сумевшего понять свою публику. Одна —
интеллектуальный снобизм, другая — умственная лень.
Новый мир обрушился на писателя, традиции отступают,
старое общество ушло, контуры нового еще не ясны.
Огромное количество использованных слов, мифов и обра-
зов отнимается у пас, как старый инструментарий, и мы
должны искать новые слова для обозначения новых вещей.
Степень успеха, которого может достичь писатель на этом
пути, намного определит будущее демократических учреж-
дений.
Я привела лишь узловые мысли пз этой речи, сказан-
ной не очень громко и не быстро. Оратор был далеко вни-
зу; голос его не поучал, не настаивал, он — обращался к
пам. Индийский писатель говорил, делясь и общаясь с
теми, кто сидел в зале, словно осуществляя третий путь
подхода к людям — путь любви. И если разложить его речь
на заключенный в ней простейший смысл,— казалось бы,
он не сказал ничего нового, ничего особенного. Но вместе
с его речью в зал ощутимо вошло то, над чем думал весь
конгресс,— вошла масса, слушатель, человеческое восприя-
тие, та сила, в которой свершается второе рождение созда-
ваемого искусства и без которой оно мертво. К нам наверх
передалось волненье тех, кто сидел в зале. Позднее Наоми
Митчпсоп призналась мне: этот индиец один сказал, что
нужно.
И здесь мне хотелось сказать несколько «самокритич-
ных» вещей. На большом поле битвы, где мы принимаем
158
сражение идеологическим оружием слова, мы видим ли-
цом к лицу очень сильного противника. Для того чтоб за-
ставить слушать и помочь услышать ту большую правду
нового человечества, во имя которой трудились мьг четыре
десятка лет, надо хорошо подготовить паше оружие —
слово. Чтоб показать образ человека нового мира, настоя-
щего, глубокого, думающего человека, нельзя прятать его
за словами о возросших тысячах тиражей. Бинод Рао на-
чал свою речь с примера: когда статистика сообщает, что
в Индии триста тридцать миллпопов населения,— это одно.
А когда поэт Бендре говорит об этом же в поэме, где мать-
Индпя думает, простирая руки, о своих трехстах тридца-
ти миллионах детей,— это другое. II страстно хотелось,
чтоб речь о нашей большой повой правде могла прозву-
чать в этом зале с той же силой переживаемого творче-
ского волнения, с той же чудной силой художествен-
ного воздействия, с какой сумел выступить посланец
Индии.
Конгресс кончен. При всех его недостатках, при отсут-
ствии многих крупных писателей пз Франции, из Америки
и даже из Англии, это был в целом интересный и содер-
жательный конгресс. Новый президент ПЕН-клуба, мяг-
кий, красноречивый французский писатель Андре Шам-
сон, подводя его итоги, не упомянул о том, что он был
значительно более широким по теме и прогрессивным по
принятым решениям, нежели прошлогодний Венский кон-
гресс. Но при своем твердом решении быть лоцманом ти-
хого плаванья и вести трп года корабль ПЕН-клуба между
рифов и отмелей всяких опасных вопросов, решительно ве
допуская политики, Андре Шамсон все же произнес заме-
чательную фразу:
«...Но мы живем в мире, и мы не можем закрыть окна
До такой степени, чтоб время от времени сильные ветры
из внешнего мира пе проносились через залы, где мы за-
седаем. Проблемы, стоящие перед всем миром, будут стоять
время от времени и перед нами; и я не верю, что, какова
бы ни была наша бдительность, мы сможем помешать ды-
ханию этих ветров проноситься над нашими головами».
Нельзя не почувствовать признательности к тому, кто все
же произнес эти живые слова. Надо ли людям искусства
бояться вольного ветра? Дыханье сильных ветров совре-
менности, дыханье исторической жизни народных масс не
разорвет, а только наполнит паруса кораблей мировой
литературы!
159
III. ПО ГОРОДУ ЛОНДОНУ
1
Время с весны по август называется в Англии «сезо-
ном». Это — пора наводнения Британских островов иност-
ранцами. Приезжие переполняют гостиницы и шоссейные
дороги, поезда и пароходы по Темзе, по Клайду. В период
«сезона» вы можете охватить всю театральную и художе-
ственную жизнь Англин за целый год, без риска упустить
что-нибудь существенное. Вы можете в этот период сполна
насладиться прекрасной музыкой п на фестивалях по мно-
гим городкам и местечкам, и в необъятном круглом зале
Альберт-холла на тысячи сидячих и стоячих мест, где про-
исходят любимые лондонцами «промс», променад-концер-
ты. Вы можете... еслп только удастся вам в это время
найти себе комнату в гостинице по вашим средствам.
Но в этом сезоне 1956 года, незаметно для иностран-
цев, прозвучала над праздничной по-летнему Англией со-
всем пе музыкальная нота. Родилась опа в субботу
14 июля в Ланкашире. Ее пе все услышали надлежащим
образом,— хотя в том, как довели эту «нотку» до слуша-
телей воскресные газеты, было уже нечто обращающее па
себя вниманье тех, кто умеет прислушиваться к пульсу
жизни... Нота, о которой я говорю, прозвучала в очеред-
ной речи английского премьер-министра, произнесенной в
Ланкашире. Одна воскресная газета привела ее своими
словами, сопровождая цитаты пз речи комментариями, и
получалось так, что премьер-министр благодарит судьбу
за ослабление одной угрозы — угрозы войны—и призы-
вает бороться со следующей угрозой — угрозой надвигаю-
щегося обеднения Англии — инфляцией. Другая газета по-
ступила по-иному. Под устрашающим крупным заголов-
ком «Британия под угрозой постепенного обнищания» она
привела жирными буквами вразрядку полную цитату из
речи Идена: «Пока ослабевает угроза войны, все яснее вы-
рисовывается другая угроза. Мы в тисках борьбы с ин-
фляцией. Это — новая битва Британии, но на этот раз она
пе может быть выиграна «немногими». Мы все в ней, и
от ее исхода зависит будущее наших очагов, наших зара-
ботков и наших детей». Тут, как видим, не одна угроза сме-
няет другую, а, наоборот, ослабление первой угрозы как
бы усиливает вторую, делая ее более заметпой. Тем самым
внушается естественная мысль, что ослабление возможно-
го
сти войны, ведущее к уменьшению военных заказов и к
сокращению людей в армиях, влияет на усиление инфля-
ции, увеличивая безработицу, сокращая производство...
А для Англии ничего пет страшнее этого. Фунт, могучий
английский фунт пошатнулся, он грозит падением — вот
что прозвучало под воскресенье, когда англичане отды-
хают, из Ланкашира. Эта речь, оставшаяся почти не заме-
ченной вне Англии, была, в сущности, подготовкой к суэц-
ким дням, к позиции, занятой консерваторами,— к отчаян-
ной борьбе за сохранение власти путем незаметного
слияния двух понятий — спасения Британии и правоты
консервативной партии, защищающей политику войны,—
в нечто тождественное.
Эта, приглушенная воскресеньем, ланкаширская речь
помогла мне лучше понять не только «суэцкие дни», пере-
житые мною в Англии, но и многое такое па лондонских
улицах и проезжих дорогах Британии, мимо чего легко
можно пройти не задумываясь.
Узенькие улицы Лондона имеют ту особенность, что
пх еще более суживают стоящие в ряд по обе их стороны
автомобили. Они не просто остановились у какого-нибудь
аншлага, преградившего движенье, они не стали на мппу-
ту-другую в ожидании хозяина; нет, опп находятся в проч-
ном состоянии «паркинг», то есть заперты на ключ, без
шоферов, без хозяев, потому что за недостатком гаражей
этими гаражами сделались обе стороны улицы, где «пар-
кинг» позволяется. Невольно вы задумываетесь: а что же
дальше будет, если количество частных машин возрастет,
в чем жизненно заинтересованы и автомобильная промыш-
ленность, и торговцы автомобилями? Улицы тогда вообще
станут непроезжими? Не оттого, что машины запрудят пх
в движении, а оттого, что улицы — артерии города — пре-
вратятся в стоянки, в склеротические узлы. Я привела этот
лондонский парадокс потому, что он предваряет собою дру-
гой, гораздо более трагичный. Машина может хоть приту-
литься на улице, ей позволяют. Ну а что же делать чело-
веку, что делать хотя бы тем шестидесяти трем тысячам
семейств в большом городе Бирмингеме, которые лишены
крыши над головой?
Третьего августа английские газеты писали о частном
собрании в Бирмингеме под председательством епископа,
гДе решено было обратить «биг эппл» — громкий призыв —
к частным лицам и организациям, чтоб помогли, приюти-
ли— кто, где и как может — эти шестьдесят три тысячи
М. Шагиплн, т. 5 161
бездомных бирмингемских семейств. Частное собрание и
частные лица — потому что правительство помощи тут не
оказывает. А разъезжая по старинным городкам Англии,
которые могли бы целиком превратиться в музеи, бродя
по лондонским улицам, где так много пустующих домов с
надписями «продается», «сдается»,— вы наталкиваетесь
уже не только па трагедию человека без дома, но и на тра-
гедию дома без человека — чудесного, сказочного дома,
иной раз построенного в эпоху Чосера, видавшего его пи-
лигримов, дома, похожего на пряник, с переплетами стен,
резною дубовой дверью,— и надпись умоляет вас купить
его, ведь «можно получить большие барыши от превра-
щенья его в исторический бар...». Но домики стоят, как
невесты без жениха. Хочется крикнуть: да возьмите без-
людные дома и бездомные семейства и разрешите проблемы
одним ударом, как знаменитое Колумбово яйцо!
Впрочем, в эти же дни я была свидетельницей новых
трагических противоречий. Продающиеся дома, и какие
дома — с парками, лесами, озерами, картинными галерея-
ми предков, дома-замки, построенные в эпоху короля Яко-
ва, короля Георга, королевы Викторин и вниз по нисходя-
щей в глубь времен,— вдруг находили себе женихов.
Долгие годы хозяева этих замков, потомки семи-восьми
поколений герцогов и баронов, кое-как содержали своп ма-
хины, пуская в них бесчисленные толпы туристов, собирая
по полкроны с каждого за вход. Но вот и это уже невмо-
готу. Замок с портретами предков продается. Покупатель
нашелся. Казалось бы, все в порядке. Но когда богатый
американец (а эти замки почти всегда покупаются амери-
канцами) купил в Ирландии историческое поместье лордов
Кенмар, заключающее в себе знаменитые Килларнейские
озера,— эта покупка тоже переживалась почти как траге-
дия: смогут ли новые хозяева сохранить исторические цен-
ности, позволят ли пароду в их родной стране любоваться
на их собственные, несравненные по красоте озера? И в
«Таймсе» был помещен снимок с этих озер, грустный п
поэтический, как нежпое сочетание звуков их ирландского
имени.
Иностранец, приехавший провести «сезон» в Англии,
пе чувствует всех этих противоречий. Редко, редко когда
жизнь доносит их до него в простой фразе, да и то, впро-
чем, не каждый пз них поймет ее. Однажды я услышала,
как заезжий турист, плененный английскими шоколадка-
ми (действительно превосходными, их можно получить
162
в каждом автомате по шести пенсов за штуку), сказал
своей собеседнице, немолодой женщине, учительнице сред-
ней школы в пригороде Лондона: <<Какой дешевый у вас
шоколад!»
«Для пас оп не дешев»,— тихо ответила ему учитель-
ница.
Шесть пенсов — полшиллинга — это реальная сумма
в английском трудовом бюджете.
2
Очень давно в каком-то романе я прочитала о стран-
ном английском путешественнике, затосковавшем на чуж-
бине по... площади Пиккадилли. Не по зеленым англий-
ским лугам, не по родному дому, даже не по родному го-
роду, а только по одной площади города.
И вот я на Пиккадилли, когда еще не потемнело небо
над Лондоном. Дождик, на который здесь никто не обра-
щает внимания, не падает, а стоит в воздухе тысячью
бисеринок, словно пыль. Сквозь дождпк дрожат, светятся,
играют огненно-цветные рекламы на узких домах, обсту-
пивших небольшую площадь. Посередине ее взвилась па
одной ноге маленькая каменная фигурка крылатого бога
любви, Эрота. День еще держится где-то над крышами, а
тут бегают зеленые, красные, синие буквы, вертятся осле-
пительные колеса, качает кто-то взад и вперед желтый
маятник. Вы недоумеваете, что же тут такого, о чем мог
тосковать странный англичанин? Но проходит депь-два.
Падает па улицы двойной свет сумерек. И вы вдруг чув-
ствуете, что вас тянет, неудержимо тяпет не на «собствен-
ную», уже совсем «домашнюю» Фппчлеп-род, не на спокой-
ную Трафальгар-сквер с ее голубями, садящимися вам па
плечи, не на важный безлюдный Страпд с первыми отра-
женными в Темзе огнямп, пе в прохладу зеленых англий-
ских парков,— а в светящееся колесо Пиккадилли, в
толчею ее тротуаров, в трепет ее дождика и ее огпей, по-
хожих па легкие прикосновения крыльев ее каменного
божка.
Не зпаю, почему это так. Может быть, потому, что
вокруг Пиккадилли пли поблизости от нее собрались лон-
донские театрики, клубы, кино и вам есть куда заглянуть,
чтоб пе быть одному в короткие лондонские вечера. Ведь
пе успеют выглянуть из-за туч звезды, отзвонят своим ме-
163
лодичным звоном десять ударов часы,— а уже умолкает
и засыпает город, торопятся последние автобусы, последние
вагоны метро... Лондонцы рано ложатся спать.
Если судить по тому, что сами англичане говорят п
пишут о своем театре, он вот уже двадцать лет как «дегра-
дирует». Заглянув в еженедельники программ, где коротко,
в двух строках, рассказывается о содержании идущих
пьес, вы почти готовы согласиться с ними: «Дом у озера» —
гипнотизер и его сестра убивают своего брата; «Правдопо-
добная история» — три пожилых чудака всю жизнь ждут
паследства от старого папаши, упуская самое жизнь; «Ночь
четырех» — сыщик находит па месте убийства кровавые
отпечатки собственных пальцев; «Мышеловка» Агаты Кри-
сти — о сумасшедшем, забравшемся под видом сыщика в
одинокую гостиницу во время снежных заносов,— эта
пьеса, кстати сказать, идет в театре «Амбассадор» бессмен-
но с 25 ноября 1952 года! Пьеса о судебном процессе офи-
цера подводной лодки, незаконно отнявшего командование
лодкой у капитана, заболевшего паранойей,— действитель-
ное происшествие во время войны; еще пьеса «тетки Ага-
ты», как непочтительно называют вечерние газеты Агату
Кристи, и еще одна этой «тетки» (я насчитала пять ее пьес
по городам Англии), и так далее и тому подобное. Но за-
будем па минуту эти анонсы и все прочитанное и услы-
шанное, чтоб судить собственными глазами.
Не считая пи Королевской оперы («Ковент-Гарден»),
пи заезжих гастролеров; пе считая и близлежащих теат-
ров в Кройдоне, Уимблдоне, Ричмонде и прочих городках-
пригородах, вы можете посмотреть в Лондоне пятьдесят
разных спектаклей в пятидесяти разных театрах. И хотя
в каждом из них обычно идет только одна пьеса, идет иной
раз и дважды в день, лондонские театры чаще всего пол-
ны— не до аншлага, но достаточно, чтоб актеру видеть
перед собой зрителя.
Как только вы входите (часто — спускаетесь вниз по
ступенькам) в первый попавшийся вам театрик, вас
встречает особый мир, совсем не похожий на наш. Никто
ке требует, чтоб вы сняли пальто,— хотите, идите в раз-
девалку — спять; хотите, сверните его и суньте себе под
кресло. Никто не отбирает у вас. портфелей, если случится
вам прихватить пх с собой. II почти ни в одном театре, к
сожалению, пе возбраняется курить в зрительном зале.
На афишах, после всех обычных перечислений, вы всякий
раз читаете: «Этот театр дезинфицировал такой-то жид-
1G4
костью». В антракте, сидя на своем месте, вы можете за-
казать себе чай или кофе, и официантка приносит его на
подносе, как в ресторане, с кексами и сандвичами. Во вре-
мя спектакля вы можете посасывать мороженое, преспо-
койно бросая и бумажку и стаканчик себе под ноги, па поя
зрительного зала... II при всем перечисленном почти каж-
дый английский театр похож па бархатную ложу, так он
мягок, затянут коврами и плюшем, чист и аккуратен,
словно в первый день творенья, изящен, построен со вку-
сом; и вы отдыхаете в его мягких креслах (англичане лю-
бят везде — в трамвае, в официальных местах — сидеть на
мягком), вы тешите и успокаиваете глаза на его приглу-
шенных красках—темной в бархатном «Кембридже»,
светлой в бархатном «Пиккадилли»...
Но вот раздвигается занавес. В противоположность по-
кою и красоте, в которых вы как бы тонете на два часа спи-
ной и локтями в комфорте и роскоши театрального зала,—
перед вами экономия и бережливость па сцене, относя-
щаяся и к декоратору, доводящему со вкусом и чувством
типичного до минимума декорации; и к постановщику,
помнящему, что он создает текучее театральное представ-
ление, а не лавку древностей, музей или чудеса астроно-
мического календаря; п, наконец, к костюмеру... Костюмы
некоторым театрам ссужаются крупными фирмами при-
мерно так, как они ссужаются моделям; в афишах напе-
чатано: такой-то костюм дала такая-то фирма — и реклама
подобного рода выгодна и фирме п театру. Главное, что
дается вам со сцены,— это актер и его игра. Если вы смот-
рите обычную английскую комедию пз жизни среднего пли
высшего класса (а это случается чаще всего), вы словно
подняли крышку частной квартиры и заглянули внутрь —
так все это похоже па всамделишное. Актеры почти пе
гримируются, жесты их естественны,— центр тяжести
спектакля но в этой отполированной и нивелированной
группе людей, играющих лицемерную и благовоспитанную
семейную среду, а в тексте, какой они произносят. Авторы
таких комедий изощряются в остроумии, носящем салоп-
ный оттенок,— так повелось еще со времен Оскара Уайль-
да. Вы смотрите не действие, а искрящийся фонтан диа-
логов и монологов, брызги которого заставляют хохотать
нась зал. Среда английских комедий утомительно однооб-
разна; она почти пе дает актеру создать интересный оираз.
Но там, где дается иная среда, вы наблюдаете не только
интереснейший спектакль, но и заинтересованный зритель*
165
пый зал, как это было па битком набитых, ярких спектак-
лях в театре «Комедии» па «Трех-пенпи-опере», по знаме-
нитой оперетте Бертольта Брехта из жизни пищих. И там,
где актеру дается хоть маленький шанс по-серьезному по-
работать над образом, отыскав для него ипдивидуально-
тппическпе черточки,— перед нами настоящий хороший
спектакль.
Силу актерского мастерства можно было увидеть на
таком примере. В «Пиккадилли» мпого месяцев подряд с
успехом шла комедия «русского лондонца» (пз второго
поколения эмиграции) Петра Устинова — «Романов и
Джульетта». Этот спектакль был, в сущности, самым
острым среди английских комедий. Раздвинулся занавес.
Я увидела живописную площадь южного городка, напом-
нившую мне что-то пз «Королей и капусты» О’Генри. Сле-
ва от пее, в двухэтажном разрезе, дом советского посоль-
ства; справа, в таком же разрезе, посольство американское.
Сюжет прост: сып советского посла Игорь (житель верхней
комнаты с балконом) влюбился в дочь американского посла
Джульетту (жительницу верхней комнаты с балконом)
вопреки разнице мировоззреппй и общественной структу-
ры. В столице маленького государства создалось положе-
ние чуть ли не шекспировской Вероны. Жена американ-
ского посла пе может вынести даже мысли о браке дочери
вне церкви; отец Игоря, советский посол Романов, скорей
даст себя па куски разрезать, чем пустит сына венчаться
в церковь... II на этом гротескном сюжете актеры сумели
тончайшей деталировкой образов (без грубого шаржа)
создать типы. Не знаю, может быть, английская печать,
именуя пьесу сатирой, хотела увидеть сатиру па наших
людей. Но сатиры не получилось. Сквозь всевозможно
смешное и забавное, сквозь элементы итальянского «тра-
вести», комедии масок, черточки «ревю» и фарса,— правда
живого образа подчпппла себе талант актеров. Таким пу-
стым фанфароном вышел американский посол при всей
его изящной выдержке. И таким бесконечно милым вышел
Игорь с его напряженным, серьезным лицом, переживаю-
щим муки противоречия между марксистскими взглядами
и любовью, таким славным сердитый советский посол в
пиджачишке,— что симпатии публики сразу пошли налево.
Дело в том, что, как пи крути, переживания левой стороны
сцепы зиждились па идейной, принципиальной основе, на
убеждении; а переживания правой стороны — па форме,
приличии, «что подумают окружающие»,— и реальная
суть самого положенья продиктовала актерам и деталп в
подаче образов... Кстати о чисто постановочных деталях.
При высокой культуре игры актеров, при наличии у англи-
чан такого блестящего знатока сцены, как Гордон Крэг,
юбилей которого отмечался всеми газетами как раз в дни
моего преоывания в Англии,— английские постановщики
по части «русских мизансцен» до сих пор пе ушли от раз-
весистой клюквы. Что уж и говорить о самоваре и красной
сукопной скатерти в комнате советского посла; но непо-
далеку от «Пиккадилли», в театре «Сэвиль», шла, и превос-
ходно шла, чеховская «Чайка»; исполнение удовлетворило
бы самого Чехова; но зачем же, зачем же, господин Майкл
Мэковап, позволяете вы кипарисам расти в русском по-
местье, а длинному английскому огурцу очутиться в руках
у русской барыни! Актриса держит его, как мы держим
банан, а потом вдруг — по-английски — отрезает от него
кусочек, держа его все еще в руках, и кладет этот кусочек
себе в рот... Ничтожная деталь, по она сразу придала очепь
серьезной и глубокой игре оттенок комического: ведь нет
же таких огурцов у нас и не отрезаем мы от него кусочки
таким воздушным способом!
Особенность английской театральной жизни — это част-
ные пли клубные театры закрытого типа, куда нельзя, как
сбычно, зайти и купить билет, а надо получить для этого
рекомендацию члена клуба или самому стать членом. Та-
кие театры в Лондоне наиболее интересны и свежи; там
играют любители искусства, играют для себя и своих, ча-
сто экспериментируют, борются с салопным репертуаром
открытых театров, ставят острые и прогрессивные пьесы.
Замечателен в этом отношении театр «Уоркшоп», создан-
ный Жоан Литтлвуд. Когда я была в Лондоне, в нем шла
иьеса ирландца Бехана «Квер Феллоу», написанная им о
себе самом; он создавал ее в тюрьме, приговоренный к
восьми годам заключения за участие в ирландском освобо-
дительном движенье. Под давлением общественности вла-
сти отпустили его из тюрьмы — присутствовать на премь-
ере своей пьесы о себе самом и смотреть па сцену, где была
воспроизведена тюремная обстановка. Но театрики эти
большей частью бедны, и то один, то другой пз них закры-
ваются из-за недостатка средств.
Кроме комедийных театров (пх большинство), я в пер-
вые же дни пошта па оперу. Мне удалось увидеть в «Ко-
вент-Гардене» спектакль незабываемой сплы—«Волшеб-
ную флейту» Моцарта. Надо сказать, что Моцарту вообще
167
посчастливилось в Англии. Много опер, давно нигде нс ста-
вившихся, например «Идоменей»; огромное число концер-
тов, прошедших по всем большим городам; «полное собра-
ние» его фортепьянных вещей в дивном исполнении не-
давно скончавшегося Гизеринга, выпущенное фабрикой
рекордов (так называют здесь пластинки), пе говоря уже
о многочисленных книгах, об издании избранных писем
Моцарта в популярной серии «Пингвина»,— все это стало
доступно английской публике в течение юбилейного моцар-
товского года.
«Ковент-Гарден», великолепный большой театр, мер-
цающий своей приглушенной роскошью, повторяет в боль-
шом масштабе те же черты и обычаи, какие видишь в
маленьких театриках. Вы можете, сидя в глубине, подаль-
ше от сцены, сунуть пальто под кресло,— только в первом
ряду, где обычно сидят декольтированные по грудь ан-
глийские семидесятипятилетние стройные леди, вам лучше
быть в вечернем платье,— да обязательный во всех театрах
Англии, исполняемый пли до, или после спектакля госу-
дарственный английский гимн (его надо слушать стоя)
звучит здесь с наибольшей торжественной полнотой орке-
стрового исполненья. «Волшебная флейта» — сложный по
своему сюжету спектакль; его можно подать как сказку —
эффектно постановочно; его можно подать социально, как
борьбу светлого дня добра с ночным мраком зла; во «Ко-
вент-Гарден» подал его как оперу, то есть как музыку Мо-
царта,— в исполнении прекрасно звучавших, культивиро-
ванных хорошей школой приятных для слуха голосов.
II музыка сама сказала вам все, что могли бы сказать хит-
роумные постановщики. Музыка лилась во всем ее щедром
богатстве, поднималась пз оркестра под жезлом чеха-дири-
жера Рафаэля Кубелика, пелась певцами, настоящими
певцами с настоящими голосами, доставляя наслажденье
слушателям (о чем частенько сейчас забывают многие
оперы в мире!). «Ковент-Гардеп», несмотря на материаль-
ные трудности (переживаемые сейчас в Англии почти все-
ми видами искусства), не боится обновленья репертуара:
так, в будущем году оп собирается показать лондонцам
грандиозную пятиактпую (6 часов исполненья!) оперун
Берлиоза «Троянцы».
Чтобы вникнуть в тот кризис драматургии, о котором
так часто читаешь в английской печати, и постараться
представить себе пути выхода пз пего, нужно раздвинуть
пределы Лопдона, раствориться по всей зеленой Англии,
168
охватить всю ее — и крайний западный башмачок «конца
страны» (Лэпдс-Эпд), где па берегу океана под открытым
вебом расположился Майнакский театр; жемчужину архи-
тектуры на востоке страны, город Кентербери, с его исто-
рическим театром Марлоу; и другой исторический театр —
Шекспира, в Стрэтфорде-па-Эвоне; и курортный городок в
графстве Глочестер—Челтенхэм, п многие другие города
и местечки... Потому что в создании культурных ценностей
английские малые города и местечки издавна играют не
меньшую роль, нежели Лондон.
IV. ПО ЗЕЛЕНОЙ АНГЛИИ
Еще Карел Чапек в своих замечательных письмах об
Англии писал про добрый обычай англичан ходить по тра-
ве в лондонском Гайд-парке. Но можно ли считать это
скромное городское удовольствие достаточным вознаграж-
дением за то, что вся остальная зеленая Англия, ее пле-
нительные волнистые луга, ее кудрявые рощи, ее осенен-
ные плакучими ивами озера, ее лесистые холмы заперты
от пешехода заборами, заборами, заборами? Можно часами
ехать по Англии в машине и любоваться ею из окна. Мож-
но ехать и поездом и тоже любоваться ею. Но попробуйте
остановиться не на станции, а в поправившемся вам месте,
попробуйте захотеть босиком пройтись по бархатному лугу,
пойти поудить с удочкой у поэтичной лесной речки,— вы
До них не дойдете. По обе стороны шоссе — колючая,
серьезная изгородь. II если вы вздумаете перелезть через
нее, вы предстанете перед уголовным судом. «Треспас-
синг» — заход в чужое владение — исключительно англий-
ское выраженье; для него в нашем языке нет передачи
в одном слово.
А между тем англичанин, тот, у кого нет своей земли
за городом, любит траву, деревья и воздух страстной лю-
бовью. Нет для пего лучшего отдыха, как провести две
недели, месяц — под дождем, солнцем, на холоде, на жаре,
па ветру — на самой настоящей зеленой траве, не отделен-
ной от ваших подошв никаким полом. И для этого, словно
в противовес уникальному «треспассингу», существует
тоже уникальное английское слово, пе поддающееся пере-
воду: «кэмпинг». Захватив с собою палатку, котелок, все
необходимое для вольной жизни, англичанин едет куда
глаза глядят, останавливается, где поправилось, и просит
169
у владельца этой части английской природы разрешения
па «кэмп», то есть по-цыгански раскинуть шатер, где ему
понравилось. Подобно тому как в английском уголовном
праве существует наказуемость за самовольный заход па
чужую землю, в неписаных английских традициях суще-
ствует закон гостеприимного разрешения таких «кэмпов».
II вот загорелые, полуголые, полуодичалые людп бегают
утром за водою к речке, разводят костер, устраивают игры,
что-то вообще делают «па природе», аккуратно подбирая
свой сор и пе нарушая ни тишины, ни покоя владельцев.
Сколько таких бесконечных «кэмпов» перевидала я по всей
Англии, исколесив ее вдоль п поперек!
Театральный и музыкальный сезон, привлекающий
массу пнострапцев па Британские острова, происходит
совсем не только в Лондоне пли даже почти вовсе пе в
Лондоне — он вспыхивает прославленными ежегодными
фестивалями — театральными, музыкальными, спортивны-
ми — то в одном городе, то в другом, пе совпадая в сроках,
чтобы любители могли поспеть всюду и пересмотреть одно
за другим. II эти большие народные празднества, обычно в
огромной степени зависящие от сампх зрителей, создаются
па добровольные пожертвования и членские взносы мест-
ных жителей, интеллигенции, городских властей и всевоз-
можных обществ.
Как пи прекрасен Кентерберийский собор сам по себе,
я запомнила его пе в его одиноком архитектурном совер-
шенстве. В моей памяти он встает длинной, уходящей
ввысь серой колоннадой, сплошь заполненной сидящими
за узкими пюпитрами людьми, притихшими — не для мо-
литвы; по спиральной лесенке подппмается на дубовую
кафедру бесконечно знакомый, в рамке седых кудрей
вокруг бронзового лпца, в черной священнической одежде
настоятель собора Хьюлетт Джонсоп; он взошел на эту
кафедру последний раз за лето, перед своим отъездом в
Китай. Короткое слово настоятеля — п под сводами Кен-
терберийского собора, давшего свое имя первому камню в
здании английской классической литературы — «Кентер-
берийским рассказам» Чосера,— раздаются звуки оркестра,
подхваченные хором,— это исполняются едва ли не луч-
шие вещи Брамса, которые так трудно где-нибудь услы-
шать,— его «Реквием» и «Рапсодпя для альта». Я ездича
в Кентербери из Лондона еще несколько раз, чтобы послу-
шать величавую «Мессию» Генделя и повидать в шоколад-
ном «Театре Марлоу», похожем на деревянную коробочку-
270
раскладушку, замечательный спектакль под странным на-
званием «1066 и все такое» («1066 энд ол зет»).
Старинный обычай — создавать «рождественские пред-
ставленья» (паши русские «скоморохи») — во многих
странах растворился в искусстве современной сцены до
полной его неузнаваемости. Но в Англии он сохранился
и в своем особом жанре, и в лучших постановках для
«открытых театров», и живет в самом Шекспире. Не-
сколько англичан — драматург, музыкант, поэт и два ав-
тора забавного английского учебника истории, а также
и режпссер-постаповщик — повинны в создании этого не-
обычайного спектакля, дающего в острой сатире, в кра-
сочном гротеске музыкального «ревю» двадцать шесть
сценок (при смене свыше двухсот костюмов) основных
событий английской истории с ее незапамятной старины
и до наших дней, нет, дальше — до будущих ее дней. Спек-
такль был впервые создан в Бирмингеме в 1934 году как
«рождественский». Он имел громадный успех,— англи-
чане по-пастоящему любят посмеяться вад самими со-
бой,— и тотчас начал обходить другие города как свое-
образный ежегодник. Сейчас он дошел и до города Кен-
тербери, где мне удалось не только пережить его, но и
передумать. В центре этой «исторической сатпры», начи-
нающейся со времен римской колонизации Англии, стоит
«средний человек», безобидное существо, которое меньше
всего хочет творить историю, а попросту жить и «жить
Давать другим». Но события неизменно втягивают его в
свое колесо, пока наконец этот бедный «коммон мэп» не
оказывается последним в Англии пешеходом. Есть в ан-
глийском городском быту хорошая вещь — так называе-
мая «зебра»; крупная, черная с белым, полосатая дорож-
ка пересекает улицу в местах наиболее опасного движе-
ния. Если вы попали в разгар движенья па эту «зебру»,
вы спасены,— никто не смеет вас переехать, весь транс-
порт останавливается справа и слева от вас. Так вот, по-
следний в Англии пешеход, «средний человек», забирает-
ся в энные времена (еще пе наступившие), спасаясь от
истории и своего участия в ней, на «зебру» и остается на
ней сидеть. Щепетильный английский закон ничего пе мо-
жет с ппм сделать; полицейский п кондукторша тщетно
усовещивают его. Он не двигается, он съежился на «зеб-
ре», история вокруг него остановилась... II публика хо-
хочет п бешено аплодирует в зале. Надо сказать, что
тема «среднего человека» была в это лето очень в ходу
171
в Англии; о том, что такое «средний класс» и чего он хо-
чет, происходила даже целая философская дискуссия в
серьезных английских газетах.
Два слова надо сказать здесь о том, как живет дух
Шекспира в стране Шекспира, Не было ни одного го-
рода на моем пути по всей Англии, где не шел бы Шек-
спир в театре или па экране. II только в одном месте я
была разочарована... в Стрэтфорде-на-Эвоне. Да не оби-
дятся на меня хозяева этого знаменитого городка и ТИок-
спировского театра в нем,— они сделали все, чтоб про-
славить своего великого соотечественника и себя вместе
с ним! Тысячи и тысячи посетителей ежегодно с благого-
вением посещают Стрэтфорд, ходят по шекспировским
улицам, заходят в музеи, в таверны, покупают сувениры
и, наконец, смотрят шекспировский спектакль. Но вот я
увидела в Стратфорде «Венецианского купца». Это был
как будто превосходный, изящный спектакль, и артисты
играли с тем совершенством игры, именно игры, в ее тра-
диционном, выдержанном жесте, в ее выразительном,
скандированном слове, во всей ее удивительной много-
летней школе, что, кажется, нечего добавить к ней,— не-
чего, кроме жизни. У актера, игравшего Шейлока, исчез-
ла вся страстная политичность, человечность его роли,—
остались только декламационное слово и традиционный
жест.
Чудесные актеры вырастали или выступали на страт-
фордской сцене, такие, как Невил, Скофилд, Оливье;
во они находили себя и свой собственный стиль игры вис
Стратфорда, а чаще всего — в замечательном лондонском
«Олд Вике», где Шекспир — живой, огненный, удивитель-
но современный и даже злободневный. Многие писатели,
делегаты ПЕН-клуба, расходясь пз «Олд Вика» после
«Рпчарда III», говорили: «Вот это да! Написать та-
кую вещь почти в эпоху, когда это происходило, не боясь
никакой цензуры,— какая смелость! Местами так остро,
что кажется — это самый современный спектакль па со-
временной сцене». II львпная доля такого яркого впечат-
ленья — именно от жизненности игры Невила и други?<
актеров.
Один пз крупнейших английских музыкальных кри-
тиков как-то сказал мне со вздохом: «Жалко, что ваше
министерство культуры приглашает к себе не то, что дей-
ствительно характерно для пас, для нашей музыки, на-
шего искусства; не лучшее, в чем мы сами видим свои
112
достиженья, свое будущее, а подчас совсем пе показа-
тельное для Апглип». Он, может быть, прав, но сам же и
виноват в этом, потому что и его перо — авторитетное
перо — нередко участвует в хвалах официальному и по
решается высоко поднять молодое и прогрессивное. Я по-
бывала на «фестивале современной английской музыки»
в городе Челтепхэме возле Глочестера. К числу самого
лучшего п интересного, что я видела в Апглип, что уже
с блестящим успехом показало себя в такой экспапсив-
ной стране, как Испания, и что очень легко было пригла-
сить к нам по числу занятых в нем человек (4—5), при-
надлежит так называемая «Интимная опера», гвоздь
челтенхэмского музыкального фестиваля. Создатель и
директор «Интимной оперы» — молодой английский ком-
позитор Антони Хопкинс, автор многих очаровательных
песенок, аранжировок народных английских песен и тан-
цев, музыки к пьесам Бернарда Шоу, Петра Устинова,
вещиц для кларнета, спинета, скрипки, нескольких пре-
людий и сопат — с удивительным вкусом и терпением
подобрал себе коллектив для подлинно культурной борь-
бы за воскрешенье национальной и мировой классики и
против крайностей музыкального модернизма там, где оп
переходит все границы выносимого. До чего дошли эти
крайности на Западе, можно представить себе хотя бы
из факта «механического создания музыки», где бездуш-
но используются уже самые законы музыкального твор-
чества. В газете «Стар» 10 августа было напечатано:
«Мозг робота создает музыку. Электрическая машина
Иллинойского университета (в Америке) сочинила клас-
сическую сюиту в трех частях для струйного квартета...
Первое исполнение этой «Пллпак-сюпты», сочиненной
высокоскоростной счетной машиной, будет дано в Чем-
пэйн, Иллинойс...» Так вот, в эпоху, когда классические
основы музыкальной композиции, превращаясь в мате-
матический код, отнимаются у мысли и воображенья
человека и отдаются на мертвую игру бездушной ма-
шины,—борьба за человечное начало в музыке требует
не только талапта, по и остроумия, находчивости, изоб-
ретательности. Нельзя было не восхищаться в Челтепхэ-
ме, как неистощимый талант Антопп Хопкинса, разыски-
вающего и воплощающего в маленькие, десяти — пятна-
дцатиминутные или получасовые оперы забытые тексты
классиков, легко втягивал самую разную публику — с под-
час уже испорченным вкусом — в наслаждение вастоя-
173
щей, прекрасной музыкой. С тремя-четырьмя актерами-
певцами А. Хопкинс поставил уже немало таких опер.
Мне удалось побывать па «Дон-Кихоте» Перселла, па
остроумной пародпи радио- и телепередач «Кухонной опе-
ре» под музыку «Нормы» Беллини и, наконец, па остроко-
мпчпоп сатире самого А. Хопкпнса «Вызов в десять часов»,
пародирующей какофошпо ультрамодернпстов, по паро-
дирующей не грубо, а с удивительной тонкостью и самой
музыки, и текста. И если па двух последних операх все
зрители неудержимо хохотали, то на «Дон-Кихоте» Пер-
селла глубокое, благоговейное молчание стояло в зале:
только три актера (Дон-Кихот, Санчо Панса и Дульцпнея-
Альдопса) вместе с чистой, как лесные колокольчики, му-
зыкой английского классика показали нам покоряющую
мощь высокой человечности, сумевшей в смешной своей
оболочке убедить, уверить, покорить скептический «здра-
вый смысл» в лице простоватой крестьянки и плутова-
того Санчо.
Нет, театральное искусство Англпп живо, театральная
культура ее — на большой высоте. II она легко победила
бы пошлятину салонных пьес, воцарившуюся в лондон-
ских театрах; победила бы и «делающую миллионы» тет-
ку Агату, вернув ее от теперешней бесконечной халтуры,
в которой тонет английский зритель и читатель, к умной
и тонкой продукции прежней, еще пе совращенной Агаты
Кристп; она победила бы и крайностп модернизма в му-
зыке, режущие нормальное человеческое ухо, если бы при-
слушалась к потребностям своего народа и если бы англий-
ская критика, умная и сведущая па детали, серьезная и
честная, когда она описывает п комментирует, но совер-
шенно пе способная или не желающая обобщать, выделять,
звать, направлять,— еслп б эта критика создавала успех
для подлинного в искусстве и помогала отвращаться от
халтуры и пошлости. К сожалению, внимательно читая
по шесть-семь газет и журналов в день, я всякий раз чув-
ствовала эту стоячую воду в раковине, это отсутствие про-
точной струп, имеющей направленье,— эту упорную, мни-
мо объективную «статику» английской критики, не желаю-
щей бороться п давать направленье,— за исключением ста-
тей в «Дейли уоркер».
А ведь английское искусство живет именно там, где
оно связано с народными традициями массовых пред-
ставлений,— па открытом воздухе, в маленьких клубных
и грандиозных «природных» театрах, в своих фестивалях,
174
где ничего пет нп музейного, ни антикварного, несмотря
на всю пх традиционность, потому что зрелища эти для
английского народа — пх сегодняшний день, их современ-
ность. И надо говорить о падении салонной городской
драматургии, об измельчании драматургической темы в
Англии, указывая выход для ее высокой театральной
культуры в служении народу п в поисках современной
жизненной тематики.
Как пи мал этот остров, а и в нем есть своп нацио-
нальные различия, свои особенности в говоре, навыках,
культуре. Житель Уэльса, житель Корнуэлла отличают-
ся и друг от друга, и от английского «мидлэнда». IIз
живописного Соммерсета с его знаменитыми Чеддар-
скимп пещерами, через узенький прибрежный Девон я
ехала в Корнуэлл — в каменный театр па уступах Порт.-
карно, где среди остатков римских колонн, па фоне
сверкающего океана должна была быть премьера «Ска-
лы Логан», корпуэлльской оперетты, написанной Инглис
Гандри на сюжет корнуэлльских сказок п легенд. Та-
кие естественные каменные театры есть и в Чехослова-
кии, в природном театре Локете, где мы наслаждались
великолепной «Либушей» Бедржиха Сметаны. Но здесь,
в Корнуэлле, декорацией был океан, красочными эффек-
тами были его темные волны, исчерченные белыми мол-
ниями беспокойных чаек. II главное, здесь был Лэндс-
Эпд, «конец страны», последняя ступенька зеленой
Англии на крайнем ее западе — с земли в океан,— меч-
та всех туристов, сумасшедшее место для любителей
«кэмпа», чьи шатры сгрудились па зеленой площадке
мыса, как семейство больших круглошапчатых опенков.
II вот я стою под дождем и ветром па скалистом мысу,
среди сотен коричневых камней, дыбом громоздящихся
Друг на друга, перед безбрежной водяной ширью «двух
морей», охватывающих этот узкий клочок земли с двух
сторон,— на последней пли на первой пяди английской
земли, и жирные белые чайки вьются вокруг меня с кри-
ком. Так холодно п так прекрасно здесь, где все оставлено
в его диком и первобытном виде, что мпе хочется в этом
гулком шуме прибоя услышать тост морскпх волн: «Здо-
рового будущего всему, что есть здорового и честного в
Англии!»
Сентябрь 1956 г.
V. ОБ АНГЛИЙСКОМ КИНО
Размышления писателя
1
Даже при очепь небольшом практическом знакомстве
с массовой продукцией французской, итальянской, амери-
канской кинематографии мы хорошо можем предста-
вить себе их характер и отличие друг от друга. Как ни
парадоксально звучит это, по малое знание массовой про-
дукции этих стран пе мешает, а скорей помогает нам
в данном случае, потому что, желая определить для себя
возможности и как бы увидеть в одном образе лицо кино-
искусства каждой из этих стран, мы обращаемся мысленно
к тем немногим картинам, которые смогли посмотреть и
которые, как правило, принадлежат к лучшим образцам
кинематографии данной страны.
Возьмем «Скандал в Клошмерле», одну из удачней-
ших кинокартин французского производства. Можно, ни-
чего другого не увидя, сразу представить себе «почерк»
французской кинематографии, ее неподражаемый харак-
тер. Почему? Потому что в создании этой картины глав-
ным фактором были галльский ум, галльское остроумие,
тот скепсис с оттенком превосходства над вами, а в то же
время и грусти, какой бывает подчас у старика, знающего
жизнь, во потерявшего силы для жизни и чуть завидую-
щего, чуть сострадающего молодости,— это типичное вы-
ражение галльского «esprit» (непереводимо!) во француз-
ской литературе, графике, музыке, живописи, разговоре,
даже самом характере сегодняшнего разговорного языка,
даже в выражении лиц умных французов. У нас есть не-
обыкновенно удачный советский фильм «По дорогам Фран-
ции», где оператор сумел уловить и передать это выра-
жение в глазах у французских художников на Монмартре.
Увидя их профили и это мгновенно зафиксированное in
экране выражение, вы безошибочно про себя определяете,
что перед вамп типичные французы.
Мало того, по одному только фильму «Скандал в
Клошмерле» вы неожиданно чувствуете себя в состоя-
нии судить о важнейших проблемах связи специфических
приемов современной литературы и современной жи-
вописи — со специфическими приемами кино как такового
в данной стране, в данную историческую минуту; иначе
сказать, вы понимаете, насколько синтетично и поэтому
176
особо национально это, казалось бы, наиболее интерна-
циональное из искусств — искусство кинематографии.
11 больше того, именно исходя из впечатленья, получен-
ного вами и постепенно разрастающегося, вы вдруг на-
чинаете лучше и яснее понимать и отрицательные осо-
бенности киноискусства другой страны, американского.
В самом деле, если и синтезируется что-нибудь в луч-
ших американских картинах, то, скажем, музыка одной
европейской страны со стилем виртуоза другой страны,
с манерой живописать третьей страны и литературой
четвертой страны, сдабриваемыми типично американским
деляческим подходом к концу и началу сценария п к вы-
бору деталей (не топко, а броско, не углубленно, а захва-
тывающе, не «долгим разговором», а без долгого разго-
вора).
На западном киноискусстве больше, пожалуй, чем
во всякой другой области культуры (кроме науки), ска-
зывается американский способ продуцирования силами
стягиваемых со всех концов света гастролеров — уме-
ние зазвать к себе, перекупить, создать условия, застав-
ляющие работать па Америку, и т. д.— постепенно дена-
ционализирующий американскую кинематографию. Вот
почему вы тоже легко можете представить по двум-трем
боевикам лицо этой кинематографии, отражающей не
столько состоянье собственной национальной! литературы,
собственной национальной пластики, собственной нацио-
нальной музыки, сколько конгломераты множества раз-
личных, взятых напрокат культур, с одним безошибочным
американским оттенком — высокой техники, высокого тем-
па и высокого понимания практики.
В Италии, разумеется, есть массовая коммерческая
кинопродукция, рассчитанная на нижесредний уровень
зрителя. Мы ее, к счастью, пе видим. Но когда произносят
слова: «лицо итальянской кинематографии», мы все тот-
час вспоминаем «Похитителей велосипедов» и ряд других
превосходных картин блестящих итальянских режиссеров,
сумевших вырвать куски жизни пз ее слитного потока, сде-
лать живое человеческое лицо из парода интересней лица
актера, представить жизнь, как она есть, обогрев ее лишь
небольшой дозой художественной условности, необходимой
для сюжетного закругления «натуры». Можно любить или
не любить эту прогрессивную итальянскую кинематогра-
фию, по опа двинула киноискусство вперед, она заставляет
мыслить п переживать, она, несомненно, носит глубоко на-
циональный характер и отражает определенные тенденции
в развитии не только других итальянских искусств, по и
всего птальяпского общества в целом.
Но если так определенно чувствуем и судпм мы о кино-
искусствах Франции, Италии и Америки, то в отношении
английского кино ни в печати, ни в устных разговорах не
приходилось читать и слышать что-либо определенное, что-
либо похожее на точный суд н точное представленье. Ка-
кое у него лицо? Есть ли сейчас это лпцо? Что думают о
своем киноискусстве сами англичане?
Как это ни странно, английская печать как будто
ищет ответа на такой вопрос не у себя, а у «иностранцев»,
то есть хочет увидеть себя со стороны, чужими глазами,
чтобы почувствовать, имеется ли, и какой, в каком на-
правлении, органический процесс в ее киноискусстве по-
следних лет. И это тем удивительней, что именно в Англин
появились и появляются отличные теоретические иссле-
дования о кино, переводились и переводятся книги других
народов, огромным вниманием пользуются также и совет-
ские киноработы Эйзенштейна и Пудовкина, переведены
п хорошо читаются пх книги ’.
Так, в «Ежегоднике британского фильма» за 1949—
1950 годы Оливер Белл, член фильм-комитета при Бри-
танском совете и одна из ведущих фигур в вопросах об-
разовательной и воспитательной роли кпно, пишет, на-
пример:
«Мне часто сообщают посещающие нас иностранцы,
что, каковы бы ни были другие добродетели или паде-
ния британского фильма, оп несомненно завоевал за мо-
рями репутацию своими историями (то есть талантом
рассказчика, умением строить сюжет.— М. Ш.) и мане-
рой, в которой они разрабатываются» 1 2.
Здесь дается, в сущности, первый ответ на вопрос:
каковы особенности и каково лпцо английской кинема-
тографии. Но и вся статья Оливера Белла настолько ин-
тересна для нас, что я приведу для читателей еще несколь-
ко рассуждений из нее, не потерявших своего значения,
как мне прпшлось лпчно убедиться в Англии летом
1956 года, и для нашпх дней.
Оливер Белл во всей статье откровенно высказывает
1 См. библиографию в книге: Э. Линдгрен, Искусство кино,
Издательство иностранной литературы, М. 1956.
2 О 1 i v е г Bell, The British Film of the Future, pp. 176—
178— «British Film Yearbook 1949—1950».
178
свое отрицательное отношение к Голливуду и дает по-
нять, насколько влияние этого последнего гибельно для
британской кинематографии. Он откровенно радуется и
тому, что после войны это влияние идет на убыль. В до-
военное время, пишет Белл, «наше обезьянничанье
(aping) с американцев было так велико, что наши карти-
ны, как это всегда бывает с копиями, были еще хуже ори-
гиналов...» 1. Основное, в чем это обезьянничанье прояви-
лось, была подгонка игры актеров под монотонпю «звезд».
Звезда, star — этот нерв голливудской кинематографии —
диктовала п тему п сюжет фильма, воспитывая актера пе
па создании различных образов, а на бессмысленном и
непрерывном повторепип на экране самих себя, уча смот-
реть не фильм, а любимую звезду, с каким кушаньем ее
ни подай, публика все съест,— таковы, по убеждению гол-
ливудских дельцов, запросы массовой публики.
«Качества «звезды» могут быть притягательными для
миллионов, но не для интеллигентного меньшинства. II я
глубоко убежден, что сегодняшний вкус последнего будет
завтрашним вкусом первых. Я надеюсь, что нам никогда
не придется быть вынужденными забыть о сюжете (plot) в
угоду красивому личику. А тем самым мы подходим к про-
блеме характеризации. Я ставлю гораздо выше актера пли
актрису, способных играть разнообразные роли, а не
только стереотипную личность, под которую мастера Гол-
ливуда подгоняют тех, кого они предназначают быть
звездами... В общем, я думаю, что английский актер пли
актриса куда более разностороннп (versatile), чем пх аме-
риканские коллеги, хотя и не так совершенны, как их евро-
пейские соперники. Но это могло бы быть достигнуто тре-
нировкой...» 2 Оливер Белл отнюдь не слеп на достиженья
киноискусства в странах народной демократии и там, где
и когда может, открыто признает пх организационные пре-
имущества. Ему пришлось, например, узнать от директора
венгерской Академии драматического искусства, что
«фильм» преподается в этой академии оба первых года, при
трехлетием курсе обучения,— п ему хотелось бы органи-
зовать нечто подобное и в Англии. Признает оп п тот
факт, что «экран» есть средство для передачи идей п дол-
жен «рождать мысли», что, впрочем, сейчас ему «почти не
разрешается делать».
1 Oliver Bell, The British Film of the Future, pp. 176—
1^8.— «British Film Yearbook 1949—1950».
2 T ам же.
179
Эти правильные рассужденья кажутся нам азбучными,
ио при всей их умеренности и, скромности они выражают
почти революционный протест прогрессивной части анг-
лийского общества против американского влияния.
Критика того, что мешает развиваться английской на-
циональной кинематографии, у Белла сочетается и с по-
зитивным представлением о будущности английского
фильма. Он с увлечением рассказывает о группе молодых
английских кинорежиссеров, создавших «документаль-
ный фильм» и обращающихся к живой натуре вместо ус-
ловной игры актера. Он видит и растущие черты нацио-
нальности английской кинематографии.
«Я большой поклонник новой британской школы
создания кинофильмов. В течение войны, как мне ка-
жется, мы открыли тот жанр фильма, который подходит
к нашему национальному темпераменту. Я думаю — не-
оспоримый факт, что, если б от большей части наших кар-
тин отрезали титулы и звуковую часть, в них все равно
можпо было бы признать английские фильмы...» 1
Но в чем же эти национальные особенности? Самой
опасной вещью для фильма, говорит Белл, является сла-
бая тема,— при слабой теме фильм с первых же кадров
обречен на фальшь. Но даже и при наличии хорошей темы
фильму необходим «крепкий сюжет», или, как Белл выра-
жается, «крепкая история» (strong story). А именно в нек-
то и заключается, по его мнению, подкрепленному и выше-
приведенным мнением иностранцев, самая сильная сто-
рона английской кинематографии.
Итак, крепкая история, то есть хорошо, с крепкой за-
вязкой и неразрывным чередованием кадров в развитии
сюжета, сделанный рассказ. Англичане в литературе —
непревзойденные рассказчики, их авторитет как увлека-
тельных романистов высоко стоял в XV11I и XIX веках.
Да и сейчас вы пе сможете, например, раскрыть любой пз
«коротких рассказов» Соммерсета Моэма, начать его чи-
тать — и бросить, не закончив. Не знаешь, в чем очаро-
ванье этих необыкновенно живых, очень простых по форме
рассказов, лишенных всякого намека на ту формальную
новизну и ломку языка, ту вошедшую сейчас в моду анг-
лийскую кокетливую городскую скороговорку, когда про-
глатываются отдельные слова и сокращаются слоги. Сом-
1 Oliver Bell, The British Film of the Future, pp. 176—
178,— «British Film Yearbook 1949—1950».
180
мерсет Моэм классичен, речь его течет без суеты и фоку-
сов, он еще весь в русле XIX века, и новизна его скорей в
том лирическом раздумье, в том одиночестве авторского
«я», которое отчасти роднит его с нашим Чеховым. Но у
пего нет ни одного рассказа, который не был бы «крепкой
историей», то есть не представлял бы собою острого раз-
вития— действия, приходящего к концу. Вот почему, мо-
жет быть, очень много рассказов Соммерсета Моэма сей-
час в Англии экранизированы и экранизируются.
Но английская «крепкая история» имеет своп два по-
люса, своп «хорошо» п «плохо», которые со стороны тоже,
пожалуй, более заметны, чем дома, па взгляд сампх ан-
гличан. Прежде чем сформулировать эти «хорошо» и
«плохо» английского национального фильма, каким оп
обещает быть, я расскажу одну такую английскую «креп-
кую историю» на экране, к сожалению у нас ни разу по
показывавшуюся, но, на мой взгляд, как и на взгляд всех
советских людей, видевших эту картину за рубежом, пред-
ставляющую собой одну из самых приятных, трогатель-
ных и хорошо сделанных кинокартин в мире. Пе знаю,
когда она была сделана. Сейчас, когда мир стареет с неве-
роятной быстротой, и произведения пскусства проходят
словно тени, одно за другим, папомппая двустишие Пиза-
ми Гянджеви:
Там в вебе сидит скоморошппк-ловкач —
И дергает сцену за сценою вскачь...
Сейчас, может быть, это и очень старый фильм, по оп,
как мне кажется, не устарел и не устареет, подобно хоро-
шей сказке. Называется этот фильм «Лэссп возвращается».
В титулах идет, как обычно, список действующих лиц, а
за ними — имена актеров. II только одно последнее имя
заканчивает этот список без расшифровки, двумя словеч-
ками: «And — Lassy» — «II — Лэссп»...
Лэссп — собака, шотландская колли,— играет сама се-
бя. Мы видим белый фермерский домик, спальню мальчи-
ка, с головой закутавшегося в одеяло,— оп спит. Внизу, в
столовой, шотландская овчарка — с длинной, умной мор-
дой п длинной желтой с белым шерстью — глядит па часы:
время идти в школу. Она бежит по лестнице и будит маль-
чика. Но ему хочется спать, он сердито отталкивает собаку и
натягивает одеяло на голову. Собака беспокоится. Па ми-
нуту она присела, дав ему еще вздремнуть, по потом реши-
тельно стягивает с него одеяло. Шутки плохи, теперь пуж-
181
но вставать. Мальчик одет, позавтракал, бежит в школу;
Лэсси заботливо песет за ппм ранец с книгами. Четыре
часа. Собака опять смотрит на часы и порывисто выбегает
из дому. Опа сидит в ожпданпп перед дверями школы. Вы-
ходят ребятишки. Идет и мальчик. Он знает, что верный
друг тут, поблизости. Лэсси берет пз его рук ранец и, ве-
село виляя хвостом, скачет вперед. Но родители мальчика
в беде: им никак не справиться с арендной платой, а сосед,
богатый помещик, давно уже заглядывается на Лэсси: оп
разводит породистых собак. Родители долго оттягивают
сделку, пока в отсутствие сына не продают собаку. Поме-
щик увозпт Лэсси в своем шарабане. Мальчик пришел пз
• школы растерянный — оп долго ждал собаку, по его ппкто
не встретил. Узнав о продаже друга, он не может есть. Про-
ходят депь-два, тоска все сильней. А Лэсси у богатого по-
мещика — за решеткой. Густой лай — это в таких же клет-
ках соседи ее, всех пород и возрастов. Лают, по слушаются
дрессировщика, худого сердитого парня со стеком. Лэсси
не лает. Дождавшись, когда никого пет, она устраивает
побег: несколько раз тренируется в прыжке, покуда не пе-
релетает комом через высокую ограду и стремглав мчится
домой. Встреча двух друзей. Разозленный помещик при-
езжает за беглянкой. Лэсси опять в клетке. Вторая попыт-
ка к бегству: уже не прыжок, а подкоп. Лэсси перелезает
через вырытую яму — и опять дома. На этот раз мальчик
решает спрятаться с ней от родителей в пещере. Они сидят
там, крепко обнявшись, но оба певеселы; оба понимают,
что это — ненадолго. Родители находят мальчика. На этот
раз Лэсси увозят за тридевять земель.
В Шотландии — выставка породистых собак. Помещик
везет туда своих лучших псов, в их числе и Лэсси, п сам
осматривает их вместе со своей маленькой чернокудрой
дочкой по прибытии на место. Хорошие, по-разному
стриженные, разномастные псы. Обозленный тренер — па-
рень, вообще не очень любящий свое ремесло и собак,—
бьет Лэсси палкой па ученье. Лэссд на этот раз избирает
самый простой способ: поворачивается спипой к своему
мучптелю и со всех ног удирает. Куда? Домой — по со-
бачьему нюху. Но между ней и домом сотни английских
миль, реки, горы, леса п скалы, заливы и топи. Все путе-
шествие умпой собаки проходит на экране, как и ее нара-
стающее истощение. Вот она переплывает залив,— кажет-
ся, ему пе будет конца. Мокрая, одичалая, отощавшая, она
пробирается по скалам. Шерсть ее слиплась, пога израпе-
182
па, собака хромает, она несколько дней не ела. Она пе
играет, не «представляет»,— она переживает все всерьез.
В страшную грозу и бурю, окончательно подломившую ее
силы, Лэссп, издыхая, падает на чьем-то дворе — и тут
слабо подает голос. Лэссп визжит. Она просит о помощи.
В домике живут старик и старуха. Они зажигают фонарь
п ночью выходят на стоп. Перед ппмп окровавленным ком-
ком, вытянув лапы, лежит умирающий пес. Старики вно-
сят его в жилую горницу, обогревают, сушат. Выхажи-
вают Лэсси — и вот она уже поправилась, опять распуши-
лась. Лэсси — благодарная собака, ей жаль уходить от ста-
риков, привязавшихся к ней. Новые хозяева душп в ней пе
чают. Но старушка приметила, что в четыре часа пес на-
чинает повизгивать, оп глядит на часы, бежпт к запертой
дверп, скребется, потом опять смотрит на часы, потом,
видя, что дверь заперта, садится п тпхопько скулит. Ста-
рики понимают — это память о прошлом, о чем-то утрачен-
ном, прерванном на пути к дому... II надо отпустить со-
баку домой.
Утром они выводят ее за калптку п отпускают. Лэссп
уходит не сразу. Вот она побежала, остановилась, оберну-
лась, тихо подползает к новым хозяевам, снова прощается
и машет хвостом и, наконец, бежит. II Лэссп опять добе-
гает домой, но исхудалая, всклокоченная, непохожая на
себя. А помещик давно вернулся и с дочкой опять заявил-
ся к фермеру. Он убежден, что эта проклятая собака снова
у старых хозяев. II в самом деле — за дверью у ппх, несо-
мненно, спрятана собака. Но тут, потрясенные верностью
собакп, родители мальчика решаются на ложь. Они гово-
рят, что это другая собака, не Лэсси. Тогда помещик по-
сылает свою дочку поглядеть и проверить. Девочка узнает
Лэсси, встречается глазамп с глазами мальчика, подни-
мает свои на отца — и отвечает, что это не Лэссп. Между
тем злой парень-дресспровщпк явно пе по душе поме-
щику,— он портит собак. II помещик па его место пригла-
шает безработного, обнищалого отца мальчика. Последние
кадры фильма: английский парк, чудная дорожка. По ней
катят на велосипедах чернокудрая девочка п белокурый
сын фермера. А за ппмп — раздобревшая, расчесанная, со-
лидная — преданно бежпт Лэссп. Но и это еще пе все — за
Лэссп вдруг вываливается на экран кучка кувыркающих-
ся, уморительных, породистых колли — ее щеняток.
Фильм смотрится с тем отдохновением, когда двух-
трехчасовое вппмаппе приносит пе усталость, а как буд-
183
то освежает п снова мобилизует вас на работу. Так дейст-
вуют народные сказки. II с удовлетворенным вздохом, с
теплотой на душе вы покидаете кино. «Собака сыграла че-
ловека,— сказал мне один из советских людей, смотрев-
ших фильм,— а иной актер-человек и собаки порядочно не
сыграет!» II это было правдивое резюме картины; собака
сыграла человеческую верность и преданность, преодолев
все поставленные перед ней силки и препятствия.
Но... я сказала, что у «крепкой истории» (а «Лэсси» —
это крепкая история на экране!) есть свои «хорошо» и
«плохо». Всякое совершенное действие в настоящем рас-
сказе-сказке должно свести начало и конец в закругленное
целое, то есть дать окончание. Именно в наличии непре-
менного «окончания» и заключается основная сила креп-
кой истории, а между тем в жизни окончаний не бывает,
есть только концы, точки, прекращенья, обрывы. Но
«окончание» — это собственность искусства, собственность
художественной формы, то «закругление», создаваемое про-
извольно, в элементах искусства, на основе законов эсте-
тики, а не жизни, когда вы ухом своим слышите музыкаль-
ную коду и знаете, что форма идет к завершению, она вби-
рает все целое и разрешится гармонией, тоникой, она стре-
мится к разрешению, как ручей к реке, река к морю, море
к океану, с неизбежностью вечного закона, хотя бы кап-
риз художника вдруг остановил ее на пути в этом стрем-
ленье. «Окончание» (не конец!) истории — это всегда как
в сказке — «жили-были, добра наживали, и я там был,
мед-пиво ипл, по усам текло — в рот не попало». Сказка!
Условное окончание всеобщего благополучия, то, чего хо-
чет душа, хотя и знает, что оно побежит по усам, не попав
в рот,— то, чего никогда в жизни не бывает и что поэтому
недействительно, неправдиво, засахаривает, лакирует, под-
крашивает реальное бытие. В сказках добро побеждает
зло, как маленький лорд Фаунтлерой — своего сварливого
милорда-дедушку, по в той же сказке английский парепь-
тренср, измочаленный на довольно бесперспективной долж-
ности дрессировщика собак, остается все-таки, как бы оп
пи был «несимпатичен», без работы. 11, в сущности, линия
этого самого «злого парня», остающегося без работы, и
есть единственная реальная линпя в крепкой истории
фильма,— единственная, кроме Лэсси. Собака была вне
экрана и вне искусства, она жила своей горячей, естест-
венной жизнью в искусно созданных, по для нее реальных
положениях.
184
Вот «отрицательны!!» полюс превосходных английских
картин; их еще очень мало, прибавлю сюда снятый в Ав-
стралии фильм «Смайли» о веснушчатом мальчугане, не-
чаянно разоблачившем контрабандистов. Крепкие, увлека-
тельные истории, со вносящими естественность и природу
детьми и животными, с превосходными актерами (я не со-
гласна с Беллом, что английские актеры «уступают» сво-
им европейским коллегам,— па мой вгляд, это лучшие сей-
час в Западной Европе п Америке актеры!), но с фальши-
вым благополучием окончанья, какого не бывает в жизни.
Фильмы-сказки, как п сама народная сказка, имеют, ко-
нечно, право на бытие, опп нужны человечеству как хлеб,
потому что люди хотят благополучного окончания. Нет его
в жизни,— пусть хоть экран утешит душу. И отвергать хо-
рошие «крепкие истории» английских доброкачественных
фильмов только потому, что они обваливаются в услов-
ность при окончании, никак не следует. Но люди хотят не
только отдыха и утешения. Все сильнее и сильнее стано-
вится тяга настоящих людей к той полноте правды искус-
ства, какая отражает действительную жизнь, жизнь, вы-
падающую на долю вам, мне, ему, ей. Англичанам трудно,
по самой консервативности и ортодоксальности их приро-
ды, выйти из условностей искусства, условностей, смяг-
ченных и сглаженных для пих постоянной прививкой юмо-
ра — этого шута шекспировских пьес, вносящего в высо-
кий стиль условностей прозаический здравый смысл.
Англичан очень тянет к себе и опыт Эйзенштейна в совет-
ском кино двадцатых годов, и резкий скачок итальянского
кппо с камерой в гущу жизни, где есть только «продолже-
ние» и никогда нет окончанья. Но уж очень редко уда-
вался им самим такой же скачок, для этого они слишком
традиционалисты.
Впрочем, именно в Англии, в английском фильме, по
всей вероятности бессознательно для постановщика, а мо-
жет быть, п полусознательно для актера, удалось совер-
шить этот скачок, не разрывая рамок условной «крепкой
истории», а наоборот— с точностью воспроизведя ее. П тут
я вижу в будущем новый путь для английской кинемато-
графии, вполне национальный и неподражаемый для дру-
гих. Для того чтобы показать этот возможный путь (он за-
ложен, по-моему, в глубокой актерской трактовке роли), я
расскажу о втором английском фильме, снятом сравнитель-
но недавно, года четыре тому назад.
185
2
Пз всех романов Диккенса именно «Записки Ппквпк-
ского клуба» меньше всего подходят для экрана. Они были
написаны молодым Диккенсом, привыкшим иметь дело с
газетой, с малым объемом однодневных скетчей; они писа-
лись от выпуска к выпуску, нанизаны из отдельных при-
ключений, вставных новелл, остроумной хроппкп, вроде
выборов в Итонсвиле пли военных маневров в Рочестере.
П связаны между собой только нитью дороги — дороги ве-
селого путешествия по веселой старой Англии.
Но с течением времени самое молодое творение Дик-
кенса сделалось самым зрелым. Образы, созданные им, вы-
росли в типические, а смешные и трогательные сцепы на-
полнились ароматом «дней минувших». Старая Англия, ее
города п усадьбы, проезжие дороги и трактиры, балы и
свадьбы, суды и тюрьмы — все это, пронизанное светлой
мыслью и мягким юмором Диккенса, сделалось знакомым
для читателей обоих полушарий. II когда сценарист и ре-
жиссер Ноэль Лэнгли приступил к экранизации самого
трудного романа Диккенса, перед ним встала задача: пере-
дать не только роман, но п то, что сделало с этим романом
историческое время — Время с большой буквы. Справился
ли Ноэль Лэпгли со своей задачей? И как?
За день до выхода «Ппквпка» на лондонский экран,
13 ноября 1952 года, газета «Таймс» писала: «Его (Лэнг-
ли) задача выбора, перед тем как начать крутить фильм,
была п сама по себе достаточно трудна; а после начала
съемки он был поставлен лицом к лпцу с дальнейшими
трудностями». А после того как фпльм уже шел в Лон-
доне, постоянная кппорецепзептка воскресной газеты
«Сандп тайме», Дайлпс Пауэлл, писала 16 ноября, что по-
пытку Ноэля Лэнглп отнюдь нельзя счесть «не заслужи-
вающей внимания». Самый топ этих заметок, необычай-
ный для короткие и рекламно-деловых сообщений о филь-
мах, какие чаще всего встречаешь в английских газетах,
показал, что Лэнгли заставил рецензентов задуматься в щ
своей работой.
Мы увпделп Пиквика у себя с опоздаппем па целых три
года,— и с первой же минуты, как появились на экране
страницы старой книги и зазвучали такты громкой, мар-
шеобразной, необыкновенно жизнерадостной музыки, в на-
шем зрптельном зале родилось то особенное чувство шш-
186
мания п захваченностп, какое говорит об удаче. Да, фильм
удался Ноэлю Лэнгли. Предельный лаконизм сценария, ио
не скупой и не торопливый, в отдельных местах даже щед-
рый на время,— например, в замечательной сцене суда и
чисто диккенсовской речи серджента Бузфуза (артист
Вольфит); предельная быстрота действия, по не грубая, а
постоянная и выразительно обусловленная; быстрый пере-
ход пз кадра в кадр, нигде не разбивающий, а, наоборот,
все более сковывающий ваше внимание; тонкая, обдуман-
ная, великолепная игра артистов вплоть до мельчайшей
роли какого-нибудь драчуна-извозчика; п музыка, музы-
ка... Превосходная музыка Антони Хопкппса — одно пз са-
мых крупных слагаемых успеха фпльма. Опа не пллюстрп-
рует и пе сопровождает, а кажется дыханием экрана. Пол-
тора часа вы слушаете как бы пленительные вариации
одной и той же темы — п в цокоте лошадиных копыт, и в
танцевальных мелодиях офицерского бала, и в тягучем ко-
локоле английского суда, и в соловьиных трелях, раздаю-
щихся в воображенье влюбленного Уипкля, и в нестрой-
ном трагическом шуме голодной, измученной толпы дол-
говой тюрьмы Флит,— пока наконец ее первые знакомые
такты не воскресают с полнотой музыкальной коды в по-
следних кадрах свадебного пира...
Каким же образом справился Ноэль Лэпгли со своей
задачей? Ответ на этот вопрос неожиданно подводит нас к
очень глубоким выводам и представляет собой немалый ли-
тературный интерес.
Перед нами опять сказка, па этот раз диккенсовская, с
благополучным окончанием. Но чтоб получить «крепкую
историю» из конгломерата «Записок», Лэпгли вынужден
был, правда тонко и незаметно, внести существенные
«редакционные поправки» к Диккенсу. Весь читающий
мир знает Ппквика — толстенького джентльмена в белых
штанах в обтяжку и знаменитых гетрах,— смешного вна-
чале, но все более обаятельного, с каждой страницей раз-
ворачивающего свой здравый английский смысл, свой ста-
ромодный юмор, свою практическую доброту. В книге
именно Пиквик в окружении своих спутников — Снод-
граса, Уипкля, Тапмэна и верного слуги Сэма Уэллера —
занимает центральное место; остальные персонажи: поме-
щик Уордл с его вечно спящим слугой, «жирным парнем»,
хитрые стряпчие Додсон и Фогг, мелкий жулик Джпнгл с
его пройдохой слугой Джобом п многое множество других
лиц — воспринимаются па втором и третьем плане.
187
II вот главная «редакционная поправка», какую внес
Лэнгли, заключается в том, что в сценарии он отнял у Пик-
вика монопольное положение, какое тот занимает в рома-
не. Рядом с добропорядочным английским джентльменом
Пиквиком он поставил отрицательную фигуру бродячего
актера Альфреда Джингла, а вместо «цепи происшествий»
собрал все действие кольцом вокруг одной сюжетной кол-
лизии: борьбы Пиквика с Джинглом. Сделано это путем не-
большой и на первый взгляд несущественной словесной
перестановки: в сценарии, вопреки Диккенсу, тотчас после
первой крупной проделки Джингла — увоза перезрелой
мисс Рэйчл — Пиквик торжественно заявляет: «...Теперь
моя святая обязанность разоблачить... этого авантюриста!»
Решение Пиквика начать поединок с Джинглом становится
косвенной причиной всех последующих событий. И это
позволяет Лэнгли вывести эпизодическую фигуру Джингла
па первый план, который Джингл занимает с первых же
кадров фильма.
Играет Джингла в фпльме замечательный английский
актер Найджл Патрик. Когда во дворе «Золотого креста»,
где взбешенный пзвозчпк хочет поколотить Пиквика, при-
нимаемого им за шпиона, вдруг происходит движение и
выступает вперед Альфред Джингл, расталкивая людей
танцевальными жестами своих узких плеч и спрашивая
озабоченным, рубленым «стаккато»: «Что такое? Что слу-
чилось? Что за свалка?» — зритель сразу оказывается в
плену у необычайно интересного, очень сложного образа,
созданного актером.
Джингл на экране красив; акробатически ловки дви-
женья его очень тонкого тела и длинных пог,— но не кра-
сота и ловкость Джингла приковывают взгляд. Джпнгл
па экране жалок и оборван,— он в продранном кафтане,
с бегающпм взглядом, не брезгает передернуть в карты,
выпить из чужого стакана, облачиться в чужую одежду;
это искатель перезрелых невест с хорошим приданыч,
врун и воришка. Но вниманье зрителя к этим, чертам не
приковывается. Джпнгл совершает множество комичных
проделок, по зритель почему-то не склонен смеяться пад
ними, как смеется пад столбняком Уинкля или его спорт'’'
мепскими подвигами. Почему-то проделки Джингла но
возбуждают смеха, не кажутся комичными. Ловишь себя
вначале на классических литературных сравнениях, вспо-
минаешь Хлестакова, Чичикова, но и эти мысли отпадают,
потому что в образе Джингла па экране нет и ничего сати-
1S8
рического. Что же держпт, что приковывает зрителя к
этому образу?
Вот Джиигл разглагольствует, как хозяин, за столом,
фамильярно хлопая джентльменов по спинам п даже по
плешине; по стоит проделке открыться, стоит возникнуть
опасностп резкого отпора — и в глазах нахала мелькает
что-то похожее па привычку всегда в таких случаях бла-
горазумно отступать, ретироваться, что-то от побитой со-
баки, прочно зиающей о существовании палки. Унизи-
тельное, жалкое в лице, бегающие глаза — но только ли
это?
Вот к Пиквику входит военный врач с офицерами. Оп
узнает в Джпнгле своего неизвестного соперника па балу;
лицо его наливается бешенством, он жаждет дуэли... Но
один из его спутников с холодным презрением говорит
ему: «Это бродячий актер... вам невозможно драться с
ним». Все это время Джингл сидит лицом к зрителю; его
тонкие нервные руки тасуют колоду карт, шляпа сдвинута
набекрень, губы кривятся вынужденной, вызывающей
улыбкой. В ответ на презрительные слова он как будто все
так же беззаботен. Но едва заметная судорога перекосила
его лицо, глаза перестали бегать, в них появляется — на
кратчайший миг — что-то человеческп-гордое, озлоблен-
ное, затравленное, как при очень сильной физической боли.
Прошло и тотчас исчезло. Но вот к оскорбительным сло-
вам офицера присоединяются оскорбительные слова подо-
шедшего к актеру Натаниэля Уинкля. Они — последняя
капля, Джингл, отворачиваясь, как бы сходит с экрана,
глядя перед собой прозрачными, пустымп, широко откры-
тыми глазами. Мы заглядываем в пик только на секунду.
Еще миг — и нахальный Джпнгл, которому все как будто
с гуся вода, опять на месте. По зрителю, заглянувшему па
короткий миг в человеческую душу актера, в его попран-
ное достоинство, в еще пе совсем умершую способность
чувствовать оскорбление, хочется опять увидеть это лицо
без маски. И Найджл Патрик доставляет зрителю это на-
слажденье.
В долговой тюрьме, на соломенном полу, грязный, бо-
сой, полуголый, с висящими внпз, развитыми волосами, с
выросшей па щеках щетинкой, с опущенными глазами стоит
перед Пиквиком его нахальный противник. Он еще си-
лится быть остроумным и развязным, но оп голодеп, заму-
чен, поги едва держат его, и шутит Джпнгл над последним
актом своей собственной человеческой драмы: «Смерть от
189
истощенья, следствие, похороны за счет работного дома,
занавес...» Он не глядит Пиквпку п зрителю в глаза. Голос
его очень тих, старое «стаккато» едва заметно. II этот бо-
сой человек в тюрьме кажется натуральней, серьезней, че-
ловечней, чем стоящий перед нпм все такой же толстень-
кий, в таких же незапятнанных белых брюках (даже со-
лома не пристала к гетрам!) Пиквик, эсквайр. Невольно
вы вспоминаете то место романа, где Джипгл сам себя ат-
тестует как «дворянина из Без-поместья, Ниоткуда», под-
шучивая над традиционными английскими сословными
формулами. Даже и тут, в последней сцене, молодой по ро-
ману Джпнгл кажется старше пожилого Пиквика; оп и
раньше как бы покровительствовал английскому джентль-
мену, помогая ему в практических вещах; а сейчас, едва
стоя на ногах, в двух-трех фразах обнаруживает лучшее
знание страшных сторон тюрьмы, ее ростовщиков, обираю-
щих заключенных, нежели чистенький сэр, обходивший
тюрьму со своей записной книжкой. Когда в новой скром-
ной одежде оп приходит проститься с Пиквиком, сцена-
рист дает нам его лпцо большим планом. По замыслу Ноэ-
ля Лэнгли, это лицо должно выразить раскаянье, благо-
дарность, перерожденье. Не знаю, хотел ли Найджл Пат-
рик в соответствии со сценарием передать пменно такие
традиционные чувства. Мы Можем судить только о том,
что видели на экране.
А увидели мы — гением актерской игры — прекрасное
человеческое лпцо п невеселые глаза в темных изношен-
ных веках; тонкие губы, раскрывшиеся без улыбки, как
бы от рвущихся слов, которые остались невысказанны-
ми,— лицо человека, страстно повествующее о судьбе того,
кто выключен пз общества, кто с умом и талантом, как по-
битый пес, молчаливо сносит пренебреженье и униженье;
кто разменял свою молодость па мелкое жульничество,
беготню по заколдованному кругу, пз которого нет выхо-
да, п — последний вершок родной земли под ногами, с ко-
торой его сбрасывают вон, вон пз Англии, в британскую
колонию Гвпану, в Демерару, где переселенцы тысячами
мрут от желтой лпхорадкп...
II то большое и человеческое, что вдруг встает за об-
разом Джипгла, сыгранного Найджлом Патриком с по-
трясающей силой, совершенно заслоняет добропорядоч-
ного Пиквика.
Потрясенные этим образом, со стиснутым сердцем, еще
пе зная и не понимая, почему нам вдруг стало так странно
190
тяжело на душе, молчаливо выходим мы пз зала по окон-
чании фильма, казалось бы такого веселого и жизнерадо-
стного. Иные и пе заметили, что в поединке Пиквика с
Джинглом нравственно побеждает не Пиквик, а тот, кого
он благополучно выпроваживает за пределы родины. Дру-
гие, заметив, склонны приписать это более слабой игре
актера, изображавшего Ппквика.
Но мне думается, превосходный актер Джемс Хэйтер,
игравший Ппквика, один из опытнейших английских ак-
теров, прекрасно сыгравший двух братьев Чприбль в дру-
гом диккенсовском фильме, «Николас Нпкльби», тут ни
при чем. Мне думается, он и не мог сыграть лучше... Охва-
ченная ярким впечатлением от фильма, я взялась за пере-
читывание романа Диккенса, и мне стало понемножку
ясно, что Найджл Патрик не отошел от английского клас-
сика. Наоборот, образ, созданный им на экране, помог нам
сейчас по-новому прочитать самый роман, увидя в нем та-
кие детали, каких раньше мы просто не замечали.
Начать с того, что деклассированный член общества,
Джингл,— у Диккенса — не шут и не глупец; он отлично
знает слабые стороны общества, за пределами которого
он живет. Когда сквозь шутовство прорываются у него
серьезные фразы, какой остротой социальной характе-
ристики отличаются этп фразы! Сам Диккенс пе мог
бы сказать о современном ему английском строе лучше,
чем это делает Джингл: «Люди высшего ранга не при-
знают людей среднего ранга; люди среднего ранга не при-
знают мелкого дворянства; мелкое дворянство не признает
торговцев... А член королевской парламентской комиссии
не признает вообще никого, кроме себя».
Джингл, далее, не бездельник. Оп актер, профессио-
нал, зарабатывающий пропитанье своей профессией, кото-
рая, правда, не всегда кормит его. В то время как иквпк
с друзьями едут «на свой счет» в Рочестер в поисках при-
ключений, Джингл отправляется туда для выступленья в
рочестерском театре. С тонкой пропией оп замечает Пик-
вику, что п он тоже философ, «как многие люди, у которых
мало работы и еще меньше получки». Наконец, Диккенс
странно оговаривается, заставляя Джингла рассказывать о
своем участии в июльской революции 1830 года, в то время
как похождения Ппквика происходили хронологически до
нее (в мае 1827 года).
Но что же сам Пиквик, мплый читателю с детства Пик-
вик, которого мы привыкли любить,— что происходит с
191
пим? Как перечитываешь роман после фильма? Я пред-
ставляю себе английского сценариста и режиссера Лэнгли
над книгой. Вот он дошел до последних страниц, где до-
брота Пиквика должна победить низость Джпнгла. Эти
страницы особенно важны для Лэнгли, поскольку оп строит
весь свой сюжетный узел именно на последней нравствен-
ной победе Пиквика над Джинглом. II тут я вижу, как
Ноэль Лэнгли смутился. Я вижу, как он прикусил себе
губу. Как оп начинает опять листать книгу сначала...
Правда, я впжу это в своем воображении, но па основании,
как говорят юристы, «вещественной улики». Нельзя, мне
кажется, не смутиться от тех строк, где слабого, еще не-
давно перенесшего лихорадку человека посылают начать
новую жизнь в болотистую Гвиану. Но, может быть, он
сам этого хочет? В романе об этом ни слова не сказано.
Там Джпнгл упоминает о попугаях, но без всякого выска-
занного стремленья в экзотическую страну. Там Джпнгл
беседует с Пиквиком о своей будущей судьбе, по содержа-
ние беседы читателю остается неизвестным. II сценарист
Ноэль Лэнгли чувствует,— чувствует сердцем человека па-
шей эпохи, нашего десятилетия, что массовому зрителю не
совсем-то понравится такая доброта Пиквика. Надо ее
обосновать, оправдать, надо за Диккенса договорить то,
что Диккенс совсем не сказал в романе. II вот тут-то и по-
является вещественная улика, о которой я упомянула
выше. В одном из начальных кадров, после рассказа о
дочери испанского гранда, Джипгл вдруг откидывает го-
лову и задумчиво произносит: «...Вот о чем я мечтал все-
гда... Оставить Англию... уехать в Демерару... Превосход-
ный климат... Да, уверяю». Напрасно уверяет Джннгл зри-
теля! Во-первых, в Демераре пе превосходный, а убийст-
венный климат. Во-вторых, этих слов вовсе нет в тексте
романа, их вложил в уста Джингла сам сценарист. У Дик-
кенса Джипгл, придя проститься с Пиквиком, говорит го-
раздо более правдоподобные и серьезные слова. Когда за-
конник Пэркер грубо называет «потерянными» те пять-
десят фунтов, что Пиквик потратил па Джпнгла, бродячий
актер страстно восклицает: «Не потеряно! Заплачу все...
до последнего фартинга... Желтая лихорадка, может быть...
пе в моей власти... Но если пет...» II когда оп опускается
па стул, проводя рукой по глазам,— вы знаете, что Джпнгл
ясно видит перед собой все, что его ожидает: страшное ды-
хание тропической лихорадки встает со страниц романа.
II верный слуга Джоб усиливает эти слова: «Он хочет ска-
702
Памятник Наполеону па пути от Гренобля
к Лазурному берегу.
Мост, построенный piiM.iHii.iMii но II в. и. э
зать, сэр, что ежели его не унесет лихорадка, он
вернет эти деньги. Если выживет,— вернет, мпстер
Пиквик» *.
Легко ли современному актеру перед новым, совре-
менным зрителем сыграть милого Пиквика так, чтобы он
вышел безупречно обаятельным и смог потягаться в нрав-
ственной силе с жалким парией, пережившим серьезную
человеческую трагедию? Может ли приятная музыкальная
табакерка выстоять рядом с бурей бетховенской музыки?
Джингл побеждает Пиквика на экране вопреки замыслу
Ноэля Лэнгли, по мне кажется: именно в этой победе —
лучшая похвала фильму.
Когда я поделилась всеми этими мыслями с читате-
лями на страницах московской английской газеты, один
знакомый мне англичанин взялся заново перечитать
«Пиквикский клуб». И вот, прочитавши, он прибежал ко
мне и взволнованно показал еще одну «улику», до сих пор
совершенно не замечавшуюся никем, уже в самом тексте
Диккенса.
Джингл в последнее свое свидание благодарит Пиквика
своим прерывистым стаккато: «Мистер Пиквик, глубочай-
ше обязан — спасательный пояс — сделали человека из
меня — вы никогда не раскаетесь в этом, сэр» 1 2. Двусмыс-
ленно тут выражение «спасательный пояс», life preserver,
которое имеет еще и второй смысл — резиновой дубинки,
оглушающей человека. Джингл хотел сказать одно, но у
него вырвалось другое,— он нечаянно сравнил великодуш-
ную помощь Пиквика, посылающего его в Вест-Индию, с
такой дубинкой.
Найджл Патрик вряд ли согласится с моей трактовкой
его игры,— я не застала его в Лондоне и пе смогла лично
побеседовать с ним. Но я знаю, что роль Джингла не была
Дчя него случайной. Сам артист, ушедший на сцену сем-
надцатилетнпм юношей, он, конечно, должен был вложить
в эту роль более глубокое, чем кажется на первый взгляд,
понимание и толкование ее. В своем письме ко мне из Ка-
лифорнии от 23 июня 1956 года он пишет: «Так чудесно
было воскресить к жизни па экране изумительным диккен-
совский характер. С самого раннего моего детства, когда я
1 Charles Dickens, Posthumous Papers of the Pickwick
chib, Издательство иностранной литературы, M., 1949, Обе цитаты
иа стр, 830.
2 Т а м яс е.
М Шагинян, т. 5
193
7
впервые прочел Ппквпка, я горячо мечтал сыграть Джинг-
ла (уже тогда я решпл про себя сделаться актером!)».
Английская классика тапт в свопх «крепких историях»
немало таких тонких социальных сюрпризов, И мне ка-
жется: гениальная расшифровка их на экране артистами,
музыкантами и режиссерами (музыка Антони Хопкинса
участвует в глубоком раскрытии всей атмосферы филь-
ма!) может стать одной из прекрасных особенностей ан-
глийского национального фильма.
3
Я попыталась дать свои характеристики националь-
ных особенностей современного западного фильма по вер-
шинам их киноискусства. Но у меня, как, вероятно, и у
читателя, успевшего ознакомиться лишь с некоторыми
образчиками западной кинодраматургии, в глубине души
таилась надежда, что вот, когда приеду в эти страны сама,
буду ходить в кино почаще и уж наверное увижу еще не-
сколько жемчужин, до нас не дошедших...
Так вот этих «жемчужин» в течение двух с лпшним
месяцев в Англии и нескольких дней в Париже я не оты-
скала. В Париже я высидела (не без труда) всю голово-
ломную серию картин в знаменитой синераме, пока еще
очень дорогом для парижан удовольствии. Я удовольство-
валась одним этим посещением и в Лондоне уже пе пошла
смотреть синераму, правда более скромную по размерам,
нежели парижская.
Дело в том, что к каждому новому шагу в технике, тре-
бующему более интенсивного расхода вашей личной энер-
гии — будет ли это энергия внимания, движенья рукой,
передвижки корпуса или зрения, слуха, аккомодации со-
судов, нервного воспрпятия,— надо привыкать исподволь,
как на заводе или в самолете, так и в области искусства.
И уже сама неприспособленность нашего организма в пер-
вую минуту встречи с этой новой техникой, сама необхо-
димость физического и психического приспособления не-
избежно приносит вам в первое время больше усталости,
чем удовольствия, больше напряженья, чем облегченья.
Так происходит и с синерамой. Выдержав в ней часа два-
три подряд, вы чувствуете звон в ушах, головокруженье,
гидпте рябь в глазах и говорите себе: хватпт с меня, боль-
ше не пойду. Причина этого, как мне думается, еще и в
194
том, что хозяева синерамы, стремясь сразу ошеломить зри-
теля новинкой, подковывают новую технику вдобавок и не-
выносимо быстрыми по темпу сюжетами картпн. В па-
рижской синераме все начинается с катанья на именуемых
почему-то в Америке «русскими», а у нас «американскими»
горках — зигзагообразных поездках сверху внпз и снизу
вверх по бесчисленным горам и долам, устроенным в месте
«отдыха» ньюйоркцев, «Рокауэйс-Плэйланд»,— на Лонг-
Айленде. Это удовольствие диктор вдобавок назвал «Атом-
ным болидом» (в программе сказано: «Это самое сума-
сшедшее, самое головокружительное и самое сенсацион-
ное путешествие в мире»). Дикое движенье подхватывает
вас с трех сторон, и вы чувствуете, что вас «тошнпт».
Тошнота не проходит и дальше, на самолете над всей Аме-
рикой, в храме Вулкана пз «Аиды», на карнавале лодоч-
ных гонок в Венеции, потому что все вокруг вас пляшет,
бежит, движется скорей, чем ритм вашего дыхания и би-
енье вашего сердца. Правда, иллюзия жизни (но жизни
ускоренной) дает вам своеобразный опыт; вы побывали
в Америке (и думаете про себя — не к чему теперь хотеть
съездить туда опять), но опыт этот, забежавший вперед
настоящему, иллюзорен. Пока пе выработалось у нас при-
вычки к новым темпам и усиленному расходу энергии, си-
нерама — удовольствие сомнительное, и после нее хочется
пройти пешком километров десять, поспдеть с удочкой па
берегу, повязать на сппцах, протанцевать полонез в «Ива-
не Сусанине»,— словом, поразмять собственные двигатель-
ные мышцы и насладиться медленным течением времени.
Ведь медленное течение времени всегда удлиняет ощуще-
ние протяженности жизни, ее долготы, а быстрое— за-
ставляет вас чувствовать ее краткость.
Массовой кинопродукции во Франции я посмотреть не
успела и характера ее не знаю, но в Апглип мне удалось
побывать в самых разных кино — п фешенебельных за-
падного Лондона, и рабочих в доках Глазго, и пригородном
кино Эдинбурга, и в малюсеньком деревенском, но таком
уютном, что даже простое спденпе в мягком, удобном кре-
сле — отдых. Почти все кинематографы в Англии (по край-
ней мере, те, где я побывала) построены амфитеатром, и
вам не приходится страдать от шляпы соседа, сидящего впе-
реди. В английской архитектуре общественных зданий про-
странство экономно выгадывается. В театрах почти пет
Фойе и буфетов, пет даже раздевалок — в Королевской
опере вы раздеваетесь в туалетной комнате, если вообще
7* 195
хотите сдать верхнюю оде/Кду; в театрах вы пьете кофе и
чан, сидя в своем кресле театрального зала. В кино нет
«ожидалок» с культурными снимками на стенах или га-
зетами на столиках, потому что ожидать не приходится —
вы проходите в зал тотчас, как купили билет, смотрите с
середины, с конца, можете смотреть дважды одну и ту же
программу. Проветривать зал после сеанса, как это де-
лается у нас, не нужно,— всюду имеется вентиляция, под-
держивающая в залах ровный свежий воздух и уносящая
отработанный. Все это — большие плюсы английских мест
развлечения, и все это — наглядный показатель того, как
экономика влияет на архитектурные формы и планировку
зданий, а планировка зданий вносит в жизнь новые черты
личного и общественного быта, быстро прививающиеся.
И все это, кстати сказать, заставляет задуматься об одной
немаловажной вещи: прежде чем копировать что-либо из
понравившегося и кажущегося вам рациональным в за-
падноевропейском быту, надо посмотреть, из каких эконо-
мических причин оно выросло и есть ли у нас такие же ос-
нования для их введения...
Но возвращаюсь к фильму. Все плюсы самого кино-
театра не могут искупить в Англии невероятного узко-
умия его массовой кинопродукции. Во-первых, еще юспод-
ствует засилпе в английском кинотеатре американских
фильмов, приучающих медленных и рассудительных анг-
личан к треску, вою, воплю, стрельбе, трупам, погоне,
крушениям, прыжкам в воду и тому подобным, в беско-
нечных вариациях, скрежетам зубовным на экране. Сю-
жеты до такой степени примелькались в этих фильмах, а
любовь до такой степени выветрилась, что вы постепенно
отучаетесь чувствовать, глядя на них, что-либо, какую-
либо симпатию или антипатию к актерам. Вспоминается
поистине гениальный роман о будущем Америки Рея
Брэдбери «481° по Фаренгейту», переведенный и у нас.
Англичане протестовали против засилия Голливуда шесть
лет назад, протестуют при первом удобном случае и сей-
час. Во время моего пребывания в Англии шел американ-
ский фпльм «23 шага до Бейкер-стрпт». Сюжет его был
таков: слепой драматург услышал в пивной (pub bar)
фрагменты разговора, но которым ему стало ясно, что го-
товится похищение ребенка из знатного семейства. Он за-
поминает голоса говоривших, запах духов и что-то застав-
ляющее предполагать в одном из собеседников няню. Его
рассказ в Скотланд-Ярде встречается скептически. Тогда
106
оп сам с друзьями берется открыть и предотвратить гото-
вящееся похищенье, и на экране начинаются детективные
похождения слепого со всякими аттракционами, вплоть до
падающей бомбы, сносящей возле него стену дома. Так
вот, одна из вечерних газет обрушилась на этот фильм под
огромным заголовком «Хи! Они не смеют делать этого с
Лондоном». С великим возмущением перечисляет рецен-
зент грубые выдумки режиссера, перетасовывающие лон-
донские расстоянья, названья и улицы без всякого стесне-
ния, в угоду американскому зрителю.
Когда появился (тоже в мое пребывание) чудесный
английский фильм «Смайли», Америка не допустила его,
как я уже отмечала, па своп экраны только потому, что в
нем трижды упоминается слово «опиум»,— п английские
газеты тотчас обрушились па американское лицемерие,
мешающее действительно чистому, хорошему фильму по-
явиться перед зрителями, в то время как разнузданные,
лишенные всякой чести и совести американские картины
беспрепятственно пропускаются.
Трудно было, прочтя в день две-три газеты, пе встре-
тить в какой-нибудь из нпх шпильки по адресу Америки.
Но тут же надо сказать, что, несмотря на цитированную
мной статью Оливера Белла, несмотря на правильные в
общем взгляды английской критики (а критика в Англии
очень подробно освещает все появляющееся па экране, и
у нее есть такие специалисты по кпнообзору, как Роберт
Кеннеди в «Дейли уоркер» и Даплис Поуэлл в «Санди
тайме»!), несмотря на ежедневные «шпильки»,— англи-
чане продолжают «обезьянпть» с Голливуда. Они заимст-
вуют у Америки классификацию артистов на «star»,
звезду,— в применении к «нему» или к «ней»; п это ие
только в плакатах и объявлениях, но сделалось почтя про-
фессиональным званием; на следующее за ним «co-star-
ring», то есть соучастие в созвездии, второе по чину-зва-
нию место в актерской иерархии; причем явно культиви-
руется честолюбие актеров второго ранга — перейти в
разряд «стар»! Они заимствуют у Америки если не тем-
пы,— медлительному англичанину все же трудно прино-
ровиться в кино к темпу американской халтуры,— то диа-
пазон или, вернее, «ассортимент» показываемого зрителю.
Еще недавно, шестого апреля 1957 года, в Ли» 7941, «Дейли
уоркер» писал об одном из английских фильмов, что это
«история сыщицко-грабительской аферы, главным обра-
зом состоящая из бешеных перелетов между Нью-Пор-
197
ком, Лондоном, Римом п Афинами». Это характерно для
английской массовой продукции, характерно не столько
подражанием Америке в области «бешеного темпа», сколь-
ко пространственным охватом зрителя географическим раз-
нобоем, множеством стран и городов п кусочкамп павиль-
онной экзотики. Если любовь, так уж вилла в Ницце,
Адриатика, пальмы, Гавайские острова; если преступле-
ние, то мрачные скалы, пропасти, пещеры, катакомбы —
и обязательно наплывы натурных снимков из колониаль-
ных стран, африканские, азиатские, перемежающиеся с
роскошными интерьерами вилл титулованных героев и
миллионеров, обязательно сногсшибательные туалеты (вы-
полненные в таком-то п таком-то ателье!) —словом, «хай-
лайф», та самая жпзпь высшего круга, которую безумно
любит английский обыватель. Вот это нагромождение рос-
коши, экзотики, географических широт и долгот (с обя-
зательным качеством красивости, «претти-преттп», как
говорят англичане) и есть черта английской массовой про-
дукции, делающая ее почти такой же невыносимой, как
американский массовый «шпрпотреб».
Во-вторых, кроме еще сохранившегося засилпя Аме-
рики на английских экранах и в английских киностудиях,
нельзя с глубокой жалостью не отметить, что американ-
ский паук продолжает втягивать в паутпну Голливуда
лучших английских актеров. Чарлп Чаплин сумел спас-
тись из этой паутины. В Англин актерского дарования
силы Чаплина, пожалуй, и нет, но есть превосходные
серьезные актеры, лучшее достоинство которых раскры-
вается во всей полноте не в том, как они играют одну
свою роль, а как они играют эту роль в ансамбле, то есть
как соучаствуют в целой картине спектакля. Талант ха-
рактеристики, умение вжиться в самые разные образы у
лучших английских актеров очень велпкп. Поистине, пе-
ребывав во многих театрах Англии, глубже понимаешь,
почему и как именно в этой стране возможно стало явле-
ние Шекспира. И вот вы вдруг с горечью узнаете, какой
процент этих замечательных актеров втягивается в Гол-
ливуд, становится там «стар» и, переходя из «star» в со-
стояние «со-starring», говоря английским каламбуром,
делается «staring», неподвижным, пристально глазею-
щим, уставившимся в одну точку, бесконечно повторяя
себя п заботясь лишь о том, чтоб подольше сохранить
поправившиеся зрителю своп «форму п выражение»...
Приезд какой-нибудь очередной «star», белокурой красот-
198
ки артистки, совершающей со своим мужем, Миллером,
свадебное путешествие, втягивает в орбиту бесчисленных
газетных снимков и репортажей также и любимца англи-
чан, Лоуренса Оливье с женой,— и боже мой, какие только
сценки между ними не фиксируются п не транслируются!
Не удивительно, что амерпкапо-апглпйскпе кпноальянсы
приводят серьезного английского артиста к снимку для
рекламы новых сигарет в газете! Нельзя не выразить
тревогу и за такого актера, как Найджл Патрпк, тоже
втянутого в прошлом году в Голливуд (оп снимался в
картине пз эпохи гражданской войны в Америке, «Страна
миссис Роунтрп») и уже перешедшего, как видно сейчас
пз английских газет, от более скромной «костарппг» к
полному званию «стар». Это артист огромного многооб-
разия, настолько тонкой игры п выраженья, что в разных
ролях его почти нельзя узнать, артист, чудесно передаю-
щий образы Соммерсета Моэма на экране. Страшно
подумать, каким сделает его калифорнийская трени-
ровка.
Мне остается напомнить читателю об очень знамена-
тельном техническом явлении, проникшем в английское
кино п вызвавшем в месяцы моего английского пребы-
ванья тревожный пнтерес к нему не только среди кп-
носпецпалистов,— об использовании «предела видимости».
Впервые я услышала о пем, как уже писала выше, на
конгрессе ПЕН-клуба, где выступали писатели многих
стран и национальностей. Не говоря уже о том, что це-
лое заседание конгресса было посвящено связи литера-
туры с кино, радио и телевидением; не говоря о том, что
мы прослушали ряд очень практических сообщений о
профессиональных методах такой связи,— внимание все-
го зала было положительно прпковано к речи английского
писателя Артура Колдер-Маршалла.
Он начал с очепь интересного указания разницы в ра-
боте писателя для кино п в работе его для радио и
телевидения. Мы привыкли думать, что радио и телеви-
зор — это техника массового распространения искусства
и что «массовость» включается известным влиятельным
фактором и в самый процесс создания продукции.
Но Артур Колдер-Маршалл остроумно напомнил, что
если киноэкран смотрят тысячи незнакомых друг другу
в зале людей, то радио слушают и телевизор смотрят
обычно три — пять — шесть человек семьи, то есть люди,
тесно друг с другом связанные, и поэтому продукция для
19й
радио и особенно для телевизора должна быть семейной
продукцией, подчииепвой совсем другим требованиям, не-
жели кино.
В ряде остроумных примеров Артур Колдер-Маршалл
показал, как многое из приемлемого на экране кило со-
вершенно недопустимо в семейной обстановке. Здесь
развитие техники приводит к созданию пе массового про-
дукта, а к своего рода семейному, узкоиптпмному, камер-
ному характеру произведении, и это может открыть но-
вые пути для творчества писателя.
Мне думается, самое рождение новых идей, возникаю-
щих в комплексной связи целого ряда наук: и физики,
и биологии, и физиологии, и техники — рождение их в
искусстве кило, у людей, занимающихся техникой кино,—
показывает, насколько потенциально киноискусство для
мышления и какое богатое экспериментальное поле от-
крывает оно для науки.
Таковы несколько беглых впечатлений, полученных
мною от английского кино.
1957
VI. ВИЛЬЯМ БЛЭНК
Судьба этого замечательного английского поэта, ху-
дожника и мыслителя — ярчайший пример для людей
искусства. Она показывает, до чего условна и случайна
так называемая «репутация» творца среди его современ-
ников. Многие пз тех, кто жил и работал одновременно
с Блэйком, легко добившиеся понимания, славы, поче-
стей и благополучия, сейчас совершенно забыты, а дола
их оказались бесплодны. Но Вильям Блэйк, в свое время
почти неизвестный пароду и ценимый только немногими
друзьями — их можно перечесть по пальцам,— становится
сейчас все интересней и ближе для человечества, раскры-
вается во всей своей поэтической прелести и духовной
глубине.
Словно подтверждая крылатую фразу его друга,
Генри Фузели: «Блэйк чертовски хорош для позаим-
ствования пз него» ’, ваше время щедро черпает из
1 Цитируемый материал взят (за исключением специальных
указаний) из киши: «Blake’s Poems and Prophecies», co вступитель-
ной статьей Макса Плоумэна, «Everyman s Library», № /92, и
G. К. C h e s t e r t о n, William Blake, 1910.
200
Блэйка, подчас даже п не указывая источников- Так,
многие ли из читателей знают, что любимый моло-
дежью революционный герой романа Войнич «Овод»
взял свою песенку, хорошо знакомую русскому доре-
волюционному читателю по старому переводу («Умру ли
я, живу ли я,— я мушка все ж счастливая»), пз прелест-
ного стихотворения Блэйка «Муха»? II еще менее знает
паш читатель, что другое стихотворение Блэйка — ею зна-
менитое предисловие к поэме «Мильтон», ставшее извест-
ным под названием «Иерусалим»,— поется в наши дни
рабочим классом Англии как боевая революционная пес-
ня. Покойный композитор Хуберт Пэрри положил его па
музыку, а народ широко подхватил его, и последние четыре
стиха этой песни («Не прекращу умственной борьбы, не
дам мечу заснуть в моей руке, пока мы не построим Иеру-
салима на зеленой и милой земле Англии») сделались как
бы революционным обетом борьбы за лучший и справед-
ливый строй. Блэйк поэтически назвал этот новый сча-
стливый строй библейским именем, но народ в Англии
поет сейчас эту, пожалуй, самую популярную песню сре-
ди английских трудящихся, как призыв к борьбе за пе-
реустройство старого мира...
Вильям Блэйк родился 28 ноября 1757 года на одной
из тех улиц Лондона, куда охотно перебирались торговые
предприятия молодого английского капитализма,— на
Броад-стрит около Гольден-сквер, в семье среднезажиточ-
ного чулочника. Я называю место его рождения с такой
точностью потому, что вся долгая, почти семидесятилетпяя,
жизнь Блэйка, за исключением только трех лет, прове-
денных в сассекской деревушке, связана с Лондоном и с
кварталами, расположенными не очень далеко от этой ули-
цы. Ошибочно пишут иногда, что поэт «ютился в бедней-
ших кварталах». Адреса его биографы сообщают с вели-
чайшей точностью, из года в год, и мы знаем, что жизнь
его прошла в культурных частях английской столицы, не-
подалеку от ее центра, там, где жили крупнейшие ху-
дожники и книгопродавцы второй половины XVIII ве-
ка — Джошуа Рейнольдс, скульптор Флаксмап, издатель
Джонсон. И еще одно надо помнить: Лондон той эпохи
был совсем пе похож на Лондон современный. Стоило
На полмили уйти из его центра — и вы оказывались в
Деревне. Биограф Блэйка, Гилькрист, рассказывает, на-
пример, что, когда построили новый мост через Темзу
У Челси, Лондон как бы «руку пожал» деревне, подсту-
L'Ul
пившей на том берегу к самому городу. Будучи «вечным
горожанином», Впльям Блэнк, любивший долгие одино-
кие прогулки за городом, никогда, в сущности, не от-
ходил от английской природы, которую воспел с огром-
ной силой и музыкальностью в стихах и рисунках.
Проявив мальчиком необычайное дарованпе рисо-
вальщика, Блэйк был помещен отцом в художественную
школу Генри Парса, где его засадили за копирование
античных скульптур. Чтоб он не терял времени, отец
его сам купил гипсовые слепки антиков и заставлял
сына, по возвращении его из школы, продолжать это
копирование и дома. Блэйк говорил позднее, что в
школе ему ни разу не пришлось иметь дело с жпвой
натурой, а только ограничиваться гипсовыми моделями.
Этот монотонный способ овладения рисунком был у
Парса подготовкой к поступлению в академию, но отец
Блэйка надумал иначе. Не говоря уже о том, что обуче-
ние живописи стоило дорого, оно не обещало в будущем
куска хлеба оканчивающему академию, и практичный ста-
рый Блэйк повел четырнадцатплетнего сына на выучку к
превосходному граверу Джемсу Бэзпру.
Семь лет пробыл Впльям у гравера, в совершенстве
освоив искусство гравирования, ставшее действительно
его «куском хлеба» до самой смерти. Многие большие ху-
дожники завидовали в то время натренированной руке
гравера и знанию этого тонкого мастерства, всегда обеспе-
чивавшего работу. Возьмем в руки книги XVIII века,—
гравюра составляет огромную часть их оформления. Ти-
тул, заставки, виньетки, не говоря уже об иллюстрациях,—
все это делалось руками офортистов, иглой гравера, и не-
достатка в таких заказах не было.
Но не только мастерство приобрел в этой семилетней
школе Вильям Блэйк,— оп воспитал в себе психологию и
достоинство рабочего человека, передовые политические
убеждения, независимость философских взглядов. Честер-
тон, написавший о Блэйке хорошую книжку, говорит об
этом: «Всю жизнь он был хорошим рабочим, и его недо-
статки, которых у пего было много, никогда не порожда-
лись той обычпой ленью или распущенностью жизни, ка-
кая приписывается артистическому темпераменту». А сам
Блэйк, за шесть лет перед своей смертью, читая вышедшие
из печати «Речи» нелюбимого им покойного сэра Джошуа
Рейнольдса, посвятившего свою книгу королю и «королев-
ской либеральности», с возмущением написал на полях, по
202
своему обыкновению подчеркивая слова большими заглав-
ными буквами: «Либеральность! Мы не желаем либераль-
ности. Мы хотим Справедливой Оплаты и Соответствую-
щей Оценки и Общего Спроса на Искусство. Нельзя допу-
стить, чтобы Нация меньше вознаграждала, чем Дворяп-
ство, требуйте, чтобы Нация поощряла Искусство... Искус-
ство — на первом месте у интеллигентов, оно должно быть
первым и у Нацип».
Эти гордые слова сказаны рабочим человеком, а не
только художником.
На второй год учебы Бэзир стал посылать Блэйка сри-
совывать Вестминстерское аббатство изнутри и снаружи,
предоставив ему работать бесконтрольно. В полном одино-
честве, одни па один с величавым созданием английской
готики, Блэйк как бы прощупал его руками во всех его ли-
ниях и ритме. Он рисовал Вестминстер целых два года,
и это одарило его глубоким пониманием готики. Рисунок
его окреп, приобрел энергию п точность, какою восхища-
лись впоследствии профессионалы. Именно у Бэзира сло-
жились и те художественные принципы Блэйка, какими оп
руководствовался всю свою жпзпь. Когда спустя семь лет,
в 1779 году, оп поступил в античное отделение Королев-
ской академии под наблюдение Дж. М. Мозера и тот повел
молодого ученика, чтоб расширить его вкусы, посмотреть
на картины художников-новаторов тех лет — Рубенса и Ле-
брена, юноша, воспитанный на классицизме, воскликнул:
«Это, по-вашему, закопчено? Да ведь овп еще п пе начи-
нали, как могут опп что-либо закончить». Для Вильяма
Блэйка основой искусства был четкий, строгий рисунок,
диалектика света и темп. «Вещи, которые оп любил боль-
ше всего,— это ясность и определенность очертания,—
пишет Честертон,— а вещь, которую ои больше всего не-
навидел в искусстве,— это то, что мы называем сейчас
импрессионизмом,— подмела формы атмосферой, прине-
сение формы в жертву краскам, туманный мир колориста».
Но прп всей своей любви к четкому рисунку и непависти
к бесформенной красочности Блэйк отнюдь пе стоял за
ремесленничество п натурализм. Он ненавидел их пе мень-
ше, чем бесформенность. По мнению Блэйка, «практика и
подходящие условия могут очень скоро обучить языку ис-
кусства», но «духу и поэзии искусства, гнездящимся
исключительно в воображении, никогда нельзя обучить-
ся,— а это они и создают художника».
Постоянная дисциплина труда и могучее воображение,
203
сдерживаемое кропотливой работой гравера, вечное при-
сутствие «мысли п поэзии» в каждом его рисунке харак-
теризуют самого Блэйка-художпика. Он никогда не писал
маслом. Его материал — темпера, акварель; его орудие —
кисточка пз верблюжьего волоса; круг его тем... Но тут мы
должны перейти в другую, смежную область творчества
Блэйка.
Тот, кто впервые начнет рассматривать его рпсунки и
гравюры, вряд ли сразу поймет п полюбит их. Опп могут
на первый взгляд показаться ему манерными, абстракт-
ными, чересчур аллегорическими, кое-где чересчур обна-
женно смысловыми. Чтоб понять их внутреннюю жизнь,
энергию их изумительного ритма, остроту пх свето-тене-
вых контрастов, надо узнать целого Блэйка, не только ри-
совальщика, по и мыслителя, гражданина, поэта.
Стихи писать Блэйк начал с двенадцатп лет п писал
их до самой смерти, но, хотя гравюры его имели немалое
распространение и друг его Томас Баттс даже устроил у
себя дома целое собрание их, поэзию Блэйка почти никто
не знал, и стихи свои он увидел в печати только один раз
при жизни.
По выходе пз Королевской академии, где, кстати
сказать, он трижды участвовал в «Выставках» наряду с
такими современниками, как Гэнсборо, Рейнольдс, Анже-
лика Кауфманн, и где он показал свои яркие рисунки про-
тив войны, Блэйк очень удачно женился и повел профес-
сиональную жизнь труженика-гравера. Как-то его друг,
скульптор Флаксмап, ввел его в дом священника Генри
Мэтью, где миссис Мэтью, ученая жена своего мужа, пер-
вый «синий чулок» в Англии (от нее и термин вошел в
словарь!), открыла «салон» и принимала «знаменитостей».
О Блэйке-поэте по-настоящему узпали именно в этом са-
лоне. Туда он приходил петь свои стихи. Он не читал их,
он пел,— не растягивая звуки по-декадентски, как это де-
лали поэты в начале нашего века, отвергая старую манеру
декламации, а просто пел как песню. Он создавал стихи
вместе с собственной мелодией, хотя не знал нот и не мог
ее записать. Трудно, почти невозможно перевести на рус-
ский язык во всем пх музыкальном и духовном очаровании
стихи Блэйка,— их надо читать в оригинале. Слишком
много разнообразных требований предъявляют они пере-
водчику,— воздушно-легкая ткань, но эпергично-сильпый
ритм; неповторимая оригинальность образа и глубокая
неожиданность мысли, все это вместе и все это — на вол-
нах музыкальнейшего, лаконичнейшего языка полуре-
бенка, полумудреца. Очарованные слушатели салопа в
складчину издали ранние стихи Блэйка. Они вышли в
1783 году под названием «Поэтические скетчи»; и из об-
щего числа этих двадцати одного стихотворения девять
озаглавлены просто «песнями». Стихи эти, как и после-
дующие лирические циклы Блэйка — «Песни невинности»
и «Песня опыта»,— народны в подлинном смысле слова,
народны, как поэзия Тараса Шевченко, Петра Безруча,
Аветика Псаакяпа.
Но есть особенность, отличающая этп стихп. При всей
их кажущейся простоте и музыкальности, они глубоко фи-
лософичны. Мысль, облеченная в образ, играет в них веду-
щую роль. И опять, чтоб полностью понять поэзию Блэйка,
нужно хорошо изучить Блэйка — гражданина и мысли-
теля. Бак гражданин он жил в счастливое, хотя и трудное
время. Несмотря па тягчайшую реакцию в Англии, свежий
ветер французской революции докатывался и до Лондона,
заражал своим победным веянием лондонскую толпу. Лон-
донское восстание 1780 года, когда в ответ па закон, из-
данный для облегчения положения ненавистных англича-
нам католиков, поднялись вдруг лондонские улицы, зашу-
мели, ринулись разбивать и жечь дома, подкатились к
Ныогетской тюрьме и выпустили па свободу триста заклю-
ченных, английские историки называют обычно бунтом
«черни». По нет сомнения, что это восстание было отзву-
ком французских событий. Вильям Блэйк пережпл его сти-
хийно, как невольный участник. Он попал в толпу, слился
с пей, дошел до Пьюгета, кричал и действовал со всеми —
бессознательно, неудержимо. Нечто от стихийного бунтаря
всегда жило в нем, заставляло его изумлять чинное англий-
ское общество своим красным колпаком, который оп носил
вместо шляпы, своими резкими, прямыми высказыва-
ниями. Блэйк всю жизнь называл себя республиканцем,
«сыном свободы», он горячо сочувствовал войне Америки
за независимость. Работая в 1791 году у свооодомысля-
•цего лондонского книготорговца и издателя Д. Джонсона
(для которого он гравировал и у которого анонимно на-
печатал свой труд о французской революции, доведенный
До взятия Бастилии), Блэйк познакомился в его квартире-
клубе па Сент-Польс-Черчьярд с крупнейшими англий-
скими вольнодумцами — Холькрофтом. доктором Прайсом,
Пристли, Томасом Пэйном. Последнему — участнику осво-
бодительной войны Америки, автору знаменитой брошюры
205
о правах человека и позднее члену французского Кон-
вента — он даже спас жизнь, вовремя посоветовав бежать
пз Апглип во Францию.
К сожалению, как у нас, так даже и в Англии еще
очень мало или совсем пе знают революционную поэму
Блэйка, развенчпвающую Лафайета, как и вообще тех лю-
дей в революции, кто любит цели и отшатывается от
средств, нужных для достижения этих целей. Позиция
Блэйка в этой поэме настолько остра и радикальна, что в
дни его двухсотлетпего юбилея раздался голос, назвавший
Блэйка «велпчайшим революционным поэтом, которого
когда-либо имела Британия». Голос этот принадлежит
А. Кеттлю, поместившему статью о Блэйке в журнале
«Марксизм сегодня»
Арнольд Кеттль полностью напечатал поэму Блэйка
в своей статье, с той, но совсем в рамках «приличия» зву-
чащей строкой о поведении дьявола (Nobody — по терми-
нологии англичан), из-за которой, по мнепшо Кеттля,
поэма эта и не вошла в издания Блэйка. С огромной поэти-
ческой страстью описаны в ней, как злые фигуры из на-
родных сказок, французские король и королева; первый —
как пожиратель людей, вторая — как сеющая чуму в го-
роде, прекрасная собой ведьма. Лафайет, подобно незадач-
ливому герою в сказке, должен был держать их под зам-
ком, по, увлекшись улыбкой королевы, проливая слезы
жалостп к ней, он выпустил пленницу — и чума вошла в
город:
Fayette beheld the Queen to smile
And wink her lovely eye
And soon he saw the pestilence
From street to street to fly.
Поэт обращает к нему свой грозный укор за то, что он
свои слезы жалости к королеве выменял па слезы горя,
обрушившегося на французский парод. И Арнольд Кеттль
говорит по этому поводу, что «Лафайет — это каждый вы-
сокодум-гуманитарпй каждой революции. Он герой Кест-
лера, который хочет цели, но не может хотеть средств. Он
Виктор Галапц, отдающий свои слезы жалостп экснаци-
стам,— слезы, которые принадлежат прежде всего чехам-
антпнацпстам. Он, если быть честными, это — многие из
нас, кто находит более легким осуждать на расстоянии,
1 «Marxism Today», 1957, October, р. 1G.
206
чем принять на свои плечи необходимую ответственность
за суровые меры» ’.
Так мыслил о Лафайете и гражданин Блэнк, и его
революционность нашла своеобразное преломление и в его
философии, явно навеянной французскими утопистами.
Свою_ концепцию исторического процесса Блэйк изло-
жил в 1/93 году в нескольких строках философского сочи-
нения «Брак неба и ада», где предварительный «аргу-
мент» дается в стихах, а «функция» — в прозе. Вот эта кон-
цепция: без противоположностей нет прогресса. Влечение
и Отталкивание. Разум и Энергия. Любовь и Ненависть
необходимы для человеческого существования. Из этих
противоположностей родится то, что религии называют
Добром и Злом. Добро есть пассивность, подчиняющаяся
Разуму. Зло — это активность, вытекающая из Энергии.
Во всех священных книгах ошибочным является разделе-
ние человека па душу и тело, причем Энергия, именуемая
Злом, считается порождением тела, а Разум, именуемый
Добром, якобы происходит только из душп, и будто бы бог
будет мучить человека в вечности за то, что он следовал
своим страстям (энергиям). Но в человеке душа и тело
едины, так называемое тело — это часть душп, рассеченная
пятью чувствами (органами чувств). Энергия — это един-
ственная жпзнь, и она исходит пз тела, а Разум — это
только периферия пли внешняя окружность Энергии. Энер-
гия есть вечное Блаженство.
В этих положениях, переводимых мною почти до-
словно, без труда можно узнать умственные побеги ран-
него материализма, широким потоком шедшего из Фран-
ции, от французских энциклопедистов. Здесь п разрыв с
Церковным аскетизмом, и подчеркиванье значения чело-
веческих страстей (энергий) как положительных начал в
человеке, встречающееся позднее у Фурье, отразпвшееся
и у пас в гениальной речи о воспитании Н. II. Лобачев-
ского. Что мысль о положительном зпачепип страстей, ве-
ками подавлявшихся церковью, не случайна у Блэйка, до-
казывает ее повторение в «Пословицах ада»: «Дорога
эксцессов приводит ко дворцу мудрости», «Вы никогда пе
узнаете меры, не испытав безмерности». Иначе сказать,
лишь через полное развязывание энергий, в борьбе проти-
оположностей достигаются положительные цели и пормы
жизни.
* «Marxism Today», 1957, October, р. 21.
207
Темы рисунков п стихов Блэйка и есть, в сущности,
высокая пропаганда средствами искусства освободитель-
ных идей французской революции, великих идей свободы,
равенства, братства и достоинства человека, стоящего в
центре мирозданья. Человек и его энергия предстают и в
рпсупках и в стихах Блэйка основной движущей сплои
истории. В одном из афоризмов оп говорит: «Где пет чело-
века, там природа бесплодна». А когда хочет излить свою
любовь к природе в стихах, оп восклицает совсем в духе
антропоморфизма Дереу, о котором так пленительно рас-
сказал Арсеньев в своем уссурийском дневнике,— что п де-
рево, и зверь, и даже скала — это тоже люди. Только по-
няв систему мышления Вильяма Блэйка, можно разобрать-
ся и в сложной символике его рисунков, и в глубине
духовного богатства его стихотворений, таких простых с
виду. Интересна некоторая близость Блэйка к другому
его великому современнику, Гёте, которого он, по-види-
мому, пе знал. Обращаю внимание исследователей на до-
словное совпадение у Гёте и у Блэйка двух замечательных
мест.
Гравируя свою работу «Ворота рая», состоящую из ше-
стнадцати рисунков и коротких надписей к ним, Блэйк
начинает с фронтисписа, предваряющего всю книгу: «Что
есть человек». На картине изображен лист растения, оза-
ренный солнцем, и на нем, в форме куколки, как у бабо-
чек, лежит человек, а пад пим белая гусеница, поедаю-
щая другой лист. Картина должна означать не только кру-
говорот материальной природы, трансформацию ее форм
от низших к высшей, но и роль солнца в этом процессе.
II под картиной двустишие:
Солнца свет, когда оно
разливает его,
Зависит от органа, который
воспринимает его.
Тот, кто хорошо знает Гёте, пе может тотчас же пе
вспомнить другого знаменитого двустишия, которым сфор-
мулировал Гёте свой эволюционный взгляд на солнцепо-
добпость человеческого глаза:
Не будь глаз подобен солнцу,
Ои никогда не смог бы увидеть
солнца.
208
Это — поэтическое прозрение великих мыслителей
Х\ HI века, плодотворность которого еще пе исчерпана
до конца даже и нашим временем.
В той же книжке Блэнка, где слово выгравировано
вместе с образом, есть еще одно замечательное место.
Звездная ночь, человек на узкой полоске нашей земли,
серп молодой луны в небе, глаза и руки человека, обра-
щенные кверху, и — светлая дорожка в виде узкого луча,
бегущая от него через все небо к месяцу. Человек обни-
мает основанье этого луча, пытаясь взойти по нему, как
по лестнице. И подпись:
«Я хочу! Я хочу!»
Спустя двести лет после рождения Блэйка его смелое
«хочу» почти исполнилось, а гравюра, казавшаяся совре-
менникам бредом сумасшедшего, удивительно напоми-
нает нашему читателю реальную трассу взлетевшей к лупе
ракеты...
К началу XIX века Блэйк подходил в расцвете всех
своих творческих сил. Но материально ему жилось тя-
жело. Поэтому, когда богатый помещик Хэнли предложил
ему перебраться к себе, в сассекскую деревушку, Блэйк
принял его предложение. В Лондоне как будто ничто ие
держало его,— он похоронил там любимого младшего
брата, художника Роберта Блэйка, друзья и единомышлен-
ники, собиравшиеся у Джонсона, рассеялись. II вот в 1800
году поэт перебирается в хорошенький коттедж на берегу
моря. Сперва и он, п жена его былп необыкновенно счаст-
ливы. Однако счастье продолжалось недолго. Большой ба-
рин, Хэйли хотел иметь Блэйка только для себя и своих
друзей. Узкие рамки деятельности, в которые он попы-
тался замкнуть поэта, монотонность его общества, бездар-
ность его книг, предложенных Блэнку для гравирования,—
все это было зависимостью, невыносимой для Блэйка. Он
почувствовал, что начал регрессировать в своем искус-
стве, терять необходимую ему духовную среду. Гравиро-
вание — особое искусство. Оно связывает художника с кни-
гой, с большим миром другого творца и этим подсказывает
ему новые приемы и образцы в его собственном искусстве.
Блэйк совершенствовал себя всю свою жизнь, он попы-
тался сделать это и в обществе Хэйли — начал изучать гре-
ческий язык, чтоб читать Гомера, итальянский, чтоб чи-
тать Данте, но ничто пе помогало,— Блэйк начал «застаи-
ваться».
Ко всему этому прибавился и тяжелый случай. Сатов-
309
пик пригласил без ведома Блэйка одного драгунского сол-
дата поработать в саду. Увидя этого чужого человека,
Блэйк приказал ему удалиться. Вероятпо, солдат, как и
садовник, пе считал Блэйка хозяином в коттедже и не ушел
из сада. Вспыльчивый поэт вывел его «за локотки» п вы-
толкнул пз калитки. Вспыхнула драка, солдат нашел сви-
детеля в лице одного пз драгун и подал па Блэйка в суд,
обвппив его в оскорбительных выкриках против королей.
Это было в тяжелое время реакции, когда в Англии посыла-
ли па впселпцу за одно только насмешливое словцо про-
тив принца-регента. Блэйку могло бы прийтись плохо, еслп
б не Хэйли. Уже не посредственный «поэт и писатель»,
а эсквайр, владелец земли выступил на суде, и дело было
решено в пользу Блэйка. Но для Блэйка деревенской жпз-
ип было довольно. Он сказал «хватит» и вернулся в
Лондон.
Последние годы жизпп Блэйка — борьба с большою
нуждой, существование на грошовый заработок, на тягост-
ную для его достоинства помощь друзей. Именно в эти годы
оп ппшет огромные свои поэмы «Мильтон» и «Иерусалим»,
которые в соединении с написанными им ранее (в 90-х го-
дах XVIII века) книгами так называемых «пророчеств» —
«Америка», «Европа», «Видение дочери Альбиона» — поч-
ти еще не изучены литературоведами, или, как принято го-
ворить о сложной системе образов Блэйка, еще не «расшиф-
рованы». Любопытно, что почти одновременно с Блэйком
или немногим позже его таким же приподнято-пророческим
стилем о судьбах Европы писал Фурье во Франции. Смерть
пришла к Вильяму Блэйку за несколько месяцев до его
семидесятилетия — в воскресенье ночью 12 августа 1827 го-
да. Он всегда считал смерть естественной вещью. Его лю-
бимой собственной гравюрой было изображение полуоткры-
той в темную комнату двери, куда бесстрашно входпт
глубокий старик — такой он представлял себе смерть.
II, умирая, Блэйк пел свои псспп, а жена сидела рядом.
О Блэйке почти не было серьезных исследований. Его
наследство, собранное в один-единствеппый том, для мно-
гих и на родине, и в других странах еще мало изучено и
не до конца понято. Но Блэйк живет в народе, и биогра-
фию его дописывают живые и умные английские людп.
Совсем недавно, 24 октября 1957 года, когда в Англии го-
товились торжественно отметить двухсотлетие со дня рож-
дения Блэйка постановкой бюста его в Вестминстерском
аббатстве, где похоронены многие великие люди Англии,
210
один пз таких живых и умных англичан поместил в газете
«Таймс» нижеследующее письмо:
«Сэр, предстоящее открытие бюста Вильяма Блэйка,
работы сэра Якоба Эпштейна, в Вестминстерском аббат-
стве взывает к двум комментариям:
1. Прошло уже 67 лет с тех пор, как Вильям Моррис
заглянул в будущее (в «Новостях Ниоткуда») насчет
«генеральной уборки из аббатства диких монументов...
которые его забивают». Тремя годами позднее он жало-
вался (Обществу по охране древних памятников) на
«ярмо пх безобразия», «идиотские массы мрамора», «ка-
тастрофические и позорные предметы из мебели гробов-
щиков». Конечно, бюст работы сэра Якоба Эпштейна по
будет ни массой мрамора, пи идиотским, катастрофиче-
ским, позорным. Но кто может оспорить тот факт, что
аббатство забито до отказа?
2. Вильям Блэйк любил аббатство, и своим проник-
новением во внешние и внутренние формы готики в своих
рисунках и гравюрах аббатства оп во многом обязан этому
чувству симпатии. Но он не любил государственных уста-
новлений. Справедливо ли в отношении старого еретика,
друга Томаса Пэйна, иоахимитского1 автора «Вечного
евангелия», засунуть его рядом с приспособленцами и
удачниками, которых он так яростно отвергал?
Образ Христа, каким видишь его ты,
Величайший враг тому образу, каким вижу его я.
Разве посмертная канонизация действительная услуга
ему? И неужели и сам Моррис кончит тем, что станет «ди-
ким монументом»?
Преданный Вам Антони Маклин.
Ист-Банк Коттедж, Зандвей, Кент».
Думаю, что этот трезвый и остроумный голос здраво-
мыслящего жителя Кента, цитирующего в органе англий-
ских консерваторов еритпческое «Вечное евангелие», луч-
ше всякого филолога раскрывает перед нами подлинного
Блэйка и дает почувствовать живое присутствие великого
английского поэта среди передовых людей его родного на-
рода.
1957
1 Иоахимиты — приверженцы Иоахима де Флоре, свобод-
ного толкователя Евангелия и зачинателя многих ересей.
211
VII. ШЕКСПИР
ГЛАЗАМИ НАШЕГО ВРЕМЕНИ
1
Даже сейчас, когда вы въезжаете па тихую уличку
Стрэтфорда-па-Звоне и вас окружают игрушечные домики
с треугольниками чердаков, перепоясанные по фасадам
деревянными балками, похожими па медовые рамы, выну-
тые пз ульев,— даже сейчас кажется он вам пе городом,
а деревней. А уж четыреста лет назад этот старинный го-
родок, несомненно, смыкался с деревней, к самым степам
его подходили крестьянские поля, фермерские усадьбы,
торговля в пем шла крестьянскими товарами, а злободнев-
нейшими интересами в нем были интересы тогдашнего
сельского хозяйства. А интересы эти были очень острые —
быть может, острейшие в истории старой Англии. Если вы
сейчас поездите по английским дорогам, вас уж наверное
удивят бесконечные цепочки плетней, огораживающих до-
рогу справа и слева — от лесов и полей, лугов п рощ. Захо-
тите, как это привыкли мы делать у пас, размять поги,
выйти пз машппы и прогуляться в леску, а вот и нельзя —
всюду, куда пи глянь, огорожено, всюду плетень, хэдж
но-английскп,— и сквозь частокол этпх «хэджей» нигде
пе пролезешь, а если п пролезешь — натыкаешься на са-
мый сердитый закон, огораживающий «божью природу»
и «общие поля» от человека,— закон против вторжения
(треспас) на чужую территорию. С «огораживаниями»
общинных земель, насильственно отнимаемых английской
знатью, владельцами крупных поместий от крестьян,
чтоб — с ростом мануфактуры, суконного производства —
пасти на этих отпитых у крестьянства землях свои тысяч-
ные овечьи стада, началась, в сущности, история совре-
менной Англии, «царицы морен», и недаром некоторые
английские историки так и начинают своп книги с «хэд-
жей», с обезземеливания крестьян. За пятнадцать лет до
рождения Впльяма Шекспира произошло в Норфолке зна-
менитое крестьянское восстание Роберта Кэта, шедшее
под лозунгом: «Мы снесем изгороди и заборы, засыплем
канавы, вернем общинные земли и сровняем с землей все
без исключения загородки, возведенные с позорной низо-
стью и бесчувственностью» ’. Даже короли целым рядом
1 «История средних веков», т. II, Соцэкгиз, М. 1939, стр. 209,
212
указов с конца XV по конец XVI века боролись с этим про-
извольным захватом крестьянских земель, правда безус-
пешно. И, борясь против обезземеливания крестьян, они
делали исключения для рощ и лесов, превращаемых лор-
дами в свои охотничьи заповедники, развязывая этим знат-
ным насильникам руки в их борьбе с браконьерами, стре-
лявшими дичь или удившими рыбу в незаконно захвачен-
ных помещиками угодьях. Обращаясь к жизни Вильяма
Шекспира, мы прежде всего наталкиваемся на первую ле-
генду, созданную историками на его родине: легенду «золо-
того века». Крупнейший современный английский стилист,
историк-кэмбриджец Г. М. Тревелияп так и пишет в своей
знаменитой «Английской социальной истории»: «Шекспиру
удалось жить в лучшее время для страны... Лес, поле и
город были в состоянии совершенства, и все три были
нужны, чтоб сделать совершенным поэта» '. Насколько со-
вершенен был лес — мы знаем хотя бы из биографии
Шекспира, когда оп вынужден был, спасаясь от преследова-
ний сэра Томаса Лыоси, бежать из родного Стратфорда в
Лондон — только из-за того, что охотился (браконьерство-
вал) в землях этого сэра: факт, хотя и с оговорками, по
постоянно упоминаемый в английских биографиях велико-
го поэта. А насколько «совершенны» были поля и дороги,
приведем страничку из учебника истории: «...в результате
огораживаний и захватов общинных полей и угодий... тол-
пы нищих и бродяг переполняли дороги и села Англии.
Многие из них принуждены были добывать себе средства к
существованию преступлением.... В положении бродяги
весьма легко мог оказаться согнанный с землп мелкий кре-
стьянин или потерявший заработок рабочий, которому для
приискания места давался лишь месячный срок. По исте-
чении этого срока безработный уже считался бродягой, ко-
торый, согласно закону, изданному при Эдуарде VI, мог
быть отдан в рабство тому, кто донесет иа пего как на
«праздношатающегося»1 2. Преследования, которым под-
вергались невольные английские бродяги, Маркс на-
звал «кровавым законодательством против экспропри-
ированных»3. Н эти бродяги, объявленные «вне закона»
(«Outlaws»), становившиеся такими обычными на англий-
1 G. М. Trevelyan, English Social History. A Survey of Sit
Centuries. Chaucer to Queen Victoria, Longmans, Greeu and C',
1946, p. 139.
2 «История средних веков», т. II, с гр. 20S.
’Там же.
2 К
скпх дорогах разбойниками, нам тоже хорошо известны,
если не из биографии, то из произведений Шекспира. Вели-
кий поэт не обошел этого трагического явления своего
«золотого века». В ранней пьесе «Два джентльмена из Ве-
роны» (1591) 1 он приводит таких разбойников, называя
их оутлос (внезаконппки) и прося за них, устами своего
героя, о пощаде у герцога: «Эти изгнанные пз общества
люди обладают многими цепными качествами... простп
им... верни их из изгнания... они... псправплись, они
полны добра и годны для большой работы (great
employment)...»
Все эти беглые справки, быть может скучные для чи-
тателя, необходимы, чтоб разрушить стандарт, укрепив-
шийся в биографиях Шекспира. Не сыном мнимого «золо-
того века», а сыном бурного, исполненного огромных коп-
трастов, беспокойного времени, когда начинали склады-
ваться и мощь, и бессилие, и богатство, и пищета Англии,
был Вильям Шекспир. И лишь такое бурное время, а не
мертвое царство мнимого всеобщего благоденствия могло
напитать могучее творчество величайшего поэта той изу-
мительной жизненной силой, какой дышат его творенья,
не только не постаревшие за четыреста лет, но ставшие
еще более нужными, еще более близкими нашему времени.
2
В одпом из «игрушечных» домиков Стрэтфорда
23 апреля 1564 года родился первый сынишка после двух
старших сестер, названный Вильямом. Отец мальчика
торговал разного рода продукцией крестьянского труда —
овечьей шерстью, зерном, кожей; мать была из зажиточ-
ной фермерской семьи, чьи поля прилегали к самому Стрэт-
форду. И хотя маленький Вильям получил хорошее сред-
нее образование в городской «грамматической» школе,
где преподавали греческий и латынь, и рос в городе, но оп
с детства был окружен деревней и деревенской природой.
1 Я привожу цитаты из Шекспира большею частью в своем
прозаическом переводе из превосходного издания Эрнста Риса.
«Shakespeares Comedies», «Everyman’s Library», 1913, v. 1, p. 110.
Другие издания всякий раз оговариваю.— М. Ш.
211
Исследователи его творчества не раз удивлялись отлич-
ным знаниям Шекспира не только всех видов крестьян-
ского труда, но и удивительно точным описаниям растений
и злаков применительно к каждому времени года, россыпи
метких народных словечек, пословиц и поговорок, упоми-
нанию разных народных суеверий, например характерных
английских «кружков из трав», завиваемых по ночам эль-
фами,— эти странные танцующие кружочки в травах по-
падаются в Англии и до сих пор — и нет-нет да мелькнут
в современных романах... Но удивляться следовало бы не
тому, что драматургия Шекспира проникнута поэзией род-
ной земли и труда на ней, а наоборот, если б все это отсут-
ствовало у него. Странно забыть, что величайший поэт
мира, четыреста лет насыщающий своими произведениями
театральные сцены всего человечества, проведшпй боль-
шую часть своей сознательной жизни в близости ко двору
Елизаветы Английской, друживший с первыми вельмо-
жами Англии и получивший (правда, стараниями своего
отца) даже дворянский герб, был и остался до самой
смерти крестьянским сыном. Даже брак его носит типично
крестьянский характер: он женился на девушке старше его
на целых восемь лет, из зажиточной семьи,— видимо, по
соображениям больше практическим, нежели по склон-
ности.
Весь мир охватило его творческое воображение, и гео-
графия его драм огромна. Италия, Дания, Греция, Боге-
мия, новооткрытые океанические острова — множество
«мест действия», где разыгрываются бурные человеческие
страсти, Польша, Венгрия, Вепа, далекая Россия («рус-
ский император» как отец Гермионы пз «Зпмней сказки»),
Гвиана, Ост- и Вест-Индия в шутливых репликах Фаль-
стафа пз «Виндзорских кумушек»,— и вовсе пе важно,
что Шекспир делает Милан портом, фантастически пере-
двигая итальянские города к морю; вовсе не важно, что
У пего и Чехия (Богемия) оказывается на морском бере-
гу,— а важен глубоко английский характер всех этих его
заморских пейзажей: мягкпй, холмистый очерк земли,
яркая зелень лугов, кудрявые лиственные кущи, вью-
щийся по земле вереск, туманное очарованье торфяных
болот и блуждающие по ночам светлячки пад ними... Оп
переносит своих разбойников, «оутлос», на границу Ман-
туи, но лес, где они подвизаются,— типичный английский
лес. II в той же Чехии (Богемии) разворачивается ти-
пично английский, жгуче современный для времени Шекс-
215
пира праздник — праздник овечьей стрижки, идет сбор
главного английского богатства, овечьей шерсти, и мы вдруг
наталкиваемся на чешской земле на пресловутые «хэджи»,
а героиня поэтичнейшей пьесы Шекспира, «Зимней сказ-
ки», перечисляет цветы, свойственные каждому сезону года,
и горячо возражает против искусства прививки, не желая
видеть в своем саду ничего, что пе рождалось бы естест-
венно самою природой. И переодетый царь, как заправ-
ский садовник, поучает ее:
Искусство — тож дитя природы. Красит
Она его. Мы ветку прививаем
На грубую кору, мой друг, и дикий
Ствол зачпнает от природы высшей,
Сам лучше делаясь, и так искусство
Природу улучшает, иль, верней,
Немного изменяет, оставаясь
По-прежнему все тою же природой
Эти замечательные слова могли бы стать эпиграфом к
бытию самого Шекспира. Десяткам поколений простых
тружеников, работавших па земле, обязан Шекспир и
своим огромным запасом творческой силы, и своим ясным
гением, своим народным здравым смыслом и юмором,
мощью чисто народного, чисто английского практицизма,
который отмечают в нем все его биографы. Таланту своей
быстрой апперцепции, умению схватить и осмыслить мно-
гочисленные и разнообразные интересы своего времени,
несомненной начитанности, общению с творческими дея-
телями эпохи — этой прививке высшей природы, остаю-
щейся по-прежнему все той же природой,— обязан Шекс-
пир колоссальным разворотом характеров и положений,
глубиной духовной жизни своих драм и героев и гигант-
скими образами человеческих страстей и характеров. Если
сюжетные положения оп мог почерпнуть из английских и
итальянских хроник, прочитанных и изученных, или богато
черпать пх пз трудов своих предшествеипиков и современ-
ников, то высота и мощь его творений, словно Гималаи
возносящих свои вершины над плывущими, как облака
внизу, столетиями,— эта высота и мощь является «высшей
природой», переработанным опытом жизни самого Шекс-
пира. II здесь мы подходим ко второй легенде, которой
1 Шекспир, под редакцией С. А. Венгерова, т. IV, в издании
Брокгауза и Эфрона, СПб. 1903, стр. 409.
216
само время, само углубленное изучение Шекспира нано-
сит сокрушающий удар, отбрасывая ее как абсолютна ю
нелепость: легенде о том, что «биография» Шексппра не
подходит к гению его произведений и, значит, па до их
приписать другим, «более подходящим» лицам, от всевоз-
можных лордов Лейстеров, Соммерсетов до велпкого Бэ-
кона Веруламского. Ничего более позорного, мпе кажется,
по придумывал досужий ум,— недаром легенда эта роди-
лась за океаном, в стране без культурных традиций. С тем
же произволом можно было бы создать легенду и о том,
что универсальный гений Ломоносова пе мог быть достоя-
нием архангельского мужика, а под фамилией Ломоносова
скрывались Шуваловы или немецкие академики или бало-
вался сам Петр Велпкий. Именно биография Шексппра,
его происхожденье п все, что дошло к нам от его живой
личностп, необычайно подходит к нему, объясняет его,
помогает попять всю мощь его гения. II если страшные
образы королей и феодалов, изящные образы любви и
ненависти, смешные и жестокие положения мог он почерп-
нуть из династических хронпк, из итальянских новелл, то
насытить своих героев мощью человеческих переживаний,
раскрыть до предельной глубины их психологию помог ему
опыт его собственной жизни,— больше, пожалуй, в малень-
ком Стрэтфорде, чем в большом королевском Лондоне.
Если вдуматься в трагедию обманутого отца, разделившего
до своей смерти свое имущество, раздвинутую Шекспиром
до великого мирового смысла; в страшный и трогательны!!,
безмерно оскорбляемый, способный возвыситься до соци-
альных обобщений и тут же, упижеппо смиряясь, поко-
риться перед вечной обидой образ Шейл ока; в сварливость
и жестокость женщины, подбивающей, подталкивающей
РУКУ убийцы-мужа,— то ведь глубины переживаемых ими
страстей во всем их человеческом примитивизме, в их
обнаженной жизненности легче было подсмотреть в дере-
венских образах и событиях, нежели под прикрытием го-
родского лицемерия и лоска. Гёте назвал трагедию Лира
трагедией каждого старого человека.
Возьмем изображение ревности у Шексппра. Уже много
раз исследователи его драматургии указывали на то, что
«Отелло» вовсе пе трагедия ревности, а, наоборот, траге-
дия доверия, и делать Отелло синонимом ревнивца — это
укрепившаяся историческая напраслина. Какой он ревни-
вец! Он любпт, любит по-настоящему, а такая любовь
самоотверженна. Оп говорит о любимой:
217
О, если я найду, что ты, мой сокол,
Стал дик,— тзои я путы разорву,
Хоть будь они пз струн моих сердечных,
И — бог с тобой: лети, куда захочешь!1
I о когда Шекспир хочет изобразить настоящего рев-
пивца, настоящую ревность, он употребляет крепкие про-
стонародные выраженья, грубые слова, хотя произносит пх
король в «Зимней сказке», и эти грубые, мужицкие, пол-
ные терпкого, совсем не «аристократического», пе при-
дворного цинизма слова рождены до всякпх подсказываний
злых Яго, ппкем пе внушены, кроме источника всякой рев-
ности — нечистой подозрительности п задетого самолюбия:
Шептанья вечные, щека к щеке,
Нос к носу, поцелуи прямо в губы,
И смех и вздохи — ясный знак измены,
И пожиманья пог, и эти прятки
В укромных уголках...2
В оригинале это замечательное «нос к носу» еще грубее
и чувственней: «встреча носов». II не только не подзадо-
риванья и науськиванья Яго, а наоборот — трезвый и
мудрый Камилло, всячески успокаивающий и защищаю-
щий невинную Гермиону от подозрений своего взбешен-
ного и укушенного самолюбием монарха,— вот в какой
обстановке изображен Шекспиром настоящий ревнивец в
его обнаженной, грубой человеческой страсти.
С сердечной теплотой рисует Шекспир простых людей,
п, даже подсмеиваясь над неуклюжестью п наивностью, он
одаряет пх недюжинной смекалкой п здравым смыслом,—
таковы пастух, крестьяне, бродяга Автолик в «Зимней
сказке». Заканчивается широкое полотно «Сна в летнюю
почь», исполненное высокой поэзии; отступает колдовство
этой особенной ночп, почп середины лета, когда цветет
папоротник и дозволены волшебные игры фей. Влюблен-
ные парочки находят друг друга, афинский герцог Тезей
мирится со своей женой, и граждане Афин дают в честь пх
праздник. Министр увеселений двора подносит Тезею про-
грамму торжеств, Тезей читает ее вслух — воспевание
битв, вакханки, критическая сатира,— оп отметает все это,
а последнюю — как неподходящую для брачной ночи. Но
вот история любви Пирама и Тисбип, смешно и весело,—
кто их пзображает? II тут, после перечня професспональ-
1 Шекспир, в издании Брокгауза и Эфрона, т. III, стр. 326.
2 Т а м ж е, т. IV, стр. 384.
218
дых номеров, мы встречаем у Шекспира неожиданный за-
чаток «самодеятельности». Министр отвечает герцогу:
«Люди физического труда (hardhanded men), работающие
в Афинах». Кто же эти рабочие, самодеятельные актеры,
на которых остановился выбор Тезея?
Очарование волшебной июньской ночи — «Сон в лет-
нюю ночь» — заканчивают своей забавной игрой плотник
(carpenter), ткач (weaver), столяр (joiner), лудильщик
(tinker), кузнец или воздуходувщик, работающий мехами
у горна (bellows-mender),— все основные профессии тог-
дашнего рабочего люда. И чем-то очень свойским,
насмешливо-добрососедским веет здесь от речи Шекспира ..
А сама эта речь! Четыреста лет истекло со времени ее зву-
чания. В английских изданиях к драмам приложен слова-
рик, объясняющий значение некоторых вышедших пз
употребления английских слов. Но если вы читаете Шекс-
пира по-английски, не заглядывайте в словарик! Вам все
будет понятно. Вам все покажется близким. Ни в велича-
вом «ты» вместо теперешнего «вы», ни в изобилии фран-
цузских слов, ни в латинских корнях — ни в чем не
почувствуете вы архаизма. К вам приблизится бурное и
величавое время — преступлении и действий, но и вели-
ких раздумий, эпоха грабежа и накопленья, династиче-
ских убийств п народных волнений, освоенья маленькой
нашей планеты, открытия новых земель п островов, тяги
Англии в море, оживленья портов и гаваней, но и духов-
ного наследования светлой эпохи Возрождения. За два-
дцать девять лет до рождения Шекспира был казнен вели-
кий английский утопист Томас Мор, за тринадцать лет до
Шекспира вышел знаменитый английский перевод Ральфа
Робинзона (с латыни) «Золотой книги об Утопии» Томаса
Мора, бывшей во время жизни Шекспира на руках у мно-
гих образованных англичан и несомненно знакомой Шекс-
пиру. Но не только Томас Мор, которому принадлежат
гневно-обличительные страницы о положении английского
крестьянства, сгоняемого лендлордами с земли, а и класси-
ческие раздумья Монтеня («Опыты») выходили пз печати
четырежды еще при жизнп самого автора п в годы твор-
ческой молодости Шекспира (1580, 1582, 1587, 1588). Знат
ли Шекспир (читавший по-французски) прославленные в
его время «Опыты»? Не только знал. Он почти дословно
Цитировал их. Сложное и полное контрастов время второй
половины XVI по начало XVII века нам кажется сейчас
временем человеческой молодости, а мудрым его совремев-
219
пикам, таким, как Моптень, оно представлялось чуть ли
пе концом человечества, дряхлым, лицемерным, обросшим
условностями, клонящимся к гибельному упадку.
В философские раздумья невольно вторгались мысли
о бесплодности цивилизации с ее непосильным для народа
трудом, о вреде технических открытий, еще более ухуд-
шавших положение трудящихся, о необходимости вер-
нуться к природе и первоначальной простоте. II когда от-
крыли океанические острова с их «дикарями», жизнь этих
дикарей, даже людоедов, каннибалов, представилась утом-
ленным глазам мыслителя чем-то бескопечно свежим и
прекрасным, спасением от развращенной цивилизации.
Монтень писал в своих «Опытах» о каннибалах: «Мне
досадно, что ничего пе знали о пих ни Ликург, ни Платон;
ибо то. что мы видим у этих народов своими глазами, пре-
восходит, по-моему, не только все картины, которыми поэ-
зия изукрасила золотой век, и все выдумки и фантазии
о счастливом состоянии человечества... Вот народ, мог бы
я сказать Платопу, у которого нет никакой торговли,
никакой письменности, никакого знакомства со счетом,
никаких признаков власти или превосходства над осталь-
ными, никаких следов рабства, никакого богатства и ника-
кой бедности, никаких наследств, никаких разделов иму-
щества, никаких занятий, кроме праздности, никакого
особого почитания родственных связей, никаких одежд,
никакого земледелия, никакого употребления металлов,
вина или хлеба» ’.
А теперь развернем лебединую песнь Шекспира, его
бессмертную «Бурю». Выброшенный на берег неведомого
острова неаполитанский король со своими близкими бро-
дит по безлюдному лесу, и старый, мудрый вельможа Гон-
заго говорит ему:
...А если бы я был здесь государем,
Хотите знать, что б сделал я тогда?
...В противность всем известным учрежденьям
Развил бы я республику мою.
Промышленность, чипы я б уничтожил,
И грамоты никто бы здесь не знал,
Здесь не было б ни рабства, ни богатства,
Ни бедности; я строго б запретил
Наследственное право и границы;
Возделывать поля или сады
Не стали б здесь; изгнал бы я металлы,
1 Мишель Монтень, Опыты. Книга первая, М. 1951,
стр. 266.
220
II веяний хлеб, и масло, п вино;
Все в праздности здесь жили б без заботы,
Здесь не было б правительства...
И буду я так славпо управлять,
Что затемню своим я управленьем
Век золотой...1
Это почти дословно. Совпадения идут и дальше, опп есть
и в «Зимней сказке», где героиня буквально словами Мон-
теня, говоря о природных цветах, возражает против
прививок и всяких вмешательств в природу. Мест, где
Шекспир перекликается с лучшими мыслителями своего
века п эпохи Возрождения,— множество. «Гамлет» не ро-
дился па пустом месте. Философское раздумье над жизнью
и временем, осужденье этого времени было в воздухе века,
и образ Гамлета потому так близок и дорог человечеству,
что гении Шекспира дал в нем обобщение глубоко реаль-
ного, исторического явленья его современности.
3
Наиболее зрелые свои произведения Шексппр создавал
уже в Лондоне, в течение лет 1594—1609. Испробовав
множество около театральных профессий, он под конец
прославился в Лондоне как драматург и хороший актер.
Но кончать жизнь Шекспир вернулся в родной Страт-
форд. Какая-то спокойная мудрость, многосторонний охват
жизни, обширные знания встают перед читателем из двух
завершающих его вещей — «Зимней сказки» и «Ьурп».
В них он завещал человечеству то, что и раньше пронизы-
вало все его творчество,— музыку. Нельзя отделить Шекс-
пира от музыки, не только потому, что она сопровождает
почти каждое действие его пьес, вплоть до кровавых стра-
ниц «Макбета». Но и потому, что Шекспир оставил нам
нравственное истолкование музыки. В «Венецианском
купце» его дает Лоренцо:
Нет па земле живого существа
Столь жесткого, крутого, адски-злого,
Чтоб не могла хотя на час один
В нем музыка свершить переворота.
Кто музыки не посит сам в себе,
Кто холоден к гармонии прелестной.
Тот может быть пзмепником, лгуном,
1 Шекспир, в пзданип Брокгауза и Эфрона. «Буря», стр. 1В4.
221
Грабителем, души его движенья
Темны, как ночь, и, как Эреб, черна
Его приязнь. Такому человеку
Не доверяй
А в завершающей его творческий путь «Буре», где Про-
сперо — в котором Шекспир как бы олицетворяет себя —
отказывается от своего волшебного жезла и ведуньи-книги;
он прощается с магией искусства, воссоздающего природу
и человеческую жизнь, сам ставит точку над своим бытием
и заканчивает свой монолог последним обращением к
музыке:
Лишь одного осталось мне желать:
Мне музыки небесной нужны звуки,
Чтоб действовать на чувства тех людей,
Которых ум я чарами расстроил* 2.
Невольно вспоминаешь слова старого Толстого о возмож-
ной гибели мира: вот только музыку жалко, сказал Тол-
стой, выделяя ее пз всего сущего.
Что дал и дает Шекспир человечеству? Попробуйте
представить себе, что в одно прекрасное утро вы просну-
лись на земле нашей планеты без Шекспира. Все в ней
остается, как было, но Шекспира никогда не существовало.
И вы вдруг до остроты почувствуете обеднение, оскудение
внутреннего мпра человека. Нет и не было огромных обра-
зов, огромных страстей, возникших под его пером. Не было
встречи Ромео с Джульеттой, убийства Дездемоны, моно-
лога бездомного Лира в грозу, философского «быть или
пе быть» Гамлета, его тонкого профиля на фоне истекших
четырех веков... Немыслимо это представить себе, страшно
это представить себе,— Шекспир вросся в плоть п кровь
человечества, он составная часть всей культуры. И с каж-
дым годом множится его богатство, потому что растет чело-
веческая мысль и учится находить в нем все новое и новое.
1964
VIII. ХЬЮЛЕТТ ДЖОНСОН
Советские люди знают и любят этого стройного,
необыкновенно моложавого для своих лет священнослу-
жителя в рамке седых кудрей вокруг высокого лба, с жи-
’ Шекспир, в издании Брокгауза и Эфрона, т. 1, стр. 380.
2 Та м же, стр. 480.
222
вым светлым взглядом и орлиным профилем. Они встре-
чали его в Москве и в Средней Азии, на Украине и в
Закавказье. Не раз поднимался оп своей легкой походкой
неугомонного, весь свет объездившего путешественника в
президиум Конгресса сторонников мира. II мпе посчастли-
вилось видеть в Англии, как оп восходит по ступенькам
среди нескольких сот притихших слушателей, под кру-
жевным переплетом необъятного купола Кентерберийского
собора, на свою кафедру, чтоб произнести коротенькое
вступление к дивному «Реквиему» Брамса, исполнявше-
муся в соборе...
С этой кафедры, в самом английском из городов Англии
и в самом славном из ее старинных соборов — гордости
английской архитектуры и историп,— Хьюлетт Джонсон
много, много раз говорил проповеди. Оп вкладывал в них
весь свой опыт увиденного и передуманного, всю свою
живую душу современника, живущего па перегибе двух
эпох — уходящей старой, капиталистической, п повои,
социалистической. Мы пе слышали этпх замечательных
проповедей, но их слышало множество англичан. В самые
трудные минуты нашего строительства, когда на молодое
социалистическое общество обрушивался поток клеветы и
ненависти, с высоты церковной кафедры раздавался ясный,
убедительный голос в нашу защиту. II сейчас, когда кле-
вета опять возобновилась с новой силой, нам особенно
отрадно услышать этот голос дорогого друга и мыслителя.
Он звучит нам со страниц недавно вышедшей в Лондоне
книги Хьюлетта Джонсона «Христиане и коммунизм», где
собраны под одну обложку все произнесенные пм пропо-
веди.
Хьюлетт Джонсон — верующий христианин, он зани-
мает высокое положение в англиканской церкви. Но хри-
стианство X. Джонсона — особого типа. Он один пз тех
редких, редчайших верующих людей, кто всей своей сове-
стью чувствует противоречие между учением Христа п
Церковным его воплощением. «Честный исследователь,—
говорит он,— находит много поразительных расхождений
между христианством апостолов и христианством церквей,
какое проповедуется и практикуется нынче». Вскрывая
эти расхождения на ряде примеров, он показывает, как
современная церковь, вопреки завету Христа, служит не
идее добра и справедливости, а идее наживы и предпри-
нимательства до такой степени явно, что частные предпри-
ниматели, «имея теперь в лице официальной церкви уже
223
не критика, а союзника, во всю прыть пустились в погоню
за наживой». Тем самым церковь морально разоружила
себя, опа «отреклась от исполнения своего долга». Этот
процесс измены церкви евангельскому христианству соче-
тается, по Хьюлетту Джонсону, с отходом от диалектиче-
ского материализма, заложенного в каждой настоящей
религии, п с приходом к пагубному для религии идеа-
лизму п ппдивидуалпзму.
Выводы Хьюлетта Джонсона о материализме и даже
диалектическом материализме религии для пас неожи-
данны: онп совершенно противоположны нашему собст-
венному представлению о философской сути религий. Но
они аргументированы в книге очень свежо и смело, при-
чем оказывается, что не один Хьюлетт Джонсон думает
так, а еще п другие передовые мыслители англиканской
церкви. Он приводит, например, интересную цитату пз
архиепископа Темпла: «Если бы меня спросили, какой
момент в истории Европы я считаю трагическим, я бы
ответил... тот период досуга, когда Ренэ Декарт (свободный
от каких бы то пи было обязанностей) оставался целый
день один взаперти в комнате с печкой». Именно в этот
день Декарт сформулировал свое положенье: «Я мыслю,
следовательно, я существую», и оно, по Темплу, как и по
Джонсону, стало несчастьем для последующих веков, уста-
новив идеалистические приемы мышления. «Такая после-
довательность неверна,— восклицает Джонсон,— телега
ставится впереди лошади. Свобода жить должна стоять па
первом месте по сравнению со свободой слова. Ни один
младенец пе требует свободы мысли, но каждый младенец
требует свободы питаться». Идеализм дал церкви ложную
теоретическую основу и помог превратить борьбу за спра-
ведливую жизнь на земле в отвлеченный идеал «царства
божия на небесах», привел к нравственному компромиссу
и падению служителей церкви, к распаду религиозного
чувства, поскольку это чувство должно выражаться в брат-
ском ощущении бытия других людей, в коллективном по-
нимании задач жизни, в преимуществе общественного
начала перед индивидуальным. Капиталистический мир
потерял чувство целого, он распался на одиноких индиви-
дуумов, полностью антирелигиозных:«Абсолютно индиви-
дуалистическое общество является абсолютно неверую-
щим, сколько бы церквей оно ни строило».
Между тем на другом историческом полюсе нашего
времени, в Восточной Европе, Хьюлетт Джонсон наблю-
224
Лондон Ппикаднллп-Сёркус.
дает совершенно противоположные явления. Отвергнув
христианство и самое религию, молодой социализм осуще-
ствляет на деле, а пе на словах, все законы братской, про-
никнутой общностью интересов, равенством и справедли-
востью, человеческой жизни на земле. Подробно разбирает
X. Джонсон все, что сделано и делается в нашей Совет-
ской стране в области народного образования, здравоохра-
нения, социального обеспечения, права па труд, на отдых.
Оп рассказывает об этом, все время приводя соответствую-
щие тексты из Евангелия, но самое изложение и раскрытие
этих текстов пе имеет ничего общего с церковным трафа-
ретом п, нам думается, должно звучать могучей убеждаю-
щей логпкой для миллионов простых верующих людей
на Западе.
Вот один из примеров его аргументации. Многие из
вас, прошедшие в дореволюционной школе обязательный
«закон божий», помнят первую проповедь Христа, где он
поставил над книжниками и фарисеями вдову пз Сидона
и какого-то сирияпина, а взбешенные фарисеп выгнали
его из города, повели па гору и захотели сбросить вниз.
Никто в старой школе не задумывался на уроке, в чем
тут соль. А соль, по Хьюлетту Джонсону, оказывается в
том, что и сидонка, п сириянин, п больной самаритянин —
все опп были представители малых, униженных, притес-
ненных народностей; и, ставя их в пример иудеям фари-
сеям, Христос смело выдвинул для своего времени проб-
лему национального равноправия. После такого чтения
старого, знакомого текста Джонсон показывает решение
национальной проблемы у пас, в Советском Союзе, при-
влекая попутно и капиталистическую действительность.
«Где вы найдете, например, в Южной Африке, Запад-
ной Африке пли Центральной Африке, население коих
намного превышает по численности население Средней
Азии, свою собственную национальную Академию наук
с 19 Докторами и 90 кандидатами наук, какая имеется в
маленьком Таджикистане? Таджикистан, население кото-
рого едва ли равняется одной четверги населения Кении,
может ныне гордиться пятью тысячами собственных вра-
т ей и 58 газетами, издающимися на родном языке. На всем
западном побережье Африки, население которого состав-
ляет 26 миллионов человек, не издается ни одной незави-
симой газеты па национальном языке, которая делалась
Gw африканцами и для африканцев; здесь едва ли насчи-
тывается в общей сложности два десятка библиотек, тогда
g
М. Шагинян, т. 5
225
как во всей Советской Азии с населением в 17 миллионов
человек имеется 7407 библиотек».
При таком подходе к религии и социализму на первый
план неизбежно выступают вопросы нравственности,
и главная сторона, привлекающая Хьюлетта Джонсона в
коммунизме, это именно этическая сторона. «Коммунизм
как в теории, так и на практике по-настоящему нравстве-
нен»,— восклицает он в книге и возвращается к этому
много раз: «Пожалуй, именно в этой области (то есть в
области морали) я особенно сильно почувствовал, и но
только в России, но и во всей Восточной Европе, громад-
ное облегчение совести, ощутил резкий моральный конт-
раст между этим миром и западным. Путешествуя по ком-
мунистическим странам, где бы я пи был — в городе, де-
ревне или на курорте, днем ли, ночью,— я ни разу не
видел ни в театре, ни в кино, ни в книжном магазине, пи в
газете или журнале ничего такого, что было бы, с моей
точки зрения, предосудительно видеть мальчику или де-
вочке. Это я могу сказать только в отношении коммуни-
стического мира».
Но глубокая нравственность коммунизма, по Джон-
сов у, касается пе только бытовых сторон жизни, она про-
является в том, что законченному, разрушающему всякое
общество, всякую мораль индивидуализму старого мира
коммунизм противопоставляет живительное сознание себя
частицей в коллективе. Оп пишет: «Именно потому, что
коммунизму удалось восстановить... способность жить,
сознавая себя частью целого, способность жить верой
в силу, которую коммунист называет историческим
процессом, определяющим судьбу человека (дело не в
названии), он вновь воскрешает один из важнейших эле-
ментов веры в бога. Коммунист верит в нечто такое, что
больше его, нечто такое, что в конце концов восторжест-
вует и что воплощает в себе правду мира».
Хьюлетт Джопсон хорошо зпает русскую историю и
литературу, он цитирует Белинского, Толстого, Горького,
дает блестящий анализ разницы западной и восточной
церквей, роли православной церкви при царизме, способ-
ствовавшей развитию в русских людях атеизма, и харак-
тера православия как института (преобладание благотво-
рительности и проповеди над обрядом в англиканской
церкви, преобладание обрядовой стороны над граждапски-
проповедппческой в православии). Говоря о старой России
и о молодом Советском Союзе, он ни разу в книге пе
226
соскальзывает на то полузнание, при котором приводимые
факты перестают быть убедительными. Наоборот, широ-
кий его кругозор, умение обращаться с источниками, чисто
английская черта необыкновенно ясной трезвости и осмыс-
ленности, с какою излагаются религиозные и философские
положения, постоянное желание быть понятым простыми
людьми, английский здравый смысл в самых, казалось бы,
сложных вещах, которые принято считать «мистическими»,
делают его книгу одним пз сильнейших человеческих доку-
ментов.
Необыкновенно ясно излагает оп и свое попимапие
диалектического материализма, прибегая к простым, каж-
дому понятным примерам: «Посмотрите на дерево веспой.
Оно увеличивается в обхвате; кора его лопается, вдоль
ствола образуются беловатые и зеленоватые трещины. Это
новая жизнь рвется вверх и наружу, раздирая кору. Затем
кора— теперь уже раздавшаяся — восстанавливается, чтобы
служить защитой от земных бурь... Это новая деятельная
жизнь вступила в противоречие с неподвижной корой и
прорвала ее. Свежие ростки требуют свежей коры, подобно
тому как новое вино требует новых мехов». Это почти по
Энгельсу, но со вкрапленным и незаметно вливающимся
в речь евангельским положением о новом вине и старых
мехах. Все, чем богат опыт Хьюлетта Джонсона, что он
видел в нескольких республиках нашего Союза, встречи,
покорившие его воображение, цифры, подковавшие его
знание, люди и новая их психология — все это привле-
кается им в проповедях, чтоб убедить, показать, заставить
почувствовать интерес и доброжелательность к молодой
стране социализма.
Много, много раз над страницами маленькой книги
Хьюлетта Джонсона, полными глубокой и безоговорочной
симпатии к нам, я ловпла себя па чувстве невольной гор-
дости за нашу родппу, за великое дело коммунизма па
земле,— и мне вдруг стыдно становилось за себя п многих
и\ пас, не умеющих постоянно, остро, как на фронте
войны, помнить и ценить сокровище, созданное нашими
Руками, и ярко пропагандировать его в своих собственных
книгах, чтобы слово паше доходило до сердца читателей.
*ак сильна проповедь Джонсона, несмотря па чуждость
ого исходных положений марксизму!
Люди, подобные Хьюлетту Джонсону, не раз возникали
прошлом. Из них выходили обычно борцы за очищение
Церкви, за обновление догмы, за церковную реформу. Дея-
тельность Хьюлетта Джонсона— другого типа. Внимание
его направлено пе па церковь, а па общество. Всеми до-
ступными ему средствами, связанными с его личной глу-
бокой верой, он стремится пробудить интерес своих прихо-
жан и читателей к новому миру, возникшему среди гнию-
щего остова старого мира. Своими словами и образами
рисует он красоту и правду этого мира, показывает его как
будущее всего человечества.
Удалось ли ему достичь цели, какую оп сам себе поста-
вил в начале книги, то есть доказать, что «между христи-
анством и коммунизмом имеется множество точек сопри-
косновения на почве их деятельной и решительной диа-
лектики»?
Мне думается, как бы ни отвечать на этот вопрос,
нельзя не чувствовать, насколько раздвигается поле ва-
шего внимания, сколько новых аргументов приходит вам
в голову и какое теплое, братское чувство общности чело-
веческих исканий, человеческих интересов охватывает вас
при чтении его книги! II еще думается мне, что главное
достоинство этой книги вовсе не в том, что она стремится
доказать, а в том, что она действительно доказывает.
А доказывает опа, как свежий, честный ум нашего благо-
родного современника рвется из лицемерия и фалыпи
окружающего мира капитализма к гуманной и светлой
практике новых общественных отношений. И красота этих
отношений так велика для него, что оп страстно, всем
своим сердцем старается соединить ее с самым дорогим,
что у него есть па земле,— со своей чистой, младенческой
верой в ранний коммунизм Христа и первых христианских
общин.
1057
ИТАЛЬЯНСКИЙ ДНЕВНИК
I. ПОЧТИ ПО Л ВЕК А
Рим, октябри 1961.
Самый близкий человек, если пе видишь его сорок
шесть лет, узнается с трудом. Что же сказать о страпе?
Почти полвека отделили меня от того часа, когда зимой
1915 года в маленьком городке Бриндизи я спускалась ио
мосткам, в лодку, чтоб из нее, качающейся па бурном морс,
по скользкой веревочной лестнице взобраться на гряз-
ную, пахнущую смолой и рыбой палубу маленького гре-
ческого парохода. То был прощальный час со страной,
где пришлось провестп несколько месяцев в самом начале
первой мировой войны.
Каким запомнилось мне лпцо этой страны, любимой
всем человечеством за красоту ее природы, горячий и
открытый нрав населения, дивные сокровища искусства,
собранные в ее музеях? Италию в ту пору зорко сторо-
жили с двух сторон, сторожили ожидающими взгля-
дами: немцы думали, что она «выполнит свой долг»
союзники надеялись, что опа пе примкнет к немцам,
а сами итальянцы тайком готовились к неожиданному
Для всех выступлению—па стороне союзников. Но ино-
странец в Италии ничего этого не замечал или не хотел
замечать,— оп еще застал великую латипскую землю
в той ее прелестной беспечности, какую любили и вос-
певали все «бедекеры» мира. Еще старые римские до-
1 Самым модным в Германии в первые месяцы войны 1914 го-
а. которые довелось мне провести в баден-баденском концлагере,
•мл выкрик в газетах и па демонстрациях: «Italien that ihr Pflichl!»
'* талия выполнит cboxi долг!»).
229
роги пересекали се, а старые итальянские ослики, раз-
убранные лептами и побрякушками, взбпралпсь по се
каменистым тропам; в городах еще ездили те самые
одноконные веттурино с фонарями возле облучка, ко-
торыми в далекое время пользовался наш Гоголь; в Неа-
поле можно было встретить живописного «лаззарони»,
в Венеции ездить па настоящих гондолах, еще не изгнан-
ных с Джудекки и Канале-Гранде моторными быстро-
ходами и морскими трамваями. Автомобилей — раз-два
и обчелся. Словом, это была веселая, бедная, беспечная
Италия, грязная и прелестная. И, как в запачканной
морской слизью перламутровой раковине, в ней матово
светилась бессмертная жемчужина ее художественных
сокровищ.
И вот ранним утром спальный вагон «Москва — Рим»
остановился на перроне нового «Термпнуса», великолеп-
ного городка-вокзала, так поэтично воспетого В. П. Не-
красовым,— с выходом в единственное метро, верней,
единственную линию метро (вокзал — Колизей), и я спу-
стилась из 1915 года в 1961-й. Мне удивительно по-
везло,— по-тютчевскп: «Счастлив, кто посетил сей мир
в его минуты роковые...» Почти два месяца, проведен-
ных в Италии, десять городов, которые я объездила п
обошла; дальние дороги, которыми удалось постранство-
вать, наконец, старый, испытанный метод нигде и ни
в чем не пользоваться никаким средостением, будь то
ученый гид или старый друг, а целиком отдаваться впе-
чатленью,— метод, называемый мной «пешком и в оди-
ночку»,— помогли мне лицом к лицу, глаза в глаза
встретиться с современной Италией в ее, как мне ка-
жется, роковые минуты,— во всяком случае, в минуты,
когда сама земля, казалось, бурлила под ногами. Есть
в Неаполе вулкан,— пе Везувий, разумеется, а его млад-
ший брат, Сольфатара, куда можно добраться пешком,
чудесной дорогой к мысу Позилиппо. Это огромный круг-
лый кратер, курящийся в отдельных местах серпымп
испарениями. Корочка пад ним затверделая, и вы ходите
меж испарений, как в саду вьющихся дымов. Как будто
безопасно, а все-таки там, глубоко внизу, что-то растре-
вожено и раздражено, и если вы сунете в корку палоч-
ку, из отверстия дохнет на вас серой. Такой «Сольфа-
тарой» казалась мне все время Италия, пока я ходила и
ездила по ее земле,— и, как нарочно, в ее «затверделую
корку» события то и дело втыкали палочку. А задача
230
моя была — убегать от подземного дыхания, делать свое
скромное исследовательское дело — сидеть в десяти
крупнейших музыкальных библиотеках десяти итальян-
ских городов, искать и находить старые, нужные для
моей книги партитуры, заказывать их микрофильмы,
добиваться на это разрешения, говорить, дружить п ие
дружить с десятками библиотекарей, музыковедов, ар-
хивистов — и, словно свечку от ветра, оберегать свой
«восемнадцатый век», куда увела меня работа,
от ветров и вихрей второй половины двадцатого.
Но самый принцип «пешком и в одиночку» мешал
этому. И прежде всего оп столкнул меня с итальянской
улицей.
Когда целый день подчас приходится проводить па
улице, не заходя домой, то волей-неволей попадаешь в
плен сегодняшнего дня,— разумеется, при знании чужих
языков, что, как я уже не раз писала, советскому путе-
шественнику абсолютно необходимо. Улица говорит
с вами пе только обрывками людских речей и восклица-
ний вокруг; она кричит сотней афиш, листовок, стенных
объявлений, жирным шрифтом заглавий статей в кио-
сках, надписями в витринах и па вывесках, названиями
улиц и особенно записочками от руки па дверях ученых
и неученых учреждений, пришпиленными кнопкой,—
возле этих записок всегда толпится народ, и вы тоже
начинаете «толпиться» с ними, по неистребимой человече-
ской привычке вызнавать, что там такое, чем интере-
суются другие. А как же приятно слышать и чптать
музыкальную итальянскую речь, так образно и так увле-
кательно передающую черты народного характера, тайны
его истории! Словом, я не могла не «практиковаться»
в чудесном языке, основы которого запомнила еще с гим-
назической латыни и расширила уроками перед поезд-
кой. II вот, столкнувшись с сегодпяшнпм днем, я уже не
могла не сравнивать его со вчерашним. Какая порази-
тельная разница с прежней Италией — разница цивили-
заторская. Широкие, великолепные улицы, сверкающие
витрины, поток автомобилей, молодец к молодцу поли-
цейские (их подбирают, как некогда Фридрих сол-
дат своих, по возрасту, по росту), надппсп всех миро-
вых торговых фирм, биржи и банки — сотнями,
видно, что старая беспечная Италия индустриализова-
лась и безумно торопится, безумно спешит... Но tjt
стоп.
231
Недавно, открыв книжечку очерков по Италии од-
ного известного советского журналиста, я с изумлением
прочитала на первых ее страницах восторженный дифи-
рамб, пропетый автором по адресу «безопасности улич-
ного движения в Риме п римской любви к пешеходу».
Мне захотелось, прочитав, сделать трафаретный литера-
турный жест (которого в жизни я ни у кого не наблю-
дала), то есть «руками развести». Ну и ну! И это было
писано в то время, когда городские власти в Италии,
печать, компартия и общественность итальянских горо-
дов буквально вопли испускали и делали всяческие,
правда бесплодные, усилия, чтоб как-то уменьшить го-
ловокружительную смертность населения от несчастных
случаев па улице. Каждый день каждая газета говорила
о них. Инженер ведет машину с грязным смотровым
стеклом, насмерть сшибает женщину, ранит двух ма-
леньких детей; убита «беременная служанка 23 лет»;
найден труп на дороге; двое мертвых, двое раненых на
автостраде Милан — Турин; шофер выскочил из поте-
рявшей управление машины, и его расплющил в лепеш-
ку грузовик; мотоциклисту, столкнувшемуся с автомо-
билем, оторвало ногу; женщина и юноша умирают под
грузовиком при переходе римской улицы; шофер наез-
жает па мужа и жену, положение первого безнадежно...
11 тут же сообщение, чтю собрался специальный конгресс
врачей по борьбе со смертностью на улицах от «не-
счастных случаев»; оказывается, эту смертность можно
было бы подсократить на двадцать пять процентов, если б
«врачебная помощь подавалась вовремя». Все это — в пер-
вые дни декабря и почти из одной газеты. А в те же дни
«Уинта» подводпт итоги и публикует цифры: смерт-
ность от несчастных случаев па улице за полгода увели-
чилась па тридцать процептов, всего в эти шесть месяцев
от нормальных, обычных смертей по старости и болезни
умерло 82 746 человек, а от несчастных случаев 271 638
человек, то есть в три с лишним раза больше! Правда,
несчастные случаи от участившегося и ускорившегося
уличпого движения всюду в Европе очень велики, но как
раз в Италии мпе пришлось прочитать об этом в газе-
тах очень много.
Почему это происходит? Проведена масса превосход-
ных дорог; заводы выпускают хорошие машины; город-
ская жизнь кипит, опа перенасыщена автомобилями. Но
сигнализаций красным и зеленым па улицах в Италии
232
сравнительно очень мало. По два-три разветвленных
подземных перехода («соттопассаджо») в крупнейших
центрах. Полицейских регулировщиков явно недоста-
точно. В огромной части городских улиц, с их сумасшед-
шим автомобильным движением, машины летят не толь-
ко с двух сторон, а подчас с третьей, четвертой (из пере-
улков), поворачивают где попало, едут друг другу напе-
ререз. Прохожие буквально кидаются в этот клокочущий
поток, чтобы перейти улицу, и собственными плеча-
ми вынуждают автомобилистов притормозить. Как
тут не сделать вывода: цивилизаторство... но пе до
конца. Не хватает, быть может, у городских учрежде-
ний средств, чтоб завести порядок, развитую сеть сиг-
нализации? И это — при огромном внешнем росте богат-
ства?
Но вот еще одно, для чего особенных средств не тре-
буется. В Италии, как, впрочем, и в других странах
европейского Запада, очень любят домашних животных.
Любовь к милым пуделькам, обстриженным под верблю-
да или райскую птицу, сама по себе никак не мешает
городу, если только эта любовь доведена до конца.
У итальянских владельцев домашних животных она до
конца не доведена. Ее хватает лишь на то. чтоб вывести
животное погулять — непременно па тротуар, где оно
оставляет свою визитную карточку; по не хватает на
совочек и коробку, чтоб подбирать за ним. Не хватает,
вероятно, и городских уборщиков. II пешеходу, кроме
опасностей перехода улицы, грозит еще опасность
запачкать подошвы на самом тротуаре. Опять заду-
маешься: цивилизованно, совсем как в других странах,—
во... пе до конца.
И еще уличное наблюденье. Культура города всегда
измеряется удобством для горожан. Сотпи тысяч тури-
стов наводняют ежедневно Италию. Многие из нпх це-
лыми днями па улицах. Где найти так называемые удоб-
ства? Есть, правда, в больших итальянских городах
«отели диурпи» — нечто вроде наших однодневных са-
наториев. В пих можно принять ванну, причесаться, по-
‘‘тричься, получить массаж, маникюр, электропроцедуру,
купить железнодорожный билет. Помещаются опи где-
нибудь возле вокзала, на площади под землей пли в
глухих уличках возле рынков. Но, во-первых, за все в пих
кадо платить, иногда — по произволу кассира — доволь-
но большие депьгп. Во-вторых, они работают не круглые
233
сутки, даже нс допоздна. А главное — пх катастрофиче-
ски мало, п находить их очень трудно. Коренные италь-
янцы скажут вам: зайдите в любое кафе! Но это опять
сопряжено с расходами и с большим для вас напря-
женьем. И снова смутное ощущение — цивилизации, по
не до конца, цивилизации, по в разрыве от бытовой куль-
туры,— особенно заметное, когда сравниваешь с горо-
дами социалистических стран: там идет быстрый пла-
номерный рост цивилизации вместе с культурой, и не для
того, чтоб создаваемые вещи использовали живого чело-
века, сдирая с него всюду, где можно, лишнюю копейку,
а для того, чтоб живой человек использовал для себя
создаваемые вещи, становящиеся по мере возможнос-
ти дешевым или бесплатным общественным достоянием.
Я записываю этп мелкие уличные впечатленья от
первого дпя в Риме не потому, что сразу же захотелось
обобщить пх. Но, возвращаясь снова и снова в Рим из
моих двухмесячных поездок по Италии и работ в италь-
янских архивах, я каждый раз испытывала это нара-
стающее ощущенье разорванности «двух Италии» —
одной, бурно развившейся в ее индустриальном и фи-
нансовом броске вперед, и другой, интимной, загнанной
в тихие уличкп городов, никогда в старой Италии не
бывших провинциальными, а сейчас странным образом
получивших печать провинциализма... Обобщение или,
вернее, понимание пришло позже, когда были опублико-
ваны в «Правде» тезисы об европейском «общем рынке».
Вот уже четвертый год (а практически — третий)
живет Италия в той «общей» Европе, экономическое на-
чато которой положил 25 марта 1957 года так называе-
мый «Римский договор». Дело шло тогда о создании
«общего рынка» для шести государств: Федеративной
Германии, Франции, Италии, Бельгии, Голландии и
Люксембурга. Эти государства провели сообща целый
ряд мер: снизили таможенные пошлины в обоюдной тор-
говле, удешевили промышленные и сельскохозяйствен-
ные товары (первые на пятьдесят процентов, вторые на
тридцать—тридцать пять процентов), отменили ограни-
чения в импорте промышленных товаров, ослабили валют-
ные ограничения, предприняли целый ряд согласованных
действий в области налогов, передвиженья рабочей силы и
т. д. внутри своих стран и совместной линии в торговле с
внешними странами, а также в выработке единого тамо-
женного тарифа для ввоза товаров из стран, не входящих
234
в «общий рынок». На первых порах это дало как будто
блестящие результаты; опп объективно перечисляются в
«Правде». «Реализация Римского договора... содействовала
росту капиталовложений, ускорила модернизацию пред-
приятий... Снижение таможенных барьеров стимулиро-
вало переход к более массовому производству... Даже в
своих уродливых капиталистических формах экономиче-
ская «интеграция» может дать толчок увеличению объема
производства, внутренней и внешней торговле»,—пишет
«Правда» ’. Но вместе с внешним расцветом индустрии и
торговли пришли его теневые стороны. Разорилось мно-
жество мелких предприятий, и сотни тысяч ремесленни-
ков, миллионы крестьян сняты с земли,— в одной только
Италии «за последние 5 лет более 500 тысяч крестьян и
батраков были вынуждены покинуть сельское хозяй-
ство» 2. Вот этот «бросок» вперед от толчка, данного
«общим рынком», я и застала сейчас в Пталпп — одно-
временно с тем бессилием «обеспечить гармоничный
рост экономики» и сговором монополий «за спиной
народов, против их коренных интересов», о которых пи-
шет «Правда». Для меня это отразилось в первых моих
беглых впечатлениях как странная денационализация
древней птальянской культуры и своеобразные «нож-
ницы» между ее внешним экономическим блеском и внут-
ренней, интимной жизнью народа.
И. ГРАФИК НА ПЬЯЦЦА САН-МАРКО
Венеция, ноябрь.
Проснувшись после глубокого сна (сон в Венеции
глубок и освежающ), я вместе с другими постояльцами
маленького, одноименного с площадью отеля поспешила
на пьяцца Сап-Марко.
Отель мой втиснут в углубление между узким, похо-
жим на черный ход каналом и ступенями, ведущими па
знаменитую площадь. Ранним утром по задворкам ка-
нала скользят уцелевшие от натиска моторных лодок
старые, облезлые гондолы с чернорабочими в фетровых
1 «Правда», 1962, 26 августа, № 238 Глава «Реализация Рим-
ского договора и капиталистическая экономика».
Там ж е. Глава «Первые социально-экономические н поли-
тические последствия «общего рынка»».
235
шляпах — они развозят по ресторанам и лавкам горы
овощей, ящики с бутылками, морскую живность в ча-
нах. Особое, шелестящее скольжение гондол по воде,
хруст воды под веслом, бон знаменитых башеппых ча-
сов с площади, какие-то эоловы звуки ветра и моря,
проносящиеся, как дуновение, под аккомпанемент дроб-
ного (словно горох сыплется) стука и шарканья подошв
пешеходов о мостовую,— вот главная гамма звуков, об-
волакивающая ваш слух. Ничего похожего на синтети-
ческий городской визг тысяч колес и моторов; ничего,—
несмотря па близость промышленных центров, грязня-
щих чистоту неба; свежий морской воздух, даже под
проливным дождем отражающийся в дождевых каплях
чем-то голубым и небесным.
А дождь в этот ноябрь в Венеции был затяжной, и
когда я вышла на площадь, она почти вся оказалась под
водой. Мокрые, почерневшие голуби слетались на плечи
прохожих, как па телеграфные столбы. Прохожие шли
по длинным деревянным мосткам, не рискуя ступить па
площадь,— нога ушла бы тогда па добрую четверть мет-
ра в воду.
Путь мой вместе с другими лежал к Кампанилле, на
древней поэтической стене которой висел самый прозаи-
ческий график. По широкому белому квадрату, покры-
тому клетками, очень медленно, но видимо для глаз,
ползла черпая игла, указывая растущий подъем воды.
В широкий пролет старой площади перед Палаццо-Ду-
ка ле было видно, как вздутое море наступало па берег
черной чертой выше белой береговой линии. График па
стене кампаяиллы отмечал: максимальная высота при-
лива— 151 см — была 12 ноября 1950 года, а мини-
мальная — 121 см — 14 февраля 1934-го. Люди стояли
и поглядывали с опаской то на движение иглы, то на
бурно вздутое морр, п вся Венеция, уходящая в поблек-
шем золоте, в полустертых линиях своих кружевных фа-
садов, в сползающих со стен розоватых и голубых крас-
ках, казалась неимоверно хрупкой перед вздымающейся
Адриатикой.
Собор святого Марка был открыт и слабо освещен,—
там, в полутемноте, начиналась месса. Как в клубе до
начала «мероприятия», стулья с высокими спинками и
приступкой (вместо обычных скамей) стояли в углу со-
бора, перевернутые епдепьями друг па дружке. Пришел
служитель и начал расставлять их перед алтарем, а
236
вошедшие в собор принялись рассаживаться. Зазвучал
орган. Это был превосходный орган собора святого Мар-
ка, на котором органисты почитают за честь играть. Но
прелюдия рассыпалась так приглушенно и скупо, слов-
но начиналась не месса, а панихида по исчезающей
Венеции.
В этот же день п час над входом в Палаццо-Дукале
(пли по-русски — во Дворец дожей) широкое красное
полотнище вывески возвестило, что здесь открыта вы-
ставка общества «Наша Италия», «защищающего Ве-
нецию». В маленьком зале были развешаны на стенах и
разложены па столе десятки фотографий. Они сопро-
вождались крупными надписями. II тот, кто провел па
этой скромной выставке хотя бы один час, узнавал о Ве-
неции больше, чем пз сотни «бедекеров».
Вот она, Венеция, еще сто лет назад,— сколько зе-
леных пятен в ее сложных городских уличных перепле-
тах, на тон же площади святого Марка, па крохотных пя-
тачках внутрп города, где сейчас редко-редко увидишь
одинокое дерево, да и то не в земле, а в кадушке, словно
стоит оно не на улице, а в комнате.
Вот старый поэтичный квартал, уходящий отраже-
нием своих домов в зеленые воды канала.
Вот островок, весь покрытый парком. Сейчас этот
островок застроен, от парка не осталось травинки, квар-
тал потерял лицо. Энергичные выражения под фотогра-
фиями: «деградация античного облика единственного
в мире города», «прогрессирующее уничтожение зелени
на его улицах п вокруг Римской площади», «некомпетент-
ная надстройка п застройка», «загрязнение Адриатики
промышленным центром Маргера»...
Надписи раскрывали угрозу Вепецпп со стороны
моря, постепенный подъем воды, размывание суши, ее
уменьшение, сжатие. Опп напоминали о том, что д <я
вмешательства в архитектурное целое Венеции необ-
ходимо глубоко знать ее природный баланс, ритмическое
соотношение земли и моря: «Природное положение Ве-
неции определяется вековой борьбой земли п воды, и
в то время, как земля неминуемо уступает, море с каж-
дым днем становится все более угрожаюпрпм. В про-
шлом веке предполагалось спасти Венецию от воды рек
и моря, которая пыталась обрушиться па лагупы. Сей-
час, чтобы избежать ущерба от высоких приливов, ис-
числяемого в миллиарды лир ежегодно, предполагает я
237
комплекс мероприятий... Но, с другой стороны, вода и
воздух в Венеции обладают ритмом, и соотношение их
пе терпит никакого вмешательства без глубокого знания
местных условий...»
Страстный призыв к спасению родного города, к со-
хранению его античного облика, к бережливому ц знаю-
щему обращению с ппм, а в то же время желание «об-
легчить невыносимое положение живущих в нем», про-
вести в старых домах необходимейшие санитарные меры,
благоустроить пх, очистить воздух и воду (от засолоне-
ния) — все это глядит на вас с плакатов, фото п надпи-
сей, с постоянных сравнительных столбцов «вчера» и
«сегодня», причем сегодня оказывается все хуже н хуже
вчерашнего.
Стоишь в маленьком зале патриотической выстав-
ки и тут же представляешь себе жпзнь вне ее — обычную
венецианскую жизнь, знакомую сотням тысяч туристов,
художников, иностранцев. Вот зажигаются огни, десятки
улиц и уличек, лабиринтом перекрывающих сухопутную
Венецию, все эти «калли», «кортп» и «камни», как зовут-
ся о пи только в одном этом городе, внезапно трассируют-
ся огнями, словпо ветки рождественской елки цветными
лампочками. Никакой план не нужен, да и пет плана, где
уместились бы все повороты и завороты шириной от лок-
тя до локтя. Идете ли вы от Сап-Марко по залитой све-
том Мерчерпи или любой другой уличкой, все тропппкп
ведут к Риальто, и надписи указывают стрелками — к
Риальто, к почте, назад к Сап-Марко. Перешли вы Ри-
альто и, сколько ни блуждайте, выйдете к белой Акаде-
мии, к площади Маргерита, к единственной Римской, где
стоят автобусы, готовые отвезти вас в Падую, Вппчен-
цу,— а эти автобусы так необыкновенно удобны, так
прочны, так спокойно движутся и со стенки переднего
сидепья так утешительно развлекают чудесными цвет-
ными картинами итальянских пейзажей,— уж пе при-
снилась ли обществу «Наша Италия» близость какой-то
катастрофы?
Вспоминается другой путешественник. Ровно сто семь-
десят пять лет назад, 9 октября, Гёте записывал в свой
итальянский дневппк в Венеции: «Драгоценный день от
утра и до ночи! Поехал мимо Палестрины в Кьоджу, где
ведутся большие работы, называемые Мураццп, чтоб огра-
дить республику от воды... Вообще Венеции нечего беспо-
коиться: медлительность, с какой действует море, даст
238
ей тысячи лет времени, и венецианцы уж сумеют,
умно помогая своим каналам, остаться хозяевами поло-
жения».
Но Гёте не предвидел того, что случится в Италии.
Вернемся еще раз на выставку, перечтем еще раз надпи-
си. Они составлены острее, чем печатный проспект, лежа-
щий тут же на столах. Но и в них, п в печатном проспек-
те нет, в сущности, того адреса, к кому обращаются ве-
нецианские патриоты, нет имени обвиняемого. Кто же
грозит неграмотными застройками, кто уничтожает зе-
лень, не улучшает, а ухудшает жизнь рыбачьего населе-
ния? Ведь море, веками кормившее рыбаков, сейчас под-
ступило уже к той Кьодже, рыбачьему поселку, п всем
поселкам вокруг нее, где Гёте наблюдал строительство
каменных охранных дамб... Не называя виновников, об-
щество «Наша Италия» (и тот «Высший совет по обще-
ственным работам», заявление которого оно цитирует)
становится, в сущности, «гласом вопиющего в пустыне».
А предложения свои: с одной стороны, сохранить антич-
ный лик города в его традиционных чертах, с другой —
увидеть Венецию «славной», «великой», центром Север-
ной Италии, наряду с Генуей, Турином и Миланом, воро-
тами между Западом и Востоком, то есть чем-то вроде
старой могучей Венецианской республики,— оно делает
внутренне противоречивыми. Что же происходит в Вене-
ции на самом деле?
Насколько позволительно чужестранцу разобраться
в сложной венецианской проблеме, используя беседы с
жителями города и чтение газет, грозит Венеции пе
столько вода, сколько «большой бизнес» американо-
итальянского капитала. Туризм для Италии — один из
крупных источников ее дохода. Но туризм итальянский
в нынешнем его развитии, особенно в таком центре, как
Венеция,— это еще пе «бпг-бизпес». Гостиниц мало, п
они малы. Дорог нет — негде повернуться машине.
А что, если засыпать кое-какие каналы, разрушить кое-
какие старые дома, провестп в Венеции вместо каналов
большие удобные магистрали, по которым могли бы
мчаться машины, да построить огромные, комфорта-
бельные многоэтажные гостиницы,— получится вы го; -
вое помещение капитала, общее благоустройство (для
тех, кто может платить за пего), переход от кустарниче-
ства к широкому полотну «американского образа жизни»!
Как мне рассказывали венецианцы, вот это и есть планы,
239
угрожающие чудесному городу пе с моря, а с суши.
А море, конечно, тоже не останется нейтральным, посколь-
ку «строительный размах» неизбежно нарушит тот самый
природный баланс, тот ритм воды, земли и воздуха, ко-
торым поддерживается существование волшебного мор-
ского города. Не уйдет ли он в море, как некогда ушла
Атлантида, и по унесет ли с собой все бесконечно пре-
красное и дорогое человечеству, что создавалось веками
гением итальянского народа?
На примере Венеции в очень острой степени впдпшь,
в сущности, то, что происходит и в других итальянских
городах. Милан, богатый и зажиточный, с большими
научными учреждениями, крупной интеллигенцией и
крупной индустрией, перестал быть прежним Миланом.
Никто, видевший его пятьдесят лет назад, пе узнает этого
города. Пройдите от ставшего совсем непрезентабельным
малюсенького театра Делла Скала через роскошную
торговую галерею Виктора Эммануила на площадь зна-
менитого Миланского собора. Вы попадете на стройку:
пыль, камни, известь, грохот, деревянные мостки над
вырытым котлованом, а чудный белый собор стал серым
и кажется чихающим от пыли, когда взъерошенная стая
голубей вдруг взлетает у его потемневшего входа. Это
строится метро, и не нашли никакой другой трассы,
как провести ее под мировым памятником итальянской
готики, начатым в XIV веке. А Падуя, или Падова, как
величаво звучит она по-итальяпскп, город бессмерт-
но прекрасных зданий! Вы читаете на фронтоне
одного из них надпись, вырезанпую много столетий
пазад, а пз ворот его дворика-музея бросается вам
в лпцо выхлопной газ, вонь, ругапь, тяжелый
хрпп грузовиков. Может быть, это неизбежно, не
знаю,— но почему-то в сказочных двориках сказочных го-
родов Италии сейчас непременно устраиваются...
гаражи.
Улучшает лп все это положение тех, кто создает ма-
териальные ценности на земле? Если судить по га-
зетам — катастрофически ухудшает, обостряет про-
тиворечия, усиливает чувство безвыходности. Каждый
депь читаешь о забастовках рабочих, служащих, учи-
телей.
В Венеции я только раз, в первый же депь, заблу-
дилась. Тщетно смотрела план, меняла очки, чтоб раз-
глядеть уличные падписи, стояла бестолково в толпе и
240
пе знала, куда повернуть, п тут ко мне подошла очень
старая вепецпанка — чья-нибудь, должно быть, праба-
бушка, если только не осталась она полной бобылкой
на белом свете. Ноги у нее были отечные, пеимоверп >
толстые, в чем-то вроде обмоток и в стареньких, почи-
ненных руками шлепанцах; платье светилось на шва\\
шея тонкая, как у ребенка, с головой, трясущейся от
глубокой старости; белые с желтизной волосы под черной
кружевной, штопаной-перештопаной косынкой, глаза
выпуклые и ласковые, п добрый морщинистый рот, во-
бранный внутрь, какие бывают у очень деликатных лю-
дей. Я начала было свое «Дов’э, пэр пьячерэ...» — ты-
сячный вопрос за день: где находится, скажите, пожа-
луйста,— и тут же осеклась. Мне сделалось стыдно
утруждать такую полную старость. Старуха держала в
руке очень заботливо, как дорогую вещь, пучок зеленого
салата; единственный пучок, должно быть, к обеденному
столу, с капелькой оливкового масла п маленьким «па-
пино»; она торопилась восвояси. II я осеклась. Но опа
левой рукой, очень холодной, как у доживающих свой век
людей, взяла мою правую руку (в левой я вверх ногами
держала свой план) п дружески, сестрински, пе знаю,
как лучше назвать, закивала мне, помогая спросить,
куда мне нужно. А потом, все держа за руку и все улы-
баясь мне, семидесятпдвухлетпей, как ребенку, потому
что самой ей было полных восемьдесят, повела за собой
и объяснила, как падо идти, не путаясь на поворотах. Но
когда я хотела было чем-ипбудь отблагодарить ее, уго-
стить пирожным, купить шоколадку, ее старое морщи-
нистое лицо вдруг обтянулось в какой-то патрицианской
гордости, в чем-то кладущей «табу» па всякую такую
попытку,— и я, не удержавшись, только поцеловала эту
венецианку, целуя в ней гордость народной доброты и
дружелюбия, гордость тем, что, ничего не имея, она мо-
жет дать другому, оказать кому-то помощь. Глаза
у меня — от старости — на мокром месте. И, придя домой,
я поплакала. Мне вдруг страстно захотелось, чтоб италь-
янский парод не мучился в заколдованном кругу своих
проблем, которые нельзя разрешить, пе разорвав этот кру г
и не став хозяином своего отчего дома. И чтоб у старой
венецианки было к столу больше, чем одип-едпнственпый
зеленый пучок салата.
211
III. ПАР M СКАЯ ГВОЗДИКА
Парма, ноябрь.
За день до моего приезда в Парму там случилось
«очередное» событие. Пишу «очередное», потому что не
в первый раз за последние месяцы фашистские молод-
чики, считающие себя итальянцами, бросают бомбы под
любимые народом памятники, посвященные самым свет-
лым страницам родной истории. На этот раз бомба была
брошепа под памятник «Партизану» на площади Маркони.
Устроившись и оглядевшись в городе, я, разумеется, по-
шла па эту площадь.
Но прежде — о небольших итальянских городах и о
Парме в частности.
Каждый город в Италии — как стихотворение, о ко-
тором хочется сказать, что оно «единственное». Нельзя
пх сравнивать друг с другом, нельзя ходить по «досто-
примечательностям», как это делают группы туристов,
то есть сразу же смотреть картинные галереи, внутрен-
ности соборов, не пережив предварительно встречу с ли-
цом самого города, с его цельным ансамблем, с его
живым внешним обликом, потому что именно это лицо,
этот облик отразились и в характере местных живопис-
ных школ, и в излюбленных красках местных художни-
ков — в колорите картин. Между Падуей и Вероной, к
примеру, какой-нпбудь час езды, а различаются онп до
полнейшего, абсолютного несходства.
Вы приезжаете в Верону из Венеции поездом — и вас
сразу с вокзальпой площади охватывает необычайный
простор, масштабность, пространственная щедрость Ве-
роны, перевитой красивым, полноводным голубым коль-
цом реки Адидже. I ее античной старине (древней аре-
не, развалинам цирка-театра) приживаются как-то уют-
но памятники средневековья и Ренессанса (феодальный
замок Кастельвеккио, элегантная площадь Синьории со
статуей Данте, на голове которого любят сидеть голуби),
и центром этого содружества веков служит двухтысяче-
летняя, но ультрасовременная Пьяцца-делле-Эрбе, где и в
пашп дни, так же как в древности, обретается открытый
рынок всевозможнейшей зелени, пекут п жарят на желез-
ных печурках, шипят в оливковом масле воздушные
оладьи, удивительно похожие па крымские чебуреки, ви-
сят гирляндами, в листьях, молодые апельсины, и острый
242
их запах — особый итальянский запах поздней осени,
начала созревания апельсинов — пронизывает воздух от
раздавленных желтых корок под ногами. При мне, когда
я собиралась пройти по старому ходу в Кастельвеккио,
откапывали новый подземный ход туда, лишь недавно от-
крытый. Работал маленький головастый экскаватор, пядь
за пядью открывались каменные плиты входа, и было ин-
тереснее смотреть на рабочих, балагуривших внизу, чем
подниматься одной в холодные залы замка, где, кроме
меня, пи единого посетителя не было. Так и осталась Ве-
рона в памяти простором ее площадей, синью ее реки, ши-
пением оладьев на рынке Эрбе, голубями на голове Данте,
раскопками во дворе Кастельвеккио — чем-то очень свет-
ским, народным, терпимым и к людям, творящим псторпю,
и к самой истории.
А вот Падуя, или по-птальянски Падова, легла в па-
мяти совсем пною. Если Верона из любезности к тури-
стам показывает им выдуманную могилу Джульетты и
отчий дом Ромео, то Падуе совершенно пе к чему вы-
думывать. В нескольких километрах от нее два местечка,
Теоло и Лувильяно, оспаривают реальное рождение
Тпта Ливия, и самый современный факультет литера-
туры Падуанского университета, «Ливпано», назван его
именем; в Аркве, пригороде Падуи, умер Петрарка и со-
хранился его рабочий кабинет; ботанический сад Падуи
вдохновил Гёте на «Метаморфозу растений»... Тесно от
множества имен, а когда автобус пз Венеции подъезжает
к Падуе, как по бархату,— вы сразу оказываетесь в сжа-
том, стесненном пространстве, тесно застроенном гени-
альнейшими памятниками архитектуры.
Если вы приехали сюда во время фперы (ярмарки
в честь своего святого, потому что у каждого итальян-
ского города есть свой святой), вам попросту не дадут
ходить как попало, вас подхватит людской поток и по-
несет по узкой улице, не к ратуше п обычному центру
итальянских городков, а к базилике Дель-Санто. Свя-
той — Санто — так фамильярно, без имени, зовут здесь
площадь и базилику Антония Падуанского, в ней похо-
роненного. И когда вас вынесет праздничная толпа на
эту площадь, вы пе сможете не ахнуть. Словно сделан-
ная руками нечеловеческими, как гигантская игрушка,
в невероятной законченности своих строгих геометриче-
ских линий, с песколькпмп круглыми куполами между
остроконечных, напоминающими что-то византийское и,
243
во всяком случае, восточное, стоит — с пог до головы
в каком-то совершенстве доделаниости, замкнутости па
самой себе, словно пе вкопанная фундаментом в землю,
а просто поставленная готовой на плиты площади,—
самая очаровательная,— нет, не то слово,— самая убе-
дительная базилика из всех базилик, а вокруг лее яр-
марка.
В XVIll веке во время фперы в маленьких итальян-
ских городах пе только звонили во все колокола и сот-
нями продавалп изображенья святых: то было един-
ственное время в году (кроме еще декабрьского карна-
вала), когда местные театры, пе имевшие стационарных
трупп, ставили с гастрольным составом оперы, специаль-
но к этому случаю заказанные композиторам, чаще всего
на самую языческую тему. Так сочетались в депь име-
нин святого земная и неземная любовь народа...
Красноватый оттенок знаменитых фресок Андрея Ман-
тенья, которыми гордится Верона, словно отразил в себе
красноватый оттенок всего города с его щедрым багро-
вым солнцем на закате. Но в Падуе, в крохотной церкви
Марии Апнунциаты, вы наслаждаетесь строгими, чело-
вечными фресками Джотто и невольно ассоциируете их
изжелта-смуглый отсвет и какую-то правдивую, берущую
вас в плен убедительность со всем обликом смуглой Па-
дуи. В сети узких, заменяющих реку каналов; в ранах
разрушений, нанесенных войной; в тесноте густо застро-
енных домами-шедеврами улиц; в смуглоте и завершен-
ности фресок Джотто и линий базилики запомнилась
мне ученая, строгая, замкнутая Падуя, на дверях уни-
верситета которой так неожиданно и так приятно было
прочитать объявление о кружке студентов, изучающих
русский язык.
Разпые это города. II Парма, к которой я все инка к
не приближусь своим затянувшимся предисловием, то-
же совсем другая, пе похожая пи па Падую, ни па Ве-
рону, Парма — город музыки, родина дирижера Тоска-
нини, место жизни в творчества Верди, погребения Ник-
коло Паганини. Разыскивая как-то нужный мне старый
театр, я незаметно дошла до кладбища п там, следуя
за чьими-то похоронами, между склепами знатных
итальянских фамилий набрела па четырехугольный,
очень безвкусный, по-мещавскп, по-семейному сделан-
ный памятник с невзрачным и непохожим бюстом вели-
кого скрипача. С четырех его сторон были вычурные
241
надписи, видимо придуманные не очень интеллигент-
ными родственниками, и только в одной из них мельк-
нуло что-то теплое: «Сердце щедрое, дававшее широко
родным, артистам, беднякам...» Бедный Паганини, до че-
го же мало дали ему в ответ!
Так вот, сперва кажется, будто Парма даже пе старый
город, так много в ней, особенно в улицах, прилегающих к
центру, какого-то мещанского XIX века, с домами-кварти-
рами средней руки. Консерватория официально родилась
ровно в одном году со мной, пинакотека перестроен;! и за-
вершена в прошлом столетни, театр... я все разыскивала
старый театр «Дукале», и наконец меня подвели к кинема-
тографу-модерн,— оказывается, названному по старинке
«Дукале» (герцогский). По все это лишь на первый взгляд.
Корни культуры Пармы уходят очень, очень глубоко
в прошлое, хотя город и пе хвастается античными древно-
стями. Моя однолетка, консерватория имени Бойто, выро-
сла из тех маленьких придворных хоровых школ, где обу-
чали пению и музыке для церкви и для сцены. Картинная
галерея — одна из интереснейших в Италии — тоже выро-
сла пз маленьких частных коллекций. Собор, колокольня
и баптистерий, совсем пе похожие на «дуомо», «Кампанил-
лу» и «баптистерпо» других городов, стоят себе на площа-
ди, храня неизгладимую печать семи восьми веков; тесно,
рядами примыкающие друг к другу полуарки-окна собора
в их однообразной симметрии и такие же, па пчелиные
соты похожие аркады-окна баптистерия, особенно в тем-
ноте, когда на них брошен яркий луч прожектора, отте-
няющий скупые линии и многочисленные черные впади-
ны окон, — это суровый XII век.
Ну, а театр «Дукале»... я его все-таки нашла. Так
назывался в XVIII веке театр герцогов Фарнезе, и он со-
хранил свое имя Фарнезе. Он п сам сохранился бы в цело-
сти, если бы во время войны па него но упала бомба,
разрушившая его хрупкое деревянное совершенство, соз-
данное в стиле и под влиянием Палладио. Выйдя из
пинакотеки, я наткнулась на дверь с надписью: «Вход
посторонним воспрещен». Там, за этой дверью, в одном
из залов огромного каменного здапия дворца Пилотта,
пармские «пчелы», словно лепя соты пз воска, доску за
Доской восстанавливают, в точности по чертежам, старый
Деревянный театр Фарнезе с его амфитеатром пад большой
круглой ареной посередине и двумя рядами арок-лож над
скамьями амфитеатра, — ив этом упорстве восстановле-
на
пия своей старины, упорстве наслоения нового на старое,
мне кажется, одна из симпатичнейших черт города Пармы,
носящая поистине «пчелиный» характер.
Я постучалась в дверь. Двое рабочих открыли мне.
Хорошо узнавать вещи от тех, кто их делает собственными
руками. Рабочие с охотой пустплпсь в рассказы. Опп сами
все это узнавали в работе, где кто сидел, куда входил гер-
цог с семьей, какая была в старпну акустпка п в чем быча
занятость спектакля для восторженных зрителей. Ну, а
эта большая деревянная площадь в середине, похожая на
бассейн? Она, оказывается, действительно была бассей-
ном; в нее напускали воду, — вот до этой самой линии,
показал мне рабочий; на воде плыли, по ходу спектакля,
гондолы с зажженными фонариками, пели великие певцы
и певицы, устраивались морские сражения, или, как в
опере «Олимпиада», тут, спустив воду, показывали состя-
зания, античный спорт, величавые шествия с факелами п
флагами. И так как рабочие часто повторяли: «во время
фиеры», — невольно подумалось: не от этих ли шумных
празднеств на итальянских фиерах родилось и само слово
«феерия»?
Разные, совсем не похожие друг на друга, стоят на
небольших расстояниях (если нашим масштабом мерить)
итальянские города. Но в этих разных городах есть одна
общая святыня: великая дата праздника воссоединения
Италип и двпженпя Рисорджименто. Почти в каждом го-
роде есть и свой музей Рисорджименто, правда не упоми-
наемый в путеводителях. Там вы увидите портреты участ-
ников двпженпя, простое, широкое, по-мужпцкп обрамлен-
ное бородой лицо Гарибальди с добрым взглядом под
прямой полоской бровей п высоким покатым лбом, увиди-
те Джузеппе Мадзини с его обликом русского интеллиген-
та-шестидесятника: в седой бородке, в стриженных под
скобку волосах над ушами.
Есть п в Парме, городе героических партизан, грудью
защищавших свободу от иноземцев, свои святыни народ-
ного патриотизма. На площади Маркони, в центре города,
стоит замечательный памятник «Партизану». Редко сей-
час, в паши дни, современная тема так слитно сочетается
с подлинным искусством, как в этом памятнике, который
жители Пармы зовут «Монументе аль Партпджапо».
На высокой неотесанной глыбе — огромная статуя
борца за народную свободу. За плечами его развевается
короткий плащ, в руке он держит обращенное вперед с
246
приспущенным дулом оружие, готовое тотчас же к бою.
Ветер откинул и приподнял со лба пряди его густых,
давно пе подстриженных волос, щеки обросли щетинкой,
на мужественном, спокойно-суровом лице — следы бессон-
ных ночей, глубокого напряжения, непоколебимой волн, —
борец, отлитый из одного куска; характер несгибаемо
твердый; взгляд, устремленный дальше своего времени,
мимо мелочей дня, и в каждом штрихе, в каждой складке
одежды, в каждой вздувшейся па руке жилке то редчай-
шее качество, которое мы называем цельностью в человеке.
Чудная статуя, достойная стоять среди бессмертной клас-
сики прошедших времен.
II вот под эту именно статую, совершенную в своей
человечности, 9 декабря фашистские молодчики, почему-
то считающие себя детьми Италии, подложили бомбу. Но
монумент «Партизану» не взорвался. Он стоит, как стоял.
Впрочем, кое-что вокруг него изменилось.
Я подошла к памятнику, когда на площади было срав-
нительно уже мало народу. Полицейские стоялп в сторон-
ке, зорко оглядывая каждого, и непонятно было, кого и
что они сейчас охраняют. Но памятник, стоявший раньше
на круглом газоне травы, все еще зеленой, оказался уже
не па зелени, а как бы на крови: все пространство вокруг
него было закидано крупными красными свежими гвозди-
ками. Недавно прошел дождик, и на гвоздиках сияли ого
капли. А среди гвоздик были воткнуты палки с досками,
покрытыми множеством надписей:
От «службы электричества»: «Мир, всеобщее разору-
жение! Нет фашизму, вива Сопротивлению!»
От «службы транспорта»: «Вива партизанам, смерть
фашистам, вива мир!»
С разными вариациями эти «вива» и «нет» повторялись
все по тем же адресам — ни один фашист не осмелился
воткнуть сюда палку со своим лозунгом. Итальянцы обо-
значают «впва» (жпзнь!) одной буквой, той самой, кото-
рую немцы зовут «дубль вэ» — двойное вэ — и которое
пишется так: w. Если опрокинуть эту «дубль вэ», полу-
чится буква «м», п ею обозначается смерть, «морте». Вот
выразительные иероглифы, созданные классовой борьбой
современности!
Пока я списывала надписи под настороженными взгля-
дами полицейских, к памятнику подошла большая группа
школьников с пожилым учителем во главе. Он стал им
объяснять что-то тихим голосом, а я протянула руку к
247
одной близлежащей гвоздичке и встретилась с ним глаза-
ми. Ласка вспыхнула в этих немолодых, очень усталых
глазах, и учптель кивнул мне головой. Жест говорил: возь-
мите, пе бойтесь. В средней школе, где он, может быть,
преподает историю, есть учебник, где школьники читают
вдохновенные строки Мадзини: «Клятва молодой Италии»;
но-итальяпски опн похожи на чудную музыку, и смысл их
возносится необыкновенной звучностью каждого слова.
Клятва дается именем любви человека к родному месту, к
матери, родившей его, к детям, которые будут жить после
него; во имя пенависти человека ко всякому злу, неспра-
ведливости, насилию, чужеземной агрессии, во имя стрем-
ления души к свободе и невозможности быть свободным,
стремления души к добру п невозможности творить добро,
во имя античной славы и современного позора, во имя слез
итальянских матерей и сыновей их, умерших под пытками,
в тюрьмах, в изгнании... Дивные слова, которые так отрад-
но, должно быть, учить наизусть по-итальянски. И учитело
как будто повторял их детям, а может, опи и сами хорошо
помнили их из учебника.
Туристам, уезжающим из Пармы, есть что прихватить
с собой для подарков домашним. Многие покупают глыбы
знаменитого пармезанского сыра, неизменного спутника —
в натертом виде — итальянского супа. В маленьких пар-
фюмерных лавочках продаются флаконы всех размеров и
па всякую цену знаменитой пармской фиалки, духов «Вера
виолетта», помеченных годом пх первого изготовления —
1870. Но я увезла с собой не сыр и не духи, а крупную
красную гвоздику между страницами итальянского учеб-
ника истории — пармскую гвоздику от памятника «Парти-
зану».
IV. ПОД ПОРТИКАМИ БОЛОНЬИ
Болонья, ноябрь.
От Пармы до Болоньи поездом чуть больше часа, а
настроение жителей и вся атмосфера города — деловитого,
дружелюбного, шумно-торопливого — совершенно другие,
пе говоря уже о внешнем его облике. Этот внешний облик
пытается определить каждый путеводитель на своем язы-
ке. Итальянцы (как и Гёте когда-то) называют его горо-
дом аркад, французы — городом колоннад, немцы, любя-
щие точность, — городом «крытых проходов». Это —един-
248
ственпое место в Италии, чья архитектура сразу запоми-
нается людьми, даже совсем не искушенными в зодчестве',
потому что она уникальна. В итальянских городах крытые
тротуары встречаются довольно часто; ио чтоб все тро-
туары во всем городе (за ничтожнейшим исключением!)
оказались крытыми, словно каждый дом выходит на улицу
портиком,— это видишь только лишь в Болопье. Пешехо-
ду пе страшно летом жары и солнца, зимою дождей и сне-
га, он все время идет как бы под сплошным каменным
зонтом, отгороженный от улицы непрерывным рядом ко-
лонн.
Как и в Парме, я остановилась в так называемом
«Жолли-отеле», самом современном детище модного «на-
родного капитализма»: мне рассказали друзья в Милане,
что в разных городах Италии (кроме наиболее посещае-
мых туристами — Флоренции, Рима, Неаполя, Венеции)
группа предпринимателей построила ультрановые здания
с маленькими комфортабельными номерами и втянула
весь свой служебный персонал в их процветание. По сло-
вам рассказчиков, каждый служащий пр то пайщик пред-
приятия, не то получает премии и отчисления — словом,
заинтересовал материально в доходе от этих гостиниц.
Не знаю, насколько опо верпо, могу только сказать, что в
квадратиках «Жолли-отелей» можно отлично поработать,
принять душ и хорошо выспаться, а последнее в Италии
для советского человека не так-то легко: после наших
пружинных кроватей, неумеренных немецких пуховиков,
чешскпх взбитых подушек, огромных французских лож в
альковах или под балдахинами,— твердые и узкие италь-
янские кровати с их совершепно плоскими и твердыми как
камень подушками — вещь, к которой пе сразу привык-
нешь.
Освоиться с Болоньей можно тотчас, даже пе загляды-
вая в план. Как огромный компас, возвышаются па ее
Центральной площади две сестры-башни — высочайшая,
Азпнелли (около ста метров), и поменьше, Гарпзепца
(около сорока девяти метров). Опп стоят, как две ноги
Гулливера над станом лилипутов, ничем не разукрашен-
ные и не увенчанные в своей суровой неказистости, а как
бы обрезанные ножом,— два длиннейших, узких, вытяну-
тых неимоверно к вебу ящика, по когда долго пожпвешь в
Болонье, начинаешь любить пх очевидное безобразие, лю-
бить вместе со всем корпчнево-краспым городом. Надо
только приехать сюда не как турпст, а с определенной де-
249
ловой задачей, и, если нужное вам учрежденье в центре,
две сестры-башни становятся вашими надежными указа-
телями, а видимый наклон Гаризенды (падающая башня)
воспринимается вамп как поклон.
Работа моя была в коммунальной библиотеке имени
падре Мартини — самой знаменитой музыкальной биб-
лиотеке всего мира, известной под старым названием «Ли-
цео Музпкале».
Задолго до Болоньи п уже спустя много дней после нее
мне пришлось немало поработать и в других библиотеках
п оцепить драгоценную возможность чувствовать себя в
итальянском городе рабочим человеком. Рано утром в Ве-
неции я с местными служащими и рабочими поджидала
пароходик-трамвай на остров Сан-Джорджо, и вот уже
шумела зеленая волна под бортом, свистел ветер, донося
с того берега певучий звук колокола, и мы причаливали
прямо к дверям великолепного здания Фондационе Чини.
Там находилась нужная мне библиотека с драгоценным
собранием старых либретто, принадлежавшим когда-то
Роланди. Я уже свыклась с тем, что на Западе частные
собрания, входящие в библиотеки, сохраняют имена своих
прежних дарителей пли продавцов и так и входят в ката-
логи, помеченные этими именами. Свыклась и с тем, что в
итальянских музыкальных библиотеках почти всюду (за
малым исключением Пармы и Флоренции) директорами
их были женщины. Встреча с ученой итальянкой, подчас
очень молодой или моложавой, блестяще владеющей
французским языком, прекрасно знающей состав своей
библиотеки (или архива), в кругу помощников, тоже поч-
ти всегда женщин, — вот одно из самых приятных для
меня итальянских впечатлений. В Венеции, например, я
работала с синьорой Рпттой Казагранде. Рабочий день в
библиотеках короток. Зимний день тоже. За зеркальными
окнами тихого кабинета, окруженного до потолка полками
с манускриптами, угасал перламутровый венецианский за-
кат. А мне разрешали почти одной засиживаться и заси-
живаться, п сппьора Казагранде засиживалась вместе со
мной.
То же самое было в Милане, в большой городской
библиотеке Ля-Брера. Все четыре главных действующих
лица этой обширнейшей, находящейся возле знаменитого
музея библиотеки были женщинами: директриса (профес-
сор и доктор) Эмма Когеп-Пирани; вице-директриса док-
тор Ванда Моптаниро, две библиотекарши — Эдуарда Мози
250
и милая, маленькая, сразу заинтересовавшаяся моими
поисками, словпо это было ее личное дело, Мафальда Сан-
галли. Замечательна оперативность этих библиотек. Чтоб
получить у нас очень старое или очень редкое издание,
надо немало помучиться и прождать по меньшей мере
сутки. В Милане мне понадобилось издание уникальное —
знаменитый журнал XVIII века, называемый «Кафе», где
передовые мыслители своего времени, братья Пьетро и
Алессандро Верри, Чезаре Беккариа и многие другие,
члены масонской ложп, друзья французских энциклопе-
дистов, корреспонденты Д’Аламбера и Дидро и поклонники
Вольтера, — подобно нашему Новикову с его журнала-
ми, — помещали самые смелые критические статьи. II вот
драгоценные два тома, издания поистине уникальные,
были разложены передо мной ровно через две минуты
после их заказа. И что еще интересно: узнав мою тему и
каким ничтожным временем я располагаю, ученые италь-
янские библиотекарши сразу же устраивали меня за сто-
ликом и за книгами, а «оформление» прпходило гораздо
позже и так, что я его даже не замечала: отстукивалось
заявление о целях и предмете работы моей, и я на нем
только расписывалась, потом наклеивалась марка, ста-
вился штемпель, и копия вручалась мне, как обыкновен-
ной читательнице библиотеки. Вообще надо сказать одно:
в бюрократизме и волоките я нигде в самой Италии — по
контрасту с получением визы для въезда в нее — не могла
обвинить ни одного итальянца, с которым пришлось за этп
Два месяца иметь дело.
Еще случай, о котором следовало бы задуматься неко-
торым нашим редакциям. Есть в Италии современная мно-
готомная «Энциклопедия делло Спеттаколо». В ней со-
брано все, что относится к искусству, и особенно театраль-
ному. Участники ее — авторитетные ученые. Но в одной
из специальных статей на нужную мне тему (все тот же
XVIII век) я нашла ссылку на имя, которое могло попасть
в нее только по ошибке ’. Еще из Москвы я снеслась с
автором статьи, и он мпе ответил, что «в грехе пеповп-
нев», — пмя было вписапо без его ведома самой редак-
цией. Тогда, будучи в Риме, я решила отправиться в эту
редакцию, чтоб найти корень и причину ошибки. Был по-
1 Подробнее об этом читатель найдет в моей книге «Воскреше-
ние из мертвых», Гослитиздат, 1964, или «Иозеф Мысливечек»,
* * *изнь замечательных людей», «Молодая гвардия», 1968.
251
следний день моего пребывания в Риме. В памяти моей
еще стояли во всей пх свежести исхоженные вдоль и по-
перек города Италии; улицы пх, как п римские, по добро-
му совету Тараса Шевченко, рекомендовавшему «щупать
землю ногами», я действительно успела основательно «пе-
рещупать ногами». Но в последний день, на площади
Езедра, ко мне подошел самый обыкновенный извозчик
(веттурипо) и предложил — как до революции предлагали
извозчики московские — «мигом домчать» куда надо. Оп
поторговался о цепе, махнув рукой на помещенный рядом
г облучком счетчик, похожий па счетчики такси, — и я,
неожиданно для себя, взгромоздилась па высокую извоз-
чичью пролетку и важно проехала по главной улице Рима
во второй полови не XX века на самом обыкновенном из-
возчичьем «вапьке». У дворца Дориа, где помещалась
«Энциклопедия», среди десятка элегантных машин пегая
лошадка остановилась, я слезла и расплатилась с моим
извозчиком. Время паступало обеденное, по редактор музы-
кального отдела, любезнейшая молодая докторша Луиза
Павел и пи, тотчас прппяла меня. Была нажата кнопка,
еще одна синьора прппесла папку с «делом», и было уста-
новлено по рукописи, что вышеупомянутое пмя вовсе пе
внесено редакцией, а уже стояло в авторской статье, —
старый ученый просто забыл об этом. Казалось бы, дело
сделано. Однако доктор Павслипи, разговорившись со мной
о теме моей работы, заинтересовалась сама, откуда могло
попасться старому ученому неверное имя. Опа перебрала
тут же несколько других энциклопедий и каталогов по-
следнего года, и в одном из них, «Универсальном словаре
опер» Умберто Мопферрари (1955 год, Флоренция), нашла
ту же самую ошибку — пмя, которое, по всем данным
истории п хронологии, стоять там пе могло. II Луиза Па-
велппп, забыв об обеде (почти невозможный случай па
Западе), тут же при мне паппсала письмо к Мопферрари
во Флоренцию с вопросом, откуда и почему оп поместия
пмя, исторически никак пе соответствующее месту. Пись-
мо было написано от имени редакции «Энциклопедии»,
со всеми нужными печатями и подписями, а мне было обе-
щано тотчас же переслать ответ Мопферрари по моему
московскому адресу1. Когда обо стороны заинтересованы,
во-первых, в том, чтобы оказать услугу самому делу, во-
вторых, в том, чтоб помочь в порядке любезности и друг
1 И ответ я действительно получила уже в Москве
252
ДРУГУ, — корень ошибки наверняка будет раскопай и
ошибка исправлена.
Еще одно должна тут прибавить пз чувства справед-
ливости: в «Новом мире» печатался недавно интересный
рассказ польского писателя о том, какие воистину страш-
ные препятствия чинили ему в библиотеке Ватикана при
его занятиях на чисто научную тему и в конце концов
закрыли ему доступ туда. Но в этой рабочей библиотеке
(не той, что показывается каждому туристу за плату и
раскрывает свои уникальные издания и чудесные фрески,
а внутренней, где работают ученые монахи) мне довелось
провести чудесных два часа в поисках нужной мне справ-
ки, и помогал найти ее милейший профессор Паоло Кюпц-
ле — «скритторе делля Ватикане», как он сам себя назвал.
Получила я доступ даже в секретный архпв Ватикана, где
микрофильмировала нужный для моей кпигп план Рима
XVIII века,— тоже без особых препятствий. Для разреше-
ния понадобилась лишь справка, что я член-корреспондент
Академии паук Советской Армении.
Но я опять далеко-далеко ушла от милой Болоньи. Уж
наверное бургомистр Болоньи, очень известный в Италии
член компартии, часто поминается добром в этом городе,
и своими и приезжими. Именно здесь чувствуешь с особой
силой, как много делают итальянские коммунисты для
органического развития родной страны и поднятия ком-
мунальной культуры ее городов. Жить в Болонье дешев ie
и легче, театры ее доступней, общественные здания отап-
ливаются. В центре непрерывного уличпого движенья легко
переходить улицы благодаря удобнейшему «соттопассад-
лсо», снабженному, кстати сказать, всеми нужными для
приезжего удобствами. Приводит этот подземный переход
на четыре основные городские артерии. Одпу из пих, улп-
пу Уго Басси, я вспоминаю с особой благодарностью. В
Италии лучшей кухней считается тосканская. Когда в
Вероне хозяин маленького бара захотел вывесить рекламу,
он написал, что тут кормят по-тоскапски. Но пи тоскаи-
ркая, пи венецианская, ни римская, никакая другая (из-
рядно наконец надоедающие своей пряностью) пе приш-
лись мне по душе так, как рабочая «самообслуга» (сельф-
гёрвис), устроенная совсем по-московскп па улице Уго
Басси. Дешевая и свежая еда за столиками, быстрота, с
пакой можно ее получить, разнообразие и, главпое, что-
то по-пастоящему демократичное сделали этот ресторан
поистипу самым удобным в Италии. Возвращаясь домой
253
из Лпцео Музикале, я всегда сворачивала па У го Басси и,
неся оттуда домой па ужин неизменную югурту (европей-
скую простоквашу), часто ловила себя па мысли, что вот
так же возвращаешься зимой, поработав, к себе из Ленин-
ской библиотеки.
Лицео Музикале — учреждение с мировой славой;
придя туда в первый раз, я не без робости предъявила
свой докторский билет. Но пока мы с неизменной синьо-
рой библиотекаршей обменивались французскими фраза-
ми, над моим ухом раздалась вдруг чистейшая русская
речь. Высокий, плотный мужчина с мягким, большим ли-
цом славянского типа и самой благодушной русской улыб-
кой поманил меня за собой, поскольку я, оказывается,
хотела попасть пе вообще в библиотеку, а в его, музыкаль-
ный, департамент. Это был главный «библиотекари©» отде-
ла, Наполеон Артурович Фапти. С ним и его помощницей,
коммунисткой Альдпной Валентпиовпой Филиппи, мы про-
вели долгие часы за всевозможными фолиантами.
Судьба Наполеона Фанти — это целый роман. Его
предок, итальянский солдат, пришел с армией Наполеона
в Россию и застрял в России навсегда, женился па рус-
ской, сохранив, однако, свое итальянское подданство, и
передавал из рода в род — в память 12-го года — потом-
кам своим имя «Наполеон». Потом, уже в наше время,
маленького Наполеона родители вывезли в Литву, а пз
Литвы, уже взрослым, великолепным пианистом, он вер-
нулся в Италию и остался работать в библиотеке. Друг и
помощница его страстно хочет своими глазами взглянуть
па Россию, старательно выговаривает по-русски «спаси-
бо» и «до свидания»... И такими своими, бесконечно ми-
лыми показались мне эти два одиноких, простых человека
среди мировых сокровищ Лпцео Музикале — автографов
величайших композиторов мпра. Вокруг них, в папках,
хранились драгоценные оригиналы, почтптельпо поми-
наемые в каталогах. А «последний» русский Наполеон с
детской гордостью выпул пз своего ящпка свежие номера
«Советской музыки» п «Литературной газеты» и показал
мне прочитанные им статьи. Я приехала в далекую Бо-
лонью, чтоб взглянуть на пожелтевшие письма чешского
композитора Иозефа Мысливечка, адресованные круп-
нейшему музыкальному теоретику XVIII века падре Джам-
баттиста Мартини. А главный «библиотекарпо» мирового
музея сказал мне с гордостью: «Вы знаете, чей у нас есть
автограф? Арам Хачатурян прислал нам свой пеокопчен-
254
вый романс... И если бы, если бы еще Дмитрий Шостако-
вич добавил бы хоть полстрапички своей какой-нибудь
рукописи к этому щедрому дару!»
Удивительная вещь дружба. Мы думаем, например,
что ее можно заполучить, как адрес в записную книжку,
за банкетным столом, на митинге, на конгрессе, на фести-
вале... Но настоящая, подлинная дружба может родиться
за одппм-едннственпым столом в мире — за рабочим сто-
лом, у людей, занятых общим трудом, интересным и доро-
гим для каждого пз них.
V. ГОРОД ЛЕОНАРДО
Флоренция, декабрь.
Все длинное тело Апеннинского полуострова, даже
если не заглядывать в книги, а только глядеть вокруг, —
это огромный наглядный урок истории европейской куль-
туры, какой опа развивалась в образах, картинах п па-
мятниках — от античности до нашего времени. Через хри-
стианские катакомбы Рима, награбленные сокровища
крестовых походов, готпку, Ренессанс, могучие фпгуры
национального объединения, ставшего исторической клас-
сикой для других народов, этот наглядный урок можно
показать пальцами гида и увидеть собственными глазами.
Но нигде во всей Италии эта материальная связь памятни-
ков искусства с историей не познается так отчетливо, как
во Флоренции.
Я выехала из Болоньи в пасмурный зпмпий день.
Ехать совсем недолго, из области Эмилии в область То-
скану; по дорога пересекает Апеннинский хребет, поезд
то и дело ныряет в туннели; а когда пырпул и вынырнул
за полчаса до Флоренции, в Прато, — от зимы не оста юсь
и помину. Яркая голубизна неба, потоки солнца, воздух
мягок по-летнему, вороты гимнастерок распахнуты, — су-
ровую декабрьскую Эмилию сменила мягчайшая Тоскана.
Двадцать раз я давала себе слово, будучи в Италии,
пе писать о живописи, пе повторяться, пе па доедать чи-
тателю после таких компетептпых очерков, как хорошая
книга В. Прокофьева «По Италии». Но есть встречи с
картинами, о которых нельзя пе сказать свое слово, по-
тому что они па каждом шагу напоминают о себе и сопро-
вождают вас в путешествии. Был в XVIII веке замечатель-
255
ный художник, немец по рождению, англичанин по обра-
зованию, итальянец, а точней, неаполитанец по работе:
Погани (или Джон, или Джованни) Дзоффапи. Оп напи-
сал «Концерт странствующих музыкантов». II когда вы
сейчас в Италии где бы то ни было встречаете бродячего
музыканта с его инструментом, вы невольно, неизбежно
вспоминаете Дзоффани, так поразительно передал он обра-
зы людей, живущих музыкой.
На переднем плане картины трое: справа (па картине)
сидит скрипач, и по его напряженному лбу ц прижмурен-
ным векам вы догадываетесь, что оп слеп; слова стоит, в
разодранных гптапах, спущенном на старый башмак чулке,
в черной бархатной шляпе, с палкой и тарелкой в руках,
тот, кто собирает деньги н, может быть, подтягивает пев-
цам; а в центре сидит виолончелист, и этот смотрит прямо
перед собой, не па вас, а куда-то в глубь своих мыслей,
таким безнадежно сосредоточенным, скорбным взглядом
нищеты, а в то же время — с такой задумчивостью про-
фессионала, знающего каждый звук, извлекаемый его
смычком, что забыть эту склоненную над инструментом го-
лову, эти пальцы, горстью нажавшие струны, эту ногу в
толстом белом чулке просто невозможно.
Когда я села в Болонье в вагон, я увидела па лавке вот
такого виолончелиста с картины Дзоффапи — и весь час
по могла ио думать о страшной силе искусства, схваты-
вающего что-то основное в человеке, что повторяется сно-
ва п спова в смене поколений. Двести с лишним лет, а все
так же, только во втором классе поезда, а пе па задке
дилижанса пли пешком, странствует этот бродячий вио-
лончелист со своим толстым спутником в поисках заработ-
ка. Вместо белых чулок у него белые носки, вместо каф-
тана—очень изношенное драповое пальто, виолончель
слегка изменила очертанья, волосы пе падают на плечи,
по взгляд — тяжкая задумчивость, какое-то недоумение
перед беспросветностью жизни, какие-то профессиональ-
ные заботы—может быть, о программе, о канифоли для
смычка, о запасной струпе, — и весь человек вышел из
картины Дзоффапи. Так самый въезд во Флоренцию ока-
зался для меня связанным с мыслями об искусстве.
Флоренция совсем мало в чем изменилась. Легко узнать
знакомые улицы, знакомые места; нет шума новостроек.
В старинном театре на улице делле Перголе толпится па-
род, как два века назад, покупая билеты; сияют все те же
люстры, но пе розовым теплом восковой свечи, а холодным
256
светом электричества, и те же фрески па степах, казав-
шиеся роскошью в XVIII веке, кажутся сейчас ветошью.
Только вместо итальянской опрры сейчас тут гастроли-
руют румыны. Хозяин гостиницы «Красные ворота» —
«Порта Росса», выбранной мною за старомодность и за
названье, подавая план и газету, сказал мне с гордостью:
«Флоренция осталась такой, как была».
Но стоит развернуть газету —и странная закопсерви-
рованность Флоренции вся, словно губка, пропитывается
сегодняшним днем. Еще в конце октября, когда я только
что приехала в Рим, газеты пестрели заголовками: «План
Фанфани», «Реорганизация высшей шкоты по плану Фан-
фани», «Кризис школы и плап Фанфани»... Проходя мимо
стен Римского университета, я видела, как какой-то сту-
дент трудился пад печатной афишей. В афише было ска-
зано: доклад о плане Фапфапи как выходе из кризиса
школы, а студент густым карандашом вычеркнул лишнее,
приписал от себя два слова, и вышла математическая
формула: плап Фапфапи равеп кризису школы в квадра-
те. Студенты волновались весь ноябрь и декабрь, и по са-
мым разным поводам, по было ясно, что предстоящая
реорганизация не устраивает пи учащихся, пи преподава-
телей. В начале декабря прошли массовые забастовки:
бастовали педагоги всех средних школ (кроме католиче-
ских, которые объявили себя солидарными с забастовщи-
ками, по продолжали работать). Лекторы университетов
обратились к правительству; студенты выступили против
ответного решения правительства... Под всем этим во i-
непьем, надолго заполнившим газеты, можно было разгля-
деть причины экономические: учителям не выплачивают
полагающиеся пособия, лекторам не платят за добавоч-
ные часы, добавочные часы постановлено оплачивать
лекторам пз увеличенной студенческой платы за нравоуче-
ние, студенты протестуют против увеличения платы за
учение и т. д. и т. д., заколдованный круг урезанного бюд-
жета на школу, красноречиво сказывающегося в мрачном
Жесте государственных служащих, когда, отвечая па ваши
вопросы, почему пе отапливают библиотеки, по системати-
зируют музейные экспонаты, не чистят улицы, они подни-
мают к вам пальцы и потирают эти пальцы друг о друга:
монет по дают, вот в чем загвоздка.
Но экономические причины пе объясняют полностью
кризиса школы, пи широкого плана выхода из пего,
ПИ постоянного волнения студентов. Солидная буржуаз-
9 М Шагдинн, т. 5 257
пая «Мессаджеро», когда я была в Италии, поместила об
этом целую серию объемистых статей, суть которых сво-
дилась к критике нынешнего положения в университетах,
где наблюдается резкий разрыв практики и теории. В ме-
дицинских институтах, например, наука пе движется и пе
развивается, потому что паучное звание (профессор) тот-
час привлекает к его носителю избыток больных, а значит,
и заработок, и ученому выгоднее стать практикующим вра-
чом, нежели заниматься дальше невыгодными научными
изысканиями. В каждой области такое же явление — прак-
тиковать выгоднее, нежели двигать науку. Как пример для
подражания «Мессаджеро» приводит Америку п американ-
ские порядки, что напоминает нам, кстати сказать, как
сами американские газеты, жалуясь на свои университет-
ские порядки, с завистью отзываются о нашей советской
школе. И эта ссылка на Америку тоже помогает понять
сущность происходящего.
У своих флорентийских друзей я узнала о плане Фап-
фапи; в основе его лежит требование политехнизации выс-
шей школы, увеличения числа учебных часов для студен-
тов на три-четыре часа в день (сейчас они занимаются во
больше четырех часов); словом, такая реорганизация, с
помощью которой можно быстрее подготовить необходи-
мые кадры фпзиков-атомщиков, биологов, химиков, нуж-
ных той Италии, что стремится вплыть оснащенным кораб-
лем в русло амерпканской политики и ратует за американ-
ские базы в стране.
Сам по себе политехнический поворот в программах
высшей школы, так благотворно сказавшийся па пашей
школе, — явление, разумеется, положительное, отвечаю-
щее задачам века. Но мне думается, именно в Италии этот
поворот должен был вырасти органически, пз существа
итальянской культуры, а не насаждаться насильственно,
по-американски. Именно в Италии никогда не было того
резкого отрыва техники от искусства и культуры, который
пережила в XIX веке остальная Европа п который так
естествен для Америки, пе имевшей великого материаль-
ного наследия двух тысячелетий. Ведь Америка пе знала
у себя на земле памятников греко-римской культуры, а у
себя в обиходе — древнейших традиций античной филосо-
фии и культуры, которые были бы так освоены и перемо-
лоты ее современностью, как в городах Италии. Именно
Италия унаследовала от Греции тонкое понимание техни-
ки, «технэ»,— пе голо технически, а подобие особому виду
258
искусства. И развитие пауки в Италии никогда пе шло пу-
тем абстрактным — особенно это относится к Флоренции.
Зайдем с читателем, мипуя галереи Питти и Уфици, туда,
где связь паукп с искусством особенно зрима.
Город Леонардо и Галилео, двух флорептипцев, глаза
и руки которых всегда работали одновременно с мозгом,
город, известный своими великолепными изданиями тру-
дов ученых — не только флорентинцев родом — и своей
прекрасной полиграфической базой, гордится и еще одним
учреждением, в своем роде единственным,— «Музеем исто-
рии пауки».
В нескольких комнатах второго этажа этого замеча-
тельного музея находятся хранимые «кустодпем», Джу-
зеппе Рэджпни, сборища уникальных глобусов, научных
инструментов Галилея, итальянских, английских, гол-
ландских, французских телескопов, пробирок алхимиков и
банок с загадочными состава мп вроде «фпландппо акватп-
ко», — казалось бы, хаотическая смесь не экспонатов му-
зея, а редкостей старинной кунсткамеры. Но, приглядев-
шись, вы видите в этом хаосе нечто присущее каждому
предмету и придающее его многообразию некое единство.
Современные глобусы — это сетка долгот и шпрот, и
в пей очертание морей и материков по единственному по-
добающему здесь принципу — точности. Но старинные
глобусы не начинались с этой абстракции. Вот огромные
шары, покрытые изображением зверей и растений, все-
возможными символами, показывающими, где что водится,
где кто живет, — и то, что внешне похоже на орнамент,
становится образным языком познания. Или вот универ-
сальный квадрант Волькмеро с буссолью, дневными и
ночными часами, — казалось бы, строгий инструмент аст-
рономов начала XVII века. Но помимо деталей, нужных
Для его целей,— всевозможных делений и стрелок, оп
в свободных промежутках меж ними весь изрисован вью-
щимися украшениями, его стойки сделаны кудревато и с
такими фантастическими завертушками, словно это нож-
ки дворцового атласного кресла. Две подзорные трупы
Галилея вращаются па такой же художественной подстав-
ке: глаз останавливается прежде всего па вей, а уже по-
том па трубах, и вы попросту любуетесь научным инстру-
ментом, как произведением искусства. Л начатки простого
клинического термометра! Оп рождается совсем не про-
стым. Между его прямым пазпаченьем и его формой всегда
лежал очень окольный путь, путь изображения, украше-
ния, символизации, как если б «прямое назначенье» в пау-
ке нужно было во что бы то ни стало скрыть под пологом
искусства или, быть может, привлечь к нему через «прият-
ность» п «красоту»: чудесная хрустальная зверушка с пе-
рекатывающимися внутри шариками; длиннейшая трубоч-
ка на пучке фарфорового кружева — вот первые термо-
скопы и термометры. Если б сидеть в этом музее и писать
историю точных паук по материальному собранию науч-
ных инструментов, то это был бы настоящий экскурс на
тему «Связь науки с искусством».
Национальный характер — вещь очень стойкая, такая
же стойкая, как родной язык. Итальянские творцы пауки
шли своим путем образного мышления, начало которому
положил когда-то поэт-ученый Лукреций Кар. Конечно,
приходят времена, когда прошлое становится как будто
«мертвым сокровищем», отодвигается от современности,
пе вступает с лею в живое общение и даже кажется со-
временнику чем-то давно пережитым, наивным, детским.
Но, например, в наших новых, социалистических обще-
ствах происходит нечто совсем другое. Уж мы лп не архи-
современны, мы лп пе воздаем честь самой передовой
пауке, мы ли пе строим величайшие, труднейшие аппа-
раты, последнее слово техники, — и отправляем человека
в необъятные космические путешествия? А вот логикой
естественного развития наших новых обществ, в основе
которых лежит непримиримое «нет» войне, они, этп общс-
(тва, с высот своей техники, обращенной к будущему,
притягивают к себе крепкой исторической связью глубину
прошедших времен — культурное наследие своего народа.
И оживают древние языки, просыпаются пеплом засыпан-
ные могилы прошлого. Поэмы и научные трактаты, ле-
генды и памятники старипы, летописи и древние инстру-
менты, до которых еще недавно было дело только седым
исследователям, фольклористам, архивистам, с космиче-
ской скоростью приближаются к нашему дню, доходят до
народного сердца, оживают в массовом, народном созна-
нии, и без них уже становится как-то даже пеуютпо,
некультурно жить дальше. Недаром именно в пашой стра-
не, так радикально сумевшей повернут!» школьную прог-
рамму в сторону точных паук, выдвигается сейчас со всей
остротой проблема паук гуманитарных, необходимость
резкого улучшенья их преподаванья и подготовки учпте-
лей-гумапитарпев!
Именно в Италии с се великим культурным наследст-
во
бои чудовищными кажутся мысля о войне, об атомных
базах; чудовищным предстает современный отрыв ее ци-
вплизаторства от органического развития родной культу-
ры. Разве не может именно Италия подсказать современ-
ности лучшие решения о выходе пз всяческих кризисов,
нежели американские методы этих решений? Я уверена^
что лучшие люди Италии, работающие не па войну, а на
мир, поймут меня, как понимают это итальянские комму-
нисты и левые католики.
В музее, о котором я только что рассказала, как, впро-
чем, и во всех почти учебниках для средней школы, нахо-
дится большая картина Чапфапелли «Алессандро Вольта
показывает Наполеону первые эксперименты с электриче-
ской батареей». Сидит в белых брюках в обтяжку уже
начинающий слегка обрастать жирком прославленный
завоеватель, именовавшийся в стихах «гением войны». А
перед ним стоит человек мира и мыелп, высокий, стройный
ученый, с топким лицом и высоким лбом геипя, с нерв-
ными итальянскими пальцами «артпджапо», или, по-
латыни, «артифекса», — слово, которым равно обозначают-
ся ремесленник, техник и художник, — ив эту минуту
такими ничтожными кажутся Наполеон и его дело и та-
кими великими Алессандро Вольта и его дело. Страны,
перекроенные Наполеоном, давно изменили все своп очер-
танья; земли, отнятые у пахарей и политые кровью тысяч
жизней, давно вернулись к своим народам. А Вольтов.»
дуга осталась Вольтовой дугой навеки, и пламя ее пылает
в тысячах установок...
Разве этот родпой пример не поучительней для италь-
янского юношества, нежели американские, пахнущие вой-
иоц и кровью доллары?
VI. НЕАПОЛИТАНСКИЕ КУКЛЫ
Неаполь, декабрь.
Поезд идет вниз, вниз, к концу итальянского «башмач-
ка» на географической карте, и вам кажется, будто знако-
мая Италия, страна классической старины и выросшего
рабочего класса, отступает куда-то совсем далеко, а на ео
место надвигается нечто новое и незнакомое.
Неаполь — это еще не конец «башмачка», а только его
середина, по это уже совсем другая, незнакомая Италия,
261
проделавшая за полвека своп собственный путь развития.
Если Север оброс фабриками и заводами, Рим стал цент-
ром крупной индустрии, то Неаполь развивался как меж-
дународный порт. Все совершенней становилась техника
кораблестроения, все крупней океапские пароходы, и все
чаще стали они заходить, один за другим, в живописный
Неаполитанский залив. Если вам посчастливится найтп
комнату с окном на море, вы каждый день можете видеть
очертания этих больших, белых, распластанных на воде
птиц, словно крылья поднимающих трубы и флаги и телом
своим подчас закрывающих горизонт. Каждый такой па-
роход вываливает в шлюпках на берег, обычно к вечеру,
толпу своих матросов в формах и бескозырках, слегка
отличающихся одна от другой, с якорями на рукавах. Еще
несколько лет назад, как мне рассказывали, американские
матросы вели себя здесь разухабисто и драки были обыч-
ным явлением. Сейчас эти матросы ведут себя с населе-
нием вежливо, и «контакты» их с местными жителями
видишь па каждом шагу.
Когда я только что попала на улицы Неаполя, я была
оглушена п потрясена царствующей тут безвкусицей.
Каждый итальянец — стоит лпшь взглянуть на длин-
ные пальцы и овальные ногти итальянских рук — это по-
тенциальный художник-искусник, выдувающий в Мурапо
пленительные переливы венецианского стекла; инкрусти-
рующий кожу изящнейшими рисунками в мастерских
Флоренции; долбящий розовую, мясного оттенка, скорлу-
пу жемчужной океанской раковины, чтоб вырезать пз нее
па ювелирной фабрике под Неаполем, в Пипетта, тончай-
шую традиционную камею; обжигающий в печах волшеб-
ных деревушек Вьетрп-Майори яркую по рисунку п рас-
цветке, ликующую своим наивным весельем народную
керамику; вставляющий мозаику пз кусочков дерева раз-
личных оттенков в полированные деревянные коробочки
Сорренто, — словом, создающий то знаменитое приклад-
ное искусство Италии, совершенство которого славится из
века в век.
Немало очагов этого прпкладпого искусства (камеи,
кость, дерево, фарфор, керамика) находится неподалеку
от Неаполя, вдоль его извилистых береговых шоссе, от
Помпеи до Сорренто. Но что же вместо этого искусства
обрушивается сразу п в массовом количестве па безза-
щитную голову туриста в самом Неаполе, как только он
приедет сюда и выйдет па улицу? Огромные, в рост пя-
262
тплетпего ребенка, безобразнейшие куклы с выпученными
глазами и паклей волос, в аляповатых одеждах, чаще
всего в раздутых подвенечных платьях, спштых на скорую
РУКУ» без всякой попытки создать что-либо изящное.
Самый грубый, самый неприхотливый набор безвкусных
разряженных кукол-девиц, тесными рядами стоящих вдоль
улиц у киосков, у степ, у дверей магазинов. Я долго не
знала, кто же покупает и па кого рассчитаны этп куклы.
Мне странным, чудовищным показалось в центре приклад-
ного искусства, где славятся коралловые брошки, камеи,
крохотные модели музыкальных ппструментов — словом,
настоящие пзделпя местных кустарей, — видеть эти пер-
лы безвкусицы, словно па посмешище выставленные ряда-
ми. Но этп куклы кормят неаполитанских ремесленников:
пх любят покупать американские матросы, и делаются
они специально для американцев. Так в первую очередь
вторгся выросший порт на неаполитанскую улицу.
Поздно вечером зажигаются пестрые огни — не очень
в Неаполе яркие даже в центре, п город наполняется зву-
ками шаркающих шагов; по трое, по двое, иной раз ряда-
ми, как на марше, отстукивают свой сухопутный рейс
моряки по улицам Неаполя. Не слышно ни песен, пи му-
зыки, но можно увидеть сценки «контакта»: газетчик,
быстро закрыв свою будку, выторговывает у моряка но-
венький дождевой плащ; другой моряк, повернувшись
лицом к фонарю, покупает что-то у таинственного прохо-
жего, прикрывающего это «что-то» в ящичке так, чтоб
пикто, кроме покупателя, его пе видел. Настежь раскрыты
бары, продавцы в белых фартуках выволокли па тротуар
огромные корзины с длинными хлебцамп, начипеппыми
ветчиной. II хотя это воскресный день и в городе все с
утра, кроме церквей, было наглухо закрыто, — почыо слов-
по расколдованы замки п засовы. Вся улица торгует с
лотков, с рук, с тележек. Под фонарем видна склоненная,
чисто отмытая для берега шея — пз матросского воротника;
хУДое лпцо со впадппамп под глазами; торопливые, гортан-
ные звуки чужой речи. Какая-то странная портовая бес-
сонница в воздухе, словпо все жители вот этих темных
Узеньких переулков, хозяева этих лавчонок, женщины у
горячих мангалок, помешивающие ложкой каштаны, п да-
же худые кошки, вылезшие пз углов, ждут ночей и по
спят ночей, готовые услужить, продать, купить — словом,
выполнить нужную для куска хлеба процедуру, ставшую
здесь городской профессией...
263
И вдруг я вспомнила замечательного писателя Алек-
сандра Грина, каким он был в первые годы революции в
старом Питере, — брюки в сапогах, тельняшка, испитое
лицо, впадины под глазами, — недобрый и недоверчивый,
замкнуто ото всех обдумывавший своп фантастические го-
рода, свой небывалый Зурбаган, наполненный моряками
со всех концов света. И тотчас сама вообразила себя не в
Неаполе, а в Зурбагапе.
А что, если действительно вообразить себя во cue, в
ромапе? Ходить, ничего пе боясь, по самым глухим ме-
стам? Все увидеть, что только можно, и пройти сквозь
стены, как сквозь тени, не задевая, не ощущая их?
Дуга Неаполитанского залива делится Муниципаль-
ной площадью па две части — правую и левую. Правую я
всю обошла, до самого Сапназаро, до мыса Позилиппо,
еще в первые же дни. Это роскошная часть Неаполя, с
отличной набережной, прогулка на целый день. Начи-
нается опа с зеленых сквериков большого Палаццо Реале
и тихо идет себе вдоль синего моря, под ветерком и солн-
цем; слева — синяя синь до горизонта, любители ловят
рыбу удочками, сидят рыбаки на лодках, свесив за борт
ноги; а справа — дворцы-гостиницы. Дойдешь до Санта-
Лучия, мрачпой груды Кастель-дель-Ово слева,— и мож-
но, доверившись рекламе, спуститься вниз, в ресторан
«Ля Берсальера», у самого моря, где пахпет йодом и ва-
реными каракатицами, заказать знаменитый «дзуппе ди
иеше» — рыбпый суп — и потом не знать, что делать со
всякой морской печистыо, наваленной перед вамп в глу-
бокую тарелку. Уха пе уха, аквариум не аквариум, а впро-
чем, едят, и вы съедите, да еще под музыку, за которую
тоже надо положить па тарелочку сто лир. И опять идешь,
до перехода через мостовую направо, в парк, где вас
встретит уже настоящий Аквариум со светящимися в по-
лутьме витринами и шевелящейся за стеклом разновид-
ностью той самой нечисти, которую вы поглощали в
«Берсальере». А за Аквариумом — еще парк, детский
Луна-парк со всевозможными аттракционами, молчали-
вый и пустынный в эту декабрьскую пору года. Но вы под-
нимаетесь оттуда все выше, выше, к туннелю, чтоб пройти
по сырой, скользкой от зеленых мхов тропинке к могиле-
бюсту спутника Данте по Аду и Чистилищу, поэта Верги-
лия, и к могпле поэта Леопарди. Тут тпхо, вряд ли загля-
дывают сюда туристы, тяпет вековой сыростью, и лишь
громыхают по временам вагоны проносящейся внизу по
264
туннелю электрички. Много раз проходила я этой дорогой,
с ее домами и набережными, ресторанами и машинами,—
вплоть до горячей земной корки Сольфатары, о которой
уже рассказала выше. Но вот левая сторона дуги от Му-
ниципальной площади...
Левая сторона дуги ведет в царство порта и портовой
нищеты, ютящейся в глухих закоулках, и по ней я риск-
нула пройти, как если б во сне шла страницами фанта-
стического Зурбагана. Утром, под неожиданным дожди-
ком — левой стороне даже небо пе покровительствова-
ло,— в пыли, медленно превращавшейся под ногами во
что-то похожее па цемент, шла я по широкой вначале
улице Марина, а потом свернула налево и углубилась
в сумерки узких закоулочков. Много раз писалось про жи-
вописное (гиды называют его «питореск») выстиранное
белье итальянцев, свисающее для просушки на вольном
воздухе чуть ли пе из каждого окна, переброшенное па
веревках через улицу, сушащееся на балконах и заборах.
Но тут с него просто капало вам на голову. Много раз
слышала я восхваленья наших восторженных кинолюби-
телей по адресу итальянских неореалистических филь-
мов. Но тут, в портовых закоулках Неаполя, я убедилась,
что эти фильмы даже несколько лакируют действитель-
ность. Нищета, увиденная мною: странные подобия
крыш над черными яминами дверей; грязь, в которой ко-
пошились дети; старухи, искавшие на помойках съедоб-
ных объедков; слепой, ощупью пробиравшийся вдоль сте-
ны, с вытекшими, сгнившими, как плоды гниют, больны-
ми глазами,— весь этот мир, в котором, казалось, пет
завтрашнего дня, охватил меня физическим ознобом. Я
попала, видимо, в центр неаполитанской безработицы.
И все-таки, несмотря на невозможность, казалось бы, жить
человеку в таких условиях, и дети, и старухи, и даже сле-
пой казались до странности беззаботными,— стоило толь-
ко выглянуть сквозь пелену дождя яркому лучу солнца...
Вечером ко мне в гостиницу пришли гости.
Но тут надо опять сделать отступление. Как раз с
Неаполем я уже два года была в переписке. За городом, в
местечке Понтпчелли, живет старый ученый-музыковед,
во многом помогший моей работе, профессор Улисс Прота
Джурлео, с жепой, донной Розой и было большой ра-
1 Донна Роза скончалась в минувшие годы, о провес 1 '
сколько лет ничего не знаю.— №. U1.
265
достыо для меня воочию познакомиться с этой чудесной,
преданной друг другу четой. Чтоб попасть к ним, надо
было добраться до вокзала окружной везувианской дороги
и трястись с полчаса в полуразбитом вагончике до неболь-
шого городка. Вокруг всего Везувия идут эти человече-
ские поселенья на богатейшей вулканической почве —
чуть лп не на самой застывшей лаве, и вы понимаете, по-
чему, хотя Помпею и залило когда-то огненной лавой,
люди по-прежнему селятся тут и построили новую Пом-
пею в нескольких километрах от старой: сады, сады,
фрукты, словно из фарфора, груши и яблоки с полкило
весом каждое, виноград, прозрачней и краше которого я ие
видела,— и как же покинуть эту землю, хотя она еще со-
дрогается, и бог его знает, о чем думает старик Везувий!
II в самом Неаполе па улпце Чезаре Россароль, живет
издательница прогрессивного журнала «Ностро темно»
(«Наше время»), синьора Мария Терезия Кристофапо, с
которой я тоже состояла в дружеской переписке. Когда я
в первый раз попала к пей, я ожидала увпдеть обычную
редакцию с конторскими столами. Но вместо этого попала
на квартиру, где синьора Крпстофано, незамужняя и без-
детная, живет, работает, редактирует и пздает любимое
свое детище — журнал; будучи учительницей, опа тратит
одну треть своего скудного учительского жалованья па
его издание. Много интересного рассказала мне эта само-
отверженная, милая женщина и умная журналистка, чего
не доискаться ни из каких газет,— и это она привела ко
мне гостя — крупного неаполитанского писателя-комму-
ниста Луиджи Ипкбронато.
Средних лет, с проседью в густых волосах. Ипкбро-
пато, прежде чем взяться за перо, жил, должно быть,
трудной и полнокровной жизнью,— родился оп в Канаде,
легко объясняется на трех языках, знает свой Неаполь
до тонкости. Первая его книга — «Скала а Сап-Потнто» —
вышла в 1950 году и получила премию Хемингуэя, второй
ромап — «Губернатор» — премирован городом Неаполем,
а в этом году он будет печатать «очень острую книгу» и пе
уверен, выйдет ли опа благополучно в свет. Называется
этот новый его ромап «Мы покупаем детей» 1.
Постепенно увлекшись живым материалом своей кни-
ги, професспопально и страстно, как все писатели мира,
1 Глава из этого романа «Compriamo bambini» была напечатан<
в № 60 журнала «Nostro tempo» летом 1962 г. Сейчас он уже давно
издай,
2GG
оп стал быстро, яркими мазками, словно картину набра-
сывал, передавать нам, что и как хотел сказать в романс.
П передо мною словно повторилось все виденное в темных
закоулках Неаполя — нищета без предела, без надежды
на завтра, голод без счета дней, отупляющий, бесконеч-
ный, родители, продавшие все с себя и продающие послед-
нее, уже отрывая от себя,— дитя свое, и дельцы, па куп-
ленных детях создающие себе дело, потому что дело это
может принести деньги...1
Так я узнала кусочек горькой правды о Неаполе.
Позднее, когда пришлось впервые опубликовать мой
♦Неаполитанский очерк», оп вызвал целую бурю негодо-
вания у кого-то из живущих в Москве итальянцев. /Каль,
что этот негодующий господин плохо знает собственную
периодику и особенно неаполитанскую литературу. В том
самом июньском номере журнала «Nostro tempo», на кото-
рый я выше ссылаюсь, есть в передовой статье поучитель-
ные строки о том, почему пришлось своеобразной неаполи-i
танской литературе, занимающей особое место в литерату-
ре общеитальянской, принять такие черты меланхолии,—
ведь описывает она нищету людскую... Привожу этп горь-
кие правдивые строки по-итальяпски: «...Ё vero anche
questo ma lino a un certo punto, giauche del caleidoscopo
'ariopinto ed esulerante che Napoli — cielo e marefu agli!
bpettatori ottoceateschi, se guardiamo in panoramica le
prospective die narratori contemporali, segnatamente i piu
pensosi, vediamo afforare ben poso: piuttosto melanconiche
lsso*venze о spietata distesa sulla miseria degli nomini» 2*
/Каль, что нельзя процитировать всю передовицу!
VII. ДОН-КАРЛОС И ДОН КАМИЛ Л О
Неаполь, декабрь.
В тот самый вечер, когда я вернулась пз ппщих и го-
лодных портовых закоулков Неаполя, а писатель Луиджи
шкбронато рассказывал мне содержание своей будущей
смр В апРеле 1967 г. я узнала пз газеты «Паэзе сэра» о внезапной
Рти Луцджп Иикбропато. Замечательного писателя-коммунпста
пропила вся трудовая Италия.
И дал*^°51Г0 ^етР0>>’ 1962, июнь, № СО, передовая статья редактора.
Lruc 0 катастрофическом состоянии неаполитанской эконо-
что' tv ОТсталого рабочего населения в Неаполе. Заметим кстати,
''Урнад отнюдь не коммунистический.
267
книги «Мы покупаем детей» — в знаменитом неаполи-
танском театре Сап-Карло состоялась премьера оперы
Верди «Дон-Карлос».
Помня о том, как попадают па наши большие премье-
ры люди искусства и как театры наши идут навстречу и
своим и приезжим писателям, художникам, артистам,
музыкантам, чтоб они послушали и посмотрели впервые
выносимое на народ зрелище и обсудили его — за кули-
сами, в кабинетах дирекции, па страницах печати,— я за-
ранее стала хлопотать о билете. В кассе театра на меня
уставились, как если б я спросила билет в царство бо-
жие; даже администратор выглянул в окошко, чтоб уви-
деть небывалого чудака. Моя членская книжка «Евро-
пейского содружества писателей» пе произвела на ник
ни малейшего впечатления. Тогда я обратилась к портье
гостиницы, сдала ему все свои документы, письмо к ди-
ректору театра, изрядную сумму (кресло на премьеру
в партер — «польтроне» — стоило десять тысяч лир) и по-
просила раздобыть мне билет (на этот раз в памяти моей
стояла другая аналогия, как граф Монте-Кристо раздо-
бывал своим друзьям места в оперу во время римского
карнавала). Портье замялся, оп ответил, что места рас-
писаны за полгода вперед, и что-то промямлил о возмож-
ности «вывода пз зала, даже если пропустят»,— и это было
просто загадочно.
Утром загадка разрешилась. Печать Неаполя дей-
ствительно здорово откликнулась па премьеру! В «Кор-
рьере дп Наполи» ей была посвящена целая полоса со
множеством иллюстраций. В «Иль Маттино» — полпо-
лосы, но мельчайшего петита. Заглянув в петит, я увиде-
ла, что там вместо текста стоят имена, имена, имена,
от министра коммерческого флота и до неведомых Андже-
лы, Джулии, Киары таких-то... По именам, предшество-
вавшим фамилиям, можно было видеть, что все опи жен-
ские; среди нескольких сот имен, приведенных петитом,
только министр, префект да два-три адмирала и генерала
были, песомнепно, мужчинами. Тогда я взялась за «Кор-
рьере». Там был текст.
В тексте рассказывалось, какие величайшие труды и
старания были затрачены до премьеры... звопили теле-
фоны, бегали взад и вперед девушки с картонками, под-
стерегали у дверей репортеры, подслушивалось, узнава-
лось, сравнивалось, и наконец эти глубокие терзания и
переживания закончились. Вот синьора Мария Камилла
268
Вавипо: прозрачная тень слегка намекает па линии жи-
вота и ног, атласный плащ со шлейфом прикрывает до
пят ее бока. Вот донна Адриана Аквавива д’Аргона в
кружевах и шелку, синьора Тета Капассо, обернутая,
как покупка, тряпками трех цветов... и еще, и еще, и
рядом с именами донп, синьор и синьории неизменная
добавка: ателье такое-то. Премьера с чудесным певцом
и актером Борисом Христофом; музыка Верди в одной
из наименее известных его опер; блестящий старый театр
во всей красе его старинной росписи; сцепа, с которой
два века пленяли слушателей голоса величайших певцов
и певиц мира,— прославленный Сап-Карло — все превра-
щено в модное «гала», показ неаполитанскими богачи-
хами и обветшалым, но изо всех сил «шагающим в но-
гу» с буржуазией дворянством женского пола своих
туалетов, ради которых модистки и портнихи Неаполя
не спали ночей. II наутро каждая ищет свою фамилию
в петите, и воображаю, какая трагедия разразится средн
газетчиков, если хоть одпа фамилия будет пропущена...
В Америке для белых и черпых есть отдельные ваго-
ны, входы и выходы; в Италии в театре Сан-Карло для
посетителей верхних галерей театра тоже есть отдельные
входы и выходы: они пе могут встретиться с «чистой
публикой». Неаполитанские друзья сказали мне, что
портье был прав: меня действительно вывели бы, если б
я смогла купить билет п появилась в партере без вечер-
него туалета. Учительница с большим стажем, крупная
общественная деятельница, за много лет, по ее призна-
нию, не была в Сап-Карло,— средства не позволяют ей
это удовольствие. Но если интеллигенция но в состоянии
слушать хороших певцов; если в этой классической стра-
не музыки так редки концерты (за два месяца и в раз-
ных городах мне удалось попасть только па один, в ми-
ланский Ла Скала, где дирижировал Кондрашин, а в
программе были Прокофьев и Шостакович); если,
наконец, даже па улицах, даже в церквах все меньше и
меньше музыки, то каким же искусством может насла-
диться парод, чем живет артистическая душа этого парода,
создавшая на все времена и всем людям на потребу див-
ные художественные памятники?
Остается как будто одно—кино. Правда, опо тоже
Дорого.
Триста, двести лир за один билет — это обед для оед-
ного человека, а ведь в кино редко пойдешь в одиночку.
2Ь9
По большая часть горожан — ремесленники, продавцы,
механики, учащиеся, домашние хозяйки,— все они хоть
изредка, да ходят в кино. Мы в нашем Советском Союзе
знаем и высоко ценим итальянских неореалистов, пока-
завших Италию, как обратную сторону медали,— в ее
безработице, нищете, неказистости жилья и улиц, соли-
дарности и душевной доброте бедняков. Но надо сказать
правду, которую я неоднократно и от самых разных лиц
слышала в Италии: эти картины не пользуются популяр-
ностью срсдп огромной массы итальянского населения.
Заплатив свои выцарапанные пз бюджета двести — три-
ста лир, средний итальянец хочет получить за них то, чего
так мало в его жизни: отдых и удовольствие. Но бере-
дить собственные рапы — пе значит отдохнуть и порадо-
ваться. Да еще если пет круглого сюжета, зло пе нака-
зывается, добро ле побеждает. Ему тяжело смотреть на
то, что глаза его привыкли видеть вокруг. И тут, исполь-
зуя могучее искусство кино, выступает па сцепу агита-
ция, очень топкая и умная.
Чтоб познакомиться с ежедневной кппопищей, вы-
брасываемой на потребу населения в городах Италии,
некоторыми итальянскими газетами заведен хороший
обычай. Они печатают краткую характеристику каждого
фильма, пе давая им оценки, по определяя содержание.
Прогрессивная «Паэзе сэра» делит фильмы даже на гра-
фы — трагические, комедийные, сентиментальные, юмо-
ристические, салонные, детективные. Зритель выбирает
по вкусу—посмеяться, поплакать, полюбоваться па чу-
жую роскошь, пережить чужую любовь, поохотиться вме-
сте с сыщиком за таинственным преступником. Средн
всех этих американских, немецких, французских боеви-
ков остановило меня одно название, потому что перед
дверями кппо, где я прочитала его, в маленьком ита-
льянском городке, толпилось много народу, и я едва-едва
заполучила билет. Название было странное — «Дон Ка-
мплло, монсеньер, но не слишком» (ма нон троппо).
Когда я попала наконец на свое место и даже, по
примеру моих соседей — большей частью рабочих и жи-
телей окраины, купила пакетик необыкновенно вкус-
ного итальянского мороженого, мне прежде всего ста. о
ясно, что зрители предвкушают удовольствие и настроены
па отдых: то ли фильм был уже старый, то ли был он
серийный, воспроизводящий ту же тему с темп же акте-
рами. А главного героя фильма, «допа Камилло, ыон-
270
сепьера, по нс слишком», играл действительно актер ге<
пиальный, обдумывающий и выбирающий своп роли,—
знакомый и советскому зрителю, несравненный Фернан-
дель. Что же заставило его выступить в маленькой,
бескрасочной комедпп, лишенной романа, без красивых
женщин, красивых пейзажей?
Опять перед памп были все те слагаемые, которыми
так остро пользуются новые кинорежиссеры,— маленький
нищий итальянский городок с населением в убогих до-
мишках, живущим скученно, мелкой своей жизнью, в
борьбе за кусок хлеба, с интересами, не выходящими за
пределы крохотной коммуны. Но с теми же слагаемыми
сценарий этого фильма имел сюжет — по-дпккенсовскп
закругленный п для советского зрителя совершенно
неожиданный: в глухой городишко, где «спндак» (бурго-
мистр) коммунист — а в очеш» многих итальянских горо-
дах эти выборные должности занимают коммунисты,—
посылается священником крупный прелат, живущий в
своей прекрасной большой римской квартире,— доп Ка-
милле. Веселый и живой Фернандель, с его некрасивым
лицом добродушной мартышки, прибывает в убогий го-
родок. Оп преисполнен жизни, юмора, добрых чувств,
хорошего настроения, короче говоря — поп-весельчак,
хоть ц поп, но «пе слишком», пе грозящий адом п загроб-
ными муками, снисходительный к грехам человеческим.
А монсеньера ожидают борцы—борцы против «опиума
народного»: бедная чистая комната, па степе серп и мо-
лот, портреты вождей Октябрьской революции; за сто-
лом — синдак, большой, черноусый, в рабочей блузе п
сапогах, п другие члены местной компартии. Тпнаж дает-
ся почти любовно: хорошие, честные рабочие люди, пи
тени гротеска, ни тени задней мыслп. II вот начинается
борьба местных коммунистов против растущего влияния
веселого дона Камплло, понимающего душу п характеры
людские, беседующего в пустой церкви якооы с богом,
ио па деле с собственной совестью, полушутя, полусерьез-
но. Конфликты разыгрываются остросюжетно, рассказы-
вать о них я пе буду, по с каждым кадром растет «под-
строчник» фильма: какой чудный, настоящий, обаятель-
ный пастырь и какие честные, наивные, полудотп все эти
Добряки коммунисты, ведь и тот и другие хотят настоя-
щего добра людям, так давайте же поработаем рука об
РУКУ» дадим это добро... Конфликт без отрицательных
героев, борьба между двумя положительными силами
271
современности, похожая па любовпую и оканчивающаяся
любовно. Когда спова вызывают веселого пастыря в Рпм,
провожать его высыпает весь город во главе с сипдаком.
Я смотрела па зрителей. Все улыбались, утирая слезы.
Произошла пол пая душевная реакция на отдых, па удо-
вольствие, на победу добра и — главное — на обаяние
великого актера, отдавшего свой большой талант на дело
католической пропаганды. Надо было видеть и почув-
ствовать зрителя в кино на рабочей окраине, чтоб понять,
насколько сильна эта пропаганда. И стало как-то ощу-
тимо понятно, через настроение этой простой рабочей
публики, своеобразие итальянского парадокса: связи ле-
вых католиков с коммунистами в некоторых вопросах
малой и большой политики.
Четыре раза возвращалась я из моих скитаний по
Италии в Вечный город. И всякий раз товарищ-журна-
лист задавал мне один и тот же вопрос: ну как, подвели
итоги?
Подвести итоги под впечатлениями от одной из самых
интересных, самых сложных и самых противоречивых
стран, да еще за слишком короткое время,— вещь невоз-
можная. Все дни, с конца октября по первую половину
декабря минувшего года, почва подо мной, как па корке
кратера Сольфатара, волновалась, словно вот-вот изверг-
нет пламя и лаву; и все время, как на реальной Сольфа-
таре, на этой почве в полной безопасности разгуливали
туристы. За полвека Италия баснословно разбогатела —
заводами, фабриками, машинами, дорогами, и в той же
боаьшой степени обнищал ее народ, обеднела ее интел-
лигенция и умножились жалобы в культурных учрежде-
ниях на безденежье. Италия с ее сокровищами — это
ведь уже мировая ценность, всему человечеству принад-
лежит ее прошлое, из рук ее молодые варварские народы
Европы получили великое наследие Греции и Рима, а
латинский язык лег в основу языков европейских. Каза-
лось бы, беречь и беречь ее, как общее благо всего чело-
вечества,— а па пути моем не попалось города без
зияющих на бессмертных памятниках ран от бомб. Я спро-
сила в Падуе перед одним таким памятником: да чья же
это была бомба? II прохожий ответил без улыбки: «А вот
Тех самых, кто строит у нас базы для новых бомб».
Мы знаем, что нейтральные Швеция, Швейцария,
Австрия существуют под этим спасительным флагом ней-
тральности, а Италия, как говорилось в век паровой
272
энергии, «на всех парах» мчится к новой войне, к той
политике, что неизбежно кончается войной... Десятки
других противоречий можно было бы насчитать. Но я
лучше закончу рассказом, который услышала от круп-
кого казахского писателя Сабита Мукапова. Он видел
собственными глазами в далеком алма-атинском саду
такую сценку: по садовой дороге тяжело прыгала лягуш-
ка; она прыгала и стонала, потому что пе хотела пры-
гать,— в конце дороги, вытянувшись на хвосте, стояла
с разинутой пастью кобра. С каждым прыжком, испус-
кая стоны, приближалась лягушка к ее раскрытой пасти...
Змеиный гипноз охватил тело Италии. Вы словно слы-
шите стон ее,— но опа делает прыжок за прыжком к
разверзнутой пасти кобры. Прервет ли она свой путь к
гибели? Сможет ли деятельный и сильный, умный и пол-
ный жизни итальянский народ остановить ее перед ро-
ковым прыжком?
Рим, 1962
VIII. ПО СЕП-ГОТТАРДУ В ТУРИН
Когда наездишься вдоль и поперек по белу свету, пере-
стаешь ахать и удивляться. Но переезд из Швейцарии в
Италию через Сен-Готтард так вас встряхивает, что не-
мыслимо удержаться от восклицаний.
Это трудно передать словами, это падо пережить.
Из забрызганного дождиком осеннего Цюриха вы спо-
койно выезжаете утром, спокойно смотрите в окно вагона
на знакомую живопись природы — стальные глади озер,
охру и кармин, размазанные среди оставшейся кое-где
зелени. Но со станции Флюэлеп озёра медленно отступают.
А горы, как гигантские тапки, начинают двигаться на вас
со всех сторон, вырастать, подобно теням на закате, до
жутких, устрашающе-грозных размеров. Голые горы, по-
чти вертикальные, с торчащими клыками вершин, разре-
занные пропастями необъятных глубин, над которыми
поезд летит по таким невидимым кромкам твердой земли,
что кажется: рельсы протяпуты мостиками над бездной.
И все тесней стены, все выше вершины, все меньше не »а
над вами, живопись сменилась графикой, краски чер-
ным и белым.
Но вдруг—маневр отступленья: громады отходят, па
273
пас хлынула синева,— п в просвете ущелии далекая пано-
рама вечно белого, как сахар, альпийского горного кряжа.
Вппз, по склонам, бежпт целая армия елок одного роста,
одпой формы,— словпо ровные ряды пехотинцев, одетых
в одинаковые куполы снега, которого ничья рука по ка-
сается, никакой ветер не сдувает, до того плотно и пер-
возданно уселась па этп ели зима. Все молчит и сверкает,
только совсем внизу хрустит льдппами речка, но вы ее по
слышите, звук лишь мерещится вашему глазу, ослеплен-
ному снегом п льдом. Весь этот сверкающий мир длится
секунду — п задвигается снова, как окопце волшебного
фонаря. Вниз смотреть страшно. Червячок вашего поезда,
видимый па поворотах, с невероятной смелостью проби-
рается над пропастями в чернеющие окна туппелей.
И вместе с восторгом и ужасом перед природой вы неиз-
бежно задумываетесь о человеке — маленьком существе с
двумя руками, таком, казалось бы, ппчтожном рядом с
вей. Этот крохотный комочек разрезал каменные стены,
пролез в самое сердце гиганта, подчпппл его своему за-
мыслу и при этом одарил вас удивительным ощущением
полной безопасности.
Наконец — самый длинный туннель, а за ним — воз-
вращение из зимы в осень. Снег исчез, гор как не бывало,
вокруг сады и холмы, чуть переменились названья мест и
очерки зданий. Это мы из немецкой перевалили сквозь
толщу гор в итальянскую Швейцарию, где, кстати сказать,
сделано недавно какое-то необычайное палеонтологиче-
ское открытие: раскопаны в Монте-Сан-Джорджо окаме-
нелые скелеты доисторических предков людей,— в Цю-
рихе читают об этом лекции. II уже Киассо — граница
Италии.
Я начала свое повое итальянское ппсьмо 1966 года с
Сен-Готтарда пе только потому, что впечатление было
очень сильно. Характер этого впечатления, при всей его
сугубо эстетической, «пейзажной» природе, пмеет некото-
рый «инженерный» оттенок. Слптное, художествепно-ип-
женерное ощущенье Сен-Готтарда повторилось у мепя, как
это пи странно, и на подступах к нынешпей моей итальян-
ской теме, в мирном городе Турине, па широкой турпнской
равппне с едва видимыми сквозь туман (где-то далеко-
далеко, на горизонте) Альпамп. Вот почему Сеп-Готтард
стал как бы эпиграфом к этой теме.
Турин — столица итальянской области Пьемонт. Круп-
ные города Италии отстоят друг от друга па небольшие
274
расстояния, каких-нибудь двух-трех часов езды, по почти
каждый из ник — столица своей области: он имеет резко
отличительные особенности, начиная с архитектуры, из-
делий и видов промышленности и кончая кулинарией п
выпечкой хлеба. В некоторых пз этих столиц говорят да-
же наречием своей области, пе вполне понятным для тех,
кто привык к общеитальянскому литературному языку.
В Турине, например, к вам часто обращаются в учрежде-
ниях и магазинах по-пьсмонтски и, лишь узнав, что вы не
местный житель, переходят па общеитальянскпй язык.
Нас долго поучал шофер разнице: по-итальянски— «синь-
ора», а по-пьемоптски—«мадама»; по-итальянски—<
«синьорина», а по-пьемовтски — «дотта»... Приехав и
оглядевшись па новом месте, мы тотчас отправились по
первому, данному нам, адресу.
Квадрат центральной площади; аркады обрамляющих
ее улиц, скульптуры у льющейся струи фонтанов; силуэт
необычного декоративного растения в кадке; величавое
палаццо с каменным кружевом дверей; зимний воздух,
пронизанный розовым туманом, терпкий, как апельсин-
ная корка, и запах от этих свежих корок па улицах — все
это Италия, все это, как песенка Мпньоп пз гётевского
Вильгельма Мейстера:
Kennst du das Land, wo die Zitronen bliihen...
...Kennst du das Haus? auf Saulen ruht sein Dach...
Es gliinzt der Saal, es schimmert das Gemach...1
И учрежденье, куда мы вступили п где шаг паш сде-
лался звонким от блестящей гладкости пола, от огромности
почти пустого холла,— хоть ролики надень и катайся,—
и эта дворцовая щедрость на кубатзгру жилья, необычная
Для деловой конторы,— все это тоже Италия.
Но навстречу нам вышлп люди, и они оказались на-
шими, советскими людьми. Здесь, на центральной площади
Древней пьемонтской столицы, закладываются первые
камни того, что должно вырасти за тысячи километров
отсюда, на берегу «волжского моря», против кудрявых рощ
Жигулей,— в советском городе Тольятти, центре будущего
нашего нового автомобильного производства.
С октября 1966 года в Турпн сталп съезжаться совет-
ские специалисты самых разных профилей: конструкторы
1 Знаешь лп ты стрэпу, где цветут лпмопы... Знаешь ли дом?
Крыша его покоится па колоннах, сверкает зал, и мерцают ком-
наты... (Goethe, Wilhelm Meisters Leherjahrc, T. I, В. HI.)
275
и энергетики, строители и технологи, литейщики и кузне-
цы, красильщики и кузовщики,— всех пе перечесть,— об-
щим числом до шестидесяти. В депь нашего приезда они
еще пе все съехались. «Каждый день прибывает кто-ни-
будь»,— говорят в конторе. Молодого начальника этой
группы (где и все другие, мне кажется, пе превышают
возрастом четырех десятков лет, а кое-кто и до них не до-
тягивает), Евгения Артемьевича Башпджагяна, то и дело
отрывают от беседы: нужно куда-то срочно ехать, кого-то
встречать, размещать, устраивать, на что-то давать ответы.
Но главный «рабочий депь» всей группы пе в конторе.
На окраипе Турина, в деревушке Мирафиори, лежат ров-
ные прямоугольники цехов основного гигантского завод-
ского комплекса ФИАТ. Па этом заводе, в его проектных
мастерских и в его цехах, наши инженеры должны решить
две основные задачи пх длительной (до двух лет) коман-
дировки: во-первых, консультирование итальянских про-
ектировщиков, работающих сейчас пад чертежами нашего
будущего завода; и, во-вторых, изучение самого производ-
ства.
В ту первую минуту, когда советские инженеры вышли
вам навстречу в огромном итальянском холле, я вдруг пе-
режила нечто неожиданное,— словно ветер первых совет-
ских пятилеток повеял па меня, ветер далеких строек,
лихорадочного возбуждения мысли и волн, чувство нача-
ла, так хорошо знакомое старым ветеранам советского пера.
Десятки прошедших лет надвинулись образами целых по-
колений наших инженеров, одного за другим,— от гоэл-
роевцев, еще только сидевших в кабинете, от восторжен-
ных строителей Волховстроя, от командиров первых боль-
ших строек, срабатывавшихся с приглашенными к нам
американцами, до блестящего поколения, выпестованного
организаторским гением Серго Орджоникидзе. Вспомни-
лись дорогие мне образы инженеров уральских заводов, в
пургу и мороз на снежных пустырях монтировавших при-
везенное пз Москвы оборудование в первую зиму Отече-
ственной войны,— да так, что варежки гремели па руках
от заледенелого пота... Вихрем налетело все это в память.
Но когда мы уселись для беседы, я поняла, что этого
нового поколения инженеров еще не зпаю и оно чем-то
существенно отличается от прежних. Чем?
Мпе хотелось до своей собственной поездки на завод
узнать от наших специалистов, что именно привлекло их
внимание больше всего и каковы их собственные впечат-
276
ления от ФПАТа. Помню, как в старые времена, бесчис-
ленно раз держа в руках блокнотик и карандаш, я выслу-
шивала специалистов во всех концах нашего Советского
Союза и даже написала где-то в очерке, как, подобно андер-
сеновской сказке о цветах в саду, каждый пел мне свою
песенку, в границах своей задачи, своей специальности.
Самым частым и самым знакомым словом для журналиста
было в те годы слово «объект». Каждый в первую голову
видел предмет, который надлежало ему создать, построить,
закончить. И это чувство своего «объекта» и целевой за-
конченности его как главной задачи было, музыкально
выражаясь, лейтмотивом наших прошлых бесед. А сейчас
перед нами имелись целых два «объекта», да еще каких
огромных: наш будущий завод в Тольятти, где ежедневно
с конвейера должны сходить две тысячи машин — шесть-
сот тысяч автомобилей в год, и туринский ФИАТ, выпу-
скающий не две тысячи, а пять тысяч машин в день, мил-
лион в год. Казалось бы, по-прежнему, как в далеком
прошлом, беседа начнется с описания этих «объектов». Но
я ошиблась. Не буду тут приводить отдельно каждый рас-
сказ, тем более что уж, наверное, сами рассказчики так
или иначе коснутся их в собственных статьях или докла-
дах, а попытаюсь суммировать лейтмотив услышанного в
том его общем смысле, какой, мне думается, стал отличи-
тельным признаком нового мышления советского инжене-
ра. С первых же слов нашей беседы исчезло прежде всего
само понятие «объекта» как закопченного целого. Передо
мной словно степы расступились или скобки поднялись
иад старым представлением о том, будто с постройкой за-
вода задача будет закопчена. Направление интереса не-
ожиданно перешло для меня с целевого продукта, с авто-
мобиля, на станцию его обслуживания.
„Я узнала новую для себя вещь,— во всяком случае, над
ней не приходилось задумываться. В Америке, например,
непосредственно заняты производством автомобилей и жи-
вут зарплатой за это производство около шестисот тысяч
человек, а обслуживают готовые автомобили и тоже этим
Живут около шести миллионов человек, то есть в десять
Раз больше. Автомобиль не кончается тем, что он сделан;
автомобиль только начинается с этого. Он живет, и для
того, чтоб он жил дольше и лучше, тянутся от пего десят-
ки цепочек в разные стороны. Во-первых, автомобиль —
Это значит дороги, максимально хорошие дороги («италь-
япцы хорошо их строят: сперва кладут бетонное ложе, а
277
потом покрывают его асфальтом»,—сказал собеседник).
Но и хорошие дороги — это не только хорошая езда, повы-
шающая предел скорости, а и более долгий срок службы
запасных машинных частей («тогда и покрышек много не
нужно»), п большая степень безопасности («можно при
меньшей пыли и грязи, при лучшем состоянии дорог при-
менять по ободковые тормоза, как у нас, а дисковые, более
эффективные»). Но и дорога, подобно автомобилю, должна
жить п быть наготове,— а это зпачит, иметь вдоволь стан-
ций обслуживания.
На станциях обслуживания концентрируется главная
жизнь автомобиля, верней — главная поддержка этой
жизни. Мне, кстати, часто приходилось удивляться за гра-
ницей, как легко сменяют друг друга у руля разные люди
в машине и как часто садится править эдакая вихреватая
девица, почти подросток, и пикто не спрашивает у пее до-
кументов и даже — вот ужас — никто пе принюхивается
ко рту шофера, чтобы оштрафовать его за алкогольный
душок (а он тут, при дальнем пути, преспокойно выпи-
вает за обедом свою бутылочку),— всё вещи у нас невоз-
можные. Вихреватая девица бойко крутит баранку, по если
спросить у нее, куда наливают бензин, а куда масло,— опа
пе ответит. И главное — не надо ей это знать. Все за пее
зпает тот, кто подойдет к се машине со станции обслужи-
вания. И вот огромный интерес вызвала у пашпх инжене-
ров (а этот интерес передался и мне в беседе) — система
гарантийности и продления жизни своих машин во всех
частях света, принятая предприятием ФИАТ. Продает оп
автомобили во многие страны; и в тех странах, куда про-
дает, оп так организовал их обслуживание и снабжение
запчастями, что на любой заправочной колонке, на любой
заправочной стапцпн хозяин машины может отремонтиро-
вать свой «фиат».
Позднее, в почпой Генуе, пам довелось самим побы-
вать па одной из таких станций. За бепзинпыми колонками
был пастежь открыт огромный зал, чистотой и белпзной
похожий скорей па больничный. Не спеша ходили в нем
люди в белых халатах. Вдоль стены, вместо наших ям,
были подъемники для осмотра машин,— и автомобили по-
корно висели над мастерами, как у даптиста в кресле.
Таких больших стапций обслуживания, сказал пам шофер,
в одпой только Генуе — четыре...
Вопрос о запасных частях меня, как собствеппицу
«Волги» и вечных из-за псе страданий, разумеется, тотчас
278
остановил: а как с ними? II тут я услышала рассказ о не-
пременном, как тень сопутствует солнцу, обеспечении
каждой машины при ее создании соответствующим пх
количеством. II опять вспомнилась удивительная забота,
во-первых, о «приданом» и, во-вторых, о точном адресе
этого «приданого», встречаемая за рубежом даже в такой,
казалось бы, стихийной области, как производство детских
игрушек. Я видела, например, кукол в Швейцарии, уже
поименованных па самой фабрике. Имена пх стоят под
ними,— «Амелия», «Китти», «Элен», «Розамунда»,— и для
каждой имеется коробка с платьями, башмачками, пальто,
сшитыми именно по ней и тоже помеченными ее именем.
Приданое с адресом. Эта сцепленпость предмета с его по-
требностями особенно интересна в мире автомобилей, где
«приданое» пз запчастей, рассылаемое во все страны мира,
имеет достаточное их количество и точно рассчитано на
каждую марку машины...
Пока шла беседа, складывалось главное впечатление
от пашей повой инженерии. Шире и всеохватней стал пх
интерес к объекту своей специальности. Шпре и глубже
понимание задач общей технической культуры, необходи-
мости и неизбежности поднятия этой культуры — для
того, чтобы «объекты» наших строек могли дольше слу-
жить человеку и постоянно повышать коэффициенты
своего полезного действия.
С такими первыми мыслями-впечатлеппямп мы приго-
товились ехать па следующий день в Мнрафиори, основ-
ной заводской комплекс ФПАТа.
IX. НА ЗАВОДЕ МНРАФИОРИ
Сперва небольшое, по очень нужное предпеловпе.
Огромный комплекс ФИАТ, по своей технике пе уступаю-
щий крупным автомобильным производствам Америки,—
это, разумеется, капиталистическая система монополий
самой последней формации, приспособившаяся к новым
временам, то есть к более утонченным методам эксплуата-
ции рабочего класса. Можно было бы пе одни газетный
столбец исписать, рассказывая читателю о таких методах.
Но не в этом сейчас моя задача как писателя и но это
входит в задачу посланных на ФИАТ советских инже-
неров.
Наши советские инженеры приехали по договору в дли-
279
тельную (до двух лет) командировку на ФИАТ пе для
изучения капитализма и пе для того, чтоб тратить драго-
ценное время на его критику. Перед ними производство,
достигшее, благодаря огромной конкуренции, высокой тех-
нической организованности; при перемене общественных
отношений такие производства, по Марксу, облегчат пере-
ход к коммунизму. Они представляют для нас, людей но-
вого мира, огромный интерес именно с этой стороны. Мы
хорошо помним слова Ильича в его полемике с примитив-
ными «левыми» буквоедами-коммунистами: «...Я сказал,
что нужно, если мы правильно понимаем своп задачи,
учиться социализму у организаторов трестов» '. Изучить
последовательные звенья этой организованности и, где
можно и нужно, освоить и перенять пх для будущего ва-
шего завода,— вот цель, поставленная перед советскими
инженерами. И вот почему и мпе, советскому писателю,
придется пойти сейчас не по легкому и очень знакомому
вам пути критики капитализма, а по более трудному пути
нахождения, обдумывания и обобщенья тех полезных черт
чужого для вас производства, о которых стоило бы расска-
зать нашим читателям.
Итальянская зима в этом году ужасна. Если пять лет
назад я плакалась в Венеции на то, что пройти по пло-
щади Сап-Марко нельзя без мостков, то сейчас залита
водой уже не одна площадь, а вся Венеция, и к пей близко
подошла гибель. Разметаны многие сокровища из музеев
и архивов Флоренции, подмыты сотни старинных зданий.
Дождь льет и льет, вздутые реки — устье По; река Арно
в Тоскане, река Репо в Эмилии,— обрушиваются па города
и деревни; подступают к берегам волпы Адриатики. Тучи,
туман,— «nebbia», «nebbia», ужасаясь, говорят шоферы.
Сорванные мосты, искореженные дороги, плавающие жи-
лища... Но нам удивительно повезло. В Турине все дни
сияло на бледно-голубом небе солнце, а туманы, всегдаш-
няя особенность туринской котловипы, ютились где-то по
микроклиматам, не выползая па большое небо.
В такое ясное утро мы подъехали к зданию правления
ФИАТ. Пас встретил у входа высокий худощавый италья-
нец, синьор Джорджо Амприпо, вице-директор завода по
связям и соработс с Советским Союзом. Знакомое лицо,
знакомый голос,— оказывается, это синьор Амприпо пока-
зывал пам в Москве машины ФИАТ на итальянской про-
1 В. И. Л с п п и, Полное собрание сочппенпй, т. 36, стр 257.
280
мышленной выставке. Он провел с памп весь день, безро-
потно водя нас по бесчисленным залам и цехам и не сетуя
на пропущенный обеденный час, свято соблюдаемый на
Западе. Человек я дотошный и, хотя показывать проект-
ные мастерские не принято, попросила начать именно
с пих. Мы прошли холл,— опять отполированные, сияю-
щие полы; отполированные итальянские мраморы, редкие
кусты в кадках, никаких украшений и ничего мягкого,
разводящего пыль в помещении. На стене — перечисление
павших в бою с фашистами: Турин был основным очагом
Сопротивления, и в окрестных горах сражались партизаны.
Лифт — и мы вступили в длиннейший коридор, по обе сто-
роны которого справа и слова за стеклянными стенами на-
ходились проектные бюро — светлые кабинеты со столами,
досками на столах и ущемляющими картон на досках боль-
шими подвижными циркулями. Спстема широкого кори-
дора с проходом в середине и застекленными комнатами
по обе его стороны, типа банковской, встретилась мпе и
в классах технических училищ в Швейцарии и в Италии.
Удобство ее — полное использование окопного света для
работающих и возможность для проходящего все видеть,
не мешая работникам и не отвлекая их внимания па тех,
кто проходит мимо. В образцовых, впдеппых мною школах,
как и па ФИАТе,— множество посетителей, делегаций,
туристов, и трудно представить себе, какое столпотворение
вносили бы они, проходя гуськом между столами и ш
станками. Мы шли по бесконечному ряду этих бюро, и
люди в белых рубашках, склоненные над чертежами, не
обращали на пас никакого внимания. Добрели почти до
конца второго коридора, когда советский паш спутник,
ленинский лауреат, инженер Алексей Сергеевич Евсеев,
придержал меня за локоть: «Вот тут проектируется паша
будущая машина...»
Основа ее уже существует, это небольшая «Fiat-124»,
псчто среднее между нашими «Волгой» и «москвичом».
Но проектировщики приспособляют эту машину к нашим
Дорожным и природным условиям, дают ей более сильный
мотор,— и вот тут-то и помогают им своей консультацией
паши советские инженеры.
Выходя из коридоров, спускаясь и поднимаясь по лест-
ницам, я имела возможность подметить одну деталь, кото-
рую, как мне кажется, очень стоило бы оценить и у пас.
’ блестящих от полировки степах и па площадках пе все,
конечно, бессмертно: кое-где расшатается от времени ка-
281
фель, сойдет кусочек краски, наберется в углу пыль пли
мусор. У пас и для ремонта, п для наведения чистоты есть
свои часы, когда жизнь предприятия останавливается. Но
тут я впервые поняла смысл слов «поддерживать чистоту».
Для ремонта и уборки здесь пет своего часа,— они дела-
ются постоянно, как бы па ходу. Покуда мы шли, кто-то
в углу закрашивал кусочек степы, кто-то вставлял в ра-
створ новый квадратик кафеля, кто-то подбирал лопаткой
в ведро мусор. Их было ничтожно мало, этих признаков
текущей жизни материи, но они исправлялись сразу же,
с ходу, подобно тому, как солнце «с ходу» высушивает
случайные пятна влаги. Невольно пришло в голову меди-
цинское сравнение: как было бы хорошо, если б вот так,
па ходу, тотчас же подмечались и устранялись с самого их
начала пятпышки педомогаппй в человеческом орга-
низме...
В проектных бюро я почти пе заметила женщин, как
пе увпдела пх и па самих заводах ФИАТ. Если в архивах
и библиотеках Италии вы с удовольствием встречаете чуть
ли не исключительно жепщин с сокращенной приставкой
«Doti.» к фамилии (докторесса, то есть получившая выс-
шее образование) \ то на технических предприятиях, в
технических школах и па техническом факультете универ-
ситетов их пе видно. Я спросила о цифрах, и мне отве-
тили: па ФИАТе почти все рабочие — мужчины п только
три процента женщин, главным образом в конторах.
Переход пз здания правления в главный сборочный цех
завода происходят как-то совсем незаметно, словно из
двери в дверь. Цех занимает огромное пространство, ио
прежде чем мы вошли туда и разглядели его, пас остано-
вила в самом начале цеха маленькая, проезжавшая мимо
автомашина с площадкой перед пей п двумя поднятыми
вверх стальными щупальцами, похожая на паш автопо-
грузчик, но поменьше размером. Машина подъехала к
внутренней стене, у которой, во всю ее ширину и до са-
мого потолка стояли друг на друге ящики, ящпкп, напол-
ненные — каждый — сверху донизу деталями одного ка-
кого-нибудь типа. Щупальца у машинки вытянулись, за-
дрались, подняли ящик, превратились в горизонтальный
спусковой мостик, по которому ящик легко скользнул
1 В западноевропейских университетах (как и у пас до рево-
люции) окончившие университет получают звание докторов Фпл0~
софип; это не научный титул, а лишь показатель университетского
образования.
282
вниз на площадку, опять прижались к машине,— и на
этот раз она понеслась в цех, к тому рабочему месту у кон-
вейера, где требовалась взятая ею деталь. Как ни странно
покажется такое сравнение, но чем-то,— непрерывным
жужжанием, полетом туда и сюда, вытягиванием п втяги-
ванием усиков, стаскиванием капелек-ящиков п неутоми-
мой, непрерывной доставкой их на рабочие места,— вся
эта процедура, которую мы наблюдали несколько минут,
напомнила мне пчел, доставляющих капли меда в соты.
Вся нодача деталей механизирована с начала до конца:
в цехах, где каждая из этих деталей изготовляется, она
сразу же укладывается в соответствующий ящик; у стены
сборочного цеха ящики в определенном порядке ставятся
друг на друга. И «ауто-пчелка с усиками» развозит их
непрерывно, так что стоящий у конвейера рабочий никогда
пе остается без нужной ему детали.
И вот мы вступили в главный сборочный цех, где
имеются шесть линий для одновременной сборки шести
машин разных моделей и разного цвета (у ФПАТа ма-
шины десяти цветов). Сперва я, честно признаться, пе то
чтобы не разглядела огромное, насыщенное предметами,
перекладинами, мостами, дугами и канатами пространство,
уходящее в необъятный купол, но как-то вовсе не разобра-
лась в нем. Мне показалось, что я вышла в порт, где сгру-
дились на причалах сотни кораблей с торчащими мачтами,
мостиками, трубами, вымпелами. Все в первую минуту
предстало неподвижным. Тогда я ухватилась глазами за
одну точку, решив разобраться сперва в ней. Откуда-то
сверху сползал пустой кузов машины и как будто остано-
вился над выбранной мною точкой. Рабочие, орудуя подъ-
емниками, снизу вверх, забили в нутро этого пустого ку-
зова задний мост п мотор, п кузов, уже получивший сердце
и желудок, двинулся на своем подвесном конвейере даль-
ше. II только когда оп заметно двинулся, я оглянулась
вокруг и увидела, что все движется,— двпжется пе только
вдоль своих линий, протянутых, как струны, по склоняю-
щимся горизонталям. Едва заметно для глаза двигались
кузовы даже в процессе оспастки их нутра; медленно, как
птица на вертеле, поворачивались эти кузовы то спиной,
то боком по мере введения нужной детали, а вокруг все
полно было круговым движением. Неустанно по кругу
вращались гигантские браслеты с подвешенными па пих
мелкими инструментами, периодически приближаясь к
каждому месту работы, так что рабочий, протянув руку,
2S3
мог спять то, что ему было пужпо; двигались такие жо
цодвесные мосты, что-то подвозя и увозя наперерез гори-
зонталям; над самыми нашими головами и под куполом
происходило непрерывное, целенаправленное движение.
И в цехе слышна была очень тихая музыка этого круго-
вого верченья — тихий, металлический скрежет, легкий
протяженный звук металла, что-то вроде трения, постоян-
ного касания вещей друг о друга. Осмотревшись, можно
было различить скольжение шести разных кузовов друг за
другом, и мы увидели тот, что будет родоначальником на-
шей, усовершенствованной, машины,— изящный, еще пу-
стой кузов «фиат-124», плавно спускавшийся к поджидаю-
щим его «внутренностям» — заднему мосту и мотору. Наш
«фиат» будет сильнее этого, оп станет делать до ста сорока
километров в час. И у пего еще пет своего имени,— да и
его самого пока еще нет на свете, но он уже захватил паше
воображение.
Смотрим другие линии, уже свыкшись с конвейером,
видим, как обмывают паром кожаные сиденья, непрерывно
ползущие друг за другом к своему назначению. Советский
паш спутник, Алексей Сергеевич,— по профессии литей-
щик и патриот кузнечного цеха. Он убеждает пас посмот-
реть «кузню», где штампуются, прессуются и выковыва-
ются детали, вертящиеся над нашими головами, и мы по-
кидаем сборочный цех, чтоб поехать в кузнечный. Но
должна еще сказать несколько слов о той непрерывной
вспомогательной математической работе, которая сопро-
вождает па сборке движение частей конвейера. Все за-
писывают внизу счетные машины. Вверху идет музыка
круговращенья, внизу закрепляет ее в подсчете времени,
места, числа — математика. Счетные машины вообще
встречаешь в Италии доводьпо часто,—• они окружают вас
«кассами» произнесенных слов, помноженных чисел, об-
менных денежных операций почти всюду, где человеку
надо произвести хоть небольшой умственный подсчет.
Минута — и мы почти въезжаем в кузню. Встреча с на-
чальником цеха, маленьким, большеголовым, широко улы-
бающимся Владимире Лпвиантопи,— он и Евсеев, видимо,
уже сжились па работе и зовут друг друга по имени. С ин-
женерами и рабочими разговоры велись у пас невозбранно,
а рабочие так охотно вступали в беседу, что, по словам на-
ших инженеров, их и остановить подчас трудно. Тесной
группой мы гуляем по застекленному зданию-модерн, по-
хожему па вокзал аэропорта. Чуть пожарче — вот н вся
281
разница. Те же чистота, здоровый воздух, терпимый для
ушей шум. Нам показывают гордость цеха, новую машину
фирмы Пельц из Западной Германии. В ее застекленном
чреве купается в масле множество металлических круж-
ков, а из пасти опа выплевывает, быстро, как пулемет, уже
кружки с прокусанным внутри отверстием — готовые ше-
стеренки. Эту машину пустили сейчас для пас,— она свою
порцию работы уже сделала. Эта машина выплевывает во-
семьсот деталей в час, сразу заменив двадцать рабочих.
И так как деталей получается выше надобности, oiui стоит
полдпя незагруженная, ожидая увеличения производства.
А вот у нас (мы собираемся этот автомат выписать) ше-
стеренками ее будут снабжаться из Тольятти все паши
другие автомобильные заводы.
Но самым интересным в кузне оказалаш> не сама кузня.
Самым интересным сделался обеденный перерыв. Рефлекс
у западного человека на обеденную еду, выработанный де-
сятками поколений,— это двенадцать часов дня. В ФПАТо
только на заводах Мирафиори занято шестьдесят тысяч
человек. И все эти шестьдесят тысяч человек обедают
в одно и то же время, а на обед пм положено тридцать ми-
нут. Каждый цех — это, по существу, отдельный завод, и
у каждого цеха своя организация питания. Но сперва —
где оно происходит?
Стрелка часов приблизилась к половине двенадцатого,
рабочие места пустеют, люди направляются к лестнице, и
мы тоже идем за ними смотреть, а улыбающийся синьор
Ливиаптопи прижимает пас к стенке, чтоб мы по задер-
живали и пропустили идущих наверх рабочих. Наверху
передняя с нумерованными шкафами, такими же, как у
инженеров проектного бюро: каждый подходит к своему,
достает полотенце. Дальше умывальня с круглыми бассей-
нами посреди. В бассейны бьют из крапов по радиусам,
в разные стороны, непрерывные струйки,— без толкотни
каждый успел помыть и вытереть руки. Еще дальше
белокафельпое пространство с плоскими ваннами; в од-
них — горячая, в других — холодная вода. В первых стоят
металлические судки с едой, а пз вторых торчат горлышки
бутылок. Итальянцы привыкли к вину за обедом п при-
носят его с собой — оно здесь дешевле минеральной воды.
Это тип домашнего питания. Рабочий приносит с собой
герметический судок с домашней едой, и за полчаса до
пбеда эти судки уборщица ставит в кипящую воду, а бу-
тылки — в холодную. За полчаса до еды нища в судке
285
согревается, а вино в бутылке охлаждается. Рабочий, про-
ходя, вынимает свой судок и бутылочку. Теперь он входит
в столовую — опять большое пространство. Оно уставлено
столиками на четыре человека, и столиков больше, чем
нужно. Каждый привык к своему месту. Мы проходим по
коридору и видим, как они пе спеша едят из судков горя-
чую пищу и, переговариваясь, запивают ее из бутылочки.
Без толкотни, без суетни происходит обед трехсот с лиш-
ним человек всего цеха, а кончается таким же неспешным
вставанием за несколько минут до положенного получаса.
II в это же время па других заводах-цехах обедают десятки
тысяч других рабочих. Кое-где вместо питания домашнего
есть горячая кухня с четырьмя блюдами па выбор (мясное,
рыбное, мучное, овощное), заказываемыми на завтра;
придя в столовую, рабочий находит тарелку с заказанным
на своем постоянном месте. Но домашнее питание дешев-
ле, и опо предпочитается.
Я несколько раз повторила слово «пе спеша». Все с из-
бытком укладывается в положенные на обед тридцать ми-
нут, потому что рабочему пе приходится и секунды тра-
тить впустую. Все организовано в вымеренном, нормаль-
ном ритме, не вызывает побочных нервных усилий па
ускорение, поиск, лишние жесты. Все мягко и спокойно
ложится па нервную систему, и этот ритм сберегает неза-
метным образом вашу мускульную и умственную энергию.
Для социалистического завода — вопрос о производи-
тельности труда один из решающих вопросов вообще. Без
роста и развития производительных сил нет социализма.
Рационализация технологических процессов, автоматиза-
ция, повышение технических знаний — все это вещи, о ко-
торых мы постоянно говорим, все это зпакомые-персзпа-
комые факторы поднятия производительности. Но есть
еще одна вещь, пе мепее важная для работающего чело-
века,— такая организация всего распорядка его действий
в цеху и в заводском быту, чтоб производительные силы
его, а именно: потенциальная энергия мускулов, первов,
мозга, органов чувств не растрачивались бы на лишнюю,
непредусмотренную отдачу, на раздражение от недостаю-
щей детали, волнение от вынужденной гонки, мотание
в поисках инструмента, злобу па простой, на отсутствие
места в столовой, па изматывающее ожидание,— много
всего скопляется пепереносно тяжелого для человечески^
первов там, где нет выработанной культуры умного рас-
хода времени, ясной последовательности разумных деист-
286
впй. Недаром Владимир Ильич, говоря о производитель-
ности труда, требовал перенять все прогрессивное в
системе Тэйлора. Напомню его слова: «Последнее слово ка-
питализма в этом отношении, система Тэйлора,— как и все
прогрессы капитализма,— соединяет в себе утонченное
зверство буржуазной эксплуатации и ряд богатейших на-
учных завоеваний в деле анализа механических движений
при труде, изгпанпя лишних п неловких движений, выра-
ботки правильнейших приемов работы, введения наплуч-
ших систем учета и контроля и т. д. Советская республика
во что бы то пи стало должна перенять все ценное из за-
воеваний науки и техники в этой области. Осуществимость
социализма определится именно нашими успехами в соче-
тании Советской власти и советской организации управле-
ния с новейшим прогрессом капитализма».
Разумное сбережение в человеке его потенциальной
нервной силы и заботливая охрана ее, мне думается, ста-
нут для каждого из нас, творческих работников, а при ком-
мунизме творческой станет каждая работа: от каждого по
способностям,— важным звеном организации нашего рабо-
чего дня.
Когда поздно вечером, переполненная увиденным, я
раскрыла дневник и собралась все это записать, чтоб по
забыть, мне пришло в голову только одно слово. И это одно
слово, как сумму впечатлений огромного дня на ФИАТе,
я и записала у себя коротко: ритм.
X. ШКОЛА АНЬЕЛЛИ
Пять лет назад в итальянских газетах велись горячие
споры о школе. Все соглашались на том, что со школой
неладно, что высшая школа готовит плохих инженеров-
практиков и надо усилить технические факультеты пре-
подавателями, прибавить часы для физико-математиче-
ских наук. Вот только платить за эту нужную реформу,
сколько мне помнится, министерство отказывалось, и тог-
дашний министр просвещения предлагал, как выход, уве-
личить плату за обучение в университетах, то есть заста-
вить расплачиваться за реформу самих студентов. А сту-
денты протестовали, бастовали и демонстрировали.
Улучшилось ли положение за пять лет, я точно по
знаю. Но в мастерских собственной школы ФИАТа, счи-
287
тающейся одной пз лучших в Западной Европе, мы уви-
дели немало молодых инженеров, окончивших техниче-
ский факультет университета и приехавших сюда, в Ту-
рин, в простое, казалось бы, училище (у пас оно подошло
бы под определение фабрично-заводского повышенного
типа), чтоб увеличить свои практические знания. Вещь,
вообще говоря, необычная.
Школа, о которой я пишу, носит пмя Джованни Аньел-
ли, имя почитаемого в Турине первого основателя — в
конце прошлого века (1899) —автомобильного завода
ФИАТ. В ее проспектах подчеркивается, что она «готовит
юношей к работе современной».
Но прежде чем рассказать об этой школе, мне хочется
сказать несколько слов о том, какова в целом образова-
тельная система в Европе. Если не касаться деталей, то
в этой системе (как и у пас в царской России) осталось
нечто от средневековья, когда обучение имело — в его пер-
воначальном и прямом значении от латинского слова
«школа» — характер схоластический. С течением времени
вещи меняются, стареют, отстают от самого времени, и опо,
время, разоблачает пх отсталое состояние в новом звуча-
нии пх собственного имени. Так, «схоластика» стала в
устах европейских пародов терять постепенпо свой прямой
смысл и приобретать значение сухого, абстрактного, без-
жизненного книжного направления мысли. Что осталось
«схоластического» в учебной системе Западной Европы?
Если прибегнуть к грубой схеме, то вот, например, график
народного образования в Италии, схожий с тем, что де-
лается и в Швейцарии, и во Франции, и в Англии. Сперва
пять лет начального обучения, обязательного для всех, и
три года среднего, замыкающего общий, одинаковый цикл.
После него дети зажиточных классов, буржуа и аристо-
краты, идут в лицеи (колледжи) для пятилетней учебы,
а уже пз лицеев в университеты. От средневековья оста-
лось как бы привилегированное значение классики и гума-
нитарных наук, связанное с представлением о высшей
форме образованности, принятых в высших слоях парода.
Часть этого зажиточного юношества идет также вместо
лицея на два года в подготовительный техникум, а из него
не на гуманитарный, а па технический факультет тех же
университетов. Но мы уже видели выше, как мало полу-
чают практических зпапий будущие инженеры, кончаю-
щие этот факультет. Другая часть молодежи, из пезажи-
точных слоев, из простого парода,— если опа вообще куда
288
идет после начального обучения,— поступает в пятилетпие
технические (ремесленные) училища.
График этот с различными вариациями повторяется
во многих странах. Обнаженное его существо, связанное
с классовой борьбой, открыто показано на истории дорево-
люционной русской школы, когда в 70-х и 80-х годах про-
шлого века выросла в России пропасть между классиче-
ским и реальным образованием. Удар по такой системе
нанесла сама жизнь, во-первых, огромным развитием тех-
ники, во-вторых, растущим техническим превосходством
Америки, где с самого начала школа была поставлена пл
более демократическую, более деловую ногу. Чтоб конку-
рировать с технической мощью Америки, капиталистиче-
ской Европе до зарезу нужна другая образовательная си-
стема, более приспособленная к своему времени, бо «ее
практичная. II вот почему образцовые мастерские, какими
может похвастать школа Джованни Аньелли при ФИАТе,
притягивают к себе внимание не одних только итальян-
ских промышленных предприятий, нуждающихся в хо-
рошо подготовленных рабочих кадрах, а и других западно-
европейских монополий.
Большое новое здание школы Аньелли расположено ио
на территории ФПАТа, а уже в самом городе Турине, по
улице Данте. В холле нас встретил директор школы, про-
фессор Альдо Перони, седовласый и осанистый итальянец,
видимо, привыкший к потоку посетителей и увлеченный
своей школой. Оп произнес перед нами вступительную
речь, а мы с полчаса стояли, слушали и записывали, по-
тому что того, что говорил Перопи, в планах школы по
было. На технических факультетах университетов, записы-
вали мы, теории отдается семьдесят процентов времени,
а практике — всего тридцать процентов. В школе Аньелли
наоборот — семьдесят процентов времени отдано практике.
Но и теорию преподают пе лекторы, а те же инжеперы
с ФИЛТа за счет своего рабочего времени. Естественно,
Что у них теоретические положения сами собой переходят
па станок, на показ практического действия. В школе ты-
сяча двести учепиков: тысяча постоянных, кадровых, а
Двести — это приезжающие со всех сторон, иногда пз раз-
ных стран, подчас дипломированные молодые инженеры,
на полгода, па год, пополнить своп знания. Кадровые уче-
ники поступают в первый класс пятнадцати лет, закапчи-
вают третий класс — восемнадцати, семнадцати лет. Они
получают маленькую стипендию. По мерс перехода из
М. Шагишш, т. 5 289
класса в класс стипендия немножко возрастает; по увели-
чение по-настоящему ученик получает не по классу, а по
мере своих успехов в ученье. Каждому из окончивших
гарантирована работа па заводах ФИАТа...
«А если?..» — прервали мы, п Перопп докончил за нас:
«А если захотят пойти работать в другое место,— мы пре-
пятствий не чиним. Да вот, пожалуйста, десять наших уче-
ников захотели поехать в Советский Союз, чтоб работать
па будущем заводе Тольятти. Они сейчас по своей инициа-
тиве изучают русский язык. Учителя в Турине есть: рус-
ские эмигранты, итальянец, окончивший русский универ-
ситет; и даже (тут все посмотрели в мою сторону) средн
преподавателей русского языка есть один армянин».
Заключая это «предисловие», директор посоветоват
нам, чтоб легче разобраться в массе учащихся, запомнить
«опознавательные знаки»: все кадровые ученики одеты
в хаки; на рукавах у них нашиты полосы, числом по их
классу — одна, две полосы, три полосы: остальные две-
сти — приезжие — в синих рабочих костюмах. И тут, раз-
дав нам великолепные проспекты на атласной бумаге, про-
фессор Перошг сдал нас другому «гиду» — небольшому
худощавому старику по имени Джованни Рака, бывшему
учителю, проработавшему на ФПАТе несколько десятков
лет, а сейчас «консультанту-пенсионеру», приходящему
в школу по своей доброй воле, или, точней, по влечению
старого сердца. Он тоже носил опознавательный знак по-
четного ветерана ФИАТа: золотой, размером с монетку,
кружок на груди с тремя брильянтиками. Что мне опреде-
ленно понравилось па ФИАТе — скажу здесь в скобках —
это отсутствие значков, какими кишат сейчас чуть ли не
все страны мира, значков, потерявших свой прямой смысл
служить опознаванию чего-нибудь и превратившихся в
«сувениры». Эта страсть к сувенирам, отнявшая от вещи
ее прямое служебное назначение, ее, если можно так вы-
разиться, бытовую честность и превратившая ее в балов-
ство, в «сувенир», в безделушку, по гениальному русскому
слову,— вещь без всякого дела,— кажется мне одной из
форм массового психоза, на манер абстрактного искусства.
Заводы ФИАТа, к большому моему удовольствию, прене-
брегли «значком», какие нацепляют вам на грудь всевоз-
можные дни юбилеев, спортивные дни, туристические
гиды, профсоюзы, праздники песен в даже рестораны, где
вы поели в компании. На заводах ФИАТ в полной мере
использовали знак как отличительную пометку, в помощь
290
человеку, для сбережения его времени. В первый же день,
когда пришлось отыскивать нужного нам начальника цеха,
куда-то уехавшего, я с благодарностью почувствовала это
облегченье. На территории завода не пришлось спрашивать
первого встречного и останавливать разные машины: на-
чальник цеха легко отыскивается,— оп ездит в машине
с красной полосой на кузове, а мастера — в машинах
с желтой полосой.
Но тут синьор Рака прервал мои размышления. Оп
довел нас до обширной ученической раздевалки и показал
на множество нумерованных шкафчиков, где ученики хра-
нили свои личные вещи. Ни один пе был заперт. Мы рас-
крыли несколько в разных местах; там были костюмы,
снятые, чтоб облечься в форму хаки, спортивные принад-
лежности, портфели, связки кнпг, шарфы, бумажники, все
разные вещи, кроме одной, одинаковой у всех,— поло-
тенца.
Поднявшись на второй этаж, мы увидели за стеклян-
ной стеной класс теорий — большой, как и все классы, с
полками книг, удобными столиками; за одним из них, под-
перев голову ладонями, сидел одпн-едпнственный «теоре-
тик», углубившийся в страницу с формулами. Зато в ма-
стерских было полно — словно залито тускло-бежевой
краской «хаки» с крапинками синих пятен. Надо было бы
исписать немало страниц, чтоб рассказать о мастерских
в школе Аньелли, необъятных размеров каждая. Онп были
отмечены огромными надписями по-итальянскп, смысл ко-
торых не всюду был нам понятен; чередовались слова и,
наконец, университетское слово auditorio, то есть аудито-
рия. А если перевести все по порядку, то — склад машин;
отделения для ремонта, реконструкций, электрпки, элек-
троники, радио, лакировки, высоких напряжений; лабора-
тории для экспериментов, чертежей, планировки, деревяп-
ных и металлических конструкций, пспходпдактпки; зал
Д-тя испытания моторов; аудитория для преподавания тео-
рии, для рисования; главная аудитория... Я не перечнс-
• ила п половины. Мы шли широкими пространствами этих
отделов и лабораторий, уставленных всевозможными ма-
шинами и аппаратамп. Вокруг пих было деловое ожив-
ление, содружество нескольких возле одной машины, маль-
чишеский энтузиазм одиночки, негромкие переговоры
гРУппы,— все они что-то делали, вымеряли, чертптп, свер-
лили, пе сводили глаз со стрелки, указывавшей напря-
женье, склонялись с легкой кистью в руке пад ватманом.
10*
291
Каждый «ушел» в свое дело, мы шчи среди занятых,
«ушедших», поглощенных людей, нам интересно было
смотреть, как и что отражается на пх лицах, куда и по-
чему двигаются пх пальцы. Нам была интересна не
столько работа, сколько психология их возраста, направ-
ленность их работы, и я страшно хотела,— хотя времени
для этого у нас не было,— заглянуть в «лабораторию пси-
х©дидактики» и узнать, что же в ней делается. А что дела-
лось в «отделениях», мы уже зналп от нашего гида. Маль-
чики возвращали в строй послужившие машины, обнов-
ляли и ремонтировали инструменты, делали модели для
выставок, чинили, пробовали, испытывали реальные вещи,
учась на этом своей будущей профессии и соединяя ученье
с полезным делом. Сильнейшее впечатление от школы
Аньелли было все-таки от ее оснащенности и простора, ее
огромных мастерских, где готовился не инженер, пе кон-
структор, а простой рабочий. Мы никак не могли добиться
ответа, развивает ли школа Аньелли не только мастерство,
ио и пытливость, выдумывают лп мальчики что-нибудь от
<ебя, изобретают ли. Но большое увеличение стипендии
не в связи с переходом в старшие классы, а от реально
достигнутых результатов учения (слово «результат» ска-
зано было по этому случаю письменно и устно) давало
как будто положительный ответ на наш вопрос.
Мпе кажется, именно в школе Аньелли можно по-на-
стоящему попять и личность главного действующего лица
па ФПАТе — его почетного президента Витторио Вал-
летта, создавшего вместе с десятками тысяч талантливых
рабочих и инженеров тот безупречный ритм, каким мы
любовались па Мирафиори, и ту структуру всех пред-
приятий ФИАТа, где целое точно сцеплено с частями.
Я уверена, что из всех своих титулов он больше всего до-
рожит работой и званием профессора-педагога, недаром
в его биографии есть такие строки: «Университетские
опыт и подготовка сделали из Витторио Валлетта страстно
увлеченного школой, преподаванием и всеми проблемами
технической, научной и профессиональной подготовки
юношества для труда...»
После осмотра школы оставалось еще немного свет-
лого дпя, и мы опять, на прощанье, поехали в Мирафиори.
Комплекс заводов ФИАТ па площадке Мирафиори — это
целый городок, по очень маленький и компактный. Ма-
шина в несколько минут пронесла нас по трем с половиной
километрам его длины и полутора километрам ширины,
292
где расположились почти все цехи, создающие автомобиль,
от кузни до сборочного цеха, откуда он выходит готовый,
и больше того — до железнодорожной станции, собствен-
ной станции завода, где готовые автомобили погружаются
да платформы,— ФИАТ экспортирует их в немецкую
Швейцарию, во Францию, Англию, Южную Америку. Мы
увидели множество готовых машпн, ожидающих отправки.
Но вот, промчав нас по гладкой восьмерке прокатного
трека, приподнятого сбоку, от чего мы почувствовали себя
чуть лп не в цирке, наш автомобиль нырнул в туннель.
На небольшом пространстве завода нам встретились два
таких туннеля — по-городскому освещенных ожерельем
лампочек, с двойным движением туда и оттуда. ФИ \Т
расположен па ровном месте, без холмов п оврагов; пре-
пятствий, чтобы прорезать их туннелем, здесь нет. В го-
роде, правда, строят туннели тоже на ровном месте, по там
это делается для разгрузки напряженного наземного дви-
жения. А ведь тут п движеппя большого пет — чистые,
ровные, почти пустые аллеи асфальта между цехов.
Я стала делать то, чего нпкогда не делаешь в туннелях,
единственном месте на земле, где неинтересно смотреть по
сторонам.— стала всматриваться в обе его стороны, и в
электрическом свете увидела вдруг нечто вроде сказочной
пещеры Аладдина: стена одного пз туннелей на всем ее
протяжении оказалась длинным рядом внутренних шка-
фов для ящиков с запасными частями, в стене другого мы
увидели множество еще не заполненных кузовов автомо-
билей, следовавших в строгом порядке друг за другом: а
с левой стороны шли в стене толстые чугунные трубы —
кажется, от канализации. Два дня подряд наверху в цехах
мы бы.ш свидетеля мп, как организуется рабочее время на
ФПАТе, по гётевской формуле: — «без спешки и без оста-
новок». А сейчас, объезжая компактную расстановку цехов
снаружи, заглянув в туннели, мы стали свидетелями эко-
номнейшей организации пространства.
— Хотите взглянуть па ФИАТ с водонапорной баш-
ни? — спросил наш спутник.
Машина вынеслась из последнего туннеля на площадь,
которую любитель поэтических сравнений мог бы назвать
«площадью белой Лилии». Холодный ветер гулял по пей,
напоминая, что кончается пе сентябрь какой-пиоу п»,
а серьезный месяц ноябрь. «Лилией» из площадп возвы-
шалась огромная чаша на бетонном стебле высотой в шесть-
десят метров. У меня пет большого опыта по части
293
водонапорных башен, и я не знаю, какой они бывают архи-
тектуры вообще. Если трезвый инженерный ум возмутится
сравнением с лилией, готова привести другое: пинию с ее
вепикообразной верхушкой на длинном стволе или опро-
кинутый вверх дном зонтик на высоченной палке. Приду-
майте, что хотите, лишь бы соблюсти пропорции: очень
маленькое место, взятое внизу под фундамент; очень боль-
шую высоту бетонного ствола, выросшего над ним; п ши-
рочайшую шляпку-чашу наверху, с поднятыми кверху
краями. Лифт поднял нас на высоту этой «царапки неба»,
как в точностп переводится небоскреб с итальянского.
II мы вышли на круглую огороженную площадь, с которой
на многие мили вокруг был виден Пьемонт. Депь уже уга-
сал, по очень медленно,— словно розовые пятна на гори-
зонте были писаны сухой темперой. Внизу зажигались
огни Турина; подальше, па склонах холмов, темнели шну-
рочки не то виноградников, не то садов, где прятались раз-
бросанные домики, еще жившие розовым отсветом в окнах
догорающего солнечного ободка. А совсем далеко, так, что
дыхание захватило, стояла величавая цепь Альпийских
вершин, вечно белых, царственно неподвижных и удиви-
тельно легких, словно лебяжьи крылья, раскинутые перед
полетом. Отсюда рукой подать было и до Франции, и до
Швейцарии. В двух с половиной часах езды лежал мой
любимый Гренобль, в двух часах — Женева. А группе на-
ших инженеров обещали в праздник экскурсию на Маттер-
хорн, до которого уж и совсем близко... Хотелось стоять и
стоять п впитывать все это в память, зная, что никогда
больше не увидишь. Но главное все же было под ногами
башни — четкие прямоугольники цехов ФИАТа, вытяну-
тые в длину, как трубы гигантского органа.
Что такое ФИАТ? Каковы тенденции его технического
развития? Что поучительно в этом развитии? Нам ясно,
кому он принадлежит, какая общественная система ис-
пользует его. Не станем останавливаться на ежегодной
чистой прпбыли акционеров, извлекаемой из дико эксплуа-
тируемого труда многотысячного коллектива рабочих и вы-
ражающейся в десятках тысяч миллиардов лир. Возьмем
лишь ту материальную основу, о которой учил Ленин, что
она станет базой для будущего коммунизма. Что же мы
видели в этой материальной базе полезного сейчас для со-
циалистического производства? Организацию целого, при
которой продукт производства, автомобиль, является лишь
звеном для широкой технической культуры, для постройки
291
дорог, станций обслуживания, соответствующего количе-
ства запасных частей. Организацию времени, при которой
рабочему не приходится тратить лишние силы па беспо-
лезную затрату мускульной и мозговой энергии. Организа-
цию пространства, при которой различные части производ-
ства целесообразно сближаются, и каждая «пядь» рацио-
нально используется. Мы видели это в цехах ФИАТа,
видели это как принципы развития самой техники на ее
очень высокой стадии. И, наконец, тенденция, касающаяся
самого продукта. Пятнадцать лет назад в Турине ездили
на велосипедах и мотоциклах. Сейчас в городе, по словам
нашего инженера, насчитывается восемьсот тысяч машин
при населении в миллион двести тысяч человек. Могло ли
бы это быть, если б на ФИАТе производилась машина-
люкс, нечто вроде фешенебельного и воспеваемого во мно-
гих романах «Альфа-Ромео», автомобиля для немногих,
или вроде тех изысканных и вычурных по форме автомо-
билей, какие сейчас выставляются в виде новинок в евро-
пейских салонах? ФИАТ производит в основном дешевую
машину и постепенно удешевляет ее еще больше. (Правда,
одна генуэзская жительница, отвозившая нас почью из
дискуссионного клуба молодых генуэзских художников
домой на своем дешевом «фиате», сказала мне: «Он дешев,
я дала за него пятьсот пятьдесят тысяч, но дело в том, что
он мог бы быть продаваем па сто тысяч лир дешевле...»)
ФИАТ производит не только дешевую, он производит
изящную машину. Эстетика изящного противоположна
эстетике роскошного. Само слово «изъят» говорит,
что изящество рождается от изъятия всего лишнего и не-
нужного. А роскошь возникает из обрастания лишним
и ненужным. Тенденция производства в сторону мас-
совости — это тоже прогрессивное качество заводов
ФИАТ, хотя здесь оно рождено погоней за максимальной
прибылью.
И еще одно, чем мне хочется поделиться с читателем,
очень интимное, очень, кажется, спорное, по реально мной
пережитое. Когда я ходила по ФИАТу, а потом стала его
описывать, я поймала себя на чувстве «утопии». Чем-то
напоминающим утопию,— от древнегреческого острова
«Панхеп» до «города Солнца» Кампанеллы, чем-то почти
нереальным становилось описание под моим пером,— ведь
именно так необычно, «утопически» воспринималось и
Увиденное. Но почему? Ведь оно было сугубо реально!
1 вот в поисках ответа для самой себя я пришла к мысли,
295
что оттепок утопичности рождается от несоответствия
высокого достижения техники с теми отсталыми про-
изводственными отношениями, среди которых опа су-
ществует.
Построим наш собственный ФИАТ — или лучше Толь-
ятти — у себя дома, и впечатление чего-то утопического
исчезнет.
Турин,
1966
XI. ТЕАТР ЭДУАРДО
Москва, 1962.
Расступается, метя просцениум своей тяжелой золоти-
стой бахромой, знакомый запавес. На классической сцене
Малого театра, перевидавшей за свой долгий век лучших
русских актеров, возникает целостное явление: «театр
Эдуардо».
. Москвичи знают лучшие пьесы Де Филиппо чуть ли не
наизусть, они много раз шли у нас. Но то, что мы сейчас
смотрим из вечера в вечер, кажется пе отдельными пьеса-
ми, а единым рассказом с продолжением,— недаром сам
автор, издавая сборники этих пьес, называет их «расска-
зами» и даже музыкальным термином «кантата», подчер-
кивая их единство.
Читать эту продолжающуюся «кантату» сплошное на-
слаждение. Де Филиппо начинает каждую свою драму как
повествование, подробнейшим образом описывая декора-
ции, словно сам их расставляет перед вами,— и вы еще до
прихода в театр чувствуете себя как дома в этих комнатах,
широко раскрытых на улицу, в этой убогой тесноте изно-
шенной мебели, среди людей, представленных вам драма-
тургом с анкетной обстоятельностью. И все-таки, чтоб до
конца попять глубинный смысл драматургии Де Филиппо,
надо увидеть ее па театральной сцене. Тогда сквозь совре-
менную оболочку сбитых с толку безработных парней, вы-
сохших от старости скупцов, мелких лавочников, велико-
душных потаскушек, разбитных спекулянток, жуликова-
тых швейцаров, остряков карабиперов из парода — ярко
проступит перед вами многовековая традиция итальянских
театральных типов, выработавших свою типовую закопчен-
296
пость даже не десятками, а добрыми двумя сотнями лет
театральных воплощений.
Нет нужды искать истоки театральной культуры Де
Филиппо в явлениях XIX века,— они идут глубже. По-
добно тому, как Неаполь гордится созданием своей оперы,
он может гордиться и своей комедией, основные черты ко-
торой выявляются уже в XVIII веке. Но, несмотря на свою
классическую традиционность, «театр Эдуардо» необы-
чайно современен, он, может быть, самое современное, что
сейчас создано театральным искусством Западной Европы
и Америки в ответ на потребность народных масс. Пере-
кликается этот театр и с сюрреалистическими пьесами
Вильяма Сарояна, и с Брехтом, и с «Ночным гостем» чеш-
ского писателя Ашкиназе, а пе только с кинодраматургией
Чарли Чаплина, с которой его обычно сравнивают. Чем
перекликается — ответим исподволь.
Итак, раздвинулся занавес. Перед памп обнищалая
неаполитанская семья; в нездоровой обстановке войны
каждый чувствует свое отчаянное положение как что-то
временное, пришедшее с войной; и в этом «времеплом»
положении как будто слабеет моральная ответственность
за все, что делается ради куска хлеба. Тут п мелкая пере-
продажа дефицитных продуктов, склад которых — под се-
мейной постелью; и тайная торговля «чашечкой кофе»,
выпить которую забегают с улицы; и вечный страх ареста
за спекуляцию, заставляющий отца семейства притво-
риться покойником перед зорким начальником карабине-
ров. Это еще безобидно как будто, по война продолжается,
союзники оккупируют Италию, американские солдаты на-
водняют Неаполь, спекуляция вступает в «высокий класс»
валюты и брильянтов. Энергичная мать семейства, еще год
назад считавшая лиры десятками и сотнями, став спеку-
лянткой, считает их тысячами и миллионами. Сын ее ста-
новится вором, оп свел компанию с бандитом, и опи вместе
1{РаДут пз автомобилей дефицитные части; дочь соблазнена
американцем и брошена им. Казалось бы, обычная картина
разложения семьи под страшным воздействием порочной
военной обстановки. Такова пьеса «Неаполь, город мил-
лионеров».
Или другая пьеса: опять обнищалая чета; чтоб найти
кров пад головой, муж соглашается запять квартиру в пу-
стом палаццо XIII века, где никто пе живет п жить нс хо-
чет, потому что в этом мрачном помещении водятся, как
говорят, привидения. Чета въезжает в этот страшный дом
297
со своим убогим скарбом, по красивая молодая жена разо-
ренного неаполитанца имеет любовника, и тот понемножку
украшает это мрачное жилище, приняв вид доброго при-
видения. Такова пьеса «Эти призраки».
Если б голый сюжет, который я здесь передаю, был
единственным в этих пьесах, перед нами как раз п была
бы более или менее традиционная схема театрального зре-
лища. Но особенность и новизна драматургии Эдуардо Де
Филиппо заключается как раз в том, что к традиционным
театральным образам итальянского театра Де Филиппо
прибавил еще одно лицо, ничего общего с традиционным
типажем не имеющее. Это лицо рождено нашим временем.
Оно возникло в ответ па душевную жажду миллионных
народных масс. Оно не национально в узком смысле сло-
ва,— его бытие общенародно. Это лицо — то самое «дитя»,
которое две тысячи лет назад легендарный пророк поста-
вил среди взрослых «грешников», дитя голубиной кротости
и змеиной мудрости, источающее вокруг себя незримые
ионы редчайшего человеческого качества — доброты и
любви к человеку. Потребность в таком персонаже охва-
тила сейчас театрального зрителя Запада, как жажда.
О доброте (всепопимающей, всепрощающей) пишут после-
военные поколенья молодых американцев — например,
вождь знаменитых «битников» (битое поколенье) Джек
Керуак в своей «Исповеди». Ею полны рассказы и пьесы
Сарояна, о ней мечтают, хотя по-разному, Сэлинджер и
Ремарк, Чаплин и Брехт.
«Дитя», поставленное среди грешников, это всякий раз
талантливейший актер Де Филиппо в самых разных обо-
лочках. То он — отец семейства Дженнато в «Неаполе,
городе миллионеров»; то незадачливый супруг пзменницы
жены, дон Паскуале, верящий в привидения,— в пьесе
«Эти призраки». Его наличие «среди грешников» — это
своеобразное наличие «реагента», вызывающего особую
реакцию. Посмотрите, чем заканчиваются почти все пьесы
Де Филиппо: присутствие отца (Дженнато в «Неаполе,
городе миллионеров»), его доброта и неосуждающая, по-
нимающая, прощающая ласка очень чистого, умудренного
страданьем человека волшебно усмиряют и перерождают
матерую спекулянтку, его жену, словно освобождая ее от
внутренней нечистоты и делая беззащитной перед добро-
той мужа; сын, завзятый воришка, становится честным;
дочь от поцелуя отца словно высветляется, сбрасывая
горькую горечь души; светлее как будто стало в комнате.
208
человек сделался опять человеком, «разложение» оказа-
лось паноспым.
Такая же реакция в «Этих призраках», по там «дптя»
среди грешников носит другую оболочку. Паскуале — не
Дженнато; оп пе мудр, а паивеп, как ребенок, попросту
глуповат; по он бесконечно добр и любящ, оп так верит
в доброту, что через эту большую веру он верпт и в доб-
рого призрака. И когда оп открывает свою душу пе-
ред любовником жены, счптая его этпм «добрым при-
зраком»,— с тем тоже происходит реакция. Обманщик
потрясен душевной чистотой того, кого обманывал, оп
одаряет мужа и уходит навсегда, как персонаж из
сказки.
Даже там, где Де Филиппо играет незавидную роль
слабохарактерного, сластолюбивого хозяина, исковеркав-
шего жизнь служанки и любовницы, Филумены Марту-
рано,— реакция на доброту и справедливость преображает
его и делает человеком, хотя «реагентом» на этот раз
является сама Филумена, а не ее хозяпп. Доброе воздей-
ствие человека па человека, преображение человеческой
души под влиянием человеческого благородства, глубокой
чужой доброты — вот главная эмоциональная сила пьес
Де Филиппо.
Народы западного мира стосковались по доброте, по той
вечной, старой как мир эмоции, которая заставляет хоть
на минуту поверить, что короста порока и зла наросла на
Душе человеческой под влиянием внешней причины — со-
циального бесправия и несправедливости — и эта короста
может мгновенно спасть с души, мгновенно преобразовать
ее, если в общество вступает «реагент» — человек доброго
сердца, чистый п любящий, как дитя. Оп становится как
бы источником света для сидящих в темной комнате и
людям верится, что такой свет может изгнать из жпзпи
Даже темную тень войны.
Таков психологический выход для социально задавлен-
ных, исковерканных жпзнью люден в длинной «кантате»
характеров и положений Эдуардо Де Филиппо. Пусть
«сказка» не так просто кончается в самой жизни! Но зри-
тель, покидающий театр после спектаклей Эдуардо, бла-
годарен ему за то мгновенье душевной тишины, ту чи-
стую веру в преображение человека и мир на земле, ко-
торые пережил он своим сердцем в театре.
299
XII. ХУДОЖНИК ГРЕГОРИО шилтян
...il realismo е, a mio parere,
1’unicavia da seguire dell’at-
tuale decadenza', questo e il com
pito che io considere coine la
missione della mia vita ed al
guale ho dedicato mia pitlura.
Gregorio Scdlian 1
Есть что-то ярко привлекательное, вызывающее гор-
дость за человека и невольную симпатию, исполненную
уважения, когда мы видим одинокое человеческое усилие,
направленное на борьбу «против течения». Два этих
слова — «против течения»,— со всевозможными их ва-
риациями, легли в основу многих книг и многих героиче-
ских образов литературы прошлого века, начиная с ге-
роя-пораженца романа Шпильгагена «Один в поле нс
воин», кончая героем-победителем Ибсена «Одинокий че-
ловек— самый сильный» («Бранд»). Стать одному в
слабый человеческий рост против мощного потока, сли-
того в одно целое и направленного по самому неуклон-
ному течению — течению времени,— это ведь почти сказ-
ка, почти легенда о богатыре. Таким богатырем встал
навстречу времени, против потока, несущегося по его
руслу, художник-армянин, живущий и работающий в среде
живописцев, чье искусство выросло из французского им-
прессионизма. Окруженный всеми видами современного
пластического идеала, отражающегося в зданиях, ме-
бели, одежде, технике, транспорте, поэзии, музыке, даже
самом синтаксисе языка в его укороченной структуре,
каким предстает человеческая речь в новых английских и
французских романах,— Грегорио Шилтян говорит совре-
менному искусству самое безоговорочное «нет», и говорит
при этом очень своеобразно и очень по-новому. Конечно,
есть и на Западе художники, пишущие в старой манере,
но они пе идут так далеко в своем безоговорочном отри-
цании, и многие из них почти неизвестны в своем твор-
честве, пе выходящем за пределы эклектики. Конечно,
есть и па Западе множество зрителей и профессионалов
1 ...реализм, как мне кажется, вот единственный путь, которым
падо стедовать после современного декаданса, такова задача, кото-
рую я рассматриваю как миссию моем жизни и которой посвятит
свою живопись.
Грегорио Шилтян
300
(и если бы люди были откровенны, это множество удвои-
лось и утроилось бы), не испытывающих удовольствия от
современной живописи. Но и тут люди пе идут далеко,—
они делятся на категории: одни говорят, что ценят «та-
лантливое» и только отвергают халтуру, потому что ведь
так легко сейчас любому «подладиться» под манеру и
стиль «настоящих» крайних художников, хоть п непонят-
ных без объяснения, по отменных талантом; другие вы-
соко ценят начало нового направления в живописи, став-
шее уже бесспорно классическим,—французский импрес-
сионизм раннего Пикассо, молодого Модильяни,— во от-
вергают все, что за этим следует.
Грегорио Шилтян ни с какой стороны не может быть
причислен ни к одной из этих категорий. Его отрицание
обосновано философски, развито в стройную логическую
систему, много раз высказывалось как своеобразный
манифест. В 1956 году вышла в свет па итальянском
языке в Милане, в издательстве Хёлл и, его книга «Живо-
пись реальности, эстетика и техника», где оп помимо исто-
рико-философского обоснования своей позиции дает це-
лый ряд профессиональных рассуждений и практических
советов молодым собратьям по кисти — в главах о ри-
сунке, живописи, композиции, портрете, натюрморте, «об-
мане зрения» (trompe d’oeiJ), пейзаже. 11 наконец, послед-
нюю треть книги он посвящает беглому описанию студии
художников, выбору кистей и уходу за ними, подготовке
полотна к картине, закреплению красок по ее окончании
и т. д. Эта книга — лишь предварение его повой большой
книги на французском языке, выходящей сейчас в Париже,
где коротко намеченное в первой монографии будет ши-
роко развито и полемически заострено.
Что же резко отличает позицию Шплтяна от других
западных реалистов, не желающих следовать за модер-
пом? Прежде всего — решительное и вс боящееся ника-
ких обвинений в мракобесии и реакционности осуждение
«поворотного пункта в истории живописи», за которым,
ио его мнению, последовали ее, то есть живописи, дека-
Ланс и саморазрушение. Этим поворотным пунктом Гре-
горио Шилтян считает французский импрессионизм. Да!
Все, что восхищает нас в Сезанне, Ван-Гоге, Матиссе,
1 °гепе, все, что пленило глаза новых поколений своими
легкими, неожиданными, неопределенными линиями, ла-
конизмом и смелостью мазков, туманной прелестью кра-
сок, широким земным воздухом вокруг них,— плеве-
301
ром,— живой поясностью пх пли, наоборот, дикарской
яркостью и примитивизмом рисунка,— все, что так не-
ожиданно, таким свежим ветром ворвалось в устоявшую-
ся школьную живопись прошлого века, Грегорио Шил-
тяп беспощадно и сурово осуждает, как начало гибели
искусства, того искусства, что родилось из стремления
правдиво воспроизвести, вторично воссоздать природу,
дать вечное бытие материальному миру, в котором мы
живем. Но разве не материальны эти жемчужные набе-
режные Сены в их фантастическом сумраке, эти смуг-
лые тела таптяпок, эти странные натюрморты, этп полот-
на, па которых отдыхает и чувственно наслаждается
паше зрение? Разве не ближе они к реальности, нежели
серые лубки натуралистов, безвкусных ремесленников,
копирующих окружающее без искры подлинного пони-
мания природы? Я хочу, чтоб читатель понял правильно
мою собственную позицию, когда я пишу о Грегорио
Шилтяпе, отдавая дань восхищения его высокой техни-
ке и великолепному мастерству. Я пе согласна с основ-
ным его положеппем о том, что французский импрессио-
низм был разрывом со старой живописью и родоначаль-
ником крайностей современного абстракционизма. Я счи-
таю импрессионизм необходимой художественной реак-
цией па пошлятину крайнего натурализма и органиче-
ской стадией в развитии живописи, отнюдь по ответст-
венной за такой же пошлый, как натурализм, ставший
обывательскп-модным, крайний, современный модер-
низм. Но я против несерьезного отношения к такому
большому общественному факту, как творчество Шил-
тяна, и хочу честно понять и проанализировать его.
Итак, Грегорио Шилтян считает, что вина за разру-
шение живописи абстракционистами и прочимп течения-
ми падает па французский импрессионизм, «сведший с
пути» эволюцию пластического искусства. Шилтян от-
нюдь пе касается халтуры, ему нет дела до халтурщиков
ни той, пи этой стороны, пи до ремесла подражания край-
нему модернизму, ни до ремесла подражания традициям
прошлого. Он разговаривает о вершинах. Он признает
вершины за вершины, талант за талант, и, когда берется,
например, профессионально говорить о лучших вещах им-
прессионистов, вы слушаете его с наслаждением, так
как с вами говорит глубокий профессионал, понимающий
все достоинства и все волшебное очарование противник».
Но он ставит философский вопрос — как и с каких пози-
302
ций п каким воссоздаст мир импрессионизм. По его мне-
нию, для старой живописи, с первых дней ео существова-
ния и до вершин классицизма, главной целью было вос-
произведение природы (примат объекта), а сущностью
импрессионизма, этого «поворотного пункта» в ее исто-
рии, стало самоутверждение индивидуального видения
природы (примат субъекта); и то, что естественно выяв-
лялось на полотне в поисках художником наиболее прав-
дивого, наиболее жизненно верного воспропзвсдеппя па-
туры — его индивидуальность п его манера,— стало ста-
виться во главу угла работы, как бы предписываться
самой натуре,— пебо такого-то, деревья такого-то, город
такого-то, как еелп бы существовали этп небо, деревья,
город лишь как отражение особенностей видения данным
человеком мпра. Иначе говоря, по Шплтяну получается,
что «идеализм» пришел на смену «материализму». Вот
очень грубо и обрубленно — в арифметической схеме —
то, что вычитывается из теоретических высказываний
Грегорио Шилтяна. Признавая в первых импрессиони-
стах их крупные таланты, он судпт об пх пути, о той до-
роге, которую они открыли своей школой, как бы по всему
последующему поколению художппков-послеимпрессио-
вистов, пошедших открытой пмпресспонизмом дорогой п
дошедших по ней до крайнего солипсизма, этой последней
«станции» па пути субъекта к себе самому.
Можно представить себе, как ненавидят сейчас Шпл-
тяна огромное большинство современных западных ху-
дожников, держащих в свопх руках и выставочные залы,
п журналы, и художественные издательства, а главное —
работающих в тесном контакте с архитекторами, театрами,
городскими властями, дирекциями крупных начинаний,
вроде выставок, парков, курортпых строительств и тому
подобное. Мне было очень страппо, папрпмер, пе увидеть в
Брюсселе, во «Дворце искусств» на Международной вы-
ставке 1958 года нп единой картины Грегорпо Шилтяна,
хотя в 1928 году оп выставлялся в Брюсселе, а в брюс-
сельском «Королевском музее» впепт его «Морячка >
(«Marinette»), и, только ознакомившись с его моногра-
фией п с его артистической судьбой, я поняла, почему
вто произошло.
Нам в Советском Союзе, где кое-кому пз нашей художе-
ственной молодежи, ищущей новых путей в искусство
и Увлекающейся западными течениями, трудно пробиться
па стены выставочного зала, невозможно представить себе
303
ооратное явление: трудности, стоявшие и стоящие на пути
художника-реалиста Грегорио Шилтяна на Западе. Весь
путь становления его был невероятно напряженной борь-
бой, не знающей никаких компромиссов. Вот именно эта
упорная и жестокая принципиальность, не позволившая
ему прибегнуть хотя бы к видимости примиренчества, с
помощью которой он мог бы включиться или «подклю-
читься» незаметно к общему потоку модернизма, присвоив
своей собственной живописи какой-нибудь защитный
«изм» и тем избавив себя от бездны врагов, неприятностей,
трудностей,— эта суровая и непреклонная позиция «одного
против всех», борца «против течения» и вызывает не-
вольно, как бы ни относиться к теоретическим высказы-
ваниям Грегорио Шилтяна — а я считаю их ошибочными в
отношении импрессионизма,— огромное уважение к нему
и к его удивительной судьбе.
По значит ли это, что сам Грегорио Шилтян как
художник является обыкновенным традиционалистом,
лишенным элементов новаторства п не знающим лихо-
радки поисков новых выразительных средств? В посвя-
щенной ему в 1949 году монографии критик Вольдемар
Джордж (монография издана на французском языке в
Италии) не только отрицает это, но и пишет, что Шилтяп
широко использовал некоторые формальные достижения
модернистов — «принимает кубизм... тенденцию возвра-
щать, как говорил Поль Сезанн, формы природы к кругу,
цилиндру и пирамиде» — п продолжает и углубляет
метафорическую школу Кирико и Карра (Chirico et Саг-
га). Он сравнивает его с Сальватором Дали, подчерки-
вает его урбанизм, полное отсутствие пейзажа в его кар-
тинах и в конце концов, исчерпав все эстетические кате-
гории и сравнения, приходит к любопытному заключению
о том, что первоначальный смысл и этимологию слова
«революция» (revolution) попросту забыли: «В механике
революция обозначает полный поворот по кругу» (tour
eiitro d’une rone). Пуссен, говорит он, был, конечно, реак-
ционером по отношению к Рубенсу,— он вернулся к ан-
тичной живоппсп, и его единственным учителем был Ра-
фаэль. Манэ вызвал когда-то скандал своим «Завтраком
па траве». По Манэ, обвиненный критиками в свое время
как опрокидыватель всех законов живописи, сейчас обви-
няется некоторыми знатоками (erudits) в том, что он
исходит от классицизма... И в конце своей статьи Вольде-
мар Джордж обобщает: «Хотя жизнь форм состоит в ио-
301
стояппом развитии, опа ие может избегнуть закода
возвращении». Революцию он расшифровывает таким
ооразом, как возвращение к началу, приближаясь этим
толкованием к гётевскому принципу обновления челове-
чества через новые и новые катаклизмы цивилизации:
«Der Mensch muss wieder einmal ruiniert werden» '. Ибсен
прибег, после Гёте, к образу своего пуговичника пз «Пер
Гюнта» и к теории переплавки.
Я так подробно остановилась на монографии Джор-
джа для того, чтоб читатель мог понять, как сложно и
надуманно отношение к Шплтяну па Западе даже тех,
кто признает и ценит его искусство, и к каким сложным
ухищрениям прибегают опп, чтоб «оправдать» своеобраз-
ный реализм Шилтяна, так резко расходящийся с общим
течейнем в живописи. Нужны ли этп ухищрения и что,
собственно, прибавляют они к нашему пониманию поло-
тен Шилтяна этой попыткой «почесать правой ногой за
левым ухом», то есть завуалировать ненужной п неуклю-
жей сложностью факт очень простой и ясный сам по
себе, о котором художник лично говорит во весь голос
общепонятными словами?
Развернем опять монографию Шилтяна п вчитаемся
в его профессиональные советы молодым художникам.
Когда-то, изучая творчество Тараса Шевченко, я с инте-
ресом остановилась на его высказываниях о живописи.
Сам тонкий и сильный художник, любимый ученик Брюл-
лова, Шевченко так советует в своих письмах: овладение
рисунком — вот первое и главное дело для живописца;
«семь лет рисуй, потом малюй». Эта классическая запо-
ведь Брюллова, дважды отвергнутая в наше время — на-
туралистами с пх приматом рисунка и раскрашиванием
картин и модернистами с их «малеваньем» сразу, без
«рисованья»,— эта брюлловская заповедь, учившая руку
великой гармонии между нахождением контура вещей
и симфонизмом палитры природы, встречается вам тот-
час, как один из первейших советов, у Шилтяна. Он пи-
шет: рисунок — это субстанция искусства живописи («II
disegno е la sostanza dell’arle pittorica»). Как-то в раз-
говоре оп сказал, что он ученик «русских итальянцев» —
Брюллова, Иванова. II, читая его советы художникам, я
не раз вспоминала это призпанне. Очень интересно все,
1 Человек должен быть еще разок разрушен (то есть возвращен
к началу).
305
что оп пишет о портрете человека, считая портрет чуть лп
не самым сложным п трудным делом художника. Слегка
подсмеиваясь над современными утверждениями о том,
что сходство с оригиналом не обязательно, так как для
модернистов портрет должен передать субъективную
пдею художника о своем оригинале, он детальнейшим
образом разбирает, как именно передать подлинное сход-
ство с натурой, как закрепить на полотне всего человека
в его реальном бытии. Большое место он отводит предва-
рительному изучению своей «натуры», изучению пласти-
ческому, глазами художника, и притом очень целостному;
одежда, манера носить ее, фактура материала, складкп,
указывающие на характер привычных движений,— все
это входит в понятие целого. И главной заботой портре-
тиста, по его мнению, является умение найтп «гармонич-
ную позу». В избранной позе для Шплтяна выражается
характер индивидуума, и, заняв эту, присущую ему, позу,
человек спдпт перед ним как бы в обнажении своего ха-
рактера, своей системы выработанных привычек, и сидеть
ему легко и естественно. Слово «позирует», связанное в
нашем представлении с чем-то искусственным, затрудни-
тельным для человека, приобретает у Шилтяна совсем
другой смысл: человек принимает именно ту позу, кото-
рая для него естественней п привычней всего, как выра-
жающая его постоянную «складку». Вот в этом смысле
читается совет Шплтяна: выбрать гармоничную позу. Но
сам оригинал вовсе пе «знает» этой своей гармоничной
позы, ее паходпт для него художник, изучающий свою
натуру пластически, от расположения волос на голове до
складок одежды. Пейзаж считает Шилтян искусством
второстепенным, ниже портрета и натюрморта, причем
приводит для этого простые и неожиданные аргументы:
для пейзажа надо слепо идти за природой, нельзя создать
нужного освещения, всего того, что достигается в четы-
рех стенах студпп; нельзя, например, «спять» мешающий
общей композиции склон горы, нельзя менять располо-
жение целого, а для того, чтоб найти желаемую компо-
зицию природы, такой ее мотив, чтоб он отвечал твоему
желанию, понадобятся, может быть, месяцы псканий.
В этом рассуждении о пейзаже видишь, как недопони-
мает Шилтян эволюционной необходимостп в жпвоппсп
технических завоеваний пмпресспопизма. Но в то же
время тут приоткрывается п взгляд его па творческую
роль художника-реалиста. Не все то, что есть в природе,
306
реально для искусства. Оп приводит любопытный пример
с картиной Караваджо «II cesto di frutta». Она поражает
таким подлинным реализмом, что — вам кажется — перед
вами сама природа, стоит протянуть руку, чтоб ощутить
ее. Но этот иллюзионизм действительно достигнут ог-
ромным отбором и творческим вмешательством в реаль-
ность объекта. Если после картины Караваджо посмот-
реть на реальное cesto di frutta (пучок овощей), с кото-
рого картина писана, то оригинал покажется хуже кар-
тины, менее выразительным, более смутным («ин росо
smorta, пи росо sbiadita, oserei dire meno viva del sao
specchio dipinto» — «немного поблекший, немного полиня-
лый, смею сказать, менее живой, чем его художественное
изображение»).
Немало места в книге посвящено натюрморту, кото-
рому Шилтян отдал в своей жизни большую дань. Тут
опять начинается с рассказа о том, куда и как он ставит
предметы, какое освещение дает им, как разыскивает
нужные вещи у антикваров. Любовь его к материи, к де-
реву, ткани до такой степени сильны, что у Шплтяна есть
излюбленные модели-манекены, как у иных художников
излюбленная ими живая натура-модель. Придя в первый
раз к нему в его миланскую квартиру, где за жилыми
комнатами, увешанными картинами старых мастеров,
находится его ателье, я сразу же, в передней, почти испу-
галась, наткнувшись на сидевшую фигуру деревянного
человека с каким-то тюрбаном на голове. В его немного
лукавом лице с мелкими чертами, отполированном вре-
менем и бесполом, в прямом движении его руки, сгибаю
Щеися лишь у плеча п локтя, я сразу узнала модель мно-
гих картин Шилтяна, поразительных по разнообразию
выражения этой неподвижной деревянной модели: вот
он сидит с палитрой в руке и кистью в другой перед
белым натянутым почетном, оглядываясь на своего не-
видимого хозяина («Angolo di studio», 1948); вот он уже
по в роли художника, а в роли музыканта, с цилиндром
на голове вместо тюрбана и гитарой в едва разжимаемых
Деревянных пальцах; и лицо его, слегка откинутое, опять
принято как бы повое выражение уже не вглядывания,
а вслушивания («Allegra serenata», 1951). Вот он покор-
но и уже без шляпы, кажущийся еще совсем юным, дер-
жит на плече наброшенную ткань (рисунок «Этюд дра-
пировкн» 1942 года); и опять оп в картине 1947 года, 1де
сРсди вещей, лежащих и повешенных, из круглой рамки
^7
на стене выглядывает его торс с гитарой,— картинка в
картине. Я так привыкла потом к этой мертвой деревян-
ной модели, что почувствовала ее своеобразную жизнь в
квартире художника, где собраны старые картины италь-
янских школ и всевозможные антикварные предметы, и
всякий раз, вступая в переднюю, дотрагивалась до нее
в знак приветствия.
Читая и перечитывая советы и наставления, изложен-
ные деловым и ясным языком в книге Грегорио Шилтяна,
видишь, как он обучает молодого художника старой тех-
нике письма, забытому, трудному и взыскательному, всю
жизнь продолжающему свое совершенствование техни-
ческому мастерству живописца. Грегорио Шилтян про-
шел огромную школу этого мастерства. Можно призна-
вать и отвергать, любить и не любить его, но отрицать
этот высокий класс мастерства, наличие почти классиче-
ского совершенства приемов живописи, глубочайшее зна-
ние школы высоких мастеров прошлого никак нельзя.
Этого не посмеет даже самый лютый противник Шилтя-
на. Как-то в дружеской беседе Шилтян сказал: «Если я
вижу, что художник сумел сделать руку и на полотне
настоящая, правильно трактованная рука, я говорю:
это художник. Но когда не умеют точно и верно вос-
произвести,— это не художники, это неграмотные в
искусстве». Грамота, школа, подлинное освоение прой-
денного человечеством — без этого, говорит он, нельзя
позволить себе «преодолевать» школу и насиловать со
законы. Пх прежде всего необходимо познать, а потом уже
ставить перед собой задачу их преодоления.
В числе натюрмортов, которые, кстати сказать, Шил-
тян чаще всего берет из мира неживых предметов, есть
так называемый жапр «inganno» по-итальянски; «trompc
d’oeil» — по-французски; «обман зрения» — по-русски,—
такая передача предмета в двух измерениях полотна, что
получается полнейшая иллюзия его стереоскопичности,
достигаемая тенью, контуром, соотношением вещи с ее
фоном до такой предельной выразительности, что не-
вольно проверяешь ее рукой. Шилтян пишет, что к этому
жанру «inganno» современные художники относятся пре-
небрежительно, хотя именно с такого «inganno» — точ-
ного воспроизведения — началась, по античному преда-
нию, сама живопись, и целью всех великих художников
было перенести жизнь па полотно, сделать объект искус-
ства настолько «похожим» и живым, чтоб он остался
308
в этом втором бытии жить века. «Обманы зрения» до-
ступны лишь на высшей стадии знания техники живопис-
ного мастерства. И это своего рода экзамен высшего
класса зрелости для мастерства, нечто вроде лпстовской
«Кампанеллы» для пианиста. Виртуозная техника с тон-
чайшим пониманием материального мира просто пора-
жает зрителя в таких вещах Грегорио Шилтяна, как его
«ипгапво» от 1941 года, где открытка, пришпиленная к
стене, кажется отходящей своим концом от стены, или
«инганно» пз коллекции А. Мондадорп, где на деревян-
ной обшивке кнопками, крест-накрест, пришпилены два
красных ремпя, а за ними заткнуто много предметов, от
газеты до перышка, и перышко своим острым концом
кажется отступающим, словно отдуваемым ветром от
стены. Возникает вопрос: доставляют ли такие чисто тех-
нические выдумки глубокое эстетическое наслаждение?
Не стоит ли этот натурализм за пределами искусства?
Но спросим себя и о другом: а доставляет ли наслажде-
ние технически виртуозная, как иногда говорят, «демо-
нически» виртуозная игра ппанпста? Жизнь отвечает на
это утвердительно. Чем же привлекает человека техни-
ческая виртуозность? Может быть, слово «демон» (гре-
ческое «daimon») разъяснит тут некоторый психологиче-
ский момент в созерцании п слушании предельно вирту-
озного: удивление силе п мощи, умению человека пре-
одолеть границы возможного для него. Нельзя отказать
зрителю и в этом естественном удпвлеппп демоническим
мастерством Грегорио Шилтяна в его предельно вирту-
озных «инганно», которое он, с каким-то жестким кокет-
ством, вставляет иной раз миниатюрными деталями в свои
большие полотна,— и вдруг отступает у него от карниза
большой картины на религиозную тему белый свиток,
словно он не нарисован, а наклеен тут; пли плывут обна-
женные ступни «Мадонпы Армении», впсящей в Эчмиад-
зинском храме, заставляя видеть и чувствовать воздушное
пространство за ппмп.
Вещи, материальные предметы — самые неожиданные
и, казалось бы, самые трудные для живописца, выбранные
по. принципу «трудности изображения», глядят в таком
«embarras de rich esses» — затрудняющем изобилии — с
полотен Грегорио Шилтяна, что кажутся основной его
страстью. Он с необычным тщанием, необычной нежно-
стью к материальному телу земной вещи, пусть самой убо-
гой, вроде грязной бахромы па обтрепанных брюках ви-
309
щего, или клочка разорванного письма на полу, пли марки,
наклеенной на конверт, нли старой, порыжелой, пропылен-
ной временем страницы раскрытой книги с ее печатью
прошлых веков, пишет и пишет свои «натуры», наполняя
пмп комнату, стену, стол на картине. II иногда, пе доволь-
ствуясь отражением этого густо собранного, переполняю-
щего узкое пространство вещевого изобилия на своей кар-
тине, оп вдруг отражает уже отраженное в висящем на
стене зеркале. Его занимает так написать кисею девичьей
шали, чтоб под ее прозрачными складкамп был виден
предмет за ними; илп яркие полосы света на стеклах очков,
чтоб за ними, слепящими ваш собственный взгляд, глядели
на вас глаза человека с портрета. II оспаривать тот факт,
что предела живописной виртуозности, достигнутого Гре-
горио Шплтяном, вряд лп достиг в Италии какой-нибудь
другой живописец, нельзя. Но это п пе станут оспаривать
- критики. Слышать приходится другое: «Все это так, вир-
туозность предельная, но очень мало вкуса в этом нагро-
мождении, в переданные с такой жизненной точностью
предметы и людп фактически пе живут на полотне». Воз-
ражение серьезное, в нем стоит разобраться.
Вкус — понятие очень сложное, отразившее свою
сложность в сотнях поговорок на всех языках мира и у
пас, на русском: «на вкус п на цвет товарищей пет». Но
прп всей сложности существует некий экстракт художе-
ственного вкуса, уточняемый и утончаемый каждой после-
дующей эпохой, и на этот неопределимым, но уловимый
вкус — вещи Грегорпо Шилтяна, так резко противопо-
ложные всему тому, что сейчас окружает его и культиви-
руется па Западе па каждом шагу, как будто, во всяком
случае на первый взгляд, не могут понравиться. Тут нуж-
но вспомнить тоже поговорку, вернее, мудрое старое не-
мецкое изречение о том, что для понимания поэта надо
отправиться в страну поэта. А «страна поэта», окруже-
ние, которым живет Шилтян,— это мир уходящих в про-
шлое и жпвущпх уже как бы в «коме», как сказали бы
медики, илп в «коде», по слову музыкантов, старых, из-
житых общественных отношений. Милан — центр блестя-
щей итальянской интеллигенции и итальянской индуст-
рии, центр окрепшего, по уже дегенерирующего в пасти
американского удава итальянского капитализма. Он жи-
вет очень шумной, очень оживленной па впд п даже как
будто процветающей торговой жпзпыо, но пе вокруг La
Scala, не вокруг собора, не вокруг La Вгега, как это было
310
в прошлом. Я была в Милане в ноябре прошлого года п
попала в La Scala не па оперу, которую там редко удается
теперь услышать, а па... нашего Кондрашппа, дирижиро-
вавшего симфониями Прокофьева и Шостаковича. В кар-
тинной галерее La Вгега было пустынно, и стены, увешан-
ные дивными созданиями человеческого гения, отдавали
только эхо одиноких моих шагов. А собор... тот самый, о
котором когда-то Герцен, в своих декабрьских письмах
1867 года, от 18-го — М. Мейзенбург, от 20-го — II. С. Тур-
геневу, писал пз Милана, почти задыхаясь от смешанных
чувств восторга и юмора: «Я смотрю на эту мраморную бе-
ловежскую чащу здешнего собора. Такого великого, изящ-
ного вздора больше не построят люди» и «После Венеция
мне еще ни разу не довелось видеть такую каменную глу-
пость, как этот огромный мраморный собор, такой безумно-
прекрасный, бесцельно-возвышенный, сталактитово-сума-
сшедший. Да, человек велик только в безумии»,— тот са-
мый миланский собор, безумно-прекрасный, сталактитово-
сумасшедший,— похож сейчас на белую курицу, попавшую
под грязный дождпк. Под ним строят метро. Белые перыш-
ки его посерели и поблекли в своем ажуре, он стоит даже
пе анахронизмом, даже не «каменной глупостью», а каким-
то жалким комочком в этом огромном торговом центре, и
представляешь себе, как будут в нем дребезжать орган-
ные мессы и мигать электрические свечи, когда каждые
пять минут станут проноситься под ним подземные поезд ч.
Страна поэта — это сложная и удручающая страна,
диктующая современности свои абстрактные линии, бес-
смыслицу своих сознательных искажений природы (дена-
турализацию) как способ спастись от нее и бежать из нее.
Но, живя в пей, Грегорио Шплтяп ухитряется твердо
стоять на ее старой почве, давшей миру каноны искусства
и названия эпох по состоянию и школам этого искусства.
Он пе считает, что линия развития этих канонов п этих
школ прошлого оборвалась в паше время. Он не хочет
бежать. Он хочет продолжать лппию классического разви-
тия живописи и видит в этом свою миссию. Но именно по-
этому, стоя па земле обеимп ногами, прокламируя един-
ственным выходом из декаданса реализм, Грегорио Шилтяп
пе может не быть верным своей, окружающей его натуре,
пе быть верным методу того классицизма, который
опять по слову тонкого судьи, Герцена,— «щупает мир
Рукой». II «натуре» его — в своей последней маске мни-
мого оживления, в своем смертном подобии Ренессанса, в
311
улыбке, похожей па гримасу, в жесте, похожем па rigor
mortuis, как говорят в детективных романах о наступле-
нии смертной инертности тела,— пе может пе передаться
правдивой его кистью па полотно. Оп пе денатурализует
природу па манер модернистов, которым любая неграмот-
ность их кисти может помочь сойти за новаторов, дефор-
мирующих природу. Но сама природа, с высокой точностью
реализма, невольно передает ему, как мастеру, свою лег-
кую, начинающуюся, подобно первым симптомам, дефор-
мацию прежней жизнерадостной своей сущности. Утвер-
ждающий реализм становится, таким образом, разоблачаю-
щим свое время и свое окружение, может быть без ма-
лейшего на то желания самого мастера. И тут мнимая
♦безвкусица» в этой собранности разноликих вещей стано-
вится просто откровением временп, страшной магией
ушедшего прошлого без власти его над необратимым вре-
менем, в страшном противоречии его с современным вещ-
ным миром, будь это «Sigareltes modernes Players» на-
ряду со старыми навигационными инструментами («Путе-
шествия», 1941) пли библейская Сусапна рядом со стари-
ками в современных сюртуках («Сусанна и старцы»,
1939). Не деформируя, а воссоздавая с виртуозной точно-
стью, Грегорно Шилтян больше рассказывает о страшной
деформации человеческого быта и сознания, переживаемой
нынешней западной цивилизацией, нежели любой левац-
кий «новатор», деформирующий на своих полотнах пе «на-
туру», а краски, линии, каноны искусства.
Самое сильное, что создал Шилтян в своем необычай-
ном творчестве, к пониманию которого приходишь пе
сразу, а путем долгого, вдумчивого изучения,— это, ко-
нечно, портреты и те большие композиции («Филателист»,
«Бродяги», «Вакх, приходящий в таверну», «Школа во-
ров», «Навигатор» и др.), где фигурируют люди в их
портретной точпости и где письмо и мышление достигают
вершин художественной типизации. Очень обидно, что
огромное число этих лучших его картин находится во вла-
дении частных лиц и распылилось по частным коллек-
циям, и приходится судить о них по репродукциям, правда
великолепным, в таком превосходном издании, как Хёплп
и Lacca. Выставка всех работ Грегорио Шилтяпа стано-
вится сейчас, особенно в нашей стране, сугубо желатель-
ной, для того чтоб такое острое явление современности
могло быть правильно понято, философски осмыслено и
диску тировано нашим временем, а это правильное пони-
312
мапие помогло бы и самому Шплтяпу сделать последний
шаг — пробиться к той живой натуре, к тому новому чело-
веку, человеку труда, рабочему, новому революционному
деятелю, расчищающему дорогу для будущей свежей жиз-
ни человечества, чтоб ворвался этот свежий ветер, и на его
полотна, наполнив их достойным подливного художествен-
ного реализма содержанием и поборов сухой пессимизм ею
теперешней «натуры».
О Грегорио Шилтяпе писано было множество раз во
множестве западных газет и журналов, но, к сожале-
нию, вплоть до цитировавшегося мною Вольдемара
Джорджа, это написанное пе содержало о нем настоя-
щего, нужного слова, а либо сопричисляло его к лику
современных «измов», либо пыталось извинить его и за-
маскировать под эти «измы». Вряд ли все это помогло
Грегорио Шилтяпу в развитии его большого таланта. По-
могла, может быть, в выборе реализма сама жизнь
художника. Родившийся, как и Мартирос Сарьяп, в На-
хичевани-ва-Дону 20 августа 1900 года ’, он прошел серьез-
ную школу Венской Академии искусств п с 1925 года пе-
реселился в Италию, где и натурализовался. Помню его
совсем маленьким черноглазым мальчуганом, которому
сестра моя любила рассказывать сказки. Талант рисоваль-
щика и острое внимание к миру окружающих вещей, уме-
ние точно ответить на вопрос: «А ну-ка опиши, что ты
видел» — ярко проявлялись в нем уже с тех пор. В Италии
первые годы художник, так резко разошедшийся с мод-
ным и всесильным модернизмом, переживал немалые труд-
ности и долго бедствовал. Он рассказал мпе, как, гони-
мый нуждой, бродил по дорогам Италии, заходя в бедные
деревушки, рисовал крестьян и пастухов, и этп картины,
правившиеся народу и покупавшиеся за гроши простыми
тружениками, давали хлеб и ему, бродячему художнику.
Такова была в Италии первая его школа близости к при-
роде и к простому человеку,— и жаль, что оп замкнулся от
нее впоследствии четырьмя степами студии.
Среди картип Грегорио Шилтяпа есть одна, которая,
на мой взгляд, возбуждает много мыслей и каким-то обра-
зом ассоциируется с горьковским «На дне». Написанная в
1945 году, она принадлежит, как «Филателист», «Навита-
1 Недавно вышла очень интересно написанная и великолепно
яз^п"ая в Милане автобиография Шплтяна (на итальянском
313
тор», «Отъезд», к тому периоду творчества Шплтяпа, когда
оп, освободившись от прежней, очепь спльной зависимости
от итальянских классиков (замечательная классическая
композиция 1936 года о вакхе в трактире), находит, оста-
ваясь верным своему человеческому типажу, уже чпсто
оригинальные шилтяновскпе черты и стиль. Это — «Бро-
дяги». В упомянутом мной «Вакхе в трактире» еще мяг-
кая, бархатистая трактовка материи и голого тела, еще
сумрачный общий колорит, напоминающий Караваджо,
скульптурные, тщательно выписанные, бронзовые голые
тела, залитые огненно-дымным светом вечерней фабрич-
ной городской окраины в типичной староптальянской ма-
нере. Повешенная в музее, картина эта могла бы легко
быть принята за полотно XVI—XVII веков. Но уже лица
трех сидящих за столом совершенно разных по типу лю-
дей, присевших выппть, говорят об оригинальном шилтя-
новском выборе натуры. Один, может быть, музыкант;
другой — слесарь, с инструментами, аккуратно положен-
ными на пол; третий — полуинтеллигент, полукультурпый
рабочий в синей манке, с газетой в кармане пиджака, ви-
сящего на спинке стула. Возле них стоит типичный изжел-
та-бледнып пьяница с испитым лицом и влажными от пота
волосами, упавшими на лоб. Все четверо, обернувшись,
глядят на вошедшего голого прекрасного юношу, с вино-
градным венком на кудрях, один — с досадой на вторже-
ние, другой — с изумлением от неожиданности, третий —
по-пьяному пристально, четвертый, с газетой в кармане,—
повернувшись спиной к нам, лицом к Вакху,— поднимает
ладонь, как бы отстраняя видение Вакха, поднявшего ро-
зовую портьеру. Вы уже можете сказать кое-что о каждом
из них, но вы пе моглп бы рассказать пх истории, раскрыть
их души.
Но в «Бродягах» вы это можете, и больше того: вы
пе можете не увидеть перед собой жизни н характера
каждого. В центре картины, па ящпке, сидит книжный
человек, немного схожий с Лукой из «На дне», настолько,
насколько может быть похож опустившийся па дно домо-
рощенный философ Запада на русского «божьего чело-
века». Оп облысел, у него не хватает переднего зуба. Глаза
слезятся по-старчески, руки опухли. Подагрическими паль-
цами левой руки он держит па коленях книгу п, читая,
поднял палец правой руки и ее комментирует. Справа от
пего, лежа па животе и подперев голову рукой, думая о
своем п по-мальчишески безразлично к взрослым, слушает
311
курносый мальчик. За сппиой его задумался — горько п
пристально — безработный. Оп молод, но всего насмот-
релся, хочет и почти пе может верить печатному слову.
А рядом с ним разуверившийся, больной, опустивший
низко голову в фетровой шляпе, отекший пожилой бродяга
с мешком на плече, уже уставший, но — призадумавшийся
пад мудрыми, серьезными и, должно быть, малопонятными
ему словами беззубого толкователя. II на коленях, под-
севши к нему, уперши щеку в палку, присоседился по-
следний из этой компании, самый рваный, босощ с лицом
бандита, во жаждущего покаяться, помолиться и потом
снова погрешить,— его душа тесней всех лепится к читаю-
щему, а губы готовы цинично ухмыльнуться над собой. Что
за люди и в каких говорящих позах взяты они художни-
ком! Понимаешь вдруг, какое огромное значение вкла-
дывал оп в слова «гармоничная поза», когда писал своп
советы для начинающих. Именно позой рассказывает о
себе его видавший виды, умеющий хлебнуть рому, ни бога,
пи черта не боящийся морской волк («II Navigatore»,
1941) с лихо закрученным усом. Именно в позе узнавали
мы изящно-жеманный в своей наследственной родовитости,
по такой унылый и безвыходный в этом доживающем век
свой ефрейторском аристократизме, мрачный характер по-
томка древнего рода (портрет герцога Граццано Висконти,
1941); и такой человечный, с безвыходной тоской на про-
стом рабочем лице, такой трогающий за душу характер
уличного музыканта, перебирающего клавиши своей гар-
монии («Тоска по родине», 1941),— пожалуй, самый чело-
вечный, самый добрый пз всех портретов Шилтяна. Когда
вживаешься в каждую его картину, в каждый натюрморт
его, начинаешь лучше понимать творческий путь этого
своеобразного художника. И начинает хотеться, чтоб жизнь
ворвалась в его полотна и, забыв о мертвых вещах, оп схва-
тил и передал своим ярким мастерством нового человека
нашей планеты, нового наследника всех ее несметных цен-
ностей, созданных человечеством. Потому что пзжптым и
Усталым окружающим его людям, этому умирающему об-
ществу, в котором живет оп и ппшет,— воистпну уже тяж-
ко жить, ц накопленный материальный багаж давит им
плечи, теснптся в самом просторном, самом богатом жилье
их, теснится, пе находя выхода, не находя цепптеля. И на-
следие веков, которым так дорожит Шилтян, рвется в ши-
рокий мир будущего, где сумеют принять его в жизнь п
оценить,
315
Так, не ставя себе никакой разоблачающей задачи,
реализм Грегорио Шилтяна превращается, подобно самым
левым течениям в искусстве, в суд и осуждение старого
мира.
1962
XIII. ЯЗЫК ПЕТРАРКИ
Вышел из печати долгожданный учебник итальянского
языка *. Мне пришлось как-то писать о странном у нас
равнодушии к этому красивейшему языку. Предпочтение
мпого лет отдавалось испанскому. Это объяснялось, конеч-
но, растущим интересом к народам Южной Америки, го-
ворящим по-испански. Но дпапазон итальянского отнюдь
пе меньше и не менее практически важен. Ведь не говоря
уже о том, что п в Америке и в Англии, да и в других
странах существуют в городах целые кварталы, населен-
ные итальянцами, и вы легко можете услышать звучную
речь Торквато и Петрарки на улицах Лондона, Чикаго,
Сап-Франциско,— нельзя забывать, что итальянский
язык — один из четырех государственных языков Швей-
царии, и вы в Тессинских Альпах, во многих местах Грау-
бюпдепа встретите его как официальный язык учрежде-
ний, да и в части Югославии жители говорят по-итальян-
ски. Но дело, конечно, не в статистике и географии. Ме-
сто Италии в мировой культуре куда значительнее се
географических размеров: в некоторых областях науки и
техники ей принадлежит одна из ведущих ролей; научная
и художественная литература у нее великолепна. II ко все-
му этому присоединяется давнишняя наша собственная
традиция. Русские классики, русское образованное об-
щество XVIII и XIX веков учили итальянский так же, как
французский. Разверните «Египетские ночи» Пушкина,
где описывается приезжий итальянец-импровизатор.
Знатный петербуржец Чарский разговаривает с пим по-
итальянски, и, хотя оп говорит ему, что «в обществе»
итальянских стихов не поймут без переводчика, большая
часть присутствующих па вечере, оказывается, прекрасно
их понимает. А Тургенев, у которого несколько поколения
1 10. А. Добровольская, Практический курс итальянского
языка, Издательство международных отношений, М. 1964, стр. 56о.
316
читателей училось воспитывать свой вкус к красоте! Кто
пз нас мог забыть очарование его «Вешних вод», малень-
кую итальянскую кондитерскую в немецком городке и бес-
смертный образ Джеммы...
Так вот, невнимание к итальянскому, по счастью,
исправлено. За короткое время изданы целых четыре
словаря, два карманных и два объемистых, а наконец
появился и учебник. Он вышел в ИМО (Издательство
международных отношений) и даже просто как учебник,
носящий особые черты, выделяющие его из серии таких
учебников, заслуживает доброго слова.
Начать с того, что оп очень требователен к студенту и
вообще к любому, кто захочет им пользоваться. С первых
же страниц вы видите, что он обращен к интеллигент-
ному, добросовестному и сознательному ученику, ценя-
щему фактор времени. Учебник назван «практическим»,
и это совершенно точное определение его особенности: ни-
какого размазывания лишним многословием того, что мо-
жет быть понято сразу; скупой лаконизм в перечислении
основных грамматических правил; стройная последователь-
ность изложения в хорошем рабочем темпе. 11 оттого, что
нет лишних слов, не повторяется много раз то, что понятно
с одного раза,— и правила и слова запоминаются гораздо
крепче и скорее, словно пе написаны опп черным по бе-
лому, а говорятся вам устно, от лица к лицу, с доверием к
вашей памяти и умственной способности. Практичность
учебника сказывается не только в этой как бы ускорен-
ной методе изложения, по и в стремлении его автора
свести до минимума всякую случайность в выборе при-
меров и всякий излишек в собственном изложении. При-
меры почти все жизненны, ясны, взяты пз сегодняшней
Италии — ее современных писателей, газеты «Unila» и
прогрессивного журнала. Они не только современны, но
местами злободневны. Очепь хороши приводимые диалоги,
вопросы и ответы,— не только потому, что опп могут при-
годиться учащемуся в жизни, а и потому, что они даются
Da живом, сегодняшнем языке итальянской молодежи,
итальянских газет. Весь материал учебника приобретает,
таким образом, познавательное значение: одновременно с
языком учащийся знакомится со страной, ее жизнью, про-
блемами экономики, политики и культуры. II все это пре-
дельно лаконично, предельно легко, как бы с ходу усвояе-
мо. Чувствуется, что в основу учебника легло долгое уст-
ное преподавание языка, выработавшее в преподавателе
317
секрет большой доходчивости всего того, что обращает он
в своей речи к учащемуся.
Моягет ли данный учебник быть самоучителем? Легко
ли с его помощью овладеть языком, скажем, заочнику или
ученому, желающему научиться читать? Я бы ответила
утвердительно при условии определенной интеллигентно-
сти ученика. Правда, словарь, которым постепенно вы
овладеваете по учебнику, недостаточен для научного к
художественного чтения, он дается в нешироком, чисто
практическом объеме. Но зато учебник прививает навыки
самостоятельного расширения этого словаря, дает важней-
шие грамматические ориентиры и заинтересовывает на-
столько, что вы сами хотите перейти к более серьезному и
трудному чтению. Это большое его достоинство. Не забу-
дем, как охотно учащийся, окончив курс, забрасывает
учебник, как что-то, с чем, слава богу^ пришла минута про-
ститься навсегда. С «Практическим курсом итальянского
языка», изданным ИМО, такое «прости навек» вряд ли слу-
чится.
При втором издании следует исправить кое-какие
опечатки, не попавшие в перечисление, напечатанное
в конце книги. II очень хотелось бы посоветовать автору
учебника суммарно дать хотя бы самую краткую ха-
рактеристику языковых отличий — диалектов венециан-
ского и неаполитанского.
1964
ГОЛЛАНДСКИЕ ПИСЬМА
I. ПРИЕЗД С ПРИКЛЮЧЕНЬЕМ
пешком. Но уж если нельзя на своих
ногах, так лучше
Кажется, Смоллет сказал, что лучшая форма путе-
шествия — это ]
двоих или на четырех лошадиных
поездом — поездом с попутчиками, проводником, чайком,
остановками на станциях и темп разрезами социально-
географических пластов, какие бегут перед вами в окнах,
справа и слева. Когда мне пришлось опять, после девяти-
летней разлуки, отправиться в Англию, я поехала не ста-
рым своим путем через Прагу — Париж — Лондон, а но-
вым — через Берлин — Роттердам — Харидж, чтобы па
несколько дней остановиться в Голландии. Наш вагоп,
единственный беспересадочный, должен был пересечь ку-
сочек Западной Германии и через Бенилюкс подъехать
прямо к пристани голландского порта Хук-ван-Холланд,
откуда пароходы идут в Англию на Харидж.
Было уже темно, когда поезд подошел к Берлину.
Должно быть, немало советских людей наблюдало пз
окон эту панораму сменяющих друг друга частей Берли-
на, демократического восточного с его остановками
«Берлин-Ост» и «Фридрихштрассе» и — Западного Бер-
лина с его станцией «Зоо» («Зоологический сад», или, как
называли его у нас в старину, «Зверинец»). По сути,
небольшая западная часть Берлина использована Боп-
пом как своеобразный плацдарм для рекламы западно-
немецкого «процветания». Не успевает поезд отойти от
«Фридрихштрассе», как начинается эта реклама: море
ослепительных разноцветных огней, заливающих широ-
319
кие улицы, как комнаты и коридоры раскрытого настежь
дворца. Станция «Зоо» — вся из стекла, в модных квад-
ратных линиях.
Рассчитанная поразить своей нарядностью, эта часть
Берлина производит скорей впечатление искусственной
театральной декорации, за которой нет жпвого мира. Не
знаю, как на других, но на меня гораздо более сильное
впечатление произвели два разных киоска, перед кото-
рыми остановился наш вагон. На станции «Фридрих-
штрассе» — это книжный киоск, доверху полный заман-
чивыми книжными обложками; на станции «Зои» —
это винный киоск «Шультхейс» со всеми видами бутылок
на его витринах. Как ни примитивно такое противопостав-
ление, оно невольно заставляет задуматься.
Когда вы въезжаете в большие города любых госу-
дарств, от Москвы до Парижа,— их органические центры,
выросшие вместе с историей всей страны, начинают мель-
кать первыми своими очертаниями в окнах поезда отнюдь
не театрально-нарядным зрелищем, а непременно делови-
тыми задворками — той черновой, окраинной жизнью труб,
глухих степ, расходящихся путей, мостов, коротких тун-
нелей, за которой чувствуешь биение пульса огромного,
надвигающегося на вас центра. II эфемерная картинка за-
падноберлинского «процветания» по сравнению с ними
сразу обнаруживает свой рекламно-показной характер.
Право же, скромная станция «Фридрихштрассе» с
ее книжным киоском больше похожа на добрую старую
Германию книг и музыки до войны 1914 года, где приш-
лось мне готовить в Гейдельберге свою магистерскую
диссертацию,— чем этот американизированный бар
на «Зоо».
Спать пе хотелось, и я ворочалась па своей копке, чтоб
с пяти часов прилипнуть к окну. Белый, тусклый свет
начал расцеживать мочь. Мы проезжали Вестфалию.
Здесь уже запахло северным соседством, Скандинавией.
Начала меняться архитектура. Красные кирпичные доми-
ки, вытянутые треугольничком вверх; на одном, плоско-
крышем,— печто вроде огромного самовара по форме, ио
поймешь — труба или какая-то установка. Появились
на красном белые обводные черты: белые наличники, бе-
лые рамки вокруг окон, по карнизам,— словпо все обшито
тесьмой. Сыро и вымоченпо, солнце бледным анемичным
шаром катится за поездом, все кажется в дыму, и в дыму
наплывает курорт для ревматиков. Границу вы сразу вос-
320
М. С. Шапшян у развалян Колизея
принимаете «орфографически»: по эту сторону Ольден-
н,аль, по ту сторону Ольдензаал,— милое голландское дуб-
лирование буквы «а»; и, переехав границу, вы как бы
сразу попадаете в дублирование тех первых черточек но-
вого в пейзаже, в архитектуре, которые только намечаться
начали в пограничной Германии.
Не знаю, какую другую страну можно полюбить так
сразу, как Голландию. II совсем не знаю, за что. Может
быть, за то, что современный человек, изнервничавшийся
от всевозможных экспериментов, экстравагантностей,
эксцессов — вообще всяких «эксов» западной культуры,
укорачивающих ему жизнь, которую он как будто бес-
численно, до самой смерти, пробует и начинает, пробует
я меняет,— тут вдруг, на голландской земле, познает
солидность и серьезность единственного, позабытого новым
веком, старомодного качества: постоянства. Я пишу не об
экономике п культуре, а о том первом впечатлении, какое
получаешь от характера реклам, витрин, новостроек, улич-
ной жизни, одежды людей, в их какой-то стабильности
против моды и новшеств. Даже на самых людных улицах
голландской столицы пришлось мне проверить это впе-
чатление.
Но возвращаюсь к дороге. Красные треугольнички
домов, замелькавшие в окне поезда, постепенно приняли
свой склад и лад. В противоположность старинным не-
мецким вторым и третьим этажам, выдвинутым, как
ящики комода, над нижним этажом и слегка нависающим
ВаД улицей,— появилась деревенско-голландская, выдви-
нутая вперед, как подбородок, коробка первого этажа,
ступенью' на улицу, а над ней — отступающий назад
второй этаж, выходящий на крышу первого, как па бал-
кон. Черные с белым коровы пасутся в одиночестве, каж-
дая — па участке своего хозяина. Окна кажутся у пас
впалыми, как глаза, вдвинутыми в стену, смотрящими
взнутри. У голландцев окна похожи на очки, нахлопну-
тые снаружи, и обязательно с белыми наличниками, бе-
лой рамочпой оправой. Так и выпучены эти окна, словно
Рыбьи глаза или корабельные иллюминаторы, на вас. Лю-
)0вь, к выпуклости, пузатости — пузатенькое авто, лоба-
стый электровоз,— по Голландии мы едем на электриче-
ской тяге. Скошенное сено на лугах собрано в прямо-
. сольники, похожие на чемоданы, а большие стога, словно
амиики, под деревянными крышками, и эти крышки —
сюду — над сеном, над сжатым хлебом. Белоснежные
М Шлгипян, т. 5 3^ 1
гуси на пруду, как россыпь водяных лилий. Круглые бен-
зобаки стоят шарами па ножках, изогнутых как у стульев
рококо. А вот плоскокрышпй одноэтажный дом на несколь-
ко квартир,— окно и дверь, окно и дверь, у каждого квар-
тиранта своя дверь, и то ли для красоты, то ли чтоб не
перепутать, одна дверь покрашена в розовую, другая в го-
лубую, в красную, синюю краску. Городок на канале, как в
Венеции. Лодки на причале у каждой двери, как в Вене-
ции...
Все это — еще не Голландия, все это лишь тот соци-
ально-географический разрез в окне поезда, о котором я
сказала выше. Но вот мы проехали индустриальный
Амерсфоорт, проехали Утрехт, и проводник — наш совет-
ский проводник этого советского вагона — торопливо ска-
зал мне:
— Вы хотите в Роттердаме слезть? Сейчас Роттердам.
Поторопитесь, тут стоит полминуты.
Полмппуты! Вся сырая женская душа всколыхнулась
во мне, и я, уже ничего пе спрашивая и не слушая, не
глядя в окошко, поволокла опрометью свои вещи на
площадку. Проводник едва успел вынести их за мной,
как поезд двинулся, п кусочек родного дома, родной со-
ветский вагоп уплыл от меня. Я осталась одна. Я была в
Голландии. Я была в Роттердаме. Но позвольте, что же
это за Роттердам? Перрон, на который я слезла, был со-
вершенно похож на наш дачный, высоко над полотном,
безлюдный. И по обе его стороны тоже безлюдно, а горо-
да — никакого. Ни даже стапцпп, ни даже носильщика.
И меня решительно никто пе встретил, хотя мы надавали
множество телеграмм. А из всего голландского языка я
зпала только фразу, зазубренную в детстве с балладой
Жуковского «Каннитферштан». По опыту долгой жизни я
была уверена, что нигде не пропаду, но все-таки, еслп гово-
рить начистоту, самую малость струсила. Тяжелые вещи
таскать мне одной пе под силу, а главное неизвест-
но, куда таскать, и отойти от нпх было страшно. Мыслен-
но я уже писала письмо друзьям, заманчиво составляв-
шееся: «Начать с того, что я не там слезла». Но где я
слезла?
Тут показалось в этой пустыпе живое существо — не-
большого роста юпоша с рюкзаком за плечами, в треуго-
лочке и куртке защитного цвета, с чем-то па плечах вроде
простых пашивок. Разговорились мы с ппм по-англнпскп,
и я узнала, что настоящий Роттердам, Роттердам-Цен-
322
тральный — в нескольких километрах отсюда и паш поезд
там не останавливается, а проезжает прямо в Хук-ван-Хол-
ланд, и, должно быть, именно там и встречали меня. А те-
перь надо пробираться в Роттердам па дачном поезде пли
в такси. Мой спаситель не оставил дела па полпути, под-
хватил мои вещи, освоился очень быстро с моим характе-
ром, услышал мою биографию, рассказал свою. Оп был
студент, возвращавшийся па побывку к отцу в Роттердам,
и звалп его Петер Вальтхаус. Но вот Роттердам-Централь-
ный. Где уж тут смотреть, встречают лп! На перроне стол-
пилось множество парода, приходили и уходилп поезда,
выбрасывавшие новую и новую порцию народу.
Петер сделал мне знак — и мы опять пошли. Перед
окошком какого-то бюро, где проверяют билеты п дают
информацию, мы в два голоса началп рассказывать мою
одиссею. Пз кассы выглядывало прелестное молодое лпцо
голландки того же розово-белого цвета, как цветы в вазе.
Она выслушала, потом проверила мой билет и взяла теле-
фонную книгу. Через секунду в советском посольстве ото-
звались.
Но советское посольство находилось за десяткп кило-
метров в Гааге. Покуда за мной приедут, падо было ждать,
и я позвала Петера, хорошенькую голландку в окошке, се-
стру ее, сидевшую за стеной, подругу сестры—всю гот-
ландскую компанию, принявшую участие в моем спасе-
нии,— попить в ресторане кофейку. Из сумочки я тор-
жественно извлекла десять гульденов, и на все десять
гульденов мы славно отведали хлеб-соли на голландской
земле, а когда принесли сдачу, то в сдаче оказались це-
лехоньки все эти десять гульденов, п мои новые друзья
чуть ли не клятвенно уверили меня, что именно так пола-
гается.
Друзьями мы сделались настоящими. Голландские де-
вушки— Фелиситас и Майелла Шмитц — рассказали, где
они служат, как работают, сколько получают и чем доба-
вочно пользуются от компании (прежде всего — скидкой
в ресторане). Мы разговаривали по-немецки и по-француз-
ски, по-апглийскп п по-голландски,— и в последнем слу-
чае я усиленно дублировала все гласные буквы, сопрово-
ждая их могучим «каннитферштапом». Мы хохотали от
каждого слова, и нам было весело. Пам было хорошо, по-
тому что мы сделались друзьями и потому что голлан-
дцы — ото голландцы. Народ, который всерьез принимает
вшзвь и ничего пе делает наполовину.
323
Я до сих пор переписываюсь с Петером, Фелпситой и
Майеллой, и мне хочется послать им сейчас через весь Бе-
нилюкс свое сердечное пожеланье доброго счастья в новом
году!
Приехавшие за мной ожидали, вероятно, встретить
смертельно перепуганную заблудившуюся старушку, по-
лучившую хороший урок: пе слезать где попало пли, по
русской поговорке, пе соваться в воду, не зная броду. Но
я встретила их с гордым достоинством, окруженная моло-
дыми голландскими друзьями, тем поколением, которому
интересно, что такое Москва и советский писатель. И в ру-
ках у меня был большой букет красных и синих гвоздик,
первый букет голландских цветов, полученный в подарок
от голландцев.
Гаага, 4У65
II. ГЛАЗАМИ ПЕТРА
Голландцы называют Гаагу «большой деревней». Опа
белая и очень тихая, но тишина в нем совсем не деревен-
ская, а скорей дворцовая или тишина большой приемной,
где ожидающие разговаривают понизив голос. Чем-то, мо-
жет быть своими функциями, опа похожа на Вашингтон,—
именно в вей происходят конгрессы, совещания, засе-
дания, дипломатические приемы. Если б в ней пе было
«Мадуродама», о котором разговор напоследок, я сказа-
ла бы, что из всей Голландии в Гааге меньше всего гол-
ландского.
Первый свой визит мне хотелось отдать царю-плотни-
ку, во не потому, что это — проторенная дорожка для всех
наших туристов. Календарь придвигает к нам дату, нема-
ловажную для русской культуры. Мы будем ее справлять
во всех частях света и уж во всяком случае — вместе с Гол-
ландией. Дата эта — 30 мая 1972 года — не так уж и за
горами: триста лет со дня рождения Петра Великого.
Почему Петр выбрал своим первым «визитом» в Евро-
пу именно эту маленькую страну и вдобавок — маленький
город в пей, Заандам? Из-за кораблестроения, которому
хотел выучиться? Обычно так отвечают историки. Голлан-
дия долго шла первой в важном деле создания кораблей,
ультрасовремеппом тогда, как у нас теперь самолетострое-
ние. Но к году посещения ее Петром, в самом кон не
324
XVII века, слава ее уже слегка померкла, и па первое
место начала выходить Англия. Петр не мог этого по
знать — не зря оп из Голландии переехал в Англию. Исто-
рики не любят «личных мотивов», как любим пх мы, писа-
тели. Но есть, при въезде Петра в Голландию, одна лич-
ная черта, па которую нельзя не обратить вниманья. О ней
задумываешься, ее невольно хочешь развить.
Летом 1697 года,— чтобы быть точной, 18 августа, в
самом начале дня,— Петр Первый приехал в Заапдам в
одежде простого рабочего, под именем Петра Михайлова;
ио, хотя это был приезд «инкогнито», все уже знали, кто к
ним едет. II вот, не успевши ступить с борта корабля па
землю, царь разглядел средн заандамовцев знакомое лицо,
некоего Геррита Киста,— и, здороваясь, кивнул ему. В до-
мике Киста он и остановился, прожил в пем, работал и
спал в нем, согнув к подбородку свои могучие колени, чтоб
уместиться в спальной ппше, и прославил этот домик на
века.
Мне кажется, даже царю в его молодые годы, да еще из
такой неотесанной страны с диковинными нравами, как
старая матушка-Русь, не очень-то ловко было попасть в
новый западный мир в простой одежде, без придворной
знати, без царских регалий. Как и всякому человеку, мо-
лодому царю должно было быть вначале конфузно (за-
падные историки без конца упоминают о его плохих мане-
рах и перечисляют ошибки в этикете), и огромнейшем
подспорьем для него могло стать знакомое лицо там, куда
он впервые попал,— друг-заандамовец, мастер Кист, с ко-
торым он еще на родине познакомился, возможно даже
говорил с ним о Голландии, был им приглашаем туда. Че-
ловек, знакомая душа, опора в чужой стране — вот, веро-
ятно, личный мотив прпезда Петра прежде всего в Заап-
Дам, веселый кивок его через толпу и такое простое, сер-
дечное, легкое для него житье-бытье в домике рабочею-
мастера.
Миром, окутанным легендами, сделалось пребывание
Даря в Заандаме. II надо сказать, что нигде в отечествен-
ных музеях у себя па родине Петр не окружен так своими
земляками, как в этом бедном домике, закованном его цар-
скими наследниками (вплоть до последнего Романова) в
безвкусные каменные оболочки — футляры. Множество
Русских записей в книге посетителей падает не на годы и
Даже пе на месяцы, а на каждый депь. Мы поставили свои
подписи в середине дня, после того как с утра этого дня,
325
22 июля, несколько страниц было уже заполнено подписав-
шимися.
Сюда, на встречу с царем-рабочим, гостившим у ра-
бочего, являлись во множестве моряки советских кораб-
лей, заходивших в голландские порты, группы наблюда-
телей за судостроением (по советским заказам), туристы,
писатели, артисты, композиторы, художники — и не про-
сто постоявши, расписавшись и уйдя обратно, а (неизве-
стно, кто первый!) придумав оставить тут, царю на па-
мять, что-пибудь, малость какую-нибудь из повой, совет-
ской земли: коробку спичек, открытку, вид Ленинграда.
Эти дары сторож-голлапдец свято бережет за особой вит-
риной, где, кстати сказать, раскрыта и книга Алексея Тол-
стого о Петре в переводе на голландский язык... Потомки
Геррита Киста еще живут в Заандаме, и, кажется, сторож
домика — один из них.
Под плоховатым бюстом Петра четыре знаменитых
стиха «То академик, то герой...» написаны по-голлапдеки
и читаются удивительно понятно.
Кстати о переводах. Друзья частенько смеются вад
моей привычкой прихватывать за рубежом один и тот же
текст выступлений на разных конгрессах в переводе
на многие языки. Но как часто самая, казалось бы, не-
значительная разница в переводах дает уловить харак-
терную черту той нации, на язык которой переводится
документ!
В домике Петра лежит для туристов справка о нем,
переведенная на три языка. Для примера вот некоторые
сравненья. Французский перевод начинается так: «Царь
Петр, желая образовать подданных своей империи...» Не-
мецкий: «Петр Великий, чья основная мысль была —
внутреннее строительство своего могучего государства...»
И наконец, английский: «Царь Петр, чье большое желание
было сделать свою империю великой...» А ведь текст, с ко-
торого перевод сделан, один и тот же! Но первый напирает
на просвещение, второй — на благоустройство, а третий —
на величие империи, по-своему истолковывая мотивы рус-
ского царя.
Еще интересней то место, где говорится о непосредст-
венной работе Петра. Француз — о том, что делал Петр,
поступивши па верфь к предпринимателю Рогге: «Он ра-
ботал инструментами и изучал чертежи». Немец: «Царь
не только живо интересовался чертежами, по и работал
своими руками на производстве». И наконец, англичанин:
326
«Он возился с инструментами» (plied (lie tools), «по его
главным интересом были чертежи» (but his chief interest
was the designs). Ну разве не встает перед памп в этих
простых примерах направление мыслей если не трех паро-
дов, то трех представителей языка этих пародов — фран-
цузского, немецкого и английского? Вежливое и слегка
равнодушно-формальное французское объяснение за-
мысла и деятельности Петра. Немецкое (при основной
склонности немцев к теории, к абстрактности) удивлен-
ное подчеркиванье практических свойств Петра — не брез-
гал работать даже собственными руками! Английское, где
здравый смысл практичного англичанина, привыкшего
смотреть па соседей «в оба», сразу заподозрен в Петре
и замысел увеличить империю, п главный интерес не к
работе с инструментами, а вот именно к чертежам. Разве
не поучительны эти разные интерпретации одного и того
же текста, одного и того же факта?
А как сами голландцы?
У меня не было такой справки на голландском языке,
по зато был перевод известного четверостишия, и, так как
переводчик не старался соблюсти «художественность»,
ритм н рифмы, пм должна была руководить прп переводе
только точность. Перевод действительно точен, но не сов-
сем. Там, где па русском языке Петр предстает перед нами
в разных аспектах, то академиком, то героем, то мореплава-
телем, то плотником,— голландский переводчик уточняет
не свой перевод, а текст, который оп переводит. Вместо
«академика» у голландца «ученый» п вместо словечка «то»
У голландца всюду «то как», а это меняет дело. Не плот-
ник, а как плотник, пе герой, а как герой; в довершение
всего заключительная фраза «на тропе вечный был работ-
ник» переведена как «на троне был вечно работающим,
вечно деятельным». Иначе сказать, для голландца Петр по
перевоплощался то в одного, то в другого, по, оставаясь
самим собой, овладевал многообразными функциями и про-
являл пх. Это, быть может, тончайший нюанс, в переводе
вряд ли даже заметный, по для меня он был очепь важен.
Я ехала в Голландию, чтобы взглянуть па пее глазами
Петра. Л он первым долгом поискал глазами знакомого
голландца... И вот этого голландца, символического «Гер-
рита Киста», я и хотела увидеть, разгадать, попять, пред-
ставить себе человеческие особенности парода, в страну
которого я приехала.
От Гааги до Заандама — пе очепь далеко, вся Голлап-
327
дия малюсенькая по сравнению с нашими пространствами.
Мы мчались вдоль больших квадратов осушенной земли,
поросших густой травой,— на ней лениво лежали сытые,
выхоленные коровы. Осушенные квадраты земли — поль-
деры — до того уж известны советским читателям, что
слово «польдер» прочно вошло в ваш очерковый лексикон.
О странной земле, лежащей ниже уровня моря п отвоеван-
ной у воды, писали все, кому удавалось побывать в Голлан-
дии. Кое-что, правда реже, упоминается и о том, чем эта
отвоеванная земля отмечена в статистике.
Наиболее интенсивно населена — Голлапдпя.
Очень большое долголетие людей (средний возраст
семьдесят два года) — в Голландии.
Одна из самых низких цифр детской смертности — в
Голландии.
Наивысший урожай с гектара в мире — в Голландии.
Наивысший доход с квадратной мили — в Голландии.
Наивысший удой с коровы — в Голландии.
Наивысшая цифра рождаемости в Западной Европе —
в Голландии...
Но если обо всем этом читатели наши наслышаны, то
совсем мало или вовсе не зпают они главного: чем была
эта благодатная земля, на которой первые голландцы посе-
лились, и чем были сами голландцы, когда начали свою
работу па ней.
Есть одна неприхотливая и совсем пе рекламная книж-
ка, написанная пе голландским писателем, а голландским
инженером из голландского водного управления, Иоган-
ном ван Фееном. В пей он просто, в сопровождении тех-
нических рисунков и графиков, рассказывает об истории
строительства голландской земли... земли, которой сперва
не было вообще.
Один из арабских купцов-путешественников посетил в
девятом веке север Европы, нынешние Нидерланды. Он
шел по непроходимой смеси воды и грязи, оставив в своем
описании презрительное слово «себша»: земли там нет,
одна себша, то есть соль с трясиной. Фризы, саксы и фран-
ки получили в дар от судьбы нот эту самую «себшу», вдо-
бавок непрерывно объедаемую, ломоть за ломтем, нена-
сытной пастью моря, и они пе убежали от нее, бежать было
некуда. Опп приняли то, что природа, наделившая герман-
цев, славян, кельтов горами и лесами, долинами и рощами,
сунула им под самый конец, эти ошметки земли без земли,
воды без водь/,— и стали па них работать. Двадцать два
328.
столетия работали тут племена, составившие голландский
народ,— из года в год, из месяца в месяц, изо дня в день,
с часа на час, с малых лет и до самой смерти отвоевывая у
моря свою «себшу», осушая и превращая ее в сушу и со-
здавая из бесструктурной, мертвой, соленой земли плодо-
носную почву.
Есть хороший японский фильм—«Голый остров». По
что такое «Голый остров» перед титанической былью исто-
рии, называемой сейчас «Голландия»? Ехать учиться у
нее можно многому. Десятки видов и форм плотин, дамб,
укреплений; сотни форм каменных кладок и сцеплений;
машины, переворачивающие землю на полтора метра
вглубь; машины, укладывающие дороги с нежностью, с ка-
кой мать укладывает ребенка спать; машины, вычерпываю-
щие моря и озера, словно это котелок с борщом; особый
вид тростника, reed-seed, которым засевают с воздуха осу-
шенную почву, делая ее структурной и внося в нее бакте-
риальную жизнь...
Началом всех этих работ был человек, его рука и ло-
пата. А рука голландца — не простая. Мне рассказывали
мои друзья, что, когда родится ребенок в голландской
семье, от самой бедной до самой богатой, мать берет его ла-
дошки — чуть только оп начнет понимать — и показывает
ему на пих две извилинки (опп всегда есть на ладошках!):
знак М, а если перевернуть, будет W (посмотрите у себя,
вы их найдете!),— и говорит своему ребенку: М — это че-
ловек (Mens по-голландски), a W — это раоота (Werk).
Человеку надо работать, человек родится, чтоб работать,
и это большое счастье, большое, большое счастье с первых
Шагов на земле знать свое назначенье.
Даже если то, что рассказали мне мои голландские
Друзья, только легенда, переходящая пз рода в род, надо
преклониться перед создателями такой семейной леген-
ды! Но я думаю, что слова матерей, сказанные детям на
заре их жизни, отнюдь не легенда в Голландии, а великая
воспитательная традиция. И мне кажется — острые глаза
Царя .Петра отличили еще в России, па ладонях знакомых
голландцев, на ладони Геррита Киста, этот особый знак
М W, человек — работа, и захотели повидать страну, iде
люди умеют трудиться, любят трудиться и считают труд
Назначением человека.
ЗаанОам
329
III. ПРОГУЛКА ПО АМСТЕРДАМУ
Пз Заандама, сслп следовать обычными тропами тури-
зма, едут в приморские рыбачьи деревушки-музеи, где
все как будто (и сами туристы в это свято верят) рассчи-
тано именно на показ, за который если но платят деньгами,
то расплачиваются покупкою дорогих сувениров — дере-
вянных башмаков, моделей лодочек и яхт, всякого рода ку-
кол в национальных одеждах.
Я тоже отдала дань этому маршруту, заехала в Фо-
лендам, но сильно сомневаюсь, чтоб серьезный народ так
уж и ходил в своих тяжелых деревянных шлепанцах ради
удовольствия одних только туристов. Пе забудем, что
в лаптях ходят еще кое-где и у вас, а во время последней
войны по улицам больших сибирских городов четко посту-
кивали деревянные подошвы сандалии. Такие же яркие,
необыкновенные, сохраняющие весь свой старый быт, все
сложности национальных одежд, рыбацкие деревеньки
есть и па знаменитых островах Эстонии; туда тоже ездят
туристы, по было бы смешно воображать, что тамошние
рыбаки соблюдают свой уклад и внешний свой облпк толь-
ко «дчя красоты» и чтоб наезжпе надоедливые зрители
глазели на нпх.
Описать всю прелесть Фолендама очень трудно, пе
впадая в стиль восклицательный. Вы подъехали к самому
серому морю (оно тут серое, гривастое, грозное). Волны,
как молоты, бьют и бьют о высокий берег. На самом
берегу, стена к стене, лепятся узкие, в острых треуголь-
никах черепичных крыш, разноцветные домики из знаме-
нитого голландского кирпича (смеси торфа и глины).
В море колышутся тоже разноцветные паруса рыбачьих
лодок, синие, желтые, красные, и тоже в форме острых
треугольников; а переведя с них глаза на деревенские
домики, вы невольно представляете себе и этп домики
как тесную флотилию лодок со вскинутыми крышами-па-
русами.
По узкой улице спуют жены рыбаков и девочки в длин-
ных платьях с иаряднымп белыми фартуками и в белых
пакрахмалеппых чепцах — тоже острой треугольной
формы. Улица, правда, полна лавчонок с сувенирами, и
немало стоит туристических машин, держась чуть не на
честном слове,— па узких пятачках крутого берега, по
кроме сувениров — рыба, рыба, еще подпрыгивающая па
прилавках, морская живность всех ракообразных пород, а
330
рядом жарят картошку (горячая жареная картошка очень
популярна на Западе, а у нас почему-то этого вкусного и
дешевого лакомства нет в отдельной продаже), пекут
рыбу, все пропитано рыбьим запахом, но не противно.
Фолендамцы живут отнюдь не сувенирами, а рыбой.
И попробуйте-ка попросить в лавке фунтик картошки,
когда пробил час закрытия торговли. Не отпустит вам хо-
зяин пи за какие деньги — пришел час для семьи, на вело-
сипедах съезжаются пз школы ребятишки, задул северный
ветер... II тут удержишься на ногах только в тяжелых де-
ревянных башмаках — рыбацких башмаках — профессио-
нальном, отнюдь пе маскарадной обувп. Ветер рвет паруса
в грозном сизом море; раздувает, как паруса, крахмальные
чепцы п гофрированные фартуки; зажигаются и мигают
лампы в домах. Нелегкая, но целесообразная жизнь в Фо-
лендаме, отлично рассчитанная на дружбу с сердитым мо-
рем. Фольклор родится не как эстетика, оп дптя нужды и
надобности, и там, где па колючей стерне разрывается го-
родская обувь, куда уместней дешевые лапти.
Уже стемнело, когда мы въехали в Амстердам. Вечер
я потратила на чтение путеводителя об этом тысячелет-
нем городе, построенном «на костях селедки», как шутят
сами амстердамцы,— тысячу с лишним лет назад здесь
была бедная рыбачья деревушка. По путеводителю в нем
такое множество вещей, нужных для осмотра, что я оста-
вила лишь самое для себя важное: дом Рембрандта, го-
родской музей с Вап-Гогом п Карелом Аппелом и архитек-
туру, не «показную» в городе, а разные мелкие уголки и
улички, куда редко забегают приезжие.
Чтоб попасть в дом Рембрандта, нужно было как раз
пересечь по грахтам (улицам, идущим вдоль каналов),
переулкам со съестными лавочками, крохотным площа-
дям и подворотням чуть ли не весь город к вокзалу, туда,
где раньше был еврейский квартал и где на Йодепбреес-
траат (Еврейской улице) стоит старый дом великого ху-
дожника.
Развернув план, я отправилась в свою многочасовую
пешеходную прогулку по Амстердаму. Мне хотелось пре-
жде всего посмотреть расположенные вдоль грахт жемчу-
жины старой амстердамской архитектуры, так называе-
мые «старые дворцы», где, по каталогу, туриста ожидает
интересная вещь.
Пятьдесят лет назад мие довелось стоять жарким яп-
ьарскпм днем — потому что даже январь в Греции жа-
331
рок — перед розоватыми от бактерий колоннами Парфено-
на. Пе было слов выразить свое наслажденье от синевы
неба, на которой почтп телесно, почти с совершенством жи-
вого, теплого тела человеческого, поднимались эти колон-
ны, казалось бы такие далекие от человека с его земными
горестями и радостями. А они — как ни парадоксально зву-
чит это — очепь близки человеку, ближе, чем самая утили-
тарная постройка нового времени. Дело в том, что грече-
ская архитектура в своей высокой мудрости щедро исполь-
зовала оптический принцип, она всюду в своих величай-
ших постройках учитывала, как будет видеть человек эту
постройку; н секретами своего строительства шла на-
встречу человеческому зрению так, чтоб он видел перед
собой именно гармонию, а не ее, пусть ничтожное, нару-
шение из-за особенностей человеческого зрения. Если
строить колонны абсолютно одинаковыми по толщине
снизу доверху, то человеческому глазу они покажутся в
середине как будто чуть похудевшими, ставшими тоньше,
и для того, чтоб этого не случилось, греки-архитекторы де-
лали середину колонны чуть потолще, чуть припухло. Глаз
не видел утолщения, оп видел гармонию ровной, стройной
колонны.
Эта выстпая степень архитектурного искусства — отс-
вет на запросы человеческого зрения, то, что делает искус-
ство греков бессмертным,— оказалась налицо в Амстерда-
ме, в знаменитых дворцах-домиках на грахтах, построен-
ных еще тогда, когда грахты были в центре города. «Двор-
цами» они были во времена их созданья; сейчас это узкие,
многоэтажные, плотно сдвинутые старые особнячки с кры-
шами-треугольниками, с течением времени усложнявши-
мися: сперва — старая, простая форма гребней с карнизами
по. углам, потом более сложная, где гребни идут кверху
ступеньками и справа и слева; нарядная, где ступени за-
менены витиеватым рисунком, заканчивающимся наверху
колпачком; еще более нарядная, в завитках рококо, с лежа-
щей наверху скульптурой животного. Следующим этапом
развития была уже плоская, как стол, аттика, с украшаю-
щими ее стоячими скульптурами. Но об аттике речь здесь
пе идет.
Когда вы смотрите па эти прелестные старые домики,
вам кажется, что они наклоняют к вам треугольные
ловы, как в поклоне,— вот это и есть учет человеческого
зрения, оптическая иллюзия, достигавшаяся строжанпшм^
правилами, по которым архитектор в те века строил. Если
332
ие эти правила, учитывающие человека в его главном
органе восприятия, зрении,— возможно, домики как бы от-
кидывались от вас назад, то есть отходили верхушкой от
вашего зреппя... Пишу «возможно», потому что не знаю
причины этого строительного фокуса. Но самый принцип,
высокий принцип человечности в воздвижении зданий,
огромное использование оптической иллюзии в древней и
средневековой архитектуре кажется мне завидной чертой
гуманизма, которую новое (новейшее) время частенько со-
вершенно забывает.
Так я шла, глядя вокруг, и раздумывая, и вспоминая
приверженность голландцев к точному соблюдению пра-
вил в другой области, правда, тоже у них знаменитой: в
области выращивания тюльпанов. Сколько об этих тюль-
панах писалось! Как ездили и описывали наши туристы
Алкмаар и его цветочную выставку! Сколько привозили
для своих садов и огородов купленных луковиц... А вот об
одном не пишут у нас: какое многовековое знание, выра-
ботавшее целый ряд правил, лежит в основе голландского
разведения тюльпанов. Было, например, на опыте дока-
зано, что тонкие тюльпаны хорошо растут на песке дюн
лишь при условии, чтоб уровень воды (water table) всегда
держался на двадцать два дюйма ниже земли — не на два-
дцать один или двадцать три, а вот именно только на два-
дцать два. И с величайшей, ювелирной точностью гол-
ландцы — выращиватели тюльпанов — соблюдали этот
уровень, словно грань брильянта. Не потому ли они и цари
граненья брильянтов, что умеют ювелирно собчюдать точ-
ность даже там, где действует не тончайший резец, а ло-
пата?
Хоть я и шла по городу, заглядывая в двери съестных
лавчонок, я думала пе только о городе, не только о грудах
живности, о незнакомых видах рыб, салатов, копчений, на-
чинок, паштетов, то и дело отпускавшихся с прилавка в
чаду ароматнейших запахов,— я думала о почве, какую
голландцы сумели сделать из своей «смеси грязи и соли».
Немцы, в последнюю войну грабившие все оккупиро-
ванные ими страны, вывозили из Голландии вагонами
знаете что? Почву. Почву, ювелирно возделанную, твор-
чески созданную столетиями. Почву, дающую (цифры
1948 года) с одного гектара 4260 килограммов урожая
ишеницы, в то время как Англия в этом же юду дала
2820 килограммов, Франция—1910, а хваленая Амери-
ка-1110.
333
Ио вот шумный «проезжий» угол, где подо не зевать,
переходя па улпцу Йоденбреестраат с ее синагогой и цер-
ковью Арона п Моисея, почти упирающейся в Ботаниче-
ский сад. Здесь трпдцатптрехлетнпй Рембрандт купил себе
дом (№ 4—6) и прожил в нем двадцать лет, пока не при-
шлось его продать в уплату долгов. Здесь пережил ои
смерть своей первой жены, Саскии, написал «Ночной
дозор», сделал огромное количество рпсупков на биб-
лейские п еврейские темы, пользуясь жпвой натурой,
постоянно встречавшейся ему па улице п на паперти си-
нагоги.
Рембрандта как великого живописца зпает весь мир. Но
Рембрандта как непревзойденного, гениального рисоваль-
щика, умевшего двумя-тремя линиями жизненно точно пе-
редать патуру, знают гораздо меньше. Это знание получа-
ешь, посетив дом на Йоденбреестраат, где не только раз-
вешано п показывается собрание почти всех его гравюр и
кое-что из рисунков и документов, по и сохранены в спе-
циальной маленькой комнате возле прпхожей все инстру-
менты его гравирования и дается подробное объяснение
его гравировальной техники.
Тем, кто читал переведенный у пас роман Тойпа де
Фриза «Рембрандт», будет интересно пройти по всему
дому с его старинной мебелью, заглянуть в комнату уче-
ников, в комнату сына художника, Титуса, в спальню Са-
скии. Должна честно признаться, что как пи хорош роман
Тонна де Фриза, как ни приближает он к нам окружение
великого мастера, события его жизни, образы его совре-
менников п особенно его смерть, но дано это — подобно
знаменитым нидерландским интерьерам — семейной сце-
ной, психологией любви и ненависти, влюбленности
п дружбы; а так как материала для полного индивидуаль-
ного раскрытия внутренних психологических коллизий
членов семьи Рембрандта п его учеников было у авто-
ра мало, получился некий общий психологический
портрет, причем больше сына Рембрапдта, Титуса (как
оп учился, возмужал, женился), пежелп самого Ремб-
рандта.
Пишу это потому, что творческая биография великого
нидерландца, великого, как крупнейшие фигуры италь-
янского Ренессанса, еще не написана, а многие загадки
именно творчества Рембрандта так и не разрешены до сих
пор, и даже Тойп де Фриз, к сожалению, почти нс поста-
вил их перед собой.
334
Идя бесконечным рядом Рембрандтовых гравюр и ста-
раясь проникнуть в духовный интерес п творческую мысль,
двигавшие художником при выборе той пли иной темы я
набрела па одну из таких загадок и пе нашла ни в Гол-
ландии, ни в Москве, пп у Тонна де Фриза и ни в одной
из доступных мне книг о Рембрандте ее разгадки. При-
мерно в 1652 году, сорока шести лет от роду, Рембрандт
рисует странную фигуру ученого над манускриптами; уче-
ный в халате привстал из-за стола и глядит в окно, а из
окна льется свет, видна таинственная криптограмма типа
масонских,— п надпись па этой гравюре: «Доктор Йохан-*
нес Фаустус», в скобках: «(Иоган-евапгелист?)» По ката-
логу англичанина Хайнда (А. М. Hind. A. Catalogue of
Rembrandt’s etchings. London, 1923) это рисунок № 260 во
втором томе. До Рембрандта, сколько зпаю, никто не ото-
ждествлял автора Апокалипсиса, юношу-евангелиста, со
средневековым доктором Фаустом. Вопросительный знак,
знак сомнения (в авторстве? в собственном предположе-
нии?), поставлен ли он музейными работниками или самим
Хайндом? Даже этого я не могла узнать па месте. Гравюра
сделапс! в один год с другими библейскими рисунками Рем-
брандта — «Молящимся Давидом», «Поклонением волх-
вов», «Христом, произносящим проповедь», «Звездой трех
царей» — той самой, что вела пастухов и царей к яслям
Вифлеема. Много ландшафтов писал в этот и предыдущие
годы Рембрандт, а за год до своего странного евангелиста
Фауста он создал потрясающий рисунок слепого Говпя,
сгорбясь пробирающегося вдоль стен не библейского, а как
будто амстердамского закоулка, словно сам больной Рем-
брандт перед своей смертью.
Когда я вышла пз дома Рембрандта, меня охватили
Шумы и краски вашего двадцатого века. Но Амстердам,
почти и не виденный мною, вдруг ™1ч^Л^реДу^лось в
комым — через Рембрандта, через в , старым вс-
его доме-музее, что я, почти не к
знакомым улицам, по какоп'™ пл0 гд0 знаменитый
узенькой Ломбардстеех - прямо к дому, где
голландский поэт семнадцатого века Щгх-ттепом. И он,
работал в последние годы своей жпзи^ вГосударствеп-
этот Вондель, был как добрый знаком ’ добрымп зна-
вом музее, куда я добралась через весь I ,, и
комымп были современники Рембрандта, ‘ ' роверт
Рейсдаль, и ученики его, X», хотя
Флипк, узнанные через роман 1оина д 1
335
жет быть, и не такие, как у него. Но так велика сила худо-
жественного слова, что оно может продиктовать вам свою
трактовку истории.
Амстердам
IV. ЕЩЕ ОДИН ...ДАМ
Кроме Государственного, в Амстердаме необходимо по-
смотреть Городской музей, где хорошо представлен Ван-
Гог, во всей детской чистоте его красок и наивной при-
влекательности его штриховой манеры в портретах. После
этого гениального большого ребенка в живописи — с его
добрым взглядом и свежим воздухом его лаконичных пей-
зажей — идите смотреть Карела Аппела.
Вам покажется сперва, будто вы попали в мастерскую
сумасшедшего обойщика, буйно размазавшего все свои
краски в поисках лучших образцов для стенных обоев. Но
терпенье всегда лучший судья. Терпеливо идя из залы в
залу, разбираясь в этих судорогах красного, черного, фио-
летового, оранжевого, синего, в завитках, бубликах, круж-
ках, спиралях,— вы начинаете различать то, что можно
обозначить человеческим словом. Во-первых, глаза. Из
яркости необыкновенно интенсивных красок и коловраще-
ния их завивающихся потоков, словно стекающих с кисти,
почти всюду на вас смотрят глаза или то, что можно на-
звать глазами: два неодинаковых круга, две впадины, две
выпуклости, устремленные на вас с полотна. Облик этих
картин страшен — челюсти (если это челюсти) выдвинуты
вперед, и кажется, будто вы слышите зубной скрежет
(масло, 1964, под названием «Спор»); белоглазое нечто на
голубом подобии лица тащит за собой желто-синей тряп-
кой— подобием руки,— как ребенка, красную круглую го-
лову-шар (масло, 1964, «Женщина с головой»). Это — из
более постижимого в его живописи. Об этой живописи на-
писано с десяток монографий; ее можно увидеть в галереях
голландских городов, Нью-Йорка, Лондона (Тэйт-галерее),
Белфаста, Брюсселя, Цюриха, Осло и у множества част-
ных коллекционеров. Карела Аппела воспевают в стихах.
О пом пишут как о «варварской музыке». Вот строки
поэта:
Ou подобен земле,
большой горячий желудок.
Это — натуральная вселенная.
Эго — Аппел.
336
. , -Сперва вы склонны иронизировать и даже возмущать-
ся. Но повторяю — терпение хороший судья. Во-первых,
как там ни остри, но два длинных яйцеподобных лица —
это действительно двойной портрет профессора Лупеску и
Мишеля Тапье, по которому нельзя не почувствовать чело-
веческие индивидуальности. Во-вторых, комочек вихрей
(«Долли», 1962)—это настоящая собака. В-третьих, все
это дано в вихревом движении; поразительная чистота и
цельность этих красок, не знающих нюанса,— букет их сам
по себе отраден зрению; и хотите вы или нет,— стихийный
мир Аппела притягивает вас. Карел Аппел в Голландии, в
этом классическом царстве реалистической живописи, за-
нял свое место, каким бы он ни казался странным.
Уже под конец дня я вернулась из Амстердама в Гаагу,
с грустью чувствуя, что не удалось пи повидать Лейдепа,
ни порыться у букинистов, ни поглядеть в архивах первые
издания Яна Амоса Коменского и квартетов Мыслмвечка-
Гаага в этот вечер жила дипломатическими приемами, и
белые ее особняки светились ажуром своих окон.
Я уже боялась, что мне ничего другого, кроме прогулки
по этим чинным, немым улицам, пе предстоит, как друзья
предложили проехаться — совсем недалеко, в предместье
Гааги, чтоб посмотреть «еще один ...дам».
На войне с немецкими фашистами, 10 мая 1910 года,
отличился один молодой голландец, почти мальчик,
Жорж Лянопель Мадуро. Он был командиром небольшою
взвода зеленой молодежи. Набросав смелый план захвата
занятой немцами за рекой Флит виллы Левенбург, он с не-
обычайной отвагой, во главе своего взвода, выполнил нот
план, бросившись в атаку и захватив в плен немцев. Ему
присужден был посмертно рыцарский диплом. Но этот по-
гибший смельчак был единственным сыном у своих роди-
телей. Как увековечить память его? Как сделать, чтоб их
мальчик, гордость их, остался жить в памяти у голланд-
ской молодежи, продолжал бы приносить пользу родному
народу? Только родительские сердца и только, пожалуй, в
I олландиц могли найти поразительный ответ на такой во-
прос.
Голландия, страна бесконечных плотин, «дам», и мно-
гих городов и городков у плотин—Роттердама, Заандама,
Фолендама, Амстердама,— почему бы не обогатить ее еще
одним «дамом» — городком «М аду родам», в основу кото-
рого легло бы любимое имя? Вот какая мысль мелькнуза у
родителей погибшего героя. Построить новый гол 1апдскин
город, Мадуродам! Идея захватывающая, по в основе ее —
ничего особенного: еще одни город средн сотеп других...
Нет, Мадуродам должен быть не просто новым городом.
Что-то в нем должно ни па что другое, пн на канон другой
город не походить — город вечной молодости, вечного дет-
ства... Так, постепенно — от одной мысли к другой, одного
совета к другому — возникло и осуществилось под Гаагой
нечто, куда мы сейчас, по зеленым аллеям улиц, мчались
па машине.
— Мы едем удачно,— сказали мне друзья,— еще не
совсем стемнело. Сперва увидим это при дневном свете,
а потом посмотрим в вечерпем освещении и останемся до-
поздна.
Что именно увидим, я еще не знала, потому что мне не
договорили, на чем решили остановиться родители моло-
дого Мадуро, чтоб увековечить его память. Но вот машина
быстро сделала поворот, и мы подъехали к обыкновенной
кассе, где продавались билеты. С каталогом в руках мы
вступили в замкнутый мир, где на небольшом сравнитель-
но пространстве, тесно сгрудившись башнямп, колоколь-
нями, зданиями всех эпох, прорезанный, как лабиринт, из-
вилинами одпой-едипствепной улпцы,— возник город, где
даже высокие постройки не везде доходили до подбородка
двенадцатплетней девочки. Город-пгрушка с улицей в три
с половиной километра. Город-пгрушка, где все было на-
стоящее, строившееся крупными архитекторами с главным
архитектором С. II. Боума во главе, но уменьшенное в
25 раз против настоящего размера.
Мы вошли в этот город, подчиняясь порядку следованья
в каталоге, и увиделп, какая мысль легла в его основу: по-
казать па одной-едппствеппой модели настоящего города
всю Голландию, какая опа есть, взяв пз разных городов'—
Утрехта, Лейдена, Дельфта, Роттердама, Харлема, Ам-
стердама, что у них есть самого интересного, п воспроиз-
ведя это в точной копии, добавив крестьянскую ферму с ео
угодьями, гавань, аэропорт, все виды транспорта, yi сселе-
ний, культурных памятников; соблюдая хронологию — на-
чав с тысячелетней давности и доведя до наших дней; В
дать всему этому жить п дышать, колесам двигаться, ча-
сам ходить, колоколам звонить, музыкантам играть, кораб-
лям плыть, автомобилям мчаться... В дпсвпом освещении
мы увидели зримую, полную голландскую энциклопедию,
в два с половпной часа дающую огромный объем знаний во
в голых понятиях, но в образе и звуке.
338
Сперва мы подошли к старинноГ! ратуше Бппепхоф,
переделанной во дворец, где жила бывшая королева Виль-
гельмина п жпвет сегодняшняя королева, ее дочь Юлиана.
Перед подъездом стояла крохотная золотая карета, а во-
круг почетный караул. Раз в год в третий четверг сен-
тября, двери подъезда распахиваются, выходпт королева,
и зрители могут видеть парад п торжественную процессию
по пути ее в парламент. Идя дальше по улице, вы после-
довательно проходпте через века, от древней крепости па
острове Оост-Воорп, городских ворот п водопровода
XVII века, церкви Миноритов, виллы бургомистра, бюста
Рембрандта — до бесплатной городской библиотеки, зна-
менитого голландского банка и здания газеты, на крыше
которого бегут светящимися буквами новости дня, как у
пас на крыше «Известий». Концертный зал, в воротах его
автомат-касса. Бросьте в пее монетку — и из миниатюрно-
го концертного зала польются настоящие звуки симфони-
ческого оркестра... Таких касс-автоматов много перед вок-
залом, гаванью, казармой, каруселями, парком с народ-
ными увеселениями. Желающие положить монетку стоят
живой очередью, и музыка звучпт непрерывно, сменяясь —
веселая па серьезную и опять па веселую; непрерывно хло-
пают двери, маршируют солдаты, крутпт шарманку бро-
дячий музыкант, взлетают качели, бегут и бегут под му-
зыку лошади, верховые и впряженные в тележку, крутя
в бесконечной езде публику па карусели; из туннеля вы-
ходит, гудя, поезд, ведя товарный состав; бегут по авто-
страде автомобили разных марок, п гордо, медленно отхо-
дит от пристани пароход с нарядной публикой на корме...
Вся эта жизнь пробуждается вместе с монеткой, брошен-
ной в кассу-автомат.
Но одно здаппе работает бесплатно; это церковь.
Церковная служба пе требует ни завода, пи оплаты, з
Узких окоп допосптся глубокая мелодия органа. Идет мес-
са, поет хор,—как в настоящем храме... Мы побывали пе-
ред витринами огромного торгового универмага точной
копии с гаагского. Увидели здание конгресса, кл}б студен
веского объединения в Дельфте, фабрику пз города Леи-
Дена, старинные городские весы па площади против рату
почту, кино, университет в Лейдене... Перечислить все,
что в течение двух с половиной часов разворачивало»
перед вами, просто немыслимо,— это было настоят,
странствование по городу, хотя самый город и был urpj-
пючпый.
Тем временем стемнело, и вдруг всюду перед нами за-
жглись огни. Вспыхнули лампы па улицах, прожектор
осветил памятники, дом Спинозы. Одно за другим осве-
тились окна в домах. Разноцветные рекламы, пестрые
огопьки стадионов и парков, волпа белого света на аэро-
дроме, в гавани, на вокзале — все как всамделишное; и как
настоящий вечер в большом городе — воздух вокруг про-
питался таинственными зовами неведомых встреч, зовом
несбыточного, той странной душевной приподнятостью,
когда ждешь от жизни чуда. Новые толпы зрителей напол-
нили узкую уличку Мадуродама. Со всех сторон опять по-
лилась музыка. В игрушечных парках из игрушечной
кишки стали поливать настоящие маленькие деревца, осы-
панные цветами. И по-настоящему запахло в Мадуродаме
душистым ароматом цветов.
Мы увидели странную группу: шли друг за другом
большие взрослые люди, ведомые девушкой-гидом. Они
сстанавливались возле каждого здания и, покуда девушка
мм рассказывала, протягивали руки и ощупывали здание,
с потолка до фундамента, обводя пальцами окна и двери.
А девушка объясняла им: это окно, это дверь. Впервые в
жизни слепые сверху донизу ощупывали многоэтажный
город! Так модель чуть ли не всей Голландии помогла тем,
кто был слеп от рождения, почувствовать и через осязание,
руками,— увидеть свою родину, попять, что такое окру-
жающий их городской мир.
Невольно приходила в голову мысль о философском
смысле тех элементов, которые, казалось бы, ничего
философского пе имеют в себе: размера, объема пред-
метов. Уменьшение огромного города в двадцать пять
раз дало возможность слепому охватить его руками
и познать его форму, что рапыпе было немыслимо для
пего.
Пу, а если нарушить размеры в другую сторону? Что
такое любовь нашей современности к грандиозному, к не-
боскребам, к огромным залам и стадионам, а от них —
к тем абстракциям в искусстве, в музыке, какие создаются
без учета диапазонов человеческого восприятия, все
меньше и меньше считаются с отпущенной человеку при-
родою мерой вещей, с резервами его слуха, его зрения
и главпое — его нервной системы? Значит ли это, что чело-
век должен все время расти из своих пределов, учиться
расширять диапазоны приемлемого для него в звуке и в
зрении?
340
Так мы шли по сказочному Мадуродаму, прощаясь
с милой Голландией и мирно философствуя. А наутро,
наскоро простясь с Гаагой, мы уже мчались на машине
к Хук-ван-Холлапду, где в сизом тумане, на сизых вол-
нах очень неспокойного моря покачивался у рейда па-
роход «Королева Эмма», который должен был повезти
меня в Англию.
Хук-ван.-Холланд, 1965
ОПЯТЬ В АНГЛИИ
I. ДЕВЯТЬ ЛЕТ СПУСТЯ
В Хук-ван-Холлапде, голландском порту, обдуваемом
всеми ветрами п прохладном даже в летний день, тран-
зитные пассажиры оглядеться не успевают. Только се-
дое, серое море перед ними бьется в берег, качая кораблп
на причале, да чайки, черно-белыми штрпхамп чертящие
морскую седину, взлетают и прядают над водой. И только
длинная, не очень элегантная «Королева Эмма», совершаю-
щая ежедневные рейсы между Голландией и Англией,
стоит, дожидаясь путников, почта впритык к пристани.
Носильщики освобождают вас от вещей, и вы эти вещи
уже не увидите вплоть до Хариджа. Легко, словно в трам-
вай, поднимаетесь вы на борт; спальных кают и вообще
кают, кроме гостиной и ресторана,— пет. На борту — два
ряда сидений: у стены обычные стулья, а в первом ряду,
у самого края, длинные, на мужской рост, шезлонги, воз-
лежать на которых маленькому человеку дьявольски не-
удобно, а переменить позу пли встать требует акробатиче-
ских усилий. Все норовят занять именно эти шезлонги,
чтоб видеть море. В буфете — целые горы белых запечатан-
ных коробок знаменитого голландского шоколада с лике-
ром, разбираемых с быстротой молнии, всякие сувениры
и с десяток английских детективов. Я запаслась детекти-
вом п погрузилась в шезлонг, а что было дальше, не по-
желаю врагу.
Говорят, в тихие дни восемь часов переезда просто ио
замечаешь. Первые два часа я действительно не замечала,
но вот на середине пути скольжение перешло в покачива-
ние, а покачивание — в выворачивание вашпх внутрепио-
342
стей. Потемневшее пебо словно взбивалось ложкой вместе
с почерневшим морем, волны заглядывали белыми лох-
мами к пам в стекла, и весь этот «гоголь-моголь» усиленно
подступал к вашему горлу.
Но зато есть что-то невыразимо приятное в приоытии
к берегу. Незадолго до него вы вдруг вступаете во внезапно
затпхший мпр. Веет соленым ветром от распахивающихся
дверей, опускаемых стекол; неизвестно откуда, еще до
остановки, появляются английские поспльщпки; вещи
ваши опять исчезают куда-то без вас, а вокруг поднима-
ются с шезлонгов бледные, как и вы, фигуры, потяги-
ваясь, надевая шляпы, набрасывая пальто, и вы идете к
выходу, покуда «Королева Эмма» скользит между множе-
ством труб, парусов, черных палуб к сереющему под бла-
годатным дождиком английскому порту Харидж. О слоно-
вых бивнях п брильянтах, как изощрился написать кто-то
пз нашпх очеркистов, таможепнпкн пе спрашивают.
Обычно они отмахиваются от вас, когда вы пускаетесь в
перечисление того, что содержится в чемодане. II вот уже
дачный, довольно потрепанный вагончик бежит к Лондону
мимо маленьких английских городов, нахохлившихся под
дождем.
Девять лет, как я пе видела Лондона. В темноте, ми-
гающей слезливыми огнями, мокрый, мрачный, надвигается
вокзал Ливерпулъ-стрит-стэйшп, как и все вокзалы —
Удобно и характерно для Лондона — в самом центре го-
рода, на его улице и по имени его улицы, со спуском в
метро того же названия. Негр-носилыцик подхватил мои
вещи. Странное чувство овладело мною (фраза банальна,
а содержание точно). Девяти лет словно не бывало, все
вДРУг сразу вспомнилось с удивительной ясностью: линии
11 перекрестки метро под землей, линии п перекрестки
Улиц па земле и весь этот город, четкий, как на ладони,
семи своими suburbs (окраинами), хоть и славится оп
резвычайной своею запутанностью.
Разб^ запоминаемость всего английского, вплоть до пс-
зваппРПХи ?енежной системы п до административных па-
Врлт»и-Сеп стРапы —судя по входящим в нее частям, то
лапп^ириТа1ШИ’ то БРитапии, то просто Англии, с Ир-
я пповрп П без’ с Шотландией и без, с Уэльсом и без,—
п прмян ЯЛа Па Многпх» бывавших тут по нескольку раз,
помяло раздумывала над пей.
вая катГгп АВГЛИ1° очень помогают сами англичане, изда-
где в другой стране, подробнейшие справочники
313
о себе. Раз в год выходит огромный официальный томище
«Britain», где можно найти статистику, номенклатуру и
классификацию всех сторон сложной британской социаль-
ной жизни. В 1965 году вышла новым изданием поистине
драгоценная книга Антони Сампсона «Анатомия Англии»,
где на семистах двадцати страницах вас словно за руку
вводят во все тайны государственного управления Англии,
начиная с покоев королевы, ее прав и финансов, кончая
школой, спортом, бухгалтерией, тред-юнионами, рекла-
мами, телевидением... Вы персонально знакомитесь в вей
с нынешними министрами, их внешностью, привычками,
недостатками, смешными и положительными сторонами;
с ролью дипломатии, банков, отдельных парламентских
говорунов. Даже план расположения здапип и комнат па
правительственной улице Даунинг-стрит и даже друже-
любное выражение лица у швейцара премьер-министра —
все это становится вам известным из книги, написанной
толково, свободно и с юмором, присущим английскому
меру.
Ничего, казалось бы, не скрывает о себе Англия. Ни в
каких, казалось бы, выражениях пе стесняется она, от-
крывая свое лицо. II никто так пе умеет смеяться над
пей, как сама опа вад собой. Помню, девять лет назад я
развернула самый дорогой и самый популярный путево-
дитель по Англии. Начинался он с первой же страницы
приблизительно так: «О нас, англичанах, было известно до
войны, что мы отличаемся неумением вкусно готовить
пищу, хотя сырые продукты у нас всегда свежие и добро-
качественные; сейчас можно сказать, что готовить пищу
мы так и не научились, зато продукты наши перестали
быть свежими и доброкачественными». Кто, какая еще
страна зарекомендовала бы себя таким способом в путево-
дителе для туристов?!
Но вот, при внушительной литературе самой Англии
об Англии, прп удивительной легкости запоминания всех
ее странностей и нелогичностей в структуре, деньгах,
названиях улиц, нумерации домов и тому подобном, что,
собственно, знаем мы глубоко об Англии, как представ-
ляем себе ее лицо, казалось бы совершенно открытое чу-
жому взгляду?
Мне думается, пет маски более загадочной, чем это от-
крытое лицо. И нет более интересной задачи сейчас для
журналиста-международника, нежели разгадать эту загад-
ку Англии, разгадать так, чтобы можно было представить
344
себе ее будущее, верней, представить себе желательность
того будущего, которое было бы по только паилучшим для
нее, по и органичнейшим, отвечающим ее самым глубоким
национальным корням...
Сезоп в Лондоне, в противоположность Парижу, начи-
нается с весны и длится все лето. Найти номер в гости-
нице почти невозможно, если не закажешь его за педели
вперед, так переполнена английская столица приезжими
в эти летние месяцы. Мне посчастливилось заручиться но-
мером в старомодной гостинице, на вывеске которой две
пары лошадок цугом мчат во весь опор старинный кеб вре-
мен Диккенса с кучером в высокой шляпе и кнутом в руке.
По-русски ее название «У верстового столба», по-англий-
ски «Майл-стоун» — придорожный камень, отмечающий
милю. Поистине жалко иногда, что мы наш красочный
«Славянский базар» и прочие старые названия заменяем
так часто на иноземный лад, но это между прочим. Под
вывеской диккенсовского кеба я прекрасно выспалась в
эту первую ночь, а наутро, чтоб не разбрасываться, наме-
тила себе две главные темы, захватившие меня еще девять
•пет назад: проблему английской школы п проблему ан-
глийского театра.
Но прежде чем приступить к ним, следовало посмот-
реть Лондон, каким оп стал за истекшие годы. Лондон, по-
кинутый мной во дни Суэца и тори, а увиденный вновь во
Дни Родезии и лейбористов.
Дождик прошел, сероватый день глядел в окно, па
стол подали традиционный завтрак — овсянку, жареные
копчушки (kippers), хотя, убейте меня, пе понимаю, для
'‘его ладо копченую селедку жарить или подогревать, эм-
брион масла, баночку старинного английского мармелада
т и вере а и на редкость безвкусные кофе и ломтики тоста.
А рядом с завтраком — горку газет, о которых опять хо-
чется сделать лирическое отступление.
В Англии вы заказываете нужные вам газеты у портье
гостиницы на определенный срок, и они доставляются вам
ка,кдое утро к завтраку, с проставлением пх стоимости в
счет, который оплачивается в конце пребывания. Единст-
венное «по» — невозможность получить таким ооразом, как
11 тРУДпость добычи в городе, необходимой вам «Дейли уор-
кеР» , ее отказываются «выписывать» и продавать в боль-
легче ПеРемспой названия па «Morning Star» стало как будто
345
тпинстве газетных киосков. Во Франции еще проще: каж-
дое утро в парижском отеле, где я останавливалась, хозяин
посылал мне в комнату со своей карточкой и «комплимен-
тами» бесплатный помер «Фигаро». Как бы пи были вы
вооружены против этой буржуазной газеты, вы невольно
заглядывали в нее и убеждалпсь, что ведется опа интересно
и даже печатает с продолжением перевод нового романа
Агаты Кристи. «Юмапите» получать можно было, вступив
в переговоры с коридорным...
Уступая веянью времени, я выппсала вместо «Таймс»,
несколько поблекшей во дни лейбористов, более компакт-
ный «Гардиан», перебравшийся пз Манчестера в Лондон,
по осталась верна воскресным «Обсёрверу» и «Сапди
тайме». По совету друга прибавила к ним «улицу» — не-
сколько вульгарную, по интересную «Дейли мнррор» —
и заказала, чтоб быть как следует «в курсе», пачку их за
прошедшие дни.
Английские газеты надо читать умеючи. Для начала —
перегните «Таймс» пли «Обсёрвер» па середине, там, где
идут передовица п «письма к издателю». Чего только и
кто только пе пишет в этих посланиях! Помню, девять лет
назад, в разгар Суэца, какой-то шотландец написал изда-
телю: «Сэр, я восхищен Насером. Давно пора подрезать
пос Англии. Выражаю чувства шотландцев». Газета напе-
чатала без всяких комментариев, как и всегда при публи-
кации писем: только па следующий день некто, подписав-
шийся членом «Юниоп-Джека», выразил негодование, как
смел этот шотландец «приписывать свои чувства всем шот-
ландцам». На этот раз, проглядывая свою пачку, я испы-
тала по меньшее удовольствие.
Приход лейбористов к власти явно повлиял на полеве-
ние газет. «Дейли мпррор», например, написала о плане,
по которому, если б он прошел, королева должна была бы
оплачивать жилплощадь Букипгэмского дворца, а при ее
отказе власти па общих осповаппях могли бы вывезти из
дворца телевизоры, стиральные машины, автомобили, ме-
бель и т. д. Но вот письмо к эдитору, подобного которому
на моей памяти раньше пе встречалось. Некая миссис от
имени «цветных» (coloured co-cilizens) пишет: «Сэр, как
сладка была бы месть, если бы наши цветные сограждане
заявили: «Что ж, хорошо, Англия! Мы не нужны тебе —
обходись без пас. Мы все отправляемся по домам».
Искренне ваша Е. Хенкок». Разбираясь дальше в газетах,
я наткнулась па драматическую причину этого письма.
316
Некая вульверхэмптонская фирма, через своих аген-
тов распродавшая триста новых домов па большом уча-
стке земли, отказалась продать одип пз пих индийцу: та-
кую инструкцию дал агентам землевладелец. Англия, скон-
фуженная этим событием, ответила пикетами перед до-
мом фирмы, всевозможными выступлениями на собраниях
и митингах, статьями в газетах... Но частная собствен-
ность в Англии вещь непоколебимая, и хозяин, не желав-
ший видеть на своей земле цветных, стоял на своем. Со-
бытие пе «мелькнуло», оно растеклось по газетам. Оно по-
пало па больное место.
Не входя в «общий рынок», Англия, как известно,
имеет свою «общину», по-английски Commonwealth, пе
совсем точно переводимую у пас «Содружеством наций»;
иначе говоря, это пароды, входящие в зону английского
языка, английского влияния и английского фунта стерлин-
гов. Подобно членам «общего рынка», члены «Содруже-
ства наций» могут перемещаться между своими странами
без виз и когда угодно въезжать в Англию.
До последних десятилетий, точней, до тридцатых годов
между наплывом в Англию и эмиграцией из Англии сохра-
нялся какой-то баланс. В годы с 1871 по 1931 из самой
Англии эмигрировало в поисках работы около четырех
миллионов человек. Но с 1931-го начинается ооратный про-
цесс: вливается пз Европы четверть миллиона просящих
убежище; вливается все больше и больше пз «Содруже-
ства»— Нигерии, Британской Вест-Индии, Южной Роде-
зии: за каких-нибудь два года (1960—1961) только из
Вест-Индии перебралось в Англию около ста двадцати ты-
сяч человек. Это заметно на глаз. Девять лет назад мио
как-то приятно было видеть в Лондоне резко контрасти-
рующую с расизмом Америки картину дружелюбия к лю-
дям цветной окраски — неграм на службе в метро и трол-
лейбусах, китайцам, индианкам, везущим в колж очках
своих ребятишек,— они явно были в Лондоне как дома.
Во сейчас на лондонских улицах встречаешь самих англи-
чан чуть не как исключение, п, забегая вперед, передам
слова одной колючей пожилой англичанки, живущей 1де то
Ме‘жду Лондоном и Оксфордом. Опа приезжала в столицу
Делать покупки и несколько раз встречалась со мной за
сведенным столом в «Лайонс-корвер-хаус». Опа сказала^
♦Пришло время hell to pay с процентами платить долг,
1 Сторицей расплачиваться (англ.).
317
Мы их колонизовали, а вот сейчас опи пас колонизуют. Дт,
да, Англия превращается в их колонию!»
Что еще было в 1азетах, покуда, обмакивая тост в хо-
лодный кофе, я пх разворачивала одну за другой?
Острые статьи по вышедшей книге о сексуальной
жизни молодежи,— книга почти из анкет и статистических
справок, с неутешительными данными.
Бесконечные статьи о необходимости школьной ре-
формы и ее трудностях (эти я отмечала для вырезки).
Застройка зеленого пояса вокруг Лондона. Когда я
раньше проезжала по маленьким местечкам на север к
Хельмсфорду, на юго-восток к Севепоукс,— там были зе-
лень, дубы, рощи, а сейчас множество новостроек и даже
высотные здания. Эти здания появились по всей Англии,
но не такие, как у пас — с широким постаментом ппжпих
этажей и красивым их суживанием кверху,— а прямо-
угольными высокими кубиками. Застройка не только лон-1
донских окраип, по и всей зеленой Англии с исчезновением
ее полей и рощ — это тоже больное место.
А вот и самое больное: фунт поскользнулся! Фунт
стерлингов, этот стержень английской жизни, дал крен...
Чувствуя себя слегка «в курсе», подобно рядовому лон-
донцу, получившему свою утреннюю газетную зарядку,
я вышла па улицу. Гостиница моя была в самом центре
Южного Кенсингтона, откуда по прямой линии мимо кен-
сингтонских садов, массивного круглого Альберт-холла и
ограды Гайд-парка можно было пешком пройти, пе слиш-
ком опасаясь попасть под машину, до самого цептра Лон-
дона. Что изменилось тут внешне за истекшие девять лет?
Явпо пехотя и очень медленно Лондон стал обновляться
архитектурно, построив кое-где новые многоэтажные зда-
ния и даже в самом центре — за Шефтсбери-авеню — не-
что вроде умеренного небоскреба. Более интенсивно стат
оп американизировать свои ресторанчики. Появилось мно-
жество забегаловок под вывеской «Уимпи» (Wimpy), где
тут же в несколько минут жарят для вас котлетку и по-
дают на хлебе с кусочком сыра и помидора поверх нее или,
немного дороже, половину жареного цыплепка. В знаме-
нитых «Лайонс-корнер», число которых тоже выросло, по-
явилась «самообслуга». Все это скоро, споро, чуть вкуснее,
чем раньше. Дешевая демократическая «фиш энд чипе»
жареная без косточек рыба в сухарях с жареной картош-
кой — проникла кое-где в средние рестораны, куда раньше
се в меню не допускали. А в общем — питаться в Англии
318
стало гораздо легче и вкусное. И в то же время как-то пс-
вссомей стали тяжелые (па вес) английские деньги. Об-
щее подорожание пе сразу чувствуется, как и то колебание
фунта, которое отразила биржа и о котором заговорили
газеты. Но если вы приехали в Лопдоп спустя девять лет,
вы пе можете не заметить, что па те же расходы, без види-
мой, казалось бы, разницы в ценах, денег уходит у вас
больше, чем раньше. И это вы с вашими «суточными»,
а как же те, кто здесь живет и работает?
Мы наблюдаем зигзаги политики лейбористов, пх па-
ломничества к «дяде Сэму», позорный сговор с Америкой,
продажу за денежную помощь ярко выраженного голоса
своего собственного парода, поднятого против войны с
Вьетнамом, против расизма в Южной Родезии, наблюдаем
с горечью, с болью. Но наследство, полученное лейбори-
стами от тори, действительно тяжелое. Видишь это со сто-
роны, глазами заезжего гостя, и словно чувствуешь себя
на неустойчивой, колеблющейся земле,— куда поплывет
она, эта земля, этот небольшой, в сущности, остров, жи-
тели которого, как моряки, называют и в книгах и в раз-
говоре Европу континентом? И действительно ли единст-
венный выход для нее — в проамериканской политике?
Лондон, 1965
II. ПРОГУЛКА ПО ЛОНДОНУ
Вот один из бесчисленных исторических парадоксов?
при ярко выраженной нелюбви англичан к иностранцам
ко всему иностранному — жилось и живется ипострап-
ЦКм в Англии удивительно приятно. Трудно разобраться,
отчего это происходит, по факт тот, что русские люди
оылые времена пе раз прочно оседали па житье в Лон-
доне, и не только потому, что искали в нем политическое
У ежище. Русские богатые люди, например некто Урусов,
^'Явивший интересные мемуары, строили даже дома в
пдове — строили, а не покупали, силясь на свой лад сде-
Ть их «по-нашему» и вводя в эпоху повсеместных ками-
°в Центральное отопление...
^па 1,3 причин приятности жизни в Лондоне — это его
КоИМаТ’ ° КОТОРОМ зря говорят, что он будто бы плохой,
лен еЧИ0’ 6СЛИ зеле1,ы“ пояс вокруг города будет истреб-
’ климат ухудшится, ио пока что лондонский воздух
349
очищают его огромные прекрасные внутренние парки,
крупнейшие п красивейшие во всей Европе. Зелень и ды-
хание океанов-морей, со всех сторон омывающих британ-
ский остров, озонируют, фильтруют городской воздух, де-
лают его летом почти дачным. Лондонских туманов, так
помогших всяким ужасам в сюжетах детективов, я пе пе-
режита, но вряд лп они хуже той ужасной, пронизываю-
щей, удручающей мзгп, какая нередко зимой окутывает
континентальную красавицу Прагу.
Вторая решающая причина — это впечатление, что до
вас тут ровно никому пет дела, нпкто не обращает на вас
никакого внимания, даже если вы кастрюлю наденете на
голову или пройдетесь по улице вверх ногами. П это рав-
нодушие к вам и действие мягкого, очищенного лесным
озоном воздуха начинают мало-помалу успокаивать чело-
веческие первы, всегда будоражимые городскими шумами;
дают вам хороший сон и счастливое просыпание. Даже
когда дождик идет, даже когда небо серое, вы просыпае-
тесь, как при солнышке, и бодро выходите на прогулку.
А прогулок в Лондоне — без конца!
Первый свой визпт мне, как газетчику, захотелось сде-
лать на Флит-стрит и в его дворик-переулочек Гоу-сквер.
Если верить легендам, в Лондоне есть места, куда англий-
ские работники идут как бы на поклон и профессиональное
«благословение». Возле знаменитой площадп Скотланд-Ярд
есть угловое кафе, в верхнем этаже которого, за стеклян-
ной дверью, прячется комнатка Шерлока Холмса, перене-
сенная сюда с Бейкер-стрит. Заглянув сквозь стекло, вы
видите восковую фигуру Холмса, какой она помещалась
у окна на улицу, чтоб обмануть бдительность врага — про-
фессора Мориарти; по стенам па полках атрибуты жпзпп
Холмса, его длинная трубка, любимая скрипка, халат и
тому подобное; п сувениры его знаменитых дел — морда
баскервпльской собаки, фосфоресцирующая по вечерам;
змейка пз «Пестрой лепты»... Так вот, вступающие на
службу полисмены приходят будто бы в это кафе, на по-
клон к Шерлоку Холмсу, великому литературному шефу
их профессии, а кстати и кружку пива выпить. Но сслп
этот рассказ — пз ряда лондонских легенд, то уж посеще-
ине дворика Гоу-сквер газетчиками с Флит-стрит — самая
настоящая правда.
На Гоу-сквер стоит старинный дом в три этажа с ат-
тикой (а по-нашему— с чердаком), где двенадцать лет
(1748—1759) жил доктор Самуэль Д/консон, создатель
350
фундаментального английского толкового словаря, пе толь-
ьо ие потерявшего своего значения и сейчас, но во мно-
гом послужившего истоком современной семантики и
философии семантизма. Называется он так: «Словарь
английского языка, в котором слова прослежены от их
оригиналов (in which the words are deduced from
their originals) и иллюстрированы в различном их значе-
нии примерами из лучших писателей, к чему прибавлены
история языка и английская грамматика».
Флит-стрит в Лондоне — улица крупных газетных тре-
стов, так же как Харлеи-стрит — улпца модных врачей.
Казалось бы, какое дело газетчикам до ученого доктора,
создавшего два тома толкований английских слов в пх пря-
мом и косвенном зпачевпп? Но вот вы вступаете с шумной
улицы в сумрак старинного переулочка, где сразу стано-
вится очень тихо; вы впдпте дверь в переднюю, опоясан-
ную вместо обычных задвижек крупной тяжелой цепью,
чтоб не входили зря и не мешали работать. Дом и аттика,
где под низким потолком с шестью переписчпкамп вместо
современной машпнки создавал Самуэль Джонсон свой ги-
гантский труд, пережили за два с лишним столетня пест-
рую судьбу, переходя пз рук в руки. Дом был гостппицей,
его бомбили фашисты, превратив в пепел аттику. Но он
восстанавливался, вырастал из пепла, принимал прежний
свой впд и особый характер.
Устроители пишут о нем, что его не загрузили мебелью
и всякого рода вещами, передающими аромат эпохи, по-
тому что перегиб в показе эпохи зачастую заслоняет лич-
ность самого жильца, для которого и создан музей. II на
самом деле, в том немногом, что здесь собрано,— главным
образом в портретах друзей п современников Джонсона —
ярчайшим образом впден этот исполни английской нации,
н° только своими трудами, во и всей своей личностью.
А личность его — крупная, с тяжелой походкой, от кото-
рой скрипели ступени лестниц; с большой мяспстой голо-
вой под завитым, как баранье руно, напудренным париком;
с короткой, вросшей в плечи шеей и тем гомерическим,
нутряным хохотом, от которого, казалось, дрожали степы:
S ВевпДящим левым глазом, придававшим его лицу вместо
еспомощности выражение острой пристальности,— так л
стает перед вамп во всей своей жпзненпой роли. Встает
1С Как автор, не как ученый, пе как узкий профессионал
обо^* 9 Па гётеан™ий лад, перелицованный в английскую
Hl У ,
учителем Яхпзпп и мастером.
351
Представляю себе английского газетчика, прибегаю-
щего в этот дом для зарядки. Оп может листать знамени-,
тый словарь в поисках нужной ему цитаты или из любо-
пытства глядеть на портреты и картины вокруг: вот
Джонсон в окружении своих друзей, в созданном им самим
клубе, а друзья — чудесный Гольде мит, актер Гаррик, му-
зыковед Бёрни, литература, театр, музыка; и самое глав-
ное— мастерство общения, потребность общения, как тра-
диция, созданная Джонсоном пе меньше, нежели словарь,
и значащая, пожалуй, тоже не меньше. Мне кажется, Са-
муэль Джонсон с огромной силой внушает газетчику, что
работа со словом — всегда литература, в каком бы жанре
пи велась.— и всегда искусство.
Словарь сам по себе настолько интересен, что оба тома
первого издания, лежащие на столе в аттике для обозре-
ния, почти всегда заняты. Казалось бы — пыль веков,
свыше двух столетий... Но, раскрыв паугад второй том,
я так и засела за пего, покуда служитель пе выпроводил
меня деликатно из музея. Мне попалось словечко lap-dog,
комнатная собачка, которую дамы держат на коленях.
Приведены различные применения этого слова у писате-
лей Попа, Драйдена, Коллье. Но когда читаешь фразу
Коллье: «ласкать, задабривать собачку, чтоб снискать
милость у ее хозяйки»,— не можешь тотчас же пе вспом-
нить грибоедовское «собаку дворника, чтоб ласкова была».
Совпадение? Или это реминисценция из английских источ-
ников у автора «Горя от ума»?
Мы ведь почти пе прослеживали старинных связей ан-
глийской и русской литератур, как делали это для фран-
цузской. А могли бы встретить самые неожиданные сюр-
призы.
Как-то я раскрыла томик Мэри Элизабет Брэддоп с ев
романом «Плод Мертвого моря». Начала читать — и
страшно стало. Привиделось что-то до жути знакомое, что-
то вселявшее в детстве ужас. Странная, безлюдная улица,
ведущая из города к морю; пустынный берег с темным пят-
ном па нем. Каждый шаг по мере приближения к этому
пятну усиливает этот детский ужас — вот-вот волосы вста-
нут дыбом. Темное пятно обозначилось. Это мертвое тело
мужчины. II мертвец — с незакрытыми глазами — завора-
живает предельным но жуткости, но ускользающим вос-
поминанием... Да ведь так начинается одна из главок са-
мого странного, противоречащего традиционной русской
манере, самого «западного» рассказа Тургенева «Сои»
352
Памятник «Партизану»
на площади Маркони в Парме.
С. Шагпнян с начальником группы советских инженеров
Е. А. Башнджагяном в Турине.
Читал ли Тургенев модную в те годы писательницу Брэд-
дон? Припомним даты, условия, место. На английском
языке «Плод Мертвого моря» появился еще в 1868 году. Он
был переведен на французский язык и был издан в Па-
риже в 1874 году '. Где был в это время Тургенев? Он жид
в Париже и внимательно следил за всеми французскими
новинками. Жуткое очарование первых страниц романа
Брэддон, их странное и сильное воздействие на читателя
не прошло, мне кажется, бесследно для автора «Призра-
ков», и вот меж декабрем 1875 года и весной 1876-го он
пишет свой «Сон». Брэддон имела в ту эпоху сенсацион-
ный успех, переводилась почти на все языки мира, и, хотя
критики не относились серьезно к ее творчеству, романами
Брэддон зачитывались, а ее трехтомной «Авророй Флойд»
(1862) восхищался Лев Толстой...
Ио вернемся к доктору Джонсону. Он остался бы для
пас только автором словаря, если б ему не посчастливи-
лось, как Гёте, найти своего Эккермана. Эккерман пре-
данно записывал разговоры с мудрецом, не комментируя
его бытия. Биограф Джонсона, Джемс Босуэл, был сам
одарен гением. Он написал книгу «Жизнь Джонсона»,
в которой не только сохранил для человечества живую
личность, глубочайшим образом типичную для англий-
ского народа, но п создал образец биографии, признан-
ной всеми литературоведами мира как лучшая из луч-
ших. В пей живет и дыпшт давно умерший человек
с той достоверностью бытпя, с какой смотришь на свер-
кающие звезды, забывая, что эти звезды умерли. От
характера его родителей, раннего детства, Оксфордского
колледжа, где учился Джонсон, пряча в аудитории голые
пальцы ног в дырявых сапогах, и так и не окончил его по
бедности,— до глубокой старости, тоже не очень ооесне-
чепной,— шаг за шагом, день за днем прослеживает Босу-
элл своего героя, ювелирно занося на бумагу его разго-
воры, мысли, поступки,— ювелирно, но не беспринципно.
Основной принцип его книги взят у самого Джонсона
Ил «Рамблера» 2: уважение высказывается только правдой.
«Я пищу не панегирик, а Жизнь,— предупреждает Бо-
суэлл читателя,— пи один человек, каким бы прекрасным
— ______
1 «Un fruit de la Mer Morte», volumes 1, 2, Paris. 1874.
Rambler — бродяга, праздношатающийся (англ.). Так на-
зывалась первая газета, изданная Джонсоном 20 марта 1750 г. По-
следний се помер вышел в день смерти жены Джонсона, 17 марта
М. Шагиняп, т. 5
353
12
оп ни был, пе может быть совершенством, п в каждой кар-
тине должна быть тень, как и свет». Босуэлл не переведен
па русский, п это большая потеря для советского читателя,
хотя подвигом было бы 1490 страниц убористого шрифта
с их латинскими цитатами и необходимостью обширного
комментария перевести так, как они того заслуживают,
языком точным и евангельски простым, без пафоса и ро-
мантики, повышения и понижения голоса. А сокращать
эту книгу было бы кощунством. Трудно представить, кто
смог бы взять на себя такой труд.
Еще раз по комнатам, по немногим экспонатам — жад-
ным взглядом приезжего, который не очень надеется по-
бывать тут снова. Портрет красивого негра — это Барбер,
верный слуга Джонсона, ходивший за ним, как нянька,
после смерти его жены. Ему Джонсон оставил в завеща-
ние все, что у него было. Трогательное письмо сорокасе-
милетнего Джонсона, уже прославленного, к романисту
Ричардсону, автору «Клариссы», знакомой нам по «Евге-
нию Онегину»: «Сэр, я вынужден просить Вашей помощи.
Я подвергнут аресту за долг в пять фунтов восемнадцать
шиллингов...»
Жадность моя прерывается звоном цепи,— музей за-
хлопывается за мною; но время еще пе отходит в прош-
лое. Оно тут, в этпх небольших переулках вокруг Флит-
стрит, где неподалеку от дома Джонсона жил Оливер
Гольдсмпт. У него на двери цепи не было, а только обык-
новенный молоточек, каким вместо звонка давали о себе
знать в ту эпоху гости. Дом, где жил Гольдсмпт, уже раз-
рушен, но молоток — этот живой голос дома, язык входной
двери — уцелел. Оп, как реликвия, хранится в таверне
«Йе олд чешпр чиз» («У старого чеширского сыра»), хра-
пящей почетную дату своего основания на вывеске: 1667.
Старинная таверпа па Винной улице заслуживает от-
дельной прогулки, хоть она п неотделима от дома-музея
Джонсона. Кто только не перебывал в пей, каких остро-
умных эпиграмм, веселых застольных песен, картин и за-
рисовок руками больших художников пе создано в пей за
прошедшие столетия! Среди имен посетителей вы читаете
имена прппцев крови, премьер-миппстров, епископов, пре-
зидентов, Чемберлена, Теодора Рузвельта рядом с Чарли
Чаплином, Диккенсом, Честертоном, Конап Дойлем, Бен-
джамином Бриттеном, Сарджентом, Мэри Ппкфорд, Дугла-
сом Фербенксом... Газетчики поедают тут кровяные биф-
штексы, старики пьют эль и ждут дпя в педеле, когда ва
354
кухне таверны в огромном котле будет вариться знамени-
тый английский пудинг; туристам показывают собствен-
ный уголок доктора Самуэля Джопсопа и его любимое,
свято хранимое кресло.
Остро чувствуешь здесь, в этой таверне, роль застольной
беседы в английской литературе,— зарождение рассказов
Чосера и возникшие в дыму длинных трубок неясно-голу-
бые очертания мистера Пиквика, эсквайра. Понимаешь,
как могло великое создание национальной литературы,
«Записки Пиквикского клуба», родиться под пером газет-
чика, на улице газетчиков, поблизости от монументальной
фигуры патрона газетчиков, автора «Толкового словаря».
Мне очень хотелось задержаться в таверне, чтоб осмотреть
все ее реликвии, по надо было поспеть в Блумсбери, чтоб
купить новое оксфордское издание Босуэлла п вышедшпй
в 1963 году, правда безбожно и пе всегда убедительно со-
кращенный американским профессором Мак-Адамсом, сло-
варь Джонсона.
Хорошие книги в Англии продаются не всюду. Дорогое
оксфордское издание надо или искать в нескольких боль-
ших магазинах центра, или заказать заранее, или идти в
«интеллектуальный» квартал Блумсбери, где находится па
Малет-стрит серьезный университетский книжный мага-
зин. Я шла туда пешком, через солидный старый Лондон,
раздумывая, за что, собственно, одни наши писатели при-
вержены к Парижу, а другие, как я, к Лондону.
В столицах мира, конечно, сконцентрирована история
страны; по еще больше, чем история страны, националь-
ный тип человека; и, пожалуй, еще больше, чем облпк че-
ловека,— способ его жизни и как этот способ приятен или
неприятен вам самому. Про Париж самый умный француз,
Стендаль, писал: «В Париже вас одолевают уже готовые
суждения по любому вопросу, словно вас хотят во что бы
то ни стало избавить от труда мыслить, оставляя вам един-
ственное удовольствие — быть красноречивым». II еще:
«В Париже человек беспрерывно отвлекается». В этом
смысле Лондон — полная противоположность Парижа.
Предоставляя вас самому себе, оп заставляет вас мыслить
самостоятельно; п его тесные ущелья улиц, подобные гор-
ным теснинам, его деревенский зеленый простор парков
сжимают и концентрируют вашу мысль, ничем пе отвле-
кая. Может быть, поэтому я так глубоко дышу в Лондоне
и так люблю его. Французы и сами отлично представляют
себе британца, по крайней мере, такой француз, как /Июль
355
Верн: когда нужно было дать квинтэссенцию собранности,
сдержанности, концентрации чувства и мысли — он выбрал
для лучших своих романов англичанина Филсаса Фогга,
шотландцев Гранта и Гленарваиа.
По пути в Малет-стрпт я вышла на Грепт-Расл-стрит
и очутилась перед Британским музеем — да зараз и за-
шла в него, пройтись по всему его величавому каре, де-
сятки раз описанному очеркистами. Британский музей,
как когда-то наш Румянцевский музей, был и остался
симбиозом музея и библиотеки, хранящим не только ве-
ликие сокровища искусства и археологии, по и громад-
ные книжные фонды. Как очень немногим счастливцам
на этом белом свете, мпе привелось девять лет назад про-
вести несколько дней в занятиях в его знаменитой «Лай-
брери», но только по в маленьком круглом зале, где рабо-
тал Лепин, а за длинными столами-пюпитрами его восточ-
ного отдела, над рукописью английского перевода самой
трудной поэмы Низами, «Сокровищницы тайп»,— и я
всегда с благодарностью вспоминаю Кристофера Мэйхью,
в те годы члена Британского совета, облегчившего мне
трудный доступ туда...
По, заговорив о Британском музее, я совсем пе намере-
ваюсь пугать читателя его описанием. Мпе хочется обра-
тить внимание па ту степень концентрации мысли при
острой способности к членораздельному анализу (всегда
сопутствующих одна другой), какие характерны для бри-
танской культуры и в быту превращаются в драгоценное
качество, именуемое у нас «здравым смыслом». Весь этот
день они были главными лейтмотивами в серьезной клас-
сической музыке моей первой прогулки — и завершились
вот этим единственным листом в моей руке, за который л
добровольно дала шиллинг у входа в «Бритпш мыозеум».
Лист, точнее, листок — попросту официальный плап музея.
Громаден и прекрасен ленинградский Эрмитаж. Кто из
приезжих в город Лепина пе зайдет лишний раз приоб-
щиться к его духовным богатствам? Но, десятки раз побы-
вав в пен, я все еще путаюсь в его залах, держа в руках
толстые каталоги.
А вот листок «Бритиш мыозеума», пе менее грандиоз-
ного по объему собранных в нем сокровищ. II всего стра-
ничка. II по этой страничке, где использованы четыре
краски (красная, синяя, зеленая и желтая) и три формы
(рамочка, штриховка, слитный цвет), дап как па ладони
ьесь распорядок, по которому вы без ошибки пройдете по
356
всем залам и сразу найдете все, что вам нужно. А ввер-
ху— для удобства — помещен неизменный указатель за-
пада, севера, востока и юга.
Вот, между прочим, и за этот компас, который никогда
не забывают ставить для вашего удобства англичане, здра-
вомыслящая раса мореплавателей,— я и люблю Лондон.
III. МУЗЫКА II ПОЭЗИЯ
Что странно и всегда поражает приехавшего па Запад
советского человека: мы так много и часто читаем и слы-
шим о западном ультрамодернизме во всем разнообразии
его кличек; мы печатаем в наших журналах (в «Иностран-
ной литературе», например) анкеты, казалось бы, круп-
ных, если не крупнейших представителей западного ро-
мана,— и по всему этому выходит, что там. в странах
капитализма, искусство сделало невероятный скачок, стало
предельно заумным, изобрело какие-то непостижимые ме-
тоды разговора со зрителем, читателем, слушателем;
и старые формы перестали быть формами вообще, само
понятие «форма» стало как будто призрачным, поскольку
сигнализация искусства осуществляется без ее помощи...
роман уже не роман, соната уже пе соната и т. д. Начитав-
шись всего этого, вы едете на Запад, как в страну, испытав-
шую по меньшей мере катаклизм, видимый невооружен-
ным глазом. II вдруг —все предстает перед вамп так (или
за ничтожнейшими изменениями так), как было в ваших
поездках пять лет, десять, двадцать лет назад...
Разбираясь по возможности объективно в самых край-
них новинках литературы и искусства, вы замечаете, что,
может быть, это и архиново и, может быть, в этой архино-
визне что-то такое и есть,— но оно скучно. Ь паси боже
исповедаться вслух, что вам скучно, перед человеком ком-
мерческого склада. Оп тотчас ответит: «Но это приносит
бешеные деньги, это продается, как ничто другое, за это
Десятки, сотни тысяч долларов платят, а значит, правится
публике, а если нравится п\блике, значит, не скучно». Вы
попробуйте спорить с такими аргументами!
Живя поблизости от Альберт-холла, где еженедельно
Даются так называемые променад-копцерты с замечатель-
ными программами, показывающими и старое и новое,
я бегала туда каждую неделю. У кассы за билетами всегда
толпились милые, страшно знакомые люди, до удивления
357
похожие на москвичей, толпящихся у кассы Большого зала
консерватории. Часто, забывшись, я даже обращалась к
ним по-русски. В круглом зале Альберт-холла, с его хоро-
шей акустикой и сиденьями амфитеатром, я прослушала в
этот мой приезд самые разные вещи, от старинной симфо-
нии Гайдна, именуемой «курочкой» за подражание в ее на-
чале куриному кудахтанью (№ 83), и ранних вещей Мо-
царта до самых последних новинок, исполнявшихся впер-
вые. И за целый месяц па этих концертах самый большой,
я бы сказала оглушительный, успех, по восторженной ре-
акции всего зала, вызвало исполнение Сарджентом, прек-
расным английским дирижером, зпакомой-перезнакомой
Четвертой симфонии Чайковского.
Эту симфонию я слышала много десятков раз. Но в
Альберт-холле словно услышала ее впервые. Сарджент
творил чудеса, и оркестр творил чудеса: в симфонии не
только по-новому открывалась внутренняя речь компози-
тора, говорившая с вами потрясающим по своей прозрач-
ности языком, по и внезапно, словно занавес вдруг подни-
мался, в знакомых местах обнаруживались глубины, кото-
рых вы раньше не замечали. Поздней знакомые англичане,
слушавшие этот концерт по радио, признавались мне, что
были ошеломлены силой и новизной трактовки Сарджента,
которой «никак от него не ожидали».
Если б это произошло в Москве, наверняка на следую-
щий день восторг массы зрителей был бы отмечен в пе-
чати и появился бы если не разбор глубокой трактовки ди-
рижера, то, во всяком случае, благодарный абзац в статье
по его адресу. Но тщетно искала я хоть что-нибудь, хоть
строчку об этом высоком художественном исполнении в
газетах,— их пе оказалось. А между тем каждому среди
песколькпх сот слушателей Альберт-холла было в какой-
то мере яспо, что, во-первых, исполняя симфонию, дири-
жер нашел как бы отдушину для себя в мире подлинного,
горением духа вызванного искусства и паслаждался непро-
извольно, наслаждался творчески; а во-вторых, и оркестр,
до этого раздиравший инструменты (все еще приспособлен-
ные к классической сфере тонов!) бесконечными интер-
претациями музыки модерн, хорошей и плохой, по всегда
требовательной к инструменту и к уху,— тоже дал себе
разрядку в чистом наслаждении близкой душе и сердиУ
классикой. Можно сюда и третье добавить: и слушатели —
вся масса их, показавшая это в овациях,— насладились по-
просту, насладились красотой, забыв о моде. II все эти три
55S
факта оказались неинтересными для печати, не стоящими
отзыва.
Тогда я несколько дней собирала разные вырезки: что
хвалят, где хвалят и за что хвалят, стараясь проверить эти
хвалы собственными впечатлениями. Года четыре назад в
Италии мне пришлось сделать такую проверку по газете
«Паэзе сэра», имевшей хорошую привычку рекомендовать
кинозрителям недельную программу фильмов, деля их по
жанрам (психологпческпе, любовные, социальные, коме-
дии, приключения и т. д.), а разделив по жанрам, отме-
чать в некоторых местах п качество. С делениями по жан-
рам все было правильно, с отметками по качеству пе все и
не всегда, по я делала уступку субъективности вкуса
(«кому правится поп, а кому попадья»). Между тем в ан-
глийской печати мне встретилось явление, которое я на-
звала (после многочисленных проверок) практическим вы-
водом «как раз наоборот».
Вот восхваляется в вечерней газетке или на обложке
самого романа (цитатой, подписанной названьем уважае-
мой газеты, взятой из уважаемой рецензии явно уважае-
мого автора) только что вышедший бестселлер какой-ни-
будь. Бегу его покупать, чтоб не опоздать (как бывает
У пас с интересными книгами). Вечером, предвкушая удо-
вольствие, зажигаю ночник, комфортабельно устраи-
ваюсь, разрезаю страницы, если они пе разрезаны, и — ах!
Через десять, двадцать минут зевота раздвигает челюсти,
глаза смыкаются. Скучно! Не просто скучно — бездарно.
Не просто бездарно — претенциозно! Читать немыслимо.
Когда я попросила умного англичанина разъяснить мио
эту странность — почему хвалят то, чего разжевать нельзя,
оп мне ответил: «Вот именно потому. Хорошее само про-
бьет дорогу, а с такими книгами издательству нельзя тер-
петь убыток, такие книги требуют рекламы. Часто даже
уважаемые авторы рецензий в той пли иной форме опла-
чиваются заинтересованными в них коммерчески. Ппо1да
это, впрочем, делается по личной дружбе».
После такого объяснения (снимаю с себя за пего от-
ветственность) я и заручилась правилом «как раз наобо-
рот». Вижу книгу без рекламы па обложке пли афишу без
хвалебной цитаты из газет — покупаю книгу пли оилет,
а есть цитаты и рекламы — бегу подальше. II это правило
ни разу меня пе подвело.
Как-то в гостях, развернув журнал, я паткпулась па
обычные сейчас во всем западном мир? стихи без рифм,
359
без выдержанного размера и, па мой пепскушеппый
взгляд, чаще всего — без особого глубокого смысла. Хозяин
сперва попытался объяснить мпе всю необыкновенную
красоту этих новых форм поэзии, добавив, что старомод-
ные рифмы и размеры сконфузили бы сейчас автора, как
если б женщина вышла па улицу в турнюре и фижмах.
Говоря это, он даже улыбался мне, как старому ребенку.
Прошло полчаса. Речь шла без перерыва об английской
поэзии. Говорившие горячились. Температура в воздухе
повышалась. Лицо хозяина блестело, глаза блестели, оп
даже несколько охрип. Встав и подойдя к полке, оп достал
какую-то хрестоматию, провозгласил па всю комнату свое
непереводимое: «Dear me!», а после пего более вразуми-
тельное:
— Да вы пайдите мне что-либо подобное во француз-
ской поэзии того же времени! Написано в тысяча семьсот
пятидесятом году! Слушайте! Слушайте!
И хозяин прочел с удивительным чувством пз «Эле-
гии» Томаса Грэя, написанной свыше двухсот лет назад
на деревенском кладбище следующие четыре стиха:
On some fond breast the parting soul relies,
Some pious drops the closing eye requires;
Ev’n in the tomb the voice of Nature cries,
Ev’n in our ashes live their wonted fires.
Тишина наступила в комнате. Каждый из нас терял
кого-нибудь, каждый хоть изредка думал, что и сам дол-
жен уйти,— и мы словно услышали уходящую душу, как,
«умирая, ищет опа опоры на груди близкого»; как «уга-
сающие глаза требуют благодатных, благочестивых слез»;
как «даже из могилы кричит голос Природы, голос жизни»;
и «даже в пепле нашем живут привычные огпи...».
Все это сказано было старомодно-выспренними сло-
вами, почти примитивным ритмом, с примитивной рифмой.
По каким звенящим колоколом прозвучала эта четырежды
повторенная рифма, усиливаясь с каждой строкой и углуб-
ляя ее смысл к самому концу! Кто-то, подмигнув соседу,
заметил: «А ведь четверная рифма!»
Знаток французской средневековой поэзии попробовал
вмешаться. Оп процитировал Франсуа Виллона,— тоже
о смерти, и пе двести, а пятьсот лет назад, и «пе сентимен-
тальные, а социальные, с галльским перцем»:
Jo connais que pauvres et riches,
Sages cl fous, pretres et lais,
Nobles, vilains, larges ct chiches,
3G0
Petits et grands, et beaux, et laids,
Dames a rebrasscs collets,
De quelquonque condition,
Portant atoms et bourrelets,
Mort saisit sans exception.
(Я знаю, что бедных п богатых,
умных и дураков, знатных и
простонародье, толстых и худы-
шек, маленьких и больших, кра-
савцев и уродов, дамочек со-
мнительного поведения и над-
менных дам — смерть всех
хватает без исключения!)
Но его пикто пе хотел слушать. Начались цитирования
музыкальнейших поэтов XVHI и начала XIX века, так
любимых покойным нашим Маршаком. Досталп с полок
Вильяма Коллинза, Вильяма Блэйка, Джона Китса, поли-
лась английская речь без всякой модной скороговоркп —
чтецы старались пе заглатывать, а полнозвучно произно-
сить каждое слово, чтоб мне, иностранке, было попятно.
Наутро я отправилась в особую прогулку — навестить
дом-музей Китса.
Мне уже пришлось писать о прелестп английских нар-
ков. Они прекрасны пе только своими размерами, зеленью
лужаек, свободным ростом деревьев, но и свободой для
человека, для детишек и для любимых англичанами собак.
Все лондонские парки прекрасные, ио самым прекрасным
стал для меня Хэмпстедский с его холмистыми лесными
далями п полной отрешенностью от города. Сюда но
воскресеньям, с едой в корзинках, на целый депь подни-
маются рабочие семьи. Здесь можно увидеть усталого за
неделю парня в рабочей блузе, прикорнувшего иод дере-
вом па снятой с плеч куртке и сладко отсыпающеюся за
. Шелестят вад ним
; брызжет
маются рабочие семьи
неделю парня в i
ьом па святой с
все шесть дней раннего вставанья _awnin
ветви, изредка свеивая иглы „по выступает зо.то-
сквозь ветви редкое соливши -о, к Д ц д саы<%
тым ободком из-за туч, а он <н на этой
как on, забыв о своем полиартрите, ^"“с'н^дои
земле, куда хаживал с семьей Маркс Д
Константиновной бродил Ильич. можно
Если выбраться из парка па городскую
найти в узенькой Флэш-уолк лавоч! у )> к 1 ’ ’ де_
наваленных старых книжек по шиллингу «< Гу.ццпсты н
вить лет назад они шли ио шести непсов. Букинисты
261
в Англии и во Франции не знают, что у них есть, п па
конкретную просьбу дать то-то и то-то пе могут ответить,
по рыться самому в книжных кучах и даже читать часа-
ми не возбраняется.
Хэмпстед сто лет назад был деревней, о которой поэт
сказал: «Тому, кто долго был пленником города, отрадно
взглянуть па прекрасный открытый лик пеба». Хэмпстед
сейчас уже не деревня, а коренная часть Лондона, излюб-
ленное место для житья артистов, художников и даже лей-
бористских министров,— но небо вад ним все еще открыто.
И оно открыто пад тенистой, обсаженной деревьями, тихой
улицей, где стоит дом-музей Джона Китса, автора приве-
денных выше строк.
Пройдя весь парк, я пришла в гости к тому, кто жил
па этой земле всего двадцать пять лет, а творчески, созда-
вая в печатая стихи, всего пять лет — и за эти пять лет
пажпл себе незабываемое имя. Вы входите в цветущий,
прекрасно содержимый сад, где на аллейках даже свеяи-
пого листа нет,— все прибрано. Дом-музей Китса — это
вилла, просто, по с большим строгим вкусом построенная.
Впутрп тоже все очень строго и чинно — никакой мягкой
мебели, пи пуфов, ни диванчиков,— деревянные жесткие
стулья, маленькие столы возле стен на тонких ножках;
до зеркального блеска отполированные голые полы.
II только камины у боковых стен, вдоль которых идут ды-
моходы с типичными, воздетымп над крышей трубами,
как пригоршня указующих в небо перстов,— только этп
камины говорят о старинном английском уюте у потрески-
вающих, льющих тепло бревен.
Но если новичок, ничего пе знающий о Китсе, впервые
войдя сюда и оглядевшись, подумает: «Здорово жили
английские поэты! До чего же мпого комнат и как все
блестит!» — он сделает великий грех в отношении Кптса.
Дом-музей Кптса — вовсе не дом Китса. Он жил в нем
у чужих, приютивших его друзей, в двух комнатках; и за
свой век (1795—1821) пробыл здесь недолго, хотя и самую
счастливую полосу жизни, короткой, как век воспетого им
соловья. У Кптса не было пе только дома, но и собствен-
ного угла. И голову он приклонил, умирая, к чужой по-
душке плохого чужеземного отеля в Риме.
Умирающим па этой чужой подушке нарисовал его
любящий карандаш друга, Иозефа Северна, которому Кптс
сказал своп последние слова: «Севери — я — подними ме-
ся — я умираю,— я умру легко, пе пугайся — будь тверд
362
и благодари бога, что это пришло». Графика записи этих
слов сохраняет предсмертную прерывистость речи и созна-
ния, сколько оп забот причинил другу. Джон Кптс умер
от чахотки, как раньше умерли его мать и брат.
Историки литературы считают его родоначальником
«эстетизма» в поэзии, ссылаясь главным образом на зна-
менитую формулу: «Красота — это Правда и Правда — это
Красота: вот и все, что мы знаем на земле и что нам надо
знать». Но слово «эстетизм» в применении к Китсу кажется
кощунством. В доме-музее собраны аккуратные юноше-
ские тетрадки от эпохи, когда он учился медицине в лон-
донском госпитале, его диплом аптекаря и медика, письма
к друзьям и к невесте, локон, срезанный с его почти деви-
чьей головы Северном, все мелочи, сопровождавшие такую
короткую и сиротскую жизнь Китса, такую бедную вещами
и событиями, что, разглядывая их, чувствуешь жгучую
несправедливость ранней юношеской смерти. В своем обра-
щении к Ипокрене, музе вдохновения, в знаменитой «Одо
к соловью», Китс писал:
...покинуть мир пе зримым ппкому,
Развеяться с тобой под сумрак леса,
Развеяться, исчезнуть — п забыть
Все то, чего ты никогда не знала,—
Усталость, лихорадку, муку быть,
Стенанья ближних за стеною слышать.
Смотреть, как старость тяпет лямку жпзнп
А юность, в немочи исчахнув, гибнет...
Это ли «эстетизм», характерный прежде всего своим
холодом! Ведь тут отчаяние!
Начитавшись Китса, я совсем закисла и даже попла-
кала, но вечером меня опять ждала музыка, п какая му-
зыка! Друзья, узпав, что я пе слышала «Реквием» Брит-
тена, самого талантливого современного композитора Анг-
лии, п очень огорчена, что должна уехать, не дождавшись
его объявленного исполнения, раздобыли для меня пла-
стинку... Бриттен — сильный и мужественный талант,
Давно прибегающий к поэтическому тексту в своих симфо-
ниях и тяготеющий, как Шостакович, к ораториальным
формам. В «Обсёрвере» было напечатано его интервью,
совсем для пас неожиданное. Когда Бриттена спросили,
вад чем он думает работать, композитор ответил: «Буду
писать музыку ла стихи советского поэта Евтушенко...»
Как оказалось позднее, он написал ее на стихи Пушкина,
1 В оригинале: «Параличный трясет последней сединой».
363
И вот начала крутиться пластинка. С жадностью, по п
со страхом, что вся эта педеля, посвященная поэзии и так
близко подвинувшая ко мне тему смерти, охватит душу
еще и магией похоронного отпевания, наклонилась я к
проигрывателю. Но, словно подслушанный Томасом Грэем
«крик Природы» из самой могилы, полился каскад свежих,
сильных, трагических, по полных прозрачной ясности зву-
ков, и они охватили меня той утешающей Красотой, кото-
рую Китс назвал синонимом Правды.
IV. СУДЬБА ДРУЗЕЙ И ЗНАКОМЫХ
Зависть берет, когда читаешь в некоторых наших зару-
бежных очерках длинные монологи на социальные темы,
какие обычно произносят друзья авторов этих очерков в
разных странах. Да еще с помощью переводчика, поскольку
авторы незнакомы с языками своих друзей! Да еще когда
в очерках львиная доля газетного пространства запол-
няется именно этими обоюдными монологами!
Попробую и я рассказать тут о моих английских дру-
зьях. Правда, никаких монологов приводить пе могу, по-
тому что их не было; да и обрастала я друзьями случайно,
ио ходу своей жизни или но собственному вкусу и выбору,
через переписку. Не буду говорить здесь о тех, с кем позна-
комилась только в этот мой приезд. Но старые друзья, те,
кого успела узнать девять лет назад и даже раньше,— где
они, что сделала с ними и куда повела их жизнь в эти
истекшие годы, полные для нас таких больших историче-
ских событий? Вот вопросы, задававшиеся мною самой
себе еще па пароходе в Англию, когда качка позволяла
думать. II естественно, по приезде в Лондон я стала ра-
зыскивать этих друзей и возобновлять прерванное с ними
знакомство.
В Лондоне девять лет назад жила хорошая армянская
семья с англизированной — по очень давнему житью сво-
ему в Англии — фамилией Эпрехэмьяп. В этой семье, как
обычно в армянских зарубежных семьях, интересовались
своими земляками из далекой Советской страны, и од-
нажды я получила приглашение пообедать у них. В неболь-
шом доме лондонского Suburb’a встретила меня старая
мать семейства, и мы сели за стол, уставленный армян-
скими блюдами и даже травами, словно и не в Лондоне.
361
а в Ереване. По вот чего не могло быть за одним столом в
Ереване, три сына со своими семьями,— один, хозяин всех
благ на столе, бакалейный лондонский торговец; брат его,
с артистической черной бородкой и гвоздикой в петлице,*
член английской консервативной партии, тори, очень изве-
стный музыкальный критик, Феликс; и третий брат,
Фрэнк, физик и коммунист, ассистент профессора Бернала.
Три разных мира, три разных политических убеждения,
три по-разному славных человека...
С Феликсом и с Фрэнком я тотчас сдружилась, но за
девять лет потеряла их из виду. И вот Фрэнк опять сидит
передо мной, постаревший, раздавшийся в плечах, и де-
лится семейными новостями: Феликс сейчас в Париже, он
все так же ведет музыкальный отдел в «Санди тайме»;
старушка мать умерла; а сам он — на отлете: большой па-
роход с членами Общества борьбы за мир отходил в дни
моего пребывания в Лондоне в далекие рейсы по гаваням,
и на этом пароходе он собирался побывать в Ленинграде в
в Москве. Поступательное движение по выбранному много
лет назад пути, по пути партии коммунистов, вело эти
годы Фрэнка, и сейчас он в числе активных борцов за мир,
а как физик — редактор журнала «Научный мир» («Scien-
tific World»), издающегося в Лондоне па нескольких язы-
ках. Мы с ним долго беседовали на главную для меня те-
му— об английской школе. И, раздумывая позднее о
Фрэнке, я представляла себе его очень прямую дорогу из
прошлого к будущему, по-настоящему нолпую оптимизма.
Захотелось мне узнать о совсем другой — литератур-
ной — судьбе писательницы, очень далекой от пас и наших
Убеждений, с которой меня познакомили па лестнице по
выходе из конгресса ПЕИ-клуба, тоже девять лет назад.
Должно быть, из-за общепринятой вежливости эта писа-
тельница, шотландка Наоми Митчпсон, пригласила меня
тогда побывать у нее в Шотландии. Пе раздумывая долго, с
рюкзаком на плечах, я тотчас поохала в ответ па приглаше-
ние и ехала с тьмой всяких приключений, сперва в Глаз-
го — город с революционными традициями, потом парохо-
дом по Клайду, и шел обязательный шотландский дождь, а
на корме девушки продавали ромашку в пользу какого-то
благотворительного дела, и мы усердно мокли, и мокли
бумажные ромашки, приколотые к нашей одежде, а вдоль
стальной, изрешеченной, как пулями, крупным дождем
Реки скользили суровые, нелюдимые шотландские берега;
потом, причалив к берегу, перебралась я на автобус, с авто-
ЗС5
буса — в машину встретившей меня Наомп п, наконец,
в ее замок не замок, поместье пе поместье, пе знаю, как
назвать,— «мэнор»,— большой, самый главный в деревне,
многокомнатный дом «Каррадэйл-хаус», где привелось по-
жить несколько дней.
О Наоми Митчпсон можно было бы написать целый
очерк, так чудесно приобщила опа меня ко всему шотланд-
скому — к дивным народным песням, спетым членами ее
клана, которых опа в один пз вечеров собрала у себя со
всей деревни; к рыбацким обычаям через обветренного
высоченного рыбака, с которым она в ту пору вела боль-
шую дружбу; через самый обиход этого пе то поместья,
ire то замка, где по воскресеньям, отпустив всю прислугу,
она сама шла, повязав фартук, доить своих огромных ко-
ров и выгребать вилами павоз из коровника...
Писать опа успевала удивительно, на длппных отдель-
ных листочках, которыми потом одарила и меня,— писать
те стихи без рифм, какими обычно полны зарубежные жур-
налы, и нечто вроде обрывков больших поэм,— мне каза-
лось, читая их, как и книги, подаренные ею, что Наомп
Митчисоп занималась литературой скорее как любитель,
а пе профессионал. II за девять лет, время от времени
заглядывая в английские литературные обозрения, я что-то
пе находила в них ее имени. Переписывались мы с пей
недолго.
II вот, опять приехав в Лондон, я послала ей откры-
точку, назвав ее по-прежнему по имени... Но в ответ опа
меня по имепп пе назвала. В ответ, тоже па открытке, она
сухо сообщила мне, что уезжает в Африку, в Южную Аф-
рику, и что-то о «человечности», о замысле будущей книги.
Открытка, писанная, видимо, наспех, имела в себе нечто
отклоняющее, некий флюид политического холодка,— мо-
жет быть, как выражение разных наших позиций в афри-
канском вопросе, пе знаю. Но больше я ей пе писала, п в
Шотландию съездила другой дорогой, через Эдинбург-
Памятуя о холодке в письме Митчпсон, я пе решилась дать
о себе знать ее сыну, эдинбургскому профессору, с кото-
рым тоже как-то обменялась в былые годы дружескими
письмами... Так что в области шотландской дружбы оора-
зовался у меня тупик,— impasse, как говорят англичане.
Со старым, пе только моим, но вашим другом, Джэком
Линдсеем, вышло совсем по-другому, во иначе и быть
могло. Джэк — когда с общими знакомыми говорить о
нем — всегда был п остается для пас тем, что выражается
366
двумя короткими словечками «а dear»,—милый... Дорога
в Эссекс, все так же неинтересная, по задворкам и неболь-
шим местечкам, уже раз проезженным мною пз Хариджа.
Пересадка, всегда совершаемая с некоторой боязнью опоз-
дать пли попасть не туда, куда надо. ЛГаленькая станция —
и Джэк на перроне со всей семьей, с красивой пополнев-
шей голландкой-женой, Метой, и двумя детьми, появив-
шимися на свет в эти годы, со школьником Фплем и моей
тезкой Эллен-Мариэттой, безбровой девчушкой, лпцо кото-
рой до странности похоже на Леонардову «Джоконду».
И вот мы опять сидим в пх дачном домике, где Мета
занимается своей керамикой, лепя и обжигая глину,
а Джэк пишет,— оп много написал за эти годы, третий
том автобиографии ’, большую книгу о Давиде и художни-
ках эпохи французской революции 2, новый роман с яркой
цветной обложкой чуть ли пе детектива, роман об одино-
честве и любви3, а сейчас занят почти открытием. Оп
изучил мало кому известные записные книжки знамени-
того английского пейзажиста Тернера; нашел в ппх сти-
хи — поэзию художника, которого до сих пор человечество
знало только как поэта красок. II в этпх стихах — тот са-
мый социальный оттенок, каким светится поэзия его совре-
менника, Вильяма Блэйка. Вот об этом — о жизни Терне-
ра — Джэк Линдсей и хочет сейчас написать книгу.
Мы сидим вместе, словно и не протекла почти десятая
часть столетия. Мета с гордостью показывает мне хвалеб-
ный отзыв школьного начальства о Филиппе; Джэк при-
носит письмо к нему пз Балашова, написанное советским
учителем на превосходном английском языке. Тут чувст-
вую гордость пи — за наш саратовский город Балашов,
за неведомого советского труженика, так свободно и глу-
боко беседующего с Линдсеем о его книгах на родном
языке Лпндсея...
Однажды утром, развернув газету, в отделе объявле-
ний о концертах я встретила знакомую фамилию. Теперь
мне предстоит рассказать о друзьях, найденных по собст-
венному вкусу и выбору — еще задолго до знакомства с
ними, через экран и переписку. Лет десять назад москов-
ские экраны обошел фильм, надолго задержавшись па них:
«Записки Ппквпкского клуба». Москвичи говорили об этом
«Fanfrolico and after», London, 1962,
«Death of the Hero», London, 1962.
«The Way the Ball Bounces», London, 1962.
367
фильме с восхищением. Но поговорили — и забыли. А я
ие могла забыть.
Это, конечно, субъективно: фильм, исполненный с ред-
чайшим совершенством, показался мпе лучшим в мире
после нашего «Броненосца «Потемкина». Редчайшее со-
вершенство создало не только исполнение актеров, дав-
ших— каждый, от первого до последнего,— бесспорную
пластическую трактовку знакомых миллионам читателей
образов Диккенса, да так, что, повидав пх, вы просто уже
не сможете представить себе эти бессмертные литератур-
ные образы в иной оболочке. Совершенством была и му-
зыка, пронизавшая фильм от первого до последнего кадра.
Я переслушала на своем веку множество музыкальных
сопровождений кинокартин, но считаю, что лучше, орга-
ничней, соответственней происходящему на экране, чем
эта музыка к «Пиквикскому клубу», не было, да вряд ли
и может быть.
В свое время об этом фильме, об игре в нем централь-
ной фигуры, какой сделался не Пиквик, а жулик Джингл,
о музыке, сопровождавшей картину, я написала большую
статью, и она была переведена на английский язык. С ком-
позитором фильма, талантливым молодым Антони Хоп-
кинсом, я вступила тогда в переписку, а приехав в Лон-
дон — подружилась с ним и даже получила от него в пода-
рок последние страницы рукописи музыки к «Пиквику».
Артиста, игравшего Джингла, в ту пору пе было в Лон-
доне,— оп снимался в каком-то фильме в Калифорнии;
по и пе встретившись лично, мы с ним обменялись доб-
рыми письмами.
И вот сейчас в газете я встретила имя Антони Хоп-
кинса: он должен был дирижировать камерным оркест-
ром (типа оркестра пашего Баршая) па исключительно
интересном по своей программе концерте в старинном
южном городке Сассекса, Чичестере.
Пе говоря уж о самом концерте, мпе важно было по-
смотреть Чичестер с его знаменитым собором, где нахо-
дится памятник поэту Вильяму Коллинзу, уроженцу этою
городка; посмотреть хоры другой церкви, Фраицпскап-
цев,— они памятны тем, что были местом судебных ассиз,
осудивших поэта Вильяма Блэйка за то, что оп прогнал
солдата пз ворот своего сада. И третий поэт, Китс, тоже
побывал тут, в Чичестере, в доме № 11 на Истгейт-сквер.
Там, уже чувствуя приближение своей смерти, в 1819 году
начал ои писать свой «Сочельник св. Агнесы». Да и сама
BG8
дорога в Чичестер, мимо великолепного замка Ар^ндель,
была заманчива...
И вот, уже после концерта, чтоб пе опоздать па послед-
ний поезд в Лондоп, мчимся мы вместе с корреспон-
дентом «Известий» М. Стуруа по темным уличкам Чиче-
стера к вокзалу. Улицы словно сузились, сблизились от
упавшей черноты ночи. Свету совсем мало, черный шпиль
церкви похож на меч, вознесенный пад притихшим горо-
дом, и невольно вспоминаются дивпые аллитерации па
букву «ш» из «Оды к вечеру» Вильяма Коллинза:
...air hush'd, save where the weak-ey’d bat
With short shrill shrieks flits by on leathern wing...
(...в воздухе ш-ш-тихо, лишь полуслепой упырь 1
с коротким, пронзительным криком пролетит па замшевых
крыльях..)
Вернувшись в Лондоп, мпе хотелось отдохнуть и пораз-
мыслить. Но прежде всего надо было отдохнуть.— не где-
нибудь в лондонском нарке, лежа на траве, а по-нашему,
по-советски, па пляже у моря, вдыхая соль и йод морскою
ветерка. Выбрала самый популярный английский курорт,
Брайтон,— благо, он в двух шагах от Лондона,— встала
ранехонько и вот уже в десять часов утра лежу на чудес-
ном открытом пляже, перебираю красивые камушки — не
такие, как в Коктебеле, но тоже разрисованные мором,
и думаю — о вчерашнем концерте, о Джэке, о судьбе анг-
лийских друзей.
Мы застали Антони Хопкинса еще на репетиции, без
фрака, в рубашке с засученными рукавами, потного от
шары. Оп обрадовался встрече и, хоть не до нас ему было,
успел сообщить о себе — приглашен в Корсику, но до тех
пор — приходите — будет на Би-би-си показывать бетхо-
венские квартеты... А потом начался концерт, мы услы-
шали Генделя и Гайдна, маленький оркестр звучал чу-
десно; редко исполняющиеся арин Генделя не.т превосход-
ный певец Хиддл Ваш. Очень старая, знаменитейшая
английская актриса, на которую даже просто посмотреть,
не то что услышать, мечтают тысячи лондонцев, прмве ten-
па я в роскошном лимузине и встреченная перед театром,
как особа королевской крови, Споила Торпдаик, прочитала
старческим, но натренированным, как редко у молодых
1 Перевожу словом «упырь», хотя bat в точном переводе — ле-
тучая мышь,— Л/. Ш.
369
актрис, голосом забавный рассказик «Соловьи Гепделя»
о соперничестве певиц... Ее слушали в полной тпшипе,
отдавая дань и этой почетпой старости, и титулу «дамы»,
полученному ею от королевы.
Казалось бы, все хорошо. Но Антони Хопкинс похудел.
Оп постарел и как-то осунулся. Но, может быть, перера-
ботался? Я следила за ним в эти годы — правда, немножко.
Оп делает в Англии большую, достойную работу, пропа-
гандирует классику, без конца выступает на радио, кон-
ферирует, конферирует. Девять лет назад у пего была
«Интимная опера»; па курорте в Челтенхэме оп давал
чудесные коротенькие оперы восемнадцатого века, «Дон-
Кихота» Перселла, итальянцев. Есть у пего и немало своих
опусов — для флейты, для голоса, для фортепьяно,— целую
пачку их я привезла тогда с собой. Помню, как советовала
ему из музыки к «Пиквику» создать оркестровую сюиту,—
назвать ее «Веселой старой Англией», «Праздничной»,
«Диккенспапой»,— только чтоб не пропала она, а Хопкипс
отшучивался. Сейчас у него новый коллектив, оркестр
«Pro arte». И опять пропаганда класспкп — святое дело в
век чудовищного визга джазов. Но...
Челтепхэм — аристократический курорт. Чичестер —
старомодный цептр, с усыпальницами герцогов. Залы как
там, так и тут небольшие. Публика — большей частью из
Лондона, и как тогда в Челтенхэме, так и сейчас в Чиче-
стере — машины, машины, машины, целое стадо машин
перед театрами. А если сравнить публику ну хотя бы с
теми, кого мы называем «парод»,— то пе подойдет это сло-
вечко к старикам и старухам, к особого вида кастовой
молодежи, к тем, кто глядит в старомодные лорнеты па
маленькую фигурку дирижирующего Антони, любимца
этой публики. И невольно спрашиваешь себя: неужели
лучшее в искусстве, бессмертное в искусстве, музыкаль-
ная класспкп — лакомство для консервативной части Ан-
глии, для стариков и старух с лорнетками, неужели оно
«фэшнебль», нечто вроде обратной стороны монеты, на
которой с одной — решка джаза, с другой — орел Гепделя?
Хорошее дело Хопкппса потухает без среды, вырож-
дается без воздуха, без простора, без доступа народных
масс и — даже подумать, не то что сказать, страшно —
приводит, быть может, к совсем обратной цели: бросает в
сторону «толпы» весь этот крикливый модерп, словно это
пища «демоса», «массы», понимаемых со знаком минус,—
а тут для избранных, для немногих сохраняет аристократ
370
тпческии кусок классики... Ткопечно, яркий п топкий та-
лант Хопкинса, его большой вкус, его духовное изящество
никак не вяжутся с возможностью такого вывода, но этот
вывод невольно приходит в голову. II, думая об этом,
я не заметила, как даже собранные красивые камушки па
пляже в волнении и обиде побросала один за другим
в море.
Неужели нет для моего друга Антони, автора гениаль-
ных страниц к «Пиквику», иного пути в жизни, иного поля
деятельности? Что, если бы он увидел у нас, как слушает
классику настоящий народ, без кавычек, в рабочих клу-
бах, в народных консерваториях? Да ведь и па промевад-
концсртах классику слушает английская публика без ка-
вычек. II если бы Хопкинс написал свою оркестровую
сюиту, она прорвала бы вокруг пего эту оболочку интим-
ности и, наверное, дошла бы до трибуны Альберт-холла.
Джэк Линдсей в одной пз свопх критических работ
рассказал, как во время войны лондонский оркестр выез-
жал в рабочие районы, туда, где люди пи разу в жизни
пе видели и не слышали оркестра. Игру на одном инст-
рументе — дудке, аккордеоне, скрппке — они знали, по тут
увидели целое скопление инструментов, и все они, все эти
инструменты вместе, подняли своп голоса сразу. Джэк
чудесно описал, как притпхла огромная толпа слушате-
лей, какое нервное потрясение, почти восторг пережали
люди. Вот чего пе хватает сейчас искусству Англин,— но-
вого, свежего, неискушенного восприятия тех, кто создает
своими руками весь материальный мир человечества, от
вещей до хлеба.
Но сам Джэк Линдсей? Оп написал эту статью очень
давно. Став прочной ногой в Англпп, оп, австралиец,
сперва рвался к пароду, ходпл по рабочим районам пеш-
ком, сам пробовал работать физически. Оп стал коммуни-
стом. Оп написал первый реалистический ромап о совре-
менном рабочем классе в Англин, о жилье рабочих, о невы-
носимых условиях, в каких они живут. Был ли этот роман
по-настоящему поддержал, подхвачен, разобран в том его
большом политическом значении, какое эта первая по-
пытка имела? Тут, думается мпе, и паша доля вины.
Сколько помню, настоящего, серьезного, критикующего и
стимулирующего, поддерживающего и подсказывающего,—
ничего пе было сказало об этом романе, кроме статьи Ели-
стратовой. Годы идут. Жизнь становится труднее. II науч-
ная тема у Джэка Лппдсея стала теснить тему рабочего
371
класса. Мягкое, почти славянское лпцо Джэка с посереб-
ренными висками, с появившимися глубокими морщинами
встало передо мною... И я задумалась еще об одной судьбе.
Но о пей — в следующий раз.
V. РАЗМЫШЛЕНИЯ О ТЕАТРЕ И АКТЕРЕ
Девять лет назад, по пути к самой крайней точке Ан-
глии, Лэпдс-Эпд, я решила навестить «королеву детекти-
вов» Агату Кристи в ее корпуэлльской резиденции. По
предварительно запросила письмом, можно ли. На пись-
мо ответила секретарша, что, к сожалению, миссис Агата
Кристи пе будет дома, она едет в Лондон участвовать в
постановке своей новой пьесы.
Секретарша писала правду. Лондонские газеты изве-
стили вскоре, что «тетка Агата», как они ее неуважитель-
но назвали, занята инсценировкой своего очередного ро-
мана и переживает все бури авторских конфликтов с
режиссерскими трактовками. Но меня особенно поразил
анонс в колонке объявлений о том, что другая ее пьеса,
«Мышеловка», идет в Лондоне два года без перерыва.
А в этот приезд, развернув густой петит театральных
анонсов, я увидела все ту же «Мышеловку», но с указа-
нием, что идет опа в Лондоне уже тринадцатый год. Со-
ветский зритель привык представлять себе спектакль, не
снимаемый с репертуара (а пх у нас немало), как повто-
ряемый на сцепе, среди других спектаклей, пураз-два,
ну несколько раз в год. Но когдапв Англии пишут «вдет
тринадцать лет»,— это значит, что определенный театр1,
снятый частным предпринимателем, поставил (па риск)
с побранной группой актеров такой-то спектакль; и по-
добно тому как построенная фабрика выпускает одпу-
сднпственпую продукцию, создаваемую изо дня в день,
этот театр из вечера в вечер, а иногда утром и вечером
воспроизводит все тот же один-едпнствеиный спектакль
тринадцать лет.
Прекратился спрос па фабричную продукцию — п
фабрика закрывается. Перестал ходить зритель па дан-
ный спектакль, и он снимается. Он снимается без замены
готовым новым, так как повый будет уже опять коммер-
ческим предприятием со снятием свободного (как бы
1 Имеется в виду здание театра, носящее определенное назва-
ние, без стационарной труппы.
сдаваемого внаймы) театра, с собираньем труппы, с на-
хождением пьесы и тем же «ва-банк», как говорили кар-
тежники, плп решением идти на риск.
Совершенно иная, в корне отличная постановка теат-
рального дела, нежели у нас. Возьмите карандаш и под-
считайте, сколько это будет раз для группы актеров три-
надцать лет подряд играть «Мышеловку»,—даже не
шесть раз в неделю, а восемь (дважды по утрам и вече-
рам, в четверг и субботу), с отдыхом в воскресенье и не-
большой летней передышкой. Даже радиола, если заво-
дить ее тринадцать лет ежедневно, выйдет пз строя.
А как актер? Повторять и повторять одни и те же инто-
нации, те же слова и жесты, с монотонностью заводной
игрушки,— годы подряд, потому что на это все еще есть
спрос, все еще валит зритель, а газеты кричат о грандиоз-
ном успехе, п успех надо поддерживать, использовать, от-
жимать до последнего фартинга,— вот судьба английского
актера, и еще добавить надо: в лучшем случае. В худшем
спектакль прогорает, предприниматель разоряется, актеры
оказываются пе у дел.
Забудьте в Лондоне пашу домашнюю привычку смо-
треть недельную программу МХАТа пли Малого (или лю-
бого театра), чтоб выбрать из недельного разнообразия,
куда и на что интересней пойти. В Лондоне выбирают на
спектакль пз недельной программы театра, а театр — с его
годовой программой одного-едпиственного спектакля. Ка-
залось бы, как не надоест это зрителю и откуда набирается
зритель на одно п то же? Но я уверена, что на иные спек-
такли (в том числе и на;«Мышеловку») лондонского зри-
теля хватит еще па двадцать лет — вплоть до конца семи-
десятых годов нашего века. 11 тут падо объяснить, почему.
Театральный зритель вест-эндских театров Лондона
(расположенных в лучших, богатых кварталах города)
идет поразвлечься, как пошел бы в клуб, уверенный, что
за свои деньги он купит удобство. Сидит он на мягком,
пальто может, свернув, спрятать под сиденье, кофе и чай
заказывает на антракт, и ему подают его на подносе там,
где он сидит; входит п выходит без толчеи,— дверей
много; воздух в большей части театров кондиционирован-
ный; кое-где — к сожалению — разрешается даже курить;
еще недавно был обычай дезинфицировать залы после
спектаклей и оповещать об этом в программах... А каче-
ство спектаклей всегда «на уровне» и — главное — не р >г-
строит на почь, пе заставит сильно пережить, глубоко зл-
373
ite-
» t
думаться. Так выродился театр в стране классических ше-
кспировских подмостков, превосходной драматургии и едва
ли не лучшего в мире актера.
Я не ппшу тут о смелых новаторских попытках рабо-
чих театров и клубов; пе ппшу п об апглпйскпх «стацио-
нарных» труппах с определенным, главным образом ше-
кспировским, репертуаром,— пх положение немного пное,
и они показывают не одпп, а несколько спектаклей в год.
Московский зритель знаком с некоторыми из нпх, знает
и любит вдумчивых, обаятельных актеров — Поля Ско-
филда, Лоуренса Оливье.
К сожалению, посмотреть новые экспериментальные
спектакли мне пе удалось. Но вот, побывав в Стрэтфорде
и повидав «Венецпапского купца» в исполненпи лучшей
«шекспировской» труппы, я едва досидела спектакль до
конца, так мертво и безжпзпеппо, без проблеска социаль-
ного содержания шла эта острая вещь Шекспира.
Не мудрено, что в лондонских старых, заслуженных
театрах пустовато бывает в зале. Между тем у англичан
есть превосходная старинная социальная комедия, бес-
пощадно, хоть п добродушно, высмеивающая ранние по-
беги нынешнего «джентльмена»: «Она снисходит, чтоб
победить, пли Ночь ошибок» Гольдсмита *, которая, как
наши «Недоросль», «Ревизор» или «Горе от ума», могла
бы держать театр наполнепным в любое время, всякий
раз в злободневной оригинальной трактовке. Но за оба
посещения Англии я нигде, пп разу пе слышала п пе чи-
тала, чтоб ее ставили. Буду рада, если ошибаюсь!
За месячное мое пребывание в Лондоне программы
тридцати девяти основных театров (включая хэмпстед-
ский театральный клуб) оставались теми же, с одними
и теми же рекламами в анонсах. О пьесе Пристли в
«Критерионе»: «Стоит переплыть Атлантический океан,
чтоб посмотреть ее!» О «Сыне Обломова» в «Кбмеди»:
«Самый забавный спектакль за много, много лот!» Об
«Убийстве сестры Джорджа» в театре «Герцог Йоркский»:
«Лучшая комедия Вест-энда за много, много времени!»
О фарсе «Тарк» в театре «Гаррик»: «Я катался от смеха
в кресле!» О «Блуждающем огне» в «Принце Уэльском»:
«Бесподобно забавно!» О «Поймай-ка меня, товарищ!»
в «Уайтхолле»: «Буря хохота!» Что ни пьеса — лучшая
‘Oliver Goldsmith, She Stoops to Conquer or the
Mistakes of a Night.
S74
за мпого лет; что ни драма — сильнейшая в сезон; что
ни комедия — умрете со смеху! Да еще добавленье’кой-
где — пятый, шестой год исполненья.
Я выорала наудачу несколько менее зазывпых и,
разумеется, «Сына Ооломова». Нашему Обломову везет
в Лондоне,— оп шел п всерьез, как переделка романа,
и в шутку, под вывеской «Сына», но с тем же сюжетом
п с невыносимой развесистой клюквой в виде соблазни-
тельницы — Агафьп, похожей па испанскую красотку, и
с огромной, па всю сцену, кроватью, где возлежал в ноч-
ном белье «сын Обломова». Программа содержала ци-
таты из критиков о том, что «Обломовка— это Россия»
и «обломовпзм» — это болезнь славянского характера и
жизнь русского общества. Посмотрела в Рпджентс-парко
па открытой сцепе разыгранную молодежью шекспиров-
скую комедию «Как вам угодно», поставленную с добры-
ми намерениями, в духе пасторали, но бог мой — до чего
скучно и с какой резвой Розамундой, не имевшей пи грам-
ма топкого поэтического очарования шекспировской герои-
ни, хотя и расхваленной рекламами до небес!
Общая черта всего, что я успела посмотреть,— крайнее
убожество постановки при огромной актерской культуре.
Поскольку каждый спектакль — коммерческий риск,
экономят на всем: декорации на самую дешевку, костю-
мы, даже неизменные вина и сигареты — от фирм за рек-
ламу в программах; и невозможное, унизительное музы-
кальное сопровождение с помощью то граммофона, то
старенькой пианолы, то пианиста за сценой, которого
в старые времена звалй «тапером». Дребезжанья этой
музыки, к счастью, почти пе слышно. Вспоминаешь не-
вольно все великолепие наших блестящих постановок с
настоящими художниками, как Вирсаладзе; с подлинным
оркестром перед сценой, с неистощимыми выдумками,
как у Вахтангова п Завадского в Москве, у Акимова и
Товстоногова в Ленинграде, п у московской театральной
молодежи.
Но при всем убожестве лондонских постановок есть
нечто, превращающее убогую сцепу в подлинный «храм
искусства». Я имею в виду высокое качество слова па
английской сцене. Оно превосходно произносится, потому
что, как правило, у актеров удивительно ясные, натре-
нированные голоса с отличной дикцией, поставленные
школой так, как в Италии два века назад ставились (с уда-
рением па диафрагму) голоса певцов. И оно, это слово,
375
превосходно выбрано, потому что тексты комедий п драм,
которыми, будучи глуховатой, я всегда заранее запасалась
в оригинале, так написаны, что даже читать их глазами,
а пе только слушать со сцепы — доставляет большое эсте-
тическое наслажденье. Казалось бы, салопные пьесы, с са-
лопными сюжетами. Но как они написаны! Как остроумны
и блестящи диалоги, сколько неожиданного в повороте дей-
ствия, в создающихся па сцене ситуациях. II драматургия
(даже сегодняшнего дня), п мастерство актера (даже сей-
час) в Англии на очень высоком уровне. Только уровень
этот, поддерживаемый высоким классом эстетических тре-
бований, очень нестоек и может (а пожалуй, п должен)
катастрофически покатиться вниз, если к эстетическому
совершенству пе прибавятся высокие человеческое стра-
сти и глубокие социальные требования современности. Нет
этих глубин в изящной английской драматургии нынешне-
го для — и неизбежно мельчает актерское мастерство.
Просматривая театральные программы, я наткнулась
па один спектакль и на одно, дорогое для меня, имя.
В изящном вест-эндском театрике «Королевы» (Куинс)
шла пьеса отличного современного драматурга и поэта,
Ноэля Коуарда, с названьем, взятым пз шекспировской
«Двенадцатой ночи» и в точности просто непереводимым
(«Present Laughter»), и с участием, в качестве режиссера
и главного действующего лпца, артиста Найджла Патри-
ка. Шесть вечеров подряд, а по четвергам и субботам днем
и вечером... Я взята билет па дневной спектакль.
Советский зритель знает Найджла Патрика по изу-
мительной трактовке им роли жулика Джингла в «За-
писках Пиквикского клуба». Оп так сыграл деклассиро-
ванного бродячего актера, что создал как бы ревизию дик-
кенсовского романа. Заново перечитав текст Диккенса
после этой игры, я девять лет назад в статье об апглий-*
ском кино рассказала о глубокой актерской трактовке это-
го текста и не хочу повторяться тут. Но то был текст ге-
ниального Диккенса. А здесь салонный драматург Коуард,
топкий и умный, по далекий от всяких глубин.
Легкая любовная пьеса. Герой ее — «первый любов-
ник», актор, от которого, устав от его бесчисленных пз-
моп, ушла жепа; он живет холостяком в маленькой квар-
тирке с липшей комнатой для гостей; у него лакей, гор-
ничная и пожилая секретарша; к нему без копца мдут
письма поклонниц и самп эти поклонницы, обычно вдрУг
вспоминающие па вечеринках, что забыли ключ от своей
376
квартиры... и нельзя ли выручить их, дать им переноче-
вать в его свободной комнате? Так происходит дело в
пьесе Коуарда, которую я раздобыла и прочла перед тем,
как идти в театр. Есть в ней еще молодой человек из по-
роды оксфордских интеллектуалов, в очках,— оп тоже
влюблен в актера и читает ему наставительные речи. Есть
антрепренеры и деловые «продюсеры», устраивающие
ему турне, п молодая жена одного из них, тоже «позабыв-
шая ключ от квартиры». Пьеса кончается нетерпкой акто-
ра, бегущего из своей холостяцкой квартиры, осажденной,
как крепость, к собственной жене... Вот и всё в пьесе. Ни-
какого как будто подтекста, всё на грани водевиля. Неуже-
ли Патрик — глубокий и думающий актер — сыграет это с
том актерским удовольствием, без которого творческий
артист вообще пе возьмется ни за какую работу? И может
ли оп сделать во всем этом хоть какое-нибудь открытие?
.За свой долгий век я пережила несколько возрастных
подходов к театру.
Юношеский — когда тянешься туда, под занавес, в
волшебный мир, куда пет доступа, по где все поет вам, и
завлекает вас, и действует на вас с огромной силой, спо-
собной формировать ваше мироощущение, вашу волю.
Зрелый — когда уже зпаешь, что па лицах — грим, де-
корации — поддельны, костюмы — потрепаны. интона-
ции — наигранны, но ты все еще способен понять и ощу-
тить божественный холодок, когда вдруг услышишь со
сцепы подлинное и увидишь вдохновенного актера.
Старческий — когда почти уже пе ходишь в театр п
всегда сравниваешь прошлое искусство с пыпешшш пе
в пользу пыпешпего.
А я вдобавок имела великое счастье девочкой слы-
шать Элеонору Дузе: побывать па «Демоне» с Шаляпи-
ным, в котором оп выступил только дважды; видеть Ми-
хоэлса в «Короле Лире»... Но даже па старости есть
минуты, когда вы вдруг по-юному переживаете сдвиг теат-
рального занавеса, открывающий новый для вас мпр.
В театральной деятельности Найджла Патрика всегда
был некий «икс», некое остаточное движенье за скобками
исполняемой роли. Для самой себя я назвала это «чувст-
иом хозяина целого», «босса», чем-то сходным с психоло-
гией концертмейстера в оркестре, который, хоть оп и яв-
ляется только первой скрипкой, по в то же время в какой-
то мере чувствует весь оркестр в целом и даже как бы
гсдет его за собой. Найджл Патрик пп в одной вещи, кото-
577
рую я видела с ним на экране п теперь в театре, пе раство-
рялся целиком в созданном пм образе, по всегда оставлял
за собой некий взгляд поверх целого, как хозяин всего зре-
лища, ответственный за него целиком. Сколько помню,
этой особенности я за всю жпзнь не видела пн в одном
актере, кроме, может быть, в Шаляпине и Станиславском,
не сравнивая, разумеется, этпх гениев сцены с Патриком
по таланту.
И вот в легкой салонной комедии Коуарда я снова ви-
жу любимого артиста своих старых дней. Он выходит в
халате после бессонной ночи по мплостп одной пз «забыв-
ших ключ», выходит в непрпбранной квартире, в серое
позднее утро, зевающий, почти без грима,— прошло де-
сять лет со съемки «Пиквика», и артпст чуть постарел, его
акробатическая гибкость уже не прежняя... Все так орди-
нарно на сцене, так словно бы неглубоко по пьесе. Я ис-
пытываю почти страх,— мио очень не хочется разочаро-
ваться. Но вместе со страхом, незаметное, неощутимое,
медленно-медленно нарастает что-то, заставляющее вас ду-
мать. Зажигающее мысль.
Гремит гневный, истерический голос: «Каждая пьеса,
которую вы играете,— все такая же поверхностная, фри-
вольная, без малейшего интеллектуального значенья!
У вас огромный успех, сильная индивидуальность, а вы
проституируете себя каждую ночь... Все, что вы делаете,—
это поспть халаты да отпускать остроты, а вы могли бы
реальпо помочь народу, заставить его думать, заставить
его чувствовать!»
Кто это говорит? Молодой человек в очках, по Коуарду-
По па сцене вовсе не оксфордец, а юноша пролетарского
типа, в мятой вельветовой куртке, мятых штанах, со взбу-
дораженным, правдивым юношеским лицом без очков. И вы
вдруг вспоминаете, что режиссер спектакля — сам Найджл
Патрпк, это оп сделал из коуардовского оксфордца бедного
пролетарского студента п дал звучать его отповеди в со-
всем другой тональности, нежели у драматурга. Пусть
дальше по пьесе актер груб с этим поклонником, по вы уж°
слушаете и смотрите по-новому и понимаете, что оп груб —
поневоле — со своей совестью, груб, ублажая публику, про-
давая себя, оглупляя себя и свое дарованье.
Пьеса Коуарда неожиданно, на ваших глазах начинает
углубляться. А Найджл Патрпк как будто и пе играет. 0п
живет собой п своей судьбой и в конце пьесы вдруг начи-
нает говорить с необычайной, совсем не театральной эв₽Р'
378
гией человека, вышедшего из своей роли. После любовной
ночи с женой антрепренера он бросает ей при муже: «Вы
добивались меня п получили, но вы пе задели нп моего
сердца, ни моей мысли. А вы, вы (в сторону всех собрав-
шихся вокруг) — вы все, кого я кормлю своей игрой, чего
вы еще хотите от меня? Я актер, я работаю,— оставьте
меня в покое!»
Кульминация этой нетерпки настолько реальна, что вы
переживаете ее вместе с артистом. Вы думаете: люди-
творцы — писатели, актеры, музыканты — дают лучшее,
что в них есть, все, что в них есть,— в своем творчестве,
в своей работе, а толпа (пмеппо толпа, а пе народ!), при-
нимая это даденное, хочет получать от полюбившегося
ей творца еще и — как от человека — любовь, внимание,
советы, дружбу, письма, помощь, общение, не понимая,
что творец уже дал, все дал, исчерпан, измучен, и ему,
как полю после жатвы, нужен покой, покой, отдых... Вот
удивительно яркое и глубокое впечатленье, какое сумел
создать большой английский актер из салонной пьесы.
Но это и рассказ о трагической судьбе комедийного
актера в Англии, это и повесть о личной судьбе,— того, кто
мог бы заставить мыслить и чувствовать п реально помо-
гать своим искусством народу, а вместо этого, ради хлеба
насущного, сотни, тысячи раз пз вечера в вечер механиче-
ски повторяет себя ’. Когда Найджл Патрпк пришел ко
мне в гости и я сказала ему, что ведь у Коуарда студент
совсем иной — оксфордский «highbrow», «высокобровый»
сноб в очках,— Патрпк укоризненно поглядел па меня с
таким ясным выражением в глазах: «Как же ты-то, пред-
ставитель рабочего государства, не понимаешь, почему!»
И мне стыдно стало за свою «поправку».
Я хотела написать п о кино, тем более что как раз в
мое время развернулась блистательная карьера «битлз»,
молодых людей, завоевавших со своим оркестром, под ру-
ководством миллионера-предпринимателя Эпштейна, Аме-
рику. В кинотеатре шел фильм с битлзами под коротким
названием «Помогите! (Help!»). Но я не люблю джаза,
а музыка битлз — на мой взгляд — еще ужасней для ушей
11 нервов, чем джаз. Пусть пишут о них другие. Лучшее,
что, на мой старческий вкус, я видела в лондонских кино,
была англо-американская (дпснеевская, с замечательными
1 Сейчас, когда я пишу эти строки, «Present Laughter» ужо
свят со сцепы. ОпДпрошел па ней до весны I960 г. четыреста девят-
ЦаДцать раз.
373
английскими актерами) детская картина «Мэри Поп-
пинс» — картина о волшебной няне, сумевшей перевоспи-
тать родителей и очаровать ребятишек... И ее смотрели
дети, и взрослые, и глубокие старики, как я, с одинаковым
наслаждением.
VI. РАЗМЫШЛЕНИЯ О ШКОЛЕ
1
Подойдя к главной своей теме, ради которой делала
бесчисленные вырезки пз газет и настойчиво выспрашива-
ла и близких и чужих людей, я испытываю необычайную
робость. Трудно писать о предмете, который ты просто не
мог освоить полностью, и не только ты. Многие англичане,
которых я спрашивала о школе, путались в дебрях душ-
ных ответов, а потом признавались, что и сами хорошенько
не разбираются. Особенно трудно разобраться нам, с па-
шей унифицированной на всю огромную страну школой, с
ясными очертаниями ее структуры, с системой однород-
ных учебников. И хотя мы тоже мучаемся со школьной
проблемой, ежегодно вводя повое в школу пли «выводя»
пз нее что-либо не оправдавшее себя,— но в целом у нас
единая школа, единый тип образоваппя. Делится он лишь
па «профили», на будущее предназначение человека к
гражданской пли военной службе, к гуманитарной или тех-
нической деятельности. Это — если говорить в большом
плане.
По в английской школе вас прежде всего не встречает
«большой план», то есть нет элементов для общей ясной
картины, для генерализирования частных случаев в об-
щую схему. Невероятное множество этих «частных слу-
чаев», пе поддающихся генерализации, обступает вас я
создает впечатление хаоса. Нет единого типа школ — Dt’e
они разные. Пот единого типа учебников, да и вообще
мет учебников пли почти пет,— в каждой пли почти 11
каждой школе учат по-своему и по своим книгам. Нет
единых программ, нет даже единого наименования тс<
ступеней, которые мы называем «классами». Часто вме-
сто «класс» вам говорят: «первый год обучения», «пятый
год обучения». Или первый А, второй А, какие-то букв11
алфавита с прибавкой цифры, производящие чисто алге-
браическое впечатление. Или еще страннее. Когда я спро-
380
сила, в каком классе учится мальчик знакомой мпе семьи,
ответ был: «в скорлупе» (shell).
Но таинственней всего была для мепя цифра «один-
надцать плюс». Споры в печати, запомнившиеся мне еще
с первого приезда в Англию, шли вокруг этого И +. Лей-
бористы и все передовое в Англии ополчалпсь против пего.
И постепенно одиннадцать стало передвигаться к четырна-
дцати, к пятнадцати. Сейчас оно подошло к шестнадцати,
а плюс, видимо, отпал. Что же это такое? Цифра обозна-
чает возраст ребенка. Одиннадцать лет — совпадает с
окончанием начальной школы. Плюс — это экзамен,
успешная сдача которого даст ученику «сколашпп» (scolar-
ship) — стипендию или право на поступление в среднюю
школу, то есть продление образования. А так как вместо
«классов» англичане употребляют понятия первого, вто-
рого и прочих годов обучения, то удлинение одиннадцати
до шестнадцати, то есть возрастное продление ученика в
школе, означает последовательный (без экзамена) переход
от начального образования к среднему. Иначе сказать,
среднее образование становятся общедоступным. Отсюда
поощрение лейбористами общих школ, называющихся сей-
час в Англии «компрехепсив» (comprehensive) — в точном
переводе «всесторонних», «исчерпывающих», а по суще-
ству— общеобразовательных. Так — более пли менее при-
близительно — удалось мне расшифровать головоломку, но
основное ее содержание схватывается легко. Именно в
одиннадцать лет английский ребенок стоял перед той про-
пастью, какая отделяет в Англии простого человека от
«члена общества». Даже если детям рабочих удавалосыю
большим своим способностям сдавать экзамен на получе-
ние «сколашпп», пе все из них попадали в среднюю шкоту
НО невозможности родителей оплачивать это право. Огром-
ное же большинство песдавших оставалось вообще без
среднего образования.
Но, разобравшись кое-как в цифре «одиннадцать», надо
было представить себе «плюс». Какой это экзамен, когда
нет пи общей программы, ни учебников,— па сообразитель-
ность, интеллигентность? На применение знаменитых ан-
глийских «тестов» — проб ваших мозговых способностей,
подобных клиническим пробам вашей крови? А потом, если
все «тесты» удачны (хотя показания их так же могут за-
висеть от случайного состояния испытуемого, как и пока-
а,,ия крови) —что дальше? Мир «средней школы», откры-
вавшийся перед «сколашпп-бой», как именуют в Англии
381
удачливого ученика, был разнообразен до хаоса: новые
средние (secondary modern), в которые никто не хотел
идти по причине очень низкого в них уровня преподава-
ния; «независимые» — каких просто нельзя обозреть в их
произвольной пестроте; «паблик-скулз»... Но тут, пе дав
кончить перечисление, память подсказала мне кое-что.
На первой русской Политехнической выставке в 1872 го-
ду, в разделе школ, эффектно выделяясь даже рядом
со школой Швеции, была выставлена показательная
английская школа Рэгби, как высший образец средне-
образовательной школы. Лучшая среди образцовых... а
наряду с пой хаос, которого нельзя ни генерализировать,
ни даже обозреть.
Много лет назад был у пас переведен п напечатан ро-
ман Пристли «Дпевпой свет в субботу». В этом романс
были выведены два инженера с неодинаковой судьбой.
Один, талантливый и дельный, как-то трагически прошел
по страницам книги, в неуспехе, неудачах, нервозности,
несчастье; другой, тоже по-своему талантливый, солидно-
фундаментально преуспел. Нашему читателю были совер-
шенно попятпы оба характера и обе судьбы; но причины
их судеб, определившие эти судьбы именно в том, а не в
другом направлении, остались за гранями понимания еслп
ие всех, то большинства советских людей. Хотя для каждо-
го английского читателя эти причины становились ясны-
ми чуть ли не с первых страниц кппги. В чем тут дело?
«Дневной свет в субботу», па мой взгляд, лучший из
романов Пристли, с исключительной образностью раскрыл
сложнейшую проблему, над решением которой вот уже
полвека ломают головы тори и лейбористы,— проблему раз-
ницы среднего образования.
Первый, незадачливый ипженер его романа окончил
обычную государственную школу; второй, преуспевший,
имел за собой солидный фундамент необычной. У пас
эту необычную назвали бы привилегированно-дворянской;
по с точки зрения англичанина, называющего свои «не-
обычные» школы «паблик-скулз» (publick-schools), это бы-
ло бы пе совсем верно.
В классовую русскую дореволюционную школу — ска-
жем, в дворяпскпе институты — могли попадать только
дворяне, и подчас бедные, за счет государства. В англий-
ские «паблик-скулз» (назовем по именам, как это принято
в Англии, хотя бы главные из этих школ, составляющие де-
сяток с лишним наиболее знаменитых: Итон, Харроу, УиН~
332
честер, Рэгби...) теоретически или даже юридически (по-
скольку закон пе ппсап) может отдать своих детей любой
англичанин, кто сможет заплатить за свое детище огром-
ную сумму в пятьсот гиней и выше в год. Кроме того, он
должен смочь записать в эти вышеназванные средние
школы своего ребенка со дня его рождения, как у нас за-
писывали в пушкинские времена дворянских детей в лейб-
гвардию,— до такой степени ограничены вакансии и так
велика трудность поступления туда. Понятно, что для ра-
бочего п среднего служащего возможность всего этого рав-
носильна нулю.
Но допустим, что счастливчик из рабочего класса, вы-
дающийся «сколашпп-бой», попал в первоклассную «паб-
лик-скул». Что произойдет? Ныпешппй английский ми-
нистр образования, лейборист Антони Крослэпд, пишет в
своей осповпой книге «Будущее социализма»:
«Итонский школьник, даже если он происходит из ра-
бочего класса, выйдет пз Итона совсем другим человеком,
нежели мальчик, окончивши и обыкновенную новую сред-
нюю школу (secondary modern): оп будет отличаться от
него своим акцептом, одеждой, манерами, взглядами и всем
стилем жизни» ’. «Акцент, одежда, манеры, взгляды и
весь стиль жизни» — это наживные атрибуты понятия
«джентльмен», прививаемые, воспитываемые, образовы-
ваемые соответствующей школой. Но дело отнюдь пе огра-
ничивается внешней разницей. Сын простых людей, обте-
санный привилегированной школой в «джентльмена»,
сделается, по французской поговорке, «более роялистом,
чем сам король». Оп будет стоять за старые учреждения, за
«добрую старую Англию» с пе меньшей энергией, нежели
аристократы, войдет в консервативную партию тори — сло-
вом, сделается опорой английской политики консервато-
ров.
Старинные, знаменитые английские школы действи-
тельно очень хороши — и Рэгби недаром была показа-
тельной на нашей выставке 1872 года. Эти школы (их
можно назвать термином «фирменные») имеют, как боль-
шие поместья лендлордов, свою землю, своп традиции,
свои формы одежды, своп особенности, на свежий взгляд
нелепые, но освященные давностью лет и свято соблюдае-
мые. В таких школах лучшие, наиболее эрудированные
’Antony Crosland, The Future of Socialism, гл. X, 1956,
CTp. 234. (Подчеркнуто мною.— M. Ш.)
ЗЬЗ
учителя, небольшое количество учеников на каждого учи-
теля, возможность индивидуального развития каждого из
учащихся, выявления его вкусов и дарований; строгий
спартанский режим, великолепно поставленные побочные
предметы — спорт, музыка; широкий гуманитарный ком-
плекс изучаемых предметов, классические языки. Наконец,
та атмосфера «хорошего топа», которую в Англии ценят
превыше всего. Разница между такой «паблик-скул» и
обыкновенной «секондари-модерн» огромна.
Не менее резко разделено и начальное образование.
Элементарная начальная школа (государственная) и та-
кая же частная (прайвит, privete) — это в Англии два
мира. В первой сидят на скамьях дети рабочпх и небогатого
городского люда. Во второй с детских лет начинают обтесы-
ваться хозяева страны, тут прививают к детскому лепету
соответствующий «акцент», а к детским жестам соответ-
ствующие «манеры». Разумеется, в дорогостоящих «прай-
вит» и материальная обстановка, и педагоги подтянуты к
уровню «паблик-скулз». Что до государственных элемен-
тарных и большей части новых средних,— положение в
них, деликатно выражаясь, «оставляет желать много луч-
шего». Десять лет назад меня пригласили в гости две учи-
тельницы городских элементарных школ. Они жили вместе
в однокомнатной квартире с газовой конфоркой для варки
пищи. Четырехэтажный, очень старый дом имел очень не-
удобные «удобства». О горячей воде и ваннах пе было и
помину. Пожилая учительница сказала мне: «А в школе —
еще того хуже, дети задыхаются от плохого воздуха, ну-
жен ремонт, а у директора денег нет на ремонт, вообще
положение с каждым годом ухудшается, детей ведь все
больше, а школ все меньше, во многих даже небезопасно
от состояния потолков, лестниц. Новые школы строятся
медленно, пх мало. Нас, учителей, даже при нехватке
школ, всюду тоже пе хватает». И это была сущая правда.
Сейчас нехватка учителей в Англии исчисляется в десятки
тысяч.
Трудно даже представить себе, насколько в этом отно-
шении Англия, страна классического уважения к самому
понятию «образованности», «образованного человека», от-
стала перед другими странами Запада, хотя бы, например,
перед маленькой Финляндией с ее прелестными зданиями
народных школ, где светлые классы увиты ползучей зе-
ленью, а в помощь преподаванью есть свои радио- и кино-
установки.
381
Кого же готовят п воспитывают эти пеобычпые «прай-
впт» и «паблпк-скул.з»? Если пе исключительно привиле-
гированный. класс поблей в строгом смысле, то кого же?
На этот вопрос отвечают иногда пе классовым, а скорей
кастовым определением: «джентльменов». Казалось бы,
английское слово «джептльмеп» поспт такой же классовый
характер («дворяппп»), как аналогичное ему французское
«gentilhomme», жаптпйом. Однако же между ними есть
трудноуловимое, но несомненное различие. Когда француз
говорит: il est un gentilhomme, это значит — оп принадле-
жит к дворянскому сословию. Когда англичанин говорит —
«это джентльмен», его слова носят пе простой смысл ин-
формации, но и покую качественную оценку, присущую
отнюдь не происхождению из дворянского класса, а скорей
воспитанию п образованию. В романе /Корж Санд «Мопра»
выведено, например, семейство буйных, неотесан пых, поч-
ти неграмотных потомков старинного дворянского рода,
ставших бандитами. С французской точки зрепия, опи,
при всех этих качествах, были и остаются genlilhom-
ше’ами, людьми дворянского сословпя... Но англичанин ни-
когда пе назовет пх «джентльменами»,— для этого им ио
хватает соответствующей дикции, манер, воспитания, об-
разования и принятой формы благородства.
Итак, «паблик-скулз» в их первом десятке и приготови-
тельные «прапвит» (частные)—это фабрики джентльме-
нов. Но даже если причислить к нескольким фирменным
«паблик-скулз» несколько десятков менее знаменитых и
гораздо более скромных, того же, одпако, типа,— «grammar
schools» (классических школ в основном), да прибавить к
этому списку и частные подготовительные,— получится по
так уж много по сравнению с общим числом государствен-
ных школ. Может ли эта очень небольшая численно часть
школ играть какую-нибудь решающую роль в общей жиз-
ни страны? Казалось бы — не может. А между тем она иг-
рает громадную роль п занимает в английской жизни чуть
ли не решающее место.
«Паблик-скулз» и «прайвнт» стоят па страже отсталого
миросозерцания, отсталых форм жизни. Они поставляют
кадры во все руководящие учреждения Англии, правитель-
ственные, дипломатические, банковские, инженерно-техни-
ческие, и том самым стабилизуют в руководстве страны
стойкое сопротивление всяким радикальным переменам.
Не то чтобы оканчивающим «привилегированные»
школы отдавалось какое-нибудь юридическое предпочте-
М. Шагинлн, т. 5 3S5
лис. По когда какой-ппбудь трест ищет инженера пли от-
крывается вакансия в министерствах, кандидатам, оканчи-
вающим «паблпк-скулз», безошибочно гарантируется ме-
сто. Как-то невольно приходят в память «Поллппы»
Диккенса пз «министерства околичностей»...
Чтоб пе быть голословной, сошлюсь па статью О. Тодда,
появившуюся в журнале «Нувель обсерватер» в Париже.
У пас опа была переведена и перепечатана в апреле
1966 года в отделе «Свободный мир, как оп есть» нашего
журнала «За рубежом». Вот что пишет О. Тодд, англий-
ский прадед которого, коммерсант, в анкетной графе «про-
фессия» горделиво писал о себе «джентльмен», а дед кон-
чил Итон:
«Англия — парадоксальная страна. С точки зрения об-
щественных свобод, информации, полиции опа, безуслов-
но, самая буржуазно-демократическая в Западной Европе;
в плане народного просвещения Англия остается утопчсн-
мо-феодальпон страной. Па вершине социальной и педаго-
гической пирамиды, изолированные в своих псоготпческих
зданиях, среди вековых газонов стоят «паблпк-скулз»...
В 1942 году комиссия Флеминга установила, что среди
восьмисот тридцати епископов, преподавателей универси-
тетов, высокопоставленных чиновников, губернаторов до-
минионов, директоров банков и компаний железных дорог
семьдесят шесть процентов — питомцы «паблпк-скулз».
Причем сорок восемь процентов этих избранных из избран-
ных вышли пз двенадцати самых знаменитых «паблик-
скулз»... В деловых кругах, в дипломатии, повсюду в вер-
хах продолжают отдавать предпочтение итонцу, пе имею-
щему высшего образования, перед любым обладателем
диплома провинциального университета. «Ппчего пе по-
делаешь,— шепчут здесь доверительно,— парии из паблик-
скулз имеют сноровку, связи»
Лучшее, что есть в Англии, ее коммунистическая и
марксистская почать, левые лейбористы, передовое
учительство, все прогрессивные умы в литературе н пауке
уже мпого лет борются с таким положением вещем в на-
родном образовании. Выше я упомянула о том, как был
нанесен удар по главному моменту разделения учащихся
па два мира — по «одиннадцати плюс». Общеобразователь-
ная «компрехенсив-скул» всячески поддерживается лейбо-
ристским правительством. Растет значение и качество мпо-
J «За рубежом», 1966, апрель, гтр. 31.
386
гих университетов в крупнейших городах Англии. Когда-
то их окрестили, в отличие от Оксбриджа (слитное назва-
ние колледжей Оксфорда и Кембриджа) презрительной
кличкой «кирпичные» (redbrick). Недоверие к этим, более
демократическим, университетам еще так велико, что Ап-
топи Сампсоп в своей «Анатомии Англии» писал недавно:
«Много мальчиков, окончивших паблпк-скулз, ско-
рей прямо пз школы войдут в дело (business), посту-
пят на службу или в заграничные университеты, такие, как
Мак Гилль, Гренобль или Харвард, чем пойдут в универси-
теты «Редбрик» *.
Но этому нестерпимому снобизму приходит па смену
здоровое стремление быть па уровне требований своей
эпохи. Наиболее прогрессивные «доны» — профессора
Оксбрпджа — охотно идут преподавать в лучшие новые
университеты, папрпмер па кафедру Брайтонского уни-
верситета; они встречают там живую аудиторию любо-
знательной молодежи и, по собственному призванию,
чувствуют себя «помолодевшими и посвежевшими на
десятки лет». Такой процесс обновления школы снизу,
уже от самого населения, от преподавательского состава,
идет и будет идти, несмотря на неисчислимые препятствия.
А препятствий множество. Для радикальной перемены
нужны новые хорошие здания, нужны кадры учителей, а
денег взять неоткуда, построить школы нс па что, учите-
лей нет. Огромную роль играет и английская привержен-
ность к старине. Легко отрезать гнилой сук, но, когда гниль
проникла до корпя, оперировать ножом трудно. Вот по-
чему радикальные «хирурги», вскрыв рану школьной про-
блемы, предпочитают сразу зашить ее, как при метастазах
рака, и отпустить больного домой, чем и кончаются почти
все заседающие годами комиссии с их попытками реформ.
«Паблпк-скулз» в основном в руках местного общества
английских графств,— оно пх финансирует, оно пх опека-
ет,— и это «местное общество» (лепдлорды, джентри, духо-
венство, богатые фермеры) любпт «высокий тон», люоит
«публичность» и «частность», в английском понимании
этих слов. Здесь на сцепе появляется тот невыносимый ан-
глийский снобизм, который создает атмосферу преслову-
того почета вокруг созданных временем привилегий. К со-
жалению, не только знать, духовенство, богатые люди, но
’Antony Sampson, Anathomy of England, 1965. Гллвд
«Redbrik».
387
подчас даже п мелкие служащие, даже и некоторые высо-
кооплачиваемые рабочие пе прочь сохранить старые шко-
лы, чувствуют к ним нечто вроде того, что испытывает ди-
карь к своему «тотему»,— благоговение почти религиозное.
Им «лестно», их самолюбие щекочет дума, что сын пх «мо-
жет» окончить именно «паблпк-скулз» и даже самые из
них главные, «фирменные», прославленные на весь мир,
хотя бы эта возможность и равнялась нулю. Нынешний
министр просвещения Антони Крослэнд — одна из круп-
ных фигур в нынешнем лейбористском правительстве —
окончил (как и многие из его коллег) Оксфорд и в студен-
ческие годы изучал Маркса, был членом оксфордского ле-
вого «Лейбор-клуба», настроенного до апреля 1940 года
прокоммунистически ’.
Его книга «Будущее социализма» во всем, что касается
критики, прекрасно написана. Он понимает, что «национа-
лизация английской школы важнее, чем национализация
мяспой промышленности», а может быть, также и то, что
для решения школьной проблемы нужно прекратить от-
пускать деньги па военные цели и плыть в хвосте атомной
политики Америки. Но когда речь у Кросланда доходит до
практических выводов, появляется та самая знакомая нам
потка, которую Ленин называл «соглашательством». Все-
гда лучше действовать по соглашению, если это только воз-
можно,— пишет Крослэнд1 2.
Невероятная пестрота форм и методов всех учебных
заведений, противостоящих твердыне старых аристокра-
тических школ, убожество и обветшалость государствен-
ных школьных зданий, отсутствие денег па пх ремонт, не-
хватка учителей, сентиментальная нежность к старине и,
наконец, компромиссная, соглашательская политика пра-
вительства — вот, в общих чертах, главные факты, тормо-
зящие всякую реальпую школьную реформу в Англии в
паше время.
2
Из прошлого мы знаем, какую решающую роль в под-
тачивании всего устаревшего и влиянии на общественное
сознание играла литература. Азбукой стали ссылки и па
1 Смотри об этом биографию Лптони Кросланда, помещенную
в иллюстрированном приложении к газете «Обсервер» за 25 июл>
19(55 г., стр. 9. _
2 Antony Crosland, The Future of Socialism, 1956, p- * '•
388
роль велпкои русской литературы, пробивавшей с соро-
ковых и до шестидесятых годов прошлого века дорогу для
падения крепостного права; и па роль французских лите-
ратурных вождей XVIII века, от Вольтера до энциклопе-
дистов, в подготовке штурма Великой французской рево-
люции, опрокинувшей феодализм. Пробойной силой обла-
дали п классики английской литературы,— вряд ли забу-
дется когда-нибудь роль гениальных страниц Диккенса,
заставивших очистить одиозные формы частных школ, си-
ротских приютов, долговых тюрем.
Но как бы внимательно пи просматривать современ-
ную английскую художественную прозу, явлений преж-
ней «пробойной силы» в прй уже не отыщешь. Тон-
чайший стилист и психолог Соммерсет Моэм явно предпо-
читал искать свою «натуру» за пределами британского ост-
рова. Голсуорси упорно держался в рамках общества
«джентльменов». Олдридж выводит своих симпатичных ге-
роев-англичан тоже за рубежи, рисуя их деятельность вне
дома, па чужбине. Печать какой-то усталой духовной пас-
сивности лежит даже па лучших английских критических
романах, любимых у пас; па блеснувшем и потухшем бун-
те в стакане воды «сердитых молодых людей». Со страниц
английских книг по сошел за последние годы в жизнь пи
один увлекательный, благородный образ аиглпчанппа-бор-
Ца из простого народа, способного влюбить в себя, повести
за собой новые поколения читателей, повлиять па них, пе-
ревоспитать общественный вкус, хотя бы подобный «Фе-
ликсу Гольту, радикалу» Джордж Эллпот.
Но зато в массовой, дешевой литературе, рассчитан-
ной на миллионные тиражи, в приключенческих, детек-
тивных, шпионских ромапах неизменно, как это ни стран-
но, присутствует некое дыхание Итона. Культ «джентль-
мена» в его выродившемся, утрированном виде встретит
вас там, где вы этого менее всего ожидаете, в образе сы-
щика, например. Наряду с энергичными типами из плебеев
г>ы там увидите аристократов: лорда Питера у Дороти^C.n'i-
СРС, Альберта Памплона у Марджери Аллингам, люоовпо
описанных спобов и полукретппов с титулами в комичес-
ких романах Вудхауза. Герои «секретной службы» всегда
«мальчики» из Итона, из Оксбрпджа, узнающие друг друга
по школьным кличкам («Опп едут в Багдад» Агаты Кри-
сти). Примеров можно было бы набрать сотни. II этот
ьульт в известной степени заглатывается массовыми чита-
телями в облатке захватывающих сюжетов и продолжает
389
влиять на тайную снобистскую струнку английского
сердца.
Образование и воспитание — прекрасная вещь. Пре-
красна и та особенность аристократической Англии, что
образованность в человеке ставится пе только «па одну
ногу» с происхождением, с «голубой» кровью, а подчас
и выше. Но тип образования должен отвечать времени.
Мне кажется, итоно-оксфордианскпй тип вместе с
колониальной, барской кличкой «паккэ-сагиб» — pucka
sahib — получил свою монополию и свои снобистские
черты «акцента, мапер и стиля жпзпп» лишь после того,
как Англия продвинулась по пути империализма, бурно
расширив своп колонии и гегемонию фунта стерлингов
над «братскими» пародами — и как бы погами сошла со
своего маленького уютного острова.
Не тогда ли чудесный национальный тип англичани-
на, полного здравого смысла, юмора, доброты, умения го-
мерически хохотать, как смеялся Самуэль Джопсон, и в
то же время мастерски сдерживать свои рефлексы и не те-
ряться при опасности,— этот тип англичанина-демократа,
сохраняющего черты подлинного джентльмена, то есть
внутреннего, природного благородства, почти бесследно
исчез из литературы?
Хочется верить, что он снова воскреснет в ней, ратуя
самим собою, своим реальным бытием за новую, всеобщую
и общедоступную систему школьно-университетского об-
разования, за новую, всеобщую и общедоступную социаль-
ную воспитанность; за новую глубину знаний, отвечающих
духу и требованию времени.
И тогда сами собой те качества снобизма и внешнего
«джентльменства», какими втайне гордятся даже и ли-
деры лейбористов, покажутся в смешном виде, как безна-
дежно устаревшие и вышедшие из «социальной моды»,—
а мы, любящие Англию, увидим ее настоящую, и в жизвн,
и в искусстве, и в социальном идеале.
Лондон, 1965
ИЗ ЧЕХОСЛОВАЦКИХ ПИСЕМ
I, ЖИВЫЕ КАМИИ
Можно воображать, что знаешь Прагу,— и ничего в
пей пе зпать. Можно обежать все ее музеи, оглядеть все
ее уголки — и не услышать, не увидеть Прагп. Десятки
альбомов учат понимать ее архитектуру; онп вводят вас
в контрапункт ее старых черепичных крыш, похожих, если
глядеть сверху, с вышки Староместской ратуши, на вол-
нообразные следы морских прибоев в нагроможденных
холмах прибрежного песка; останавливают вас на тесном
городском ансамбле, где явственно, словно в палеонтоло-
гическом разрезе, наслоились друг па друга столетня; они
разворачивают перед вами скульптурные фигуры поздней
готики и барокко, украшающие город,— во всей напряжен-
ной стремительности пх движений, резких поворотах плеч,
вихрем развевающихся складках плащей и бегущих за
вами следом странных, необычайно выразительных улыб-
ках. И все же вы пройдете только предварительную школу
грамоты в познанье Прагп — только буквы алфавита, а как
их складывать, как прочесть по пим слово, полное смысла,
может научить лишь встреча с Прагой один на один, с
глазу па глаз,— при долгом, мпогодпевном странствовании
по камням этого единственного в мпре города. Помню, зи-
мой 1915 года пришлось мне бродить педелями по ули-
цам Рима; шла мировая империалистическая война, опа
кровно задевала Италию, но яркое фаянсовое пебо пад
Римом, словно промытое тысячелетиями, было спокойно,
и город лежал перед глазамп в ясной разделенности его
прошлого от настоящего. Прошлое было вкраплено в i—
стоящее мертвыми музейными кусками,- " ^плиным
— ~1 п а-
— и странным по-
391
казалось бы, переступив в центре города открытый порог
Форума Ромапума, где вас сразу же мертвым хором окру-
жают разбитые, древние камни, куски повалившихся кар-
низов, уцелевшие одинокие колонны,— странным показа-
лось бы, если бы этот мертвенно-серый мрамор обратился
к вам с теплой речью современника. Нет, он был мерт-
вым, и монотонная речь гида хоронила его снова и снова.
Мне припомнились мои римские странствия в бесконечных
счастливых скитаньях по Праге пз яркого чувства контра-
ста, потому что мертвых камней в этом тысячелетнем го-
роде пе было.
Первое, что захотелось мне в начале знакомства с
Прагой, это услышать звуки ее голоса, п я выбрала для
этого наугад, хотя пеобыкновенно удачно, воскресный
день. Со слуховым аппаратом на ушах и с картой в руке
вышла я на улицу. Воскресенье, по словам западноевро-
пейских романистов, самый скучный день па неделе.
Сколько пришлось читать мне об этой скуке воскресенья,
когда «некуда пойти», кроме обязательной церкви, когда
довольствуешься подчас холодной пищей и лишен в городе
той нервной лихорадки «урбанизма», к какой привык в
будни. Прага (и в этом она чуть похожа па Лондон) вос-
кресный день еще соблюдает ', хотя для удобства пражан,
пе нарушая, впрочем, тишины на улицах, уже торгуют
дежурные магазпны. Но как же начинаешь тут поппмать
благодетельный характер мнимой воскресной «скуки», по-
кой необходимого единственного дня в педеле, когда у го-
родского человека должны отдохнуть нервы!
Дивная тишина стояла на улицах п площадях Праги,
тишина, в которой все сразу стало явственно слышно:
звонкие, но пе шумные голоса немногих играющих ребя-
тишек, оставшихся летом в городе; слабый, чуть тепорко-
вый звон колокола, зовущего к воскресной мессе; стеклян-
ный удар древних астрономических башенных часов (го-
ворящий о затейливой механике эпохи молодости Праги,
когда механика была «художеством» вроде ювелирного
дела) и выше всего, надо всем, из перламутрового ветре-
ного пражского пеба,— свист птичек, которых я долго пе
могла определить, что они за птички: похожи в полете па
ласточек, по не ласточки, потому что сплошь черные и
свистят по-особому. Мне говорили: это черпые дрозды, по
птички пе были дроздами. И только Ян Дрда назвал мпе
1 Когда эти строки писались, шел 1956 г.— М. Ш.
392
пх, пежпо выговаривая,— «рорэйс», и мы нашли в словаре,
мто рорэйс — это черные касатки. В обычные дин подели
их слышно лишь па закате, когда стихают уличные шумы,
и они стаями взмывают в небо, непрерывно кружа п сви-
стя па разные топа, словно купаясь на прощанье в уходя-
щем свете. А в воскресенье свист их, удивительный, уми-
ротворяющий, лился невозбранно пад средневековыми
двориками Каролипума и крохотной площадью д-ра
В. Вацека, над шумной в обычные дни Малостранской, с
ее перекрещивающимся движением,— и ни треск мото-
циклов, ни рокот автомобилей, с неприятным, хотя и сла-
бым стоном сирен, сейчас не заглушали его. II в этой ти-
шине, пронизанной короткими свистами касаток, с не-
обыкновенной ясностью заговорили камни Праги.
Надо сказать, что Прага, в отличие от тысяч городов,
старых и новых, почти пе знает штукатурки. Ее здания
стоят столетиями, не нуждаясь в ремонте,— так добротно
их строили каменщики. Лицо этих зданий хранит без вся-
кого грима глубокие, четкие следы времени, подобно мор-
щинам на старых портретах Денвера: камни сами расска-
зывают обо всем, что пережито поколениями людей в их
стенах. Можно ничего не знать наперед и не иметь ника-
кого спутника-пражанина, а только выйти навстречу этим
живым камням — и вас окружат их рассказы, из которых
вы почерпнете множество исторических сведении. Вот вы
прошли под старинной аркадой на Тынскую площадь, и со
стены глядит па вас лицо чешского художника XVII века,
а под его барельефом — пропзеппая кистью палитра...
И вы узнаете, где жили и умерли многие творцы прошло-
го, запоминаете их лица, обрамленные длинными кудрями,
молодые, старые, мрачные, улыбающиеся, как бы продол-
жающие жить в домах, где сотпи лет после них текла и
течет жизнь. Вы идете через Малостранскую площадь па
концерт во дворец Вальдштеппа, а с каменной старой сто-
им приветствует вас Ян Томашек, замечательный чеш-
ский музыкант, о котором хочется сказать не по-русски,
а по-чешски: «славный худебный складатель». Оп умер в
этом доме 3 апреля 1850 года, а для вас оживает сейчас,
пак оживают изобретатель литографирования Алоиз Зе-
нефельдер на Ритиржской улице или современник Гараса
Шевченко, историк и лингвист Павел Шафарпк на Карло-
вой площади...
Невозможно перечислить имена людей, с которыми
BbI знакомитесь, проходя по улицам Праги. Эти портретные
393
мемориальные доски, связанные с местом действия, жизни
или смерти исторических деятелей, так близко от вас, что;
подняв глаза, вы неминуемо их видите, и они запомина-
ются вам вместе с городом. Не только пражане,— остав-
ляют своп след и гости. Когда представляешь себе, напри-
мер, угол маленькой Саской улички, куда ты случайно
свернул, уже пе можешь пе вспомнить, что там, в угловом
доме, была гостпппца, а в пей в мае 1833 года останавли-
вался па два дня Рене Шатобриан... Но чаще, чем эти ме-
мориалы, п еще ближе к вам, почти вровень с вашим рос-
том, рассказывают кам пи о самом недавнем прошлом. Вме-
сто барельефов — живые хорошие лица па обыкновенны*
современных фотографиях; падппси, за которыми слышат-
ся приглушенные слезы близких: «наш милый и люби-
мый», «паша незабвенная», «наш гордый сокол», «паша
талантливая...».
На этих местах, возле этих степ, в майских боях
1945 года, в кровавой борьбе с фашистами отдали свою
жизнь за свободу родины сотни людей, и пе только мо-
лодых; вот рядом со студентами, юношами и девушками
восемнадцати — двадцати лет, мой однолеток, рождения
1888 года, Эмануэл Пинос, «героически павший за родину».
И под каждой надписью короткое, как стихотворенье:
«Честь его памяти». Ипогда в этих надписях вспоминается
прошлое: «Здесь, где в 1927 году находились баррикады,
положил свою молодую жизнь па алтарь пашей дорогой
родины в мае 1945 года наш горячо любимый Владимир
Гешке...» Вы невольно останавливаетесь и пе можете но
прочесть этп строки о современниках, окропивших своею
кровью древние степы города. Возле надписей неизменно
висят, чуть колыхаясь от ветра, легкие, выцветшие бумаж-
ные цветы, небольшие круглые веночки, оклеенные сереб-
ряной бумагой, а то п свежий, только что сорванный бу-
кетик ярко-зеленой травы.
Странным кажется, что этп бумажные, хрупкие, как
солома, и совсем некрасивые цветы на музейных стенах
прекраснейших монументальных зданий не производят
впечатления безвкусицы,— наоборот, они как-то естествен-
ны здесь, к ним быстро привыкаешь и начинаешь искать
их, словно страницы в читаемой книге. Только много позд-
нее объяснится вам, почему это так. Сдружившись с голо-
сами пражских камней, привыкпув их слышать и разли-
чать, вы не можете не заметить, что Праге удалось избе-
жать двух страшных чудовищ современного города,
394
йазываемых пятиаршинпыми словами «архаизация» и «мо-
дернизация». Ее спасает от них необыкновенная слитность
жизни непрерывная, сквозь века, единая в букете мно-
гих столетий, продолжающая гореть негасимым огнем. Над
городом пронеслась когда-то страшная моровая чума,— ка-
залось бы, забыть, вытравить воспоминание о ней, но в
городе возносится полный движения и жизни памятник ей,
и люди помпят не мор, а победу над мором. Жил в вилле
Бертрамка Моцарт, писавший для «своих пражан, которые
понимают его», «Доп-Жуана»,— и вилла Бертрамка не
только музей. Чудные, живые звуки Моцарта слышатся
на концертах, устраиваемых здесь. Признаться, я очень
боялась третьего пятиаршппного чудовища — «стилиза-
ции», этой вторичной смерти всякого искусства, когда чи-
тала афиши всевозможных концертов, как будто задуман-
ных «под старину»: «Романтичный вечер Моцарта» — в
саду Вальдштейского дворца; «Поет старая Прага» — в
знаменитой пивоварне св. Томаша... Но, побывав па этих
вечерах, вы убеждаетесь, что устроители не выдумывают
«трюков», не «стилизуют», вообще не создают чего-то ис-
кусственного. II когда на островке, окруженном водой, в
«заграде» дворца, в темноте, прорезанной неярким лучом
прожектора, под звуки «немецких танцев» Моцарта, легко,
как призраки, танцуют пастушки и пастушки, словно
ожившие фарфоровые статуэтки,— вы знаете, что это не
стилизация, это живет музыка Моцарта, продолжаясь в
своей стихии, и для нее родится здесь новая красота, под-
держанная изумительной старой акустикой, всплесками
крыл разбуженных лебедей, шелестом травы у воды,— это
не в прошлом, это сейчас.
Обычно приезжие бегут смотреть в Праге знаменитую
Злату уличку — средневековую улицу ювелиров, и, может
быть пдя навстречу мировому туризму, городское управле-
ние почти превратило ее в «музейный экспонат», пересе-
лив оттуда часть живущих. Но именно это и делает, па мои
взгляд, Злату уличку наименее характерной для старых
кварталов Праги. Попробуйте заблудиться в них па це-
лый день — и вы всюду найдете жизнь, объявления вра-
чей, вывески учреждений, современные товары в крохот-
ных окнах средневековых лавочек. Пройдите, например,
по Мелантриховой улице на чудесную и пе менее, чем
Злата уличка, характерную средневековую Козью уличку.
Здесь каждый узеньким дом, стиснутый соседними,— свое-
образный музей.
SS5
Вот знаменитый портал дома «У двух золотых медве-
жат» с выселенным над ним старым номером 475. Его
узпают по сотням фотографий и рисунков. Но вывеска —
обыкновенная вывеска «Краевой ремесленной управы» —
не попадает в эти альбомы, а между тем опа здесь, средн
этой старины, живет и дышит большой, пепрекращающей-
ся жизнью чешского мастерства п пе кажется тут неуме-
стной, как пе кажется кощунством в подворотне «дома с
медвежатами», прославленного па весь мир, чугунный
крап, которым пользуются, дворик, где работают люди,
развешанное белье, чья-то тарелка с едой, метла в углу.
Загляните еще во двор старинного домика, на портале ко-
торого — таинственные трп буквы, проставленные нашим
временем: DSZ. А расшифровываются опп просто — «Оп-
товая торговля малыми потребительскими товарами».
II дальше — в лабирппте узких уличек, запиравшихся в
средние века па ночь большими желёзпыми дверями,—
Мпхалской, Главзовой, Гусовой, с их темными от времени,
закопченными стенами, с невыразимой красоты фасадами,
с подвешенными па углах старинными фонарями,— вы не-
изменно видите колыхающиеся на окнах занавески, цве-
точные горшки с холепыми растениями, сиамского котенка
на карнизе, умывающего лапкой свою черную мордочку,
выставленные внизу, в подворотне, герметически закупо-
ренные цистерны с отбросами — словом, жизнь, всегдаш-
нюю жизнь квартирантов музейных домов. И может быть,
именно то, что в этих домах, подобных драгоценным про-
изведениям искусства, живут современные люди, строи-
тели новой, социалистической Чехословакии, и делает
еще драгоценней и прекрасней.
Прага непрерывно строится, в пей множество новы*
кварталов, и жить в ней, в ее гостиницах удобней и здо-
ровой, чем во многих других европейских столицах. Н«>
Народном проспекте весь день была открыта для обозре-
ния выставка «Проект Праги», где вы знакомились с пла-
ном — надо прямо сказать, труднейшим — новой застрой-
ки и благоустройства Праги,— труднейшим потому, что
ведь это — как операция па сердце — требует тончайшего
вкуса, умения сочетать старое с новым '. По выставленным
архитектурным проектам, по главной карте, где решаются
вопросы водоснабжения, озеленения, очистки и благоуст-
1 Сейчас, почти полтора десятилетия спустя, Прага застроен*1
новыми домами на окраинах.
396
ройства, вы можете видеть, насколько вырастет в будущем
жилищный фонд города. Как было бы чудесно, если б го-
родскому управлению удалось разрешить и сложный во-
прос санитарии и внутренней отделки этих сказочных до-
миков, где зрение с детства воспитывается па красоте! До
сих пор это обходилось городу чересчур дорого... Старый-
престарый чех в засаленной фетровой шляпе и с трубкой в
зубах, должно быть уже чей-то прапрадедушка, вышел с
газетой па каменную завалинку. Я заговорила с ппм, и он
отозвался с добродушной хитроватой улыбкой: «В старину
люди трудились — не музеи делали. Они рассчитывали па
человека, вот и живут люди в их домах. Живут, да и ду-
мают: строить бы пам и сейчас так добротно, чтоб через
тысячу лет не забыли нас люди и жили-поживали в наших
домах!»
Карел Чапек, съездив в Англию, попытался в своих
«Английских письмах» объяснить характер англичан
приверженностью к традиционному, с одной стороны, и
безудержной эксцентричностью — с другой. В характере
чехов, мне кажется, нет ни того, ни другого. У них исклю-
чительно развито чувство преемственности культуры, то-
го непрерывного движения жпзнп из прошлого в настоя-
щее, при котором сделанное живет в делающемся, пере-
давая ему свои внутренние сокп. На тысячу ладов напоми-
нает чехословацкая культура своему пароду об этой пре-
емственности творческого дела поколений. И уваженье к
Добротной работе предков становится как бы заповедью:
делать и свой труд достойным уважения потомков.
1955
II. ДУХ МУЗЫКИ
Недавно в Москве исполнили знаменитую епмфоппю
аидна со свечками — «На прощанье», или, как ее называ-
ет чехи, «Па разлучение». Московского исполнения я но
слышала, но мне довелось пережить, именно пережить, а
’,е только прослушать, эту замечательную вещь в одном из
°Родов Чехословакии. Как известно, Гайдн проделал ею
ленькую демонстрацию: он хотел «намекнуть» своему
тропу, князю Эстергазп, что оркестранты, доведенные
ятельным любителем музыки до полного изнеможения.
Уедаются наконец в отдыхе. II Гайдн ввел в последнюю
397
часть неслыханную до пего вещь. Тогда играли при све-
чах. 11 вот он дал финальной мелодии постепенно сойти
па пет, указав в партитуре, чтоб то один, то другой музы-
кант в оркестре, внезапно вставая, тушил свою свечу, брал
свой инструмент и уходил: пз оркестра, пока не останутся
па сцене два скрипача, уныло доигрывающие свою часть...
Замысел был насмешливый и задорный. Но у Гайдна по-
лучилось то же самое, что у Сервантеса с Дон-Кихотом, у
Диккенса с Пиквиком,— произведение переросло замысел,
шутливые элементы оказались поднятыми до трагической
высоты, и задуманная музыкантом «маленькая симфониче-
ская демонстрация» выросла перед слушателями в глу-
бокую драму человеческого творчества.
Мы сидели на обычном концерте в небольшом город-
ке; перед вами был обычный оркестр с местным город-
ским дирижером Ренэ Кубинским, знакомым публике по
ежедневному дирижированию «легкой музыкой» в город-
ской «колоннаде». Но так высока в Чехословакии культура
исполнения, что этот обычный концерт, одно из мероприя-
тий «культурного лета» местного городского управления,
превратился для нас в событие.
Выключили электрический свет; зажгли свечи. Пю-
питры озарились красноватым неярким кружком корот-
кого луча — ив этом теплом освещении началось знаме-
нитое адажио. Но не голос протестующих от усталости
музыкантов послышался в нем. Вот замолк первый из них,
и потухла первая свечка; оркестр, казалось, не обеднел; вот
вышел второй музыкант, еще одна партия потухла в об-
щем хоре, и нет ей возвращеипя. Уходит третий, четвер-
тый, все чаще становится движение пз оркестра, все глупю
оркестр, все темнее вокруг, и при свете последних свечей
я вдруг замечаю полоску па щеке у соседа, оставленную
упавшей слезой, да и сама плачу, п плачут — безмолвно,
с неподвижными лицами — многие; п когда дирижер, бес-
помощным жестом указывая на потемневший оркестр, ГД
только что замолчала последняя скрипка, прощается
нами, разводя руками,— мы словно от сна пробуждаемся
п спрашиваем себя: что это было? Мелодия истаивала в
оркестре плп современники, каждый в свой час, покидал^
живой оркестр своего поколения? II редело поколение, в
ка пе осталось двое последних, но им уже нечего cJ'a3^
потому что жизнь, творчество жизни — это коллектив
дело многих; и его трудно, незачем, невозможно пр°А
жать в одиночку...
308
Можно, разумеется, объяснить действие этой симфо-
нии совсем по-другому — острым наслаждением от са-
мой красоты, доводящим до слез; пробужденными ею соб-
ственными мыслями и образами. Но в тот вечер, наперекор
замыслу композитора, мы услышали в его музыке стра-
стный призыв к человечеству: люди, держитесь вместе, пе
распадайтесь, не убивайте того, что создается множеством
усилий,— и мы вышли в темную прохладу ночи, остро
ощущая великую объединяющую сплу языка музыки.
Вот для того, чтоб попять национальный характер че-
хословацкой культуры, вклад ее в общую культуру социа-
лизма, мне кажется, необходимо ясно представить себе,
какое большое место занимает в ней музыка. Обычно, про-
износя это слово, мы тотчас представляем себе нечто про-
фессиональное: обилие оркестров, хоров, оперные театры,
консерватории, имена больших музыкантов. Для Чехосло-
вакии с ее высоким музыкальным профессионализмом всо
это, конечно, верно; больше того, чехословацкий народ не
только исполняет и компонпрует, но и сам «делает музы-
ку», то есть несколько столетий создает материальное
тело музыки, ее инструменты, начиная со старинных лют-
ней и рогов XVI века и кончая ультрасовременными элек-
трогитарами. И хотя чисто профессиональной стороной
роль музыки в жизни чехословацкого народа отнюдь пе
исчерпывается, я начну свой рассказ сперва об этой ее
стороне.
Попробуйте поездить по городам и местечкам Чехосло-
вакии, особенно в центральных и западных областях, и вы
не раз услышите из открытых окон голоса инструментов,
на которых не только играют, по которые тут делают свои-
ми руками. В маленькой деревушке Люби один пз такпх
создателей материального тела музыки, Антон Коль, слов-
но живьем вышедший пз вагнеровских «Мейстерзингеров»,
высокий, широкоплечий, в рабочем фартуке, показал мпе,
как создается скрипка: дека из шумавской соспы, спинка
из югославского явора, гриф пз эбенового дерева, получае-
мого с Мадагаскара, бока из бразильского бука. В руках у
него была полукруглая острая ложечка, с помощью кото-
Рей он обрабатывал деку. Особенная, невидимая дре-
весная пыльца — аромат драгоценных древесин со всех
концов света — стояла в рабочей комнате, как детское ды-
Хапие рождающейся скрипки. А когда мы разговорились,
°н неожиданно понизил голос и таинственно произнес:
«Ьсть такая книга...» Мать его вынесла из другой комнаты,
39D
словно Библию, огромную старую книжищу па немецком
языке «Мастера скрипок и лютней», и, осторожно перево-
рачивая ее листы, Коль прочел нам имя первого богемского
мастера, кто начал делать здесь скрипки,— Фердипапда
Плахта.
В местечке Краслпце, па фабрике духовых инструмен-
тов «Амати», работа происходит уже не па дому, как в
Люби, а в цехах, по от работников ее веет все тем же духом
старинного мастерства, п последний ее цех, настроечный,
представлен только одппм-едипственным работником, ду-
шой всех изготовляемых инструментов, от гиганта трубы,
генерал-баса, и до тоненькой флейты — пикколо. Это мо-
лодой белокурый парень, Иозеф Ярош, он сидит в окруже-
нии множества изделий, притекающих к нему из всех це-
хов, и должен каждое опробовать, настроить, «поставить»,
развязать ему голос. Мы слушалп, как он извлекал могу-
чие басы из трубы-гиганта, приятные баритональные зву-
ки из трубы поменьше, а потом, объявив, что сейчас паи
сыграет «Волга-Волга», вдруг начал русскую песню о Сте-
пане Разине и персидской княжне... Так вот, Иозеф
Ярош — пе только отличный производственник и настрой-
щик, но и создатель своего «классного», как говорят на
фабрике, оркестра, недавно с успехом гастролировавшего в
Болгарии.
Почти каждое производство, каждый городок пли ме-
стечко в Чехословакии имеют своп постоянные оркестры,
своих местных дирижеров и солистов, своп замечатель-
ные хоры. И если в музыкальном отделении Пражского
национального музея вы встречаете старинные лютни и
скрипки из Праги, виолончели из Брно, виолы д’амур из
Хомутова, клавикорды из Позефова, пирамидальный кла-
вир из Градец-Кралова, рояль из Ппдржпхува Градеца,
скрипки из Оломоуца,— то па городских афишах вам
встречаются оркестры и хоры из всех чехословацких го-
родов, объезжающие, гастролируя, всю республику.
Впрочем, слово «гастролируя» как-то пе подходит к
ппм. Даже и заезжая па депь-два, они ведут себя но ка1'
гастролеры, а скорее как добрые п щедрые друзья. Бак-
то на одном из курортов я отправилась в послеобеденный
час в парк послушать ежедневный концерт, по увидела»
что там, возле эстрады, появилось повое возвышение, d
возле пего приставлены ступеньки. II после двух воМС
ров обычной программы появился седой, крупный, 113^
постный по фотографиям композитор и создатель хор1
400
моравских учительниц, Бржетислав Бакала, а па присту-
почки взошли в обычпых своих одеждах и сами моравские
учительницы. Этот коллектив, один из лучших в Чехосло-
вакии, должен был дать на курорте платный вечерний кон-
церт. Но, не дожидаясь его, Бакала захотел дружески по-
делиться музыкой с отдыхающими, потому что пополнять
ее _ такое же человеческое наслаждение, как и слушать.
И хотя эта щедрость могла помешать вечерней продаже би-
летов п поубавить число платных слушателей, он дал нам
насладиться исключительным по красоте пением, ясной
дикцией, доносившей до нас каждое слово, и редко испол-
няющимися номерами («Десять хоров» Иозефа Сука, «Мо-
равские двоегласия» Дворжака).
Для него, как, впрочем, и для хора и для слушателей,
это совместное большое наслажденье музыкой было ужо
чем-то выходившим за рамки профессионализма, чем-то
связанным с самой жпзпью. И такой выход музыки за пре-
делы только профессии отнюдь пе случаен для чехословац-
кого народа; оп имеет большую историческую давность.
В середине прошлого века по Чехословакии путешест-
вовал русский любитель и знаток музыки Александр Дмит-
риевич Улыбышев. В своем трехтомном труде о Моцарте
он так вспоминает об этом: «Проезжая через Чехпю, я па
постоялых дворах встречал крестьян, игравших гайднов-
ские квартеты, и этих дилетантов в блузах можно было
слушать с удовольствием. Я гордился тем, что приходился
им почти соотечественником: они, как и я, были племени
славянского». А за сто лет до Улыбышева, в XVIII столе-
тии, такую же поездку, по только более систематическую,
сделал английский музыковед Чарльз Бэрни п тоже за-
писал в своей книге («Современное положение музыки в
Германии»): «Я часто слышал, что чешский парод — наи-
более музыкальный парод не только в Германии, но и во
исец Европе; а один выдающийся немецкий композитор,
проживающий в настоящее время в Лондоне, как-то мио
'казал, что своею музыкальностью чехи превзошли бы и
итальянцев, если бы опп пользовались такими же выгода-
Ми* как и последние. Я проехал все чешское королевство
с юга па север и повсюду расспрашивал, как обучаются
Музыке простые чешские люди. Я узнал, что дети обоего
пола обучаются музыке не только в больших городах, но и
^каждой деревне, одновременно с обучением грамоте в
Это уже двухсотлетняя традиция. Но пойдем еще даль-
401
ше, в глубь времени. На стенке Бетлемской капеллы, где
Ян Гус гневно обличал католическую церковь и сильных
мира сего, бросается вам в глаза крупная нотная запись
знаменитого гуситского гимна. С этим хоралом чехи в
XV веке шли сражаться за свою независимость. II эти хо-
ралы и песни еще живут не только в музейных записях.
На днях я получила в подарок из Демократической Герма-
нии от писателя Ф. Вейскопфа его последнюю «Книгу
анекдотов» — сборник талантливых, остро разящпх фа-
шизм документальных новелл из действительной жпзнп
последних лет. Там он приводит известный случай, как
«ходы», чехи, живущие в пограничных с Германией дерев-
нях, сопротивляясь фашистским оккупантам, шли против
гитлеровских солдат с пением древнего гуситского гимна...
Замечательно, что даже и пе у себя на родине чехословац-
кий народ делает свою музыку спутницей и помощницей
в боях,— так создан был Витом Неедлы чехословацкий ор-
кестр на советской земле, шедший сражаться за родину в
бригаде генерала Свободы.
Когда ранним утром встает над деревнями и городами
Чехословакии первый звук — позывные радио, то этп по-
зывные повторяют музыкальную фразу из симфонического
цикла Сметаны «Моя родина»; когда раздаются на торже-
ствах звуки чехословацкого государственного гимна, то это
звучит музыка знаменитой арии из «Фпдловачки» Фрав-
тишка Шкроупа. И недаром крупнейший ученый Чехо-
словакии, покойный академик Здепек Неедлы, был одно-
временно историком п музыковедом. Он воскрешал этно-
графическое прошлое своего народа — п писал многотом-
ный труд о Бедржихе Сметане; руководил современной
чехословацкой наукой — и трудился над исследованием гу<
ситского песнопения.
Но все эти примеры, говорящие о музыкальной одарен-
ности и любви к музыке чехословацкого народа, лежат, что
называется, па виду у каждого. Между тем другая их сто-
рона, очень важная и интересная для нас, мало кому из-
вестна. Я говорю о характере и системе музыкального вос-
питания чехословаков, трехсотлетние традиции которого
можно проследить вглубь до отца современной педагогики,
великого чешского мыслителя Япа Амоса Кбменского.
Вводя музыку рядом с математикой как обязательны1
учебный предмет во все четыре класса своей «Пансофи4
ской школы», Ян Амос Коменский писал: «В древнос
было мудрое правило, чтобы юношество... начинало с и
402
чспия числа и меры и предварительно упражнялось в
этом... Поэтому при поступлении детей в школу... мы с са-
мого начала ставим преддверие к божественной премудро-
сти, чтобы вместе с буквами дети учились также писать,
выговаривать и поппмать числа... Из геометрпи мы по
даем им ничего,— мы только заставляем их рисовать точку
и линию; из музыки — скалу тонов и ключей вместе с
сольфеджиями. Ибо нельзя допустить, чтобы питомцы муз
были несведущи в музыке; потому-то некогда Фемистокл,
оттолкнувший лиру, считался необразованным челове-
ком» *.
Обширное педагогическое наследие Яна Амоса Ко-
менского, его идеи о неразрывности воспитания и образо-
вания, о наглядпом методе обучения, о повторном, по всо
более и более углубленном прохождении одних и тех жо
научных циклов па низшей, средней и высшей ступени об-
разования, наконец, его требование включить музыку как
обязательный предмет в школьную программу оказала
громадное влияние па педагогическую мысль всего чело-
вечества. На родине Коменского, в Чехословакии, следы
его педагогических идей можно найти всюду — ив школах,
и в методике музейпого дела. Воскрешенные из забвения
новым общественным строем, очищенные в своем передо-
вом, материалистическом существе от средневековой скор-
лупки, в которую пх облек XVII век, эти идеи помогают
сейчас чехословацкому народу в социалистической пере-
стройке культуры. Ярко сказались опп и на музыкальном
образовании.
Знает ли кто-нибудь из наших музыкантов и педаго-
гов, что центральная фигура культурного фронта, народ-
ный учитель, в Чехословакии должен быть музыкально
образованным человеком? В педагогические училища, го-
товящие народных учителей, не принимаются в Чехослова-
кии люди, лишенные музыкального слуха. Развернув про-
грамму этих педагогических училищ, помеченную 1954 го-
дом, мы видим, что будущий педагог среди прочих наук в
обязательном порядке все четыре года обучается истории,
теория и методике музыки вместе с игрой на каком-нибудь
музыкальном инструменте.
Вот тут мы уже совсем вышли из узкопрофессиональ-
ного понимания музыки. Читатель может воскликнуть: по
Я.-А. Комепскпй, Избранные педагогические сочинения,
м иеВпД С ла™нского проф. В. 11. Ивановского, Д. II. Королькова
• С- 1 ерновского, т. II. Учпедгиз, М. 1939, стр. 172—173.
403
позвольте, и мы во всех ваших школах пмеем хоровое пе-
ние, п мы выделяем, выдвигаем, обучаем одаренных де-
тей, создавая из них музыкантов-профессионалов, но для
чего идти дальше? В чем смысл и цель такого расширенно-
го понимания музыки?
Эти «смысл и цель» суховато, но совершенно точно и
по-деловому изложены в упомянутой мною государствен-
ной учебной программе. Когда народ столетиями обучается
с детских лет музыке, любит ее и привык к пей, как к сво-
ему второму языку, вполне правомерно извлечь некоторые
общие выводы из этого трехвекового опыта. II мпе кажет-
ся, руководители народного образования в Чехословакии
дают вам заглянуть в этп выводы, когда они пишут во
введении к программе педагогических училищ: «Теорети-
ческое знание музыки не является самоцелью,— оно про-
водится в тесной связи с практикой, а потому помогает пол-
ней переживать музыку, лучше понимать и воспроизводить
се». А пониманье и переживанье музыки, в свою очередь,
помогают выработке пе только художественного вкуса, по
и лучших черт народного характера, то есть развивают
в народе «дух коллективности, дух дружбы и сознательную
дисциплину», а тем самым готовят его и к труду и к обо-
роне.
Можно не согласиться с таким широким пониманием
музыки. Но тот, кто привык говорить на этом втором
языке человечества, кто умеет слушать и любить его, ис-
пытывать его умиротворяющую силу в тяжелые минуты
жизни, его вдохновляющую власть в минуты творческого
подъема, его страстный призыв, сливавший тысячи отдель-
ных воль в одну единую волю во время народных восста-
ний, его благословенный ритм, помогающий монотонному
рабочему движению у станка и на стройке, легкому, рас'
считанному движенью на спортивной площадке, крылато-
му движению души, когда она поет свою радость или свою
боль, не выражаемые в понятиях слабой человеческой
речи,— тот будет горячо стоять за расширение роли му-
зыки в воспитании и образовании граждан нового мира.
1955
III. ЛЕНИН В ОПА BE
Советские путешественники редко когда попадают в
маленький город, почти совершеппо разрушенный фа
стами в 1945 году, а сейчас восстановленный и тако
404
чиппый и строгий в своей дворцовой белизне, каким был
лет сто назад. Но если б они попали сюда, их ждала бы
большая неожиданность.
Город этот, Опава, в тридцати километрах от Остра-
вы, имеет свою большую историю. Здесь заседал когда-то
реакционный меттерниховский конгресс, и сюда в 1820 го-
ду приезжал дипломатическим курьером Петр Яковлевич
Чаадаев, останавливавшийся во дворце Блюхера. Чтоб
лучше почувствовать в Чехословакии старое прошлое, надо
знать немецкие названия чешских городов, и тогда сразу
станет ясно, на какой исторической почве вы стоите,—
скромный Славков превратится в знаменитый Аустерлиц
Наполеона, привычный Оломоуц в Ольмюц, а тихая белень-
кая Опава — в консервативное гнездо немецкой диплома-
тии Троппау. Здесь, в восьми километрах от самого го-
родка, стоял и стоит до сих пор дворец кпязей Лпхновских,
меценатов и самодуров. Оттуда бежал пешком оскорблен-
ный Бетховен, пе пожелавший играть перед французскими
офицерами, как заставлял его князь. Он бежал под дождем,
со всклокоченными мокрыми кудрями над львиной голо-
вой, прижимая к груди рукопись своей «Аппассионаты»,
которая хранится сейчас в парижском Лувре. А на угловом
двухэтажном доме, где он жил в Опаве, черная доска с
золотой надписью: «В этом доме жил в последних числах
сентября года 1806 Людвпг ван Бетховен, величайший ма-
стер музыкального классицизма...»
Но пройдем немного дальше, по тихим зеленым ули-
цам, и остановимся на Отицкой, перед домом J\e 10. Здесь
тоже прибита памятная доска, и на ней паписапо:
-•В этом доме приветствовали жители Онавы в лето
В) 12 Владимира Ильича Ленина.
Доска эта, установленная в депь тридцатилетия Ок-
тябрьской революции, 7 ноября 1947 года, народным вы-
бором Опавы, должна поразить многих советских лю-
дей, как открытие. В летописи главных дат жизни Лепина
в Hi и IV издании его Сочинений пет посещения нм Опа-
вы, или, вернее, по-тогдашнему Троппау. В письмах его к
Родным об этом тоже ничего пе сказано. С 18 по 30 января
1912 года Ильич, как известно, был в Праге па Пражской
1'0вФеренции, в феврале ездил в Лейпциг и Берлин, с кон-
’<а марта перебрался в Париж, 13 июня прочитал в за ю
Альказар реферат на тему «Революционный подъем рос-
Гпйского пролетариата». Из Парижа оп переселился ле-
в Краков. По нигде ни единого слова о Троппау. Я за-
405
просила многих товарищей-коммунистов в Праге — они
тоже ничего не зпали и удивились не меньше меня.
Был пли пет Лепип в Опаве — Троппау? И если был,
то по какому поводу и что происходило в доме на Отпцкой
улице, где в ту пору помещался так называемый «Народ-
ный дом»?
Начнем с того, что как-то ускользает от внимания мно-
гих из нас, проходивших и проходящих снова и снова че-
рез все виды политпросвещения. Разве знаем мы, напри-
мер, что Ленин в двадцатых годах уже сносно мог читать
чешские газеты, а когда Антонин Запотоцкий был у него
с чехословацкой делегацией летом 1920 года, то записал в
своих «Воспоминаниях»: «Прежде всего оказалось, что он
понимает чешскую речь» *.
Ленин понимал чешскую речь, потому что уже с
1900 года, со времени своего пребывания в Мюнхене, об-
щался с чехами. В письме к Марии Ильиничне от 6 ноя-
бря (нового стиля) 1900 года он пишет, например:
«Я живу по-старому, занимаюсь мало-мало языками, об-
мениваюсь с одним чехом в уроках немецкого и русского
языка (вернее, разговор, а не уроки), посещаю библиоте-
ку» 1 2. А в письме к матерп от 16 января 1901 года из того
же Мюнхена, говоря о немцах, он неизменно упоминает и
чехов.
Ведь это очень показательный факт, что, живя в ульт-
рапемецком, баварском Мюнхене,— а не в Вене, напрп-
мер,— Ленин вращается не только в немецкой, но и в чеш-
ской среде. Когда понадобился Ильичу конспиративный
адрес для ппсем п посылок, он выбрал Прагу п пражского
рабочего, Франтишка Модрачка. Нет сомненпя, что уроки
немецкого языка у чеха («вернее, разговор, а не УР^КП®1
затрагивали не только немецкий язык, но п чешский. СИ»
этом говорит его письмо к матерп уже от 2 марта 1901 года
из того же Мюнхена, письмо, над которым очень следовало
бы задуматься языковедам.
Ильич пишет матери: «Жалею, пе занимался я чеш-
ским языком. Интересно, очень близко к польскому, массВ
старинных русских слов. Я недавно уезжал, и, по возвра
п тени и в Прагу, особенно бросается в глаза ее *славЯ
с кий» характер, фамилии на «чик», «чек» и пр., словеч
1 «Воспоминания о Лепине», т. И. Госполитиздат, №•
стр. 535. 4031 гто 253,
2 в. И. Лени н, Письма к родным, Соцэкгиз, ivoi, t г-
письмо № 131.
406
вроде «льзя», «лекарпя» и пр., пр.» т. Так как из соображе-
ний конспирации Лепин писал своим через Прагу п вы-
давал себя живущим в пей, оп вставил в письмо фразу
«по возвращении в Прагу». На самом деле впечатленпе от
славянского характера Праги могло получиться у него от
краткого наезда в Прагу из Мюнхена и, конечно, от раз-
говоров со своим учптелем-чехом. В этом мельком брошен-
ном замечании о чешском языке есть гениальная ленин-
ская глубина. Много раз принимаясь за чешский язык, ис-
пытывала я почти отчаяние — у меня не было ключа н
нему. Чтоб начать по-настоящему постигать чужой язык,
надо как-то найти в нем зацепку, где встречаются народ-
ный жест и характер, история и география, особенности
звучания речи с особенностями мышления и чувствова-
ния,— словом, тот секрет национального языка, которым
отличается он от всех других. Этого секрета в чешском я
никак открыть не могла, и оп казался мне сложнейшим
конгломератом наивности и книжной ученостп. И вдруг —
ясное ленинское указание: «масса старпппых русских
слов».
Старинные русские слова — это хорошо, это истоки
родства с нами чешского языка. Л мягкие «чпк» и «чек»,
«льзя» и «ня» (лекарпя), подмеченные Лениным, — это
южнославянские, украинские смягчеппя, придающие чеш-
скому языку его особую теплоту.
Вернемся, однако же, к поставленному выше вопросу!
был пли нет Владимир Ильич в Опаве — Троппау?
Местные материалы об этом скудны и противоречивы*
В Опаве работает Силезский научно-исследовательский
институт Чехословацкой Академии наук. Оп^ издаст ужо
много лет научный журнал «Силезский соорпик», гдо
в № 4 за 1948 год па странице 340 запинающийся этим во-
просом Виктор Фицек напечатал первое подробное (и
наиболее правдоподобное) сообщение о том, что пропзошл >
11 «Народном доме» на Отицкой улице.
В июне 1912 года в Опаву тайно съехалпсь русские
социал-демократы, в основном меньшевики, как бы ’1
съезд горняков. Об этом с опавскпми социалистами зара-
нее списался пз Вены Виктор Адлер, п в Опаве было заго-
товлено пятьдесят рабочих книжек остравских горняков
Для того, чтобы делегаты могли прописаться в гостиниц
•емецкий социал-демократ антифашист Стефан итц с
1 В. И. Л е и и п, Письма к родным, стр. 265, письмо Л. 1»>.
407
участник съезда, писал об этом подробно в двух номерах
газеты «Фолъкспрессе» в 1921 или 1922 году, но и газета, и
все официальные документы, и списки делегатов вместе с
другими архивами, были забраны и уничтожены гестапо.
Вот почему опавскпм коммунистам приходится сейчас по-
лагаться па старческую память оставшихся в живых
участников, и вот почему в пх воспоминаниях встречаются
неопределенные даты, наивности изложения, крупные
противоречия.
Очевидец съезда, Карел Шиндлер, точно называет
1912 год, конец нюня — депь Петра п Павла; другой
очевидец, Иозеф Гулл, настаивает на 1908 годе; не за-
будем при этом, что очевидцам было по девяносто лет! Но
все сообщения сходятся па том, что среди участников тай-
ного «съезда» (верней — совещания) был Ленип. Твердо
называется и время — среда и четверг последней педели
июня,— когда оп присутствовал па совещании.
В сообщении Виктора Фпцка, кроме интересных дета-
лей конспирации (делегаты узнавали друг друга на вок-
зале по белой повязке па левом рукаве, были одеты в оде-
жду рабочих, были размещены в гостиницах «У белой
розы» и «У красного рака» па Краковской улице и т. п.),
очень толково излагается содержание встречи. Председа-
тельствовал на пей «русский эмигрант П. Б. Аксельрод»,
первым выступил с рефератом Троцкий; делегаты пз рус-
ской Польши (их было большинство) говорили о полной
автономии своей родины и о будущем строе России как фе-
дерации республик по типу Швейцарии. Острый конфликт
вспыхнул между Лепиным и Троцким «из-за разницы
взглядов на проведение русской революции» (pro rozdilny
nazor па provedeni ruske revoluce) ’.
В рассказах о характере совещания п расхождениях
па нем сходятся, при всей элемептарпостп их трактовок,
все очевидцы, давшие своп «показания» в разное время —
в годы 1947, 1951, 1957.
Конечно, было бы интересно дать полный перевод ста-
тьи Виктора Фпцка, хотя бы потому, что ведь материалы
Силезского института неизвестны у нас, никем еще 11(1
проверялись и не оспаривались, ходят по рукам чптате
лей как достоверные,— а доска в память пребывания J е
инна в Онаве остается на доме № 10. Но в то же время эт^
материалы, хотя никем не оспариваемые и критически
1 «Slezky Sbornik», 1948, с. 4, str. 341.
408
сквозь все наивности приведенных мною
изучаемые, совершенно неизвестны даже пишущим о Ле-
нине чехословацким коммунистам и нс используются ими
в их работе. Так, в Братиславе только что, к девяносто-
летию со дня рождения Лепина, вышла иа словацком
языке книжка Самуэля Бакоша «В. II. Ленин и чехосло-
вацкое рабочее движение». Получив ее от автора и тут же,
при нем, проглядев, я спросила, почему оп ни словом не
упоминает о посещении Лениным Опавы. Бакош изумил-
ся— он ничего не звал об этом, так же как не знали и ра-
ботники превосходного музея Лепина в Братиславе.
Попробуем —
силезских документов — представить себе, что же в дейст-
вительности могло произойти в Опаве. Пражская конфе-
ренция, в январе 1912 года давшая победу большевикам,
пе закончила, а резко обострила борьбу между ленпнцами
и ликвидаторами всех типов и толков. Бешено боролся,
сидя в Вене, Троцким, оп вмел в Австрии почву под но-
гами и сильных приверженцев. И Владимир Ильич весь
1912 год без устали сражался с ним в печати, устных вы-
ступлениях, письмами в редакции. Переехав пз Парижа в
Краков, он легко мог съездить в Троппау, где собралась
явно ликвидаторская группа с Троцким-докладчиком и
Аксельродом-председателем. Ленину интересны были
участники-чехи, особенно рабочие, такие, как Шиндлер,
с гордостью рассказывающий в воспоминаниях, как Ле-
нин «подошел ко мне, подал мле руку п млуввл со мною» .
Опава — один из эпизодов этой борьбы Ленина против лик-
видаторства, против разлагающего влияния Троцкого, про-
тив предателей рабочего класса, когда Ильич «в мепьшпн
стве» — а вернее, почти в полном одиночестве чувствует
себя не побежденным, а победителем, потому что буду
Щее — за пего. И, вернувшись из Опавы, оп пишет в пю ie
в редакцию «Правды» письмо о Троцком, разоблачающее
его «как гнусного лжеца и кляузника» 2, шлет туда ли
заметку «Ответ ликвидаторам» и требует от редакции,
чтобы опа вела более решительную борьбу' с ними на вы
борах в Четвертую думу, отправляет письмо в редакппю
♦Невской звезды», осуждая ее «за боязнь полемики с лик
«’’Даторами»3, резко выступает против Аксельрода... Весь
^па' *^«^os*‘na some», журнал Силезского научного института
/ г.2 В- И. Ленин, Полное собрание сочинений, т. Л, стр. 660
Даты жизни и деятельности В. 11. Ленина»), т. , Р-
ба м ж е, т. 21, стр. UG1.
409
страстный напор его полемики паправлеп в одпу точку,
удары — один за другим — обрушиваются на одпу и ту же
мишепь.
В свете этой борьбы, выковавшей для будущего челове-
чества великую партию коммунистов-леппнцев, заезд
Ильича в Троппау становится одной пз страничек его био-
графии, которую следует изучить и включить в летопись
его дней. Нам бесконечно дорого в этом эпизоде пе только
неутомимое мужество Лепина-борца, по и отношение к
нему чехов-рабочих, политически еще пе очень сознатель-
ных, еще скованных мещанскими путами правого евро-
пейского социал-демократизма, еще заражавшихся крас-
нобайством Троцкого и мнимой ученостью Аксельрода, по
уже классовым чутьем угадывавших в Ленине настоя-
щего, своего вожака и сердцем тяпувшпхся к нему. Дорого
нам и то, что на этом совещании наш Ильич, подобно дру-
гим делегатам, мог быть прописан по рабочей книжке гор-
няка, а ведь горняки в тогдашней Чехословакии были ре-
волюционным отрядом рабочих и незадолго до упоминае-
мого совещания провели апрельскую забастовку (2 апреля
1912 года),
I960
IV. ОТДОХНОВЕНИЕ
(Марианске Лазве)
В словаре Ушакова «отдохновение» считается словом
устаревшим и книжным. Но есть в нем какое-то звучание,
печто двойственное, как бы сложившееся из двух в выс-
шей степени современных и устарению не подлежащих
слов,— из «отдыха» и «вдохновения». Мпе кажется, ДлЯ
нас, советских людей, отдыхать — значит давать усталом'
мозгу, утомившимся мускулам, натруженному телу, исто-
щенной нервной системе то постепенное наполнение пл1
воспоминание, тот набирающийся снова источник силы,
ту творческую потенцию, от которой потом опять возро
дится счастливая человеческая способность вдохновенного
труда. И если баричу, лентяю, лежебоке или развинчен
ному наслаждениями п бездельем сыну Запада преДл°^
жить «отдохновение», то это действительно прозвучит
книжно, и архаично, и, главное, немного сатирически.
мпе хотелось много, много раз произнести и написать Д
410
пас это слово, когда я очутилась в одном пз самых плени-
тельных мест на земле, называющемся по-чешски «Марь-
янские Лазнп», ванны Марии.
Свыше ста лет назад Гончаров пережил тяжелую трав-
му,— любимая им женщина отказала ему. Почти в отчая-
нии, душевно и физически истерзанный, приехал он па
богемский курорт, где люди аккуратно пьют водичку, вы-
держивают строгий режим и совершают размеренные про-
гулки. И тут что-то случилось с пим. На этом курорте,
«Марьиных ваннах», или Мариепбаде, как оп в те вре-
мена именовался,— его, как пламя, охватило вдохновение.
Настолько сильно было это вдохновение, что оп сравнил
его в письме к другу с «бешенством». Коридорная де-
вушка и впрямь думала, что русский гость «взбесился»,
не ест, пе пьет, как приклеился к письменному столу7,
вскакивает от пего весь всклокоченный, бегает по комнате
вместо размереппой прогулки возле источников, и пи-
шет, пишет, пишет... Но Гончаров не только писал, он
и обегал все окрестные горы, часами пропадал на лугови-
нах и горных склонах, окупаясь в душистый воздух, пол-
ный запаха скошеппых трав, выжатой солнцем испарины
леса: «Я приехал сюда 21 нюня нашего стили, а С(ГО<ДШ1
29 июля, у меня закончена первая часть «Обломова , на
писана вся вторая часть и довольно много третьей... еес
тественпо покажется, как это в месяц кончил человек то,
чего не мог кончить в года? На это отвечу, что, если
было годов, не написалось бы в месяц ничего» .
Сам Гончаров, как и все последующие поколеиня
ратуроведов, приписывает это почти мгновенное « •••
вне» одного пз крупнейших произведении вели \ „
ской литературы на бумагу результатом прсл'яп' 0_
голетпих наблюдений, раздумий и трудов ’
новым». Литературоведы, кроме того, на л к
вводят к изучению тогдашней русской Деи^твв по^СЩИков
собиранию черт и красок обломовщины из оы - _
и чиновничества. Разумеется, все это так. , '
все это нс полностью так. Нужна была, в° п Р дюче-
Вая душевная травма, чтоб создать толчш ' пачп-
1И1ю, к творческой отдаче, когда лично пе₽ ' 0 для
чает умирать смертью зерна и прорастает, ‘ ' Заста-
Wii, давая плод. Во-вторых, эта лпчиая Ребя ^a3aMll
ввшая творца в Гончарове взглянуть
1 И. А. Г о н ч а р о в, Собр. соч., т. 8, стр. и 291.
411
той, кого оп полюбил и потерял,— прибавила к наблюде-
ниям черт обломовщины во внешнем мире суровую крити-
ческую самооценку, открытие черт обломовщины в собст-
венном внутреннем мире. Для подлинного художника соз-
дание обобщенного образа не может пе быть отчастп п ак-
том самопознания, нахождения в себе самом элементов
создаваемого характера. II пережитое страданье прибави-
ло к уже богатой внешними красками палитре писателя
эту необходимую «субъективную» внутреннюю краску.
Но п этого всего могло бы не дохватить, не дотянуть до
акта самоотдачи, до минуты родов произведенья, если б
не особенность места, где очутился Гончаров, отдохповеп-
ного уголка природы, сочетавшего в себе для человека
отдых и вдохновение.
Почти вся группа замечательных курортов Богемии,
от Карловых Вар до Марьянских Лазней (я нс хочу пе-
речислять тут все остальные курорты), очепь счастливо
расположились на огромном участке уранового месторож-
дения. Убивающий жизнь, когда оп сконцентрировав™
служит для военных целей, уран дышит здесь, под чудес-
ным земным покровом лесистых гор, плодоносных равпип,
целебных горячих источников, пробивающихся пз-под
земли, п странных теплых рек, вскармливающих тучных
рыб,— уран дышит здесь именно той эманацией, какая
нужна человеку для повышения его жизпеощущаемостп,
оживления обмена веществ, подъема настроения. После
первой же педели пребыванья па этих курортах «кривая»
человеческого самочувствия начинает неуклонно расти
вверх, и отдыхающий без видимой причины вдруг стано-
вится непонятно для себя не только особо жизнерадост-
ным, но и словно талантом наделяется, каким вряд ли
раньше отличался: большей степенью остроумия, большей
степенью привлекательности для окружающих — и сам
вдруг остро замечает чужую привлекательность, охваты-
вается ею. Эманацию урановой земли возводит в еще бо-
лее высокую степень воздух этих нагорий, целительно на-
сыщенный очень большим количеством кислорода. Имен-
но на богемских курортах, с древнейших времен привле-
кавших к себе людей творческого труда, вы в полной мер®
начинаете понимать великое значение для человека окру-
жающего пас воздуха, которым оп дышит.
Да, целебные источники; да, богатырь, рвущийся под
самый купол гигантского стеклянного колпака, «Шпр>
дель» в Карловых Варах, промывающий тысячам стра
412
дальцсв печень п желчный пузырь; да, знаменитый источ-
ник «Крестовый», излечивающий всякие катары и гаст-
риты, источник «Рудольф», помогающий больным поч-
ками—в Марьинских Лазпях... Все это, конечно, могучие
целебные факторы. Но у нас, в пашем Союзе, есть и зна-
менитые воды Трусковца для почечников, Джермук — для
больных печенью, Ессентуки — для болезней желудка,
нарзан —для сердечников. И когда наше Министерство
здравоохранения отказывает нам в путевках, скажем, в
Марьинские Лазяп, ссылаясь на то, что у нас дома есть
«аналогичные по составу минеральные источники», оно,
разумеется, право. Но, к сожалению, нет у нас на курор-
тах той одновременной конфигурации свойств и особен-
ностей земли, земного покрова, уровня над морем, рельефа
и расположения гор по направлению к четырем сторонам
света и, как результат многих и многих слагаемых,— та-
кого же целительного, поднимающего творческие силы
человека, помогающего ему успешно воспринять лечеб-
ные факторы и полностью обновить себя — воздуха, какой
характерец для чехословацкой группы. Воздух — это глав-
ное лекарство, возвращающее вам силы и молодость, да-
ющее долголетие, приводящее к накоплению запасов энер-
гии и творческой ее отдаче.
Но надо признать, что взгляд очень большой части че-
ловечества на «воздух» более чем безграмотен. Воздух не
продается, не покупается, не котируется на бирже. Его
пе вешают, не меряют па аршины, не кладут на сбер-
книжку. Его не ценят. Да, его не ценят, потому что, если б
Невили его, не делали бы множества преступных вещей,
какие творятся на каждом шагу. Попробуйте посидеть в
гостях, где вся семья курит, или на собрании, где висит
еннпи дым,— ваше платье пропитается табаком, это еще
очбеды, по представьте себе зримо, как будут пропитаны
тнм табаком ваши легкие, горло, глотка, если дым впи-
а лея даже в одежду. Одежда нейтральна, опа не дышит,
Eq1 Bf?bIXaeTe табачный дым, вы поглощаете его активно.
бц ° П0В1,мали цену чистого воздуха, не планировали
лец3аВ°Д0В ^ез 0ЧПСТ11Тельпых устройств и дымоуловитс-
бич ПаД тРУбамв; изобрели бы газоуловители па автомо-
сТоцХ’ ДЫмоУЛОвители на паровозах. Если б знали полную
”Ость чистого воздуха, не увеличивали бы безмерно
•’ичив СЛЬство г°родов и не дозволяли бы чудовищно уве-
CTyuiviob ч’,сло цх населения, считая вдобавок эту ра-
Цнфру за признак прогресса. Мне рассказали как-
то в Италии, что появилось страппое общество энтузиас-
тов, предложившее разукрупнять столицы и прикреплять
население деревень и маленьких городков к «месту жи-
тельства», а также объявить соревнование городов па пол-
ный «отказ от куренья», чтоб появились целые города для
некурящих, как бывают вагоны. Не знаю о судьбе этих
утопических энтузиастов. Но в том, что я пишу о драго-
ценности чистого воздуха для человека, пе хватает еще
одного, самого главного слагаемого.
Мне могут ответить сотнями писем со всех концов на-
шего необъятного Союза, полного красот природы, непро-
ходимых лесов, некошеных лугов, неведомых троп, о том,
какие воздушные волны чистых ароматов имеются в лю-
бом пз его живописных уголков. И я заранее отвечу, что
пе буду, этого оспаривать, но говорю об особой, исключи-
тельно счастливой конфигурации слагаемых,— где дыха-
ние урана вливается в обилие кпслорода, конфигурации,
отличающей воздух упомянутых мной чехословацких ку-
рортов, в частности, жемчужины пх — Марьяпских Лаз-
пей. О каком последнем слагаемом, делающем воздух над
этим курортом почти совершенным, заговорила я выше?
Об участии человека в создании этого воздуха, то есть о
вложенном в его совершенствование большом человече-
ском труде.
Во второй части «Фауста» Гёте говорит, что высшим
мгновеньем счастья для человека является преобразование
природы на пользу человеческого общества:
До гор болото, воздух заражая,
Стоит, весь труд испортить угрожая.
Прочь отвести гнилой воды застой —
Вот высший и последний подвиг мой!
Исследователи и комментаторы положили немало сил,
чтоб установить, какие исторические факты вдохновили
Гёте на этот завершающий «Фауста» монолог о преобразо-
вании природы. Писалось даже о том, что Гёте находился
под впечатлением гения Петра Первого, воздвигнувшего
свой Петербург па осушенных финских болотах. Не досу
жим домыслом будет и предположение (мне опо кажет
наиболее вероятным), что последнее звеио «Фауста» род11
лось у Гёте в его любимом Мариепбаде, где он пережил
последнюю любовь, и могучий взлет вдохновения.
история Марпенбада — это почти сказка о гигантском
ловеческом труде, создавшем рай иа месте жуткой глу
414
мани. В ее лесных дебрях пе было дорог, драгоценные
минеральные источники превращали землю в трясину, за-
болачивали лужайки. Понадобилось полтора столетия не-
устанного человеческого труда, чтоб превратить эту ди-
кую глушь, с ее сыростью, полумраком, болотпстымп ис-
парениями, в целебным курорт Марпенбад. На заре про-
шлого века появился работник очень скромной профессии,
оставивший после себя славу гениального преобразователя
природы. До пего богатейшая земля с ее щедрыми дарами
только отравляла воздух над собой. Он превратил эту ди-
кую землю в фабрику необыкновенного, единственного в
Европе, целебного для человека воздуха. То был совре-
менник п знакомец Гёте, чех-садовод Вацлав Скальник.
Оп отвел излишки воды в каналы и чудесные маленькие
пруды, укрепил землю дренажем, распланировал па де-
сятки километров парк,— но какой парк! Словно книжку
с картинками листаешь п наглядеться не можешь, когда
идешь и идешь по бесконечным аллеям этого нескончае-
мого райского сада, где великолепные цветные газоны ле-
жат сменою ярких пятен, чередуясь с кущами рощиц; где
извилины аллей то поднимаются по склонам, то сбегают
ВНИЗ, а широкие полянки сменяются темно-зеленым гу-
стым бархатом леса; и, насыщая глаза сменою видов, на-
чинаешь чувствовать, что тут не просто опытная рука са-
довода. Земля всем ее благоустройством, сменой ее релье-
фов, полянками и густыми кущами дерев — аккумулирует
11 Гонит на вас, обвевает лицо ваше, мягко струит вам в
легкие чистую, ароматную, густую, как вино, волну све-
его кислорода, волну воздуха, настоянного на древес-
(ячх соках» па эманации подземной руды, на запахе ты-
4acflU ТЫСяч Цветов- Природа не только производит еже-
тельв И е}кеминУТП0 вместе с солнцем п ветром эту жпви-
не ш?Ю В0*11ну’ она гонит п перегоняет ее, как в змееви-
им неп СеМ бескоиечпьш извилинам парка. Это создал сво-
,10венны^ЫВНЬ1М тРУД°м и умным воображением необык-
ЧвРа пвр *ИНЖенеР Растительного царства», плановик
лав Скап^В U £ерев’ аРхптектоР земных рельефов, Вац-
®ыи план fUK А ВТе высоко оценил его. Он назвал парко-
по осугпргтаЛЬНИКа <<счастливо задуманным и пупктуаль-
Тв°РЦом»1 ^лепньш>>, а самого Спальника «даровитым
ценило этот план и потомство: десятки лет,
^113?° MariaBske Lazue, 1808-1958. Krajske Nakladatelstvi’,
415
с традиционализмом, который можно только приветство-
вать, содержится, оберегается, выхаживается н обсажи-
вается цветами этот многокилометровый сад-курорт так,
как задумал и создал его великий садовод-чех. II бюст
Спальника серьезно и строго смотрит на посажеппыо им
когда-то действующие цехи матери-природы, производя-
щие для человека живительный п целебный воздух.
Существует немало курортных процедур, в том числе
и спанье в мешках зимою на открытых верандах. Но про-
цедура, выполняемая здесь отдыхающими по совету вра-
ча, мне кажется — единственная па всем земном шаре.
В этой фабрике воздуха есть места на лоне природы, осо-
бо целебные. Одно расположено возле большой луговппы
для гольфа. Оно так и называется «Гольф». Если каждый
день только ходить туда, спдеть пли лежать па травке
два-три часа и дышать, просто дышать,— можно очень по-
править застарелую астму, улучшить состояние при пне-
вмосклерозе. И люди выполняют эту благодатную проце-
дуру-
Когда я лежала у «Гольфа» и глубоко дышала этой
бархатной воздушной подушкой кислорода, мио вспомнил-
ся другой курортный уголок,— зеленый склон возле «Пло-
щадки роз» в Кисловодске. Оп тоже мог бы стать фабри-
кой целебного воздуха. Но несколько лет назад мы ухит-
рились использовать его под «мероприятие»,— ежегодный
«Праздник песни» для всего края! И что сталось с ним-
Тысячные толпы истоптали его траву, покрыли весь склон
бумажками от бутербродов и разбитыми бутылками. II
обезображенной луговиной долго стоял смрад прокисшего
пива, табачного дыма, человеческого пота...
Председатель городского партийного комитета Марьин-
ских Лазней — одновременно и начальник Управления
профсоюзных домов отдыха,— энергичный молодой това-
рищ Ладислав Кликорка рассказывает мпе о своем огром-
ном хозяйстве: кроме десятка первоклассных санатор« г
на три тысячи двести коек, лечение в которых целиком |(
ведении Министерства здравоохранения, профсоюзы и*и
ют здесь сто сорок восемь домов отдыха на пятьдесят Д е
тысячи человек. Посетители их почти сплошь рабочие
всех концов республики; но в порядке обмена есть и бел ’
гийцы п итальянцы. В порядке обмена (и только та
попадают в Марьянскпе Лазни и наши советские -п0^’
Я встретила двух из Ставрополя — чабана и плотно
Л как хотелось бы встретить многих и многих, подо
416
отдыхающим в Карловых Варах. Нашему Министерству
здравоохранения, нашим профсоюзам следовало бы
всерьез задуматься над возможностью организовать для
советских людей двухнедельные путевки в Марьяиские
Лазнп, как «нахкур» (период, следующий за леченьем и
укрепляющий его результаты) после серьезного лечения
в Карловых Варах.
Марианске Лазне
V. ЯН АМОС КОМ ЕН С КИЙ
В мире есть книги, появление которых было для со-
временников обжигающе прекрасным, бесспорным в сво-
ей светлой истине. И среди этих бессмертных книг творе-
ния Яна Амоса Коменского занимают почетное место.
Века не состарили их, но освежили и приблизили к на-
шему времени. Множество трудов и комментариев напи-
сано о них и по поводу их. Множество реальных дел вы-
росло пз них,— современная школа, всеобщее образова-
ние (без различий наций, класса, пола), метод наглядного
обучения, звуковой метод, преимущество родного языка
перед иностранным, режим и порядок школьного препо-
давания, значение физических упражнений, обязатель-
ность музыки в числе школьных предметов, чередование
занятии и отдыха, сад пли площадка при школе и целый
ряд других практических вещей—все это выросло из ди-
дактики Коменского, всем этим человечество обязано ему.
Жизнь этого замечательного человека прошла в бес-
конечных скитаниях и утратах; он исходил пешком всю
фПадпУю Европу; его наперебой звали к себе Англия,
ранция, Голландия, Швеция, Польша, Венгрия,—
’ алп не просто как великого мыслителя, изгнанного из
Р Днои земли ее поработителями, а как глубоко нужного,
^лозного деятеля, создающего новую, передовую школу,
КупЧЯЩего П0ВЬ1Ж передовой метод обучения. И всюду,
в д ПопаДал он, Комепскпй тотчас с головой погружался
ДикиаКТПЧеСКую Деятельпость> преподавал, писал учеб-
®реме °РГанпзовывал новые, смело задуманные для своего
ДагогдгеШК0ЛЬ1’ Г,ДС Давал бой старой, схоластической пе-
28 маТ '^г^11 Амос в моравском местечке Нпвпицо
КогДа Я б 92 года, в семье мельнпка. Отец его умер,
п был еще мальчиком, и в школу оп попал поздно.
Шагипян. т. 5
Зато уже в латинской школе в Прерове шестнадцати лет
от роду он наметил веек свой будущий жизненный путь.
«Будучи ребенком-сиротой, без отца н без матерп, я по
небрежности опекунов был до такой степени заброшен,
что только па шестнадцатом году жизни смог ознакомить-
ся с элементами латинского языка. Однако... это... зажгло
во мне такую жажду, что с того времени я никогда пе пе-
реставал работать и стремиться восполнить ущерб, при-
чиненный мне в детстве, восполнить не только по отноше-
нию ко мне самому, но и по отношению к другим. Меня
печалило то, что людям (особенно моим согражданам)
было скучно изучать науку. Поэтому я много думал над
тем, каким образом не только побудить множество людей
к тому, чтобы они полюбили научные занятия, по п ука-
зать, па какие средства и чьими трудами можно открыть
школы, в которых юношество получало бы хорошее обра-
зование по более легкому методу» *.
Принадлежа к гуситской общине «Чешских братьев»,
Коменскпй по окончании школы продолжает учение па
факультетах протестантского богословия, сперва в Гер-
борнском, потом Гейдельбергском университетах. Оп жад-
но учится не только ио книгам, хотя п книги для него в этот
собирательный период имеют огромное значение. «Не най-
дется... пп одной настолько плохой книги, в которой
нельзя было бы обнаружить хоть что-нибудь хорошее;
если пе что-либо другое, то, во всяком случае, хотя бы по-
вод для исправления какой-нибудь ошибки» 1 2,— пишет ои
позднее.
Источником познания служит для пего в эти годы весь
мир, непосредственное знакомство с чужими землями, па-
родами и обычаями. Из Гейдельберга он пешком дошел до
оллапдип. В 161G году Коменскпй — учитель той самой
школы в Прерове, в которой учился мальчиком; в
1618 году, уже в сане священника своей общины, руково-
дит школой в Фульнеке. В этп годы он чертит карту род*
ной Моравпи (впервые изданную им в 1627 году), соби-
рает материал для задуманного им обширного словаря
«Сокровищница чешского языка», издает книгу повой, о
легчеппой методики преподавания латинского языка. Но
Тридцати летняя война обрушивается на него первой на-
I
1 Я.-А. Коменскпй, Избранные педагогические сочинения,
т. II, Учпедгиз, М. 1939, стр. 9G.
2 Там Же, стр. 84.
418
тастрофой: в 1620 году в песчастпой битве при Белой Горо
чехи теряют свою самостоятельность, в 1621 году испанцы
сжигают Фульиек, и в огне гибнет все его имущество,
книги и рукописи, а спустя немного умирают от чумы
жена и двое детей. Чехи должны были или отступиться от
веры отцов и принять католичество, или бежать; таким
образом, учение «Чешских братьев» становится знаменем
национальной целостности чехов, а преданность ему —
патриотизмом.
Ян Амос Коменскпй несколько лет тайно ютится в
имениях чешских магнатов, спасаясь от преследований
австрийской власти. Он пишет на чешском языке в
1623 году один из самых вдохновенно-поэтических трудов
своих, до сих пор сохраняющий силу эмоционального воз-
действия на читателя,— «Лабпринт мира и рай сердца».
В нем лирически слилось все, чем жил и что пережил
Коменскпй,— боль утраты, страстное желание помочь лю-
дям, упорная мысль о создании новой школы. Вместе со
спутниками, отчасти предвещающими Мефистофеля сред-
невековой легенды о Фаусте,— «Всезнайкой» и «Помра-
чителем» (или «Всюдубудой» и «Обманщиком», как пере-
вел с чешского Ф. Ржига) — странствует автор по лаби-
ринту мира, гневно, с даптовской остротой разоблачая
его пороки, его суетность и несправедливость. Оп наблю-
дает, как бедняки «...трудились до поту, до устали, до
упаду, до увечья и гибели, а между тем опи таким своим
жалким изнеможением едва могли обеспечить себе кусок
хлеба. Правда, попадались мпе такие, которые и легче пи-
тались; по опять, чем легче п прибыльнее был этот зара-
боток и менее труда, тем больше было неправды п разных
Ухищрений» *. Он наблюдает, как суетпые люди создавали
хаос в мире: «Подметил я также в людях большую охоту
к новизнам и переменам в одежде, постройках, речп, по-
ходке и других вещах. Я видел, что некоторые ничего пе
Делали, как только переодевались во все повые и новые
наряды; иные изобретали повые виды построек и через не-
сколько времени опять пх разрушали; во всех работах хва-
тались то за одно, то за другое п оставляли все по своей не-
устойчивости... Если случалось кому что-либо создать с не-
обыкповенным трудом и большой затратой своих средств...
глядишь, приходил другой, опрокидывал, разрушал, пор-
1 Я.-Д. Комепский, Лабиринт мира и рай сердца Поревел
с чешского Ф.-В. Ржига, Нижний Новгород, 1896, стр. 28.
419
тил. Поистине, я не нашел в мире такой вещи, которая,
будучи создана одним, не была бы разрушена другим» 1.
Здесь уже ярко сказалась вторая особенность дидакти-
ческого метода Коменского. Если в собирательный его пе-
риод он хотел учиться у всего, у каждой книги, как пчела
собирая мед, у бесконечного многообразия вещей, то те-
перь для подлинного познанья мира наступил период са-
моограничения, отбора. Нельзя хвататься за все, нужно
отбирать необходимое, умерять свое влечение к знанию,
учиться только тому, что нужно, не пустому, а полезному
(«Школа-театр», или, в другом переводе, «Школа-игра»).
Приступая к изучению дидактической системы Коменско-
го, нужно твердо иметь в виду оба эти принципа: убежде-
ние, что нет такой вещи, у которой и от которой нельзя бы-
ло бы чему-либо научиться, во-первых; и убеждение, что
многознайство, погоня за множеством случайных сведений
отнюдь не ведут к подлинному образованию, во-вторых. Эти
два принципа представляют собой два необходимых полю-
са дидактики Коменского, нашедших свое отражение в
каждом его учебнике.
В 1627 году был издан грозный эдикт австрийского им-
ператора, обрекавший на изгнание всех, кто не перешел
в католичество. Прятаться дальше в Богемских лесах бы-
ло невозможно, и тридцать тысяч чешских семейств вме-
сте с Коменским навсегда покинули родину. На силезской
границе эта огромная толпа опустилась на колени, мо-
лясь и целуя землю — отныне только щепотка ее в ладан-
ках, надетых па шею, осталась у чехов от родины. Ян
Амос Коменский нашел приют в польском городке Леш-
но, где оп опять стал во главе школы. Здесь написал он
на чешском языке, а позднее сам перевел на латинский
свою «Великую дидактику» — краеугольную книгу миро-
вом педагогической мысли.
В этой книге Коменский исходит из великих гумани-
стических принципов равенства людей любой расы и на-
циональности, любого состояния, пола. Говоря о «куль-
туре природных дарований» человека, оп вовсе не имеет
в виду детей, отмеченных какими-нибудь особенными
талантами и способностями. По его мнению, каждый
нормальный ребенок обладает четырьмя дарованиями, со-
ставляющими сущность человека.
Первое — это способность схватывать явление (оп па
зываст ее «mens», ум или «зеркало всех вещей»); опа со
1 Я.-А. Ком енск и й, Лабиринт мира и рай сердца, стр.
420
четастся со спосоопостью судить об увиденном (оп назы-
вает это «judicium»); п запоминать схваченное и понятое
явление (он называет это кладовой для вощен) — такова
первая прирожденная способность человека.
Второе дарование — это воля, направляющая челове-
ка к действию, определяющая его характер, побуждаю-
щая его решать.
Третье дарование — это рука, орган действия п труда,
моторпая способность человеческого тела двигаться, про-
изводить работу и движения.
II наконец, четвертая способность — это язык, речь,
ведущая к общению с другими людьми, помогающая чело-
веку выразить все то, что он воспринял, и в словах пере-
дать это другим людям.
Именно про эти дарования и говорит Коменский, что
их надо культивировать, то есть образовывать в школе:
«...природное дарование человека будет тогда обработано,
когда, во-первых, он приобретет способность много мыс-
лить и во все быстро вникать; во-вторых, когда он будет
искусен в тщательном различении вещей между собой,
в выборе и преследовании всюду одного доброго, а также
в пренебрежении п удалении всего злого; в-третьих, когда
он будет удачно производить совершеннейшие дела; в-че-
твертых, когда будет красноречиво и глубокомысленно
говорить к вящему распространению света мудрости, что-
бы все вещи и мысли были при этом хорошо освещены» '.
Иными словами, школа, обрабатывающая человеческие
способности, должна выпускать человека пе только зна-
ющим, но и способным действовать, то есть прилагать
свои знания к делу, и передающим свои познания другим,
то есть способным к ясному изложению мыслей в слове.
Так как, по Коменскому, с этими дарованиями рожда-
ется каждый человек, то школа, где они культивируются.
Должна быть открыта для всех. Девятая глава дидактики
так п называется: «Школам нужно вверять всю мо ю
Дежь обоего пола». Впервые Коменский ратует здесь за
Женское образование; больше того, он так и начинает эту
главу: «...в школы следует отдавать пе только детей бота-
тых или знатных, по и всех вообще: знатных и пезпатпых,
богатых п бедных, мальчиков и девочек во всех городах и
местечках, селах и деревнях». Нам хорошо известно, го-
1 Я.-А. Коме п с кп й, О культуре природных дарований. Пе-
ревод с латинского Л. II. Модзалевского, СПб. 1893, стр. 9—10.
421
ворит Комепскпй, что бог иногда создавал выдающиеся
орудия своей славы из самых бедных, самых отвержен-
ных, самых темных людей. Поэтому никак нельзя лишать
образования ппзшие классы. Нет также смысла и причи-
ны лпшать образования женщин. «Одинаково они одаре-
ны (часто более нашего пола) быстрым и воспринима-
ющим мудрость умом... Так почему же допускать их к
изучению азбуки и устранять их потом от чтения книг?» 1
Определив, таким образом, общий характер школы как
«мастерской гуманности», Ян Амос Коменский описывает
ее материальную сторону, то есть какой она должна быть.
Не страшной и скучной для детей, а местом удовольствия
и радости: удобно построенной, полной света и воздуха,
с наглядными пособиями в виде картпп на стенах, с са-
дом и площадкой для физических упражнений, с музы-
кальными инструментами, кабинетом минералов и т. д.
Каков же должен быть метод преподавания в этих но-
вых «мастерских гуманности»?
Основным лозунгом Коменского, эпиграфом ко всем
его трудам служит замечательное положение: «Omnia spo-
nte fluant, absit violentia rebus», коротко переводимое так:
«Пусть все развивается естественно, пи в чем да не будет
насилия!» 2
Комепскпй создал основную концепцию школы — пер-
воначальную для маленьких детей, названную им «мате-
ринской», затем школу, соответствующую пашей средней,
и, наконец, высшую — академию пли университет. Пре-
подавание ведется концентрическим способом. В самом
начале па юный мозг, легче и лучше всего схватывающий
и запоминающий, ложатся в основном те же циклы зва-
ний, какие в расширенном и усложненном виде будут ему
преподаны в средней школе и в еще более углубленном и
усложпенпом — в высшей. Но такой копцентризм (круго-
вая повторная система) сопровождается особым облегча-
ющим его методом. Первичное дается ученику раньше
всего остального, более важное раньше менее важного,
целое раньше части, простое раньше сложного, главное —
зримое, вещественное, материальное — раньше формой
Азбука (звуковая) начинается с чувственных представ-
лений, с картинок, причем картинки изображают предме-
1 Я.-Л. Комепскпй, Великая дидактпка. Перевод Адольфа п
Любому дрова, М. 1896, стр. 335—337. х
2 Этот лозунг Коменского можно прочесть па всех титульны
листах его сочинений.
422
ты в их функции, /Кпвотпых и людей в их целесообразных
движениях. Все предметы, имеющие связь между собой,
преподаются одновременно, чтение вместе с письмом.
Не только все развитие последующего образования в
течение трех с лишним веков, по и самые новейшие опы-
ты педагогики, по существу, уже содержались в основных
элементах дидактики Коменского. Оп в основном опреде-
лил самую структуру учебного дела. Предметы, которые
нужно преподавать; людей, которые будут преподавать;
орудия обучения — книги, учебники, пособия, карты
и т. д.; школьные здания; определенпе времени для заня-
тий; распорядок и последовательность занятий; паузы
(перемены) и каникулы — все это Коменский глубоко об-
думал и регламентировал, его концепции сохранили свою
практическую силу и до наших дней.
Спустя год после «Великой дидактики» он пишет, то-
же по-чешски, «Открытую дверь языков» — необычайно
легкий и остроумный учебник, принесший ему мировую
славу. В эпоху, когда не было ни телеграфа, пи поездов,
ни почтовых конвенций, когда месяцы нужны были для
передвижения по Европе, книга словно па крыльях об-
летела Запад и Восток и появилась па греческом, поль-
ском, немецком, шведском, голландском, английском, фран-
цузском, испанском, итальянском, венгерском, арабском,
турецком, персидском и монгольском языках, не говоря
уже о чешском п латинском.
Огромная популярность этой книги объясняется пре-
жде всего тем, что опа неизбежно отразила на сеое глу-
бокие идеи Коменского о так называемом «папсофичо-
ском», то есть всеохватывающем, образовании, основан-
ном па методе сближения и связного изложения научных
сведений. Уча языку, Комепскпй стремился учить не сло-
вам, не понятиям, а самим предметам знания, вещам ма-
териального мира, излагая пх в действии, по принципу
связи друг с другом. Поэтому учебник его был одновре-
менно и полезным практическим справочником
вождал каждое слово пояснительной кар с ССрд-
Природа начинает творить изнутри с ^Р^с*
Цевины вещей, учил он; сперва роди е дьнЫЙ мпр
потом ее название в слове. Поэтому
есть первичный предмет науки, а р'ати0 ссылался
»ЫЙ, подобно одежде илп коре. Неодиоьр^^ Бэкопа Be-
Коменский па отца английского м Р глубоко це-
Руламского, «Новый органон» которого зпал у
423
нил. В своем далеко опередившем философию XVII века
материалистическом мировоззрении Ян Амос Коменский
дошел до чеканной формулы, данной им в «Дидактике»,
о познании как об отражении, подобном отражению види-
мых вещей в зеркале: «Чтобы зеркало хорошо отражало в
себе предметы, будет зависеть, во-первых, от плотности и
отчетливости самих предметов, затем от того, чтобы эти
предметы находились в области внешних чувств... Следо-
вательно, то, что будет предлагаемо познанию юношей,
должно быть предметом, а не тенью предмета (rerum um-
brae); предметом, повторяю, плотным, настоящим, полез-
ным, сильно действующим на чувства и воображение...» 1
И дальше: «Все, чему учат, должно быть преподаваемо
как нечто действительно существующее, приносящее из-
вестную пользу. Именно так, чтобы ученики видели в
изучаемом ими не утопические фантазии и не платонов-
ские идеи, но вещи, действительно нас окружающие, ис-
тинное познание которых принесет в жизни истинную
пользу»2. Поэтому в своих учебниках по языку он соб-
людал правило: «Словам нужно учить и учиться только в
соединении с вещами» 3,— и дошел даже до того, что сове-
товал: «В силу этого основного правила из школы долж-
но удалить всех писателей, которые учат только словам,
не сообщая никаких сведений о полезных вещах» 4.
Идея пансофии, менее всего разработанная в после-
дующей педагогике, была, в сущности, центральной идеей
Я.-А. Коменского. Еще в 1661 году он писал амстердам-
скому типографу Петру Монтану: «Возымев надежду при-
дать блеску моей родной речи, я задумал приступить к
основательному сочинению, в котором все вещи были бы
представлены таким образом, что наши люди всякий раз,
когда нуждаются в справке о любом предмете, могли бы
дома иметь нужные сведения, снабдившись такой сокра-
щенной библиотекой»5. Это значит, что, помимо кон-
кретности преподавания, смыслу на первом месте, а фор-
ме — па втором, вещи на первом месте, а слову на вто-
ром, помимо наглядности,— картин, сопровождающих в
1 Я.-А. Ко мен с к и й, Великая дидактика. Перевод Адольф1
и Любомудрова, М. 1896, стр. 349.
2 Т а м же, стр. 359.
3 Та м же, стр. 335.
4 Та м же, стр. 337.
в Я.-А. Коменский, Устав материнской школы. Перевод °
чешского Ф. В. Ржига, Нижний Новгород, 1893.
424 .
учебнике Коменского каждое слово, помимо всего, резко
порывающего со схоластически-абстрактной средневеко-
вой манерой обучения,— великий чешский педагог хотел
еще и сообщить ученикам не отдельные, разрозненные
знания, а систему знаний, энциклопедию, которая могла
бы связно удержаться в памяти, снабдить сведением о са-
мом основном в каждой пауке и сделать учащегося уни-
версально образованным человеком.
Мечта об энциклопедии охватывает передовые умы в
каждую новую эпоху, когда огромные груды написанных
книг и накопленных материалов требуют какой-то систе-
матизации и приведения в стройный, легко обозримый по-
рядок. Так было в X веке у арабов, когда была создана
знаменитая анонимная энциклопедия так называемых
«Братьев чистоты». Так было на заре французской рево-
люции, восемь веков спустя. Насколько жизнен и своев-
ременен был замысел Коменского, доказывает быстрое
его распространение. Без ведома автора план «Пансофии»
Коменского был подхвачен и опубликован в 1637 году в
Оксфорде. Англия и Швеция наперебой приглашают его
создать в их странах пансофическую школу, нечто вроде
разносторонней Академии наук. Он едет в Англию, но там
начинаются внутренние смуты, и Комен тведов оп
перебраться в Швецию,— тем более, что п;;ского
ждет избавления его несчастном родины от' 0 аппя
гнета. Вестфальский мир дает свобод> Р вцы_
лютеранам и кальвинистам, но чехи остаю своец р0_
ми. Коменский тяжко переживает чернь разбре-
Дивы. Зеленая, лесная Богемия обезлюд . , ПОтс-
даются по чужим странам, жизнь> замирает^
ряв надежду на возвращенье домо , н в
гт предложение венгерского князя гпптке Сарос-
граю, где создает паисофпческую ^колу^ Ь1 каби-
Патоке. В его новой школе для yi 1 ' pfKHX паук.
петы физики, механики, естественно труды. Там
При вей — типография, где издаются я Патоке ш1-
выходит «Школа-театр» Комепского. В Сарос пато
юет оп и «Orbis pictus» - ‘M^nTFe^nnu шХьни-
ныи учебник, по которому в Юж р Сравнивая
ки учились чуть не конца XIX столы > _
его с учебниками знаменитого св®еГ°}£о°меРНСКому, писал в
г°га Базедова, Гёте, учившимся °° ’И3-За ха-
третьей части «Поэзии и правды», «недостает тех
этичности и бессвязности его примеров «недостает
425
конкретно-методологических преимуществ, которые мы
признаем в аналогичных работах Амоса Коменского» ’.
Принципы «пансофической энциклопедии», легшпе в
основу учебников Коменского, имеют неувядающее мето-
дологическое значение. Для вашей повой, социалистиче-
ской эры, когда к знанию тянутся миллионы, десятки и
сотни миллионов людей, задача создания стройного ком-
пендиума знаний, сжато и связно охватывающего все, что
создано человечеством во всех областях культуры, стано-
вится важнейшей. И найденные Коменским принципы
связи наук, мысли, вложенные им в свою «Пансофию»,
приобретают особо острый практический интерес.
Обозревая мысленно мировой книжный фонд, накоп-
ленный человечеством в его время (а это было свыше
трехсот лет назад!), Коменский восклицает:
«Боже милосердный! Какие огромные тома написаны
по всем почти вопросам! Если бы их собрать вместе, то
получилась бы такая громада, что только на их перелисты-
вание нужны были бы тысячи лет». Невозможно быть
сведущим во всех вопросах. Ясно, что результатом такого
умножения учености является односторонность (fruslil-
latio): «...люди выбирают себе ту или другую отрасль ис-
кусства или науки, а с остальным не знакомятся вовсе.
Можно пайтп богословов, которые едва удостаивают бро-
сить взор на философию; а также и философов, совершен-
но пе уважающих богословие; юристы по большей части
вовсе не интересуются естествознанием, а медики, в свою
очередь пренебрегают вопросами права и справедливости.
Каждая отрасль знания отмежевала себе особое царство,
по считаясь с общими, достоверными и незыблемыми ос-
нованиями и законами, равно связующими все. Но даже и
в самой философии один выбирает себе одно, другой"
другое. Одни хотят быть физиками, оставаясь невеждами
в математике, другие наоборот» 2.
Нормально ли такое положение вещей и является ли
односторонний ученый способным «отыскать во всем Рал'
литую и стремящуюся к соединению истину»? Нет, конеч'
ио. И словно для вашего времени, когда разветвившиеся
специальности в пауке просто не могут плодотворно Ра1
виваться дальше, пе координируя свои шаги с продвпже
1 «Goethes Werke», Verlag Gustaw Rempel, Berlin, «Dicbtung UI|d
Wahrheit», III Teil, S. 159. я
2 Я.-А. Комепскп и, Избранные педагогические сочвнс*1 2
Учпедгиз, М., 1939, стр. G3—64.
426
пнем смежных наук, звучат слова Коменского: «Разве мы
пе видим, что ветви дерева могут жить только при том
условии, что все они одинаково тянут сок пз общего им
ствола общими всем корнями. И разве ветви мудрости
можно оторвать одну от другой, сохраняя невредимой их
жизнь, то есть истину? Никто не должен быть физиком,
не будучи в то же время и метафизиком; пли этиком, по
будучи ранее физиком (конечно, обладающим знанием
человеческой природы); или логиком, не будучи знакомым
с реальными науками...» 1
Но как совместить знание столь многих вещей при ма-
лом времени, отпущенном на одну человеческую жизнь?
Здесь Коменский подробно рассматривает различные спо-
собы, какими «некоторые лучшие люди» пытались объеди-
нить результаты наук в учебники и сократить объем пред-
метов, преподаваемых в школе: исключали, например, изу-
чение античности, уменьшали время на искусство и фило-
софию, предлагали дать упрощенную обработку наук. Эти
мысли Коменского полезно вспомнить сейчас, когда обще-
ственность наша так настойчиво ищет пути преодоления
перегрузки учащихся. Принципы Комепского замеча-
тельны тем, что оп борется не с количеством паук, а с ме-
тодами их освоения. Правильно найденный метод взят
у самой природы; поскольку между явлениями природы
есть органическая связь, она открывается и в законах при-
роды, а значит, должна быть открыта и в науках, отра-
жающих природу. По все, имеющее между собой связь
Должно быть преподаваемо одновременно, параллельно
Друг с другом: «...метод будет оберегать труд через сое ди-
пение параллельно идущих вещей, то есть, папример, если
параллельно будут изучаться письмо и чтение, познание
вещей и их наименование, если, следовательно, будут со-
вмещаться понимание, деятельность и правильное употреб-
ление речи» 2.
Что касается потребного времени, то опо тратится jia
Усвоение множества ненужных вещей. Надо уметь отии-
Рать только нужное. «Мы не знаем необходимого потому,
что изучаем не необходимое... Если из наших занятий
исключить то, что менее необходимо, то у пас было бы
в Распоряжении но меньшей мере вдвое больше времени
v 1 Я.-А. Коменск ий, Избранные педагогические сочинения,
Учпедгиз, М. 1939, стр. 71.
Там же, стр. 492.
427
и мы затрачивали бы вдвое меньше труда» *. А что же счи-
тать необходимым? Конечно, то, что пригодится людям
в их дальнейшей практическом деятельности за стенами
школы. «Всеведение» в науке — вещь вредная и не-
нужная.
Выбросив все незначительное, многословное, уводящее
в сторону от главного, не реализуемое в практике жизни
и для нас ненужное, сочетав параллельно вещи, связан-
ные одними закономерностями, изображая их в их дейст-
виях и в развитии, учебник должен придерживаться стро-
гой последовательности изложения: «Всякий сможет
взойти па самую высокую башню и сойти с нее, если он
идет по ступенькам... Но уничтожьте несколько ступенек,
и тотчас оп либо пе сможет двинуться вперед, либо ока-
жется в пропасти» 1 2.
Эта последовательная, хорошо усваивающаяся в памяти
система знаний резко отличалась от обычных тогдашних
энциклопедий и была в существе своем глубоко демокра-
тична, потому что опа рассчитана на весь народ вообще.
«...Мы стремились еще к тому,— писал Коменский,— что-
бы сооруженный таким образом амфитеатр божественной
мудрости стал общим для всего человеческого рода... ка-
кого бы то ни было сословия, возраста, пола, языка... Из
этого (из блаженства, даруемого знанием.— М. Ш.) нельзя
исключить никого: пи мужчины, пи женщины, пи ребенка,
пи старика, пи знатного, пи плебея... Поэтому я хочу и за-
клинаю, чтобы мудрость изучалась впредь пе только на
латинском языке... как это имеет место до настоящего вре-
мени, причем народ и пародные языки находятся в вели-
чайшем презрении, чем им наносится величайшая обида.
Пусть всякому пароду все передается па его собственном
языке...» 3
Чтобы лучше представить себе метод Коменского и
его «конкретно-методологические преимущества» (п0
слову Гёте), разберем хотя бы две странички пз его по-
пулярнейшего, три столетия пе сходившего с ученических
парт учебника «Orbis pictus» и сравним его хотя бы с на-
шими современными детскими хрестоматиями.
«Orbis pictus» начинается с букваря. Но букварь со
стоит из картинок, изображающих предмет в его действии,
1 Я.-Л. Комепскпй, Избранные педагогические сочинения,
т. II, Учпедгиз, М. 1939, стр. 68.
2 Та м же, стр. 10'1.
’Там же, стр. 106.
428
поэтому «звук», которому ребенок учится, представляется
ему не в отвлечении, а как бы в естественном его рожде-
нии. Овца блеет, ворона каркает, мышь пищит, лягушка
квакает и т. д. По-латыни все эти глаголы начинаются
с соответствующей буквы алфавита. Букварь занимает
всего две странички. Дальше идет систематическое изуче-
ние «мира в картинках», интересное для любого возраста
и сейчас. Нам, например, и художникам и историкам, оно
раскрывает в его необычно точной и яркой конкретности
всю вещественную жизнь ХУ II века, весь мир тогдашних
обычаев, форм, представлений. От общего понятия о земле
и небе, огне, воздухе, воде, металлах, растениях ученик
переходит к детальному изучению растительного, живот-
ного, минералогического мира, человека и всех сфер чело-
веческой деятельности. Все это — в картинках, где пред-
меты изображены в их действии и движении, а части пред-
метов, обозначаемых в тексте, перенумерованы так, чтобы
ученик мог проверить обозначенную словом вещь па кар-
тинке. Вот два примера. Страничка о растительном мире.
Из семени вырастает растение. Растение развивается в
куст. Куст переходит в дерево. Дерево получает питание
от корня. Из корня поднимается ствол. Ствол разделяется
на ветви и листву, которая образуется из листьев. Ствот
соединяется с корнем. Колода есть срубленный ствол без
ветвей и имеет кору и лыко, древесину и сердцевину.
Вслед за этим общим представлением о растениях
Дается знание отдельных деревьев, дающих и пе дающих
плоды, об этих плодах, форме и характере их. Рядом с яб-
лоней, вишней, грушей, тутой мы знакомимся с елью, оль-
хой, березой, кипарисом, ясенем, буком, ивой, липой и т. д.
Таким же способом постепенной детализации понятий
и представлений кппга знакомит со всем видимым миром.
В последовательном, скупой и сжатой, но необычайно на-
глядной и отлично запоминающейся форме даются зачатки
знаний физики, химии, географии, астрономии, агротех-
ники, ботаники, зоологии, обществоведения, всех видов ре-
месел, искусств и наук, разумеется, во всей ограниченно-
сти своего времени и со всеми неизбежными недостатками,
присущими знаниям в Х\ II веке.
На следующей ступени развития тот же цикл знании
может быть дан в более углубленной форме. Оп будет
хорошо освоен, потому что сведенпя падут па подготовлен-
ную почву, поскольку они запомнились учеником в пх эле-
ментарной, но органически связной форме еще в началь-
429
пых классах. Не мудрено, что этот учебник, по которому
учился Н. И. Пирогов и по которому, возможно, учился
и Н. Л. Лобачевский (в его знаменитой речи о воспитании
чувствуется несомненное влияние Коменского), мог жить
столетия. Принцип его бессмертен, стоит лишь приспо-
собить такой учебник к нашему времени и нашему уровню
знаний, и он будет жить опять. Кстати же примером бес-
смертия этого принципа служат «Иллюстрированные сло-
вари», выпускаемые сейчас в Германской Демократиче-
ской Республике, совершенно в духе Комепского, па двух
различных языках, не по алфавиту, а по смысловым раз-
делам, причем слово сопровождается картинкой (Veb Bib-
liographisches Institut, Leipzig).
А теперь отвлечемся и посмотрим учебник, по кото-
рому в 1956 году учился мой внук в нашей советской шко-
ле,— «Учебник русского языка для начальной школы»
(1-й класс).
Картинки в пем далеко пе па каждой странице. Начи-
нается книжка с «дома» и «дыма», но пи дом, ни дым пе
имеют никакого отношения к последующим страницам и
словам, где есть и рама, и куст, и ручка, и бумага, и сон,
и сын, и козы, и косы, то есть соединения происходят по
ассоциации простых звуков без пх смысловой связи. Без
смысловой связи даны н дальнейшие страницы. Примеры,
приведенные фразы и четверостишия, отдельный перечень
слов — все это случайно, никак не связано с последую-
щими примерами, выбрано лишь по звуковым ассоциациям
пли как иллюстрация к грамматическому правилу. Но и
в маленьких упражнениях-рассказах смысл отсутствует.
«Ксения рисует ягоды, Ирина рисует ежика. Я рисую до-
мик. У домика утка и утята». Вам трудно запомнить эту
никак пе связанную комбинацию: домик (на земле, конеч-
но), у домика (на земле, конечно) утка и утята. Даже
такое элементарное знакомство с вещами, как естественное
стремление утки к воде, здесь отсутствует. Дети учатся
словам, слогам, буквам, первым законам родной речи, от-
влеченному пониманию грамматики — только.
Это, разумеется, находится пе в ладу с системой Ко-
мепского, резко выступавшего против отвлеченного препо-
давания языка и законов речи. Да и нашим отечественным
классикам школьного обучения, прежде всего Ушинском у
с его «Родным словом», это противоречит. Мне кажется,
что от крайностей лабораторного метода в первые годы
революции школа наша круто шагнула назад, к огром-
430
пому, нерасчетливому расходу времени на спстему множе-
ственного расчленения предметов обучения п отвлечен-
ному от круга полезных знаний преподаванию языков.
Но вернемся, однако же, к последним годам жизни Ява
Амоса Коменского.
В 1648 году Ян Амос теряет вторую жену, в 1654 году
он должен был, по делам общины чешских братьев, вер-
нуться в Лешно, а в 1656 году—новая катастрофа: раз-
гром Лешно поляками, мстившими чехам за их симпатии
к шведам, и вторичная утрата Коменскпй драгоценных его
рукописей. Бездомный старец кочует по европейским горо-
дам, ища пристанища, и наконец находит его в Амстер-
даме. В 1657 году, по постановлению голландского сената,
выходят в четырех томах его труды, а в 1670 году, написав
последнюю свою книгу «Единое на потребу» («Unum пе-
cessarium»), великий мыслитель угасает. Он пишет в по-
следней книге: «Когда минует суровая зимняя пора, когда
перестанут лить дожди, цветы снова выглянут из родной
почвы и роскошно украсят землю», тогда придут пастыри,
«заботящиеся не о себе только, но о благе стад своих»
Это было его пророческим приветом родной стране.
Учение Коменского п его учебники были издавна зна-
комы русскому народу. С первого нюрнбергского издания
был переведен и трижды переиздавался у нас «Orbis
pictus» под названием «Зрелище Вселенный» и «Впдимый
мир». По нему учились в латинских школах еще*в Петров-
скую п Екатерининскую эпохи. В трудах Киевской духов-
ной академии в 1869 году появился перевод книги Палац-
кого о Коменском. Первый перевод «Дидактики» вышел
У нас в 1874 году, он был сделан почитателем Коменского,
С. И. Мпропольскпм. Но еще до этого, в трех книгах
«Журнала Министерства народного просвещения» за
1871 год, Миропольский напечатал свою подробную работу
о Коменском, п эта работа, как и «Дидактика» Комепско-
го, не только находилась в числе любимых книг в биолио-
теке отца Лепина, Ильи Николаевича Ульянова, по и, не-
сомненно, оказала свое влияние на его методику как педа-
гога и инспектора народных школ.
В 1892 году весь мир отмечал триста лет со дня рожде-
ния Яна Амоса Комепского. Весь мир,— только на родине
его, в Чехии, австрийское правительство запретило это
1 «Трехсотый юбилей отца пародпой школы, Амоса Колон-
ского, в Петербурге», 1893.
431
чествовать. Открывая торжественное собранье в большой
аудитории Военного музея в Петербурге, русский педагог
Л. II. Модзалевский с горечью упомянул об этом постыд-
ном запрете. Чехи намного опередили Европу, сказал Мод-
залевский, Пражский университет открылся раньше гер-
манского, Гус был раньше Лютера, Коменский — раньше
Базедова и Песталоцци... Детский хор пропел на этом юби-
лее посвященную Комепскому кантату, написанную ком-
позитором Главачем па слова В. С. Карцева:
В этот депь, тому три века.
Муж великий был рожден,
И дли блага человека
Светлый ум свой отдал он *.
А С. II. Миропольский писал в своей статье о том, как
велико «значение Коменского для современной педагоги-
ческой пауки -вообще: но пе забудем, что Амос — славя-
нин... что в нем мы находим родпой идеал, родные черты,
славянский дух... Если суждено пам иметь свою самобыт-
ную педагогию (а я глубоко верю в будущность этой науки
у пас), то в основе ее да будет великий педагог славян-
ский, Амос, его бессмертные идеи да лягут в основу родпой
школы нашей» 1 2.
Широко и плодотворно внимание пашей советской об-
щественности к наследию Коменского — великого педа-
гога, гуманиста и демократа. Новые переводы, сделанные
советскими учеными после многочисленных прекрасных
старых переводов Ржиги, Адольфа, Любомудрова и других,
как и работы профессора Красповского, изданные Учпед-
гизом, говорят об этом.
1357
VI. СУДЬБА ТВОРЦА
На встрече в Остравском радио с местными работни-
ками искусства и литературы мпе был задан вопрос: как
и почему я выбрала себе в паши дни тему, казалось бы,
далекую от современности — изучение жизни и творчества
чехословацкого классика Иозефа Мысливечка, компози-
1 «Трехсотый юбилей отца народной школы, Амоса Комен-
ского, в Петербурге», 1893.
2 «Журнал Министерства народного просвещения», 1871, июль.
432
тора XVIII века; Я дала подробный ответ, предваряющий
вею мою будущую книгу. Но сейчас, начиная свой отчет
о необычайном и очень плодотворном для современности
спектакле, па который я приехала в Чехословакию, мни
хочется дать такое же подробное пояснение и для совет-
ского читателя. В самом деле, в разгар острой борьбы за
современную тому писатель, всегда находившийся на пере-
довой кромке наших общественных интересов и никогда
ле изменявший газете, вдруг посвящает, может быть, по-
следние годы (или месяцы) своей жизни теме очень дале-
кой, кажущейся нашему читателю чужой и чуждой. В чем
тут дело?
Можно взять тему сугубо современную и воплотить
со так, что опа окажется где-то за пределами жизни и
мышления современников. И можно взять тему пз глуби-
ны веков, разрешая се так, чтоб опа взволновала п оказа-
лась необходимой для современности. Для того чтобы разъ-
яснить, обучить, вдохновить — и в живой человеческой
речи, и в мудрой архисовремеппой книге,— люди всегда
лазили за помощью в богатые короба прошлого, в закоулки
своей памяти, вспоминая, что вот «тогда-то было со мной»,
пли в сокровищницу памяти человечества, извлекая из нее
примеры глубокой давности. II чтоб заранее озарить свои
страницы светом ужо достигнутой когда-то или забытой
мудрости, разве пе предваряют писатели самые злободнев-
ные свои работы эпиграфом пз далекой и давней книги?
«Огромное воспитательное значение приобретает сила хо-
рошего примера в общественной и личной жизни, в испол-
нении обществе иного долга» — эти слова в проекте Про-
граммы Коммунистической партии Советского Союза со-
храняют свой важный смысл и для образа прошлого, для
писателя, создающего историческую повесть. Для такого
писателя человек, схваченный па середине своего жизнен-
ного пути, никогда пе целен, пе окончателен, он — только
отрезок, фрагмент своей судьбы. Как могло быть па писано,
папример, о Наполеоне до его Ватерлоо или, наоборот, о
скромном французском конторском служащем I огепс до
того, как он бежал на Гавайские острова; или, наконец,
чтоб ближе быть к нашим дпям, какая книжка была бы
посвящена десятку ребят, если б величие подвига не обор-
вало их жизни па высоте человеческого мужества и свет-
лой преданности родине, сделав молодогвардейцев бес-
смертными? Для писателя исторической повести в завер-
шенном цикле человеческой жизни возникает тема пе толь-
433
ко личной истории человека, но и большая тема его эпохи,
возможность свести «концы и начала» характера, раскрыть
весь его потенциал, заключенный в приглянувшемся об-
разе. Возникают неизбежные аналогии с нашим временем,
вычерчивается тот сигнал, та величина, которая выражает
в математике пе количество только, но и направление и
называется «вектором». Есть личности в прошлом, необы-
чайно убедительно, каждая в своей области, выразившие
этот «вектор» — направляющий ход исторического разви-
тия; и для писателя, имеющего в руках компас марксист-
ского метода, такие личности служат как бы ключами в
свою эпоху.
Итак, историческое повествованье,— но почему, может
спросить читатель, непременно музыка?
Наверное, каждый согласится со мною, что для нас,
строящих коммунизм, проблема творчества, творческого
начала в человеке имеет огромное значение. Коммунизм —
не значит ли это, что каждый хочет и становится творцом
и общество не только дает возможность, по п как бы вме-
няет каждому своему члену в обязанность быть творцом?
Ведь без творческого начала, ставшего общим принципом
жизни для каждого, не построить подлинного коммунисти-
ческого строя на земле! Вопрос о том, что такое «творче-
ство», становится поэтому очень важным для писателя
нашей эпохи.
И вот несколько лет назад один из крупнейших лите-
раторов XX века, признанный в обоих полушариях друзья-
ми и врагами,— Томас Манн — ответил на этот кардиналь-
ный психологический вопрос нашего времени. Он написал
едва ли пе самую значительную книгу последнего сорока-
летия на Западе: «Доктор Фаустус». Подобно многим эпо-
хальным романам, таким, как «Дон-Кихот» п «Пиквик»,
она была замышлена автором и расшифрована критиками
в несравненно меньшем объеме ее смысла, нежели то, что
в пей сказалось и получилось. Критики (как, возможно, и
автор) думают и думали, что в «Докторе Фаустусе» пока-
зана гибель музыканта, захотевшего разрушить рамки
своего искусства, иначе говоря, спета отходная всякому
левацкому, формалистическому, абстрактному, оторванно-
му от жизни новейшему западному искусству. В герое
своего романа, композиторе Леверкюпс, Томас Манн, по-
казав стремление этого героя создать небывалую музыку
(типа знаменитой додекафонии австрийского композитора
Шёнберга), заставил его как бы «продать душу черту»
434
(отсюда обращение к старому фольклорному образу Фау-
ста) и погибнуть страшной смертью от болезни, которую
в XV III веке еще пе умелп лечпть, да вряд ли полностью
побеждают и сейчас. К сожалению, именно такую узкую
трактовку дала книге Томаса Маппа п товарищ Могилева
в журнале «Новый мир», сведя глубину ее к школьной
морали.
Но гениальный роман Томаса Манна был бы выстрелом
пз пушки по воробью, если б все его значение свелось к
выпаду против такого преходящего явления, как форма-
листические загибы в искусстве, самим временем обречен-
ные на отмирание. Нет, хотел или не хотел этого Томас
Мапп, в романе его во всю глубину и ширину поставлена
совсем иная тема, несравненно более важная для нас и для
всей эпохи: тема сущности творческого акта. Вовсе пе в
том дело, какую именно музыку писал Леверкюн, а в том
дело, что Томас Манн показал его творцом и весь роман
строится на описании того великого и страстного напря-
жения, с помощью которого нормальный человек выходит
за рамки ординарной человеческой нормы и становится
как бы сверхнормальным, становится творцом-новатором,
созидателем еще не существовавших до него ценностей.
Показав творческий акт как нечто «теургическое», говоря
языком стародавней метафизики, то есть нс присущее
нормальному человеческому существу, а как бы требую-
щее выхода его, вырастания его над своей нормой, над от-
пущенными ему природой возможностями, роман Томаса
Мапна естественно подводит мысль к необходимости рас-
платы чем-то за небывалое счастье, за дар человека тво-
рить, выделяющий его среди других людей, этого дара по
имеющих. В процессе писания этого романа и до пего То-
мас Мапп внимательно изучал судьбы многих больших
творцов, и пе одних только музыкантов. Каждый из пих
расплачивался за счастье создавать новые миры, то есть
за роль «теурга», создателя, превышающую норму чело-
века: одни умирали, не дожив до сорока лет, в нищете,
одиночестве, отверженности; другие сами копчали свою
жизнь, пе в силах ее нести дальше; третьи сходили с ума,
заболевали страшной болезнью; и почти во всех случаях
Жизнь большого творца была трагической жизнью. Вели-
кий старец, окруженный всемирным почитанием, Лев Тол-
стой уходил умирать па проезжую дорогу, и эта необычная
смерть поднимала запавес пад тяжелой драмой, какую он
переживал. Другой великий старец, любимый Томасом
435
Манном, казалось бы, вырвался из заклятого круга —
умер на собственной постели, нормально «смежив очи»,
как поэтически выразился о нем наш поэт Боратынский,
только лишь попросив перед смертной минутой — «больше
света» («Mehr Licht»)—легендарные последние слова
Гёте. Но и Гёте не был исключением, а лишь подтвер-
ждением неизбежности расплаты за творчество: пе зря
оп прожил со своей теорией отречения («Entsagung»),
отказываясь от больших и малых радостей жизни, от люб-
ви и ценою этих постоянных отказов как бы откупаясь
мелкой монетой от необходимости пожертвовать главным,
пережить трагедию утраты творчества. Внимательно изу-
чив эти жизни, Томас Манн и легенду о Фаусте,— повто-
ряю, хотел пли не хотел он этого,— расшифровал по-свое-
му: средневековый доктор продал душу черту за возвра-
щение молодости, за продление жизни; а его новейший
«Доктор Фаустус», молодой композитор Леверкюн, «про-
дает душу черту» за право на творчество. 11 проблема
творческого дара, поставленная в самую современную для
этого эпоху, получает в книге — неосознанно для самого
автора — чудовищный ответ: за творчество, как за сверх-
нормальное состояние человеческой психики, надо распла-
чиваться гибелью. Зло — болезнь, сумасшествие, несчастие,
трагедия берут от человека свою плату, свою «компенса-
цию» за счастье творить.
Наш ли это ответ на проблему творчества? Нет, тысячу
раз пе наш ответ. II если дать его просто — пе в метафизи-
ческих терминах глубокого философского романа Томаса
Манна,— то мы должны бы так ответить ему: в рамках
старого мира творчество, как искра огня во влажном кост-
ре, задыхаясь, дымя и борясь с влагой, может вырасти в
индивидуальную трагедию для его носителя. «Черт дога-
дал мепя родиться в России с душою и с талантом» -
писал о старой царской тюрьме народов великий русский
поэт. Но коммунизм раскрепостит творчество, он «сни-
мет», выражаясь термином Гегеля, трагедию одинокого
творца, потому что развяжет дар в каждом человеке, сде-
лает творчество счастьем миллионов, тем дивным прояв-
лением общности, о котором поет хор в финале Девятой
бетховенской симфонии.
Но почему XVIII век? — может опять спросить чита-
тель. Потому что из дальней дали двух веков, словно в
1 Письмо Пушкина к жене от 18 мая 1836 г.
436
ответ па выдуманного Томасом Манном Леверкюпа, встает
живой исторический образ другого музыканта. Как уди-
вился бы Томас Манн, если б какой-нибудь кропотливый
историк музыки подсказал ему онографпю именно этого
музыканта! Юность, так похожая на годы молодости Ле-
веркюна, только вместо старого немецкого городка — в
старой Праге с ее бполиотсками, иезуитской коллегией,
учителямп-оргаппстами, концертами в пышных «Крыжов-
никах», сквозь цветные витражи которых поступал сум-
рачный свет дня. Прага с ее таинственной прелестью узких
уличек, и тогда, двести лет назад, казавшихся архаизмом,
с пирамидальным силуэтом ее древней синагоги, с темны-
ми «жирными» камнями в стенах, напоминающими «Го-
лема» из фантастического романа Меринка, и с первой,
как журчанье воды под ледяной коркой, еще невидимой,
подземной струйкой будущей веспы народа, встающего
против австрийского порабощения. II Прага — с вертящим-
ся па узком бережку, под мостом через Влтаву, большим,
еще и сейчас сохранившимся колесом архаической дере-
вянной мельницы, сделавшимся музейной ценностью, а
двести лет назад бывшим «последним словом техники»...
Сохранился и дом мельника па одной из узких уличек.
В нем жили сам мельник, зажиточный член своего цеха, п
его семейство, где были два хорошеньких мальчугана-блнз-
пеца, Иозеф и Иоахим. Сам отец едва мог различать их, по
судьба у близнецов сложилась разная. Иоахим заменил
отца на мельнице и остался в Праге. Иозеф бросил учебу
в иезуитской коллегии и вырвался на свободу, под синее
небо Италии. Он стал одним из славнейших оперных ком-
позиторов второй половины XVIII века. 11 подобно роман-
тическому странствию Леверкюпа в чужой город за меч-
той, померещившейся ему в падшей девушке, чешский
композитор тоже потянулся за мечтой в классическую
Флоренцию, чтоб там — в городе Данте и Беатриче
внезапно проснуться в аду, подхватив от мечты, как и
Леверкюп, неизлечимую болезнь... Ио дальше сходство
Двух судеб кончается; и разница концов этих двух судеб
заставила меня обратиться к образу великого чешского
классика.
Не сразу, а очень медленно, звено за звеном, удалось
мне набрести па эту разницу. Странным образом, как в
старину посыпали песочком чернила, чтоб они высохли,—
время (почти два столетия!) посыпало песочком забвепия
Де только все, что окружило итальянский период жизни
437
Иозефа Мыелпвечка (шестнадцать лет непрерывного твор-
чества!), но и его музыкальные композиции, спрятав их
по разным архивам Италии, разбросав пх редкие клочки
по городкам родной Чехословакии и дав лишь ничтожной
их доле проникнуть в печать. Но когда мне удалось, с по-
мощью немногих граммофонных пластинок п специальных
концертов, услышать эту «ничтожную долю», редчайшее
чувство охватило меня — чувство встречи с чем-то безмер-
но близким, знакомым и дорогим.
Для того чтоб воскресить с предельной художественной
точностью исторический образ, писателю необходима пра-
вильная концепция его судьбы. Все, что я успела собрать
о Иозефе Мыслпвечке, много раз объезжая городки Чехо-
словакии, просиживая в венских и итальянских архивах и
вычитывая из газет и альманахов полуторасотлетней дав-
ности, складывалось в необходимую концепцию. Но ей не-
доставало конечного звена. Историки чешской музыки
пишут, что без последних опер Мыелпвечка, «Армпды» и
«Медонта, короля Эпирского», нельзя составить правиль-
ного представления о его творчестве. В этих словах кроет-
ся неточность: «Армида» была написана Мыслпвечком за
несколько лет до его смерти; и только по просьбе певпцы
Габрнелли для ее выступления в Милане была Мыслпвеч-
ком обновлена и по-новому аранжирована (что было очень
обычно в оперной практике XVIII века, когда композитору
приходилось писать по две п по три оперы в год для раз-
ных городов). А оперу «Медонт, король Эппрскпй» Иозеф
Мыслпвечек действительно написал за год до смерти, и
как опера — это последнее слово его творчества. Партиту-
ры этой оперы в Чехословакии не было. Достать ее из
архивов Италии не представлялось возможным. И тут, во
пословице «на ловца и зверь бежит», случилось нечто чу-
десное: в содружестве с ленинградским искусствоведом,
Александром Григорьевичем Мовшенсоном, мы открыли
копию партитуры оперы «Медонта» в архиве ленинград-
ской Публичной библиотеки. Разыскали мы и старое изда-
ние Де Гаммара «Медонт, король Эпирский», напечатан-
ное во Флоренции во второй половине XVIII века. Позднее
А. Г. Мовшенсоп в архпве Ленинградской консерватории
открыл п второй экземпляр рукописи «Медонта», а мпо
удалось снять в Болонье фото с лпбретто «Медонта», на-
печатанного специально к опере Мыелпвечка. Открытие
второй рукописи «Медонта» в Ленинграде тем замеча-
тельней, что нигде в Италии рукописей этой последней one-
438
ры^ Мыелпвечка пе существует, только в музыкальной
биолпотеке консерватории св. Цецилии в Риме имеется де-
фектный экземпляр ее первого акта. Микрофильм и фото-
графии того п другого былп переданы мной в добрые руки
известного остравского музыковеда д-ра Иво Столаржика,
а через полтора года опера получила второе свое рождение
на сцене Опавского театра. Нужно лп объяснять читателю,
с каким чувством я ехала в Чехословакию, чтобы услы-
шать ц увидеть «мертвую» партитуру в живом ее вопло-
щении на сцепе и проверить (от проверки зависела судьба
всей будущей книги!), правильна лп моя концепция твор-
ческой судьбы Мыелпвечка и может ли она быть противо-
поставлена образу Леверкюна в «Докторе Фаустусе» То-
маса Манна?
...Раздвинулся занавес. Крупный художник пз Праги
Ян Сладек нашел два образных мотива для декорации в
соответствии с темой, прозвучавшей в первых могучих
аккордах увертюры: вся авансцена затянута решеткой, по-
хожей своими узлами на разрываемую цепь. Прожектор
бросает на эту решетку-цепь темпо-багровый свет. В отвер-
стия решетки просунули руки и головы истощенные узни-
ки, символизирующие эппрский народ, завоеванный и
порабощенный чужеземным завоевателем, тираном Ме-
донтом. В драме Де Гаммара, легшей в основу оперы, рас-
сказывается, как еще до начала действия вспыхнуло и
было подавлено восстание эпирцев протпв Медонта; и царь
переполнил восставшими свою подземную темницу, страш-
ный «храм мести». На фоне этой социальной драмы разы-
грывается личная драма двух любящих — полководца
Арзаче и княжны Селены, к которой тиран Медонт, будучи
в гостях в вотчине ее отца, посватался и за которой послал
Арзаче, чтобы привезти ее в свою столицу для свадебной
церемонии (мотив средневековой темы Тристана и Изоль-
ды). Хитростью узнав, что Арзаче и Селена любят друг
друга, разъяренный Медонт бросает пх в свою темницу иа
расправу палачу. В пьесе Де Гаммара пх, как и всех дру-
гих узников, освобождает войско отца Селены, па пх место
кидающее в подземелье самого Медонта. Но в духе музыки
Мыелпвечка и реальной псторпп (не прекращающиеся
волнения протпв чужеземной тирании в самом Эпире)
опавскпе постановщики сделали освободителями самих вос-
ставших эпирцев. Драма, разыгрывающаяся на сцепе в ео
живой органической связи с музыкой, делает незаметной
эту «модернизацию» и до последней арпп Арзаче, дивной
439
по красоте и силе, держит внимание слушателя. Жаль
только, что театр опустил вторую финальную арию Селе-
ны, введя вместо нее хор, почти не существовавший в тог-
дашних операх... Занавес упал под овации переполненного
театра. Я была счастлива за судьбу ленинградской наход-
ки. Опера прошла за короткий сезон двадцать раз. Ее
вывозили в районы. И ее блестящее воскрешение на сцене
Опавского театра невольно заставило задуматься о проб-
леме оперы как таковой в свете услышанной нами свежей
музыки XVIII столетия.
Есть виды искусства, которые в своем развитии могут
диалектически прийти к самоотрицанию. Толстовское от-
ношение к опере как к чему-то ненатуральному, как к
«вампуке», родилось в паше время. Но классическая эпоха
оперы — XVIII век — воспринимала оперное зрелище как
глубоко естественное и человечное. Цельность его, порож-
давшаяся, быть может, одинаковым уровнем сюжета и му-
зыкального воплощения, придавала ранней опере здоровое
единство. Драматурги в то время как бы создавали свои
драмы для озвучивания: Метастазио, ставший основой для
сотен опер, воспринимается сейчас в чтении не как драма-
тург в современном понимании слова, а именно как либ-
реттист, «постройка» которого требует пронизанности му-
зыкой. И вот это гибкое, движущееся ощущение оперной
формы как рождаемой работой музыканта и либреттиста,
оркестра и певцов, отнюдь не схоластически неподвижной
в своей завершенности, очень характерно для оперного
спектакля XVII—XVIII веков.
Последняя опера Мыслпвечка интересна еще и тем, что
заставляет задуматься над источниками, откуда Метаста-
зио, Де Гаммара (автор «Медопта») и другие черпали
сюжеты для своих драм. Незнание или малый интерес к
этому настолько велики, что многие музыковеды считают
эти либретто и пьесы плодом воображения самих драма-
тургов. Так было, впрочем, много десятков лет назад и с
сюжетами драм Шекспира, почитавшимися фантазией, по-
куда пе изучены были старые итальянские хроники. Здесь
же дело гораздо проще. Вторая половина XVIII века была
ранней зарей национального пробуждения народов, начи-
навших первую стадию борьбы своей против иноземного
(в данном случае габсбургского) порабощения, от которого
равно страдали и чехи и итальянцы. Об этом времени чу-
десно рассказывает в первой книге своего замечательного
романа «Век» Алоиз Ирасек. Взоры итальянских музыкан-
440
тов и либреттистов обращались к героике античного мира,
борьбе афинской демократии против олигархии — словом,
ко всему тому, что раскрывается в биографиях Плутар-
ха,— и Плутарх сделался таким же богатейшим источни-
ком для драматургии XVIII века, каким были итальянские
хроники для Шекспира. Вот если мы раскроем страницы
«Фокиона» у Плутарха, мы увидим там нашего Медонта,
или Каллимедонта (как предупреждает Де Гам мара в
своем предисловии к пьесе), типичного сторонника деспо-
тий, необыкновенно подлого и коварного политикана
античности, присужденного за свою борьбу против демо-
кратии афинским народом к смерти. Его портрет, сочно
данный древними источниками, ярко воскрес в пьесе и в
музыке Мысливечка. И быть может, именно поэтому, охва-
ченный живым веянием начинавшегося народного про-
буждения, Мысливечек в поисках более углубленного фи-
нала оперы окончил ее двумя ариями. Эти арии, возвы-
шенно прекрасные гимны свободе и счастью, напоминают
вдохновенные соло из его прежних ораторий. Как бы то
ни было, мы встречаемся в «Медонте» с революционным
историческим сюжетом и с более серьезной драматургиче-
ской трактовкой, которая могла не понравиться традицион-
ному вкусу праздничной римской толпы: отсюда — провал
оперы в 1780 году. У нас, в нашем новом обществе, опа
ожила. Больной, в нищете, отверженный друзьями и заказ-
чиками, угасающий творчески и физически, один, «как
собака на сене», по картинному выражению итальянских
источников, великий чешский композитор в бездне своего
отчаяния пришел не к духовному распаду и гибели, а в
полный голос снова сказал свое «да» всему, что есть свет-
лого, справедливого и доброго на земле, п сказал это «да»
одновременно с пробуждением родины, в тесной близости с
Духовной жизнью своего народа. Концепция его облика
оказалась правильной. Но все живое всегда подхватывает-
ся жизнью, чтоб продолжать жить. Так влился «Мсдонт»
в большое дело нашей современности, а великий чехосло-
вацкий классик был возвращен ленинградской находкой
ва оперную сцену своей родины.
Опава — Острава,
1961
441
VII. ЯРОСЛАВ ГАШЕК
Казалось бы, пет жизни более открытой для исследо-
вателя, чем жизнь Гашека. Он был всегда па людях. Еще
живы многие из современников, кто мог бы похвастаться,
что видел его и говорил с ним. И он всегда — в каждом из
своих фельетонов и рассказов, в своем бессмертном Швей-
ке — открывал частицу самого себя, вкладывая в них про-
исходившие с ним самим события, описывая встреченных
им людей, ведя рассказ большей частью от первого лица.
Оп одарил своего Швейка множеством личных черт и чер-
точек и очень любил казаться иной раз Швейком и чтоб
его самого принимали за Швейка. Недавно скончавшийся
замечательный чешский художник Иозеф Лада, оставив-
ший нам убедительный образ «бравого солдата Швейка»,
сложил его круглое лицо и добрые маленькие глаза, его кря-
жистую фигуру и рассудительное выражение из отдельных
элементов внешности самого Ярослава Гашека. Наконец,
замечательные статьи Юлиуса Фучика с упоминанием о
Швейке и о Гашеке дают основу для правильного понима-
ния писателя. Стоит только вспомнить следующие его
строки:
«Швейк... плоть от плоти народа. Он не народный ге-
рой, оп сын улицы, которая хорошо понимает, каких пере-
мен следует ожидать и как полезно подрывать все старое,
чтоб поскорей настало новое... Его швейковщина — это
вначале самозащита против неистовства империализма.
Но вскоре эта защита перерастает в нападение. Своей па-
родией на послушание, своей простонародной шуткой
Швейк подрывает с таким трудом создаваемую реакционе-
рами силу их власти, он, как червь, точит реакционный
строй и вполне активно — хотя не вполне сознательно
помогает ломать здание гнета и произвола. В своем духов-
ном развитии, таком же, как у автора, Швейк приближает-
ся к полной сознательности. Невольно чувствуешь, что в
какой-то момент он станет серьезнее и хотя пе перестанет
дурачиться, но в трудную минуту будет сражаться со всей
серьезностью и упорством» ’. И еще: путь развития самого
Гашека дает нам возможность «дополнить характеристику
Швейка...».
И все же, несмотря на такое обилие свидетельств и по-
казаний, мы до сих пор, в сущности, не знаем реального
1 10 л и у с Фучик, Избранные очерки и статьи, Издательство
иностранной литературы. М. 1950, стр. 199—201.
442
Гашека и не имеем ни одной книги о нем, которую можно
было бы назвать монографией, попыткой дать целостный
образ его характера, его духовной жизни, его реальных
мыслей п чувств. Целые периоды жизни Гашека до сих
пор остаются в тени, особенно русский период, живое уча-
стие Гашека в гражданской войне 1918—1920 годов, его
работа в Коммунистической партии нашей страны. Не-
сколько лет назад Зденек Неедлы писал у нас в «Новом
мире» (1945, №2—3):
«В истории взаимоотношений чешской и советской ли-
тератур первой по времени и одной из самых интересных
фигур был автор «Приключений бравого солдата Швейка»
Ярослав Гашек. Гашек попал в плен на русско-австрий-
ском фронте. После Октябрьской революции он вступил в
Красную гвардию, был комиссаром. К сожалению, этот
период его деятельности еще мало исследован. Гашек пи-
сал обращения к чехам и другим народам, а также статьи
и рассказы для разных журналов — венгерских и других.
Но все это пока не собрано и пе издано, хотя было бы, на-
верно, чрезвычайно интересно осветить фигуру Гашека —
разоблачителя австрийской армии и активного бойца в ря-
дах советских войск».
С тех пор положение несколько изменилось. То там, то
здесь случайно обнаруживаются и публикуются докумен-
ты, выходят повые книги о Гашеке (например, Я. Кржп-
жика о Гашеке в русской революции, вышедшая в Праге) .
Однако планомерного розыска и собирания по архивам
Сибири и Поволжья возможных документальных данных
о деятельности Ярослава Гашека, как и систематического
изучения армейских газет тех лет, по-настоящему еще не
ведется. До сих пор пет и целостной, многосторонней мо-
нографии о нем.
Но отсутствие такой монографии пе мешает некото-
рым авторам, пишущим о Гашеке, подхватывать п повто-
рять концепцию, сложившуюся, как мне кажется, в кругах
той самой чешской буржуазии, которую Гашек всем своим
сердцем и до последнего своего дыхания пламенно нена-
видел. По этой концепции, Гашек—«гуляка праздный»
(как в свое время любили говорить о Моцарте!) — был не
только «посетителем кабачков», но и закоренелым мелким
буржуа в глубппе души. Исходя из тех самых «анекдотов >
1 У пас была опубликована в «Ученых записках Саратовского
гос. под. института», вып. XVII, 1955, прекрасная статья о Гашеке
И. П. Кланского.
443
и веселых проделок Гашека, собирание и публикация ко-
торых составляют большую часть работ о Гашеке, даже
друзья делают упор иной раз па этих фактах, обобщая их
для его характеристики. Они сосредоточивают свое вни-
мание главным образом па этих биографических данных, и
Гашек предстает перед читателем «большим планом» как
прирожденный бродяга или, более серьезно, мелкий бур-
жуа, пе умеющий «подняться до ясной, твердой политиче-
ской идеологии», как ппшет один из рапппх п наиболее
обстоятельных его биографов, Карл Крейбпх ’.
Мне кажется, даже на основании того, что мы узнали о
Гашеке до сих пор, пе говоря уже — и это самое главное —
о свидетельских показаниях его собственного творчества,
никак нельзя объяснить глубокую личную трагедию Га-
шека и его короткую жизнь такими характеристиками.
И прежде всего надо начисто отмести вздорное представ-
ление о «гуляке праздном», как совершенно противополож-
ное фактам. За свою короткую жизнь (Ярослав Гашек но
дожил и до сорока лет) этот «праздный гуляка» успел сде-
лать больше, чем иные писатели за восемьдесят лет. Оп
оставил чешскому народу несколько сот рассказов, почти
каждый из которых может войти в хрестоматию; несколь-
ко пьес, сверкающих остроумием; газетные статьи, еще
полностью пе собранные; и, наконец, «Швейка» — бес-
смертную книгу, по своей художественной силе и вечно
живой народности достойную, па мой взгляд, стать в одном
ряду с творениями аптпчпой литературы, пережившими
тысячелетия, такими, как «Облака» Аристофана или рома-
ны о «Золотом осле» Апулея и Лукиапа. Эту книгу — не-
исчерпаемый источник простого человеческого наслажде-
ния для миллионов читателей — оп писал с великой тща-
тельностью и глубочайшей творческой серьезностью.
Каждый рассказ, каждую главу оп проверял па живых слу-
шателях из парода, читая их вслух, жадно впитывая каж-
дое замечание, наблюдая каждую реакцию.
Если прибавить к этому, что Гашек провэл па войне,
империалистической и гражданской, пять лет своей созна-
тельной жизни, а для описания того, что им делалось в
роли политработника и члена партии, «не хватило бы всего
небольшого запаса бумаги, имеющейся в Иркутске» (как
1 Карл Крейбпх, Ярослав Гашек, его жизпь п творчество.
Переведено с немецкой рукописи И. Игнатовой.— «Литература ми-
ровой революции», 1932, № 6, стр. 92.
оп выразился в одном из своих писем из Иркутска) *, то
перед нами вс танет раоочий человек Гашек, очень много
потрудившийся за свою короткую жизнь.
Но перейдем к тем бесспорным фактам его жизни, ко-
торые сделались уже известными исследователям.
1
В метрической книге прихода церкви св. Штепаиа под
рубрикой 1883 года записано, что 30 апреля на Школьной
улице Праги от отца Иозефа Гашека, учителя реального
училища, и матери Катерины Ярешовой родился сын, Яро-
слав Матей Франтишек Гашек, крещенный 12 мая 1 2. Отно-
шения Гашека с католической церковью этой короткой
записью не ограничились. Чтобы подработать в помощь
семье, он мальчиком исполнял в том же костеле обязан-
ность «служки» (примара), получая за каждую службу по
десять крейцеров и откладывая в своей острой памяти дра-
гоценные черты и черточки, пригодившиеся ему впослед-
ствии для сатирических образов полковых попов. Вступая
в партию чешских анархистов двадцатичетырехлетпим
юношей, Гашек официально вышел из церкви, а через три
года под давлением родителей своей невесты вынужден
был опять «вернуться в ее лоно», чтобы жениться.
Сохранилась детская фотография Гашека. Четырехлет-
пий мальчуган в огромной фетровой шляпе, из-под кото-
рой выглядывает бледное личико с торчащими ушами,
стоит, прижавшись, между венским витым креслом и чем-
то вроде шкафа или могильной плиты, на которой соответ-
ственно спимку указано: «На память, 1887» 3.
Отец сам учил сына математике, но, несмотря па это,
в начальной школе мальчик учился плохо. Дело пошло
лучше в гимназии на Житной улице. Там Гашеку посча-
стливилось брать уроки географии и истории у классика
чешской прозы, знаменитого Алоиза Ирасека. Дома все эти
годы вряд ли было ему хорошо. Отец Гашека, у которого
рано развился рак, много пил, чтобы заглушить боль и
страх смерти. Он уже бросил преподавание и служил в
банке «Славия». Над семьей нависла угроза смерти кор-
1 Публикация Здены Личика в чешском журнале «Svet Sovctn ,
1955, 7 декабря, № zi9.
2 Пз книги: V1 a d i ш i г Stejskal, Hasek па Lipnici Нах li ck u\
Rrod, 1953, стр. 10. „ «
3 Приведено в книге: Zdena Ancik, О zivotS Jaroslava
HaSka, Praha, 1953, str. 16—17.
445
мильца и будущей пищеты. Может быть, потому, что мрач-
ная обстановка в семье пе тяпула Ярослава домой, оп от-
давал гимназии больше времени, увлекся венгерским язы-
ком п, несомненно, получил от Алоиза Прасека хорошие
познаппя по пстории чешского парода, любовь к своему
прошлому, пптерес к гуситскому движению и то особое
отношение к гуситству, которое исходит от сердца и от
национального чувства и присуще многим выдающимся
чехам. Много лет спустя вдохновенные уроки Алопза Ира-
сека неожиданно сказались у его ученика — тогда ужо сол-
дата австро-венгерской армии, перешедшего па сторону
Красной Армии.
В 1896 году умер отец Гашека, п семья, где, кроме Яро-
слава, были еще дети, осталась без всяких средств. Мать
стала зарабатывать шитьем. Между тем учиться станови-
лось все труднее, и пе только от наступившей бедности.
Австро-Вепгерская монархия, лоскутная империя, как ее
называли за рубежами из-за пестрого, вечно бурлившего
национального состава этой искусственно сшитом страны,
доживала последние свои годы. В Праге вспыхивали улич-
пые беспорядки, где чешская молодежь отводила себе
душу. Трипадцатилетнпй Гашек любил пе только уроки
истории и географии, оп был большим любителем и есте-
ствознания, увлекался вместе со своим учителем Гапсгпр-
ком минералами. На долю Гашека выпадало находить их,
а па долю учителя — делать для коллекции срезы. Когда
в конце 1896 года опять забурлили улицы Праги и немец-
кие бурши вступили в рукопашную с чешской молодежью,
Гашек тоже буйствовал и бил стекла вместе с другими.
«Второго декабря бароп Гауч объявил Прагу па воен-
ном положении, жертвой которого стал я. Это был прекрас-
нейший день в моей жизни» *,— рассказывает об этом он
сам в одной из своих юморесок. Мальчик очутился в толпе,
из которой полетел камень в конный патруль. Он зазевался
и оказался единственной добычей в руках жандармерии.
Двадцать четыре конных провожали его в участок. Опас-
ный преступник был пойман с поличным: в карманах его
пашлн множество камней. Но то были особенные камни,
только что купленные им для учителя: «горный хрусталь,
черный оникс, сердолик, зернистый халцедон...» По сча-
стью для Гашека, в полиции с ним разговаривал чех, тоже
любитель минералов, и мальчик был отпущен домой.
1 Я. Гашек, Избранные юморески, Гослитиздат, 1937, стр. 417.
446
Этот случай, повлекший за собой выход из гимназии,
интересен во мпо их отношениях. Оп показывает раннюю
стихийную революционность Гашека; он поднимает уголок
пад его серьезной внутренней жизнью, о чем сам Гашек
никогда не говорил или не любил говорить серьезно,—
в данном случае над интересом к минералогии; и, наконец,
он дает возможность заглянуть исследователю в ту осо-
бенную манеру Гашека «игры с самим собой», вышучива-
ния самого себя, которая впоследствии стала его литера-
турным приемом в «Швейке» и многих новеллах, а при-
меняемая в жизни прп различных трудных событиях
хорошо служила ему для «сбора житейского материала».
Дело в том, что во время ареста Гашек успел послать
записочку домой. Вот она:
«Дорогая мамочка! Завтра не ждите меня к обеду, так
как я буду расстрелян. Господину Гансгпрку скажите, что
у Гафнера в Воршовпцах продается прекрасный аметист
для школьной коллекции, а полученные мною минералы
находятся в полицейском управлении. Когда к нам придет
мой товарищ Войтишек Горнгоф, то скажите ему, что мепя
вели двадцать четыре копных полицейских. Когда будут
мои похороны, еще неизвестно».
В этой записке уже налицо будущий автор «Швейка»,
ее мог бы написать п сам «бравый вояка»: в пей чисто
швейковское отношение к случившемуся, тон деловой при-
поднятости пад фактом и даже доля хвастовства — топ,
употребленный впоследствии для бесподобной характери-
стики швейковского самообладания и бесстрашия. Л в то
же время записка лишь наполовину бравада; в части сооб-
щения учителю она серьезна.
Учению в гимназии наступил конец. Мать отдала
своего озорного Ярослава в учение к пражскому аптека-
рю Кокошке. Этот переворот в личной судьбе Гашека имел
огромное влияние на ого творчество. Нужно помнить, что
гимназическая среда была средою более или менее состоя-
тельных ребят, детей интеллигенции и буржуазии. Многие
Из тех, кто учился в гимназии, выходили впоследствии в
«господа», шли в высшие школы, вливались в определен-
ные слои горожан. Но у аптекаря I ашек сразу очутился в
совсем другой среде. И товарищи у него оказались други-
ми. Мальчик, подобно нашему Горькому, пачал проходить
Школу «в людях», очутился среди мелких ремесленников,
мелочпых торговцев — того городского слоя, где склады-
вался веками свой фольклор —меткий и грубоватый город-
447
ской язык, свой юмор, пристающий к вещам п людям, как
несмываемая краска, свой собственный метод политической
маскировки, под личиной смирения прятавший тот подлин-
ный патриотизм, ту любовь ко всему родному, какие в бо-
лее высоких городских слоях легко выветриваются и забы-
ваются. И главное, здесь «идти в учепье» — с самого на-
чала означало «идти в работу», становиться рабочим чело-
веком, подмастерьем. Гашек в своей «москательне» у хо-
зяина-аптекаря научился очень многому, что пригодилось
ему потом, когда в рассказах он воссоздавал весь мир
ремесленной Праги с ее оригиналамп-людьми и необык-
новенными происшествиями. Он учился, работал и по при-
меру другого подмастерья, молодого Горького, стихийно
набросился на книгу. То было время книжного запоя для
пего. Классики и авантюрные романы, свое и переводное,
любимые «Дон-Кихот» и «Пиквик» и русская литера-
тура— Гоголь, Толстой, позднее Горький — всем этим
юноша Гашек жил и горел.
Тем временем мать, накопив пять золотых, чтоб запла-
тить за право его учения, взяла Гашека от аптекаря и
устроила его уже повыше, по торговой части,— в коммер-
ческое училище (или «академию», как называлось оно
по-чешски). И тут, как два последних года в гимназии и
у аптекаря, Ярослав Гашек прекрасно учился, и во все
последующие годы платить за него уже пе пришлось: оп
был освобожден от платы. В училище он завязал товари-
щеские связи со многими пражанами, оставшимися потом
его друзьями па всю жизнь. По описанию его друга Гаека,
Гашек был в то время темнокудрым, круглолицым и розо-
вощеким юношей с пушком на подбородке, с живыми,
сверкающими умом глазами. Таким он изображен п па
оставшейся фотографии, с той разницей, что вместо растре-
панного энтузиаста перед нами серьезный и чинный
юноша в аккуратном пиджаке.
В коммерческом училище сказались жизненный опыт и
безудержное чтение Гашека. Он был развитее п во многом
сознательней своих однокашников. Память его была не-
обычайна, способность схватывать новые языки, их строи
и особенности — редкостна. Особенно прилежно взялся он
за славянские языки и в короткое время стал объясняться
чуть ли пе на каждом из них. Чутье языка, своего и чу-
жого, питалось у Гашека не книжностью, а глубоким по-
ниманием народной психологии, и это надо всегда помнить,
читая Гашека. Вот почему он так быстро схватывал
148
Один из уголков игрушечного города Мадуродам.
нмеппо то, чего книжное, школьное усвоение языка почти
никогда не дает, народный юмор чужой речи, ее остроты,
шутки и прибаутки. Люоопытно, что один русский комму-
нист, встретившийся с Гашеком в теплушке по пути
в Красноярск в 1919 году, сказал о его манере говорить
по-русски. «Не вполне хорошо, но с остротами, в стиле
русского народного юмора» . Обучался Гашек русскому
языку еще в училище, и мы знаем, что, будучи женихом,
он в своих стихотворных посланиях невесте делал кон-
цовки в стихах по-русски,— правда, очень еще прибли-
женно и с типичной чешской ошибкой: заменой русского
предлога «о» («о ком-нибудь») предлогом «на» («думаю
на вас»);, ставил к ним эпиграф из Пушкина. В эти годы
учения Гашек сделался яростным славянолюбом, мечтал
о единении всех славян, носил сербскую шапочку. Единст-
венный предмет, с которым он справлялся туго, была сте-
нография, да и то потому, что преподавалась она но немец-
кой системе. В эти же годы ярко выявилась особенность
Гашека, отличающая его от некоторых других чешских
классиков, особенно от Чапека. С одной стороны, Гашек
был от природы бесконечно целомудренным и скрытным
во всем, что касалось глубин его личной жизни (друг его,
Франта Зауер, говорил о нем: «Гашек не переносил, чтоб
кто-нибудь заглядывал в его мысли. Он даже не позволял
о них догадываться. Ему хотелось, чтоб все считали его
Швейком» 1 2). С другой — он был прирожденным общест-
венником, имел непреодолимый вкус к политике, к уча-
стию в политической жизни, к разговору на политические
темы. В одном из своих рассказов («Судьба общественного
человека») он даже вышутил эту свою склонность к обще-
ственности. В сущности, в понимании Гашека оба термина
совпадали так, как они когда-то совпадали в античной
Элладе, у греков, у Платона: общественный человек не
может жить впе политики, вне какого-нибудь вмешатель-
ства в политические события своей эпохи, поскольку они
затрагивают общество. Он страстно реагировал па мировые
события, и есть рассказ о том, как вспыхнувшая
к 1899 году апгло-бурская война вызвала в нем такое воз-
мущение, что он бежал на эту войну сражаться на стороне
буров, правда не успев убежать далеко.
Часто читаешь о «бравом солдате Швейке», что то быт
1 Приведено у Карла Крейбиха.— «Литература мпровой рево-
люции», 1932, № 6, стр. 101.
2 Там же, стр. 96.
15
Ы. Шагании, т. 5
449
маленький мещанин, чуждый всякой полптикп. Мне ка-
жется, ничего не может быть неправильней подобного кри-
тического штампа. Как раз наоборот! Своеобразие и пре-
лесть характера Швейка, секрет всех его авантюр и основ-
ная ось всего романа в том, что этот мнимый простачок
Швейк — страстный и прирожденный политик, отлично
в ней разбирающийся, сумевший занять в политике талей-
рановскн хитрую позицию, выводящую его сухим из воды
всякий раз, как оп в эту воду попадает, а лезет он в ное,
по свойству своего общественного п политического темпе-
рамента, постоянно. II в этом корневая лирпко-биографи-
ческая связь Гашека со своим Швейком.
Нужно отметить п еще одну склонность Гашека,
сыгравшую огромную роль в его жизни и творчестве. Еще
с детства любил оп бродить по родной Праге, изучая ее
вдоль п поперек, а уже в училище эта страсть «щупать
погами землю» (по яркому определению Тараса Шевчен-
ко) дала себя знать в долгих путешествиях Гашека по всей
стране с заходом пешком даже в соседние балканские
страны. Друзья п биографы именуют эту страсть Гашека
«бродяжничеством», но такое определенпе тоже не совсем
точно. Есть особый тип бродяжничества, погнавший пуш-
кинского Алеко из города, когда человек занят самим со-
бой, хочет остаться наедине с собой пли бежать от себя,
п природа для него — лишь среда для растворения одино-
чества; таков, в сущности, классический тип бродяги-индп-
видуалпста. Гашек не был таким «бродягой», оп скорей
напоминает средневекового подмастерья, искавшего по до-
рогам мира приложения своим силам, или бродяжничество
в гётевских «Годах странствий Вильгельма Мейстера» как
последний этап школы познания мира и общества; Гашек
никогда не был праздным и одиноким в своих скитаниях.
Он на каждом шагу буквально обрастал людьми п собы-
тиями, и что ни шаг в этих путешествиях — то новелла.
Пускаясь в путь, Гашек с головой окунался в жизнь.
Он знакомился, находил попутчиков, участвовал во всех
дебатах, агитировал среди крконогаскпх горняков, разы-
грывал ненавистных ему представителей духовенства,
останавливаясь на ночевку то у католического, то у про-
тестантского священника — словом, непрерывно оставался
в человеческом обществе. Это был счастливый период на-
копления материала, первый необходимый этап творче-
ства, а вовсе не бродяжничество ради бродяжничества,
как бывает спорт ради спорта. Есть очень характерный
450
рассказ Гашека, где оп высмеял альпинизм как таковой____
восхождение па вершину ради самого восхо*,кдения. Какой-
то ловкий делец нашел еще не исхоженную туристами
девственную вершину, устроил у ее подножия гостиницу
и стал зазывать всех альпинистов рекламами своей вер-
шины. В этом рассказе, который ведется от первого лпца,
Гашек отправился на штурм вместе с проводником, съел
и выпил все, что приготовлено было хозяином по дороге
на вершину в специальном павильоне для подкрепления
сил смельчаков, и вернулся обратно в гостиницу Г Такой
же насмешкой над спортом ради голого спорта звучит но-
велла «Марафонский бег».
Нет ничего удивительного в том, что семнадцатилетнпй
Гашек, уже имевший за душой не одну стычку с австрий-
ской полицией, богатую опытом учебу у аптекаря, месяцы
странствия по родной земле, набрал огромный для своих
лет материал и начал, еще будучи в училище, пе только
писать рассказики и фельетоны, а и печатать пх. Первый
его рассказ появился в газете «Народны листы» 20 августа
1900 года. И с тех пор в самых разных печатных органах
стали появляться его остроумные репортерские заметки,
очерки п рассказы. Одпн из учителей коммерческого учи-
лища, высоко ценпвшпй талант Гашека, предсказывал
даже, что он сделается чешским Марком Твеном.
Однако чешскому юмористу еще рано было делаться
профессионалом со случайным заработком. «Академия»
окончена в 1902 году с отличием, и чуть ли не па следую-
щий день Гашек уже сидит на службе в том же банке
«Славия», где до самой своей смерти служил и его отец.
Жалованье — шестьдесят крон в месяц, п это большой
вклад в семейный бюджет. Гашек начинает как будто
тянуть ту самую лямку, какую безропотно тянули вокруг
пего тысячи его соотечественников, граждан старинного
города Праги.
Но вся его натура бунтует против такой доли. Гашек,
которого критика так любила именовать мелким буржуа,
органически не может им стать. Он стремится высвобо-
диться из своих пут и через год оставляет службу. Сред-
ством к свободе служит литература. Талант его так ярок,
так много есть у Гашека, что просится на бумагу, так
богат и содержателен его запас наблюдений, что пе писа »
он уже не в сплах. А вокруг выросла новая эстетствующая
1 Рассказ «Восхождение на Мозершппце».
451
молодежь, та «высокая» городская «богема», которая за-
даст тон в читательских кругах. Я называю «богемой» как
раз модных в те годы (начало 90-х) поэтов, тему которых
составляли исключительно любовные переживания. Эта
«лирика чистой воды», царившая в тогдашпсп поэзии, не-
сомненно, имела и свои классовые корни в обеспеченных
слоях общества, и, должно быть, среди сторонников п твор-
цов ее были и выпускники той повышенного типа гимна-
зии, которую в свое время по удалось кончить Гашеку.
«Богема» — такое же растяжимое понятие, как и «мещан-
ство». К Гашеку приклеили ярлык богемы только потому,
что он любил бывать в кабачках, любил свою кружку пива
и пол-литра вина, любил странствовать пешком п, может
быть, был небрежен в своих привычках и в одежде. Но
забывают при этом, что Гашек никогда не был и не мог
быть бездельником, он вынужден был по-настоящему ра-
ботать с детских лет, и жизнь для пего никогда не превра-
щалась в то бесхребетное состояние «скуки от безделья»,
«нытья от безделья», стремления к туманной красивости,
к романтической неясности и отрыву от действительности,
к чистому искусству, какие характерны для молодежи,
существующей на «прибавочную стоимость», на средства
своих родителей. Именно безделье и отрешенность от прак-
тики жизни характеризуют то, что можно назвать объек-
тивным источником «богемы»; и надо твердо сказать, что
в этом смысле Ярослав Гашек никогда не был и не мог
быть причастен к богеме, подобно тому как не мог оп пре-
вратиться в мещанина.
Изучая дух и характер его раннего творчества, мы ви-
дим, что с самых первых опытов в литературе оп был под-
линным реалистом и по содержанию и по форме; был
непревзойденно конкретным мастером реалистического сю-
жета; был борцом за правдивое отражение действительно-
сти. Необычайно здоровым, трезвым духом веяло от его
писаний, и даже сознательные гиперболы и гротески, кото-
рыми оп часто пользовался, были отражением его страст-
ной потребности послужить реальному делу жизни. Пер-
вая книга, которую он и его друг Ладислав Гаек выпу-
стили, была остроумным ударом по тогдашней эстетствую-
щей богеме, по «лирике чистой воды». Книжечка стихов
«Майские выкрики» состояла из тринадцати стихотворе-
ний Гашека и остальных — его друга Гаека, начинавшихся
романтически, подобно тогдашней моде, и кончавшихся
острой пародией па любовную поэзию.
452
Ярослав Гашек противостоял господствующим точе-
ниям не только своими пародиями и рассказами, но и своей
пуол нцистикой. Незадолго до первой империалистической
войны, ставшей переломным этапом его жизнп, он писал
в статье «Социальная поэзия» о современной ему лите-
ратуре:
«...Бедняки в стпхах п рассказах всегда томятся, а в
качестве выхода там и сям показывается только кусочек
утренней зари. Рабочие позволяют себя расстреливать, но
не защищаются. Работница, обольщенная сыном фабри-
канта, убивает своего ребенка, а не его отца. Рабочих
всегда убаюкивают колыбельной песней о надежде на ве-
ликую красную зарю, которой надо дожидаться... Когда же
мы наконец услышим песню без фраз? Когда же мы нако-
нец прочтем социальный рассказ, в котором не только
брюзжат, когда же мы, наконец, увидим на наших сценах
настоящую социальную пьесу пли рассказ победоносного
восстания, песнь мятежа, гимн победоносного пролета-
риата?» 1
Сохранились благодаря другу Гашека Лонгену и заме-
чательные слова, сказанные Гашеком жене Лопгена,
Ксанхен, после того как война уже разразилась. Для за-
мкнутого человека, ппкому не открывавшего себя, эти
слова просто удивительны по прямой своей откровенности.
Видно, что, высказывая пх, он хотел оставить нечто вродо
своей профессиональной исповеди:
«...Думаю, что искусство есть глубочайшее раскрытие
истины... Но я, несомненно, яснее ощущаю социальные
движения, противоречия, конфликты и социальное разви-
тие, и они чрезвычайно важны для моей литературной ра-
боты. Рабство и человеческое тупоумие, низводящие жиз-
венпый уровень до низших ступеней, управляют миром,
и против этого гнусного положеппя надо бороться. II искус-
ство должно отражать эту борьбу. Долг художника сейчас
состоит в том, чтобы, вскрывая правду, оороться против
темных сил, которые управляют человечеством, как стадом
в пампасах. Товарищи, рисуйте истину самыми яркими
красками... это будет только полезно для хорошего дела.
Я думаю, что в недалеком будущем искусство будет могу-
щественным фактором. II наиболее нужными будут
художники, которые обладают широким кругозором и
1 Приведено у Карла Крейбпха.— «Литератора мировой рево-
люции», 1932, № С, стр. 99.
453
будут беспощадно служить истине. Мещанство, самодо-
вольство, кокетство и мелочность — позор для художника.
Эти отвратительные свойства погубят всякого литератора.
Товарищи, мы должны быть сильными, чтобы пе погряз-
нуть в болоте. Может быть, мы получим там хорошим
корм, но мы погибнем. Искусство же есть жизнь в движе-
нии, живая правда, которая поглощает все наше существо.
Я ненавижу гппль и стоячие воды. Теперь мы видим,
каким все было прогнившим, убитым, ослепшим, теперь,
когда свора властителен натравливает люден друг на
друга для взаимного истребления. Я... пе отрицаю борьбы.
Но бороться ради выгод капитала и пе знать, за что идешь
ла смерть,— это вершина человеческой глупости. Если уж
борьба, так настоящая борьба. Убпвать во пмя определен-
ной идеи и знать, зачем и за что получишь пулю в лоб,—
это я понимаю... Я хотел бы драться,как Геркулес, еслп бы
у меня были соответствующие характер и мускулы! Ну,
а так я должен довольствоваться оппсанпем всякого скот-
ства, о котором мои господа коллеги самого плохого мне-
ния. И разве я могу пе напиваться, когда я на каждом
шагу встречаюсь с этой страшной правдой...» 1
Вот с такими чувствами и в таком пастроеппп Ярослав
Гашек, мобилизованный в 1915 году, отправился на фронт
по тем же дорогам, какими впоследствии шел и его Швейк.
2
Но прежде чем рассказать о рождении па фронте
Швейка и втором рождении самого Гашека, посмотрим,
как протекли двенадцать лет его писательской жизип в
Праге — период, не только очень продуктивный д ш пего
творчески, но и наиболее затуманенный для исследовате-
лей бесчисленными «анекдотами». Почтп львиная доля
рассказов о его выходках и баснословных приключениях
(«политических дурачествах», как выражаются биографы)
в сборнике «50 анекдотов из жизни Гашека» относится
именно к этому времени.
Вступив па профессиональный путь человека пера, Га-
шек определил и свое отношение к действительности: он
вошел в партию анархистов и в редакцию анархистского
журнала «Омладина». Позднее в анкете «чешско-словац-
1 Приведено у Карла Крейбиха.— «Литература мировой рево-
люции», 1932, № 6, стр. 99.
454
кого коммуниста, члена РКП (больпт.)», заполненной нм
19 ноября 1920 года \ он пишет в ответ па вопрос, где и
в какой партии раньше состоял: «Жпжков, с 1905* орга-
низац. незав. социалистов (апархо-коммунпстов)». Надо
сказать, что в тогдашних чешских условиях партия анар-
хистов имела мпого привлекательного для революционно
настроенных людей искусства, создавая им видимость
большой личной независимости п смелой общественной
деятельности. Анархисты опирались и на рабочую массу
в угольном районе на западе Чехословакии. Нужно ясно
представить себе всю тогдашнюю слабость чехословацкого
социалистического движения, чтоб понять, почему Гашека
потянуло именно к анархистам.
Другая партия — чешских национал-социалистов, с ко-
торой Гашека роднила пенавпсть к австрийской империи,
отталкивала его своей близостью к чешской буржуазии,
которую он ненавидел пе меньше, чем австрийских чинов-
ников. Оставались анархисты, и он пошел к анархистам,
правда ненадолго: через три года он ушел и от них. Да и
в самое горячее время работы в «Омладине», где он про-
сиживал целыми днями, редактируя материал,— обросший
как медведь, с неизменной своей длинной трубочкой в зу-
бах,— Гашек ухитрялся вдруг надолго исчезать. Он сры-
вался с места — его тянула земля — п опять «щупал ее
ногами», раз даже дойдя до самого Нюрнберга. Обычно он
уходил без копейки в кармане, полагаясь па свои рабочие
руки. В Нюрнберге проработал вместе со сборщиками
хмеля и домой вернулся по этапу.
Но в 1906 году появилось нечто, приковавшее его па
время к Праге: он познакомился с дочерью штукатура и
скульптора, Ярмилой Майоровой, тоненькой чешской де-
вушкой, на время забравшей Гашека в свои руки. Он по-
любил ее мгновенно и очень сильно. Родители Ярмплы
яростно противились их браку, особенно отец,— он и слы-
шать не хотел о женихе без прочного места п солидного
характера. Ярмплу увезлп от Гашека в деревню, по он
пошел за нею пешком. Он прпноспл ей жертву за жерт-
вой — он вышел из партии анархистов, нашел сеое ме со
редактора журнала «Мир животных», ооещал снова всту-
пить в католическую церковь п вступил. Они обвенчались
в 1910 году, а через год у них родился сын Ричард, а ещо
1 Подлинник этой анкеты л ранится в Институте марксизма-*
ленинизма, ф. 17, он. 1, ед. хр. 307, л. 65.
455
спустя немного они разошлись. Ярмила захватила с собой
Ришу п уехала к родителям. Им суждено было еще раз
встретиться через несколько лет, когда Гашек вернулся
с фронта.
Обычное объяснение кратковременности брака Гашека
заключается в ссылке на его невозможный характер. Он
пропадал в пражских кабачках; оп оставлял жепу зача-
стую без денег; попытки ее бороться с этим были безу-
спешны... И все-таки была еще причина, почему брак с
Ярмилой пе припое Гашеку полного счастья. Семья тре-
бовала от пего чешской традиционности, мещанской осед-
лости, полного поглощения заработком, приобретения
вещей на сбережения, воскресного отдыха после утренней
службы в костеле и прочего и прочего, что было почти
обязательно для сословной среды, из которой оп взял не-
весту и к которой по рождению принадлежал сам. Всегда
высмеивая в своих рассказах также п себя самого или то,
что случилось с ним самим, он в «Псповедп холостяка» и
особенно в неожиданном конце этого рассказа дает загля-
нуть в свое отношение к мещанскому браку как к ловушке,
куда загоняют человека, потому что оп сам ее себе выко-
пал. Сила ого сатиры и юмора становится в годы любви
его к Ярмиле еще более режущей, темы его юморесок
углубляются, необходимость писать во множество газет и
журналов, подчас таких, как «Женское обозрение», помо-
гает ему из юмориста становиться и серьезным публици-
стом. Но ни в одном из этих острых и блестящих образчи-
ков его неутомимого пера пет пи на грамм того, что можно
было бы назвать лирическим. Переживаемое им чувство
выразилось в выросшей продуктивности, но не в перемене
темы или тона. В 1907 году, еще до его брака, произошла
в его жизни одна из самых важных встреч, без которой,
может быть, образ Швейка нс дошел бы до человечества
в том ого пластическом выражении, какое сейчас знают и
любят миллионы людей. В типографию, где печаталась
«Омладина», зашел художник Иозеф Лада. Он увидел там
круглощекого паренька с детски наивными глазами, пух-
лыми женскими щечками и губками, скромно углубив-
шегося в корректуру, и оставил нам в «Летописи своей
жизни» интересные страницы, посвященные этой встрече.
Лада никак пе предполагал, что этот наивный парепек —
прославленный сатирик Ярослав Гашек, чьи юморески
в 1907 году уже составили ему известность во всей стране.
Лада воображал его похожим по меньшей мере на Воль-
756’
тора или тогдашнего модного французского драматурга
обличителя буржуазных нравов, Викторьеиа Сарду - и в
первую минуту почувствовал себя глубоко разочарован-
ным. «Но так можно было думать лишь до тех пор, покуда
I ашек пе заговорил» !. При первом же слове блеск остро-
умия п меткость характеристик Гашека так ослепили собе-
седника, что каждое словечко показалось ему как бы на-
веки наклеенным на предмет. Хотя первую книгу Гашека
«Бравый солдат Швейк и другие занимательные истории»,
вышедшую в 1911 году, иллюстрировал еще пе Лада, а Ка-
рел Штрофф, именно Иозефу Ладе суждено было найти
выразительнейший образ Швейка, воспроизводившийся
потом всегда и всюду и тоже оказавшийся «как бы при-
клеенным» к оригиналу.
В качестве редактора и сотрудника журналов и газет:
«Мир животных», «Чешское слово», провинциального
«Переплетного дела» и даже «Женского обозрения» —
Гашек оставил по себе множество анекдотов как изобре-
татель несуществующих животных, вроде мухи с шест-
надцатью крыльями, которыми она обмахивается, как
веером,— в «Мире животных»; как сочинитель необычай-
ных городских происшествий, над которыми вся Прага по-
мирала со смеху,— в «Чешском слове»; как автор пере-
довицы, серьезно предупреждающей читателя ве брать
в руки переплетенных книг, поскольку клей, па переплеты
употребляемый, ядовит,— в «Переплетном деле» и т. д.
По работа Гашека отнюдь не была только анекдотической.
Не говоря уже о серьезных политических выступлениях,
например его статье «Чернова» в женском журпале, где
он страстно обрушивается на австрийскую политику
омадьяривания словаков,— Гашек в своих фельетонах не-
прерывно подтачивает устои бюргерского уважения к лос-
кутной империи, страх перед ее чиновниками, чувство ее
прочности и долговечности. Он дал выход возмущению
чешского народа австро-немецким пасплием в вепрекра-
щающемся, язвительном, бичующем, уничтожающем и в
то же время неуязвимом для жандармов смехе над всей
системой этого насилия, над ренегатами из чешского па-
рода, кто сам служил в рядах насильников, над духовон-
< твом, осенившим насилие своим крестным зпамеппем, -
и его сверкающая, несравненная сатира воспитывала,
1 Воспомипаппя Иозефа Лады о Гашеке приведены в книге:
Vladimir S t е j s k a 1, Hasek na Lipnici, Havlickuv Brod, 19o3,
Str. 1—20.
457
образовывала, подбадривала, поучала, открывала глаза чи-
тателям, казалось бы только весело смеявшимся над его
рассказами. Он не прекратил эту работу подтачивания авст-
рийской империи и осмеяния собственной продажной бур-
жуазии и после того, как жена с ребенком ушли от него.
Произошло это в 1912 году. Гашек пе знал, что в этот год
пришла в Прагу весна человечества, пришли новые люди,
заложившие фундамент для грядущего нового справедли-
вого мира, в борьбе за который и ему пришлось скоро
участвовать: в январе 1912 года в Праге на конференции
Российской социал-демократической рабочей партии офор-
милась партия большевиков, и Ленин ходил в эти дни
своей легкой, стремительной походкой по старинным, едва
опушенным изморозью улицам древнего города Праги...
Но об одном из «политических дурачеств» Гашека хо-
чется все же рассказать подробнее: так метко ударило оно
по всему слою приверженцев политического оппортуниз-
ма. Шли выборы в австрийский парламент. Предвыборная
кампания разыгралась в самых посещаемых кабачках и
кофейпях, «ресторациях» Праги. Хозяева их потирали за
стойками руки: в кассу текло золото. Но не радовался
хозяин жалкого кабачка «Кравин» на окраине города,
в районе Винограды,— у него было пусто. И вдруг знаме-
нитый чешский сатирик, от одного имени которого у праж-
ских старожилов расползалась по лицу улыбка, объявил
этот кабачок местом предвыборных собраний новой пар-
тии — партии «умеренного прогресса в рамках законно-
сти», основателем которой и первым кандидатом в парла-
мент был он сам. Пошла в ход мощная предвыборная ли-
тература, печатались воззвания, устраивались митинги.
Гашек выступал с захватывающими речами, украшенными
всеми фигурами красноречия, как речи Цицерона против
Катилпны, но от содержания речей, превращавших в по-
теху политическое соглашательство и обывательское «чего
изволите», слушатели помирали со смеху. В кабачок
нельзя было протиснуться, толпа стояла за дверями. Каж-
дый прогресс обходится черт знает во что человечеству,
вещал Гашек. Вот, например, молочница такая-то купила
йоркширскую свинью вместо родпой, домашней,— и что
же? Та ей принесла и всего-то трех поросят, в то время
как... Швейковскпе сравнения текли потоком, сбивая с
толку усталых австрийских сыщиков, тщетно искавших,
к чему бы придраться. «Будем прогрессировать с разреше-
ния начальства ровно настолько, насколько позволено,—
458
п волос не упадет с головы нашей»,— взывал со всей серь-
езностью Гашек; п не к чему было прицепиться сыщикам.
Поэт Иозеф Маха сочинил гимн «Мирного покрока» (про-
гресса), его торжественные ямбы пелись толпой в конце
каждого собрания:
АГ prudky pokrok сЫё ji jini,
nasilim zvracet sveta rad,
my pokrok mirny chceme n\ni,
Pan Hasek je nas kandidatf
(Ппые хотят стремительного прогресса,
насильем опрокинуть мировой порядок,
мы хотим мирного прогресса пыне.
Пан Гашек — каш кандидат!)
И выборы происходили всерьез, а пан Гашек получил
даже тридцать восемь настоящих голосов. Невольно спра-
шиваешь себя: что могло бы произойти, если бы Гашек —
Швейк и действительно попал в австрийский парламент?
Но самым замечательным в этой истории был все-таки
ее копец. Когда спустя несколько лет больной Гашек вер-
нулся из России на родину и увидел, что делается в
«свободной» Чехословацкой буржуазной республике (про-
возглашенной 28 октября 1918 года) и как ведет себя в
этой республике чешская социал-демократия, оп созвал
«второй съезд партии мирного покрока» в торжественно
«распустил» ее со следующим постановлением: самороспуск
партии вызван ее ненужностью, поскольку пыпе «чешская
социал-демократия целиком приняла программу умерен-
ного прогресса и в желательной осторожной форме всту-
пается за постепенное пеобременптельпос для властей, цер-
кви и богатых людей урегулирование экономических от-
ношений...».
3
Раздался выстрел в Сараеве. Зашмыгали по кабачкам
австрийские сыщнки-бретшпейдеры. Запахло войпой. Это
были минуты зачатия нового, большого Швейка, «Швейка
в империалистической войне».
В 1915 году Ярослав Гашек был мобилизован и отправ-
лен в Будсйовпцкпе казармы, где, совсем как Швейк, оп
лечился от ревматизма. Потом он проделал тот самый путь,
о котором мы читаем в его романе. Л живые действующие
лица его книги: фельдкурат, обер-лейтенапт Лукаш, писарь
459
Напек, капитан Сагпер п множество других — стали
крепко врастать в изумительную память художника и пе-
реплавляться в пей, принимая черты типовые. Настолько
сильно проникновение самой действительности на стра-
ницы «Бравого солдата Швейка», что, например, некото-
рые биографы Гашека печатают в книгах о ном реальные
фотографии фронтовых прототипов его романа, и мы ви-
дим живые лица тех, о ком читали и кого уже раз видели
спародированными в великолепных рисунках Иозефа Лады.
При первом удобном стучае Гашек, подобно своему ге-
рою, сдался в плен и очутился в городе Киеве, в окрестно-
стях которого было сконцентрировано несколько тысяч че-
хословацких легионеров, а в самом городе обосновался в
то время филиал так называемого «Национального совета»
чехословаков, имевшего своп центр в Париже во главе с
Масариком. Что такое чехословацкие легионы? Опп быт
сформированы еще при царском правительстве из военно-
пленных чехословаков для борьбы против немцев. Времен-
ное правительство после Февральской революции не изме-
нило их назначения. Легионеров было несколько десятков
тысяч.
Ярослав Гашек застал в Киеве ту особенную дорево-
люционную обстановку, когда чехи в Киеве еще жили на-
циональными грезами о том, как они сбросят наконец нго
Австро-Венгерской империи и создадут свою собственную
Чехословацкую республику. Масарик был их божком; Па-
риж, где ковали политику для чехов,— своего рода Меккой
и Мединой. Война с немцами «до победного конца» — вот
тот лозунг, который приковывал чешские легионы к цар-
ской политике и целиком отвечал их патриотизму.
«Национальный совет» в Киеве имел свою типогра-
фию и свой орган — «Чехослован». Гашек, страстный сла-
вянолюб и враг австро-немцев, примкнул к своим киев-
ским собратьям всей душой и работал в «Чехословапе», что
называется, не покладая рук.
В первое время он как будто безоговорочно разделят
взгляды своих земляков. Он увлеченно вел газетную про-
паганду п успел написать и напечатать в «Чехословапе>
своего «Бравого солдата Швейка в плену».
Но от Гашека нельзя было припрятать то смешное и
комедийное, что проскальзывало в заседаниях киевского
«Национального совета» и просилось сатирически па бу-
магу. Скептик и пасмешппк по выдержал в нем,— оп опять
расхохотался, и этот хохот вылился в апреле 1917 года
460
статьей «Никвпкекий клуб», папечатаппой в «Чехослова-
пе». В ней он в смешном виде выставил деятельность своих
единомышленников, как в былое время высмеивал буржу-
азных оппортунистов. Статья эта имела немалое значение
в его судьбе: недовольное ею начальство послало Гашека
па фропт. Имеет она и некоторый интерес для исследова-
телей его творчества — показывает несомненную связь об-
разов «Ппквикского клуба» с тем швейковским миром, ко-
торым Ярослав Гашек был в те днп творчески поглощен.
Он вспомнил о Пиквике отнюдь не случайно. Гашек,
правда, всегда любил Диккенса, но именно из этого романа
кое-что обрело свою чешскую аналогию в любимом герое
Гашека, переплавленное, правда, почти до неузнаваемости
в другое национальное обличье.
Что характерно для симпатичного слуги Пиквика, мо-
лодого Сэмуэля Уэллера? Неисчерпаемое умение к каждо-
му случаю приплести соответствующую параллель из жи-
зни, отвлекавшую внимание его собеседника на побочную
дорожку п переводившую в другое русло закипавшие было
в собеседнике чувства. Эти бесчисленные параллели Сэма
Уэллера, которыми он отводил и успокаивал душу своего
толстенького господина Пиквика, были не только приемом
характеристики самого Сэма, но п жанровым приемом для
всего романа, с помощью которого Диккенс снижал «ост-
рые» «конфликтные» вещи до того уровня, при котором
они вдруг обретали свою уязвимость. Мне кажется — и это
останется решить чешским исследователям художествен-
ной ткапи «Швейка»,— что излюбленный Гашеком прием
тотчас же приводить пример «к случаю», неисчерпаемый
в устах его любимого героя, возникновением своим обязан
влиянию па него «Записок Ппквикского клуба». Чешский
сатирик использовал этот литературный прием для поли-
тического сведения к бессмыслице бесконечных нелепостей
австро-венгерского режима в войне и мире.
Где встретил Гашек Октябрьскую революцию: на фрон-
те ли, куда он был послан в наказание за свою ст< ью, ка с
это утверждает один из лучших биографов второй поло-
вины его жизни, Владимир Стейскал *, или в Киеве, как
пишет Елапский, утверждающий, что в Октябре он снова
был в Киеве 1 2,— спора, нам думается, быть пе може . I а
1 Vladimir Sloiskal, Hasek па Lipmci, str. 20.
2 «Ученые записки Саратовского гос. под. института»,
вып. Х\ II, 1955, стр. 114-118.
461
этот вопрос ответил сам Гашек в уже упоминавшейся ан-
кете, опубликованной у пас 1 после того, как книга Стей-
скала была напечатала. Правда, в публикации анкеты есть
неточности, объясняемые, вероятно, неверным прочтением
почерка Ярослава Гашека (отчество вместо «Осипович»
напечатано «Романович», п год рождения вместо 1883 на-
печатан 1889), но на этой партийной анкете стоит его соб-
ственноручная подпись, и она заверена принимавшим ео
19 ноября 1920 года, видимо перед возвращением Гашека
па родину. И в этой анкете Гашек сам пишет, что ушел из
чехословацкой армии в сентябре 1917 года. Это значит,
что Октябрьскую революцию оп встретил в Киеве.
Пребывание па фронте, по-видпмому, но прошло для
него бесследно. Вернувшись, он начинает видеть и пони-
мать происходящее в «Национальном совете» более крити-
чески. Лозунг братания с немцами и Брестский мир еще
воспринимаются им, правда, как измена общему делу Ан-
танты и предательство по отношению к чешским чаяниям.
Но отрезвление приходит очень быстро.
Всем, кто пережил этп решающие для старого мира дпи
в самой России в обстановке яркого обнажения классовых
сил и классовых интересов, в огромной, как смерч, волне
поднимавшегося снизу, из народных недр, человеческого
протеста против бойни, насилия, фальши, лицемерия старо-
го общества; всем, кто видел первый блеск зари нового дня
и отсвет его в глазах пробуждающегося парода, в глазах
бегущих с фронта солдат,— всем людям с живьш сердцем,
кто пережил это, оставаться долго па узких и ничтожных
позициях национального эгоизма было просто немыслимо.
И это сделалось немыслимым и для Ярослава Гашека.
Впервые в своей жизни он был прочно и по-настоящему
захвачен волной, которая оказалась сильнее его скепсиса и
его огромной внутренней сдержанности. Оп вошел в рево-
люцию, нашел себя в ней и наконец-то ощутил под нога-
ми реальную, прочную почву истории, которой суждепо бу-
дущее. Гашек раскрылся весь, душевно, сердечно, на-
встречу этому верному будущему.
Тем временем чехословацкий «Национальный совет» в
Париже пе бездействовал. Он уже пе был для англо-фран-
цузского капитализма простой кучкой эмпгрантов, пепавн-
1 «Новые материалы о Ярославе Гагпеке».— «Исторический
архив», № 4, Изд-во АН СССР, 1956, стр. 122 и дальше.
462
девших общего врага. Оп имел за собой реальную силу,
дисциплинированных и вооруженных чешских легионеров,
которыми можно было нанести удар русской революции,
не только выведшей пз воины своих солдат, но и угрожав-
шей европейскому буржуазному правопорядку. В кассу
«Национального совета» полилось золото. Его русскому
филиалу были переведены десятки тысяч английских фун-
тов и сотни тысяч французских франков.
Сговор между Масариком и Антантой состоял в том,
что «Национальный совет» потребует у Советского пра-
вительства пропуска чехословацких войск во Францию для
подкрепления французской армии не через Архангельск,
где будто бы пе хватало для посадки судов, а через Вла-
дивосток. А па самом деле, по реальному, а не показному
плану сговора, чехословацкие легпоны должны были за-
пять все Среднее Поволжье, выбить оттуда большевиков и
захватить Сибирскую магистраль. Плап этот был рассчитан
па свержение советской власти голодом; предполагалось от-
резать жпзпенпо важные промышленные центры и Москву
от хлебных районов. Советы согласились пропустить ле-
гионеров с тем, чтобы они сдали свое оружие в Пензе, и
чехи начали энергично приводить в исполнение свой тай-
ный плап.
Русские филиалы «Национального совета», в том число
и киевский, повели пропаганду за отправку легионов во
Францию.
Гашек был в то время в Киеве и должен был бы уча-
ствовать в такой пропаганде и пером, и устным словом. Но
романтический туман в его глазах медленно сползал с
вещей и отношений, и в свете разгоревшейся русской рево-
люционной зари то, что происходило у киевских чехов и
в руководстве легионами, стало обнажать свое непригляд-
ное классовое существо. Раньше Гашек жил в романтике
национального воодушевления, когда все люди одной на-
ции кажутся как бы родными. В легионах между офпцс -
рами-чехами и солдатами-чехами царствовало сперва сер-
дечное «все чехи — братья», и это увлекало п пооеждало
Гашека. Но сердечность стала линять. Появился началь-
ствующий топ у офицеров. Начали появляться среди оф! -
Церов старые служаки австро-венгерской армии и русские
белогвардейцы, к весне 1918 года составлявшие до два-
дцати процентов командного состава легпопов. Нспавш
ным буржуазным духом повеяло от политики тех < мых
земляков, которых Гашек считал революционными хозя-
463
свами будущей свободной Чехословакии. Его пробуждение
шло очень быстро, и выразилось оно с той неожиданностью,
с какой вдруг происходят духовные перевороты у очень
сдержанных и замкнутых людей.
Вместо агитации, какую вели члепы «Национального
совета» средн легионеров, Гашек стал страстно бороться
против отсылки чешских солдат во Францию. Выступая
на многочисленных митингах в киевской типографии «Че-
хословака», оп напомнил чехам, что они «потомкп табори-
тов», пазвал Табор первой чешской коммуной, а гуситов —
первыми коммунистами.
Слово «гуситство» кажется на первый взгляд неумест-
ным в устах насмешника Гашека. Но найденные материа-
лы неопровержимо говорят о том, чю в самые серьезные
минуты самого серьезного периода своей жизни Гашек
вдруг, совершенно неожиданно, использует уроки истории
Алоиза Ирасска для свопх политических выступлений:
«На публичных сходках в типографии «Чехословаиа»
Гашек доказывал, что «наша история давно уже решила
за пас и определила паш путь. Мы — потомки гуситов, а
большевики — прямые продолжатели гусизма. Советская
власть осуществляет гуситский коммунизм, а поэтому мы
все, без долгих размышлений, должны идти за большеви-
ками и помогать им»
Легко, разумеется, критиковать такие выступления как
пример теоретической слабости автора «Швейка». Но для
нас важна в данном случае пе степень политической со-
знательности Гашека, а его несомненная глубокая искрен-
ность в переходе к большевикам и его умение сагитиро-
вать массу чехословацких солдат, найти верный ход к их
сердцу и воображению в данный момент именно теми са-
мыми образами и чувствами, какие завладели им самим.
И слово Гашека, его страстные прокламации, печатав-
шиеся как обращение к чешским легионерам, ого призывы
не ехать во Францию, а переходить па сторону русской ре-
волюции находили себе путь к солдатскому сердцу. В том,
что чехословацкая буржуазия называла впоследствии
«разложением легионов», его слово, несомненно, сыграло
свою роль.
Один из тех очевидцев, кто был в Самаре в 1918 году,
1 Приведено Апчпком в «S\et Sovct’i», 1955, № 49, иол указа-
нием: «Ze vzponiinek V. Svihovskeho» («Из воспоминаний В. Ш mi-
ro некого»)'
461
когда ее захватили чехословацкие легионеры, рассказыва-
ет о такой сценке. Он шел в сентябре J918 года со своим
товарищем мимо самарской тюрьмы, где сидели аресто-
ванные чехословаками оольшевпкп. Товарищ вол за р\жу
девочку, мать которой была в этой тюрьме.
«— Где твоя мата? — спросил товарищ.
— Ее чех взял,— пролепетала малютка.
Не чех, а офицер,— угрюмо поправил стоящий па
карауле у тюремной стены чешский солдат» ’.
Не чех, а офицер — в атом заключалась та простая
правда, которая просачивалась постепенно в сознание ле-
гионеров, п в этом прояснении сознания своей «каплей ме-
да» участвовал п Гашек-пропагандист.
Когда его бывшие киевские соратники бежали из оса-
жденного большевиками Киева за рубеж, Ярослав Гашек
остался, поехал с большевиками в Москву, где и вошел
в чешскую секцию Российской коммунистической партии
большевиков.
Он стал ценнейшим работником для советской власти.
А советский строй сделался для него той силон воздейст-
вия, какого пе смогли оказать пи родные, пи пражские
друзья, ни жена Ярмпла. Он совершенно изменился и даже
внешне перестал быть похожим на своего Швейка: поху-
дел, подтянулся. О том, как Гашек работал в России, со-
хранилось много рассказов, немало документов и несколь-
ко авторитетных характеристик.
Вот что рассказывает писатель Иван Ольбрахт. По при-
езде в Россию он стал с любопытством расспрашивать о Га-
шеке. Ему отвечали: «Товарищ I аптек, Ярослав Осипо-
вич,— один из лучших людей, которые есть у вас». «Я не-
доверчиво усмехался,— пишет Ольбрахт,— по приходили
повые и повые люди, авторитету которых нельзя ныло по
верить, и все хвалили Гашека п рассказывали о его героиз-
ме, который оп показал в боях, о его >ме и организаторских
Способностях, о его исключительном трудолюоип и хелхгах,
которые оп оказывал. Сибирский товарищ, военный комис-
сар Гончарская, сказала мне: «Ярослав Осипович ю-
ворит, что, будь у пего десять жизней, а не одна, оп б >т х
с радостью пожертвовал ради власти пролетариата. 11 я
ему безусловно верю. Он это доказал пе раз». Такие слова в
1 Статья «Чехословаки».— «Красная быль», Самара, 19—3, № 3,
стр. 176.
465
России зря пе говорят. «А пе пьет?» — спросил я. «Ярос-
лав Осипович? Что вы, товарищ, говорите?» 1
Те, кто пережил эту весну человечества одновременно
с Гашеком, знают, насколько стьио подхватывало и про-
низывало душу в те дни большое счастье абсолютного со-
ответствия нравственных требований совести с могучей
тенденцией действительности. Истина глядела в душу че-
ловека, в сердце; воздух был насыщен ее пафосом, и Га-
шек находил в себе гигантские силы, чтоб работать, как
работали тогда многие советские люди,— с совершенною
самоотдачей. Ему не только доверяли, его облекали поч-
ти полной властью на доверенном ему участке. Вот харак-
терный образчик этой власти. Вскоре после венгерской
революции в номерах газеты политотдела V Армии «Но-
вый путь» от 25 п 26 марта 1919 года (№№ 56 и 57) он
помещает такое объявление:
«ВСЕМ ВЕНГЕРСКИМ ГРАЖДАНАМ,
ПРОЖИВАЮЩИМ В УФИМСКОЙ ГУБЕРНИИ
В Венгрии победила пролетарская революция. Вся власть
в Венгрии перешла в руки рабочих п крестьян. Отныпе Венг-
рия объявлена Советской Республикой. Опа состоит в обо-
ронительном союзе с Российской Социалистической Респуб-
ликой.
В силу этого союза против врагов рабочего класса
Объявляю всеобщую мобилизацию до сорока год всех
венгерских граждан, проживающих в Уфимской глбернип.
Они должны записаться в трехдпевный срок в Губернском
Военном Комиссариате в городе Белебее. С пе подчиняющи-
мися этому приказу будет поступлепо как с предателями
Венгерской Социалистической Республики.
Уполномоченный Австро-Венгерским Советом
Рабочих и Солдатских Депутатов
Ярослав Гашек»2.
Это был язык первых лет революции, язык солдата ре-
волюции, готового пойти ради нее на все жертвы и по-
требовать беспрекословного подчинения законам револю-
ции от других. Фактически путь Ярослава Гашека за эти
годы может быть коротко прослежен по всем этапам, на-
чиная с отправки его из Москвы весной 1918 года на пар-
тийную работу в Самару.
1 Приведено в предисловии И. Ипполпта к «Избранным юмо-
рескам» Ярослава Гашека, Гослитиздат, 1937, стр. 21.
2 Приведено в статье В. П. Еланского.— «Ученые записки Са-
ратовского гос. пед. института», стр. 121.
466
Что происходите тогда в среде его земляков? Выполняя
в точности план Антанты, чехословацкие легионы двину-
ли своп силы на молодую Советскую республику. По до-
говору с советской властью они должны были, как уже
сказано, сдавать свое оружие в Пензе, оставляя лишь нем-
ного винтовок для своих патрулей. Но договора они не вы-
noj н зли, припрятав у себя всеми правдами и неправдами
свое вооружение. Весной 1918 года медленно двинулся
их огромный поток через всю Россию. «В половине мая
головные эшелоны миновали большое сибирское озеро
Байкал, в то время как хвост их находился в районе
Пензы» *.
В конце мая вспыхнуло восстание чехословаков. «25 мая
1918 года одна группа чехословаков под начальством ге-
нерала Гайды выступила в Сибири и уже 26 мая захвати-
ла крупный центр, г. Новониколаевск. В тот же день,
26 мая. чехословаки под командой Войцеховского овладели
Челябинском, а почти в то же время чехословацкие эше-
лоны полковника Чечека, находившиеся еще в Европей-
ской России, овладели городом Пензой и Сызранью. Ве-
зде выступление чехословаков сопровождалось разгромом
местных Советов и истреблением коммунистов» 2.
Самара была занята 8 июля полковником Чеченом, и
если б Гашек сомневался в своем выборе, был в нем не-
искренен, он двадцать раз с величайшей легкостью мог бы
соединиться с легионерами. Но Гашек вел себя как пре-
данный большевик и красноармеец. Он долго скптался по
Самарской губернии под видом помешанного сына таш-
кентского немца-колонпста, пробираясь к Симбирску. Э о
был, как сам оп юмористически называет своп двухмесяч-
ные «каникулы», единственный роздых за все три года
его непрерывной партийной и военной работы. Но «ка-
никулы» Гашека сопровождались разведкой о настроении
и продвижении чехословацких солдат п, разумеется, бы i
огромным риском.
В Бугульме Гашек присоединился к только что сфор-
мировавшейся V Красной Армии, вошел в состав ее по-
литотдела и прошел с нею славный путь через Уфу, 1 '*
лябппск, Омск, Красноярск, Иркутск.
‘И. К а кур пн, Восстание чехословаков и борьба с Коля
ком.— «Библиотека красноармейца», Госиздат, 1. , стр. .
2 Т а м же, стр. 18—19.
467
В Уфе переболел тифом и вторично женился — па про-
стой русской девушке, ходившей за ним и спасшей его
от смерти «огуречным рассолом» '. Эту девушку, Алексан-
дру Львову, од взял потом с собой на родпну, и опа же,
оставшись с ним до его смерти, закрыла своему «мертвому
Ярославчпку» глаза.
Все, что требовалось делать пером — издание газет, пи-
сание статей, организация материала,— Гашек делал с не-
утомимой энергией. Руководитель политотдела V Армии
Файдыш в те времена, когда похвала политической работе
писателя, да еще иностранца, давалась с исключительной
скупостью и осторожностью, отозвался о нем как о ста-
рательном и надежном политработнике.
В Уфе Гашек несколько месяцев был комендантом
типографии, где издавалась газета «Наш путь», и секре-
тарем партячейки. Он писал в «Нашем пути» и сменив-
шем его «Красном стрелке» множество фельетонов, ста-
тей, очерков. Среди них страстная статья об убийстве Кар-
ла Либкнехта и Розы Люксембург с призывом мстить за
них, анализы стратегии белых, политического положения
сибирского правительства, едкий фельетон «Из дневника
уфимского буржуя», напоминающий пропагандистские вы-
ступления Демьяна Бедного. Одновременно он выступает
па митингах, читает доклады и лекции, вовлекает иност-
ранцев, настроенных революционно, в Красную Армию.
А в августе Гашек становится начальником интернацио-
нального отделения политотдела V Армии, и под его руко-
водством работает целый штат инструкторов. Еланский пи-
шет в своей статье, что в годы 1919—1920 Ярослав Гашек
участвовал в самой разнообразной работе политотдела как
члеп коллегии и принимал участие «в обсуждении и ре-
шении самых серьезных вопросов вплоть до обращения в
отдельных случаях непосредственно в ЦК РКП (б)» * 2.
В Челябинске за август — сентябрь 1919 года Гашек
в отчете о деятельности заграничной секции политотдела,
которой он заведует, делает интересное сообщение о том,
что, «помимо чисто политической деятельности, секция по-
могала экономической политике Советской республики и
' Воспоминания «Шурппьки», второй жены Гашека, приведены
в книге: Vladimir Stejskal, Hasek па Lipnlcl, Str. 95. У на-
ших биографов Гашека, писавших до публикации этих воспомина-
ний о встрече с Александрой Львовой, говорится пе совсем точно.
2 «Ученые записки Саратовского гос. пед. института», стр. 121.
468
организовала для работы на заводах п фабриках 468 спе-
циалистов из иностранцев» ’.
В декабре 1919 года Ярослав Гашек в Омске. Здесь ему
пригодилось его знание многих языков: он издает армей-
ские газеты па русском, немецком, венгерском и сербском
языках. II сколько статей, писанных его собственной ру-
кой, разбросано по этим газетам!
В Красноярске в одном доме с Гашеком жил русский
коммунист, тогдашний руководитель политотдела V Ар-
мии. Он сказал Карлу Крейбпху, что Гашек «работал хо-
рошо... Оп не оыл марксистом пли коммунистом в теоре-
тическом смысле, но оп оыл сознательный революционер.
О роли нашей революции он имел правильное представ-
ление и хорошо знал, какому делу он служит» * 2.
Чем дальше, тем глубже входил Гашек в свою вед то-
мимую работу. Последним этапом в пей был для него
Иркутск. Совсем недавно к имеющимся уже документам
его иркутской деятельности были прибавлены новые, край-
не интересные для исследователя жизни и творчества Га-
шека. В Чехословакии в 1955 году, в журнале «Свет Со-
вету», было опубликовано Здепой Апчиком письмо Гаше-
ка из Иркутска, в котором оп как бы обозревает весь свой
пройденный за трп года путь. А у пас, в журнале Инсти-
тута истории Академии паук «Исторический архив», в
1956 году были опубликованы В. П. Скороходовым анке-
та и две недавно найденные статьи Гашека: «Белые о
V Армии» («Красный стрелок». 15 августа 1920 года) и
«Чешский вопрос» («Власть труда», орган Иркутского губ-
кома РКП (б) и губернского революционного комитета,
21 апреля 1920 года).
Из двух статей первая представляет собою остроумную
подборку цптат пз белогвардейских газет, характерных
для отступающего и лгущего своим солдатам белого коман-
дования. А вторая — очень трезвый и ясный анализ всего,
что происходит в чешских войсках. Он делит чехосл в.
в этих войсках по настроению на четыре группы:
«1. Национальные «социалисты» — мелкобуржуаз-
ный элемент, крайне национальный. Они пе социа-
листы. Дома, на родине, организовывали желтые с >-
юзы.
Приведено в предисловии II. Ипполита к «Избранным юмо-
рескам» Ярослава Гашека. Гослитиздат. 1937. стр. --
2 К а р л К р е й б и х, Литература мировой революции, стр. 10 .
469
2. Чешские социал-демократы, соглашатели. Счи-
тают себя «передовыми в рабочем движении», ио на
деле тормозят социалистическое движение; опи пра-
вее русских меньшевиков.
3. Чпсто буржуазным элемент правоэсеровского
типа — офицерство, чиновничество и интеллигенция.
Здесь все буржуазные партии. II бывшие реалисты
(лидером которых был профессор Масарик), и чеш-
ские кадеты (лнбералы-младочехп).
4. Насильно мобилизованные после известного
контрреволюционного выступления чехословаков. Это
элемент, который много обещает для пролетарской
революции. В эту группу можно поместить и созна-
тельных рабочпх-революцпонеров, они относились с
презрением к союзникам» *.
По недостатку места я пе могу воспропзвести статью
в целом, хотя она очень заслуживает этого: так по-маркси-
стски четко анализирует в нем Гашек создавшееся для
его земляков положение.
В статье, несомненно, отразились занятия Гашека по-
литграмотой, которые он посещал, да и сам вел в парт-
школе политотдела. «В годы 1919—1920 Гашек в течение
многих месяцев был слушателем партийной школы. Это
ясно из приказа политического отдела от 10 февраля
1920 года. Приказ этот есть документальное свидетельство
того, что Гашек в России систематически изучал основы
марксистско-ленинской теории» 1 2,— пишет Здена Апчпк в
«Свет Совету» перед публикацией, о которой я говорю
выше.
Между Москвой и Прагой ездил для установления свя-
зи с чехами, работавшими с Советской Россией, молодой
чех, товарищ Салат. От пего Гашек осенью 1920 года, бу-
дучи в Иркутске, узнал, что в ненавистных ему кругах
чешской буржуазии, праздновавшей самостоятельность
буржуазной республики, говорят о нем как о «примазав-
шемся к большевикам». Нельзя было нанести Гашеку
большего оскорбленпя и травмировать его сильнее.
Представим себе зрелого, собранного, накопившего бо-
гатый рабочий опыт, дисциплинированного бойца п работ-
ника политотдела Красной Армин самых ярких лет рево-
1 «Новые материалы о Ярославе Гашеке».— «Исторический
архив», 1956, № 4, стр. 254—255.
2 «Svet SovStu», 1955, № 49.
470
люцпи, о которых до спх пор звонят и по умолкают луч-
шие советские песни. Оп чувствует себя нужным, люби-
мым в своем коллективе, уважаемым за свою работ г. Он
держит себя в р уках, становится на горло старым своим
привычкам. Он действует на территории огромного радиу-
са. Е анекий пишет, ч о он был комиссаром па территории,
где поместилось бы несколько Чехословакий С
И он свыкся с Сибирью, горячо полюбил ее людей, ее
снежные зимы, ее могучую природу. Ранней весной в Кра-
сноярске он мог часами стоять у окна и смотреть на вели-
чественный ледоход Енпсея... И этот человек, этот новый
Ярослав Гашек вдруг опять получает укол в самое серд-
це от соотечественников, которые смотрят на него сверху
вниз, вспоминают о нем неуважительно и с презрением,
как о посетителе пражских кабачков, не способны оценить
его гениального дарования и даже не считают его писате-
лем.
Семнадцатого сентября 1920 года Гашек пишет Салату
из Иркутска:
«Дорогой товарищ Салат!
Только что приехал товарищ Фриш и привез мпе от
Вас письмо и литературу, которые я получил с большою
радостью. Особенно вовремя пришла Богданова «Филосо-
фия опыта», которая нужна мне как материал для лек-
ции, которую мне предстоит сделать в попедельнпк в од-
ной из школ для курсантов-пехотипцев.
Письмо меня порадовало. Оно говорит о том, что па
мепя уже не смотрят как па непостоянного человека. Не-
постоянство я утратил за тридцать месяцев неустанной
работы в коммунистической партии п на фронте, за выче-
том небольшого приключения, когда братья-соотечествеп-
пикп штурмовали Самару в 18-м году, а мне пришлось в
это время, прежде чем я пробрался в Спмопрск, блуждать
по Самарской губернии, играя роль идиота от рождения,
сына немецкого колониста из Туркестана, который ребен-
ком убежал из дому и бродит по белу свету, чему верп <
даже хитрые патрули чешских войск, проходившие по
краю. ...
Путь от Симбирска до Иркутска я шел с праспои р-
мией, когда на мне лежали тяготы разных важных ооя-
1 См. «Ученые записки Саратовского гос. под. института»,
стр. 121.
471
занпостей, партийных п административных, и это пап луч-
ший материал для полемики с чешской буржуазией, ко-
торая твердит, что я «примазался», как ты ппшешь, к
большевикам. Они сами не могут обойтись без идеологии
слова «примазаться». Они старались примазаться к Авст-
рии, затем к царю, потом они примазались к французско-
му и английскому капиталу п к «товарищу Тусару» ’.
Если бы я захотел рассказать и написать о том, какие
я имел «должности» и что вообще делал, на это бы дей-
ствительно не хватило всего небольшого запаса бумаги у
нас в Иркутске...»
II дальше, давая прорваться своей глубокой оскорблен-
ности, с какой-то шевченковской силой и терпкостью речи
он пишет, что если поедет в Чехию, то не для любования
подметенными улицами Праги, а для того, «чтобы нахле-
стать по заду все славное чешское правительство» 1 2.
Скоро, во второй половине ноября 1920 года, Ярославу
Гашеку действительно прпшлось выехать на родину. Он
ехал туда по чужому паспорту, через буржуазную респуб-
лику Эстонию (где его встретили на стенах афиши, обе-
щавшие пятьдесят тысяч марок тому, кто поймает и до-
ставит властям его, Ярослава Гашека). Описание этого
путешествия на родину юмористически дано в рассказе
Гашека «Возвращение». Но юмор в этом рассказе уже не
прежний; он сделался злей и суше, в пем много душевной
горечи,— слишком велика разница между двумя мирами:
тем, где он прожпл три года большим и уважаемым твор-
ческим работником, и тем, где жил тогда эстонский парод
под властью своей национальной буржуазии. Не та же лп
атмосфера встретит его па родине? Сквозь горький юмор
этого рассказа вдруг, неожиданно, невероятно для Гашека,
просочились на его страницы настоящие слезы.
Ими как будто оборвалось что-то в душе гениального
писателя — оторвался большой и самый светлый кусок его
жизпи.
Пароход, па котором едут Гашек и другие иностран-
цы, отходпт от эстонских берегов. Гашек пишет:
«Я тихопько закрываю двери и иду подышать чпетым
воздухом па пос парохода, который дает сигналы другому
1 Т у с а р — премьер Чехословацкой республики, избранный
8 июля 1919 г., лидер социал-демократической партии. ,
2 Публикация Здепц Анчика.— «Svet So\6tu», 1955, № 49,
стр. 278.
472
0Х6ДУ, езущему русских военнопленных. Все паши вы-
лезают на палуоу. На пароходе русские выбрасывают крас-
ным флаг. Пароходы встречаются, и между ппмп завязы-
вается разговор. Оп и мы машем платками, кричим «ура»
и у многих из пас начинают из глаз брызгать слезы, кото-
рых ппкто не стыдится. Еще долго несутся наши взаимные
приветствия по широкой морской глади залива...» 1
4
Ярослав Гашек снова появился в Праге 19 декабря
1920 года, в канун большой рабочей забастовки, провален-
ной предательством чешских соцпал-демократов. Гашек
жил по возвращении на родину, если быть точным, только
два года и пятнадцать дней. За этот ничтожный срок и на-
писан, в сущности, «Бравым солдат Швейк», огромный ро-
ман, известный всему человечеству. Предыдущие рассказы
о Швейке были эскизами к роману. За эти два года созда-
но Гашеком, кроме основного труда всей его жизни, еще
и немало сатирических рассказов, совершенных по своей
форме и беспощадных по содержанию. Помешан лучшие
из них в газете «Руде право», Гашек выполнил свое обе-
щание — «нахлестать по заду» правителей буржуазной рес-
публики. Наконец, за эти два года он написал в содруже-
стве с Лонгеном сатирическую комедию, в содружество с
Эрвином Эгоном Кишем другую... И нельзя даже счи-
тать это время за полных два года: последние несколько
месяцев Гашек был тяжело болен, друг его Лонген, с ко-
торым он вместе работал, слышал его ужасные стопы от
непереносимой боли.
Тотчас же по прпезде на пего обрушилась отвратитель-
ная клевета людей, которых когда-либо кусало его перо.
В чем только пе винили Гашека и какой только грязью не
обволакивал его «сладкий дым отечества» со страниц бур-
жуазных газет! Его называли предателем, изменником ро-
дины, убийцей легпоперов, врагом чешского народа. Перед
ним закрывали двери многих пражских «рестораций». 1 е-
ниальнып писатель, будущая гордость мировой литере ту-
ры, создатель бессмертного романа должен был пи гь ,
скитаясь по друзьям, затравленный, бездомпьп , унпжен-
1 Ярослав Гашек, Избранные юморески, Гослитиздат,
1937, стр. 438. Перевод в одном месте неточен: чешское слово
«pozdrav» — «приветствие» — переводчик перевел как «поздравле-
ние». Это место мною неправлено.— М. Ш.
473
пый, оплеванный в самом святом и светлом, что было в
его жизни. И ко всему этому прибавилось еще чисто швей-
ковское уппжеппе: против него возбудили судебный про-
цесс по обвинению его в бигамии — за то, что, брошенный
своей жепой, оп спустя пять лет нашел себе другую по-
другу...
Странно поэтому читать у многих серьезных исследо-
вателей Гашека своего рода укоры — с попытками изви-
нить его — за то, что он пе сделался политическим деяте-
лем п, приехав из России коммунистом, пе влился в ряды
чехословацкой левпцы,— кстати сказать, раздираемой в то
время внутренними противоречиями. Общая обстановка в
республике была очень тяжелой и сложной. Я дам о ней
слово хорошо ее знавшему одному из основателей Чехо-
словацкой коммунистической партии, Богумиру Шмералю.
Вот что писал оп о тех днях:
«После декабрьских событий 1920 года правительство
Чешской демократической республики, имевшее в своем
составе после войны большинство представителей социал-
демократических партий, обещавшее рабочим путем де-
мократии и эволюции легко и скоро превратить государство
в социалистическую республику, внезапно стало на путь на-
сильственного подавления рабочего движения. Оно аресто-
вало три тысячи рабочих, бросило их в тюрьмы п органи-
зовало исключительные суды классовой юстиции» 1.
В такой обстановке закапчивал свои дни больной Яро-
слав Гашек. Художник Папушка увез его в деревню. И там,
в Липницах, между простыми людьми, в деревянном до-
мишке, купленном Гашеком перед самой смертью, обор-
валась его жизнь. Он умер 3 января 1923 года. Хоронило
его окрестное крестьянство.
Книга о бравом солдате Швейке легла перед человече-
ством незавершенной. Но произошла необыкновенная
вещь. После смерти Гашека ее стали дописывать: сперва
друг его Ванек, потом группа чешских коммунистов, а по-
том — безымянные авторы из народа... Швейк как бы вы-
шел из книги, оп стал ходить по родпой земле, подмечать
недостатки — все недостойное, несправедливое, заслужи-
вающее едкой сатиры и бичевать его острым смехом. Поя-
вились новые и новые приключения Швейка. И замеча-
тельно, что безымянные авторы (пх много, и они множат-
1 Б, Ш мер а ль, Чехословаки и эсеры, Главполитпросвет, 1922,
стр. 5.
474
ся) 1 усвоили себе и любимый прием Гашека — приводить
в речах Швейка неисчерпаемые параллели п подобия ко
всякому данному случаю. Так сам чехословацкий парод
продолжает роман своего любимого писателя. И незавер-
шенность «Швейка» становится на глазах современников
Гашека истоком повои бессмертной народной словесности,
1958
1 Три рассказа из этих новых безымянных «прпкл )чопл т
Швейка», написанных после смерти Гашека, переведены Таларо
Аксель.— «Смена», 1945, №№ 19—24.
ПИСЬМА ИЗ ГДР
Письмо первое:
МЫСЛИ К ЮБИЛЕЮ
1
Пройдут века,— может быть, годы,— и те, кто придет
нам па смену, остановятся, потрясенные, перед историче-
ской панорамой нашего времени. Какой резец, какие кисть
и перо — разве что музыка — могут справиться с изобилием
грандиозных контрастов, коллизий, противопоставлений,
глубинных конфликтов, в атмосфере которых живет паше
искусство, почти еще не коснувшееся их, даже не пред-
ставляющее их себе полностью? Недосягаемыми верши-
нами стоят до сих пор перед памп темы Шекспира, и вре-
мя, казалось бы, пе только не исчерпало, а все больше
углубляет пх. А сейчас разыгрывается на сцене истории
небывалая в искусстве, вознесенная над всем его содержа-
нием, заслонившая собой и Лира, и Фауста, и Гамлета,
тема решающего соперничества двух частей одного п того
же немецкого народа, раздвоившегося па границе перед-
него края фронта в схватке прошлого с будущим, той
схватке, о которой поется в нашем рабочем гимне:
Это есть ваш последний
И решительный бой...
Как-то очень мало думалось пам об этой теме, хотя
внешне опа пе сходит с газетных полос. Между тем, пе-
режив двадцать лет существования Германской Демокра-
тической Республики,— тема эта должна предстать перед
476
человечеством во всем ее политико-философском истопи-
ясском значении. *
После войны от старого милитаристского тела Герма-
нии отпала неоольшая ее часть на Востоке. Эта часть была
лишена главного сырья для промышленности — угля, руды.
Ни при каком прежнем режиме ей не хватало собственного
хлеба хлеб приходилось ввозить. II она была разрушена,
ее города, школы, больницы лежали в развалинах. Но’
прошло всего только двадцать лет, и новое небольшое не-
мецкое государство ГДР, занимающее по своим размерам
девяносто второе место в мире, а по числу населения два-
дцать девятое, стало девятым по выпускаемой им валовой
. _ -в ряду первой десятки самых круп-
продукции. Девятым —
пых индустриальных государств на нашей планете! II про-
дукция его жадно скупается чуть ли пе сотней других
стран, машины его с высокой похвалой попользуют у себя
чужие цехи, на печатных станках его выпускаются газеты
и книги — в разных точках земного шара... А само оно уже
кормит себя собственным хлебом, выросшим на собственной
ниве.
Как это могло случиться? Ответ показателен не только
для самой ГДР. Ответ — и в этом все огромное значенье
происходящего — дается для мировой псторип, для буду-
щего развития всего человечества. Ведь единственным пре-
имуществом молодого немецкого государства перед его за-
падным соседом был тот факт, что оно стало социалисти-
ческим.
Западная Германия долго кичилась перед всем миром
своим «экономическим чудом». Известно, с чего началось
это чудо: задымили гигантские трубы Круппа, ожила тя-
желая военная промышленность, полезли росткп из сруб-
ленного, но не выкорчеванного германского пня — древней
страсти к захвату и мощи. Западная Германия снова ста а
потенциалом войны.
Но Восточной Германии помог социализм, нее защитном
охраной от старого мира легла могучая ладопь Советского
Союза. Случаются иной раз в истории удивительные сим-
волические события, каких нарочно не выдумаешь, в то
самое время, как американские доллары помогали вдунуть
жизпь в пушки Круппа, советские военные машины раз-
возили по деревпям и городам будущей ДР новые немец-
кие учебники для ее школ.
Западное «чудо» очень скоро приняло очертания ооыч
пых преуспеяний в странах капитализма: пепзбеж )-
477
гони за сверхприбылью, растущей безработицы, роста воен-
ной промышленности, роскоши для одних, бедности для дру-
гих и тришкиными заплатами временных выходов из про-
тиворечий, которым суждено плодиться и множиться. Во-
сточное чудо не так легко рассмотреть и объяснить сразу.
Оно готовилось медленно п па большой глубине. И, мне ка-
жется, оно глубочайшим образом связано с трагедией немец-
кого парода, позволившего себе опуститься до страшного
гитлеровского фашизма. Я постараюсь тут рассказать, как
распутывается на глазах человечества этот клубок исто-
рии.
В самом еще начале военных действии Гптлера на-
ши газеты, как и печать всего мира, уделяли очень много
внимания главному приему, каким Гитлер гипнотизировал
немцев. Он ввел этот прием в солдатский закон: «Не ду-
мать. Думает за солдата фюрер. А каждый сейчас — солдат
своей родины». Гитлер как бы повесил замок на мышле-
ние, снял с немцев ответственность мыслить. Ведь только
закрыв глаза мышлению и убив воображенье, можно, не
содрогаясь, снимать с лица живого узника кожу, чтобы
делать пз нее дамские сумочки. Спросим себя, почему с
первых страниц партитуры Седьмой симфонии Шостакови-
ча мороз начинает вас продирать по коже? Слышишь сухие
шаги в пх четкой изоляции от всего окружающего, сухпе
шаги словно не ног, а костей скелетов, нарастающие со
страшной силой в мертвом, машинном марше. Это мертвые
идут убивать живых, мертвые с вынутыми мозгами, автома-
ты с вложенной в них фюрером программой... А ведь нем-
цы, именно немцы вошли в мировую литературу как парод
прирожденных мыслителей! Народ, у которого националь-
ный характер мышления как бы перерос в отвлеченно че-
ловеческий. Когда мы, к примеру, произносим слова «фран-
цузская философия», «английская философия», память вам
приводит ряд имен, национально принадлежащих данным
странам. Но стоит сказать «немецкая философия», как тот-
час видишь идеалистическую систему идей, достигшую до
крайней своей вершины, Гегеля, диалектика которого, ре-
волюционно перевернутая, стала одним пз истоков марк-
сизма-ленинизма.
Русская классика XIX века знала только такого нем-
ца — мыслителя, мечтателя. Она воспела «туманную Гер-
манию» в лице геттингенского студента, философского
спорщика с кудрями до плеч — у Пушкина; в лице одино-
кого старика музыканта, излившего душу свою в гениаль-
478
пых звуках, у Тургенева; в лицо охваченного гением Ге-
геля молодого Белинского и революционной гегельянской
молодежи. И, наконец, мы услышали от Ленина про мы-
слящий рабошй класс Германии как лучший в мире. Мне
кажется, именно дар мышления, создавший Фауста, где
красота рождается пз мысли, а мысль становится стержнем
чело еч ско о стремления и слово, этот концентрат мысли,
делается синонимом действия, а действие переходит в фор-
мулу свободы:
Кто трудится, вечно стремясь,
Того ожидает свобода ’,—
мне кажется, имепно этот дар мышления, возврат к своей
прирожденной черте характера, помог восточным немцам
в ГДР попять и принять социализм.
Есть разные способы пережить урок, данный историей.
Можно, не раздумывая, набрать в легкие старого воздуха и
снова кинуться па пройденный путь, расчищая его кула-
ками, зубами, ненавистью, местью, застарелой привыч-
кой,— это путь реваншизма. Но можно, приняв свой стыд
н пораженье, найти в полученном уроке новый нравствен-
ный путь к победе. Этот высокий путь связан не только с
совестью, по и с мышленьем. Немцы в ГДР не только при-
няли, опи осознали его. Империализм, крупная буржуазия,
убиение мысли в пароде привели страну к гибели, позор-
ному, черному клейму варварства. Значит, руководить па-
родом может только новая сила, рабоче-крестьянская
власть.
Этому возврату к сознанью помогла как будто сама
история. В ГДР оказались крупнейшие центры немецкой
духовной культуры: Лейпциг — с его царством книги и
книгопечатанья и с типографией, где был выпущен первый
номер ленинской «Искры»; Эйзенах — с отчим домом Баха
и с революционным музеем создания немецкой социал-де-
мократической партии; Эрфурт — с его знаменитыми цве-
точными плаптациями для всей страны и со следам ив
станин 1848 года; Виттенберг — город Лютера, мо от м
разбившего авторитет папства, и Вартоург, где в камен-
ной келье замка Лютер перевел на немецкий язык Бк
лпю; Дрезден — с его мировой картинной галереей и с элек-
тронной промышленностью; Веймар — овеянный х р-
1 Гёте, Фауст. Переложение знаменитых строк.
Wer ewig strebend sich bemuht,
Den Lonnen wir erlosen.
479
тием Гёте, Шиллера, Гердера п — с Бухенвальдом под бо-
ком, напоминающим вечной памятью о пережитом духов-
ном падении; Иена — вошедшая своим именем в мировую
фирму точных научных инструментов Карла Цейса, уди-
вительную фирму, где свыше ста лет назад мастер-пред-
приниматель-купец впервые связал творческой связью про-
изводство с наукой; Росток — с его верфями, выходом в
море и кафедрой в университете, где...
Но тут я опять пе могу удержаться от символики, опе-
режающей всякое искусство. Читатель помнит, как в За-
падной Гсрмашш выпущено было в широкий мпр прослав-
ленное средство для обезболивания родов — и как это сред-
ство наполнило мпр несчастными галекамн-детьми, изуро-
дованными, изувеченными еще во чреве матери. Так вот,
почти в то же время группой ученых в университете Ро-
стока изучалась методика и создавались средства для
прибавки здоровья, облегчения жизни и развития работо-
способности у детей, рожденных с психическими п физиче-
скими дефектами. Работы профессора Гёльница в этой об-
ласти считаются передовыми в мире, и к нему ездят на
стажировку студенты пз многих стран...
Я по перечислила и десятой доли гуманитарного содер-
жания городов, с какими встречаются нынче путешествен-
ники по ГДР. Но главное, о чем надо тут поведать чита-
телю, это не совсем обычная, верней, совсем необычная ре-
форма средней и высшей школы, происшедшая и все еще
происходящая в этой думающей республике.
2
Необычной я назвала школьную реформу в ГДР, пото-
му что началась она, в сущности, не с самой школы, а с
той интенсивной деятельности, какая поставила ГДР на
девятое место в мире по выпуску валовой продукции. Спер-
ва, разумеется, проведепа была профилактика: сняты на-
цистские учителя, подготовлены новые, преимущественно
пз рабочих и крестьян, изъяты старые учебники. Но в ходе
замены старого повым обнаружилось, что изгоняются и?
школ, особенно пз высших, не только нацистские наслое-
ния. С ними вместе стали попадать под метлу и все остат-
ки старого, цепкого средневековья, незаметно, как пыль
в углах, еще ютившегося в университетах и колледжах.
Мне пришлось перевидать множество университетов в
старой Европе, начиная с Оксфордского и кончая Болон-
430
Площадь перед входом на Лейпцигскую ярмарку
СК1Ш, и всюду —в латинских названиях, в старинных об-
рядах, в с арппиых степах и зарешеченных окнах, в vnp -
мом распределении паук, в их классификации, в самих
звучаниях слов «аула», «факультет» — чувствовалась ка-
кая-то закоренелая, непобедимая старина* держащая ва-
ше воображение цепкой пятерней даже своими нелепо-
стями, как держит иных снобов своею «стильностью» ста-
рая мебель красного дерева, при всем ее громоздком не-
удобстве... А жизнь рвется в окна обветшалых массивных
степ.
Жпзиь — это новая стадия науки п техники, это науч-
но-техническая революция наступившей эры, где даже на
шаг ступить нельзя химии без физики, без биологии, без
математики, а тем и другим —без техники, без машин,
без производства, без выхода в новый мир космического
строительства. В отдельных университетах ГДР (а число
их возросло против прежнего в четыре раза) стазп как-
то самп собой в ходе работ образовываться исследо-
вательские коллективы, выходящие за пределы своего
института. Они стали разрабатывать все более комплекс-
ные проблемы научно-технической революции. Для этого
им понадобилась связь с соседними институтами, с ве-
дущей промышленностью города (а почти каждый не-
мецкий город пмеет свой промышленный профиль, и рост
числа университетов связан был с необходимостью гото-
вить для пего кадры), с местным, общественным и госу-
дарственным руководством. II, например, в той самой
Горной академии города Фрейбурга, где немало русских
в прошлом подковывало свои зпаппя, несколько инсти-
тутов (факультетов) объединилось в одну общую секцию
нефти и газа; те же естественные процессы произошли
в городе металлургии Магдебурге; в городе химии Мер-
зебурге; в электронной промышленности Дрездена...
II эта пз практики возникающая связь, ведущая к тому,
что научные открытия стимулируются промышленно-
стью, а промышленность тотчас без всякой формалисти-
ки их реализует, привела и к решительной рево. оцпи
в школе. Трещат и падают в академическом мире старые
классификации наук и замкнутые организации их по
факультетам, трещат и падают самп факультеты, х сеи
час, вот в ту самую минуту, когда я пишу, заменяют
секциями. Из девятисот существовавших в республике ин-
ститутов образовалось всего сто семьде т се < щи.
Конечно, не все дается без боя и конфликтов, п раз
16
М. Шагпнпн, т. 5
481
уступают ректоры свою факультетскую коропу. Но борь-
ба облегчается тем, что им дают «подумать». А пока
людп думают, жизнь сама показывает, что лучше, ведь
за поворотом открылась далекая дорога, далекая до
горизонта, только иди по ней. Секции помогли ГДР ста-
рить научные прогнозы. Прогноз — наше, социалистиче-
ское слово; только точная наука о развитии общества
дает в руки инструмент для прогнозирования, оставив
Западу пресловутых гадалок, хиромантов и астрологов.
А верный прогноз ведет к верному планированию.
В ГДР, кстати сказать, кое-что заплаппровано уже до
80-го года, а прогнозы в некоторых областях захваты-
вают 2000 год.
Я пе пишу «эклогу» тому, что делается в ГДР.
Я знаю, как трудно и тяжко строится новое. Но главная
половина от «сделать» — это «захотеть», а главная поло-
вина от «захотеть» — это ясно «представить» себе, чего хо-
чешь. II потом, ведь каждое правильно заложенное качало
песет в себе свою правильную эмбриональную форму раз-
вития. Мне только еще хочется сказать два слова о ви-
денных много в ГДР методах, какими мудрое руковод-
ство Социалистической единой партии Германии при-
влекает всех граждан к созданию нового социального
мира. Когда я была па Лейпцигской ярмарке, герб кото-
рой две буквы М, вложенные друг в дружку, я увидела
вдруг в газете уже не две, а целых три буквы М, вло-
женные друг в дружку. Оказывается, кроме зрелого и
готового мастерства, дважды в году разворачивающего
своп витрины и стенды в Лейпциге, молодежь — иссле-
довательская, изобретательская, учащаяся — показывает
свое завтрашнее утро мастерства (слово Morgen, завтра)
па собственных выставках. И пе десяткп, а подчас сотни
пз предложенного этой молодежью реально входят в
промышленность, засчитываются наукой. Студентам в
ГДР открыт широкий простор для полезного применения
пх кипучей молодой жажды новизны. Студентов назы-
вают в официальных документах партнерами профес-
соров, они участвуют в научных, общественных и город-
ских советах, подают голос, защищают, оспаривают. И не
только студенты! В средней школе как-то задали тему
для сочинения: «Что бы я сделал, если бы был бурго-
мистром». И вот ребята среди многих наивных п смеш-
ных рассуждений обнаружили такую острую наблюда-
тельность по части родного города, своей улицы, своей
482
школы, что целый ряд их практических предложений быт
принят городским руководством.
Втяпуть как можно больше людей в творческое стро-
ительство социализма, раскрыть перед ними высокое
наслаждение смелого творческого мышления, снять с
них вечный страх ответственности, заставив’ полюбить
эту ответств шпость и гордиться ею,— вот, мне думается,
главная политическая тенденция, с какой встречаешься
в ГДР. У меня был в поездке товарищ, лейпцигский сту-
дент-журналист, много рассказывавший о своих профес-
сорах п студенческих кружках. Каким свежпм ветром
наших двадцатых годов повеяло па меня от его расска-
зов! Не в отдельных институтах или специальных учреж-
дениях, а в тесной связи с каждой научной кафедрой, в
J аждом университете преподается маркспзм-леппппзм.
Вместо сухого изложения изолированных истин эти нау-
ки, как живые сверкающие инструменты в руках хирур-
га, помогают погружать науку о законах развития обще-
ства в материальное тело промышленности п ставить
безошибочные прогнозы. Это интересно студентам. Как
мы некогда до революции бегали на семинары по неокан-
тианству, новая социалистическая молодежь увле-
ченно ведет кружки по экономическим, этическим,
эстетическим взглядам Маркса и Ленина, изучает
ленинские высказывания о Гегеле по его «Философ-
ским тетрадям». Как-то удивительно искренне и с чув-
ством сказал недавно па открытии конгресса Националь-
ного фронта ректор Берлинского университета в своем
докладе: «Наша республика — это страна ученья»1.
II если справедливо старое изречение «уча — учим-
ся», то, мне кажется, верно и наоборот: «учась — учим».
Такой мудрый взаимный обмен происходит сейчас между
партийным руководством п народом ГДР. Многому я
порадовалась в ГДР и многому, глядя, как у татся в рес-
публике, научилась сама. Мне кажется, победа немецко-
го социалистического народа над западным соседом при-
дет особым высоким путем воздействия, путем присужде-
ния в рабочем классе ФР охоты самостоятельно
поразмыслить и трезво сравнить. г
Восемьдесят три года назад в своей гениальной ра о-
те о Людвиге Фейербахе Энгельс nncaJ, кал ос
1848 года Германия «дала отставку теории и персш. а
* «Neues Deutschland», 1969, 22 Marz, S. 3.
4S3
на практическую почву... Но в той же мере, в какой спе-
куляция, покидая кабинеты философов, воздвигала себе
храм на фондовой бирже, в той же мере и образован-
ная Германия теряла тот великий интерес к теории, ко-
торый составлял славу Германии в эпоху ее глубочай-
шего политического унижения...».
И дальше, словпо заглянув чуть ли не па столетие
вперед, в руководство современной ФРГ: «...исчез старый
дух ни перед чем пе останавливающегося теоретического
исследования. Его место заняли скудоумный эклектизм,
боязливая забота о местечке и доходах, вплоть до самого
низкопробного карьеризма».
А потом, воистину пророчески, Энгельс написал сло-
ва, которые могли бы стать эпиграфом к тому, что про-
изошло в Германской Демократической Республике:
«И только в среде рабочего класса продолжает теперь
жить, не зачахнув, немецкий интерес к теории. Здесь уже
его ничем не вытравишь. Здесь пет никаких соображений
о карьере, о наживе и о милостивом покровительстве
сверху. Напротив, чем смелее и решительнее выступает
наука, тем более приходит опа в соответствие с интере-
сами и стремлениями рабочих. Найдя в истории разви-
тия труда ключ к пониманпю всей истории общества,
повое направление (так называл тогда Энгельс марк-
сизм.— М. Ш.) с самого начала обращалось преимуще-
ственно к рабочему классу и встретило с его стороны
такое сочувствие, какого оно не искало и не ожидало
со стороны официальной науки. Немецкое рабочее дви-
жение является наследником немецкой классической
философии» ’.
Есть великие слова, бросающие яркий сноп света из
прошлого в настоящее.
Письмо второе:
НА ВЕСЕННЕЙ ЯРМАРКЕ В ЛЕЙПЦИГЕ
1
Главной целью моей поездки в ГДР было побывать
па знаменитой Лейпцигской ярмарке, куда я тянулась
мысленно уже много лет. Опыт всестороннего охвата
1 Ф. Энгельс, Людвпг Фейербах и копец классической не-
мецкой философии, Политиздат, 1967, стр. 54—55.
484
больших международных выставок у меня уже нако-
пился. Но ярмарка пе выставка. На международных вы-
ставках люди смотрят, а вещи показывают себя Эти
вещи поучают-иногда со времен Адама, как, напри-
мер, в национальных павильонах, где вам раскрывается
далекое прошлое страны, с чего начинали, как продол-
жали, куда пришли. Так было па великолепной бельгий-
ской Expo-ас, где павильон каждой страны-участницы
как бы преподавал вам свою историю, географию, эко-
номику. На выставках вы ходите, смотрите п вас па
каждом шагу развлекают, чтоо не надоедало смотреть.
Вы можете покататься и посмеяться, экзотически заку-
сить и попить любого кофе — бразильского, мароккан-
ского, йеменского. Но смотреть — не покупать! Ничего
не покупать, никакой «розницы». Может быть, в неви-
димой глубине каких-то биржевых и прочих контор про-
исходят крупные сделки и обороты, но в принципе —
выставка это только выставка, своеобразный показ то-
вара лицом, форма грандиозной встречи-рекламы.
П она — дитя девятнадцатого века, совсем еще молодая
форма международного общения, начатая в начале
прошлого столетия первой мировой выставкой в Лон-
доне.
Ярмарка — Messe, Fiera — совсем другое дело. Это
стариннейшее человеческое предприятие, дитя перекре-
стков, больших дорог и городских площадей, издавна
служивших рынками. Ярмарка — место торговли, куда
едут пе только смотреть, но п щупать, пробовать, прове-
рять, покупать. Опа имеет свою периодическую дату,
свои часы в году. Свое постоянное место с многолетними
рядами и зданиями, как на знаменитой русской Ниже-
городской. Свой пульс, замирающий до срока, по начи-
нающий биться в свое время. А пульс Лейпцигской
ярмарки, известной торговому люду уже восемьсот че ыро
года (она родилась в 1165 году!), бьется аккуратно два ра-
за в год весной и осенью, п мы попали как раз i а весен-
нюю, юбилейную, поскольку Германской Демократической
Республике в этом году исполняется двадцать ле .
По есть кое-что одинаковое и па выставках и па
ярмарках. Я люблю это одинаковое проч] ой любовью
человека пера. Потому что пас, людей пера (пли, как
пишут французы, людей буквы , это возносит д поку-
пающими и продающими, помещая нагл интерес вад ни-
ми очень наверху, как-то по-осооому заинтересованно,
4S5
давая почувствовать высокую магию нашей профессии.
Одинаковы и па выставках п па ярмарках так называе-
мые пресс-центры. Вступая в их хлопотливое, лишенное
всякого эгоизма царство, вы ощущаете себя членом ве-
ликой шестой державы. Тут все — для вас. Длинные
столы, заватенные информацией: стойки с газетами (ка-
ких душа пожелает!); телефоны, телексы, своя почта,
свой клуб, своя столовая, своп стенограммы па всех язы-
ках — и воздух, особый воздух человеческого любозна-
ния и самой самоотверженной, самой смелой профессии
в мире — профессии журналиста, газетчика, фиксатора
человеческого бытия па бумаге, в слове. Тут мне, конеч-
но, замечание сделает редактор: а желтая, черпая, ганг-
стеровская каппталпстическая пресса? Но в каждой про-
(Ьесспп есть подонки. Я говорю сейчас не о направлении
труда. Я говорю о психологии, общей для тех, кто охва-
чен бескорыстным интересом познания, кто жадно
в оба уха внимает, жадно в оба глаза впивается, а паль-
цы уже выпули потрепанный блокнот, и карандаш
уже зачесался в руке для творческой отдачи узнан-
ного... И вот я в лейпцигском пресс-центре, в знакомой
родной обстановке жадного бескорыстия, где, впрочем,
вражеской прессы почти пет, она не ощутима в общей ат-
мосфере доброго социалистического товарищества.
После серьезного п пемного сумрачного Берлина
Лейпциг, куда мы приехали на машине, кажется ма-
леньким Парижем. Въехав в парядный, праздничный го-
род, где все в каком-то непрерывном, выплеснувшемся
из домов па улицу ярмарочном движении, в первые
часы почти и не разглядишь его, нервно ища, куда бы
всунуть посом свою машину. Все переполнено, стоянки
забиты, автомобили всех стран и марок верещат, жуж-
жат, как полчище жуков. И только устроив в какой-то
щели свою «Волгу», вы начинаете оглядываться
и сразу узнаете милый, старый, знакомый Лейпциг. Го-
род, где Гёте учился отвыкать от родного «плятдёйча»
и привыкать к более утонченной саксонской речи, где в
знаменитом погребке Ауэрбаха сотворил свое сатанин-
ское чудо Мефистофель. И город, куда шесть раз на-
езжал Лепин, где впервые появилась па немецком языке
его работа о разногласиях в русской социал-демократи-
ческой партии (1912) и где в маленькой окраиппой ти-
пографии был напечатал первый помер ленинской
♦ Искры».
486
Вы узнаете его потому, что принятый здесь пришшл
восстановления города после разрушений войны преж-
де всего реставрационный: старинную прелесть средне-
вековых построек, готику, центральную площадь с ее
домами-пряниками во всем пх музейном своеобразии
отстроили так, как были они до войны, а задуманные
ультрамодернпстпчоскп здания, например университет
растут па стороне, оттеняя пх своей великолепной
современностью. К пресс-центру мы добрались через
старую площадь, сразу увидев и старинную церковь
св. Томаса, где много лет служил скромным органис-
том Бах, и две статуи у входа в переполненный людь-
ми кабачок Ауэрбаха, все так же зазывающие посети-
телей.
Для начала работы журналисту не следует увлекать-
ся множеством, надо, по слову Гёте, проявить себя в
самоогранпченпп. Но знаменитому афоризму Гёте о том,
что мастер сказывается в самоограпичеппи, не хватает
добавки: как и чем себя ограничивать. Если отбросить
самое важное п ограничиться второстепенным — вряд ли
это покажет ваше мастерство. Ярмарка в Лейпциге п°-
ред юбилейной датой вынесла па свои витрины и при-
лавки множество изделий, экспортируемых чуть ли по
во все страны мира. Целые заводы с пх поточными ли-
ниями, собранные по последнему слову техники, только
купп, перевези домой и поставь пх у себя в стране, а ря-
дом — музыкальные инструменты; брикеты бурого угля —
и текстиль; планетарии — и соли кальция... Ходить вдоль
всего этого разнообразия без руля и ветрил, а только
как бы гоняясь за впечатлениями, пустое дело. И как ни
жалко было лишать себя многих чудес, я решила посмо-
треть и показать читателю только два самых важных,
самых интересных и самых что ни па есть немецких чуда,
о которых знала с детства, потому что и тогда уже они
были славой Германии, росли и менялись вместе с ю
и остались, словно по мудрой воле судьбы, на ее социа-
листической половине, даже, может быть, пе в малой
степени послужили органическому росту социализма на
ее земле. Эти два чуда — книга и научные инструменты,
полиграфическая промышленность п произвол тво точ-
нейших научных приборов. Но прежде, чем начать свои
рассказ о ппх, скажу несколько слов о нашем советском
павильоне,
487
2
Ярмарка в Лейпциге разделена территориально. Ин-
дустриальная и сельскохозяйственная части, паука и
точная промьпилеииость размещены за городом, в по-
стоянном ярмарочном городке. А розница, все, что поку-
пается и продается,— одежда, керамика, фарфор, посуда,
книги, игрушки, текстиль, обувь — в самом центре горо-
да, в ярмарочном доме у рынка и в крупнейших мага-
зинах. Отдельно между городом и окраиной в большом
полузаводском здании «Бугра» помещена полиграфия.
Мы подъехали к ярмарочному городку, и навстречу
нам, как два шагающих великана, встали две огромные
буквы М, вставленные друг в дружку,— этот постоянный
символ ярмарки,— а за ними, сверкая ослепительной бе-
лизной, развернулись стены и купола выставочных па-
вильонов. Советский — один из самых больших. В его
огромном холле, зажигаясь п потухая множеством элект-
рических лампочек, встретил нас макет Красноярской
ГЭС, хоть сам по себе и пе очень большой (макет все-
таки!), по сравнительными цифрами сразу ошеломляю-
щий: в каждой турбине почти мощность всего Днепро-
гэса. Игрушечные отстойпик, бьефы, плотина сразу по-
казались гигантами в свете этих внушительных сотен
и тысяч мегаватт. Невольно подумалось: а где шлюзы?
Как пройдут через махину этой запруды енисейские па-
роходы? II тут показалось необычное — крохотный бе-
лый пароходик. Он шел не через шлюзы и не опускался
вниз в водяной бапке. Оп шел поверху, над плотиной,
гордо катясь по рельсам, как поезд. Пароходы в Крас-
ноярской ГЭС будут миновать плотппы сухопутно, по-
верх ее сооружений, и это так странно в первую минуту,
как при неожиданном выходе вагончика метро из тун-
неля па свежий воздух.
От ГЭС мы перешли к главным витринам нашего
павильона, где разместились экспонаты Академии паук
СССР. В последние дни ярмарки, когда выдавались
награды п наш павильон получил двадцать пять золотых
медалей, семь из них достались как раз Академии паук.
Вот эти семь медалей в фактах: сперва под стеклом —
микрокартотека. Малюсенькая книжечка, напоминающая
альбом. В этой крошке — все пятьдесят пять томов Ле-
пина, сохраняемые па века. На одной странице-карточке
помещается печатных тысяча страниц, буквы которых
4S8
простому глазу пе видимы. Такая же книжка чуть по-
больше - восемь томов истории рабочего движения в
I ермапип. Если древпие письмена высекались па камне и
какое-нибудь короткое сообщение урартского царя запп-
мало целую скалу, то современная техника перешагнула
за человеческую видимость в своем микрописьме и уме-
щает тысячу страниц на крохотном лпсточке... а матери-
альная сохранность этпх тысяч страниц, пожалуй во
меньше наскальных иероглифов.
Дальше идут механизмы для сейсмических исследо-
ваний. Они записывают взрывы и землетрясения, во
также и любую едва заметную вибрацию машины в
цехе. Еще дальше — осциллограф, фиксирующий им-
пульсы, знакомый широкому читателю по книгам о но-
вейшей физике; хромотографическпе приборы для раз-
деления органических соединений газов; приборы для
измерения молекулярного веса с большой точностью —
до шестидесяти тысяч молекул; приборы, приборы... Хоро-
шенькая, как роза, ленинградка (и даже по имени Роза
Геннадиевна)—заведующая лабораторией Ленинград-
ского конструкторского бюро аналитического приборостро-
ения— подошла к пам, гостеприимно рассказывая, как
автоматически работают ее машины: производят анализ
и тут же сами дают точный цифровой результат. Пере-
числять пли описывать то, что сам плохо понимаешь,
трудно, да и вряд ли полезно. Когда вам гордо пред-
ставляют «хромотограф масс — спектрометр, анализи-
рующий сложные химические качества и количествен-
ный состав соединений»,— то мысль ваша занята тем,
правильно ли вы все это записали, а в памяти остается
одно: что таинственный этот аппарат, взирающий па вас
со слепым равнодушием всевидца, продан во Францию
за восемнадцать тысяч долларов. Но другие глаза, кроме
моих, невежественных, осматривали всю эту цепь измери-
тельных, анализирующих, разделяющих, хромотографпру-
ющих приборов, глаза крупнейших специалистов фирмы
«Иепа-Цейс», п дали о них очень высокий письменный от-
зыв. Впрочем, я услышала его п устно от представителей
самой фирмы, когда очутилась у ее стендов.
3
Большой центральный павильон, где расположен i
машины Цейса, кажется снаружи не то планетарием,
то обсерваторией из-за своего типично звездного купола
489
наверху. Но купол — фиктивный. Оп нужен для здания
просто как символ. Мы вошли в огромное, длинное
помещение, уставленное на прилавках в ряд различны-
ми машинами; под стеклом па этих прилавках — пояс-
няющие надписи, сделанные специально, по очень до-
ходчиво. Нигде над ними пе стояла обобщающая
генерализующая мысль, по пе успели глаза обежать
выставленное, как обобщение родилось само собой.
Здесь была собрана необычайная, самоновейшая аппа-
ратура, в которой научная задача повенчалась с техни-
ческим совершенством,— задача того типа, какой тре-
бует своего воплощения в приборе: глядеть — дальше
человеческих глаз. Глядеть в глубь вещества, в его
мельчайшие составные части, в незримый по своей ма-
лости мир, именуемый микрокосмом. И глядеть в дать
вещества, в его величайшие объекты, размером больше
нашей планеты, в звездный мир космоса, необъятности,
именуемый макрокосмом. Глядеть, превращая глаза в
лучи. Длинный ряд изящных, стройно вертикальных
микроскопов, начиная с тех, что покупаются для школ
или любительских занятий, и до предельно совершен-
ных, созданных для научпо-псследовательских лаборато-
рий. Что-то очень освоенное, очепь авторитетное в длин-
ном ряду этих «микровалей»: пх новизна родилась на
столетней давности роста. II рядом с мпкровалями, как их
зовут в проспекте,— эргаваль с поясняющей надписью:
«Наблюдение объекта с различных наблюдательных пунк-
тов, возможное одновременно».
Что же делают человеческие глаза, превращенные в
волшебные лучи всепроницания? Они видят сложней-
шие составы почв, практически помогая повышению
урожайности; видят многообразнейший внутренний мир
воды, определяя степень ее полезности; видят болезни
растений, микробов на листьях, состав самого возду-
ха,— неисчислимо их применение для сельского хозяй-
ства. И это они, далекоглазые приборы Цейса, опреде-
ляют по спектрам наличие разных элементов на недо-
ступных еще мирах, проницают окружающую их
атмосферу, помогая космонавтике... Любопытно их
действенное участие в криминалистике: разгадка следов
на земле, пятен па одежде, волоска на топоре. Недавно
обошел все газеты случай, как с помощью микроскопа
было разгадало преступление, совершеппое несколько
столетий назад. А вот измерительные инструменты Д1Я
490
организации 3®млп’ ее земного покрова. Помню, как в
году, работая вместе со строителями на участке
Дзорагэса, я дивилась средневековым методам техни-
ков-геодезистов, таскавших с собой неуклюжие рейки
и допотопные приборы, словно хвост какого-нибудь их-
тиозавра, на десятки верст. А сейчас! Автоматический
строительный нивелир, тахеометрический теодолит п
приборы, измеряющие п тут же отмечающие и отвечаю-
щие, решающие за человека безошибочней, чем чело-
egic Но я была бы просто небрежна к мировой славе
Цейса, если б не рассказала читателю, как она возник-
ла и кем был положен первый камень ее фундамента.
В Веймаре осенью 1816 года в многодетной семье
ремесленника родился мальчик Карл Цейс. Был еще
жив Гёте. Карлу пошел семнадцатый год, когда Гёте умер.
Это имело огромное значение для биографии следующего
поколения веймарцев. Культура народа во многом за-
висит от требовательности того масштаба, каким
измеряют достоинство отдельных ее создателей. Когда
налицо мировые геппи современники, этот масштаб не-
избежно высок. И требовательность оценки ведет к
подъему общего уровпя работников, воспитывает скром-
ность в сознапип своих заслуг и своего таланта. Ведь то,
что мы называем культурной средой — среда, середина,—
формируется по высшим точкам достигнутого народом.
Но бывает, что высокие масштабы забыты пли их нет,
а уровень, средняя, выводится по низшим точкам. Тогда
ходят в «больших людях» бездарные или серые лично-
сти, сппжая, в свою очередь, самими собой культурную
среду своего времени.
В маленькой разорванной Германии начала XIX вока
масштаб вырабатывали гении. Суд был требователен,
и не так-то легко было поднять голову пад средним
уровнем. Карл Цейс всей своей жпзпыо может быть об-
разцом того, как много надо сделать человеку, чтобы
заслужить у потомства сред невысокую, средпепоказа-
тельную оценку. И вот этот очень высокий уровень оце-
ночного масштаба, мпе кажется, лучшее воспитательное^
средство для действительно большой, фун даментальнои
культуры. Цейсу было трудно пробиваться, оп двигался
медленно, и у пего была своя идея движения. Механик
по призванию и образованию, оп даже пе смог основать
собственную мастерскую-лабораторию в ро; м
ре, а вынужден был перебраться в Йену. Идея его, в„ду
401
щая для целон жизни, была: создание приборов, нужных
для науки. Сам он учился чуть ли не до своей смерти, слу-
шал, выйдя из школы, лекции по математике, физике, но
сознавал себя дилетантом и постоянно тяготел к помощи
подлинных специалистов-ученых. Цейс начал с очков,
в ту пору еще бывших некоторым новшеством. Очки
помогали видеть слабому глазу. II многие из пас, услы-
шав имя Цейса, до сих пор связывают это имя с бинок-
лями и очками, хотя пн биноклей, пи очков фирма сей-
час почти не производит, эта мелочь отошла к другим,
смежным предприятиям. От очков Цейс очень скоро пе-
решел к микроскопу. Том, кто у пас занят так называе-
мой технической эстетикой, нелишне будет посмотреть
па галерею микроскопов, созданных Цейсом последова-
тельно в течение всей его жизни. Видя, как все стройней
и прекрасней делается металлическое тело прибора, вы-
тянутого по вертикали, начинаешь понимать удивитель-
ную формулу Гёте: от истины — через полезное — к кра-
соте,— то есть по выдумыванье эстетики отдельно от
цели создаваемого предмета, а приход к красоте есте-
ственный, ие надуманный, связанный неизбежной свя-
зью с точной идеей предмета и прогрессирующей полез-
ностью его применения. На каком-то переломном этапе
развития своей фирмы Цейс понял, что дальше в оди-
ночку идти нельзя, движению вперед требуется связь
с наукой более тесная, более требовательная, п в фирме
появился дуумвират — Карл Цейс и ученый математик
Эрнст Аббе. Интересна последняя страница этой фир-
мы, завоевавшей своей добросовестностью мировое имя.
После 1945 года кое кого пз ее служащих переманили в
ФРГ. Но фирма в целом осталась служить рабоче-кре-
стьяпской власти. Был даже суд: название «Цейс» оспа-
ривала ФРГ. Однако суд постановил оставить его старой
фирме в Германской Демократической Республике и
только предпослать слову «Цейс» название города —
«Пепа».
Снабженные памятными значками, портфелями, с фо-
тографиями п описанием приборов, автографами любез-
ных хозяев и обещанием все подробно показать уже па
месте, па заводе, когда приедем в Пепу, мы покидаем
павильон смертельно усталые, по блаженно счастливые
от избытка впечатлений. Это как роман с надписью под
страницей «продолжение следует». Еще одпп роман
предстоит пам начать тут, па ярмарке, чтоб тоже обо-
492
рвать его с «продолжением следует»,—роман о немец-
кой кппге и ее полиграфическом воплощении. Но читать
его мы начнем на следующий день.
4
Между ярмарочным городком и городским
стоит па окраине большое, довольно неказистое
«Ьуграхауз». В этом «Буграхаузе» помещены щ
полиграфические машипы. Мало кто знает у пас,
друзья эти машины — т-------
ских стран. Опп печатают болгарскую «Работппческо
дело», польскую «Трибуна люду», чешскую «Руде пра-
во», советские «Известия» и «Правду», и далеко-далеко
во земному шару идут их терпеливые железные руки,
потомки дела Гутенберга, чтоб воплощать письменное
слово в печатное.
Но машины отнюдь не задерживаются па какой-
нибудь достигнутой стадии. Показ пх в «Буграхаузе» —
это отчет о новинках самого последнего года и даже
будущего года. Сперва мы зашли в переплетное отделе-
ние, потому что переплеты и сшивка немецких книг
едва ли не лучшие в мире. На бельгийской выставке
в 1958 году я получила подарок в павильоне знаменито-
го издательства «Хашетт»: книгу о Жорж Санд Андре
Моруа. Взяла ее с благодарностью и уважением, раз-
вернула, заинтересовалась абзацем, перевернула стра-
ницу, села, собралась углубиться,—и, как веер, рассы-
пались плохо сшитые, словно наспех наметанные стра-
ницы. Сшить книгу так прочно и пригпапно, чтоб стра-
ницы, подобно частям тела, двигались со свободой и
грацией, но не отрываясь друг от друга,— первая^ ступень
полиграфического совершенства. Великолепные Falzsiege-
lautomalen — печатно-фальцовочные автоматы — встрети-
ли пас в переплетном зале. Тонкая нитка со слоем пласт-
массы сшивала перед памп пухлое тельце повой книги
Штрптматтера, на теплой бархатистой бумаге без
глянца, украшенной великолепными рисунками; одна за
Другой, похожие па затянутую в корсет, по еще не падов-
шую платье девушку, сбегали по листу эти сшитые, или,
как принято говорить, сброшюрованные, книги из рук ма-
шины. Автоматы с примесью пластического веще тва в
витке — это самое последнее новшество; оно датировано
как раз будущим годом, 1970, п не выйдет до пего в про-
центром
здание
немецкие
, какие
и паши, и социалистических брат-
493
дажу. «Конкуренции пет», — с гордостью сказал нам тех-
ник в голубом халате, показывавший машину. А дальше
одевался цветным переплетом учебпик «История средних
веков» для VI класса — наш, советский учебник. Его ил-
люстрации так были хороши, что даже взрослых могли
зажечь интересом к уроку. Снабженные цифрами и назва-
ниями, проходили сейчас перед нами автоматы в каком-то
торжественном действии. Быстрейшие в мире карманно-
фальцовочные (Taschenfalzautomaten), для среднего фор-
мата, делающие три тысячи пятьсот книг в час; для обре-
зывания книг. Один пз них, самый большой, под номером
452, получил четырнадцать золотых медалей и дипломов
па международных выставках. II кппгп, книги, совершен-
ствовавшиеся с каждой операцией, напое те док—надевав-
шие переплет, аккуратными столбиками скапливались,
связывались вместе, уходили, верней, утекали пз поля
зрения. С конца мы двинулись к середине. Тут я опять
вспомппла многие красочные издания детских книг,
виденные мною па прилавках других стран. Глаз как-то при-
мирительно относился к расхождению в них — оно попа-
далось довольно часто — между контуром рисунка и нало-
женной на рисунок краской. Память услужливо подсказа-
ла виденную однажды голубую матроску па лихом мо-
рячке, никак пе сходившуюся цветом с линией плеча,
линия оставалась белой каемкой, а цвет как бы спускался с
плеча вниз. Наложенные невпопад краски! А тут, в мире
новых офсетных машин, куда мы пришли пз переплетной,
краски словно рождаются вместе с контуром, словно жили
в нем со дня его рожденья, яркие, глубинные, празднич-
ные, чистые. Знаменитый большой агрегат, «планета1»,
похожий чуть ли пе па деревенский комбайн, но строгий,
стройный, собранный пз пяти машин, величаво печатает
одновременно с двух сторон листы с красочными моделями
весенпих платьев; они, как цветы, сыплются один за дру-
гим. «Ультрасет юниор» — шестьсот его образцов уже
работают в типографиях всего мира. Автоматы, сразу пе-
чатающие четыре краски. Машины с глубокой печатью,
почти стереоскопичной... Немцы — пионеры в области
офсетной печати. Нам дарят па память цветные плакаты,
иллюстрации к книгам. Уходя, я замечаю па степе одно-
едппственное фото человека. Сколько людей трудятся над
созданием кппгп в ГДР! И сколько среди пих замечатель-
ных, точных, трудолюбивых. Мы привыкли отмечать
портретами десятки, сотни такпх работников. Фотографии
494
так много у нас, что память, честно говоря, не запоминает
ни одной. На Лейпцигской ярмарке портрет представлен
до того скупо, что память тотчас фиксирует; портретов нет
Почему. В рассказе о Цейсе я говорю об очень высоком
уровне средней работы. Мне отвечают; да, потому нет
фотографии, что все работают как полагается. А это «по-
лагается» очень, очень требовательно. II вы запоминаете
с удовольствием, что коллективы, создающие эти машины
коллективы, работающие на них, все работают хорошо. Ну
а как ясе надо работать, чтоб выставлен был портрет?
Следуя превосходной традиции ГДР, я не назову имени,
а только перечислю подписанное под единственной уви-
денной мною фотографией: лауреат национальной премии,
активист, медаль за исключительные достижения в пяти-
летием плане. Мне кажется, при высоком среднем уров-
не — нет места зависти. Может быть, я ошибаюсь, но, будь
я па месте рядового рабочего в идеально (или близко к
идеалу) работающем предприятии, я гордилась бы достиг-
нутым уровнем среды, как частью себя самой, и выдвинув-
шимся над ней исключительным работником, как порож-
дением того высокого уровня, в создании которого есть и
моя капля меду.
Чтоб укрепить в памяти действие печатных машин с
их мировыми марками, мы решили сразу поехать в лейп-
цигскую типографию, обыкновенную, делающую свое дело
независимо от ярмарки. Типографий в Лепцпге очень мно-
го. Мы выбрали типографию партпп, где печатаются газе-
ты. И очутились как будто в родной среде. Сперва поси-
дели в кабинете у дпректора, товарища Кеглера. На мой
вопрос, сколько в Лейпциге типографий, он ответил, что
по меньшей мере пятьдесят, пз нпх десять больших, а из
десяти одна принадлежит партии. Мне хотелось выяснить
преимущества и отрицательные стороны старых обыкно-
венных п новых офсетных машин. Ответ был тот, что для
небольшого тиража офсетные машины невыгодны, печа-
тание на них обходптся чересчур дорого, но зато для мас-
совых изданий опи и технически и экономически т срав-
нение лучше. Потом главный мастер типографии товарищ
Херберт Бюзинг повел нас смотреть работу. Просторный
светлый зал. Здесь печатают четыре газеты с полумил-
лионным тиражом ежедневно и восемь миллионов книг в
год. Но при такой нагрузке не видно спешки. 1 аботают
Шесть печатных агрегатов; по эскалатору прямо в отвер
стие в стене уходят готовые тюки с газетами в поджидаю-
495
щие их грузовики. На агрегатах — только мужчины; на
упаковке—женщины, примерно половина па половину,
мужчин только чуть побольше. Отсчитывание выпускае-
мых газет (но пятьсот экземпляров) производит автома-
тически сама машина; сидящая перед пен, как па тумбоч-
ке перед комбайном, женщина контролирует качество.
Здесь мы видим в действии фальцовку. Замечают ли люди,
как грациозно работает автомат? Может быть, от достигну-
той совершенной точности между нужным действием и
потребной для пего затратой времени (пи больше пи мень-
ше!) рождается эта изящная плавность, с какой вложен-
ный лист проходит ряд операций, складывается пополам,
мотом вчетверо. В комнате для упаковки книг (пх выпу-
скается отсюда ежедневно двадцать тысяч) мы опять
встречаем наш милый учебник средних веков для VI клас-
са, а пз советских, тут печатающихся авторов — книгу
Коптяевой. Главный мастер познакомил нас с женщиной
средних лет, спокойной, явно причесанной в парикмахер-
ской, хорошо одетой, сохранившей моложавую фигуру,
Гертрудой Хюттпер. Ей пятьдесят лет, п опа уже пять лет
в партии, у пее двое взрослых детей п внуки. «О ней стоит
упомянуть, — говорит мастер. — Отлично работает и ак-
тивная коммунистка».
Идем в отделение матриц п читаем знакомую надпись
па степе: «Наше обещание: К 20-летию пашей республики
ежемесячно добавлять к плану «6... К-Platten». Рабочие
обступили иас и стали объяснять, что это такое «K-Plat-
1еп», — художественные пластины (Plasttcreo); а что та-
кое это самое Пластерео, я так и пе разобрала, только по-
няла, что делаются пластины из поливинилхлорида. Но
мне подарилп кусок матрицы пз красного воска и отпеча-
танный, еще в продажу пе поступивший толстый путево-
дитель по ГДР. Людп были похожи па нашпх, и воздух
общения был такой же, как у пас. Мы хоть и покашлива-
ли, — чуть першило в горле от бумажной пыли, — по чув-
ствовали себя па редкость хорошо. И долго потом я разду-
мывала над культурой немецкой книги. Пятьдесят типог-
рафий в одном только Лейпциге! II тут же, в городе, и в
часе езды от него (если пе ошибаюсь), и на юге респуб-
лики, в округе Фогтляпд, — заводы полиграфических ма-
шин, среди них такой знаменитый, как «Плямаг». Чита-
телю, может, покажутся лишними все эти перечни
названий п цифр. Но факт тот, что статистика — вещь
музыкальная. В пей пет пластического образа, ио в пей,
496
как в музыке, есть точки различных высот, л право же
когда читаешь, что в маленькой республике ГДР ме т
которой в мире во ее размеру девяносто второе, издается
на каждого читателя более чем шесть экземпляров книг в
год, это звучит певуче, как нотная грамота.
Я начала с материального тела книги, с печатных ма-
шин п типографий. Если забраться по лестнице чуть
повыше, в мир организационной подготовки книги изда-
тельский, тут еще интересней. На ярмарке под книгу был
отведен огромный «Мессехауз» (выставочный павильон).
По длинным его коридорам расположились прилавки с
книгами всех концов света. Мы привезли показать 35 на-
ших издательств; Англия—69, Польша — 23, США —8,
пз Франции приехали «Хашетт» и «Лярусс», пз Италии —
«Мопдадорп», пз Швейцарии — три больших издательских'
треста; пз Америки — даже Мичиганский университет
прислал своп книги, уж пе говоря о двухстах с лишним
издательствах ФРГ и Западного Берлина, снабдивших
выставку даже «Современной индустрией» Думмера, с
профилем «торговой организации, корреспонденции и ри-
торики» (!). Было бы у меня лишнее время в запасе, я
поторчала бы у многих из этих прилавков. Но мне было
некогда. Мне надо было изучить девяносто издательств
ГДР, ярко выделившихся вместе с книгами братских со-
циалистических страп пад всеми «обольщеньями» капита-
листического мира. Кстати сказать, обольщать пи одна пз
этих страп как будто и не очень старалась, уважительно
налегая на книги серьезные, художественные, словари,
буквари п — науку. Преобладающее число выставленных
па ярмарке книг, у которых и посетители дольше всего
задерживались, было посвящено технике, физике, биоло-
гии, медицине, химии.
Итак, девяносто издательств. Из них лишь двадцать
семь снабжено тремя большими буквами ЛЕВ, означаю-
щими народное предприятие. Все остальные носят назва-
ния частных фирм, и притом тех, какие мы, старики,
зпаем три четверти столетия. Девочкой я получила^ от
отца подарок — темно-коричневые томикп полиого соора-
ния Гёте и Шпллера па немецком языке, в популярном
лейпцигском пздапип Филиппа Рэкляма фирма «Рак-
лям» показана в новой социалистической Германии, опа и
сейчас хорошо работает, цель се — по-прежнему сделать
книгу дост^ пиой всем, сделать ее дешевом, ин па йоту не
снижая качества. Мы с этой «фирмой», как старые друзь ,
497
беседовали битый час, и я могла сказать ее нынешним
представителям, что их томпки Гёте прошли вместе со
мною всю мою долгую жизнь, постоянно бережно читае-
мые и сохраненные в целости. Таким же встретила я в
Лейпциге и старого друга «Инзель-ферлаг», кокетливо
одевавшего своп очень ценные, со вкусом подобранные
сборники в цветные, похожие па ситец обложки. Если
прибегнуть опять к музыке цифр, то вот что замечательно:
честно па социализм работают сейчас в ГДР даже древней-
шие книжные фирмы, сохранившие имя учредителя, те-
матику изданий и даже иногда свой старинный герб. Одна
фирма («Наследники Гермапа Бехлауса») существует с
1624 года и посейчас издает историю и юриспруденцию
средневековья, причем имеет свой журнал. Четыре фирмы
ведут свое происхожденпе с восемнадцатого века; девят-
надцать фирм остались от девятнадцатого века, остальные
рождены в двадцатом.
Я обещала «роман с продолжением» о книге, поэтому
откладываю разговор до следующих глав. Скажу только
об одной из особенностей организационной жизни изда-
тельств в ГДР. Круг их деятельности не ограничивается
принятием книги, работой вад ней, редакционной и кор-
ректорской правкой, подбором иллюстраций и прочими
формами деятельности, связанными с автором и руко-
писью. Мы как-то привыкли к узкому назначенью изда-
тельства, поделенного на кабинеты редакторов, машинное
бюро, корректорскую и бухгалтерию. В первый же день
приезда я получила приглашение от одного пз издатель-
ств па вечер, вошедший в программу «культурных меро-
приятий» ярмарки. Там обещалось чтение новинок пз
редакторского портфеля, обмен мнениями, концерт. Пять-
сот журналов издаются в ГДР; эти журналы как бы рост-
ки издательств, связанные с нпми не только материально.
С десяток музыкальных издательств имеют тут прикреп-
ленными к себе симфонические оркестры и эстрады, даже
театральные сцены, для использования. Все эти «придат-
ки» составляют духовную жизнь издательств, их атмосфе-
ру, их творческое общение. Они напоминают, мне кажет-
ся, не то портики античного мира, где протекала интел-
лектуальная жизнь древности, не то художественные шко-
лы Ренессанса, где создавались не только картины, ио и
общественные критерии для оценок. Что-то очень тради-
ционное, перелицованное на сугубо современный лад.
И широкое, теплое понимание дара человеческого — книги,
498
рождаемой для массового чтения, - какое-то лпчпое топ
лоо ощущение мира книги дышит в этих издательствах
когда вы переступаете их порог. Как расшифровывается
90 по территориальному признаку? Лейпциг недаром был
и остался городом книги. В нем сейчас больше издатель-
ств, чем в Берлине,— 38; в столице республики — 34- и в
остальных крупных центрах ГДР—18.
5
День еще далеко не кончится. Мартовский день____со
смесью снежной кашицы под потами, с пронзительным ве-
сенппм ветром, бьющим вам в лицо этой же кашицей с
мокрого неба. И мы едем в Пробстхейде на Русскую ули-
цу, названную так еще сто пятьдесят шесть лет назад, в
1813 году, — «провиденциально», как любят говорить об
этом немецкие справочники. Если искать забавные сов-
падения, то вот п еще одно. Пробстхейде в переводе озна-
чает «лужайка благочинного», — должно быть, луг у
священника был немалый, он п сейчас, когда подъезжаешь
сюда, охватывает вас простором и свежестью. Спег кое-где
сошел, проступпла молодая травка. У этого старого попов-
ского луга прячется в густых деревьях домик, где была
типография социал-демократа Гермапа Рау. Когда возник
вопрос, где печатать «Искру», Лепину порекомендовали
эту типографию, а наборщика, Иосифа Блюменфельда, он
подыскал сам. Вот только русского шрифта не было.
И тогда рабочие другой лейпцигской типографии, где печа-
талась для России Бпблпя, раздобыли в ней часть русского
ее шрпфта п принесли Ленину. Так пробст и Бпблпя послу-
жили коммунизму...
У домика — стела с профилем Лепина и надписью по-
пемецки: «Здесь в декабре 1900 года был напечатан пер-
вый помер созданной В. И. Лепппым первой общерусской
марксистской газеты «Искра». На окнах домика крепкие
решетки, внутри — тепло, светло, чисто. У входа за столом,
покрытым брошюрами па нискольких языках, фотогра-
фиями, большими факсимиле с первой страницы первого
номера «Искры», сидит милая пожилая хранптельппца
музея, фрау Ильзе Эйленбург, охотно рассказывающая,
как разыскали в 1956 году это здание. Нелегко было его
найти. Только одпп старый рабочий знал это место, по
Упорно молчал, считая себя связанным клятвой не гово
рпть об этом ппкому. Поиски, расспросы, случайные пзве-
499
стия, упорные стремления доискаться, — и наконец домик
найден и приведен в порядок. В первой комнате общин
музей Ленина п первых шагов русской революции, а даль-
ше оборудование типографии, какой она была почти семь-
десят лет назад: старая печатная машппа, старая наборная
касса. Мы попали в это святилище действенного печатно-
го слова, когда туда приехал внук И. Родченко, привезший
в дар музею старые фотографии и материалы. И уже с
сумерками вернулись в город, накупив фотографий первой
страницы первого номера «Искры».
Но мне как-то пе сиделось дома. Я вышла в черноту
мокрого, зябкого вечера и долго ходила по улицам Лейп-
цига, угадывая сквозь черноту ночи его старые очер-
тания.
Я шла по мокрому кольцу Дитрпхрпнга, мимо неоно-
вых букв Дома немецко-советской дружбы и вдруг упер-
лась в темный массив приземистой церкви св. Томаса.
Здесь долгие годы скромный лейпцигский органист Погани
Себастьян Бах неизменно входил в церковь сквозь боковую
деревянную дверь. Сейчас эта дверь снята, она стоит в
эйзепаховском музее Баха, где я увижу ее через несколь-
ко дней. А в прославленной им церкви поют мальчики
тоже прославленного хора... Остановившись, я вдруг
услышала: мальчики пели! Серебристое восьмиголосне
двойного хора, словно полоса лунного света, пролилось из
незапертой двери на улицу.
Я вошла в церковь. Опа была, казалось, наполнена му-
зыкой до самых степ купола. Рокотал и замирал орган,
чистые, как хрусталь, молодые голоса выводили баховский
мотет: «Споем господу новую песню». И, тихопько став
па приступочку, я втиснулась на свободное место.
Письмо третье:
ПО ДОРОГЕ В ВЕЙМАР
1
В том, что у человека мало времени, есть своя хорошая
сторона. Время — гибко, оно растягивается. Впечатления
ложатся в короткие сроки более компактно, более близко
друг к другу, и картина путешествия становится полотном,
г^сто насыщенным деталями. В таких полотнах, где прав-
500
да, теснота времени заменена теснотой пространства вся
прелесть итальянского кватроченто п обобщающая си та
люопмого мной Гирляндайо. Все эти мысли проносились у
меня в голове, покуда машина с великой скоростью несла
нас по заснеженным полям ГДР, двигаясь к Тюрингии.
Конечно, было бы хорошо пожить в Эрфурте, остаться пл
недельку в Эйзепахе, все пересмотреть но гиду и без ги а
чтоб надоесть потом читателю бесконечными описаниями.
Но нельзя, так нельзя. Март месяц был в разных частях
страны неодинаков. Кое-где мы ходили но сухой, как лы-
сина, земле, нагретой солнцем, с прораставшими па пен
редкими зелеными волосинками новой травы. Кое-где бе-
жали под проливным потоком снего-дождя, тщетно при-
крывшись вместо зонта газетой, и ветер обдавал нас при-
горшнями, срывая мокрую газету. Но в общем п целом
это была весна, и веспа пахла из-под ног лужами, встава-
ла в небе пронизанными ветром облаками, дышала корой
деревьев, улыбалась из-под туч солнцем. Мы ехали в Вей-
мар из Лейпцига, если судить по карте, кривой дорогой —
через Эрфурт и Эйзенах.
Что знала я об Эрфурте, кроме Эрфуртской программы?
Есть знаменитый «малиновый звон» в Бельгии, куда
съезжаются туристы, чтоб послушать колокола; были
«сорок сороков» у пас в Москве, они перекликались со
всех концов города. II есть знаменитые колокола в Эрфур-
те. Когда-то в детстве я читала о пих и запомнила: коло-
кольный звон — это прежде всего музыка. Огромные, сред-
ние и малые, медные и серебряные «колпаки», внутри
которых быот по их стопкам такие же металлические пе-
стики-языки,— это вовсе не церковный придаток, а му-
зыкальный инструмент, как и орган в церкви. Его можно
(и надлежит) слушать по-светски. Стоит только узнать,
как создавали колокола знаменитые мастера несколько
столетий назад! Ведь они пх творили, как Страдивариус
или Амати скрипку. Даже вдохновенней скрипки, потому
что у скрипки пе было имени, кроме имени ее автора, а ко-
локола назывались. В Эрфурте, в главном соборе и в
церкви Севери, их целое общество: Глориоза, Иозеф, Йо-
ханнес, Андреас, Кристофор, Контабона, Осанна, Мария,
Марта, Михаил и т. д. У Марты целая драма жизни в над
писи па ее теле: «Я зовусь Марта, отлита в году ГнЗ,
лопнула в 1955 и снова отлита в 1962». Снова отлита за-
мечательным мастером Шиллингом в социалистической
республике, весом в девятнадцать центнеров, и украшена,
501
как украшали мастера свои колокола столетия назад.
Глориоза, которую там, наверху, никто не видит, — настоя-
щее произведение искусства. И математика, чувство про-
порций, отношение веса к площади, к вогнутости — ведь
каждый колокол это прежде всего звук, не только звон.
Звук определенной высоты, дающпй свой топ в гамме зву-
ков других колоколов разной величины и объема. Играть
в них, быть звонарем — значило делать музыку, плыву-
щую с высоты на землю. Переливы этой гулкой музыки
напитывали слух, сообщали человеческой душе своп высо-
кий настрой, захватывали свежестью, бодростью, граж-
данским мужеством. До пятидесяти звонарей — сто силь-
ных мужских рук — приводили в большие праздники в
движение тяжелые пестики, раскачивали, били по стенкам,
чередуя различные топа чуть ли не в полифонической
взапмопоследовательпостп, входя постепенно вместе с
усталостью все в больший и больший раж. И подобно тому,
как орган, изделие ручных мастеров, перешел в наше вре-
мя на электрическую энергию, искусство колокольного
звона тоже освободилось от человеческих рук: сейчас все
колокола в Эрфурте, кроме серебряных, ударяются с по-
мощью электричества.
Выспавшись в гостинице, снабженной частичкой «ин»,
что соответствует нашему «Интуристу» и тройной цепе за
помер, мы ранним утром побежали на центральную пло-
щадь, над которой высились на горе знаменитые храмы.
Опп молчали, день был обычный. И заперты на замок, не
дав нам увидеть шедевры немецкой готики внутри. К ним,
как к римской «Ара Цёлли», вела арфоподобная бесконеч-
ная лестница с широкими ступенями, сейчас обледенелыми
п заснеженными. Пока мы, спотыкаясь, брели наверх, пядь
за пядью беря этп ступени, тлимо нас вихрем слетали по
ним вниз мальчишки, победоносно задрав носы к надпи-
си, на которой внушительно стояло предупреждение: «Не
скатываться!» И было в этом что-то удивительно живое и
человеческое.
У Эрфурта славное прошлое: в 1891 году на съезде Со-
циал-демократической партии Германии здесь была выра-
ботана Эрфуртская программа. Во время ноябрьской рево-
люции, 2 ноября 1919 года, здесь родилась одна из первых
групп коммунистической партии. В тридцатых годах эр-
фуртские коммунисты яростно боролись против фашист-
ской диктатуры, ушли в подполье, многие заплатили за это
жизнью. Здесь, как и в Эйзенахе, и в Лейпциге, и в Ь р.
502
ПС, особенно чувствуешь ту черту в ГДР, которую хочется
назвать «марксистской воспитанностью рабочего класса».
Ленпи говорил о нашем пароде, что мы «выстрадали»
марксизм. Всем суммой революционных движений в Рос-
сии мы учились классовому характеру борьбы; даже в сти-
хийных восстаниях — у Пугачева, у Степана Разина____
понятие об угнетенном классе как об основной силе возму-
щения против класса угнетающего было основным. П это
практически воспитывало к принятию марксизма, к пони-
манию классовой борьбы. Не все пароды были историче-
ски так подготовлены. Но анализ немецких народных дви-
жений, крестьянской войны, данный Марксом п Энгельсом,
это ведь для рабочего класса Германии как pro domo sua,
о своем доме. Отношенпе к марксизму — более интимное,
более личное, более свое. Почти в каждом городе ГДР исто-
рико-революционные события, собранные в музеях пли
хотя бы упоминаемые в псторип города, носят черты марк-
систской школы, опыта классовой борьбы. Отсюда перек-
личка этих городов с нашими, более тесная связь ГДР с
нашей революционной традицией, с Лениным. Прп путе-
шествии по городам ГДР атмосфера марксистской воспи-
танности — определение чуть натянутое, но другого сейчас
не подберу — была лично для меня самым ценным впечат-
лением.
Пройдя почти весь Эрфурт, побывав на старпппом де-
ревянном мосту Кэммербрюке, с двух сторон окаймлен-
ном домами, где рапыпе, должно быть, как сейчас во
Флоренции на знаменитом Попте Веккио, были всякие ла-
вочкп и прилавки, мы остановились перед тремя буквами
плаката, интриговавшими меня уже с утра: «ИГА». Что
это за «ИГА»? Оказывается, «ИГА» расшифровывалась
по-немецки «Интернационале Гартев-Ауфштеллюпг», то
есть Международная выставка садовой культуры. Может
быть, потому, что на дворе стоял март, прп въезде в Эрфурт
вы никак пе сказали бы, что это город садов пли цветов, а
между тем он славится этим на весь мир, не говоря уж о
всей Германии. Здесь, почти в цептре города, культивпр
ется удивительный растительный мир и образовывается
Удивительная человеческая специальность саде знпка.
В павильонах п оранжереях, в лабораториях и па опытных
полях выращиваются, собираются, высеиваются, изучаю
ся, отбираются все семена и сеянцы, какие душа пож а-
ет; пакетики пх, ящпчкп с ними идут через моря и горы ю
сотням, тысячам адресов. Тут получают совет и обучение.
503
теорию и практику всего, что связано с садом, его разбив-
кой, планировкой, застройкой, засаживаньем, уходом, по-
ливкой, борьбой с вредителями, словом — с культурой не-
прсмеппого спутника человеческого жилья, его сада. Что
касается живых цветов, то едва лп не в каждом немецком
городе продают крупные, чистые, как фарфор, эрфуртские
ландыши, ароматные кисти эрфуртской спрепи, розы всех
цветов и названий. Мы видели их и сейчас, в марте, на
клумбах центрального павпльопа, проделанных в асфаль-
товом полу. Садовники — ласковый парод, любящий пого-
ворить о своем ремесле,— охотно рассказали нам, как куль-
тивировать дикий лесной ландыш, чтоб он превратился
вот в такой прочный, фарфоровый колокол с золотым пе-
стиком внутри, словно одпп пз осанп пли марпй церкви
Севери. Под соловьиный звон этих ландышей, подаренных
нам добрыми творцами садов, правда, звоп, услышанный
только разгоряченным воображеньем, уезжаем мы из Эр-
фурта.
2
Дорога на Эйзенах идет, повышаясь, в самое сердце
Тюрипгпп. Справа — бесконечные поля, сберегающие вла-
гу черным разрезом канавок в снегу, слева — горы; мчим-
ся по прямой как стрела аллее, обсаженной двумя рядами
лип. Вокруг колхозы — механизированные предприятия,
где картошку копает машина, создаваемая на заводе в
Веймаре, величайшем центре немецкой художественной
классики. Проезжаем город Готу, мимо Дворца пионеров,
астрономической вышки. Проезжаем полчище вертикаль-
ных голых палок для хмеля, таких же, как в Чехословакии.
Едем под музыку, шофер включил радио. Сперва милые,
в меру сентиментальные мелодии, потом в меру скреже-
щущий джаз. И, не доезжая до Эйзснаха, сворачиваем на
скользкий, льдистый подъем к замку Вартбург. Опять не-
что символическое: чуть ли не самый показательный для
немецкой истории замок, центр ее гуманизма и демокра-
тического начала, святыня германской культуры, куда по
крутой дороге поднимались пешком — от звезд средневеко-
вого песпопспья, миппезингеров, певцов любви, до Гёте,
Гейне, Вагпера, а в наше время старого Томаса Манна, и
в то же время — марка автомобиля, созданного па повой
немецкой земле ГДР. «Вартбург» — читаем на этих ма-
шинах, бороздящих дороги рядом с нашими «Волгами».
504
И этот «Вартбург» говорит о победе пвдустриа.тпзацип в
респуолпко, сумевшей вернуть немецкому народу его ста-
рый славный облпк честного мирного трудолюбия. А тот
Вартбург, куда мы тоже, оставив машину, поднимаемся
пешком, встает над нами стенами, пережившими диалек-
тически долгую жизнь истории, в своем роде биографию
немецкого народа.
о школьной скамьп мы знаем трогательную историю
вартбургской маркграфини Елизаветы, страстно хотевшей
помочь голодающим беднякам в деревне и тапком от мужа
пропиравшейся туда с закрытой корзинкой, полной прови-
зии. Жестокий муж, встретивший ее на коне, грозно спро-
сил, что опа такое выносит пз дому. Бледная, трепещу-
щая маркграфиня едва слышно белыми губами ответила:
«Розы». Скупой маркграф сорвал с корзины крышку и —
о чудо! — увидел благоухающие розы... Мало кто из ребят
па земном шаре не знает этой история, по ее двойствен-
ность — добро в лице маркграфини и зло в лице маркгра-
фа,— «снятая» чуть ли не по Гегелю, чудом превращения
хлеба и колбас в розы, не только связана с десятком дру-
гих чудес Вартбурга, но и глубоко символична для него.
У нас пе было времени смотреть собранные в замке сокро-
вища. До лучших времен досуга оставила я и все, что свя-
зано тут с Гете. Но келью, где Мартин Лютер, сосланный
в Вартбург, перевел с греческого па немецкий язык Новый
завет, мы посетили тотчас же, едва ступив па каменные
плиты замка.
Мне кажется, большим счастьем для развития ГДГ
было то, что во главе культурных учреждений республики
стали такие люди, как Йоханнес Бехер. Вместе с этими об-
разованными, думающими, творческими людьми с самого
начала просочилась в строительство повой 1 ермаппн муд-
рая тенденция видеть в народном наследии прошлого пре-
жде всего то, что было каждым в отдельности и пародом
сообща достигнуто положительного. Не могу себе предел а-
вить, например, какой была бы сейчас действительно* ть
в ГДР, если бы школьники с детских лет учплп о 1 . и ь
то, что оп был министр, выслуживался у великих мира
сего и однажды подписал даже смертный приговор жен-
щине за детоубийство; или о Мартине Лютере,
пял реакционную позицию в крестьянской войне... се цен
ное в мире, все то, о чем Ленни сказал, необходимо гл у
боко освоить, чтоб смочь построить коммунизм,— создано
Руками народа и гением его творцов. Сомпптельпоо сго-
50-5
рает во времени; легковесное уносится ветром движения
времени; ценное, нужное, весомое, настоящее остается.
Уважением к этому оставшемуся, нужному и ценному пол-
ны в ГДР музеп, путеводители, учебники, газеты, книги,
памятники. И это прекрасно, это дает мерилу современных
вещей в республике ту необходимую требовательность, о
которой я писала выше.
Келья Мартина Лютера — своеобразная каменная ка-
мера с прорезью окна в глубокой нише, за которым еще
все голо по-зимнему. Солнечный луч мечом входит в окно,
и мы видим, словно па гравюре,— каменное сиденье, тя-
желый старинный стол, раскрытую Библию на нем. И ни-
чего больше. Оголепность кельи ярко передает глубину
труда, изо дня в день, из месяца в месяц. Что сделал Лю-
тер свопм переводом Евангелия? Послушаем Йоханнеса
Бехера в оде «К немецкому языку»:
Единство языка нам Лютер дал однажды.
Нам Грвфыос показал всю мощь его глубин.
И, рассказав па нем, как он безмерно страждет,
Всю красоту его открыл нам Гёльдерлин.
По в речи Гёте — все слилось в одно,—
Что сердцу немца пережить дано 1.
Нельзя уезжать из Вартбурга, не повидав его музы-
кальных мест. В Зале певцов Вартбурга встречались на-
стоящие исторические герои «Нюрнбергских мейстер-
зингеров» Вагнера. Здесь пел знаменитый Фогельвейде
свои смелые песни без рифм, пел его соперник Эшенбах.
Но кроме мейстерзингеров здесь было место действия дру-
гого произведеппя Вагнера — «Тангейзера». В маленьком
местечке Усти на Лабе в нынешней Чехословакии есть
живописнейшее место па горе, под сводами которого про-
изошло зачатие в творческой фантазии Вагнера главной
музыкальной темы «Тангейзера». Он стоял наверху, лю-
буясь па дивный пейзаж Лабы — Эльбы, плещущей
крыльями лодочных парусов, прорезанной мачтами судов
п пароходными трубами, а в это время вппзу, громыхая,
промчалась пожарная машина, издавая спреной пронзи-
тельные, остерегающие поты... Их Вагпер и взял своей
темой в «Тангейзере». А сюда, в Вартбург, он перенес
действие оперы.
’ Werner Noth, Die Wartburg, Geschichte und Kunst, 1966,
S. 57.
6GG
Спустившись по той же обледенелой дороге, въезжаем
в Эйзенах. Это исторический центр. В гостинице «У зото-
льва» Август Бебель и Вильгельм Либкнехт созвали
в 1869 году организационное собрание нервом марксист-
ском рабочей партии. Длилось оно три дня, по уже на сле-
дующим день из-за раскольничьей деятельности лассальян-
цев пришлось перенести его в другую гостпппцу, «У мав-
ров». Сейчас тут историко-революционный музей; знако-
мимся с директором Карлом Хютером и научной сотруд-
ницей музея Кристель Анииес. Кто пе знает истоков
немецкого рабочего движения и огромной роли, сыгран-
ной Бебелем, получит от посещения этого музея очень
много.
Прежде всего — почувствует драматизм становления пар-
тии, схожий с нашим; облик Лассаля, напоминающий Тро-
цкого, его ренегатство, контакт с Бисмарком, с методом
объединения Германпм под эгидой Пруссии. Фотографии
молодого, худощавого человека — Августа Бебеля в его
двадцать шесть лет, роль его в становлении партии, лихо-
радочные переезды из города в город, карта выступлений с
агитацией за создапие марксистских ячеек, мюпь 1869 го-
да — Гота, Веймар, Эрфурт, Пена, Гера, Нейстадт, Познек,
Эйзенах, Апольда, Колледа... И всюду, по всей Тюрингии
словно зажигает, собирает людей в кружки, зачатки пар-
тии. Мы знаем Бебеля, уже ставшего маститым, автора зна-
менитой в годы моей молодости, увлекавшей нас, студенток,
книги «Женщина в прошлом, настоящем и будущем», но
молодой энергичный Бебель, блестящий пропагандист и
организатор, с его неутомимой практической деятельно-
стью нам знаком меньше. II в музее складывается перед
нами его живой, полный огня портрет. На упомянутом со-
брании в гостпппце «У золотого льва» было двести шесть-
десят два делегата из ста девяноста трех городов Герма-
нии — можно сказать, плод его агитационной деятельности.
Стенограмма этого собрания печаталась в Хемнице (сейчас
Карл-Маркс-ТПта дте). Смотрим первые партийные газе-
ты, документы основания партии, фотографии ее основа-
телей— цвет рабочего класса тогдашней I ермаппи... Па
лестпичпых площадках музея — знамена под стеклом. Ин-
тересный документ от 1 ноября 1928 года: советские р бо-
лие минской часовой фабрики «Коммунар» шлют брат-
ское письмо немецким рабочим часовой фабрики «1\л >
в посылают в подарок революционное краспое знамя.
Название фирмы «Руль» существует и поныне, сохранив-
507
шпсь после 1945 года. Нс знаю, как сейчас называется у
нас минская фабрика часов «Коммунар».
Потом мы усаживаемся в маленьком смотровом зале,
в простенке открывается небольшой экран, и нам показы-
вают историю немецкой Социал-демократической партии,
собранную из сохранившихся фото и кинокадров. В этом
музее нас пе покидало хорошее, подъемное чувство близо-
сти первых лет революции. Словно отвечая па это чувство,
с экрана вдруг сверкнул па мгновение знакомый профиль
Ильича, с собранной в кулак ладонью, поднятой энергиче-
ским жестом над трибуной, — кадр с конгресса Комин-
терна.
Пз музея революции, уже усталые, идем тихонько пеш-
ком в семейный дом Баха. На небольшой площади перед
ним в оголенном, холодном скверике — статуя коренастого
человека, никогда не бывшего ни честолюбцем, пи карьери-
стом, пе очень высокого мнения о себе как о мировом ге-
нии, работавшего пе покладая рук для куска хлеба, щедро
сочинявшего для жены, и для «любимого брата в день его
отъезда», и для друзей и знакомых... Но если спросить во
всем мире у музыкантов, какое имя пронзпесут они в пер-
вую очередь, как самое бесспорное в музыке, не возбужда-
ющее сомнений и протестов, паверпяка услышишь имя
Иоганна Себастьяна Баха. По истоптанным деревянным
ступенькам поднимаемся в ветхий дом, где собраны пред-
меты эпохи, оригинальные и просто старинные, бывшие в
семье Бахов и привезенные сюда от сограждан. У входа
приставлена к стенке часть дерсвяпной двери, уцелевшая
от первоначального здания церкви св. Томаса в Лейпциге,
разрушенной второй мировой войной. В эту дверь, опи-
раясь рукой об се деревянную резьбу, сотни раз входил
лейпцигский органист Бах. Наверху—комнаты с поющи-
ми под ногой половицами, наполненные старинной мебелью.
Огромный, разрпсовапный розетками шкаф, дымный очаг
с котлом, старый сундук, тоже разрисованный. Комната,
где дается нечто вроде предметной биографии, образа жиз-
ни Баха: по степам картины Тюрингии — оп почти нигде за
пределами ее не был, кроме Любека п еще одпого-двух го-
родов; большая по обычаю кровать, тут же люлька, под-
весной умывальничек, старинный спинет, письменный стол,
похожий па современные шведские. Отдельная компата от-
ведена Альберу Швейцеру и его знаменитой книге о Бахе.
Тут много писем Швейцера, его переписка по поводу орга-
508
па, ответы ч, наконец, фраза, которую воспринимаешь мо-
жет оыть, из-за всей потрясающей скромности окружения
как нечто почти священное: «С Бахом создал я Лямбаре-
110» (Mil Bacli schuf ich Lambarene). Это читается как
бы стереоскопично, с глуооко уходящим внутрь смыслом.
Музыка была рядом с великим актом доброты и самопо-
жертвования, музыка ему сопутствовала, быть может под-
держивала...
Уже мы соорались уходить и стояли в передней. Но
тут тихо открылась незаметная первоначально боковая
дверь, и па пороге ее показался высокий старый человек.
Он назвался духовным чином — дон или кастелян — и же-
стом пригласил нас идти за ним. Невольно перешагнули
мы порог, не решаясь отказать ему, и как же хорошо сде-
лали! Вокруг—па стенах, на середине комнаты, свисая с
потолка, прислоняясь к углам —были развешаны и сто-
яли десятки инструментов, начиная с самого древнего ро-
гового инструмента Lure, пз Северной Европы первого ты-
сячелетия пашей эры. Чего только не было в этом Музее
истории музыкального инструмента! Эолова арфа: скрип-
ка с вынутым нутром, в которую можно дудеть, как в рог;
«серпент» (змея) — обычный во времена Баха инструмент,
на котором гулко играют с высоты ратуши, когда в празд-
ник гудят колокола; стеклянная гармоника, любимый ин-
струмент Беньямина Франклина... И много, много стран-
ных прородителей звука. Тут же в ряд стояли старинные
спинеты и чембало. Старый дон сперва показал нам, как
люди дошли до получения звуков разной высоты — с по-
мощью созданной им модельки ударного молоточка по на-
тянутой воловьей жпле. Потом он последовательно усажи-
вался перед чембало п спинетами, соблюдая хронологию пх
происхожденья, п — играл нам Баха. Как проникновенно
играл оп! Как совсем по-новому, со всей детской чистотой
и прозрачностью самого инструмента рождалась под его
пальцами россыпь баховских прелюдий! Старик играл бе-
скорыстно, наслаждаясь необыкновенным звучанием ста-
ринных инструментов. Мы слушали, слушали. II то ько к
закату неожиданно утихшего дня, пригретого выглянув-
шим из-под туч бледным солнцем, вышли мы пз баховского
Дома, чтоб снова сесть в машину.
509
Письмо четвертое:
ВЕЙМАР П БУХЕНВАЛЬД
1
Много, много лет назад — в конце июля 1914 года —
я впервые побывала в Веймаре. Я шла туда (почти четы-
реста километров!) пешком из Гейдельберга, где готовила
свою магистерскую диссертацию. И было это мое путе-
шествие паломничеством, поклонением Гёте и гётеанству,
основным тогда для меня духовным учителям и воспитате-
лям. Веймар был тих в те годы, очень тпх, хотя ездила, по-
званивая, копка, стучали копыта лошадей по мостовой, зво-
нили колокольцы велосипедов. Но тпшпна была замедлен-
ная, аристократическая, тишина установившихся музейных
традиций.
Веймар был городом классицизма и особого вида музе-
ев. Жившие в нем большие творцы оставили потомкам в
наследство пе только книги, открытия, музыкальные опу-
сы. Они оставили свои жилые дома с тем, что люди про-
шлого века называли по-латыни «modus vivendi», а сейчас,
в применении к целым народам, например американскому,
рекламы именуют «образом жизни». Но веймарские дома-
музеи были в те далекие времена также и отражением
духа п настроения своего времени. А время перед самым
взрывом первой мировой войны чревато было какпм-то осо-
бым беспокойством, похожим на чувство копца. Из Вей-
мара мне пришлось — поскольку я странствовала без пас-
порта — спешно выехать «по месту жительства», в самую
ночь перед объявлением войны; выехать солдатским, на-
битым донельзя поездом, с ночевкой в Вюрцбурге на вок-
зальном полу, между серо-зелеными шинелями новобран-
цев, с головой на рюкзаке, набитом блокнотами. Все впеча-
тления от этого странствия по городам и весям немецкой
земли, все мысли о духе и сущности немецкой культуры,
занесенные в эти блокноты, толпились в моей голове под
острый запах солдатских ремпей и горелого эрзац-кофе, ко-
торым вюрцбургские девушки всю ночь бесплатно обносили
молоденьких новобранцев. То была удивительная ночь —
бессонный запах ее я помню до нынешнего дня,— ночь пе-
ред тем, как безостановочные, железные пальцы Времени
перевернули страницу в истории человечества. Но в ту
ночь я не думала о человечестве, я думала о судьбе Герма-
нии. Позволю себе привести здесь для читателя страиичку
510
из дневника, написанного старомодным стилем тогда же
пятьдесят пять лет назад, но напечатанного только девять
лет спустя в ином общественном укладе, на заре нового
мира, в году, Государственным издательством Совет-
ского Союза:
«Мы не знаем, выйдет ли и какою выйдет Германия из
этой войны, но что, поставив ее себе очередной задачей,
она войдет в нее вся, в этом не может быть сомнения. Де-
ятельность, колоссально развитая германским духом, сгу-
стившая ценность жпзни, беспрерывно интегрирующая ка-
чество пз количества, доведшая опыт до предельных глу-
бин (немцы гордятся тем, что познали тайну организкро-
ванпя),—такая деятельность должна взорвать все здания
культуры, если только она не отодвинет свою цель с бли-
жайшего на дальнейшее. То, что нужно нам, погубит гер-
манство: нам нужно развивать энергию, сжимая ее у близ-
кой цели; а немцам — раздвигать свою энергию, умеряя ее
отдалением целей. Этого отдаления сейчас не сделано. Вся
сила германского духа, как сквозь взорванный клапан,
устремилась на несдвинутые понятия мощи, овладения, за-
хвата,— и вот мы сызнова близки к возвратным сумеркам
культуры, к гибели того невозможно прекрасного в нем, что
стояло уже при дверях и на чем, как па грустной песенке
рыцаря со стен Хейдельбергского замка, таинственная пе-
чать несбыточности:
Behiit dich Gott!
Es war zu schon gewesen...
Behiit dich Gott —
Es hat uicht sollen seinb 1
Вот с каким чувством (или предчувствием) покидатт
я тогда Веймар, а сейчас, больше чем полвека спустя, сов-
сем в ином «музыкальном ключе» въезжала в него опять.
Гостиница «Элефапт», где мы остановились, была пол-
на приезжими. В холле звучала веселым говорком укра-
инская мова, гудела солидная российская речь, две де-
легации из Советского Союза, днепропетровская и ка i -
нинградская, раскрыв зонтикп, собирались бежать пот
’Мариэтта Шагппяп, Путешествие в Веймар. Го у ар-
ственное издательство, М. 1923, стр. 132.
Храни тебя бог!
Это было бы слишком прекрасно...
Храни тебя бог —
Этому не суждено было быть!
511
дождь осматривать «достопримечательности». Кто-то из
доброхотцев объяснял на немецком языке происхождение
названия гостиницы: когда-то привезли в Веймар напо-
каз слопа и держали это заморское чудо внизу, в подвале,
где сейчас веселый филиал гостиничного ресторана, бар
«У черного медведя». Вот так и получил отель свою сло-
новую кличку...
Был ветер на улице. Он гнал дождь полосами на про-
хожих. Мпе хотелось быть одной в эту первую встречу
с когда-то любимым, и я вышла одна. Город — топографи-
чески — очень мало изменился. Без зеленого густого по-
крова нарков он выглядел раздетым. И его домпкп, эти оча-
ги немецкой классической культуры, казались поменьше,
чем полвека назад, словно люди с осевшими к старости по-
звонками. «Музыкальный ключ» у меня, с каким я шла по
улицам, был не в пример прежнему мажорный: новая Гер-
мания родилась из испытания двух войн, родилась на не-
большом, правда, плацдарме, но зато каком! И что именно
взяла она из этих домиков с их модусами вивенди, домов
Гёте, Шиллера, Гердера, Виланда, Листа?
В одном из своих писем 1 Владимир Ильич, иронизируя,
пишет о выдвинутом против пего обвинении в «Регзопеп-
kultus». Мы перевели позднее это слово неправильно, как
«культ личности». Между тем в немецком языке слово
«Person» означает «лицо», «персону», то есть человека, за-
нимающего некое общественное положение, нечто услов-
ное и абстрактное, тогда как слово «личность», пользую-
щееся огромным уважением, называется «Personlichkeit».
Личность, Personlichkeit, стоит сейчас в ГДР в центре пе-
дагогических и политических брошюр. Чуть ли пе па каж-
дой странице агитационно-пропагандистских изданий о
школьной проблеме в Германской Демократической Рес-
публике находится это слово в его прямом положительном
значении как цель воспитания, как необходимость выра-
ботки пз каждого гражданина ГДР всесторонне развитой
личности Personlichkeit. Тогда как в чудовищном обвине-
нии по адресу Лепина, приведенном им в письме, речь шла
о культе персоны, культе своей собственной персопы (в
проническп-презрптельном безличном смысле). Разница
между этпмп двумя словами очень большая, и притом пе
только смысловая, а и психологическая.
Личность и ее культ — это одна пз копкретпых форм
1 В. II. Лепив, Полное собрание сочипспип, т. 6, стр. 359.
512
культурного строительства. Личность - высшее проявле-
ние достигнутого человеком развития - отражает себя в
творчестве и быту в приемах работы и суждениях, во вку-
се и поведении. Чем выше и совершенней личность тем
ценнее и показательнее ее проявления. Сохранить их для
потомства во всей пх жизненной связи как пример труда
и методики трудового режима, своеобразия мышления и
характера,— значит уберечь от забвенья их жилища, лич-
ные рабочие комнаты, обстановку, вещественные черты бы-
та, словом, сохранить их дом, — а дома-музеп крупнейших
творцов па земле — что они такое, как не культы их лич-
ностей? Веймар, как никакой другой город в Европе, сла-
вился такими очагами «культов личностей», входящими в их
совокупности в культуру родной страны. И вот Я опять
в Веймаре, опять перед домами великих творцов. Чем
отличается их показ в новых, социалистических условиях?
Расположение дома Гёте на Фрауэнплап с его парад-
ными комнатами и крохотной спальней, где он умер, просн
«больше света», задыхаясь от темноты этой клетки, и чу-
десным рабочим кабинетом, где все до мелочей отражает
его творческое присутствие, было мне знакомо наизусть.
Уже полвека назад я особо заинтересовалась личными
особенностями его бытия.
Во-первых, полным отсутствием случайности в обста-
новке. Ворона, строя свое жилище, таскает, как известно,
все, что попало, на его устройство — лоскутки, ветку, пу-
говицу, бумажку. Раз в Ялте на моих глазах она ухитри-
лась даже стащить со стола за шнурок мой слуховой ап-
парат, плененная его металлическим блеском. Есть жен-
щины, вот так собирающие у себя дома «бтестящие» пред-
меты, коллекционируя их по-вороньему. Но Гёте, большой
коллекционер, в своих парадных комнатах показал, что у
настоящего творца собранные им вещи всегда биографич-
ны, связаны с интимным развитием его характера и мыш-
ления. Увлечение античностью, поездка в Италию, страст-
ная любовь к минералогии, охваченность теорией цвета,
учением о красках, натурфилософские занятия, все, что
прошло цепью больших страстей у этого пытливого, глу о-
кого, устремленного ума, отразилось па обстановке парад-
ной анфилады гостиных, ее мебели, скульптурах, карти
пах, коллекциях. Ничего случайного, прикаченного нераз-
борчивым вороньим клювом! г
Во-вторых, полным отсутствием бесплановости в рабо-
чем режиме, отсутствием того французскою isser auc,
I? м. Шагинян, т. 5 513
laisser aller, житья как придется, плытья по течению, ка-
ким грешат иной раз и настоящие творческие работники.
Гёте всегда направлял свою работу, он любил писать па
отдельных бумажках планы и программы занятий на та-
кое-то время вперед, вешал пх па стене, подчеркивал, вы-
черкивал. Вел дневники, хотя бы несколько строк за це-
лый год; свято соблюдал распорядок работы, отводя
для нее утренние и дневные часы, когда голова свежа.
И — подобно нашему Лепину — ненавидел курильщиков,
закуренный воздух. У него не курили. Защитникам хотя
бы нюханья табака, в его время сильно в Германии рас-
пространенного, он раздраженно говорил: «Но ведь это
грязь, пачкотня!» Свежий воздух любил Гёте, как первое
условие хорошей работы, как ходьбу пешком, как любую
форму удовлетворенности организма. Но с такой же силой
он ненавидел насилие над собой и, если, например, писа-
ние не удавалось, не чувствовалось той зажжепностп фос-
фора в мозгу, какую люди называют вдохновением, оп да-
вал совет: отложить работу, лучше это время пробездель-
ничать, vertandeln, чем наспловать свой мозг. Всему этому
я так рьяно, так благодарно училась когда-то, медленно
впитывая в себя урок жизни, сохраненный для потомства
в доме-музее Гёте.
И еще одному, тогда же записанному мною в свой
дневник. Раз начав наблюденье или размышленье над
чем-нибудь, Гёте любил доводить его до конца или хоть
не до конца, а долго прослеживать во времени. Ему ин-
тересен был процесс развития в растении, в животном —
это все знают (во всяком случае гётеанцы знают); а вот
незадолго до смерти он направил этот интерес на политику.
В конце 20-х годов его заинтересовали тринадцать тогдаш-
них событий социально-политического характера. Он их
аккуратно записал на таблицу и вывесил ее. В следующие
два года, 1830 и 1831, он па двух других таблицах отметил
их развитие, то есть что произошло с ними последова-
тельно в таком-то и таком-то году. К сожалению, этот
любопытнейший анализ Гёте мало заинтересовал прежних
исследователей, и я потом до нынешних дней почти нигде
о нем не читала. Но взгляд на общественно-политический
факт, как па эмбрион, несущий в себе определенную
форму развития, то есть применение к обществу такого же
научного метода исследования, как и к любой области
природы, был тут у Гёте налицо, и о нем я уже тогда не-
мало задумывалась.
514
Все, о чем я тут пишу, было плодом моего старого
знакомства с веймарским домом Гёте. К нему прибавились
в памяти другие черты и черточки от прежнего посещения
домов-музеев — шиллеровского, в рабочей комнате кото-
рого, в ящик его письменного стола, Шарлотта Шиллер
должна была обязательно класть гнилые яблоки, потому
что запах яолочпого гниения стимулировал вдохновение
Шиллера, или отбор трофеев Листа, которым в то время
почти ограничивался листовский дом-музей,— все это вста-
вало в памяти, и я смогла сразу заключить, насколько
веймарские музеи-дома в июле 1914 года давали совер-
шенно изолированный образ их хозяев, почти вне истори-
ческой эпохи, вне связи с общей жизнью страны, Европы,
планеты. А заключив это, очень легко для себя увидеть,
какую огромнейшую разницу показа и восприятия дают
они сейчас, в молодой социалистической Германпи.
Чтоб лучше оценить систему нового показа, надо на-
чать с того, что всегда было главным у немцев,— с книги.
В самые последние годы, начиная примерно с 60-х годов
или с конца 50-х, появляется в Веймаре ряд небольших,
но прекрасно изданных книжек, скромно названных ката-
логами памятных мест и домов-музеев. На каталогах от-
метки: «Дом Листа», 1968, четвертое издание; «Дом Ви-
ланда», 1966, первое издание; «Дом Гердера», 1968, второе
издание; «Дом Шиллера», 1968, пятое издание; «Музеи
Гёте в Веймаре», 1968, четвертое издание...
Остановлюсь хотя бы на этих пяти, не утруждая чита-
теля перечнем десятка других «домов» и «замков».
Виланду не посчастливилось: каталог о нем издан всего
однажды три года назад. А «Дом Шиллера» переиздавался
пять раз, «Дом Листа» и «Музеи Гёте» четыре раза, от-
крывая сугубый интерес туристов к этим наиболее попу-
лярным именам. Но я по старой привычке, заимствованной
у Гёте,- начинать всегда с самого трудного п наименее
Интересного,— взяла себе на ночь для чтения именно и
лапда. Взяла,—и до утра горела моя ночная лампочка,
нанося убыток гостинице «Элефапт».
2
Что я знала о Виланде до сих пор? Очень• «ал°и
Хорошо знали русские интеллигенты ЧПП1СЯ па
Но моему поколению он ведом обрывками. • (у
Пего за «офранцуженное» противодеист
515
реалистическому движению молодежи против ложноклас-
сицизма, носящему название «Штурм унд Драпг» («Буря
и натиск»), и написал злосатирическпй фарс «Боги, герои
и Виланд». Что-то вроде нравоучительного романа «Ага-
топ» в стиле педагогического романа Руссо «Эмпль» чис-
лилось за Вплапдом. Портрет его с вытянутым носом и
острыми, холодными глазами напоминал мпе Вольтера, а
его «прпдворпость», его занятия с наследным принцем —
нашего Жуковского. Все эти ассоциации были произ-
вольны, и самого Вилапда я никогда не читала. II вот из
глубины гётевского времени, из парадных покоев малень-
кого веймарского двора приблизился ко мне человек не-
ожиданный, в черном бархатном камзоле и кружевном
жабо, резко противоположный сложившемуся у меня фаль-
шивому портрету. Книжка, скромно названная каталогом,
оказалась на высоте лучших монографий (пли докторских
диссертаций), какие я когда-либо читала. Форма — ката-
логическая — показалась мне ну просто новой найденной
моделью, по которой захотелось построить десятки домов-
музеев у нас. Главное ее достоинство: пи одного лишнего
слова, никакой литературщины и каждая фраза песет
смысловую, литературно-историческую нагрузку, а все
вместе дает абсолютно конкретный, абсолютно аргумен-
тированный портрет человека в центре своего времени,
на движущемся эскалаторе личной жизни и жизни
общества.
Музей Вилапда был открыт совсем недавно, в 1963 го-
ду. Для пего отвели пять комнат дворца (Witlum-Palast),
где оп постоянно бывал и часто гостил у герцогини Ама-
лии. Туда свезли его мебель, оставшиеся сувениры, кар-
тины, фарфор, манускрипты и книги. И уже в названии
комнат сказалась главная идея таких веймарских «до-
мов», выработанная новым общественным строем ГДР.
Пусть сам читатель увидит ее в перечне этих названий:
1. «Молодость и ранние поэтические труды»; II. «Проби-
вающие путь труды в духе эпохи Просвещения»; III. «Ви-
лапд и повое поколение литературной молодежи»;
IV. «Вершины мастерства веймарского периода»; V. «Как
публицист и поэт после французской революции»
(1789—1813). Движение этих названий идет по главному
пунктиру данной человеческой личности, по тому поло-
жительному, что опа внесла в развитие родной литера-
туры. Человек, вышедший мпе навстречу в черном бар-
хатном камзоле, принес с собой воздух эпохи Просвс-
516
щоппя, шестибалльпый ветер, почти вихрь-конца во-
еемоадцатого века Перед умным и скуАым каталогом
предметов в каждой комнате - страничка введенья где
Виланд коротко рекомендуется как поэт, писатель пепе-
водчик и публицист немецкой эпохи Просвещения, критик
феодального абсолютизма, один из тех немногих немец-
ких писателей, кто сумел поднять свой голос в защиту
французской революции и якобинцев. Что страничка
эта —отнюдь не общие фразы, доказывает сам Виланд
в цитатах пз его собственных вещей, перепечатанных в
каталоге со страниц его книг, развернутых на музей-
ных стендах. Ничего общего с «Эмилем», которого Рус-
со пожелал видеть натуральным «сыном природы», изъя-
тым из цивилизации и оков времени: «Агатон» Ви-
лапда — это история гражданина, для маскировки пере-
несенного в Древнюю Грецию, воспитанного движением
истории, в котором он сам постоянно участвует — от
незрелых романтических идей до осознанной граждан-
ственности нового человека третьего сословия, вышед-
шего на историческую арену.
Огромное влияние на немецкую молодежь оказал, как
мы знаем, Шекспир, которого в Германии поняли и оце-
нили раньше, чем в Англии. Но источник этого влия-
ния — в драмах Шекспира, переведенных на немецкий
язык; а перевел их и этим как бы камень в тихую заводь
бросил, от которого пошли и пошли раскатываться круги,
пе кто иной, как Виланд. Это как-то исчезло из поля зре-
ния нашего поколения. Исчезли и удивительные для офи-
циального положения Виланда в герцогском дворце, среди
негодующего крика испуганных мещан и осуждения
многих ученых и писателей, смелые высказывания Ви-
ланда о Великой французской революции. В 1793 году в
«Размышлениях о современном положении отечества» он
рассуждает, например, о влиянии революции на оощество
в замкнутых, еще феодальных европейских государствах.
«Несправедливости, обиды, угнетения, которые до сих пор,
хотя и со вздохами, и с ворчаньем, по все же люди пере-
носили, потому что механически верили, что иначе пе мо-
жет быть, сейчас они начинают находить непереноснымп,
потому что увидели, что может быть иначе» . в письме
к Карлу Леонарду Рейнгольду, в июле 1/9. года, когда
1 «Dor Neue Deutsche Merkur», 1793,е^^)Г^рПи^а0Д81и k’
S. 4—5. Характерные подчеркивания bci ду
517
все ужасались от падающих на гильотине голов, он как ни
в чем не бывало спокойно пишет: «Право же, лучше, чтоб
погиб одпн, чем погубить весь народ».
И дальше — выделенное умными, вольтерьянскими
цитатами целое здание убеждений, которые чпслятся пере-
довыми в глазах растущего человечества: здоровая реали-
стическая эстетика, холодный отпор клерикализму, трезвое
неверие в возможность личного бессмертия... Вот оп каков,
провинциальный воспитатель кронпринца, почти никому
сейчас не ведомый Христофор Мартин Виланд, высоко це-
нимый Лессингом, Гердером, да и самим Гёте. II как это
хорошо, когда пробег по музею и чтение каталога конкрет-
ней, чем любая диссертация, доказательно, без лишних
слов восстанавливает передовую традицию в истории обще-
ственного сознания!
А дальше — каталог музея-дома Гердера, которого я
знала больше, чем Виланда, и даже читала — и даже из
прочитанного запомнила, как пишет Гердер о тенденции
человека к вертикальному росту, тогда как в животном
мире — тенденция горизонтальная, и сколько на этом срав-
нении у Гердера было наворочено глубоких и гуманных
идей. Гердер в моей памяти так и остался многословным
идеалистом-гуманистом. Но уже подготовленная к струк-
туре веймарских книжек-каталогов и к новому устройству
домов-музеев, я сугубо внимательно всмотрелась в экспо-
наты музея. Если музей Виланда был открыт в январе
1963 года, то гердеровский спустя одиннадцать месяцев, в
декабре 1963-го. Принцип организации и содержания пред-
метов каждой комнаты — в каталоге одпн и тот же, но
люди, живущие в этих домах,— разные, хотя работали
они в Веймаре в одно и то же время. Виланд прожил во-
семьдесят лет (1733—1813), Гердер пятьдесят девять лет
(1744—1803), оба были людьми XVIII столетия, задев-
шими лишь кусочек века XIX. На фоне блестящего фран-
цузского интеллектуализма, подготовившего в лице своих
гениальных hommes de lettres (людей пера) французскую
революцию, этот узкий маленький круг веймарцев с пх до-
машним очагом идей эпохи Просвещения мог бы пока-
заться незначительным, если б не гигантская фигура Гёте.
Но Виланд как-то написал Иоганну Глейму, что «хоро-
шее не может пропасть». И хорошее не пропало. Если не
сто лет назад, опо сейчас переходит в действие, оживает
зелеными ростками нового понимания. Социалистическая
культура ГДР сумела придвинуть к современности фупда-
518
ментальны© передовые идеи Веймара и показать их так,
как не могли полвека назад.
Гердер был «лицом духовного звания», ein Geislliclier,
как говорят о священниках немцы. Он служил в церкви,
читал проповедп, будучи одновременно ученым и педаго-
гом. Но привкус религиозности в этом мыслителе не от-
талкивает читателя от его ясного, элегантного языка,
последовательного мышления, продуманного гуманизма и,
главное, удивительной, для его сана, радикальности, почти
революционности взглядов. Тем же методом, что и в музее
Виланда, каталог разворачивает перед нами рост и глубину
этих взглядов Гердера.
В эстетике: оп был идейным отцом молодежного
«Штурма унд Дранга», призывал к изучению народного
фольклора, видел в Библии — древний фольклор евреев,
видел в истоке каждого искусства народные песню и сказ,
слагаемые главной действующей силой культуры, по-
скольку эта сила, созидательная, трудовая, дающая хлеб
насущный для бытия человечества,— народ. В лингвисти-
ке: он создал учение о происхождении языка из поэзии,
потому что впервые начатки языка у народов представля-
ют собою как бы собрание элементов поэзии, заимствован-
ных у звуков природы: «Подражание звучащей, действую-
щей, движущейся природе! Из выявления всех существ
взятое и выявлением человеческого восприятия оживлен-
ное!» 1 В истории: он указал на самостоятельное значение
каждого исторического этапа и на противоречивое движение
исторического развития. В философии он выступил против
гносеологии Канта, за реальность объективного мира и
возможность познания «вещи в себе». В политике: он был
резко против колониализма, против завоевательной войны.
В то время как немецкие князья начали интервенцию про-
тив Франции (Гёте, как наблюдатель, участвовал в этой
кампании), Гердер открыто выступил в защиту француз-
ской революции. Он назвал войну Франции против интер-
вентов единственно справедливой войной. В «Письмах о
требовании гуманности» есть обжигающие своей страстно-
стью строки: «По какому праву, под каким предлогом мо-
жет кто-либо переступить границу, чтоб срезать соседу,
как своему рабу, волосы, навязать ему своих богов и
отнять у него поэтому его национальные святыни религии,
искусства, мировоззрения и образа жизни; в сердце каж-
р *?Н е г d е г, Abhandlung fiber die Ursprung der Spracho, Der-
519
дой нации оп найдет себе врага...» 1 Наконец, устроители
музея Гердере! даже указали посетителям, что в его лите-
ратурном наследстве имеются элементы диалектики, быть
может попавшие туда под влиянием «Логики» Гегеля.
В одной из своих рецензий— на английскую книжку Мил-
лера «О разнице состояний в буржуазном обществе» —
Гердер в виде вопроса пускает в ход гегелевскую терми-
нологию: «А как, если два внешних состояния снимают
друг друга и порождают третье, причем невидимо дей-
ствует под этпм все одна и та же сила?» 2
Листая каталог и проходя с ним из комнаты в комнату,
вы поддаетесь атмосфере удивительно сильной духовной
лич пости. Если это действует на приезжего посетителя, то
как же сильно должно это влиять на немецкую молодежь?
Традиции, которыми можно гордиться, которые лучше
всякого рода кордопа противостоят западному миру с его
агрессией, реваншизмом, извращением духовного насле-
дия немцев...
На двух этих каталогах стоит имя автора: Хедвиг
Всйльгупи. Ею паписана и еще третья книжка — о доме-
музее Листа. И в пей вместо прежнего перечня афиш и
триумфов большое место занимают воспоминанья нашего
Бородина, оказавшиеся на редкость интересными. Они,
разумеется, были изданы и у пас, по таким ничтожным
тиражом и затертые в сборники, что многие из советских
любителей музыки их и в глаза пе видели. Между тем Бо-
родин ярко описывает свои встречи с Листом, характер
и внешность великого музыкапта, его окружение, его стар-
ческие добродушие и гостеприимство, его особую любовь к
русским ученикам и России. Мпе кажется, Хедвиг Вей ли-
гу пи, создавшая эти брошюры со скромным подзаголовком
«Каталоги», нашла в сущности новый литературный жанр,
который в коллективном творчестве с музейными работ-
никами и обдуманной расстановкой предметов в музее мог
бы с успехом привиться и у нас. Он вполне заменяет тол-
стые диссертации и многословные монографии. Оп совме-
щает в себе материал, организованный во времени и про-
странстве,— и ведущую руку научного работника, знаю-
щего, что необходимо выявить и показать в ответ на
живую потребность эпохи.
• Herder, Briefe fiir Beforderung dor Ilumanitat, Riga, 1797.
2 Herder, Rezension fiir «Bernerkungen fiber die Unterschied
der Sliinde in dcr biirgcrtichen Gesellschaft», 1772. (Цитирую по ка-
талогу.— M. 111.)
520
• Ну, а как же дом 1 ёте, ради которого я в год первой
мировой войны отшагала по немецкой земле без малого
четыреста километров? Прежде всего я нашла в посвя-
щенной ему брошюре профессора Хольтцхауэра драгоцен-
ные для меня строки. Ученый повой социалистической
страны по мог, разумеется, обойти те загадочные таблицы,
какие старый Гёте вывесил па стене. Вот что пишет о пих
профессор Хольтцхауэр:
«На дверях своей рабочей комнаты в доме па Фрауэп-
план прикрепил Гёте три листа, которые, наряду с мно-
гим другим, доказывают его интерес к политике до самой
глубокой старости. Это синоптические таблицы из годов
4829, 1830 и 1831. Из «Всеобщей Аугсбургской газеты»,
издававшейся Котта, и парижского «Глобуса», а также из
других источников оп взял на заметку важные полити-
ческие события и проследил их развитие^ в том числе
русско-турецкую войну, освободительное движение в Юж-
ной Америке с Симоном Боливаром и также деятельность
иезуитов в Германии» ’.
Я была просто счастлива пайтп эту заметку и частич-
ную расшифровку загадочных таблиц, которые в 1914 году
пе смогла прочитать точно — опи висели чересчур высоко.
Мне только показалось (и я неверно занесла в дневник),
что годы были 1828—30-й, а по 29 й —31-й. Значит, инте-
рес был у Гёте еще позднее, перед самой его смертью!..
Дальше профессор Хольтцхауэр приводит замечательные
свидетельства общественной и политической жилки у Гёте,
отразившейся в ряде его цитат. Но, к сожаленью, методика
этого интереса у Гёте, его совершенно новый, пптпмпо-гё-
тевский подход к изучению общественного явления, как
явления природы (зачаток предположения закономерности
в жизни общества, как в самой материальной природе, и,
значит, научного ее изучения!) — не обратили на себя вни-
мания исследователей и посейчас. А между тем едва ли не
самое зрелое из опыта жизни, прожитой Гёте, это на ос-
нове огромной практики выработанная им методика...
И еще было одно, что остановило меня при посещенье
Дома-музея. Оно резко ударило по восприятию. Оно требо-
вало ответа, хотя для многих посетителей дома Гёте это
показалось бы мелочью.
'Helmut Holz haver. Das Goethe Museum in Weimar.
1968, S. 17.
521
3
Мы с моим спутником были приглашены на ужин
к автору книги о Гёте, директору «национальных ис-
следовательских и мемориальных учреждений немецкой
классической литературы в Веймаре» профессору Хельмуту
Хольтцхауэру. Под проливным дождем вечером машина
привезла нас на тихую улицу с красивыми домами типа
вилл, и мы очутились в изящной квартире-модерн, с чем-то
уютно-интеллектуальным, располагающим к беседе. На
столе в гостиной на красивой подставке горела толстая
красная свеча, толще охвата ее ладонью. II она не просто
горела: алые восковые языки, расчленяясь от фитиля, опа-
дали вокруг огня, как лепестки от пестика. После ужина
мы уселись вокруг нее, и, пока длился наш разговор, свеча
раскрывалась все больше и больше чудесным алым цвет-
ком, словно постепенно расцветая.
Жена профессора показала мне «очаровательную
книжку», над которой «умирала со смеху». Это был немец-
кий перевод нашего «Козлотура». Профессор принес не-
мецкую книгу в голубой обложке — первое издание моего
«Гёте», вышедшее в ГДР много лет назад и с тех пор
дважды переизданное, раз в ГДР и раз — подпольно —
в ФРГ. Это были предварительные мостики к большому
разговору, в своем роде осторожное приближение друг к
ДРУГУ- В конце их последовала естественная фраза хозяина
о том, что нового нашла я в экспозиции дома Гёте со вре-
мени моего «Путешествия в Веймар», то есть с июля 1914
года?
Но вместо ответа я прежде всего сама обрушилась с
вопросом, какой мучил меня весь день, с вопросом, имею-
щим значение, быть может, только для заядлых, право-
верных гётеапцев: как это так можно произвольно переме-
нить одеяло в спальне Гёте и вместо стеганого ватного,
тускло-зеленого цвета, обветшалого, но настоящего, собст-
венного одеяла Гёте, еще державшегося в мое время, гар-
монировавшего с ковром па стене, со всей тональностью
спальни,— постелить новое стеганое красного цвета?!
Новое красного цвета режет глаз, когда входишь в спаль-
ню,— ведь пз памяти не ушло, не могло уйти подлинное,
ведь сейчас спальня кажется неправдоподобной, модерни-
зированной!
И тут профессор Хольтцхауэр повел рассказ о вещах
действительно интересных, хотя па первый взгляд нове-
522
роятных. Хотя ткапп выдерживают, пе рассыпаясь, тыся-
челетия времени, что нам известно по египетским мумиям,
ио в обычной обстановке жизнь пх куда короче. Тускло-
зелепое старенькое одеяло, хранившееся в музее Гёте
свыше восьмидесяти лет и виденное мною уже совсем об-
ветшалым в 1914 году, не выдержало действия времени,
оно стало распадаться. Исследуя его ветошь, расщепляя
его хлопья, чтоб достоверней восстановить его краску и
субстанцию для нового одеяла в музее, химики с изумле-
нием нашли, что первоначальный его цвет был вовсе пе
зеленым, а краспым, оп как бы выцветал десятки лет,
изменяя свою окраску п подтверждая отвергнутую физи-
ками собственную теорию Гёте в его «учении о цветах»
(Farbenlehre): «Он с того света доказал ныотоповцам,
что был прав,— полушутя, полусерьезно закончил свой
рассказ Хольтцхауэр.— А если говорить о новых наших
исследованиях за прошедшие годы, то они связаны с
сегодняшним днем. Многие идеи Гёте, его прогнозы глав-
ным образом в химии, оказались близкими, интересными
нашему времени. Да вот живой пример — мой сын
Мартин, он химик, пишет диссертацию об идеях Гёте в
химии...»
Мартин, сосредоточенный и молчаливый, сидел тут же,
задумчиво глядя па золотой пестик свечи.
Химический анализ рассыпавшихся хлопьев старого
гётевского одеяла... Это было необычайно, неожиданно для
меня, и оно вывело наш разговор прямо in medias res, в
середину дела, поскольку своей старой книгой п всем не-
умирающим интересом к Гёте я ставила во главу угла его
изучения — именно научную, философскую апперцепцию
гения, его значенье как мыслителя новой эры, как близ-
кого нам, приближающегося к нам диалектика-материали-
ста. В течение многих лет, получая постоянно программы
конференций по Гёте пз Веймара п прпгташснье высту-
пить па них, я не раз задумывалась над темой «Ленин п
Гёте», «Значение Гёте для Лепина», ио откладывала ее за
недостаточностью продуманного материала, за отсутствием
времени проделать нужный анализ над каждой страницей
«Материализма и эмпириокритицизма»...
Беседа — особый вид творчества, обоюдного пли даже
коллективного, если участие в ней принимают не только
Двое. Вот почему после нее человек чувствует сеоя ооога-
Щенпым вдвойне — и отдачей и полученьем. Да, Веймар
во многом изменился, он шагнул вперед, он лпцом повер-
523
нул традиции к современности, ввел весь их еще не вскры-
тый потенциал в служение будущему; но оп же показал
и то, как вся глубина этого потенциала, жизненная сила
мирового, общечеловеческого гуманизма, становящаяся
бесплодно-абстрактной в условиях старых, отживающих
общественных отношений,— обретает плоть и кровь, жи-
вую конкретность в новых — социалистических.
Спустя два с лишним месяца после моего возвращенья
из ГДР в Берлине происходил конгресс писателей. Я сле-
дила за ним по очень общему, почти ничего, кроме голых
фраз, не дающему репортажу в «Берлипер Цейтунг». Но
одно место, не схожее с тем, что обычно говорится и па
наших писательских съездах, остановило меня. Это была
коротенькая выдержка из доклада профессора Макса
Вальтера Шульца, директора Института литературы имени
Йоханнеса Бехера. Он сказал: «Сейчас в Германии — два
немецких государства, антагонистически стоящих друг
против друга... Признание живущими в Германии писате-
лями своей идентичности с тем или с другим государством,
с социалистической общественностью или с аптиобщест-
венпостыо капиталистической, создает тем самым и две
немецкие литературы. Какая-либо третья немецкая лите-
ратура, считающая себя пе идентичной ни с той, ни с
другой, объявляющая себя автономной, не желающей
служить никакому делу, кроме своего собственного,
ищущая свою «общественность» лишь в измышленном
собственной головой псевдоинтернационализме, обречена,
как это учпт весь исторический опыт, заранее на общест-
венное бесплодие. Буржуазный немецкий писатель, все
еще показывающий своему обществу сквозь темное зер-
кало старые буржуазно-гуманистические и демократиче-
ские идеалы, для нас гораздо ближе к социалистической
немецкой литературе, чем писатели третьего пути» '.
Да, старые гуманистические идеалы, выраженные в
оболочке своего времени и своего класса, ближе стране
социализма, нежели левацкая мпимоинтернациональная
заумь бесплодного эгоцентризма, лишенного знака времени,
истории, родины. II это потому, что наследником всей ста-
рой гуманистической культуры, осваивая и нацеливая все
живое в ней, является повое, социалистическое общество...
1 «Berliner Zeitung», 19G9, 29 мая, стр. 3, колонка 6.
524
4
В это утро я поняла, пережила всем сердцем призывное
восклицанье короля Лира «Дуй, ветер, дуй!», звавшего с
диким отчаяньем бурю, вместо того чтоб укрыться от нее.
На улице, когда мы вышли из своего «Элефанта», было
похуже бури: ветер стегал, дергал, рвал клочьями кома-
риные кучи дождя, саранчовые кучи снега; лужи лопались
под погами, обледеневшие за ночь; смотровое окно в ма-
шине, покуда мы тяжело скользили из Веймара, было за-
леплено пощечинами грязи, замазано дожде-снегом, и его
приходилось вытирать чуть ли не на каждом полукило-
метре. У едва видимого строения машина стала. От-
сюда надо было идти пешком, идти огромные расстояния
в обведенном проволокой пространстве, от объекта к объ-
екту, и тут я, как Лпр, готова была благословлять погоду,
пронизывавшую до костей, потому что это было самой
меньшей данью человеческому изнеможенью и ужасу, по-
гребенному в этой страшной пустыне. Мы шли, миновав
ворота с гнусной готической надписью «Каждому—свое».
Мы приехали в Бухенвальд.
Что рассказать читателю об этом последнем веймар-
ском «музее»? Передо мной огромная книга со всемп, от
первого до последнего, документами, связанными с неве-
роятным обесчеловечивапием, проявленным здесь наци-
стами,— скрупулезно точно, аккуратно, как роботы. Но я
захлопнула книгу. Лучше по памяти и только о том пемпо-
гом, что непосредственно обожгло память.
В первом пз «объектов» была невинная медицинская
комната со столиком для записи чуть ли не санаторных
данных: вес, рост... У степы возвышалась вертикальная
стойка с показателями сантиметров и метров. Сюда вво-
дили пленника, раздевали и ставили, чтоб измерить рост.
Опускалась сверху дощечка, словно шлагоаум, на цифре
роста. А с той стороны, за стеной тоже была комната и
против той же стены с доской — узкая, незаметпая верти-
кальная щель в соответствии со шкалой сантиметров.
И стоял человек с чем-то черным, как свернутая кобра, в
Руках. Когда в «санаторной комнате» устанавливался рост
пленника, дуло револьвера точно входило в шель па уровне
человеческого затылка — Gonick по-немецки, и с выстре-
лом наступала мгновенная смерть. Операция так и называ-
лась «Am Gonick», в затылочную часть. Спавшего быстро
тащпли по узкому цементному- капальчику — в скрытый
525
от глаз, но тоже рядом, в двух шагах, морг, с тем только
отличием от обычных моргов, что мертвецов тут навали-
вали кучей друг на друга, а не накладывали на столы.
Коридор; роздых от мгновенных методов уничтоженья;
фотографии на стенах. Вот живое лицо, верней — лицо жи-
вого человека. Надо было, чтоб оп был жив. Потому что
сдирать кожу с лица живого — значит получить лучший по
качеству материал. II лицо — без кожи. Пз обнаженных
глазниц глядят человеческие глаза. Мясо вместо лица пе
имеет мимики, не имеет выраженья. Глаза — тоже. Но они
не мертвые. А тут же за стеклянной витрипой какой-то
сморщенный дамский ридикюльчик, еще какая-то галан-
терея, сделанные из лицевой кожи этого ободранного чело-
века. II дальше — фото, фото. Вот фотография странного
субъекта, вы его можете встретить на улице, где-нибудь в
театре, сесть с ним рядом. Несчастная женщина может
даже влюбиться в него — во что-то странно подкинутое
зрачками ввысь, фанатическое в этом лине. Подпись:
садист Мартин Соммер, тот, кто был инициатором всех
изощренных пыток, кто проделывал их сам, своими ру-
ками, над людьми, присланными в его распоряжение.
Он не просто злодействовал, как обычные злодеи в кни-
гах. Он наслаждался злодейством.
Крайняя степень, до чего может дойти человек, высшее
созданье природы. Говорят, в крови людей имеются ба-
циллы чуть ли не всех болезней, но люди могут прожить
до смерти, не заболев ни одной из них. Значит ли это, что
в душе человеческой — по Достоевскому — могут жить
потенции ко всякому виду порока, всякой страсти, ко злу,
к жестокости, мучительству, истязательству, убийству?
II если, как для оживления болезнетворных бацилл, со-
здадутся нужные условия для этого,— пробудятся и про-
явятся в ней потенции зла, последнего падения человека,
хулы па «духа святого», па то, чем стал человек — челове-
ком?
Мы идем дальше, дальше, мы видим отвратительные
нары, где задыхались пленники, видим черные, вонючие
погреба, где сидели они в одиночку, видим изображения
худых, скелетоподобных пленников, до предела додержав-
ших в этих изнеможенных остатках тела едва заметное
мерцание жизни. Вдруг в мир неперепоспых страданий
врывается деловитая, здоровая, обыденная, как рабочий
день в канцелярии, официальная бумага со штампом
учрежденья. Хочешь облегченно вздохнуть, ведь штамп —
526
медицинской фирмы Боэр, ждешь чего-то, хотя подобия
каке го-т , е пи пе добра, то нормальности. Оказывается,
фирма Боэр запросила у Бухенвальда для своих экспери-
ментов двести здоровых женщин. Бухенвальд назначил
цену: по двести марок за голову. Это показалось дорого
фирме. Она отвечает: мы согласны купить женщин не до-
роже ста семидесяти марок за каждую. На ста семидесяти
сошлись. А как женщины? Почти ни одна пе выжила, ви-
димо, и не могла выжить, поскольку оплата велась «на-
совсем». А фирма? Фирма продает лекарства и посейчас —
в ФРГ.
Молча, с подступающей к горлу тошнотой проходили
туристы вдоль бесконечных объектов, чувствуя свою, че-
ловеческую, вину за возможность такого обесчеловечпва-
лия. Но вот камера немецкого священппка. Его замучили,
и он погиб, потому что поднял голос против нацистского
зверства. Передо мной в мокрой от снега курточке, с мок-
рой головой без кепки шел мальчик лет двенадцати. С нпм
был отец. Он подвел его к камере Тельмана и тихо начал
рассказывать что-то. Я не слышала слов, но лицо маль-
чика постепенно, словно прорезь в тучах, освещалось
внутренним светом, мальчику становилось легче; захоте-
лось подольше смотреть на него, следить за сменой чувств
в светлых глазах, за вздохом, поднявшим мокрый ворот-
ничок на шее,— и вот мальчик с отцом уже у другой, боль-
шой витрины, куда и мы подходим с отрадным чувством
выхода из ада. Фотографии борцов подпольного комитета
против фашизма всех национальностей, в том числе и
ваших, советских людей, глядят на нас одна за другой. Жи-
вые, хорошие лица, разные, но схожие в одном — в выра-
жении воли и решимости, лучшие люди человечества, кто
всегда и везде, при всех обстоятельствах остаются людьми,
ве теряющими ни мужества, ни человечности. Мальчик,
глядевший на нпх, весь подобрался, ожил. Он стискивал
Руку отца, глядел, оглядывался и все что-то спрашивал
вполоборота, а сутулый человек, склопив к нему голову,
отвечал. Не все погибли, многие из нпх живы. Надписи
говорят, кто где сейчас находится п над чем раоотает.
И жив среди нпх советский подполыцпк, член комитета,
живы многие немцы...
Мальчпк почувствовал, что па него смотрят. Оп повер-
нулся, и я увидела повеселевший голубой взгляд под бе-
лыми бровямп. Маленький немецкий гражданин нового,
социалистического государства! Не забудь, когда вырас-
527
тешь, о том, что тут увидел! II сохрани свою чистую дет-
скую совесть — стыд за бесстыдное зло и гордость за то, что
и немцы, твои земляки, подняли руку на зло, не боясь ги-
бели. Примером для собственного бытия на земле — за-
ключи это в сердце и памяти...
Летом 1958 года вышла в ГДР книга, которую с тек
пор переиздают десятки раз на десятках языков мира и
расходится она в миллионах экземпляров по всему лицу
земли. Автор ее, Бруно Апиц, рассказал, как в совершенно
обнаженной и беззащитной для пленных обстановке только
что увиденного нами лагеря один арестант сумел провезти
с собой в чемодане крохотного живого еврейского маль-
чонку, родителей которого уничтожили в Освенциме, уж©
научившегося не издавать ни звука, задерживать дыхание,
не двигаться. Заключенный знал, что он обречен; но его
сундук, вопреки всякой теории вероятности, сохранили та-
кие же обреченные люди вокруг него и сохранили в живых
мальчика. Рассказ ведется просто, но его нельзя отложить,
когда читаешь, и на бумажной рубашке переплета, по
обычаю издательств, сказано для читателя, что спасенный
мальчик, Стефан Иржи Цвейг, сейчас жив, здоров и рабо-
тает. Эта книга, «Nackt unter Wolfen», известная и у нас
(«В волчьей пасти»), встает наперерез страшному впечат-
лению от Бухенвальда. Жить было бы невозможно, если б
не знать, что человек не перестает быть, пе теряет свою
человечность, какими бы страшными пи были стены во-
круг него. II теплота от образов книги, написанной пером
писателя, тоже сидевшего в Бухенвальде, написанной не из
головы, а по свежему следу увиденного и пережитого, со-
гревает сердце, когда в сумерках возвращаешься в Вей-
мар.
Письмо пятое:
СОЗВЕЗДИЕ КАССИОПЕИ
1
Иена — один из показательнейших городов новой, де-
мократической Германии. Есть такое выражение у архи-
текторов: «вписывается» — дом вписывается в ансамбль,
здание вписывается в пейзаж. Я его всегда вспоминаю,
думая о Иене. Она вписывается в историю новейшего со-
циалистического развития немецкой культуры. В эпоху
528
Гёте это был город университета, где читал Шиллер; город
библиотеки и семейства Фромап, где Гёте — в который
раз — увлекся; город провинциальной тишины и уюта,
куда можно было за час-полтора доехать из Веймара па
лошадях и отдохнуть на гётевский, лучший в мире манер:
в духовном общении дружбы и взаимопонимания. Тот ма-
ленький исторический факт, когда какой-то прилежный ме-
ханик Карл Цейс добивался — с великими усилиями — зва-
ния университетского механика и хотел этим званием тес-
но связать свою мастерскую с потребностями науки, ещо
не произошел, ведь Гёте умер, когда Карлу было всего
шестнадцать лет. Между тем этот маленький факт был за-
родышем огромного факта, стоящего сейчас перед нами, как
стоят в представлении пашем об итальянских городах их
уникальные площади с уникальными duomi — соборами и
звонницами. Именно это зародышевое событие — звание ма-
стера-ремесленника как «университетского поставщика»,
добытое с величайшими усилиями (так добывали до револю-
ции крупные русские фирмы звание «поставщика двора Его
величества»),— сделало сейчас Иену показательным го-
родом ГДР, образцом для многих ее городов, связавших
промышленность с образованием, производство с наукой.
Мне часто приходится слышать в ответ на мои расска-
зы о повой школе, что-де именно расцвет полптехпизации
во всех новых школах и есть прямая причина оскудения
гуманитарных наук, а сними — нравственности, духовных
идеалов, духовного состояния современной молодежи.
Реплика эта ошибочна. Метафизика по-гречески — после-
физика, гуманитарные науки растут над (или вслед за)
естественнонаучными, ведь для истории нужно накопле-
ние прошлых фактов; для философии — накопление всех
видов и опытов восприятия; для психологии — развитие
человеческих типов и характеров, порождаемых разви-
тием человеческих обществ, а значит, и развитием техни-
ки,— словом, после, после, а не до. II замечательно, что но-
вая огромная гуманитарная наука — марксизм-лени-
низм — развилась и показала себя необходимой именно
вслед за происходящей во всем пашем мире физико-мате-
матической и технической революцией.
Попробуйте связать нашу старую идеологию (историю,
психологию, этику, гносеологию) с тем, что вдруг распах-
нула па земле повая физика с повой техникой; попробуй-
те вразумительно оформить происходящее сейчас на почво
Эт°го нового перевооружение всей промышленности; по-
529
пробуйте хотя бы привести к какой-то адекватности, к
знаку равенства два эти мира, пашу старую гуманита-
рию с нашей повой технологией,— и что получится?
В лучшем случае — разговор о бессмысленных и вредных
последствиях «безбожной» кибернетики; о наличии «ми-
стики» в попытках опытов телепатии и в прослеживании
слуха и зрения «за порогом» человеческой слышимости и
видимости; о гибельности расщепления атома и обесчело-
вечпвапия человека в век атомистики и тому подобное, в
то время как именно для поднятия человеческого духовно-
го мира и его нравственной сущности па более высокую
ступень нужно выработать и более высокую, более
адекватную гуманитарию, заложенную в трудах новых
учителей человечества Маркса, Энгельса, Ленина.
Так вот, мне кажется, именно там, где возникает сей-
час необходимый симбиоз между научным изобретатель-
ством и материальной продукцией, между новыми откры-
тиями в технике п воплощением пх в новых материаль-
ных фактах производства, между мыслью ученого и делом
рук рабочего, именно там возникает и неизбежность повой
философии, новой психологии, новой метафизики, новых,
более высоких форм нравственности, иначе сказать —
неизбежность диалектического материализма, всей систе-
мы идей марксизма-ленинизма. Но ведь так пменпо и про-
исходит в ГДР, где эти новые гуманитарные предметы
преподаванья возникают не формально, искусственно, а
естественно, органически в каждой высшей школе, неза-
висимо от ее профиля. Без них не осмыслишь, не свяжешь,
не применишь в дело новую физику.
Разговор этот, ведомый мною с читателем, велся мною
в Иене, когда мы сидели в компате дирекции народного
предприятия «Иена — Карл Цейс». Бывший маленьким
городок духовного отдыха-общенья Гёте вырос в крупный
промышленный центр с главной его доминантой — упомя-
нутым предприятием. В самом центре города — много-
этажный зеркально-стеклянный дом управления фирмы;
на окраине — целый городок рабочих коттеджей; за высо-
кими каменными стенами с высоченной трубой, пронзаю-
щей небо, — заводские цеха; в большом белом корпусе —
отличная, на трп четверти научными аппаратами самой
фирмы оборудованная, передовая поликлиника... Словом,
куда ни повернись, если даже упрешься в университет, в
школу, всюду Цепе, Цейс, Цейс. И даже покуда мы гово-
рили, а мы, правда, беседовали битых четыре часа и кон-
530
чать не хотелось, целая вереница школьников, предводи-
тельствуемая учителем, прошла мимо кабинета дирекции
вверх по лестнице, чтоб познакомиться с работой конст-
рукторского бюро.
Служащие фирмы, с которыми мы разговаривали,
своими «профилями» показали сложность, комплексность
самой дирекции. За столом вокруг нас сидели: советник по
культуре у генерального директора (или представитель по
отделу культуры — Kulturbeauftragter) Курт Липке; пред-
ставитель Литературного бюро доктор Шмидер; заведую-
щий музеем-выставкой фирмы Пауль Кролль; веселый,
большой и толстый, сказавший о себе «я — технический
купец», господин Титтельбах, коммерческий директор
фирмы. По мере надобности при возникающих вопросах к
нам вызывались сверху, из исследовательских отделов,
молодые ученые: астроном в белом фартуке Дитрих Гудтко
и Эрика Руше, дипломированный физик. Вообще, стариков
мы не встретили почти нигде на предприятии. Основными
кадрами была молодежь, руководящими — средний воз-
раст. Наш милый лейпцигский друг доктор Шмида, пока-
зывавший нам приборы Цейса на Лейпцигской ярмарке,
не мог досидеть с нами до конца по болезни сердца...
— Новая продукция требует новых людей, — так
начали наши хозяева беседу с нами. — Важнейшая пробле-
ма для нас — образованные рабочие. Образовывать челове-
ка надо с детства, поэтому с первоначальных школ знако-
мят у нас детей с новыми открытиями, обучают матема-
тическому мышлению. Время бежит вперед, и школьные
программы должны все время обновляться. Если ученик
придет к нам со знанием того, что было пять лет назад, —
он уже отстал. Учиться сейчас нужно снова и снова.
В ГДР мы ориентируем профиль обучения на потребности
определенных индустриальных городов. Например, возь-
мите Йену. У нее главное математика, физика, химия.
Общая для всей республики «интеграционная реформа»,
то есть проведение тесной связи институтов и промышлен-
ности между собой, у нас выражается практически в том,
что главный ваш руководитель исследований на Цейсе,
профессор доктор Иоахим Поль, одновремеппо занимает и
кафедру физики в университете. Преподаватели высших
школ Пены — путем практики становятся партнерами
Цейса. В Высшей политехнической школе секция «Созда-
ние научных аппаратов» принадлежит пашей фирме. Это
помогает каждое повое изобретение без всяких лишних
531
проволочек осуществлять на производстве... Специализа-
ция сейчас — это совсем не то, что специализация в прош-
лом веке. Для пыпешпей специализации нужно широкое
фундаментальное общее образование.
Я суммирую главные темы беседы, по освещались они,
конечно, не так сухо, велись всеми сообща, и каждый до-
бавлял от себя малую толику. Нам, разумеется, рассказали
с теплотой и в подробностях историю самого Карла Цейса,
которую я уже знала из книг; рассказали о значении фир-
мы, производящей сейчас точную научную аппаратуру,—
и в структуре хозяйства всей республики, и в ее теспой
связи с аналогичной работой Советского Союза,— и о ми-
ровой репутации фирмы и, наконец, разработали програм-
му на несколько дней, в которые мы должны будем осмот-
реть главные объекты.
«Самый большой наш промышленный партнер — это
Советский Союз»,— сказали мне с той искренностью, за
которой чувствуется глубокая правда. Привожу эту фра-
зу потому, что я слышала ее не только от цейсовцев.
Немецкие хозяйственники в ГДР всей душой чувствуют
огромную материальную помощь, получаемую от пас.
И всякий раз мпе было отрадно сознавать, что помощь паша
падает па благодатную почву, прорастает подлинной социа-
листической явью. Но все же самое сильное, что я получи-
ла от беседы, имело для меня прямую связь пе с техникой,
а с литературой.
Помню, как в тридцатых годах Ромеи Роллан, прочитав-
ший в переводе на французский несколько наших романов
о строительстве, в том числе и мою «Гидроцентраль», ска-
зал мпе, стараясь говорить очень мягко, ио с явпым осуж-
дением, что в этих романах «машина и индустрия закры-
вают человека, а ведь человек в искусстве — центр всего
искусства». Сколько раз с тех пор приходилось слышать
такое же суждение от ваших западных товарищей по пе-
ру! Не находя достаточно веских аргументов спорить с
ними, я всегда сознавала, что это не так, что, описывая
стройку, цех, завод, мы прежде всего ищем, находим, фик-
сируем именно человека в его новой для пас психологии.
Д после таких «ромеп-роллаповских» суждений вдруг
окунулись мы в бездну совсем другого толка, и она про-
должает исходить пз кругов ученых, от отдельных лиц,
время от времени дебатируясь даже в газетах. Придет
время, пишут иные ученые, и с изобретением белка мы
сможем сделать искусственного человека, думающего, деи-
532
ствующего лучше и совершенной нас, потому что уже и
сейчас счетная машина неизмеримо, недогоняемо превы-
шает человеческие интеллектуальные способности, чело-
веческую память... Между этими двумя линиями — одной,
отрывающей тему человека от орудий и процессов его
труда, которому он отдает по крайней мере треть своей
жизни, и притом лучшие ее часы; и другой, пренебрежи-
тельно ставящей человека на нижнюю ступеньку лестни-
цы, под машиной, — было приятно услышать речь челове-
ческого разума, то самое «рацио», по которому в наше вре-
мя особенно скучаешь:
«На предприятии Цейса вы особенно ясно увидите, как
велико значение человека в каждой работе. Уж не говоря
о том, что это оп, своим мозгом и своими руками, порож-
дает всякую автоматику, всякую технику, это он, своим
воображеньем, своим творческим гением, нашпиговывает ее
своими приказами-программами, без которых опа с места
не сдвинется, его присутствие, уменье, находчивость, сооб-
разительность нужны при каждой машине, хотя бы это
был комплекс автоматизированных машин в целый город
объемом. Комплекс комплексом, а присутствие человека
при пем, контролера, наладчика нужно и неизбежно, ибо в
человеке — целевое начало. И знаете ли, падо просто игно-
рировать слово «жизнь», чтоб представить себе, будто
машина вообще может заменить человека».
Так, в самом рафинированном пропзводстве тончайшей
аппаратуры, добавляющей к человеческим возможно-
стям — нечеловеческие сверхвозможности видеть беско-
нечно в даль Вселенной, бесконечно внутрь частиц мате-
рии, в мире микро- и телескопов, электроники и вычисли-
тельных машин, мы услышали гимн человеку и за четыре
дня увидели этот гимн в его оправдании на факте.
Уже усталые от долгой беседы, мы начали свой осмотр
с музея.
2
Помещается общий музей (есть и музеи по отдельным
отраслям) в том же здании дирекции, на том же самом
этаже слева от главного входа. Мы увидели опять ужо
знакомый пам по выставке ряд микроскопов — школьный,
лабораторный, врачебный, фотомикроскоп с зеркальным
рефлектором, телескопы — и услышали рассказ возле пих,
что самый большой сейчас у Америки, по Советский Союз
строит еще больший, с зеркалом в шесть метров. Цейс
533
стропт пока самые большие в Европе. Телескопы Цейса
есть в Вене, Праге, будут в Болгарии, «один мы повезли к
вам, в Шемаху, на азербайджанскую обсерваторию...».
Но вот началось знакомство с медицинскими орудиями.
Сперва с зубоврачебным кабинетом и его устрашающим
орудием пытки. Оказывается, и это «средневековое» кре-
сло прогрессирует у Цейса в сторону безболезненности для
пацпента. А дальше необыкновенный аппарат для анали-
за степени п характера вашей зрячести. Вы смотрите, как
в бинокль, на обычный круг, вертикально и горизонтально
разделенный чертой на четыре части, и в зависимости от
того, как видите вы каждый отрезок — ясней, темней или
вовсе не видите, вам дают точнейший диагноз состояния
вашего зрения. Нам тут же устроили экзамен, я сняла
очки и была осчастливлена тем, что с глазами у меня вов-
се не так плохо, как уверяют «лечащие врачи». Показ
музея становился все персональней.
Среди изящества окружающих нас научных приборов
нам было так интересно, как в Эйзенахе у старого капел-
лана, пробовавшего перед намп подряд музыкальные ин-
струменты — чембало, клавикорд, спинет, клавир на де-
ревянных молоточках с коленной педалью времен Моцар-
та, пиано с переходом на ножную педаль и молоточки,
обтянутые кожей, двухсотлетний клавир для путешествий
в чемоданчике, дамский клавпр с туалетным столиком и —
шарманка, французская шарманка, лишь недавно исчез-
нувшая пз наших городов вместе с исчезновением частных
предприятий, по до спх пор звенящая во французских про-
винциальных городках... Тогда, в Эйзенахе, мы, наверное,
соскучились бы от простого пробега глазами по всем этим
инструментам. Но под пальцами старого «дона» они зву-
чали для нас, они говорили о своих вымерших эпохах, о
слухе людей каждой пз этих эпох, о развитии человече-
ского слуха, все большей и большей его требовательности,
все большей и большей потребности в усложнении, углуб-
лении содержания... Около нас в музее Цейса тоже был
свой «дон» — ответственный работник по выставке Пауль
Кролль, заставлявший говорить научные приборы пли го-
воря за них.
Какова конкретно роль приборов Цейса в криминали-
стике, заинтересовалась я, любительница детективов. Ока-
зывается, анализом костей был установлен недавно факт
убийства, совершенного четыреста лет назад. Выкопали
костяк какого-то духовного лица, чуть лп не папы, и при
534
микроскопическом расследовании его костей увидели от-
ложения мышьяка: духовное лицо было отравлено. Мы пе-
реходим к спектроскопам, к приборам, сводящим звезды
на землю, заставляющим, словно молоточек постучал по
ним, эти звезды звучать, звучать спектрами, выдавая сек-
реты своих материальных слагаемых. Снизу вверх, во Все-
ленную. А вот сверху вниз, па нашу матушку-действитель-
ность: приборы, контролирующие с вышины строительст-
во, измеряющие, подмечающие отход от чертежа; раньше
на такие контроль и измерение могли уходить недели, сей-
час для этого довольно секунд.
Вижу что-то знакомое, и притом знакомое очень давно,
со времен, когда писались страницы моей «Гидроцентра-
ли», а я сама вышагивала вместе с техниками, волочив-
шими свои рейки, нивелиры и теодолиты вдоль голово-
ломных тропок лорийского каньона. Не контроль сверху
вниз, не скачок снизу вверх, — простое среднетехническое
задание на уровне полуграмотности прежнего грубоватого
парня, любившего поесть-попить задаром у зажиточного
лорийского колхозника. Но — какая разница, какое слож-
ное, умное, углубленное, интеллигентное развитие все
того же примитивного прибора сейчас! Цейс и тут сделал
шаг вперед. Люди высокого интеллекта в его конструктор-
ских бюро и в замечательных цехах сделали этот шаг. Но
и для того, чтоб работать с этими новыми теодолитами,
нужны пе полуграмотные парни, а люди технически обра-
зованные. И опять — человек шагает рядом с машиной,
как всадник с конем. Он чешет и холит коня, привыкает к
нему, но и копь привыкает к всаднику — ив ковце-то кон-
цов не машина седлает человека, а человек машину...
Сидим в уютном зале перед экраном. Пауль Кролль,
заведующий музеем, оказывается и соавтором кинофиль-
мов завода Цейс. Нам показали документально-научный
рассказ об основателе фирмы Карле Цейсе, но еще до
него — тех, кто впервые начал изобретать оптические при-
боры; а потом перед нами засветились знакомые азербайд-
жанские пейзажи, показались знакомые лица рабочих;
начал свой пробег по экрану второй фильм, исторпя того,
как работники «Иена—Цейс» повезлп в старую, славную
розами, коврами п красавицами Шемаху, по горам и до-
лам, с осторожностью, как знаменитую шемахинскуго ца-
Рицу, красивую белоснежную обсерваторию, чтоб водру-
зить среди гор, под ярко-синим небом ее голубиный девст-
венный купол.
535
3
Начинался ваш третий день Иены, третий день, посвя-
щенный народному предприятию «Пена — Карл Цейс».
Нам уже страстно хотелось посмотреть, как изготовляют
все это изящество безукоризненных научных приборов в
цехах самого завода. Но было еще рапо, — предстоял «ме-
дицинский смотр», знакомство с поликлиникой, построен-
ной предприятием для своих рабочих и служащих. Зда-
ние, где сейчас находится эта поликлиника, совсем моло-
до, опо создало в 1964 году, но самому учреждению куда
больше, оно родилось еще до рождения ГДР — с приходом
советских войск.
— Вот посмотрите сюда, — говорит доктор Требинг,
главный врач и душа поликлиники, быстрый, толковый че-
ловек с очень здоровыми нервами, потому что пе спешит,
по и не теряет даром пи одной минуты. Мы сидим в его
кабинете и глядим в большую книгу записей, где расписа-
лись геперал-майор Колесниченко и его жена. — Видите
вы эту подпись генерала Колесниченко? В 1946 году на
территории Германии, оккупированной советскими вой-
сками, был опубликован указ, подписанный этим самым
генералом. Указ требовал, чтоб при каждом предприятии
была открыта своя поликлиника для рабочих. А раньше,
при Гптлере, ничего подобного не было, во всей Германии
только у Круппа и у Сименс-и-Гальске на деньги хозяев
существовали две маленькие больнички. Вот мы и построи-
ли в Иене свою поликлинику для фирмы, а пять лет на-
зад перевели ее в новое здание. Прошлый год приезжают
сюда к нам супруги Колесниченко, я показал генералу
результат советского указа, — остался доволен. А теперь
пойдем...
Он хотел уже провести нас по всем коридорам и кабине-
там, а мы хотели еще посидеть и поговорить с ним. Нам
все было интересно, и па душе у меня была гордость за
Советскую власть. Еще когда кровь не просохла па доро-
гах войны, пашп военные самолеты и грузовики Советской
Армии развозили новые немецкие учебники по школам го-
родов п деревень, а первые указы, помеченные серпом и
молотом, потребовали лечебных учреждений для рабо-
чих,— этим стоило гордиться. Доктор Требинг опять сел
на свое место и опять пе спеша, но очень сжато, убористо
начал отвечать па моп вопросы.
Пепа лежит в яме, с двух сторон горы, для сердечпп-
536
ков климат вредный Но профессиональных болезней на
предприятии «Карл Цейс» нет. Я поинтересовалась, могут
ли они свободно получать лекарства из ФРГ Там бгпо
найдено средство от болезни Паркинсона, которое хоте т
пспробовать один мои больной друг. Но доктор Требинг
ответил совсем неожиданно:
Правительство нашей республики запрещает нам
получать и применять лекарства из «Бундесреспублик»
находящиеся на испытании. История с «контерганом»
виновным в изуродовании тысяч младенцев в материн-
ском чреве, заставила пас принять эту предосторожность...
Но мы сами лечим болезнь Паркинсона. У нас есть уже
паркопап, комбипарк и совершенно новые — Norakin и
Pargilin. Получаем хорошие результаты.
Мы встали, и доктор повел вас, опять не спеша и опять
с минимальной затратой времени. Все в этой поликлинике
было как в лучших поликлиниках у нас, за исключением,
может быть, последних новшеств, вышедших пз цехов са-
мого предприятия. Вообще-то девять десятых оборудова-
ния было здесь цейсовскпм. Тут мы увидели в постоян-
ном действии и аппарат для определения степенп зряче-
сти, и новое зубоврачебное кресло. Увидели новейшую
аппаратуру в кабинете гинекологии. Отделений было мно-
жество; врачи отделений — каждый — имели по две ком-
наты, кабинет и приемную. В гидропатпи, к удивлению, я
встретилась с особенностью, у нас мне нигде в поликлини-
ках не встречавшейся: среди всякого рода душей и ванн
вдруг — полутемное помещение русской баньки с полатя-
ми для «паренья» (на Западе это зовется турецкой бапей).
Кажется, все налицо, что только можно использовать для
облегчения болезни, поддержания здоровья, профилакти-
ки. В сверкающей белпзпой хирургической опять Цейс,
скорая помощь, мелкие операции, не треоующпе стациона-
ра. „ г
Быть может, иному врачу все это показалось оы ооы-
денпым. Но я не была специалистом, а то, что подметп-
лось и поправилось мпе, наверняка не запнтер сова ю ы
професспопала. В поликлинике отсутствовала ненужная
роскошь, и средп ее посетителей, которых мы видели и в
приемных, п в коридорах, и в кабинетах врачей, куда ег
ло, с извинениями, заглядывали, я не могла разглядит
таких, кто пришел бы зря, без особой ну кды, как па i
Даешь подчас у себя дома.
Вот если соединить три эти качества
— без спешки, по
537
и без траты лишней секунды — ohne Hast, ohne Rast, по
Гёте, у главного врача; с пренебрежением к лишней «пока-
зательности без ее необходимости», то есть к плюшевой
мебели, коврам, красному дереву; и, наконец, с привычкой
приходить сюда, именно приходить, а не заходить, паци-
ентов, когда им действительно нужно, а не наугад и пе
вообще, — получается что-то единое, очень отработанное,
очень культурное и, на мой взгляд, наиболее интересное
в нами увиденном.
И опять дождик, теплый и мелкий, но неотвязный.
И опять музей, на посещении которого наш спутник Курт
Лепке убедительно настаивает, хотя мне хочется поскорей
увидеть производство и живых создателей «точной науч-
ной аппаратуры», лучшей в мире. Со вздохом поднимаюсь
по ступеням и вижу — спутник наш прав, этого миновать
нельзя было. Музей, куда мы вошли, — оптический. Он
рассказывает о том, как человек с древнейших времен на-
чал замечать недостатки своих органов и находить сред-
ства возмещать эти недостатки.
В античные времена люди уже заметили увеличенье
отраженья — в воде стеклянного кувшина. Про Архимеда
есть легенда, что он употреблял зажигательные стекла для
лучшего виденья. Арабы в XI веке уже смотрели в стек-
лянный шар, Роджер Бэкон видел в сегменте такого ша-
ра увеличительное стекло для близоруких. Монахи, в
тишине келий работавшие пад стеклом, флорентинцы
XIII века,— и вот уже врач Бернард де Гордон в XIV ве-
ке пишет об «очках».
Развиваются очки медленно, сперва их посят лишь
немногие, очень еще немногие, часто тщеславясь, со скры-
тым чувством своей «привилегированности» — как на
моих глазах, меньше трех четвертей века, богатые люди
ставили у себя первые громоздкие ящикоподобные теле-
фоны, заводившиеся подобно ручной мельнице, и созна-
вали исключительность обладания такой техникой...
Но что за форма! Сперва только пара стеклышек, связан-
ных между собой нитками, скрепленных кнопками. Проч-
ное соединение пришло в конце XVI века, и в том же
веке появился своеобразный сервис: книга, за переплет
которой приложены «к вашим услугам» очки. Эти два
соединенных стеклышка начинают делаться признаком
интеллигентности. На рисунках люди в очках — всегда
ученые, представители интеллигенции.
Но есть рабочие ремесла, опасные формы работы, где
538
очки необходимы. Сейчас мы подумали бы сразу о ли-
тейщиках, металлургах,— по в отдаленных веках думали
о совсем других тружениках, о добытчиках кораллов под
водой. Морская вода не давала правильно отличить нуж-
ный цвет подводного коралла, и на старинных рисунках
изображены «подводники» в очках, ныряющие, чтоб с
коралловых рпфов отламывать этп цепные украшенья
нужного им цвета. Дальше — искусство шлифованья,
машина для него. Любопытнейшая деталь; природный
кристалл тоже преломляет; но горе купцам-хптрецам,
подсовывающим покупателю очки пз кристалла вместо
очков пз обделанного стекла: они строго караются спе-
циальным законом за подделку. Казалось бы, природа
создала нечто прекрасней, рафинированней стекла,—
что может быть лучше естественного кристалла, играю-
щего свопмп гранями! Но в нем нет главного — приложе-
ния труда человеческого. И стекло, которое надо изго-
товить, отшлифовать, то есть вложить в него труд, стоит
дороже, чем кристалл, оберегается от подделки законом.
В этом маленьком примере трехсотлетней давности мы
уже встречаемся с положениями политэкономии, с начат-
ками теории стоимости.
Дальше — развитие производства стекла, прессован-
ное стекло, окрашиванье стекол. Витрина исторических
вещей: собственные очкп брата Наполеона, поэта Гёль-
дерлина, Шуберта, Вирхова, врача Коха... А рядом с
«интеллигентностью» развивается эстетпческпй каприз,
женское тщеславие: лорнетки, осыпанные драгоценными
камнями, тысячной стоимости, лорнетки с часами, лорнет-
ки — со слуховой трубой (ни дать пи взять современные
очки со слуховым аппаратом). Отдельная вптрпна для
солнечных часов.
Поднимаемся на второй этаж, но долго на нем по
задерживаемся, там уже знакомые нам микроскопы,
только еще в самом пх младенческом возрасте. Спутнпк
ваш пе дает нам сразу уйти, он нас сажает возле шкафа
с ящиками, выдвигает один из нпх п окунает наши глаза
в богатство гравюр: псторпя оптпки почерпнула свою
хронологию, своп возрастные этапы п особенности, как
всегда, из искусства. Не столько перо ученого, сколько
кисточка и карандаш художника, игла гравера передают
Живую связь времени с ростом п развптпем предмета.
Раньше нам как-то п в голову пе приходило смотреть па
рисункп Рембрандта с такой точки зрения. А перед нами
539
гравюра Рембрандта от 1637 года — очки на рукаве у
человека; того же Рембрандта от 1648 года — старец в
очках. Итальянская гравюра XV века, изображающая
операцию: хирург склонился в очках над больным. Япон-
ские гравюры, их очень много. И только здесь, в музее,
замечаешь, какое множество японцев носило очки
еще двести, триста, четыреста лет назад и — посит их
сейчас!
Смотреть все это, разумеется, очень интересно, и как
пи устали мы, как ни спешили, оторваться от этих гра-
вюр было очень трудно. Перед нами с какой-то безоста-
новочной логикой времени вещь, создание человеческих
рук, словно какая-нибудь Красная Шапочка, пробира-
лась по тропинке сквозь лес столетий все дальше и даль-
ше, совершенствуясь, модернизируясь, становясь под
стать своей эпохе, отвечая вкусу человека, подчиняясь
пе только техническим, по и эстетическим модусам.
Я сняла своп собственные очки и посмотрела па нпх.
Жалко того «абсолютного зрения», какое было у меня в
молодости. Жалко собственных, остро видевших мир в
деталях, а сейчас помутневших, затуманенных кри-
сталликов. Годы идут, проходят, но я встряхнулась,
заметив, что спутники мои уже встали, надевают
шляпы. А все же — ведь нитку просунуть в игольное
ушко я не могу в очках, я снимаю для этого очки,
щурюсь, гляжу во все свои собственные глаза! И Гете
до самой смерти пе носил и пе любил очки. Не он ли
сказал:
Если бы глаз не был солнечным,
Как мог бы он солнце увидеть?
Возьмите все эти стекла, всю эту технику, растущую,
выросшую вплоть до той гибкой преломляющей прозрач-
ной субстанции, линзы, какую начинают сейчас вместо
наружных очков натягивать уже на самый глаз человека
под его веками, и положите ее отдельно, в стороне, друг
па дружке, целой пирамидой,— что она такое п что она,
при всех своих совершенствах, может, если б пе суще-
ствовало простого человеческого глаза, чтоб прило-
жить его к ней? Она тысячекратно усиливает види-
мость, по ничего пе может видеть без глаза, опа пи к
чему по может быть годна без глаза,— люди, берегите
своп слабые человеческие глаза!
И вот наконец высокие ворота в высочайшей камен-
яя
пой степе, окружающей завод мирового предприятия
♦Иена — Карл Цейс». Сюда, как и па паши важные за-
воды, не так-то легко попасть без специального разреше-
ния. И здесь, как у пас, в первую минуту, когда вы всту-
паете через эти ворота па площадь заводского двора,
поджидает вас разочарование. Почти пустынно, призна-
ков интенсивности, важности, напряженности труда ни-
где нет. Кто-то ровной походкой —она кажется вам за-
медленной— идет по двору. Где-то с раздражающей
Медленностью поднимается кран. Даже звуки — скрин,
зов — кажутся замедленными, как удар в воде. Но я
знаю, видимость обманчива, папряжепная, безостановоч-
ная, умная работа сосредоточена здесь, за степами цехов.
«Знаю даже больше этого,— много-много раз, со своим
блокнотиком журналиста проходя по самым разным за-
водским и фабричным цехам под веселое жужжанье
тысяч веретенец, под кровавый блеск струящегося пз пе-
чи расплавленного металла, я с удивлением глядела на
неСйешпую поступь текстильщиц, их спокойные движенья
рук, когда дело идет о секундах; па неторопливый шаг
литейщика — рядом с вулканом печи, и наконец при-
выкла: привыкла к той соразмерности действия и про-
тиводействия, которая длинной чередой дней, месяцев
и годов вырабатывается у рабочего человека, становясь
его второй натурой. Мпе даже кажется, что человече-
ские нервы должны бы воспитываться, укрепляться в
цехах и, может быть, рабочий класс — «кто был ничем,
тот стапет всем», по этому могучему закону выработки
внутренней гармонии, даруемому ежедневным рабочим
трудом,— как раз п стал хорошим хозяином в государ-
стве.
Но размышленья побоку,— мне предстоит все же вы-
брать, что именно смотреть пз огромного разнообразия.
Конечно, ничего самоновейшего, секретного пе покажут,
да и не попять его. Надо выбрать печто прекрасное, отра-
ботанное фирмой,— и мы не без участия нашего руково-
дителя выбираем производство планетариев.
Цех, где идет работа над деталями для планетария,
кажется сугубо ручным, чем-то напоминающим мио де-
вушек над янтарями в ювелирном цехе нашего поселка
«Янтарного». Но проводник ведет нас к двери, обптой,
как в радиостудии, и, прежде чем открыть ее, коротко
рассказывает: сейчас вы увидите уникального работни-
ка, единственного у пас, да и но только, может быть, у
511
пас. В его кабинет не должен проникнуть звук, потому
что звук колеблет воздух; само собой, пе должно проник-
нуть никакое движение, никакое дрожание, и пока мы
будем у него, он прекратит работу...
Дверь, окутанная, как в лютую стужу, медленно рас-
крывается, п комната, куда мы вступаем,— вся мягкая
п обеззвученная, как радиоателье. За столом под элек-
трической лампой сидит очень полный человек с лицом,
показавшимся мне без возраста и слегка отекшим. У него
полная широкая рука со спокойными, толстыми пальца-
ми. Но толстые пальцы, казалось бы, совсем пе схожие
с рукой хирурга или пианиста, вооружены каким-то
почти невидимым по своей остроте и тонкости инстру-
ментом-иглой. И этой иглой неповоротливо-толстая
рука делает вещи ювелирней самой тонкой операции
па сердце и виртуозней знаменитой «Кампанеллы»
Листа.
— Рекомендую,— говорит наш спутник,— Лотар Гс-
хауэр, знаменитый сын знаменитого отца.
Мы раскланиваемся, как пишут в романах, и жадно
слушаем, чем знамениты отец и сын Гехауэры, покуда
полный человек принужденно улыбается, глядя вниз, па
доску своего стола. Его отец празднует сейчас свое шести-
десятипятплетие, ло не дома, а в Индонезии, где он занят
монтированием чего-то цейсовского. Самому Лотару уже
тридцать восемь лет, хотя он кажется мпе почему-то маль-
чиком. Что же делает Лотар? Почему он сидит в этом ват-
ном сейфе без дневного света, без звука, без колебаний
воздуха? Долго ли можно выдержать при таком «штиле»?
Потомственный гений, сын почетного мастера, Лотар
Гехауэр занят делом, действительно требующим безмол-
вия, безветрия, бездвижпостп, когда «пе пылит дорога,
пе дрожат листы»,— делом, за которое, как за ведьмов-
ство, пожалуй, сожгли бы его в средние века. Оп ни мно-
го ни мало — сводит па нашу грешную землю звездное
пебо. Он сводит небо па землю своей почти невидимой
иглой, зажатой в пальцах. Эта пгла не смеет ни дрог-
нуть, ни чуть качнуться, она должна действовать с же-
лезной неподвижностью и точной направленностью без-
ошибочного человеческого взгляда. Каким должен быть
этот взгляд и какая направленность в пальцах, держа-
щих иглу, смогли мы представить себе лишь после того,
как увидели, что именно он делает.
Перед ним лежала карта звездного неба, где созвез-
542
дия и звезды, звездочки и пыльца Млечного Пути высту-
пали настолько отчетливо, чтоб видеть их невооруженным
глазом. Но для спроецироваппя этого звездного неба па
экран огромного купола, вогнуто высящегося над голо-
вамп множества зрптелей в планетарпп, надо перепестп
его по частям, по участкам па крохотную пленочку, на-
клеенную па крохотное стекло, иначе сказать — проткнуть
штпфтиком, размер которого — двенадцать тысячных
миллиметра (12/1000 мм), каждую мельчайшую точку-
звездочку, соблюдая дистанцию ее от соседних крупинок.
Мы взглянули на обтянутое черным стеклышко — в нем
роились мириады звездных миров. Они были схожи своим
изобилием с песчинками пылп в солнечном луче, по при-
мерно так, как мошка-москит схожа с толстым майским
жуком. Они серебристо светились на темной облатке,—
игла проделала в ней мельчайшие дырочки до стекла.
Как же надо было держать руку, держать всю свою чело-
веческую пятерню с отбивающим движение крови пуль-
сом, со всеми ее непроизвольными внутрепнпми им-
пульсами нервов п мускулов, чтоб она, не дрогнув, пе
скользнув, спокойно, одну за другой наносила эти почти
невидимые точки звезд на ночное небо пластппкп!
Он захотел нам это показать. Мы стояли не дыша,
с испугом чувствуя, как колышется, дергается, переме-
щается что-то в огромном целом, именуемом нашим те-
лом, как бьет маятником сквозь шлюзы артерпй капель-
ный поток крови, сокращается и расширяется сердце, дер-
гаются мускулы, заставляя паши ноги хотеть переступить
с одной на другую, а дыхание, словно из-под раздуваемых
печных мехов, так и рвется порцпямп наружу,— о, что за
шумный, страшный, самодействующий этот наш орга-
низм, эта фабрика внутри нас,— а белая, полная рука,
скованная гениальной волей, машппообразно напоспла
перед нами на черное небо песчппкп-звезды, которые ви-
деть иначе, как сквозь лупу, было почти невозможно. Да,
теперь мы поняли гордость, с какой говорил наш провод-
ник о потомственном даровании рода Гехауэров, словно
речь шла о роде Бахов...
На прощанье Лотар сделал мне подарок, на который
я сейчас очень часто гляжу. Я гляжу на пего, когда у
меня пе спорится работа и приходит мысль, что все ужо
кончено. Подарок учит о бесконечности, о том, что конца
лет п не будет. Это круглая коробочка с завернутым в
ней круглым черным стеклышком, на котором рассыпана
543
только один пз малюсеньких частпц бесконечного небес-
ного свода над нами: созвездие Кассиопеи. В старых
энциклопедиях про созвездие Кассиопеи пишут, что опо
похоже на букву W, а в перевернутом виде па букву М.
Я читаю первую пз пих: Week — работа; а вторую — ну,
а вторую обращаю к себе самой заглавной буквой своего
имени: «М., работай!» — словпо призыв из глубин Все-
ленной. Крепко держа эту коробочку, иду сквозь цехи
в другое здание, где хотят показать нам нечто необыкно-
венное,— и вместе с нами, переговариваясь между собой,
идут разные люди, нас вовсе не замечающие, чем-то
весело занятые, о чем-то живо переговаривающиеся. Вхо-
дим все вместе в большой зал, вдоль стен которого стоят
стулья. Кое-кто уже сидит, пришедшие с нами рассажи-
ваются, садимся и мы.
Посередине зала возвышается белый лакированный
апйарат со стальными частями, чем-то похожий на наши
летучие «спутники», нечто глазастое, головастое, чело-
векоподобное и с тем вместе очень по-цейсовски изящное.
Это смонтированный новый планетарий, уже завтра
отправляемый по заказу, кажется, в Рио-де-Жанейро.
Те, кто его создал — опи почти все тут в зале,— ни разу
еще не видели его в действии. Мой спутник старательно
пишет в блокнотике, что ему диктует наш гид: «Новый
планетарий, электронное представление (программиро-
вано) ; пульт, шкаф, автоматический шкаф, проектор».
Подходят знакомиться с нами ответственный электро-
ник, один из конструкторов, руководители и строители...
Нам объясняют то новое в научных приборах, чем отли-
чается этот планетарий: возможность показа неба с каж-
дой звезды; синхронная передача зрелища и текста.
Называют даже цену: 800000 марок. Мы все пишем и
пишем, собираем автографы, записываем под конец, что
говорит инженер: «Наши рабочие увлечены работой, по
неделям не покидали цеха, забывали о семьях...» И когда
медленно затухает свет и в темноте над нами начи-
нает светиться небо, мы понимаем, как можно забыть о
семьях.
Протяженная, приятная «музыка сфер», как будто
несущая с собой прохладу, раздается вместе с медленно
проступающими сквозь черпоту мириадами звезд. Этп
звезды медленно двигаются, совершая свой вековечный
почпой путь. Несколько звезд покатились, как слезинки,
сорвавшись с неба, и канули впиз. Потом началась па-
544
верху метаморфоза: сквозь обычное звездное небо про-
ступили большие контуры древних наименований созве-
здий, рисунки Рака, Псов, Близнецов... Я жадно гляжу,
чтоб запомнить, что — где, потому что в знании неба я до
сих пор невежда. И все это — под музыку, которую хо-
чется назвать космической, так отдаленно, так издалека,
с такой прохладой далеких миров несется она к нам
вниз, хотя космонавты наверняка не слышали ее в своем
черном космосе. Музыка просачивается к нам в душу,
до самых костей, как дрожь,— а звезды все плывут, плы-
вут, в законах вечной связи, вечного движения. Да, мы
побываем на них. Человек проникнет па последние мате-
рики галактического океана, быть может, заглянет с
пих — в другую галактику, познает другое солнце. Но бу-
дет ли он счастливее, чем мы в эту минуту, пронизанные
звездной музыкой, созданной музыкантом нашей земли,
нашей эпохи, нашего короткого времени? II не вертит
ли Время свою катушку, чтоб мы, человечество, по частям
узнавали все то, что заключено в нем в один рулон веч-
ности, в один миг, укладывающийся в сугубо материаль-
ную формулу сугубого идеалиста Канта: «Звездное небо
над нами, нравственный закон внутри нас»?
Так, безответным вопросом, но с коробочкой Кассио-
пеи в кармане, прощаюсь я с Веймаром, Иеной, Тюрин-
гией — до будущего свиданья.
Иана — Ялта, июнь 1969 г.
18
М. Шагинян, т. 5
БЕТХОВЕНСКИЙ ФЕСТИВАЛЬ В ФРГ
(ЗАПАДНОГЕРМАНСКИЙ ДНЕВНИК)
I. ВЪЕЗД В СТОЛИЦУ
(Вместо предисловия)
Прямого сообщения поездом у нас с Бонном пока нет.
Мы слезаем в Кёльне, откуда вагон наш убегает дальше,
во Францию п в Голландию. А нам приходится пз круп-
ного, шумного, густо задымленного заводами Кёльна до-
бираться минут тридцать до тихого столичного города
Федеративной Республики Германии. Это создает первое
впечатление о Бонне как о чем-то глубинном, шагнувшем
с большой дороги в сторону, в интимный мирок окраины
пли дачного места. II дальше укрепляет это впечатление
децентрализоваппость самого Бонна.
Небольшой на карте, по сравнению с кружочками дру-
гих, более крупных городов, средний по числу населения,
Бонн имеет, разумеется, свой старинный маленький центр,
ио как столица, как место большой политики, торговых и
дипломатических представительств, конгрессов, обществен-
ных и государственных учреждений — этот маленький ку-
лачок старинного центра решающей роли не играет. Растя-
нулись вдоль живописного Рейна длинные курортные
места и деревушки, по которым разбросаны роскошные
виллы иностраппых посольств, общественные и фирменные
здания. Этот особый внегородской облик западпонемецкой
столицы отчасти напоминает дачный характер Гааги и
Вашингтона, но только отчасти. В целом — он невольно
заставляет задуматься: можно ли искать именно в Бонне
лицо этого государства или Бонн не даст вам общего еди-
ного облика страны?
546
Я не берусь ответить па этот вопрос — слишком мало
пришлось мпе пооывать в западной части Германии, по-
лучившей название Федеративной Республики. Но за пят-
надцать дней в четырех городах, где успела побывать,
создалось у меня впечатление именно федеративной
децентрализованности республики, где каждая часть жи-
вет своей жизнью и своими культурными особенностями,
причем на долю Рейнлянда, с его естественным «стартом»’
в Бонне, достается в огромной степени международный
туризм. Может быть, так воспрппялось мной потому, что
сама я стала гостем великолепной туристской организации
«Inter Nationes» («Между нациями»), составившей про-
грамму моего путешествия.
Сделалось это не сразу. Сперва мне пришлось оку-
нуться в старую, словно полвека назад, Германию,— го-
стиница на узкой уличке центрального Бонна с ее пухо-
виками, фарфоровыми вазочками, вышитыми подушеч-
ками, розовощекими девушками, домашним завтраком
и — тем дрожанием стен, оконного стекла, половиц вокруг,
каким отзывалась улица на тесных домах, и движение
по ней словно пронизывало пх насквозь. Это было знакомо
мне еще с 1912 года, когда мы с сестрой, ночуя в Нюрн-
берге, всю ночь, как музыку, слушали певучее дребезжа-
ние окопных стекол... Но скоро я была водворена в совер-
шенно другую гостшшцу п другой мир. Центральный
кружочек Бонна остался где-то очень далеко. Огромная
гостиница «У тюльпанного поля», с бесшумными молния-
ми-лифтами, с многонациональным юношеским обслужи-
ванием (негры, испанцы, кубинцы, латиноамериканцы), с
пенистым, отдохновенным «бадедас» для ванн — вптампп-
ным порошком, питающим ваше тело в воде,— словом, со
всем европейским комфортом,— распахнула передо мной
своп двери. Правда, вокруг не было ни «поля», ни «тюльпа-
нов», а был только перекресток улиц, площадей и переез-
дов, малодоступный для пешеходов п плохо находимый по
плану.
На следующий день по приезде мне была вручена уже
отпечатанная «программа», где были точно указаны го-
стиницы, часы, минуты, имена «сопровождающих» (Beg-
leiterinnen), номера поездов, перечень мероприятий, теле-
фоны гаражей и шоферов. Поздней в каждом городе печа-
тался уже более подробный перечень местного «круга
моей жизни», а в Мюнхене — па дорогой веленевой бумаге
под пышным гербом Баварии.
547
Шоферов у меня было несколько — по новому па каж-
дый день. Все — очень молодые и все (или почти все)
с дворянской частицей «фон» перед своей фамилией.
У одного, Фалька фон Брауна, я наконец спросила, что
значит такое обилие дворян среди водителей машин. Ока-
зывается, они были студентами разного профиля — Браун
учился на ортопеда, кончал медицинский — и подрабаты-
вали себе на жизнь. Единственным без «фопа», уже сред-
него возраста, был господин Фукс, с которым я ездила в
Баварские Альпы.
Что до «сопроводительниц», то здесь я столкнулась
уже нс только с частицей «фон», по и с титулом. На пер-
вый концерт в Бонне мы должны были пойти вместе с
фрейфрау фон Киари. Слово «фрейфрау» непереводимо.
В новых словарях этот титул отсутствует; в старом (Пав-
ловского) он считается ближе всего к титулу баронессы.
Баронский, оставшийся от феодального мира, титул был
первым, заставившим мепя призадуматься о том, что мож-
но назвать не столь «экономическим», сколь «эстетиче-
ским», декоративным положением дворянства в нынешнем
западном мире.
Я приехала в Бонн для фестиваля, посвященного двух-
сотлетию Бетховена. По нашей русской неосмотрительно-
сти (и потому еще, что паши газеты, видимо, не получили
из ФРГ никаких проспектов или, получив их, сунули в
корзину),— я была уверена, что, приехав ко дню его рож-
дения, 16 декабря, сразу окунусь в его музыку. И вот я
ступила па боннские улицы, и яркая суета охватила меня.
Днем — пе продерешься в машине среди машин, вечером
играют цветные огни иллюминаций, перекрывая огненные
рекламы, магазины полны, все шумит, гремит, движется...
Мы дома у себя привыкли к народности наших юбилеев,
к участию в пих всего населения, к оживлению, выплески-
вающемуся из домов па площади, к яркой иллюминации,
и, естественно,— все боннское одушевление я приписала
юбилею Бетховена. Но оказалось, что оно относится пе
к рождению Бетховена; опо относилось к празднику рож-
дества. В Бонне, как и во всей Западной Европе, рож-
дество длилось почти весь декабрь, делая праздничными
пе только 24 и 25 декабря, но и весь долгий канун празд-
ника.
Судя по тем самым проспектам, которые до вас не
догплп, Международный фестиваль, посвященный двух-
сотлетию Бетховена, захватил май, сентябрь в первую
548
половипу децаиря. В течение этих: трех циклов слушатели
познакомились с одними из лучших оркестров, дириже-
ров и солистов в мире: среди оркестров — Амстердам-
ский, Лондонский, Венский; среди дирижеров — Отто
Клемперер и Герберт фон Караян, а среди солистов есть
и наш Эмиль Гплельс. Но все это — пе в декабре, а глав-
ным образом — в сентябрьском цикле. Мне же (к «ша-
почному разбору») досталось финальное исполнение
Missa Solemnis в Бонне п Девятая симфония Бетховена
под управлением Рафаэля Кубелика — в Мюнхене, Но
хоть и жаль было пропущенного.— Торжественная месса
(Missa Solemnis) и прощальное исполнение Девятой
были, в сущности, кульминацией всего того, что гений
Бетховена хотел завещать миру. Он их писал почти одно-
временно, переходя в работе от создания одной к творче-
ству другой. Торжественная месса писалась в годы 1819—
1823, а Девятая в 1822—1824. По нумерации его работ пер-
вая помечена № 123, вторая № 125, и за ними до самой его
смерти следует почти лишь несколько квартетов. Обе эти
вещи, грандиозные по замыслу и звучанию, Бетховен писал
глухим.
Вонн
II. БЕТХОВЕН В БОННЕ. MISSA SOLEMNIS
1
На всех плакатах, рекламах и путеводителях к горо-
ду «Бонн» был прибавлен эпитет «бетховенский». 11 это
не только потому, что в Бонне родился и провел свое дет-
ство величайший композитор в мире, любимый Лениным.
Чего нельзя отнять у столицы Западной Германии, так
это ее старой музыкальной культуры. Музыку любили и
«поощряли» духовные и светские правители города в по-
запрошлом веке. На окра пне города стоит белый особ-
няк, бывшая психиатрическая больница. Здесь в прошлом
веке в тяжелой депрессии прорел последние годы своей
жизни Роберт Шуман и умер в 1856 году, а нынче открыт
музей Шумана и архив Макса Регера. С Бонном связаны
имена Иоганнеса Брамса, Феликса Мендельсона, Листа,
замечательного квартета Иоахима, крупных музыковедов,
И сейчас в архиве Бетховена, где собраны огромные
Рукоцдсные богатства, пожертвованные швейцарцем Бод-
мером бетховенскому музею, работают такие исследсни-
519
тели, как Иозеф Шмидт-Горг. Все это по праву делает
Бонн своеобразным музыкальным центром, которого
нельзя миновать, если хочешь знать п писать о Бетхо-
вене.
В день рождения великого музыканта — 16 декабря —
мы подъехали к его Дому-музею, когда уже падали ран-
ние зимние сумерки, в полной уверепностп, что в этот
день работа музея затянется и нам не пробиться будет
среди посетителей. Но в холле было пустынно. Директор
музея, д-р Людерс, ушел, не дождавшись пас. Другое
«рождество» перетянуло его,— люди спешпли разойтись
пораньше, поспеть в магазины. Но хотя Дом-музей по-
чти уже «закрывался», нам удалось сразу почувствовать
его особенность, бросившуюся мпе в глаза и во Франк-
фурте, в доме Гёте: показ бюргерского, традиционно не-
мецкого происхождения семьп национального гения — его
предков, его связи с местом рожденья. В других местах,
связанных с музыкантами,— например, в венгерском
именин Брунсвпков, Мартонвашаре илп в моцартовской
Бертрамке в Праге, чувствовалось продолжение живой
жизни творца, обращенной к современникам,— в его му-
зыке: концерты старинных инструментов в Бертрамке,
постоянно исполняющие Моцарта; пластинки с бетховен-
скими вещами, звучащие для каждого посетителя в
Мартонвашаре. Но тут, в боннском музее, теплится перед
пконой па лестнице лампадка («как в те времена»),—
она живет. А рядом — безмолвен венский рояль, пзготог-
ленный в 1818 году специально для Бетховена мастером
Конрадом Графом, с четырьмя струнами вместо одной
для каждого тона, чтоб глохнувший музыкант мог слы-
шать себя. Безмолвен в комнате музея и другой инстру-
мент — старенький стенной орган пз церкви Миноритов,
па котором, заменяя своего учителя, играл для молящихся
двенадцатилетний Бетховен.
Рояль Графа был, впрочем, ремонтирован для фести-
валя, п на нем играл для фестивальной публики пианист
Иорг Демус. Мне кажется, что «реставрированное» ис-
полнение могло носить несколько рекламный и, во вся-
ком случае, «стилизованный» характер, в то время как
тысячекратные повторения его с пластинок в музее за-
звучали бы жизненно и народно...
Среди множества экспонатов музея два привлекают
особенно и заставляют задуматься: волосы Бетховена и
его слуховые трубки.
550
В каталоге, средн мелких предметов, упоминается
фантастический ландшафт, сплетенный из его волос. Сын
булочника Фишера, в чьем доме долго жил Бетховен,
оставил знаменитое описание его внешности, которым
руководствовались позднее многие художники: «Корот-
кий, широкий в плечах, с короткой шеей, круглый нос,
черно-смуглый цвет лица, ходил всегда сгорбленным
(сутулым, с наклоном вперед). В доме, когда он был
мальчиком, звали его испанцем».
По этому описанию п некоторым портретам создалось
впечатление, что Бетховен был черноволос. Я не на-
шла в боннском музее волосяного «ландшафта». Но в вен-
герском музее Мартопвашара хранится локон Бетховена,
кем-то срезанный п тонко повязанный «на память». Этот
локон — белокур. Он подарен музею оркестром. И за серд-
це берет странная жизненность этих волос, эта их неожи-
данная белокуростъ, мягкость, шелковистость, как у де-
тей; пх блеск — тоже неяркий, как у детей. Живой мар-
тонвашарский локон рожденного двести лет назад человека
так же потрясает, как неуклюжие, примитивные, грубо-
кустарные слуховые аппараты, собранные в боннском му-
зее, которыми пользовался глохнувший с двадцати восьми
лет Бетховен. Что толку говорпть словами поэта:
Будь глух, как Бетховен,
И слеп, как Гомер...
Слепым делает Гомера скульптурная маска в глубокой
старости, быть может изображая старость, а не слепоту.
А глухота была для Бетховена, как клетка для льва, страш-
ным, непереносным несчастьем, неслыханной мукой, ко-
торую оп долго скрывал, с которой отчаянно боролся,— и
эти орудия — трубки длинные, короткие, огромные, загну-
тые, с какими-то приспособлениями, и каждая с кривым
кончиком для втыкания в ухо,— трубки, обращенные
своими жерлами к собеседнику, кажутся сейчас орудиями
пытки. Воплем звучат слова его знаменитого «завещания»,
написанного в городе Хейлпгенштадте:
«...Какое унижение, когда кто-то возле меня слышит
издалека флейту, а я ничего не слышу, или кто-нибудь
слышит пение пастуха, а я опять ничего не слышу, —
такие случаи доводили меня почти до отчаяния, недоста-
вало немного, чтоб самому кончить свою жпзнь... о, люди,
если вы когда-нибудь это прочтете, подумайте, как вы
были несправедливы ко мпе, а несчастный — пусть он
551
утешится, найдя себе подобного, кто — назло всем не-
справедливостям природы — делал все, что в силах его,
чтоб стать в один ряд с достойными художниками и
людьми...» 1
Это было писано шестого октября 1802 года, когда
Бетховен еще не создал ни «Героической», ни Пятой, ни
Шестой симфоний. «Героическую» он написал через год,
а спустя шесть лет началось его великое восхождение к
Гадости — назло «несправедливостям природы», в борь-
бе с отчаяньем, с бессилием, с нестерпимым, истребляю-
щим беспокойством венской жизни, с ее почти непрерыв-
ной сменой квартир, переездами с улицы на улицу, оди-
ночеством, изнуреньем болезнями,— в 1808 году прозву-
чали сразу могучая Пятая; тихая, примиренная с при-
родой, пастушеская идиллия Шестой; и — лепящийся бур-
ным восторгом, предчувствием вселенской радости, водопад
«Фантазии» опус 80, этой предтечи Девятой симфонии.
Такого второго могущества духа, плоды которого равны
силе его нравственной мощи,— мировая история искусства
не знает.
Из музея мы успели съездить па кладбище, тоже став-
шее историческим, как музей, и открытым для осмотра
лишь в определенные часы дня,— и там, у самого входа,
навести ли могилу матери Бетховена. На ее памятнике вы-
сечены две строчки из бетховенского письма, адресованного
фон Шадену почти сразу после ее смерти: «Она была мпе
такой хорошей, любящей матерью, моим лучшим другом».
А к ппм прислонен огромный букет еще свежих золотистых
хризантем, повязанный сине-красной лептой,— от Совета
(Hat) города Бонна. Кладбище — чинпое, с расчищенными
дорожками и путеводителем, по которому мы отыскали и
могилу жены Шиллера, Шарлотты, с сыном Эрнстом; и
могилу сестры Шопенгауэра, Аделаиды; и в самом центре
кладбища — большое полукружье эффектного памятника
Шуману п его жене, Кларе. Можно было долго ходить
среди этих аккуратных дорожек, встречая, как где-то в го-
стиной, «добрых знакомых», встающих в памяти из прочи-
танных книг: историка Нибура, Августа Шлегеля, братьев
Буассере, друга Вагнера — Матильду Везендонк... Нуж-
но было возвращаться, чтоб не опоздать на концерт.
1 Ludwig wan Beethoven, Bcethoven-Archiv, Bonn,
1969, S. 21.
552
2
Фрейфрау фон Киари заехала за мною в положенный
час, и мы с ней оказались почти у самой сцены, хотя
билеты были в первом ряду амфитеатра. В ФРГ, а
может быть, и в других новых зрелищных и концертных
зданиях Запада, полукруг начинает резко вытеснять
прямую линию. Замечательное здание «Зал Бетховена»
(«Beethovenlialle Bonn»), которым гордится столица ФРГ,
с его совершенной акустикой, построено сравнительно не-
давно. В нем полукругом расположена не сцена к зри-
телю, а зрительный зал к сцене. Поэтому те места в
амфитеатре, которые находятся на краях рядов, оказы-
ваются даже ближе к сцене и удобнее, чем «прямолиней-
ные» места партера, вкрапленные в середине зрительного
зала.
Когда мы пришли, фойе было полно нарядной толпой,
причем разнотипность женской одежды показалась мне
почти маскарадной. Мини еще пе вышли из моды, они
еще мелькали кое-где, но пх явно утесняли элегантные
макси, клетчатые юбки-клеш. Но видней всего были
странные женские фигуры в длинных платьях в обтяжку,
с неожиданным веерообразным расхождением подолов
в самом низу, у пола, словно статуэтки стоячих кобр, для
устойчивости поставленные на бахромчатые постаменты.
Мы запаслись программой и — приложением к ней,
неожиданно очень старомодным. Брошюра с пометкой
«1845 год», с готическим немецким шрифтом; и на ее об-
ложке, кроме заглавия мессы, стояло: «Короткое объяс-
нительное описание к бетховенскому празднику, сделан-
ное и посвященное, как скромный праздничный подарок,
соучастникам п слушателям — от одного пз членов Бонн-
ского певческого хора».
Это было прекрасно задумано организаторами фести-
валя. Они воспроизвели типографски точно (и вдобавок
тем же издательством, которое печатало его в Бонне сто
двадцать пять лет назад!) искреннее и глубокое описание
чувств и мыслей, возникающих при слушании великого
бетховенского творения. Анонимный автор был хорошим
музыкантом-профессионалом и в своем эмоциональном
описании дал слушателю в то же время точный музыкаль-
ный анализ каждой частп мессы, начиная от Купе и кон-
чая Agnus’oM. А в современной программе с красной
эмблемой фестиваля (извивающиеся вверх языки пламе-
555
ни),— уже пе 1845, а 1970 год>1,— дап был текст шести ча-
стей мессы ва латинском и немецком языках. Исполните-
лями были хор боннской филармонии и оркестр «Бетховен-
ского зала». Из перечисленных солистов троих я услышала
потом в Мюнхене при исполненпи Девятой.
Missa Solemnis — не только высокая музыка, полная
благоговейного, страстного и человеческого чувства,— она
взывает из глубины своего отчаяния п надежды — к от-
вету. В жизни людей нет ничего тяжелей безответности.
Эпитет, любимый Достоевским,— «безответная» — говорит
о существе, уже ничего не ждущем, уже потерявшем на-
дежду. Вся музыка последней мессы Бетховена — это тре-
бование ответа, и тут же, сплою выраженной скорби, выра-
женного предела страданья п восторга — уже сама —
дающая ответ человеку. Таким ответом ложатся на душу
слушателя грандиозные песнопения, снимающие своей
требовательностью острую, пе разрешенную в гармониях,
как бы безответную, а только ждущую и молящую поли-
фоничность. Трудно передать, каким большим праздником
для слушателя бывает прослушиванье этого «предпослед-
него» твореппя Бетховена. Зал был полон, исполнение
было чистое, прозрачное, классическое по следованию за
традицией, и боннский дирижер Фолкер Вангенхейм, еще
молодой, с умным лбом п немного деревянными, по точ-
ными движеньями, вел мессу увлеченно,— тут я хотела бы
поставить завершающую точку.
Но не могу.
Дело в том, что к концу,— вместо обычного подъема к
«Агнцу божию», где вырывается главная мольба Бетхо-
вена, музыка достигает выразительности завещанья лю-
дям и где хор — даже в обыкновенных, более обычных и
более слабых по качеству исполнениях — обретает макси-
мум одушевления и пафоса,— я совсем неожиданно заме-
тила скрытый зевок сидевшего передо мной пожилого муж-
чины. II на лпце его соседки, элегантной дамы,— откровен-
ное утомление,— от долгой отсидки в кресле, от кажуще-
гося однообразия звуков, пе знаю — от чего еще. А пел
хор... во и хор как будто не вложил всю мощь в последние
слова, которыми Бетховен требовал... чего он требовал?
Agnus dei, dona nobis pasis,— dona, dona! В музыке это
«dona, dona» звучит, как протянутые руки,— дай, дай!
Дай вам, дай человечеству МИР! Огромным социальным
чувством, страстной жаждою наполнена эта музыка мо-
ления о мире. Как опа была попята скромным анонимным
551
участником хора сто двадцать пять лет назад! Как рас*
шифровал ои ее в своем слове — подарке «всем соучастни-
кам и слушателям»!
«...II весь оркестр вступает, убежденно закапчивая, и
запечатывает с повторным крепким заключительным ак-
кордом моленпя п его заранее видимое свершение. Все в
целом — это мольба о мире внутреннем и внешнем (как
великий мастер сам, в начале этой dona (дай), сам выра-
зительно на это указал надписью), при котором, чтоб со-
вершенно понять его смысл, надо представить себе время
написания мессы. К благочестивой молитве внутреннего
человека о покое п мпре его душп притягивается, в связи
с историческими событиями, мысль о внешней действитель-
ности, об ужасах войны, которая вторгает мпр в смятеппе
и бедствия,— и закапчивается сладостным благословением
и надеждой вконец достигнутого мира...» 1 Это было напи-
сано сто двадцать пять лет назад.
О душевном — внутреннем — мире мольбу мы чувство-
вали, но вот то, на что указывал «сам великий мастер» в
рукописи своей ремаркой п что свыше века назад почув-
ствовал и вложил в свое пенье участник хора, автор этой
книжечки,— социальный момент музыки Бетховена, всегда
в ней присутствующий,— мольба-требование мира на зем-
ле, мира для человечества — в конце исполнения мессы не
пережилось. Чувствовалась блаженная усталость от хоро-
шей музыки. Чувствовалось утомление нарядной толпы.
Я не хочу писать дальше, чтоб пе впнплп меня в придирчи-
вости, а ночью, в номере, с великим удовольствием пере-
чла книжечку хориста, снова пережив с пей, по ее стра-
ницам, следование шести молений Бетховена. II поблаго-
дарила за нее устроителей фестиваля!
III. «РЕЙНСКАЯ СТРЕЛА»
Каких только пет названий у железных дорог Запад-
ной Германии! Мифология, история, пейзаж — и только
чуть-чуть хозяйства. Дорога Нибелунгов, Дорога Зигфрида.
Дорога Замков, Зеленая дорога, Романтическая дорога,
Дорога немецкого вина (вдоль Мозельских виноградни-
ков). Даже та, что идет на север, к Нидерландам, поэтиче-
' Ludwig van Beet 11 oven, Missa Solemnis, op. 123, bei
Henry und Gohen, Bonn, 1845, S. 29. (Курсив всюду мой.- M. Ш.)
555
скп названа Дорогой птичьего полета, не потому, что поезд
па пей развивает птичью скорость, а потому, что проложе-
на опа по трассе, где птицы летят зимовать с дальнего се-
вера на теплый юг. И только через Рур просто ходит экс-
пресс, возле которого в справочниках деликатно указано:
кто хочет обойти этот участок, надо пересесть там-то и
там-то. Мне предстояла самая сказочная средн этих ска-
зочных дорог — Золотая. 11 па самом сказочном пз поездов
ФРГ — на «Рейнской стреле».
Мы долго стояли с фон Брауном на грязноватом и не-
казистом боннском вокзале, поджидая таинственную
«стрелу». Мимо шли поезда с надписями «Мюнхен», и я
каждый раз делала шаг в пх сторону, но Браун отрица-
тельно качал головой. II вот опять направление — Мюн-
хен. На этот раз — «стрела», се помер и буквы ТЕЕ-22,
ряд элегантных вагонов первого класса, коротенькая
остановка. Сижу на своем месте в купе, к сожалению — не
возле широкого окна. В купе шесть мягких сидений с под-
локотниками, подвесными подушечками и выдвижными
скамеечками для ног. У окна справа п слева удобно
разместилась чета немецких бюргеров преклонного возра-
ста,— видно, заранее знавших, какие номера заказать. Она,
пухлая, в седых локонах, сняла модный сапог с толстой
ноги и вытянула ее па скамеечку, отдыхать. Он — поджа-
рый и лысый, любезно вскакивавший каждый раз, чтоб
помочь соседям дамского пола, п без умолку рассказывав-
ший о себе всю дорогу,— мы узнали, что ему шестьдесят де’
вять, что он вставил в Кёльне зубы, что жена модными, по
колено, ботинками натерла себе ногу, что для декабря по-
года на редкость теплая. На станциях входили и выхо-
дили, и оп тотчас вступал в горячую беседу с новыми со-
седями.
Я была тоже втянута в разговор. Я давала всем меди-
цинские советы по части их же лекарств, имеющихся у
нас,— но совершенно им незнакомых. Но когда меня
спросили, что пменно влечет меня в баварскую столицу,
и я ответила: «Концерт под управлением Кубелика»,—
лицо пухлой дамы с больной ногой выразило полное не-
доумение, а двух других, спортивных девиц, подсевших к
вам по дороге,— что-то вроде резкого недоверия. Дама
подняла вверх ладошку п сделала то выразительное по-
тирание пальчиков друг о дружку, которое всем и всзд°
говорит без слов: «А денежки? Денежек это стоит, депе-
жек!» Возле сидений моих соседок висели шубы — одпа
55G
каракулевая, две другие — замша иа меху. Соседки исто-
чали в куле топкий запах французских духов. II я не-
вольно подумала, что паши девушки есть-пить не будут, в
товарный сядут, а пе в дорогую «стрелу», по па концерт с
Девятой Бетховена и знаменитым дирижером — умрут, а
попадут... И вообще, говоря по-комсомольски,— какой мо-
жет быть разговор.
В Кобленце я встала с места и вместе с бесшумным
движеньем поезда начала выбираться пз своего вагона.
Мой поездной путеводитель (на каждом сиденье лежало
по одному!) предупредил, что в этом поезде есть «отделе-
ние видовое», где, между прочим, посетителей (со всего
поезда) просят подолгу не задерживаться, а посидеть,
полюбоваться и дать и другим сделать то же самое, осво-
бодив для нпх место,— за что, по западноевропейской
привычке, «ваша немецкая федеративная железная доро-
га заранее говорит вам большое спасибо». Что за видовое
отделение? Ведь мы проезжали всю немецкую мифологию,
покорившую пе одних только немецких поэтов? Мы проез-
жали вдоль Рейва, дно которого излучало сквозь изумруд-
ную воду отблеск таинственного «золота»; а па прибреж-
ных скалах высился замок Лорелеи, той самой Лорелеи, о
которой не только немецкие классики, по и современный
французский поэт, Аполлинер, написал, как опа броси-
лась со скалы:
Увидав отраженные в глади потока
Свои рейнские они, свой солнечный локон.
А современный гениальный советский музыкант в своей
Четырнадцатой симфонии положил ее гибель па музыку.
Мы проезжали долипу, где был сражен Зигфрид, и
облака плыли над пей, те самые, пронизанные радугой
немецкие облака, по которым уходили когда-то от людей
ввысь древние германские боги, воспетые Вагнером. Все
вокруг этой реки говорило многоязычной поэтической
речью о вечной красоте земли, витающей народное воо-
браженье... и большое окно было загорожепо бюргерской
четой, взявшейся сейчас за коробочки, баночки и буты-
лочки домашнего обеда! Обеденный час. Все равно надо
двигаться. А я, признаться, всегда боялась этих скольз-
ких переходов из вагона в вагон и туго, со скрежетом,
раздвигающихся дверей. Но «видовое отделеппе» побе-
дило.
Первая площадка — п волшебство словпо шагнуло из
557
поэзии мифа в прозаику людской ясизни. Не успеешь до-
тронуться до раздвижной дверцы, к которой я долгие годы
питала враждебное чувство, как она, эта дверь, мягко
раздвинулась сама собой, словно от легкого дуновенья.
И площадка пе лязгала, пе тряслась, силясь сбросить вас
под колеса, а с плюшевой мягкостью приняла вашу ногу.
Один вагон, другой — и вдруг, перед самым рестораном —
милейшая лесенка наверх, а наверху,— словно это второй
этаж лондонского автобуса,— под стеклянным куполом —
прозрачная курортная веранда с мягкими креслами, сто-
ликами, стойками. Люди сидят, читают газету — зря, меж-
ду прочим, занимая место. Другие, облокотись на стойку,
говорят по телефону с каким хочешь городом или пишут
открытки добрым друзьям. А вокруг — со всех сторон, но
бокам, сзади, спереди — плывет редчайшая красота, не
стертая даже зпмней декабрьской резинкой, а, наоборот,
опушенная красивой сединой изморози, оголившая кой-
где причудливые контуры гор, опрозрачнившая пролеты
между курортными зданиями. И медленно-медленно по ве-
личавой реке, как бетховенские адажио, плывут длинные
белые ба ржи-электроходы, унося за собой ваши очарован-
ные глаза.
Сидеть бы часы или хоть минуты, и впитывать, впи-
тывать каждый поворот реки, левую и правую ленты бе-
рега, руины замков, готику острых церквушек, все вместе,
все сразу,— но почтенные пассажиры, уткнувшие носы
в газеты, сидят плотно в своих креслах, а свободных нет,
все кресла заняты. И зачем только любезная немецкая
дорога расточала им заранее это незаслуженное «большое!
большое спасибо»!
С пасмурным видом, озаботившим вертлявого кельне-
ра, я съела в ресторане самое дешевое блюдо из меню —
«рагу па тосте» — и сердито двинулась в свой вагон.
А между тем стемнело. Мы пересекли Рейн и помчались
вдоль Майна. Дороги — Романтическая, Замковая и вся-
кая другая — утонули во влажных сумерках до полной не-
разберихи. Соседей, начавших было дремать, быстро заин-
тересовало мое краткое, но сильное послесловие о том, что
вместо подхалимского преждевременного «спасибо» у нас
бы повесили «жалобную книгу» и карандаш па веревоч-
ке,— вот тогда пе засидели бы чужих мест. Соседи с уди-
вительной интеллектуальной быстротой подхватили мою
мысль, хотя понятие «жалобная книга» пришлось подроб-
но изъяснять. Пожилая дама с больной ногой рассказала
558
тут же, в подтверждение моей мысли, «ужасающий случай
в магазине», виденный ее «собственными глазами»: как,
ничего не заплатив, одна молодая особа просто взяла из
кучи товара пару чулок, бесстыдно подмигнула ей, увидя,
что за ней строго-порицающе наблюдают,—п поспешно
унесла, предварительно завернув их в магазинную бумагу,
па которой среди цветочков было крупными буквами напе-
чатано: «Большое, большое вам спасибо»...
Разговор коснулся частностей рождественской торгов-
ли и человеческой натуры.
И уже в полной темноте наплыл солидный мюнхен-
ский вокзал, где меня должна была встретить новая «со-
провождающая».
IV. МЮНХЕН II БАВАРСКИЕ АЛЬПЫ
1
Стоя на пустынном перроне, я чуть пе впала в отчая-
ние: никого. Адрес гостиницы был, правда, у мепя запи-
сан, но вдруг в ней места не будет, пли такси не найду,
или... недавно тут учинили ведь что-то реваншистское, о
чем ппсали газеты.
— Вам удивительно повезло! — сказал мелодичный
женский голосок за моей спиной. Хорошенькая белокурая
девушка северного типа, с большим букетом в руках, без-
ошибочно признав во мпе меня, быстро представилась:
Розмари Сонсалла, из общества «Между нациями». Ока-
залось, что мне предстоит, после кратчайшей передышки
в гостинице, ехать на рождественский вечер, устраивае-
мый членами пе то института, пе то курсов, не то клуба
по изучению иностранных языков, п на этом вечере, среди
всего прочего, покажут балет «Русская зпмняя сказка —
Снегурочка». Честно говоря, мне очень хотелось выспаться
перед завтрашним концертом, но отказываться было невоз-
можно. В маленькой, по-домашнему уютной гостинице
«Возле Оперы»,—как и всюду не городской, а частной,—
хозяева приспособили для гостей-туристов шкафчик с це-
лым набором спиртных напитков разного размера и типа,
от крохотных и толстеньких, как коптрабасикп, до вытяну-
тых кверху, как флейты. Ппшу об этом потому, что, па-
пример, хозяева Тюльпанного отеля в Бонне снабдили свои
номера «совсем наоборот» — Библиями па разных языках.
559
Передохнув, мы отправились в более нарядную гости-
ницу «Регина», где под «ужин» отведена была большая
наемная зала. Вдоль нее приготовлены рядами столы,
на столах приборы и перед каждым по апельсину. У сте-
ны оставлено место возле рояля для концерта. Мы при-
ехали рано, Розмари упорхнула переодеваться, поскольку
это она сама должна была станцевать Снегурочку, а я по-
знакомилась с семьей организаторов ужина. Оказывается,
этот своеобразный клуб объединил живущих в Мюнхене
иностранцев п немцев, говорящих па иностранных языках,
и собирает каждую среду своих членов для лекций, танцев,
ужинов в складчину,— цели таких объединений я пе пред-
ставляю себе ясно. По неписаному клубному уставу — вся-
кие дискуссии, могущие повести к спорам, решительно
возбраняются...
По вечерам в Бонне я внимательно перечитывала не-
мецкие газеты, и мне бросились в глаза любопытные со-
общения, говорившие о большой тяге немецких женщин
к таким собраньям. Не «клубным», поскольку постоянных
клубов, подобных английским, это не касалось,— места
встречи назначались не одни и те же. Я набрела, напри-
мер, на особое — у нас сказали бы «мероприятие» под
лозунгом «essen und sprechen», кушать и разговаривать.
При этом занятии, очевидно, отвечавшем какой-то внут-
ренней женской потребности, собирались средства, кото-
рые потом расходовались на подарки старикам в инвалид-
ных домах, и газета сентиментально описывала, как радо-
вались получившие табачок или теплые шерстяные чулки
к рождеству. Когда я поделилась этими газетными сведе-
ниями с Розмари, она резко запротестовала: у них — «со-
всем не то», у них — культурные, почти научные встречи.
Вот в это «совсем пе то» стала чинно сходиться мест-
ная интеллигенция, понемногу рассаживавшаяся за столы.
Семья главных «устроителей»,— мать, дочь и зять,— не
бросила мепя на произвол судьбы, мать села рядом и ста-
рательно записывала на бумажке различные русские сло-
ва, которые у мепя прилежно выспрашивала: опа изучала
русский язык. Зять, доктор Макс Фепк, открыл собрание,
сказал несколько веселых слов дружескому обществу,
объявив, что «сегодня присутствует гость, писательница из
Советского Союза»,— и ужин, сопровождаемый рождест-
венским концертом, начался...
' Верней, это был ' пе ужни, а поздний европейский
обед — с супом и венгерским поприкашем. Концертную
5G0
программу открыл молодой француз, учившийся пению в
Мюнхенской консерватории,— обладатель хорошего го-
лоса. Потом этот /ко певец вышел па сцену в спецовке,
сапогах п большой бороде, с метлой в руке, изображая
русского дворника. Он принялся выметать мнимый снег, и
тут, навстречу ему, выпорхнула моя Розмари, хорошень-
кая, как куколка, в звездной короне, в балетной пачке, и
принялась танцевать вокруг него, становясь на пуан-
ты. Ее потом сфотографировали, и опа, возбужденная,
счастливая, села за наш стол съесть своп остывший
поприкаш.
Поскольку мне приходилось всякий раз сближаться
со своими «сопроводительницами», а все они были раз-
ные, за исключением их почти всеобщего причастия к ти-
тулам, скажу несколько слов об этой милой мюнхенской
девушке. Розмари Сонсалла — финика по происхождению,
и предки ее, из пограничной с Россией области, как будто
носили графский титул,— «как будто», поскольку сама
Розмари в этом не совсем уверена. Мечтает она больше
всего па свете попасть в Москву, поучиться в балетной
школе, найти путь в большое искусство. Ей представляет-
ся, что Москва — это зеленая дорога таланта. Москва впи-
тывает, преобразовывает, поучает, окрыляет... Я расска-
зала ей после концерта о нашей самодеятельности — в
учреждениях, университетах, па заводах, фабриках. Но
Розмари покачала головой,— у пих это невероятно трудно,
почти невозможно,— как трудно было, к примеру, про-
вести н создать сегодняшний номер — потому что «немцы
и немки застенчивы, они закрыты, нм страшно проявить
себя со сцепы, вдруг показаться смешными»... П я вспо-
мнила открытый характер немецкой молодежи, студенче-
ской, рабочей,—по соседству, в ГДР,—немецкую рабо-
чую самодеятельность. В пустяке, как будто в малой кап-
ле,— вдруг отразилось нечто очень большое, разница со-
циальных систем. А ведь тут, в стране торжествующего,
узаконенного индивидуализма, это нас, нашу молодежь
считают скованной, закрытой, пе смеющей проявить себя!
И как раз об «индивидуализме», прорвав постановленье
«дискуссия возбраняется», началась у пас за столом, па
этом чинном немецком собрании, неожиданная беседа,
сразу сделавшая для меня этот вечер интересным. Со-
седка напротив, высокая белокурая немка с умными тем-
ными глазами, предмет ухаживания со стороны профес-
сорского типа господина, сидевшего с нею рядом, в ipyr
отстранилась от него, перегнулась ко мне и спросила: как
я могу вынести прп социализме стеснение своей индивиду-
альности?
— В чем? — сказала я, подхватив ее вызов. Немного
подумав, опа совсем по-детски ответила: «Ну, например,
вам ведь не позволят иметь квартиру в восемь комнат, а
вы хотите, может быть, иметь для себя восьмпкомнатную
квартиру». Я была поражена элементарностью и допотоп-
ной наивностью такого вопроса.
Долгий опыт учит пас, как беседовать с инакомысля-
щими старого капиталистического строя: никогда пе надо
теоретизировать — и никогда не следует лгать. Надо ис-
пользовать на сто процентов там, где он имеется налицо,
простой здравый смысл, присущий советской действи-
тельности. «Если б мне всучили квартиру в восемь ком-
нат, я послала бы ее ко всем чертям!» — «Почему?» —
продолжала допытываться блондинка. «Потому что кто
стал бы ее убирать? Подметать, стирать пыль, мыть окна,
выбивать мебель, ковры? Через месяц она бы преврати-
лась в свалку. У вас легче вырастить в Сибпрп ананасы,
чем найти в Москве прислугу».
Мгновенно вспыхнуло оживление па лицах пожилых
дам вокруг. Исчезновение топ профессии, какую звали
«прислуживанием», а у нас «домашней работой», сейчас
повсеместно в мире. Оно катастрофично в Англии. Оно от-
разилось, как описание сугубого бедствия, даже в запад-
ных детективных романах. Это оно заставило ловить и по-
сылать наших советских девушек на черную работу в
Германию во время войны. Это оно переполнило мой
Тюльпанный отель испанским, греческим, итальянским
персоналом, а больницы, рестораны, метро, поезда, отели
в Париже и Лондоне служащими марокканцами и нег-
рами.
Внимание было перенесено с проблемы индивидуали-
зма на более близкую сердцу проблему, как найти домаш-
нюю работницу. Мпе очень хотелось еще поговорить с
моей визави. Должно быть, она была доктором философии
или писала статьи об искусстве. Я сказала бы ей то, что
думаю: человеческая индивидуальность, пока она не ме-
шает ни другим, ни себе, развивается и движется в том
направлении, в каком открыта перед ней дорога. Это как
течение реки. А если потребуется для общего блага пере-
направить или загородить течение плотиной, его загоражи-
вают. Ведь вот для общего блага вы, к сожалению, поста-
562
вили в уставе ваших встреч плотину: дискуссии возбраня-
ются!
Но время было позднее, наступила лора расходиться,
п мы, к самому уходу, вдруг почувствовали то симпатич-
ное ощущение, что ведь все мы, в конце концов, человеки,
вызванное примитивностью нашего спора.
2
Ровно в десять часов утра, как было напечатано па
веленевой бумаге мюнхенской программы, явилась Роз-
мари с господином Фуксом, поджидавшим нас внизу.
Герр Фукс, пожилой шофер, был, собственно, не шофер, а
хозяин своей машины, которую сдавал на нужды глав-
ным образом организации «Между нациями». День был
как нежданный-негаданный подарок. Вместо мги, сыро-
сти, полутьмы, вязкого тумана, ппзкпх туч — ослепитель-
ная синева, пронизанная ярким золотом и нестерпимой
белизной. Снег выпал за ночь. Он не таял, хотя солнце
грело даже сквозь стекла. «Прп хорошей погоде,— гово-
рилось в программе,— поездка к озеру Тегернзее, Бавар-
ские Альпы». Розмари торопила меня с завтраком, погля-
дывая на часпки, словно хорошая погода уйдет, и мы, вза-
мен Тегернзее, должны будем по программе отправиться
на выставку абстракциониста Пауля Клее, о которой шум-
но возвещали рекламы-ленты, протянутые через улицы.
Она понимала, конечно, что, «потеряв Клее, мы ничего пе
потеряем, а потеряв Тегернзее, потеряем все»,— поскольку
природа действительней, чем абстракция.
Трудно сказать в коротких словах об этой поездке, даю-
щей человеку за день ровно столько здоровья, сколько на-
качивают ему за двадцать шесть дней кардиологические
или невропатологические санатории. По выезде пз Мюн-
хена горы, как волны, охватплп нас с двух сторон. II вспом-
нилось: Мюнхен — Монако по-итальянски (дублируя дру-
гое, «игральное» княжество Монако) — это ведь станция
на дороге музыкантов — Моцарта, Мысливечка— в Ита-
лию, станция па дороге бегства Гёте в Италию, волнистый,
уже овеянный югом, исторический путь па юг, в страну
красоты п искусства, два шага от Зальцбурга, от Тироля,
нечто вроде той психологической атмосферы на пашей
станции Джанкой, за которой вы чувствуете крымские ки-
парисы, море и горы. Бесконечность человеческой жизни,
счастье жить охватплп пас, словно века назад, при пере-
563
селении пародов, века вперед, в возможном братстве наро-
дов...
Снег не таял, хотя солпце припекало. «Это потому, что —
горы»,— сказала Розмари. Воздух входил в открытые окна,
словпо пе мы им, а он дышал пами. Машина, казалось,
плыла, потому что медленно передвигались горные ущелья,
медленно менялось окружение, хотя внизу, под колесами,
дорога летела с максимумом скорости. И это было тоже
«потому что — горы». Удивительная вещь — горы! Бавар-
ские деревушки сменялись одпа за другой, показывая нам
старинный уклад жизни. Жить, устремляясь на юг, надо
весело, художественно,— безымянные деревенские худож-
ники, не довольствуясь замысловатыми деревянными вы-
думками, переплетами стен, петушками на гребнях крыш,
резьбою наличников,— разрисовывали фасады своих бе-
лых, повернутых к дороге домиков целыми жанровыми
картинами. На одной — баталия, па другой — мирная вы-
пивка, на третьей — деревенская красотка в танце, но луч-
ше всего выходили написанные маслом животные: собака,
бык, бьющий копытом копь. Смотреть па эту пролетаю-
щую деревенскую живопись было куда веселей, чем ходить
по комнатам, разглядывая заумные зигзаги Клее. Нам хо-
телось остановить машину, выйтп. побегать по спегу, по-
играть в снежки, может быть, заснуть па спегу в спальном
мешке, и чтоб солпце п ветерок бродплп по щеке, и тени
облаков, плывущих издалека, пз Италии, трогали ее сво-
ими пальцами. А герр Фукс, любовно ведя собственную
машину, изредка, для вящей убедительности, вставлял
заученные им русские слова: «карашо» и «отшен карашо».
Больше двух часов шел подъем па Баварские Альпы.
Тысячи людей много десятков лет смотрели, должно быть,
на синее зеркало Тегернзее, закутаппое сейчас в белоснеж-
ные берега; кормили всю летучую живность па нем, изба-
лованную туристами,— орущих чаек, величавых лебедей,
почему-то черпым-черных уток, плывущих стаями и похо-
жих на рыб. На тысячи людей смотрела сверху и эта не-
возможная красота горных вершин, по буквам зная, что
обязательно произойдет: люди вылезут из повозок, прой-
дутся по бережку и, пройдясь, войдут в баварский, раз-
рисованный и принаряженный в национальном стиле до-
рогой ресторан «Юберфарт» («Переезд»), собственпица
которого, красивая баварка в народном костюме, сама их
обсдужпт и цветную рекламу отеля подарит. Так было, по
крайней мере, с нами. Наверное,— в топ или иной сте-
564
пени так было и свыше полувека назад, когда я впервые
знакомилась с Баварией.
Возвращались мы до краев полные здоровьем. Розмари
еще утром с восторгом сообщила мпе, что на Девятую сим-
фонию все билеты проданы, удалось достать только одии-
едипственный— для меня. Опьяненная воздухом Бавар-
ских Альп, я отправилась слушать Бетховена, даже но
передохнув в гостинице.
V. ДЕВЯТАЯ СИМФОНИЯ
1
Пятнадцать лет назад в Лондонской королевской опере
шла «Волшебная флейта» Моцарта. За дирижерский пульт
встал стройный человек и поднял руку.— это был сын зна-
менитейшего скрипача начала нашего века, чеха Яна Ку-
белика, дирижер, тоже прославленный, Рафаэль Кубелик.
И сейчас мпе предстояло увидеть и услышать его второй
раз в жизни, уже пе в Лондоне, а в Мюнхене.
Если Бонн — столица всей Федерации, то в Мюнхене
гордо пишут: столица (Residenz) Баварии, пе упоминая
подчас слова «Бавария» п оставляя одну резиденцию.
В программах к мюнхенскому концерту стояло, что ои
произойдет в «Зале Геркулеса» резиденции. «Зал Герку-
леса»— огромное, как и Бетховенхалле, тоже пе так дав-
но построенное здание. Мюнхен — старый культурный
цептр, его публика всегда заполняла театральные и кон-
цертные залы. Рядом с соперницей, Дрезденской картин-
ной галереей, неизменно называлась знаменитая старая
мюнхенская Пинакотека, посетить которую в прежние
времена, когда вы попадали в Германию, было так же
обязательно, как и Дрезденскую. В эти дин рядом с нею
показывали абстракцию Клее, уже несколько устарев-
шую с точки зрения моды. Те же рождественские толчея
и теснота па улицах, то же суетливое настроенье кануна,
те же елки,—по билеты па концерт в Геркулесзале, где
Рафаэль Кубелик должен был дирижировать Девятой
Бетховена, были давным-давно раскуплены. Мпе доста-
лось место в третьем ряду, а так как «Геркулес» был пря-
молинеен и сценой и зрительным залом, то это было по
совсем хорошее место, далеко сбоку.
Девятая шла не в абонементе, а как «зондер-концерт»,
565
особый концерт, внеабонементный. Текст печатной про-
граммы на первый взгляд был обстоятельный, интерес-
ный, информационный; не только, по немецкому обычаю,
сообщались короткие сведения о каждом солисте (уже
знакомом мне по Бонну), ио и в самом конце давалось
подробное перечисленье концертов всего сезона,— и лю-
битель музыки мог заинтересоваться предстоящим 14 мая,
в связи с годом Альбрехта Дюрера, исполнением в Мей-
стерзингерхалле Нюрнберга Четвертой симфонии Брамса
и скрипичного концерта опус 61 Бетховена под управле-
нием того же Рафаэля Кубелика. Но на этом приятное впе-
чатление от программы заканчивалось.
В той части, где печатают обычно разъяснительный
текст, помещены были две статьи — Вальтера Абендрота
и Эгона Фосса. Кто бывал у нас в Москве па концертах,
мог наблюдать, как московская публика (самая музыкаль-
ная в Советском Союзе после ленинградской), прпходя
заблаговременно, погружается в литературную часть про-
граммы. Не потому, что ей пепзвестпы исполняемые вещи.
А потому, что литературная часть,— дидактическая,— это
часть общего для нас, направляющего, идейного восприя-
тия искусства, и она как бы вводпт в атмосферу концерта,
словно предварительное «прелюдпрованье». Что же в своих
«прелюдиях» сказали нам два больших и знающих музы-
канта о великом последнем слове Бетховена, обращенном
к человечеству?
Абендрот в своей обширной статье тратпт много аргу-
ментов, своих и чужих, чтоб ломиться, как мне кажется, в
открытую дверь. Он доказывает в ней чистоту симфониче-
ского языка Бетховена, чуждого «иллюстративности» и
того, что называют позднейшей «программной музыкой».
Он приводит историческую справку о том, как пз Девятой
симфонии облыжно выросла впоследствии эта программ-
ная музыка, выросло явление Вагнера, музыка которого
теспо сплетена с драматургией, а слово со звуком, зача-
стую подчиненным слову. Оп отрицает рождение мелодии
Радости от воздействия или под впечатлением Шиллеровой
«Оды к Радости», доходит даже до того, что вместе с дири-
жером Фуртвенглером считает, будто Бетховен просто
подложил позднее под готовую у него мелодию попавшиеся
ему и ритмически подходящие стихи Шиллера... Нет
нужды критиковать эту статью, где правда (чистота ин-
струментального языка, органичность чисто музыкальных
тем Бетховена) доказывается «с пеной у рта» в густом пе-
566
рсплстепии с неправдой: с непониманием природы «ме-
лоса», древнего греческого проникновения в единство вы-
ражения слово-звука в мелодии песни, в музыкальности
самого стихотворения,— единство, ничего общего не имею-
щее пи с какой программностью или чисто живописной,
пластической иллюстративностью. Но нужно решительно
отмести снисходительный тон Абендрота, где оп мимохо-
дом упоминает об «эмоциональном идеализме» Бетховена,
общавшегося, как и прочие современники, с мыслителями
л поэтами своего века и могшего, разумеется, получать от
них некоторые Einfliisse, влияния... Это смешно, и это в
прямой разрез идет с бурными полптическимп реакциями
Бетховена, с его глубоким духовным проникновением в
философию века, с его участием в событиях п тенденциях
своего времени.
Вторая статья, Эгона Фосса, развивает направление
мыслей Абендрота, отрыв творчества художника от его
гражданской, человеческой, духовной биографии. Анали-
зом односторонних, искусно подобранных сравнений и сви-
детельств он утверждает, что Бетховен долго сомневался,
стоит лп ему ввести оду Шиллера в свою симфонию,— о
чем якобы говорит отсутствие развитого перехода от чистой
музыки к хору,— и вообще бетховенские «наброски пока-
зывают, как трудно ему было сделать убедительным пере-
ход от симфонии к кантате».
Прочитав обе статьи (хорошо и культурно изложен-
ные), вы прежде всего теряете ощущение темы Девятой
симфонпи, того, что вложил в нее сам Бетховен, что он хо-
тел ею передать человечеству. Вы теряете также возмож-
ный анализ других трудностей Великого Глухого, о кото-
рых обычно стыдливо умалчивают. Одпн из советских музы-
кантов как-то заметил в разговоре, что сложность хоровой
партитуры конца Девятой часто приводит к «какофо-
нии», заставляя хор делать ошибки... Стыдливо умалчи-
вается трагедия Бетховена, не слышавшего, не восприни-
мавшего своего собственного голоса к небу, своего взлета
к Радости,— к Радости, завещанной им человечеству, вме-
сте с Миром.
По вот программа прочитана, я уселась па свое место,
и концерт начался. Его передавали по телевизору, поэ о-
му яркий сноп белого блеска падал на сцену и слепил
глаза. Мне пришлось, чтоб следить за дирижером, дер-
жать перед собой, защищая глаза, эту злополучную про-
грамму, п рука уставала, хотя усталость побеждалась с
567
каждой минутой. Рафаэль Кубелик — превосходный ана-
литик классической немецкой музыки... Не знаю другого
дирижера, который производил бы так величаво-спокойно
и зная себе цепу «пластическую операцию» расчленения
большого музыкального целого на его фразы, абзацы, гла-
вы, подглавки. Это усугублялось еще красотой движения
его рук, словно плавающих по воздуху. Он не делал резких
взмахов, не горел, как когда-то дирижер Никит — «весь
всплеск и пламя», как говорили о пем в конце девятнадца-
того века. Кубелик дирижировал спокойно, как бы поучая
оркестр, держа в узде эмоции, по любуясь, любуясь каж-
дым куском музыки, словно поворачивая его лицом к
зрителю: взгляните! И наперекор всем увереньям Абенд-
рота и Фосса вдруг постигалось зрительное впечатление
от симфонии,— пе в каких-то картинах или смыслах, а
словпо от чертежа, от архитектоники, от соотношения
частей.
Первые три части Девятой были нам «пропущены в
слух» как бы сквозь пальцы очень красивой,— плавной,
как крыло лебедя, белой, как этот несносный блеск про-
жектора,— руки дирижера. Наверное, верующий като-
лик так пропускает сквозь пальцы бусинку за бусинкой
янтарные четки. И странным образом в этом почти ака-.
демическом, очень сдержанном и четком исполнении вдруг
стали ухом различаться знакомые фразы или зачатки
фраз из других, ранних вещей Бетховена,— может быть,
из набросков Второй симфонии, может быть, какой-нибудь
сопаты, специалисты, наверное, скажут, каких, откуда,—
а главное, стало настойчиво стучаться в память победное,
торжествующее шествие «Фантазии для рояля, оркестра и
хора». Многое в судьбе Девятой и в трагизме последнего
творчества Бетховена могло бы объясниться вовсе пе тео-
ретическими спорами о «программности» и «чистоте». Бет-
ховен боялся своей глухоты, память приводила ему бес-
спорные, абсолютные свершения его прежних лет, когда
живой, хоть и ослабленный слух еще приносил ему реаль-
ные прикосновенья создаваемых звуков. Но к этой красоте
прошлого оп самолюбиво не хотел возвращаться, оп хотел
создавать новое, еще глубже, еще прекрасней,— а страх
холодом проникал где-то, и опасенье подбрасывало память
о прежнем, верный устой, пе разрушенный иллюзорным
миражем глухоты... Это очень страшно, и это убедительно
психологически. II несмотря на все это, несмотря на реми-
нисценции созданного, топтанье перед прыжком пз симфо-
56S
ПИИ в кантату, нечто растерянное, замедленное, несоглас-
ное, — как настрой инструментов в оркестре перед началом
пгры,—социальная сила, именно социальная сила чув-
ства, связующего трагическое сознанье одинокого гения
божьего с миллионом сердец его современников и тех, кто
придет вслед за ними,— с сердцами всего последующего
человечества,— именно это могучее чувство прорвало
паузу между музыкой и словом, влилось в хор и придало
Девятой симфонии ее величие, ее уникальность... Радость,
искра божьего огня!
...Всюду люди будут братья,
Где крыло твое парит...
Нет надобности цитировать, переводы почти все пло-
хи, но это: «обнимитесь, миллионы, всем мой братский
поцелуй» — хоть и не точно, а выражает расширяющий,
вселенский пафос того, что чувствовал перед смертью
Бетховен, что он хотел передать человечеству. Именно
охваченность таким, бетховенским, пафосом дает возмож-
ность и хору, и оркестру, и дирижеру провести финал на
той высоте, когда пе замечаешь никаких «ошибок» у хора,
никакой дисгармонии...
И вот, к огорчению моему, в мюнхенском исполнении,
потрясающем во всей чисто симфонической части,— пры-
жок к хору, к кантате не произошел ни убедительно, ни
даже просто хорошо. Оп как-то смялся п словно просил
извинить его за немощь. Оп истаял, хотя был громок, в
своей неубедительности. Публика, однако, устроила ди-
рижеру овацию,— милая, бурная баварская публика, весе-
лая в своем южном, темпераментном выражении чувств.
Так прошел второй концерт Бетховена, второе его заве-
щание человечеству — быть радостным, быть братьями,
потому что мир, один только мир на земле, был бы все же
недостаточен, если б не наполнило его братство всего жи-
вущего и не подняла к высоте Радость.
2
Еще в первый же день в Бонне я спроспла в общество
«Между нациями», была лп во время фестиваля возмож-
ность «простому пароду», рабочему классу послушать Бет-
ховена. Мне указали какой-то один пункт в рабочем эк-
земпляре фестивальной программы, который я, narnjB-
(69
шись, никак не могла разобрать по близорукости. Речь там
шла не то о рабочем районе, не то о рабочем доме, где
состоялся концерт... Но большего я так и не узнала.
Тщетно искала я и в прекрасной по полноте культур-
ной информации газете «Франкфуртер Альгемейне» что-
нибудь об этом пли хотя бы статей о Бетховене, отличаю-
щихся своим содержаньем от напечатанных в программе.
И вдруг, перед самым отъездом на родину, судьба пода-
рила мне два «замечательных» события, которыми и за-
кончился для меня еслп не визит в Федеративную Респуб-
лику, то бетховенский фестиваль.
Развернув 24 декабря ту же самую «Франкфуртер Аль-
гемейне», которая никак не хотела рассказать мне о ми-
нувших концертах, я вдруг увидела на девятнадцатой
странице, почему-то, однако, пе в отделе искусства, а в от-
деле «Листок хозяйства», многообещающее человеческое
заглавие «Бетховен нам дорог». Наконец-то! С жадностью
погрузилась в чтение и — сразу поняла, почему не «отдел
искусства», а «отдел хозяйства»...
В немецком языке, так же как и в русском, слово «до-
рог» имеет двойное значение. Дорогой (teuer) можно по-
нять как мплый сердцу, дорогой мой, любимый... Но тот
же «дорогой» (teuer) означает дорого стоящий, дорого за-
прашиваемый, пе по карману. И, оказывается, заглавие
статьи «Бетховен нам дорог» означает вовсе не любовь к
Бетховену, не тот факт, что мы им дорожим, а просто-на-
просто — Бетховен нам не по карману! Он слишком дорого
обходится, чтоб мы моглп его играть. Слишком дорого об-
ходится, потому что залы пустуют и даже, если они полны,
сбор не покрывает затрат, а еслп прибавку сделаешь к
стоимости билетов, и без того высокой, то окончательно
опустошишь залы... Ведь все построено на собственности,
па себестоимости, на расплате за наличные, вообще — на
«личной инициативе», «личной предприимчивости», этих
хваленых божках капитализма... За все плати: жалованье
оркестрантам, солистам, дирижеру, оплата помещенья,
освещенья, услуг, реклам, афиш, программ п прочего, и тому
подобного, п притом за наличные, и притом на твою ответ-
ственность, п притом с полной свободой воли твоей собст-
венной индивидуальности. Вот п выясняется, что — хоть
караул крпчп — исполнять Бетховена обходится в копе-
ечку, и, должно быть, социальные чувства, какие испыты-
вает хор при пении финала, вовсе не похожи на великий
социальный пафос Бетховена; при всем добром желании,
570
вдруг да мелькнет в мозгу; какие шиши заплатят нам
завтра за Бетховена?
Возможно, я преувеличиваю в своих комментариях к
статье «Франкфуртер Альгемейне» от 24 декабря 1970 го-
да. Но вот цитаты из этой статьи на усмотрение читателя;
«Посещают хорошо, только каждое пятое место остает-
ся пустым».
<(ДеФпЦИТ велик, факт ясен; Бетховен пам слишком
дорог».
«Шкала дефицита начинается меньше чем с милли-
она и доходит до превышения 6-тп миллионов на ор-
кестр».
«Кто хочет для придворных симфонистов (Hofer
Simphoniker) выхлопотать необходимую прибавку, дол-
жен чуть ли не со шляпой в руке побираться у четырех
официальных учреждений».
«Жалобы на недостаток квалифицированного прироста
оркестрантов всеобщи. Профессия вымирает,— сказал один
пессимист».
II кроме этпх цитат, которые легко сверять с газетой,
есть в статье жалоба на женщин, отнимающих хлеб у
мужчин и снижающих былое мужское достоинство орке-
стра: ведь раньше в немецком оркестре терппма была
только арфистка, в длинном туалете усаживавшаяся у
своей арфы, а теперь пошли скрипачки, виолончелистки...
У статьи стоит подзаголовок: «К экономическому положе-
нию оркестра».
Второе «замечательное событие», закончившее для
меня бетховенский фестиваль,— другого, даже совсем дру-
гого рода, и оно тоже случилось почти в последний день
моего пребыванья в Западной Германии. Друзья подарили
мне на прощанье пластинку, обыкновенную на вид плас-
тинку. Сперва я даже и не разглядела ее как следует.
И только всегдашнее мое пристрастие прочитывать все пе-
чатное, относящееся к очередной рабочей теме, спасло ра-
достный смысл этой пластинки для моей работы. Было,
оказывается, нечто п для рабочего класса во дпи бетховен-
ского фестиваля в Западной Германии! Дуйсбург — это ин-
дустриальный город республики, ее рабочее место, Рур,—
город на рейнском притоке Руре, рядом с Эссеном, Боху-
мом, Дортмундом, куда пе идет никакая дорога с роман-
тичным названьем, а только деловой экспресс; и в этом
Дуйсбурге состоялся бетховенский концерт 26 ноября
1970 года силами симфонического радиооркестра Лейпцига
571
пз ГДР. Л к этому концерту Германская коммунистическая
партия приготовила подарок — пластинку, заказанную
Правлением партии. Так и стоит на пластинке: «Заказ
Правления Германской коммунистической партии». А на
обложке, с которой смотрят па нас рабочпе людп за сво-
ими станками, напечатано:
«Почему издает бетховенскую пластинку Германская
компартия? Почему организует Германская компартия
бетховенский концерт?
Ответ прост: хранить и делать действепнымп передо-
вые достижения нашей истории — принадлежность поли-
тики партии рабочего класса. Пз них тоже развивается
гуманистический образ человека, они союзники в борьбе
против искривляющей человека массовой культуры импе-
риализма, они — составная часть творческой демократиче-
ской культуры и призыв к борьбе за демократическое об-
новление государства и общества».
Л дальше — умное, близкое нашему духу, объяснение
трех бетховенских вещей, записанных на пластинку: увер-
тюр к «Эгмонту» и «Леоноре» и «Фантазии для рояля,
оркестра и хора», предшественницы бетховенской Девятой.
Исполнялись они симфоническими радиооркестрамп Лейп-
цига и Берлина, а средн дирижеров знакомое для пас имя
Курта Запдерлпнга. II любопытный факт рассказывается
на той же обложке о «Фантазпп» опус 80. Бетховен был
недоволен текстом Кристофа Куфнера, взятым для хора
его «Фантазии». Но он напрасно искал, чем его заменить,
потому что непременно хотел сохранить и в новом тексте
слово «сила», Kraft. Вот как ревниво относился Бетховен
к слову, якобы «безразличный» к свопм текстам! В 1951 го-
ду Иоганнес Бехер, создатель Национального гимна ГДР,
паппсал новый текст для «Фантазии» с сохранением слова
«сила»: «Где объединяются разум п сила, там благо веч-
ного мира» ’.
Так Бетховен спустя двести лет участвует в живой
борьбе общества за будущее, и музыка его — великое на-
следие добра и света,— приходит к тем самым миллионам*
о которых пела его Девятая симфония.
Мюнхен
’ По-немецки: «Wenn sich Geist und Kraft vereinen, Winkt uns
ewigen Friedens Gunsl».
572
VI. ФРАНКФУРТ-НА-МАЙНЕ
1
Все мои поездки были приурочены к прибытию в на-
значенное место под вечер,— чтоб я могла любоваться,
пока светло, панорамой из окна поезда. И так получилось,
что в темноте, на перроне франкфуртского вокзала, две-
три минуты я воображала, будто меня пе встретят и — что
же мне тогда делать? А пока я стандартно переживала
это, шла по перрону худенькая, скромно одетая жен-
щина с бледным лицом и гладкой прической, шла и везла
перед собой пустую тележку для багажа, поскольку но-
сильщиков на немецких вокзалах не сыщешь. Увидя меня,
остановилась, бросила взгляд на мою ручную сумку, отка-
тила в сторону, тележку и потянулась за сумкой. Все так,
как вообще поступали со мпой все мои «сопровождаю-
щие», хотя мне всякий раз становилось совестно, что они
берут на себя роль носильщиков.
Скромная «сопровождающая» Франкфурта, не в при-
мер Розмари, была молчалива и замкнута. Мы с пей при-
ехали в деловитую гостиницу Гессенхоф, поднялись в со-
лидный помер па шестом этаже, и, пока я раскладывалась,
опа увидела мою разорванную перчатку. Не успела я по-
вернуться, как милая тихая немка вынула из кармана
крохотный несессерчик, достала нитку, иголку — п вот она
уже аккуратно зашивает мою перчатку, а я стою, беспо-
мощно протестую п догадываюсь наконец хоть разговор
завести... «Как вас зовут?» — «Александра»,— как-то
странно отвечает пемка. «А фамилия?» — «Александра
Вюртемберг». Спутница моя достает визитную карточку.
На ней стоит: герцогиня Александра Вюртембергская...
Ах ты господи, пронеси и помилуй! Сперва фоп Брауны,
потом баронессы, потом графини, а вот теперь — целая
герцогиня! И зашивает мою перчатку. Но, может быть, это
по мужу,— а сама опа урожденная, как все мы, грешные?
И я ее спрашиваю: а кто же опа сама, в девичьем своем
звапии? Тут моя спутница, смущенно улыбнувшись, пишет
мне па оборотной стороне карточки: «Эрцгерцогппя авст-
рийская», а пояснительно, в скобках, рядышком: «Габс-
бург-Лотарипген». Габсбург! Лотарингия! Императорский
австрийский дом! Я вежливо заметила, когда пришла в
себя, что знавала ее дедушку пли дядюшку, императора
Франца-Иосифа, давпым-давпо, в Вепс: мне тогда было
573
пятнадцать лет, и я ходила (разинув рот) по улпце Ма-
рияхильферштрассе, а Франц-Иосиф проезжал па белой
паре лошадей в коляске и раскланивался паправо-палево
с народом, в том числе и со мной.
Итак, в учреждении «Между нациями», скромно его
обслуживая, работают пе только дворянство и высшая
знать, но и женщины императорских фамилий. Одной пз
самых милых и простых оказалась моя эрцгерцогиня ав-
стрийская, с которой я как-то душевно, по-бабьи, сблизи-
лась, вместе поплакав вечером в кино, над фильмом «Дочь
Брайана», про ирландское восстание,— превосходным
фильмом, почему-то нами для Советского Союза не закуп-
ленным. Но это произошло на следующий день, а в первый
франкфуртский вечер я только полюбовалась из окоп ог-
нями шумного торгового города, куда свыше полувека
назад вступила пешком, с рюкзаком за плечами,— в июле
1914 года... И рано легла спать.
Следующий день, 22 декабря, был по календарю самый
короткий и самый темный в году. Ночь обложила его
утром, по давая пробиться свету до десяти; ночь надвину-
лась чуть ли не сразу после обеда, сократив пам его рабо-
чую видимость до трех часов пополудни. А между тем по
насыщенности и полноте содержанья он оказался едва ли
пе самым длинным днем в моем путешествии.
Мы с Александрой сначала объездили город и остано-
вились в Хпршграбепе, перед домом Гёте. Война с огром-
ной силой разрушила старую часть Франкфурта, и все, что
связано в ней с Гёте, почти целиком было уничтожено.
Знаменитые «Рёмер», во всей своей старинной живопис-
ности, стоят и сейчас, по онп — только нарядная копия.
Дом, где родился Гёте, стоит и сейчас, открытый для обо-
зрения,— по он только копия. Обновлен был, в сущности,
и веймарский дом Гёте,— п, проходя в Веймаре в прошлом
году по его чинным музейным залам, я радовалась, что
успела изучить его до первой мировой войны; обрадова-
лась и сейчас, стоя перед копией того настоящего подлин-
ника, знакомца моего с первого десятилетия нашего
века,— обрадовалась, что могу сравнить и даже кое-что
подсказать. Франкфуртский этот дом был превращен в
пепел 22 марта 1944 года, ровно (день в день) в сто две-
надцатую годовщину смерти самого Гёте,— и что именно
подсказать восстановителям, нашлось в первую же секун-
ду: пе было перед копией крытого крылечка, той типичной
пристройки XVIII века, где играла детвора п осуществля-
574
лась связь жильцов дома с улицей, с соседями. Знаменитое
крылечко, описанное в «Поэзии и правде», не могло быть
по-видимому, восстановлено пз планировочных соображе-
ний. подооно тому, как двести лет назад сама улица (насе-
ление ее) испытывала потребность в таких верандочках
для добрососедского общенья, сейчас та же улица потребо-
вала снятия их, чтобы не мешать движению по тротуарам.
Но уже в самом доме я забыла свое честолюбивое желанье
напоминать гиду о том, что было и чего сейчас нет. Меня
захватил интерес к тому, что нового внесли устроители
в самый показ дома, на чем поставили свой главный
акцент.
Веймар — культурнейший музейный центр в ГДР —
совершил огромную работу, повернув внимание посетите-
лей через прошлое — к будущему, он поставил акпент на
тех прогрессивных началах творчества Гете (и других вей-
марцев позапрошлого и прошлого века), которые свежо
и поучительно перекликнулись с социалистической совре-
менностью. Но западногерманский Франкфурт акцентиро-
вал как раз домашнее, мелкобуржуазное, бюргерское бытие
Гёте в доме его родителей, обратив вниманье гётеанцев но
на социальное развитие его поэзии, не на бунтарский раз-
рыв с банкирским домом Лплп Шёнеман и революционный
пафос Эгмонта и Клавпго, а на Гёте, безумно веселящегося
в обществе Шенеманов, на Гёте, совершающего церковные
обряды, на Гёте, который в своей статье о Фальконе сове-
тует художнику всходить пз интимного домашнего начала
жизни и оттуда, изнутри,— расширяться на весь мир.
Иначе говоря, если восточная соседка показывает через
прошлое — будущее, западный ее сосед, с неменьшим бле-
ском и трудолюбием, показывает через свое настоящее —
прошлое.
Любя извлечь новое для себя, поучиться — ото всего и
всюду, я извлекла много нового, забытого нти вовсе ещо
незнаемого, даже из этой копии родительского дома 1 ёте.
Правда, он как-то оставляет холодным посетителя. Рабочая
горенка Гёте наверху, где он писал «Эгмонта», была полвека
назад еще вся как бы теплая от гениального присутствия
ее хозяина эпохи «Штурма унд Дранга» (бури п натиска).
Все волновало в ней: лодочка-чернильница, скрипучие по-
ловицы, удобный свет из окна, подлинность. А сейчас по-
ловицы есть, но они не скрипят, свет так же удобен, но оп
озаряет новешенькую лодку-чернпльницу — копию; и нет
теплоты того, кто работал в ней, распахнув небрежную,
575
смятую рубашку на груди и пе пригладив растрепанных
локонов. Однако же многое дает вам посещение и этого
дома, прежде всего — иптереспые сведения о том, что уце-
лело после бомб и было извлечено из хаоса, например
чугунные перила лестницы с инициалами в них отца и
матери Гёте, железная балка-подпора и прочее, особенно
же было мпе интересно все, что собрано тут о сестре Гёте,
Корнелии, об ее дочери Лулу.
Много биографов отрицательно писали о музыкальном
слухе Гёте, вообще о незначительности роли музыки в его
жизни. А здесь в доме очень подробно, очень широко пока-
зана музыкальная комната с ее музыкальной жизнью в
родительском доме Гёте, о проводившихся в пей концерт-
ных вечерах, об игре Корнелии на рояле и, наконец,— ин-
тереснейший факт, или забытый, или почему-то упущен-
ный многими биографами, что сам Гёте играл на виолон-
чели. Нельзя не отдать должное устроителям п в той вос-
становленной комнате дома, которую звали «комнаткой ка-
мина». Правда, она закрыта для посещенья, но каталог
вознаграждает посетителя рассказом о том, что в пей нахо-
дится. Эта маленькая «адвокатская канцелярия» в первом
этаже служила молодому адвокату (Anwall — звание и
профессия Гёте после окончания им юридических занятий
в Лейпцигском университете и практики в Ветцларе) для
приема своих клиентов и подготовки их процессов на суде.
Часто упоминается в биографиях Гёте, как оп тушил по-
жар в еврейском квартале, но почти ничего и нигде пе
упоминалось подробно об адвокатской деятельности моло-
дого Гёте перед его отъездом в Веймар. Стремленье акцеп-
тировать бюргерское начало Гёте и детально проследить
его связь с родным городом здесь принесло устроителям
музея свои плоды. Гёте как адвокат, оказывается, был
очень популярен во Франкфурте, он был уважаем
и ценим и в том еврейском квартале, который спасал от
пожара. Среди его клиентов, которым он помогал вести
дела и вел их процессы в качестве защитника па суде,
были учитель Самуил Мейер и бюргерша Рахиль Аарон
Ветцлар с ее приказчиком, возбудившие дело против
«Католической церкви немецкого государства». Гёте участ-
вовал и во многих других интересных процессах эпохи его
молодости, что само по себе могло бы стать темой для
франкфуртской главы его биографии...
Гёте продолжал быть с нами и во время обеда. Мы за-
шли в великолепный итальянский ресторан с его тради-
576
цпей выносить лучшие свои изделия па прилавок, чтоб
гости их сразу видели и осязали. Во времена Гёте, да и
пол века еще назад таких ресторанчиков во Франкфурте,
где пеклись бы настоящие пиццы, сворачивались раволини
с фаршем, ставился па стол тертый пармезан для спагетти
и подавались толстенькие бутылочки дешевого киапти в их
соломенных одежках,— еще и в помине не было. Гёте,
страстно тосковавший по Италии, по-детски обрадовался
в Мюнхене, на пути к ней, увидав первую улыбку юга —
уличную торговку с корзиной итальянских фиг. А сейчас
итальянская кулинария завоевала всю Европу и па каж-
дом шагу встречает вас,— даже в «туманном Альбионе».
Знаменитое венецианское стекло «Мурано» вы можете ку-
пить в кёльнском универмаге, а полученный в подарок яр-
кий, праздничный альбом «Бетховен», если разберетесь
в немецком петите на его последних страницах, был от-
печатан в Вероне издательством Мондадори...
Ровно в четыре часа нам предстояло побывать в Обще-
стве, куда мы были приглашены. Общество это «fordert*
(немецкий глагол «fordern» трудно переводим, лучше всего
передать его словами «работает па» или «считает необхо-
димым») культурное ознакомление и сближение между
Западной Германией и Советским Союзом. Мпе рассказали
о нем мпого интересного. Члены его — люди думающие,
крупные ученые, журналисты, коммерсанты, педагоги; во
главе — директор «Макс-Плаиковского института биофи-
зики», профессор Борис Раевский. Но фактически руково-
дит им пастор Мохальски, хозяин небольшого издательства
«Голос» («Stimme»). Помещается Общество в самом изда-
тельстве, одновременно и квартире пастора Мохальски.
Видимо, и Александра еще ни разу пе была там. Ведя
меня в наступившей ранней темноте по Финкепхофштрас-
се, опа внимательно разглядывала номера домов, остано-
вилась перед номером четыре и нажала кнопку. Пам от-
крыл сам хозяин, крупный, большелобый и круглолицый
человек с напряженными глазами. Тут же, прямо из перед-
ней, был его кабинет, с письменным столом в одном углу
(заваленным и заставленным пачками книг, готовых к от-
правке),— и с чайным столиком в другом углу, где аппе-
титно разместились тарелочки со всевозможным уго-
щеньем.
Пока мы рассаживались, подошли другие участники
собранья, несколько женщин и мужчин. Одна из черт, оо-
лвгчаюгцих паше общение с западными немцами, это не-
19 М. Шагинпя, т. 5 577
сомпеппый интерес, с которым они к нам относятся. За
все пятнадцать дней моего пребыванья б ФРГ п постоян-
ных живых соприкосновений с се жителями я ни разу и
пи от кого не встретила недружелюбия. Но тут, во Франк-
фурте, передо мной был пе мюнхенский рождественский
вечер. Передо мной сидели хорошо подготовленные, ши-
роко образованные люди. Многие из пих побывали в на-
шем Союзе, и не в одной только Москве. Сам пастор Мо-
хальски был у нас трижды. II разговор начали они сами,
при этом с самого неожиданного вопроса: как я писала
свою Леппппапу и довелось ли мне лично встречаться
с Лепиным?
В музыкальном словаре есть слово «ключ», имеющее
в музыке свое особое употребление; ключом в стандарт-
ном смысле мы отпираем дверь; ключ в музыкальном
смысле ставится перед произведением, определяя тон и
настрой, в каком оно будет вестись. Вопрос, заданный мне
с самого начала, сразу выполнил оба своих действия: он
и дверь распахнул между нами, и придал разговору опре-
деленное, глубокое течение. Такого вопроса я, признаться,
совсем пе ожидала; и начала отвечать так, как сделала бы
у себя дома. Сперва — как и почему пришла к теме. На
меня смотрели очень интеллигентные лица. Видно было,
что спрашивают пе формально, выполняя «мероприятие»,
а им действительно интересно поговорить на эту тему.
И люди были из другого, нежели наш, мира, может быть,
ворующие,— ведь возглавлял пх пастор. Но пастор в Гер-
мании — начало особого, протестантского духа культуры,
пастор — это отделение церкви от государства, п если под-
менить здесь слово «церковь» словом «идеология», то рас-
крылось бы русло совсем особого общения, где идеологию
можпо было, отделив от государственности, трактовать в
широком плане философского, неофициального типа. Что
это значит, я попытаюсь сейчас объяснить читателю, по-
скольку и это ведь входит в работу пропаганды, как я ее
для себя понимаю.
Вступпв в Октябрьскую революцию почти тридцати лет
от роду п будучи уже вполне сложившейся духовно, я
была человеком старого мира,— и с этого надо было начи-
нать ответ па первый вопрос, потому что это должно было
быть им сразу и полностью попятно. Если меня, человека
старого мира, захватило мгновенно явление Ленина —
первоначальным, всемирно видимым действием этого явле-
ния — первыми декретами, которыми начиналось новое об-
578
щество па земле, о мпре, прекращающем войну; о земле,
возвращаемой ее труженику — земледельцу; о национали-
зации машин, средств производства, дорог, банков,—де-
лающих «всем» того человека, кто был «пиком», как пелось
в новом гимне, «Интернационале»,— то почему это могло
захватить меня, какие стороны моей души и характера
рванулись навстречу этим декретам? Ведь сама я не была
ни труженицей па земле, пи работницей у станка, пи сол-
датом, измученным па войне. Но я была звеном того огром-
ного социального движения к правде и справедливости,
того направления совести, той проникнутое™ этикой, ка-
кими много десятков лет была насыщена классическая
русская литература, воспитательница русской интеллиген-
ции. Когда я начала свой рассказ еще в тумане собствен-
ных поисков, а только с желаньем быть искренней, мне
больше для себя, чем для слушателей, захотелось в четких,
ясных контурах показать путь вашей великой литературы,
ее роль в освобождении крестьян от крепостного рабства,
в просвещении народа, в пробуждении революционного
духа в народе. II восприятие Лепина стало актом этиче-
ской, нравственной необходимости для меня. Блестевшие
глаза моего соседа справа, умного собеседника, вошедшего
в ключ беседы, Вернера Ясперта, показали мне, что начи-
нать надо было именно так, и русло для общения наме-
чено. На второй вопрос, видела ли я Лепина живого, я от-
ветила: нет, во и апостол Павел не видел живого Христа...
Это было сказано шутливо и воспринято как шутка,—
п Вернер Ясперт задал новый вопрос: когда же апостол
Павел пз эллина Савла превратился в фплософа-проповед-
пика Павла?
И дальше пошел разговор о первой мировой войне,
о выступлении пораженцев, о том, как поражение старого
мира может служить рождению нового, а победа — только
укреплению этого реакционного старого. Если я привожу
более пли менее точно это начало очень глубокой, очень
интересной для обеих сторон беседы в обществе людей,
искренно желавших понять советского человека и распо-
ложенных к новой, советской действительности,— то по-
тому, что стою за самые разнообразные формы и методы
нашего общения со старым Западом. Форма этого общения
должна быть гибкой, по всегда — искренней. В этом ее
КПД — коэффициент полезного действия. До сих пор по
знаю, кто был Вернер Ясперт, кроме того, что он побыват
в Ленинграде в 1961 году и подечился своими внечатю-
579
лиями в книге, написанной участниками этой поездки.
Но зпаю, что мы встретимся друзьями, если вообще встре-
тимся,— хотя бы оп был далек от коммунизма.
На прощанье Мохальски поблагодарил за беседу, «дав-
шую им много нового», как оп выразился. Его напряжен-
ные глаза в этот вечер постепенно таяли и теряли свою
напряженность. Взяв со стола толстый том, отпечатанный
его издательством в 1967 году,— «Sowjet-Sibirien und Zen-
tial Asien heule» («Советская Сибирь и Центральная Азия
сегодпя»), он подарил его мне, сказав, что я кое-что узнаю
об их собственной деятельности па пользу сближения За-
падной Германии с Советским Союзом, если прочту эту
книгу. И на ночь, когда наконец зажгла ночник у своей
кровати, я действительно начала читать и зачиталась на-
шей Сибирью, показанной свежими глазами наблюдатель-
ных немцев.
2
Знаем ли мы сами дивные просторы нашей могучей
Сибири, чувствуем ли ее колоссальный размер так, как
пережили и запечатлели его в немецкой книге двадцать
путешественников, приглашенных в январе 1967 года
(в лице издательства «Голос») нашим, советским Комите-
том защиты мира? Они пробыли у нас в гостях с 9 до
28 апреля, облетели Новосибирск, Иркутск, Братск, Бай-
кал, Алма-Ату, Ташкент, Самарканд, Бухару и закончили
этот богатырский облет в Москве, на совещании с совет-
скими деятелями. Все это,— особенно впечатленья от Ака-
демгородка в Новосибирске,— было подробно передано
авторами, с беседами, встречами, вопросами и ответами —
и при всей деловитости изложенья удивительно интересно
в чтении.
Конечно, читая, не можешь не понимать разницы под-
хода к вещам у нас и у наших гостей. Когда пастор Мо-
хальски в своей восторженной статье-очерке пишет о Но-
восибирске, что одна эта область Сибири включает в себя
Англию, Голландию, Данию и Бельгию, вместе взятые, то
вашему воображению это ничего не говорит, пространст-
венные масштабы, поскольку мы меряем их всю вашу
жизнь и привыкли к ним, на нас как-то не действуют.
Когда он приводит цифры научных учреждений и ученых
Новосибирска, это в порядке вещей, мы знаем их. Привыч-
ное не воспринимается дифференцированно, пе дает ощу-
580
прения качественной разницы между их восприятием и на-
шим. Но вот в выводе, в направлении внимания есть для
нас эта разница. Маленький пример: в первый год Отече-
ственной войны я остро почувствовала на Урале разницу
поколений или, чтоб быть точной, не только ее, а новый
тип молодого советского рабочего нового, подросшего поко-
ления, когда один из передовых наших ударников, рабочий
Дмитрий Босым, прервав разговор и взглянув на часы,
сказал мне: «Пора лететь, поспеть па аэродром»,— с про-
стотой, как прежде сказал бы: «Пора домой». Меня тогд i
поразила простота и быстрота освоения нового вида транс-
порта, самолетного, у нашего рабочего Ктасса, у молодежи,
отцы которой где-нибудь в глухой деревне с благоговейным
чувством взирали на «чугунку» с дымящим паровозом,
увиденную ими впервые. Мне бросился в глаза маршрут,
проделанный ростом сознания и привычек у рабочего в но-
вых социальных условиях. Но для наших западных гостей
то же самое явление измерялось пе на масштаб человече-
ского роста, а на масштаб расстояний, воспринимаемый
нашими людьми. Самолет пз Иркутска в Братск («рукой
подать — всего шестьсот километров,— а что такое шесть-
сот километров для Сибири!») из мерила роста сознания
становится мерилом чувства расстояния. «Кажется, будто
каждый здесь у себя дома: портфель в сетку — сел —
вынул газету. Так оно в Сибири: расстояния пе играют
никакой роли, самолеты здесь — автобусы» *.
Интересно и по-разному, в открытую, делятся двадцать
западных путешественников своими мыслями о Сибири и
о нас. Среди ученых и журналистов едет крупный про-
мышленник, господин Курт Кёрбер, собственник так назы-
ваемого Хауни-пропзводства в Гамбурге, продукция кото-
рого была представлена в Москве па выставке. Для пего
мы — рынок, и острыми глазами практика он подмечает
все наши недостатки, с которыми борются и наши газе-
ты,— и когда оп пх подмечает и описывает, ставя пх рядом
с явлениями огромного скачка Советской страны в области
науки и техники,— становится стыдновато за себя. Бого-
словы, тоже бывшие в группе путешественников и всюду
главным образом искавшие встреч и бесед с представите-
лями разных церквей, удивительным образом обнаружили
нехватку того самого «отделения церкви от государства»,
1 «Sowjet-Sibirien iind Zeiitral Asieu hetile», Stininie Verlag,
Frankfurt a. M. 1967, S. 09.
581
какое отлично усвоили руководители церквей у нас,— по
принципу «кесарево — кесарю, божие — богу». Им как
будто все время хотелось встретить в ответах наших цер-
ковных пастырей залезание «божьей» оценкой в «кеса-
реву» область, а когда этого не случалось, ответы казались
им уклончивыми. Впрочем, ответы казались уклончивыми
не только одним богословам, но и журналистке, Марион
Денхофф.
Уклончивость воспринимается западными людьми,
ждущими у пас ответов на вопросы, так же неверно, как
неверно воспринимаем мы иногда эти западные вопросы.
Они, их вопросы, кажутся нам каверзными, а им наши
ответы — уклончивыми. Но, по-моему, в большинстве слу-
чаев ни там, ни тут нет ни каверзы, ни уклона. Когда во-
просы касаются явлений, связанных с корневым сущест-
вом нового строя, поворотом в области истории, или каких-
либо искривлений, проистекших от нарушений главных,
корневых принципов нашего общества,— ответ очень за-
труднен обилием объяснений, которые нужно начинать
с Адама. Если ответишь близлежащим звеном явленья,
последует новый вопрос о предыдущем звене,— и придется
шаг за шагом поднимать целую сеть того сложного целого,
которое можно назвать «историей социального Октябрь-
ского переворота на Руси и строптельства в ней социа-
лизма». Уж не говоря о немыслимой протяженности та-
кого ответа, под стать нашим сибирским расстояньям,—
можно держать пари, что он пли не будет понят, или
опять-таки покажется уклончивым...
Вот почему надо держаться конкретного и быть всегда
искренним и в вопросах и в ответах. Удивительно хо-
рошо отвечал товарищ Палецкис в конце книги, когда за-
падные гости собрались в Москве на заключительное сове-
щание. И хорошо делает издательство «Голос»,— нужную,
умную работу,— издавая целую серию небольших брошю-
рок под названием «Ответы». Судя по проспекту, они ка-
саются многого, что интересно для обеих знакомящихся
друг с другом стран, Западной Германии и Советского
Союза. Например: диалог между марксистом и христиани-
ном (он назван несколько иначе: «На пороге диалога
между христианином и марксистом»), «Хозяйство, обще-
ство и демократия в Федеративной Республике», «Подъем
и кризис немецкой социал-демократии», «Реформация за
100 лет до Лютера,— три речи, которые Ян Гус не смог
произнести в Констанце» и т. д.— конечно, это не марксп-
582
стские работы в нашем смысле слова, но они прогрессивны,
критичны, информационны в объективном духе, проник-
нуты желанием обоюдного ознакомления.
Издательство «Голос» выпустило и превосходную книгу
с четырьмястами пятьюдесятью документами из наших
архивов об истории Ленинграда, с Октябрьского переворота
и до гражданского подвига ленинградцев во дни блокады...
«Против своей воли даже враги оставили этому городу
свидетельства его величия»,— говорится об этой книги» Из-
дательство собрало и напечатало очерки советских людей
о ФРГ, книгу Валентина Бережкова (редактор «Нового
времени») о дипломатической миссии к Гитлеру в Берлине
1940/41 года. Если помнить, какими острыми были взаимо-
отношения между ФРГ и нами все эти годы, то скромная
работа пастора Мохальскп, собирающего людей, настроен-
ных просоветски, ведущего в этом духе издательскую ра-
боту, организующего поездки наших людей в ФРГ (герром
Кёрбером предложена была даже стипендия для трех
советских студентов в немецком университете) и запад-
ных немцев в Советский Союз,— эта скромная работа
делает свой серьезный вклад в пользу мирного сосущест-
вования.
Франкфурт-на-Майне
VII. «СТАРАЯ ХЕЙДЕЛЬБЕРГ»
На немецком языке это она, женского рода. Гора Хей
дель. И в старинной песенке о ней поется:
Alt Heidelberg, du feiue,
Du Stadt an Eliren reich,
что в переводе звучит почти нежно: «Старая Хейделъберг,
ты тонкая, ты город, богатый почестями...» Утром раздви-
нув шторы, я впустила в мой франкфуртский помер яркий
солнечный свет. Как и в Мюнхене перед прогулкой, нас
с Александрой ожидал сегодня необыкновенный день, па
этот раз без снега, нагретый солнцем, без единого облач-
ка,— для поездки, которой я ждала с очень большим вол-
неньем, почти со страхом. Еслп существуют романтике-
5S3
ские «города моей молодости», то Гейдельберг был именно
таким «городом моей молодости», поворотным пунктом
почти в середине всей прожитой жизни, после которого эта.
жизнь, преломившись, пошла в другую — новую сторону.
Пятьдесят шесть лет назад, закончив в Москве Высшие
женские курсы, заменявшие женщинам университет, куда
еще доступа нам не было,— я была направлена, по совету
моего профессора Николая Дмитриевича Виноградова,-
в достославный город Гейдельберг, писать магистерскую
диссертацию. Кончила я историко-философский факуль-
тет, и тема моей диссертации была историко-философская.
Л се консультаптом и руководителем в Гейдельберге дол-
жен был стать католический профессор Трёльч, один из
известнейших тогда в Европе богословов.
Я приехала задолго до начала занятий, в летние кани-
кулы. Помню мрачноватый холл и канцелярию старого
университетского здания; и первую беседу с Трёльчем пе-
ред его летним отпуском. Он признался, что знает о теме
моей диссертации ровным счетом пе больше, чем знаю я
сама. Но он заинтересовался ею, посмеялся, а потом, став
серьезным, сказал, что, конечно, сделает все возможное,
и огромная библиотека в моем распоряжении, и поможет
покопаться в архивах... Тема действительно оказалась уни-
кальной, и бедный Николай Дмитриевич, выудив ее из
старого немецко-философского словаря, пе подозревал,
какую дьявольскую услугу мне оказал. Называлась она
по-русски «Якоб Фрошаммер, философ мировой фанта-
зии». А фундаментальный труд этого философа, который
надлежало изучить и подвергнуть критике,— «Фантазия
как принцип, лежащий в основе мира» — «Die Pliantasie
als Wcltprinzip».
Философы-идеалисты для построения своих систем уже
разобрали до пего все приличные, идущие к делу прин-
ципы,— субъективное Я с большой буквы, пантеистиче-
ский Объект, Природу, Мировой Разум, Абсолют,— все
с больших букв. А тут появился еще один немец, желав-
ший, создать систему, и ему на его долю досталась послед-
няя вещь с большой буквы, явно второстепенная,— Фант
тазия. Якоб Фрошаммер имел только двух учеников-после-
дователей, написавших о нем — каждый — по жидкой бро-
шюре, которые я уже имела на руках. И больше никаких
исследователей Якоба Фрошаммера пе существовало.
Я была третья. И диссертация моя — читатель, пишущий
диссертации, сам может себе представить, какими свсрх-
584
человеческими силами должна была я обладать, чтоб найти
для нее «научные источники». До сих пор иногда снится
опа мне, выуженная из книги Фрошаммера, где честно
были им разобраны все существующие в мире типы, роды
и виды фантазии — объективные, субъективные, теорети-
ческие, практические, покоящиеся и не покоящиеся на
реальных основах, вот только еще не было в ней главы
о нашей советской научной фантастике. Она снится мне
укоризненная, без начала и конца, как невыполненный,
невыплаченный долг...
Поскольку до окончанья каникул в те давние времена
у меня оставалось время, я решила потратить его на пеше-
ходное паломничество в Веймар, через города Лорш,
Вормс, Франкфурт-на-Майне. И сейчас, из Франкфурта-
па-Майпе, мы с Александрой выехали в хорошем автомо-
биле по той самой Бергштрассе, по которой я свыше пол-
вока назад шла сюда пешочком, с рюкзаком за плечами.
Странно было снова оказаться в начале жизни, пройдя
почти уже весь ее круг. Невольно думалось о самых непод-
ходящих вещах, самых неожиданных цитатах:
...Настанет дель.
Когда все эти чудные виденья,
И храмы, и роскошные дворцы,
И тучами увенчанные башни,
И самый наш великий шар земной
Со всем, что в нем находится поныне.
Исчезнет все, следа не оставляя.
Из вещества того же, как и сон,
Мы созданы. И жизнь на сон похожа,
И наша жизнь лишь сном окружена...1
И даже в голову забегала мысль о том, что Фрошаммер —
не мог лп оп оказаться не таким уж пустым местом в исто-
рии философии и не перечитать ли мне его сейчас снова,
свежими глазами умудренной старости?
А местность вокруг постепенно повышалась,— и время
как будто вместе с дорогой, вместе с той странной мною
самой, шло назад, шло мне навстречу, девочкой, совершав-
шей свой путь оттуда сюда, пока я старухой ехала от-
сюда — туда. Знакомые названия бежали навстречу в об-
ратном порядке — Лорш, Хеппенхейм... Очень лп все это
изменилось? Кажется, совсем пе изменилось. Книжка моя
1 Шекспир, т. IV, издание Брокгауза п Эфрона, СПб. 1903,
стр. 483 (монолог Просперо в «Буре»).
585
«Путешествие в Веймар», напечатанная уже в советское
время нашим Государственным издательством — в 1923 го-
ду,— передает чувство пешехода, природу вокруг, дурма-
нящий от летних испарений и выхоленной зеленп влаж-
ный воздух долины Неккара, скрип красного песочка под
погамп, когда я свернула с шоссе на красивую садовую до-
рожку гостиницы в Хеппенхейме,— передает все совер-
шенно так, как и сейчас я занесла бы все это в дневник,
если б шла, а не проносилась мимо.
Уже показались первые жилые домики Гейдельберга,
встал на горизонте его тяжелый профиль,— могучие кон-
туры замка на горе, глядевшиеся в зеленый Неккар. Во
франкфуртской моей программе стояло: «Среда, 23 декаб-
ря. 11 ч. 30 м. Приветствие, произнесенное ректором Гей-
дельбергского университета, проф. докт. Рольфом Репд-
тоффом в ректорате старого университета». С безошибоч-
ной точностью выполняя программу, мы ровно в одинна-
дцать тридцать подъехали к старому зданию университета.
II я сразу узнала его. Узнала холл, отполированный вре-
менем. Навстречу нам выступила группа мужчин, с такой
же безошибочной точностью во времени, с какой машина
подкатила к дверям.
С 1914 года прошли две мировые войны. Но среди раз-
рушений второй мировой войны, уничтоживших мпого
старинных немецких городов, Гейдельберг остался нетро-
нутым. Его редчайшая красота,— предмет восхищения
туристов всего света,— все еще искрилась, как алмаз, в зе-
леной оправе Неккара; его узкие улички с готическими
пишами, где лепилась средневековая религиозная скульп-
тура, и старомоднейшими названиями кондитерских п
студенческих пивнушек, его знаменитый карлик Перкео,
стоявший в размалеванном кафтанчике возле огромнейшей
бочки («самой большой в мире») в подвале замка, и эта
спиральная аллея вверх, на гору, к замку, «только для
пешеходов»,— все, все, как запомнилось мпе,— стояло пол-
века назад п стоит сейчас, словпо погруженное в сказоч-
ный сон десятилетий п пробудившееся полминуты назад.
Даже каталоги, даже песенки, даже характер сувениров
в витринах табачных лавочек. Но к старому зданию уни-
верситета был пристроен сбоку его новый корпус. Мы, од-
нако, в него не пошли. Встреча была устроена в старом
корпусе, и университетская жизнь, по-видимому, про-
текала главным образом в тех «аулах», в каких она текла
ра пьше.
586
Полвека назад Гейдельберг славился своей теологиче-
ской кафедрой, с которой прекрасно уживался рядышком
идеалист Виндельбапд. За этп годы здесь развился и вы-
явился философский талант Карла Ясперса, одного из
основоположников архимодной философии экзистенциа-
лизма,— и католический оттенок гейдельбергской «аулы»,
видимо, ничуть его не оттолкнул. Ясперс, правда, пе
остался в Западной Германии, он покинул ее для Швей-
царии, где и умер недавно, однако Гейдельбергский уни-
верситет был ему дорог по воспоминаньям. Здесь выковы-
вались большие ученые, не только гуманитарных, но и
точных наук. Сюда издавна приезжали учиться русские
студенты, их было всегда много в Гейдельберге, и моя хо-
зяйка тогдашняя, фрау Барт, из своих шести узких, как
склепы, комнат — пять сдавала «руссишен херршафтен»,
от которых была без ума. Но так было пятьдесят шесть лет
назад. С тех пор прошли две мировые войны, совершилась
Великая Октябрьская революция, сама Германия раздели-
лась,— отразилось ли все это на старой католической
alma mater?
Приветствовавший меня молодой серьезный человек
в очках, ректор университета, доктор Рольф Рендтофф,
оказался по специальности богословом, как и мой старый
профессор Трёльч. Мы поднялись всей группой по лест-
нице в кабинет ректора, расселись за круглый стол. Хоро-
шенькая высокая немка обнесла нас подносом с бокалами
золотистого вина, п вначале все, как полагалось, было
сугубо официально. Опять встала передо мной, как во
Франкфурте, увлекательная задача «разбить лед», про-
биться к живому ощущенью собеседника человеком, с его
припрятанным в укромном месте, защищенным официаль-
гциной собственным «я». Но если во Франкфурте встретпл
меня дух немецкого протестантизма с его здоровым и
практичным «здравым смыслом», здесь атмосфера бы-
ла другая. Ворваться в нее и прорвать ее, как облачное
небо, мог только юмор, всегда очень доступный эстети-
ческому снобизму католиков. II разговор наш вспыхнул
юмором — от натуральной необходимости рассказать,
что привело меня свыше полвека назад в пх ученую
среду.
Бедный Якоб Фрошаммер сам по себе был чудным при-
мером для юмора. Его и сейчас тут решительно никто не
знал. Поскольку два его ученика, несомненно, уже умерли,
я осталась одна на свете — специалисткой по таинствен-
587
пому Фрошаммеру, истолковательницей его теории,—
в мире, который показал себя за истекшие десятилетия
достаточно фантастичным,— и среди ученого синклита ве-
селый смех встретил тему моей несостоявшейся диссерта-
ции. Лед был сломан. Тут мне вспомнились студенческие
мои причуды,— их нынче, подражая английскому, назвали
бы «хобби». Было у меня такое хобби, деятельно проявляв-
шееся долгими вечерами в библиотеке Румянцевского му-
зея. Там я, в эпоху подготовки к сдаче экзамена по латыни,
необходимого для обучения в старой высшей школе,—
вдруг вместо классики увлеклась средневековой латынью.
Я увлеклась ее облегченным, поэтическим звучаньем, ее
приближеньем к итальянскому, ее «coeli coelorum», небом
небес,— в исповеди Августина Блаженного, и целые тет-
радки потратила на переписку средневекового «Жития
святых» — «Acta Sanctorum»,— неизвестно, для какой
надобности. Но сейчас эта моя юношеская странность
вдруг пригодплась, чтоб сообщить о своем бывшем хобби
католическому ректору и тем примирить его с моей
особой.
А во время застольной беседы, слева от меня, сидел се-
довласый, угрюмый старик с большим портфелем наготове.
Это был старик не простой,— русский эмигрант, профессор
Чижевский. На вопрос, родня ли он покойному советскому
ученому Чижевскому, автору интересной книги «Солнце и
мы», он отрывисто ответил, что тот был сумасшедший, и
вообще, подобно Ломброзо, обозвал всех значительных лю-
дей сумасшедшими (по-немецки это образнее звучит —
verruckt, передвинутый), а когда я ему напомнила Лом-
брозо, энергично причислил к сумасшедшим и самого
Ломброзо. Так вот этот старый филолог вытащил из порт-
феля первое издание моей «Orienlalia», 1911 года, и объя-
вил, что приобрел его в здешнем букинистическом магазине
за три марки. Как я пожалела, что у меня не было времени
порыться у букинистов! Ведь этого редкого издания с об-
ложкой работы покойного художника Якулова у меня нет
и самой.
Выяснилось, что среди присутствующих, кроме Чижев-
ского, многие говорят по-русски. Прекрасно, как культур-
ный русский интеллигент, говорил по-русски высокий,
элегантный балтийский немец, Анатоль Алнтан,— дирек-
тор Института переводчиков при русском отделении Гей-
дельбергского университета, к тому же еще и вице-прези-
дент Общества всех преподающих русский язык в странах
588
западного мира. Знал, кажется, наш язык и француз но
Происхождению, ученый-славист, издавший большой труд
по антропонимии у гуцулов, Андрэ дё Венсан. Но беседа
наша, с начала и до конца, все же велась по-немецки,—-
хотя бы еще и потому, что с вами сидела Александра, ни
слова по-русски не понимавшая, но импонировавшая всем
присутствовавшим своим герцогством. В кабинете ректо-
рата мы только как бы нащупали друг друга, совершили
некую нужную «преамбулу» к предстоящему разговору.
Когда же, шутя и смеясь, мы простились и ректор-богослов
проводил нас по лестнице до самого выхода, почти
все остальные вышли вместе с нами, чтоб продолжить
беседу уже в кафе-кондитерской, расположенной не-
подалеку...
С каким внутренним удовлетворением вспоминала я,
засыпая во Франкфурте, вчерашнюю беседу у пастора Мо-
хальски! Но вот прошел день, солнечный и блистательный,
один из самых лично счастливых (точнее, лично прият-
ных) для меня дней в моей жизни, и, ложась спать в том
же франкфуртском номере, я не чувствую удовлетворенья.
Гейдельберг был прекрасен, был «славен почестью», как
полвека или тысячу лет назад. Встреча была лестной, гос-
теприимной. Очень хорошо все прошло в кафе, где, вероят-
но, много раз гейдельбергские ученые встречали приезжих
гостей. И позднее — обед, который мы с Александрой дали
доктору Алитану в ресторане «Ritter», «Рыцарь», может
быть, стариннейшем и знаменитейшем во всей Германии,
А все же червячок грусти, червячок неудовлетворения со-
сал меня перед сном после этого долгожданного, любимого
Гейдельберга... Почему?
В моей программе (я называла ее про себя curriculum
vitae) насчет встречи в кафе стояло: «12.00—13.00 часов.
Встреча с дамами и господами русского отделения Инсти-
тута переводчиков Гейдельбергского университета. Привет-
ственная речь руководителя русского отделения, господина
доктора Алитана». Конечно, эти военные «ноль-ноль» были
нами нарушены в сторону удлинения времени и в каби-
нете старого ректората, и в студенческом кафе, потому что
беседа велась живая, веселая, с забвением времени. Беседа
и там и тут состоялась. Но,— за вычетом бесспорного сня-
тия официалыцины и сопутствующего ей напряжения,
состоялась ли встреча, та встреча, в полном смысле этого
слова, когда две стороны, идущие друг к другу, соприка-
саются в контакте (хотя бы простой естественной побо-
589
знательности!) и, расходясь,— уносят с собой что-то новое,
привесок знания, ознакомленья, взаимного обогащенья,—
созданное происшедшей встречей-контактом? С горечью я
призналась себе, что такой встречи не состоялось. Но если
пе состоялось, возник вопрос «почему» и — что же это была
за беседа, заставившая даже время забыть?
Кафе, куда мы вошли, было полно обеденного народу,
шумно сидевшего за тесными столиками. Мы прошли мимо
пих и поднялись по внутренней лестнице на узкую пло-
щадку, где был накрыт длинный стол, нарезан немецкий
кекс, а в сахарнице лежал сахар в бумажках, на которых,
рядом с числами и месяцами, напечатаны были, для раз-
влеченья присутствующих, соответствующие числам горо-
скопы. За столом уже сидели члены Института перевод-
чиков («Dolmetscher-Institut»— по-немецки), поджидав-
шие нас. Мы расселись, и деловитая девушка по-домашнему
разнесла чашки с кофе. К приятной неожиданности моей,
среди молодежи оказались муж и жена Михайловы, чи-
стейшие ленинградцы, живущие сейчас в Гейдельберге в
качестве помощников (или консультантов) для тех, кто
обучается переводу с немецкого языка на русский. Ока-
залось, что русское отделение института, в частности, рас-
полагает и нашими журналами, и нашими книгами, в том
числе даже и старым шеститомником моего собрания, и
даже,— что вовсе было неожиданно,— статью мою «О при-
роде времени у Гегеля» читали. Но ни слова не было спро-
шено о нашей жизни, наших писателях, о наших литера-
турных проблемах, ни слова не спросила и я о том, что
переводится и чему помогают переводиться ленинградцы
Михайловы. Казалось, это было вынесено за скобку инте-
ресов той и другой стороны, и если что и было обоюдным в
непринужденности нашей беседы, так это именно «безмол-
вие» о главном. Оно, как вата, окружало наши речи, и оно
ватой стояло в мозгу, окутывая две человеческие потреб-
ности: внимание и любознательность. Не знаю, как это
случилось, но из нашей веселой, живой застольной беседы,
длившейся дольше положенных «ноль-ноль» времени, я не
могла вечером припомнить пи единого слова. Беседа со-
стоялась, она была приятна, она заняла время, но она
была — никакая.
Профессор Чижевский был с нами и в кафе. Как я
узнала, оп очень известный славист, издатель «Славянских
Пропилеи», печатающихся в Мюнхене, в издательстве
Вильгельма Финка. Из своего необъятного портфеля он,—
590
видимо, чуть смягчившись в отношении меня,— вынут не-
сколько своих опусов и проспекты книг, вышедших (и вы-
ходящих) в серии «Славянские языки и литературы. Во-
сточная история», и подарил их мне, расппсавшись на них
по-русски. «Дмитрий Чижевский». Вечером я залпом их
прочитала. Надо сказать правду— хорошим немецким язы-
ком, с лаконизмом, исчерпывающим предмет, он познако-
мил меня со стилем «барокко» в поэзии, и это было ново,
поскольку барокко я всегда воспринимала лишь в области
искусств пластических. Его статьи: «Основное о славян-
ской поэзии барокко» («Grundsatzliches zur slavischen
Barockodichtung»), напечатанная в трудах VI Интернацио-
нального конгресса в Праге в 1968 году; и особенно «Вне
Прекрасного. Внеэстетические элементы в славянской поэ-
зии барокко», того же года, пз сборника «Поэтика и гер-
меневтика III»,— поражают таким конкретным определе-
нием особенностей барокко, что перед глазами тотчас же,
во время чтения, проходят сильные, резкие, исполненные
движенья и жестикуляции, статуи святых на старом кар-
ловопражском мосту, кажущиеся вам живыми и действую-
щими. II вот в этом резком стиле, выходящем за рамки
эстетики, за рамки красоты, имеются стихотворные произ-
ведения славянских поэтов, в истории литературы именуе-
мые «барочными». Статья мне напомнила нашего Бахтина
с его яркой книгой о Рабле... И эта статья могла бы пре-
красно быть напечатана и у нас.
Но вот другой опус — и другое, очень тягостное ощу-
щение: исторической ошпбкп. Не литературной. Ошибки
жизненной, ошибки выбранной человеком позицпп в том
творении своей судьбы, которое выпадает каждому из нас
на долю и о котором поэт Виктор Гончаров хорошо сказал
в своем тосте на новый, 1971 год:
За лучшее
Судьботворенье!
В какой-то переломный, от нас не зависящий момент
истории мы сами избираем свою судьбу — точку, за кото-
рой пойдет дальше развиваться творение нами нашей био-
графии в выбранном направлении. Профессор Чижевский,
теоретик литературы, выбрал дорогу так называемого «фор-
мализма», примата формы над содержаньем в создании ли-
тературы и в ее критическом исследовании. Он отлично
знает молодое русское течение 20-х годов, получившее
bdt
названье формалистского. Он знает его бывших носителей,
знает развитие наиболее ярких из них, например «блестя-
щего Шкловского», из абстрактной формалистики пришед-
шего к сочному жизненному портрету книги о Льве Тол-
стом, знает и худосочный конец тех, кто остался на поли-
ции голого формализма. Он и сам в упомянутых выше
статьях о барочной поэзии наполняет свое исследование
историческими моментами, связывает (быть может, не-
вольно) жест и антпэстетичность форм барокко с голосом
действительности своего времени, давая пробиться роли
содержанья в становлении формы... Но тем не менее — оп
па старой безжизненной позиции голого формализма. Ко-
гда вышла книга некоего Виктора Эрлиха — сперва на
английском, потом на немецком языке, о формализме,—
Чижевский пишет статью «Возрождение формализма?
В каком роде?»,— статью не столько вопросительную,
сколько апологетическую по адресу русского формализма
20-х годов в критике и в литературе. Именно в этой статье
развитие и рост Шкловского он считает упадком, в этой
статье он мыслит нашу советскую литературу как бы «не-
существующей», признавая в ней только те элементы, что
растут от эпохи символизма и модернизма.
Разворачиваю после опусов Чижевского проспект мюн-
хенского издательства. Рядом с публикацией старославян-
ских текстов в ней встречают вас полпым букетом имена,
украшающие современные американские (и всякие иные)
антисоветские издательства. Если что ново в этом проспек-
те,— и даже приятно,— это внимание к нашей литературе
20-х годов, первых окрыленных лет революции,— во всей
свежести ее восприятия мира, ее споров, ее неокрепших,
ищущих, наивных направлений. Этот раздел похож на
русло далеких, отглаженных временем, как морские ка-
мушки, воспоминаний пережитого... Но и тут выбор изда-
теля падает не па первые настоящие книги советской
литературы, книги Малышкипа, Гладкова, Сейфуллиной,
Серафимовича,— а па вещи, повернутые лицом к прош-
лому. В облике профессора Чижевского почудилось мне
большое человеческое одиночество. Я тихонько спросила у
одного из наших собеседппков, есть ли у Чижевского ясе па
и где, если есть. Мпе ответили: в Америке. Одиночество,
когда утрачена Родина...
Чижевский был только одной стороной моих мыслей о
Гейдельберге, стороной, с которой мы могли бы сообщить-
ся, по не сообщились. Не произошло у меня контакта и с
59?
тем, что я очень уважала и ценила в «старой, тонкой Хай-
дельберг»,— с тем, к чему я очень тянулась за время,
проведенное в ФРГ,— с Гейдельбергским университетом.
Естественным содержанием нашей беседы в ректорате быт
бы вопрос: что нового делается в университете? На какой
кафедре есть выдающиеся ученые, что они делают? Знаюг
ли они,— вот ото самое важное,— какой необыкновенно
бурный рост происходит по соседству, рядом, у родного им
по крови народа,— в высшей школе и в народном образо-
вании Восточной Германии? Школьная революция, упразд-
нение старого типа факультетов, работа студентов еще со
студенческой скамьи — в производствах, единство профи-
лей в университетах и на главных предприятиях одного
города, участие студентов в городском управлении, на пра-
вительственных совещаниях, живые, нужные школьные
работы и диссертации, переходящие сразу же, если они
того заслуживают, из тетрадей — в рабочие цехи,— как
смотрят на все это в Федеративной Республике? Но гово-
рить об этом в старой атмосфере тысячелетнего универ-
ситета, как в седых каменных, покрытых зеленью мхов
стенах Кембриджа или Оксфорда,— было бы бестактным.
И бестактным казалось для молодых профессоров Гейдель-
берга спрашивать, как эллин Савл превратился в Павла,
вопрос, с естественной простотой заданный мне и чисто-
сердечно отвеченный мною на встрече у пастора Мо-
хальски.
Гейдельберг
VIII. КРАТКИЙ ЭПИЛОГ
В первые дни моей жизни в Вонне, рапним утром, слу-
жащие Тюльпанного отеля вдруг выкатили на улицу крас-
ную ковровую дорожку и протянули ее во всю длину до
дверей гостиницы. Появилась кучка полицейских, заняв-
ших боковые пространства. Замаячили за ними журнали-
сты с фотоаппаратами. Это приехал в отель король Иорда-
нии Гусейн, смуглый человек, известныи на Западе не
столько тем, что он король, сколько своим, как говорят,
несметным богатством. Все время его пребывания в Бонне
полицию била «охранная лихорадка»: власти боялись де-
монстрации, особенно студенческой, ожидавшейся па вос-
кресенье.
593
Но вот воскресенье прошло, и я спросила у моего гида-
водителя, Фалька фон Брауна: а как демонстрация? «Бы-
ла,— ответил мой гид-шофер,— состоялась на Кайзерплац,
как обещали. Хотите, поглядим? Глядеть-то хотя уже не-
чего!»
Однако глядеть было чего. Кайзерплац, Царская пло-
щадь, в это хмурое зимнее утро казалась пустынной, ветер
ворошил и нес пад ней кучу каких-то разорванных бума-
жек. Одна уцелела. Она еще пе была содрана с тяжелой,
обклеенной двери университета. Это был большой плакат,
отпечатанный, как официальное объявление, обычным
канцелярским слогом, с огромным портретом короля Гу-
сейна, уже приглядевшимся за эти дни с первых страниц
газет:
ИЩУТ НЕКОЕГО
ГУСЕЙНА,
КОРОЛЯ ИОРДАНИИ»
ОБВИНЯЕМОГО
в
УБИЙСТВЕ
30 000 АРАБОВ.
НАШЕДШЕГО ИЛИ ДАВШЕГО
О НЕМ СВЕДЕНИЯ...
(И т. д., все как в обычных полицейских объявлениях.)
Спутник мой, глядевший на объявление довольно рав-
нодушно, объяснил: «У нас в Бонне учатся шесть тысяч
арабов-студентов, это они устроили демонстрацию».
Так я заглянула в кусочек внутренней жизни столицы
ФРГ. Это был, правда, очень маленький кусочек, но зато
характерный. В немецком университете немецкой респуб-
лики волнуются студенты, печатают лпстовки, плакаты,
выходят на площадь,— картина довольно привычная в за-
падных городах; но только студенты эти — не немцы, а
арабы. В Бонне сейчас около трехсот тысяч взрослого на-
селения. В 1950 году, когда Бонн был «избран» столицей,
их насчитывалось всего сто восемьдесят тысяч. Прирост
создался за счет приезжих, новых, не рейнских людей, из
пих шестьдесят пять тысяч — служащие, дипломаты, жур-
налисты, связанные с новым постом города Бонн, как вы-
бранной столицы. В последнем по времени издании опи-
санья Рейнлянда (Рейнской страны) рассказывается о
курьезном факте выборов столицы. Парламент Федератив-
ной Республики стал местом чисто парламентской борьбы:
в столицы республики был предложен большой, шумный,
594
коммерческий Фрапкфурт-па-Майне, по при подсчете го-
лосов оказалось, что за Франкфурт было подано двадцать
девять голосов, а за Бонн на четыре голоса больше,— три-
дцать три. Спустя некоторое время Социал-демократиче-
ская партия 1 ермапии возобновила вопрос, но выборы
опять дали большинство Бонну. Таким образом,— небы-
валый факт в истории столиц,— центральное место в рес-
публике возникло не органически, пе на фундаменте на-
родной истории, экономики, культуры, международного
рынка, скрещивания торговых путей,— а как в своем роде
президентский пост, путем парламентских выборов. II вот
рядом со своим званием Бонн получпл странное, сомни-
тельное, подвижное определение, напечатанное курсивом
в цитируемом мною справочнике: «Vorlaufige Bundes-
stadt» 1 — в переводе «Предварительная» (или «пока», на
«данное время»,— по смыслу временная) столица феде-
рации.
Если самп западные немцы называют так своп милый
и (в исторической части) маленький город па Рейне, то
заезжему гостю-иностранцу позволительно отнести свои
разрозненные впечатления к этой «предварительности».
Да простят мне мои западногерманские друзья и госте-
приимные хозяева, еслп я откровенно поделюсь некоторы-
ми пз этих впечатлений. Побывав в марте прошлого года,
по соседству, в ГДР, па Лейпцигской ярмарке, и объехав
города Восточной Гермаппи, я пи разу пе почувствовала в
ГДР разрозненности или неорганичности того государст-
венного целого, где провела почти месяц. Мпе все время
казалось, что я приехала в продолжение старой Германии
XIX века, когда-то восхитившей мадам де Сталь; Герма-
нии — философской, баховской, гегелевской, гётеапской
культуры, университетской кузницы многих и многих рус-
ских ученых — но продолжение уже социалистическое,
марксистское и потому родное и близкое нашему духу.
А в Западной Германии, может быть, из-за кратковремен-
ности пребывания, у меня не родилось чувства органично-
сти ее государственного образования, ее, если хотите, на-
родно-культурпого комплекса. Я видела великолепную
техническую оснащенность промышленности (насколько
ее можно видеть по продукциям техники в местах обще-
ственного пользования, па железных дорогах, в учрежде-
1 Bonn. Sammhing Rcinisches Land, № 11, 2 Auflage. Wilgelm
Slollfuss Verlag, Bonn, S. 30.
595
пнях, театрах, отелях, новостройках), видела удобнейшее
применение техники в домашнем быту, международную
широту ассортимента всего того, что покупается-продает-
ся. Видела, наконец, милый и внимательный парод, всеоб-
щую вежливость к иностранцу, отсутствие придирчивости
в полицейских учреждениях, где пришлось самой продле-
вать визу. Но почти на каждом шагу мепя преследовала
мысль о жутком, несерьезном слове, поставленном самими
немцами перед названием своей столицы: «предваритель-
ная».
Слово «предварительная» имеет значение непрочного,
преходящего. Нигде в Европе я не испытывала так остро
временности, преходящести, непрочности капиталистиче-
ской общественной системы, как во дни пребывания своего
в Федеративной Республике Германии. Так, совершенно
точно, хочется мне формулировать итог своей короткой
поездки. Немцы всегда работали образцово; то, что они
создавали, принимало черты показательности. И, говоря о
чувстве преходящности капиталистической системы вооб-
ще, которое возникает наиболее остро именно в ультрараз-
витой технически Западногерманской Федерации, я хотела
бы добавить парадоксальную мысль: не повинна ли в ост-
роте этого чувства, не испытанного мной пи в Англии,
пи в Голландии, ни в Швейцарии,— именно «пока-
зательная» работа самих немцев, доводящая дело свое
до предела,— а в данном случае капитализм до его без-
будущности?
Один вечер хочется мне помянуть на прощанье.
В Кёльне. Влажный кёльнский воздух (крапал дождичек)
умалял яркие огни этого крупного, исторического города,
сохранившего даже сейчас какую-то двухтысячелетнюю
римскую осанку. Мы поднимались по высокой лестнице, а
па площадке, перед дверью своей квартиры, уже ждал вас
в рабочей домашней одежде один из лучших писателей
современности, Генрих Бёлль. Когда мы наконец разде-
лись и вошли в его кабинет, типично писательский, а хо-
зяин сел и лампа осветила его лицо,— я увидела большую
голову, обрамленную волнистыми волосами, широкий лоб
брахицефала, мягкие черты, открытую улыбку. Генрих
Бёлль — обаятельный собеседник, с которым забываешь о
времени. С нами сидела его внимательная, молчаливая
жена, в комнату зашел его сын, красивый юноша с отцов-
ской улыбкой, и Бёлль представил его нам гордым жестом:
«Вот!» — сыном можно было гордиться.
596
Мы проговорили часа три. Но приводить то, что сказал
писатель чужой страны, потребовало бы большого отдель-
ного очерка о беседе, доставившей тебе теплоту и душев-
ную радость. Генрих Бёлль достаточно говорит о себе в
своих книгах. Тот, кто читал его, знает, что это писатель
глубокий и думающий, и вопросы не разрешаются для него
легко.
‘ Да и где, когда, для кого разрешались они легко?
Бонн, декабрь 1970 г.
«Зарубежные письма» Мариэтты Шагиняп появились в резуль-
тате многочисленных поездок писательницы по европейским стра-
нам в последние два десятилетия (1948—1970 гг.). Страсть к путе-
шествиям, к активному познанию мира владеет М. Шагинян се-
годня так же, как и в годы ее юности.
Книга выдержала три издания (изд-во «Советский писатель»,
1964, 1969, 1971), и от издания к изданию пополняется новым мате-
риалом. В настоящем томе, по сравнению с книгой 1971 года, допол-
нены разделы: «Итальянский дневник» («По Сен-Готтарду в Ту-
рин», «На заводе Мирафиори», «Школа Аньелли»), «Из чехословац-
ких писем» («Отдохновение»).
В «Зарубежных письмах» получило дальнейшее развитие мас-
терство художественной публицистики М. Шагинян. Если до этого
писательница показала себя блестящим художником — исследовате-
лем жизни советской страны, запечатлевшим основные этапы ее
развития, то теперь перед читателем проходит жизнь народов Евро-
пы, с ее прошлым, настоящим и нарождающимся будущим. И это
вс калейдоскоп картин, пе разрозненные заметки путешественника,
а всегда художественно-цельное, глубокое изображение главного в
облике той или иной страны, в духовном мире ее народа. Не экзо-
тика природы или обычаев привлекает М. Шагинян, а именно осо-
бенности духовной жизни народов, великие вехи культуры прош-
лой и настоящей, этапы освободительной борьбы, запечатленные в
«живых камнях» городов старой Европы. «Жизнь, творчество жиз-
ни— это коллективное дело многих»,— пишет М. Шагинян. Опа
прослеживает процесс «преемственности культуры, того непрерыв-
ного движения жизни из прошлого в настоящее, при котором сде-
ланное живет в делающемся, передавая ему свои внутренние соки».
Истоки своеобразия культуры народа писательница находит в
его национальном характере. «В национальных особенностях труда
народа, в характере приемов п опыта поколений п заключается то
повое, свое, неповторимое, что вносит каждый народ».
Критика неоднократно отмечала умение М. Шагиняп использо-
вать историю в целях глубокого раскрытия явлений современности.
G01
Писатель-коммунист, человек страстного темперамента и огром-
ной эрудиции, М. Шагипян создает картины европейской жизпи,
полные глубокого философского смысла и политических обобщений.
Эти обобщения и выводы автор строит на широком историческом
материале каждой страны, подчас обращаясь к далеким периодам.
II экскурсы в прошлое не уводят автора от современности, а наобо-
рот, служат убедительным подкреплением его мыслей по поводу
самых злободневных социальных вопросов.
Так, говоря о гуманистической сущности человеческой куль-
туры, М. Шагипян привлекает пмспа гениев человечества разных
веков и пародов: Шекспира, Микеланджело, Вильяма Блэйка, Гете,
Бетховена, Диккепса и мпогпх других. Она показывает созвучность
их творчества всему прогрессивному и подлинно человеческому,
«злободневность» их мыслей. Опи зовут человечество к единепиго
и миру, к созиданию, в противоположность теоретикам и практи-
кам реакционной современной лжекультуры.
Послевоенная Европа, изображенная М. Шагипян, предстает
перед читателем во всей сложности идейной борьбы, в процессе
роста сил социалистического лагеря. Идеи коммунизма становятся
близки миллионам людей, видевших воочию героизм коммунистов,
подвиги советского народа, равных которым не было в истории че-
ловечества.
«Зарубежные письма» — книга борца и патриота. «У Мариэтты
Шагппяп нет полутопов. Опа всегда «за» или «против», — справед-
ливо писал один из рецензентов («Литературная Армения», 1905,
№ 7).
Произведения, объединенные в «Зарубежных письмах», подго-
товлены к печати, датированы и расположены в томе автором.
В примечаниях, кроме библиографических сведений, приво-
дятся представляющие пптерес данные из истории написания про-
изведений, отзывы критики. Очерки, составляющие том, переве-
дены па языки пародов СССР и па иностранные языки, издавались
за рубежом.
НА «ВОЛГЕ» ПО ФРАНЦИИ
«Дорога как таковая», «Бургундия», «Верхняя
Савой я». — Впервые в газете «Известия», 1965, 24, 26, 30 декабря.
«Дофине», «Гренобль», «Дорога Наполеона —
Лазурный берег», «Пров ап с», «Авиньон—Оранж—
л я - П а л и с с», «Последний день в Париже».— Впервые в газете
«Известия», 1966, 4, 7, 9, 11, 16 января.
Вошли в издание «Зарубежных писем» (1969—1971).
«Слово об Альберо Швейцере».— Впервые, под наз-
С02
ванием «Портрет человека», в «Литературной газете», 1957, 20
июня, затем в авторском сборнике «Семья Ульяновых, очерки, ста-
тьи, воспоминания», Гослитиздат, 1959. Вошло в издание «Зарубеж-
ных писем» (1971).
Незадолго до своей кончины, в декабре 1959 года, А. Швейцер в
письме в «Литературную газету» («Литературная газета», 1962, 26
июня) обратился со словами благодарности за статью. «Передайте,
пожалуйста, мой привет г-же Мариэтте Шагипян, — писал оп, — ко-
торая так тепло писала обо мне в 1957 году».
БРЮССЕЛЬСКАЯ ВСЕМИРНАЯ ВЫСТАВКА 1958 ГОДА
Впервые, под названием «Лестница времени» (рассказ о Все-
мирной выставке 1958 года в Брюсселе), в газете «Известия», 1958,
24, 27, 31 августа, 3 сентября, затем в журнале «Октябрь», 1958, №8.
Вошел в авторский сборник «Семья Ульяновых, очерки, статьи, вос-
поминания», Гослитиздат, 1959, и в издания «Зарубежных писем»
(1964, 1969, 1971).
АНГЛИЙСКИЕ ПИСЬМА
Написаны по впечатлениям от пребывания в Англии в 1956
году.
«Въезд па о с т р о в», «Н а к о н г р е с с е ПЕН-клуба»,
«По городу Лондону», «По зеленой Англии».—
Впервые в «Литературной газете», 1956, 18, 22, 25, 27 сентября и 16,
25 октября, вошли в Собрание сочинений, т. 4, Гослитиздат, 1957.
«Об английском кино». — Впервые отрывок под назва-
нием «Пиквик на экране» в «Литературной газете», 1956, 27 марта.
Полностью в журнале «Искусство кипо», 1957, № 7, вошел в Собра-
ние сочинении, т. 6, Гослитиздат, 1958.
«Вильям Блэй к».— Впервые сокращенным вариант в газете
«Известия», 1957, 28 ноября, полностью — в авторском сборнике
«Семья Ульяновых, очерки, статьи, воспоминания», Гослитиздат,
1959.
«Шекспир глазами нашего времени». — Впервые
в «Литературной газете», 1964, 23 апреля.
«Хьюлетт Джонсо н».— Впервые в «Литературной газете»,
1957, 12 марта, вошел в авторский сборник «Семья Ульяновых, очер-
ки, статьи, воспоминания», Гослитиздат, 1959. Является рецензией
на английское издание книги X. Джонсона «Христиане и комму-
низм».
603
На эту статью Хьюлетт Джонсон ответил следующим письмом:
«Кентербери, 27 марта 1957 г.
Дорогая мисс Шагинян,
очень благодарю Вас за Ваше доброе письмо и рецензию па мою
книгу. Любезно и мило с Вашей стороны говорить так хорошо о
вей, и я вовсе пе обижаюсь па критику. Я подвергся ей также и со
стороны христиан и был приготовлен к пей. К счастью или к не-
счастью, я играл роль моста между двумя великими идеалами, ко-
торые, я убеждеп, по неизбежной диалектике должны соединиться
в будущем... Но, разумеется, привилегия и наказание моста — быть
попираемым при прохождении.
С самыми добрыми пожеланиями искренне Ваш
Хьюлетт Джонсон».
Цикл вошел в издания «Зарубежных писем» (1964, 1969, 1971).
ИТАЛЬЯНСКИЙ ДНЕВНИК
I - ♦ I
Впервые в газете «Известия», 1962, 10, 11, 14, 16, 17, 19, 21 ян- •
варя, 4 апреля. «Под портиками Болоньи» — в первой публикации
(16 .января) под названием «В городе портиков». «Театр Эдуар-
до» — в первой публикации (4 апреля) под названием «Тоска по
доброму».
«По Сен-Готтарду в Турин», «Па заводе Ми-
ра фи о р и», «Школа Аньелли».— Впервые в газете «Изве-
стия», 1967, 2, 23, 25 января.
«Грегорио Ш и л т я н».— Впервые под названием «Худож-
ник Грегорио Шилтян» в газете «Литературная Армения», 1962,
№ 8.
«Язык П е т р а р к и».— Впервые в «Неделе», 1964, № 25.
Отдельной книгой «Итальянский дпевник» вышел в издатель-
стве «Известия», М. 1963, вошел в издания «Зарубежных писем»
(1964, 1969, 1971).
ГОЛЛАНДСКИЕ ПИСЬМА
Впервые в «Литературной газете», 1966, 19, 22, 24, 26 февраля.
Цикл вошел в издание «Зарубежных писем» (1971).
опять В АНГЛИИ
Цикл написан в 1965 году, в период второго путешествия
М. Шагинян по Англии. Вйервыс в газете «Известия», 1966, 8, 12,
601
17, 19, 22 марта. «Размышления о театре и актере» — в первой
публикации под названием «Театр и кино».
«Размышления о школе».— Впервые под названием
«Дыхание Итона» (об английской школе) в «Неделе», 1966, 21—
27 августа.
Цикл вошел в издание «Зарубежных писем» (1971).
I •
ИЗ ЧЕХОСЛОВАЦКИХ ПИСЕМ
Цикл печатается с сокращением (см. Собр. соч., т. 4. Гослит-
издат, 1957).
«Живые камни», «Дух музыки».— Впервые в «Лите-
ратурной газете», 1955, 1 сентября, 8 сентября.
«Ленин в Опав е».— Впервые в газете «Известия», 1960,
20 апреля.
«Отдохновени е».— Впервые в газете «Известия», 1963,
16 сентября.
«Я п Амос К о м е н с к п й».— Впервые под названием «Отец
народной школы Ян Амос Коменский» в журнале «Народное обра-
зование», 1957, № 9. Вошел в авторские сборники «Об искусстве и
литературе», «Советский писатель», М. 1958; «Семья Ульяновых,
очерки, статьи, воспоминания», Гослитиздат, 1959.
«Судьба творц а».— Впервые в «Литературной газете»,
1961, 7 октября (материал связан с книгой М. Шагинян «Воскре-
шение из мертвых», о композиторе И. Мысливечке).
«Ярослав Гашек».— Впервые сокращенно в журнале
«Крестьянка», 1958, № 4, в газете «Известия», 1958, 4 мая, пол-
ностью вошел в авторский сборник «Семья Ульяновых, очерки,
статьи, воспоминания», Гослитиздат, 1959.
Очерки, кроме «Отдохновения» и «Судьбы творца», вошли в
авторский сборник «Чехословацкие письма», изд-во «Известия»,
М. 1960; в издание «Зарубежных писем» (1964, 1969, 1971).
письма из ГДР
Впервые в журнале «Дружба народов», 1969, № 8 и № 9.
Письмо первое и Письмо второе под названием «Мысли о ГДР»
печатались в газете «Известия», 1969, 23 июля.
Цикл вошел в издание «Зарубежных писем» (1971).
БЕТХОВЕНСКИЙ ФЕСТИВАЛЬ В ФРГ
Впервые в журнале «Дружба народов», 1971, № 4.
«Девятая с и м ф о н и я».— Впервые в «Литературной га-
зете», 1971, 10 марта, затем в журнале «Дружба пародов», 1971,
№ 4.
Цикл вошел в издание «Зарубежных писем» (1971).
605
СПИСОК ИЛЛЮСТРАЦИЙ
1. М. С. Шагипян. 1968 г.
2. Здание редакции газеты «Юмапите» в Париже.
3. Автограф первого листа письма Ромен Роллана к
М. С. Шагинян.
4. Памятник Наполеону на пути от Гренобля к Лазурному
берегу.
5. Мост, построенный рпмлянами во II в. и. э,
6. Лондон. Пиккадплли-Сёркус.
7. М. С. Шагиняп у развалин Колизея.
8. Памятник «Партизану» на площади Маркони в Парме.
9. М. С. Шагиняп с начальником группы советских инжене-
ров Е. А. Башиджагяном в Турине.
10. Комната в Доме-музее Бетховена в Бонне.
И. Один из уголков игрушечного города Мадуродам.
12. Площадь перед входом на Лейпцигскую ярмарку.
СОДЕРЖАНИЕ
ЗАРУБЕЖНЫЕ ПИСЬМА
Два слова от автора .......................... 5
На «Волге» по Франции.......................... 9
Брюссельская всемирная выставка 1958 годя .... 68
Английские письма............................ 134
Итальянский дневник.......................... 229
Голландские письма .......................... 319
Опять в Англии................................342
Из чехословацких писем....................... 391
Письма из ГДР................................ 476
Бетховенский фестиваль в ФРГ................. 546
Примечания....................................599
Список иллюстраций............................606
Мариэтта Сергеевна
Ш а г и н я н
СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИИ
В ДЕВЯТИ ТОМАХ.
Том пятый
Редактор Л. Красноглядова
Художественный редактор
В, Горячев
Технический редактор
Л. Титова
Корректоры Г. Киселева и
О. Наренкова
Сдано в набор 25 ДХ 1972 г. Подписа-
но в печать 30/III 1973 г. А 02062.
Бумага АЛ 1. 84х108’/32. 19.0 печ. л.
31,92 усл. печ. л. 33,74 уч.-изд. л.+1 вкл.
+4 нак.— 34,11 л. Заказ 814. Тираж
100 000 экз. Цена 1 р. 65 к.
Издательство
«Художественная литература»
Москва, Б-78, Ново-Басманная, 19
Отпечатано в ордена Трудового
Красного Знамени Ленинградской ти-
пографии № 1 «Печатный Двор» им.
А. М. Горького Союзполиграфпрома
при Государственном комитете Сове-
та Министров СССР по делам изда-
тельств, полиграфии и книжной тор-
говли. Ленинград, Гатчинская. 26
С матриц ордена Ленина типографии
«Красный пролетарий»,
Москва, Краснопролетарская. 16,