Автор: Ортега-и-Гассет Х.
Теги: философские науки философия художественная литература ренессанс издательство искусство спб
ISBN: 5-288-01863-4
Год: 1997
Текст
Хосе Ортега-и-Гассет
РАЗМЫШЛЕНИЯ
О «ДОН КИХОТЕ»
Санкт-Петербургский государственный университет
Хосе Ортега-и-Гассет
РАЗМЫШЛЕНИЯ
О «ДОН КИХОТЕ»
Са 11 к 1 - П с тс рбу р 1
11 зд а тел вето Са н кт- П с гербу pi 'с кого у н 11 вс pc i ггс га
1997
ББК 873(4/8)
0-63
Составление, перевод, примечания,
заключительная статья О. В. Журавлева
Ортега-и-Гассет X.
0-63 Размышления_ о _<<Дон Кихоте» / Пер. с исп.
О.В.Журавлева, | А.Б.Матвеева,: авт. закл. статьи
О.В.Журавлев; примеч. О.В.Журавлева, А.Ю.Ми-
ролюбовон. — СПб.: Изд-во С.-Петербургского
университога, 1997. — 332 с.
ISBN 5-288-01863-4
Очерки «Размышления о “Дон Кихоте”» (1914) и
«Размышление об Эскориале» (1915) принадлежат перу
всемирно известного философа Хосс Ортеги-и-Гассета
(1883—1955). Раздумывая о соотношении внешнего
мира и человеческой сущности, добре и зле, любви
как основе жизни, он пытается воссоздать художест-
венно-философский облик своей родины. Что она
такое — Испания, «это плоскогорье европейского
духа»? Символами ее удивительного своеобразия ста-
новятся безумный идальго Доп Кихот, книга о нем
многострадального Мигеля Сервантеса и величественная
громада монастыря Эль Эскориал. От этих свершений
испанского духа отталкивается мысль автора, сворачи-
вающаяся в жесткий контур философской теории —
теории, которая станет достоянием XX века.
Тем. план 1997, Х'° 6
ББК 873(4/8)
ISBN 5-288-01863-4
© Издательство
С.-Псгербургского
университета, 1997
f n sny у и у mi nrriiiisfaiida, у si
пп la saba a rlla na ma saba yn.
3nse (JjMrga у (basset
РАЗМЫШЛЕНИЯ
О «ДОН КИХОТЕ»
ЧИТАТЕЛЬ...
Под титулом «Размышлений» в этой первой
книжке положено начало серии очерков, содержа-
щих ряд соображений, которые профессор фило-
софии in partibus infidelium1 решил довести до
сведения читателя. В некоторых очерках — нх
примером являются настоящие «Размышления о
“Доп Кихоте”» — говорится о высоких материях,
в других — о более скромных проблемах, а норой
о вещах совершенно заурядных; по какими бы они
пн были, прямо или косвенно все они имеют
отношение к испанским обстоятельствам. Автор
рассматривает работу над этими очерками, а равным
образом свою преподавательскую, журиалнстскую
деятельность или занятия политикой как разные
способы исполнения своего жизненного предназна-
чения, удовлетворения всегда неизменной и неуто-
лимой страсти. Нс стану утверждать, будто работа
над «Размышлениями» кажется мне самым высоким
занятием среди других мирских дел; ее достаточным
оправданием для меня служит следующее простое
соображение: эта работа, пожалуй, единственное,
на что я по-настоящему способен. Страсть, подви-
гающая меня па такой труд, является наиболее
жизнеспособной из всего, что излучает мое сердце.
Воскрешая в памяти превосходное словосочетание,
которым пользовался Спиноза, я назвал бы эту мою
© О.В.Журавлев (перевод), 1997
5
страсть amor intcllcctualis2. Итак, читатель, перед
Вами очерки иителлекту;и1ыюй любви.
Как таковые они совершенно не имеют инфор-
мативною значения; не являются они и собранием
мудрых мыслей. В большей степени к ним приме-
ним термин «спасение» в том значении, которое
придавал этому понятию один гуманист XVII века3.
В этих очерках любой фак г, любая данное гь —
человек, книга, картина, пейзаж, заблуждение, не-
удовольствие — направляются самым коротким
путем к полноте своего значения. Все, что жизнь
в своем вечном возвращении бросает к нашим
потам, подобно ничтожным обломкам кораблекру-
шения, здесь выставляется таким образом, чтобы
позволить солнечным лучам беспрепятственно вы-
свечивал» вещи и проблемы с разных сторон.
В фаницах любой веиш присутствует указание
па ее возможную полноту. Душа открытая и бла-
городная непременно наполняется стремлением усо-
вершенствовать предстоящее ей нечто, содейство-
вать ему в достижении полноты. Такова любовь —
любовь, жаждущая совершенства обьекта своей
страсти.
Вспоминаю, как со странным постоянством до-
водилось замечать, что самые обычные, скромные
холсты Рембрандта, по существу, всего лишь сред-
ства его труда, казались мне как бы окруженными
сияющим нимбом, — друше художники отважива-
ются вписывать в них разве что лики святых.
6
Похоже, великий живописец исподволь намекает
нам, что вещи святы, что они излучают свой
подлинный свет. И призывает: «Любите их, люби-
те!» Ведь каждая вещь — это Золушка: иод ее
лохмотьями и видимой обыденностью таится сущая
сокровищница; открыть ее — значит полюбить, ибо
только любовь способна сделать вещь плодоносной.
«Спасение» не равнозначно хвале или дифирам-
бу; напротив, оно совместимо и с нелицеприятной
критикой. Дня спасения важно, чтобы была уста-
новлена непосредственная связь между спасаемым
и изначальными движениями духа, то есть класси-
ческими мотивами человеческой деятельности. Бу-
дучи увязанным с ними, спасаемое преобразуется,
субстантивируется и, благодаря этому, спасается.
Вот почему но духовным подземельям настоя-
щих очерков будет течь почти неслышно, свиде-
тельствуя о себе лишь глухим 1улом, как бы стра-
шась быть услышанной чересчур ясно, неуступчи-
вая, a nopoii и суровая доктрина любви.
Рискую ошибиться, только думается мне, что с
некоторых пор души испанцев, эти вместилища
сокровенного, по непонятным причинам заполнила
ненависть; превратив свои убежища в хорошо во-
оруженные форпосты, она объявила войну целому
миру. Ведь ненависть — эго такая душевная
страсть, которая аннигилирует все значимое, цеп-
ное; ненавидя, мы отстраняем от себя объект не-
нависти с силой спущенной стальной пружины;
7
приступ ненависти препятствует какому бы то пи
было консенсусу между объектом и нашей душой.
Нам остается лишь то место, где крепится ближний
к нам конец этой пружины ненависти, тогда как
всё прочее пропадает в неведении, исчезает из
памяти, становится внешним, чуждым. С течением
времени объект ненависти кажется нам все мельче,
незначительней, малоцеиней. Так н испанцу мир
предстает суровым, жестким, мерзким и пустым. И
кружат над миром паши души — цшмасничающпе,
подозрительные и беспокойные, словно огромные
алчные псы. Между символическими страницами
любого периода испанской истории всегда отыщется
место для этих чудищ, олицетворявших у Матео
Алемана4 аллегорию Недовольства.
В отличие от ненависти, любовь связывает нас
с вещами, даже если это всего лишь мимолетная
любовь. Вы спросите, читатель, открывается ли в
вещи какое-нибудь новое свойство, когда жар
пашей любви пронизывает ее? И еще: что означает
это чувство любви — к женщине, к пауке, к
родине? Прежде всего подчеркнем, что всё, что мы
называем любимым, нам насущно необходимо.
Иными словами, изначально в любимом видят не-
обходимое. Необходимое! То, без чего невозможно
обойтись, ибо с утратой любимою жизнь становится
невыносимой; оттого мы и считаем любимое своей
пеотьемлемой частью. Следовательно, в любви про-
исходи! расширение индивидуальности за счет но-
8
глощепия ею, смешивания с я всего остального.
Эти взаимосвязи и взаимодис|х|)узия позволяют глу-
боко проникнуться особенными свойствами ;поби-
мого. Мы видим сю целиком, и оно открывается
нам в полноте своего шачеппя. Благодаря этому
мы сознаем, что любимое само является частью
другой веши, нуждающейся в нем и связанной с
ним. Эта другая вещь, необходимая любимому,
оказывается и дня нас необходимой. Так любовь
связывает вещь с вещью и все вещи с памп в
прочной, крепчайшей, сущностной структуре. Лю-
бовь, говорил Платон, — эго божественный зодчий,
вменивший миру цель, в соответствии с которой
всё в мироздании существует во всеобщей связи:
«(ОПТЕ ТО 7UIV (ЮТО (Д)Т\|/
Существование чего-либо вне связи означает его
уничтожение. Ненависть, творящая бессвязность,
разрушающая связи и уединяющая вещи, тем самым
атомизнрует мир и измельчает индивидуальное тн.
В халдейском мифе об И.здубаре-Нимроде бопшя
Иштар0, полу-Юнона, полу-Афродита, которой оп
пренебрег, слепнет от горя и в порыве ненависти
угрожает богу неба Ану разрушить подлунный мир
только для того, чтобы хоть па мгновение остано-
вить действие законов любви, соединяющих всё
существующее: бопшя возжаждала ввести фермату
в симфонию всемирною эротизма.
Перед лицом жизни мы, испанцы, укрыли свои
сердца иод панцирем злобы, опою вещи, устрсм-
9
ляющиеся к нам, в бессилии наталкиваются на
преграду и, ею отброшенные, ударяю гея оземь. На
протяжении столетий в пашем непосредственном
окружении продолжается этот непрерывный и про-
цессирующий распад ценностей.
Мы могли бы сказать в свой адрес то, что
сатирический поэт XVII века писал в отношении
Муртолы, автора поэмы «Della crcazionc del
inondo»:
// creator di nulla free il lulto,
('ostui del tut to un nulla, e il concluxionc,
L'un free il тон do e I'ahro Г ha dixtruiio1.
В этих очерках мне хотелось посоветовать
самым юным из моих читателей, ведь только к
ним я вправе обратиться с советом, ввиду моего
возраста, чтобы они изгоняли из своих душ всякое
ненавистническое поползновение и всемерно стре-
мились вновь утвердить любовь правительницей
мира.
Осуществить это намерение я моту тем уникаль-
ным способом, которым располагаю, а именно:
правдиво представить им зрелище человека, захва-
ченного живой страстью понимания. Среди многих
проявлений любви это, пожалуй, единственное, по-
зволяющее мне увлечь за собой читателей: я под-
разумеваю именно страсть понимания. Я считал бы,
что сделал все, что в моих силах, если бы мне
удалось, разумеется, насколько это вообще возмож-
но для меня, вызвать к жизни из глубин испанской
10
души какие-то новые ipann ее восприимчивости к
идеальному. Уже и веши не интересуются нами,
ибо не видят в пас, если так можно сказать,
подходящих поверхностей, в которых они могли
бы отразиться; отсюда происходи! необходимость
всемерно умножать лики нашего духа с гем, чтобы
их достигали и «ранили» бесчисленные проблемы.
Эта страсть понимания в одном из диалогов
Платона названа Ёрпиг/ц рахта, или «безумием
любви»8. Даже если бы стремление к пониманию
в действительности не было изначальной формой
любви, пс образовывало ее генезиса и кульминации,
все равно следовало бы признать, что это стрем-
ление есть се ярчайший признак. Никогда не по-
верю в любовь какого-то человека к дру!у или к
своей государственной символике, если пс буду
убежден в его искреннем стремлении понять врага
и в его уважительном отношении к вражескому
знамени. Нас, испанцев, как мне представляется,
па удивление просто воспламенить некой моральной
до1мой: мы чистосердечно распахиваем перед пей
настежь наши души. По крайней мерс, нс колеблясь
подчиняем свою волю всякого рода моральному
императиву; характерно, что непременное и посто-
янное желание служить ему выказывает и наш
рассудок, но существу демонстрирующий готовность
к любым потребным изменениям и поправкам. Я
бы сказал даже, что мы используем моральный
императив как средство, облетающее нам жизнь.
11
поскольку благодаря ему мы как бы присваиваем,
«заглатываем» необъятный «кусок» мироздания...
Со свойственной ему проницательностью Ницше
увидел в некоторых моральных требованиях виды
и проявления злобы9.
Конечно же, ничто, рожденное в злобе, не
вызывает наших симпатий. Злоба — эго излучение
сознанием собственной неполноценности. Лишь в
иллюзии, в воображении подавляется го, что на
самом деле собственными силами мы не в состо-
янии подавить. Ненавидимое переполняет наше во-
ображение, землисто-зеленая, трупного цвета пелена
застилает глаза, все силы души мы обрушиваем на
ненавистное, желая его убить, уничтожить. Но ведь
это происходит в воображении. Сталкиваясь же с
объектом ненависти в условиях обыденной и проч-
ной реальности, мы видим его уже как бы неживым,
мумифицированным и оттого нам неподвластным.
Силы оказываются неравными, неколебимость су-
ществования ненавидимого выглядит персонифици-
рованной издевкой, живым укором нашей немощи.
Более распространенной формой отношения к
этой смерти, которую ненавидящий желает своему
врагу, является втискивание себя в жесткие доспехи
моральной донны; в этом случае, опьяненные фик-
тивной героикой своего нового состояния, мы на-
чинаем верить, будто у врага нет пи ipana разума,
пи даже намека на правовые преропттивы. В этой
связи уместно вспомнить известный и по-своему
символический случай сражения с маркомаппами
12
Марка Аврелия: впереди своих воинов он выпустил
львов из пирка. Охваченный ужасом противник
попятился было назад. В этот момент предводитель
маркоманиов трубным голосом прокричал: «Не
трусьте! Эго римские собаки!» Оправившись от
испуга, северяне вновь повернули на римлян и
бросились в победную атаку10. Любовь гоже сра-
жается. а пс прозябает в смутном мире компро-
миссов, только сражается она со львами именно
как со львами, собак же называс’1 просто собаками.
В борьбе с нрошвником, которого понимаешь,
собственно, и обнаруживается подлинная толерант-
ность, которую я считаю главным свойством всякой
здоровой души. Отчего она столь редко встречается
в нашей расе? Хосс де Кампос, мыслитель
XVIII века11, чью самую интересную кишу открыл
для нас Асорин12, писал: «Добродетели снисходи-
тельности скудны у бедных народов». Другими сло-
вами. у слабых пародов.
Искренне надеюсь, что читатель нс станет по-
дозревать меня в безразличии по отношению к
моральному идеалу. Мне не свойственно пренебре-
гать моральностью ради вольного обращения с идея-
ми. Известным мне доктринам имморалистов недо-
стает здравого смысла. Признаюсь, я пи па что не
трачу столько усилий, как па то, чтобы убедиться,
овладел ли я хоть малой долей здравого смысла.
Однако, почитая моральный идеал, мы боремся
с сю главными врагами, которыми являются извра-
щенные морали. По моему, да и нс только по
13
моему, разумению, такова всякая утилитарная мо-
раль. О г ipexa утилитарности не освобождает и
формулирование некой моралью свода однозначных
предписаний. Видимо, нам следует быть бдитель-
ными по отношению к строгости, этой традицион-
ной ливрее двуличия. Неверно, нечуманио и амо-
рально сводить к строгой схеме физиономические
черты добра. В конечном счете какая-либо мораль
нс иерее гае I быть ушли тарной, даже если она и
нс является таковой, коль скоро индивидуум, се
принимающий, пользуется сю ушли гарно, с целью
сделать свое сущеегвовапис более удобным и лег-
ким.
Неистощимы многовековые усилия самых выда-
ющихся умов в борьбе за очищение нашего эти-
ческого идеала; благодаря им он с каждым разом
становится всё изысканней и сложней, прозрачнее
и глубже. Эго позволяет не пугать добро и его
материализацию, выражающуюся в действующих
нормах, которые кажутся принязыми раз и навсегда;
напротив, моральна душа, стремящаяся к постоян-
ному обновлению этического арсенала личноеш па
основе учета изменений в сфере человеческих по-
ступков. Возможность согласовывать собственные
поступки с догматическими посредническими пред-
писаниями только подчеркивает нашу неспособ-
ность свести к ним изысканный и возвышенный
характер добра, его утонченный аромат. Эта сущ-
ность добра может возвращаться в поступки пепо-
14
средственно из живой и всегда как будто бы новой
интуиции совершенного. Поэтому аморальна всякая
мораль, в которой над всеми долженствованиями
не господствует первоначальное долженствование
полагать себя постоянно нацеленными па рефор-
мирование, исправление и расширение этического
идеала. Этика, предписывающая вечное заточение
пашей воли в ipammax замкнутой системы оценок,
является, ipso facto13. извращенной этикой. Но и в
«открытых» конституциях гражданских обществ
должен сущеегвовагь принцип, который направлял
бы общества к расширению и обогащению мораль-
ного опыта. Ведь добро, так же как и природа,
представляет собой бескрайний простор, в котором
человек продвигается вперед в бесконечном поиске.
Как-то Флобер, захваченный возвышенными мыс-
лями, созвучными нашей геме, произнес: «Идеал
только тогда пл од отворят — я подразумеваю мо-
ральное плодородие, — когда он охватывает всё.
Он — груд любви, а нс груд исключения».
Я далек от того, чтобы противопоставлять по-
нимание и мораль. Совсем наоборот, я лишь про-
тивопоставляю извращенной морали мораль цель-
ную, для которой долг понимания безоговорочно
первичен. Понимание безгранично расширяет орби-
ту нашего сердца, отчего возрастает наша способ-
ность быть справедливыми. По существу, в стрем-
лении к пониманию целиком состоит религиозная
позиция. Признаюсь, что и сам я по уграм, встав
15
ото спа, непременно произношу кратчайшую мо-
литву, древнее двустппше из Рпгведы, содержащее
незатейливые слова: «Господи! Возбуди в нас ра-
дость и дай нам свет знания!»14 Настроившись
нужным образом, я чувствую себя уверенно и в
светлые дни, и в минуты скорби.
Но, быть может, этот императив понимания
чересчур обременителен? Или, напротив, выдвинуть
его — значит сделать лишь первый шаг по нуги
понимания чего бы го ни было? И разве кто-либо,
оставаясь самим собой, сможет чувствовать себя
уверенно и делать максимально возможное, если
не будет владеть по крайней мерс своим прошлым?
В указанном смысле я понимаю под философией
общую науку о любви; в орбите нашего интеллекта
именно она является главным побудителем к все-
охватывающей связи. Благодаря этому становится
видимой черта, отличающая понимание оз просто
знания. Как же много мы знаем того, чего нс
понимаем! Вся так называемая мудрость фактов на
самом деле умонсностнгаема и получает свое оп-
равдание лишь па службе теории.
Философия в принципе есть нечто противопо-
ложное данным, эрудиции. Я нс считаю себя вправе
пренебрегать последней как знанием, концентриро-
ванным знанием. Но замечу, что эрудиция уже
пережила час своего расцвета. Некогда, во времена
Юс та Липсия, 10э и Касобопа1"', еще нс было ни
СООТВС1СТВуЮЩС1 О фиЛОЛО! НЧССКО1О шання, ин удов-
16
ле творительных методов, которые позволяли бы
отрывать в завалах знаний об исторических фактах
их общий, единый смысл. Исследование еще пс
владело способностью непосредственного проник-
новения к неявному единству их смысла. Достиже-
ние максимума знаний отождествлялось тогда с
наполнением ученых голов болынйм количеством,
как правило, случайных шпат. Этому богатству
стремились придан» вид единства — я сравнил бы
это единство с сундуком портного, под крышкой
которого навалены разного рода обрезки мате-
рии. — полагаясь на счастливый случай складыва-
ния таких ассоциаций высказываний, которые были
бы способны воссиять светом истины. Подобное
объединение фактов — нс самих но себе, а в
I олове субъекта — и сеть эрудиция. Возвращаться
к пей сегодня — всё равно что от филолоши идти
назад к фактологии, от химии — к алхимии, от
медицины — к маши. Мало-помалу ряды эрудитов
редеют, и недалеко то время, когда исчезнут пос-
ледние корифеи иероглифического письма.
Вообще говоря, эрудиция образуем предместье
пауки, поскольку она сводится к собиранию дан-
ных; ведущим же устремлением пауки является
философия, или чис тый синтез. Собранные данные
так и остаются ворохом независимых друг от друга
и несвязанных фактов. Напротив, в процессе син-
теза они ассимилируются, как это происходит с
нищей во время обеда, и исчезают; остается же
результат, имеющий сущностное значение.
17
Однако это нс даст нрава философии впадать
в амбицию и полагать, будто ей дос гас гея вся
истина. Например, тысяча двес ти с границ «Логики»
Гегеля представляют собой лишь пропедевтику к
одиой-сдинствеппой фразе, произнесенной со всей
силой се значения: «Идея суть абсолютное»10. Эта
внешне элемсптарная фраза на самом деле обладает
буквально бесконечным значением. Глубоко вник-
нув в се содержание, мы неожиданно для себя
открываем грандиозную перспективу мироздания.
Такое максимальное высвечивание чего-либо я и
называю пониманием. Даже если га или другая
формулировка ошибочна, а какие-то суждения
имеют неокончательный, как бы пробный, предва-
рительный характер, все равно на их доктриналь-
ных развалина,х непременно возрождается неувяда-
емая как устремление и страсть философия. Из-
вестно, что сексуальное наслаждение наступает в
момент внезапной разрядки нервной энергии. Так
же и эстетическое наслаждение нредстакпяет собой
разрядку эмоций в некоторое значение. Не состав-
ляет исключения и философия: опа гоже устрем-
лена к разрядке, к молниеносному озарению пони-
манием.
Эти «Размышления», умышленно высвобожден-
ные от эрудиции даже в самом се позитивном
смысле, движимы намерениями философскою свой-
ства. Однако я прошу читателя, чтобы он начинал
чтение этой книжки, нс предъявляя к ней каких-
либо чрезмерных требований. Мои «Размышле-
18
пия» — не философия в научном значении, а
только очерки. Я рассматриваю очерк как науку,
менее требовательную к доказательству. Дело чести
писателя-эссеиста — пс писать ничего, что могло
бы скомпрометировать доказательство, если прежде
он пс овладел им в полной мерс. Естественно
поэтому желание исключить из произведения любую
аподиктически достоверную кажимость; что касает-
ся разного рода подтверждений, то их следует
намечать лишь в общем виде, наброском, пунктир-
но, с тем чтобы читатель, испытывающий потреб-
ность в них, мог их легко отыскать, по в то же
время чтобы эти подтверждения нс препятствовали
излучению интимного тепла, которым излагаемые
в очерке мысли согреты с момента их зарождения.
Кроме того, эсссистскпп жанр ‘Позволяет писать
сугубо научные труды, не прибегая к строгому
дидактическому стилю, к наставлениям или уставам;
в эссе все это, по мере возможности, подчиняется
заметкам «по поводу», а жесткий механический
аппарат доказательства растворяется в максимально
органичном, персональном и живом языке.
С тем большим основанием в настоящих очер-
ках я буду стараться, чтобы доктрины, составляю-
щие мои научные убеждения, пс навязывались чи-
тателю в качестве истин. Я лишь предлагаю modi
res consideraiidi11, новые возможные способы рас-
смафивать вещи. Приглашаю читателя самостоя-
тельно поупражняться в этом; надеюсь, что, экспе-
риментируя вместе со мной, вы сможете прибли-
19
зиться к эффективному видению, и тогда уже ваш
собственный искренний и интимный опыт приведет
либо к истине, либо к ошибке.
Я руководствуюсь твердым намерением не пере-
гружать вас трудной научной работой с моими
идеями; кроме того, я не намереваюсь опровергать
то, что принимается и одобряется другими; я просто
желал бы пробудить в брагских душах новые брат-
ские мысли, даже в том случае, если бы братья
были врагами. Таким образом, я предлагаю широкое
идеологическое сотрудничество по нашим нацио-
нальным проблемам и призываю к нему, по пс
более того.
Если судить с высоты великих проблем, то в
данных «Размышлениях» часто ведется речь о за-
урядных вещах. Читатель найдет здесь высказыва-
ния о деталях испанского пейзажа, о свойствах
крестьянской речи, о хорео|рафи;| народных танцев
и песенных музыкальных фразах, о цвете и стиле
одежд, хозяйственной утвари, об особенностях
языка и вообще об элементарных явлениях, в ко-
торых раскрывается душа парода.
Заботясь о том, чтобы пс смешивать великое и
малое, постоянно настаивая па потребное ги видеть
во всем иерархическое соподчинение реальностей,
ибо в противном случае космос вернулся бы в
состояние хаоса, я в то же время считаю совер-
шенно необходимым направлять внимание мысли
на вес го, что находится рядом с пашей персоной.
20
Человек реализуй максимум своих способнос-
тей, лишь владея полным сознанием своих обсто-
ятельств. Именно через них он связан с миром.
Обстоя тел ьс тв о! Об-столшельство! Не м ые
веши, составляющие паше непосредственное окру-
жение! Рядом, совсем рядом с нами возводят они
свои молчаливые физиономии, выражающие ангель-
скую покорность; они настаиваю!, чтобы мы при-
няли их дар, и вместе с тем стыдятся явной
простоты этого своего подношения. Мы же с три-
умфом проходим мимо, не замечая их, поскольку
жаждем завоевывать далекие, призрачные миры.
Должен сознаться, что в читанных книгах меня
всегда чувствительно задевали истории, в которых
герой, не колеблясь, напрямую, всё равно что
выпущенный из пращи камень, устремляется к ве-
ликой цели и при этом не даст себе труда хотя
бы на мгновение задуматься о том, что где-то
совеем рядом с ним — скромное, полное мольбы
лицо неизвестной девушки, тайно влюбленной в
нею; сквозь ее белую кожу лучится сердце, пы-
лающее любовной страстью: вспышки то желтою,
то багрового пламени свидетельствуют о том, что
в его честь па сердечном onie сжигаю! благовония.
Если бы вы знали, как мне всегда хотелось подать
знак герою, чтобы он всею лини» на мш опустел
очи долу — к этому пылающему цветку любовной
страсти, возникшему на его пути. В какой-то сте-
пени все мы являемся героями, и каждою из нас
окружают скромные цветы.
2!
>/ был бойцом,
И оттого я вправе утверждать.
Что был л человеком,
гордо выпалил Гёте. Да, мы — герои, мы без
устали юговы завоевывая, далекое и при этом
топчем потами ароматные фиалки.
В «Очерке об oipaininciiiiii» автор был по-на-
стоящему захвачен размышлениями па данную тему.
Я совершенно убежден, что одним из наиболее
глубоких изменений, происходящих в XX веке в
сравнении с веком минувшим, является переориен-
тация пашен чувствительности па обстоятельства.
В прошлом столе гни. особенно во второй его
половине, наоборот, как мне представляется, людь-
ми правили страсти и нетерпение, а печальным
результатом было пренебрежение всем непосредст-
венным и преходящим. Пристрастие к отдаленному,
взятое как обобщение, лучше всего олицетворяет
сущностно политический характер этого времени.
Именно тогда западный человек овладевай навыка-
ми политической деятельности, го сеть такою рода
жизни, которая прежде была прерогативой мини-
стров и дворцовых камарилий. Политическая дея-
тельность как социальное и политическое знание,
вместе с соответствующими поступками, благодаря
демократии распространяется в массы. AipecciiBiio
навязывая себя в ущерб всему прочему, па первый
план выходя! проблемы общеегвеипой жизни. Дру-
гая, индивидуальная жизнь вообще изгоняется из
поля зрения людей как нечто малозначащее и
22
заурядное. Исключительно важно подчеркнуть, что
единственное энергичное утверждение индивидуаль-
ного в XIX веке — «индивидуализм» — также
является политической, а значит, и социальной
доктриной, причем ее утверждающим аспектом вы-
ступало требование к индивидууму не позволять
чему-либо поглощать себя. Можно ли сомневаться
в том, что через какое-то время эго должно было
выглядеть как нечто невероятное? Всё, что мы
способны делать всерьез, основа гелыю, мы посвя-
щаем управлению общеегвенпой жизнью и укреп-
лению государственности, а также деятельности в
области культуры, участию в борьбе общественных
сил, работе в сфере пауки или техники, во всём
том, что обогащает нашу жизнь. Испокоп века нам
представлялось чем-то ненастоящим отдавать часть
сил — причем ис каких-то там остаточных —
организации в пашем окружении дружбы, утверж-
дению совершенной любви и распространению по-
нимания того, что наслаждение вещами является
жизненным измерением, которое заслуживает,
чтобы cio культивировали с применением самых
совершенных методов. Так же как эго измерение
жизни, множество других частных нужд стыдливо
прячут свои лица в уголках души, поскольку мы
но-нрежнему нс намерены давать им нрава фаж-
дапства или, что то же самое, сознавать их куль-
турное шачспис.
По моему мнению, любая потребность из состо-
яния возможности стремится выйти па новый уро-
23
вень культуры. К тому же человек всегда как бы
приставлен к верховным ценностям, дарованным
ему предшественниками: науке и юстиции, искус-
ству и религии. В свое время родятся «Ньютон
удовольствия» и «Каш честолюбия»18.
Культура представляет нам объекты уже очи-
щенными; некогда они являли собой непосредст-
венную. сноп тайную жизнь, а сегодня, благодаря
труду рефлексии, похоже, вообще освободились от
пространства н времени, и более на них нс дей-
ствуют внешние разрушительные силы и чей-то
произвол. Эти объекты образуют некую зону иде-
альной и абстрактной жизни, как бы плавающую
над поверхностью наших индивидуальных жизней,
всегда непредвиденны,х и проблематичных. Индиви-
дуальная жизнь, непосредственное, обе тоятсльст-
во — все это разные наименования одного и тою
же: тех зон жизни, из которых еще нс выпарен
находящийся в них дух, их /щ^м19.
В качестве духа loi»os сеть нс что иное, как
«значение», связь, единство; но сравнению
с logos'ом индивидуальное, непосредственное, ок-
ружающее кажется случайным и лишенным смысла.
Мы должны признан», что социальная жизнь,
так же как и друшс формы культуры, дана нам
под видом индивидуальной жизни, то сеть непо-
средственного. То. что сегодня мы видим как бы
в сияющем ореоле, в свое время должно было
сузиться, сжаться до того, Ч1обы хон» как-то про-
тиснуться в человеческое сердце. То, к чему мы
24
относимся как к истине, образцовой красоте, выс-
шей ценности, некогда зарождалось в глубинах
индивидуальной души, в смеси с импульсивноегыо
н ^'моральными качествами. Вог почему мы не
усматриваем святости в полученной нами культуре
и ыиягы скорее ее нов горением, нежели расши-
рением.
Собственно культурным актом является созида-
тельное действие, посредством которого мы извле-
каем loi>os некоего объекта, до этого момента
являвшегося неозначенным (i-loi>ico). Приобретенная
кулыура ценна лишь в качестве инструмента, ору-
дия, которым она вооружасз пас для новых свер-
шений. Поэтому в сравнении с непосредственным,
с нашей сноп тайной жизнью, все, чему мы научены,
кажется абстрактным, родовым, схематическим. Да
и пс просто кажется, а является таковым. Молоток
есть абстракция или понятие каждого из его ударов.
Общее, наученное, достигнутое — всё это для
культуры представляется как бы условиями для
тактического маневра: мы должны владеть ими,
если хотим вернуться к своей непосредственности.
Человек с катарактой па in азу нс придаст чрез-
мерной важности этому обстоятельству. А вот для
того, чтобы наши глаза могли овладевать подлин-
ным значением окружающих вещей, нам необходи-
мо устанавливать дистанцию между нашим непо-
средственным окружением и нами.
Египтяне верили, будто долина Нила — это и
сеть целый мир. Подобное понимание обе гоя гель-
25
ства просто чудовищно: туг можно подразумевать
вес, что угодно, однако в любом случае очевидна
нищета означивания. Существенным недостатком
некоторых людей является их неспособность заин-
тересоваться чем-либо, если отсутствуют доказа-
тельства (или над ними не довлеет иллюзия), что
эю нечто является самым лучшим в мире или
даже самим миром. Необходимо решительно осво-
бождать сознание oi такого сентиментального и
ребяческого идеализма. В действительности суще-
ствую! только части, целое же — это абстракция
от частей и зависит оз них. Точно так же невоз-
можно обладать чем-то лучшим в отвлечении от
просто хороших вещей; лишь проявляя заинтере-
сованность в них, лучшее приобретает статус пре-
восходного. В самом деле, что такое капитан без
солдат?!
Когда же мы, наконец, усвоим, что бытие мира
конкретизируется пс в материи, пс в душе и пс в
какой-то отдельной вещи, а в перспективе? Boi —
это перспектива, в го время как ipex саганы был
ошибкой перспективы.
Перепек гива в указанном значении совершенст-
вуется благодаря умножению се определений и
корректности отношений с нашей стороны к каж-
дому из ее уровней. Постижение высших ценностей
делает плодотворным наше взаимодействие с незна-
чительными ценностями, а любовь к второстепен-
ным вещам нашего окружения сообщает свойство
реальное in и действенность возвышенному в наших
26
сердцах. Отдавая должное малому, мы и великое
воспринимаем как великое.
Нам следует находить для нашего обстоятельст-
ва — такого, каким оно является па самом .деле,
при всей сю (ярапнчеппости и своеобразии, —
соответствующее ему место в безмерной перспек-
тиве мироздания. И не застывать без конца в
экстазе перед священными ценностями, а завоевы-
вать для нашей индивидуальной жизни достойное
место среди них. Короче говоря, в постоянном
поглощении обстоятельства состоит конкретная
судьба человека.
Мой естественный выход к миру открывается
через перевал Гуадаррамы или степь Онтигола20.
Этот сектор окружающей реальности образует как
бы вторую половину моей персоны: лишь при его
участии я могу, так сказать, объединиться и стать
целиком самим собой. В последнее время бноло-
шческая наука изучает живой организм как целое,
образованное телом и его особенной средой; в
соответствии с этим подходом существо жизненною
процесса заключается нс только в приспособлении
организма к своей среде, но одновременно и в
приспособлении среды к своему организму. Рука
стремится приспособиться к материальному объекту
для того, чтобы сделать удобным, приемлемым об-
щение е ним; е другой стороны, в каждом мате-
риальном объекте таится изначальное подобие с
определенной рукой.
27
Я есть я и мое обстоятельство, и если я нс
спасаю сю, то нс спасаю и самого себя. «Ilcncfac
loco НН quo нагих елг»21, — мигаем в Библии. А
в школе Платона в качестве девиза любой культуры
предлагалась такая фраза: «спасать видимое», фе-
номены22. Другими словами, находить значение
всего тою, чю пас окружает.
Глаза готовы лицезреть панораму мироздания и
согласны, чтобы мы направили впляд в сторону
Гуадаррамы. Но гам мы ничего глубокого пс видим.
Причем пас пс оставляет уверенность в том, что
эти недоела точность и даже бесплодность имеют
источником пат собственный впляд. Но ведь
/шллу’ом обладает и Мансанарсс, непритязательней-
шая речушка, жидкая ирония, лижущая подножье
нашею юрода, фундаменты сю домов23: она ведь
тоже несет в потоке своих водяных капель какую-то
частицу духовности.
Вокруг нас нет веши, в которой бы нс трепетал
божественный нерв; трудноеть состоит в том, чтобы
добраться до него и заставить возбудигься. Друзьям,
увидевшим Гераклита на кухне, но нс решавшимся
войти, он крикнул: «Входите, входи те! Ибо и здесь
тоже ее лъ бою»24. Гете нише! Якоби об одной
из своих ботанико-геологических экскурсий:
«Брожу здесь, забираюсь в юры, спускаюсь с юр
и все ищу божественное in herbis a lapidibiis»2'.
О Руссо рассказывают, будто он украсил засушен-
ными растениями клетку своей канарейки, а Фабр,
28
сообщивший об этом, сам написал кишу о жучках,
обитающих в ножках письменного стола20.
Ничто так ис препятствуем героике, являющейся
видом духовной деятельное ги, как обыкновение
считать ее приписанной к некоторому определен-
ному образу жизни. Необходимо, чтобы во веем
существовала «подземная» возможность героизма,
чтобы каждый человек, ударяющий подошвами
своей обуви о землю, по которой он шагает, не-
пременно ожидал бы, чю из земли ударш источник.
У героя Монсея из-под каждою камня бил ключ27.
А для Джордано Бруно esl animal sanctum,
sacrum ct vcncrabilc. mundus2\
Пно Бароха29 и Асорин — это два наших об-
стоятельства. Каждому из них я посвящаю свои
очерки*. Асорин даст нам повод для размышления
о том, как различны подходы к тому, о чем только
что говорилось, а именно к мелочам и ценностям
прошедших времен. Что касас 1ся мелочей, то мы
уже сегодня сознаем скрытое двуличие характера
современного человека, который концентрирует
СВОЙ интерес ПОЧТИ ИСКЛЮЧИ ТСЛЫК) в области свя-
щенных институтов — пауки, искусства, общест-
ва, — тогда как свое глубинное, интимное исполь-
* Опубликованы в 1 и II выпусках «1’1 kspecladorv пол
шнванпями «Мысли о Пно Ьарохс» и «Асорин. Совершен-
ство «аурялного». См. II гом Собрания сочинении. (Здесь
и далее примечания автора. Вее ссылки даны на и шаппе:
Obras Complclas. Г. 1—VI. Madrid. 1953—1955: T.I — 1953:
Т.П — 1954: Т.П I. IV, V. VI — 1955. — /’✓•<).)
29
зус1 (да л то в совершенно недостаточном объеме)
для малозначащих жизпспроявлсний, нередко по-
просту для удовлетворения физиологических жела-
ний. Но ведь это же факт, что в случае, когда мы
вынужденно опускаемся к основаниям наших мыс-
лей, к их непосредственной периферии, то есть
когда уже нс находим в мире ничего, что укрепило
бы пас, мы обращаем взоры к малозначительным,
повседневным вещам — подобно умирающему, ко-
торый в смертный час вспомипас! о самых ни-
чтожных событиях, случившихся на сю жизненном
нуги. И тогда мы осознаем, что отнюдь не великие
вещи. не великие удовольствия и великие амбиции
удерживают пас па поверхности жизни, а минута
благополучия возле пылающего камина, приятное
ощущение от выпитой рюмки ликера, волнение,
неосознанно толкающее пас навстречу проходящей
мимо красивой девушке, просто девушке, пе воз-
любленной и даже пс знакомой, или, наконец,
изысканность речи друга, его обычный, по такой
приятный нашему слуху голос. Я считаю очень
гуманным то, что произошло с одним человеком,
совсем отчаявшимся в жизни: он, было, решил
повеситься на дереве, и когда уже накинул петлю
на шею, го вдру! услыхал запах розы, распустив-
шейся прямо под этим деревом, и... отказался от
своего прискорбного намерения.
В этом — секрет основ жизненности, о нем
современный человек непременно должен размыш-
лять как о предмете, достойном размышления; се-
30
10ДПЯ уже трудно скрывать его или стыдливо от-
водить впляд, как, впрочем, и oi друшх таких же
скрытых сил, например половою влечения; пережив
века забвения и ханжескою умалчивания, они в
конечном счете добиваются часа своего торжества
в человеческом поведении. В человеке всегда таится
подспудное; но каково сю значение? Какого рода
/oi>os, какую ясную идею можно извлечь из пере-
живания одного из персонажей шекспировской ко-
медии «Мера за меру», выраженною такими ин-
тимными, сердечными и искренними словами, живо
напоминающими один из сонетов: «С радостью я
отказался бы от собственной туши, которая придает
мне облик высокомерного гордеца, и стал невесо-
мым перышком, которым шрал бы ветер»30? Разве
это пс достойное желание? Е/)/шг...31
Что же касается прошлого, являющегося эсте-
тической темой Асорина. то здесь нам следует
видеть один из ужасных национальных недугов. В
«Аитрополопш» Канта сеть настолько глубокое и
точное наблюдение, относящееся к Испании, что,
однажды познакомившись с ним, оказываешься за-
сти шутым врасплох. Каш говориг, что турки, пу-
тешествуя по миру, обычно характеризуют разные
страны соответственно присущей народам этих
стран нрсдосуди тельной особенности. Пользуясь
таким подходом, Кант составил следующую табли-
цу: 1. Страна моды (Франция). 2. Страна причуд
(Англия). 3. Страна предков (Испания). 4. Страна
31
внешнего блеска (Италия). 5. Страна титулов (Гер-
мания). 6. Страна господ (Польша)32.
Страна предков — мы! Иначе говоря, наша
страна — вовсе не наша, она нс является полной
собственностью современных испанцев. Люди из
прошлого ио-нрежпему властвуют над нами; они
образую! своего рода ни теллекзуальную олигархию,
подавляющую нас. «Известно ведь. — говорит слуга
в “Хоэфорах”. — что мертвые хватают живых»33.
В лом влиянии прошлою на нашу расу есть
один весьма деликатный momciti, позволяющий рас-
познать психологический механизм испанской ре-
акционности. Я подразумеваю нс только политиков,
ибо они - лишь одно, причем наименее глубокое
и пс самое значительное проявление общего реак-
ционного устройства нашего духа. В настоящем
эссе высказывается догадка о юм. что радикальная
реакционность определяется в конечном счете нс
нашей нелюбовью к современности, а характером
отношений с прошлым.
Чтобы уточнить эту мысль, позволю себе при-
вести одно парадоксальное суждение: смерть мерт-
вого есть жизнь. Возобладать над прошлым, над
завершенным можно, только вскрыв наши вены и
перелив из них кровь в пустые вены мертвецов.
Вот этого-то и нс может сделан» реакционер, ибо
он нс видит в нропшом определен ною образа
жизни. Наоборот, он изымает прошлое из орбиты
сю собственной жизненности и это уже дважды
32
умершее прошлое усаживаез па трон, откуда оно
сеет раздор в наших душах. Не случайно кельтн-
беры так внимательны к древним временам, ведь
они — последний народ, который вес еще покло-
няется смерти.
Неспособность поддерживать живым свое про-
шлое и сеть самая что ни на сеть реакционная
черта. Вообще говоря. антипатия к новому, видимо,
присуща людям с различным складом характера.
Однако можно ли, например, считан» реакционером
Россини, который упорно не соглашался ездить но
железной дороге, а но i ому путешествовал по Ев-
ропе в собственном возке под веселое дребезжание
бубенцов? Разумеется, дело не в подобных курьезах,
а в гораздо более серьезных вещах: в том, что
целые секторы пашей души поражены смертельной
болезнью, оттого прошлое — как пища, пролетаю-
щая над миазмами, поднимающимися с поверхности
пшлых морских стариц, — падает мертвым на дно
нашей памяти.
Пио Бароха даст нам повод поразмышлять о
счастье и о «действии»; па самом же деле нам
приходится говорить noncMiioiy обо всем. Ибо этот
человек в большей мерс, нежели собственно чело-
веком, является перепутьем, средоточием всего су-
ществующею.
Вероятно, в очерке о Барохс, так же как и в
эссе, посвященных Гёте, Лопе де Веге, Ларре34, да,
пожалуй, и в некоторых из этих «Размышлений о
33
“Дон Кихоте”», читатель найдет относительно не-
много соображений, непосредственно относящихся
к их главным темам. Все эти очерки объединяет
то, что они являются критическими исследования-
ми; вместе с тем я считаю, что для критики оценка
зштературных произведений, деление их на хоропше
и плохие — не самое важное дело. С каждым днем
во мне остается всё меньше желания наставлять:
вместо того чтобы быть судьей, я предпочитаю
любить.
Я рассматриваю критику как страспюе усилие,
нацеленное па то, чтобы нотенциировать произве-
дение, избранное в качестве объекта критики. Это
полностью противоположно тому, что делает Септ-
Бев, когда уводит пас от произведения к автору,
чтобы затем окропить паши головы мелким дож-
дичком всякого рода анекдотов3*'. Критика — это
не биография и как самостоятельная деятельность
не оправдывается, если не ставит задачу, но суще-
ству, завершения критикуемого произведения. Этим
я хочу сказать, что прежде всего критик обязан
использовать в своей работе любые сентименталь-
ные и идеологические средства, которые бы помог-
ли читателю получить наиболее сильное и макси-
мально ясное впечатление о произведении. Критика,
далее, должна помогать автору в его самоутверж-
дении, в большей степени направлять, иежеш! ис-
правлять, давая тем самым читателю более совер-
шенный орган зрения. Произведение завершается,
когда закапчивается его чтение.
34
Так, в процессе критическою изучения творче-
ства Пно Барохи я прихожу к пониманию сово-
купности точек зрения, с которых его книги по-
лучают потсиципровапиос значение. Нс удивительно
полому, что я мало говорю об авторе и об от-
дельных деталях его сочинений; в первую очередь
я объединяю все го, чего в них нет, по что
послужило бы завершению сю трудов, поскольку
гак создалась бы самая благоприятная для этого
атмосфера.
В «Размышлениях о “Доп Кихоте”» я намере-
вался произвести изучение кихотизма. Однако это
слово содержит в себе некую двусмысленность.
Мой же кихогизм нс имеет ничего общего с
выставляемым па продажу товаром под таким на-
званием. Дон Кихот может означать две сущест-
венно различающиеся вещи: кишу «Доп Кихот»
н персонажа Дон Кихота. Вообще говоря, то, что
в положительном или отрицательном значении по-
нимают иод «кихотизмом», есть кихогизм персо-
нажа. В этих очерках, наоборот, исследуется ки-
хотнзм книги.
Фигура Дон Кихота, выдвинутая па авансцену
этой книги, стала бы антенной, которая принимала,
вбирала в себя самые разные соображения, отно-
сящиеся к произведению в целом; исключительное
внимание, проявляемое к нему, шло бы во вред
всему прочему, а в итоге и самому персонажу. И
впрямь, добавьте-ка чуть-чуть любви и еще немного
скромности — таково непременное условие — и
35
мы вправе говорить о тонкой пародии па «Имена
Христа», прекрасную кишу, символизировавшую
римскую эпоху; с теолошческим сладострастием се
писал Фрай Луис36 в саду Ла Флеши. Мы могли
бы написать «Имена Доп Кихота», ибо, в известном
смысле, Доп Кихот — печальная пародия на бо-
гоподобного и смиренного ликом Христа: он —
дурашливый местечковый простак, созданный бо-
лезненным воображением, лишенным невинности и
воли, и пустившийся во все тяжкие па поиски
замены своим угратам. Когда собираются вместе
несколько испанцев, обеспокоенных абсолютной
нищетой своего прошлого, шуспостыо настоящего
и острой враждебноетыо будущего, то непременно
словно с небес к ним в круг спускается Дон Кихот;
испепеляющая страстность сю безумного лика за-
хватывает, она прожигает эти расстроенные сердца
насквозь, как бы папизываез их па общую духовную
пить, национализирует индивидуальные горестные
переживания каждого и отмечаез их коммуналыюй
печатью этноса. «Будьте всегда вместе, — нашеп-
тывал Иисус, — ия всегда пребуду среди вас!»37
Обособление Дои Кихота, концентрация па нем
всего внимания приводя!' к поистине гротесковым
несообразностям. Одни, с милой непосредственнос-
тью, пеняют нам, что мы — отнюдь нс Доп Ки-
хоты; друпзе же, в соответствии с требованиями
самой передовой моды, зову! пас к абсурдному
существованию, к поступкам, от которых к лицу
невольно приливает краска стыда и возмущения.
36
И для тех и для друшх Сервантеса, скорее всего,
вовсе пс существовало. По-видимому, па землю
Сервантеса пришло время выводить наш дух за
пределы указанного дуализма.
Понять индивидуума можно только через его
видовые черни. Реальные вещи состоят из материи
шш оперши, тогда как вещи искусства — персо-
наж Дон Кихот в гом числе — происходят из
субстанции, именуемой стилем. Любой эстетический
объект является индивидуацией некой протоплаз-
мы — стиля. Так, индивидуум Дон Кихот есть
индивидуум вида Сервантеса.
Разумеется, требуется усилие для того, чтобы
рассеять взгляд, сосредоточенный па Доп Кихоте,
па все остальное в романе; но, сделав это, мы
овладеваем самым ишроким и ясным пониманием
сервантесовского стиля, в границах которого ла-
манчский идальго представляет всего-навсего одну
из его конденсаций. Кихотизм Сервантеса, а не
Доп Кихота и является для меня подлинным ки-
хотизмом. Но не кихотизм Сервантеса, проявляв-
шийся в алжирских банях38, я говорю о кихотизме
книги, а не жизни Сервантеса. Дабы избегнуть
подобного биографического свойственного эрудитам
отклонения, я предпочитаю титул кихотизм еерван-
тизму.
Исследование кихотизма — труд настолько воз-
вышенный, что автор принимается за пего, совер-
шенно уверенный в правильности выбранной цели,
как если бы отважился сражаться с самими богами.
37
Тайны природы вырывают у псе насильно; уче-
ный, освоившись в космической сельве, направля-
ется к проблеме напрямик, как охотник у Платона
или у Св. Фомы; ученый — это человек, отправ-
ляющийся па охоту, ОцрЕьтцд, venafor™. Когда вла-
деешь оружием и волей, тогда знаешь, что дело
обеспечено, новая истина непременно упадет к
твоим ногам, подобно птице, раненной на лету.
Тайна же гениального произведения искусства
нс поддается подобного рода интеллектуальной аг-
рессии. Она сопротивляется силовому натиску и
сдается одной лишь доброй воле. Сонекивая здесь
также научную истину, мы с неизбежностью затра-
чиваем тяжкие усилия, но... действуем пс по охот-
ничьему обыкновению, ие нахрапом. Эта тайна
поддастся нс силе оружия, а высоким размышле-
ниям. Произведение уровня «Дон Кихота» необхо-
димо брать, как Иерихон40. Широко с флангов
охватывая истину, наши мысли и наши чувства
медленно теснят се, оглашая окрестности звуками
труб.
Сервантес — многострадальный идальго, напи-
савший эту кишу, — уже три столетия бродит
но Елисейским нолям41 и, меланхолически погля-
дывая вокруг себя, ждет и надеется на то, что
когда-нибудь непременно родится потомок, способ-
ный попять его.
В настоящих размышлениях, за которыми пос-
ледуют другие, автор пс намерен — это совер-
шенно ясно — вторгаться в область последних
38
тайп «Доп Кихота». Мои размышления, с неиз-
бежностью вызываемые этим бессмертным творе-
нием, широкими кругами парят над ним, не по-
зволяя себе пи поспешности, пи небрежности.
И в заключение еще несколько слов. Надеюсь,
что с первых же строк и вплоть до последних
закоулков этих эссе читатель будет находить сви-
детельства моей обеспокоенное ги как патриота;
другими словами, всё, здесь написанное, и всё,
чем я руководствуюсь, своим духовным источником
имеет отрицание отжившей Испании. Конечно,
одно лишь отрицание сродни безбожию. Человек
набожный и искренний, решившись отрицать что-
либо, одновременно принимает па себя обязатель-
ство возводить новые угверждеппя. По крайней
мере, стремится делать эго.
Так и мы. Отрицая одну Испанию, мы делаем
ответственный шаг по направлению к другой Ис-
пании. И это обязательство, своею рода клятва,
не даст нам спокойно сущеетвовагь. Поэтому, если
вы проникнетесь нашими самыми глубокими и
персональными размышлениями, тогда, надеюсь, вы.
к удивлению своему, с
чений моей души сами
жизни повой Испании.
иомопн.ю скромных излу-
приметс участие в опыте
Мадрид, июль 1914
39
1st etwa der Don Quixote nur cine posse?
Hermann Cohen]
ПРЕДВАРИТЕЛЬНОЕ РАЗМЫШЛЕНИЕ
Монастырь Эскорнал2 высится на ipeGiic холма;
его южный склон спускается под живописным по-
логом дубовых и ясеневых рощ к местечку, которое
зовется Ла Эррсрия3. Впечатляющая, опалового
цвета фомада монастырского здания меняет свой
облик в разные времена года в зависимости от
состояния плотно накинутой растительной мантии,
охватывающей его подножье: зимой опа окрашива-
ется в цвета меди, осенью — в золото и густо
зеленеет в лепною пору. Веспа приходит сюда
неожиданно, стремительно, подобно взрыву, — так
в душе юного послушника, томящейся в оковах,
рождаются всполохи эротических видений. Как-то
внезапно деревья набрасывают па себя плотный
покров новой яркой зелени, землю укрывает изум-
рудный травяной ковер, который в одночасье то
высвечивается желтизной маргариток, то бывает
подернут лиловым дымом лаванды. Здесь есть места
непередаваемой тишины, такой, в существование
которой даже невозможно поверить. Все вокруг
умолкает сразу и совершенно, свободное от звуков
пространство как будто бы требует, чтобы его
© О.В.Журавлев (перевод), 1997
40
наполнили вновь, а мы — мы слышим биение
собственного сердца, пульсации крови в висках,
клокотание в jicikiix воздуха, с шумом вырываю-
щегося наружу. Подкатывает чувство тревош, ведь
происходящее приобретает для пас совершенно
конкретное значение. Каждый удар сердца кажется
последним. А новое, спаси гсльпос биение воспри-
нимается как нежданное и более не сулящее оче-
редных ударов. Наверное, поэтому предпочитаешь
дру|ую тишину: сейчас ее декорируют дремотные,
неведомые звуки. В отдалении от меня неумолчно
шумят текучие воды, в листве распевают птицы —
дубопоски, щеглы, ПВОЛ1И и благородный соловей.
В один из вечеров этой скоротечной весны в
Ла Эррсрия мне на ум пришли такие мысли:
1
Лес
Сколько деревьев образуют лее? И из скольких
домов складывается город? От крестьянина из Пуа-
тье мне как-то довелось услышать песенку:
Lu huu leu г des in ai sons
empeche de voir la ville\
немецкая пословица тоже утверждает, что за де-
ревьями не видать леса. Лее и город — две сущ-
ностно глубокие вещи; судьбой их глубины, коль
4J
скоро она желает выявить себя, является неизбеж-
ное превращение ее в поверхность.
Меня обступили десятка два массивны,ч дубов
и изящных ясеней. Лес ли это? Разумеется, пет;
это — деревья, которые мой взгляд выделил из
леса. Подлинный же лес образуется из деревьев,
которых я не вижу. Лес является некой незримой
природой, и это объясняет, почему во всех языках
данное слово окружено ореолом тайпы.
Стоил подняться немного повыше по склону, а
затем ступить на одну из тропинок, теряющихся в
лесной траве, — над головой то и дело нрошмы-
швают дрозды, — как глазам откроются другие
деревья, мало отличающиеся от тех, которые я
видел раньше. Снова лее предстанет расчлененным,
разбитым на череду ликов, но которым последова-
тельно скользит мой взгляд. Однако того, что я
ищу, я так и нс смозу найти. Лее упорно ускользает
из поля зрения.
Неожиданно в разрыве зелени открывается по-
ляна, я направляюсь к пей, и мне мерещится,
будто у края ее, сжав ладонями виски, сидит па
камне человек, hoi ружейный в своп думы. Заметив,
чю я приближаюсь к нему, он быстро поднимается
и исчезает. Меня не оставляет подозрение, что,
пройдя немного дальше, он опять где-то располо-
жился точно в такой же позе. Уступи я желанию
снова и снова быть захваченным врасплох этой
силой тяготения, действующей из глубины деревьев
и пронп бывающей их насквозь, и подобная сцена
42
могла бы повториться неопределенное множество
раз.
Лес всегда пребывает в отдалении от того места,
в котором мы находимся; упорно избегая пас, он
оставляет лишь свежие следы своего присутствия.
В древности люди, удваивавшие мир своих эмоции
в живых телесных формообразованиях, населяли
леса эфемерными нимфами. Her образа точней и
выразительней! Следуя га поворотами лесной
троны, взгляд вдруг снова проваливается в просвет,
возникший в зелени, и видит там марево, напо-
минающее силуэт исчезнувшего бесплотного нагого
тела.
Из иных своих владений лес действительно вос-
принимается как некая возможность, будь то тропа,
которая, как думалось поначалу, способна вывести
к нему, или место, где из земли бьют ключи и
откуда доносится едва уловимый шум, как будто
бы прикрытый ладонями молчания; вероятно, их
можно было бы раскрыть, сделай мы всего лишь
несколько шагов в направлении источника этого
шума; или, наконец, таинственная ссиь тех дальних
деревьев: опа манит пас к себе, а молитвенные
гимны птиц, возносящиеся оттуда в небо, завора-
живают... Лес — это сумма наших возможных дей-
ствий, которые, будь они реализованы, утратили бы
свою подлинную ценное гь. То, что мы обнаружи-
ваем перед собой от леса непосредственно, является
только предлогом для всего остального оставаться
отдаленным и невыявленпым.
43
2
Глубина и поверхность
Когда говорят «за деревьями не видать леса»,
то не имеют в виду буквального значения этой
фразы. Шутливая сама по себе, она как будто хочет
еще и уязвить себя.
Деревья в лесу невидимы; именно благодаря
этому лес действительно существует. Миссия же
видимых деревьев заключается в том. чтобы прятать
остальные, и, только ясно сознавая, что за види-
мыми пейзажами скрываются пейзажи невидимые,
мы понимаем, что находимся в лесу.
Незримость, пребывание в скрытом состоянии
не есть просто негативное свойство; напротив, это
свойство положительное, ибо, излившись па некую
вещь, оно преобразует се, делает из вещи нечто
иное. Учитывая сказанное, было бы абсурдом, как
гласит приводимая пами пословица, пытаться видеть
лес. Лес — это скрытое как таковое.
Эти строки было бы небесполезно прочесть
всякому, кто не хочет признавать, что мир вмещает
множество одинаково достойных и равно необхо-
димых судеб. Есть вещи, утрачивающие свою цен-
ность, как только проявя! себя, и, наоборот, со-
храняющиеся во всей полноте, лишь оставаясь
скрытыми и невысказанными. Есть люди, пребы-
вающие как бы на втором плане, но в стремлении
44
к полноте самореализации пытающиеся занять
места в первом ряду; однако такое перемещение
обесценивает достоинства самою стремления. В
одном современном романе говорится о нс очень
умном, но одаренном исключительной моральной
чуткостью мальчике, который постоянно занимал
место за последней партой, думая об этом так:
«Что же, ведь должен кто-то быть последним!» Эго
решающее наблюдение способно придать нашим
мыслям верное направление. Подобное благородство
может быть присуще последнему из существ в такой
же мерс, как и первейшему, ведь бытие последним
и первспствовапие суть выражения тех установле-
ний, в которых нуждается мир в целом и стороны,
его составляющие.
Иные люди отказываются признавать за чем-
либо его глубинное, поскольку нм удобнее, чтобы
это нечто проявлялось только как поверхностное.
Опп полагают, будто ясное является, по смыслу
слова, явным, и нм невдомек, что существуют
разного рода ясности. По этой причине они пс
обращают внимания па сущностное, глубинное,
скрытое под поверхностью и существующее именно
благодаря тому, что есть видимое, которое скрывает
его.
В непризнании за каждой вещью ее собствен-
ного состояния — а вовсе не того, которого от
нее требуют, — я усматриваю воистину смертный
грех, который я как-то назвал 1рехом сердца, по-
45
скольку его источником является отсутствие любви.
Нет ничего более недопустимого, чем стремиться
расширять мир, руководствуясь при этом слепой
страстью, ведь в результате реальность уменьшается,
ибо ее части оказываются подавленными воображе-
нием.
Это случае гея, если oi глубинного требуют,
чтобы оно являло себя точно такой же мерой,
как поверхностное. Нет же; есть веши, являющиеся
нам в строго необходимой пропорции, и это за-
ставляет задумываться о том, что в них остается
скрытым.
Чтобы подтвердить это вроде бы очевидное со-
ображение, ист необходимоегп обращаться к чему-
то чересчур отвлеченному. Все глубинное имеет
единую основу. Например, материальные объекты,
которые мы видим и можем потрогать, обладают
и неким третьим измерением; его составляет глу-
бинное, внутреннее этих объектов. Эго третье из-
мерение пи увидеть, пн потрогать нельзя. Правда,
на поверхности вещей встречаются намеки на то,
что есть внутри них, но все же это «внутри»
никогда пс выходит вовне и явствует благодаря тем
же формам, что и наружные стороны объекта. Мы
ничего не добились бы и в том случае, если бы
принялись разрезать третье измерение па слои:
каким бы топким пи был режущий инструмент,
слои обязательно будут определенной толщины или,
что то же, глубины, то есть внутри них останется
46
нечто невидимое и неощутимое. Но допустим, что
нам всё же удалось «нарезать» слои настолько
тонкие, что взгляд пронзал бы их насквозь; однако
в таком случае нс было бы видно ни глубинного,
ни поверхностного, ничего, кроме полнейшей про-
зрачности, или, попросту говоря, мы не видели бы
ничего. Глубинному поверхность нужна для того,
чтобы укрываться за ней; поверхности же, или
облики вещей, желая оставаться таковыми, требуют,
чтобы существовало нечто, над чем они простира-
лись бы и что укутывали бы собой.
Эму общеизвестную истину нс ipex повторить
для людей, неколебимо верящих, что при старании
всё можно видеть гак же ясно, как, например, вот
этот апельсин, лежащий передо мной па столе. Эго
именно тот случай, когда в видении усматривают
единственно функцию органов чувств; правда же
заключается в том, что никто в отдельноеги, ни
все вместе мы не в состоянии видеть апельсин...
Вот эго тело, имеющее сферическую форму с
лицевой и с оборотной стороны. Так является ли
обоснованной претензия иметь перед глазами одно-
временно и лицевую, и оборотную стороны апель-
сина? Нашим глазам дана только часть апельсина,
целиком этот фрукт пс существуем в нашем вос-
приятии: большая часть его остается скрытой от
нашего взгляда.
И без топких философскшх рассуждении нетруд-
но показать, что вещам присущи различные сно-
47
собы самовыявления; по, различаясь между собой,
они равным образом способствуют прояснению
вещей. Ибо ясное — эзо не только видимое ясно.
С одинаковой ясностью нам предлагают себя и это
третье измерение, и два первых; однако, владея
единственным — пассивным — способом видения,
мы оказываемся неспособными добиваться точного
видения вещей и тех их качеств, которые скрыты
от наших глаз.
3
Ручьи и иволги
Мысль здесь — своего рода диалектический
фавн, устремляющийся вслед за исчезающей ним-
фой, сущностью леса. Мысль одолевает томление,
сродни любовному, когда ей удается дотронуться
до нагого тела идеи.
Признав наличие в лесе его исчезающей, всегда
отсутствующей и скрытой природы — как суммы
возможностей, — мы тем нс менее еще нс овладели
идеей леса во всей ее полноте. Глубокое и пота-
енное, колт» скоро оно существует для нас, обяза-
тельно должно представляться нам, причем в такой
форме, которая не позволяла бы забывать о его
глубинности и потаеппосзи.
Из сказанного следует, что непреложной судьбой
глубинного является провозглашение себя во впетн-
48
них свойствах. И происходит эго всегда на наших
глазах.
Вода из источника, текущая ио моим ладоням,
то добродушно ворчит, спотыкаясь о голыши па
дне ручья, то журчит, охватывая хрустальным ру-
кавом корпи меяучего дуба... В его просторную
крону, словно принцесса в свой сказочный дворец,
только что впорхнула иволга. Из гортани птицы
вырвался такой сочный, такой чарующий крик, что
ои показался мне осколком соловьиной трели; не-
ожиданно возникшее музыкальное созвучие па
мшовенпе заполнило весь видимый лее. И как бы
в ответ, в мое сознание пака шла волна ipycTH.
Итак, мой слух воспринял эти звучания... хотя,
конечно же, нс только их. Но именно они оказа-
лись ведущими темами среди всех звучаний, контра-
пунктами особенного блеска в этом сонме шумов
и звуковых сочетаний.
Пение иволш впечатывается в сознание, жур-
чание ручья завораживает, оттого мой слух рассе-
янно скользит ио бесчисленным разнообразным зву-
кам; но вот он... вновь улавливает песнь иволш
и снова выделяет журчание вод, биушнх но не-
ровному руслу. Что же происходит с этими новыми
звуками дальше? Одни из них я распознаю, ие
колеблясь; эго, несомненно, пение иволш, правда,
лишенное блеска и силы, которых можно было
бы от пего ожидать; в мелодии не чувствуется
страсти; песня этой птицы, в отличие от той
49
«моей» иволги, не жаждет заполнить мир, напротив,
она боязливо затаивается, а за тем и вовсе исчезает...
Распознаю я и звук родника, по эго стонущий,
жалобный звук; увы, его больно слышан». Здоров
ли он? Его звучание напоминает звук «моего»
родника, только в отличие от пего это прерывис-
тый, всхлипывающий, бедный глубинными звуча-
ниями, какой-то потухший, мугный голос; време-
нами он вообще исчезает, и слух теряет его не-
мощный, рассеивающийся в пространстве шёпот...
Так обнаруживаются новые созвучия, так опи
превращаются в простые впечатления. Слыша их,
я не затрудняю себя большим, нежели простой
констатацией их нрисугствия. Разумеется, не гак,
как это сделано здесь. Ничто нс принуждает меня
размышлял» о них; тем не менее, едва достшнув
слуха, они тотчас же, независимо от моей волн,
становятся объектами идеальной интерпретации: в
результате я как будто бы отталкиваю их подальше
от себя, и они воспринимаю гея мной как далекие
и, по существу, чуждые мне звучания.
Если бы я ограничился пассивным восприятием
этих пар созвучий, тогда обе они оказались бы для
меня одинаково нрисугсгвующими и равноудален-
ными от меня. Однако разное звуковое качество
пар требует, чтобы я сопоставил их; как следствие,
опи получают от меня также н различное простран-
ственное качество. Своим действием я удерживаю
их в виртуальном отдалении друг от друга: не будь
этого действия, исчезла бы и дистанция, а разде-
50
лившее их пространство оказалось бы заполненным
чем-то совершенно неразличимым. Отсюда следует,
что указанная отдаленность суп» потенциальное ка-
чество определенных наличных вешен, которое при-
писывается им благодаря действию субъекта. Так
что отдаленным звучание является нс само но себе,
а потому, что я делаю его таковым.
Подобные рассуждения правомерны также в от-
ношении видимой отдаленности деревьев друг от
друга пли тропинок, убегающих па поиски сердца
этого леса. В целом глубина «заднего плана» ре-
альности своим существованием обязана моему со-
трудничеству, опа возникает из гой структуры свя-
зей, которую мой ум иавя пинает разного рода ощу-
щениям.
Таким образом, одна часть реальности без ка-
кого бы то ни было сопротивления предоставляет
нам то, что открывается глазам и ушам, — мир
чистых впечатлений, или, как еще сю иногда на-
зываю!, видимый мир. Но за этим миром сущест-
вует другой мир, образуемый структурой впечатле-
ний, которые хотя и являются — сравнительно с
видимыми — скрытыми впечатлениями, однако от-
того не становятся менее реальными, чем видимые...
Чтобы этот возвышенный мир существовал для пас,
нам необходимо открыть не только глаза, мы долж-
ны выполнять действия большей силы; вместе с
тем подчеркнем, что от масштаба этой силы не
зависит реальность невидимого мира: его нельзя ии
51
создан», пи уничтожить. Глубинный мир столь же
ясен, как и поверхностный; просто он предъявляет
к нам большие требования.
4
Транс-мир
Благодетельный лес наполняй здоровьем мое
тело, и он же преподаст великий урок моему духу.
Это поучительный лес; он стар и. как положено
учителю, серьезен и мудр. К тому же он руковод-
ствуется педагошкой намека, единственно топкой
п глубокой педагошкой. Желая преподать нам
некую истину, она пс изрекает ее, а намекающим
коротким жестом лишь обозначает в и ространстве
начало идеальной траектории, а уж затем мы сами,
скользя взглядом в продолжение ее, достигаем ос-
нования новой истины. Однажды узнанные истины
со временем покрываются корой утилитарности;
они интересуют нас уже пс как истины, а только
как полезные предписания. Неожиданная чистая
высвеченное и», которая, собственно, и отличает ис-
тину, случается в краткий миг ее открытия. Уди-
вительно ли, что |речсское название истины —
alctheia — означало с самого начала то же самое,
что впоследствии слово apocalipsis\ то есть откры-
тие, открывание или, в собственном смысле слова.
52
раскрытие, сбрасывание вуали или покрывала.
Тому, кто пожелал бы преподать нам некую истину,
следует поставить пас в положение, при котором
мы вынуждены были бы самостоятельно открывать
ее.
Этот лес научил меня, что существует первый
план реальности, навязывающий себя независимо
oi нашего желания: сю образуют цвета, звуки,
чувственные удовольствия и неудовольствия. По от-
ношению к ним я пассивен... А за этими реаль-
ностями встают друшс, подобно тому как перед
путешественником, едва достшшим первых отрогов
гор, вырастает и,ч фапдиозиая нанорама. Эти новые
планы реальности, с каждым шагом становящиеся
все более глубинными, влекут пас к себе, ожидая,
что мы дойдем до них и проникнемся ими. И чем
возвышенней эти реальности, тем дальше опи от
нас и тем меньше рассчитываю! на пас как па
свою добычу. Совсем наоборот, опи ставя! условие
нам: если мы хотим, чтобы они выявили себя, нам
следует желать и,х и стремиться к ним. А это
означает, что, в известном смысле, они сами су-
ществую! при поддержке со стороны нашей волн.
Наука, искусство, справедливость, галантность, ре-
лигия — все эти круп! реальности нс порабощают
нас так же варварски, как это делают голод или
холод; ист, они существуют только для тех людей,
которые сами выбираю! их.
53
Когда набожный человек уверяет, что он лице-
зрел Бога в цветущем ноле или в зыбком лике
ночи, он лишь метафорически сообщает то же
самое, что сказал бы, увидев целиком апельсин. В
самом деле, если бы ему было дано видеть только
пассивно, то мир в его глазах предстал бы хаосом
светящихся точек. Но над пассивным видением
возвышается видение активное, которое интерпре-
тирует видимое и видит, интерпретируя, — такое
видение является смотрением. Дня обозначения по-
добных видений Платон применял божественное
слово: он называл их идеями. Итак, третье изме-
рение апельсина есть не что иное, как идея, а Бог
является третьим измерением цветущего поля.
В сказанном не больше мистики, чем, например,
в утверждении, будто мы видим обесцвеченный
цвет. Какой цвет мы видим на самом деле, видя
обесцвеченный цвет? Попробую пояснить. Скажем,
данный синий цвет мы видим, кик если бы перед
нами был также и другой, более интенсивный
синий; подобное видение двух синих цветов —
того, что перед нами, и другого, из прошлого,
благодаря которому «наш» синий цвет оказывается
дня нас сипим, — является не зеркальным, а ак-
тивным видением, или идеей. Говоря о де 1 рада ни и,
или потускнелости, цвета, мы подразумеваем новое
возможное качество, неожиданно возникшее в нем
и наделившее этот цвет как бы глубиной времени.
Короче говоря, в единственном и моментальном
54
видении мы открываем цвет как таковой и его
историю, то есть час его расцвета и иыпеиший
упадок. И вдруг' неожиданно дня себя мы ощущаем
в пас самих подобное же движение, что-то вроде
временной депрессии; получается, что эго обреме-
няющее пас чувство явилось как бы откликом на
выцветший цвет.
Измерение глубины, каким бы оно пи было —
пространственным, времени ым, зрительным или
слуховым, — всегда выявляет себя на поверхности.
Последняя, таким образом, обладает двумя досто-
инствами: одним, если мы берем ее как нечто
материальное; и другим, коль скоро мы видим ее
вторую, виртуальную жизнь. В последнем случае
поверхность, не переставая быть собою, простира-
ется до некоего глубинного значения. Эго растя-
жение поверхности мы называем ракурсом.
Ракурс есть орган визуальной глубины; он пред-
ставляет собой тот особый случай, когда простое
видение основывается чуть ли не на чистом умст-
венном действии.
5
Реставрация и эрудиция
Лес простер надо мной темные крылья... А в
руках у меня книга: это «Дои Кихот», идеальная
сельва. Но эго уже другой случай глубины, а именно
глубина книги, глубина Величайший Киши. «Доп
Кихот» по преимуществу книга-ракурс.
В жизни Испании была эпоха, когда не желали
признавать всей глубины «Дон Кихота». Эту исто-
рическую эпоху принято называть Реставрацией0.
Тогда сердце Испании билось медленнее обычного.
Позвольте воспроизвести здесь то. что я писал
раньше, правда, в другой связи, по поводу этого
момента пашей коллективной судьбы:
«Что такое Реставрация? Согласно Каповасу7,
опа является продолжением истории Испании... Не-
добрым же был Э1О1 срок в се истории, если
всерьез считаю! Реставрацию следствием этой ис-
тории. К счастью, все как раз наоборот. Реставра-
ция означает задержку в жизни нации... В течение
первых пятидесяти лез испанец не страдал от из-
бытка собственной усложненности, мудрости и ин-
теллектуальной полноты, однако в нем присутство-
вали смелость, готовность дсйствовать, динамизм.
И если бы можно было собрать вместе и сжечь
тексты произнесенных речей, а также книги, на-
писанные за эти полвска, заменив их био! рафиями
самих авторов, мы бы вытрали стократ. Например,
Рьсго и Нарваэс8 — это квазимыслители, воисти-
ну — пара недоразумений! Зато их жизни я срав-
нил бы со вспышками света во мраке ночи.
К 1854 году — именно югда выявила себя
прежде таившаяся Реставрация — со скорбного
56
лика Испании начинаю! исчезать эти раскаленные
аус тки энерши; подобно артиллерийскому снаряду
на излете, зарывается в землю жизненный дина-
мизм; испанская жизнь, говоря военным языком,
оставляет занимаемые позиции; по существу, это
уже и пс жизнь. Реставрация стала пустотой, ос-
тавшейся от жизни.
У народов, обладающих душой более цельной
и соразмерной, нежели наша, за эпохой динамизма
может следовать время тишины, дарящее удоволь-
ствия покоя и экстаза. Разум здесь псссз ответст-
венность за порождение и взаимоувязывание спо-
койных и устойчивых структур, таких, как хорошее
правительство и экономика, умножающая жизнен-
ные блага и виды жизнедеятельности... Что до
нашего народа, то ему всегда было свойственно
выделяться скорее неиссякаемым энтузиазмом, не-
жели разумностью.
Честно признаемся, что до настоящего времени
испанская жизнь была возможна только как дина-
мизм.
Когда же наша нация утрачивает это свое ка-
чество, опа сразу внадаез в глубокую спячку и
более ис выполняет своей жизненной функции: мы
скорее дремлем, чем живем.
Внешне кажется, будто в эпоху Реставрации
ничто никуда нс девалось. Здесь сеть великие
политики, великие мыслители и великие генералы;
57
есть великие творения и великие сражения: напри-
мер, паши войска в Тстуаие дерутся с маврами,
как некогда под водительством Гонсало де Кордо-
бы; ища встреч с немилостивым севером, наши
корабли вспарывают форштевнями океанский про-
стор, как и во времена Филиппа II9; берусь ут-
верждать, что Переда — эго Уртадо де Мендоса,
а в Эчегарае повторяется Кальдерон10. Однако все
происходи г в состоянии общего сна; такова жизнь
времен Реставрации: здесь реальным оказывается
единственно акт воображения этою образа жизни.
Реставрация, мои господа, была панорамой фан-
тазий, а Каповас — великим импресарио этой фан-
тасмагории»*.
Почему стало возможно, как могло случиться
такое, чтобы целый парод удовольствовался явно
фальшивыми ценностями?.. Единицей измерения в
числовом ряду является минимальное число; в ряду
ценностей единицей измерения становятся наивыс-
шие ценности. Вещи получают настоящую иену
лишь при сопоставлении с наиболее ценным. Ра-
зумеется, они неизбежно растворяются в контексте
действительно высших ценностей, по одновременно
и возрождаются именно благодаря дос тонне гву цен-
ностей, избираемых ими за образец. Человек чув-
ствует сердцем, когда за блестящим и возвышенным
* ('парам и новая no/i птнка. См. I том Собрания сочинений.
с.279—280.
58
скрывается пустота. Разными словами пересказыва-
ют старую пословицу: «Среди слепых и одногла-
зый — король». В эпоху Реставрации чем дальше,
тем больше мест и степеней, пс колеблясь, зани-
мал и веши и персоны, всё менее соответствовавшие
им.
В период Реставрации утрачивается восприим-
чивость к истинно сильному, благородному, цель-
ному и глубокому. Притупляется орган, которому
самой судьбою даровано испытывать трепет перед
ломкостью и недолговечностью гениального. Говоря
словами Ницше, в это время извращаются оцени-
вающие инстинкты. Великое тогда не воспринима-
ется как таковое; чистое пс возбуждает сердечной
дрожи; качества совершенства и благородства для
людей Реставрации оказываются, как и ультрафио-
летовые лучи, невидимыми... Посредственное и
ирсдиочи тающее удовольствия, как но воле злого
рока, расползается повсюду. Комки грязи разбухают
до размеров гор, и даже Нуньеса де Арсе прини-
мают за поэта11.
Посмотрите на литературную критику этого вре-
мени, внимательно перечитайте Менендеса Пелайо
и Валеру12, и вы обнаружите отсутствие перспек-
тивы. Люди той норы чистосердечно рукоплещут
посредственностям, поскольку они нс обогащены
опытом постижения глубинного*. Я говорю об
* В этих словах нс следует видеть легкомысленного прене-
брежения с моей стороны названными авторами: это далеко
нс гак. Здесь лишь указывается на серьезный недостаток
59
опыте, ибо называть что-то гениальным не значит
восхвалять это нечто; выражение «гениальный» яв-
ляется экспериментальной находкой, феноменом ре-
липюзпого опыта. Шлсйсрмахср обнаружил сущ-
ность релшиозпости в чувстве чистой и простой
зависимости13. Поэтому человек, порывающий со
своим интимным, чувствует себя плывущим в мире
нс но собственному замыслу и воле, а но произволу
всего чего угодно вне сю. Даже здравомыслящий
субъект, завороженный ощущением своего абсо-
лютного превосходства, своей безусловной способ-
ности быть господином киш, которые он читает,
и жизни, которую проживает, оказывается застиг-
нутым врасплох оттого, что вдруг встречается лицом
к лицу с произведением, мощь которого во всех
отношениях превосходит сю способность понима-
ния. Напомню читателю, что признаком величай-
ших ценностей является их бслраннчность*.
и.х творчества, вполне совместимый с немалым числом
достоинств.
Недавно, в конце весны, мы с Пно Ьаро.хоп прогуливались
в Эстремадуре по просечку, бс!ущсму через рощи оливковых
деревьев. В глубине просторной долины голубел ломаный
силуэт ('ьерры-де-Гата1 , одиноко парили в зените орлы...
не удивительно, что мы оба были преисполнены к окру-
жающему драматическим благоговением. Мон дороюй друг
пытался убедить меня, будто нас восхищает лишь го, что
нам непонятно, и что восторг — гоже результат непони-
мания. Он не убедил меня, впрочем и мне. с иным
направлением мыслей, трудно было надеяться на понимание
со стороны Ьаро.хи... Действительно. акт восхищения связан
с непониманием, но не в позитивно-познавательном смысле.
60
Можно ли было ожидать, чтобы в указанных
обстоятельствах Сервантеса воспринимали так, как
он того заслуживает? Эту божественную кишу уче-
ное невежество ставит в одни ряд с мистическими
мудрствованиями наших богословов, с опусами
наших плодовитейших драматургов, с нашей лири-
кой, которую я бы сравнил с пустыней, пс знающей
норы весеннего цветения.
Безусловно, глубина «Дон Кихота», как и глу-
бина чего бы то ни было, далеко не очевидна.
Подобно тому как видение возникает из смотрения,
так и понимание, или intel lii>crel:\ является делом
внутреннего, размышляющего чтения. Только тако-
му чтению «Доп Кихот» открывает свое глубинное
значение. Подозреваю, что все выдающиеся деятели
Реставрации в минуту откровения перед самим
собой сходились в одном определении мышления:
для них мыслить значило ловить черную кошку в
темной комнате.
6
Средиземпоморская культура
Впечатления — это нити, образующие поверх-
ность ковра, тогда как узлы с изнанки — пере-
а качественно, глубинно. Например, чем лучше мы понимаем
Inina, тем больше в нем остается непознанного.
61
пли гения идеальных путей, ведущих к другой, более
глубокой реальности. Так же и размышление пред-
ставляет собой движение, повинуясь которому мы
оставляем поверхность, это подобие земной тверди
в зыбком морском просторе, и попадаем в некую
эфирную среду, лишенную материальных опор. В
этой среде, населенной невесомыми, бесплотными
формами, мы сами оказываемся во взвешенном
состоянии и продвигаемся вперед лишь благодаря
собственным усилиям, в себе отыскивая точку
опоры. При этом нас пс покидает живейшее по-
дозрение, что, прояви мы хоть малейшую неуве-
ренность, всё это провалится в никуда, и мы тоже.
Приготовляясь размышлять, следует всемерно ук-
реплять дух, ибо мышление — это скорбное уси-
лие, требующее от нас полной самоотдачи.
Размышляя, мы продираемся сквозь массу мыс-
лей, попутно отделяем одни понятия от других,
принуждая взгляд проникать в тончайшие зазоры,
всегда имеющиеся даже между близкородственными
понятиями, и в один прекрасный момент ставим
каждое из них па сю собственное место, помещая
между понятиями своею рода разжатые идеальные
пружины, нс дающие им снова смешаться в без-
различной массе. Этим путем, по своему выбору,
мы, оказывается, можем стремиться к идейным
пейзажам и достигать их: они открываются нам
как ясные идеи, их профили излучают сияние.
62
Есть люди, неспособные к такому груду; постав-
ленные править парусом в мире идей, они с самого
начала испытываю! приступ морской болезни.
Впору посочувствовать: когда перед ними вдруг
разверзается океан переплетенных друг с другом
понятий, они невольно теряют ориентиры, ие знают,
куда плыть дальше, и ничего пс видя! вокруг, кроме
плотной, непрозрачной мешанины и серого давя-
щего мрака.
Помню, как в JiciKOBepiioM отрочестве своем
читал я киши Менендеса Пелайо. В них часто
говорилось о «германской неясности», которой
автор противопоставлял «латинскую ясность». Ра-
зумеется, я чувствовал себя польщенным, а кроме
того, во мне укреплялось искреннее сочувствие к
этим бедным северянам, вынужденным от века
блуждать во мгле.
Я не уставал восхищаться долго зернением мил-
лионов людей, которые па протяжении тысячи лег,
не жалуясь, а, скорее, с удовольствием, несли бремя
этой своей горести.
Много позже я уяснил для себя, что в основе
моих детских фантазий была простая неточность,
одна из тех, которыми, к несчастью, омрачено
сознание нашей расы. В природе не существует пи
«германского тумана», пн, тем более, «латинской
ясности», а есть всего лишь два термина, если и
означающие что-либо определенное, то прежде
всего ошибку, наводящую па размышления.
63
Действительное отличие между германской и
латинской культурами состоит в том, что первая —
эго культура глубоких реальностей, тогда как вто-
рая — культура поверхностей. Вместе же они со-
ставляют два разных измерения единой европейской
кулыуры. А вот различий в ясности между ними
нс существуй.
Но прежде чем пытаться заменить одни тезис:
«ясность — смуглость» — друшм: «поверхност-
ность — глубина», необходимо принять, так ска-
зать, превентивные меры против источника этой
ошибки.
Ее источником является то, что мы обыкновенно
подразумеваем, говоря о «латинской культуре».
По существу, речь идет об одной вызолоченной
иллюзии, которая свойственна нам всем — фран-
цузам, итальянцам и испанцам; мы склонны искать
в ней утешение в периоды упадка. Известна наша
слабость — считать себя потомками богов; лати-
низм — это генеалогический акведук, который мы
перебрасываем между нашими венами и кроветвор-
ными органами Зевса. Наше ланшекое сознание —
не более чем оговорка и лицемерие: в конечном
счете именно Рим лишил пас |раждапства. Семь
его холмов оказались самыми подходящими верши-
нами для тою, чтобы с них можно бьпю воспри-
нимать о 1 раженное в водах Эгейского моря средо-
точие божественных эманаций, имя которому —
64
Греция. Иллюзия нашего сознания заключается в
том, чао мы считаем себя наследниками духа эл-
линов.
Еще лег пятьдесят назад было принято говорить
о Греции и Риме как о двух классических странах,
не делая различий между ними. Но с того времени
филология прошла немалый пуп» и научилась от-
делять гонкое и сущностное о г имитаций и вар-
варских смесей.
С каждым днем Греция все энергичней утверж-
дает свою позицию hors во всемирной ис-
тории. Эта ее привилегия зиждется па совершенно
конкретных и важных основаниях: Греция изобрела
субстанциальные темы европейской культуры, а
последняя является главным действующим лицом
истории, и до сих нор другой, более высокой, не
было и нет.
Каждый новый шаг в исторических изысканиях
увеличивас! дистанцию между Грецией и Востоком,
и соответственно уменьшается масштаб влияния,
которое, как считали прежде, было оказано па
эялинов с его стороны. Помимо этого, становится
ясным, что римский парод оказался неспособен
изобретать классические гемы, что он не сотруд-
ничал с Грецией и, строго говоря, никогда се ис
понимал. Культура Рима в своих высших проявле-
ниях была целиком отраженной — своего рода
западной Японией. Ес собственным достоянием счи-
таюсь разве что право — муза государствен и ых
65
учреждений; по и право, как выясняется, также
было преподано Грецией.
Лишь только рвется цепочка общих мест, свя-
зывавших Рим с Пиреем, как волны известного
своим неспокойным правом Ионического моря ста-
раются размыть эту цепочку па отдельные звенья
п сбросить в пучину Средиземного моря, подобно
тому как хозяин дома в подходящий момент стре-
мится выпроводить непрошено! о гостя.
Сегодня мы убеждены в том, что парод Рима —
пс более чем средиземноморский парод.
Отправляясь от сказанного, мы, наконец, полу-
чаем в свое распоряжение повое понятие, которым
необходимо заменить неясное и лицемерное поня-
тие латинской культуры: не существует никакой
латинской культуры, а есть средиземноморская
культура. На протяжении столетий история мира
была приписана к чаше нашего внутреннего моря:
это была прибрежная история, в ней действовали
народы, утверждавшиеся на узкой прибрежной по-
лосе от Александрии до Кальпс17, оз Кальне до
Барселоны и дальше к Марселю, Остии, Сицилии
и Криту*. Волна этой специфической культуры
* Пункт, и < которого берег начало эго понятие средиземно-
морской — не латинской — культуры, мне представляется
исторической проблемой, выросшей из осмысления связей
между критской и (реческой культурами. В Крит вливается
восточная культура, давая начало иной, не |реческой куль-
туре. Говоря более точно, это, конечно, |рсческая, однако
не эллинская культура.
66
достигает Рима и уже оттуда, осиянная лучами
полуденного солнца, распространяется вдоль всего
заселенного приморья. Подобное движение могло,
разумеется, начаться и в любой иной точке. Скажу
больше, некогда судьбе было угодно избрать в
качестве источника решающей инициативы другой
народ, а именно парод Карфагена. В великих вой-
нах той эпохи — паше море в бесчисленных бли-
ка,ч как бы храпиг намять о сиянии боевых мечен,
с ipancii которых стекала кровь солнца, — друг с
другом сражались два народа, в сущности, одина-
ковые во всём. Скорее всего, облик последующих
столетий заметно не изменился бы, достанься по-
беда не Риму, а Карфагену. Тог и другой находи-
лись от эллинской туши на абсолютно равном
расстоянии. Равноценным было их гсофафическос
положение, поскольку поблизости от них проходи-
ли великие торговые нуги. Ничем нс отличались и
их духовные предпочтения: тс же идеи странство-
вали ио тем же интеллектуальным путям. В самом
деле, подмени тс Сципиона Ганнибалом18, и эту
подмену вряд ли можно будет обнаружить.
Не удивительно, что мы постоянно находим
подобия в жизненных основа,х у североафриканских
и южпосвроиейских народов.
Северное и южное побережья — дети моря, они
ему принадлежат и живут, обратив лицо к морскому
простору. Единое морс — основа идентичности
противолежащих берегов.
67
Желание объяснить раскол средиземноморского
мира различием ценностей сю северного и южного
берегов является ошибкой исторической перспек-
тивы. Идея Европы и идея Африки, будучи двумя
мощными центрами концептуальною притяжения,
ограничивают мышление историков — проводников
той или другой идеи — соответствующим побере-
жьем. При этом нс принимается во внимание, что,
когда средиземноморская кулыура уже была реаль-
ностью, пс существовало пи Европы, ни Африки.
Европа начинается тогда, когда в совокупный ор-
ганизм исторического мира входят германцы. Аф-
рика же возникаем как не-Евроиа, как то стнроу
Европы19. Германизированные Италия, Франция и
Испания перестаю! быть чисто средиземноморской
реальностью и оказываются, в гой или иной сте-
пени, подобиями своею северною соседа.
Постепенно торговые нуги отклоняются от внут-
реннего моря и перемешаются к тверди Европы;
так и мысли, рожденные в Греции, начинаю! новую
жизнь на землях Германии. После долгою сна
платоновские идеи пробуждаются иод черепными
крышками Галилея, Декарда, Лейбница и Кайта, то
есть германцев. Бог Эсхила, в большей мере эти-
ческий, нежели метафизический бог, грубо, муже-
ственно и энергично возрождается в Людерс20; чис-
тая аттическая демократия — у Руссо21, а музы
Парфенона, веками инкою пс занимавшие, в один
68
прекрасный цепь передаются Донателло и Мике-
ланджело, юным флорентийцам германского проис-
хождения.
7
Что сказал Гёте капитан
Когда заходит речь о какой-то особенной куль-
туре, нельзя не задуматься о субъекте, которому
опа обязана своим возникновением, то есть о расе,
ибо разнообразие гениев культуры с несомненно-
стью свидетельствует о том, что у истоков раз-
личных форм культуры лежат в конечном счете
физиологические различия рас. Считается, что куль-
тура и физиология переходят друг в друга, па
самом же деле в отношении каждой из них следует
задаваться совершенно разными вопросами: в пер-
вом случае вопросом об установлении специфи-
ческих типов продуктов исторического развития —
науки, искусств, обычаев и так далее; во втором,
когда эти тины установлены, вопросом о нахож-
дении для каждого из них соозветствуюшей ана-
томической! пли, шире, биологической схемы.
Сегодня мы еще не распола1аем условиями для
констатации причпппо-слсдствсипых связей между
расами как органическими образованиями и расами
как способами историческою существования, с их
09
ШГГСШ1СКТуаЛЫ1ЫМ11, эмотивпыми, художественными,
юридическими и друшми тенденциями. Приходится
поэтому ограничиваться, хотя и этого немало, лишь
операциями классифицирующего описания фактов
или продуктов исторической жизни соответственно
стилю и общей йоте, которые мы в них обнару-
живаем.
Выражение «средиземноморская культура» со-
вершенно нс касается вопроса об этническом род-
стве людей, некогда живших и сейчас живущих па
берегах этого внутреннего моря. Каким бы пи было
эго родство, важно другое, а именно то, что тво-
рения их духа существенно отличаются oi произ-
ведений 1речсского или германского духа. Полезно
было бы попытаться реконструировать исходные
черты, элементарные модуляции духа, общие для
средиземноморской культуры в целом. Если бы это
удалось, тогда мы могли бы не смешивать с ними
то, чем германцы так изобильно наделили пароды,
остававшиеся чисто средиземноморскими в течение
очень немношх веков.
Такое исследование было бы прилично прони-
цательному и чуткому учсному-филоиниу; я же от-
важусь высказать своп соображения только о той
черте, которую, похоже, все согласны приписывать
так называемому латинизму, 1рактусмому как со-
бирательное наименование всего средиземноморско-
го, то есть попробую высказаться о ясности.
Лесные голоса поведали мне: абсолютной, пли
всеобщей, ясности ист, каждый план или Kpyi
70
реальности обладают своей родовой ясностью.
Прежде чем полагать ясность привилсшровашюй
чертой средиземноморской духовности, уместно
было бы спросить себя: в самом ли деле универ-
сальны творения Средиземноморья и можно ли
угверждать, будто всё, что мы, южане, создавали и
создаем, несет на себе знак присущей нам способ-
ности высвечивать, прояснять?
Ответ очевиден: средиземноморскую культуру
невозможно поставить вровень с плодами герман-
ской ученое ги — сс философией, механикой, био-
логией. Некогда, начиная с Александра и вплоть
до нашествия варваров, наша кулыура тоже отли-
чалась чистотой. Но после этою о какой самотож-
дсствсппости латинян, или средиземноморцев,
можно говорить всерьез? Италию. Францию, Испа-
нию затопляет германская кровь. Все мы — сущ-
ностно нечистые расы: в наших жилах течет тра-
гическое фнзиолошчсское противоречие. Войс типу,
Хьюс Iон Чемберлен22 имел право называть пас
хаотическими расами.
Даже ославив втуне — и это стоит приветство-
вал ь — смутную этническую проблему и взяв в
качестве собственно средиземноморской единствен-
но идеологическую продукцию, созданную в наших
землях начиная со Средних веков и до настоящего
времени, мы убедимся, что только две наши идсо-
лошчсскис вершины способны состязаться с ipan-
диознымн вершинами Германии: мысль итальянско-
71
го Возрождения и Декарт. Вес же и у этих жем-
чужин, явно ие из германского ожерелья, можно
отыскать какие угодно достоинства, только ие до-
стоинство ясности. Лейбниц, Каш и Гегель трудны,
но и ясны, как весеннее yipo. Джордано Бруно и
Декарт ие столь трудны, но вместе с тем — пу-
таники.
Спустившись с этих высот к подножию среди-
земноморской НДСОЛО1ПН, мы откроем, что идсоло-
шческис опусы наших латинских мыслителен более
всего отличает бросающееся в глаза внешнее изя-
щество, которым прикрываются фотескиые комби-
нации и радикальная некорректность понятий, а
также недостаток интеллектуального, внутреннего
изящества, в общем неуклюжесть движений, появ-
ляющаяся у живою организма, как только ои по-
падает в чуждую ему среду.
Наиболее показательным примером средиземно-
морского ума был Джамбаттиста Вико23; как мыс-
лителю ему нельзя отказать в гениальности, однако
если внимательно присмотреться к его творческому
наследию, то нетрудно будет понять, что оно пред-
ставляет собой хаос.
Так что пс следует домогаться латинской яснос-
ти: в самом деле, пс называть же ясностью вуль-
гарное многословие во французском вкусе или ис-
кусство dcveloppemcni14, которому учат в лицеях.
Во время странствия Гёте по Италии часть пути
ему пришлось совершить в компании некоего ита-
льянского капитана. «Этот капитан, — говорит
72
Гёте, — был достойным представителем большин-
ства своих соотечественников. Но имелась у пего
одна личная черта, характеризовавшая его самым
непосредственным образом. Когда мне доводи-
лось — и довольно часто — замолкать н задумы-
ваться, он каждый раз говорил мне: "Che pensa!
Non <leve mai pensar Гиото, pensando s'invecchia'
Non (lux e j'ermarsi Cuomo in unu soln cosa, perche
allora divien tnatlo: bisoi^na aver mille cose, unu
confusio/ie nella tesla"»2*.
8
Пантера, или О сенсуализме
В области пластических искусств, напротив, в
нашей культуре обнаруживается одно несомненно
подлинное свойство. «Греческое искусство встреча-
ется в Римс, — говорит Викгоф20, — лицом к
лицу с общелатинским искусством, основывающим-
ся па этрусской традиции». Греческое искусство,
всегда стремящееся открывать за отдельными явле-
ниями типическое и сущностное, не в состоянии
утвердиться в своем идеальном намерении перед
лицом неодолимой страсти к иллюзионистской ими-
тации, с незапамятных времен господствующей в
Риме*.
* Franz Wickhoff: Werke. Bd. II. S. 52—53.
73
Эта заметка — настоящее откровение. Художе-
ственная ориентация i реков, авторитетных и уве-
ренных в себе, терпит в Италии сильный урон при
столкновении с противоположной направленностью
искусства. Последняя настолько сильна и одиозна,
что тщетными оказываются надежды, чтобы опа
приняла форму ауюхтоппой 1рсчсской пластики;
наоборот, фсческис художники, прибывающие в
Рим, переживают настоящий духовный упадок; об-
разно говоря, в их руках резец становится чужим,
огюго па мраморных лицах опи запечатлевают пс
скрытый идеал, а конкретное, видимое и индиви-
дуальное.
Перед памп начало того явления, которое впос-
ледствии иазовуг неадекватным словом «реализм»,
тогда как на самом деле его следовало бы имено-
вать импрессионизмом. На протяжении двадцати
веков средиземноморские народы призывали своих
художников под знамена импрессионистского ис-
кусства; в одни времена — безоговорочно, в дру-
1пс — частично, по исподволь здесь всегда торже-
ствовало намерение вынести па публичное обозре-
ние чувственное как таковое.
Грек подчиняет видимое мысли; откорректиро-
ванное мыслью, оно становится ценностью, возвы-
шаясь до символа идеального. Мы же, напротив,
явно предпочитаем иное возвышение, а именно
когда чувственное рвет цепи рабской привязанности
74
к идее и провозглашает свою независимость. Сре-
диземноморье — это страстное и непреходящее
оправдание чувственности, видимости, поверхностей
и исчезающих впечатлений, остающихся от вещей
в наших возбужденных нервах.
Совершенно та же дистанция, как между сре-
диземноморскими и германскими мысли гелями,
вновь обнаруживается, если сравни гь ссзчазки сре-
диземноморского и германского глаза. Но па эгоз
раз сравнение в пашу пользу. Мы, средиземномор-
цы, пусть неясно мыслим, зато ясно видим. Если
разобран» строительные леса философской и тео-
логической аллетрин, образующие архитектонику
«Божественной комедии», нашему взору пределапуг
лапидарные образы, сверкающие, как драгоценнос-
ги, хотя и заключенные в тесную оправу одиннад-
цазисложпика; ради пих впору забыть всё остальное
в поэме. Эти образы — простые видения, в которых
пет ничего впеоныгпою; в пих поэт удерживает
ускользающую природу цвета, пейзажа, раннего
угра. У Сервантеса эта потенция визуальное гп пи
с чем пс сравнима: ему совершенно пет нужды
специально пользоваться описаниями, которые вы-
являли бы чистые цвета и звучания, телесную це-
лостность вещей. Прав был Флобер, когда возгла-
сил, имея в виду «Дон Кихота»: «Сотте он voit
ces routes d'Espagiie qui не soul nidle purl decriles!»11.
Перенесясь от Сервантеса на страницы произ-
ведений Гёте, мы обнаружим, даже специально не
75
сопоставляя ценность художественных миров, со-
зданных обоими поэтами, одно коренное различие
между ними: мир Гёте пс предстает нам непо-
средственно, ибо здесь вещи и люди как бы парят
в существенной удаленности от нас и восприни-
маются как воспоминания или сновидения.
Даже если вещь обладает всем необходимым для
того, чтобы оставаться собою, ей все же будет
недоставать одного решающего свойства, а именно
видимости, актуальности. Известная фраза, сказан-
ная Кантом в полемике с Декартом, о том, что
«триста возможных thaler'ов нс меньше, чем триста
реальных thaler’att»2*. с философской точки зрения,
возможно, и является безупречной, однако в любом
случае содержи! в себе чпетосердсчпос признание
ограниченности германизма. Дня средиземноморца
важна пс сущность вещи, а ее присутствие, се
актуальность: вещам мы предпочитаем живое ощу-
щен не вещей.
Латиняне называли это реализмом. Но «реализм»
из лаишскою видения уже превратился в латинское
понятие, поэтому стоит испытать этот термин па
ясность. О какой вещи — /r.v29 — говори! этот
реализм? Поскольку мы различаем пс вещи, а
явления вещей, следовательно, самым подлинным
в южном искусе।вс оказывается его неподатливость
пониманию, нснастроснность на понимание.
Гете тоже шцс! вещи; во! как он сам говори’!
об этом: «Органом, посредством которою я попи-
76
маю, является глаз»30, а Эмерсон добавляет: «Goethe
sees at every pore»3x.
Так что и Гёте можно называть визуальным
художником, творцом, для которого видимое су-
ществует. Однако сравнительно с видением наших
южных художников, гётевское видение правильнее
будет назвать мышлением глазами.
Nos oculos cruditos habemiis32*: то, ч то в видении
относится к чистому впечатлению, несравнимо
сильней проявляется в средиземноморце. Поэтому
он обыкновенно довольствуется наслаждением, ко-
торое получает от видения, oi наблюдения, а также
дотрагиваясь до вещи подушечками пальцев; таковы
же и отличительные черты нашего искусства. Оно
вовсе не является реализмом, ведь сю существо
заключается в акцепте нс па res, вещи, а па явления
вещей. Правильнее будет называть это искусство
апарсн тизмом* , иллюзионизмом, импрессионизмом.
Греки были реалистами, по реалистами вещей,
хранимых памятью. Реминисценция, удерживание
объектов па расстоянии веду! к их очищении) и
идеализации, — в самом деле, разве, например, в
сладком или в гладком, воспринимаемыми нашими
чувствами, ис улавливается известный привкус терп-
кости или почти неуловимое ощущение шерохо-
ватости?.. Искусство, которое начинается в Римс, —
а могло начаться в Карфагене, Марселе, Малаге,
то сеть средиземноморское искусство, — ищет то,
* Цицерон: О парадоксе.
77
от чего греки очищаю! его, а именно терпкую и
шершавую неблаговидность наличествующего как
таковою.
Однажды в I веке до и. э. разнеслась но Риму
весть о том, что великого скульптора Паситсля34 —
в полном согласии с нашими нынешними вкуса-
ми — сожрала пантера, служившая ему моделью.
Так он стал первым мучеником. Что я имею в
виду? То, чю средиземноморская ясность обзаве-
лась своими специфическими мучениками. В святцы
пашей культуры мы можем вписать и это имя:
Паситсль, мученик сенсуализма.
Наконец-то мы добрались до имени соб-
ственною — очевидной для всех предрасположен-
ное ги средиземноморской культуры; но июлю себе
повториться: се имя — сенсуализм. Мы сами —
лишь подпоры органов чувств: мы видим, слышим
звуки и запахи, чувствуем кожей, ощущаем вкус,
испытываем естественные удовольствия и неудо-
вольствия. С явной гордостью мы повторяем слова
Готье3'': «Внешний мир существует для нас».
Внешний мир!.. Но разве исощущасмыс миры —
эти глубокие подземелья — ие являются также
внешними по отношению к субъекту? Нет никакого
сомнения: являются, да еще как!.. Единственное
различие между ними состоит в том, что «реаль-
ное» — хищник, пантера — пытается силой ов-
ладеть нами, используя для этого каждую брешь
в наших чувствах, тогда как овладение идеальным
78
требует усилий уже от пас. Мы живем в постоянном
опасении, что, вторгнувшись в пас, внешнее вы-
теснит наше собственное, интимное, и, лишившиеся
его, опустошенные, мы уподобимся проходному
двору, через который бесконечными потоками туда
и обратно будет дефилировать множество реальных
веще й.
Преобладание чувств свидетельствует о зауряд-
ной нехватке внутренних возможное гей. Что значит
размышлять в сравнении с видеть? А вот что: лишь
только чужая стрела ранит сетчатку глаза, тотчас
же на помощь приходит паша интимная, личностная
эисршя, она локализует рану, стремится се зале-
чить. Это значит, что впечатление цивилизуется,
попадает в орбиту культуры, осмысливается и бла-
годаря этому входит органической составной частью
в структуру iiaiiicii личности.
9
Вещи и их значения
Пресловутая размолвка между германским ту-
маном и латинской ясностью в конечном счете
преодолевается, если признается наличие двух каст
людей: воспринимающих мир опосредованно (los
medi (adores30) и чувствующих его непосредственно
(los sensualcs37). Для вторых мир есть отражающая
79
поверхность: зуг царствует сияющий лик мирозда-
ния — facies [alius miindP\ как сказал Спиноза.
Первые, напротив, живу! в измерении глубины.
Подобно тому как органами чувствования яв-
ляются сетчатка глаза, небо или подушечки пальцев,
гак и органом мышления является понятие. По-
ля гис — это обыкновенный орган постижения глу-
бинного.
В предыдущих рассуждениях речь шла преиму-
щественно о временной глубине, то есть о про-
шлом, и о глубине ирос гранеI венной, обычно на-
зываемой далью. Но та и другая — лишь два
случая, два частных примера глубины. А что такое
она in i>encret!3') Я как-то уже намекнул па ситуацию
противостояния видимого мира членах впечатлений
скрытым мирам, образованным структурами впечат-
лении. Структура — вещь шорою порядка или
совокупность вещей и простых материальных эле-
ментов, а если быль более точным, опа есть порядок
взаимосвязей этих элементов. Понятно, что такого
рода реальность получает ценность и шачепие ре-
альности, владеющей или управляющей своими эле-
ментами... Ясень, что справа от меня, зелен; то,
что он зелен и находится справа от меня, — эго
качества ясеня, только в одном и в другом отно-
шениях это разные качества... Солнце уже садится
за ближайшие холмы, и я спешу высмотреть под-
ходящую тропинку среди других, теряющихся в
I устой траве; вместе они напоминают борозды на
80
корневище высокогорною пырея. Срываю несколь-
ко цветков желтого цвета, удивительно похожих на
своих двойников с картин примитивистов, а затем
решительно направляюсь в сторону Моцастыря; на-
конец, этот безлюдный лес кончается, а из его
глубины мне вслед звучит вечерняя песнь кукушки...
Ясень остался себе зеленеть, но при этом угратил
другое качество, ведь он уже не находится справа
от меня. Цвета — это материальные качества; что
же касается «нравнзны» или «левизны», то это
качества относительные: вещи обладают ими лишь
в связи с другими вещами. Таким образом, струк-
тура образуется вещами, вступающими в отношения
друг с другом.
Сколь незначительной была бы вещь в своем
одиночестве! Какой она была бы бедной, забро-
шенной, невыразительной! Согласитесь, в каждой
вещи есть некая скрытая потенциальность бытия,
опа намного обширнее той ее части, которая вы-
свобождается и иррадиирует вширь, когда другая
или друшс вещи везунают с ней в отношения.
Согласитесь также с тем, что каждая вещь опло-
дотворяется при посредстве друшх вещей, что вещи
вожделеют друг друга, подобно юношам и девуш-
кам, что, наконец, они любят друг друга и стремятся
к супружеству, к соединению в обществе, в орга-
низмах, в строениях, в мирах. То, что мы называем
«Природой», представляется не чем иным, как ве-
личайшей струкзурой, вобравшей в себя все ма-
81
термальные элементы. Но природа является, кроме
того, плодом любви, ибо означает порождение,
произведение одних вещей другими, созидание
одной вещи другой вещью, как нредумысленной,
предсозданпой, существовавшей в ней в возмож-
ности.
Когда мы раскрываем 1лаза, чтобы обозрев»
сразу весь мир, в первое mihobcihic наш визуальный
фронт захватываю!' какие-то конвульсирующие объ-
екты. Эти объекты расползаются, растя! мваются,
провоцируя у пас головокружение; они напоминают
некую газообразную телесность, колеблемую движе-
нием воздуха... Но мало-помалу все приходит в
норму. Сначала успокаиваются и обретают опреде-
ленность вещи, попавшие в центр фронта, потом
уже объекты из его нршрапичпых участков. Эти
успокоение и фиксация очертаний обязаны нашему
вниманию: именно оно упорядочивало вещи, набра-
сывая па них сеть связей. Строго говоря, внимание
может фиксировать объект в ipammax, обозначаю-
щих непосредственные связи объекта с другими
вещами. Однако, внимательно вглядываясь в объект,
мы обнаружим наличие в нем новых отражений и
новых связей уже с друшмн вещами. Было бы
идеально — сделать из каждой вещи центр миро-
здания.
Вообще говоря, глубиной чего-либо как раз
является то, что в нем отражено от остального,
что содержит намек па остальное. Отражение —
наиболее простая форма возможною существования
82
одной вещи в другой. А верховной формой сосу-
ществования вещи с другими вещами является ее
«значение» (seiilido). Да, мне мало одной jnniu>
материальности вещи; помимо этого, мне необхо-
димо знать «значение», которым она обладает, то
сеть увидеть мистическую тень, которую па псе
отбрасывает остальной мир.
Сейчас самое время заняться вопросом о зна-
чении вещей или, что то же самое, о том, как
сделать из каждой! вещи возможный центр миро-
здания...
Нс это ли дсласт-любовь? Ибо скалпь о некоем
обьсктс, что мы его любим, и сказать, что он
является для нас центром мира, местом, в которое
сходятся все тс нити, из которых ткется паша
жизнь, — пс значил ли в разных выражениях
говорить одно и то же? О! Без сомнения, значит.
Это старинная и достойная доктрина. Платой ус-
матривал в эросе порыв к связыванию вещей между
собой; эрос, говорит Платон, есть страсть к объ-
единению и объединяющая сила. Поэтому, но его
мнению, философия, отыскивающая значения
вещей, ведома эросом. Размышление сеть эротичес-
кое упражнение. А понятие — это любовный ри-
туал40.
Вероятно, кому-то покажется странным наме-
рение сблизить философскую восприимчивость и
телесное беспокойство, внезапное кипение крови,
которое мы испытываем, например, когда какая-
нибудь красивая девушка проходит поблизости,
83
раня зем;п() ударами своих каблучков. Иметь дело
с женщиной и странно, и двусмысленно, и опасно
как для философии, так и для нас. Но, по-види-
мому, нрав был Нищие, когда слал нам клич:
«Глядите опасности в лицо!»
Впрочем, оставим данную проблему до более
подходящею случая*. Сейчас важно указал», что
если впечатление вещи даст нам ее материю, се
плоть, то понятие сообщает, чем данная вещь
является в связях с друтми вещами; понятие —
это сокровищница, хранящая все самое драгоцен-
ное, это то, благодаря чему объект обогащается,
участвуя в какой-нибудь авантюре в мире вещей.
В содержание понятия входит то, что наличе-
ствует между вещами. А между ними пролегают
прежде всего их 1рашщы.
Спрашивали ли мы себя хоть однажды, где
находятся границы объекта? А у самого объекта
спрашивали? Скорее всего, нет... И напрасно, ведь
будь в природе не более одного, так сказать,
отдельно взятого и одинокою объекта, этол объект
был бы безналичным... А может был», один объект
заканчивается там, где начинается другой? Но ие
получится ли в таком случае, что ipamma одной
вещи яви тся одновременно и границей другой вещи?
Нет, нс получится, поскольку та другая вещь пуж-
* Об отношениях между мышлением, вниманием и любовью,
а также о дистанции между любовью и половым влечением
я писал в I и II выпусках «Е1 Espcctador»41.
84
дается, в свою очередь, в том, чтобы быть ограни-
ченной первой. Тогда где же эти ipainnibi?
Гегель писал, что там, где есть ipainnia вещи,
этой вещи пег42. Отсюда следует, что границы —
это виртушп>иые вещи, которые внедряются и рас-
полагаются между материальными вещами. Каждая
ipainnia — своего рода схематическая сущность,
миссия которой состоит в юм, чтобы отмечать
пределы вещей, гем самым сближая их, чтобы они
сосуществовали друг с другом, и в то же время
отдаляя, чтобы они не смешивались и не поглощали
бы дру! друга.
10
Понятие
Каждый, чье сердце наполнено искренней и
глубокой любовью к будущей Испании, в целом
владеет ясным пониманием гемы миссии примени-
тельно к понятию. Правда, такая постановка во-
проса может показаться излишне академической: в
самом деле, стоит ли делать из понятия националь-
ную проблему?.. Что ж, изберем более простой
план подхода к данной теме. Например, зададим
себе вопрос: если, видя нечто, мы получаем также
понятие этого нечто, го что к этому видению
добавляем понятие? Когда мы вышли из леса, какое-
85
то время заключавшего пас в своих таинственных
объятьях, то мы вышли, обладая понятием леса, ио
что мы тем самым получили?.. Прежде всего по-
нятие представляется нам как бы повторением, или
копией, самой вещи, отлитой из некой бесплотной
и одновременно «спектральной», бесконечно бога-
той оттенками материн. Мы подразумеваем здесь
то, что египтяне называли тенью или удвоением
чего-либо. В сравнении с вещью се понятие сеть
пс больше, чем спектр, или даже меньше, чем
спектр.
Это означает, что никому из владеющих суж-
дением, понятием вещи нс дано изменить ход
вещей посредством изменений в спектрах, то есть
в понятиях. Понятие нс может стать чем-то вроде
повой вещи, которая бы замещала, подменяла ма-
териальные вещи. Оно не в сосюяшш, да и не
вправе вытеснять интуицию, реальное впечатление.
Разум пс может и нс должен сзремиться подменять
жизнь.
Говорят, что нынешнее прозивостояипс между
разумом и жизнью — столь распросз раненное, как
мне думается, по вине людей, не желающих тру-
диться, — предвидели раньше. Как будто тогда
разум пс был жизненной и спонтанной функцией
точно такого же характера, как видение или так-
тильное ощущение!
Но пойдем дальше. Спектральный характер по-
нятия делает ею содержание схематичным. Понятие
удерживает в себе от вещи только ее схему. А в
схеме нам даны единственно ipainnibi вещи, или
абрис, в который вписана материя, реальная суб-
станция вещи. Границы эти, как уже говорилось,
есть пс что иное, как отношения дайною объекта
с друтми объектами. Представьте, что из мозаич-
ной картины изъято какое-нибудь лицо; на его
месте останется пустота, профиль которой будет
О1рапичсн сопредельными лицами и вещами. Так
и понятие выражас'1 идеальное место, идеальную
пустоту соответственно положению каждой вещи в
системе реальностей. Нс будь понятий, мы бы пс
представляли с достаточной ясностью, где начина-
ется и где заканчивается вещь, ибо вещи как
впечатления есть нечто ускользающее, убегающее,
просачивающееся сквозь пальцы: мы не владеем
ими. Когда же понятие связывает их друг с другом,
тогда впечатления приобретают определенность и
отдаются нам па милость. Платон говорит, что,
когда мы не связываем впечатления с помощью
разума, они убегают oi пас, точь-в-точь как по
ночам исчезали из садов статуи легендарного Де-
дала, если перед тем не были связаны43.
Никогда понятие нс даст нам тою, что предо-
ставляет впечатление, а именно плоти вещей. Но
это объясняется нс недостаточностью понятия, а
тем, что оно на это и ие претендует. И никогда
впечатление не предоставит нам того, что дает
понятие, то есть форму или физическое и мораль-
ное значение вещей.
87
Если вернуть слову «восприятие» его эти мол о-
шчсскую ценность — а в исходном значении дан-
ного термина содержится намек па захватывание,
схватывание, — тогда это понятие станет настоя-
щим органом восприятия и схватывания вещей.
В конечном счете сю назначение и сущность
исчерпываются тем, чтобы быть не какой-то новой
вещью, а органом пли аппаратом для овладения
вещами.
Сегодня в пас живет чувство, что мы изрядно
оторвались от гегелевской до1мы, превращающей
мышление в конечную субстанцию всякой реаль-
ности. Мир слишком просторен и богат, чтобы
вручать мышлению ответственность за то, что в
нем происходит. Однако, свергая разум с престола,
мы преследуем единственную цель: поставить его
на его собственное место. Нс всё есть мысль,
однако без нее мы ничем не владеем в полной
мере*.
Таково добавление к впечатлению, предлагаемое
понятием: оно заключается в том, что любое по-
нятие есть в буквальном смысле орган, посредством
которого мы завоевываем вещи. Только видение
посредством понятий можно считать совершенным
видением, ибо ощущение даст нам лишь раснылен-
См. в «Размышлении о Дон Хуане» о взаимосвязи разума
и реальности, а также, и в первую очередь, «Гему нашего
времени».
88
пую, растекшуюся материю любого объекта, предо-
ставляет нам впечатление о вещах, а пс сами вещи.
11
Культура — безопасность
Только осмысливая нечто, мы подчиняем его
себе. И лишь подчинив простейшие веши, мы
можем двигаться дальше, к более сложным вещам.
Прогресс в этом продвижении вперед, в завое-
вании новых моральных рубежей предполагает уве-
ренное и недвусмысленное обладание уже имею-
щимся, чтобы оно служило нам надежной опорой.
Если ист безопасности иод кронами наших дере-
вьев, ю и возвышенные предприятия неминуемо
терпят крах.
Именно поэтому импрессионистской культуре пс
суждено было стать процессирующей культурой.
Опа, разумеется, будет существовать бесконечно
долго, более того, будет дарить миру время от
времени великих деятелей и великие произведения,
однако навсегда останется той же самой. Каждый
гениальный импрессионист всякий раз заново тво-
рит свой мир из ничего, начиная с пуля, ио никогда
ие наследует мира культуры своих гениальных пред-
шественников.
Нс такова ли судьба испанской культуры? Ведь
ее гении тоже, как правило, начинали с хаоса, как
89
если бы до них ничего пс существовало. Бесспорно,
этому обстоятельству в первую очередь обязан гру-
бый, какой-то первобытный, суровый характер
наших великих художников и людей действия. Ко-
нечно, неразумно, даже глупо пс видеть достоинства
в таком характере, по... так же глупо полагать,
будто достаточно одною этою дос тоннегва, будто
в нем, собственно, и заключены все наши досто-
инства.
Великим испанцам присуща ненхолошя адамов.
Например, Адамом, первым человеком был Гойя.
Дух сю картин без утрат можно было бы
перенести и в X век до повой эры, и в X век
новой эры; для этого достаточно было бы всего
лишь заменить антураж, например одежду, утварь,
да еще исключить некоторые специальные приемы
сю живописной техники, впитавшей изысканную
утонченность ашло-фрапцузского XVIII столетия.
Тот же Гойя после добровольного отшельничества
в пещерах Альтамиры44 становится живописцем
uros, диких быков. Гойя, этот человек без времени
и без истории, является представителем — так же
как, ио-видимому, вся паша Испания — парадок-
сальной формы культуры: дикарской, без вчера, без
роста, небезопасной; культуры, вечно пытающейся
одолеть обыденное и во все времена своего суще-
ствования у кого только пс оспаривавшей право на
владение той землей, на которой выросли некогда
посаженные сю деревья. Короче говоря, прифрон-
товой культуры.
90
Этим словам я вовсе нс придаю оценочною
значения. Нс претендую я и на сравнение испанской
культуры с какой-либо другой, следовательно, нс
берусь судить о ее большей или мепыпей ценности.
Речь идет нс об оценке, а о понимании испанского.
Хочу избавиться о г пустых словословпй в о I ноше-
нии испанских достопримечательностей — это за-
нятие для эрудитов... Давайте-ка лучше попробуем
стаи» на почву понимания и мудрости — откажемся
поучать или раскладывать веши ио полочкам. Толь-
ко так мы сможем приблизить день плодотворного
утверждения нснапизма.
Случай Гойи лучшим образом проясняет го, о
чем я собираюсь сейчас сказан». Наша восприим-
чивость —- я имею в виду восприимчивость как
способность к искренним и 1лубоким чувствам, —
видимо, и до его полотен бьига сильной и обо-
стренной. ио пс безопасной. Такие чувства Moiyr
возносить нас в небеса в безумном порыве, и так
же необъяснимо и неожиданно они утрачивают
дееспособность п смысл. Как гласит пословица,
никогда пс знаешь, каково дос l ane гея сердцу мо-
лодицы о! лихою молодца4\
Бывало так, что паше своенравие оказывалось
как бы знамением всего великого. Случалось и
нечто противоположное. Но в любом случае несо-
мненно, чю даже лучшие плоды пашей культуры
заключают в себе двусмысленность, какую-то осо-
бенную небезопасное ть.
91
Наоборот, настрой, который возникает в душе
Греции, чтобы затем, как из эпицентра землетря-
сения, распространиться па пароды европейского
континента, этот настрой был настроем на без-
опасность, твердость — то абфаЦд40*. Культура —
как о том размышляют, доказывают, поют, пред-
сказывают, мечтают черноглазые люди в Италии,
в Аттике, па Сицилии, в Великой Греции — есть
прочное перед лицом неустойчивого, определенное
ггерсд лицом ускользающего, ясное перед лицом
смутного. Кулыура — это пе вся жизнь, а лишь
момент безопасности, твердости, ясности. И поня-
тие — в функции инструмента — изобретают
вовсе пс для того, чтобы заместить им жизненную
спонтанность, а с намерением обезопасить се.
12
Свет как императив
Единожды уяснив свое истинное назначение,
осознав явную неспособность преподнестп нам саму
плоть реального мира, понятие перестает вызывать
в пас опасение из-за своей излишней иптеллекту-
алистишгости, ибо, как мы помним из разговора о
различных аспектах ясности, у понятая теперь
«подрезаны крылья».
* См.: Платон. «Редон, 100—101.
92
Своим особенным образом становятся ясными
поверхности, совсем иначе — глубинное. Сущест-
вуют ясность впечатления и ясность размышления.
И всё же, коль скоро предлагаемый ответ па
данный вопрос кажется далеко не бесспорным, —
остается еще немало желающих преодолеть латин-
ской ясностью германскую ясность, — я считаю
себя обязанным исповедаться перед читателем в
том, как я понимаю собственное мышление, если
взять его в целом.
Мое — и пс только мое! — мышление исходит
из настоя тельной потребности собрать воедино все
фамильное наследие. Предки моей души известны:
мое я — не только средиземноморское. Оггого я
не намерен заточать себя в иберийском углу. Мне
необходимо всё наследие без изъятия, иначе сердце
будет чувствовать себя обездоленным. Да, да, всё
наследие, а не один только калейдоскоп солнечных
бликов, привольно шрающих па просторе бирюзо-
вых волн. Зрачки моих глаз с любопытством вгля-
дываются в глубины души, а им навстречу подни-
маются энергичные мысли. Как они оказались в
моей груди, эти .звучащие напоминания о голосах
(я бы сравнил их с шумом океана, законсервиро-
ванным в морской раковине), которые ветры вы-
носят из лона германских лесов? И почему испанец
упорно продолжает жить не в ладу с временем?
Почему не вспоминает о своем германском насле-
дии? Я вижу в этом упорствовании решающую
причину раздирающей паше существование дву-
93
смысл епности. В самом деле, не прячется ли за
средиземноморским калейдоскопом поверхностей и
лиц некая азиатская или африканская ipiiMaca; в
ее глазах и плотоядных губах, похоже, дремлет
готовая в любой миг проснуться и предстать перед
нами во всем естестве дикая бестия?!
Оттого я чувствую в себе неодолимую субстан-
циальную. более того, космическую устремлен-
ность — жажду вырваться из оков бсстпалыюсти,
восстать с ее окровавленного ложа.
Я отказываюсь считать себя только испанцем,
если испанец для вас — просто обитатель побе-
режья нашего реверберирующего моря. Внутри меня
нет места для 1раждапской войны, и несладко
пришлось бы в пей иберу с его суровыми и
1рубыми страстями, сочти он за доблесть одолеть
и оттеснить в сумеречную зону моей души раз-
мышляющего и чувствительного белокурого гер-
манца.
Нет, я твердо намерен устанавливать мир между
этими двумя субъектами во мне, подтолкнуть их
к сотрудничеству.
А для этого необходима иерархия. Следует при-
знан», что из двух ясностей одна обязательно пре-
восходит дру!ую.
Ясность подразумевает спокойное владение
духом, оправданное господство сознания над чув-
ственными образами и известную уверенность в
том, что объект, уловленный в образе, никуда от
нас не денется.
94
Мы знаем/что такого рода ясность дается по-
нятием. Эта ясность, эта полнота обладания при-
ходя! к нам из континентальных творений, и ее-то,
собственно, недостает испанским искусству, науке,
политике. Всякий труд по созиданию культуры
является интерпретацией, то есть прояснением, объ-
яснением, или exegesis41, жизни. Я сравнил бы
жизнь с бесконечным свитком папируса с начер-
танными па нем письменами или с пламенеющими
па обочине дорош зарослями дрока, из которых
слышится голос Бога. Кулыура — повторюсь: ис-
кусство, наука или политика — оказывается своего
рода комментарием, а по существу, образом жизни:
преломившись, отразившись внутри себя, жизнь по-
лучас! известные упорядоченноегь и лоск. Эго объ-
ясняет, почему ни одно творение культуры пс может
долю оставаться проблематичным, го есть внешним
но отношению ко всему попросту жизненному.
Желая господствовать над непокорным буйством
жизни, размышляет мудрец, предается страстям ду-
шевным поэт, укрепляет свою волю политик. Хо-
рошо еще, если в результате их усердия проблемы
мироздания только удваиваются, а нс запутываются
вконец! Нет, не следует гак усердствовать, ибо
миссией человека на Земле является установление
ясности. Эту миссию, заметьте, открывает ему нс
Бог, да и вообще она никем и ничем пс навязы-
вается извне, во имя какой-то также внешней цели.
Коренной, радикальной особенностью «устройства»
человека является сю способность вбирать в себя
95
всё. Его фудь буквально распирает беспредельная
амбиция ясности — так, Гёте, завоевывая себе
место в ряду горных ников рода человеческого,
пел:
Пусть знают все, что л наследник тех людей.
Кто тьму стремился прояснить всемерно.
А в смертный час, пришедший к нему в яркий
полдень весны, в последнем крике он «выстрели-
вает» в мир свое последнее желание, последнюю
стрелу старого примерного лучника:
Света, больше света!
Ясность — не сама жизнь, а полнота жизни.
Разве можно овладеть ясностью, не прибегая к
помощи понятия?! Разумеется, нельзя, ибо поня-
тие — это свет, который проясняет, высвечивает
веши изнутри и одновременно изливается па них
снаружи. Не больше, по и не меньше этого!
Каждое повое понятие представляет собой
новый орган, оказывающийся в нашем распоряже-
нии в ответ па открывшийся нам новый сектор
мира, о существовании которого прежде мы могли
только догадываться. Понятие дарит вам идею, раз-
двигает фашщы вашей жизни, делает мир вокруг
вас обширным! Поразительную но точности мысль
высказал Платон: смотрят, писал он, не глаза, а
мы смотрим через глаза, посредством глаз; другими
словами, мы смотрим понятиями. У Платона идея,
следовательно, соответствует точке зрения48.
Перед лицом жизненной проблематичности куль-
тура — коль скоро это живая и подлинная куль-
96
тура — является сокровищницей принципов.
Можно спорить относительно гого, обеспечивают
они пли нет решение проблемы жизни, ио в любом
случае они должны оставаться принципами. Эго
значит, что нечто может считаться принципом,
коль скоро с самого начала оно не является про-
блемой. С трудностью такого рода сталкивается
религия, когда опа вовлекается в полемику с дру-
itimh формами культуры, в первую очередь с ра-
зумом, наукой. Ведь религиозный дух полагает та-
инство жизни наиболее яркой и выдающейся мис-
терией. Но как бы го ни было, жизнь представ-
ляется нам решаемой проблемой, во всяком случае,
решаемой a limine44, или в принципе.
13
Интеграция
Произведение искусства в меньшей мере, нежели
дру1ис формы духа, владеет этой миссией прояс-
нения или, если угодно, миссией утренней звезды.
Тем с большей вероятностью художественный
стиль, в котором отсугствует ключ для его интер-
претации, будет ограничен всего лишь откликом
одной части жизни художника — его уникального
сердца — па всё остальное в жизни и едва ли
будет способен создать что-нибудь, кроме двусмыс-
лепных ценностей. Другое дело — великий стиль.
Пройдя сквозь его горнее чистилище — иод хрус-
тальным ли куполом звезд или на молчаливых
вершинах гор, — жизнь становится рабыней яснос-
ти, ибо ясность превосходит и побеждает жизнь.
Неверно думать, будто стихотворная строка возни-
кает в голове поэта гак же естественно, как в
марте зацветает миндаль. На самом деле художник
преодолевает себя, свою жизненную спонтанность
и, как орел, величественно, кругами парит и над
своим собственным сердцем, и над окружающим
миром. За ритмами, за цветовыми и линейными
соотношениями, за восприятиями и чувствами об-
наруживается мощный источник рефлексии, раз-
мышления. Многоразличис художественных форм
не может скрыть того, что в каждом великом стиле
непременно преобладает интенция яркого полуден-
ного света; воздействие стиля па реальный мир я
бы сравнил с масляной пленкой, которой оказыва-
ется по силам успокаивать мятущиеся волны моря.
Этого как раз и недостает даже лучшим нашим
произведениям искусства. В них мы видим то же
самое, с чем встречаемся в жизни. Утверждают,
будто в этом и состоит их великое достоинство!
Наоборот, мне видится здесь их серьезнейший не-
достаток. Дсйс твителыю, в безрадостной и какой-то
незрячей стихии жизненных перипетий я чувствую
себя сытым по горло тем, что у меня есть, —
моей плотью и кровью, даже природной искрой
98
таланта, которая, однако, неспособна зажечь мое
сознание, нахлобученное сверху па мои плоть и
кровь. Вот почему сегодня я нуждаюсь в ясности,
я хочу, чтобы в мою жизнь наконец-то вошел
рассвет. Ждать этого от наших творений я не
могу, поскольку в них мое естество разве что
представляют в обобщенном виде, да в пожар
раздувают искру из моей души. Эти творения очень
напоминают мне меня же, мне же хочется встретить
то, что меня превосходит и в чем я обрел бы
большую безопасность, чем в самом себе.
На моральной карте Европы мы выглядим про-
винцией, па территории которой царствует впечат-
ление. Понятие никогда пс было органическим
элементом нашей культуры?1). Мы изменили бы
собственной судьбе, если бы отказались решительно
подтвердить, что импрессионизм всегда являлся
своего рода подпочвой нашего исторического про-
шлого. Поэтому я не предлагаю отказаться от него,
я предлагаю nineipannio.
Традиция как таковая даже в максимуме своего
значения может служить разве что подпорой, ус-
тойчивым основанием для уникальных и неожидан-
ных движений и превращений духа. Эти последние
не станут обыкновением для пашей культуры до
тех пор, пока мы пс приступим к решительной
перестройке и переориентации нашего сенсуализма
в направлении культивирования размышлений.
Феномен «Дон Кихота» применительно к этой
проблеме — как, впрочем, и во всех друшх отпо-
99
шеииях — в высшей степени показателей. Суще-
ствовала ли когда-нибудь более глубокая книга, чем
этот скромный и по первому впечатлению шутов-
ской роман? Так что же он такое, наш «Дон
Кихот»? Понимаем ли мы, па что в пашей жизни
он намекает? До сих нор па эти вопросы отвечали,
и весьма кратко, представители других пародов —
Шеллинг, Гейне, Тургенев...51 Я нс стал бы называть
их ответы достаточными или основа тельными, по-
скольку для этих людей «Дон Кихот» являлся
курьезом божественной силы, по нс был, как для
пас с вами, проблемой судьбы.
Не станем лукавить: «Доп Кихот» в самом деле
двусмыслен, неясен. И это еще раз доказывает
несерьезность славословий нашему национальному
красноречию. Ученые, наплодившие загадок вокруг
Сервантеса, не смогли высветить ни единого зако-
улка в этой колоссальной двусмысленное пГ2. Дей-
ствительно, а не смеется ли Сервантес? Если да,
то над чем? И следует ли счи тать его смех формой
о ipu на п ня?
Нет другой такой книги, в которой мощь сим-
волических намеков па универсальное значение
жизни была бы столь же велика, и в то же время
нет другой такой киши, в которой мы находили
бы меньше, чем здесь, посылок и указаний, при-
годных для того, чтобы интерпретировать эти на-
меки. Именно в силу данного факта Шекспир в
сравнении с Сервантесом выглядит идеологом. У
100
Шекспира непременно присутствует в качестве
контрапункта рефлексии или коррелятора мысли
почти невидимая линия связанных друг с другом
концептов, служащих читателю опорами для по-
нимания.
То, что я хочу сказать здесь, поясняют слова
великого немецкого драматурга прошлого века Геб-
бсля: «В своих произведениях я всегда учитывал
определенны!! круг идей; меня обвиняют в том, что
мои сочинения вообще складывались на основе этих
идей, которые, мол, подобно горной пени ограни-
чивают и даже замыкают собой пейзаж искусст-
ва»’'3. Нечто подобное, как мне представляется, есть
и у Шекспира: череда понятий, помещенных на
дальнем плане поэтическою вдохновения, образует
едва различимый транспарант, который тем не
менее стремятся пс выпускать из вида глаза чита-
теля, продирающеюся сквозь фантастический лес
ею поэзии. В большей или меньшей степени Шекс-
пир всегда сам объясняет себя.
А у Сервантеса можно найти что-нибудь по-
хожее?.. Может быть, исследователи, называющие
его реалистом, имеют в виду то, что он сознательно
О1рапичивал себя кругом чистых впечатлений и,
как следе ише, отмежевывался oi какой-либо общей
и идеолошчсекой концепции? И нс является ли
эта особенность верховной чертой его таланта?
Как бы то ни было, едва ли в Испании когда-
нибудь были написаны столь же глубокие киши.
101
Оттого с полным основанием именно «Дон Кихоту»
мы задаем наш великий вопрос: «Боже, что же
такое Испания?» Одна из бесчисленных рас на
бескрайних земных просторах, заброшенная и за-
бытая в кратком интервале времени между безмер-
ным вчера и бесцельным завтра, овеваемая волнами
космического холода из бездонного неба, па кото-
ром мерцаю! вечные звезды, — что она такое, эта
Испания, это плоскогорье (proinonlorio) европейско-
го духа, этог ростр континентальной души?
Где, скажите мне, го единственное ясное, луча-
щееся светом слово, которое могло бы доставить
удовлетворение искреннему сердцу и восприимчи-
вому уму? Где то слово, которое способно было
бы озарить судьбу Испании?
Несчастен народ, который не считает для себя
обязательным, дойдя до перекрестка дорог, остано-
виться и передохнуть, прежде чем двинуться дальше
своей дорогой; несчастен парод, для которого соб-
ственная душа не становится проблемой, который
нс испытывает героической потребности оправды-
вать собственную судьбу и опровергать общеприня-
тые представления о его предназначении в истории!
Индивидуум может определи гься в мире един-
ственно через свой парод, ибо он — его неогьем-
лемая час ища, подобно капле в облаке, с транс тву-
ющем над миром.
102
14
Парабола
Парри54 рассказывает, как в одном из полярных
путешествий в течение целого дня он двигался но
направлению к северу, принуждая мчаться галопом
собак, запряженных в парты. Вечером, определив-
шись по звездам, он, к своему удивлению, обнару-
жил, что находится пампою южнее того места, в
котором был вчера, в начале пути. Так Парри
стремился к северу, скользя на своих санях по
бесконечной льдине, которую океаническое течение
сносило к югу.
15
Критика как патриотическое дело
Проблема тогда является проблемой, когда опа
содержит реальное противоречие. Сегодня пет ни-
чего более важного, чем постараться склонить пашу
чувствительность к проблеме испанской культуры;
другими словами — побудить к восприятию Испа-
нии как противоречия. Люди, неспособные сделать
это, ибо они не видят, что двусмысленна сама
почва, па которой растет лес пашей культуры, будут
бесполезными для пас.
юз
Надо, чтобы наше размышление доходило до
самых глубин этнического сознания, вплоть до де-
талей его, до, гак сказан», нижнего белья; лишь в
этом случае мы будем способны к ревизии наци-
ональных предрассудков, вплоть до суеверного от-
крещивания от любого из них.
Говорят, что всю имеющуюся в мире чистую
греческую кровь можно слить в одип-единствепный
бокал. Как же трудна станет паша жизнь, когда
нам больше нс доведется увидеть ни единой капли
чистой крови эллинов. Однако меня больше заботит
другое: как мне представляется, ныне еще труднее
встретить настоящих испанцев. Пожалуй, никогда
раньше их число нс было столь незначительным.
Легко допустить, что кто-то думает иначе. И
это даст мне право вырази гь опасение, что слово
«испанское», применяемое к широкому кручу явле-
ний, craiiyi 'фактовать, не вполне осознавая его
действительного достоинства. Забывается, что каж-
дая раса, в сущности, есть попытка осуществить
некий новый образ жизни, по-новому воспринимать
мир. Когда народу удастся целиком раскрыть своп
ненов торимые возможности, тогда мир неизмеримо
обогащается: повое мнрочувствованис даст начало
новым обычаям и учреждениям, новой архитектуре
и поэзии, науке и вдохновению, новым чувствам и
повой релипш. И наоборот, сели жизненное пред-
приятие расы терпит крах, то всё — и ожидав-
шаяся новизна, и культурная экспансия остаются
всего-навсего нереализованными возможностями.
104
поскольку порождающая их чувствительность оста-
ется никак не выраженной, немой. Народ — это
стиль жизни, то еезъ способность посредством про-
стых, по разнообразных и эффективных модуляций
организовывать материальный мир вокруг себя...*
Однако бывает, что причины внешнего порядка
изменяю! исходное, оптимальное направление твор-
ческого организующего движения данного народа и
результат оказывается настолько чудовищным и
прискорбным, что хуже нельзя вообразить. Каждый
шаг па этом неверном нуги всё более подавляет и
хороши' первоначальное устремление народа, а из
псразвившихся, грубых продуктов его распада об-
разуется мертвая корка. С каждым днем у народа
остается всё меньше от того, чем он намеревался
быть.
Поскольку всё это всецело относится к Испании,
то с учетом сказанного необходимо ясно сознавать
извращенный характер патриотизма, пс видящего
перспективы, пс обладающего отчетливым понима-
нием отличия важного от неважною, но зачисля-
ющего в испанское всё. что бы ни возникало па
наших землях, и, как итог, сваливающего в одну
кучу останки нашего вырождения и упадка и того,
что в Испании еще осталось сущностного.
Это ли не злая насмешка — после трехсот лет
блужданий вслепую предлагать нам следовать на-
* ?)ги мысли, высказанные, в 1914 юлу, были блестяще и
независимо от меня развиты в upon «ведении Освальда
Шпенглера «Закат Европы», вышедшем в свет в 1918 году55.
105
циоиалыюй традиции?! Традиция! Настоящей тра-
дицией Испании являлась аннигиляция ее потен-
циала. Нет, мы не можем следовать традиции. Для
меня слово «испанское» означает возвышенное обе-
щание, которое если и исполняется, то крайне
редко... Нет, мы не можем следовать традиции; как
раз наоборот: мы должны идти наперекор традиции,
должны преодолеть ее. Из всего традиционного
хлама настоя гелию необходимо снасти изначальную
субстанцию нашего парода, испанский модуль, или
естественный для испанца трепет перед лицом
хаоса. То, что принято называть Испанией, — это
не Испания, а ее обломки. Мы должны сжечь па
ни антском шлребалыюм костре инертную тради-
ционную видимость Испании, чтобы затем, просеяв
пепел, извлечь из пего пашу жемчужину — нашу
Испанию, какой опа могла бы быть.
Но для этого следует освободиться от суеверного
отношения к прошлому, ведь мы по-прежнему обо-
льщаемся им, как если бы Испания так и не
выбралась из своего исторического былого. Когда-
то рыбаки Средиземноморья, добираясь до тайны
единственного средства, которое могло бы спасти
их от губительною пения сирен, запели их песню
наоборот. Тем из нас, кто продолжает восторгаться
испанскими возможностями, следовало бы повто-
рять эту легенду об Испании гоже в обратном
порядке, чтобы таким образом добраться до полу-
дюжины сокровенных убежищ, в которых бедное
сердце пашей расы бьется сильно и чисто.
106
Одним из сущностных жизненных опытов явля-
ется Сервантес, и, думается, сто опыт — главный
урок для нас. Здесь испанское предстает во всей
полноте. Благодаря Сервантесу мы привыкли но-
ситься со словом «испанское» подобно дурню с
писаной торбой. О, если бы удалось овладеть ясным
пониманием того, что такое стиль Сервантеса, сер-
вантесовский способ сноситься с миром, тогда мы
могли бы считан» свои возможности безграничны-
ми! На духовных вершинах, подобных Сервантесу,
неколебимо торжествует солидарность, а филосо-
фию, мораль, пауку и политику одухотворяет по-
этическое начало. Если бы в одни прекрасный день
явился Некто и открыл нам профиль стиля Сер-
вантеса, это позволило бы распространить линии
сю стиля на все другие проблемы коллективной
жизни и тем самым пробудило бы нас к новой
жизни. Если остались еще в пас смелость и гений,
значит, нам ирис гало взяться за реализацию в самом
образцовом виде повою испанского опыта сущест-
вования.
До тех же пор, пока мы будем довольствоваться
неясными целями и действовать, руководствуясь
одной только пламенной страстью, а нс точностью,
то при всем старании и дальше нас будет разделять
весьма значительное расстояние от духовного кос-
моса великою романиста; мы же, еще нс прибли-
зившись к нему, позволяем себе высказываться о
нем довольно ipy6o или экстравагантно. Это слу-
чилось, как мне представляется, с самым известным
107
маэстро испанской литературы, который несколько
лет тому назад претендовал па высказывание пос-
ледней истины о Сервантесе™: он говорил, что
самым характерным свойством романиста был...
здравый смысл. Нет ничего опаснее, нежели при-
слушиваться к таким словам как к пророческим
откровениям, даже если их произнес наш полубог,
наш рыцарь.
Такие вот мысли возникли в моей голове в
конце весны, в леске у подножья монастыря Эль
Эскорнал, нашего великого лирического камня57.
Они-то и надоумили меня взяться за очерки о
«Доп Кихоте»...
Всё вокруг померкло в сумеречной синеве. В
птичьих горлышках улеглись спать разноголосые
песни. Далеко за спиной остались шуметь текучие
воды, и я вновь оказался в зоне абсолютной ти-
шины. Тотчас же откуда-то из глубин бытия объ-
явилось мое сердце, совсем как актер на теат-
ральной авапецеце, для того чтобы торжественной
декламацией завершить драма тчсское представле-
ние. Бух... бух... Опять слышатся ритмически по-
вторяющиеся удары; они возвращают меня в ре-
альность, в мир земных чувств. ТрепетеI в зените
звезда; наверное, опа и сеть сердце звездного цар-
ства и... моя близняшка-сестрица. И если это дей-
ствительно так, то мы оба — ян опа — с
удивлением и нежностью взираем на чудо, которым
является наш мир.
108
РАЗМЫШЛЕНИЕ ПЕРВОЕ
Краткий трактат о романе
Давайте спросим себя, что такое «Доп Кихот»?
Обыкновенно на этот вопрос (если брать его с
чисто внешней стороны) отвечают, что «Дон
Кихот» — роман, и, но-видимому, вполне справед-
ливо добавляют, что это роман, занимающий первое
место и по времени своего появления, и по своему
значению. Нынешнему читателю «Дон Кихот» до-
ставит немалое удовольствие как раз благодаря тем
чертам, которые роднят его с современным рома-
ном, излюбленным жанром нашей эпохи. Пробегая
взглядом страницы старинной киши, мы повсюду
встречаем тог дух нового времени, который делает
ее особенно близкой нашему сердцу. «Дон Кихот»
так же волнует нас, как и произведения Бальзака,
Диккенса, Флобера, Достоевского — первооткры-
вателей современного романа.
Но что такое роман?1
Возможно, рассуждения о сущности литератур-
ных жанров вышли из моды, многие даже сочтут
подобный вопрос риторическим. Есть и такие, что
отвергают и само существование литературных жан-
ров.
© |л.В. Матвеев | (перевод), 1997
109
Но мы не сторонники моды. Взяв на себя
смелость сохранять спокойствие фараонов среди
людской суеты, зададимся вопросом: что такое
роман?
1
Литературные жанры
Античная поэтика понимала под литературными
жанрами определенные творческие правила, кото-
рые должен был соблюдать поэт, — пустые схемы,
своего рода соты и ячейки, в которые муза, словно
старательная пчела, собирала поэтический мед.
Однако я рассуждаю о литера гурных жанрах
совершенно в новом смысле. (Норма и содержание
нераздельны, а поэтическое содержание настолько
свободно, что ему вообще нельзя навязать абстракт-
ные нормы.
И тем нс менее между формой и содержанием
следует проводить различие, ибо они — не одно
и то же; Флобер говорил: «(Норма исходит из
содержания, как жар из ошя». Верная метафора.
Но правильнее сказать, что форма — орган, а
содержание — функция, его создающая. Иными
словами, литературные жанры представляют собой
поэтические функции, в которых развивается поэ-
та I чес кое творчество.
но
Современная тенденция отрицать различие
между содержанием (темой) и формой (арсеналом
выразительных средств, присущих данному содер-
жанию) мпс представляется столь же тривиальной,
как и схоластическое разделение тою и другою.
На самом деле речь идет о различии, совершенно
тождественном различию между направлением и
путем. Избрать определенное направление — еще
не значит дойти до намеченной цели. Брошенный
камень заключает в себе траекторию, которую он
опишет в воздухе. Траектория образуем как бы
разъяснение, развитие, осуществление изначального
импульса.
Так, трагедия представляет собой развитие оп-
ределенною фундаментального поэтического содер-
жания, и только его, развитие трашчсского. Поэ-
тому в форме присутствует ю же, что было и в
содержании. Но то, что в содержании характери-
зовало тенденцию намерения или чистое намерение,
выявилось в форме уже как нечто выраженное,
упорядоченное и развернутое. Именно в этом и
заключается неразрывность формы и содержания
как двух моментов одного и тою же.
Таким образом, мое понимание литера турных
жанров противоположно представлениям античной
поэтики: литературные жанры — определенные ос-
новные темы, принципиально несводимые друг к
другу, — подлинные эстетические категории. На-
пример, эпопея — эго название нс поэтической
ill
формы, а субстанциального поэтического содержа-
ния, достигающего в ходе своего развития или
выражения полно гы. Лирика — нс просто некий
условный язык, па который можно перевести что-то
уже сказанное на языке драмы или романа, но
вместе с тем нечто, что следует сказать, и един-
ственный способ сделать эго с достаточной полно-
той.
Так или иначе, основная гема искусства —
всегда человек. Жанры, понимаемые как эс-
тетические гемы, несводимые друг к другу и в
равной степени имеющие окончательный и необ-
ходимый характер, суть нс что иное, как широкие
углы зрения, иод которыми рассматриваются важ-
нейшие стороны человеческою. Каждая эпоха при-
носит с собой свое истолкование человека, прин-
ципиально отличное 01 предыдущего. Вернее, даже
нс приносит с собой, а сама есть такое нс толко-
вание. Boi почему у каждой эпохи — свой излюб-
ленный жанр.
2
Назидательные романы
Во в юрой половине XIX века европейцы на-
слаждались чтением романов.
Когда время произведет беспристрастный отбор
среди оцюмиого числа фактов, составивших ту
112
эпоху, победа романа будет отмечена как яркое
и поучительное явление. Это несомненно.
И всё же, что следует понимать под словом
«роман»? Вот вопрос! Ряд довольно небольших по
объему произведений Сервантес назвал «Назида-
тельными романами». В чем смысл такого назва-
ния?
В юм, что романы «назидательные», нет ничего
удивительного. Опенок нравоучения, который при-
дал своим сочинениям самый языческий из наших
писателей, всецело следует отнести за счет тою
героического лицемерия, которое исповедовали луч-
шие умы XVII века. Это был век, когда дали
всходы семена великою Возрождения, и в то же
время — век Контрреформации и учреждения Ор-
дена иезуитов. Эго был век, когда основатель новой
физики Галилей пс счел для себя постыдным от-
речься от своих взглядов, ибо католическая церковь
суровой догматической рукой наложила запрет па
сю учение. Эго был век, когда Декарт, едва сфор-
мулировав принцип своею метода, благодаря кото-
рому геолошя превратилась в апсШа philosophiae2,
стремглав помчался в Лорето — благодарить Ма-
терь Божию за счастье такого открытия3. Это был
век победы католицизма и вместе с тем век до-
статочно благоприятный для возникновения великих
теорий рационалистов, которые впервые в истории
воздвигли могучие оплоты разума для борьбы с
верой. Да прозвучит это горьким упреком всем, кто
1 13
с завидной простотой целиком виши инквизицию
в том, что Испания не привыкла мыслить!
Но вернемся к названию «романы», которое
Сервантес дал своей книге. Я нахожу в пей два
ряда произведений, которые очень сильно отлича-
ются друг от друга, хотя в некотором смысле и
взаимосвязаны. Важно отметить, что в каждом из
этих рядов преобладает свое художественное наме-
рение, так что они соответственно тяготеют к
разным центрам поэтического творчества. Как стало
возможным, что в рамках жанра объединились «Ве-
ликодушный паломник», «Английская испанка»,
«Сила крови» и «Две девицы», с одной стороны,
и «Ринконете» и «Ревнивый эстремадурец» — с
другой? В двух словах объясним, в чем же различие.
В нервом ряду произведений мы сталкиваемся с
повествованиями о любовных приключениях и о
превратностях судьбы. Туг вам и дети, лишенные
родительского крова и вынужденные скитаться по
белу свету помимо своей волн, зут и молодые люди,
которые в погоне за наслаждением сгорают в огне
любви, подобно пламенным метеорам, туг и неос-
мысленные девицы, испускающие тяжкие вздохи в
придорожных трактирах и с красноречием Цице-
рона рассуждающие о своей поруганной чести. И
вполне вероятно, что в одном из таких постоялых
дворов сойдутся нити, сплетенные страстью и слу-
чаем, и встрез’ятся наконец потерявшие друг друга
сердца. Тогда эти обычные зрак тиры с тановятся
местом самых неожиданных перевоплощений и
114
встреч. Всё рассказанное в этих романах неправ-
доподобно, да ведь н сам читательский интерес
зиждется на неправдоподобии. «Персилес»4 —
большой назидательный роман подобного типа —
свидетельствует о том, что Сервантес любил не-
правдоподобие как таковое*. А поскольку именно
этим произведением он замыкает круг своей твор-
ческой деятельноеш, нам следует со всей серьез-
ностью отнестись к указанному обстоятельству.
В том-то и дело, что гемы некоторых романов
Сервантеса — всё те же извечные темы, созданные
поэтическим воображением европейца много, много
веков тому назад, так давно, что в преображенном
виде мы обнаружим их еще в мифах Древней
Греции и Малой Азии. После всего сказанного
судите сами — можно ли считать романом лите-
ратурный жанр, представленный у Сервантеса пер-
вым типом повествований? А почему бы и нет?
Только не будем забывать, что этот литературный
жанр повествует о невероятных, вымышленных, не-
реальных событиях.
Совсем иную задачу решает автор в другом
ряде романов, например в «Ринкопсте и Кортади-
льо». Здесь почти ничего нс происходит. Нас не
занимаюг стремительные движения страстей. Нам
* Oi ношения между неправдоподобным и поэтическим рас-
смотрены нами в «'Геории невероятности» и < очерка «Ренан».
Читатель найдет этот очерк в книге «Персоны, дела, вещи»
(Personas, obras, cosas), целиком опубликованной в I томе
Собрания сочинений5.
115
незачем спешить от одной страницы к другой —
узнать, какой новый оборот примут события. Ну
а если мы и ускорим шаг, то лишь зачем, чтобы
опять отдохнуть и спокойно оглядеться но сторо-
нам. Нашему взгляду открывается серия статичных
и детально выписанных картин. Персонажи и их
поступки... Они настолько далеки or неправдопо-
добия, что даже неинтересны. И не говорите мне,
будто плуты Ринкон и Кортадо, веселые девицы
Ганапсиоса и Кариарта или негодяй Реполидо хоть
чем-нибудь привлекательны. По ходу чтения ста-
новится ясно, что не сами они, а только то, как
н ре дета вл я ег их автор, вызывает наш ин терес. Более
того, окажись они более привлекательны и менее
пошлы, наше эстетическое чувство развивалось бы
совсем иными пулями.
Какой контраст но сравнению с художественным
замыслом романов первого типа! Там именно сами
персонажи и их жизнь, полная приключений, слу-
жили источником эстетического наслаждения; учас-
тие же автора было сведено к минимуму. Здесь
же, напротив, особенно интересно то, каким взгля-
дом смотрит сам автор на вульгарные физиономии
тех, о ком он рассказывает0. Отдавая себе полный
о'1чет в указанном различии, Сервантес в «Беседе
собак» писал:
«Мне хочется обратить твое внимание на одну
вещь, в справедливости коей ты убедишься, когда
я буду рассказывать историю моей жизни. Дело в
том, что бывают рассказы, прелесть которых за-
116
ключастся в них самих, в то время как прелесть
других рассказов состоит в том, как их рассказы-
вают; я хочу сказан», что иной рассказ пленяет пас
независимо от вступлений и словесных прикрас,
другой же приходится рядить в слова, и при по-
мощи мимики, жестов и перемены голоса из ничего
получается все: из слабых и бледных делаются они
острыми и занятными»7.
Так что же такое роман?
3
Эпос
Не вызывает сомнений, по крайней мере, одно
обстоятельство: то, что читатель прошлого понимал
под словом «роман», не имеет ничего общего с
античным эпосом.
Выводить одно из другого — значит закрывать
путь к осмыслению перипетий романного жанра, —
я имею в виду ту художественпую эволюцию, ко-
торая завершилась становлением романа XIX века.
Роман и энос — абсолютные прошвополож-
ности. Тема эпоса — прошлое именно как про-
шлое. Эпос рассказывает о мире, который был и
ушел, о мифическом веке, глубокая древность ко-
торого несоизмерима с любой исторической ста-
риной. Разумеется, локальный пиетет пытался на-
ладить слабые связи между героями и богами Го-
117
мера и выдающимися фажданами современности,
хотя подобные легендарные родословные не могли
способствовать преодолению абсолютной дистанции
между мифическим вчера и реальным сегодня.
Сколько бы реальных вчера мы пи возводили над
этой бездонной пропастью, мир Ахиллеса и Ага-
мемнона никогда не сомкнется с нашим сущест-
вованием. Нам никогда нс удастся прийти к ним,
отступая по той дороге, которую время неумолимо
уводит вперед. Эпическое прошлое — не наше
прошлое. Мы можем представить наше прошлое
как настоящее, которое когда-то было. Однако
эпическое прошлое отвергает любую идею насто-
ящего. Стоит нам напрячь намять в надежде достичь
его, как оно помчится стремглав быстрей копей
Диомеда8, держась от пас на вечной, неизменной
дистанции. Нет и еще раз нет: это нс прошлое
воспоминание, это — идеальное прошлое.
Когда поэт умоляет Мнете — Память — по-
ведать ему о страданиях ахейцев, он взывает нс к
сублэскливной способности, а к живой космической
силе намяли, которая, по сю мнению, бьется во
Вселенной. Мнете — не индивидуальное воспоми-
нание, а первозданная мощь стихий.
Указанная существенная удаленность легендар-
ного спасает объекты эпоса ол разрушения. Та же
причина, по какой нам нельзя приблизить их к
себе и придать им избыток юности — юности
настоящего, не позволяет в старости коснуться их
тел. Песни Гомера веют вечной свежестью и духом
118
бессмертия не потому, что они вечно юны, а
потому, что никогда не стареют. Старость теряет
смысл, если исчезает движение. Вещи стареют,
когда каждый истекший час увеличивает дистанцию
между ними и нами.
Этот закон непреложен. Старое стареет с каж-
дым днем. И тем не менее Ахиллес отстоит от пас
на такое же расстояние, как и от Платона.
4
Поэзия прошлого
Уже давно нора сдать в архив мнения, которые
составили о Гомере филологи прошлого века.
Гомер — отнюдь пс наивность и не чистосердечное
добродушие, процветавшее на заре человечества.
Теперь уже всем известно, что «Илиаду», но край-
ней мерс дошедшую до нас «Илиаду», народ не
понимал никогда. Иными словами, она была прежде
всего произведением архаическим. Рапсод творит
па условном языке, который ему самому представ-
ляется чем-то священным, древним и безыскусным.
Обычаи и нравы сто персонажей несут па себе
особый отпечаток суровых древних времен.
Слыханное ли дело, Гомер — архаичный поэт,
а детство поэзии — архсолошческнй вымысел! Кто
бы мог подумать! Речь не просто о наличии в
эпосе архаизмов: по существу, вся эпическая поэзия
119
не что иное, как архаизм. Мы уже сказали: тема
эпоса — идеальное прошлое, абсолютная старина.
Теперь добавим: архаизм — литературная форма
эпоса, орудие поэтизации.
На мой взгляд, это имеет решающее значение
для понимания смысла романа. После Гомера Гре-
ция должна была пережить много столетий, чтобы
узреть в настоящем возможность поэтического. По
правде сказан», Греция так никогда и нс признала
настоящее ex abundanria cordis4. В строгом смысле
слова, поэтическим для 1реков было только древнее,
вернее, первичное во временном смысле. Причем
отнюдь не то древнее, которое мы встречаем у
романтиков и которое столь похоже па ветошь
старьевщиков и будит в пас болезненный интерес,
заставляя черпать извращенное удовольствие в со-
зерцании чего-то дряхлого, старого, разрушенною
и изъеденного временем. Все эти умирающие пред-
меты содержат лишь отраженную красоту, и не они
сами, а волны эмоций, которые поднимаю гея в пас
при их созерцании, служат источником поэзии.
Красота для i ре ков — внутренний атрибут суще-
ственного: все временное и случайное красоте не-
причастно. Греки обладали рационалистическим
чувством эсте гики*, не позволявшим им отделять
* Понятие пропорции, меры, всегда приходившее на ум 1рекам,
когда они рассуждали об искусстве, как бы траст своей
ма гематин сскоii мускулатурой.
120
поэтическое достоинство от метафизической цен-
ности. Прекрасным они считали всё, что содержало
в себе самом начало и норму, причину и абсолют-
ную ценность явлений. В замкнутую вселенную
эпического мифа входят только безусловно ценные
объекты, способные служить образцами, которые
обладали реальностью н тогда, когда наш мир еще
не начал существовать.
Между эпическим миром и тем, в котором
живем мы, пс было никакой связи: пи ворот, ни
лазейки. Вся наша жизнь, с ее вчера и сегодня,
принадлежит второму этапу космической жизни.
Мы — часть поддельной и упадочной реальности.
Окружающие нас люди — люди пс в том смысле,
в каком ими являлись Улисс или Гектор. Мы
даже не знаем точно, были ли Улисс и Гектор
людьми или богами. Тогда и бош уподоблялись
людям, ибо люди были иод стать богам. Где у
Гомера кончается бог и начинается человек? Уже
сама постановка вопроса говорил об упадке нашего
мира. Герои эпоса — представители исчезнувшей
с лица земли фауны, которая характеризовалась
отсутствием различий между богом и человеком
или, во всяком случае, близким сходством между
обоими видами. Переход oi одних к друшм осу-
ществлялся весьма просто: или через ipex, совер-
шенный богиней, или через семяизвержение бога.
В целом для 1рсков поэтическим является всё
существующее изначально, и не потому, что оно
121
древнее, а потому, что оно самое древнее, то есть
заключает в себе начала и причины*.
Stock™ мифов, объединявший традиционную ре-
лигию, физику и историю, содержал в себе весь
поэтический материал греческою искусства эпохи
расцвета. Даже желая изменить миф, как это делали
трагики, поэт должен был из него исходить и
двигаться только внутри него. Попытка создать
поэтический объект была для этих людей столь
же нелепой, как для нас попытка придумать закон
механики. Подобное понимание творчества состав-
ляет отличительную черту эпоса и всего греческого
искусства: вплоть до своего заката оно не могло
оборвать пуповину, связывавшую сю с мифом.
Гомер уверен, что события происходили именно
гак, как о том повествуют его гекзаметры. Болес
гою, Гомер н нс собирается сообщать что-либо
новое. Слушатели знают, о чем будет петь Гомер,
а Гомер знает, что они это знают. Ею деятельность
лишена собственно творческого характера и нс
направлена на го, чтобы удивить своих слушателей.
Речь идет, скорее, о художественной, чем поэти-
ческой, работе, о высоком техническом мастерстве.
Я нс знаю в истории искусства примера более
похожего но своему замыслу на творчество рапсода,
чем знаменитые Восточные врага Флорентийского
«...Наиболее почитаемое — древнейшее». — говорит Арис-
тотель. подразумевая мифологическое мышление (Метафи-
зика, 983 в, 33).
122
баптистерия работы Гиберти11. Итальянского
скульптора не волнуют изображаемые им предметы,
им движет одна безумная страсть — запечатлевать,
превращать в бронзу фшуры людей, животных,
деревья, скалы, плоды.
Так и Гомер. Плавное течение ионинского
эпоса, спокойный ритм, позволяющие уделять оди-
наковое внимание и большому и малому, были бы
абсурдны, если бы мы представили себе поэта,
озабоченного выдумыванием темы. Поэтическая
тема дана заранее, раз и навсегда. Речь идет лишь
о том, чтобы оживить сс в наших сердцах, придать
ей полноту присутствия. Вот почему вполне уместно
посвяти гь четыре стиха смерти героя и не менее
двух — закрыванию двери. Кормилица Телемака
Ньнила in спальни: серебряной ручкою дверь
ча творила;
Крепко чадвижку ремнем чатя нули: потом
удалилась'
Рапсод
По-видимому, тривиальности современной эсте-
тики мешают вам правильно оценивать наслажде-
ние, которое испытывал милый и спокойный слепец
из Ионии, показывая нам прекрасные картины про-
шлого. Пожалуй, нам даже может прийти в голову
123
назвать это наслаждение реализмом. Ужасное, не-
лепое слово! Что бы подумал 1рек, услышав его?
Дня нас реальное — ощутимое, то, что можно
воспринять слухом и зрением. Нас воспитали в
злой век, который расплющил вселенную, сведя ее
к поверхности, к чистой внешности. Когда мы
ищем реальпосп», мы ищем се внеппше проявления.
Но ipeKii понимали под реальное лью нечто прямо
противоположное. Реальное — существенное, глу-
бокое и скрытое: не видимость, а живые источники
всякой внешности. Плотин13 не разрешал художни-
кам писать с пего iiopipcr: по его мнению, это
значило бы завещать миру лишь тень своей тени.
Эпический певец встает меж нами с палочкой
дирижера в руках. Его слепой лик инстинктивно
повернут к свезу. Луч солнца — рука отца, лас-
кающая лицо спящего сына. Тело поэта, как сте-
бель гелиотропа, 'тянется навстречу теплу. Губы его
слс1ка дрожат, словно струны музыкального инстру-
мента, который кто-то настраивает. Чего он хочет?
Поведать нам о событиях, которые случились дав-
ным-давно. Он начинает говорить. Вернее, пе го-
ворить, а декламировать. Слова, подчиненные стро-
гой дисциплине, как бы оторваны от жалкого
существования, которое они влача г в повседневной
речи. Словно подъемная машина, гекзаметр поддер-
живает слова в воображаемом воздухе, пе давая нм
коснуться земли. Это символично. Именно этого и
хотел рапсод — оторван» пас от обыденной жизни.
Фразы его — ритуальны, речь — торжественна,
124
как во время богослужения, грамматика — архаич-
на. Из настоящею он берет только самое возвы-
шенное, например сравнения, касающиеся неизмен-
ных явлений природы — жизни моря, ветра, зве-
рей, нищ, — таким образом, время от времени
вбрасывая ничтожную частицу настоящего в зам-
кнутую архаическую среду, служащую для того,
чтобы прошлое целиком завладело памп именно
как прошлое и заставило отступить современность.
Такова задача рапсода, такова сю роль в по-
строении эпического произведения. В отличие от
современного поэта, он не живет, мучимый жаждой
оригинальности. Он знает, что его песнь — не
только его. Народное воображение, создавшее миф
задолго до того, как он появился на свет, выпол-
нило за него главную задачу: сотворило прекрасное.
На долю эпического певца осталось лишь быть
добросовестным мастером своею дела.
6
Елена и мадам Бовари
Никак не могу согласиться с тем учителем
греческого языка, который, желая познакомить
своих учеников с «Илиадой», предлагает им iпред-
ставить себе вражду между юношами двух соседних
кастильских деревень из-за местной красавицы. На-
против, когда речь идет о «Madame Bovary», на
125
мой взгляд, вполне уместно обратить наше внима-
ние па какую-нибудь провинциалку, изменяющую
своему мужу. Романист достигает цели, конкретно
представляя нам то, что мы уже знаем абстрактно*.
Закрыв кишу, читатель скажет: «Да, всё одно к
одному — и ветреные провинциалки, и земледель-
ческие съезды». Подобное восприятие свидетельст-
вует о том, что романист справился со своей
задачей. Однако но проч гении «Илиады» вам не
придет в голову поздравить Гомера с тем, что
Ахиллес — подлинный Ахиллес, а прекрасная
Елена — вылитая Елена. Фшуры эпоса — не ти-
пичные представители, а существа, единственные в
своем роде. Были только один Ахиллес и только
одна Елена. И была только одна война па берегах
Скамапдра14. Если бы в ле1комысленпой жене Ме-
нелая мы признали обыкновенную молодую жен-
щину, к которой чужестранцы воспылали любовью,
Гомер не был бы Гомером. В отличие от Гиберти
или Флобера, автор «Илиады» не был свободен в
выборе и показал именно того Ахиллеса и именно
ту Елену, которые, по счастью, ничем пе похожи
на людей, встречаемых повсеместно.
Во-первых, в эпосе мы видим первую попытку
вымыслить уникальные существа, имеющие «геро-
* «Ма pauvrc Bovary sans doutc souffrc cl plcure dans vingt villages
de France a la fois. a cede lieurc meme». — Flaubert. Corre-
spondance, II, 284. («Наверное, моя бедная Бовари в это
самое мгновение страдает и плачет в двадцати французских
селен ия,х одновременно». — Пер. 'Г. При новой.)
126
ическую» природу; эту задачу взяла на себя много-
вековая народная фантазия. Во-вторых, эпос —
воссоздание, воскрешение этих существ в нашем
сознании, и эту, вторую, задачу взял па себя рапсод.
Думается, пеной столь долгого отступления мы
добились более правильною взгляда на смысл ро-
мана. В романе мы обнаруживаем полную проти-
воположность эпическому жанру. Если тема
эпоса — прошлое именно как прошлое» то тема
романа — современность именно как современ-
ность. Эпические герои вымышлены, имеют уни-
кальную природу и самодовлеющее поэтическое
значение, тогда как персонажи романа типичны и
впепоэтшшы. Последние берутся нс из мифа, ко-
торый сам но себе поэтический элемент, творческая
и эстетическая стихия, но с улицы, из физическою
мира, из реального окружения автора и читателя.
Вот почему литературное творчество — нс вся
поэзия, а лишь вторичная поэтическая деятельность.
Таким образом, искусство суп» техника, механизм
воплощения, который может, а иногда и должен
быть реалистическим, но далеко не всегда. При-
страстие к реализму — определяющая черта нашего
времени — не является нормой. Мы предпочли
иллюзию сходства — у иных веков иные привя-
занности. Было бы крайне наивно полагав», что
весь род людской всегда любил и будет любить то
же, что и мы. Увы, это не так. Так распахнем же
паши сердца как можно шире — чтобы в пих
127
вместилось и то человеческое, что нам чуждо. В
жизни всегда лучше отдать предпочтение неисчер-
паемому многообразию, чем монотонному повторе-
нию.
7
Миф — фермент истории
Эпическая перспектива, которая, как мы уста-
новили, состоит в видении мировых событии сквозь
призму определенного числа основных мифов, пе
умерла с Грецией. Она дошла и до пас. Когда
пароды расстались с верой в космогоническую и
историческую реальность своих преданий, отошло
в прошлое лучшее время эллинов. Но если эпи-
ческие мотивы угратили свою силу, то семена
мифов сохраняют свое догматическое значение и
пе только живуг, словно прекрасные призраки,
которых пам никто не заменит, но и стали еще
более яркими и пластичными. Тщательно укрытые
в подземельях литературной памяти, в кладовых
народных преданий, опи представляют собой своею
рода дрожжи, па которых всходит поэзия. Стоит
поднести к этим горючим веществам правдивую
историю о каком-нибудь царе, например об Анти-
охе или Александре, как точчас опа запылает со
всех четырех концов и огонь уничтожит в пей всё
128
правдоподобное и обычное. И тогда на ваших
изумленных глазах светлая, как алмаз, воспрянет
из пепла чудесная история о волшебнике Аполло-
нии* или о кудеснике Александре15. Конечно, вновь
созданная фантастическая история — уже и не
история вовсе, ее называют романом. В этом смыс-
ле принято говорить о греческом романе.
Теперь вам становится ясной двумыслеиность,
заключенная в этом слове. Греческий роман —
не что иное, как история, чудесным образом ис-
кажению! мифом, или — как «Пугешествие в стра-
ну аримаснов»10 — фантастическая география
(описания пугешествий, которые миф разъединил,
а йогом соединил но своему вкусу). К этому жанру
принадлежит вся литература воображения, сло-
вом — всё, что называется сказкой, балладой, жи-
тием, рыцарским романом. В основе ее всегда
лежит определенный исторический материал, пре-
образованный мифом.
Нельзя забывать, что миф — представитель
мира, в корне отличного от нашего. Если наш
мир реален, то мир мифа покажется нам ирре-
альным. Во всяком случае, то, что возможно в
одном, совершенно невозможно в другом. Физи-
ческие законы нашей планетной системы не рас-
пространяются на мифические миры. Поглощение
мифом события подлунного мира состоит в том,
* Образ Аполлония построен на материале истории об Анти-
охе.
129
что миф делает его исторически и физически не-
возможным. Земная материя сохраняется, ио она
подчинена закону, настолько отличному от того,
который управляет нашим космосом, что для нас
это равно отсутствию вообще какого-либо закона.
Литература воображения навсегда увековечила
благотворное влияние, которое имела на человече-
ство эпическая поэзия — ее родная мать. Она всё
так же будет удваивать мир, все так же будет
присылать нам вссзп из прекрасного далёка, где
правят если не боги Гомера, то их законные на-
следники. Под властью их династического правле-
ния невозможное возможно. В конституции, кото-
рой они присягали, только одна статья: «Допуска-
ется приключение».
8
Рыцарские романы
Когда мифическое мировоззрение оказывается
свергнутым с трона своей сестрой-соперницей нау-
кой, эпическая поэзия утрачивает религиозную се-
рьезность и, не разбирая дорога, бросается па
поиски приключений. Рыцарство — это приключе-
ние: рыцарские романы были последним могучим
отростком старого эпического древа. Последним до
сего времени, по не последним вообще.
130
Рыцарский роман сохраняет характерные черты
эпоса, за исключением веры в истинность расска-
зываемых событий*. Всё происходящее в рыцар-
ских романах предстает пам так же, как нечто
давнее, принадлежащее идеальному прошлому. Вре-
мена короля Артура, как и времена Марикаста-
ньи17, — лишь завесы условного прошлого, сквозь
которые смутно брезжит историческая хронология.
Не считая отдельных, занимающих весьма
скромное место монологов, в рыцарских романах,
как и в эпосе, основным поэтическим средством
выступает повествование. Я не Moiy согласился с
общепринятой точкой зрения, будто повествова-
ние — это художественное средство романа. Ошиб-
ка критики в том, что опа не про ти вон оставляет
двух жанров, одинаково обозначенных словом
«роман». Произведение литературы воображения
повествует, роман же описывает. Повествование —
форма, в которой существует для пас прошлое;
повествовать можно только о том, что было, то
есть о том, чего больше уже пет. Настоящее,
напрошв, описывают. Как известно, в эпосе ши-
роко употребляется идеальное прошедшее время
(соответствующее тому идеальному прошлому, о
* Я бы сказал, что и это в известной степени имеет место.
Однако мне пришлось бы написать здесь много страниц,
не имеющих прямою отношения к делу, о той загадочной
галлюцинации, которая лежит в основе нашею удовольствия
от чтения приключенческой литературы.
131
котором оно говорит), получившее в грамматиках
название эпического, или гномического, аориста.
В отличие от литеразуры воображения, в романе
нас интересует именно описание, ибо описываемое,
но сути дела, пс может представлять интереса.
Мы пренебрегаем персонажами, которые нам пре-
поднесены, ради того способа, каким они представ-
лены. Ни Санчо, ни священник, пи цирюльник, пи
Рыцарь Зеленого Плаща, ни мадам Бовари, ни ее
муж, ни глупец Оме пас совсем не занимают. Мы
не дадим и ломаного гроша» чтобы увидеть их в
жизни. И напротив, мы отдадим полцарства ради
наслаждения лицезреть их как героев двух знаме-
нитых книг. Я ие могу попять, как столь, казалось
бы, очевидное обстоятельство выпало из поля зре-
ния тех, кто исследует проблемы эстетики. То, что
мы непочтительно зовем скукой, — целый литера-
турный жанр, хотя и иесостоявшийся. Скука —
повествование о том, что не интересно18*. Повест-
вование должно находить себе оправдание в самом
событии, и чем оно облегченней, чем в меньшей
степени выступает посредником между происходя-
щим и нами, тем лучше.
Вот почему, в отличие от романиста, автор
рыцарских повествований напраюгяет всю свою поэ-
тическую энергию иа выдумывание интересных со-
* В одном из выпусков «Критики» Кроче19 приводит опре-
деление скучного человека, которое дач один итальянец:
«Зануда — тот, кто не избавляет нас от одиночества и не
может составить нам компанию».
Г32
бытии. Такие события — приключения. Ныне мы
можем читать «Одиссею» как изложение приклю-
чений; без сомнения, великая поэма при этом
утрачивает большую часть своих достоинств и
смысла, и всё же подобное прочтение вовсе не
чуждо эстетическому замыслу «Одиссеи». За бого-
равным Улиссом встает Синдбад-мореход, а за
ними, совсем уже вдалеке, маячит славная буржу-
азная муза Жюля Верна. Сходство основано па
вмешательстве случая, определяющем ход событий.
В «Одиссее» случай выступает как форма, в кото-
рой проявляет себя настроение того или иного бога;
в произведениях фантастических, в рыцарских ро-
манах он цинично выставляет напоказ свое естест-
во. И если в древней поэме приключения интерес-
ны, поскольку в них проявляется капризная воля
бога, — причина в конечном счете геологичес-
кая, — то в рыцарских романах приключение ин-
тересно само но себе, в силу присущей ему не-
предсказуемости.
Если внимательно рассмотреть паше повсе-
дневное понимание реальности, jiciko убедиться,
что реально для нас вовсе нс то, что происходит
па самом деле, а некий привычный нам порядок
событий. В этом туманном смысле реально не
столько виденное, сколько предвиденное, не столь-
ко то, что мы видим, сколько то, что мы знаем.
Когда события принимают неожиданный оборот,
мы считаем, что это невероятно. Вог почему наши
133
предки называли рассказ о приключениях вымыс-
лом.
Приюночение раскалывает инертную, гнетущую
нас реальность, словно кусок стекла. Оно всё
непредсказуемое, невероятное, повое. Всякое при-
ключение — новое сотворение мира, уникальный
процесс. И как ему не быть интересным?
Сколь мало бы мы ни прожили, нам уже дано
ощугнтъ границы нашей тюрьмы. Самое позднее в
тридцать лиг пам уже известны пределы, в которых
суждено оставаться нашим возможностям. Мы ов-
ладеваем действительностью, измеряя длину цепи,
сковавшей пас по рукам и ногам. Тогда мы спра-
шиваем: «И эго жизнь? Только и всего? Повторя-
ющийся, замкнутый круг, вечно одни и тот же?»
Опасный час для всякого человека!
В связи с этим мне вспоминается один прекрас-
ный рисунок Гаварпи20. Старый плуг прильнул к
дощатой стене и жадно смотрит па какое-то зре-
лище, до которого так падка средняя публика.
Старик с восхищением восклицает: «// faut montrer
a I'homme des images, la realite I'ernbete!»^ Гаварпи
жил в Kpyiy писателей и художников — парижан,
сторонников эстетического реализма. Ею всегда
возмущало, с каким ленсомыслнем современные ему
чита । ели поглощали приключенческую литера гуру.
Он был глубоко прав: слабые расы moi у г превратить
в порок употребление этого сильного наркотика,
помогающего забыть о тяжком бремени нашего
сущее гвоваппя.
134
9
Балаганчик маэсе Педро
По мере развития приключения мы испытываем
возрастающее впугреппее напряжение. Во всяком
приключении мы наблюдаем как бы резкий отрыв
от траектории, которой следует инертная действи-
тельность. Каждое мшовение сила действительности
грозит вернуть ход событий в естественное русло,
и каждый раз зребуется новое вмешательство аван-
тюрной стихии, чтобы освободить событие и на-
править его в сторону невозможного. Ввергнутые
в пучину приключения, мы летим, словно внутри
снаряда, и в динамической борьбе между этим
снарядом, который ускользает но касательной, вы-
рываясь из плена земного тяготения, и силой при-
тяжения земли, стремящейся нм завладев», мы все-
цело на стороне неукротимого порыва летящего
тела. Наше пристрастие растет с каждой перипе-
тией, способствуя возникновению своеобразной гал-
люцинации, в которой мы па мгновение принимаем
аванззору за подлинную действительность.
Великолепно представив нам поведение Доп Ки-
хота во время спектакля кукольною театра маэсе
Педро22, Сервантес с поразительной точностью
передал психологию читателя приключенческой ли-
тературы.
Конь Дона Гайфероса23 мчится галоном, остав-
ляя за собой пустое пространство, и яростный вихрь
135
иллюзий уносит за ним всё, что не столь твердо
стоит на земле. И туда, кувыркаясь, подхваченная
смерчем воображения, невесомая, как пух или сухая
листва, летит душа Дон Кихота. И чуда же за ним
будет всегда уноситься всё, способное па доброту
и чистосердечие в этом мире.
Кулисы кукольною театра маэсс Педро — гра-
ница между двумя духовными континентами. Внут-
ри, па сцепе, — фантастический мир, созданный
гением невозможного: пространство приключения,
воображения, мифа. Снаружи — таверна, где со-
брались наивные простаки, охваченные бесхитрост-
ным желанием жить, таких мы встречаем повсюду.
Посредине — полоумный идальго, который, повре-
дившись в уме, решил однажды покинуть родимый
кров. Мы можем беспрепятственно войти к зрите-
лям, подышать с ними одним воздухом, тронуть
кого-нибудь из 1ш,х за плечо, — все они скроены
из одного с памп материала. Однако сама таверна,
в свою очередь, помешена в кишу, словно в другой
балаганчик, побольше первого. Если бы мы про-
никли в таверну, то вступили бы внутрь идеального
объекта, стали бы двигаться но вогнутой поверх-
ности эстетического тела. (Веласкес в «Мсшшах»
предлагает аналогичную ситуацию: koi да он писал
групповой портрет королевской семьи, он па том
же полотне изобразил и свою мастерскую. В другой
картине — «Пряхи» — он навеки объединил ле-
гендарное действие, запечатленное на гобелене, и
136
жалкое помещение, те этот гобелен был изготов-
лен.)
Чистосердечие и открытость души — непремен-
ные условия взаимного общения двух континентов.
Быть может, именно осмос и эндосмос24 между
ними и есть самое главное.
10
Поэзия и действительность
Сервантес сказал, что его книга направлена
против рыцарских романов. Критика последних лет
нс уделяет должного внимания данному обстоятель-
ству. Возможно, подобное признание автора было
лишь определенной манерой представить свое про-
изведение читателям, своеобразной условностью,
как и тот оттенок назидательности, который Сер-
вантес придал своим коротким романам. Тем не
менее следует вновь вернуться к этому утвержде-
нию. Видеть произведение Сервантеса как полемику
с рыцарскими романами — существенно важно для
эстетики.
В противном случае мы пс сможем понять то
необыкновенное обогащение, какое испытало ис-
кусство литературы в «Доп Кихоте». До тех нор
эпический илап (пространство вымышленных геро-
ев) был единственным, само поэтическое оиреде-
137
лилось в конститутивных чертах эпоса*. Теперь
же воображаемое оттесняется па вторые роли. Ис-
кусство пространственно расширяется, как бы уве-
личивается в третьем измерении, получает эстети-
ческую глубину, которая, как и геометрическая,
требует многомерности. Мы уже больше не вправе
сводить поэтическое к своеобразному очарованию
идеального прошлого или к неповторимом}', извеч-
ному интересу, присущему приключению. Ныне мы
должны возвести современную действительность в
ранг поэтического.
Заметьте всю остроту проблемы. До появления
романа поэзия предполагала преодоление, избегание
всего, что вас окружает, всего современного. «Со-
временная действительность» была абсолютным си-
нонимом «ие-иоэзии». Перед нами максимальное
эстетическое обогащение, которое только можно
вообразить.
Но как могут приобрести поэтическое значение
постоялый двор, Санчо, погонщик мулов и плут
маэсе Педро? Вне всяких сомнений, никак. Будучи
противопоставлены сцепе кукольного театра как
зрители, они — формальное воплощение aipcccnn
против всею поэтического. Сервантес выдвигает
фшуру Саичо в противовес всякому приключению,
чтобы, приняв в нем участие, он сделал его невоз-
можным. Такова его роль. Итак, мы не видим, как
* (' самого начала мы абстрагировались от лирики, которая
является самостоятельным эстетическим направлением.
138
поэтическое пространство может простираться по-
верх реального. Если воображаемое само но себе
поэтично, то сама по себе действительность —
антипоэзия. Hie Rhodus, hie salta25 — именно здесь
эстетика должна обострить свое видение. Вопреки
наивному мнению наших начетчиков-эрудитов, как
раз реалистическая тенденция более всех других
нуждается в объяснении; это настоящий exemplum
erueis2b эсте гики.
В самом деле, данное явление вообще нельзя
было бы объяснить, если бы бурная жестикуляция
Дон Кихота не навела нас па правильный путь.
Куда следует поместить Доп Кихота: с гой пли с
другой стороны? Мы нс можем однозначно отнести
его ни к одному из двух противоположных миров.
Дон Кихот — линия пересечения, грань, где схо-
дя гея оба мира.
Если нам скажут, что Доп Кихот принадлежит
всецело реальности, мы не станем особенно возра-
жать. Однако сразу же придется признать, что и
неукротимая воля Дон Кихота должна составлять
неотъемлемую часть этой реальности. И опа, эта
воля, полна одной решимостью: это воля к при-
ключению. Реальный Дон Кихот реально ищет
приключений. Как он сам говорит: «Чародеи могут
лишить меня удачи, но мужества и воли им у меня
нс отпять». Вот почему с такой удивительной
леностью он переходит из унылого зала таверны
в мир сказки. Природа его тиранична, как, со-
гласно Платону, человеческая природа в целом.
139
Не так давно мы пе могли и помыслить о том,
что теперь предстает пам со всей очевидностью:
действительность входит в поэзию, чтобы возвести
приключение в самый высокий эстетический ранг.
Если бы у пас появилась возможность получить
этому подтверждение, мы бы непременно увидели,
как разверзлась действительность, вбирая в себя
вымышленный континент, чтобы служить ему па-
дежной опорой, подобно тому как в одну пре-
красную ночь таверна стала ковчегом, который
поплыл но раскаленным равнинам Ла-Манчи, увозя
в своем трюме Карла Великого и двенадцать пэров,
Маренлио де Саисуэпья27 и несравненную Мели-
сеиду. В том-то и дело, что вес рассказанное в
рыцарских романах обладает реальностью в фан-
тазии Доп Кихота, существование которого, в свою
очередь, пс подлежит какому-либо сомнению. Итак,
хотя реалистический роман23 возникает в проти-
вовес так называемому роману воображения, внутри
себя он несет приключение.
11
Действительность — фермент мифа
Новая поэзия, чьим основоположником явился
Сервантес, обнаруживаем гораздо более сложную
внутреннюю структуру, чем греческая или средне-
вековая. Сервантес взирает па мир с вершин Ре-
но
пессапса. Возрождение навязало миру более жес-
токий порядок, ибо явилось полным преодолением
античной чувствительное i n. Галилей в лице своей
физики дал Вселенной строгого законоблюститсля.
Начался новый строй: всё тяготеет к тому, чтобы
принять определенный вид. При новом порядке
вещей приключения невозможны29. Чуть позднее
Лейбниц приходит к выводу, что простая возмож-
ность абсолютно лишена полномочий, ибо возмож-
но лишь «compossibile»™*, иными словами, то, что
находится в тесной связи с естественными зако-
нами. Таким образом, возможное, которое в мифе
и чуде утверждает свою гордую независимость, упа-
ковано в реальность, как приключение — в веризм
Сервантеса.
Другая характерная черта Возрождения — пер-
вичность, которую приобретает исихолошческое.
Античный мир представляется голой телесностью,
без внутреннего пространства, без внутренних глу-
бинных тайп. Возрождение открывает неисчерпае-
мое богатство интимного мира, то есть те ipsiim31,
сознание, субъективное.
Кульминация нового и существенного переворо-
та, который произошел в культуре, — «Доп
Кихот». В нем навсегда запечатлен эпос с его
стремлением сохранить эпический мир, который,
* Для Аристотеля и Средневековья возможно всё, не заклю-
чающее в себе противоречия. «Compossibilc» нуждается в
большем. Для Аристотеля возможен кентавр, для нас —
нет, ибо биология ие может мириться с его существованием.
141
хотя и граничит с миром материальных явлений,
в корне от него отличается. При этом реальность
приключения, безусловно, оказывается спасенной,
однако такого рода спасение заключает в себе
самую горькую иронию. Реальность приключения
сводится к психологии, если угодно — к состоянию
организма. Приключение столь же реально, как
выделения мозга32. Таким образом, его реальность
восходи I, скорее, к своей противоположности —
к материальному.
Летнее солнце льет па Ла-Манчу лавины огня,
и расплавлению! зноем земля порою рождает мираж.
И хотя вода, которую мы видим, нереальна, что-то
реальное всё же в ней есть. И этот горький
источник, из которого бьет призрачная струйка
воды, — безнадежная сухость.
Подобное явление мы можем переживать в двух
направлениях: одно — наивное и прямое (тогда
вода, которую создало для пас солнце, для нас
реальна), другое — ироническое и опосредованное
(мы считаем, что эта вода — мираж, и тогда в
свежести холодной влаги сквозит породившая ее
бесплодная сухость земли). Приключенческий
роман, сказка, эпос суть первый, наивный способ
переживания воображаемых смысловых явлений.
Реалистический роман — второй, непрямой способ.
Однако ему необходим первый, ему нужен мираж,
чтобы заставить нас видеть его именно как мираж.
Вот почему не только «Доп Кихот», который был
специально задуман Сервантесом как критика ры-
142
царских романов, несет их внутри себя, но и в
целом роман как литературный жанр, но суш,
заключается в подобном внутреннем усвоении.
Это объясняет то, что казалось необъяснимым:
каким образом действительность, современность
может претвориться в поэтическую субстанцию?
Сама по себе, взятая непосредственно, она никогда
не сможет стать ею: это привилегия мифа. Но мы
можем взглянуть па пес опосредованно, рассмотреть
се как разрушение мифа, как критику мифа. И в
этой форме действительное п>, но природе своей
инертная и бессмысленная, неподвижная и немая,
приходит в движение, превращается в активную
силу, атакующую хрустальный мир идеального. От
удара хрупкий зачарованный мир разлетается на
тысячи мелких осколков, которые парят в воздухе,
переливаясь всеми цветами радуги, и затем посте-
пенно тускнеют, падая вниз, и сливаются с темной
землей. В каждом романс мы свидетели этой сцены.
В строгом смысле слова действительность нс ста-
новится поэтической и пе входит в произведение
искусства иначе, как в том своем жесте или дви-
жении, где опа вбирает в себя идеальное.
Итак, речь идет о процессе, в точнос ти обратном
тому, который порождает роман воображения. Дру-
гое отличие: реалистический роман описывает сам
процесс, а роман воображения — лишь сю резуль-
тат — приключение.
143
12
Ветряные мельницы
Перец нами ноле Монтьель — беспредельное
пылающее пространство, где, как в книге примеров,
собраны все вещи мироздания. Шагая но нему с
Дон Кихотом и Санчо, мы понимаем, что вещи
имеют две грани. Одна из них — «смысл» вещей,
их значение, то, что они представляют, когда их
подвергают истолкованию. Другая ipaiib — «мате-
риальное ть» вещей, то, что их утверждает до и
сверх любою истолкования.
Над линией горизонта, обафснпой кровью за-
ката — словно проколота вена небесного свода, —
высятся мельницы Кринтаны и машут крыльями.
Мельницы имеют смысл: их «смысл» заключается
в том, что они ннанты. Правда, Дон Кихот не в
своем уме. Но, даже признав Дон Кихота безумным,
мы не решим проблемы. Вес ненормальное в нем
всегда было и будет нормальным применительно
ко всему человечеству. Пусть эти гиганты и не
ннанты вовсе — тем нс менее... А другие? Я
хочу сказать, гиганты вообще? Ведь в действи-
тельности их нет и нс было. Так или иначе,
миг, когда человек впервые придумал гигантов,
ничем существенным нс отличается от этой сцепы
из «Дои Кихота». Речь бы всегда шла о некой
вещи, которая не ни ант, но, будучи рассмотрена
со своей идеальной стороны, стремилась бы в него
144
превратиться. В вертящихся крыльях мелышц нам
видится намек на руки Бриарея33. И если мы
подчинимся влекущей силе намека и пойдем по
указанному пути, то придем к штату.
Точно так же и справедливость, и истина, и
любое творение духа — миражи, возникающие над
материей. Культура — идеальная фапь вещей —
стремится образовать отдельный самодовлеющий
мир, куда мы мотли бы переместить себя. Но
это — всею лини» иллюзия. Культура может быть
расценена правильно только как иллюзия, как
мираж, простер пай над раскаленной землей.
13
Реалистическая поэзия
Подобно тому как очертания тор и тучи со-
держат намеки на формы определенных животных,
все вещи в своей инертной материальности как
бы подают нам знаки, которые мы истолковываем.
Накапливаясь, эти истолкования создают объектив-
ность, которая становится удвоением первичной
объективности, называемой реальной. Отсюда веч-
ный конфликт: «идея», или «смысл», каждой вещи
и ее «материальность» стремятся проникнуть друг
в друга. Эта борьба предполагает победу одного
из начал. Когда торжествует «идея», а «матери-
альность» побеждена, мы живем в призрачном мире.
145
Когда же торжествует «материальность» и, пробив
туманную оболочку идеи, поглощает се, мы рас-
стаемся с надеждой.
Известно, что процесс видения заключается в
применении к предмету предварительного образа,
который у вас сложился но поводу возникшего
ощущения. Темное пятно вдали видится нами пос-
ледовательно то башней, то деревом, то челове-
ческой фшурой. Следует согласиться с Платоном,
который считал восприятие равнодействующей двух
лучей: одного, идущего от зрачка к предмету, и
другого, идущего от предмета к зрачку34. Леонардо
да Винчи имел обыкновение ставить своих учеников
перед каменной стеной, чтобы опи привыкали по-
стигать чувствами многообразие воображаемых
форм. В глубине души сторонник Платона Лео-
нардо видел в действительности только Параклета35,
пробуждающего дух.
И всё же существуют расстояния, освещения и
ракурсы, в которых ощущаемый материал вещей
сводит к минимуму возможность наших истолкова-
ний. Суровая и инертная вещь отвергает все «смыс-
лы», которые мы хотим ей придать: она здесь,
перед нами, утверждает свою немую, суровую ма-
териальность, противостоящую всему призрачному.
Вот что называется реализмом: отодвинуть вещи па
определенное расстояние, осветить и поместить их
так, чтобы выделить лишь ту грань, которая по-
вернута. к чистой материальности.
146
Миф — всегда начало любой поэзии, в том
числе и реалистической. Дело, однако, в том, что
в реалистической поэзии мы сопровождаем миф в
его нисхождении, в его падении. Тема реалисти-
ческой поэзии — ее (поэзии) разрушение.
Я не думаю, что действительность может войти
в искусство иначе, чем претворив свою инертную
пустоту в активную и борющуюся стихию. Дейст-
вительность интересовать пас не может. Еще мень-
ше нас может интересовать ее удвоение. Я повто-
ряю здесь то, что уже сказал: персонажи романа
лишены привлекательности. И всё же почему нас
волнует то, как они представлены? Ведь дело об-
стоит именно так: нс сами персонажи как реальные
лица волнуют пас, а то, как они представлены,
иными словами, представление в них реальности.
На мой взгляд, это различие имеет решающее
значение: поэзия реальности — не реальность как
га или иная вещь, но реальность как родовая,
«жанровая» функция. Вот почему, в сущности,
безразлично, какие объекты берет реалист для опи-
сания. Любой хорош, все окружены ореолом вооб-
ражения. Речь идет о том, чтобы иод ним показать
чистую материал,ность. И в ней мы видим то, что
принадлежит к последней инстанции, к мо1учей
критической силе, перед которой отступает любое
стремление идеального (всего, что любит и что
создал в своем воображении человек), к самодос-
таточности.
147
Одним словом, ущербность культуры, ущерб-
ность всего благородного, ясного и возвышенного
и составляет смысл поэтического реализма. Серван-
тес признает, что культура подразумевает все эти
качества, ио что все они — увы! — только фик-
ции. Обступая культуру со всех сторон, как тавер-
на — фантастический балаган, простерлась варвар-
ская и жестокая, бессмысленная и немая реальность
вещей. Печально, что она являет себя нам такой —
ничего пс поделаешь: опа реальна, она — здесь,
недвусмысленно и чудовищно довлеет самой себе.
Сила и единственное значение этой действитель-
ности — в ее неустранимом присутствии. Культу-
ра — воспоминания и обещания, невозвратное про-
шлое и будущее мечты.
Но действительность — это простое и ужасное
«бытие здесь»36. Присутствие, покой, инерция. Ма-
териальность*...
В живописи направленность реализма представлена еще
очевиднее. Рафаэль и Микеланджело пишут формы вещей.
Форма «всегда идеальна. Это образ прошлого или создание
нашего воображения. Веласкес ищет впечатления от вешен.
Впечатление не имеет формы и подчеркивает материю —
атлас, холст, дерево, органическую протоплазму, из которых
состоят те или иные объекты.
148
14
Мим
Несомненно, Сервантес нс изобретает a nihile31
поэтическую тему действительности, он просто воз-
водит ее в классический ранг. Тема текла, как
струйка воды, неуверенно об,ходя препятствия,
виясь, просачиваясь в другие тела, пока не нашла
в романс «Дон Кихот» соответствующую ей орга-
ническую структуру. Во всяком случае, эта тема
имеет странную родословную. Она возникла у анти-
подов мифа и эпоса. В счрогом смысле слова опа
возникла вне литературы.
Источник реализма — в стремлении человека
подражать характерным чертам себе подобных или
животных. Характерное — такой отличительный
признак (человека, животного или вещи), при вос-
произведении которого вызываются к жизни и все
остальные, быстро и выразительно представая перед
нашим взором. Однако никто не подражает ради
самого подражания: стремление к подражанию, как
и описанные более сложные формы реализма, не
оригинально, пс рождается из самого себя. Эго
стремление живет посторонней направленностью.
Подражают из желания посмеяться. Вог искомый
источник — мим.
Таким образом, одно лишь комическое наме-
рение способно придать действительности эстети-
149
ческий интерес. Это явилось бы любопытным ис-
торическим подтверждением всему, что я уже ска-
зал о романс.
Действительно, в Древней Греции, где поэзия
требует идеальной дистанции для любого объекта,
который она делает эстетическим, современные
темы мы встречаем лишь в комедии. Как и Сер-
вантес, Аристофан38 берет людей непосредственно
с улицы и помешает их внутрь художественною
произведения — для того чтобы посмеяться над
ними.
В свою очередь, из комедии рождается диалог —
жанр, которому так и не суждено было добиться
самостоятельности. Платоновский диалог также
описывает реашшое и также смеется над ним. Он
выходит за пределы комического, только когда
преследует виеиоэтичсский — научный интерес.
Вот вам еще один признак, который необходимо
учесть. Реальное может войти в поэзию как комедия
или наука. Мы никогда не встретим поэзию реаль-
ного как просто реальное.
Таковы единственные точки греческой литера-
туры, к которым можно привязать нить эволюции
романа*. Итак, роман появился иа свет с острым
комическим жалом. И дух, и образ комического
будут сопровождать его вплоть до могилы. Критика
и насмешка в «Дои Кихоте» — далеко пс вто-
* «История любви» (Erotici) происходит из новой комедии.
{yVilamov'uz-Moellendorf - In: Greek historical writing. 1908.
P. 22—23).
150
ростепепный орнамент. Они — органическая ткань
не просто романа как жанра, по, быть может,
всего реализма.
15
Герой
До сих пор нам никак не удавалось пристальнее
взглянуть па лик комическою. Когда я писал, что
роман представляет нам мираж именно как мираж,
слово «комедия» стало бродить вокруг острия пера,
словно пес, который почуял, что его кличут. По
какой-то непонятной причине тайное сходство за-
ставляет пас сблизить мираж над выжженным жни-
вьем и комическое в душе человека.
История заставляет пас вновь вернуться к рас-
сматриваемой проблеме. Что-то так и осталось
неясным, что-то повисло в воздухе, колеблясь
между помещением таверны и кукольным театром
маэсе Педро. И вот это что-то — ие что иное,
как воля Дои Кихота.
Нашего приятеля можно лишить счастья, по
мужество и упорство отпять у него нельзя. Пусть
приключение — плод болезненного воображения,
всё равно воля к приключении) действительна и
правдива. Но приключение — нарушение матери-
ального порядка вещей, ирреальность. В воле к
приключению, в мужестве и упорстве мы наблюдаем
151
странную двойственную природу. Два се элемента
принадлежат к противоположным мирам: желание
реально, желаемое ирреально.
Энос не знает ничего подобного. Персонажи
Гомера принадлежат к тому же миру, что и их
желания. Напротив, в романе Сервантеса изображен
человек, желающий изменить действительность. Но
разве оп сам — не часть той же действительности?
Разве он сам пс живет в пей и нс является ее
закономерным продуктом? Как ю, чего нет, —
замысел приключения — может править суровой
действительностью, определяя ее порядок? Вероят-
но, никак. Безусловно, в мире находятся люди,
исполненные решимости не довольствоваться дей-
ствительностью. Они надеются, что дела пойдуз
по-другому, опи отказываются повторять поступки,
навязанные обычаем и традицией, иными словами,
биоло1ичсск1!с инстинкты толкают их к действию.
Таких людей называю! героями. Ибо быть геро-
ем — значит быть самим собой, только собой.
Если мы оказываем сопротивление всему обуслов-
ленному градицней н обстоятельствами, значит мы
хотим утвердить начало своих поступков внутри
себя. Когда герой хочет, не предки и нс современ-
ные обычаи в нем хотят, а хочет он сам. Эго
желание быть самим собою и есть героизм.
Я не знаю более глубокого вида оршипалыюсти,
чем эта «практическая», активная оршпнальность
героя. Его жизнь — вечное сопротивление обыч-
ному и общепринятому. Каждое движение, которое
152
он делает, требует от него сначала победы над
обычаем, а уже затем изобретения нового рисунка
поступка. Такая жизнь — вечная боль, постоянное
отторжение той своей часта, которая подчинялась
обычаю и оказалась в плену материи.
16
Вступление лиризма
Далее, перед лицом героизма — воли к при-
ключению — мы можем занять две позиции: либо
мы бросаемся вместе с героем навстречу страданию,
ибо считаем, что героическая жизнь имеет смысл,
либо слегка встряхиваем действительность, и одного
этого движения вполне достаточно, чтобы уничто-
жить любой героизм, — так прогоняют сои, толк-
нув спящего. Выше я назвал эти два направления,
в которых развивается наш интерес, прямым и
опосредованным.
Следует подчеркнуть, что ядро действительности,
к которому относятся они оба, одно и то же.
Следовательно, различие состоит в пашем субъек-
тивном подходе к явлению. Таким образом, если
эпос и роман различались по своему предмету —
прошлое и современная действительность, — то
теперь необходимо провести повое различие внутри
темы современной действительности. А это деление
153
основано не только на предмете, оно берет начало
в субъективной стихии, иными словами, в пашем
опюшении к предмету.
Выше мы целиком и полностью абстрагирова-
лись от лиризма, который служит столь же само-
стоятельным источником поэзии, как и эпос. Не
будем особенно углубляться в сущность явления и
долго рассуждал, па тему о том, что такое лиризм.
Всему свое время. Напомним одну общеизвестную
истину: лиризм — эстетическая проекция общей
тональности наших чувств. Эпос нс может быть
радостным или грустным — это аполлоиовскос,
равнодушное искусство, внешнее, неуязвимое,
сплошь состоящее из форм вечных объектов, ие
имеющих возраста.
С лиризмом в искусство вторгается подвижная
н изменчивая субстанция. Интимный мир человека
изменился в веках, вершины его сентиментальности
иной раз устремлялись к Рассвету, а иной — к
Закату. Бывают времена радостные и времена пе-
чальные. Все зависит от тою, представляется ли
человеку оценка, которую он себе даст, положи-
тельной или ист.
Я ие вижу необходимости повторять сказанное
в самом начале моего небольшого трактата: неза-
висимо от того, служит ли содержанием прошлое
или настоящее, поэзия и искусство рассматривают
человеческое, и только его. Если кто-то рисует
пейзаж, в нем всегда следует видеть лишь сцепу,
154
па которой обязательно должен появиться человек.
В гаком случае вам остается сделать один-едиист-
вспиый вывод: все формы искусства беруг начало
в различных истолкованиях человека человеком.
Скажи мне, как ты воспринимаешь человека, и я
скажу тебе, в чем твое искусство.
И поскольку каждый литературный жанр есть,
до известного предела, русло, проложенное каким-
то истолкованием человека, нет ничего удивите;п>-
ного в том, что каждая эпоха предпочитает свой
жанр. Вот почему подлинная литера гура эпохи —
общая исповедь интимных человеческих тайн своею
времени.
Итак, вновь возвращаясь к понятию героизма,
мы обнаруживаем, что иной раз рассматриваем его
непосредственно, а иной раз опосредованно. В пер-
вом случае наш взгляд превращает героя в эсте-
тический объект, который мы называем грашчес-
ким, во втором — в эстетический объект, который
мы называем комическим.
Бывшш эпохи, которые почти ис воспринимали
трашческое, времена, пронизанные юмором и ко-
медией. Век XIX — буржуазный, демократический
и позитивистский, — как правило, видел во всем
одну сплошную комедию.
Обрисованное нами соотношение между эпосом
и романом повторяется здесь как соотношение
между расположениями нашею духа к трагедии и
комедии.
155
17
Трагедия
Как я уже сказал, герой — тог, кто хочет
быть самим собой. В силу этого героическое берет
начало в реальном акте воли. В эпосе нет ничего
подобного. Boi почему Дон Кихот — пе эпическая
фигура, а именно герой. Ахиллес творит эпопею,
герой к пей стремится. Таким образом, трагический
субъект грашчеи и, следовательно, поэтичен пе
как человек из плоти и крови, по только как
человек, изъявляющий свою волю. Воля — пара-
доксальный объект, который начинается в реальном
и кончается в идеальном (ибо хотят лишь того,
чего нет), — гема трагедии, а эпоха, которая пе
принимает в расчет человеческой волн, эпоха де-
терминизма и дарвинизма, не может интересоваться
трашчсскпм.
Нс будем уделять особого внимания древнегре-
ческой трагедии. Положа руку на сердце, мы всё
же недостаточно се понимаем. Даже филология
еще нс приспособила паши органы восприятия к
тому, чтобы мы стали настоящими зрителями древ-
негреческой трагедии. Вероятно, мы пе встретим
жанра, в большей мерс зависимого от преходящих
исторических факторов. Нельзя забывать, что афин-
ская трагедия была богослужением. Таким образом,
произведение осуществлялось, скорее, пе па теат-
ральных подмостках, а в душе зрителя. И над
156
сценой, и над публикой нависала виепоэтическая
атмосфера — рслипгя. То, что до пас дошло, —
немое либретто оперы, которую мы никогда нс
слышали, изнанка ковра, лицевая сторона которого
выткана яркими нитями веры. Не в силах воссоздать
древнюю веру афинян, эллинисты застыли пред
нею в недоумении. И пока они пс справятся с
этой задачей, греческая трагедия будет оставаться
страницей, написанной па неведомом языке.
Ясно одно: обращаясь к нам, древнегреческие
транши предстают в масках своих героев. Можно
ли вообразить себе нечто подобное у Шекспира?
Творческое намерение Эсхила, подвигающее его па
создание трагедий, лежит где-то между поэзией и
теологией. Тема его, по крайней мерс, объединяет
эстетические, метафизические и этические момен-
ты. Я назвал бы Эсхила теоноэтом. Его волнуют
проблемы добра и зла, оправдания мирового по-
рядка, первопричины. Его трагедия — возрастаю-
щий ряд посягательств па решение этих божест-
венных проблем. Его вдохновение сродни порыву
религиозной реформы. Он скорее напоминает не
honime de letrres3\ а Св. Павла или Лютера. Силою
набожности он стремится преодолеть народную
веру, которая недостаточно отвечает зрелой эпохе.
В других обстоятельствах подобное намерение не
подвигло бы человека па сочинение стихов, но в
Греции, где религия была более гибкой и измен-
чивой и где жрецы не играли особенно большой
157
роли, теологический интерес мог развиваться неот-
рывно от поэтического, политическою и философ-
ского.
Однако оставим в покос греческую драму и все
теории, основывающие трагедию па никому пе ве-
домом фатализме, согласно которому именно пора-
жение и шбель героя сообщают этому жанру тра-
шчсскую направленность.
На самом деле вмешательство рока необязатель-
но, и хотя чаще всего герой побежден и ему не
удается вырвать победу из рук судьбы, он всё равно
всегда остается героем. Обратимся к эфс|юкту, про-
изводимому трагедией в душе обывателя. Если он
искренен, го обязательно скажет, что все происхо-
дящее кажется ему чем-то невероятным. Раз двад-
цать в течение представления он готов был под-
няться с места и посоветовать герою отказаться от
своей цели, перестать стоять па своем. Обыватель
справедливо считает, что все несчастья протагонис-
та происходят из-за его упорного желания достичь
намеченной цели. Откажись герой от цели, и всё
уладится, и тогда, как говорят китайцы в конце
своих сказок (намекая на кочевой образ жизни,
который опи вели в прошлом), можно осесть и
нарожать много детей. Итак, рока ист, или то, что
неизбежно должно случиться, случается неизбежно,
ибо сам герой так хочет. Несчастья Стойкого прин-
ца40 фатальны с тех пор, как он решает бьтгь
стойким, но сам он пс фатально стоек.
158
Я полагаю, что классические теории страдают
здесь простым quid pro quo41 и следует их испра-
вить, принимая во внимание те чувства, которые
пробуждает героизм в душе обывателя, чуждой
всему героическому. Простому обывателю неведомы
проявления жизни, в которых она щедро себя
расходует. Он пе знает, как жизнь выходит из
берегов, как жизненная сила нарушает свои преде-
лы. Пленник необходимости, вес, что он делает,
он делает только по принуждению. Он действует
лишь под влиянием внешних сил, сю поступки нс
выходят за рамки реакции. Ему и в голову пе
придет, как пи с того ни с сего можно отправиться
на поиски приключений. Всякий движимый волею
к приключению кажется ему слс!ка ненормальным.
В трагическом герое он видит лишь человека,
обреченного на вечные муки из-за нелепого стрем-
ления к цели, к которой его никто нс заставляет
стремиться.
Таким образом, рок — нс трашческое начало.
Герою суждено любить свою трашческую участь.
Вот почему с обывательской точки зрения трагедия
всегда мнима. Все страдания героя происходят из-за
его нежелания отказаться от идеальной, вымышлен-
ной роли, role, которую он взялся играть. Несколько
парадоксально можно сказан», что герой в драме
траст роль, которая, в свою очередь, является
ролью. Во всяком случае, именно свободное воле-
изъявление — источник трагического конфликта.
И это «волепие», создающее определенный трап-1-
159
ческий порядок, повое пространство реальностей,
которое только в силу этого существует, безусловно,
пустая фикция для всех, кто пс знает иных жела-
ний, кроме направленных па удовлетворение самых
элементарных потребностей, и кто всегда доволь-
ствуется тем, что есть.
18
Комедия
Трагедия пс происходит на пашем обыденном
уровне: мы должны до нес возвыситься. Нас до-
пускают к трагедии, ибо опа ирреальна. Если мы
хотим обнаружить нечто подобное в реальном мире,
нам следует устремить взор к величайшим верши-
нам истории.
Трагедия предполагает известное расположение
духа к восприятию великих деянии. В противном
случае опа покажется недостойным фарсом. Траге-
дия не предстает нам с неизбежной очевидностью
реализма, который развертывает произведение
прямо у пас под потами и исподволь, без усилий
вводит пас в его мир. В известном смысле наслаж-
дение трагедией требует от пас, чтобы мы немного
ее любили, как герой любит свою судьбу. Трагедия
взывает к нашему атрофированному героизму, ибо
все мы носим в себе некий обрубок героя.
160
Пускаясь в плавание героическим курсом, мы
чувствуем, как глубоко внутри нас откликаются
решительные поступки и возвышенные порывы, ко-
торые движут трагедией. Мы с изумлением обна-
руживаем, что можем выносить огромные душевные
напряжения, что всё вокруг нас увеличивает раз-
меры, приобретает высокую пенноегь. Театральная
трагедия открывает пам глаза, помогая находить и
ценить героическое в действительности. Наполеон,
немного знавший психологию, нс позволил ак те рам
французской бродяч ей группы представлять коме-
дии перед зрителями Франкфурта, в душе которых
сиге были живы воспоминания об их побежденных
монархах, но приказал Тальма играть героев Расина
и Корнеля.
Но вокруг героя-обрубка, которого мы заключа-
ем в себе, суетится целая годна плебейски,х ин-
стинктов. В силу достаточно веских причин мы пе
питаем доверия к сторонникам перемен. Мы не
требуем объяснений у тою, кто остается в границах
привычною, но мы их неуклонно просим у тою,
кто хочет выйти за пределы этою привычного. Дня
нашего внутреннею плебея нет никого ненавистнее
честолюбца. А герой, понятно, начинает с често-
любия. Вульгарность нс раздражает нас так, как
претензия. Следовательно, в любую минуту герой
готов стать в наших глазах если не несчастным
(что возвысило бы ею до трагедии), то смешным.
Афоризм «От великою до смешного — один
шаг»42 формулирует гу опасность, которая всегда
161
грозит герою. Горе ему, если он не оправдает
своими делами и незаурядноетыо натуры стремление
ие быть таким же, как все! Реформатор, то есть
любой, исповедующий новое искусство, пауку, по-
литику, па всю жизнь обречен преодолевать враж-
дебное влияние среды, которая в лучшем случае
видит в нем напыщенного шуга или мистификатора.
Всё, чю герой отрицает, — а он является героем
именно благодаря этому отрицанию, — оборачива-
ется против пего: традиции, обычаи, заветы отцов,
всё национальное, местное, косное. Всё это обра-
зует столетний пласт земли, кору непробиваемой
толщины. А герой хочет смести этот 1руз с помо-
щью мысли — частицы невесомее воздуха, возник-
шей в воображении. И тогда консервативный ин-
стинкт инерции ему мстит, насылая па пего реализм
в лице комедии.
Поскольку феномен героического заключается
в желании обладать чем-то еще не существующим,
трашческий персонаж наполовину пребывает вис
реальности. Достаточно дернуть ею за ноги и вер-
нуть к жизни, и ои превратится в комический. С
большим трудом, как бы через силу соединяется
с инертной реальностью благородный героический
вымысел: ои весь — стремление и порыв. Его
свидетельство — будущее. Vis comica43 oipainmn-
вается тем, что подчеркивает ту 1рапь героя, ко-
торая обращена к чистой материальности. Сквозь
вымысел проступает действительность и, вставая
во весь рост перед нашим взором, поглощает тра-
162
пгческую роль, role*. Герой творил из нее евое
собственное бытие, сливался с пей. Поглощаясь
действительностью, волевое намерение затвердевает,
материализуется, погребая иод собой героя. В ре-
зультате мы воспринимаем роль, role, как смешное
переодевание, как маску на вульгарном лице.
Герой предвосхищает будущее и взывает к нему.
Его жесты имеют утопический смысл. Он провоз-
глашает пе то, кем он будет, по то, кем он хочет
быть. Так и женщина-феминистка надеется, что
когда-нибудь женщины перестанут быть феминист-
ками. Однако автор комедии искажает идеал фе-
министок, представляя нам женщину, которая уже
сейчас подчинила себя этому идеалу. Будучи от-
несен к более раннему периоду — к современ-
ности, героический порыв как бы застывает, ос-
танавливается в своем движении. Ибо пе может
выполнить элементарные функции существования
то, что способно жить лишь в атмосфере грядущего.
Идеальная птица надает, пролетев над испарениями
мертвою озера. И люди смеются. Это полезный
смех. Он убивает сотню мистификаторов на каж-
дого героя, которого ранит.
* Бергсон приводит любопытный пример. Королева Пруссии
приходит к Наполеону. Она хочет выразить ему свое
возмущение и оживленно жестикулирует. Наполеон ограни-
чивается тем. что просит ее присесть. Стоило королеве
сесть, как она тотчас умолкла. Трагическая роль не соот-
ветствует буржуазной позе сидящей гостьи. Она находится
с ней в противоречии.
163
Итак, комедия живет за счет трагедии, как
роман за счет эпоса. Исторически комедии роди-
лись в Греции как реакция па творчество трагиков
и философов, которые хотели создан» новых богов
и ввести новые обычаи. Во имя народной традиции,
во имя «наших отцов» и священных обычаев Арис-
тофан выводит на сцепе современные фшуры Со-
крата и Еврипида44. И го, что один вложил в свою
философию, а другой — в свои стихи, Аристофан
сделал личными качествами самих Сократа и Ев-
ршшда.
Комедия — литературный жанр партий консер-
ваторов.
От желания иметь что-то в будущем до веры в
обладание им в настоящем — дистанция, разделяю-
щая трашческое и комическое. Эго и есть шаг от
великого до смешного. Переход от воли к пред-
ставлению знаменует собой уничтожение трагедии,
ее инволюцию, ее комедию. Мираж проявляется
именно как мираж.
Так вышло и с Дон Кихотом, когда, не доволь-
ствуясь гем, чтобы за ним признали только волю
к приключению, он велит считать себя странству-
ющим рыцарем. Бессмертный роман едва не пре-
вращается в комедию. И, как мы надеялись пока-
зать, занимает промежуточное место между романом
и чистой комедией.
Первые читатели «Доп Кихота» так и воспри-
няли эту литературную новинку. В Предисловии
Авельянеды4* дважды указывается на данное обсто-
164
ятельство. «Вся “История Дон Кихота Ламанчского”
напоминает комедию», — сказано в начале проло-
га, и ниже та же мысль повторяется: «Наслаждай-
тесь его “Галатеей”46 и комедиями в прозе, ибо
они — лучшие из его романов». Трудно оцепить
по достоинству подобное замечание, если ограни-
читься только соображением, что слово «комедия»
употреблялось в те времена как жанровое обозна-
чение любого театрального произведения.
19
Трагикомедия
Роман — жанр, безусловно, комический. Но пе
юмористический, ибо под покровом юмора таится
немалая суета. Можно представить себе смысл ро-
мана в образе стремительно падающего трагичес-
кого тела, над которым торжествует сила инерции,
или действительность. Подчеркивая реализм романа,
норой забывают, что сам этот реализм заключает
в себе нечто большее, чем реальность, то, что
позволяет самой реальности достичь столь чуждой
ей поэтической силы. В противном случае мы бы
уже давно установили, что поэзия реализма заклю-
чена не в неподвижно простертой у наших ног
реальности, а в той силе, с которой последняя
прнтяшваст к себе идеальные аэролиты47.
165
Трагедия — вершина романа. С нее спускается
муза, сопровождая зрашческое в его нисхождении.
Трашческая линия неизбежна, опа необходимая
часть романа и тогда, когда выступает, как едва
заметное обрамление. Исходя из этих соображений,
я думаю, следует придерживаться названия, которое
дал Фернандо Рохас своей «Селестине»48. Роман —
трашкомедня. Возможно, «Селестина» представляет
собой кризис этого жанра. В «Доп Кихоте», на-
против, мы наблюдаем вершину его эволюции.
Совершенно очевидно, что трагическая стихия
может расширяться сверх меры, занимая в про-
странстве романа такой же объем и место, что и
комическая.
В романс — синтезе трагедии и комедии —
нашла воплощение та смутная мысль, которую вы-
сказал в свое время еще Платой (хотя она и не
встретила должного понимания). Я имею в виду
диалог «Пир». Раннее утро. Сотрапезники снят,
опьяненные соком Диониса. «Когда уже ноют пе-
тухи», Аристодем приоткрывас! 1лаза. Ему чудится,
будто Сократ, Агатой и Арпст(х|ын тоже просну-
лись и вполголоса беседуют между собой. Сократ
доказывал Агатоиу — молодому трашку и Арис-
тофаиу — автору комедий, что нс двое разных
людей должны сочинять трагедии и комедии, а
один и тот же человек.
Как я уже говорил, это место нс получило
удовлетворительного объяснения. Читая его, я всег-
да ловил себя па мысли, что Платой, со свойст-
во
венным ему даром предвидения, посеял здесь семя
романа. Если мы посмотрим в ту сторону, куда
указал Сократ па «Symposion»49 ранним угром, мы
неизбежно увидим Доп Кихота, этого героя и безум-
ца.
20
Флобер, Сервантес, Дарвин
Никчемность того, что в испанском мышлении
принято называть патриотизмом, ярче всею про-
является в недостаточном внимании к действительно
великим событиям нашей истории. Все силы уходят
на восхваление того, что совершенно бесплодно,
чему нельзя найти применения. Мы произносим
то, что нам выгодно, забывая о том, что важно.
Нам определенно недостает киши, где было бы
детально доказано, что всякий роман заключает в
себе, словно тончайшую филигранную нить, «Доп
Кихота», подобно тому как всякая эпическая поэма
песет в себе, будто плод косточку, «Илиаду». Фло-
бер открыто заявляет: «Je retrouve тех origines
dans le livre (pie je savais par camr avail f de savoir
lire. Don Quichotfe»>{i*.
Мадам Бовари — Доп Кихот в юбке и минимум
трагедии в душе. Читательница романтических ро-
* Correspondance, II, 16.
167
мапов, представительница буржуазных идеалов, на-
саждавшихся в Европе в течение полувека. Жалкие
идеалы! Буржуазная демократия, позитивистский
романтизм!
Флобер отдает себе полный отчет в том, что
роман — жанр критической направленности и ко-
мического нерва. «Je tourne beaucoup a la critique, —
писал он, когда работал над “Мадам Бовари”, —
le roman que j'ecris m'ai guise cette faculte, car c'est
une oeuvre surtout de critique ou plutot d\uiatomie»5x*.
И в другом месте: «Ah! се qui manque a la societe
mode rue ce n'est pas un Christ, ni an Washington, ni
un Socrate, ni un Voltaire, c'est un Aristophane»52**.
Я думаю, что приступы реализма, которым был
подвержен Флобер, не вызывают сомнения. Более
того, точку зрения романиста следует считать сви-
детельством исключительной важности.
Если современный роман в меньшей степени
обнаруживает комическую природу, то лишь пото-
му, что подвергаемые критике идеалы недостаточно
отделены от действнтел ьп ости, с которой идет борь-
ба. Напряжение крайне слабо: идеал низвергнут с
очень небольшой высоты. По этой причине можно
предугадать, что роман XIX века очень быстро
станет неудобочитаемым: он содержит наименьшее
из возможною количества поэтического динамизма.
Уже сейчас ясно: киши Доде или Мопассана нс
* Ibid., 370.
♦♦Ibid., 159.
168
доставляют нам ныне того наслаждения, как лет
пятнадцать тому назад. И наоборот, напряжение,
которое несет в себе «Доп Кихот», обещает никогда
не ослабнуть.
Реализм — идеал XIX столе тля. «Факты, только
факты!» — восклицает персонаж из «Тяжелых вре-
мен» Диккенса53. «Как, а пс почему, факт, а ие
идея», — проповедует Опост Копт54. Мадам Бовари
дышит с месье Омэ одним воздухом — атмосферой
копгизма. Работая над «Madame Bovary», Флобер
читал «Позитивную философию». «C’cst un ou-
vragc, — писал on, — profondement farce: il faut
settlement lire, pour s'en convaincre, I'introduclion qui
en est le resume: il у a pour quelqu'un qui voudrait
fa ire des charges an theatre dans le gout aristophanesque,
sur les theories sociales, des californies de rires>r* **.
Действительность столь сурова, что не выносит
идеала, даже когда идеализируют ее саму. А
XIX век ие только возвел в героический ранг
любое отрицание героизма, поставив во главу угла
идею позитивного, ио и снова принудил героическое
к позорной капитуляции перед жестокой реальнос-
тью. Флобер обронил как-то весьма характерную
фразу: «Оп те croit epris du reel, tandis que je I 'execre;
car e’est en haine du realisme que j'ai entrepris ce
roman»5"**.
* Loc. cit., II, 261.
**Correspondance, III, 67—68. См. также, что он пишет о
своем «Лексиконе прописных истин»: Gustavus Flaubert,
Bourgeoisphobus57.
169
Те поколения, паши непосредственные предше-
ственники, заняли роковую позицию. Уже в «Доп
Кихоте» стрелка поэтических весов склонилась в
сторону п?усти, чтобы так и не выправиться до
сих пор. Тот век, наш отец, черпал извращенное
наслаждение в пессимизме, он прямо-таки noipy-
зился в него, испил свою чашу до дна, потряс мир
так, что рухнуло всё хоть сколько-нибудь возвы-
шавшееся над общим уровнем. Из всего XIX сто-
летия до пас долетает лишь один порыв — порыв
злобы. За короткий срок естественные пауки, ос-
нованные па детерминизме, завоевали сферу био-
лопш. Дарвин приходил к выводу о том, что ему
удалось подчинить живое — пашу последнюю на-
дежду — физической необходимое ги. Жизнь сво-
дится только к материи, фнзиолошя — к механике.
Организм, который считался независимым един-
ством, способным самостоятельно действовать, по-
гружен отныне в физическую среду, словно фигура,
вытканная на ковре. Уже не он движется, а среда
в нем. Наши действия пс выходят за рамки реакций.
Нет свободы оршппалыюсти. Жить — значит при-
спосабливаться, приспосабливаться — значит по-
зволить материальному окружению проникать в пас,
вытесняя из пас пас самих. Приспособление —
капитуляция и покорность. Дарвин сметает героев
с лица земли.
Пришла нора «экспериментального романа»
(«roman experinientaby). Золя черпает вдохновение
для своей поэзии пс у Гомера и Шекспира, а у
170
Клода Бернара58. Нам всё время пытаются говорить
о человеке. Но поскольку теперь человек — пе
субъект своих поступков, а движим средой, в ко-
торой живет, — роман призван давать представле-
ние среды. Среда — единственный протагонист.
Поговаривают, что нужно воспроизводить обста-
новку. Искусство подчиняется полиции — правдо-
подобию. Но разве трагедия нс имеет своего впуг-
ренпего, независимого правдоподобия? И разве нет
vero estetico*9 прекрасного? Видимо, пет, ибо, со-
гласно позитивизму, прекрасное — только правдо-
подобно, а истинное — только физика. Роман
стремится к физиологии.
Однажды поздно ночью па Pere Lachaise Бувар
и Пекюше60 хоронят поэзию — во имя правдо-
подобия и детерминизма.
171
РАЗМЫШЛЕНИЕ
ОБ ЭСКОРИАЛЕ
Громада среди громад
В панораме Эскориала монастырь выглядит про-
сто самым грандиозным камнем среди окрестных
гранитных громад1, выделяясь разве что большей
соразмерностью форм да совершенством архитек-
турных и художественных деталей... В эш весенние
дни наступает удивительный час, когда золотой
пузырь солнца как будто лопается над ломаной
линией горных вершин и выплескивает на склоны
гор и в долину всепроникающий свет, подцвечен-
ный отгонками синего, сиреневого и красного; очер-
тания гор незаметно сливаются в мареве, становятся
зыбкими. В этот час наша рукотворная глыба,
словно восстав против намерений ее создателя и
повинуясь более властному инстинкту, жаждет
слгпъся с материнской стихией камня.
Франсиско Алькантара2, считающийся знатоком
испанских проблем, часто повторяет, что, подобно
кастильскому языку, вобравшему в себя языки и
диалекты испанской периферии, свет центральной
Кастилии3 также является квинтэссенцией солнеч-
ного света провинций Испании.
Незаметно и неспешно, подобно стаду коров,
бредущих по пышному лугу, подступает вечер, а
па переломе дня кастильский свет до такой степени
преображает Эскориал, что гот кажется иаблюда-
© О.В.Журавлев (перевод), 1997
173
гелю шгаптским раскаленным кремнем, трепетно
вожделеющим, чтобы о него ударили кресалом и
тем самым высвободили жар пламени, безудержно
громко стенающий в его жилах. Впрочем, весь
этот yipiOMWH и молчаливый фапитпый пейзаж с
великим лирическим камнем посредине словно бы
застыл в страстном ожидании нового поколения
испанцев, способных и достойных высечь из себя
искру духовности.
Кому посвятил Филипп II этот непомерный
символ веры, самый тяжеловесный в Европе, если,
конечно, не считать собора Св. Петра в Риме?
Текст закладного письма приписывает королю такие
слова: «Мы основываем сей монастырь в посвяще-
ние и во имя блаженного Св. Лоренцо в знак
особого почитания нашего, как было сказано рань-
ше, этого славного святого, а также в память о
милости и о победе, каковыми Господь соблагово-
лил пас одарить в день поминовения этого святого».
Упомянутой здесь милостью была победа при Сен-
Каитспс4.
Замечу, что речь идет всего лишь о легенде,
хотя и документированной, поэтому, несмотря на
сущее гвовапие цитированного письма, данную ле-
генду как раз и следует освободи гь от того, что
в пей является легендарным. Св. Лоренцо достоин
уважения, как и все прочие святые, по, по правде
говоря, он не совершил во имя нашего парода
каких бы то пи было примечательных подвигов.
174
Мыслимо ли, чтобы одно из самых значительных
событий нашей истории, а именно возведение Эс-
кориала, пе имело бы никакого другою посвящения,
кроме признательности святому из календаря нашей
бедной испанской действительности. Нет, пам не-
достаточно лишь Св. Лоренцо: я первым готов
восхищаться тем, что наш святой, изрядно поджа-
рившись на решетке с одного бока, еще и просил
повернуть его па другой; ведь пс случись такое,
и не было бы этого курьезною экземпляра среди
мучеников. Если же говорить серьезно, го, несмотря
на восхищение Св. Лоренцо, его явно мало для
гою, чтобы наполни гь этим восхищением колос-
сальные объемы Эскориала\
Убежден, что когда Филиппу 11 были представ-
лены различные проекты, а он остановился на
этом, то, следовательно, именно в нем он увидел
выражение своего собственного понимания боже-
ственного.
К вящей славе Бога
К го станет спорить, что храмы возводят к вящей
славе Бога; однако Бог — это некая общая идея,
а ведь ни одного настоящего собора никогда пе
возводили во имя общей идеи. Проповедник, ко-
торый, бродя по Афинам, уверял, что прочел на
фронтоне некоего алтаря надпись «Неизвестному
175
Белу», совершил 1рубую ошибку: этого жертвенника
(hieron) никогда ие существовало1’. Религия пс до-
вольствуется абстрактным Богом, го есть просто
мыслью; ей нужен конкретный Бог, Moiymiiii быть
объектом реальных чувств и переживаний. Эго
объясняет, почему существует столько же образов
Бога, сколько и индивидуумов: каждый из пас в
интимнейших глубинах своей рслипюзпой страсти
составляет свой образ из подручных материалов.
Счрогая католическая догма требует, чтобы верую-
щие принимали каноническое определение Бога;
тем пе менее воображение индивидуумов свободно
и может фантазировать и переживать его по-своему.
Тэп свидетельствовал, как одна девочка, узнав от
взрослых, что Бог пребывает па небесах, восклик-
нула: «На небе, как птицы?! Значит, у него есть
клюв?» Этой девочке, кстати, вовсе ие возбраняется
быть католичкой, ведь катсхисгичсское определение
Бога ие исключает того, что у пего вполне может
быть клюв.
Вглядываясь в самих себя, мы отбираем из всего
жизненно важного в пас то, что нам кажется
лучшим, и уж затем из этого лучшею создаем
своего Бога. Божественное — эго идеализация луч-
ших сторон человека, религия же заключается в
возведении в культ одной половиной человека дру-
гой его половины, а именно его глубоко личными
и скрытыми, пе выявляющимися вовне свойствами
свойств наиболее динамичных и героических.
176
Бог Филиппа II, или, что то же, его идеал,
получает в пашем монастыре обширнейший ком-
ментарий. Так что же олицетворяет собой чрезмер-
ная масса этого здания? Иными словами, если
признать, что любой монумент знаменует устрем-
ление, усилие его творца выразить некий идеал, то
какой идеал утвердился и величественно застыл в
этом, говоря строго, жертвоприношении усилию?
Страсть к величию
Господа, в истории европейского духа был в
высшей степени интересный, хотя и мало изучен-
ный до сих нор момент. Я имею в виду то время,
когда душа континентального европейца вынуждена
была пребывать в маете в одной из тех ужасных
драматических ситуаций, которые, хотя и вызывают
душевную тяготу и глубокую скорбь, обнаружива-
ются лишь косвенно. Этот период — я говорю о
середине XVI века — хронолошчсски совпадает с
временем, когда возводили Эскориал. Тогда Воз-
рождение дарило нам свои самые зрелые плоды.
Сегодня мы знаем, чем было Возрождение: радос-
тью жизни, выражением ее полноты. Снова мир
представал людям в образе рая, и эго потому, что
имело место совершенное совпадение людских уст-
ремлений и возможное гей для их воплощения. За-
метьте, что печаль всегда рождается из песоответ-
177
ствия между тем, что желаешь, и тем, чего удается
достигнугь.
«Chi non рио quel che \чи>1.
quel che рио vogliti»7,
говорит Леонардо да Винчи. Люди Возрождения
хотели только того, на что были способны, а
способны были на то, чего желали. Если в их
произведениях и отыскивается место для недоволь-
ства или досады, то делается это, так сказать, с
достойным выражением лица, так что пн то пи
другое lie кажется скорбью, не напоминает состо-
яния, среднего между чувством собственной непол-
ноценности и ощущением паралича, заполнившими
сегодня паши души. Доброму расположению духа
эпохи Возрождения могли соответствовать лишь
спокойные и умеренные деяния и их результаты,
демонстрирующие свойства ритма и меры; говоря
иначе, такие, о которых отзываются как о выпол-
ненных в manicra gentile*.
Но уже к 1560 году европейцы начинают пугром
чувствовать беспокойство, неудовлетворенность, их
тревожат сомнения — так ли совершенна и на-
сыщена их жизнь, как и во время, непосредственно
предшествовавшее. Опп начинают думай», будто
желаемая жизнь лучше их реальной жизни, а одо-
левающие их устремления — обширнее и возвы-
шеннее того, Ч1О ими свершается в действитель-
ности... Страстные устремления паши — суть эпер-
1ия, заточенная в темницу материи, оного большую
178
часть этой энергии мы растрачиваем только па то,
чтобы высвободиться от бремени материальности.
Вы спросите: а не было ли у них желания
выразить символически это новое состояние духа?
В связи с приведенной здесь строкой из Леонардо
мне вспоминаются стихи, принадлежащие Мике-
ланджело, являвшегося символом своего времени:
«La mia aliegrez’ е la maninconia»:
O Dio, о Dio, о Dio,
Chi’m' a lotto a inc stesso.
Ch’a me fnsse pin presso
О pin di me poiexsi, die poss’io?
0 Dio, о Dio, о Dio*.
Спокойные и совершенные формы возрожден-
ческого искусства более уже нс Moiyr служить
словарем, пригодным для того, чтобы из пего брали
термины, подходящие для выражения обуревающих
их переживаний, не только заточенные в темницы
герои, осужденные па прометеевы муки, по и про-
стые люди, волком воющие от жизненных тягот.
Благородные формы Возрождения раньше всего
преодолеваются за счет простого увеличения масш-
табов художественных творений. Микеланджело,
например, в своей архи тек iype противопоставляет
уже известной нам manic га gentile так называемую
nianera grande™. В искусегве начинает торжество-
* «Мои радость и печаль»: О Боже, о Боже, о Боже, Кто
может отнять меня у меня самою, Кто сможет сделать за
меня больше, Чем я смо1у сделан, сам? О Боже, о Боже,
о Боже (птил.У.
179
вить огромное, колоссальное, жаждущее быть пре-
восходящим... Чувствительность художников от
Аполлона перемещается к Гераклу. Геркулесовское
становится прекрасным.
Я затронул проблему, требующую самых серьез-
ных размышлений. Действительно, отчего па про-
тяжении какого-то времени люди созерцают окру-
жающий их мир через оптику исключительности,
превосходства? Что оно такое, это чувство герку-
лесовского в человеке?.. Однако нс станем торо-
питься с ответом. Здесь я только хотел заметить,
что в час, когда над горизонтом европейской мо-
рали восходит созвездие Геракла, Испания нахо-
дится в зените своею могущества как правитель-
ница мира, а под сенью отчей Гуадаррамы король
возводит, в полном соответствии со склонностью
к чрезмерному (manera grande), монумент своему
идеалу.
Трактат о чистом усилии
Зададимся вновь вопросом: чему, собственно,
посвящено это жертвоприношение усилию? Если
мы решимся обойти монастырь Св. Лоренцо вдоль
его длиннейших фасадов, то совершим экскурсию
в историю протяженностью в несколько километ-
ров; такая прогулка, вероятно, возбуди! в нас хо-
роший аппетит; что же касается архитектуры мо-
180
пастыря, то она едва ли осенит пас какой-либо
идеей, существенно усиливающей простую мысль
об этом сооружении только как о камне. Монас-
тырь Эскорнал — это усилие, не имеющее назва-
ния, никому не посвященное. никого и ничего не
превосходящее. Он олицетворяет собой безмерное
уезремлснис, обращенное на самого себя и высо-
комерно третирующее все, что существует за его
пределами. С дьявольской страстью это усилие
поклоняется самому себе и воспевает себя. Это
усилие, посвященное усилию.
Прежде образ Эрсхтейона и Парфенона11 не
приходилось осмысливать со стороны усилий их
создателей: наивные руины этих храмов под поло-
гом небесной лазури излучаю 1 ореол эстетической,
политической и метафизической идеальности, эпер-
1ия которой никогда не персетаез быть актуальной.
Всецело охваченные поглощением интенсивных из-
лучений этой идеальности, мы мало интересуемся
тем, какие усилия были затрачены па обработку
камня и возведение степ этих храмов.
В памятнике нашим предкам, напротив, демон-
стрирует себя окаменелая душа воли как таковой,
усилия самого но себе, начисто лишенных идей
и чувств. Взятая как целое, эта архитекзура являет
желание, страсть, импульс. Здесь лучше, чем где
бы то пи было, мы осознаем, чем является суб-
станция испанского, каков источник, изливавший
из глубин земли историю самого ненормального
IS1
парода Европы. Карл V12, Филипп II вняли па
исповеди своему пароду, а затем в откровении
безумия сказали тому же пароду: «Нам пе совсем
ясно, что значит посвящать себя служению и со-
действию другим пародам; мы пс желаем быть пи
мудрецами, пи святошами; нам ист нужды быть
справедливыми, и в наших сердцах почти пе ос-
таюсь места для благоразумия. Единственно, чего
мы хотим, — эго быть великими». Одни мой друг,
посетивший в Веймаре сестру Ницше, спросил у
псе. что думал великий мысли гель об испанцах.
Госпожа Фёрстер-Ницше. знавшая испанский язык,
которому она выучилась в былюсть свою в Пара-
гвае13, вспоминала, как однажды воскликнул
Ницше: «Испанцы! Испанцы! Да эго же люди,
которые всегда стремились был» чрезмерными!»
Во все времена мы жаждали внушать уважение
к нашему... ист, пс идеалу добра и истины, а к
нашему собственному желанию. Этому амбициоз-
ному возвеличиванию самих себя мы никогда пе
умели придавал) какой-либо особенной, конкретной
формы; подобно нашему Дои Хуану, любящему
саму любовь и в силу этою нс способному но-на-
стоящсму полюбить пи одной женщины, мы всегда
желали желания, на самом же деле нс желая ничего.
В своей истории мы непременно являли миру
пароксизмы слепой, смутной, фубой воли. Нс слу-
чайно суровая громада монастыря Св. Лоренцо
выражает свойственный нам недостаток идей и
вместе с тем переизбыток стремлений. Пародируя
182
известный труд доктора Паласиоса Рубноса, мы
могли бы дать этому сооружению определение как
трактату о чистом усилии14.
Отвага, Санчо Панса и Фихте
Усилие! Известно, что Платон был первым, кто
попытался определить те компоненты человеческой
души, которые впоследспши назовут «способнос-
тями». Сознавая, что индивидуальный дух — нечто
в высшей степени текучее и мимолетное, чтобы
можно было подвершуть его анализу, философ
искал внугрепние пружины нашего сознания в духе
народов. «Человек, — говорил он, — вписан в
нацию прописными буквами». Платон отмечал в
греческом народе неуемную любознательность и
прирожденный дар иметь дело с идеями; 1реки
были разумными, в них получила подтверждение
интеллектуальная способность. А вот у варварских
пародов Кавказа Платон открыл черту, о которой
он почти не слыхивал в Греции, но которая по-
казалась ему столь же важной, как и интеллект.
«Скифы, — сообщал Сократ в “Государстве”, —
пе столь разумны, как мы, однако опи обладают
OvpdiS, что на лазили произносится как фурор, а
по-испански означает усилие, отвагу, порыв». Из
этого слова Платон создает идею, которую сегодня
мы называем волей1*'.
183
Здесь же заключена и изначальная испанская
способность. На бесконечной дороге всемирной ис-
тории мы, испанцы, всегда воскуривали фимиам
жесту отваги. В этом — всё наше величие и в
этом же — вся паша нищета.
Усилие как таковое, не ведомое идеей, — это
всего лишь вожделение, афессивпая, слепая страсть,
не знающая покоя. Такому усилию недостает цели,
поскольку цель всегда является продуктом разума,
его рассчитывающей, упорядочивающей функции.
Именно поэтому человека усилия не интересует
само действие, деятельность. Ибо действие суть
движение, преследующее определенную цель и це-
нящее то, что ценно с точки зрения этой цели. А
для человека усилия ценность действия соизмерима
не с целью самих действий, не с их полезностью,
а с чистым затруднением и с количеством отваги,
требуемой для того, чтобы осуществить эта дейст-
вия. Человека же действия нс интересует само
действие, его увлекает только подвиг.
Позволю себе обратиться к личному воспоми-
нанию. Признаюсь, что мне никогда нс удавалось
созерцать пейзаж Эскориала без того, чтобы через
какой-то смутный, тончайшей работы занавес, вся-
кий раз как бы опускавшийся перед глазами, вновь
и вновь пс возникал вид другого города, далекого
и совершенно пс похожего на Эскориал: вид го-
тического городка с текущей через пего тихой
рекой с темными водами среди округлых холмов,
поросших еловым и сосновым лесом, живописными
184
рощицами светлых буков и великолепных самши-
товых деревьев.
В этом городе прошел полдень моей юности10,
ему обязан я по мепыцен мере половиной моих
надежд и почти целиком дисциплиной мысли. Этот
городок — ‘ Марбург, лежащий па берегах реки
Лап.
О чем же поведала мне моя память? О том,
т о минуло полз и четыре года с того памятного
лета, проведенного мной в этом готическом городе
па берегах Лана. Тогда жил в Марбурге Герман
Коген, один из величайших философов среди
наших современников, и работал над своей «Эсте-
тикой»17. Как и другие великие, Коген был, как
говорится, пе от мира сего и отвлекался от работы
лини» для того, чтобы побеседовать, а порой и
поспорить со мной о проблемах прекрасного и об
искусстве. Так вот, мотивом одной из теоретичес-
ких дискуссий между нами оказалась проблема
«романа» как литературного жанра. Помнится, я
рассказывал ему о Сервантесе. Результатом стало
то, что Коген отложил свою работу, чтобы вновь
перечитать «Доп Кихота». Едва ли я смо1у позабыть
поздние вечера, когда высокое чернеющее небо,
распростертое над кудрявыми кронами дерев, на-
полнялось пламенеющими и мерцающими звездами,
трепетными, как детские сердечки. Я отправлялся
к дому учителя и неизменно видел его склонив-
шимся над нашей Книгой, некогда переведенной
па немецкий язык романтиком Тиком. И всякий
185
раз знаменитый философ, оторвав свое благородное
лицо от страниц романа, приветствовал меня сло-
вами: «Послушай, дружите!18 Этот Санчо посто-
янно твердит то самое слово, которое Фихте по-
ложил в основание своей философии». В самом
деле, с уст знаменитого оруженосца то и дело
слетает слово «иодвш», которое Тик перевел как
Tathandhuig, го есть акт воли, решительноегь.
На протяжении трех столетий Германия была
иитезшектуальпым пародом поэтов и мыслителей.
Начиная с Кайта, наряду с мышлением утвержда-
ется в правах воля — или, иначе говоря, наряду
с ноткой — этика. А Фихте идет к указанному
отношению со стороны желания и прежде логики
ставит подвиг. Объектом размышления гут оказы-
вается акт отваги, некое Tathandhuig: именно воля
есть принцип его философии19. Вы только посмот-
рите, как преображаются пароды! И не подтверж-
дается ли этот факт усвоения Германией учения
Фихте гем, что Коген усмотрел его принцип пре-
образованным у Санчо? (!)
Меланхолия
Однако куда направляется чистое усилие? Да,
собственно, никуда или, лучше сказать, только в
одном направлении — к меланхолии.
180
Сервантес последовательно проводит в своем
«Доп Кихоте» критику чистого усилия. Доп Кихот,
подобно Допу Хуану, — малоинтеллигентный
герой; в его распоряжении имеются одни элемен-
тарные, прямолинейные, риторические идеи, впро-
чем, даже и не идеи вовсе, а по большей части
разглагольствования. Правда, в его голосе умета-
лось также нечто другое, а именно ворох мыслей,
протяжных, как моряцкие песни. К тому же Дон
Кихот был храбрецом: из целого погона комичес-
ких ситуаций, в который превращается его жизнь,
мы отбираем, собственно, чистую энерппо коми-
ческого. «Чародеи Moiyr лишить меня удачи, ио
мужества и воли им у меня нс отнять»20. Он был
человеком сердца: такова единственно принадлежав-
шая ему реальность, вокруг которой возникает мир
пи па что не годных фантазий. Всё окружающее
он превращает в предлог для активности своей
волн: воспламеняется его сердце, бездумно тратится
энтузиазм. И всё же насзупает момент, когда в
этой воспаленной душе рождаются гяжкис сомнения
относительно тою, а есть ли смысл в его подвигах.
И вот с этою момента Сервантес в изобилии
прибегает к словам, означающим печальное состо-
яние духа. Начиная с LVIII главы и до конца
романа всё есть печаль. «Меланхолия овладела сю
сердцем», — говорит поэт. «Он отказался от
еды, — добавляет Сервантес, — из чистого рас-
стройства: весь он переполнился тяжелыми чувст-
187
вами и меланхолией». «Ославьте меня умирать
одного, наедине с моими мыслями, со всеми моими
несчастьями», — обращается Доп Кихот к Санчо.
Впервые он принимает постоялый двор за постоя-
лый двор. И, сверх всего, внемли гс скорбному
признанию нашего храбреца: правда заключается в
том, Ч1о «я пс знаю, во имя чего я сражался с
напряжением всех моих сил»21, то сеть пс знаю,
чего достиг своими усилиями.
1915
188
ПРИЛОЖЕНИЯ
Хулиан Мариас
ПЕРВАЯ КНИГА ОРТЕГИ
Фернандо Нела
РАЗГОВОР С ОРТЕГОЙ
Олег Журавлев
ГЛАВНАЯ КНИГА
X. ОРТЕГИ-И-ГАССЕТА
Примечания
Указатель имен
Хулиан Мариас
ПЕРВАЯ КНИГА ОРТЕГИ
Печатание «Размышлении» было завершено
21 июля 1914 г. в Мадридском издательстве «Ис-
панская классика». Спустя несколько дней, когда
книга начала занимать положенные ей места па
полках испанских библиотек, а немногочисленные
любознательные читатели коротали время за чте-
нием этого небольшого томика в белой обложке,
отпечатанной буквами зеленого цвета, небо над
Европой от Фландрии до Мазурских болот и от
Ютландии до Дарданелл уже затяшвалось дымом
пожара: начиналась Европейская война, которую
впоследствии назовут Первой Мировой.
Первой была и эта книга у Хосе Ортетп-и-Гас-
сета. Она создавалась в контексте общего замысла
«Размыншепий»: поначалу он предполагал заняться
серией «Размышлений» числом нс менее десяти1.
Однако даже «Размышления о “Дон Кихоте”», пер-
вые в серии, оказались выполнены только напо-
ловину, поскольку се составили Предварительное
и Первое размышления, вслед за которыми, есте-
ственным образом, должны были следовать другие;
О О. В.Журавлев (перевод), 1997
190
«Размышления» предваряло Введение, начинавшееся
дружеским обращением к читателю.
Хотелось бы специально подчеркнуть новую
полиграфическую форму ортепкшских «Размышле-
ний». Ведь это была его первая книга; с этого
момента Ортега начинает издавать книги. А сде-
лано к тому времени было немало: начиная с
1902 г. он публикует в периодике большое число
статей2 разной степени важности. В 1914 г. он
предстает перед читателем в новом качестве с
первой же фразы книги. «Под тшулом “Размыш-
лений” в этой первой книжке, — писал Ортега, —
положено начало серии очерков, содержащих ряд
соображений, которые профессор философии in
partibus infidelium решил довести до сведения чи-
тателя». Впоследствии он пс раз иронически ком-
ментировал это посвящение. Важно другое: впервые
Ортега представляется как профессор философии.
После шести лет преподавания в Высшей Магис-
терской школе он работал начиная с 1910 г. па
кафедре метафизики Мадридского университета.
Следует помнить также, что несколькими месяцами
раньше, 23 марта 1914 г., Ортега выезунил в
столичном театре Комедии со своей знаменитой
лекцией «Старая и новая политика»3. В сущности,
это было его первое публичное выступление. Говоря
общо, в указанный период Opreni решает сказать,
если употребить выражение, которое он часто по-
вторял, главное слово в своей жизни. Он родился
191
в Мадриде 9 мая 1883 г.; к интересующему нас
сроку только-только перешагнул рубеж своего трид-
цатилетия, то есть достиг гою возраста, когда,
согласно Ортеге, собственно, и начинается истори-
ческое самоосуществление человека.
Тем не менее и сегодня, несмотря на солидный
возраст этой книги, написанной еще совсем моло-
дым человеком, «Размышления о “Дон Кихоте”»
остаются не понятыми в своем существе, а следо-
вательно, и ие употребленными во благо. Попробуй
мы разобраться, почему же так получилось, это
завело бы нас слишком далеко и вряд ли отвечало
задачам настоящего Предисловия. Темой этой книги
является «Дон Кихот», однако в пей мало говорится
о «Доп Кихоте», а то, что Ортега пишет о романе,
не следует считазъ его оршпнальными мыслями,
поскольку он берег и использует, иногда ссылаясь,
а чаще и вовсе нс ссылаясь на источники, то, что
писали различные исследователи творчества Сер-
вантеса. Болес того. Второе и Третье размышления,
в которых он, собственно, намеревался рассуждать
о «Дон Кихоте», так и остались лишь намерениями,
заявленными, но никак пс реализованными в текс-
тах. Ортега дал им, прямо скажем, загадочные
заголовки: «Как Мигель де Сервантес видел мир»
и «Альсиоиизм4 Сервантеса». Первое размышление,
или «Краткий зрактат о романс», явилось иссле-
дованием данного литературного жанра в сопостав-
лении с друтми жанрами — эпикой, зрагедией,
комедией; этот очерк эстетики предвосхитил другие
192
работы данного направления, особенно «Мысли о
романе», изданные в 1925 г. вместе с «Дегумани-
зацией искусства»5. Что касается Введения и Пред-
варительного размышления, то читатель попросту
терялся в предположениях, пытаясь попять, к чему
их отнести. Нетрудно было догадаться, что на
страницах указанных разделов жила философская
мысль... но какая? В общем, литературный жанр
этого произведения и его близость к теме «Дон
Кихота» дезориентировали читателя.
Только через 1S лет публичной жизни книги,
прошедших без видимого энтузиазма со стороны
читателей, к 1932 г. Ортега начинает исподволь,
ненавязчиво привлекать к пей внимание публики.
В Предисловии к первому изданию своих сочинений
Орте!л вновь повторил: «Я сеть я и мое обстоя-
тельство». И далее пояснил: «Эго положение, сфор-
мулированное в моей первой книге, вбирает в себя
в конечном счете все мое философское мышле-
ние...»0 А после ряда уточнений он так закончил
свою мысль: «Сегодня эта истина открыта в Гер-
мании, впрочем, ее принимают в расчет и некото-
рые мои соотечественники; при всём том неоспо-
римо, что опа впервые была изложена па испанском
языке еще в 1914 году»7. В апреле того же 1932 г.
в подстрочном примечании к очерку «Видение Гете
изнутри»8, опубликованном в «Ревнста де Оксидеп-
тс», Ортега так писал о своих отношениях с
Хайдепером: «Я числю за этим автором небольшой
должок» — и, уточняя фразу, перечислял ряд сдс-
193
данных им самим фундаментальны?: открытий, из
которых наиболее важные содержались именно в
«Размышлениях о “Дон Кихоте”». «Временами меня
охватывает чувство недоумения, — писал он с
плохо скрываемой меланхолией, — опою, что
даже самые близкие мне ио духу люди нс имеют
и отдаленного понятия о том, что я писал здесь и
о чем тогда думал. Сбитые с толку литературными
образами, они но-нрежпему остаются на поверхнос-
ти моих мыслей...9 Надеюсь, что, обнаружив в
настоящей заметке материалы, разъясняющие эти
мысли, мои молодые читатели ощутят нечто вроде
уфызенин совести, ведь, если признаться, они, ни-
чтоже сулняшеся, и нс пытались разобраться в их
существе... Если бы дело заключалось в обыкновен-
ном невежестве, тогда, наверное, нс стоило видеть
в непонимании их вину; напротив, представляется
важным, чтобы для них стало очевидным их соб-
ственное искреннее заблуждение, точно так же как
и понимание того, что сама безмятежность в данном
вопросе является, но существу, проблематичной...
Так, но-видимому, и длилось бы затянувшееся на
долше годы молчание, если бы пе эта напористая
заметка, в которой я, откровенно говоря, преследую
одну-едипст венную мысль — придан» правильное
направление всякой бестолковой искренности»10.
И что же, возымели действие эти сетования
Ортеш? Судите сами, ведь и в последние годы
жизни он считал возможным возвращаться к ним,
ибо исключения из общего правила были настолько
194
немногочисленными и ярко выраженными, что это
пс вынуждало сю даже к незначительному смяте-
нию стилистически объяснимых резкостей, которые
лечко обнаруживаются в приведенном выше отрыв-
ке. Мне кажется даже, что какую-нибудь «искрен-
нюю бестолочь» эти замечания Ортеги могли про-
воцирован» бесконечно упоре гвовагь в своем за-
блуждении. В самом деле, подстегиваемая ими, воля
снова н снова направляет взгляд к тексту «Размыш-
лении», чтобы наконец утвердиться в мысли: да,
открытия, на которые указывал Ортега, в них
действительно сеть. Но, как правило, установлением
этою факта всё и заканчивалось; по существу,
видели пс больше тою, на что обращал внимание
сам автор, к тому же вис связи со всем остальным.
Самым существенным недостатком такого видения
было отсутствие прозрения относигслыю того, что
в «Размышлениях о “Дон Кихоте”» содержалась,
по крайней мерс в виде наброска, целая философия,
предпосланная в качестве введения к исследованию
о Сервантесе. В те годы, когда Ортега пытался
привлечь внимание читателей к «Размышлениям о
“Доп Кихоте”», я — их ровесник — только при-
ступал к освоению сю творчества. Надо ли гово-
рить, с какой сосредоточенностью я вчитывался в
строки этой киши и одновременно внимал сю
просветляющим лекциям в Университете. В 1944 г.,
после долшх восьми лет разлуки, при встрече с
Ортегой в Лиссабоне я был немало удивлен его
195
замечанием, что мне, оказывается, удалось постичь
сущностный и, вероятно, самый глубокий и трудный
для понимания тезис этих «Размышлений»11. Се-
годня я честно Moiy признаться, что в то время у
меня еще не было ясного понимания ключевой
идеи киши. Вы спросите почему?
Причиной было владевшее мной искушение не-
пременно найти в «Размышлениях о “Дои Кихоте”»
философии). Например, рассмагривагь, как эго не-
редко делается. Введение и Предварительное раз-
мышление соответственно в качестве теорий реаль-
ности и познания, для чего их требовалось суб-
стантивировать и прочитывагь вне связи с
литературным контекстом. При зрелом размышле-
нии стала ясной О1рапиченность подобного подхода,
поскольку философской является вся эта книга и
отыскивать в ней философию — шачило предать
забвению ее большую и лучшую часть, а именно
оригинальную, одной ей присущую форму, особеп-
пейший способ присутствия философии в этой
книге. Упомянутый мной тезис в собственно фи-
лософском плане мог быть понятым прямолинейно
и односторонне, тогда как свое полное значение
он получал, 'только будучи поставленным в связь с
друшми сюжетами, по-пренмуществу cyiy6o «лите-
ратурного» свойства. Такие сюжеты обосновывают,
подтверждают и оживляю! «философские» тезисы,
причем именно в рамках этого целостного контекс-
та указанные тезисы становятся радикально, в пол-
196
ной мере философскими и, следовательно, истин-
ными.
Приступая к чтению «Размышлений о “Дон
Кихоте”», прежде непременно следует сделать шаг
назад и с пристрастием спроси гь себя, как же
следует |их читать или, если хотите, что значит
читать применительно к пашей кише. Ответ па
данный вопрос мы получим, если поймем, что речь
идет о повой философии, начало которой и поло-
жено в «Размышлениях о “Доп Кихоте”».
Эю не удивительно, ибо совершенно ясно,
что автор любого филос(х|)ского сочинения требует
от своего читателя известною груда проч гения;
подобное ожидание пс всегда получает адекватный
ответ со стороны читателя, поскольку время от
времени происходят неизбежные изменения литера-
турной, жанровой основы философских произведе-
ний*. Со своей стороны читатель тоже выдвигает
определенные требования к автору, ибо груд про-
чтения прямо зависит от особенностей литератур-
ного жанра: к его изменению можез оказаться
неприспособленной читательская «оптика», что не-
избежно ycyiy6ni трудности понимания текста. Ре-
шаясь на литературное новаторство, философ дол-
жен ясно представлять его неизбежный результат —
невозможность для читателя оiделить философию
от литературы. Достаточно вспомнить Платона,
* См. мое исследование «Литературный жанры в философии»
в «Очерках теории» (Гарселона. 1954).
197
Св. Ашустина, Декарта, Гегеля. Последним, неза-
долго до Ортеш, на эту стезю вступает Гуссерль;
чтение его трудов тоже потребовало перестройки
«оптики», не завершенной и в паши дни. Если к
тому же автор или не подозревает о последствиях,
или не намерен вооружать читателя наставлениями,
необходимыми для такого рода перестройки, веро-
ятной оказывается опасноегь тою, что его сочине-
ния нельзя будет ни верно прочесть, ни правильно
понять. Нередко в непонимании целиком бывает
повинен читатель, однако в большей мере это
относится к тину понимания, характерному для
определенного общества, нежели к индивидам, его
составляющим. В пашем случае, то сеть по отно-
шению к испанским читателям, возможно воздей-
ствие обоих факторов.
Справедливости ради подчеркнем, что в «Раз-
мышлениях о “Дон Кихоте”» авторских наставле-
ний предостаточно. В последующих сочинениях,
но мере эволюции доктрины и устрожения теоре-
тических определений, убывает и объем демонстра-
ции приемов истолкования текстов. В «Размыш-
лениях» Ортега наставляет читателя даже больше,
чем необходимо, ввиду отсутствия в испанском
обществе того времени навыков восприятия теоре-
тического материала. Тем нс менее сю старания
бынп тщетными: эту кишу пс поняли и, вследствие
этого, пс принимали всерьез. Подозреваю, что при-
чина коренилась еще глубже — она заключалась
в отсутствии здесь восприимчивости к еиецифи-
198
чески интеллектуальным, собственно философским
проблемам. «Люди, для которых нс существует
проблем, обыкновенно довольствуются фальшивы-
ми, случайными, парадоксальными решениями», —
писал Ортеги еще в 1907 г. в статье «Теория
классицизма»12. «Размышления о “Дон Кихоте”»
оказались для тогдашних читателей чересчур труд-
ной книгой: их глаза, нс останавливаясь, скользят
мимо ответов просто потому, что пс схватывают
смысла вопросов, ибо. в свою очередь, пс обладают
навыком и соответственно склонностью следовать
за крючковатыми изгибами вопрошаний. В более
поздние времена, когда умы испанцев свыкаются
с некоторыми академическими и в чем-то доктри-
нерскими подходами, они, наоборот, безоглядно
отдаются «школьным» приемам мышления и раз-
ного рода «техницизмам» и, уже отправляясь от
них. превозносят эзу новаторскую 1 соршо вместе
с сообразной ей формой (то сеть структурой и
стилем литературного произведения), хотя прежде
эта теория представлялась им «неадекватной», ибо
рассматривалась «архаическими» глазами, отчего нс
осознавалось, что форма здесь представляла сущ-
ностную черчу философского новаторства.
* * *
Первое, что следует принять во внимание, при-
ступая к чтению «Размышлений о “Дон Кихоте”»,
так эго их «apiyMcin», а именно факт существо-
199
вания «Размышлений» как философской книги, что
само ио себе уже представляет отправную точку,
принцип наиболее важного открытия Ортепг Дра-
матическая структура любою разговора — лекции,
статьи, очерка, киши — предлагается в качестве
незаменимого реквизита, необходимою фактора ис-
тинности и коммуникативной Э(|х|)сктпвпости раз-
говора. Выражение «Я сель я и мое обстоятель-
ство», писал Ортега в 1932 !., «означает ие только
доктрину, которую демонстрирую! и предлагаю!’
мои «руды, ио также и то, что мое творчество
представляет собой реализацию этой доктрины. По
своему существу и ио сю проявлениям мое твор-
чество является обстоятельственным. Элим я на-
мереваюсь подчеркнуть осмысленность своею твор-
чества, поскольку совершенно ясно, что неосмыс-
ленно, а тем более вопреки смыслу до сего времен!!
человек в подлунном мире пс совершил ровным
счетом ничего, что нс было бы обстоятельствен-
ным»13.
Тол, кто этою нс вид!!!, едва ли сумеет верно
прочитать «Размышления». Даже самый проница-
тельный читатель, ведомый перс i ом Opicin, натолк-
нувшись на трудные философские положения, рис-
кует оказалься во власти впечатления об их бес-
связности, а в лучшем случае они будут восприняты
как поверхностные, непродуманные и неожиданно
возникшие прозрения или наспех сформулирован-
ные тезисы; другие читатели и вовсе посчитают их
200
случайными соображениями, философский смысл
которых может открыться разве что в процессе
последующего exegesis. В действительности же вес
наоборот: философская доктрина, демонетрируемая
в «Размышления,ч о “Дон Кихоте”», есть вопло-
щенная связность, цельность; здесь связь между
философскими суждениями не просто существует,
я сказал бы, что она насыщенна, почти чрезмерна;
утверждая это, я имею в виду лак же реальную
жизненную, а нс прост теоретическую связь. Пос-
ледняя всегда является абстракцией, упрощением,
благодаря ей в реальной (насыщенной, «непрозрач-
ной», монолитной) целостности высвечивается ее
схема, скелет. В этой книге простое логическое
обоснование и «увязывание» заменены — как и во
всех последующих произведениях Ортеш — чем-то
сделанным намного основательнее, ибо действитель-
ные связи в реальном мире вовсе пс являются
«цепями»: благодаря им систематически взаимоо-
ЖНВЛЯЮ1СЯ ингредиенты некой обстоятельственно!!
и конкретной драмы. Линн» оiпракляясь от этого
«ар1умснта», мы открываем (функцию элементов
(персонажей, сценариев, чувств, устойчивых отно-
шений) любой драматической структуры.
Теория — нечто большее. Необходимо понять,
что так было всегда; не Ортегой это установлено,
напротив, он принял данное условие как неизбеж-
ное и должное для себя. Оттого, начиная с «Раз-
мышлений», оно образует неотьсмлемую часть сю
201
теории, или, если угодно, начиная с этой киши,
теория Ортеп! становится сущностно драматичес-
кой.
Ошибочно было бы оперировать любыми фраг-
ментами, вырванными из «Размышлений». Следует
прочитывать их как целое, причем непременно
соотнося положения киши со своим временем. Тем
более неуместно пользоваться при этом удобствами,
которые могли бы предоставить некие «выводы»
или посылки, отправляясь от которых можно было
бы подступиться к «Размышлениям» как одинокому,
ни с чем пс связанному обьскту мысли. Здесь
непозволительна инерция логического обоснования,
традиционно используемою поныне. Нет, требуется
другой подход — в согласии с ним все компоненты
киши должны предстать пониманию читателя как
актуальные, живые и действующие. Поэтому струк-
туры обоснования положений этой книги если и
являются принадлежностью лотки, то... логики
бдительной, всегда па с i раже, беспокойной, пе
терпящей сведения сс к алгебраическим уравнени-
ям. Такая логика отказывается «кивать юловой» в
знак узнавания, а ведь к этому правилу сводится
абстрактное мышление, исключающее Гуадиапы
очевидности14. Логика конкретного или жизненного
разума Ортеги нс hmcci иичею общею с такой
логикой.
Надо признаться, что логика жизненного разума
порождаем iрудноети восприятия этой, в общем-то,
простой книги. Здесь проза Орзсш достигает мак-
202
симума совершенства, что было весьма необычным
для сю времени; я сравниваю эту прозу с рекой
чистейшей воды: в ней явное выявляется в явном,
а ясность — в ясном; побуждением же к этому
оказывается ноток приветливых, с открытыми ли-
цами образов. И вес же сама книга ускользает из
ноля зрения, теряется где-го посредине потока, а
чистая вода утекает между пальцев. Эю происходит,
если вы пытаетесь свести се ickci к схеме, что
лишает кишу присущею ей внутреннего, сущност-
ного драматизма. Схематизация с неизбежностью
ведет к изменению жанра и, как следствие, к сю
разрушительной дегенерации. Роман, драму невоз-
можно подменить иной жанровой структурой, не
утратив при этом их существа н особенности.
Единственно, что нозволп тслыю, гак эго следовать
им в радикальном значении присушешвия в них.
Комментируя «Размышления о “Дон Кихоте”», идя
«пни в шаг» за автором, отдаваясь их течению,
читатель вправе, и эго — единственное, что я
рекомендовал бы, максимально интенсифицировать
чтение. Именно такому чтению должны способст-
вовать настоящие заметки, побуждая ненрекращаю-
Iнесся смя тение ума, при ко юром получае т драма-
тическую подвижное ль и актуализируется все то,
что некогда произошло, описано, представлено как
свершившееся, как завершенное: тем более это
относится ко всему предвиденному, коль скоро оно
наличествует в аргументе.
203
Прежде чем углубпгьея в кишу, дозволительно,
пожалуй, предпослать тексту (подобно тому как
это делается в пьесах для театра) перечень dramatis
personal15 или даже кратких характеристик персо-
нажей (такое встречается в Предисловии к неко-
торым запуганным полицейским романам), с ко-
торыми встретится читатель, для того чтобы уберечь
его оз абстрактных предусмысливанпй, угадок, от
разного рода требований, которые он мог бы предъ-
явить к еще неизвестной ему философии, от же-
лания угадать развязку, минуя драму.
А теперь поговорим о том, как следует размыш-
лять о «Доп Кихоте» не по случаю, пс ради
удовольствия и не из любопытства, а тем более пс
из рутинного намерения наполниться знанием. По
существу, должно вести речь о танки того, на
что можно положиться. Дня этого необходимо,
во-первых, выйти за пределы себя к тому, что с
этого момента Ортега называет обстоятельством:
к молчаливым вещам, образующим наше непосред-
ственное окружение. Этим обстоятельством прежде
всего является Испания: «индивидуум может опре-
делиться в мире единственно через свой парод, ибо
он — его пеон ъемлемая 'частица, подобная капле
в облаке, странствующем над миром». А иод па-
родом (нацией, расой) он подразумевает историчес-
ки определенный способ понимания, интерпретации
реальности, оригинальную версию человеческою
бытия. Дня Ортсш мыслить равнозначно намерению
204
сейчас il постоянно участвовать в попытках или «в
опыте обновления Испании»; он считает это един-
ственно возможным способом нахождения челове-
ком своего места в жизни. Так что «Дон Кихот»
является для Ортеги ключом к проблематичной и
противоречивой испанской реальности, к проблеме
се судьбы. Быть захваченным книгой Сервантеса —
значит сосредоточиться па «великом вопросе: Боже,
что такое Испания?». Этот вопрос полностью по-
глощает Opreiy. убежденного, что «Доп Кихот» —
глубокая, мудрая киша («как бы то ин было, едва
ли в Испании когда-нибудь были написаны столь
же глубокие киши»), изобилующая указаниями и
намеками па универсальное значение жизни; в этой
кише с величайшей силой представлен подлинно
испанский тип человеческого существования, то
есть то, о возможности чего нередко забывается;
наконец, в этой книге можно отыскать ту Испанию,
которую в другом месте Ортега уподобит «радужной
гемме», или Испании, «какой она могла бы быть».
«Одним из сущностных жизненных опытов. —
скажс! он дальше, — является Сервантес и, ду-
мается, сю опыт — главный урок для пас. Здесь
испанское предстает во всей полно!с. Благодаря
Сервантесу мы привыкли носиться со словом “ис-
панское” подобно дурню с писаной торбой. О,
если бы удалое!» овладеть ясным пониманием тою.
что такое стиль Сервантеса, сервантесовский способ
сноситься с миром, тогда мы могли бы считать
205
своп возможное! и безфаиичпыми! На духовных
вершинах, подобных Сервантесу, неколебимо тор-
жествует солидарность, а филос(х|и!Ю, мораль, науку
и полигику одухотворяет поэтическое начало. Если
бы в одни прекрасный день явился Некто и открыл
нам профиль стиля Сервантеса, это позволило бы
распространить линии его стиля на все другие
проблемы коллекзивной жизни и гем самым про-
будило бы нас к повой жизни. Если остались еще
в нас смелое и» и гений, значик нам ирис гало
взяться за осуществление в самом образцовом виде
нового испанского опыта существования».
«Такие вот мысли, — говори! Орзсга далее, —
возникни в моей 1 олове в конце весны, в леске
у подножья монастыря Эль Эскориал, нашею ве-
ликого лирического камня. Опи-го и надоумили
меня взяться за очерки о “Доп Кихоте”». Но как
осуществить этот замысел?
На первых страница,ч «Размышлений» много-
кратно повторяются, поясняя друг друга, два
слова — сеть и любоеь. Оргсга предлагает делан»
из каждой веши центр мироздания, связывать веши
дру1 с другом, сосредоточивать взгляд на каждой
из них таким образом, чтобы позволить солнечному
свезу отражаться в пей «беспрспягетвеппо». Про-
изведение искусства, юворил Ортега, не поддастся
прямому натиску, к нему следует подступания гак
же, как некогда был взят Иерихон. «Широко с
флангов охватывая истину, наши мысли и наши
чувства медленно тесня г ее, оглашая окрестности
206
звуками груб». Начальной темой этой книги ста-
новятся «спасения», взятые как литературный жанр,
как связующее, соединяющее начало, как любовь,
или, «воскрешая в памяти превосходное словосо-
четание, которым пользовался Спиноза», — amor
intellectualis, взятые как очерки интеллектуальной
любви.
А в качестве гаковых они являются пс чем
иным, как философией. Первой же дефиницией,
которую Ортега даст ей (и это необходимо по-
мни гь), было наименование своей философии
общей наукой о любви. Сгош присмотре ться по-
внимательней к тому, что песет в себе это опре-
деление; здесь автор, «с порога» ставит вопрос о
пас гоя тельной потребности знать, на что следует
опереться. Дня этого требуется выйти за пределы
Я к обетоятсльс гву, а э тим обстоятельством явля-
ется Испания. Вместе с тем н Испания оказывается
умопостигаемой в некоторых из своих сущностных
жизненных предприятий; из них самым полнокров-
ным был оньп сущеегвовання Сервантеса. Для того
чтобы радикально попять Сервантеса, конкретно
его кишу «Дон Кихот», следует увидеть ее связан-
ной, объединенной любовью со веем реальным и
умопостигаемым; сделать это способна только фи-
лософия. Опа возникает из указанной потребности,
к ней взывают как к жизненно насущной: именно
Ортега в 1914 1. по-нснапски вопрошает — па что
следует опереться?
207
Философия, рождающаяся в ответ па коп-
ире гную потребность, уже пе может быть филосо-
фией вообще, абстрактной философией. Я подра-
зумеваю, что продукт этой потребности — фило-
софская теория — обусловливается, оиричииивается
самой потребностью: именно в этой ситуации фи-
лософия оказывается необходимостью. Когда к
вещам подходишь с этой точки зрения, становится
очевидным, ч то подобная ра {вязка моша быть толь-
ко у драмы и что помимо нее развязка пс имела
бы смысла; впрочем, ее пе было бы вообще. Ко-
нечно же, заменив это слово сто синонимом —
«решение», — можно избавиться от мношх не-
удобств, связанных с сто субстантивацией и высво-
бождением от драматизма, являющеюся сутью вся-
кой проблемы, поскольку опа настоятельно требует
от нас знать, на что опираться перед лицом внеш-
него вызова. Ортега подходит к этой позиции с
противоположной стороны, берез се с другого
конца, ибо его философия является обстоятель-
ственной в двойном значении; важно поэтому пс
устремляться сломя голову в каком-1о одном из
двух измерений. Что шссь имеется в виду?
Во-первых, сю философия берет начало из кон-
кретной ситуации — из испанского обстоятельства,
которое, как показывает Ортега в «Дон Кихозс»,
представлено до такой степени фундаментально и
образцово, что в нем без труда обнаруживается
источник жизни этой философии, а следовательно,
и сс оправдание: из этого источника его философия
208
вытекает и постоянно черпает вдохновение. Она
принципиально неотделима от испанского обстоя-
тельства... А во-вторых, присмотревшись к содер-
жанию и структуре этой философии, мы обнару-
жим, что она является доктриной любви, стремя-
щейся связывать, переплетать одни вещи с другими
и вес вещи с памп. Любимое суть то единственное,
что осмыслено, то есть понято, а пс просто «по-
знано». Философия, пли «общая наука о любви, —
говорит Ортега, — в орбите нашего интеллекта...
является главным побудителем к всеохватывающей
связи...» Только о какого рода связи идет речь?
Разумеется, пс об эрудиции, поскольку эта послед-
няя является совокупностью фактов пс как таковых,
а находящихся в голове субъекта. По-видимому,
подразумевается единство или связь фактов «в-
ссбс». Но при этом неизбежно возникает вечное
философское затруднение, которое Ортега гениаль-
но об,ходит уже на первых страницах своей первой
книги.
Правомерно ли видеть альтернативу единству
или сцепленноети фактов «в-ссбе» в Toil связи
совокупного содержимого головы эрудита, которая
набита разного рода заметками н материалами на-
подобие сундука портного? Будем помнить, что
оIнравным пунктом у Ортеги является любовь. Лю-
бимое, как мы знаем, это необходимое, то есть то,
без чего невозможно обойтись: нельзя примириться
с жизнью, в которой мы бы существовали, по пс
209
было бы любимого памп. В конечном счете в
любимом мы видим чаешь нас самих. Или, что
почти то же самое, собственное я мы понимаем
не только как я, а и как я вместе с любимым
(необходимым). «Следовательно, в любви происхо-
дит расширение индивидуальности за счет погло-
щения сю, смешивания с я всего остального. Эти
взаимосвязи и взаимод1к|х|)узня позволяют глубоко
проникнуться особенными свойствами любимого.
Мы видим его целиком, и оно открывается пам в
полноте своего значения. Благодаря этому мы со-
знаем, что любимое само является частью другой
вещи, нуждающейся в нем и связанной с ним. Эта
другая вещь, необходимая любимому, ока лявастся
и для нас необходимой. Так любовь связывает вещь
с вещью и все вещи с нами в прочной, крепчайшей,
сущиосгной етруктуре».
Вещь с вещью и все вещи — с нами: такова
формула. В этом значении филоссх|н1я Ортеги ста-
новится еще более обстоятельственной. Сущность
этой философии заключается в том, что как док-
трина она является обстоятельственной. Или,
если угодно, можно сказать, что философство-
вать — значит обстоятельствовать, то сси» де-
лать из факта наличия обстоятельства любовную
связь в перспективе субъекта, который живез в
обстоятельстве со своим ближайшим и далеким,
своим большим и меньшим, своим великим и
малым — в общем, со своей иерархией.
210
Эго снова возвращает пас к «Доп Кихоту»,
представляющему максимум иерархии испански,ч
обстоятельств. По этническим причинам (в значе-
нии исторической расы, нации) «Дон Кихот» яв-
ляется темой, рожденной размышлением, мотором
которою был вопрос: «Что такое Испания?» А но
причинам, сегодня являющимся философскими, к
книге и к сервантесовскому персонажу должно
иоде тупиться мышление, обладающее собс твенной
обстоятельствен ностью в только что показанном
мною шачснии. Обратите внимание па то, как мало
места в этой книге Ортега оставляет случаю или
капризу. «Размышления», но внешности относящие-
ся к литературе, на самом деле оказываются во
власти иптеллсктуальпой строгости, сравнимой с
алмазом, многочисленные трапп которою отшлифо-
ваны в соответствии с проницательной, строгой
гсомс I pucii.
Этим дело пс кончается. По-впдимому, в «Раз-
мышлениях о “Дон Кихоте”» теоретически самым
прозорливым и вместе с гем наиболее полным и
1лубокпм является обоснование гемы этой киши,
которая прежде нс была показана. Уже в этой
первой книге Ортега раскрывает уникальную и пс
сводимую пи к чему другому особенность челове-
ческой жизни, отличающейся от любой другой ре-
альности и, разумеется, от жизни просто биологи-
ческой. Я имею в виду пс только формулу «Я есть
я н мое обстоятельство», являющуюся кратким
211
выражением радикальною прозрения Ортеги. Его
прозрение развертывается в ряд связанных между
собой представлений, демонстрирующих характер-
ные свойства человеческой жизни как таковой.
Единственно недостает этою имени, ибо Ортеге пс
удалось дойти до той крайней простоты, которая
обыкновенно так осуждаезся и на которой осно-
вывается его большая Шубина. Способ бытия че-
ловеческой жизни открывается Ортеге в некоторых
ее крайних проявлениях. с осуждением относящих-
ся к се более подлинному состоянию. Ему раскры-
вается структура 'жизни под видом героики или
трагедии: реальность н ирреальное гь (способ бытия
того, чего еще пег); жизнь с половиной тела вис
реальности, претензия осуществить проект, желание
быть самим собой, то есть действительно гем, кем
ты должен быть, коль скоро свободно избираешь
именно этот способ бытия; «практическая» оршп-
налыюсть, роль, role, которой является субьскз.
Всё это (прослеживаемое нами niai за шагом со
всеми противоречиями и сложностями) появляется
в «Дон Кихоте» как теория героя пли грашческою
персонажа, а нс (всё еще нс...) теория человеческой
жизни. Но Орзсга настойчиво стремится показать
нам, что мы вес в известной мере icpon, что
героизм вовсе нс «приписан» к каким-то особенным
жизненным типажам, что возможное! ь героизма
сушесзвуез в «подпочве» каждой жизни, что воля
якияется трагической темой, го сеть что героика и
212
трагедийность — коренные черты человеческого
существования, представляющие собой такие формы
жизни, в которых человеческое отрывается от своих
чисто биолошчсекнх условий и открывает (патен-
тует) собственную истину. Дон Кихот есть нара-
дшма, образец видения, постижения человеческого
значения жизни, поскольку Сервантес интерпрети-
рует жизнь, высвсчивас! ее loi>os, значение, а также
прилагает максимум усилий для того, чтобы вос-
создать се в воображении. Дон Кихот как реальная,
целиком принадлежащая реальности фшура вносит
в эту реальность свою неистовую волю, но сущее 1ву,
страсть к приключениям; Доп Кихот — это носи-
тель пограничной природы, и в ней провозглашаем
себя сама сущность человека. В Дон Кихоте чело-
веческая жизнь демоне |рируст высвобожденными,
раскрытыми те элементы, которые в нормальном
состоянии остаются скрынями; человеческая жизнь
является методическим оправданием «Размышлений
о "Доп Кихоте”», расцениваемых как первое при-
ближение к метафизической теории человеческой
жизни.
Все остальное, вместе со свободной необходи-
мостью человеческою, вытекаем из внутренней
связи тех тем, на коморыс я только что указал.
Обстоя тсльсм венный и жизненный (бшмрафичсс-
кий) подход делает очевидным, что конкретное
познание сеть интерпретацию открытие loi*os’<\
или значения вещей, укорененных в некой жнзнсн-
213
ной перспективе. А эго уже ведет к новой теории
понятия (и сообразному типу лотки), являющейся,
по моему мнению, наиболее разработанной в книге
Ортеги, хотя н сегодня, по прошествии сорока двух
лег, мы нс только не превзошли, по даже и пе
осмыслили, нс поняли ее. А эта концепция понятия
связана с восприятием, понимаемым как активное
видение, которое приводит Oprciy к популярной
ныне интерпретации истины как открытия, сбра-
сывания покрывала, ясности, alciheia, а также к
чему-то еще более глубокому, что позволяет Ортеге
с самого начала обособиться от разного рода «эк-
зистспциалпзмов» и прокладывать курс по направ-
лению к метафизике как теории человеческой
жизни, к отчетливо проемагриваемой па страницах
«Размышлений» возможное in жизненного разули!.
Общее (радикальное) единство, целостность
«Размышлений о “Дои Кихоте”» основывается, по-
просту говоря, на том, что их автор, встав лицом
к лицу с какой-либо проблемой и будучи захва-
ченным сю, принимает на себя обязанность с какой-
то (изящной) тончайшей сплои подойти к ней и
выковать вместе с нею сс собственное (относящееся
именно к этой проблеме) решение. Когда человек
оказывается в воде, то его проблемой становится
вода: пловец, вместо того чтобы хвататься за со-
ломинку, искать опору вне воды, опирается, чтобы
выплыть и, следовательно, выжни», на саму воду,
которая ipo3in утонить сто. Ибо нет другого сно-
214
соба, кроме как плыть дальше. Нашей же пробле-
мой, коль скоро речь идет о метафизике, является
ни много ин мало проблема реальности.
Открывая сегодня «Размышления о “Доп Ки-
хоте”», эту первую кишу Ортеги, когда ее автора
уже пег, когда сю жизнь и груды завершены, мы
вправе сказан», что, по-видимому, иршнло время
перечитать ее заново с самого начала.
Фернандо Пела
РАЗГОВОР С ОРТЕГОЙ
Значительная часть из тою, что создано Ортсюй
и нервно разбросано нм но страницам периоди-
ческих изданий, впоследствии находит успокоение
в тихой, прозрачной заводи отдельных тематических
сборников. А несколько недель назад уже и эти
киши, словно повинуясь силе внутреннею тяютс-
ппя, соединились в одном солидном томе, который
без преувеличения можно назвать монолитным,
даже монумешальным изданием, к юму же изда-
нием с собственным лицом. Впрочем, за цианинами
и этих сборников, и этою тома все еще оставались
очерки, публиковавшиеся в «Ревнета де Окепдепте»,
как будто на их долю выпало стаи» залогом вер-
ности автора своему журналу. Таких очерков в
общем немного, так что нельзя и подумать о
злоупотреблении Op’Tcroii своим положением изда-
теля. Как автор он ничем нс выделяется среди
друшх сотрудников. Скажу больше: он является
со।рудником даже в меньшей степени, чем кто-либо
из печатавшихся в нашем журнале. Убежден, чю
на сто страницы попадало всегда только лучшее
из написанною Ортсюй. По существу, он первый
<•) О.В.Журавлев (перевод). 1497
216
приступил к реализации своего настоятельного на-
мерения — поднять на самый высокий уровень
каждый испанский и европейский журнал для ин-
теллигенции.
Зная об этом, я тем нс менее не находил веских
оснований для гою, чтобы сделан» для его ста гей
в «Рсвиста де Окендепте» исключение из склады-
вающегося правила; такое исключение больше на-
поминало бы суровую кару, чуп» ли нс изгнание
из рая. Нс без сопротивления автора, в одни пре-
красный день я решительно нзьял из журнальных
томиков страницы ею публикаций и отослал их в
паше издательство. Признаюсь, я и раньше являлся
единственным виновником перевода его статей в
книги. Правда, в этом был известный риск, по-
скольку, как станс! ясно из дальнейшего. некоторые
очерки, что называется, исходили криком, катего-
рически требуя к ответу авюра, который оставил
их в самом что ни на сеть ычаточном состоянии:
им/ казалось бы. была дарована жизнь и... туг же
ей, этой жизни, ставился предел. Нередко автор
шел и на еще большее коваре!во: нс сделав и
нолшага, он сообщал читателю. что «продолжение...
следуе т». Будут великим породи гелем, генератором
идей. Ортега еще в большей стсисии являлся их
мучителем н даже убийцей. Он извлекал их из
небытия, демонегрировал в их максимуме, в их
блеске; {релшце захваiывало читателей, но... 1! гот
же час идеи куда-то пропадали, становились без-
217
ликимп в текстах сто книг. Оного я и поставил
перед собой цель — спасти хотя бы некоторые из
пих, вызволить из ужасных «продолжений. которые
следуют», терпимых в периодике, по уж никак пс
в книге, получающей закопченный вид в переплете;
щссь идеи соединяются и образуют целостную
структуру. И вот. ведомый указанной целью, од-
нажды я решился (заведомо предупреждая момент,
когда Ортега берег в руку перо и приказывает ему
с ппшотичсской непререкаемое тью: «Пожалуйста,
шипи!»), как говорится, прижать его к стене в
кулуарах «Рсвнста де Оксидснтс» и прямо-таки
потребовать ключ от этой загадки. Дня меня и по
сей день некоторые из сю очерков остаются не-
разгаданными. Например, эссе об «интересном че-
ловеке»1, в котором, увы, «интересный человек»
гак и нс обнаруживается своими «ингсрсснымн»
сторонами, а остается человеком-сфинксом.
На первый же мой наiиск со стороны Ортсш
последовала отповедь:
— Вам следовало бы знать, оi куда в моей голове
берутся эти темы. Опп появляются в ответ и на
мою собственную, и па коллективную потребность.
Зная, что даже в самой категорической отповеди
всегда найде тся некая о i душица. но июляющая про-
должать разговор, я тотчас ухвашлея ы этот намек
Opicni на новую тему, гему над гемами: гему
биографии гем. Надо сказан», чю лучшего посред-
ника в разговоре с Opicioii и нс найти. Подбросить
218
ему какую-нибудь едва намеченную тему — вес
равно что завзятого пловца летом привезти к морю:
он сразу бросается в пучину темы с головой, ибо
это доставляет ему подлинное наслаждение.
— Но разве у тем сеть бшлрафии?
— Разумеется, — отвечал он. — Они живут в
пас точно так же, как и мы живем в мире,
переживают происходящее с нами, в том числе и
самое ужасное, подобно тому как мы сами живем
со своим обстоя тсльством. Бываю! темы счастли-
вые, бывают и несчастные. Опи, как и люди, имеют
своп судьбы н проходя! жизненные никл!.!: детство,
нору цветения, или акте. и период распада. Являясь
поначалу просто трои ума, «чем-то нсносрсдс тлен-
ным», в дальнейшем они Moiyi стать истовыми,
сравнимыми с релшиозной страстью; более того,
они способны обернуться одержимостью, манией.
Затем они теряюi былую эисршю, становятся ане-
мичными и, наконец, окостеневаю!, действуя в нас
попросту механически. В таком состоянии темы
напоминают стреноженных коней. Дня писателя они
мо!ут стаи, настоящим несчастьем, если не удается
избавиться от подобных реликтов: ведь бывает и
так, что из них, как из трухлявых иней, появляются
свежие побеги, в то время как автор изживших
себя тем уже утратил способное и> непосредственно
и полномасштабно носин а и. их. Тема являе тся
счастливой тогда, когда сс акте случайно совпадает
с имеющимся в нашем распоряжении досужим врс-
219
мепсм для занятия сю. Вам нс приходилось порой
ощущать странную уверенное и» в том, что вы смог-
ли бы сильно влюбиться в женщину, однажды
встреченную вами, если бы имели для этого необ-
ходимый досуг? Подобно этим нсвлюбпвшимся, по-
тенциальным влюбленным нередко самые подлин-
ные темы, рожденные в душевных глубинах писа-
теля, так и нс появляются на cbci.
Boi и вы, — продолжал он, — упрекаете меня
за обилие запропастившихся куда-то тем. В первой
книге моей молодости я было вознамерился напи-
сать несколько «Спасений». Но закончил только
«спасения» об Асорпнс и Барохе, а остальные так
и остались в зачаточном состоянии. Я и сейчас
помню их все: «Как Мигель де Сервантес видел
мир?», «Пакпро, или О бос быков», «Оборотная
сторона рабочего движения», «Размышление о тан-
цовщицах». Последнее, о I носящееся к эстетике
танца, я замыслил в 1912 году, то сеть еще до
того, как сам научился лаицсвать; был там н очерк
«Мыслитель из Ильсскаса», в ко юром я попытался
совместить два плана — размышления о герое
картины Эль Греко «Святой Ильдсфонсо», нашед-
шей приют в больнице Де ла Карндад в названном
местечке, и о допе Хулиане Санс дель Рио, про-
ведшем здесь несколько jici в размышлениях и в
занятиях по утрам гимнасткой на шведский манер
на выжженной солнцем толедской лужайке. Обе
фшуры сближало одно общее свойство: вспомните.
220
как выглядел Св. Ильдефопсо2. У этого клирика
был вздернутый пос, словно специально приспособ-
ленный для вынюхивания идей: он обладал, так
сказан», верховым чутьем: неслышно передвигаясь,
как бы паря над землей, он «включал» свой нюх
н с пером «наперевес» нападал на идеи и закалы-
вал, пли нет, даже прикалывал их, гочь-в-точь как
коллекционеры пришпиливаю! бабочек к белому
лиспу ватмана. Я нс припомню кар!ины, в которой
образ Мыслителя был бы представлен более ючно.
«Pcnsoso duca» Микеланджело3 — это, скорее. Оза-
боченный, а «Мыслитель» Родена4 если п мыслит
о чем-либо, го наверняка об акробатическом сальто,
которое собирается проделан».
Если перенеслись из времени Св. Ильдефопсо
в XIX век и задаться вопросом — мыслили в
Испании этою времени пли iici. то, как мне
кажется, пришлось бы ответить отрицательно. Од-
нако, говорят, чю начиная с 6()-х или 70-х годов
один господин но имени доп Хулиан Сапе дель
Рио время от времени укутывался в свой плащ и
превращался в мысль\
В «Мыслителе из Ильсскаса» среди прочею мне
пришлось уделить внимание разъяснению одною
эпизода, о котором как-то поведал доп Франсиско
Хииср дс лос Риос0, бывший, как известно, уче-
ником Санс дель Рио. Дело в том, что после смерти
последнего в сю бумагах Хииср натолкнулся на
неоднократно повторявшееся сочетание букв
221
«M.C.Q.F.». Перебрав немалое число гипотез, он
нашел разгадку, но только... в бумагах самого Сане
дель Рио. Этими буквами начинались елова в ла-
тинской фразе, резюмировавшей его многолетние
раздумья о том, как необходимо относиться к
испанцам: «Mitis cum quadain fc rod fate»1, to ecu»
с ними следует обходиться мягко. но... с известной
суровостью. Все перечисленные мной «Спасения»
ведут свое происхождение hj 1913 года.
— Как-то я сказал, что у вас есть задуманные,
но так и пе опубликованные киши, а есть еще и
такие, которые вы заранее пс планировали, по тем
пе менее написали и издали. О первых я сказал
бы, что их хочется написать, а о вторых, что пх
пишу! с удовольствием. Среди киш первого ряда
есть одна, о которой вы пс однажды говорили мне:
сс название «Ухажеры». Как правило, ваше перо
обнаруживает пристрастие к кишам, которые хо-
телось бы написать, отчего па многих страницах
написанных вами рабоз появляются свои ухажеры.
— Из того, что я нс сумел тогда написать, с
особым сожалением вспоминаю о «Странствиях
Сида»: из этого замысла удалось осуществить лишь
малую часть — первую главу, — включенную затем
в первый том «Эль Эспектадора». Иногда, пере-
листывая старые рукописи, я па талкиваюсь на тет-
ради, целиком заполненные заме!ками, которые я
делал в состоянии тогдашнего, конечно же, неза-
бываемого духовного подъема. Но. вообще говоря.
222
больше я пе намерен издаваи, книг на темы путе-
шествий.
— Значит ли это, что вы пе вспоминаете давно
забытые темы?
— Время от времени незнакомые мне, по, судя
но письмам, разделяющие мои мысли читатели, пе
довольствуясь обещанным, спрашиваю! меня об
этих гемах. Болес того, требуют, чтобы я обяза-
тельно давал им вторую жизнь в моих нынешних
работах, как будто я прежде их прилюдно обезгла-
вил на окраине какого-нибудь города.
— Хотелось бы знать, о какшх именно гемах
вы говорите.
— Особенно настойчиво спрашивают об объяв-
ленной, по еще нс написанной книге, которую я
назвал «Пейзаж с дикой козочкой на заднем
плане >Л
— Не удивительно! Такое название выглядит
загадочно и напоминает главу из «Эль Эснектадо-
ра», которую вы назвали «Молчание, Великий брах-
ман»9. Читатели, естественно, ожидают, что «Ве-
ликий брахман» в один прекрасный день заговорит,
и вы отвезите на вопрос о наиболее подходящей
форме сю волеизъявления, который сами же и
поставили: что эго будет — диалог, мемуары, но-
велла?
Нс сдержавшись, вновь спрашиваю Opiciy:
— Значит, все-гакп новелла?
Орзera уклоняется от прямого ответа:
223
— Если темы, о которых творилось, пс реа-
лизованы в книгах, беда невелика. Буш» мои сверс-
тники великодушными, они бы напоминали мне об
обещанном, тогда как утрата снисходительности
сродни короткой памяти.
И всё же, наконец, он уступает нажиму с моей
с।ороны. Но пс скрывает ужасною неудобства,
которое при лом испытывал... На другой день он
сказал:
— Дружите! Вы вынудили меня перечитан»
написанное мной. Я как-то вывил вам, что почти
никогда пс делаю лого, причем вовсе нс из прин-
ципа. Tyi — другое: по-моему, достойно внимания
все, что нишмает какое-то значимое мело в эво-
люции моего творчества. Однако на первом меле
для меня — ю, что будл. Поэтому в своих
произведениях я всегда бичевал жену Лота10, кото-
рой, вообще говоря, тоже безразлично прошлое,
ибо пропшое важно только из будущего и для
будущего. Памязь — всего лишь отдача, возникаю-
щая при стрельбе из ружья, пряженного надеждой.
— Неужели то же переживаю! и старики? Ведь
в пих воспоминание живет само по себе, ибо
надежды-то уже пет.
— Конечно, и это только подтверждает мою
мысль. Поэтому я и назвал старость ружейной
отдачей. Старость означал, что жизнь выстрелена
целиком.
И продолжал:
224
— Как-то одно издательство собрало вместе все
мои сочинения. Кажется, вам зга история извест-
на... Так вот, года через два оно решило их
опубликовать, однако я так и пс получил подтверж-
дения этому намерению. Между тем случилось так,
что я должен был пофузнться с головой в политику
и на протяжении двух лез, если, разумеется, пе
считать лекции в Универснicic, пи единой минуты
пс мог посвятить научным занятиям и, понятно,
моим темам. Едва ли кто-нибудь подозревал тогда,
какую досаду это вызывало во мне. Вы помните,
конечно, как незадолго до моею ухода с кафедры,
то есть еще до 1929 года, я почувствовал более
настоятельную, чем когда-либо, потребность «уеди-
ниться», покинуть друзей, отказаться от всего,
чтобы стать «родителем» серьезных трудов. А про-
изошло всё наоборот: более нослсдовательпо, чем
в друшс времена, я «вышел из себя», чтобы под-
вершу гься «заточению» в крапинах своего творче-
ства. В эти два года я в конечном счете всерьез
зслсспо ыболсл; болезнь npoiрессировала по мерс
ушублеппя моего творческого заточения... И вот
именно тогда издатель потребовал от меня написать
Предисловие. Цслььх два года мешкал и пашел-таки
«удачное» время для этого заказа — мои самые
безмятежные дни!
Я не читаю своих сочинений, я иду дальше...
Разве что но воле случая или уступая давлению
читателей, впрочем, вашему тоже, я заставляю себя
225
перечитать какой-нибудь куеок текста. И... в этой
связи позволю себе высказаться более откровенно.
Вообще говоря, меня отделяет оз написанного мной
такая дистанция, что если бы не доводилось осве-
жазъ в памяти содержание моих работ, то, пожалуй,
я мог бы принять их за труды, написанные чужой
рукой. А теперь... об откровенном. Порой мне
кажется, что они. эти работы, воплощают в себе
лучшее из того, во что я верил в тс, уже смутно
представимые времена. Возникаем ощущение, будто
меня, в сущности, никто и нс читал вовсе, даже
самые близкие друзья. Я вижу эго по ним, а совсем
пе потому, что считаю их забывчивость только
результатом неглубокого прочтения моих работ; я
усматриваю в этой забывчивости тяжкий симптом
разлада их духовного мира. Однако оставим это,
ибо данная тема из числа наиболее трудных.
Вы знаете, я боялся, что меня забудут и одно-
временно боялся умолкнуть. Но продолжал посто-
янно расширять свое исследование гемы «О точке
зрения в искусстве»11.
— В этом очерке, — говорю я ему, — вы
исследуете только живопись, хотя сю название
подразумевает подход, применимый ко всякому ис-
кусству.
— Вы нравы! Но ведь данная работа — лишь
первая глава...
— А как бы вы распространили свою теорию
точки зрения на остальные искусства?
226
— Разумеется, у меня есть наброски, относя-
щиеся к последующим разделам исследования.
Значь бы только, куда они запропастились. Со мной
обычно случается одно и то же. Набираются горы
заметок, набросков, по настолько пуганых, что,
садясь за стол, я предпочитаю брать то, что ока-
зывается под рукой, а уже потом, в более спокой-
ной обстановке, пытаюсь отыскивать остальные на-
броски, прямо относящиеся к делу.
— В книгах прошедших лез не истощалась
гема художественной деятельности, во всех ее про-
явлениях. А вог в последних трудах вы целиком
отказались о г нее.
— Не я одни: гемы искусства покинули мир,
я же только следую Природе и поступаю так в
соответствии с заветом Гёте.
— Вспоминаю, что вы объявили об упадке
искусства, об изменении публичной художественной
восприимчивости в статье «Апатия по отношению
к искусству»12, написанной довольно давно; со всей
решигсльиостыо вы предсказали также смерть re-
al ра в «Хвале “Летучей мыши”»13. Вы пророчески
предсказывали многое, что впоследствии произошло
не только в искусстве, по и в политике, в пауке,
в философии. Вспоминаю вашу лекцию — когда
же это было? нс в 1911 ли году? — о «бесконеч-
ности» в физике, вспоминаю и журнальный
очерк — кажется, около 1924 года — об упадке
Лиги Наций.
227
— Видите ли, я являюсь противником Лиш
Наций, поскольку, как говорится, обеими руками
голосую за единство Европы.
— Та статья, «Апатия по отношению к искус-
ству», помнится, вызвала молчаливый... скандал.
— Видите ли, предсказывая что-либо, всегда
необходимо иметь в виду, что ты неминуемо заде-
ваешь тех, кто ие желал поступаться сегодняшним
днем. Тот, кто предсказывал наступление каких-то
событий, сам пс в состоянии сделать что-либо, что
препятствовало бы их приходу. Полому такое пред-
сказание способно оскорби и», а порой даже уби ть.
Такова символика смерти пророчицы Кассандры14.
И слава Boiy! Ведь пророк ни па что пе годится.
Важно избегать, а пе предрекать...
— Давайте вернемся к «точке зрения в искус-
ствах». Можно ли применить эту теорию к другим
искусствам? Мне не кажется, что, например, в
области музыки вы смогли бы повторить путь,
который прошли, исследуя историю живописи.
— Я пе moi у похвастав» глубокими познаниями
в музыкальной технике, и хотя нс вижу необхо-
димости в таких познаниях дня юго, чтобы иметь
право говорить об искусстве, тем нс менее извест-
ный минимум непосредственного знакомства с тех-
нической стороной зого пли другого искусства при-
дал большую доказательность суждениям о нем.
Удивительно, ио до сего времени пс написано
ничего определенного и ясного о музыке. Напротив,
228
чувствуется некая неуверенность но отношению к
явлениям музыкальной культуры, обязанная стрем-
лению опираться в повседневных музыкальных при-
страстиях на определенный образец. А это пре-
вращается в ар1умепт ad homincm1* Против музыки,
но пе считаете ли вы, что такого рода ар1умситы
являются, как принято говорить, вполне недостой-
ными пауки.
— Ав литературе?
— В литера гуре точка зрения оказывается точ-
кой «творения», если позволите мне употребить
это слово. Подобно тому как художник пишет
картины из онределейного места в пространстве,
так п литератор наговариваем свои произведения из
некоего места. Однако в литературе это место не
пространственное. а духовное, это — духовное про-
странство, некое человеческое бытие, некое я. Ес-
тественно предположить, что любое произведение
литературы кем-то высказано, следовательно, эво-
люция этого произведения зависим oi того, каков
его рассказчик. Поэтому как в живописи мы пре-
следовали цель перемещения точки зрения от объ-
екта к субъекту, гак и при рассмотрении эволюции
поэзии и изящной прозы нам следуем руководство-
ваться подобным же подходом.
Я, которое предполагается, когда заходи i раз-
говор об архаичных литературах, — продолжал
Ортега, — пс является индивидуумом, пишущим
или компонующим произведение литературы; нс
229
является это я и выражением человеческого рода.
Нет, я — это Бог, вдохновляющий человека: го-
воря, человек предполагает, что его усгами глаголет
Бог. Поэ'1 начинается как чревовещатель, произ-
носящий слова Бога. А йогом он перестает быть
Богом и становится музой. Греческая и латинская
эпика начинаются с того, что приписывают свою
поэзию музе. Впоследствии субъект говорения ста-
новится представителем людей, но пока всего лишь
родовым, абстрактным человеком. Я бы назвал его
ирсхЬсссиопальпым союзом, глаголющим в человеке,
он — рапсод, бард, пророк, генерал, законодатель,
а то и вообще самый что ни па есть абстракт
без каких-либо придаточных определений: поэт в
собственном значении этого занятия, поэт как та-
ковой, а не Некто, являющийся поэтом от случая
к случаю.
Такое превращение чревато курьезом. Вознаме-
рившись творить литературное слово, литератор
прежде должен сотворить персонажа своего романа,
то сеть некое я, которое должно выступить от липа
авторскою я. Так что любой писатель неизбежно,
и в первую голову, является романистом в собст-
венном лирическом смысле. Поэтому мне показа-
лось бы экстравагантным намерение представить
историю литературы как эволюцию этого романного
персонажа. В соответствии с таким намерением
любой литературный жанр в его основе следует
считать романом. Небезынтересно заметить, что,
230
когда за пиро берется индивидуум без воображения,
например врач или ученый-эксперимептатор, такое
писательское начинание рождает тоску; причиной
этого является его неспособность создать персонаж,
который бы заговорил; в конечном счете такой
горе-литератор, как если бы он сбился с пути,
потерпел крушение, вздымает руки вверх и сооб-
щает: «Мы засвидетельствовали...» Множественное
число есть не что иное, как знак обескураженности,
потерянности человека без воображения, ищущего
защиты в анонимности массы.
— А вы могли бы проиллюстрировать приме-
рами свою теорию?
— Вам, конечно же, известно, что я считаю
сущностной чертой древнего мира недостаточную
индивидуацию10 |рсчсского и латинского человека.
Вспомните мою заметку «О торжествующей искрен-
ности»17, одну из статей, практически ие замечен-
ных чипа гелями, хотя я сам отношусь к ней с
известным пристрастием. Я писал там, что древний
человек в особых случаях непременно находил
опору в гом, что можно было бы назвать осовре-
мениванием; этот «модерн» вызывал также измене-
ния в субъекте, которому автором назначалась роль
говорящею от своего имени: туг родовой, абстракт-
ный субъект совпадал с личностью автора. Подоб-
ное совпадение очевидно и у Св. Ашустина. являв-
шего собой, вис сомнения, неожиданный росток
иововрсмсиностн на излете античною мира. По
231
существу, Св. Августин предвосхищает великое от-
крытие романтизма, заключавшееся в стремлении
достичь совпадения персонажа, которому определе-
на функция говорения, и активно действующего
писателя. Св. Ав1устин говорил изнутри собствен-
ного я, и это вызывает потрясение в античном
мире. Он нс только пишет собственную исповедь,
то есть работает в жанре, в котором точка «гово-
рения» строго совпадает с реальной деятельностью
этого слуш Господнего; важно, что все его твор-
чество па самом деле есть исповедь18 (в гой же
мере исповедью является творчество Шатобрпана’9).
Поэтому оно звучит в полный голос. Его стиль —
это откровенное, хотя и довольно замысловатое
стенание.
— Значит, в романтизме следует видеть момент
полною совпадения лих факторов?
— Не надо торопиться с выводами. То, что там
произошло с говорением, указывал па важность
романтизма в истории литературы: романтизм есть
восстание (нс случайно он во шикает вслед за
Революцией) прошв «цехов» и И lais20. Роман-
тизм — это либерализм в Jiiiicpaiypc. Возможно,
Гете п Шатобрнан первые сознательно и смело
предлагают самих себя в качестве персоны, которой
поручается говорить от их лица. Ведь Ренс21 —
эго сам Шатобрнан. Но пс шачит ли это, что
персонаж, всё решительнее совпадающий с реально
действующим я, сам всё в меньшей степени явля-
232
ется персонажем романа? Ncquaqianii22. этот пер-
сонаж только усложняется и становится более жиз-
нерадостным. Современник действующего в исто-
рическую эпоху стиля, который побуждает его вы-
бирать в качестве точки «говорения» свое я,
собственно, и начинает с изобретения собственного
я: с волшебной легкостью он создай ih себя такой
воображаемый персонаж, каким ему хотелось бы
быть. Ну, а если кто обделен талантом, то доволь-
ствуется тем, чю берет какой-либо роман или
персонаж прошедших времен и применяет к ним
ретушь. Разумеется, результа! оказывается трагичес-
ким, даже трашкомичсскпм. В самом деле, пред-
ставьте, что современный писатель взялся за изо-
бретение персонажа, который был бы способен
проговорить ею произведение; в качестве такою
персонажа он должен выть собственную персону,
то есть превратиться в новеллиста самого себя, в
личное и» деформированную, ^гримированную, про-
тивоестественную по отношению к нему, и эту
персону выставить oi лица своих произведений;
Tpaiпкомичсской эта ситуация становится потому,
что писатель должен будет невольно «волочь» сле-
дом за изобретенной им персоной свою настоящую,
так сказать, сермяжную реальность; эю превращает
аффектированную реальность рассказчика в сущее
посмешище; такого рода вещи свое крайнее выра-
жение получают к концу прошлою века, например
у Баррсса23. Во французской ли I ера туре, счптаю-
233
щсйся вполне нормальной (и, как все нормальное,
лишенной снежных инков и зияющих провалов),
можно проследи гь какую-то часть по-настоящему
курьезных процессов подобного рода.
— Надеюсь, вы помните о том, что мне, как
непонятливому школьнику, нужны примеры.
— Пожалуйста, ног вам пример. Какой стиль
пн возьми на протяжении французского XIX века,
всегда его образуют одни и те же компоненты:
эрудиция, ирония и бросающееся в глаза пристрас-
тие к мелодичной фразе, возникающее из каких-то
архаических глубин духа. (Этот набор позволяет
нитрировать возможные возражения опнопептов,
Moiynuix назвать более авторитетные прецеденты
указанной совокупности стилей, чем тс, о которых
я поведу речь.) По-моему, история этого (общего)
стиля такова: его родоначальником был Поль-Луи
Курье24, великий филоло! и эрудит. Стиль Курье
основывается на посылке (любой стиль основыва-
ется на некой посылке, спикчь и сеть предположе-
ние, посылка), что говорящий является господином
своих книг, знающим всё, что в них есть, побу-
женным в их содержание, черпающим в последнем
силы и, следовательно, далеким oi жизни; вместе
с тем оказывается, что в книгп-то он смотрпз
только одним глазом, гак сказан», косит, в го время
как другим глазом лениво поглядывает па жизнен-
ные перипетии, являя пример терпимого наблюда-
теля, который, однако, нс устает плестись вослед
234
за этими перипетиями жизни. Подобная двойствен-
ность точки зрения образует основу вариаций фран-
цузского стиля. У Курье он выглядит несколько
схематично, суховато, а блеск, размах, силу и
страстность приобретает уже у Ренана. Разве можно
попять сочинения Ренана, если не вообразить су-
ществование в его обстоятельствах некоего персо-
нажа? Тем пс менее Ренан в своей жизненной роли
вполне совпадает с воображаемым персонажем, в
руку которого он вложил свое перо... После Репапа
па сцепе появляется Анатоль Франс2*’* (он был
человеком одаренным во многих отношениях, но
ему недоставало животворно!о воображения рома-
ниста) и создаст персонаж. Этим персонажем ока-
зывается сам Айатан» Франс, правда, он одновре-
менно и Ренан, п персонаж романов Франса, всегда
тот же самый, будь это Сильвестр Боннар или
месье Бсржсре. Тут персонаж поглощает Анатоля
Тибо, подменяет его. Персонаж подменяет своего
автора... Ибо об этом персонаже думают, что ему
пет нужды отыскивать своего автора, поскольку в
нем видят самого авюра.
В этом месте Ортега неожиданно натянул вожжи
своих рассуждений.
— И так далее, и так далее, и так далее...
Как видите, данная тема поистине неисчерпаема.
Ведь то же самое можно сказать п об архитектуре,
скульптуре, театральном искусстве. Пожалуй, и о
кинематографе. Имейте в виду, что эта теория в
235
моем творчестве не занимает какого-го особого,
самодовлеющего мссга. Her, я бы назван се цент-
ральной теорией всей моей филос(х|и1и: ее имя —
перепективпзм. Однако я не имею в виду «точку
зрения» в значении идеализма. а совеем наоборот:
перепек тнвизм означает, что видимое, реальность
является также и точкой зрения.
— Последние слова дани начало новой теме,
roil, которую я обошел вниманием, задавая вам
предыдущий вопрос.
— Здесь вам пришлось бы довольствоваться
продолжениями и экстраполяциями, а эго снизило
бы уровень обсуждения темы.
— В таком случае давайте вернемся к тому,
что осталось незатронутым в вашем очерке об
«интересном человеке», а именно чем «интересный
человек» привлекателен для женщины.
— Это весьма деликатная 1сма и овладеть сю
можно, используя, гак сказан», мелкоячеистую сеть,
наподобие тех, которыми ловя! щеглов в окрест-
ностях Мадрида. Эю, конечно, шутка. тогда как
вопрос, затронутый вами, весьма серьезен. Ясно,
чю в истории человеческого рода влияние женщи-
ны с се особыми предночзспиями было весьма
глубоким. Говоря об «интересном, приписка тельном
человеке», я пытаюсь выяснить масштаб, уровень
мужского в мужчине, являюше!ося предпочтитель-
ным для женщины. Другими словами, хочу понять,
существовала ли на протяжении истории какая-то
236
постоянная тенденция в этом предпочтении, пин
же оно было различным у разных народов, в разные
эпохи и в разных поколениях. Надеюсь, вы пони-
маете, что я замахиваюсь на то, чтобы «вынюхать»
одну из самых потаенных тайп человеческого рода.
— Как раз о влиянии в истории женщины с
ее предпочтениями и фантазиями вы написали
самые важные страницы «Заключения» к книге
Виктории Окампо20 «От Франчески к Беатриче»,
а также в статьях, собранных в книжку, которую
назвали «Выбор в любви»27.
— Вы правы, уже в журнальном очерке я
попытался дать вполне конкретный ответ на во-
просы, которые мы с вамп только что обсуждали.
В гом фрашснгс была сделана своею рода заявка
па «микроскоп», с помощью которого только и
можно подступиться к данной теме. В этом очерке*
говорится о трех классах условий, необходимых
для подлинной влюбленное ти; к их числу относятся:
восприятие индивидуальных качеств личности, чув-
ство, возникающее при восприятии этих качеств
и становящееся прочной доминантой психики, и,
наконец, структура, конституция души. Настоящая
любовь, таким образом, требует, чтобы имел место
ряд вполне конкретных данных во всех грех клас-
сах. Вы помните, я писал гам: «Нс каждый спо-
собен влюбляться и нс каждый влюбленный спо-
собен полюбить».
* См. очерк «К психологии интересного человека» в О.С. IV.
237
Интересный человек, несомненно является носи-
телем определенных качеств (или, как их сегодня
называют, «ценностей»), которые, как это естест-
венно предположить, являются для женщины пред-
почтительными. А женщина, как бы мы пи рас-
сматривали ее, то есть либо как индивидуальность,
либо как представителя определенной нации, всегда
оказывается, в большей или меньшей степени, про-
ницательной, чтобы раскрыть в мужчине эти муж-
ские качества. Вот почему ясное представление об
этнически определенном типе «интересного чело-
века» (о торжествующем в каждой из стран Доп
Хуане) позволило бы без труда, в одночасье овла-
деть тайной женщин данной страны. Мы застали
бы женщину in fraganti2*.
Вместе с тем в чем-то «интересные мужчины»
разных стран оказываются похожими, что дает нам
право наметить итоговую схему фшуры «интерес-
ного человека».
Думается, что в конечном счете я вправе наме-
ренно заострить данный вопрос. Итак, какие «цен-
ности» в мужчине кажугся предпочтительными жен-
щине? Сразу оговоримся, что из рассмотрения ис-
ключается брачный союз, поскольку женитьба не
имеет ничего общего с любовью, разве что per
accident29. У женитьбы свои корни — социальные,
экономические и так далее. Так и должно быть.
Брак есть гражданский институт, и как таковой
его нельзя изучать, судить о нем или оценивать,
238
глядя на него изнутри личности, что было бы
естественно при рассмотрении любви; брак необ-
ходимо видеть с позиций коллективной жизни, к
которой брак, собственно, и принадлежит. Как бы
вам пи хотелось, но но своему значению брак,
являющийся «очагом», «внутренним миром» семьи
и г. н., имеет мало общего с интимными отноше-
ниями, и это — чистая правда. О браке следует
говори 1Ъ в тех же выражениях, что и о парламенте,
судопроизводстве или избирательной системе.
Но вернемся к нашей теме, к вопросу о том,
что женщина предпочитает в мужчине. По-виднмо-
му, она предпочитает нс тс качества, которые
отличают математика, профессионального адвоката
или блестящего ученого-физика. Женщина влюбля-
ется ие в эти специфические свойства; точно так
же опа пе влюбляется в какой-то из талантов, с
пашей точки зрения предпочтительных в мужчине.
Не верно и го, что опа влюбляется в мужскую
красоту. Эго большой вопрос, и я подробно об-
суждаю его в той самой книге, о необходимости
завершить которую вы мне постоянно говорите и
из общего объема которой пять пли шесть лет тому
назад вы издали полторы согни страниц большого
формата, к тому же напечатанных убористым текс-
том; я назвал их «Этюдами о любви»*. Эта работа
недавно издана в Германии, здесь же мне не хо-
* Публикуется в О.С. V.
239
телось бы публиковать сс до тех пор, пока я пс
допишу оставшиеся полторы сотни страниц.
— Несмотря на настоя тельные просьбы в про-
шлом пс завершать эзу кишу, что вызывалось
желанием иолучшъ се целиком, сегодня я призна-
юсь, Mio предпочел бы сто пятьдесят орании,
которые вы, по-видимому, скоро пашине гс, ста
пятидесяти страницам, написанным прежде. Нс
знаю почему, хотя догадываюсь, что эго вообще
связано с определенными годами жизни. В тракта-
тах о любви хранятся как бы сцеженными самые
прекрасные и зрелые годы жизни мужчины, кото-
рый создаст трактат, и женщины, которая сама
является трактатом. Впрочем, я отвлекся и готов
слушать вас дальше.
— Отчего влюбляется жен ши па? Или, что то
же самое, как мужчина влюбляется в женщину
прияпюго облика, а женщина — в мужчину с
«доброй» душой. Пожалуй, это слово лучше всею
передает смысл того, что я хочу сказать.
И все же то. что я хочу сказать, очень непросто
выразить, ибо оно буквально выпадает из ноля
зрения и ие удерживается пи в одном слове. Ис-
следование об «интересном человеке» само по себе
масштабно, ио... ведь и мы разговариваем довольно
долго. В последнем номере нашего журнала вновь
нашлось место для рекламы моего усердия рабочей
пчелы, дружище Вела, а передо мной самим рек-
ламируют себя актуальные для меня проблемы,
которые кажутся мне более интересными, чем «пн-
240
тересный человек». Вам не кажется, что настало
время заканчивать признания? Ведь с каждым сле-
дующим шагом тема всё больше повисает в пустоте,
всё заметнее сворачивается в знак вопроса. В самом
деле, что такое то, чем обладает мужчина с доброй
душой? Вы знаете, одною заявления такого рода
достаточно, чтобы вызвать глубокое возмущение
со стороны всех глупцов в нашей стране и, говоря
откровенно, временами также и с нашей... Все
эти пссвдонолитнки, пссвдоврачи, нсевдонрофес-
сора, нссвдонптсллигенты, неспособные сонскивать
истину, занимают но отношению к пей весьма
своеобразную позицию: они способны только воз-
мущаться. когда опа являет себя перед ними; у
этих людей скверная, неисправимо скверная ду-
шонка. Поколение, приближающееся сегодня к
своему двадцатннягнлетпему рубежу, с историчес-
кой неизбежностью побуждается к восстанию про-
тив всей этой публики с ее душами, вызывающими
ужас. Так что воспринимайте эти слова как еще
одно пророчество...
* * *
Разговор закопчен, как заканчиваются любые
разговоры — неожиданно, и потому лишь, что
настало время завершать беседу, как если бы бе-
седа, наподобие какого-нибудь ли тсра зурпого жанра
(драмы, романа, переписки), предполагала строго
определенные временные рамки. Как всегда, раз-
241
говор с Ортегой оказался обогащающим, плодо-
творным, сверхизобильным. Ортега относи гея к по-
роде люден, неизбывной в пашей Испании, влияние
которых сказывается в большей степени через про-
изнесенное ими слово, через разговор, нежели через
слово написанное, через кишу, хотя и печатная
продукция тоже является исключителыю действен-
ной. В этом я вижу очень испанскую, очень че-
ловеческую черту; по-моему, настоящий испанец
придаст исключительное значение человеку — че-
ловеку, одаренному душой, человеку из плоти и
крови, сегодняшнему человеку, идущему рука об
руку с другими людьми. Я, разумеется, стремился
необходимым образом строить нашу беседу, своими
вопросами направлял Орте 1 у к разговору па опре-
деленные гемы; однако разговор (подчеркиваю, раз-
говор как литературный жанр) обладасз собствен-
ными законами: он начинается вполне предвидимым
образом, а заканчивается нередко неожиданно, пре-
рываясь сразу и вдруг. К стилю беседы необходимо
отпосшься уважительно и чрезмерно нс форсиро-
вать разговор. Поэтому несмотря па то, что ин-
тересовавшая меня тема и нс была прослежена
нами до конца, беседа с Ортсюй получилась ин-
тересной, наполненной идеями и предвидениями:
она полностью удовлетворила меня.
242
Олег Журавлев
ГЛАВНАЯ КНИГА
X. ОРТЕГИ-И-ГАССЕТА*
Читатель этой книги, вероятнее всею, никогда
прежде не слыхал о се существовании. Другое
дело — политический памфлет «Восстание масс»
или очерк «Дегуманизация искусства»1, сделавшие
известным и даже модным имя испанскою мыс-
лителя Хосс Ортсги-и-Гассста (1X83—1955).
Действительно, судьба «Размышлений о “Дои
Кихоте”» складывалась драматично с самою начала.
За I ромовыми раскатами выстрела в Сараево, раз-
давшеюся ровно через неделю после тою, как с
печатных машин тшклрафпи студенческого городка
Мадридского университета сошли последние листы
«Размышлений», нс было услышано «главное
слово», произнесенное Ортегой на исходе третьего
десятилетня сю жизни.
Впрочем, прозрения и надежды автора «Раз-
мышлений», казалось, с войной в одночасье утра-
тили смысл и уступили место глубокому разоча-
рованию, повлекшему спад сю творческой и но-
ли шчсской активное in2. С начала же 20-х годов
в идейном «портрете» Ортеги, почти одолевшею
* Полный перевод настоящей киши на русский ял.1К был
швершен в 1992 г.
243
собственную меланхолию и неприязнь к политике,
обнаруживаю гея новые и резко выраженные черты.
В «Теме нашего времени»3 (1923) испанский фи-
лософ ставил перед читателем поистине глобальную
проблему (тему): здесь обосновывалась настоятель-
ная необходимость радикальной мировоззренческой
переориентации «западною человека» — от отда-
ленных исторических целей и монументальных со-
циально-политических upoipaMM к ценностям по-
вседневной жизни. Автор писал о важности куль-
тивирования настоящего и решения сю проблем
также в настоящем.
«Тема нашего времени» определила на полтора
десятилетия направление и характер исследований
Орте in, как бы оттеснив па второй план «испан-
скую тему». Как по преимуществу член европей-
ского философского клуба Ортега становится из-
вестным и за рубежами Испании4. А в «Размыш-
лениях» всё больше видят нечто экзотическое и нс
имеющее отношения пи к философии, ни к эсте-
тике''. Возможно, подобной реакцией объясняется
озабоченность испанского философа гем, что за
образами и метафорами его первой книги читатели
нс заметили не просто филос(х|)1Ш, а новой фило-
софии, значение которой выходило, но сю убеж-
дению, за ipainiiibi «испанских обстоятельств».
Вместе с тем Ортега. как мы помним, настаивал
па гом, что именно «испанские обстоятельства»
были важнейшей инстанцией, давшей дойную жизнь
244
его мысли, которая целиком являлась экспозицией
и реализацией, развитием основоположения ею ра-
циовигалистической философии «Я есть я и мое
обстоятельство», впервые сформулированного как
теоретическое положение в «Размышлениях о “Дон
Кихоте”»0.
«Размышления» — это подлинный исток фило-
софии Ортеги и ее парадигма; к пей он постоянно
обращался па протяжении всего творческого пути,
сверяя с «Размышлениями» последующие разработ-
ки и корректируя новые идеи. Ои был и до конца
оставался философом Испании.
В этой небольшой по объему книжке читатель
почти пе встретит заявленного автором в Преди-
словии перечня деталей, характеризующих страну
и жизнь ее обитателей. Ведь «Размышления», едва
начавшись, завершались уже па Первом размышле-
нии. Но и без этих деталей в кише представлено
в чрезвычайно концентрированном виде духовное
прошлое страны и ее актуальные проблемы, осмыс-
ленные с позиций радикальною либерализма.
Сама действительность Испании помогала спрес-
совать эти мысли в возглас ipcBoin и надежды:
«Что опа такое, Испания?!» «Испанские обстоя-
тельства», явившиеся почвой, па ко юрой выросло
«поколение 1898 года»7 и его идейные наследни-
ки. — это собирательное имя вопиющей отсталости
страны, засилья реакционных государственных
структур, застоя в культуре. Наконец, это рестав-
245
рация Бурбонов как скорбный итог бурной и нро-
ipccciiBiioii истории страны в XIX в. Масштаб
впугрииспапскою «раздора» уступал разве что раз-
дору всемирному, вызванному первой мировой вой-
ной.
Страницы книги, посвященные ненависти и
злобе, олицетворявшим распад целой национальной
жизни па сс фрашенты, впечатляют. Сепаратизм,
нронуиспамьспгос (pronunci ainicnloss), карлистскис
войны, идеолошчсская дик 1 а тура церкви, острю!
классовая борьба — гаков дсйспанельный фон ис-
панской «ненависти». В отличие о г великого ан тич-
ного философа Эмпедокла4, Opicia отказывался
видеть в ненависти источник движения. В сю
представлении ненависть — крайнее выражение ис-
торической косноегп, являющейся результатом на-
силия обстоятельств над способностью и волей
парода организовывать свое ближайшее жизненное
окружение «посредством простых, по разнообраз-
ных и эффективных модуляций» (с. 105).
В исторической коснос ти, «рсТрое !плис гике»
Ортега усматривал чуть ли пе атрибут испанского
национального сознания. Ею неспособность к пер-
манентному обновлению приоритетов в соответст-
вии с. новыми реалиями истории привела к тому,
считал он, что уже с позднею Возрождения в
испанской истории нреобладас i «кулыура усилия»,
пссвдогсроичсская, «пыжащаяся» кулыура, не зна-
ющая ясных целей и сообразиых нм средств: куль-
246
тура «без вчера, без рое га», пребывающая в абсо-
лютном актуализмс (е. 90). Ес выдающимися сим-
волами, ее «жертвоприношениями усилию» стано-
вятся монастырь Эль Эскориал и безумный стран-
ствующий рыцарь Дон Кихот со своим
оруженосцем10.
01 «поколения 1898 года» Opicia воспринял и
пропсе через всю жизнь страстное желание всемер-
но содействова гь возрождению родины. «Вся моя
жизнь и всё мое творчество, — говорил он, —
были на службе Испании»11. Вместе с тем в общей
концепции и особенно в выборе средств для се
осуществления он расходился с «поколением» и в
первую очередь со своим учителем М. де Унамуно,
которого он однажды назвал «последней надеждой
Испании». В сравнении с романтической «почвен-
нической» концепцией Унамуно нрофамма Ортсш
выглядела реалистической и функциональной, ири-
том что общей для обоих являлась идея духовного
(iiurcJuicKTyaJibiioro и нравственного) возрождения
как основополагающего условия ирофссснвных из-
менений в друшх областях12. Сущее гвсииос же
различие заключалось в их отношении к внешним
агентам национального возрождения.
С молодых лет Ортегой владело миссионерское
намерение оплодотворить светом современной за-
падной кулыуры сознание испанской «расы». В
этом он оппонировал мессианизму М. де Унамуно,
убежденного в нравственном превосходстве иснап-
247
ской «культуры сердца» над буржуа зной и техни-
ческой кулыурой Европы13. Как-то Унамуно вы-
сказался о необходимости «нснаппзировать весь
мир» 14. Ортега же стремился к новой, «подлинной»
испанской интерпретации мира, в которой значение
прилагательного «испанская» пс отодвигало бы на
задний план, а высвечивало понятие интер-
претации.
В конце февраля 1910 г. в мадридском ежене-
дельнике «Европа», принадлежавшем Ортеге, по-
явилась краткая, в книжный разворот, статья «Ис-
пания как возможность», содержавшая манифест
идей издателя, развернутых впоследствии в систему
концепций п практических (политических, образо-
вательных и т. д.) программ. «Европа, — писал
Ортега, — нс географическое понятие... Когда мы
постулируем необходимость европеизации Испании,
мы не желаем для нее ничего другого, кроме повой
формы кулыуры, которая отличалась бы вместе с
тем oi французской или немецкой кулыуры... Мы
.хотим испанекой интерпретации мира (курсив
мой. — О. Ж.). Для этого пам нужна субстанция,
нужна материя, которую мы должны приготовить,
состряпать сами, короче говоря, нам нужна куль-
тура».
«Вековая традиция и человеческая практика
(ejercicio), — продолжал философ, — отличили от
остальных такие интенсивные секреции духа, как
Философия, Физика, Физиология. Подобно пикам
248
Гималаев, чрезмерное скопление этих “выделений”
духа возвышается и господствует над безграничны-
ми пространствами мира. Средостением указанных
идеальных вершин является Европа как особенная
точка зрения» L\ А два месяца спустя уже в семен-
ной газете «Эль Имнарсьяль» Ортега, сообщая чи-
тателям о задача,х названного еженедельника, окра-
шивал программу «испанской интерпретации мира»
в полилические топа: «Сказан» “Европа” — значил
возопить к университетской системе Испании с сс
пещерной организацией, увековечивающей варвар-
ство... Сказан» “Европа” — значил воззван» к Пар-
ламенту с сто аморальной конституцией... Сказать
“Европа” — значил подразумевать в первую очередь
НрИПЦИН О ТВСТС I ВС!11 юсллI»16.
Итак, важность для Испании культуры, обога-
щенной лучшими «секрециями» европейского духа,
пс являлась для Орлан вопросом. Вместе с тем в
сто лице «европейский миссионер» был пс только
испанцем во плоти, по одновременно и функцией
этой «нлоhi». Просвещение Испании по-европейски
Ортега никогда нс представлял как простую привив-
ку культуры к культуре. Умозрительные, рассудоч-
ные решения этой проблемы его пс удовлетворяли.
Чтение ею трудов даст возможность заключить, что
Ортега, сели позволительно лак вырази п»ся, лелеял
тайну испанской национальной духовности. Это нс
очевидно, если за начало сю фплос(х|)ского труда
принят!», как это нередко делается, «Тему нашею
249
времени», и не вьнывас! сомнений, коль екоро за
точку отсчета берутся «Размышления о “Дон Ки-
хоте"». Впрочем, только ли эти «Размышления»?17
Здесь мы ограничимся лишь констатацией дан-
ною факта, как бы ни был он красноречив и как
бы ин хотелось разобраться с ним с позиций пауки
пли отбросить как пример мистификации. Англий-
ский исследователь Уолтср Старки, одним из пер-
вых среди иностранцев оценивший масштаб лич-
ности и творчества Ортеги, утверждал, что «Испа-
ния (в противоположность странам, развившим
абстрактные философские системы н создавшим
великолепные системы правления па основе кон-
сенсуса (cooperative govcTucinciil)) всегда в своей
истории и искусстве поклонялась человеку из плоти
и крови, индивидуальности во всех ее проявлениях.
Вновь и вновь окидывая взглядом великие эпохи
испанской литературы, перестаешь думать об идеях
или теориях: на ум приходя! непременно характе-
ры, такие, как Доп Хуан, Доп Кихот или Ласарильо
из Тормсса, предстающие нашему воображению как
реальные люди»1*.
На родной земле Ортега надеялся утвердить
Любовь, способную восстановить из фрагментов
целостную Испанию. Это заставляет нас вниматель-
нее присматриваться к его взаимоотношениям с
национальными символами. Ибо провозглашению!
им «критика как патриотическое кинине» требо-
вала видеть в Испании противоречивую реальность:
250
выявляя действительное достоинство «испанского»,
следовало решительно отбрасывать разного рода
предрассудки национальной массовой психологии,
добираясь ради этого до «нижнего белья» этничес-
кого сознания (с. 104).
Хрестоматийный факт: в возрасте девяти лет
больному Хосе вручили первую в его жизни кишу,
великую испанскую Кишу. Впечатление было оше-
ломляющим19: к вечеру мальчик знал наизусть всю
первую главу. Что именно захвалило ребенка, мы
нс знаем. «Размышления» же свидетельствуют о
том, что для зрелого Op 1 ci и это был «духовный
космос» Сервантеса и нанорама испанских типов
и ситуаций, с редким мастерством показанных (ио
не «идсированных» и не «выведенных» из некой
испанской «сущности») романистом. В фандиозном
и противоречивом зрелище Испании сервантесов-
ского «Дон Кихота» Ортега обнаружил «мощь сим-
волических намеков па универсальное значение
жизни» и... отсутствие пдсолошчсских опор или
сети понятий, своего рода фапсиараита, «подло-
женного» под живые карл ины. который способст-
вовал бы пониманию этих «намеков» (с. 100). Но
и в «Размышлениях» Ортеги мы нс находим их
дешифровки: ни Второго ни Третьего размышлений
ис существует в природе, и «спасающее» значение*-0
романа, его способность сорвать покровы с тайны
испанской истории, так и осталось не выявленным.
251
Заметим, кстати, что в роли мессии, пытавше-
гося справиться с данной проблемой, как-то высту-
пил Хосе Гаос21, испано-американский философ,
политический эмшрапт из Испании и одни из
ближайших сподвижников Ортеги. Гаос прослежи-
вает историческую связь между «гемами» эпохи
Сервантеса и нашего времени, однако трактует се
па основе рационалистической традиции как связь
этапов существования и «идеологического» выраже-
ния проблемы отношения разума к действительнос-
ти (разумноети существующего и дейезви гслыюсти
разумною). Такая трактовка оргсгиаиского рацио-
вшализма нам прсдставлясз'ся некорректной, по-
скольку в ней разум и жизнь противополагаются,
что искажает смысл основоположения «Я сеть я и
мое обстоятельство» и ведет к допущению интер-
претации философии Ортеги в духе экзистенциа-
лизма^2.
И все же польза от попытки X. Гаоса дополнить
«Размышления о “Дон Кихоте”» несомненна. Опа
заключается в установлении факта филиации
«Темы» из «Размышлений» 1914 г.23 и в признании
последних как ядра opreiпанского философского
мышления. Подобные взгляды мы находим и в
з рудах X. Мари аса и Ф. Велы24.
Эту точку зрения многократно подтверждал и
сам Ортега. В его 1 рудах немало доказательств
того, что тема «Дои Кихота» об разу сз' важнейшую
часть «неподкупного основания» (cl Ibiulo ill-
252
sobornable) целою мира сю мыслей и чувств. Крас-
норечиво свидетельствовал он об этом, например,
в 1934 г. во Введении к немецкому изданию своих
сочинений: «В 1908 г. минул год моею пребывания
в Марбурге, а в 1911 г. я возвратился гуда снова,
только что женившись. Там в нору майского цве-
тения, в день Св. Германа, родился мой первенец.
Мы с женой назвали его в честь этого святою
Мигелем Германом. Михель — имя немецкого
крестьянина, извечно живущею на земле и ее
заботами. Эго такой гни человека-земледельца, ко-
торый является гумусам, питающим нацию... Но
Мигель — также мой старинный друг, испанец с
головы до hoi , бедняга, странетвовавший ио дорогам
мира и скрывавший за улыбкой — скорби своего
сердца. Но... ведь вам о нем кое-что известно: этот
Михель — Мигель де Сервантес»22'.
Пусть нс введут читателя в заблуждение и ин-
вективы Opreni в адрес короля-учредителя и зодчих
монастыря Св. Лоренцо. Ибо «маленький кельтибер
из Эскорнала»20 искал и находил в этом монастыре
простор и вдохновение для своей мысли. Здесь, в
«суровом царстве камня и геометрических ли-
ний, — говорил Ортега, — поселилась моя ду-
ша»<
В том, что это действительно так, убедился
однажды сю ученик Мануэль Грапсль. Как-то, вспо-
минал он, весной 1933 г. Ортега организовал авто-
бусную экскурсию ipynnw студентов-философов в
253
Эскориал. По дороге к монастырю пятидесятилет-
ие! о мэтра, казалось, переполнял юношеский задор,
па веем нуги звучали песни, и ыисвалой неизменно
был сам Ортега. По приезде па место мы, iiimiei
Грапсль, услышали от пего настоящее «размышле-
ние об Эскориале». Чувствовалось, что дух Ортеш
смешался с тамошним воздухом, гак глубоко сумел
он раскрыть перед слушателями величие и истори-
ческое значение монастыря с высоты своей куль-
туры.
В одном из офомиых залов монастыря-дворца
философ воскликнул: «Какой! восхитительный ка-
бинет!» На что ею помощник Ксавьер Субири, в
будущем самый знаменитый из его учеников, при-
обретший склонность к r/7z/ minima2* за годы жизни
в кельях Духовной семинарии, возразил: «О нет, я
предпочел бы маленькую комнату, такую, чтобы в
ней поместились разве что полки с книгами. Меня
ужасает сама возможность мыслить в таком oi ром-
цом пространстве, холодном и открытом, как если
бы я находился на перекрестке дорор>. Субири,
подчеркнул Грапсль, невольно выявил различия в
своем и своею учителя видении мира, определив-
шие характер их философских идей.29
* * *
Верность «неподкупному основанию» своего со-
знания и труд во имя «испанской интерпретации
254
мира» определили общее направление и основные
особенности «философствования» Ортсш-п-Гассста.
Кто-то задастся вопросами: а что, собственно,
из всего сказанного следует? Какого рода филосо-
фия может прорасти из «неподкупного основания»?
Наконец, разве бедным был мир эмоций и чувств
И. Канта или Э. Гуссерля, творивших философию
как cipoiyio науку? Отвечая на эти и на возможные
другие вопросы, мы констатируем, основываясь на
общем знакомстве с текстами трудов Ортеги, по в
первую очередь па внимательном прочтении насто-
ящей книги, что Ортега вообще нс создавал како-
го-то философского учения, которое укладывалось
бы в рамки того или другого «набора» гииолош-
чсских признаков. Его намерения и результат их
воплощения нс выходили за фаницы философст-
вования о культуре или, говоря более строго, за
фаницы философии испанской культуры. Что же
до использованного им арсенала профессиональной
философии, до сего времени гак и нс «заактиро-
ванного» философской критикой, которая, как пра-
вило, рассматривает его через призму этапов эво-
люции философского самообразования Ортеги или
ввиду обнаружения сходств его концепций и поло-
жений известных философий, го этот арсенал, как
пам представляется, служил ему в качестве мсго-
долошческой и теоретической оснастки его фило-
софии кулыуры.
255
Прослеживая шаг за шагом ход «Размышлений
о “Доп Кихоте”», невозможно не отметить суще-
ствование здесь весьма целоетиой и развитой для
столь раннего периода в жизни и деятельности
Ортеш совокупное ш и даже системы взглядов ио
проблемам культуры. Это и сравнительная культур-
но-историческая типология, предвосхитившая ана-
логичные разработки О. Шпенглера, но отличав-
шаяся от последних значительно меньшей привер-
женное зыо виталистическим представлениям и
кульчурно-историчсскому изоляционизму, и концеп-
ция «философии культуры». Oi этих достаточно
зрелых и оригинальных изысканий ведез начало
серия наиболее важных трудов Ортеги — «Атлан-
тиды» (1924), «Дауманпзация искусства» (1925),
«Дух литературы» (1927), «Видение Гёте изнутри»
(1932), «Вокруг Галилея» (1933), «Миссия библи-
отекаря» (1935), «Идеи и убеждения (верования)»
(1934), «Эподы о любви» (1926/27) и, конечно же,
«Восстание масс» и «Миссия университета» (обе
работы 1930 г.). Обшей для указанных сочинений
являлась их направленность на осуществление куль-
турной интеграции в обществе, конкретно — в
испанском обществе предреволюционной и нред-
республикаиской поры.
Иитсфация, или создание иерархически струк-
турированной культуры «расы», вовсе не рассмат-
ривается Ортегой как дело возвышения пли даже
приближения культуры к некоему идеалу, и а ради г-
256
мс. Напротив, on видел в этом самую что пи па
есть реалистическую цель, которую общество долж-
но осуществить для того, чтобы освободиться от
риска попасть во власть интеллектуальной олигар-
хии, тяготеющей к исторической символике, или
же вновь и вновь устремляться к и сосущее твимым
целям. Гарантом же inrrcipaiuiii Ортега, как мы
помним, считал леность.
Ясность рассматривается испанским философом
как виртуальное свойство любой кулыуры. коль
скоро она представляет собой груд рефлексии пли
«выпаривания» духа. логоса из жизненною мате-
риала (с. 24). Иначе говоря, нс сущеегвуез заведомо
более высоких «по рашу» и изначально «перифе-
рийных», или «пенодлииных». кулыур. Любая куль-
тура способна деградировать пли возвыситься. Воз-
вышение сс доспи ас гея, согласно Ортеге, па пути
пeye тайною культивирования груда означивания,
благодаря чему в обществе создастся активная «зона
идеальной и абстрактной жизни», которая как бы
«парит» над прозой жизни при том. однако, усло-
вии, что носители кулыуры ни па минуту пе
забывают о «тактическом», пли ирашагичсском,
характере своего груда. «Парение» культуры над
жизнью преследует цель перманентного корректи-
рования абстракций (идеалов, норм, привычек и
стерео типов массового сознания) и созидания новых
ценностей, сообразных, новым же реальностям, а
также установления их соподчинеппости, или ис-
257
рархии, в новых условиях. При этом учитываются
ис только ценности высшие. Ибо, пишет Ортега,
«логосом обладает и Мапсапарсс» (с. 28).
Труд кулыуры, или интерпретации, есть прояс-
нение, объяснение, или exegesis, жизни (с. 95),
имеющие смысл пе в качестве самоценною занятия,
а как собственные средства «спасения» «обстоя-
тельства» человеческого я, что в рапиовитализмс
означает радикализацию (укоренение) этого обсто-
ятельства человеком или превращение его в нсоть-
смлсмос содержание литеральной жизни. А эго
возможно лишь при условии полнейшего «высве-
чивания» вещей, обращающих к нам свои молча-
ливые лики.
Одновременно «спасение» себя через «спасение»
вещи, становящейся, таким образом, «обстоятель-
ством» я, представляет собой акт или акты чело-
веческою самотворчества, конкретизации личности.
Поэтому учение о человеке, которое иногда рас-
сматривают в качестве центрального в системе
вллядов Ортеги, на самом деле является производ-
ным от его философии кулыуры.
В «Размышлениях» ни аспекты теории человека,
ни социолошческис идеи еще нс выражены с такой
же определенностью, как кулыуроло! нчсскис взгля-
ды. Вместе с тем об определенных тенденциях в
постановке и решении в будущем вопросов, отно-
сящихся к этим областям знания, можно говорить
и здесь. X. Мариас живо и убедительно показал.
258
что ценностная и нравственная ориентация ортеги-
анских воззрений о человеке и о людях происхо-
дила под глубоким воздействием философских
взглядов И. В. Гёте. Образом своей жизни и своих
мыслей Ортега, считает Мариас, «конгениален»
(термин Ф. Брентапо) Гёте, или, лучше сказать,
дружен с великим немецким поэтом и ученым30.
Действительно, из гётевского понимания чело-
века как борца, как творческой личное гн вырастает
идея Ортеги о чом, 41 о «человеку нс дано ничего
собственно человеческого, кроме того, что делается
человеческого им самим»31. И уже отсюда следует
развороз представлений о труде «сбрасывания по-
кровов» с вещей окружения, подразумевающего их
духовное и предметно-практическое освоение и вы-
явление жизненных опор. Влияние Гете сказывается
и в юм, ню «дело» человеческой жизни понимается
Оргсгой пс как изнуряющий, нетворческий труд,
но как «художническое дело», обращение с миром
посредством изысканной чувствительности, напол-
ненное переживаниями любви и ненависти, радости
и дружбы. В Гёте Ортега видел живое воплощение
принципа возвышенной жизни noblesse oblige*2, тре-
бующею от человека «вечною беспокойства, вечной
юности и вместе с чем непреклонной волн устра-
ивать порядок и руководствоваться законом и нор-
мой»33. Наконец, от Гёте шла и важнейшая кон-
цептуальная норма и практический принцип Орте-
ги — жизнь как требование подлинности.
259
Подлинность же ортешапской жизни заключалась
в служении ясности, свезу. Ради этого он «отказался
от богатства, почестей, был гол как сокол и умер,
оставаясь “ничем”, ибо предпочитал быть “кем”, то
сеть “самим собой”»34.
* * *
Созидание кулыуры, основывающееся на посто-
янном «учете» непосредственного окружения я с
целью превращения его в «обстоятельство», оказы-
вается, в свою очередь, безусловно зависимым от
обстоятсльствеииой характеристики человеческого
существования. Ибо, как позднее писал Ортега,
«сущностным фактом нашей жизни... который не-
обходимо принимать как таковой до и после какою
бы то ни было диспута ио повод)' детерминизма
или индетерминизма, является ю, что паше суще-
ствование предстает перед нами образованным
некой совокупностью обстоятельств, обязующих
принять режим неизбежности обстоятельства в
нашей жизни, навязывающих сю нам. Такова паша
Судьба»3''. Конкретной же судьбой каждою чело-
века, как помнит читатель, является «постоянное
поглощение обстоятельства» (с. 27).
В концепции «обстоя тсльства» жизни сс исно-
средствеипой стороне (будь ю индивидуальное или
социальное содержание каждой жизни) Ортега нс
придавал культурного значения. Но, накрепко свя-
зывая зруд культуры путами обстоятельства, он
260
сообщал этому труду ограничительный, «реалисти-
ческий» характер как сто обьсктивнос качество.
Поэтому конкретизация образа бытия окружения
я как средства превращения сто в «обстоятельство^
этою я означает одновременно увеличение опре-
делений бытия и максимальное распространение
«иденрующей способности» я на «абсолютно все»
вокру! пего, полное укоренение, радикализацию
этою всею в я.
Данная перепектнвистская интерпретация жизни
Ортсюй но существу исчернывас! содержание прин-
ципа рацновиталпзма. Формулу жизни как «ради-
кальной реальное!и» Ортега считал единственной
в современной философии жизни и наиболее ясной
в философиях, так или иначе трактующих жизнь,
которая может рассматриваться как рациональная,
а не «смутная» идея жизни и одновременно как
псинтеллекзуалистнческая. а нс ндсолошзировапная
идея разума.
Основное преимущество такой идей жизни со-
стояло, как он полагал, в том, что она соответст-
вовала понятию принципа, или теоретической «мо-
нады», из которой могло быть развернуто полное
объяснение (понимание) бытия. Здесь идея жизни
сформулирована в виде короткою и ясною тезиса
(суждения), доказательность которого следует из
возможное!II «анатомирования» субъекта и преди-
ката до последил,х элсмензов, интуитивно очевид-
ных, то есть постигаемых сами но себе.
261
Далси, в суждении определялась. как мы виде-
ли. эмпирическая «обстоятельственная» природа
жизни — философского принципа. Благодаря
этому, считал Ортега, обеспечивается равновесное
состояние «субстантивных» характеристик, образу-
ющих данное понятие, баланс духовного (субъек-
тивного) и материального (объективного).
Наконец, данное понятие жизни содержало, в
качестве необходимою допущения, существование
друз их «мопад»-жизпсй. поскольку они должны рас-
сматриваться как органическая компонента «обсто-
ятельства» жизни в их актуальном и историческом
аспектах.
Понятие «радикальной реальноетн». как считал
Ортега, в новых условиях восстанавливало в нравах
классическое, античное видение мира как замкну-
того и oipanwiciiiioro в соответствии с действитель-
ными возможностями сто освоения, ио одновремен-
но и «бесконечного» микрокосмоса жизни человека,
в котором сознание, принципиально обращенное
«вовнутрь», с микроскопической дотошностью вы-
свечивает все потаенные закоулки существования и
если и смотрит «вовне», ю также изнутри самою
себя3*’. «Всё, что я вижу изнутри себя, — подчер-
кивал Ортега, — сеть я»37.
Неизбежную трансформацию в направлении
«прилаживания» к такому миру должен был пре-
терпеть и инструментарий, аппаратура, оптика этого
262
видения. Ес решающее достоинство Ортега также
усматривал в способности шпырации сознания.
Читатель, разумеется, выделил мысль Оргии о
том, что «понятие никогда пс было органическим
элементом» испанской кулыуры (с. 99). В «Раз-
мышлениях», наследуя эту особенность этнического
сознания, он ставит ограничения перед понятийным,
го есть логико-теоретическим, но преимуществу
научным анализом испанских реалий, пе доверяя
разуму управление богатством жнзпенроявлепнй. И
наоборот, даст простор живом)7 впечатлению, вос-
приятию, ассоциативному мышлению, метафоре как
инструментам познания и понимания, но меньшей
мере равноправным с понятием.
Иногда эю обстоятельство относят на счет вли-
яния на Opreiy марбургских исокан шанцев, разви-
вавших положение Канга о принципиальной «не-
определенности» (неопределимости посредством по-
нятия) предмета, коль скоро он является объектом
созерцания, то есть дан «внутри чувственности»38.
Не отрицая очевидной связи, заметим, чю и самого
Ортыу интересовала такая постановка вопроса, ведь
у пего, неоднократно и надолго наезжавшею в
Германию, имелся выбор наставников из разных
школ и направлений философии. Он выбрал Г. Ко-
icna. Уместно вспомнить, что уже известный чита-
телю X. Сапе дель Рио, избравший местом назна-
чения своей командировки «за философией»
Геттинген, бывший в 4()-с годы XIX в. «вотчиной»
263
немецких краузистов, также нашел здесь то, что
искал.
И вес же дело заключалось вовсе не в зер-
кальном восприятии Ортегой неокантианства. В
«Размышлении об Эскорпалс» он, но существу,
свидетельствовал, что ездил в Германию пс столько
за доктринами, сколько за философской культурой.
Впрочем, и ее он оценивал трезво, отмечал нс
только высокий уровень разумности и эффектив-
ности при нотенциировании человеческою ума39,
но н гелергсгво, чреватое «интеллектуализмом».
Как бы го пи было, но он пс стал тенью этой
кулыуры.
Совсем наоборот. В «Размышлениях о “Дон
Кихоте”» мы видим методически совершаемое
сближение реального впечатления и понятия, что
подытоживается приданием чувственности идсирую-
шей способности. Вспомним, например, подборку
цитат из Цицерона, Гете и Эмерсона о глазах как
органе понимания (с. 77). Непосредственным побу-
дителем Ортеги к исследованиям в этом направле-
нии явилась пс германская философия, а киша
М. дс Унамуно «О трагическом чувстве жизни у
людей и пародов», вышедшая в свез в 1913 г.
Унамуно нанес последний удар по еще сохраняв-
шимся у Ортеп! иллюзиям относительно способ-
ности (возможности) экенликашвпого разума аде-
кватно представлять реальности, по своей природе
пс поддающиеся сведению к элементной базе и
264
причинам внешнего порядка, например реальности
человеческой жизни, друшх сложных организмов40.
Впрочем, внутренне Ортега был голов к изме-
нению хода своих мыслей. В том же год)' в
мадридском «Книжном обозрении» появилась под-
борка статей под общим заголовком «О понятии
ощущения». В них испанский философ, опирав-
шийся па разработки ученика Э. Гуссерля Г. Гсх|)-
мана в области феноменологической теории ощу-
щения, стремился утвердиться в мысли о возмож-
ности суждения (то есть выведении некоей устой-
чивой связи, закона), основанною па одном только
реальном (презентативном) акте сознания. Такое
суждение, как надеялся Opicia, способно было бы
отразить (на основе или посредством индивидуаль-
ной интуиции) пс только содержание «моменталь-
ного» индивидуальною опыта (видения некоею объ-
екта), но также и сущность этою объекта: ю, что
к сю нространствсшю-врсмсннбму существованию
перед воспринимающим субъектом добавляется от
того, чем объем является сам по себе (обобщенная
характеристика объекта), и (или) то, чем он являлся
в своей особенной «истории»41. С применением
фсномсполошческого метода мы встречаемся уже
в «Размышлениях о "Дон Кихоте”» (разделы «Ручьи
и иволш», «Глубина и поверхность», фрагмент о
потускнелом цвете и др.), а также в шамепптом
эссе «Эстетика в трамвае» (1916). вызвавшем в
свое время немало подражаний42.
205
Ортега заметил Веле, что нее его «размышле-
ния» начинались в 1913 г. (с. 222). С этого времени
ведет начало его понимание философии как «раз-
драженной сферы бытия, ощущающею еебя поте-
рянным и жаждущим сориентироваться в мире», по
вовее пе как «ршулярной» функции сознания43.
Тогда же упрочиваю гея его представления о форме
и стиле философствования, или раздражения жизни,
стремящеюся свершиться в высшем синтезе идей,
чувств и эмоций, названном Ортегой «разрядкой
понимания» (с. IX).
Выдающийся исследователь античной мысли
А. Ф. Лосев заметил однажды, что с уходом из
жизни Платона из обихода философии навсегда
исчезаем мнфоло! нчески-нонятийный стиль фило-
софствования, давая место научной, аристотелев-
ской манере философскою мышления. Действитель-
но, платоновский стиль ос шлея достоянием исто-
рии, и его реставрацию, если бы кто-нибудь
решился на нее, можно было бы оправдать разве
что возвратом общеетва к мифолошчсскому созна-
нию.
Но дело нс исчерпывается только элнм. Ведь с
yipaioii платонизма резко суживаются возможности
философии постоянно и па мши их уровнях ин тег-
рироваться в культуру, связывал» воедино сс раз-
нородные п обособившиеся комнонен 1Ы. Филосо-
фия «освободила» себя и от роли правезвенною
наставника, и oi друшх почетных и важных ролей,
266
оставив себе функцию патрона абсолютной истины
и интегратора паук.
Ортега был среди тех мыслителей XX в., кто
раньше других осознал шпубпость научной, сциен-
тистской скособочснпости в развитии философии
и пытался па широком культурологическом фоне
осмыслить се современную роль. Решение задачи
обновления испанской кулыуры естественным об-
разом привлекаем сю внимание к мировоззренчес-
кой функции философии и к ее прагматическим
следствиям, среди которых важнейшим являлось
фуидамсн шровапис «испанской ин тернретацни
мира». Оггого его обращение к современной версии
платонизма, который он считал важной тенденцией
современной философии44, имело определенный
смысл.
Нетрудно заметить, что при написании «Раз-
мышлений» Ортега руководствовался известным по-
ложением А. Бергсона о юн, что философская
мысль свое лучшее выражение приобретаем в форме
суггестивного (намекающею, внушающею) образа.
Уже в ранних работах Opicra увлскаыся своего
рода «соревнованием» терминов философского
языка, преследуя цель подбора наиболее «живых»,
образных определений, которые могли бы образо-
вать понятийный фонд рациовиталнсмической фи-
лософии кулыуры. «Размышления» представляют
показательный! пример элиминирования традицион-
ных понятий и довольно юикой и кропотливой
267
работы с супсстивными словами-терминами. До-
статочно вспомнить об употреблении слов «по-
верхность» и «глубина» вместо явления и сущности,
«дистанции» вместо пространства, многоликою об-
раза «идеальных пружин» вместо различия, проти-
воположности, противоречия и I. д.
Правда, «Размышления» не позволяю! еще су-
дни» о содержании реформы я лака испанской фи-
лософии. предпринятой Ортсюй в связи с «испан-
ской интерпретацией мира». Разве чю точность и
корректность фраз, ясность рассуждений и прони-
зывающая лотка свидетельствовали о том, что
Ортега нс ставил цели разрыва с традицией. Жи-
вость философского языка нс устраняла, а подчер-
кивала требование теоретической строгости «Раз-
мышлений». Причем, так же как и в друшх про-
блемных ситуациях, побуждение к строгости
исходило из «испанских обстоятельств». Вот что
писал Ортега в январе 1937 1. в известной статье
«На смерть Унамуно»: «Ею желание быть поэтом
вынуждало сю отказываться от любой из доктрин».
А следующие за ним поколения философов «неиз-
бежной миссией ни теллекту ал а» считали прежде
всего обладание «конкретной, недвусмысленной
доктриной, которая, но мерс возможности, была
бы сформулирована в строгих, легко постигаемых
тезисах. Ибо интеллектуалы существуют на земле
пс для Ю1о, чтобы проделыван» фокусы с идеями
и демонстрирован» людям бицепсы своего таланта.
268
а для того, чтобы встречаться с идеями, которыми
могли бы пользоваться в своей жизни друшс люди.
Мы пе скоморохи, а ремесленники, наподобие
плотника или каменщика»4-’'. В целом реформа
языка Ортегой осуществлялась посредством расши-
рения наличествующего словаря композициями и
деривациями слов; включения кулыизмов (терминов
на базе латыни) и вульгаризмов (терминов на основе
разговорной речи), иностранных терминов и при-
дания им признаков кастсльяно; оживления угас-
нувших слов, в том числе и заимствованных в
прошлом, через выявление их этимологии; введения
научных техницизмов там, где это абсолютно не-
обходимо40. Наконец, ему в первую очередь обязана
испанская словесность XX в. широким распростра-
нением жанра эссе в обществоведении и публицис-
тке. Именно в эссе, считал Ортега, жизнь фило-
софских идей прочнее и постояннее связана с
жизненными реалиями, шачптельная часть которых
вообще получает доступ в царство идей только
благодаря этой свободной и демократической форме
философе твовапия.
Изыскания Ортеги в области формы и языка
философетвовапия добавляли активности, иасзуна-
тслыюстн идеям, которые он с замечательным упор-
ством и последовательностью проводил и в рамках
«испанской интерпретации мира», и как один из
провозвестников кризиса мировоззренческих, поли-
тических и иных устоев западноевропейской ци-
269
вилизацпи. Всё эго множило ряды ею сторонников
в гоп же степени, как и ряды противников и
критиков. Нсакадсмпчсская «фнлос(х[)ия испанской
кулыуры» находилась в центре идейных коллизий
на родине философа, поскольку в ней остро и
ярко отразились ее проблемы, пропущенные через
видение и мысль одною из выдающихся сыновей
этой с ।раны.
Хочется надеяться, что знакомство с этой первой
и главной книгой испанского философа Хосс Ор-
тсш-и-Гассста нс остави! равнодушным и нашего
читателя. Не только вслсдсзвис извсспюй узнавае-
мости в нашем нынешнем быпш ситуаций, имев-
ших место в Испании начала века, но и прежде
всего потому, что мысли этою человека превос-
ходя! свой сигуатнвиый смысл и остаются досто-
янием культуры.
270
ПРИМЕЧАНИЯ
РАЗМЫШЛЕНИЯ О «ДОН КИХОТЕ»* *
ЧИТА ГЕ. II....
1 In partibiix iiifidcliiim (лат.) — в известных пределах
неверный, иноверец.
2 Термин «amor intellectually» («интеллсктуальнал
любом») ввел итальянский мыслитель Дж. Пико делла
VI и ра идол а.
Amor (Dei) intellectiialis (лат.) — познавательная
любовь (к Богу) (Спиноза Б. Этика // Нчбр. цроизв.: В
2 т. Т. I. V!.. 1957. С. 610). Coinacuo Спинозе, познава-
тельная любовь к Бо|} возникает из так называемою
третьего рода познания, или интеллектуальной интуиции
cyiiuiocicii. Такое познание дает ясные и отчетливые идеи
о вещах «под видом, или с точки зрения, вечности», т.е.
позволяет виден, вещи во всеобщей связи через всеобщую
св,язь идей. Поскольку же атрибутом вечности обладает
Бог, го душа, осущсс твля юнкы лот род познания,
«необходимо обладает познанием Бога и знает, что она
<‘) Прим, к ‘'Размышлениям о "Дон Кихоте”» (). В. Журантсва
и А. К). Миролюбивой: к осталтным работам — О. В. Журавлева.
* Onega у (iaxxel ./. Obras (’omplelas. Г. I. Madrid. 1953.
I’. 311—100. — В 1ал1.пей1пем ссылки на упоминаемое
издание даются следующим образом: О. ( . I. Р. 311.
271
существует в Боге и через Бога представляется» (Там
же. С. 609). Обладание целостным знанием общего по-
зволяет достигать адекватного познания единичных вещей
как необходимых. А эго как раз и составляет «высшее
стремление души и сс высшую добродетель» (Там же.
С. 606) и порождает «высшее душевное удовлетворение»
(Там же. С. 607).
4 Гуманистом XVII в., разрабатывавшим метафизичес-
кую концепцию «спасения», был Г. В. Лейбниц. В
«Рассуждении о мстафизикс» (1687) он размышлял ’шк:
всё сотворенное в силу своей стп ворснности офаничсно,
а потому — греховно или способно к греху. Всему
сотворенному, в том числе человеку, Бог дает ту или
иную меру совершенства (благодати). всегда достаточного
нс только для того, чтобы предохранить от греха, но и
осуществить спасение. В человеке, в отличие от прочего,
преобладаю! наклонности, для определения которых
благодати Бога можеч быть недостаточно. В данном
случае благодать либо торжествует вообще, либо в силу
благоприятного стечения обстоятельств. Но вешда Бо1
нреейтйши и кьюсляст одних сравнительно с другими, а
именно тех. чьи веру и милосердие он предвидел. О
причинах эюго выбора сказан, нельзя, а можно сказать,
что, как и во г,сем, Бог стремился к наибольшему
совершенству мира.
В концепции Лейбница о спасении богоизбранность
тех или иных личностей должна, таким образом, под-
тверждаться совершеннейшей верностью личности Boiy
как первой субстанции (причине всех субстанций), как
главе всех личношей (одаренных разумом субстанций),
как «монарху совершеннейшей общины» (государства)
(см.: Лейбниц Г. Н. Соч.: В 4 т. Т. 1. VI., 1982.
С. 155—157, 160).
272
4 Алеман-и-де Энеро, Матео (1547—1614?) — испан-
ский писатель, автор плутовского романа «Жизнеописа-
ние плуга Гусмана де Альфараче...» (Vida de Gyzinan de
Alfarache о A tai ay a de la vida humana. T. 1. Madrid, 1599:
T.2. Lisboa, 1604), первой удачной имитации анонимной
повести «Жизнь Ласарильо с Тормеса» (Lazarillo de
Tonncz, ок. 1554).
5 «(оспе то лаг пито анту ^wSegOui» (грсч.) — «Любо-
вью называется жажда целостности и стремление к ней»
(Платой. Пир, 193).
6 Иштар — в аккадской мифологии центральное
женское божество: богиня зсхмного плодородия, плотской
любви, войны, распри. Ортега интерпретирует следующий
миф: пораженная силой и мудростью Гильгамеша, богиня
предлагает ему свою любовь, а тот отвергает ее, моти-
вируя отказ непостоянством и коварством богини. За это
оскорбленная Иштар мстит герою, насылая на него
небесного быка — чудовище, сотворенное по ее просьбе
ее отцом Ану.
7 Муртола, Гаспаре (?—1624) и автор четверостишия
Марино, Джамбаттиста (1569—1625) — итальянские
поэты, враждовавшие между собой на протяжении 15 лет.
Причиной вражды было то, что Марино с помощью
интриг вытеснил Муртолу с посла секретаря Карла
Мануэля I, герцога Савойскою, а непосредственным
поводом явилась резкая критика Марино поэмы Муртолы
«О сотворении мира» (Della crea/ione del inondo. Padova,
1608). Поэты увековечили эту распрю в сборниках
сонетов «Муртолеида» и «Марипеиды». (Murtola. Ма-
rineide. Padova, 1608: Manno. Murtoleide. Padova, 1608.
Сборники были вместе изданы в Франкфурте-на-Майне
273
в 1626 г.) Приведенный Ортегой отрывок из «Мурголеи-
ды» Марино отражает уровень полемики:
-/•/? ничего создатель сотворяет всё,
А тот, другой, наоборот.
И вот итог:
Один мир создает,
другой же разрушает.
(Пер. Д. Осипович)
г В диалоге «Федр» речь идет о том, что чувственная
любовь в состоянии превратиться в любовь к мудрости
(философию), а эротическое безумие — в божественную
добродетель, отдаляющую человека от путей обыденной
жизни и ведущую его к трудному диалектическому поиску
(см.: Платон. Федр, 255 Ь и дальше).
9 Например, в «священнической морали» христиан-
ства, древнеиндийской школы веданты (см.: Ницше Ф.
Соч.: В 2 т. М., 1990. Т. 1. С.27О: Т. 2. С. 422, 587—588
и др.).
10 Марк Аврелий, Антонин (121 —180) — римский
император (с 161 г.): после 169 г. воевал с североевро-
пейскими племенами, нан;|давшими на земли Римской
империи, среди них были и воинственные германцы —
маркоманны, обитавшие на территории нынешней Боге-
мии. На основе племени маркоманнов сложились совре-
менные баварцы.
11 Камнос-и-Хулиан, Хосе Антонио (1727— нач.
XIX в.) — испанский священник-кармелит и религиоз-
ный писатель, автор книг «Панегирик Св. Тересе Иису-
совой» (1779) и «Духовные часы» (1786).
12 Асорин (Мартинес Руис, Хосе) (1874—1967) —
испанский писатель, ведущий представитель «поколения
1898 года». См.: Асорин. Нзбр. произв. VI., 1989.
274
13 Ipso facto (лат.) — в силу самого факта.
14 Ортега предлагает обобщенный, а потому и модер-
низированный тин обращения к богам. В Ригведе молитва
служит восхвалению всегда конкретных богов, а ожидшше
человеком милостей от них основывается на правиле:
«...помоги (нам) но своему желанию» (IV, 526 6).
15 Липсий, Юст (Хоэст, Хуст) (1547—1606) — фла-
мандский философчуманисг, последователь Эразма Рот-
тердамского, критик, эрудш и антиквар. Издавал клас-
сиков (Сенека, Тани г).
Юэ, Пьер-Даниэль (1630—1721) — французский фи-
лософ и эрудит, выпуска! серию произведений класси-
ческих авторов «Ас! iisum Delphini».
Касобон, Исаак (1556—1614) — швейцарский тсоло!
и 1уманист. Подготовил издания Аристотеля, Страбона,
Полибия, Феокрита, Светония и друшх античных авторов.
16 В начале заключительной главы 3-й киши «Науки
логики» Гегель суммирован опыт «злоключений» идеи в
различных формах ее инобытия следующим образом:
«Вес... есть заблуждение, смутность, мнение, стремление,
произвол и бренность: единственно лини» абсолютная идея
есть бытие, непреходящая жить, знающая себя истина
и ь'ся истина» (Гегель Г. И. Ф. Наука логики: В 3 т.
Т. 3. М., 1972. С. 288). Именно здесь, а нс в заключи-
тельных строках «Науки логики» лучше всего представ-
лены и апофеоз и трагедия «Абсолютной идеи».
17 Modi res considcrandi (лат.) — способы рассмотре-
ния вещей.
1, 4 Говоря о «Ньютоне удовольствия», Ортега имеет в
виду способность науки выявить и суммировать законы,
управляющие удовольствиями, но тину законов механики.
275
Что касается «Канга честолюбия», то, по всей видимости,
подразумевается развитие и осуществление в будущем
центрального учения его этики — о максимах и импе-
ративах мысли и поступков (см.: Кант И. Соч.: В 6 т.
Т.З. М., 1964. С. 659—660: Т. 4, ч. 1. С. 270, 280).
19 Logos (грсч.) — собирать, упорядочивать в отноше-
нии любой функции человеческого мышления. Термин
из обиходного языка, введенный в философию (наиболее
последовательно Гераклитом) для обозначения объектив-
ного закона мироздания, а также истины. Ортега, вслед
за Гераклитом, не проводит определенного различения
одного логоса от другого. Здесь логос понимается и как
смысл, и как принцип, закон связи частей мироздания.
20 Гуадаррама — горный хребет в центральной части
Испании; Онтигола — степь и местечко к ioiy от
Мадрида, неподалеку от г. Аранхуэс.
21 «Henefac loco Uli (рю natiis est» (лат.) — «Делай
добро тому месту, где родился». Источник данной цитаты
не вполне ясен. Возможно: Библия. Заповеди Моисея.
Второзаконие, 5: 16.
22 Источник указанного «девиза» нс ясен. Вероятно,
Ортега имел в виду учение Ксснократа (третьего схоларха,
или главы, Академии, после Платона и Спсвсиппа, в
период с 339/8 но 314/4 гг. до п. э.) о «специфике слуха
и зрения, нс сводимой ни на какие физико-физиологи-
ческие процессы, хотя фактически без них действительно
невозможно никакое восприятие звука» (Лосев А. Ф.
История античной эстетики. Высокая классика. М., 1974.
С. 424). Данная теория исходит из положения о том, что,
например, «речь и музыка но своему качеству есть нечто
совершенно новое в сравнении с теми материальными
условиями, из которых они фактически возникают» (Там
276
же). Таким образом, речь идет об «означивающем»
восприятии слухом определенных физических процессов
(колебания струн, например), о его активности или
специфике (Там же. С. 423) как о принципиальном
свойстве человека или культуры.
23 Мансанарес — мелководная река, на которой стоит
Мадрид.
24 Аристотель сообщает об этом случае в книге «О
частях животных» (I, 5.645 а 17 // Фрагменты ранних
греческих философов. Ч. I. М., 1989. С. 179).
25 hi herbis ct lapiclibus (лит.) — в травах и среди
камней. — Гёте поддерживал переписку с братьями
Якоби: Иоганном Георгом (1740—1S14), второстепенным
ноэтом-анакрсонтиком, издателем журнала «Ирис»
(1774—1776), где печатались стихи Гёте, и Фридрихом
Генрихом (1743—1819), философом, президентом Акаде-
мии наук в Мюнхене (с 1807 г.).
26 Фабр, Жан-Анри Казимир (1823 —1915) — фран-
цузский ученый-энтомолог и писатель. Особой известнос-
тью пользуется его 10-томное сочинение «Энтомологи-
ческие воспоминания» (Souvenirs enthomologiques. 10 vol.
Paris, 1879—1907), в котором описаны .многолетние
наблюдения над жизнью насекомых.
27 Согласно библейской легенде Моисей вызвал в
пустыне воду, ударив жезлом о камни.
2S «Est animal sanctum, sacrum et vencrabile, mimdus»
(.чат.) — «Мир есть живое существо — святое, священ-
ное и достойное почитания» (см.: Бруно Д. Диалоги. М.,
1949. С. 206—208).
29 Бароха-и-ИесСи, И ио (1872—1956) — испанский
писатель, представитель «поколения 1898 г.», автор около
277
100 романов. На его творчестве сказалось влияние Э. По,
Ф. VI. Достоевского, А. Шопенгауэра и Ф. Ницше.
50 Пер. с йен. О. Журавлева. — Эти слова, произно-
симые персонажем комедии «Мера за меру» Анджело,
доверенным лицом герцога Венского, в версии Т. Щеп-
кинои-Куцерник звучат следующим образом:
// всю мою нрославленнхк/ важность, Которой я
горжусь! — не при других Нудь сказано. — я выгодно
сменял бы На перышко, которым на свободе Играет
ветер.
(Шекспир У. Поли. соор. соч.: В 8 т. Т. 6. VI., 1960.
С. 203). Ишим выглядит вариант перевода, который
предлагает О. Сорока:
...Прямо хоть меняй Нею многодумную мою степен-
ность, Которой в глубине души горжусь, На щегольскую
шапочку с плюмажем, Бездельно треплющимся на ветру.
(Шекспир У. Мера за меру. Король Лир. Буря. VI.,
1990. С. 35).
4 Eppur xi mnovc! (шпал.) — А все-таки она верит-
ся! — Слова, якобы сказанные Г. Галилеем перед судом
инквизиции и последовавшего за этим его публичного
отречения от положении коперниканского учения. По-
видимому, впервые эта фраза встречается в «Diclionnaire
des portraits historicities» (Т.П. Paris, 1768).
52 Кант И. Соч. Т. 6. VI., 1966. С. 564.
u ^Плакальщицы» («Хоэфоры») — трагедия Эсхила
(2-я часть «Орсстси») (см.: Эсхил. Трагедии / Пер. Вяч.
Иванова. VI., 1989).
'4 Нега Карпьо, Феликс Лоне де (1562—1635) —
испанский драматург и поэт.
278
Ларра-и-Санчес де Кастро, Мариано Хосе (1809 —
1837) — испанский писатель, критик и публицист ро-
ма] пического Iiaiдавления.
35 Сент-Бев, Шарль-Огюстен (1804—1869) — фран-
цузский критик и поэт. На протяжении 30-ти лет
публиковал в «Revues de deux Mondes» этюды о
французских писателях XVII—XIX вв., впоследствии
включенные в сборник «Литератур! некритические портре-
ты» (Critiques et portraits littcraircs. 5 vol. Paris, 1832—1839).
36 Луис Понсе де Леон, Фрай (1527—1591) — пикт-
ский поэт и теолог. «Имена Христовы» (De Los Nombres
de Cristo. Salamanca, незаконченное — 1583: окончатель-
ное — 1595) — произведение, составленное из ряда
рассуждений о символическом значении определений
(наименований) Христа, таких, как Камень, Пастырь,
Длань Бога и т.д.
37 Источник данной цитаты нс ясен. Возможно, Лука
24:49: Матф. 28:20.
38 После морской битвы при Лепанто в 1571 г., в
которой турецкая эскадра была разгромлена соединенным
флотом католических государств под предводительством
Дона Хуана Австрийского, Сервантес, потерявший в этом
бою левую руку, по возвращении в Испанию па борту
галеры «Солнце» был захвачен мусульманскими корсара-
ми и провел пят!, лет в неволе в Алжире, отмеченных
мужественным поведением (см. прим. 52 к «Предвари-
тельному размышлению»).
39 Платон создал целое учение об идеиро1зании как об
охоте. Особенно яркой является его метафора добьпзания
знания как ловли голубей (см.: Платон. Теэтст, 197—200).
0|]ргд)ТТ|5 (грсч.) — ? хошик, зверолов. Venator
(лат.) — охотник.
279
40 Иерихон — древнейший город Палестины, в первой
половине II тыс. до н.э. являлся мощной крепостью с
двойными стенами. Населяли Иерихон ханаанеяпе. Город
был разрушен в конце II тыс. до н.э. еврейскими
племенами, вторгнувшимися в Палестину. По библейскому
преданию, стены крепости рухнули от звуков труб
завоевателей (отсюда — «иерихонская груба»).
41 То есть находится в раю. — Елисейские ноля — в
греческой мифологии легендарная, располагающаяся на
западном краю земли страна блаженных, райские поля,
в которых царит вечная весна и живут герои, праведники
и благочестивые люди. Прото типом Элизиума со времен
Империи считались Канарские острова.
ПРЕДВАРИТЕЛЬНОЕ РАЗМЫШЛЕНИЕ
1 «1st etwa de г Doh Quixote ни г cine posse?» (нем.) —
«Неужели Дон Кихот — эго только фарс?» Фраза,
использованная Ортегой в качестве эпиграфа, взята им
из книги немецкого философа Г. Когена «Этика чистой
воли» (Elhik des rcinen Willcns. Berlin, 1904. S. 487). О
Когене см. прим. 7 к работе «Размышление об Эскориа-
ле».
2 См.: Там же, прим. 1, 4.
3 La herreria (иен.) — кузница.
4 La hauteur des maisonslempeche de voir la ville
(франц.) — за высокими домами не видно города (пер.
О. Журавлева).
5 Aletheia (греи.) — истина. В античной мифологии
Алетея — богиня Истины, дочь Юпитера (у греков) и
280
Сатурна (у римлян), мать Справедливости и Добродетели.
Изображается в белых одеждах.
Apocalipsis (иен.), от греч. Ano/a/ani/iS — откровение,
раскрытие истины будущих времен. Под этим названием
известна одна из книг Нового Завета — «Откровение
Иоанна Богослова».
6 Имеется в виду восстановление в Испании монар-
хии Бурбонов в 1874 г.
7 Кановас дель Кастильо, Антонио (1828—1897) —
испанский государственный деятель, ярый сторонник
Реставрации, глав;! правительства при короле Альфон-
се XII.
8 Рьего-и-Нуньес, Рафаэль (1785—1823) — деятель
революции 1820—1823 гг., национальный герой испан-
ского народа. Нарваэс, Рамон Марпл де (1800—1868) —
испанский государственный деятель, участник карлист-
ских войн (1833—1840), монархист и католик. Ортега-
и-Гассет обьедипяст эти два имени, исходя пе из их
политических убеждений, которые были диаметрально
противоположными, а из личных качеств этих людей,
яркости их жизненною пути.
9 Имеется в виду испано-марокканская война 1858 —
1860 гг., в результате которой испанцами был захвачен
г. Тетуан. Однако вмешательство Англии, пс желавшей
усиления позиции Испании вблизи Гибралтара, вынудило
испанские войска покинуть захваченный город. Эту
неудачную кампанию Ортега иронически сопоставляет с
победоносными сражениями знаменитого испанского вое-
начальника Гонсало Фернандеса де Кордобы (1453 —
1515), участника взятия Гранады (последнего оплота
мавров на Пиренейском полуострове), получившего про-
звище Великий Капитан.
281
Филипп II (1527—1598) — король Испании (1556—
1598).
,(J Переда, Хосе Мария (1833—1908) — испанский
писатель, католик и консерватор по убеждениям: в своих
романах критически рисует испанскую жизнь с религи-
озно-консервативных позиций. Уртадо де Мендоса, Дьего
(1503—1575) — испанский писатель-гуманист, автор
книги «Гранадская война» (La guerra de Granada. Toledo,
1627), объективно и достоверно рассказывающей о по-
давлении восстания морисков в горах Альпухарры. Эче-
гарай-и-Эйсагирре, Хосе (1832—1916) — испанский дра-
матург, творчество которого представляло собой своеоб-
разную реставрацию романтизма в испанской драматургии.
В последние годы жизни находился под влиянием
Г. Ибсена. Кальдерон де ли Барка, Педро (1600—1681) —
великий испанский драматург эпохи Золотого века.
Значение творчества Эчсгарая и Кальдерона, разумеется,
несопоставимо.
11 Нуньес де Арсе, Гаспар (1832—1903) — испанский
поэт и драматург правокатолического золка, академик,
представитель позднего, велеречиво-напыщенного роман-
тизма.
12 Менендес-и-Пелайо, Марселино (1856—1912) — ис-
панский ученый, историк культуры и литературы, пред-
ставитель культурно-исторической школы в литературо-
ведении. Одной из его заслуг было возрождение из
небытия «еретической» испанской культуры, развивав-
шейся k;ik бы параллельно с религиозной. Нилера-и-Аль-
кала Галиано, Хуан (1824—1905) — испанский писатель-
рс; и 1 ист, м ысл и тел ь.
13 Немецкий романтик-богослов и либеральный мора-
лист Ф. Д. Шлейермахер (1768—1834) ограничивши
282
pcjiniviio областью чувств (непосредственных восприятий):
«Каждая форма, которую... производи! (универсум. —
О. Ж.), каждое существо, которому он в полноте жизни
даст самостоятельное бытие... является воздействием этого
универсума на пас: и, таким образом, восприятие всего
одиночного как части целого, всего имеющею свои
границы как отражения бесконечного — это и есть
релишя...», которая «остается в пределах непосредствен-
ных восприятий существования и действия универсума...»
(Шлейермахер Ф. Д. О релиши // Литературные мани-
фесты западноевропейских романтиков. М., 1980. С. 140—
141).
14 Эстремадура — историческая область на западе
Испании. Сьерра-де-Гата — горный хребет.
15 Inrelii^cre (лат.) — понимать, осмысливать.
16 Hors liipic (франц.) — из ряда вон выходящий,
исключительный.
17 Кальпе — испанское название скалы Гибралтара.
На восточном побережье Испании есть также городок
Кальпе.
18 Ганнибал (247?—183? до н. э.) — карфагенский
полководец: Сципион Африканский Старший, Публий
Корнелий (235—183? до н. э.) — римский полководец —
участники II Пунической войны между Карфагеном и
Римом в 218—201 п. до н. э.
19 Eicpov (этероп, греи.) — непохожий, но подражаю-
щий, эн и гоп.
20 Эсхил (ок. 525-156 до н. э.) — древнегреческий
драматург. Ортега указываем на сходство траюдий лич-
ностного самоосуществления героев Эсхила и «бюргер-
283
скоп ереси» времен Реформации, обусловленных грани-
цами фаталистического мпрочувствования и миропонима-
ния.
21 Демократия здесь понимается в качестве «филосо-
фии обществ;!» и осуществляется по всему Kpyiy соци-
альных отношений и всеми лицами. В этом смысле и
правители не в меньшей, а даже в большей мере являются
«рабами и законов, и обстоятельств, и своих 1раждан»
(см.: Лосев А. Ф. Античная философия и общественно-
исторические формации // Античность как тип культуры.
М., 1988. С. 32).
22 Чемберлен, Хьюстон Стюарт (1855—1927) — не-
мецкий социолог. В Теориях общества и культуры
различал хаотические расы и расы порядка. Средизем-
номорские народы были им отнесены к хаотическим
этносам, северные, главным образом немцы, к расам —
носителям знания, культуры и порядка. Наибольшую
известность получила его книга «Основополагающие
принципы дсвятнал 1а тою века» (Die (iriindlagcn des
neunzehnten Jahrhundcrts. Miinchen, 1899), некоторыми
своими чертами предвосхитивши идеологию национат-
сопиализма.
23 Вико, Джамбаттиста (1668—1744) — итальянский
мыслитель, актор трудов, имеющих философско-истори-
ческий характер, выдвинул (в полемике с Декартом) идею
обьективного характера исторической закономерности.
24 Devcloppemcnt (франц.) — развитие, рост, следова-
ние. Здесь: искусство рассуждения в соответствии с
законами формально-логического выведения (дедукции).
25 Этот текст на итальянском языке, воспроизведенный
Гёте в «Итальянском путешествии», сопровождается пере-
284
водой па немецкий: «Что вы так много думаете! Человеку
не следует думать, от дум только старишься. Нельзя
человеку сосредоточиваться на одном предмете, а то он
сойдет с ума: в голове должна быть тысяча предметов,
целая сумятица» (Гёте И. В. Собр. соч.: В Ют. Т. 9.
М., 1980. С. 62).
26 Викгоф, Франц (1853—1909) — австрийский искус-
ствовед.
27 «Сотте on voit ces routes d'Espagne qui не sont ни lie
part decrites!» (франц.) — «Как зримы эти дороги
Испании, нигде не описанные» (Сервантесом). Ортега
приводит здесь известные слова Гюстава Флобера из
письма Луизе Колле (26 aBiycia 1853 г.). Представляет
интерес контекст приведенной фразы. Флобер писал:
«Насколько жалок, например, Фигаро рядом с Санчо!
Так и воображаешь себе Санчо верхом на ослике, как
он жует сырой лук и каблуками подгоняет серого, не
прекращая беседы со своим господином. Так и видишь
эти, еще нигде не описанные, испанские дороги (курсив
мой. — О. Ж.). А Фигаро — где он находится? В
“Комеди Франсез"?» (Флобер Г. О литературе, искусстве,
писательском труде. Письма, статьи: В 2 т. Т. 1. М.,
1984. С. 355.) Следуя логике рассуждения Флобера, в
соответствующей фразе данного перевода следовало, на
наш взгляд, заменить наречие «ещё» на слова «в книге»
или «в романе» Сервантеса. Флобер не бывал в Испании
(в молодости совершил короткую поездку во французские
Пиренеи), оттого в его сознании отложился вполне
конкретный воображенный образ испанской дороги. С
этим образом мы встречаемся еще раз в его письме к
И. С. Тургеневу от 16 марта 1863 г.: «Подобно тому как
при чтении “Дон Кихота" мне хотел ось бы самому ехать
285
на лошади по белой от пыли дороге и в тени какой-нибудь
скалы есть оливки и сырой лук, гак и ваши "Сцены из
русской жизни" вызывает у меня желание тряслись в
телеге (!) среди заснеженных нолей, под вой волков. От
ваших произведений вест едким и нежным ароматом,
чарующей грустью, которая проникает до глубины души»
(Там же. Т. 2. М., 1984. С. 21).
23 И. Канг писал: «...в действительном содержится пе
больше, чем в только возможном. Сто действительных
талеров на содержат в себе ни на йогу больше, чем сто
возможных талеров. В Самом деле, так как возможные
талеры означают понятие, а действительные галеры —
предмет и его полаганис само но себе, то в случае, если
бы предмет содержал в себе больше, чем понятие, мое
понятие не выражало бы всею предмета и, следовательно,
нс было бы адекватным ему» (Кант II. Соч. Т. 3. М.,
1964. С. 522). Относительно данного умозаключения
Канга К. Маркс писал в докторской диссертации «Раз-
личие между натурфилософией Демокрита и натурфило-
софией Эпикура»: «Пример, приводимый Кангом, мог
бы подкрепить онтолоплчсскос доказательство (бытия
Бога. — О. Ж.). Действительные тазеры имеют такое же
существование, как воображаемые боги. Разве действи-
тельный талер существует где-либо, кроме представления,
правда, общего или, скорее, обществе иного представления
людей? Привези бумажные дсныи в с 1 рану, где пс знают
употребления бумаги, и всякий будез смеяться над твоими
субъективными представлениями» (Маркс К., Энгельс Ф.
Из ранних произведений. М., 1965. С. 98).
29 Rex (лат.) — вещь.
'° Гете II. И. Собр. соч. Т. 3. М., 1975. С. 189. —
.«Органом познания мира для меня, — писал Гете в книге
286
"Из моей жизни. Поэзия и правда”, — прежде всего был
глаз. С детских лет я жил среди художников и, подобно
им, привык рассматривать любой предмет в его соотне-
сенности с искусством». Заметим, что, как нам представ-
ляется, из логики рассуждений Гёте в книге 6-й следует
несколько иной смысловой акцент: «Глаз являлся для
меня прежде всего органом познания».
51 «Goethe sees at every роге» (англ.) — «Гёте видит
каждой норой».
Эмерсон, Ралф Уолдо (1803—1882) — американский
писатель и философ. В биографических очерках «Пред-
ставители человечества» (Representative men, 1850) он
рассматривает, в частности, жизнь и творчество Гёте.
32 Nos oculos eruditos habemus (лат.) — мы обладаем
учеными глазами.
Цицерон, Марк Туллий (106—143 до н. э.) — древ-
неримский оратор, философ и политик.
3? Aparentismo (йен.) — видимость, кажимость.
u Писатель — древнеримский скул и пор, родом из
Греции (в 89 г. до п. э. получил римское гражданство).
Создал в Риме школу, которая продол ж ач а нозднеэлли-
нисгичсскис традиции.
Готье, Теофиль (1811 —1872) — французский пи-
сатель и критик, дач первое развернутое обоснование
теории «искусства для искусства».
36 Los meditudorcs (иен.) — размышляющие.
'7 Los sensuales (йен.) — чувствующие.
3S Facies totius mimdi (лит.) — лики целого мира.
w hi genere (лат.) — вообще, в понячии.
40 См. прим. 5 и 8 к разделу «Читатель...».
287
41 См. «Этюды о любви» в русском переводе в кп.:
Ортега-и-Гассет X. Эстетика. Философия культуры. М.,
1991. С. 350—433.
42 Возможно, речь идет об отношении форм вещей,
существование которых, но Гегелю, безразлично друг
другу и которые являются телесностью в конечных
определениях (см.: Гегель Г В. Ф. Энциклопедия фило-
софских наук: В 3 т. Т. 2. VI., 1975. С. 174).
43 Платон. Тсэтет, 97d: о связывании впечатлении
(мнении) размышлением о причине см. также: Платон.
Менон, 85в—86, 98.
Дедал (от грсч. Daidalos и лат. Daedalus — худож-
ник) — мифический мастер (архитектор, скульптор,
столяр, механик) из Аттики. Его мастерство ставили в
один ряд с творениями бога-кузпепа Гефеста: верили,
будто «все Дедаловы статуи, кажется, двигаются и даже
говорят». Эти выполненные из дерева скульптуры еще
встречались в Афинах, как свидстсльствовдчи некоторые
авторы, во времена Сократа и Плач она. Известно, что в
истории искусств раппсархаичная пластика называется
дедачичсской. В -поверье, приводимом Ортегой, по-види-
мому, увязаны предания о выдающемся искусстве Дедала
с известным эпизодом его побега из темницы критско-
го царя Мипоса. Согласно мифу, Дедат содействовал
любви царской жены Пасифаи и быка, посланного
Посейдоном, сделав для царицы деревянную механическую
корову. От этой связи родился чсловскобык Минотавр,
которого царь заточил в лабиринт, построенный Дедалом.
За помощь, оказанную Пасифас, Дедал был заточен в
темницу, откуда бежал вместе со своим сыном Икаром,
смастерив себе и ему крылья и< I ничьих перьев,
скрепленных воском. В этом полете Икар приблизился
288
к Солнцу, воск сл' солнечною жара растаял, и Икар упал
в морс.
44 Альтамира — система пещер на севере Испании,
славящихся наскальными рисунками древнего человека.
45 Ортега приводит здесь испанскую пословицу: «Ед
sieinpre problcmalico Io quo vicrle cl alrozaragonez.cn nuestros
corazoncs» (букв.: Никогда нс шасть, что арагонское
чудище сделает с нашими сердцами).
40 (греч.) — незыблемый, неколебимый, на-
дежный. — В указанном платоновском диалоге Сократ
рассуждает о предельном основании как идеале надеж-
ности: «ничто... нс делает вещь прекрасною, кроме
присутствия прекрасного самого но себе или общности
с ним... Надежнее ответа нельзя... дать». Этим предельным
основанием Сократ считает математическую величину,
«особую сущность», которой должна быть причастна
вещь. Если и это основание необходимо оправдать, то
надо в сю основу положи! ь еще лучшее, «и так до тех
пор, пока нс достигнешь удовлетворительного результата».
Иными словами, под «обсзонасиванисм», «упрочением»
подразумевается обоснование, рационализация как «осо-
бая» склонность европейской мысли.
47 Exegesis (лат.) — объяснение, раскрытие смысла.
48 В «Тсэтсте» Сократ рассуждает так: «Пусть одна
возникшая из сложения отдельных букв идея будет слогом,
как в письме, так и во всем прочем...» А «за слог
следован о бы принять не (совокупность) букв, а какой-то
возникающий из них единый зримый вид, имеющий свою
собственную единую идею, отличную от букв» (Платой.
Теэтст, 203 е — 204 а).
49 A limine (лат.) — с порога, сразу.
289
5 и Ортега решительно исключал из истории испанской
философской мысли «элемент понятия», т. е. мышления
о сущностях вещей. Эго объясняет не только его критику
концепции «латинской ясности» Менсндсса-и-Пслайо, но
и в целом недооценку им трудов испанских краузистов
(X. Санса дель Рио, Фр. Хинсра де л ос Риоса и др.).
Близких воззрений придерживается и Хулиан Мариас.
4 Ортега-и-Гассет имеет в виду курс лекций
Ф. В. И. Шеллинга «Philosophic tier Kunst» (русский
перевод: Шеллинг Ф. Н. //. Философия искусства. М.,
1966), прочитанный в 1802—1803 п*., в котором содер-
жится одна из самых глубоких интерпретаций романа, а
также критико-публицистическую работу Г. Гейне «Вве-
дение к “Дон Кихоту”», написанную для немецкого
издания романа, вышедшего в Штутгарте в 1837 г. (см.:
Гейне Г Собр. соч.: В 6 т. Т. 5. М., 1983. С. 187—205),
и известную речь 11. С. Тургенева «Га.млсз и Дон Кихот»,
произнесенную 10 января 1860 г. на публичном чтении
в пользу Общества для вспомоществования нуждающимся
литераторам и ученым (см.: Тургенев //. С. Поли. собр.
соч. и писем: В 28 т. Т. 8. М.: Л., 1964. С. 171—192).
С историей и современным состоянием дискуссии
вокруг Сервантеса и его романа «Дон Кихот» читатель
может познакомиться но кп.: Багно //. Дорогами «Дон
Кихота». М., 1988.
53 Геббель (Хеббель), Христиан Фридрих (1813—
1863) — немецкий драматург. Ортега приводит слова
Гсббсля из его письма к Фридриху фон Юхтрипу от
14 декабря 1854 г. (ем.: Геббель Ф. Избранное: В 2 т.
Т. 1. М., 1978. С. 631—632). Здесь текст дастся в переводе
с испанского О. Журавлева.
54 Парри, Уильям Эдуард (1790—1855) — английский
исследователь Арктики. Руководил гремя экспедициями.
290
посланными на поиски Северо-западного прохода; издал
дневники всех трех путешествий.
55 Шпенглер, Освальд (1880—1936) — немецкий фи-
лософ, теоретик культуры, историк, публицист. В книге
«Закат Европы» (Der Untergang des Abendlandcs. Bd. 1—2.
Miinchen, 1918—1922) разрабатывал концепцию культур-
но-исторического изоляционизма.
56 По-видимому, Оргега имеет в виду книгу Мигеля
де Унамуно «О трагическом чувстве жизни у люден и
народов» (Der senlinienlo tragico de la vida en los hombres
у en los pueblos. Madrid, 1913).
57 Эта яркая метафора вновь встретится в эссе Ортеги
«Размышление об Эскориале» (1916), см. с. 174.
РАЗМЫШЛЕНИЕ ПЕРВОЕ
Краткий трактат о романе
1 В испанском языке и роман, и новелла обознача-
ются одним словом — novela: иноща новелла, как более
сжатый повествовательный жанр, именуется novela corta,
т. е. «короткий роман». Нерасчлененность терминов
обьяспястся спецификой развития этих двух жанров па
испанской почве: новелла и роман появились в Испании
практически одновременно, в то время как в других
странах (например, в Италии) проза Нового времени
начиналась преимущественно с новеллы.
2 Aucilla philosophiae (лат.) — служанка философии.
3 Лорето — городок на Адриатическом побережье
Италии, где находится дом, в котором, но преданию,
Богоматерь получила Cviaiyio весть от архангела Гавриила.
Дом этот был якобы перенесен чудесным образом из
291
Назарета в 1291 г. Отправляя Декарта па поклонение в
Лорето, Ортега подчеркивает даже пе веру великого
рационалиста, а его суеверие, достойное средневекового
обывателя. Но испанский философ несколько утрирует
ситуацию. Декарт, воодушевленный тем, что он «начал
понимать основание чудесного открытия», заключавше-
гося в уверенности, что с помощью математики можно,
словно удачно подобранным ключом, открыть все тайны
природы, а па основе математического метода преобра-
зовать всё знание в целом, 23 февраля 1620 г. дгш обет:
после опубликования труда, свидетельствовавшего об этом
открытии, совершить благодарственное паломничество в
Лорето. Путешествие, планировавшееся па конец ноября,
тогда пе состоялось ввиду затруднений, которые возникли
перед ним в процессе соединения нового метода и теории.
В Лорето Декарт отправился только весной 1623 г. и,
как считали некоторые исследователи, в том числе
А. И. Герцен, испытывал при этом чувство не воодушев-
ления, а «неуверенности и мучения совести» (Гер-
цен А. II. Собр. соч.: В 30 т. Т. 3 М., 1954. С. 24;
подробнее об этом периоде в жизни Декарта см.:
Ляткер А. Я. Декарт. М., 1975. С. 63—67: Приложение.
С. 186—187).
4 «Странствия Персилеса и Сехисмунды» (Los Traba-
jos de Persiles у Segismunda, 1616) — последнее произ-
ведение Сервантеса, «правильный» (в отличие от «Дон
Кихота») авантюрно-рыцарский роман, продолжающий
линию позднеантичного «романа странствий», образцом
для которого в Европе XVI—XVIII вв. являлся роман
греческого писателя III в. Гелиодора «Эфиопика»
(Aethiopika). Русский перевод: Гслиодор. Эфиопика. М.;
Л., 1932.
292
5 Буквальное название разделов из очерка «Renan»,
трактующих «теорию невероятности», — «Теопа de 1о
vcrosiniil» (Теория вероятного), — см.: О. С. I. Р. 448—
459.
6 Эту мысль Ортега заимствовал из письма Г. Флобера
к Ж. К. Гюисмансу (февраль—март 1879 г.): «Ни левкои,
ни розы сами по себе нс интересны, интересен только
способ их изображения...» (Флобер Г. О литературе,
искусстве, писательском труде. Письма, статьи: В 2 т.
Т. 2. М., 1984. С. 229).
7 Пер. Б. Кржевского.
8 В греческой мифологии существуют два рассказа,
в которых фигурируют кони Диомеда. В одном случае
речь идет о диких лошадях Диомеда, паря Фракии, сына
бога войны Ареса. Правитель держит их прикованными
желез!ними пенями к медным стойлам и кормил мясом
захваченных чужеземцев. Царь был побежден Гераклом
и брошен на растерзание собственным скакунам (8-й
подвиг Геракла). Другой миф повествует о царе Аргоса
Диомеде, герое Троянской войны, среди многочисленных
подвигов которого было и убийство союзника троянцев,
фракийского царя Реса, и похищение его волшебных
коней.
9 Ex abundautia cordis (лат.) — от избытка сердца —
крылатое выражение из латинского перевода Библии
(Вульгаты).
10 Stock (англ.) — склад.
11 Гиберти, Лоренцо (1378—1455) — выдающийся
итальянский скульптор, автор бронзовой Северной двери
и Двери Рая Флорентийского баптистерия, работа над
которым продолжалась более 20 лег.
293
12 Стихи даны в переводе В. А. Жуковского.
13 Плотин (204? — 270?) — древнегреческий фило-
соф, основатель неоплатонизма. Этот эпизод описывал
его ученик Порфирин в книге «Жизнеописание Плотина».
14 Скамандр — река, на которой, согласно преданию,
стояла Троя.
15 «Книга об Аполлонии» (Libro de Apolonio, нерв,
пол. XIII в.) и «Книга об Александре» (Libro de Alexandre,
сер. XIII в.) — образны ученой испанской литературы,
ориентированной па латинские источники. «Книга об
Аполлонии» представляет вариант обработки позднегре-
ческого авантюрного романа о парс финикийского города
Тир Аполлонии, современнике Александра Македонского.
Непосредственным источником для испанскою автора
послужила латинская рукопись романа. В основу «Книги
об Александре» положено испанское переложение латин-
ской версии романов о знамени том паре Македонии,
написанных Готье Шатильонским, Ламбером Ле Тором
и Алекстщдром де Берне. Испанский автор, вероятно
ученый клирик, привлек и многие другие латинские и
даже арабские источники (см.: Плааскин 3. И. Личера!ура
Испании IX—XV веков. М., 1986. С. 53—54).
16 Аримасны — мифологические существа с одним
глазом. Согласно фсчсским мифам, они жили близ страны
гиперборсев (на Крайнем Севере, но тогдашним понятиям)
и воевали с грифонами. По преданию, сын бога Аполлона,
Аристой, сложил о пих эпическую поэму.
17 Артур — легендарный британский король, успешно
сражавшийся против саксов, герой средневековых сказа-
ний и поэм. Умер после 542 г.
«Во времена Марикастаньи» — испанская поговорка,
соответствующая русской «при парс Горохе».
294
18 Перифраз известного выражения Ф. М. А. Вольтера
из Предисловия к комедии «Блудный сын» (L'Enfant
prodigue, 1736), которое в контексте звучит следующим
образом: «Tons les genres sonl bons, hors le genre
ennuyeux» — «Все жанры хороши, кроме скучного».
19 Кроче, Бенедетто (1866—1952) — итальянский
философ-неогегельянец, историк, литературовед, публи-
цист, политический деятель. В течение почти пятидесяти
лет, с 1903 г., издавал журнал «Критика» (Crilica).
20 Гаварни, Поль (Сюлышс-Гийом Шсаалье) (1804—
1866) — французский художник-иллюстратор и карика-
турист.
*1 «//faut montrer a I 'honinie des images, hi realite I embete»
(франц.) — «Человеку нужны образы, реальность отупляет
его».
22 «Доп Кихот». Ч. И, гл. XXVI.
23 Легенде о Гайферосе и Мелисснде был посвящен
особый цикл старинных испанских романов, источником
которых является старофранцуюкая хроника-роман
XIII в., приписанная вымышленному автору — архиепи-
скопу Турпину, одному из действующих лиц «Песни о
Роланде».
24 Осмос — физическое явление медленного проник-
новения жидкостей через пористую перегородку, их
разделяющую. Эндосмос — биологический процесс про-
сачивания растворенных веществ из внешней среды внутрь
клетки (в противоположность экзосмосу). Ортега проти-
вопоставляет осмос эндосмосу, не совсем точно употреб-
ляя термины.
25 Hie Rhodiis, hie salta (лат.) — здесь Родос, здесь
прыгай — применяется в значении: покажи, на что ты
способен.
295
26 Exemplum crucis (лат.) — пример, трудный для
понимания.
27 Марсилио де Сансуэнъя — герой испанского ром ал-
ее ро.
28 В данном случае имеется в виду реализм, изобра-
жение действительности (\erdad (йен.) — правда:
veridico — достоверный). Обычно этот термин употреб-
ляется но отношению к натуралистическому течению в
итальянской литературе XIX в.
29 Имеется в виду господство идеи абсолютного детер-
минизма в механистической картине .мира, ведущей
начало от новой науки (nuova scienza) Галилея, а также
предвосхищение им деистической концепции возникно-
вения и законосообразного существования Вселенной.
30 Compossibilc (лат.) — совозможное (см.: Лейб-
ниц Г. В. Соч.: В 4 т. Т. I. М., 1982. С. 234—235). —
Действительно, Лейбниц полагал условием осуществления
возможного наличие основания в необходимом (в природе
или понятии). Вместе с тем он сознавал трудности,
которые порождаются из следования логике абсолютного
детерминизма, и считал, что с этой точкой зрения
«совершенно невозможно согласиться» (Там же. С. 313),
ибо опа не дает обьяснений существованию того, что не
всегда необходимо, или возможности существования того,
что никогда не существовало: кроме того, делает невоз-
можными красоту универсума, возможность выбора вещей,
а также существование всего другого, «противоположное
чему может быть неопровержимо доказано» (Там же.
С. 312, 313).
31 Me ipsum (лат.) — меня самого.
32 Ортега иронизирует над вульгарно-материалистичес-
кими представлениями в духе Л. Бюхнера.
290
33 В греческой мифологии сын Неба-Урана и Земли-
Геи, чудовищное существо с пятьюдесятью головами и
сотней рук.
34 Платон. Федр, 202—208 в-d. Согласно Иоанну
Стобею, македонскому философу и собирателю фрш’мен-
тов античных авторов (V в. н.э.), эту точку зрения,
по-видимому, первым высказал афински!! меценат Гип-
парх (ум. 514 г. до н.э.). Она встречается также у
философов-досократиков Пифагора и Парменида (см.:
Фра! менты ранних греческих философов. Ч. I. М., 1989.
С. 284).
35 Параклет — одно из имен Святого Духа, Дух-Уте-
шитель, гот, кто призван в качестве ходатая, заступника.
36 Estar ahi (псп.).
37 Д nihile (лат.) — из ничего.
3S Аристофан (ок. 446—385 до н.э.) — древнефечсс-
кий комедиофаф.
39 Нотте de lettres (франц.) — литератор, писатель.
411 «Стойкий принц» (1’1 pnneipe conslanlc, Ю29) —
пьеса Кальдерона.
41 Quid pro quo (лат.) — одно вместо другого, пута-
ница, недоразумение.
42 «!)и sublime an ridicule il n'y a qii'uii pas» — слова,
сказанные императором Наполеоном 1 французскому
посланнику в герцогстве Варшавском Ж. Ф. де Прадту
(1759—1837) во время бегства из России в 1812 г.
43 Vis comica (лат.) — комическая сила.
44 Еврипид (ок. 480—406 до н. э.) — древне! рсчсский
драматург.
297
45 Авельянеда, Алонсо Фернандес де — неизвестный
автор апокрифического «Дон Кихота».
46 «Галатея» (Galatea, 1585) — пасторальный роман
Серва1 тгеса.
47 Небесные камни, каменные метеориты.
4S «Селестина» (La Celcslina. Comedia de Cal is to у
Melihea. Burgos, 1499) — выдающееся драматическое,
социалыю-филi>софскос и морачизаторское произведение
испанского Возрождения, принадлежащее перу Ф. де Ро-
хаса (1465—1541). См.: Фернандо де Рохас. Селестина.
Трагикомедия о Кал исто и Мслибсе. М., 1959.
49 В диалоге говорится, что Сократ «вынудил (собе-
седников. — О. Ж.) признан»... Ч1о искусиьЙ? Трагический
поэт является также и поэтом комическим» (Платон.
Пир, 223 d) в силу его мастерства и умения видеть жизнь
с разных сторон.
5(1 «Je retrouve тех origines dans le livre que je savuis
pur cwur avant de savedr lire, Don Quicliotic» (франц.) —
«Я обнаруживаю свои истоки в книге, которую знал
наизусть, прежде чем научился читан». — в "Дон Кихо-
те**» (примеч. автора: пер. А. Матвеева).
4 «./<? tourne bcuucoup a la crilicpte ', le roman que jccris
m 'aiguise cette faculte, car c 'ext line iruvrc xurtout de critique
on plutot d'anatomic» (франц.) — «Я нынче расположен
к критике. Роман, который я пишу, обостряет эту
склонност I», ведь он произведение прежде всего крити-
ческое или, скорее, анатомическое» (примеч. автора: пер.
Е. Лысенко).
52 «Ah! се qui manque a la sucictc moderпс се п est pas
un Christ, ni un Washington. ni un Socrale. ni un Voltaire,
c'est un Arislophane» (франц.) — «Ах, не Христос, не
248
Вашингтон, нс Сократ и нс Вольтер нужны современному
обществу, ему нужен Аристофан» (примем, ангора: пер.
Т. Приновой).
53 Героем романа Ч. Диккенса, проповедовавшим «фи-
лософию фактов», был мистер Томас Грэдграйнд.
54 Конт, Огюст (1798—1857) — французский фило-
соф и социолог, основатель позитивизма. Автор «Курса
позитивной философии» (Cours de philosophic positive.
Vol. 1—6, Paris, 1830—1842).
ss «(.'un ouvra^e profondemenl force: il faut seulement
lire, pour s en convaincre, I'introduction qui en esl le resume:
il у и pour quelqu un qui voudrait fa ire lies charges au theatre
dans le gout aristophanesque, sur les theories sodides. des
californies de rires» {франц.) — «Эго произведение —
несусветная глупость. Чтобы в этом убедиться, достаточно
прочесть хотя бы Введение, где в сжатой форме содер-
жатся вес основные мысли. Тот, кто захочел бы создавать
театральные шаржи в духе Аристофана на различные
социальные теории, найдеч там целые залежи смеха»
(примем, автора: пер. А. Матвеева).
<'6 «Он те сп/il epris du reel, landis que je Г execre; car
e’est en haine du reulisme que j'ai enlrepris ce roman»
{франц.) — «Считают, что я влюблен в реальное, а между
тем я ненавижу сто: только из ненависти к реализму я
взялся за это! роман» (примем, автора: пер. Т. Приновой
и М. Эйзснгольца).
57 Гюстав Флобер, ненавистник буржуа (макароничес-
кое словосочетание, составленное из латинских, ipeMcc-
ких, французских корней).
ss Бернар, Клод (1813—1878) — знаменитый француз-
ский физиолог. Его идеи окажет решающее влияние на
теорию экспериментального романа Э. Золя.
299
S9 Vcro extetico (шпал.) — эстетическая правда.
60 Pere Lachaixe — кладбище в Париже. Бувар и
Пскюшс — главные герои одноименного романа Г. Фло-
бера, последнего произведения писателя.
РАЗМЫШЛЕНИЕ ОН ЭСКОРНАЛЕ
Работа написана в 1915 г. Впервые опубликована в
VI выпуске «Е1 Especlador» (1927/
Тематически и идейно это эссе связано с «Размыш-
лениями о "Дон Кихоте*’». Ортега создаст художествен-
но-философский образ Испании, в основе, которого —
символически интерпретированная Кастилия: «фанитный
пейзаж с великим лирическим камнем посредине». По
существу, это — проекция на этнос основоположения
«рациовиталичма» («Я есть я и мое обстоятельство», см.
с.28). Эскориал являлся для Ортеги олицетворением,
грандиозным монументом испанского национального ха-
рактера (или «национальной воли», как он предпочитал
говорить). Сущностные свойства этого характера: герои-
ческая предприимчивость, страсть к чрезмерности, прио-
ритет «чистою усилия», которому недостает разумной
дисциплины, и, в целом, продуктивною, творческого
воображения. Вот и высится на пустынном плоскогорье
этот средневековый «трактат о чистом усилии», возве-
денный в эпоху Возрождения католическим королем в
честь святого, ничего нс совершившего во славу Испании.
Обращение к Эскориалу (а за несколько лет до этого
к кафедральному собору в Сшуэннс) как к символу
националыюго «я» обьясняется представлениями Ортеги
об архитектуре как об «этническом искусстве... Ее
ЗОН
выразительные возможности нс слишком сложны: в ней
воплощается не индивидуальная эстетика архитектора, а
именно обширные и простые состояния духа, характерные
особенности народа и эпохи» (О. С. I. Р. 189—190).
Ортега указывал на близость этих мыслей с идеями
В. Воррингера в его книге «Формальные проблемы
готического искусства» (Formprohlemc dcr Golik. Munchen,
1912). Представляемый перевод сделан но изданию: О. С.
II. Р. 553—560.
1 Монастырь Сан Лоренцо дель Эскорйал находится
в 4 км от городка Эль Эскорйал, расположенного
примерно в 50 к.м к северо-западу от Мадрида. Комплекс
зданий монастыря был построен в безлюдном месте среди
суровых средневысоких гор Центральных Кордильер.
2 Алькантара, Франсиско (?—1930) — адвокат, пи-
сатель, художестве!шый критик. Был связан с семьей
X. Ортсги-и-Гассста, вел хронику событий художествен-
ной жизни в редакции газеты «Е1 Impartial», издавав-
шейся дедом Oprcin но материнской линии. Сотрудничал
в газете «Е1 Sol», принадлежавшей самому Ортеге.
Преподавал в Школе искусств и художественных занятий
теорию и историю декоративно-прикладною искусства.
Организатор национальных художественных выставок
конца XIX в. Специалист но художественной керамике.
4 Район Мадрида находится в географическом центре
Кастилии, которая с XI в. считается олицетворением
Испании и интегратором сс земель.
4 Монастырь Эль Эскорйал был заложен испанским
королем Филиппом II в 1563 1. в намять о победе,
одержанной К) aBiycra 1557 г. его войсками под
предводительством герцога Эммануэля-Филибсрта Савой-
скою над французской армией, возглавляемой коннетаб-
301
лем А. де Монморанси и союзными ей отрядами папы
Павла IV при Ссн-Кантсне, небольшом городке во
французской Пикардии на реке Сомме. Победа выпала
на день поминовения Св. Лоренцо, как считают, выходца
из испанского юрода Уэска.
5 Св. Лоренцо (?•—259?) — архидиакон римской
церкви времени императора Валериана, приближенный
налы Сикста II. Был сожжен на каминной решетке
палачами императорской администрации.
Мучсничес! во Лоренцо пс связано с испанской ис-
торией. Несмотря на это, он весьма почитаем в Испании.
В его честь возведены соборы в Уэскс, Бургосе, Эль
Эскориапе. Из святых мучеников испанскою происхож-
дения только Лоренцо и Висенте были включены в канон
мессы и в общую литанию о святых. Большое число
церквей в честь Св. Лоренцо построено в других странах,
в том числе в Италии (Рим).
Строительство ав1устинскою монастыря в Эль Эско-
риалс осуществлялось но проекту, а на нервом этане и
под руководством Хуани Баутисты Монсгро (1531 —
1621), архитектора г. Толедо. В дальнейшем работы
возглавил его помощник Хуин Ос Эррера (1530—1597).
Отделкой интерьеров монастыря-дворна занимался ученик
Эрреры Франсиско де Мори (1546—1610). Строительство,
начатое 9 мая 1563 г., завершилось 13 сентября 1584 1.
Комплекс монастыря отличают простота линий и
суровая величественность облика в стиле Возрождения.
Поражают линейные размеры монастырского корпуса —
207 м в длину, 165 м в ширину, при высоте собора
58 м.
6 Возможно, Ортега имел в виду древнегреческого
стратега, писателя и историка Ксенофонта Афинского
302
(ок. 430/425—после 355 до и. э.), ученика Сократа,
противника афинской демократии и староотеческих
богов, вынужденною отправиться в изгнание в Спарту.
В пользу этого предположения свидетельствует то обсто-
ятельство, что слово «гиерон» Ортега употребляет в
нарицательном значении, подчеркивая приверженность
упомянутого проповедника тирании (известно, что Ксе-
нофонт изложил свои воззрения о «просвещенной тира-
нии» в диалоге «Гиерон, или О тирании», посвященном
правлению Гисрона 1 (540/525—467 до н. э.), тирана
Сиракуз).
7 «Chi поп рио quel che vuol. quel che рио voglia
(итал.)» — «Кто не может того, что хочет, хочет то,
что может» (Пер. О.Журавлева). Перифраз известной
максимы римского комсдиофафа Цецилия Стация
(220?—168 до н. э.): «Живи как можешь, раз нельзя,
как хочется» — «Vivas ul possis, qiiando nee qiiis lit
velis». См.: Полонская К. П., Понясва Л. П. Хрестома-
тия но ранней римской литературе. М., 1984. С. 94.
s Mani era gentile (итал.) — прия тные манеры. Здесь:
с чувством меры, стиля, умеренно и изящно.
9 Пер. О. Журавлева. «О Dio. о Dio. о Dio. IChi'm'a
tolto а те stesso/Ch 'а те Jusse pi и pressol О pi и di те potessi.
che posx'io?! () Dio, о Dio. о Dio» (итал.) — «Ужель и
впрямь, что я — не я? а кто же? О Боже, Боже, Боже!
Кем у себя похищен я? Кем воля связана .моя? Кто
самого меня мне стал дороже?». Пер. А. Эфроса (Поэзия
Микеланджело. М., 1992. С. 4).
10 Mancra grande (итал.) — величественные манеры.
Здесь: величественно, фандиозно.
11 Эрехтейон — ионический храм (арх. Эрехфсй),
последняя постройка классического периода в Афинах
303
(421—415 и 409—406 до н. э.). Единственный в греческой
архитектуре храм с абсолютно асимметричным планом.
Парфенон — храм в честь Афины-Девы па афипском
Акрополе (арх. Фидий, Иктин и Калликрат). Построен
в мраморе в 448—438 гг. до н. э. Линейные размеры
70x31 м при высоте колонны более 10 м. Оба храма
служили образцами для архитектуры классицизма.
12 Карл V Габсбург (1500—1558) — император Свя-
щенной Римской империи (1519—1556), король Испании
под именем Карла 1 (1516—1556).
13 Фёрстер-Ницше (Fdersler-Nieizsche), Елизавета
(1846—1935) — сестра Ф. Ницше. В 1886—1892 гг.
находилась в немецкой колонии в Парагвае но месту
службы сс мужа, Бернгарда Ферстера. Впоследствии
являлась хранительницей Веймарского архива и автором
жизнеописаний Ф. Ницше: Das Leben Fr. Nietzsches. 3 Bd.
1895—1904: Derjunge Nietzsche. I jcipzig, 1912; Dereinsame
Nietzsche. Leipzig, 1914; Wagner und Nietzsche. Zur Zeit
ihrer Freundschaft. Munchen, 1915; Der werdende Nietzsche.
Autobiographischc Au Izei ch nungen Nietzsches. Miinchcn,
1924; Fr. Nietzsche und die Frauen seiner Zeit. Miinchcn,
1935.
14 Паласиос Рубиос, Хуан Лопес де (1450 ?—1525?) —
испанский юрист, государственный деятель, член Коро-
левского Совета и Совета Мест (обьединения церковных,
поместных и чиновных властителей Кастилии). Идеолог
завоевания Америки, редактор «Требования» (Re-
qucrimienlo), своею рода ультиматума американским
народам от лица короны и церкви. Известен также
военными сочинениями. Ортега имеет в виду его кишу
«Трактат о героическом воинском усилии» (El tratado del
esfuerzo belico heroico. Salamanca, 1524), переизданную в
304
1941 г. в издательстве «Revista de Occidenle», совладель-
цем которого был Ортега.
15 Платон. Государство, 435 е. — Здесь говорится о
«ярости духа» фракийцев, скифов и других «северян» и
о «любознательности» греков; (Юцоб (тимос, фимос,
др.-греч.) — дыхание жизни, воля, горячее желание,
стремление, жажда и др.
Платон первым в истории философии создаст после-
довательно идеалистическое учение о душе как о само-
действующей причине жизни и любых изменений в
материальном мире вообще (Платон. Федр, 245 c-d:
Федон, 105 d...). Известен платоновский мифологический
образ человеческой души — крылатой колесницы, вле-
комой двумя конями (спокойно вожделеющим и яростным,
склонным к злобе, безумию, ничем не сдерживаемой
чувственности) и управляемой возничим — разумом.
Таким образом, душу образуют три начала: вожделеющее,
рациональное и яростный дух (Платон. Государство,
439 а — 441 е). Платоник Альбин (II в. н. э.) в «Учеб-
нике платоновской философии» придал этому образу
концептуальный вид: «...душу мы рассекаем на осмысли-
вающую и аффинируемую, аффинируемую — на аффек-
тивную и вожделеющую» (Платон. Диалоги. М., 1986.
С. 441).
16 Эти слова выбиты па мемориальной доске, водру-
женной в честь Ортеги на стене одного из зданий
Марбургского университета.
17 Коген, Герман (1842—1918) — немецкий философ,
глава марбургской школы неокантианства. Создатель
«Системы философии» (System der Philosophic), которую
составили «Логика чистого познания» (Logik der reincn
Erkenntnis, 1902), «Этика чистой воли» (Elhik des reinen
305
Willens, 1904) и «Эстетика чистых чувств» (Asthetik des
reinen Gefiihls. 2 bd, 1912). Ортега находился в Марбурге
в 1906—1907 и 1912—1913 гг.
18 Коген обращается по-испански: «Рего, hombre!» —
очевидно, под воздействием простонародного языка ро-
мана.
р) Tathandlung у Фихте обозначает совершающееся
действие, деятельность, каковая и есть принцип его
философии (см.: Фихте И. Г. Избр. соч. Т.1. М., 1916.
С. 54).
20 Cervantes М. de. El ingcnioso hidalgo Don Quijote de
la Mancha. Capitulo LIX, parrafo 2.
21 Ibid. Parte II. Capitulo LVIII, parrafo 22; capitulo LIX,
parrafo 1; capitulo LIX, parrafo 2; capitulo LX, parrafo 3.
Хулиан Mapiiac
ПЕРВАЯ КНИГА ОРТЕГИ
Настоящая работа (Marias J. El primer libro de Ortega.
Introduction) была написана как предисловие к пуэрто-
риканскому изданию «Размышлений о “Дон-Кихоте"»
(Ortega у Gasset J. Meditaciones del Quijote. Comentario de
Julian Manas. Biblioleca de cull lira Basica de la Univcrsidad
de Puerto Rico, Madrid, 1057).
Mapuac Агилера, Хулиан (p. 1914) — ближайший
ученик и сотрудник Ортеги начиная с 40-х годов. В
1950 г., вспоминая об обстоятельствах появления в свет
данной работы, он писал: «Первая книга Ортеги “Раз-
мышления о “Дон Кихоте"" была создана в 1914 г. Мне
думается, что с тех нор ее приняли всерьез наверняка
306
пе больше полудюжины читателей. Вот почему, когда в
один прекрасный день я получил предложение осущест-
вить издание работы, сопроводив сю t:lk называемым
“непрерывным комментарием” — так 1уманисты имено-
вали способ подстрочного комментирования, при котором
па одну ciB горскую строку приходя гея две строки толко-
вания, — я согласился. Надеюсь, что настоящее издание
в какой-то мере послужит пробуждению интереса к
данной работе Ортеги в кругах испаноязыч!юн интелли-
генции» (Marias J. La escuela de Madrid. Buenos Aires,
J 959. P.31).
1 Предполагавшийся Ортегой состав серии «Размыш-
лений» был следующим: I. Размышления о «Дон Кихо-
те» — Предварительное размышление (Medilacion prelimi-
nary 1. Размышление первое. Краткий трактат о романс
(Medilacion primera). 2. Как Мигель де Сервантес видел
мир? (Como Miguel de Cervantes sol Га ver el mundo?).
3. Альсиопизм Сервантеса (Alcionisino de Cervantes).
II. Асорип: Совершенство заурядного (Azorin: Primorcs
de lo vulgar). HI. Пио Бароха: Анатомия рассеянной души
(Pio Baroja: Anatomia de un alma dispersa). IV. Эстетика
моего Сида (La eslclica de Myo Cid). V. Очерк об
ограничении (Ensayo sobre la limilacion). VI. Новые
жизненные параллели: Гёте и Лонс де Вега (Nuevas vidas
paralclas: Goethe у Lope de Vega). VII. Размышление о
танцовщицах (Medilacion de las danzarinas). VIII. Послед-
ние годы (Las poslrimerias). IX. Мыслитель из Ильескаса
(El pensador de lllescas). X. Пакиро, или О бое быков
(Paquiro, о de las corridas de loros) — см. О. С. II. P. 103.
По большей части осуществленные «Размышления» со-
ставили сборники «Персоны, дела, вещи» (Personas, obras,
cosas. Madrid, 1916) и «Видение Гёте изнутри» (Goethe
desde dcnlro. Madrid, 1932).
307
2 Опубликовал более 50 статей, в основном в семен-
ной газете «Е1 Impaicial», а также в основанных им
самим журналах «Faro» и « Europa».
3 «Viejo у nueva politico» — О. С. I. Р. 267—308. В
лекции содержались анализ и оценки испанской истории
и традиционных институтов с точки зрения перспектив
«новой Испании».
4 От alcion (йен.) — зимородок. Миф об Альсионс,
дочери Эола, решившей покончить с собой после смерти
мужа, фракийского короля, произвел на Ортегу глубокое
впечатление закономерной логикой «спасения». Богиня
Тетис, оценив верность («призвание», по терминологии
Ортеги) Альсионы, не дает ей погибнуть: она спасает се
из морской пучины и превращает в зимородка, птицу-
рыболова.
5 «La deslnnnanizacion del arle у ideas sobre la novela» —
О. C. HI. P. 353-119. См.: Ортсга-и-Гиссст X. Эстетика.
Философия культуры. М., 1991. С. 218—260.
6 О. С. VI. Р.347.
7 Ibid. Р.343.
s «Pidicndo un Goethe desde dcnlro». Впервые опуб-
ликован в «Rcvisla de Occidenle» (abril 1932), а впослед-
ствии вошел в состав сборника «Goethe desde dcnlro».
9 О. С. IV. Р. 403 nola. — В теоретические дискуссии
с М. Хайдеггсром Oprcia тем нс менее пс вступает,
полагая, что принцип «рациовитализма» содержит основ-
ные подходы к решению философских проблем, зани-
мавших немецкою философа. С критикой Хайдепсра
Ортегой мы встречаемся в книге «Идея начала у Лейбница
и эволюция дедуктивной теории» (La idea de principio en
308
Leibniz у la evokicion de la teona deductiva), написанной
в 1947 г. См.: Ортега-и-Гассет X. Что такое философия?
М., 1991. С. 290—335.
10 О. С. IV. Р. 404 nola.
11 Об этой встрече см.: Marias J. Historia de filosoffa.
28;* ed. Madrid, 1976. Epilogo.
12 «Teona del clasicismo» — О. С. I. P. 68—75. Впервые
опубл.: El Impartial, 2 diciembre, 1907.
13 О. С. VI. P. 350.
14 Особенностью реки Гуадиапы являлось то, что она
в своем течении местами уходила под землю, а затем
вновь появлялась на свет уже в другом месте.
IS Dramatis personal (лат.) — действующие липа.
Фернандо Вела
РАЗГОВОР С ОРТЕГОЙ
Настоящий текст (Vela I;. Prologo-conversacion) пред-
ставляет собой запись уникальной беседы с Ортегой и
был опубликован среди текстов в его прижизненном
Поли. собр. соч. (О. С. IV. Р. 383—394). Разговор
произошел, по-видимому, вскоре после выхода в свет
первого однотомного собрания его сочинений в 1932 г.
«Пролог-разговор» предназначался для сборника
«Видение Гёте изнутри» (Goclhe desde dcnlro), напеча-
танного в том же году.
Вела, Фернандо Гарсиа (1888—1966) — секретарь
издательства и журнала «Revista de Occidentc», ближай-
ший сотрудник Ортеги.
309
1 «Para iina psicologfa del hombre inleresanlc (Breve
analisis de inlcresante)» — О. С. IV. P. 467—480. Впервые
опубл.: Revisla de Occidenle, julio, 1925. Включено в
состав сборника «Goethe desdc dcnlro».
2 Ильдефопсо (600?—667?) — испанский клирик,
архиепископ Толедо, участник VIII и IX Толедских
церковных соборов. Влиятельный деятель своего времени.
Современники отмечали его красноречие и мудрость:
«Когда он говорил, казалось, будто его усгами говорит
Бог». На портретах работы Эль Греко и Веласкеса черты
липа Ильдефопсо отличаются от нарисованных Ортегой.
3 «Pensoso dttca» (итал.) — «Задумавшийся герцог».
Статуя, изображающая сидящего герцога Лоренцо Медичи
работы Микеланджело Буонарроти (1475—1564). Была
выполнена в конце 1520-х годов. Находится в Капелле
Медичи в церкви Сан Лоренцо во Флоренции. Мике-
ланджело создал иде;1ЛЫ1ЫЙ, а нс портретный образ
герцога.
4 Скульптура «Мыслитель» была создана О. Роденом
в 1888 г. Находится в Лувре (Париж).
s Санс дель Рио, Хулиан (1814—1869) — философ,
зачинатель движения испанских краузистов. Краткое и
небрежное замечание Ортеги, относящееся к указанному
периоду жизни и философской деятельности Санса дель
Рио, заставляет нас осветить жизненные обстоятельства
этого просветителя-подвижника подробнее и, но возмож-
ности, обьсктивно. В 1843 г. министр народного просве-
щения Педро Гомес де ла Серпа поручил Сансу дель
Рио временное руководство кафедрой истории философии
только что реорганизованного факультета философии и
литературы Мадридского университета с условием тща-
тельной предварительной подготовки к исполнению этой
310
должности. Преисполненный ответственности, но совету
философа Мануэля Ревильи Санс дель Рио отправился
за знаниями в Гейдельберг, бывший в ту пору средоточием
краузизма, и изучал это направление основательно и с
душевной страстью. По возвращении из Германии в
1845 г. Санс дель Рио отказался от заведования кафедрой,
поскольку считал, что пока ему нечего предложить
публике, ожидавшей ог пего решительных шагов по
философскому просвещению. Он уд:с1ился в свое родное
местечко Нльескас, неподалеку от Толедо, где провел в
относительном уединении около 10 лет, посвятив себя
труду адаптации философии краузизма на испанской
«почве».
В 1854 г. Санс дель Рио подал прошение о
возвращении на кафедру. Получив через три года место
заведующего кафедры, он внес значительный вклад в
развитие философских исследований в стране вообще,
но особенно в распространение здесь идеологии краузиз-
ма.
С конца 5()-х годов правительственные и церковные
круги новели кампанию по обвинению Санса дель Рио
в пропаганде пантеизма и покушении па устои католи-
ческого вероучения. В 1867 г. его отстранили от дел за
отказ подписать верноподданническую декларацию. Рево-
люция 1868 г. возвратила его на прежнее место. Сансу
дель Рио предложили занять должность ректора Мадрид-
ского университета, однако он ответил отказом.
Метафора Ортеги, возможно, имеет смысл, близкий
к смыслу слов К. Маркса о Фихте (из письма к А. Руге
от 24 апреля 1842 г.): «Пресловутый <1*ихте, который
облекся в мантию своей непопулярности». У Ортеги речь
идет о вынужденном отшельничестве Санса дель Рио в
это время и о новых фазах интенсивного философского
труда.
311
в Хинер де лос Риос, Франсиско (1839—1915) —
испанский философ, педагог, основатель «Свободного
hi icTHiyi а образова! 1ия».
7 Mitix cum quadam ferocitate (лат.) — мягко, но с
известной жесткостью.
8 «Paisaje con una corza al Fondo» — О. С. VI.
P. 139—148. Опубл.: El Sol, marzo, 1927. Представляет
собой рецензию на кишу Альбера Фламена «Любовь в
жизни леди Гамильтон» (La vie amourcuse de Lady
Hamilton. Paris, 1927).
9 «1:1 silcncio, (Iran brahman» — О. С. II. P. 625—633.
Время написания неизвестно. Вошло в сборник «Е1
Espcclador — VII» (1930).
10 В Библии говорится, что во время бегства семьи
Лота из Содома сю жена нарушила запрет оборачиваться
назад. Она оглянулась на горящий город и в наказание
была превращена Богом в соляной столб. — Под женой
Лога Ортега, по-видим ом у, подразумевает посредствен-
ность, массу.
11 «Sobre cl punlo de vista en las arlcs» — О. С. IV.
P.443—457. Впервые опубл.: Re vista de Occidcnle, febrero,
1924. Включено в состав сборника «Goethe desde dcnlro».
См.: Ортега-и-Гассет X. Эстетика. Философия культуры.
М., 1991. С. 186—203.
12 «Ара lia artistica» — О. С. II. Р. 334—339. Статья
была написана в 1921 г. Вошла в сборник «Е1 Espcc-
lador — IV» (1925).
13 «Elogio del Murcielago» — О. С. II. Р. 319—327.
Написано в 1921 г. Вошло в сборник «Е1 Espcclador —
IV». Ортега рассматривает здесь проблему характеристики
эпохи с точки зрения «программы сс удовольствия» в
312
связи с гастролями в Париже и Мадриде в 1921 г. труппы
«Русского балета» С. Дягилева с участием В. Нижинского.
14 Кассандра. — в древнегреческой мифологии дочь
троянского царя Приама и Гекубы. Влюбленный в псе
Аполлон одарил Кассандру способностью прорицания,
однако, отвергнутый сю, сделал так, чтобы «пророчест-
вам» Кассандры никто не верил. Она предсказала гибель
Трои и предпринимаю всё возможное, чтобы снасти
город, но безуспешно. После захвата Трои несчастья нс
отступали от псе: при взятии города она была обесчещена
ахейцами в храме Афины, затем парь Агамемнон в
качестве рабыни увез се в Микены, где они вместе
погибли от руки его жены Клитемнестры.
,s Ad hom incm (лат.) — применительно к человеку.
Доказательство, апеллирующее к чувству убеждаемого, а
не к разуму с его способностью обосновывать, доказывать.
16 Пндттдуацнл, индивидуализация — выявление осо-
бенных (индивидуальных) свойств какого-либо организма
или человека как обладающих общей (родовой) основой
или субстанцией. Большой вклад в решение проблемы
индивидуации внес Авиценна в «Логике». См.: Пбн-Сина
(Авиценна). Избранные философские произведения. М.,
1980. С. 287.
17 «Solve la sinceridad triunlanlc» — О. С. IV. Р. 513—
516. Опубл.: Revista de Occidenle, mayo, 1924. Впослед-
ствии было включено в состав сборника «Goethe desde
den Но».
14 Подразумевается «Исповедь» Августина Блаженного.
19 Ортега рассматривает творчество французского пи-
сателя Франсуа Рене де Шатоориана (1768—1848) как
исповедь.
313
20 Etats (франц.) — здесь: государственных институ-
тов.
21 Рене — главный герой повести Ф. Р. де Шатобриана
«Рене, или Следствия страстен» (Rene, он Les Effels des
passions, 1802), вошедшей, наряду с повестью «Атала,
или Любовь двух дикарей» (Atala, ou Les Amours des
deux sauvages, 1801), в состав трактата «Гений христи-
анства» (Genie du clirislianismc. Paris, 1802) в качестве
литератур! юго 11риложения.
22 Полностью: Nequaquam medium capiat cinclusio fas
est (лат.) — правило силлогизма, согласно которому
вывод силлогизма никогда не содержит среднего термина.
23 Баррес, Огюст Морис (1862—1923) — французский
писатель, публицист. Свое творческое кредо представил
в книге «Воспоминания офицера Великой Армии, издан-
ные его внуком» (Souvenirs d’un olTicier de la Grande
Armee, publics par son petit-fils. Paris, 1922): «Я всегда
стремился установить для себя суммарную картину обя-
занностей, взятых мной на всю мою жизнь но отношению
к живым существам и обстоятельствам»: «как художник
и как поэт я призван исполнять ту музыку, что вошла
в меня вместе с колыбельной, которую пели мне мои
родители, и, скажу больше, я призван выразить своим
творчеством тот мир, в котором дышал, еще не родив-
шись».
24 Курье де Мере, Поль-Луи (1772—1825) — француз-
ский писатель, памфлетист, горячий поклонник Француз-
ской революции. Эллинист, частично перевел с древне-
греческою роман Лонга «Дафнис и Хлоя» (сер. III сто-
летия н.э.).
25 Франс, Анатоль (наст, шия Анатоль Франсуа Тибо)
(1844—1924) — французский писатель, автор упомина-
314
емых Ортегой романов «Преступление Сильвестра Бон-
пара» (1881) и «Господин Бсржере в Париже» (1901).
См.: Франс А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 1. М., 1957; Т. 4.
М.» 1958.
26 Окампо, Виктория (1891—1979) — аргентинская
писательница, друг Оргсги со времени ею первого
посещения Буэнос-Айреса в 1916 г.
27 «La election еп итог» — О. С. V. Р. 599—626.
Написано в июле 1927 г., печаталось частями в «Е1 Sol»
в том же году. Включено в состав сборника «Estudios
sobre cl amor» (Эподы о любви). См.: Ортсга-и-Гассст X.
Эстетика. Философия культуры. С.399—133.
2S In fraganti (лат.) — па месте преступления.
29 Per accident (лат.) — случайно.
Олег Журавлев
ГЛАВНАЯ КНИГА X. ОРТЕГП-И-ГАССЕТА
1 В русском переводе «Восстание .масс» напечатано
в журнале «Вопросы философии» (1989. № 3—4) и
большей своей частью вместе с «Дс1умапизацией искус-
ства» в сб.: Ортсга-и-Гассст X. Эстетика. Философия
культуры. М.» 1991: Ортсга-и-Гиссст X. Диуманизация
искусства и другие работы. М., 1991.
2 В 191-4—1918 гг. Ортега опубликован чуть больше
30 статей общим обьсмом около 10 нсч. л. А в 1919 г.
вышла только одна статья. С 1916 г. он издает сборники
своих работ под названием «Наблюдатель» (El Espcc-
lador), составившие непериодическую серию из 8 выпус-
ков, выходивших до 1934 г. В них «Наблюдатель»
315
намеревался «возвести jxuyr против политики» для себя
и для всякого, кто разделял его настрои «па чистое
видение, теорию» (О. С. II. Р. 13).
3 В русском переводе см. в сб.: Ортега-и-Гассет X.
Что такое философия? М., 1991.
4 Рассмотрение Ортеги как европейскою философа
особенно характерно для нашего ортсювсдспия... Вообще
же, впервые с именем Ортеги наш читатель познакомился
ио рецензии па его работу «"Философия истории" Гегеля
и историология», опубликованную в журнале «Летописи
марксизма» (1928. № VII—VIII. С. 179—180).
5 Например, в кг г. Zanoletti G. Eslclica spagnola
conlemporanca (Roma, 1978) «Размышления» Ортеги во-
обще не фигурируют.
6 См. с. 28 наст, издания. В дальнейшем ссылки
такого рода даются в тексте в скобках. X. Мариас
указывал, что впервые эго основоположение появляется
в статье Ортеги «Адам в раю» (1910) и имеет там вид
мегафоры.
7 «Поколение 1898 года», или «поколение катастро-
фы», — группа деятелен испанской культуры, главным
образом литераторы М. де Унамуно, Р. дель Валье-Иг г-
клан, Асорип, П. Бароха, X. Бспавентс и др., всесторонне,
остро, проблемно и противоречиво отразившие в своих
книгах кризис Испании в связи с трагическими резуль-
татами испапо-американской войны 1898 г. за испанское
наследство. О литераторах «поколения 1898 года» см.:
Тертерян II. А. Испытание историей. Очерки испанской
литературы XX века. М., 1973: Журавлев О. В. Пуги и
перснугья: Очерки испанской философии XIX—XX
веков. СПб., 1992.
316
8 Pronunciamientos (йен.) — военные мятежи, пере-
вороты или призывы к ним. Характерная особенность
политической истории Испании, а затем и Латинской
Америки в XIX—XX вв. Данное понятие принято как
нарицательное.
9 Эмпедокл (ок. 490—430 до н. э.) — древнегречес-
кий философ.
10 Вспомним Флобера: «...разве Фальстаф, Санчо и
Гаргантюа не образуют фотескную трилотю, насмешливо
венчающую старое общество?» (Флобер Г. О литературе,
искусстве, писательском труде: В 2 т. Т. 2. М., 1984.
С. 290).
11 О. С. VI. Р. 351.
12 Подробнее об этом см.: Журавлев О.: 1) М. дс
Унамуно и X. Ортега-и-Гассет: диалог мыслителей //
Культура народов Пиренейского полуострова в XX веке.
Л., 1989; 2) Концепция «культурного синтеза» в системе
идей X. Ортеш-и-Гассста И Проблемы борьбы против
буржуазной идсолоти. Вын. 2. Л., 1973.
13 «Если нельзя так, чтобы одному народу достались
бы Декарт и Сан Хуан дс ла Крус, то я предпочел бы
остаться со вторым», — писал Унамуно. На что Ортега
заметил: «II впрямь, что еще можно предпочесть Декарту,
кроме этого миловидного монашка, с сю раскаленным
сердцем, который в своей келье вяжет кружева экстати-
ческой риторики» (Цит. но: О. С. 1. Р. 129).
14 Carlas inedilas de Miguel de Unamuno. Santiago de
Chile, 1965. P. 22.
15 О. С. I. P. 138.
16 Ibid. P. 142.
317
17 Богата и разнообразна национальная символика,
занимавшая Ортегу: Дон Кихот, Дон Xyiui, Сид Кампеа-
дор, Сехисмундо, Гоня, Веласкес, Эль Эскорйал, Касти-
лия, касгельяно (общеиспанский язык) и др.
18 Starkie IV. A philosopher of Modern Spain H The
Contemporary Review. London, 1926. January. № 721.
P. 85.
19 Оказывается, «Дон Кихот» был первой книгой также
потрясенного ею Г. Флобера, который, как известно,
послужил для творчества Ортеги важным идейным исто-
ком и обьектом восхищения.
20 Ортега задумывал назвать разделы своей пер-
вой книги «Спасениями» (Salvaciones), но затем остано-
вился на термине «Размышления». Несомненно, в этом
сказалось влияние И). Ницше и А. Шопенгауэра.
21 В 1947 г. в лекции «Доп Кихот и тема его времени»,
читанной па факультете философии и литературы Уни-
верситета Мехико (см.: Gaos J. Sobre Ortega у Gasset...
Mexico, 1957. P. 387—397).
22 Существо реформы западного мировоззрения, пред-
лагавшейся Ортегой, собственно, и заключалось в отказе
от «интеллектуал исгичсского рационализма» (инфини-
тисгского, «тоталитарного» и вообще «дважды» рацио-
нализма) в пользу «виталистического» рационализма,
учитывающего естественную неспособность разума аде-
кватно и своевременно осмысливать и сиюминутный, и
совокупный исторический, в том числе «жизненный,
материал», а оттого избирающего своей главной «темой»
обслуживание живущей человеческой жизни и так назы-
ваемых «органических» общностей людей, т. е. разума,
мыслящего не о жизни, а с жизнью (см. Приложения к
«Теме нашего времени»).
318
23 Gaos J. Sobre Ortega у Gasset... P. 16, 17, 77, 84.
24 Marias J. La esculla de Madrid. Buenos Aires, 1958;
Vela F. Ortega у los cxistcncialismos. Madrid, 1961.
25 О. С. VIII. P. 26—27.
26 Так называл Ортегу немецкий историк искусств и
испанист Э. Р. Курниус.
27 О. С. П. Р. 19.
2S Vita minima (лат.) — весьма скромная, монашеская
жизнь.
29 GranellM. Ortega у su filosofi'a. Madrid, I960. Р. 19—23.
’° Marias J. Accrca de Ortega. Madrid, 1971. P. 183.
31 Ibid. P. 177.
32 Noblesse oblige (англ.) — знатность (положение)
обязывает.
33 Marias J. Accrca de Ortega. P. 181. — Мариас
цитирует Гёте: «Я предпочитаю несправедливость беспо-
рядку, ибо беспорядок является причиной тысячи неспра-
ведливостей».
34 Ibid. Р. 118.
35 Ortega у Gasset J. Mcditacion del pueblo joven. Madrid,
1962. P.37.
36 «Гранина, — писал Ортега в Приложении к
“Теме", — означает для нас ампутацию, отсечение нас
от бескрайнего Космоса и от общества (“вообще". —
О. Ж.), а замкнутый и конечный мир, к которому мы
стремимся, неизбежно станет обрубком Вселенной» (О. С.
III. Р. 242).
37 Ibid. VI. Р. 252.
319
3S Cohen H. Kiints Theorie der Erfahrung. Berlin, 1918.
S. 148. (Цит. no: Кант II. Соч.: В 6 т. Т. 3. М., 1964.
С. 20.)
39 О. С. I. Р. 501.
40 Pcnsamiento у letras en la Espana del siglo XX. Nashvill,
1906. P. 327.
41 См.: О. С. I. P. 249—250.
42 Ibid. II. P. 33—39. — В русском переводе см. в сб.:
Ортсги-и-Гпесет X. Эстетика. Философия культуры.
43 О. С. VI. Р. 51.
44 Ibid. Р. 165.
4S Ibid. V. Р. 266.
46 Sennbre Sempre R. Lengua e estilo de Ortega у Gasset
H Acta Salmanticensia. EilosoiYa у Letras. Salamanca, 1964.
T. XVIII. № 3. P. 36.
УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН
Августин, Аврелии (Блаженный) — 198, 231, 232,
313
Авельянеда, Алонсо Фернандес де — 175, 315
Авиценна (Пбн-Сина) — 313
Aiaron — 166
Александр де Берне — 294
Александр Македонский — 71, 128, 128, 294
Алеман-и-де Энсро, Матео — 8, 273
Альбин — 305
Алькантара, Франсиско — 173, 301
Альфонс ХП — 281
Антиох III Великий — 128
Аристодсм — 166
Аристотель — 112, 141, 275, 277
Аристофан — 150, 164, 166, 168, 297, 298, 299
Артур, король — 294
Асорин (Мартинес Руис, Хосе) — 13, 29, 31, 220,
274, 307, 316
Багно Всеволод Евгеньевич — 290
Б:ь'1ьчак, Оноре де — 109
Бароха-и-Несси, Пио — 29, 33, 35, 60, 220, 277,
307, 316
Баррес, Огюст Морис — 233, 314
Бснавснтс, Хасинто — 310
Бергсон, Анри де — 163, 267
Бернар, Клод — 171, 299
321
Брента! ю, Франц — 259
Бруно, Джордано — 29, 72, 277
Бюхнер, Людвиг — 296
Валсра-и-Алькала Питано, Хуан — 59, 282
Валериан, император — 302
Валье-Инклан, Рамон дель — 316
Вашинггон, Джордж — 168, 298, 299
Вега Карпьо, Феликс Лонс де — 33, 266, 278, 307
Вела, Фернандо Гарсия — 216, 252, 309 319
Веласкес, Диего — 136, 148, 310, 318
Верн, Жюль — 133
Викгоф, Франц — 73, 285
Вико, Джамбаттиста — 72, 284
Вильямовиц-Мсллендорф — 91
Висенте, Св. — 302
Вольтер (Аруэ, Франсуа Мари) — 168, 295, 298, 299
Воррингер, Вильгельм — 301
Баварии, Поль (Сюльнис-Гипом Шевалье) — 134, 295
Галилеи, Галилео — 68, 113, 141, 256, 278, 296
Ганнибал — 283
Гаос, Хосс — 252, 318, 319
Геббель (Хсббсль), Христиан Фридрих — 101, 290
Гегель, Георг Вильгельм Фридрих — 18, 72, 85,
198, 275, 288
Гейне, Генрих — 100, 290
Гслиодор — 292
Гераклит — 28, 276
Герцен Александр Иванович — 292
322
Гёте, Иоганн Вольфганг — 22, 28, 33, 72, 73, 75—
77, 96, 193, 227, 232, 256, 259, 264, 277, 284,
285, 286, 287, 307, 308, 310, 319
Гиберти, Лоренцо — 123, 126, 293
Гиероп I — 303
Гиппарх — 297
Гойя-и-Лусьснтсс, Франсиско Хосе — 90, 91, 318
Гомер — 117—123, 126, 130, 152, 170
Гомес де ла Серна, Педро — 310
Гонсало Фернандес де Кордоба — 58, 281
Готье, Теофиль — 78, 287
Готье Шатильопский — 294
Гофман, Генрих — 265
Гранель, Мануэль — 253, 254, 319
Гуссерль, Эдмунд — 198, 255, 265
Лонемане, Жорис Карл — 293
Дарвин, Чарлч — 167
Декарт, Ренс — 68, 72, 113, 198, 284, 292, 317
Диккенс, Чарлч — 109, 169, 299
Доде, Альфонс — 168
Донателло (Донато ди Никколо Бегго Барди) — 69
Достоевский Федор Михайлович — 109, 278
Дягилев Сергей Павлович — 313
Еврипид — 164, 297
Есипович Дина Раулсвна — 274
Жуковский Василий Андреевич — 294
323
Журавлев Олег Владимирович — 5, 40, 173, 190,
216, 243, 271, 278, 280, 290, 303, 316, 317
Занолетги Габриела — 316
Золя, Эмиль — 170, 299
Ибсен, Генрих — 282
Иванов Вячеслав Иванович — 278
Иктин — 304
Ильдефонсо Толедский — 220, 221, 310
Иоанн Стобей — 297
Иринова Т. — 126, 299
Калликрат — 304
Кальдерон де ла Барка, Педро — 58, 282, 297
Камнос-и-Хулиан, Хосе — 13, 274
Кановас дель Кастильо, Антонио — 56, 58, 281
Кант, Иммануил — 24, 31, 68, 72, 186, 255, 263,
276, 278/ 286, 320
Карл Великин — 140
Карл I Испанский (Карл V Габсбург) — 182, 304
Касобон, Исаак — 16, 275
Коген, Герман — 185, 186, 263, 280, 305, 306, 320
Колле, Луиза — 285
Конг, Огюст — 169, 299
Корнель, Пьер — 161
Кржевский Борис Аполлонович — 293
Кроче, Бенедетто — 132, 295
Ксенократ — 276
Ксенофонт Афинский — 302
324
Курпиус Э. Р. — 319
Курье де Мере, Поль-Луи — 234, 235, 314
Ламбер Ле Тор — 294
Ларра-и-Санчес де Кастро, Мариано Хосе де — 33,
279
Лейбниц, Готфрид Вильгельм — 68, 72, 141, 272,
296, 308, 309
Леонардо да Винчи — 146, 178
Липсий, Юст — 16, 275
Лонг — 314
Лоренцо, Св. — 174, 175, 180, 182, 253, 302
Лосев Алексей Федорович — 266, 276, 284
Луис Понсе де Леон, Фрай — 36, 279
Лысенко Е. — 298
Лютер, Мартин — 68, 157
Ляткер Яков Абрамович — 292
Мануэль I, repnoi Савойский — 273
Мариас Атлера, Хулиан — 190, 252, 258, 259,
306, 307, 309, 316, 319
Марино, Джамбатгиста — 273, 274
Марк Аврелий, Антонин — 13, 274
Маркс, Карл — 286, 311
Матвеев Александр Борисович — 109, 298, 299
Медичи, Лоренцо — 310
Менендсс-и-Пелайо, Марсели! ю — 59, 63, 282, 290
Микеланджело Буонарроти — 69, 148, 179, 221,
303, 310
Миролюбова Анастасия Юрьевна — 271
325
Moneipo, Хуан Баутиста — 302
Монморанси, Анн дс — 302
Мопассан, Ги де — 168
Мора, Франсиско де — 302
Муртона, Гаспаре — 10, 273
Наполеон Бонапарт — 163, 297
Нарваэс, Рамон Мария дс — 56, 281
Нижинский, Вацлав — 313
Ницше, Фридрих — 59, 84, 182, 274, 278, 304, 318
Нуньес дс Арсе, Гаспар — 59, 282
Ньютон, Исаак — 24, 275
Окампо, Виктория — 237, 315
Ортсга-и-Гассет, Хосс — 190—195, 198—271, 274—
276, 280, 281, 288—293, 295, 305—320
Павел IV, Папа Римский — 302
Паласиос Рубиос, Хуан Лопес дс — 183, 304
Параклет — 146
Парменид — 297
Парри, Уильям Эдуард — 103, 290
Паситсль — 78, 287
Переда, Хосс Мария — 282
Пико делла Мирандола, Джованни — 271
Пифагор — 297
Плавскип Захарий Исаакович — 294
Платон — 9, 11, 28, 38, 54, 83, 92, 96, 119, 139,
146, 150, 166, 183, 197, 273, 274, 276, 279, 288,
289, 297, 298, 300—303, 305
326
Полонская Клара Петровна — 303
Поняева Людмила Павловна — 303
Плотин — 124, 294
По, Эдгар — 292
Полибии — 275
Порфирин — 294
Прадт, Доминик Дюфур де — 297
Расин, Жан — 161
Рафаэль, Санти — 148
Рсвилья, Хосе — 311
Рембрандт ван Ренн, Харменс — 6
Ренан, Эрнест — 113, 235, 293
Роден, Огюст — 221, 310
Россини, Джакомо — 33
Рохас, Фернандо де — 166, 298
Руге, Арнольд —
Руссо, Жан-Жак — 28, 68
Рьего-и-Нуньес, Рафаэль — 56, 281
Санс дель Рио, Хулиан — 220—222, 263, 290, 310,
311
Светонии — 275
Сенабре Семнре, Рикардо — 320
Сенека — 275
Сент-Бев, Шарль-Огюстен — 34, 279
Сервантес Сааведра, Мигель де — 37, 61, 75, 100,
101, 107, 108, 113—116, 135, 137, 138, 140—142,
148—152, 167, 185, 187, 192, 205—207, 220,
251—253, 279, 285, 292, 298, 306, 307
327
Сид Кампеэдор (Диас дс Бивар, Родриго или Руй) —
307, 318
Сикст II, Папа Римский — 302
Сократ — 164, 166—168, 183, 288, 289, 299, 303
Сорока Осия Петрович — 278
Спсвсипп — 276
Спиноза, Бенедикт — 5, 80, 207, 271
Старки, Уолтер — 250, 318
Станин Цецилий —
Страбон — 275
Субири, Ксавьер — 254
Сципион Африканский Старший, Публий — 283
Тальма — 161
Танит — 275
Тереса Иисусова — 274
Тертсрян Инна Арташесовна — 316
Тик, Людвиг — 185, 186
Тургенев Иван Сергеевич — 100, 285, 290
Тэн, Ипполит — 176
Унамуно-и-Хуго, Мигель дс — 247, 248, 264, 268,
291, 316,' 317
Уртадо дс Мендоса, Дьего — 58, 282
Фабр, Жан Анри Казимир — 28, 277
Феокрит — 275
Фёрстер, Бернгард — 304
Фсрс'1 ер-Ницше, Елизавета — 182, 304
Фидий — 304
328
Филипп II — 58, 174, 175, 177, 182, 282, 301
Фихте, Иоганн Готлиб — 183, 186, 306, 311
Фламен, Альбер — 312
Флобер, Гюстав — 15, 75, 109, НО, 126, 167—169,
285, 299, 300, 317, 318
<1>ома Аквинский — 38
Франс, Анатоль — 235, 314, 315
Хайдеггер, Мартин — 193, 308
Химер де лос Риос, Франсиско — 221, 290, 312
Хуан Австрийский — 279
Хуан де ла Крус, Хуан — 317
Цицерон, Марк Туллий — 264, 287
Чемберлен, Хьюстон Стюарт — 71, 284
Шагобриам, Франсуа Репе де — 232, 313, 314
Шекспир, Уильям — 100, 101, 157, 170, 278
Шеллинг, Фридрих Вильгельм Йочеф — 100, 290
Шлсйермахер, Фридрих Даниэль — 60, 282л 283
Шопенгауэр, Артур — 278, 318
Шпенглер, Освальд — 105, 256, 291
Щепкина-Кунерник Татьяна Львовна — 278
Эйзенгольц М. — 299
Эль Греко (Теотокопуло, Доменико) — 220, 310
Эмерсон, Уолдо Райф — 264, 287
Эммануэль-Фил иберт, герцог Савойский — 301
329
Эмпедокл — 246, 317
Энгельс, Фридрих — 286
Эпикур —
Эразм Роттердамский — 275
Эрсхфеп — 303
Эррера, Хуан де — 302
Эсхил — 68, 157, 278, 283
Эфрос А. — 303
Эчсгарап-и-Эпсагирре, Хосе — 58, 282
Юхтрин, Фридрих фон — 290
Юэ, Пьер-Даниэль — 16, 275
Якоби, Иоганн Георг — 28, 277
Якоби, Фридрих Генрих — 277
СОДЕРЖАНИЕ
«Размышления о “Дон Кихоте”»
Читатель................................. 5
Предварительное размышление..............40
Размышление первое. Краткий тракта!’
о романе ................. 109
Размышление об Эскориале..............173
Приложения
Мариас Хулиан. Первая книга Ортеш ... 190
Вела Фернандо. Разговор е Ортегой .... 216
Журавлев Олег. Главная киша
X. Ортеш-п-Гаесета................243
Примечания.........................271
Указатель имен.................... 321
Литератур!ю-i 1ублипистическое изда1 1ие
Хосе Ортега-и-Гaccent
Р/\ЗМЫШЛЕНИЯ О «ДОН КИХОТЕ»
Редакторы Д. Есипович, Д. Копелев
Художественный редактор Е. Соловьева
Технический редактор Т. Раткевич
Корректор К. Герловина
Подписано к печати с оригинала-макета 14.04.97.
Формат 70x90 1/32. Печать офсетная. Усл. печ.л. 12,28.
Усл. кр. отт. 12,4. Уч.-изд. л. 11,77. Тираж 3000 экз.
Заказ 117.
Участок оперативной полиграфии
типографии Издательства СПбГУ.
199061, С.-Петербург, Средний пр., 41.