г оаполитиздат
19 5 0

АКАДЕМИЯ НАУК СССР
институт философии

ИЗБРАННЫЕ
ФИЛОСОФСКИЕ
СОЧИНЕНИЯ
Под общей редакцией и с предисловием
М. М. ГРИГОРЬЯНА
ТОМ ПЕРВЫЙ
19 5 0
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

ИЗДАНИЕ В ТРЕХ ТОМАХ
Сверка текста и примечания
Н. В. БОГОСЛОВСКОГО

(1828—1889)

МИРОВОЗЗРЕНИЕ И. Г. ЧЕРНЫШЕВСКОГО
Николай Гаврилович Чернышевский — великий ре¬
волюционный демократ, предшественник русской социал-
демократии — был крупнейшим ученым, глубоким и ори¬
гинальным мыслителем. Его материалистическая фило¬
софия явилась вершиной домарксистской философии.
В. И. Ленин, чрезвычайно высоко оценивавший Чернышев¬
ского, писал, что он «единственный действительно великий
русский писатель, который сумел с 50-х годов вплоть до
88-го года остаться на уровне цельного философского ма¬
териализма и отбросить жалкий вздор неокантианцев,
позитивистов, махистов и прочих путаников» *. Маркс,
внимательно изучавший работы Чернышевского, называл
его «великим русским ученым и критиком» **. Товарищ
Сталин назвал имя Чернышевского в числе замечатель¬
нейших представителей великой русской нации.
Для революционера Чернышевского всегда было
чуждо абстрактное рассмотрение философских вопросов.
Наука, философия служили для него орудием борьбы
за революционно-демократические преобразования, сред¬
ством борьбы против царизма и крепостничества. Он
* В. И. Ленин, Соч., т. 14, изд. 4, стр. 346.
** К. Маркс, Капитал, т. I, 1937, стр. 12. •
5

выдвигал и разрабатывал философские проблемы на базе
конкретных потребностей революционно-демократиче¬
ской практики. Это было новое отношение к философии.
Чернышевский хорошо понимал, что победа народа
и осуществление освободительных идеалов возможны
только через революционную борьбу, практику, поли¬
тику. Этой политической борьбе он отдал всю свою
жизнь, она служила отправным пунктом в его теорети¬
ческой деятельности. Теоретическая деятельность для
Чернышевского была одной из форм революционной
борьбы, она всегда имела у него определенную практи¬
ческую устремленность.
Философия Чернышевского, таким образом, была фи¬
лософией жизни, философией революционного дела и
борьбы. Она не была изложена в учебниках по истории
философии и логики и не преподавалась с кафедр уни¬
верситетов и академий. Она распространялась в форме
публицистических статей в газетах и журналах. И в этих
журнальных статьях, рецензиях, заметках, написанных
по самым различным вопросам, но всегда имеющих жи¬
вой, актуальный интерес, Чернышевский дал глубокое
для своего времени научное познание действительно¬
сти.
Имя Н. Г. Чернышевского тесно связано с обще¬
ственно-политическим движением «шестидесятых годов»
в России. «Шестидесятые годы», по Свидетельству самого
Чернышевского, были периодом, когда крестьянский во¬
прос, т. е. вопрос об освобождении крепостного крестьян¬
ства, сделался «единственным предметом всех мыслей,
всех разговоров» *. Тот факт, что крестьянский вопрос
стал центральным вопросом этого периода, был показа¬
телем глубоких социальных изменений, происходящих
в тогдашней русской действительности. Экономическое
развитие толкало Россию на путь капитализма. Это на¬
ходило свое выражение в довольно быстром развитии
промышленности в городах, в росте элементов капита¬
лизма в крепостном помещичьем хозяйстве и товарных
отношений в крестьянском хозяйстве. Развитию капита¬
листических отношений в России препятствовали веко¬
* Н. Г. Чернышевский, Полное собрание сочинений, т. I, 1906,
стр. 87.
6ч

вые феодальные отношения, ’ в особенности крепостное
право. Дальнейшее беспрепятственное развитие капита¬
лизма требовало прежде всего массы свободных рабо¬
чих рук. Необходимость расширения внутреннего рынка,
развития товарооборота, денежной системы, введения
новой техники и машин в производство, в частности в
сельское хозяйство, словом, потребности развития капи¬
тализма стали в прямое противоречие с господствовав¬
шими крепостническими отношениями. Поражение Рос¬
сии в Крымской войне наглядно показало все убоже¬
ство и отсталость русской крепостнической системы.
Царизм оказался вынужденным стать на путь «реформ»
сверху также и потому, что революционное брожение
в стране и прежде всего стихийные крестьянские
«бунты» угрожали самодержавно-крепостническому
строю более радикальными переменами снизу.
Таким образом, «сила экономического развития, втя¬
гивавшего Россию на путь капитализма» *, выдвинула
крестьянский вопрос на первый план. От того или иного
решения этого вопроса зависели характер и путь разви¬
тия капитализма в России. Отсюда понятно, что вокруг
этого главного вопроса должны были столкнуться основ¬
ные классы тогдашнего русского общества.
Господствующий помещичий класс был бессилен про¬
тивостоять поднимающейся волне крестьянских восста¬
ний; крепостники больше «не могли удержать старых,
рушившихся форм хозяйства» **. В то же время они по¬
нимали, что изменение форм крепостного права мерами
самих крепостников-помещиков могло бы подчинить на¬
метившийся капиталистический путь развития их соб¬
ственным интересам.
«Расхождение» интересов разных групп дворянства
при проведении реформы касалось не принципа «освобо¬
ждения», а лишь метода или способа его проведения.
«Пресловутая борьба крепостников и либералов, — отме¬
чал Ленин, — столь раздутая и разукрашенная нашими
либеральными и либерально-народническими истори¬
ками, была борьбой внутри господствующих классов,
большей частью внутри помещиков, борьбой исключц-
* В. И. Ленин, Соч., т. 17, изд. 4, стр. 95,
** Там же,

телъно из-за меры и формы уступок» *. И те и другие
сходились между собой в основном, а именно: земля —
помещичья собственность, крестьянство никакого права
на землю не имеет и все мероприятия по «освобожде¬
нию» крестьян должны исходить и проводиться от
имени царя. И крепостники и либералы были за «осво¬
бождение» крестьян «сверху». Это был путь постепен¬
ного преобразования крепостнического строя, примире¬
ния его с новыми условиями капитализма, путь, за
который стояла помещичья и либеральная часть тогдаш¬
него русского общества.
Этим определялось классовое содержание так назы¬
ваемой «крестьянской реформы». «Крестьянская ре¬
форма», — писал Ленин, — была проводимой крепостни¬
ками буржуазной реформой. Это был шаг по пути пре¬
вращения России в буржуазную монархию. Содержание
крестьянской реформы было буржуазное...»** По
этому поводу Чернышевский, прекрасно понимавший
буржуазный характер этой реформы, писал в своей зна¬
менитой статье «Письма без адреса»: «... Власть (т. е.
крепостники-помещики. — М. Г.) принимала на себя
исполнение чужой (т. е. буржуазной. — М. Г.) про¬
граммы, основанной на принципах, несогласных с харак¬
тером самой власти». Это имело неизбежным результа¬
том то, что «изменены были формы отношений между
помещиками и крестьянами, с очень малым, почти неза¬
метным изменением существа прежних отношений...
Предполагалось сохранить сущность крепостного права,
отменив его формы» ***.
«Нужна была именно гениальность Чернышевского,—
писал Ленин, — чтобы тогда, в эпоху самого совершения
крестьянской реформы (когда еще не была достаточно
освещена она даже на Западе), понимать с такой ясно¬
стью ее основной буржуазный характер, — чтобы пони¬
мать, что уже тогда в русском «обществе» и «государ¬
стве» царили и правили общественные классы, беспово¬
ротно враждебные трудящемуся и безусловно предопре¬
* В. И. Ленин, Соч., т. 17, изд. 4, стр. 96.
** Там же, стр. 95.
*** Н. Г. Чернышевский, Полное собрание сочинений, т. X, ч. 2,
1906, стр. 301—302.
8

делившие разорение и экспроприацию крестьянства» *.
Ленин отмечал, что в эпоху проведения «крестьянской
реформы» в России была налицо революционная ситуа¬
ция. Революционная активность масс крепостного
крестьянства, нараставшая в годы, непосредственно
предшествовавшие «реформе», не только не ослабла по¬
сле обнародования манифеста 19 февраля 1861 года, но
еще больше усилилась. Глубокое разочарование, вызван¬
ное в крестьянстве характером проведенной господ¬
ствующим классом «реформы», послужило толчком к
новой революционной волне в стране. Во многих местах
крестьянство ответило на свое «освобождение» открытым
недовольством, беспорядками, бунтами. Так, например,
в селе Бездне, Казанской губернии, при объявлении ма¬
нифеста произошло восстание, жестоко подавленное во¬
оруженными силами царизма.
Брожение охватило и центры страны. Широко раз¬
вернуло свою деятельность революционное подполье.
В большом количестве начали появляться тайные ли¬
стовки, прокламации, призывающие к решительной
борьбе с царизмом и к его свержению. «Возмутительные
прокламации сыплются градом... — писал Погодину
один из служителей церкви Белюстин. — Главные рас¬
пространители прокламаций голодная молодежь из чи¬
новничьего люда. Пролетариат из этого люда — бездна
много. Все это будущие санкюлеты». «А карманные
типографии неутомимо работают...»
Подпольная революционная литература проникала и
в провинциальные города, в деревню. В Черниговской
губернии у крестьян были обнаружены «Крещеная соб¬
ственность» и другие произведения Герцена. Из рук
в руки переходили «Письмо к Гоголю» Белинского, «Со¬
временник» со статьями Чернышевского и Добролюбова.
Проповедь революционно-демократических идей посред¬
ством политических прокламаций, публицистических
статей, литературы, пробуждающе действовала на со¬
знание передовой части русского общества, поднимала
ее на борьбу с условиями, угнетающими и унижаю¬
щими человеческую личность.
* В. И. Ленин, Соч., т. 1, изд. 4, стр. 263.
9

Одним из важных проявлений революционного подъ¬
ема рассматриваемой эпохи было студенческое движе¬
ние. Несмотря на репрессивные меры властей и старания
реакционной части профессуры поддержать в студенче¬
ских массах дух покорности и верноподданства, моло¬
дыми умами владели идеи Белинского, Герцена, Черны¬
шевского. Дело дошло до того, что царь отдал приказ
о временном закрытии университетов.
Кризис «верхов» выразился в попытках господствую¬
щего помещичьего класса «обновить» страну путем
буржуазных, по существу, реформ. Об этих реформах мы
уже говорили. Следует подчеркнуть еще раз, что правя¬
щие верхи вынуждены были пойти на такой шаг под
страхом революционной инициативы «низов». Политиче¬
ская и моральная растерянность в господствующих кру¬
гах была чрезвычайно велика. Чувство страха и тревоги
охватило не только прямых светских и духовных агентов
царизма. На сторону «порядка» поспешно встали либераль-
ствующие критики, профессора и писатели. Едва успев
возникнуть, русский либерализм доказал свое вернопод¬
данство царизму, навсегда покрыв себя позором. Объ¬
единиться во что бы то ни стало, сплотиться в единый
лагерь всем — от самых ярых крепостников до буржуаз¬
ных либералов — стало животрепещущим и острым деви¬
зом дня. Умирающий Шевырев писал из Парижа: «Жаль,
что Аксаков и Катков так ссорятся. Теперь не до ссор.
Самолюбие в сторону». Катков, недовольный романом
Тургенева «Отцы и дети», усматривавший в Базарове
апологию «Современнику», доказывал: «.. . Кроме искус¬
ства, припомните, существует еще и политический во-
лрос. Кто может знать, во что обратится этот тип?»
Объединенный лагерь контрреволюции ясно отдавал
себе отчет в том, откуда идет главная для него опасность,
кто является идейным вдохновителем все расширяюще¬
гося революционного движения. Это был Н. Г. Черны¬
шевский — лучший представитель революционеров-раз¬
ночинцев, пришедших на смену дворянским революцио¬
нерам.
Чернышевский, действительно, являлся общепризнан¬
ным главой революционно-демократического направле¬
ния. В его деятельности нашли отражение коренные
интересы многомиллионного русского крестьянства, его
10

борьба против крепостничества и царизма. Последова¬
тельно и до конца боролся Чернышевский против само¬
державия и крепостничества, беспощадно разоблачал
русских либералов, стремился в тех условиях обосновать,
с точки зрения передовой науки, поведение, тактику и
стратегию демократических революционеров, шедших во
главе крестьянской революции. Чернышевский — цен¬
тральная фигура, наиболее полно и всесторонне выра¬
жающая эту революционную эпоху.
Вот почему против него была направлена лютая не¬
нависть русских помещиков-крепостников и плетущихся
в хвосте у них русских либералов. Вот почему в борьбе
с ним они не останавливались ни перед какими сред¬
ствами: открытой травли, доносов, шантажа и провока¬
ции. Жажда быстрой и беспощадной расправы с Черны¬
шевским доходила у его классовых врагов до того, что
они стали обвинять царских тюремщиков в нерешитель¬
ности и медлительности. «Избавьте нас от Чернышев¬
ского — ради общего спокойствия», — писалось в одном
анонимном письме в III отделение Потапову.
Но ‘Чернышевский-.до конца остался на своем боевом
посту — на посту великого вождя крестьянской револю¬
ции. Он разил своих противников не только политически,
но и идейно, теоретически. Теоретическое превосходство
его над противниками было бесспорно. Он всегда оста¬
вался победителем в идейных сражениях со своими вра¬
гами: и с эстетствующими критиками Дудышкиным и
Дружининым, и с идеологом русской буржуазии эконо¬
мистом Вернадским, и с буржуазным профессором и
«охранителем» Чичериным, и с философствующим мра¬
кобесом Юркевичем, и т. п., ибо в борьбе с ними он
неуклонно руководствовался материалистическим и рево¬
люционно-демократическим мировоззрением.
Историческое значение литературной деятельности
Чернышевского заключается в том, что в ней наиболее
верно с точки зрения науки того времени был обобщен
революционный опыт России эпохи глубокого кризиса
устоев крепостничества. Этим Чернышевский, без¬
условно, внес огромный вклад в развитие революцион¬
ной мысли не только своей родины, но и передовых
стран всего мира. Труды Чернышевского, посвященные
«крестьянской реформе», Маркс изучал с особым
11

вниманием, считая, что они «делают действительную
честь России...» * По своему значению заслуга Черны¬
шевского не имеет себе равной в истории революцион¬
ного движения до Маркса, ибо его теоретическая
система, будучи выражением одного из важных и ост¬
рых периодов человеческой истории, была непосред¬
ственно обращена на вооружение широких масс народа,
стремящихся уничтожить форму феодальной эксплоата-
ции в такой колоссальной стране, как Россия. Своей
теоретической деятельностью Чернышевский идейно под¬
готовлял политическую революцию, созревавшую в
шестидесятых годах в России.
В своем знаменитом воззвании «Барским крестьянам»
Чернышевский призывал народ к топору как единствен¬
ному верному средству достижения действительной сво¬
боды, уничтожения крепостной зависимости и угнетения.
Таким образом, вся общественная и литературная
деятельность Чернышевского была направлена на то,
чтобы превратить крестьянскую революцию из возмож¬
ности, которая тогда имелась, в действительность. Он
стремился придать разрозненным и стихийным выступ¬
лениям крестьянства организованный характер, учесть и
использовать в борьбе против царизма революционный
опыт, накопленный как русским народом, так и трудя¬
щимися массами Запада. Чернышевский рассчитывал,
что победившая крестьянская революция в России, ото¬
брав всю землю у помещиков и уничтожив царизм,
откроет путь социалистического преобразования страны.
Чернышевский хотел поднять крестьянство на социали¬
стическую революцию. Это была эпоха, когда, по словам
Ленина, «демократизм и социализм сливались в одно
неразрывное, неразъединимое целое...»
Однако реальным содержанием революции, мысли¬
мой Чернышевским, могли быть самое решительное
искоренение крепостничества, самое последовательное
демократическое устройство русского общества, откры¬
вающее путь для развития не социализма, а капитализма
в России. Чернышевский объективно выступает как бо¬
рец за революционно-демократический путь развития
России в противовес либерально-компромиссному пути
* Переписка К. Маркса и Ф. Энгельса с русскими политиче¬
скими деятелями, 1947, стр. 29.
12

ее развития. Крестьянский революционный социализм
Чернышевского был одной из форм утопического социа¬
лизма. Путь к социализму он связывал с русской отста¬
лой крестьянской общиной.
Из революционной ситуации 1859—1861 гг., как из¬
вестно, не возникла революция. В России тогда еще не
было общественного класса, способного совершить побе¬
доносный социальный переворот. Разрозненные кре¬
стьянские восстания не сломили царского режима.
В стране усилилась реакция. Вождь революционных
демократов Чернышевский был сослан на долгие годы
в Сибирь.
Чернышевский стоит на столбовой дороге истории
развития освободительного движения нашего народа.
«Сначала — дворяне и помещики, декабристы и Герцен.
Узок круг этих революционеров. Страшно далеки они от
народа. Но их дело не пропало. Декабристы разбудили
Герцена. Герцен развернул революционную агитацию.
Ее подхватили, расширили, укрепили, закалили рево¬
люционеры-разночинцы, начиная с Чернышевского и
кончая героями «Народной воли». Шире стал круг бор¬
цов, ближе их связь с народом. «Молодые штурманы бу¬
дущей бури» — звал их Герцен. Но это не была еще
сама буря.
Буря, это — движение самих масс. Пролетариат,
единственный до конца революционный класс, поднялся
во главе их и впервые поднял к открытой революционной
борьбе миллионы крестьян» *.
Став во главе освободительного движения России,
пролетариат поднял русскую революцию на новую
высшую ступень. Под руководством большевистской
партии, ее великих вождей Ленина и Сталина, россий¬
ский пролетариат свергнул власть помещиков и буржуа¬
зии и в суровой борьбе против всех врагов народа при¬
вел нашу страну к окончательной победе социализма.
* #
*
Чернышевский воспитывался, рос и формировался
прежде всего, разумеется, под воздействием окружаю¬
щей его русской действительности. Следует отметить,
.* В, И. Ленин, Соч., т. 18, изд. 4, стр. 14—15.
13

что не имеет ничего общего с марксистско-ленинским по¬
ниманием вопроса широко распространенный ранее и
ныне еще не совсем изжитый взгляд, согласно которому
социально-политические и философские воззрения Чер¬
нышевского являются якобы всецело результатом идей¬
ного воздействия Запада. Не может быть сомнения в
том, что тогдашний революционный Запад оказал из¬
вестное влияние на духовное формирование Чернышев¬
ского. Однако совершенно ясно, что при рассмотрении
процесса становления Чернышевского как революцио¬
нера и мыслителя мы должны исходить в первую очередь
и главным образом из общественных и идейных условий
России того времени.
С малых лет Чернышевский был свидетелем мрачных
картин насилия, жестокости и человеческих страданий.
Большинство несчастных и страдающих, наблюдаемых
им в детстве, были люди определенного круга — люди
крепостной деревни. Сама жизнь повседневно и остро
ставила перед ним проблему о большом народном горе и
необходимости искать выхода из создавшихся невыноси¬
мых условий. Огромную роль в духовном развитии юного
Чернышевского сыграла передовая русская обществен¬
ная мысль, в особенности Герцен и Белинский, с сочине¬
ниями которых он был знаком еще в Саратове.
Чернышевский поступил в Петербургский универси¬
тет с твердым намерением посвятить себя благородному
и патриотическому делу: способствовать развитию науки
в России. Однако очень скоро он понял, что главным
препятствием на этом пути являются царизм и крепост¬
ничество. Студенческие годы Чернышевского оконча¬
тельно определили его отношение к господствующим
в России самодержавно-крепостническим порядкам. В это
время сформировались его революционно-демократиче¬
ские убеждения.
Борьба против крепостничества и самодержавия была
начата передовыми русскими людьми давно; она, соб¬
ственно, никогда не прекращалась, несмотря на жестоко¬
сти царских властей. Борьба эта нашла свое отражение и
в русской художественной литературе, которой с детства
зачитывался Чернышевский и посредством которой при¬
общался он к передовой демократической идеологии,
развивавшейся в русском обществе. Борьба эта нахо¬
11

дила свое отражение особенно в журналистике, которая
в силу царивших в стране условий была, пожалуй, един¬
ственной областью, где еще можно было обходя цензур¬
ные рогатки ставить наболевшие общественные вопросы.
Один из идеологических прислужников царизма, Шевы-
рев, очень метко охарактеризовал роль журналистики в
России. «Журнал, — писал он, — не есть ли та же ка¬
федра, но воздвигнутая на всю неизмеримую Россию,
действующая во всех концах ее...»
С этой всероссийской кафедры пятнадцать с лишним
лет звучал голос Белинского, который вдохновлял и под¬
нимал людей на беззаветную борьбу с крепостничеством
и царизмом. Влияние Белинского было огромно в сто¬
лице, куда приехал учиться Чернышевский. Через неко¬
торое время он, войдя в курс событий, устанавливает
связь с революционным подпольем и заводит близкие
отношения с видным членом кружка петрашевцев Ханы-
ковым. Известно, что одной из основных причин жесто¬
кой расправы над петрашевцами было обнаруженное
у них при обыске «Письмо к Гоголю» Белинского. Инте¬
ресно отметить также, что именно с Ханыковым Черны¬
шевский впервые обсуждал вопрос о возможности рево¬
люции в России, о классах, способных и заинтересован¬
ных принять участие в ней, об освобождении крестьян
и другие животрепещущие вопросы. Когда Чернышев¬
ский приехал в Петербург, Белинский был еще жив. Он
умер в год, когда в жизни Чернышевского произошел
решающий перелом, навсегда определивший его великую
роль в революционном движении России. Чернышевский,
можно сказать, принял знамя борьбы против царизма
непосредственно из рук Белинского.
Другим лицом, под сильным влиянием которого фор¬
мировались взгляды Чернышевского, был Герцен. В Пе¬
тербурге Чернышевский был тесно связан с кружком
И. И. Введенского, вошел в этот кружок и был одним из
активных его участников. Вот как сам Чернышевский
говорит об одном своем посещении Введенского: кроме
разговора «о перевороте у нас», о «жестокости и грубо¬
сти царя» и о том, «как бы хорошо было бы, если бы
выискался какой-нибудь смельчак, который решился бы
пожертвовать своей жизнью, чтоб прекратить его», здесь
«под конец читали Искандера». О глубоком уважении и
15

любви молодого Чернышевского к Герцену свидетель¬
ствуют и его беседы с А. Г. Клиентовой, лично знавшей
жену Герцена и получавшей от нее письма. «Мы снова
говорили с ней об Искандере, русской литературе...»,—
пишет Чернышевский. Повторяем, наряду с Белинским
и Герценом Чернышевский воспитывался на лучших тра¬
дициях русской художественной литературы, он восхи¬
щался и гордился Пушкиным, Гоголем, Лермонтовым.
Историю своей социально-политической и идейно¬
теоретической родословной Чернышевский всесторонне
описал позднее в знаменитых «Очерках гоголевского пе¬
риода русской литературы».
Учеба Чернышевского в университете совпала не
только с кризисом крепостничества и подъемом борьбы
с крепостничеством в России, но и с годами революцион¬
ных потрясений на Западе. Уроки революции 1848 г., как
известно, были колоссальны для всего последующего
революционного развития. Молодой Чернышевский с
большим вниманием следил за ходом развития револю¬
ции 1848 г. Это также помогало ему выработать более
действенные, чем у его предшественников, средства
борьбы против крепостничества и царского самодержа¬
вия.
Советский читатель располагает ценнейшим доку¬
ментом умственной эволюции Чернышевского. Мы имеем
в виду его дневник, который он начал вести с середины
1848 г. Почти каждый день Чернышевский подробно
фиксировал в нем свои думы и мысли, определяя свое
отношение к происходившим тогда социальным собы¬
тиям, выносил свои положительные или отрицательные
отзывы о том или ином писателе, сочинения которого он
изучал. В дневнике Чернышевского читатель ощущает
каждое биение его пламенного сердца, видит пути раз¬
вития Чернышевского-борца, революционера, мысли¬
теля-материалиста.
Из дневника видно, что Чернышевский откликался
прежде всего на актуальные политические события. Все
более вникая в смысл и значение развертывавшихся ре¬
волюционных событий, Чернышевский вскоре смог с пол¬
ным основанием сказать о себе, что по своим убеждениям
он принадлежит к «крайней партии», к числу последо¬
вателей «красной республики». Но он уже тогда хорошо
18

понимал, что буржуазная республика, за которую в то
время шла борьба на Западе, не в состоянии создать
действительное равенство между теми людьми, у кого
есть состояние, и теми, у кого его нет. Поэтому Черны¬
шевский стоял за принцип, при котором «большинство
должно всегда преобладать, и меньшинство должно су¬
ществовать для большинства, а не большинство для
меньшинства...» Он глубоко ненавидел буржуазных
либералов, любящих порассуждать о свободе и равен¬
стве, оставляя нетронутой сущность социального строя,
основанного на порабощении и угнетении народа. «Эх,
господа, господа, — писал Чернышевский по адресу
либералов, — вы думаете, дело в том, чтобы было слово
республика, да власть у вас, — не в том, а в том, чтобы
избавить низший класс от его рабства не перед законом,
а перед необходимостью вещей... чтобы он мог есть,
пить, жениться, воспитывать детей, кормить отцов, обра¬
зовываться и не делаться мужчины — трупами или от¬
чаянными, а женщины — продающими свое тело» *.
Несколько позже Чернышевский разоблачает сущ¬
ность монархического государства. Монарх, а тем более
абсолютный монарх, утверждает Чернышевский, яв¬
ляется завершением аристократической иерархии, ду¬
шой и телом принадлежащим к ней. «Это все равно, что
вершина конуса аристократии» **. Дело не в отдельном
монархе, а в том классе, на который он опирается и ин¬
тересам которого он служит. Мирно устранить колоссаль¬
ную машину эксплоатации трудящихся Чернышевский
не считал возможным. Народ может достигнуть свободы
только борьбой. Чернышевский писал: «Пусть начнется
угнетение одного класса другим, тогда будет борьба,
тогда угнетаемые сознают, что они угнетаемы при на¬
стоящем порядке вещей, но что может быть другой по¬
рядок вещей, при котором они не будут угнетаемы; пой¬
мут, что их угнетает не бог, а люди; что нет им надежды
ни на правосудие, ни на что, и между угнетателями их
нет людей, стоящих за них» ***. Эти мысли молодого
* Н. Г. Чернышевский, Полное собрание сочинений, т. I,
1939, стр. ПО.
** Там же, стр. 356.
*** Там же.
2 Н. Г. Чернышевский, т. I 17

Чернышевского впоследствии привели его к твердому
убеждению в том, что вся человеческая история разви¬
вается в непримиримой и жестокой борьбе классов и что
настоящий революционер не может игнорировать этого
факта, а обязан исходить из него, ибо кто не борется за
власть и кто не пользуется политической властью, тот
не может спастись от угнетения, нищеты, невежества. Эта
сторона деятельности Чернышевского принципиально
отличает его от социалистов-утопистов Запада.
* г *
Философские взгляды Чернышевского сложились в
теснейшей связи с формированием его революционно-
демократических убеждений. В годы учебы в Петер¬
бурге Чернышевский изучает произведения выдающихся
ученых и мыслителей своего времени: историков, социо¬
логов, экономистов, философов. К моменту окончания
университета он был уже убежденным революционером
и материалистом. Как было сказано, к такому развитию
Чернышевского вел прежде всего весь ход общественной
жизни и передовой общественной мысли России. Белин¬
ский в своих последних работах прочно утвердился на
позициях материализма. Герцен своими «Письмами об
изучении природы», по словам Левина, «вплотную подо¬
шел к диалектическому материализму». Это у них впер¬
вые учился Чернышевский философии. Это они зажгли
в нем пламя свободы и наполнили его душу глубокой
ненавистью к самодержавно-крепостническим порядкам
и ко всем формам эксплоатации и угнетения человека.
Несомненное влияние на Чернышевского оказал мате¬
риализм Фейербаха.
Продолжая материалистическую линию в русской
философии, самостоятельно развиваемую в 40-х годах
Белинским и Герценом, Чернышевский поднял ее на но¬
вую, высшую ступень — до уровня «цельного философ¬
ского материализма» (Ленин).
Вслед за Белинским и Герценом Чернышевский со¬
средоточил свое внимание на критике немецкой идеа¬
листической философии. В тех условиях последняя
представляла, как известно, серьезную опасность, и
18

Чернышевский смотрел на ее разоблачение, как на важ¬
нейшую боевую задачу. Вместе с тем следует отметить,
что Чернышевский в общем правильно понимал классо¬
вую природу немецкого идеализма как идеологического
оправдания политического консерватизма немецкой бур¬
жуазии и феодальной отсталости Германии, как реакцию
на материализм.
Назначение философии Канта, говорил Чернышев¬
ский, состояло в том, «чтобы отстоять свободу воли, бес¬
смертие души, существование бога... эти дорогие сердцу
его убеждения...», отстоять «от Дидро и его друзей» *.
Шеллинг, указывал Чернышевский, был представителем
той партии в Германии, которая, запуганная револю¬
цией, стала искать «спокойствия в средневековых учре¬
ждениях» и в «восстановлении феодального государ¬
ства» **. Система Гегеля, писал Чернышевский, проник¬
нута тем духом, который господствовал «над обществен¬
ным мнением во время реставрации...» *** Раболепие
перед гнусной действительностью тогдашней Германии,
желание всегда мириться и мирить науку с этой дей¬
ствительностью, постоянное стремление показать полити¬
ческие порядки своих тупых и деспотических феодаль¬
ных правителей как адэкватную форму выражения ра¬
зума и истины — вот что, согласно Чернышевскому,
скрывалось под абстрактными построениями немецких
идеалистов.
Наряду с социально-классовой характеристикой Чер¬
нышевский дает и блестящую критику теоретических
основ немецкой философии, особенно философии Ге¬
геля. Эта критика, как известно, во многом совпадает
с той критикой гегелевской философии, которая была
дана Энгельсом. Чернышевский отмечал внутреннюю
«разноречивость» и «двойственность» гегелевской фило¬
софии, противоречие между «выводами», т. е. системой,
и «принципами», т. е. методом Гегеля. Принципы (ме¬
тод) философии Гегеля Чернышевский называл «широ¬
кими», «глубокими», «плодотворными», а выводы (си¬
стему) — «узкими», «ничтожными», «фальшивыми», т. е.
* Н. Г. Чернышевский, Избранные философские сочинения,
1938, стр. 514.
** Там же, стр. 44.
*** Там же, стр. 58.
19

консервативными и реакционными. Чернышевский дока*
зывал, что диалектический принцип представлялся Ге¬
гелю еще «туманно», т. е. в искаженном, извращенном
виде, и последовательно не проводился им. Великий рус¬
ский мыслитель поставил перед собой задачу освободить
«здоровую часть» * философии Гегеля, т. е. идею разви¬
тия, от идеализма и мистики, коренным образом перера¬
ботать’ и использовать ее.
Уже это показывает, насколько Чернышевский; стоял
выше Фейербаха, ибо гениальный русский материалист
шел по пути, по которому шли в своем духовном разви¬
тии Маркс и Энгельс. В России до Чернышевского на
этот путь встали Белинский и Герцен, которые, по сло¬
вам Чернышевского, самостоятельно и собственными
силами принялись за критическое преодоление Гегеля.
Русская передовая философская мысль в лице своих
выдающихся представителей — Белинского, Герцена и
Чернышевского — развивалась в направлении к мар¬
ксизму.
Чернышевский, подвергая решительной критике идеа¬
лизм Гегеля, доказывает, что Гегель не в состоянии
устранить противоречие между абстрактным и конкрет¬
ным, между всеобщим и единичным. Для Гегеля, отме¬
чает Чернышевский, конкретное было необходимо как
форма осуществления идеи, поэтому он переносит «центр
тяжести интереса» на логическое, абстрактное, разделяя
величайшее заблуждение всех идеалистов, считавших,
что именно в этом заключается основание и сущность
всех явлений мира. Этот метафизический разрыв между
всеобщим и единичным, разрыв, который вытекает из
самой сущности идеалистической системы, делает геге¬
левскую философию, по мнению Чернышевского, совер¬
шенно неудовлетворительной.
Чернышевский остро бичует Гегеля за его идеализм
и в понимании вопроса об отношении между жизнью и
знанием, теорией и практикой. Идеалист Гегель превра¬
щает теоретическое знание в самоцель. Чернышевский,
естественно, не мог мириться с таким пониманием тео¬
* Н. Г. Чернышевский, Избранные философские сочинения,
1938, стр. 457.
20

рии, возводимой в обожествленный мистифицированный
абсолют. Революционер-демократ Чернышевский стре¬
мился к созданию такой теории, которая вырастает из
жизни и становится могущественным средством в борьбе
за революционное преобразование общества. Не жизнь
для теории, как это провозглашается Гегелем и другими
идеалистами, а, наоборот, теория для жизни, для ее
преобразования и усовершенствования.
Но Чернышевский не ограничивался критикой идео¬
логической реакции в Германии, проводимой немецкими
философами, особенно Гегелем. Он давал исключительно
меткую, разящую характеристику и многим, одетым в
костюм буржуазного либерализма, французским мысли¬
телям времен реставрации — Гизо, Тьеру, Кузену и
другим. Чернышевский отмечал, что во французской
науке «понятия страшно измельчали», что ученые этой
страны, потеряв былые «решительные принципы» и
«строгую последовательность в образе мыслей», стали
говорить «о примирении непримиримого», об оправдании
предрассудков, о «сочетании научной истины с произ¬
вольными фантазиями» и т. д. Чернышевский доказывал,
что либерализм этих господ был глубоко фальшивым,
гнилым и показным. Они, по справедливым словам Чер¬
нышевского, хлопотали «только об отвлеченных правах,
а не о благе народа», само понятие о котором остава¬
лось им чуждо. Маска либерализма играла у них роль
приманки «для привлечения нации на свою удочку»,
чтобы притти к власти, которая им нужна была только
«для того, чтобы набить себе карманы» *. Это были
люди узкого и пресыщенного эгоизма, и от них, «этих
выродков, оставшихся после великой внутренней борьбы,
которая поглотила все благороднейшие силы француз¬
ского народа» **, конечно, и нельзя было ожидать дру¬
гого. В этих рассуждениях Чернышевского была дана
верная оценка гнусной и кровавой роли Тьера, Гизо и
других, ставших уже в то время во главе буржуазной
реакции.
* Н. Г. Чернышевский, Избранные философские сочинения,
1938, стр. 460.
** Там же, стр. 461.
21

* *
*
Изучая историю философских учений (с теорией
Маркса он не был знаком), Чернышевский прекрасно
понимал, что ни в одной философской системе прошлого
нельзя найти готовое теоретическое оружие, которое
можно было бы всецело использовать в борьбе трудя¬
щихся за революционное преобразование общества. Ка¬
ждая философская система, доказывал он, выросла на
определенной социально-политической основе и поэтому
соответствует интересам того или другого господствую¬
щего класса. Чернышевский подчеркивал классовый
характер философии и науки. Распространение, напри¬
мер, различных идеалистических течений в философии
в начале второй половины XIX века он ставил в зависи¬
мость от умонастроения буржуазии того времени. Гос¬
подствующие классы Западной Европы, писал Черны¬
шевский, страшатся грозящей им неизбежной перемены
в обществе, т. е. революции. «Скорбь о своей предстоя¬
щей судьбе производит смущение в их уме». Они теряют
способность ко сколько-нибудь объективному познанию
исторического процесса и создают в области идеологии
разные антинаучные теории и системы.
Передовую науку и философию, по глубокому убе¬
ждению Чернышевского, может создать лишь тот мы¬
слитель, который прочно стоит на точке зрения трудя¬
щихся. Чернышевский прямо говорит, что трудящийся
человек «благодаря своей здоровой натуре, своей суро¬
вой житейской опытности... в сущности понимает вещи
несравненно лучше, вернее и глубже, чем люди более
счастливых классов».
Выводы, к которым приходит Чернышевский в итоге
этого, следующие. Во-первых, трудящийся класс не мо¬
жет и не должен руководствоваться в своей борьбе
старыми философскими теориями, являющимися идео¬
логическим оружием в руках эксплоататорского класса.
Во-вторых, трудящийся класс должен выработать
свое собственное философское мировоззрение, отличное
от мировоззрения эксплоататорских классов. В-третьих,
в качестве научного мировоззрения трудящихся может
служить лишь материалистическая философия.
22

Чернышевский был уверен, что создание материали¬
стического мировоззрения трудящихся явится предвест¬
ником и необходимым условием победоносной борьбы
за революционное преобразование общества. Это были
глубоко верные положения. Без материалистической фи¬
лософии, науки, которая освещала бы путь борьбы, не¬
возможна успешная борьба за социализм. Ленин писал:
«.. .Роль передового борца может выполнить только
партия, руководимая передовой теорией. А чтобы хоть
сколько-нибудь конкретно представить себе, что это
означает, пусть читатель вспомнит о таких предшествен¬
никах русской социал-демократии, как Герцен, Белин¬
ский, Чернышевский...» *
Чернышевский сознательно причислял себя к идеоло¬
гам трудящихся масс; он развивал в своих сочинениях
систему философского материализма, будучи убежден,
что именно такая система в состоянии духовно воору¬
жить людей, борющихся против режима насилия и угне¬
тения, за социализм.
Чтобы правильно понять и оценить характер мате¬
риализма Чернышевского, надо прежде всего выяснить,
что представляет собой его основной философский прин¬
цип, названный им самим антропологическим принципом
в философии. Следует иметь в виду, что Чернышевский
горячо отстаивал этот принцип в своеобразных условиях
шестидесятых годов XIX века в России, когда наблюда¬
лось большое распространение различных модных тогда
идеалистических и эклектических теорий. Особый инте¬
рес в этих теориях, естественно, проявлялся к человеку,
который, как правило, рассматривался при этом с точки
зрения субъективизма и дуализма. В борьбе с этими
взглядами и в противовес им Чернышевский и проводит
свой антропологический принцип.
Итак, в чем сущность этого принципа? ,
Объясняя сущность антропологического принципа,
Чернышевский писал: «... На человека надобно смотреть,
как на одно существо, имеющее только одну натуру,
чтобы не разрезывать человеческую жизнь на разные
* В. И. Ленин, Соч., т. 5, изд. 4, стр. 342.
23

половины, принадлежащие разным натурам...» * Антрон
пологический взгляд на человека — это цельный взгляд
на человека, это представление о единстве человеческого
организма. Согласно антропологическому принципу Чер¬
нышевского в основе единства человеческой природы
лежит его телесный организм. Первичное есть тело, т. е.
материя. Естествознание, отмечает Чернышевский, до¬
стигло такой степени развития, когда можно показать
обусловленность ощущения и психики человека физио¬
логическими процессами, происходящими в нем, не при¬
бегая к «помощи» других, посторонних сил. Сознание,
мышление является для Чернышевского лишь особым
свойством высокоразвитой материи. Чернышевский ли¬
шает сознание того независимого, субстанциального су¬
ществования, которое приписывали ему идеалисты, и.
объявляет его продуктом развития материи. Антрополо¬
гический принцип Чернышевского был принципом ре¬
шения основного вопроса философии — вопроса об отно¬
шении сознания и материи — в духе материализма, по¬
скольку он брал за основу телесный организм и считал
психические явления результатом работы мозга.
Но что представляет собой, с точки зрения антропо¬
логического принципа Чернышевского, сам человек, его
организм? «Физиология и медицина находят, — говорил
Чернышевский, — что человеческий организм есть очень
многосложная химическая комбинация, находящаяся
в очень многосложном химическом процессе, называе¬
мом жизнью» **. Человек находится в общей цепи раз¬
вития материи. От камня до растения, от дерева до жи¬
вотного мира, включая и человека, существуют различ¬
ные комбинации материи. Таким образом, антропологи¬
ческий принцип, развиваемый Чернышевским, приводит
к материалистическому—монистическому взгляду на
человека, а через рассмотрение человека как части
природы — к материалистическому — монистическому
взгляду на весь совокупный, вне сознания существую¬
щий, объективный материальный мир и его закономер¬
ности.
* Н. Г. Чернышевский, Избранные философские сочинения,
1938, стр. 115.
** Там же, стр. 90.
24

Несмотря на. то, что на этом пути Чернышевский
иногда сбивается на механицизм, он выступает как по¬
следовательный материалист в понимании явлений при¬
роды. Антропологический принцип в философии был в
его руках важным средством развенчивания идеологиче¬
ских оплотов старого эксплоататорского мира — религии
и идеализма. В этом основное прогрессивное значение
антропологического принципа Чернышевского в тогдаш¬
них условиях России.
Отстаивая антропологический принцип в борьбе про¬
тив идеализма и религии, Чернышевский, как известно,
ссылался на Фейербаха, как на мыслителя, проводив¬
шего этот принцип в своей философии. Однако нельзя на
этом основании отождествлять позиции Чернышевского
и Фейербаха, не видеть существенного, большого раз¬
личия между философией Фейербаха и Чернышев¬
ского.
Фейербах, как известно, специально занимался иссле¬
дованием религии, особенно христианской. Утверждая,
что в основе представления о боге лежит сущность чело¬
века, он доказывал, что содержанием сверхъестествен¬
ного, религиозного мира являются искаженные, мисти¬
фицированные чувства, желания и мысли человека.
Отсюда его главный вывод о том, что тайна религии есть
антропология. Антропологизм Фейербаха облекается
в теологическую форму и объявляется новой рели¬
гией.
Материализм Чернышевского совершенно свободен
от идеалистических и религиозно-этических наслоений,
характерных для философии Фейербаха. Чернышев¬
скому было глубоко чуждо стремление придать своей
философии религиозную окраску. Он прекрасно предста¬
влял себе коренную противоположность материалисти¬
ческого и религиозного мировоззрения и последователь¬
но противопоставлял свой материалистический принцип
религии и поповщине.
Фейербах, далее, с позиций своего антропологизма
критикуя идеализм, особенно идеализм Гегеля, доказы¬
вал, что абсолютный дух гегелевской философии есть
не что иное, как человеческий разум, освобожденный от
своих чувственных границ. Тайна идеализма также,
по Фейербаху, есть антропология. Отсюда Фейербах
25

приходил к выводу, что истинная философия — это не
идеализм, не материализм, а антропология. В такой по¬
становке вопроса нельзя не заметить стремления поста¬
вить антропологическую философию выше материализма
и идеализма, найти новый, «третий» путь философии.
Известно, что Фейербах восставал против слова «мате¬
риализм».
Отстаивая антропологический принцип в философии,
Чернышевский, однако, был далек от мысли считать, что
его философия находится где-то между идеализмом и
материализмом. Наоборот, он безусловно и самым ре¬
шительным образом причислял себя к сторонникам ма¬
териалистического лагеря и основной водораздел в фи¬
лософии проводил именно между материализмом и
идеализмом. Чернышевский был тем мыслителем до-
марксовского периода, который вел наиболее острую и
последовательную борьбу против идеализма, в какой бы
форме он ни проявлялся.
Фейербах сделал антропологию своим универсаль¬
ным философским принципом. На его основе он создает
и свою социологию. Но все его попытки объяснить явле¬
ния общественной жизни исходя из отвлеченных и неиз¬
менных физических или духовных качеств человека не¬
минуемо приводили к идеалистическим спекуляциям и
метафизике. Облекая общественные отношения в рели¬
гиозную одежду, Фейербах искажал действительный
процесс исторического развития.
Взяв в качестве методологической с>сновы антрополо¬
гический принцип в философии, Чернышевский поставил,
своей задачей понять посредством его по возможности
глубже также и явления общественной жизни. Он стре¬
мился проводить этот принцип в области эстетики, этики,
политэкономии и социологии. Но если антропологиче¬
ский принцип давал возможность материалистически ре¬
шать исходные вопросы философии об отношении мыш¬
ления к материи, природе, то он оказывается бессиль¬
ным объяснить переход от отвлеченного человека к
человеку конкретному, историческому, т. е. материали¬
стически решить вопросы теории общества. Антропологи¬
ческий принцип Чернышевского есть материализм, по¬
скольку он обращен к природе, и идеализм, поскольку
он должен объяснить переход к истории. Вот почему
2В
в «Философских тетрадях» В. И. Ленин отмечал:
«... У з о к термин Фейербаха и Чернышевского «антро¬
пологический принцип» в философии» *.
Чернышевский не был философом в узком смысле
слова. Он был человеком революционного дела, револю¬
ционной практики. В отличие от Фейербаха, обнаружи¬
вавшего крайнюю индиферентность к политической дея¬
тельности, Чернышевский глубоко оценил могуществен¬
ную роль революционной политики, прямо и непосред¬
ственно связывая философию и практику революционной
демократии.
Чернышевский уже тогда резко, беспощадно крити¬
ковал расовую теорию, вскрывая вместе с тем ее клас¬
совую подоплеку. Он видел прямую связь между расо¬
вой теорией и процветавшим тогда в США рабовладе¬
нием. «Рабовладельцы, — замечает он, — были люди бе¬
лой расы, невольники — негры; потому защита рабства
в ученых трактатах приняла форму теории о коренном
различии между разными расами людей». Была создана
теория, что «масса рабов — люди другой природы» и
что «есть народы, которые предназначены природой
к рабству». Чернышевский решительно выступал против
подобного рода «теорий». «Для людей, — говорил он, —
ищущих в антропологии решения важных исторических
вопросов», не может быть сомнения в том, что «все расы
произошли от одних предков». Все различия, имеющиеся
сейчас не только между расами, но и между народами
одной и той же расы, происходят, согласно Чернышев¬
скому, «чисто исторически» и объясняются различными
условиями их общественной жизни. Он отмечал, что не
одинаковы условия жизни не только различных рас и на¬
родов, но и членов одной и той же нации. Они делятся на
сословные и профессиональные группы, резко отличаю¬
щиеся друг от друга. По образу жизни и по понятиям,
говорит Чернышевский, например, португальский вель¬
можа гораздо более близок к шведскому вельможе, чем
к земледельцу своей собственной страны. Точно так же
португальский крестьянин более похож на шотландского
или норвежского земледельца, чем на лиссабонского бо¬
гатого негоцианта. Экономическое неравенство создало
* В. И. Ленин, Философские тетради, 1947, стр. 58.
27

классы, угнетение и господство одного класса над дру¬
гим и породило борьбу между ними. Чернышевский под¬
нялся до понимания классового деления общества и
роли классовой борьбы в процессе исторического раз¬
вития.
Стало быть, рассматривая конкретные вопросы обще¬
ственной жизни, Чернышевский решительно подни¬
мается над узким горизонтом абстрактного, антрополо¬
гического взгляда на человека. «... Человек, — писал
он, — не отвлеченная юридическая личность, но живое
существо, в жизни и счастии которого материальная сто¬
рона (экономический быт) имеет великую важность».
Следовательно, через активную, революционную борьбу
Чернышевский подходил к более конкретному историче¬
скому и материалистическому пониманию человека, что
выводило его за пределы отвлеченного антропологиче¬
ского принципа. Чернышевский был великим экономи¬
стом домарксовского периода. Требуя конкретно-истори¬
ческого подхода к общественным явлениям, он стоял
неизмеримо выше Фейербаха, социология которого опи¬
ралась на абстрактные принципы «любви». Но, по¬
стоянно обращаясь к «экономическому положению»,
к «формам быта», к «материальным условиям», как
к источнику общественного развития, Чернышевский, ра¬
зумеется, еще не мог, не в состоянии был показать, что
действительный базис общества — это совокупность
исторически определенных производственных отношений.
Чернышевский не смог еще создать теории материали?
этического понимания истории.
* *
*
В теории познания Чернышевский твердо стоит на по¬
зициях материализма и ведет беспощадную борьбу про¬
тив скептицизма, агностицизма, кантианства, неокан¬
тианства и других разновидностей идеализма.
Есть ли руки у человека, у которого обе руки
целы? — иронически обращается он к естествоиспытате¬
лям, стоящим на точке зрения субъективного идеализма.
Показывая, что точка зрения субъективного идеализма
ведет к отрицанию существования нашего собственного
28

организма, Чернышевский продолжает: «... Если мы
имеем знание о нашем организме, то имеем знание и об
одежде, которую носим, и о пище, которую едим, и
о воде, которую пьем, и о пшенице, из которой готовим
себе хлеб, и о посуде, в которой готовим себе его, и
о наших домах, и о нивах, на которых возделываем пше¬
ницу, и о лесах, кирпичных заводах, каменоломнях, из
которых берем материалы для постройки своих жилищ,
и т. д. и т. д. Короче сказать; если мы люди, то мы
имеем знание неисчислимого множества предметов —
прямое, непосредственное знание их, их самих; оно
дается нам нашею реальною жизнью».
С точки зрения Чернышевского, мышление предмет¬
но, т. е. оно не может существовать без отношения к не¬
зависимо от нас существующим предметам. «Ощущение
по самой натуре своей непременно предполагает суще¬
ствование двух элементов мысли, связанных в одну
мысль: во-первых, тут есть внешний предмет, произво¬
дящий ощущение, во-вторых, существо чувствующее,
что в нем происходит ощущение». Содержание предста¬
вления человека «зависит не от него, а от тех предметов1,
которые он встречает... производят мысль предметы
или явления, которые производят впечатление».
Это — чисто материалистическое понимание источ¬
ника познания. Исходным пунктом признаются незави¬
симо от нашего сознания существующие предметы, ко¬
торые воздействуют на нас, производят наши предста¬
вления и мысли. Истина не порождается разумом,
а дается жизнью, действительностью, приобретается
нами через наши органы чувств.
Из того факта, что человеческое познание опреде¬
ляется внешним миром, его воздействием на наши
органы чувств, Чернышевский без всякого колебания
делает дальнейший материалистический вывод о том, что
в таком случае наши ощущения должны быть адэкват-
ными отображениями тех предметов, которые вызывают
их в нас. Чернышевский со всей силой обрушивается на
Канта и его сторонников, которые доказывали, что че¬
ловеку вообще не дана способность познать предметы
так, как они есть на самом деле. «Это чистейший вздор,—•
говорит Чернышевский, — когда мы в добром умствен¬
ном здоровье и когда глаза у нас здоровы. Здоровый
29

умственно человек видит здоровыми глазами те самые
предметы, какие видит». «Мы видим предметы такими,
какими они действительно существуют».
Чернышевский не отрицает относительного характера
наших знаний, но справедливо отмечает, что на языке
субъективных идеалистов и агностиков положение об
относительности знаний имеет совершенно иной смысл.
«Оно употребляется как благовидный, не шокирующий
профанов термин для замаскирования мысли, что все
наши знания о внешних предметах — не в самом деле
знания, а иллюзия». Чернышевский здесь вполне пра¬
вильно указывает на основной порок субъективистов,
агностиков и релятивистов, для которых относитель¬
ность знания исключает его объективное содержание.
Чернышевский решительно отвергает такое толкова¬
ние относительности познания. Возьмите человеческое
знание о воде, говорит он. Дикари, может быть, знают
только одно состояние воды — жидкое; впоследствии
люди могли приобрести знание о том, что эта же самая
вода, закипая, превращается в пар, замерзая — в лед.
В дальнейшем был установлен и химический состав
воды. Но то, что люди постепенно обогащали свое зна¬
ние о воде,, противоречит ли правильности знания дика¬
рей о воде? Нет, не противоречит. «Вода, пока она не
лед или снег и не пар, а вода в тесном смысле слова, —
та самая вода, которую знают они. И их знания о воде —
знания верные... очень скудные, но верные».
Следовательно, по Чернышевскому, расширение по¬
знания лишь дополняет, углубляет, обогащает наши
прежние понятия, все более приближая нас к объектив¬
ной истине. Чернышевский не признавал непереходимых
границ, устанавливаемых агностиками между человече¬
ским познанием и материальным миром. Он верил в силу
разума, науки, практики, выступающей у Чернышев¬
ского в качестве решающего критерия истины. Отмечая
огромную роль практики в процессе познания, Чернышев¬
ский писал: «Практика — великая разоблачительница
обманов и самообольщений не только в практических
делах, но также в делах чувства и мысли. Потому-то
в науке ныне принята она существенным критериумом
всех спорных пунктов. «Что подлежит спору в тео¬
рии, на чистоту решается практикою действительной
30

жизни». Чернышевский вплотную подходил к решен¬
ному впервые диалектическим материализмом вопросу
об отношении абсолютной и относительной истины. Он
высказывал глубоко верную мысль о том, что «без исто¬
рии предмета нет теории предмета».
* *
*
Основы философского материализма Чернышевского
наиболее полно выражены в его знаменитой работе
«Антропологический принцип в философии», вышедшей
в 1860 году. Вокруг этой работы, явившейся теоретиче¬
ским манифестом русской революционной демократии,
разгорелась одна из самых ожесточенных идеологиче¬
ских битв, какие когда-либо до того имели место в исто¬
рии борьбы материализма с идеализмом. Эта битва вхо¬
дит составным элементом в общую революционную си¬
туацию той эпохи.
Первым против Чернышевского выступил профессор
Киевской духовной академии Юркевич. В своей статье
«Из науки о человеческом духе» этот мракобес атаковал
Чернышевского прежде всего по линии материалистиче¬
ского решения им основного вопроса философии. В про¬
тивовес Чернышевскому Юркевич утверждал, что един¬
ство человеческой природы базируется на духовной осно¬
ве, на извечности духа, устанавливал непреодолимый
дуализм между «внешним» и «внутренним» опытом. На¬
правляя удар против материализма Чернышевского, Юр¬
кевич заявлял, что нелепо допустить и мысль о возмож¬
ности перехода от внешнего воздействия к ощущению;
ощущение есть перегородка, стена, отделяющая созна¬
ние от внешнего мира. В противовес Чернышевскому,
призывавшему к прочному союзу философии и естество¬
знания, психологии и физиологии, Юркевич отрицал
принципиальную возможность объяснить человеческую
психику лежащими в ее основе физиологическими
процессами, «доказывал» полную автономность «науки
о духе» от естественных наук. Затем в февральском
номере «Русского вестника» за 1861 г. появилась статья
Каткова «Старые боги и новые боги», также напра¬
вленная против Чернышевского. Обвиняя направле¬
ние, главным вождем которого был Чернышевский,
31

в неумении критически и самостоятельно подходить
к философским воззрениям, Катков в конце своей
статьи горячо рекомендует статью Юркевича. В третьей
книге «Русского вестника» печатается другая статья,
направленная против Чернышевского и Добролюбова,
под названием «Наш язык и что такое свистуны», при¬
надлежащая тому же Каткову. В апрельской и майской
книгах «Русского вестника» Катков перепечатывает
обширные выдержки из статьи Юркевича, предпосылая
им восторженный отзыв об их авторе.
Делая статью Юркевича знаменем борьбы против
материализма Чернышевского, лагерь Каткова ставил
себе задачу широкого масштаба — бить партию Черны¬
шевского также и в других областях, прежде всего в
области политики, пытаясь подорвать авторитет Черны¬
шевского как выдающегося идеолога крестьянской ре¬
волюции.
Таким образом, борьба, разгоревшаяся вокруг
«Антропологического принципа в философии», меньше
всего была похожа на полемику между академическими
школами и течениями. Противостоящие друг другу ла¬
гери расходились между собой по всем линиям теорети¬
ческой и общественной, политической деятельности. Это
была борьба двух мировоззрений — материализма и
идеализма, выражающая собою столкновение двух
основных общественно-политических направлений Рос¬
сии в 60-х годах прошлого века — революционно-демо¬
кратического, с одной стороны, и объединенной реак¬
ции— с другой. Духовным оружием всех, кто — от пря¬
мых апологетов до либеральных «критиков» — стоял на
страже старого строя, были религия и идеализм; в про¬
тивовес им революционно-демократический лагерь Рос¬
сии выступал‘под знаменем атеизма, естественных наук,
материализма. Именно это обстоятельство придало осо¬
бую остроту и резкость борьбе вокруг «Антропологиче¬
ского принципа в философии».
Чернышевский ответил своим критикам знамени¬
тыми «Полемическими красотами». После появления
первой серии «Полемических красот» в поход против
Чернышевского включились либеральные «Отечествен¬
ные записки». Дудышкин, руководитель критического
отдела этого журнала, поместил в июльской книжке
32

«Отечественных записок» специальную заметку о пер¬
вой статье «Полемических красот», в которой тоже вся¬
чески восхвалял Юркевича.
Чернышевский прекрасно понимал общественно-по¬
литический смысл поднятой против него кампании. По¬
этому он с полным правом объявил своих противников
реакционерами, а защищаемые ими философские идеа¬
листические системы — устарелым хламом, используе¬
мым'реакцией.
Хладнокровный и презрительный тон «Полемических
красот» привел врагов Чернышевского в бешенство.
Они стали выступать более нагло, иногда в духе пря¬
мого доноса, что служило определенной подготовкой
к прямой расправе над великим русским революционе¬
ром, которую спустя год учинило над ним царское пра¬
вительство.
Чернышевский был брошен в крепость, лишен воз¬
можности говорить в тот момент, когда свободолюбивая
Россия так нуждалась в его голосе; над ним был совер¬
шен обряд гражданской казни, после чего он был сослан
на каторгу.
Но передовая общественность России прекрасно по¬
нимала, что моральная, идейная победа осталась за
Чернышевским. Проповедь материалистической филосо¬
фии Чернышевским оставила неизгладимый след в рус¬
ском обществе. В ожесточенной борьбе против религии
и идеализма Чернышевский развил дальше, закалил и
превратил в еще более острое оружие материалистиче¬
ские традиции в русской философии. В. И. Ленин, го¬
воря о замечательных материалистических традициях в
русской философии, имя Чернышевского называл на¬
ряду с Плехановым. Чернышевскому принадлежит вели¬
кая заслуга в деле распространения этих традиций и вос¬
питания в их духе поколения передовых людей России.
Расправившись с Чернышевским, царизм стремился
ликвидировать навсегда его огромное революционизи¬
рующее влияние на передовое русское общество. Однако
Чернышевский не только не был предан забвению, на¬
оборот, он стал для революционной России символом
веры и преданности народу и родине. Царизм не достиг
своей цели и в том отношении, что жестокость и нечело¬
веческие условия жизни на каторге и в ссылке не могли
3 Н. Г. Чсряышсвский, т. I	33

сломить Чернышевского как революционера и мыслителя.
Это был человек стальной воли, характера и образа мысли.
Находясь в полной изоляции, Чернышевский по до¬
шедшим до него отрывочным сведениям понял расту¬
щую опасность неокантианской и субъективно-идеали¬
стической философии, которая тогда входила в моду, и
стал искать средств борьбы с ней. В его распоряжении
было одно только средство, при помощи которого он мог
общаться с внешним миром, — это были его письма
к близким и друзьям. И Чернышевский превращает эти
письма в настоящую трибуну, с которой подробнейшим
образом излагает свои мысли о необходимости передо¬
вого материалистического мировоззрения, о враждеб¬
ности идеализма науке, призывает к непримиримой
борьбе с идеализмом. Он высмеивает тех натуралистов,
которые в поисках общефилософской теории попадали
на удочку буржуазных философов, проповедывавших
субъективизм и агностицизм. Он со всей силой обруши¬
вается на тех ученых, кто видел в Канте своего «ком¬
паньона». «Душенька, — писал Чернышевский в одном
из своих писем, высмеивая Гельмгольца, — ни матема¬
тику, ни вообще натуралисту непозволительно «смо¬
треть» ни на что «вместе с Кантом». Кант отрицает все
естествознание, отрицает и реальность чистой матема¬
тики. Душенька, Кант плюет на все, чем ты зани¬
маешься, и на тебя. Не компаньон тебе Кант» *.
В своих письмах из Сибири Чернышевский вновь
встает перед нами как борец, непримиримый ко всяким
отклонениям от научного мировоззрения, как воинствую¬
щий материалист. Его борьба в 70—80-х годах XIX века
против кантианцев и субъективных идеалистов соста¬
вляет, несомненно, одну из блестящих страниц истории
материалистической философии России.
Ленин, как известно, сравнивал эту борьбу Черны¬
шевского по своему идейному уровню и принципиаль¬
ности с критикой той же буржуазной философии, данной
Энгельсом в те же годы на Западе. Отмечая обусло¬
вленные исторически некоторые недостатки материа¬
лизма Чернышевского, Ленин вместе с тем решительно
* Н. Г. Чернышевский, Избранные философские сочинения,
1938, стр. 514.
34

подчеркивает, что в своей критике идеализма «.. .Чер¬
нышевский стоит вполне на уровне Энгельса, поскольку
он упрекает Канта не за реализм, а за агностицизм и
субъективизм, не за допущение «вещи в себе», а за
неуменье вывести наше знание из этого объективного
источника.. .» *
* *
*
Чернышевский был не только крупнейшим материа¬
листом, но и выдающимся диалектиком. Он последова¬
тельно проводил идею единства мира, которое видел в
его материальности. Но понимаемое Чернышевским
единство включает в себя и различие, противоречие.
Так, единая человеческая природа, говорит он, обнару¬
живается в двух качественно различных родах явле¬
ний — физических и нравственных. Чернышевский за¬
щищал мысль о том, что «соединение совершенно раз¬
нородных качеств в одном предмете есть общий закон ве¬
щей». Он доказывал, что в высокосложных комбинациях
материи проявляются качества, отсутствующие в про¬
стых элементах, из которых состоят эти сложные тела.
Так, например, из соединения в известных пропорциях
водорода и кислорода образуется вода, имеющая мно¬
жество таких качеств, которых не было заметно ни в
кислороде, ни в водороде. На этом примере Чернышев¬
ский показывает, как «количественное различие пере¬
ходит в качественное различие». В заметках на книгу
Карпентера он говорит о различных формах движения
и о том, что превращение теплоты в механическое дви¬
жение и обратно есть закон природы.
Этот взгляд на материю и движение делает его ма¬
териализм свободным от грубо механистической одно¬
сторонности старого материализма. Чернышевский рас¬
сматривал действительность так, как она есть, в ее
диалектическом движении и развитии. В противовес идеа¬
листу Гегелю он, идя по следам Белинского и Герцена,
разрабатывал диалектику на материалистической основе.
Чернышевский при этом интересовался диалектикой
не абстрактно. Диалектика нужна была ему как методо¬
логическое оружие, при помощи которого можно было
* В. И. Ленин, Соч., т. 14, изд. 4, стр. 345.

безошибочно определить пути, подходы к разрешению
задач революционно-демократического движения. Чер¬
нышевский был одним из первых в России, кто созна¬
тельно применил некоторые стороны диалектического
метода для обоснования революционно-демократической
практики.
Ни в одном исторически важном деле, учил Черны¬
шевский, успех не дается без борьбы. При этом он хо¬
рошо знал, что больше всего шансов на победу имеет
та борьба, которая верно направлена и организована.
Но что требуется для того, чтобы человек перестал быть
пассивным зрителем надвигающихся событий и стал их
активным участником? Для этого нужно строить свою
практику не на отвлеченном идеале, а на действитель¬
ности. «Серьезное значение имеют, — писал Чернышев¬
ский, — только те желания, которые основанием своим
имеют действительность; успеха можно ожидать только
в тех надеждах, которые возбуждаются действитель¬
ностью, и только в тех делах, которые совершаются при
помощи сил и обстоятельств, представляемых ею» *.
Отсюда первостепенная важность учета условий, от ко¬
торых прямо или косвенно зависит данное дело, ибо это
дает нам знание того, к чему ведут события и какое
поведение выгодно нам выработать. Таким образом, ре¬
волюционное действие, рассчитанное на успех, не мы¬
слимо без науки о тактике, и настоящий революционер
не может не быть тактиком. Необходимейшее же усло¬
вие правильного поведения, тактики Чернышевский ви-
дел в конкретном подходе к явлениям, в конкретном
мышлении, что и характеризует в первую очередь, по его
мнению, диалектический метод.
Свой конкретный диалектический метод Чернышев¬
ский противопоставляет абстрактному метафизическому
мышлению. Абстрактное мышление руководствуется веч¬
ными, абсолютными принципами; между тем, говорит
Чернышевский, «все зависит от обстоятельств, от усло¬
вий места и времени». Пагубна, например, или благо¬
творна война? Отвлеченно нельзя ответить на поста¬
вленный вопрос. Есть войны, которые пагубны для на¬
рода, это войны захватнические, грабительские. Есть
* //. Г. Чернышевский, Избранные сочинения, 193-4, стр. 397.
33

и другой род войн — благотворные, справедливые, как,
например, война 1812 года, которая «была спасительна
для русского народа».
В природе и в человеческом обществе нет ничего
застывшего, неизменного. Чернышевский знал, что
источником этого служит внутреннее противоречие.
«... Всякая жизнь, — писал он, — есть поляризация, —
магнетизм, электричество, — всюду вы видите раздвое¬
ние силы, устремляющейся по противоположным напра¬
влениям. ..»* Революционер не должен игнорировать
эти противоположные стороны, взаимоисключающие тен¬
денции. Он должен уметь определить свое поведение,
исходя из обстоятельств места и времени.
Чернышевский беспощадно критиковал людей, кото¬
рые в истории видят только эволюцию и полагаются на
реформы. Он резко нападал на американского эконо¬
миста Кэри за его проповедь гармонии классовых инте¬
ресов. Процесс развития, указывал Чернышевский, не
есть борьба двух равнозначных и равновесящих сил,
одна сторона в процессе развития имеет перевес над
другой. «... Основное единство распадается на множе¬
ство направлений, из которых одно, наиболее благоприят¬
ствуемое историческими обстоятельствами, становится
господствующим, оттесняя все другие на задний план»**.
Борьба непримиримых противоречий ведет к револю¬
ционному разрешению, взрывам, уничтожению старого
и возникновению нового. «... Движение производит ска¬
чок за скачком. ..»*** Ни один исторический крупный
вопрос, с точки зрения Чернышевского, не может быть
разрешен иначе, как через революцию. Революция есть
самое великое созидательное творчество в истории.
Стало быть, диалектический метод у Чернышевского
служил средством теоретического обоснования неизбеж¬
ности крестьянской революции.
В знаменитой статье «Критика философских предубе¬
ждений против общинного владения» Чернышевский ста-
вил перед собой задачу доказать, исходя из диалекти-
* И. Г. Чернышевский, Неопубликованные произведения,
1939, стр. 60.
** Н. Г. Чернышевский, Полное собрание сочинений, т. III,
1906, стр. 742.
*** Н. Г. Чернышевский, Полное собрание сочинений, т. V,
1906, стр. 491.
37

ческого закона отрицания отрицания, возможность 'пе¬
рехода России к социализму минуя капиталистическую
фазу развития. Чернышевский прекрасно отдавал себе
отчет в том, что капитализм, меняя лишь форму эксплоа-
тации человека человеком, несет с собой разорение и
гибель огромного большинства трудящегося населения.
Чернышевский, гениальный идеолог революционного
крестьянства, не хотел, чтобы эту участь разделил и род¬
ной ему русский народ. В своих трудах он дал глубокую
критику капитализма. Высоко оценивая технический и
научный прогресс, созданный капитализмом в первый
период своего развития, и осознавая необходимость его
использования, Чернышевский был решительным про¬
тивником капитализма как общественно-экономического
уклада для России.
Чернышевский считал возможным миновать капита¬
листическую стадию развития и развернул важные тео¬
ретические доводы в пользу выдвинутого им тезиса.
И тут он выступал не как кабинетный мыслитель, а как
политический борец против ученых апологетов капита¬
лизма. Убежденный социалист и враг частной собствен¬
ности, Чернышевский мобилизует все свои аргументы
для того, чтобы развенчать проповедь буржуазных эко¬
номистов о «благодетельности» и «вечности» капитализма.
Чернышевский убедительно доказывает, что частная соб¬
ственность неизбежно должна быть заменена коллектив¬
ной собственностью на средства производства. Таким об¬
разом, высший этап, совпадая по форме с начальным, т. е.
с периодом первобытного общинного владения, является
как бы возвращением к нему на новой основе. В этом
Чернышевский видел проявление господствующего повсе¬
местно диалектического закона отрицания отрицания.
Капитализм, по глубокому убеждению Чернышевского,
должен быть заменен социализмом, и переход к социа¬
лизму возможен минуя капитализм. Именно в России
видел Чернышевский такую страну, которая может совер¬
шить этот переход, использовав сохранившуюся у себя
крестьянскую общину. Следует отметить, что рассужде¬
ния Чернышевского на этот счет характеризуются отвле¬
ченностью и прямо грешат против им же выдвинутого
принципа конкретного мышления. Но бесспорно то, что и
здесь он стремился опереться на диалектический метод;
38

он был убежден, что применение диалектики к истории
общества вооружает нас сознанием необходимости и
неизбежности падения царизма и победы социализма.
Утверждение Чернышевского о переходе России к
социализму через крестьянскую общину, минуя капита¬
лизм, было глубоко утопическим, хотя сама постановка
вопроса о некапиталистическом пути развития была
весьма интересной. Таким образом, если социализм Чер¬
нышевского, рассчитанный на крестьянскую революцию,
был утопическим социализмом, то и его диалектический
метод, служивший теоретическим основанием этой кре¬
стьянской революции и утопического социализма, был еще
абстрактным, ограниченным. Соединение научного со¬
циализма и материалистической диалектики могло быть
осуществлено только в марксизме, на основе классовой
борьбы пролетариата, осознавшего свою всемирно-исто¬
рическую роль как создателя нового общества.
Чернышевский не создал цельного учения диалектики.
У него мы находим глубокое понимание и применение
ряда моментов диалектики, но все это еще не образует
стройной и систематической теории диалектики. Его
антропологический принцип сильно мешал ему в этом.
Чернышевский силен тогда, когда говорит о единстве
человека, вселенной, законов природы и о познаваемости
мира через наши органы чувств. Но он гораздо слабее,
когда пытается в этом единстве вскрыть многокачествен-
ность, особенность каждого явления, формы переходов и
специфичность познания. Опираясь па практику револю¬
ционного крестьянства России, Чернышевский пошел
дальше, чем какой-либо другой мыслитель домарксов-
ского периода. Чернышевский — высший пункт домар¬
ксистской материалистической философии. Ленинизм —
самое революционное учение современности — впитал в
себя передовые традиции русских революционеров-демо¬
кратов, крупнейшим представителем которых был Чер¬
нышевский.
* *
*
Эстетика была той областью, где Чернышевский дал
первое сражение идеализму. Именно здесь он получил
свое боевое крещение как выдающийся русский материа¬
лист и революционный демократ.
3d

Интерес к эстетике возник у него не случайно. Пере'-'
довое русское искусство и прежде всего великая русская
литература — литература Пушкина, Грибоедова, Лермон¬
това, Гоголя и других — играла важнейшую роль в раз¬
витии передовой общественной мысли. Эстетика давно
была в России ареной ожесточенной борьбы между раз¬
личными общественными силами, полем битвы за влияние
в умственной и общественной жизни страны. Продолжая
линию Белинского, революционер-демократ Чернышев¬
ский стремился поставить и искусство всецело на службу
великой освободительной борьбе.
Главным препятствием на этом пути стояла господ¬
ствовавшая в то время на Западе идеалистическая
эстетика, которая и в России после смерти Белинского
вновь поднимала голову, пытаясь сбить с пути реализма
развитие передового искусства, ратуя за так называемое
«чистое искусство». Классовый смысл теории «чистого
искусства» заключался в том, что она, эта теория, хо¬
тела увести общественное мнение от животрепещущих
вопросов жизни в мир «выспренних эмоций», далеких от
крепостнической реальности, от борьбы против крепост¬
ничества. Вот почему разоблачение этой теории имело
не только громадное теоретическое, но и актуальное
практическое политическое значение.
Основные свои аргументы идеалистическая эстетика,
как известно, черпала из арсенала немецкой философии.
Чернышевский поэтому, направляя удар по Гегелю и
его школе, одновременно громил и русских идеалистов-
эстетов из дворянского и либерального лагеря.
Эстетика, по глубокому убеждению Чернышевского,
зависит от общего мировоззрения, она — часть мировозг
зрения. Характер общих научных понятий, в духе кото¬
рых предстояло изменить эстетику, по словам Черны¬
шевского, определяется «уважением к действительной
жизни, недоверчивостью к дприорическим, хотя бы и
приятным для фантазии, гипотезам. ..» Фантастические,
беспредметные полеты мысли вредны, с точки зрения
Чернышевского, не только «в деле науки», но «даже и
в области искусства», которое также должно стать на
твердую реалистическую почву. В своей диссертации
«Эстетические отношения искусства к действительности»
Чернышевский поставил перед собой задачу привести
40

вопросы эстетики в соответствие со своей материали¬
стической философией. В условиях тогдашней России,
когда идеализм господствовал в сфере теорий эстетики,
выработка общих основ эстетики была, пожалуй, более
важной и актуальной, чем исследование какого-нибудь
другого вопроса. Нужно было разрушить начиная
с основания все здание идеалистических теорий эстетики.
Эта работа для Чернышевского была одновременно и
процессом построения здания новой, материалистиче¬
ской теории искусства. Вот почему совершенно неправы
были те, кто утверждал, будто Чернышевский стремился
разрушить всякую эстетику. Чернышевский, борясь про¬
тив старой, идеалистической эстетики, постоянно от¬
стаивал материалистическую эстетику, научную и дей¬
ственную, полностью отвечавшую интересам революцион¬
ной демократии.
Применение принципов материалистической филосо¬
фии к области эстетики для Чернышевского означало
прежде всего реалистическое решение вопроса об отно¬
шении искусства к действительности.
Господствовавшая теория эстетики решала этот вопрос
целиком в духе идеалистической философии: природа и
реальная человеческая жизнь якобы не обладают
истинно прекрасным, последнее создается нашей фанта¬
зией, искусством. Источник художественной деятельно¬
сти идеалистическая эстетика видела в стремлении чело¬
века восполнить недостаток прекрасного в объективной
действительности. Чернышевский показал несостоятель¬
ность этой точки зрения идеализма.
Материалист Чернышевский, естественно, для реше¬
ния вопроса об отношении искусства к действительности
должен был итти и шел по пути, прямо противополож¬
ному идеалистической эстетике. Он сделал действитель¬
ность исходным пунктом теории искусства вообще,
теории прекрасного в частности. «Прекрасное есть
жизнь» — выдвигает основную формулу своей эстетиче¬
ской теории Чернышевский. «Прекрасно то существо, в
котором видим мы жизнь такою, какова должна быть она
по нашим понятиям; прекрасен тот предмет, который
выказывает в себе жизнь или напоминает нам о жизни».
Чернышевский далее устанавливает, что понятие жи¬
зни различно у различных классов общества. В понятии
41

жизни, например, у крестьянина всегда заключается
понятие о работе, хорошей избе, сытном кушанье и т. д.
Свежий цвет лица, румянец на щеках, плотность, выра¬
жающая цветущее здоровье, — вот условия красоты по
простонародным понятиям. Другие понятия о прекрасном
складываются у господствующих классов, не знающих
физического труда и ведущих праздный образ жизни.
В глазах представителей праздных сословий, наоборот,
именно бледность лица, хрупкость организма и т. д. как
выражение определенного образа жизни приобретают
достоинство красоты. Таким образом, Чернышевский
здесь дает блестящий социологический анализ понятия
прекрасного. Он доходит до понимания экономической и
классовой основы эстетических норм. И в области эсте¬
тики, как и в области философии, Чернышевский вплот¬
ную приближается к марксизму.
Разбивая все доводы идеалистов-эстетов, Чернышев¬
ский приходит к своему главному материалистическому
выводу — выводу о том, что действительность выше
искусства, что искусство относится к действительности
как отражение ее, что оно по силе, яркости и полноте
не может быть сравнено с отображаемыми предметами,
явлениями, событиями реальной жизни. Чернышевский
всячески подчеркивал идею примата материальной дей¬
ствительности по отношению к произведениям искусства.
Таким образом, идея примата материальной действитель¬
ности проводилась Чернышевским задолго до «Антропо¬
логического принципа в философии» в «Эстетических от¬
ношениях искусства к действительности». Принципиаль¬
ная непримиримость к идеализму, ко всем его формам и
проявлениям и страстная борьба с ними характеризуют
в одинаковой мере оба эти сочинения Чернышевского.
Революционно-демократическое движение русского об¬
щества нуждалось в отвечающей его стремлениям дей¬
ственной философской, этической и эстетической теории.
Для своего времени она была создан# великим вождем
этого движения — Чернышевским.
Идеалистическая эстетика ограничивала область
искусства прекрасным. Чернышевский решительно возра¬
жал против такой постановки вопроса. Сфера искусства,
говорил он, шире области прекрасного. Предмет искус¬
ства — природа, жизнь, а «под действительною
42

жизнью, — разъясняет Чернышевский, — конечно, пони¬
маются не только отношения человека к предметам и
существам объективного мира, но и внутренняя жизнь
человека; иногда человек живет мечтами,—тогда мечты
имеют для него (до некоторой степени и на некоторое
время) значение чего-то объективного; еще чаще человек
живет в мире своего чувства; эти состояния, если дости¬
гают интересности, так же воспроизводятся искусством».
Искусство, как и наука, делает своим содержанием все,
что может интересовать человека. Разница между ними
в том, что наука говорит при помощи логических понятий,
умозаключений, а искусство — при помощи художествен¬
ных образов. Вслед за Белинским Чернышевский разви¬
вал взгляд о познавательной наряду с наукой роли
искусства.
Доказывая, что искусство есть воспроизведение дей¬
ствительности в художественных образах, Чернышевский
меньше всего думал, что этого можно достигнуть простой
копировкой. Художественное творчество — это процесс,
который требует живого воображения, проницательного
ума, тонкого вкуса. Чернышевский считает ценным каче¬
ством писателя, когда в нем сочетается «талант с
мыслью, дающею силу и смысл таланту, дающею жизнь
и красоту ее произведениям». Чернышевский выступал
как страстный борец за высокую идейность искусства и
литературы, что достигается, по его мнению, тогда, когда
писатель идет в первых рядах общества, когда он в своих
произведениях не только отражает, но и объясняет и
высказывает свои суждения о действительности, когда
он становится глашатаем передовых идей современности.
Плеханов, как известно, сильно возражал против под¬
хода Чернышевского к искусству с точки зрения его
активности. По убеждению Плеханова, всякое требова¬
ние к искусству, с точки зрения того, чем оно должно
быть, выходит вообще из рамок научного анализа. Сле¬
дует брать искусство и литературу так, как они есть,
удовлетворяться только объяснением их смысла. Безу¬
словно здесь сказывался меньшевизм Плеханова.
Несмотря на имеющиеся недостатки в эстетике Чер¬
нышевского, вытекающие из антропологического прин¬
ципа в философии, эстетика Чернышевского, как и Бе¬
линского, все же очень близка нам. «Боевое искусство, —
43

говорил т. Жданов, — ведущее борьбу за лучшие идеалы
народа — так представляли себе литературу и искусство
великие представители русской литературы. Чернышев¬
ский, который из всех утопических социалистов ближе
всех подошел к научному социализму и от сочинений
которого, как указывал Ленин, «веяло духом классовой
борьбы», — учил тому, что задачей искусства является,,
кроме познания жизни, еще и задача научить людей пра¬
вильно оценивать те или иные общественные явления» *.
* *
*
Выступая против основ крепостнических отношений,
Чернышевский вел последовательно эту борьбу на всех
фронтах, а следовательно, и в области этики, морали.
Чернышевский противопоставлял господствующей мо¬
рали угнетателей свое учение, в основу которого в пол¬
ном соответствии со своей общефилософской концепцией
полагал человека, его естественные потребности, его
счастье. Он выдвинул свою знаменитую теорию разумного
эгоизма, которая была формой выражения его револю¬
ционно-демократической морали.
Человек, который исходит в своих действиях не из
абстрактных и чуждых ему идей, а руководствуется соб¬
ственными интересами, по мнению Чернышевского, —
эгоист. Эгоист противопоставлен здесь личности, в кото¬
рой подавлено ее человеческое достоинство, человеку
пассивному, покорному, повинующемуся. «Эгоизм», если
понимать его как следует, есть только полная свобода
личности, говорил Писарев. Действительно, это слово
в устах всех радикально мыслящих людей 60-х годов
прошлого века, в условиях суровой регламентации обще¬
ственной и личной жизни имело глубокое освободитель¬
ное значение.
Чернышевский свою мораль резко противопоставлял
не только усыпляющей человека всевозможными баснями
о потусторонней жизни религиозно-феодальной морали,
но и буржуазно-мещанской морали узкой расчетливости
и грубого эгоизма. Мораль Чернышевского не отрывает
личный интерес от общественного, а стремится разумно
сочетать их. Более того, мораль разумного эгоизма тре¬
* Доклад т. Жданова о журналах «Звезда» и «Ленинград»,
Госполитиздат, 1946, стр. 24.
44

бует, чтобы отдельный человек поднялся до сознания об¬
щего счастья. Так поступают, как известно, герои романа
Чернышевского «Что делать?» Испытывая самое прекрас¬
ное чувство великой любви к трудящимся, они, подобно
самому Чернышевскому, сохраняют жгучую ненависть
к тем классам и людям, которые подвергают жестокой
эксплоатации, лишениям и оскорблению народные массы,
к тем, кто покушается на счастье большинства людей.
В своем романе Чернышевский обрисовывает положи¬
тельный идеал нравственно цельного и сильного чело¬
века, способного бороться, не щадя жизни, против кре¬
постничества, за счастье народа. Этика Чернышевского
имела целью воспитывать беззаветных революционеров,
вооружать борцов крестьянской революции. Поколение
пролетарских революционеров удержало и развило в
боях против царского самодержавия и буржуазии луч¬
шие нравственные черты, проповедуемые Чернышевским.-
Чернышевский отвергает свободу воли и считает, что
все наши поступки причинно-обусловлены и направлены
к удовлетворению потребностей человека и достижению
его счастья. Но если это так, то почему же одни наши
стремления считаются нравственными, а другие нет? Это
не оттого, говорит Чернышевский, что они сами по себе
злы или добры, нет, они становятся теми или другими
благодаря условиям жизни. Организация общества по¬
винна в том, что частные и общественные интересы не
согласуются между собой, и человек, стремящийся к
личному счастью, входит в противоречие с интересами
других людей. Создавайте человеку нормальные условия
жизни, уничтожайте унижающие и уродующие его об¬
стоятельства, тогда не только широкий и светлый ум, но
и благородные нравственные качества будут становиться
качествами, доступными всем. Они будут неотделимыми
свойствами человека, поставленного в условия нормально¬
го развития своих сил и способностей. Направленные
к удовлетворению личных потребностей действия отдель¬
ных людей будут вместе с тем альтруистическими поступ¬
ками. Таким образом, Чернышевский также и через свою
этику подходит к вопросу о необходимости революции и
преобразования общества на социалистических началах.
Чернышевский выдвигает в качестве прочной опоры
человеческих поступков их разумную мотивировку.
45

Истина и добро — одно и то же, говорил он. Но ведь
разум тоже бывает различным, различно и понятие о
разумности; где же в таком случае основа нравственной
всеобщности? В разуме «человека вообще». «Только то,
что составляет натуру человека, признается в науке за
истину; только то, что полезно для человека вообще,
признается за истинное добро; всякое уклонение поня¬
тий 1известного народа или сословия от этой нормы, со¬
ставляет ошибку...» Из приведенных слов видно, что
этика Чернышевского, несмотря на ряд глубоких мыслей
о различном характере «добра» и «зла» в различные
эпохи и у различных народов, в целом построена на
антропологии и поэтому страдает абстрактностью.
Плеханов, как известно, резко нападал на Чернышев¬
ского за то, что он в своей этике слишком большую роль
отводил расчету, сознанию. Указывая на идеалистические
стороны этических взглядов Чернышевского, Плеханов,
однако, сам впадал в другую ошибку: недооценивал роль
сознания, роль субъективного фактора в истории. В этом
сказывались меньшевистские ошибки Плеханова. Ленин
и Сталин, развивая теорию исторического материализма,
всегда подчеркивали ускоряющую, организующую и
преобразующую роль революционных идей, партий, клас¬
сов. Чернышевский и в этом вопросе близок нам. Высту¬
пая против основ крепостничества, он стремился создать
действенную мораль, проповедывал активную, творче¬
скую, революционную роль людей. Но он, понятно, не
смог в то время подняться до подлинно научного пони¬
мания общественной деятельности людей и, следователь¬
но, их этики.
* *
*
В большой и многогранной жизни Чернышевского
главны!м, решающим моментом была его безграничная
любовь к русскому народу, постоянная готовность бо¬
роться за счастье своей родины. Идея патриотизма была
руководящей идеей всех его чувств и настроений. Ленин
писал, что Чернышевский был полон «настоящей любви
к родине...» *
«... Историческое значение каждого русского велико¬
го человека, — говорил Чернышевский, — измеряется его
* В. И. Ленин, Соч., т. 21, изд. 4, стр. 85.
46

заслугами родине, его человеческое достоинство — силою
его патриотизма» *. Так, имея в виду Белинского, он
писал: «Много было достоинств у критики гоголевского
периода; но все они приобретали жизнь, смысл и силу от
одной одушевлявшей их страсти — от пламенного патрио¬
тизма».
Чернышевский вел острую борьбу против буржуаз¬
ных космополитов — Бабста, Чичерина, Каткова и других.
Он говорил, что в русском народе «чувство националь¬
ной гордости развито необыкновенно сильно, как ни в од¬
ной из других цивилизованных наций». Он был полон
веры в великое будущее России. «Нам впереди на много
столетий обеспечена счастливая доля делаться самим и
устраивать свою жизнь все получше и получше». Вместе
с тем Чернышевский боролся против национализма; он
стоял на точке зрения солидарности трудящихся всех на¬
циональностей.
Любовь Чернышевского к родине была органически
связана с его революционным демократизмом: быть
патриотом для него означало самоотверженно бороться
против тех, кто порабощает народ, мешает России стать
сильной и счастливой. Еще молодой Чернышевский меч¬
тал: «Содействовать славе не преходящей, а вечной
своего отечества и благу человечества — что может
быть выше и вожделеннее этого?»
Вся дальнейшая жизнь Чернышевского была честным
и беззаветным служением родине. Своей деятельностью
революционера и мыслителя он умножил славу России,
оставил глубокий след в ее общественной и умственной
жизни. Чернышевский сыграл огромную роль в духов¬
ном развитии Добролюбова, Антоновича, Писарева;
Шелгупова, Серно-Соловьевича и многих других видней¬
ших деятелей русского революционно-демократического
движения. Большим и плодотворным было влияние Чер¬
нышевского на русскую литературу и искусство. В рус¬
ском естествознании идеи Чернышевского были блестяще
подтверждены работами Сеченова. Его труд «Рефлексы
головного мозга», вышедший в 1863 г., представлял на¬
стоящий триумф материализма. Лучшие люди многих
народов — Шевченко и Франко — на Украине, Николадзе
* Н. Г. Чернышевский, Полное собрание сочинений, т. II, 1906,
ст_р. 121.
47

и Чавчавадзе— в Грузии, Налбандян — в Армении,
Ахундов — в Азербайджане, Светозар Маркович —
в Сербии, Каравелов и Ботев — в Болгарии и многие
другие — находились под благотворным влиянием Чер¬
нышевского.	I
«... Я нисколько не подорожу жизнью для торжества
своих убеждений...», — писал Чернышевский в своем
дневнике, еще будучи студентом. Действительно, инте¬
ресы родины для Чернышевского всегда были важнее
всего, ничто не могло поколебать его волю в борьбе за
народные интересы.
Нет ничего гибельнее для революционного дела, пре¬
дупреждал Чернышевский, как быть нерешительным в
борьбе с врагами. Настоящий революционер должен
.знать, что интересы борющихся сторон непримиримы, что
борьба идет не на жизнь, а на смерть, что если врага ты
не уничтожишь, то он уничтожит тебя. Поэтому высший
закон революционной борьбы — это полный разгром
врага. Честное служение родине, революции требует ли¬
шений и жертв. И Чернышевский постоянно своими сочи¬
нениями воспитывал таких людей, которые не боятся
трудностей, идут навстречу трудностям, борются за их пре¬
одоление. Революционер, пламенный патриот, доказывал
Чернышевский,— это человек особой закалки, это человек
сильный, энергичный, преданный своему народу и родине.
Глубока была вера Чернышевского в светлое социа¬
листическое будущее русского народа. Поэтому он при¬
зывал: «Любите его, стремитесь к нему, работайте для
него, приближайте его, переносите из него в настоящее,
сколько можете перенести».
Чернышевский и во главе с ним революционные раз¬
ночинцы видели свое историческое назначение в том,
чтобы своей революционной деятельностью приблизить
социалистическое общество. Они считали для себя высо¬
кой честью, что им, с их точки зрения, суждено выпол¬
нить эту трудную, но славную и благородную задачу. Но
социализм мог победить и победил в нашей стране как
пролетарский социализм, опирающийся на великое уче¬
ние марксизма-ленинизма. Великая Октябрьская социа¬
листическая революция была победоносна потому, что
победу эту организовала партия рабочего класса, партия
большевиков.
48

Огромная заслуга Чернышевского, предшественника
русской социал-демократии, состоит в том, что он при¬
надлежал к числу тех гениев человечества, которые, по
словам его самого, «опережая свою эпоху, имели славу
предусматривать зарю грядущего дня, имели мужество
приветствовать его приход».
Россия сумела сбросить со своих плеч вековое ярмо
царизма, помещиков и буржуазии, уничтожить эксплоа-
тацию, построила социализм и ныне смело и уверенно
идет к коммунизму. Россия стала самой передовой стра¬
ной в мире, указывающей пути другим народам. И нам,
советским людям, безгранично дорог великий револю¬
ционный демократ, борец и мыслитель Чернышевский.
* *
*
Литературное творчество Н. Г. Чернышевского было
необычайно многогранным. Гениальный философ, эконо¬
мист, социолог, историк, литературный критик, фило¬
лог, художник-писатель, политик-публицист и органи¬
затор революционной демократии — вот далеко- не пол¬
ный перечень его поистине энциклопедической учености,
широты деятельности. Творчество Чернышевского охва¬
тывает все области знаний его времени.
При составлении настоящего трехтомного издания
«Избранных философских сочинений Н. Г. Чернышев¬
ского» мы руководствовались, за небольшим исключе¬
нием, хронологическим принципом. В первый том вошли
главным образом эстетические и литературно-критические
произведения Чернышевского 1855—1856 гг.; во второй
том — публицистические, исторические, политэкономиче-
ские произведения 1856—1859 гг., в которых содержатся
глубокие мысли Чернышевского по философии; в третий
том — сочинения 1860—1862 гг., а также ряд работ и пи¬
сем Чернышевского, написанных им в годы тюремного
заключения, ссылки и последнего периода жизни.
В третьем томе будут также даны в качестве «Приложе¬
ния» отрывки из юношеского «Дневника» Чернышев¬
ского.
М. ГРИГОРЬЯН
4 Н. 1. Чернышевский, т. I

ИЗБРАННЫЕ
ФИЛОСОФСКИЕ
СОЧИНЕНИЯ
том
I

ЭСТЕТИЧЕСКИЕ ОТНОШЕНИЯ ИСКУССТВА
К ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ1
(Диссертация)
.Настоящий трактат ограничивается общими выводами
из фактов, подтверждая их опять только общими указа¬
ниями на факты 2. Вот первый пункт, относительно кото¬
рого должно дать объяснение. Ныне век монографий, и
сочинение может подвергнуться упреку в несовременно-
сти. Удаление из него всех специальных исследований
может быть сочтено за пренебрежение к ним или за
следствие мнения, что общие выводы могут обойтись без
подтверждения фактами. Но такое заключение основы¬
валось бы только на внешней форме труда, а не на вну¬
треннем его характере3. Реальное направление мыслей,
развиваемых в нем, уже достаточно свидетельствует, что
они возникли на почве реальности и что автор вообще
придает очень мало значения для нашего времени фан¬
тастическим полетам даже и в области искусства, не
только в деле науки. Сущность понятий, излагаемых
автором, ручается за то, что он желал бы, если б мог,
привести в своем сочинении многочисленные факты, из
которых выведены его мнения. Но если б он решился
следовать своему желанию, объем труда далеко превзо¬
шел бы определенные ему4 границы. Автор думает, од¬
нако, что общих указаний, им приводимых, достаточно,
53

чтобы напомнить читателю десятки и сотни фактов, гово¬
рящих в пользу мнений, излагаемых в этом трактате, и
потому надеется, что краткость объяснений не есть без¬
доказательность.
Но зачем же автор избрал такой общий, такой
обширный вопрос, как эстетические отношения искусства
к действительности, предметом своего исследования? По¬
чему не избрал он какого-нибудь специального вопроса 5,
как это большею частью ныне делается?
По силам ли автора задача, которую хотел он объяс¬
нить, решать это, конечно, не ему самому. Но предмет,
привлекший его внимание, имеет ныне полное право
обращать на себя внимание6 всех людей, занимающихся
эстетическими вопросами, то есть всех, интересующихся
искусством, поэзиею, литературою.
Автору кажется, что бесполезно толковать об основ¬
ных вопросах науки только тогда, когда нельзя сказать
о них ничего нового и основательного, когда не приго¬
товлена еще возможность видеть, что наука изменяет
свои прежние воззрения, и показать, в каком смысле, по
всей вероятности, должны они измениться. Но когда
выработаны материалы для нового воззрения на основ¬
ные вопросы нашей специальной науки, и можно, и долж¬
но высказать эти основные идеи7.
Уважение к действительной жизни, недоверчивость к
априорическим8, хотя бы и приятным для фантазии,
гипотезам — вот характер направления, господствующего
ныне в науке. Автору кажется, что необходимо привести
к этому знаменателю и наши эстетические убеждения,
если еще стоит говорить об эстетике9.
Автор не менее, нежели кто-нибудь, признает 10 необ¬
ходимость специальных исследований; но ему кажется,
что от времени до времени необходимо также обозревать
содержание науки с общей точки зрения; кажется, что
если важно собирать и исследовать факты, то не менее
важно и стараться проникнуть в смысл их. Мы все при¬
знаем высокое значение истории искусства, особенно,
истории поэзии; итак, не могут не иметь высокого значе¬
ния и вопросы о том, что такое искусство, что такое
поэзия.
54

[В гегелевской философии понятие прекрасного разви¬
вается таким образом:
Жизнь вселенной есть процесс осуществления абсо¬
лютной идеи. Полным осуществлением абсолютной идеи
будет только вселенная во всем своем пространстве и во
все течение своего существования; а в одном известном
предмете, ограниченном пределами пространства и
времени, абсолютная идея никогда не осуществляется
вполне. Осуществляясь, абсолютная идея разлагается на
цепь определенных идей; и каждая определенная идея в
свою очередь вполне осуществляется только во всем
бесконечном множестве обнимаемых ею предметов или
существ, но никогда не может вполне осуществиться в
одном отдельном существе.
Но]11 все сферы духовной деятельности подчинены
закону восхождения от непосредственности к посредствен¬
ности. Вследствие этого закона [абсолютная] идея, вполне
постигаемая только мышлением (познавание под фор¬
мою посредственности), первоначально является духу под
формою непосредственности или под формою воззрения.
Поэтому человеческому духу кажется, что отдельное
существо, ограниченное пределами пространства и вре¬
мени, совершенно соответствует своему понятию, кажет¬
ся, что в нем вполне осуществилась идея, а в этой опре¬
деленной идее вполне осуществилась идея вообще. Такое
воззрение предмета есть призрак (ist ein Schein) в том
отношении, что идея никогда не проявляется в отдельном
предмете вполне; но под этим призраком скрывается
истина, потому что в определенной идее действительно
осуществляется до некоторой степени общая идея, а
определенная идея осуществляется до некоторой степени
в отдельном предмете. Этот скрывающий под собою
истину призрак проявления идеи вполне в отдельном
существе есть прекрасное (das Schone)12.
Так развивается понятие прекрасного в господствую¬
щей эстетической системе. Из этого основного воззрения
следуют дальнейшие определения: прекрасное есть идея
в форме ограниченного проявления; прекрасное есть
отдельный чувственный предмет, который представ¬
ляется чистым выражением идеи, так что в идее не
остается ничего, что не проявлялось бы чувственно в этом
отдельном предмете, а в отдельном чувственном предмете
55

нет ничего, что не было бы чистым выражением идеи. От¬
дельный предмет в этом отношении называется образом
(das Bild). Итак, прекрасное есть совершенное соответ¬
ствие, совершенное тожество идеи с образом.
Я не буду говорить о том, что основные понятия, [из
которых выводится у Гегеля определение прекрасного]13,
теперь уже признаны не выдерживающими критики; не
буду говорить и о том, что прекрасное [у Гегеля]14
является только «призраком», проистекающим от непро¬
ницательное™ взгляда, не просветленного философским
мышлением, перед которым исчезает кажущаяся полнота
проявления идеи в отдельном предмете, так что [по систе¬
ме Гегеля] чем выше развито мышление, тем более исче¬
зает перед ним прекрасное, и, наконец, для вполне разви¬
того мышления есть только истинное, а прекрасного нет;
не буду опровергать этого фактом, что на самом деле
развитие мышления в человеке нисколько не разрушает
в нем эстетического чувства: все это уже было высказано
много раз 15. Как следствие [основной идеи гегелевской
системы]16 и часть метафизической системы, изложенное
выше понятие о прекрасном падает вместе с нею. Но
может быть ложна система, а частная мысль, в нее во¬
шедшая, может, будучи взята самостоятельно [иметь
справедливость], утверждаясь на своих особенных
основаниях 17. Поэтому остается еще показать, что [геге¬
левское определение прекрасного]18 не выдерживает кри¬
тики, будучи взято и вне связи с [упавшею ныне систе¬
мою его метафизики]1Э.
«Прекрасно то существо, в котором вполне выражает¬
ся идея этого существа» — в переводе на простой язык
будет значить: «прекрасно то, что превосходно в своем
роде; то, лучше чего нельзя себе вообразить в этом
роде». Совершенно справедливо, что предмет должен
быть превосходен в своем роде для того, чтобы назы¬
ваться прекрасным. Так, например, лес может быть пре¬
красен, но только «хороший» лес, высокий, прямой, гу¬
стой, одним словом, превосходный лес; коряжник, жал¬
кий, низенький, редкий лес, не может быть прекрасен.
Роза прекрасна; но только «хорошая», свежая, неощи¬
панная роза. Одним словом, все прекрасное превосходно
в своем роде. Но не все превосходное в своем роде пре¬
красно; крот может быть превосходным экземпляром
55
породы кротов, но никогда не покажется он «прекрас¬
ным»; точно то же надобно сказать о большей части
амфибий, многих породах рыб, даже многих птицах: чем
лучше для естествоиспытателя животное такой порода,
т. е. чем полнее выражается в нем его идея, тем оно не¬
красивее с эстетической точки зрения. Чем лучше в
своем роде болото, тем хуже оно в эстетическом отноше¬
нии. Не все превосходное в своем роде прекрасно; потому
что не все роды предметов прекрасны. Определение
[Гегеля] прекрасного, как полного соответствия отдель¬
ного предмета с его идеею, слишком широко. Оно выска¬
зывает только, что в тех разрядах предметов и явлений,
которые могут достигать красоты, прекрасными кажутся
лучшие предметы и явления; но не объясняет, почему са¬
мые разряды предметов и явлений разделяются на такие,
в которых является красота, и другие, в которых мы не
замечаем ничего прекрасного.
Но с тем вместе оно и слишком тесно. «Прекрасным
кажется то, что кажется полным осуществлением родо¬
вой идеи», значит также: «надобно, чтобы в прекрасном
существе было все, что только может быть хорошего в
существах этого рода; надобно, чтобы нельзя было найти
ничего хорошего в других существах того же рода, чего
не было бы в прекрасном предмете». Этого мы в самом
деле и требуем от прекрасных явлений и предметов в тех
царствах природы, где нет разнообразия типов одного и
того же рода предметов. Так, например, у дуба может
быть один только характер красоты: он должен быть
высок и густ; эти качества всегда находятся в прекрас¬
ном дубе, и .ничего другого хорошего не найдется в дру¬
гих дубах. Но уже в животных является разнообразие
типов одной породы, как скоро делаются они домашними.
Еще более такого разнообразия типов красоты в чело¬
веке, и мы даже никак не можем представить себе, чтобы
все оттенки человеческой красоты совмещались в одном
человеке.
Выражение: «прекрасным называется полное прояв¬
ление идеи в отдельном предмете» — вовсе не определе¬
ние прекрасного. Но в нем есть справедливая сторона —
то, что «прекрасное» есть отдельный живой предмет, а
не отвлеченная мысль; есть и другой справедливый на¬
мек на свойство истинно художественных произведений
ы

искусства: они всегда имеют содержанием своим что-ни¬
будь интересное вообще для человека, а не для одного
художника (намек этот заключается в том, что идея —
«нечто общее, действующее всегда и везде»); отчего про¬
исходит это, увидим на своем месте.
Совершенно другой смысл имеет другое выражение,
которое выставляют за тожественное с первым: «прекрас¬
ное есть единство идеи и образа, полное слияние идеи с
образом» 20; это выражение говорит действительно о су¬
щественном признаке — только не идеи прекрасного во¬
обще, а того, что называется художественным произведе¬
нием искусства: прекрасно будет произведение искусства
действительно тогда только, когда художник передал
в произведении своем все то, что хотел передать. Ко¬
нечно, портрет хорош только [в том случае, если] живо¬
писец сумел нарисовать совершенно того человека,
которого хотел нарисовать. Но «.прекрасно нарисовать
лицо» и «нарисовать прекрасное лицо» — две совершенно
различные вещи. Об этом качестве художественного про¬
изведения придется говорить при определении сущности
искусства. Здесь же считаю не излишним заметить, что в
определении красоты как единства идеи и образа, — в
этом определении, имеющем в виду не прекрасное живой
природы, а прекрасные произведения искусств, уже
скрывается зародыш или результат того направления, по
которому эстетика обыкновенно отдает предпочтение
прекрасному в искусстве пред прекрасным в живой дей¬
ствительности.
Что же такое в сущности прекрасное, если
нельзя определить его как «единство идеи и обра¬
за» или как «полное проявление идеи в отдельном
предмете»?
Новое строится не так легко, как разрушается старое,
и защищать не так легко, как нападать; потому очень
может быть, что мнение о сущности прекрасного, кажу¬
щееся мне справедливым, не для всех покажется удовле¬
творительным; но если эстетические понятия, выводимые
из господствующих ныне воззрений на отношения чело¬
веческой мысли к живой действительности, еще остались
в моем изложении неполны, односторонни или шатки, то
это, я надеюсь, недостатки не самых понятий, а только
моего изложения.
58

Ощущение, производимое в человеке прекрасным, —
светлая радость, похожая на то, какою наполняет нас
присутствие милого для нас существа *. Мы бескорыстно
любим прекрасное, мы любуемся, радуемся на него, как
радуемся на милого нам человека. Из этого следует, что
в прекрасном есть что-то милое, дорогое нашему сердцу.
Но это «что-то» должно быть нечто чрезвычайно много¬
объемлющее, нечто способное принимать самые разнооб¬
разные формы, нечто чрезвычайно общее; потому что
прекрасными кажутся нам предметы чрезвычайно разно¬
образные, существа, совершенно не похожие друг на
друга.
Самое общее из того, что мило человеку, и самое ми¬
лое ему на свете — жизнь; ближайшим образом такая
жизнь, какую хотелось бы ему вести, какую любит он;
потом и всякая жизнь, потому что все-таки лучше жить,
чем не жить: все живое уже по самой природе своей
ужасается погибели, небытия и любит жизнь. И кажется,
что определение:
«прекрасное есть жизнь»;
«прекрасно то существо, в котором видим мы жизнь
такою, какова должна быть она по нашим понятиям;
прекрасен тот предмет, который выказывает в себе жизнь
или напоминает нам о жизни», —
кажется, что это определение удовлетворительно
объясняет все случаи, возбуждающие в нас чувство пре¬
красного. Проследим главные проявления прекрасного в
различных областях действительности, чтобы проверить
это.
«Хорошая жизнь», «жизнь, как она должна быть»,
у простого народа состоит в том, чтобы сытно есть, жить
в хорошей избе, спать вдоволь; но вместе с этим у посе¬
лянина в понятии «жизнь» всегда заключается понятие о
* Я говорю о том, что прекрасно по своей сущности, а не по¬
тому только, что прекрасно изображено искусством; о прекрасных
предметах и явлениях, а не о прекрасном их изображении в про¬
изведениях искусства: художественное произведение, пробуждая
эстетическое наслаждение своими художественными достоинствами,
может возбуждать тоску, даже отвращение сущностью изображае¬
мого. [Таковы, напр., многие стихотворения Лермонтова и все почти
произведения Гоголя.]
59

работе: жить без работы нельзя; да и скучно было бы.
Следствием жизни в довольстве при большой работе, не
доходящей, однако, до изнурения сил, у молодого посе¬
лянина или сельской девушки будет чрезвычайно свежий
цвет лица и румянец во всю щеку — первое условие кра¬
соты по простонародным понятиям. Работая много, по¬
этому будучи крепка сложением, сельская девушка при
сытной пище будет довольно плотна, — это также необ¬
ходимое условие красавицы сельской: светская «полувоз-
душная» красавица кажется поселянину решительно
«невзрачною», даже производит на него неприятное впе¬
чатление, потому что он привык считать «худобу» след¬
ствием болезненности или «горькой доли». Но работа не
даст разжиреть: если сельская девушка толста, это род
болезненности, знак «рыхлого» сложения, и народ счи¬
тает большую полноту недостатком; у сельской краса¬
вицы не может быть маленьких ручек и ножек, потому
что она много работает, — об этих принадлежностях кра¬
соты и не упоминается в наших песнях. Одним словом, в
описаниях красавицы в народных песнях не найдется ни
одного признака красоты, который не был бы выраже¬
нием цветущего здоровья и равновесия сил в организме,
всегдашнего следствия жизни в довольстве при постоян¬
ной и нешуточной, но не чрезмерной работе. Совершенно
другое дело светская красавица: уже несколько поколе¬
ний предки ее жили, не работая руками; при бездействен¬
ном образе жизни крови льется в оконечности мало; с
каждым новым поколением мускулы рук и ног слабеют,
кости делаются тоньше; необходимым следствием всего
этого должны быть маленькие ручки и ножки — они при¬
знак такой жизни, которая одна и кажется жизнью для
высших классов общества, — жизни без физической,
работы; если у светской женщины большие руки и ноги,
это признак или того, что она дурно сложена, или того,
что она не из старинной хорошей фамилии. Поэтому же
самому у светской красавицы должны быть маленькие
ушки. Мигрень, как известно, интересная болезнь — и не
без причины: от бездействия кровь остается вся в сред¬
них органах, приливает к мозгу; нервная система и без
того уже раздражительна от всеобщего ослабления в
организме; неизбежное следствие всего этого — продол¬
жительные головные боли и разного рода нервические
60

расстройства; что делать? и болезнь интересна, чуть не
завидна, когда она следствие того образа жизни, который
нам нравится. Здоровье, правда, никогда не может поте¬
рять своей цены в глазах человека, потому что и в до¬
вольстве и в роскоши плохо жить без здоровья — вслед¬
ствие того румянец на щеках и цветущая здоровьем све¬
жесть продолжают быть привлекательными и для свет¬
ских людей; но болезненность, слабость, вялость, том¬
ность также имеют в глазах их достоинство красоты, как
скоро кажутся следствием роскошно-бездейственного
образа жизни. Бледность, томность, болезненность имеют
еще другое значение для светских людей: если поселянин
ищет отдыха, спокойствия, то люди образованного обще¬
ства, у которых материальной нужды и физической уста¬
лости не бывает, но которым зато часто бывает скучно
от безделья и отсутствия материальных забот, ищут
«сильных ощущений, волнений, страстей», которыми при¬
дается цвет, разнообразие, увлекательность светской
жизни, без того монотонной и бесцветной. А от сильных
ощущений, от пылких страстей человек скоро изнаши¬
вается: как же не очароваться томностью, бледностью
красавицы, если [они] служат признаком, что она «много
жила»?
Мила живая свежесть цвета,
Знак юных дней;
Но бледный цвет, тоски примета,
Еще милей21.
Но если увлечение бледною, болезненною красотою —
признак искусственной испорченности вкуса, то всякий
истинно образованный человек чувствует, что истинная
жизнь — жизнь ума и сердца. Она отпечатывается в вы¬
ражении лица, всего яснее в глазах — потому выражение
лица, о котором так мало говорится в народных песнях,
получает огромное значение в понятиях о красоте, гос¬
подствующих между образованными людьми; и часто бы¬
вает, что человек кажется нам прекрасен только потому,
что у него прекрасные, выразительные глаза.
Я пересмотрел, сколько позволяло место, главные при¬
надлежности человеческой красоты, и мне кажется, что
все они производят на нас впечатление прекрасного
потому, что в них мы видим проявление жизни, как пони¬
маем ее. Теперь надобно посмотреть противоположную
61

сторону предмета, рассмотреть, отчего человек бывает
некрасив.
Причину некрасивости общей фигуры человека вся¬
кий укажет в том, что человек, имеющий дурную фигу¬
ру, — «дурно сложен». Мы очень хорошо знаем, что уро¬
дливость — следствие болезни или пагубных случаев, от
которых особенно легко уродуется человек в первое вре¬
мя развития. Если жизнь и ее проявления — красота,
[то] очень естественно, что болезнь и ее следствия — бе¬
зобразие. Но человек дурно сложенный — также урод,
только в меньшей степени, и причины «дурного сложе¬
ния» те же самые, которые производят уродливость,
только слабее их. Если человек родится горбатым — это
следствие несчастных обстоятельств, при которых совер¬
шалось первое его развитие; но сутуловатость — та же
горбатость, только в меньшей степени, и должна происхо¬
дить от тех же самых причин. Вообще худо сложенный
человек — до некоторой степени искаженный человек;
его фигура говорит нам не о жизни, не о счастливом раз¬
витии, а о тяжелых сторонах развития, о неблагоприят¬
ных обстоятельствах. От общего очерка фигуры перехо¬
дим к лицу. Черты его бывают нехороши или сами по
себе, или по своему выражению. В лице не нравится нам
«злое», «неприятное» выражение потому, что злость —
яд, отравляющий нашу жизнь. Но гораздо чаще лицо
«некрасиво» не по выражению, а по самым чертам: чер¬
ты лица некрасивы бывают в том случае, когда лицевые
кости дурно организованы, когда хрящи и мускулы в
своем развитии более или менее носят отпечаток урод¬
ливости, т. е. когда первое развитие человека соверша¬
лось в неблагоприятных обстоятельствах.
Совершенно излишне пускаться в подробные доказа¬
тельства мысли, что красотою в царстве животных кажет¬
ся человеку то, в чем выражается по человекообразным
понятиям жизнь свежая, полная здоровья и сил. В мле¬
копитающих животных, организация которых более близ¬
ким образом сравнивается нашими глазами с наруж¬
ностью человека, прекрасным кажется человеку окру¬
гленность форм, полнота и свежесть; кажется прекрасным
грациозность движений, потому что грациозными бывают
движения какого-нибудь существа тогда, когда оно
«хорошо сложено», т. е. напоминает человека хорошо
62

сложенного, а не урода. Некрасивым кажется все «не¬
уклюжее», т. е. до некоторой степени уродливое по нашим
понятиям, везде отыскивающим сходство с человеком.
Формы крокодила, ящерицы, черепахи напоминают мле¬
копитающих животных, но в уродливом, искаженном, не¬
лепом виде; потому ящерица, черепаха отвратительны.
В лягушке к неприятности форм присоединяется еще то,
что это животное покрыто холодною слизью, какою бы¬
вает покрыт труп; от этого лягушка делается еще отвра¬
тительнее.
Не нужно подробно говорить и о том, что в растениях
нам нравится свежесть цвета и роскошность, богатство
форм, обнаруживающие богатую силами, свежую жизнь.
Увядающее растение нехорошо; растение, в котором мало
жизненных соков, нехорошо.
Кроме того, шум и движение животных напоминают
нам шум и движение человеческой жизни; до некоторой
степени напоминают о ней шелест растений, качанье их
ветвей, колеблющиеся листочки их, — вот другой источ¬
ник красоты для нас в растительном и животном царстве;
пейзаж прекрасен тогда, когда оживлен.
Проводить в подробности по различным царствам
природы мысль, что прекрасное есть жизнь, и ближайшим
образом, жизнь, напоминающая о человеке и о человече¬
ской жизни, я считаю излишним потому, что [и Гегель, и
Фишер постоянно говорят о том]22, что красоту в природе
составляет то, что напоминает человека (или, выражаясь
[гегелевским термином]23, предвозвещает личность),
утверждают, что прекрасное в природе имеет значение
прекрасного только как намек на человека [великая
мысль, глубокая! О, как хороша была бы гегелевская
эстетика, если бы эта мысль, прекрасно развитая в ней,
была поставлена основною мыслью вместо фантастиче¬
ского отыскивания полноты проявляемой идеи!]24 Пото¬
му, показав, что прекрасное в человеке — жизнь, не
нужно и доказывать, что прекрасное во всех остальных
областях действительности, которое становится в глазах
человека прекрасным только потому, что служит намеком
на прекрасное в человеке и его жизни, также есть жизнь.
Но нельзя не прибавить, что вообще на природу смо¬
трит человек глазами владельца, и на земле прекрасным
кажется ему также то, с чем связано счастие, довольство
63

человеческой жизни. Солнце и дневной свет очарователь¬
но прекрасны между прочим потому, что в них источник
всей жизни в природе, и потому, что дневной свет благо¬
творно действует прямо на жизненные отправления чело¬
века, возвышая в нем органическую деятельность, а через
это благотворно действует даже на расположение нашего
духа.
[Можно даже вообще сказать, что, читая в эстетике
Гегеля те места, где говорится о том, что прекрасно в
действительности, приходишь к мысли, что бессознатель¬
но принимал он прекрасным в природе говорящее нам о
жизни, между тем как сознательно поставлял красоту в
полноте проявления идеи. У Фишера в отделении «О пре¬
красном в природе» постоянно говорится, что прекрасное
только то, что живое или кажется живым. И в самом раз¬
витии идеи прекрасного слово «жизнь» очень часто
попадается у Гегеля, так]25, что, наконец, можно спро¬
сить, есть ли существенное различие между нашим опре¬
делением «прекрасное есть жизнь» и [между определе¬
нием его:]26 «прекрасное есть полное единство идеи и
образа»? Такой вопрос рождается тем естественнее, что
под «идеею» [у Гегеля]27 понимается «общее понятие,
как оно определяется всеми подробностями своего дей¬
ствительного существования», и потому между понятием
идеи и понятием жизни (или, точнее, понятием жизнен¬
ной силы) есть прямая связь. Не есть ли предлагаемое
нами определение только переложение на обыкновенный
язык того, что высказывается в господствующем опреде¬
лении терминологиею спекулятивной философии?
Мы увидим, что есть существенная разница между
тем и другим способом понимать прекрасное. Определяя
прекрасное как полное проявление идеи в отдельном су¬
ществе, мы необходимо придем к выводу: «прекрасное
в действительности только призрак, влагаемый в нее на¬
шею фантазиею»; из этого будет следовать, что «собствен¬
но говоря, прекрасное создается нашею фантазиею, а в
действительности (или [по Гегелю]28: в природе) истинно
прекрасного нет»; из того, что в природе нет истинно пре¬
красного, будет следовать, что «искусство имеет своим
источником стремление человека восполнить недостатки
прекрасного в объективной действительности» и что «пре¬
красное, создаваемое искусством, выше прекрасного в
64

объективной действительности», — все эти мысли состав¬
ляют сущность [гегелевской эстетики и являются в ней]29
не случайно, а по строгому логическому развитию основ¬
ного понятия о прекрасном30.
Напротив того, из определения «прекрасное есть
жизнь» будет следовать, что истинная, высочайшая кра¬
сота есть именно красота, встречаемая человеком в мире
действительности, а не красота, создаваемая искусством;
происхождение искусства должно быть при таком воззре¬
нии на красоту в действительности объясняемо из совер¬
шенно другого источника; после того и существенное
значение искусства явится совершенно в другом
свете 31.
Итак, должно сказать, что новое понятие о сущности
прекрасного, будучи выводом из таких общих воззрений
на отношения действительного мира к воображаемому,
которые совершенно различны от господствовавших пре¬
жде в науке, приводя к эстетической системе, также
существенно различающейся от систем, господствовавших
в последнее время, и само существенно различно от
прежних понятий о сущности прекрасного. Но с тем вме¬
сте оно32 представляется как их необходимое дальней¬
шее развитие. Существенное различие между господ¬
ствующею и предлагаемою эстетическими системами
будем видеть постоянно; чтобы указать на точку тесного
родства между ними, скажем, что новое воззрение объ¬
ясняет важнейшие эстетические факты, которые выстав¬
лялись на вид в прежней системе. Так, например, из
определения «прекрасное есть жизнь» становится понят¬
но, почему в области прекрасного нет отвлеченных мыс¬
лей, а есть только индивидуальные существа — жизнь
мы видим только в действительных, живых существах, а
отвлеченные, общие мысли не входят в область жизни.
Что касается существенного различия прежнего и
предлагаемого нами понятия о прекрасном, оно обнару¬
живается, как мы сказали, на каждом шагу; первое дока¬
зательство этого представляется нам в понятиях об отно¬
шении к прекрасному возвышенного и комического, кото¬
рые в господствующей эстетической системе признаются
соподчиненными видоизменениями прекрасного, происте¬
кающими от различного отношения между двумя его
факторами, идеею и образом. [По гегелевской системе]33
6 Н. Г. Чернышевский, т. I 65
чистое единство идеи и образа есть то, что называется
собственно прекрасным; но не всегда бывает равновесие
между образом и идеею: иногда идея берет перевес над
образом и, являясь нам в своей всеобщности, бесконеч¬
ности, переносит нас в область абсолютной идеи, в
область бесконечного — это называется возвышенным
(das Erhabene); иногда образ подавляет, искажает
идею — это называется комическим (das Komische) 34.
Подвергнув критике коренное понятие, мы должны
подвергнуть ей и вытекающие из него воззрения, должны
исследовать сущность возвышенного и комического и их
отношения к прекрасному.
Господствующая эстетическая система дает нам два
определения возвышенного, как давала два определения
прекрасного. «Возвышенное есть перевес идеи над фор¬
мою», и «возвышенное есть проявление абсолютного».
В сущности эти два определения совершенно различны,
как существенно различными найдены были нами и два
определения прекрасного, представляемые господствую¬
щею системою; в самом деле, перевес идеи над формою
производит не собственно понятие возвышенного, а поня¬
тие «туманного, неопределенного» и понятие «безобраз¬
ного» (das Hassliche), [как это прекрасно развивается у
одного из новейших эстетиков, Фишера, в трактате о воз¬
вышенном и во введении к трактату о, комическом]; ме¬
жду тем как формула «возвышенное есть то, что пробу¬
ждает в нас (или, [выражаясь терминами гегелевской
школы]35, — что проявляет в себе) идею бесконечного»
остается определением собственно возвышенного. Потому
каждое из них должно рассмотреть особенно.
Очень легко показать неприложимость к возвышен¬
ному определения «возвышенное есть перевес идеи над
образом», после того как сам Фишер, его принимающий,
сделал это, объяснив, что от перевеса идеи над образом
(выражая ту же мысль обыкновенным языком: от пре-
возможения силы, проявляющейся в предмете, над всеми
стесняющими ее силами, или, в природе органической,
над законами организма, ее проявляющего) происходит
безобразное или неопределенное36. Оба эти понятия
совершенно различны от понятия возвышенного. Правда,
безобразное бывает возвышенным, когда оно ужасно;
правда, туманная неопределенность усиливает впечатле¬
63

ние возвышенного, производимое ужасным или огром¬
ным; но безобразное, если оно не страшно, бывает
просто отвратительно или некрасиво; туманное, неопре¬
деленное не производит никакого эстетического дей¬
ствия, если не огромно или не ужасно. Безобразием
или туманною неопределенностью характеризуются не
все роды возвышенного; безобразное или неопределен¬
ное не всегда имеет характер возвышенного. Оче¬
видно, что эти понятия различны от понятия возвы¬
шенного. «Перевес идеи над формою», говоря стро¬
го, относится к тому роду событий в мире нравственном и
явлений в мире материальном, когда предмет разрушает¬
ся от избытка собственных сил; неоспоримо, что эти
явления часто имеют характер чрезвычайно возвышен¬
ный; но только тогда, когда сила, разрушающая сосуд, ее
заключающий, уже имеет характер возвышенности, или
предмет, ею разрушаемый, уже кажется нам возвышен¬
ным, независимо от своей погибели собственною силою.
Иначе о возвышенном не будет и речи. Когда Ниагар¬
ский водопад, сокрушив скалу, его образующую, уничто¬
жится напором собственных сил; когда Александр Маке¬
донский погибает от избытка собственной энергии,
когда Рим падает собственной тяжестью, — это явления
возвышенные; но потому, что Ниагарский водопад, Рим¬
ская империя, личность Александра Македонского сами
по себе уже принадлежат области возвышенного; какова
жизнь, такова и смерть, какова деятельность, таково и
падение. Тайна возвышенности здесь не в «перевесе идеи
над явлением», а в характере самого явления; только от
величия сокрушающегося явления заимствует свою воз¬
вышенность и его сокрушение. Само по себе исчезнове¬
ние от перевеса внутренней силы над ее временным про¬
явлением не есть еще критериум возвышенного. Яснее
всего «перевес идеи над формою» высказывается в том
явлении, когда зародыш листа, разрастаясь, разрывает
оболочку почки, его родившей; но это явление решитель¬
но не относится к разряду возвышенных. «Перевесом
идеи над формою», погибелью самого предмета от избыт¬
ка развивающихся в нем сил отличается так называемая
отрицательная форма возвышенного от положительной.
Справедливо, что возвышенное отрицательное выше воз¬
вышенного положительного; потому надобно согласиться,
*	67
что «перевесом идеи над формою» усиливается эффект
возвышенного, как может он усиливаться многими дру¬
гими обстоятельствами, напр., уединенностью возвышен¬
ного явления (пирамида в открытой степи величествен¬
нее, нежели была бы среди других громадных построек;
среди высоких холмов ее величие исчезло бы); но усили¬
вающее эффект обстоятельство не есть еще источник са¬
мого эффекта, притом перевеса идеи над образом, силы
над явлением, очень часто не бывает в положительном
возвышенном. Примеры этого могут быть во множестве
отысканы в каждом курсе эстетики.
Переходим к другому определению возвышенного:
«возвышенное есть проявление идеи бесконечного» [выра¬
жаясь гегелевским языком]37, или, выражая эту фило¬
софскую формулу обыкновенным языком: «возвышенное
есть то, что возбуждает в нас идею бесконечного». Са¬
мый беглый взгляд на трактат о возвышенном в новей¬
ших эстетиках убеждает нас, что это определение воз¬
вышенного лежит в сущности [гегелевских]38 понятий о
нем 39. Мало того, мысль, что возвышенными явлениями
возбуждается в человеке предчувствие бесконечного,
господствует и в понятиях людей, чуждых строгой науке;
редко можно найти сочинение, в котором не высказыва¬
лась бы она, как скоро представляется повод, хотя самый
отдаленный; почти в каждом описании величественного
пейзажа, в каждом рассказе о каком-нибудь ужасном со¬
бытии найдется подобное отступление или применение.
Потому на мысль о возбуждении величественным идеи
абсолютного должно обратить более внимания, нежели
на предыдущее понятие о перевесе в нем идеи над обра¬
зом, критику которого было достаточно ограничить не¬
сколькими словами.
К сожалению, здесь не место подвергать анализу
идею «абсолюта», или бесконечного, и показывать на¬
стоящее значение абсолютного в области метафизических
понятий; тогда только, когда мы поймем это значение,
представится нам вся неосновательность понимания под
возвышенным бесконечного. Но и не пускаясь в метафи¬
зические прения, мы можем увидеть из фактов, что идея
бесконечного, как бы ни понимать ее, не всегда, или,
лучше сказать, — почти никогда не связана с идеею воз¬
вышенного. Строго и беспристрастно наблюдая за тем,
68

что происходит в нас, когда мы созерцаем возвышенное,
мы убедимся, что 1) возвышенным представляется нам
самый предмет, а не какие-нибудь вызываемые этим
предметом мысли; так, например, величествен сам по
себе Казбек, величественно само по себе море, величе¬
ственна сама по себе личность Цезаря или Катона. Ко¬
нечно, при созерцании возвышенного предмета могут про¬
буждаться в нас различного рода мысли, усиливающие
впечатление, им на нас производимое; но возбуждаются
они или нет, — дело случая, независимо от которого
предмет остается возвышенным: мысли и воспомина¬
ния, усиливающие ощущение, рождаются при всяком
ощущении, но они уже следствие, а не причина первона¬
чального ощущения, и если, задумавшись над подвигом
Муция Сцеволы, я дохожу до мысли: «да, безгранична
сила патриотизма», то мысль эта только следствие впеча¬
тления, произведенного на меня независимо от нее
самым поступком Муция Сцеволы, а не причина этого
впечатления; точно так же мысль: «нет ничего на земле
прекраснее человека», которая может пробудиться во
мне, котда я задумаюсь, глядя на изображение прекрас¬
ного лица, не причина того, что я восхищаюсь им, как
прекрасным,, а следствие того, что оно уже прежде нее,
независимо от нее кажется мне прекрасно. И потому,
если бы даже согласиться, что созерцание возвышенного
всегда ведет к идее бесконечного, то возвышенное, поро¬
ждающее такую мысль, а не порождаемое ею, должно
иметь причину своего действия на нас не в ней, а в чем-
нибудь другом. Но, рассматривая свое представление о
возвышенном предмете, мы открываем, 2) что очень
часто предмет кажется нам возвышен, не переставая в
то же время казаться далеко не беспредельным и оста¬
ваясь в решительной противоположности с идеею безгра¬
ничности. Так, Монблан или Казбек — возвышенный,
величественный предмет; но никто из нас не думает, в
противоречие собственным глазам, видеть в нем безгра¬
ничное или неизмеримо великое. Море кажется беспре¬
дельным, когда не видно берегов; но все эстетики утвер¬
ждают (и совершенно справедливо), что море кажется
гораздо величественнее, когда виден берег, нежели тогда,
когда берегов не видно. Вот факт, обнаруживающий, что
идея возвышенного не только не порождается идеею
69

безграничного, но даже может быть (и часто бывает) в
противоречии с нею, что условие безграничности может
быть невыгодно для впечатления, производимого возвы¬
шенным. Идем далее, пересматривая ряд величественных
явлений по мере возрастания эффекта, ими производи¬
мого на чувство возвышенного. Гроза — одно из
величественнейших явлений в природе; но необходимо
иметь слишком восторженное воображение, чтобы
видеть какую бы то ни было связь между грозою
и бесконечностью. Во время грозы мы восхищаемся,
думая при этом только о самой грозе. «Но во время
грозы человек чувствует собственную ничтожность
пред силами природы, силы природы кажутся ему
безмерно превышающими его силы». Что силы грозы
кажутся нам чрезвычайно превышающими наши соб¬
ственные силы, это правда; но если явление представ¬
ляется непреоборимым для человека, из этого еще не
следует, чтобы оно казалось нам неизмеримо, бесконечно
могущественным. Напротив, человек, смотря на грозу,
очень хорошо помнит, что она бессильна над землею, что
первый ничтожный холм непоколебимо отразит весь на¬
пор урагана, все удары молнии. Правда, удар молнии
может убить человека; но что ж из этого? не эта мысль
причиною, что гроза кажется мне величественною. Когда
я смотрю на то, как вертятся крылья ветряной мельницы,
я также очень хорошо знаю, что, задев меня, мельничное
крыло переломит меня, как щепку, я «сознаю ничтож¬
ность своих сил перед силою» мельничного крыла; а ме¬
жду тем едва ли в ком-нибудь взгляд на вертящуюся
мельницу возбуждал ощущение возвышенного. «Но здесь
не пробуждается во мне опасение за себя; я знаю, что
мельничное крыло не зацепит меня; во мне нет чувства
ужаса, какое пробуждается грозою». — Справедливо; но
этим говорится уже совершенно не то, что говорилось
прежде; этим говорится: «возвышенное есть ужасное,
грозное». Посмотрим на это определение «возвышенного
сил природы», которое в самом деле находим в эстетиках.
Ужасное очень часто бывает возвышенным, это правда; _
но не всегда оно бывает возвышенным: гремучая змея 40
ужаснее льва; но она отвратительно-ужасна, а не возвы¬
шенно-ужасна. Чувство ужаса может усиливать ощуще¬
ние возвышенного, но ужас и возвышенность — два совер-
70

шенно различных понятия. Идем, однако, далее по ряду
величественных явлений. В природе мы не видели ничего,
прямо говорящего о безграничности; против заключения,
выводимого отсюда, можно заметить, что «истинно воз¬
вышенное не в природе, а в самом человеке»; согласимся,
хотя и в природе много истинно возвышенного. Но поче¬
му же «возвышенна» кажется нам «безграничная» лю¬
бовь или порыв «всесокрушающего» гнева? Неужели по¬
тому, что сила этих стремлений «неодолима», «пробу¬
ждает идею бесконечного своею неодолимостью»? Если
так,* то гораздо неодолимее потребность спать: самый
страстный любовник едва ли может пробыть без сна чет¬
веро суток; гораздо неодолимее потребности «любить» 41
потребность есть и пить: это истинно безграничная по¬
требность, потому что нет человека, не признающего си¬
лы ее, между тем как о любви очень многие не имеют и
понятия; из-за этой потребности совершается гораздо
больше и гораздо труднейших подвигов, нежели от «все¬
сильного» могущества любви. Почему же мысль о еде
и питье не возвышенна, а идея любви возвышенна? Не¬
преоборимость не есть еще возвышенность; безгранич¬
ность и бесконечность вовсе не связаны с идеею величе¬
ственного.
Едва ли можно после этого разделять мысль, что
«возвышенное есть перевес идеи над формою», или что
«сущность возвышенного состоит в пробуждении идеи
бесконечного». В чем же состоит она? Очень простое
определение возвышенного будет, кажется, вполне обни¬
мать и достаточно объяснять все явления, относящиеся к
его области 42.
«Возвышенное есть то, что гораздо больше всего, с
чем сравнивается нами». — «Возвышенный предмет —
предмет, много превосходящий своим размером предме¬
ты, с которыми сравнивается нами; возвышенно явление,
которое гораздо сильнее других явлений, с которыми
сравнивается нами».
Монблан и Казбек — величественные горы, потому
что гораздо огромнее дюжинных гор и пригорков, кото¬
рые мы привыкли видеть; «величественный» лес в пять43
раз выше наших яблонь, акаций и в тысячу раз огромнее
наших садов и рощ. Волга гораздо шире Тверцы или
Клязьмы; гладкая площадь моря гораздо обширнее
а

площади прудов и маленьких озер, которые беспрестанно
попадаются путешественнику; волны моря гораздо выше
волн этих озер, потому буря на море возвышенное явле¬
ние, хотя бы никому не угрожала опасностью; свирепый
ветер во время грозы во сто раз сильнее обыкновенного
ветра, шум и рев его гораздо сильнее шума и свиста,
производимого обыкновенным крепким ветром; во время
грозы гораздо темнее, нежели в обыкновенное время,
темнота доходит до черноты; молния ослепительнее вся¬
кого света — все это делает грозу возвышенным явле¬
нием. Любовь гораздо сильнее наших ежедневных мелоч¬
ных расчетов и побуждений; гнев, ревность, всякая
вообще страсть также гораздо сильнее их — потому
страсть возвышенное явление. Юлий Цезарь, Отелло,
Дездемона, Офелия — возвышенные личности; потому
что Юлий Цезарь44, как полководец и государственный
человек, далеко выше всех полководцев и государствен¬
ных людей своего времени; Отелло любит и ревнует го¬
раздо сильнее дюжинных людей; Дездемона и Офелия
любят и страдают с такою полною преданностью, способ¬
ность к которой найдется далеко не во всякой женщине.
«Гораздо больше, гораздо сильнее» — вот отличительная
черта возвышенного.	>
Надобно прибавить, что вместо термина «возвышен¬
ное» (das Erhabene) было бы гораздо проще, характе¬
ристичнее и лучше говорить «великое» (das Grosse). Юлий
Цезарь, Марий не «возвышенные», а «великие» харак¬
теры. Нравственная возвышенность только один частный
род величия вообще.
Просмотрев лучшие курсы эстетики, легко убедиться,
что в нашем кратком обзоре подведены под принимаемое
нами понятие возвышенного или великого все его глав¬
ные видоизменения 45. Остается показать, как принимае¬
мое нами воззрение на сущность возвышенного относится
к подобным мыслям, высказанным в [курсах эстетики,
пользующихся ныне особенной известностью]4б.
О том, что «возвышенность» — следствие превосход¬
ства над окружающим, говорится у Канта [, у Гегеля, у
Фишера]47: «Мы сравниваем, — говорят они, — возвы¬
шенное в пространстве с окружающими его предметами;
для этого на возвышенном предмете должны быть легкие
подразделения, дающие возможность, сравнивая, счи¬
32

тать, во сколько раз он больше окружающих его пред¬
метов, во сколько раз, напр., гора больше дерева, расту¬
щего на ней. Счет так длинен, что, не дошедши до конца,
мы уже теряемся в нем; окончив его, должны опять на¬
чинать, потому что не могли сосчитать, и считаем опять
безуспешно. Таким образом, нам кажется, наконец, что
гора неизмеримо велика, бесконечно велика». — «Сравне¬
ние с окружающими предметами необходимо для того,
чтобы предмет казался возвышенным», — мысль очень
близкая к принимаемому нами воззрению на основной
признак возвышенного. Но обыкновенно она прилагается
только к возвышенному в пространстве, между тем как
ее должно одинаково проводить по всем [классам]48 воз¬
вышенного. Обыкновенно говорят: «возвышенное состоит
в превозможении идеи над формою, и это превозможение
на низших степенях возвышенного узнается сравнением
предмета по величине с окружающими предметами»; нам
кажется, что должно говорить: «превосходство великого
(или возвышенного) над мелким и дюжинным состоит в
гораздо большей величине (возвышенное в пространстве
или во времени) или в гораздо большей силе (возвышен¬
ное сил природы и возвышенное в человеке)». Из второ¬
степенного и частного признака возвышенности сравне¬
ние и превосходство по великости должно быть возведено
в главную и общую мысль при определении возвышен¬
ного.
Таким образом, принимаемое нами понятие возвы¬
шенного точно так же относится к обыкновенному опре¬
делению его, как наше понятие о сущности прекрасного
к прежнему взгляду, — в обоих случаях возводится на
степень общего и существенного начала то, что прежде
считалось частным и второстепенным признаком, было
закрываемо от внимания другими понятиями, которые
мы отбрасываем как побочные.
Вследствие изменения точки зрения и возвышенное,
подобно прекрасному, представляется нам как явление
более самостоятельное и, однако же, более близкое чело¬
веку, нежели представлялось. С тем вместе наше воз¬
зрение на сущность возвышенного признает его фактиче¬
скую реальность, между тем как обыкновенно49 полагают,
будто бы возвышенное в действительности только ка¬
жется возвышенным от вмешательства нашей фантазии,
расширяющей до безграничности объем или силу воз¬
вышенного предмета или явления. И действительно,
если возвышенное существенно есть бесконечное, то воз¬
вышенного нет в мире, доступном нашим чувствам и на¬
шему уму 50.
Но если по определениям прекрасного и возвышен¬
ного, нами принимаемым, прекрасному и возвышенному
придается независимость от фантазии, то, с другой сто¬
роны, этими определениями выставляется на первый план
отношение к человеку вообще и к его понятиям тех пред¬
метов и явлений, которые находит человек прекрасными
и возвышенными: прекрасное то, в чем мы видим жизнь
так, как мы понимаем и желаем ее, как она радует нас;
великое то, что гораздо выше предметов, с которыми
сравниваем его мы. Из обыкновенных [гегелевских]51
определений, напротив, по странному противоречию, сле¬
дует: прекрасное и великое вносятся в действительность
человеческим взглядом на вещи, создаются человеком 52,
но не имеют никакой связи с понятиями человека, с его
взглядом на вещи. Ясно также, что определениями пре¬
красного и возвышенного, которые кажутся нам справед¬
ливыми, разрушается непосредственная связь этих поня¬
тий, подчиняемых одно другому определениями:
«прекрасное есть равновесие идеи и образа», «возвышен¬
ное есть перевес идеи над образом». В самом деле, при¬
нимая определение «прекрасное есть жизнь», «возвышен¬
ное есть то, что гораздо больше всего близкого или по¬
добного», мы должны будем сказать, что прекрасное и
возвышенное — совершенно различные понятия, не под¬
чиненные друг другу и соподчиненные только одному
общему понятию, очень далекому от так называемых
эстетических понятий: «интересное».
Потому, если эстетика — наука о прекрасном по со¬
держанию, то она не имеет права говорить о возвышен¬
ном, как не имеет права говорить о добром, истинном
и т. д. Если же понимать под эстетикою науку
об искусстве, то, конечно, она должна говорить о
возвышенном, потому что возвышенное входит в область
искусства.
Но, говоря о возвышенном, до сих пор мы не каса¬
лись трагического, которое обыкновенно признают выс¬
шим, глубочайшим родом возвышенного.
71

Господствующие ныне в науке понятия о трагиче¬
ском 53 играют очень важную роль не только в эстетике,
но и во многих других науках (напр., в истории), даже
сливаются с обиходными понятиями о жизни 54. Поэтому
я считаю неизлишним довольно подробно изложить их,
чтобы дать основание своей критике. В изложении буду
я строго следовать Фишеру, которого эстетика ныне счи¬
тается наилучшею в Германии.
«Субъект по своей природе существо деятельное. Дей¬
ствуя, он переносит во внешний мир свою волю и тем
самым приходит в столкновение с законом необходимо¬
сти, владычествующим во внешнем мире. Но действие
субъекта необходимо запечатлено индивидуальною огра¬
ниченностью и потому нарушает абсолютное единство
объективной связи мира. Это оскорбление есть вина (die
Schuld) и отзывается в субъекте тем, что, связанный
узами единства, внешний мир весь как одно целое взвол-
новывается действием субъекта, и чрез это отдельный
поступок субъекта влечет за собою необозримый и непре-
дусмотримый ряд последствий, в которых субъект уже
не узнает своего поступка и своей воли; тем не менее он
должен признавать необходимую связь всех этих после¬
дующих явлений со своим поступком и чувствовать себя
в ответственности за них. Ответственность за то, чего не
хотел и что, однако, сделал он, имеет для субъекта по¬
следствием страдание, т. е. выражение противодействия
от нарушенного хода вещей во внешнем мире нарушив¬
шему их действию. Необходимость этого противодей¬
ствия и страдания усиливается тем, что угрожаемый
субъект предвидит последствия, предвидит зло себе, но
подвергается ему через те самые средства, которыми
хотел избежать его. Страдание может усилиться до поги¬
бели субъекта и его дела. Но дело субъекта погибает
только повидимому, погибает не совершенно: объектив¬
ный ряд последствий переживает погибель субъекта и,
мало-помалу сливаясь с всеобщим единством, очищается
от своей индивидуальной ограниченности, полученной от
субъекта. Если субъект, погибая, усвояет себе это созна¬
ние правдивости своего страдания и того, что дело его не
погибает, а очищается и торжествует его погибелью, то
примирение полно, и сам субъект просветленным обра¬
зом переживает себя в своем очищающемся и торже-
75

етвующем деле. Вее это движение называется судьбою,
или «трагическим». Трагическое бывает различных ро¬
дов. Первая форма его та, когда субъект является не
фактически, а только в возможности виновным и когда
поэтому сила, его губящая, является слепою силою при¬
роды, которая на отдельном субъекте, отличающемся
более внешним блеском богатства и т. п., нежели вну¬
тренними достоинствами, показывает пример, что инди¬
видуальное должно погибнуть потому, что оно индиви¬
дуальное. Погибель субъекта исходит здесь не от нрав¬
ственного закона, а от случая, который, однако, находит
Себе объяснение и оправдание в примиряющей мысли,
что смерть — всеобщая необходимость. В трагическом
простой вины (die einfache Schuid) возможность вины
переходит в действительную вину. Но вина лежит не в
необходимом объективном противоречии, а в какой-ни¬
будь запутанности, связанной с действием субъекта. Вина
эта нарушает в чем-нибудь нравственную целость мира.
Чрез нее страдают другие субъекты, и так как вина здесь
на одной стороне, то сначала кажется, что они страдают
невинно. Но в таком случае субъекты были бы чистым
объектом для другого субъекта, что противоречит значе¬
нию субъективности. Потому они должны открыть в себе
слабую сторону какою-нибудь ошибкою, находящеюся в
связи с их сильными сторонами, и погибать чрез эту
слабую сторону: страдание главного субъекта, как обрат¬
ная сторона его поступка, истекает силою оскорбленного
нравственного порядка из самой вины 55. Орудием нака¬
зания могут быть или оскорбленные субъекты, или сам
преступник, сознающий свою вину. Наконец, высшая
форма трагического — трагическое нравственного столк¬
новения. Общий нравственный закон дробится на част¬
ные требования, которые часто могут находиться в про¬
тивоположности между собою, так йто, удовлетворяя
одному, человек необходимо оскорбляет другое. Борьба
эта, истекающая из внутренней необходимости, а не из
случайностей, может оставаться внутреннею борьбою в
сердце одного человека. Такова борьба в сердце Анти¬
гоны у Софокла. Но как искусство олицетворяет все
в отдельных образах, то обыкновенно борьба двух тре¬
бований нравственного закона представляется в искус¬
стве борьбою двух лиц. Одно из двух противоречащих
76

стремлений справедливее и потому сильнее другого; оно!
сначала побеждает все, ему сопротивляющееся, и тем
самым становится уже несправедливо, подавляя справед¬
ливое право противоположного стремления. Теперь спра¬
ведливость — на стороне, которая сначала была побе¬
ждена, и стремление, в сущности более справедливое,
погибает под тяжестью собственной несправедливости от
ударов противоположного стремления, которое, будучи
оскорблено в своем праве, имеет за собою, в начале про¬
тиводействия, всю силу истины и справедливости, но,
побеждая, впадает само точно таким же образом в не¬
справедливость, влекущую за собою погибель или стра¬
дание. Прекрасно весь этот ход трагического развивается
в «Юлии Цезаре» Шекспира: Рим стремится к монархи¬
ческой форме правления; представителем этого стремле¬
ния является Юлий Цезарь; оно справедливее и потому
сильнее противоположного направления, стремящегося
сохранить издавна установившееся устройство Рима;
Юлий Цезарь побеждает Помпея. Но существующее
издавна также имеет право существовать [оно разру¬
шается Юлием Цезарем, и оскорбленная им законность
восстает против него в лице Брута]56. Цезарь погибает;
но заговорщики сами мучатся сознанием того, что Це¬
зарь, погибший от них, выше их 57, и сила, которой он
был представителем, воскресает в лице триумвиров. Брут
и Кассий погибают; но на гробе Брута Антоний и Окта¬
вий высказывают свое сожаление58 о нем. Так совер¬
шается, наконец, примирение противоположных стремле¬
ний, из которых каждое и справедливо и несправедливо
в своей [односторонности, постепенно сглаживающейся
падением их обоих]59; из борьбы и погибели возникает
единство и новая жизнь» 60.
Из этого изложения видно, что понятие трагического
в немецкой эстетике соединяется с понятием судьбы, так
что трагическая участь человека представляется обыкно¬
венно как «столкновение человека с судьбою», как след¬
ствие «вмешательства судьбы». Понятие судьбы обыкно¬
венно искажается в новых европейских книгах,
старающихся объяснить его нашими научными поня¬
тиями, даже связать с ними61; потому необходимо пред¬
ставить его во всей чистоте и наготе. Оно через это
избавится от несообразного смешения с понятиями науки,
п

в сущности ему противоречащими, и выкажет всю свою
неосновательность, которая прячется при новейших пе¬
ределках его на наши нравы. Живое и неподдельное
понятие о судьбе было у старинных греков (т. е. у гре¬
ков до появления у них философии) и до сих пор живет
у многих восточных народов62; оно господствует в рас¬
сказах Геродота, в греческих мифах, в индийских поэмах,
сказках «Тысячи и одной ночи» и проч. Что касается
позднейших превращений этого основного воззрения под
влиянием понятий о мире, доставленных наукою, эти
видоизменения мы считаем лишним исчислять и еще ме¬
нее находим нужды подвергать их особенной критике,
потому что все они, подобно понятию новейших эстети¬
ков о трагическом, представляясь следствием стремления
согласить непримиримое — фантастические представле¬
ния полудикого [человека] и научные понятия, — стра¬
ждут такою же несостоятельностью, как и понятие но¬
вейших эстетиков о трагическом: различие только то, что
натянутость соединения противоположных начал в пред¬
шествующих попытках сближения была очевиднее, не¬
жели в понятии о трагическом, которое составлено с
чрезвычайным диалектическим глубокомыслием. Поэтому
[находим ненужным] излагать все эти искаженные поня¬
тия о судьбе, считая достаточным показать, как угловато
виднеется первоначальная основа даже из-под последней
и искуснейшей диалектической одежды, которою облек¬
лась она в господствующем ныне эстетическом воззрении
на трагическое.
Вот как понимают ход жизни человеческой народы,
имеющие неподдельное понятие о судьбе: если я не буду
принимать никаких предосторожностей против несчастия,
я могу уцелеть, и почти всегда уцелею; но если я приму
предосторожности, я непременно погибну, и погибну
именно от того, в чем искал спасения. Я собираюсь в
дорогу и принимаю все предосторожности против не¬
счастий, могущих случиться [в пути]; между прочим,
зная, что не везде можно найти медицинские пособия,
беру с собою несколько флакончиков с нужнейшими ле¬
карствами и прячу их в боковой карман экипажа. Что
необходимо должно выйти из этого по понятиям старин¬
ных греков? То, что экипаж мой опрокидывается в до¬
роге, флакончики летят из кармана; опрокидываясь сам,
78

я попадаю виском на один из флакончиков, раздавливаю
его, осколок стекла врезывается в мой висок, и я уми¬
раю. Если бы не взято было мною предосторожностей,
не было бы мне никакой беды; но я хотел принять меры
против несчастия и погиб от того самого, в чем искал
безопасности. Подобный взгляд на человеческую жизнь
так мало подходит к нашим понятиям, что имеет для нас
интерес только фантастического; трагедия, основанная
на идее восточной или старинной греческой судьбы, для
нас будет иметь значение сказки, обезображенной пере¬
делкою. А между тем все представленное нами изложе¬
ние понятий о трагическом в немецкой эстетике есть
только опыт привести понятие о судьбе в согласие с по¬
нятиями современной науки 63. Это введение понятия о
судьбе в науку посредством эстетического воззрения на
сущность трагического было сделано с чрезвычайным
глубокомыслием, свидетельствующим о великой силе
умов, трудившихся над примирением чуждых науке воз¬
зрений на жизнь с понятиями науки; но эта глубоко¬
мысленная попытка служит решительным доказатель¬
ством того, что подобные стремления никогда не могут
быть успешны: наука может только объяснить происхо-
. ждение фантастических мнений полудикого человека, но
не примирить их с истиною 64. Понятие о судьбе роди¬
лось и развилось следующим образом 65.
Одно из действий образованности на человека со¬
стоит в том, что она, расширяя круг его зрения, дает ему
возможность понимать в истинном смысле явления, не
сходные с ближайшими к нему, которые одни только
кажутся удобопонятными для необразованного ума, не
постигающего явлений, чуждых непосредственной сфере
его жизненных отправлений. Наука дает человеку поня¬
тие о том, что [деятельность неорганической природы и
жизнь растений совершенно отличны от человеческой
жизни, что и жизнь животных не совсем одинакова с
ней]66. Дикарь или полудикий человек не представляет
себе жизни иной, как та, которую знает он непосред¬
ственно, как человеческую жизнь; ему кажется, что де¬
рево говорит, чувствует, наслаждается и страдает, по¬
добно человеку; что животные действуют [во всем] так
же сознательно, как человек, [что они даже умеют гово¬
рить на человеческом языке и не говорят на нем]67
79

только потому, что хитры и надеются выиграть молча¬
нием больше, нежели разговорами. Точно так же он
воображает себе жизнь реки, скалы: скала — это окаме¬
невший богатырь, сохранивший чувства и мысль; река —
это наяда, русалка, водяной. Землетрясения Сицилии
происходят оттого, что гигант, заваленный этим остро¬
вом, старается сбросить тяжесть, которая лежит на его
членах. Во всей природе видит дикарь человекоподобную
жизнь, все явления природы производит от сознательного
действия человекообразных существ. Как он очеловечи¬
вает ветер, холод, жар (припомним нашу сказку о том,
как спорили мужик-ветер, мужик-мороз, мужик-солнце,
кто из них сильнее), болезни (рассказы о холере, о две¬
надцати сестрах-лихорадках, о цынге; последний —
между шпицбергенскими промышленниками), точно так
же очеловечивает он и силу случая. Приписывать его
действия произволу человекообразного существа еще
легче, нежели объяснять подобным образом другие явле¬
ния природы и жизни, потому что именно действия слу¬
чая скорее, нежели явления других сил, могут пробудить
мысль о капризе, произволе, о всех тех качествах, кото¬
рые составляют принадлежность человеческой личности.
Посмотрим же, каким образом из воззрения на слу-.
чай как на дело человекообразного существа разви¬
ваются все качества, приписываемые судьбе дикими и
полудикими народами. Чем важнее дело, задуманное
человеком, тем больше нужно условий, чтобы оно испол¬
нилось именно так, как задумано; почти никогда все
условия не встретятся так, как человек рассчитывал, и
потому почти никогда важное дело не делается именно
так, как предполагал человек. Эта случайность, расстраи¬
вающая наши планы, кажется полудикому человеку,
как мы сказали, делом человекообразного существа,
судьбы; из этого основного характера, замечаемого
в случае, или судьбе, сами собою следуют все качества,
придаваемые судьбе современными дикарями, очень мно¬
гими восточными народами и старинными греками. Ясно,
что самые важные дела именно и служат игралищем
судьбы (потому, как мы сказали, что чем важнее дело,
тем от большего числа условий оно зависит, и следова¬
тельно, тем обширнее в нем поле для случайностей);
идем далее. Случай уничтожает наши расчеты — значит,
80

судьба любит уничтожать наши расчеты, любит по¬
смеяться над человеком и его расчетами; случай невоз¬
можно предусмотреть [и] невозможно сказать, почему
случилось так, а не иначе, — следовательно, судьба
капризна, своенравна; случай часто пагубен для чело¬
века — следовательно, судьба любит вредить человеку,
судьба зла; и в самом деле у греков судьба — человеко¬
ненавистница; злой и сильный человек любит вредить
именно самым лучшим, самым умным, самым счастли¬
вым людям — их преимущественно любит губить и
судьба; злобный, капризный и очень сильный человек
любит выказывать свое могущество, говоря наперед тому,
кого хочет уничтожить: «я хочу сделать с тобою вот что;
попробуй бороться со мною», — так и судьба объявляет
вперед свои решения, чтобы иметь злую радость доказать
нам наше бессилие перед нею и посмеяться над нашими
слабыми, безуспешными попытками бороться с нею,
избежать ее. Странными кажутся нам теперь подобные
мнения. Но посмотрим, как они отразились в эстетиче¬
ской теории трагического.
Она говорит: свободное действие человека возму¬
щает естественный ход природы; природа и ее законы
восстают против оскорбителя своих прав; следствием
этого бывают страдание и погибель действующего лица,
если действие было так могущественно, что вызванное
им противодействие было серьезно: «поэтому все великое
подлежит трагической участи». Природа68 здесь пред¬
ставляется живым существом, чрезвычайно раздражи¬
тельным, чрезвычайно щекотливым насчет своей не¬
прикосновенности. Неужели в самом деле природа
оскорбляется? неужели в самом деле природа мстит?
Нет; она продолжает вечно действовать по своим
законам, она не знает о человеке и его делах, о его
счастии и его погибели; ее законы могут иметь и часто
имеют пагубное для человека и его дед действие; но на
них же опирается всякое человеческое действие. При¬
рода бесстрастна к человеку; она не враг и не друг ему:
она — то удобное, то неудобное поприще для его дея¬
тельности 69. В том нет сомнения, что всякое важное дело
человека требует сильной борьбы с природою или с дру¬
гими людьми; но почему это так? Потому только, что,
как бы ни было само по себе важно дело, мы привыкли
6 Н. Г. Чернышевский, т. I 81

не считать его важным, если оно совершается без силь¬
ной борьбы. Так, дыхание важнее всего в жизни чело¬
века; но мы не обращаем и внимания на него, потому что
ему обыкновенно не противостоят никакие препятствия;
для дикаря, питающегося даром ему достающимися пло¬
дами хлебного дерева, и для европейца, которому хлеб до¬
стается только через тяжелую работу земледелия, пища
одинаково важна; но собирание плодов хлебного дере¬
ва — «не важное» дело, потому что оно легко; «важно»
земледелие, потому что оно тяжело. Итак, не все важные
по существенному значению своему дела требуют
борьбы; но мы привыкли называть важными только те
из важных в сущности дел, которые трудны. Много есть
драгоценных вещей, которые не имеют никакой цены,
потому что достаются даром, напр., вода и солнечный
свет; и много есть очень важных дел, которым не при¬
дается никакой важности, потому только, что они
делаются легко. Но согласимся с обыкновенною фразео-
логиею; пусть важны будут только те дела, которые тре¬
буют тяжелой борьбы. Неужели эта борьба всегда тра¬
гична? Вовсе нет; иногда трагична, иногда не трагична,
как случится. Мореходец борется с морем, бурями, под¬
водными скалами; тяжело его поприще; но разве необ¬
ходимо этому поприщу быть трагичным? На один ко¬
рабль, который будет разбит бурею о подводные скалы,
приходится сотня кораблей, которые невредимы дости¬
гают гавани. Пусть всегда нужна борьба; но не всегда
борьба бывает несчастна. А счастливая борьба, как бы
ни была она тяжела, — не страдание, а наслаждение, не
трагична, а только драматична. И не правда ли, что если
приняты все нужные предосторожности, то почти всегда
дело кончается счастливо? Где же необходимость траги¬
ческого в природе? Трагическое в борьбе с природою —
случайность. Этим одним разрушается теория, видящая
в нем «закон вселенной». — «Но общество? но другие
люди? разве не должен выдержать с ними тяжелую
борьбу всякий великий человек?» Опять надобно сказать,
что не всегда сопряжены с тяжелою борьбою великие
события в истории, но что мы, по злоупотреблению языка,
привыкли называть великими событиями только те, ко¬
торые были сопряжены с тяжелою борьбою. Крещение
франков было великим событием; но где же при нем
82

тяжелая борьба? Не было тяжелой борьбы и при креще¬
нии русских. Трагична ли судьба великих людей? Иногда
трагична, иногда не трагична, как и участь мелких людей;
необходимости тут нет никакой. И даже надобно вообще
сказать, что участь великих людей обыкновенно бывает
легче участи незамечательных людей; впрочем, опять не
от особенного расположения судьбы к замечательным
или нерасположения к незамечательным людям, а про¬
сто по.тому, что у первых больше сил, ума, энергии, что
другие люди больше питают к ним уважения, сочувствия,
скорее' готовы содействовать им. Если в людях есть
наклонность завидовать чужому величию, то еще больше
в них наклонности уважать величие; общество будет
благоговеть перед великим человеком, если нет особен¬
ных, случайных причин обществу считать его вредным
для себя. Трагична или не трагична судьба великого че¬
ловека, зависит от обстоятельств; и в истории менее
можно встретить великих людей, участь которых была
трагична, нежели таких, в жизни которых много было
драматизма, но не было трагичности. Крез, Помпей,
Юлий Цезарь имели трагическую судьбу; но Нума Пом-
пилий, Марий, Сулла, Август окончили свое поприще
очень счастливо. Что можно найти трагического в судьбе
Карла Великого, Петра Великого, Фридриха II, в жизни
Лютера, Вольтера, [самого Гегеля?]70. Борьбы в жизни
этих людей было много; но, говоря вообще, надобно со¬
знаться, что удача и счастие были на их стороне. А если
Сервантес умер в нищете, то разве не умирают в ни¬
щете тысячи незамечательных людей, которые могли
бы не менее Сервантеса рассчитывать на счастливую раз¬
вязку в жизни и по своей незначительности вовсе не
могли подлежать закону трагизма? Случайности жизни
безразлично поражают замечательных и незамечатель¬
ных людей, безразлично благоприятствуют тем и дру¬
гим. Но продолжаем наш обзор и от общего понятия
6 трагическом переходим к трагическому «простой
вины».
«В характере великого человека, — говорит господ¬
ствующая эстетическая теория, — всегда есть слабая сто¬
рона; в действовании замечательного человека есть
всегда что-нибудь ошибочное или преступное. Эта сла¬
бость, проступок, преступление губят его. А между тем
.	83

они необходимо лежат в глубине его характера, так что
великий человек гибнет от того же самого, в чем. источ¬
ник его величия». Не подвержено никакому сомнению,
что часто бывает это на самом деле: бесконечные войны
возвысили Наполеона; они же и низвергли его; почти то
же было и с Людовиком XIV. Но не всегда бывает так.
Часто великий человек погибает без всякой вины с
своей стороны. Так погиб Генрих IV, и с ним вместе пал
Сюлли 71. До некоторой степени это безвинное падение
находим и в трагедиях, несмотря на то, что авторы их
бывали связаны своими понятиями: неужели Дездемона
была в самом деле причиною своей погибели? Всякий
видит, что одни гнусные хитрости Яго погубили ее. Не¬
ужели Ромео и Джульетта сами были причиною своей
погибели? Конечно, если мы захотим непременно в ка¬
ждом погибающем видеть преступника, то можем обви¬
нять всех: Дездемона виновата тем, что была невинна
душою и, следовательно, не могла предвидеть клеветы;
Ромео и Джульетта виноваты тем, что любят друг
друга 72. Мысль видеть в каждом погибающем винова¬
того — мысль натянутая и жестокая. Связь ее с идеею
греческой судьбы и различными ее видоизменениями
очень ясна. Здесь можно указать на одну сторону этой
связи: по греческим понятиям о судьбе, в погибели своей
бывает всегда виноват сам человек; если бы он поступил
иначе, его не постигла бы погибель.
Другой род трагического — трагическое нравствен¬
ного столкновения — эстетика выводит из той же мысли,
только взятой наоборот: в трагическом простой вины
основанием трагической судьбы считают мнимую истину,
что каждое бедствие, и особенно величайшее из бед¬
ствий — погибель, есть следствие преступления; в тра¬
гическом нравственного столкновения [основываются
эстетики гегелевской школы на]73 мысли, что за престу¬
плением всегда следует наказание преступника или по¬
гибелью или мучениями его собственной совести. И эта
мысль явным образом ведет свое начало от предания
о фуриях, бичующих преступника. Само собою разу¬
меется, что в ней под преступлениями разумеются не в
частности уголовные преступления, которые всегда нака¬
зываются государственными законами, а вообще нрав¬
84

ственные преступления, которые могут быть наказаны
только или стечением обстоятельств, или общественным
мнением, или совестью самого преступника.
Что касается до наказания посредством стечения об¬
стоятельств, то мы уже давно подсмеиваемся над старин¬
ными романами, в которых «всегда под конец торжество¬
вала добродетель и наказывался порок» 74. Однако [мно¬
гим] романистам и [всем авторам трактатов об эстетике]75
непременно хочется, чтобы порок и преступление нака¬
зывались на земле. И вот явилась теория, утверждаю¬
щая, что они всегда наказываются общественным мне¬
нием и угрызениями совести. Но и это бывает не всегда.
Что касается до общественного мнения, то оно пре¬
следует далеко не все76 нравственные преступления.
А если голос общества не пробуждает ежеминутно на¬
шей совести, то в самой большей части случаев она и не
проснется в нас, или, проснувшись, очень скоро заснет.
Всякий образованный человек понимает, как смешно
смотреть на мир теми глазами, какими смотрели греки
геродотовских времен; всякий ныне очень хорошо пони¬
мает, что в страдании и погибели великих людей нет ни¬
чего необходимого; что не всякий гибнущий человек гиб¬
нет за свои преступления, что не всякий преступник по¬
гибает; что не всякое преступление наказывается судом
общественного мнения и проч.77 Потому нельзя не ска¬
зать, что трагическое не всегда пробуждает в нас идею
необходимости и что вовсе не в идее необходимости
основание действия его на человека и [не в ней]78 сущ¬
ность его. В чем же сущность трагического?
Трагическое есть страдание или погибель человека —
этого совершенно достаточно, чтобы исполнить нас ужа¬
сом и состраданием, хотя бы в этом страдании, в этой
погибели и не проявлялась никакая «бесконечно могу¬
щественная и неотразимая сила». Случай или необходи¬
мость — причина страдания и погибели человека, — все
равно, страдание и погибель ужасны. Нам говорят:
«чисто случайная погибель — нелепость в трагедии»,—
в трагедиях, писанных авторами, может быть; в действи¬
тельной жизни — нет. В поэзии автор считает необходи¬
мою обязанностью «выводить развязку из самой за-;
вязки»; в жизни развязка часто совершенно случайна,,
и трагическая участь может быть совершенно случайною,
85

ие переставая быть трагическою. Мы согласны, что тра-<
гична участь Макбета и леди Макбет, необходимо выте¬
кающая из их положения и дел. Но неужели не трагична
участь Густава-Адольфа, который погиб совершенно слу¬
чайно в битве под Люценом, на пути торжества и побед?
Определение:
трагическое есть ужасное в человеческой жизни,
кажется, будет совершенно полным определением траги¬
ческого в жизни и в искусстве. Правда, что большая
часть произведений искусства дает право прибавить^
«ужасное, постигающее человека, более или менее неиз¬
бежно»; но, во-первых, сомнительно, до какой степени
справедливо поступает искусство, представляя это ужас¬
ное почти всегда неизбежным, когда в самой действи¬
тельности оно бывает большею частию вовсе не неиз¬
бежно, а чисто случайно79; во-вторых, кажется, что очень
часто только по привычке доискиваться во всяком вели¬
ком произведении искусства «необходимого сцепления
обстоятельств», «необходимого развития действия из
сущности самого действия» мы находим, с грехом по¬
полам, «необходимость в ходе событий» и там, где ее
вовсе нет, например, в большей части Трагедий
Шекспира 80.
С господствующим определением комического — «ко¬
мическое есть перевес образа над идеею», иначе сказать:
внутренняя пустота и ничтожность, прикрывающаяся
внешностью, имеющею притязание на содержание и
реальное значение, нельзя не согласиться; но вместе с
тем надобно сказать, что [Фишер, автор наилучшей эсте¬
тики в Германии, слишком ограничил]81 понятие коми¬
ческого, противополагая его, для сохранения [гегелев¬
ского] 82 диалектического метода развития понятий,
только понятию возвышенного. Комическое мелочное и
комическое глупое или тупоумное, конечно, противопо¬
ложно возвышенному; но комическое уродливое, коми¬
ческое безобразное противоположно прекрасному, а не
возвышенному. Возвышенное, по изложению самого Фи¬
шера, может быть безобразным; каким же образом ко¬
мическое безобразное противоположно возвышенному,
когда они различны между собою не сущностью, а сте¬
пенью, не качеством, а количеством, когда безобразное
86

мелочное принадлежит к комическому, безобразное
огромное или страшное принадлежит к возвышенному? —
Что безобразное противоположно прекрасному, ясно
само по себе.
Окончив разбор понятий о сущности 83 прекрасного и
возвышенного, должно теперь перейти к разбору господ¬
ствующих взглядов на различные способы осуществле¬
ния идеи прекрасного.
Здесь-то, кажется, сильнее всего выказывается важ¬
ность основных понятий, анализ которых занял так много
страниц в этом очерке: отступление от господствующего
взгляда на сущность того, что служит главнейшим содер¬
жанием искусства, необходимо ведет к изменению поня¬
тий и о самой сущности искусства. Господствующая ныне
система эстетики совершенно справедливо различает три
формы существования прекрасного, под которым пони¬
маются в ней, как его видоизменения, также возвышен^
ное и комическое. (МьГ будем говорить только о прекрас¬
ном 84 потому, что было бы утомительно повторять три
раза одно и то же: все, что говорится в господствующей
ныне эстетике о прекрасном, совершенно прилагается в
ней к его видоизменениям; точно так же наша критика
господствующих понятий о различных формах прекрас¬
ного и наши собственные понятия об отношении прекрас¬
ного в искусстве к прекрасному в действительности
вполне прилагаются и ко всем остальным элементам, вхо¬
дящим в содержание искусства, а в числе их к возвы¬
шенному и комическому.)
Три различные формы, в которых существует пре¬
красное, следующие: прекрасное в действительности (или
в природе) [как выражается гегелевская школа]85, пре¬
красное в фантазии и прекрасное в искусстве (в[действи¬
тельном бытии]86, придаваемом ему творческою фанта¬
зиек» человека). Первый из основных вопросов, здесь
встречающихся, — вопрос об отношении прекрасного в
действительности к прекрасному в фантазии и в искус¬
стве. [Гегелевская эстетика]87 решает его так: прекрасное
в объективной действительности имеет недостатки, унич¬
тожающие красоту его, и наша фантазия поэтому при¬
нуждена прекрасное, находимое в объективной действи¬
тельности, переделывать для того, чтобы, освободив его
от недостатков, неразлучных с реальным его существова-
87

нием, сделать его истинно прекрасным. Фишер полнее и
резче других эстетиков входит в анализ недостатков
объективного прекрасного. Потому его анализ и должно
подвергнуть критике. Для избежания упрека в том, что
преднамеренно смягчил я недостатки, выставляемые ъа
вид немецкими эстетиками в объективном прекрасном, я
должен буквально привести здесь фишерову критику
прекрасного в действительности (Aesthetik, II Theil,
Seite 299 und folg.).
Внутренняя несостоятельность всей объективной формы суще¬
ствования прекрасного открывается в том, что красота находится
в чрезвычайно шатком отношении к целям исторического движения
даже и на том поприще, где она кажется наиболее обеспеченною
(т. е. в человеке; исторические события часто уничтожают много
прекрасного; например, говорит Фишер, реформация уничтожила
веселую привольность и пестрое разнообразие немецкой жизни
XIII—XV столетий). Но вообще очевидно, что предполагаемая в
§ 234 благосклонность случая редко им^рт место в действительно¬
сти (§ 234 говорит: для бытия красоты необходимо, чтобы при
осуществлении прекрасного не было вмешательства вредных слу¬
чайностей (der storende Zufall). Сущность случайности состоит
в том, что она может быть и не быть, или быть иначе; следственно,
вредная случайность может иногда и не быть в предмете. Потому
кажется, что вместе с безобразными индивидуумами должны быть
и истинно прекрасные). Кроме того, именно по самой живости
(Lebendigkeit), составляющей неотъемлемое преимущество прекрас¬
ного в действительности, красота его мимолетна; основание этой
мимолетности в том, что прекрасное в действительности возникает
не из стремления к прекрасному; оно возникает и существует по
общему стремлению природы к жизни, при осуществлении которого
появляется только вследствие случайных обстоятельств, а не как
что-нибудь преднамеренное (alles Naturschone nicht gewollt ist)...
Проблески прекрасного редки в истории; редко вполне прекрасное
и в природе вообще. В известном’ своем письме Рафаэль, живший
в стране красоты, жалуется на carestia di belle donne *; и не часто
встречаются в Риме такие модели, какова была Виттория из Аль¬
бано во время Румора. «Последнее создание все выше и выше стре¬
мящейся природы — прекрасный человек. Правда, редко создает
она его, потому что слишком много условий, противодействующих
ее идеям» (Гете). Все живущее имеет множество врагов. Борьба
с ними может быть возвышенною или комическою; но редки сл^аи,
когда безобразное переходит в комическое или возвышенное. Мы
стоим среди жизни и ее бесконечно разнообразных отношений. По¬
тому прекрасное в природе живо; но, находясь среди неисчислимо
разнообразных отношений, оно подвергается столкновениям, порче
со всех сторон; потому что природа заботится о всей массе пред-
* Недостаток красивых женщин. — Ред.
88

метов, а не об одном отдельном предмете, ей нужно сохранение,
а не собственно красота. Если так, то для природы нет потребности
поддерживать прекрасным и то немногое прекрасное, которое она
случайно производит: жизнь стремится вперед, не заботясь о по¬
гибели образа, или сохрайяет его только искаженным. «Природа
борется из-за жизни и бытия, из-за сохранения и размножения сво¬
их произведений, не заботясь о их красоте или безобразии. Форма,
от рождения предназначенная быть прекрасною, может случаем
повредиться в какой-нибудь части; тотчас же страдают от этого и
другие части; потому что природе тогда бывают нужны силы для
восстановления поврежденной части, и она отнимает их у других
частей, что необходимо вредит их развитию. Существо становится
уже не таким, каким должно было быть, а таким, каким может
быть» (Гете, в примеч. к Дидро). Заметно или незаметно, повре¬
ждения повторяются и увеличиваются, пока все существо разру¬
шится. Мимолетность, непрочность — скорбная участь всего пре¬
красного в природе. Не только прекрасное освещение пейзажа, но
и цветущая пора органической жизни — одно мгновение. «Говоря
строго, можно сказать, что только в продолжение одного мгновения
прекрасен прекрасный человек». «Чрезвычайно непродолжителен
период времени, в течение которого человеческое тело может на¬
зваться прекрасным» (Гете). Правда, из увядшей красоты юности
развивается высшая красота — красота характера, которую воззре¬
ние замечает в чертах физиономии и в поступках. Но и эта красота
мимолетна; потому что характер заботится о нравственных целях,
а не о красоте фигуры и движений при их достижении... В одно
время личность бывает исполнена сознанием своей нравственной
цели, является так, как есть, прекрасною в глубочайшем смысле
слова; но в другое время человек занят бывает чем-нибудь имею¬
щим только посредственную связь с целью жизни его, и при этом
истинное содержание характера не проявляется в выражении лица;
иногда человек бывает занят делом, возлагаемым на него только
житейскою или жизненною необходимостью, и при этом всякое выс¬
шее выражение погребено под равнодушием или скукою, неохотою.
Так бывает и во всех сферах природы, принадлежат ли они или нет
к нравственной области... Эта группа сражающихся воинов распо¬
лагается и движется, как будто бы воспламененная духом Марса;
но через минуту она рассыпалась, движения перестали быть пре¬
красны, лучшие люди лежат ранены или убиты: эти воины не
tableau vivant *, они думают о битве, а не о том, чтоб их битва
имела прекрасный вид. Непреднамеренность (das Nichtgewolltsein) —
сущность всего прекрасного в природе; она лежит в его сущности
до такой степени, что на нас чрезвычайно неприятно действует,
если мы замечаем в сфере реального прекрасного какой бы то
ни было преднамеренный расчет именно на красоту. Красота, со¬
знающая свою красоту и занимающаяся ею, учащаяся перед.зерка¬
лом быть прекрасною, суетна, т. е. ничтожна. Аффектация красоты
в действительно существующем — совершенная противоположность
истинной грации... Случайность, непреднамеренность красоты, ее
незнание о самой себе—зерно смерти, но и прелесть прекрасного
* Живая картина. — Ред.
89

в действительности; так что в сознательной сфере прекрасное исче¬
зает в ту минуту, как узнает о своей красоте, начинает любоваться
на нее. Наивность простого человека погибает, как скоро касается
до него цивилизация; народные песий исчезают, когда обращают
на них внимание, начинают собирать их; живописный костюм полу¬
диких народов перестает им нравиться, когда они видят кокетливый
фрак живописца, пришедшего изучать их; если цивилизация, пре¬
льстившись живописным нарядом, хочет сохранить его, он уже обра¬
тился в маску, и народ покидает его.
Но благоприятность случая не только редка и мимолетна, —
она вообще должна считаться благоприятностью только относитель¬
ною: вредная, искажающая случайность всегда оказывается в при¬
роде не вполне побежденною, если мы отбросим светлую маску,
накидываемую отдаленностью места и времени на восприятие (Wahr-
nehmung) прекрасного в природе, и строже всмотримся в предмет;
искажающая случайность вносит в прекрасную, повидимому, груп¬
пировку нескольких предметов много такого, что вредит ее полной
красоте; мало того, эта вредящая случайность вторгается и в от¬
дельный предмет, который казался нам сначала вполне прекрасен,
и мы видим, что ничто не изъято от ее владычества. Если мы сна¬
чала не замечали недостатков, это проистекало из другой благо¬
приятности случая — из счастливого расположения нашего духа,
которое делало субъект способным видеть предмет с точки зрения
чистой формы. Ближайшим образом такое расположение духа воз¬
буждает в нас самый предмет своею относительною чистотою от
искажающего случая.
Надобно только ближе посмотреть на прекрасное в действи¬
тельности, чтобы убедиться, что оно не истинно прекрасно: тогда
будет ясно, что мы до сих пор только скрывали от себя очевидную
истину. Эта истина — необходимое и повсеместное владычество
искажающего случая. Не мы должны доказывать, что оно прости¬
рается решительно на все, а нуждалась бы в доказательствах проти¬
воположная мысль, нуждалось бы в доказательствах мнение, что,
при бесконечно-разнообразном и тесном сцеплении всего в мире,
какой бы то ни было отдельный предмет может сохраниться в це¬
лости от всех препятствий, помех, искажающих столкновений. Мы
должны только исследовать, откуда происходит обольщение, гово¬
рящее нашим чувствам, будто бы иные предметы составляют
исключение из общего закона подвластности искажающему случаю;
это мы сделаем впоследствии; а теперь покажем только, что види¬
мые исключения из общего правила действительно составляют
обольщение, призрак (ein Schein). Некоторые прекрасные предметы
составляют соединение многих предметов; в этом случае, всматри¬
ваясь внимательнее, мы всегда найдем, во-первых, что мы видим эти
предметы в такой связи, в таком соотношении только потому, что
случайно стали на известное место, случайно смотрим на них с из¬
вестной точки зрения. Особенно прилагается это к ландшафтам: их
равнины, горы, деревья ничего не знают друг о друге; им не может
вздуматься соединиться в живописное целое; в стройных очерках
и красках мы их видим только потому, что сами стоим на том, а не
на другом месте. Но и с этой благоприятной точки зрения мы
найдем здесь кустарник, там холм, нарушающий гармонию; тут
SO

недостаток возвышения, там — тени; и мы должны будем сознаться,
что внутренний глаз переделывал, дополнял, исправлял ландшафт.
То же самое бывает и с движущеюся, действующею группою живых
существ. Иногда сцена может быть и в самом деле полна значения
и выражения, но в ней группы, существенно связанные, разделены
пространством; внутренний глаз опять уничтожает его, сближает
связанное, выбрасывает ненужное, лишнее. Другие предметы пре¬
красны в отдельности. Тогда чмы отказываемся от красоты обста¬
новки, выпускаем обстановку из самого воззрения, совершаем акт
отделения предметов от обстановки, большею частью бессозна¬
тельно и безнамеренно; когда красавица входит в общество, наши
глаза устремляются исключительно на нее, мы забываем о других
лицах. Но и в том и в другом случае, в отдельном ли предмете мы
находим красоту, или в сгруппировке предметов, следствие будет
одно и то же, если мы строже рассмотрим красоту. На поверхно¬
сти прекрасного предмета мы откроем то же, что в прекрасной
сгруппировке предметов: между прекрасными частями найдутся
непрекрасные, и найдутся они в каждом предмете, как бы ни благо¬
приятствовала ему счастливая случайность. Хорошо еще, что наш
глаз— не микроскоп, и простое зрение уже идеализирует предметы;
иначе грязь и инфузории в чистейшей воде, нечистоты на нежней¬
шей коже разрушали бы для нас всякую красоту. Мы видим только
при известной степени отдаления. А отдаленность идеализирует
уже сама по себе. Опа не только скрывает нечистоту поверхности,
но и вообще сглаживает подробности состава тел, приковывающие
их к земле, отнимает пошлую ясность, точность, считающую пес¬
чинки, ставящую [всякую мелочь в счет]88. Так уже самый процесс
зрения берет на себя часть труда возведения предмета к чистой
форме. Отдаленность во времени действует так же, как отдален¬
ность в пространстве: история и воспоминание передают нам не все
мелкие подробности о великом человеке или великом событии; они
умалчивают о мелких, второстепенных мотивах великого явления,
о его слабых сторонах; они умалчивают о том, сколько времени
в жизни великих людей было потрачено на одеванье и раздеванье,
еду, питье, насморк и т. п. Но мало того, что чрез это скрывается
от нас мелочное и мешающее красоте; при внимательном рассмо¬
трении даже в прекраснейшем, повидимому, предмете мы ясно
замечаем очень много важных и неважных недостатков. Если бы,
напр., в человеческой фигуре и не было отпечатлено никаких иска¬
жающих случайностей на поверхности, то в основных формах не¬
пременно замечается нами какое-нибудь нарушение пропорцио¬
нальности. Это ясно будет, как только мы взглянем на гипсовую
модель, в точности снятую с действительного лица. Румор в преди¬
словии к своим «Итальянским исследованиям» чрезвычайно пере¬
путал все относящиеся сюда понятия: он хочет обличить ложность
фальшивого идеализма в искусстве, стремящегося улучшать при¬
роду в ее чистых и постоянных формах; он справедливо говорит
против подобного идеализма, что искусство не может переделывать
неизменных форм природы, которые даются ему природою необхо¬
димо и неизменно. Но вопрос в том, находятся ли в действитель¬
ности в совершенно чистом развитии основные, ненарушимые для
искусства формы природы. Румор отвечает на это, что «природа
91

не отдельный предмет, представляющийся нам под владычеством
случая, а совокупность всех живых форм, совокупность всего про¬
изведенного природою, или, лучше сказать, сама производящая
сила», — ей должен предаться художник, не довольствуясь отдель¬
ными моделями. Это совершенно справедливо. Но Румор впадает
потом в натурализм, который хочет преследовать, как и ложный
идеализм: его положение, что «природа наилучшим образом выра¬
жает все своими формами», становится опасным, когда он прила¬
гает его к отдельному явлению, и, противореча тому, что сам сказал
выше, утверждает, будто бы в действительности бывают «совер¬
шенные модели», как, напр., Виттория из Альбано, которая была «пре¬
краснее всех созданий искусства в Риме, красота которой была
недосягаема для художников». Мы твердо убеждены, что ни один
из художников, бравших ее моделью, не мог перенести в свое про¬
изведение всех ее форм в том виде, в каком находил, потому что
Виттория была отдельная красавица, а индивидуум не может быть
абсолютным; этим дело решается, более мы не хотим и говорить
о вопросе, который предлагает Румор. Если даже согласимся, что
в Виттории были совершенны все основные формы, то кровь, теп¬
лота, процесс жизни с искажающими красоту подробностями, следы
которых остаются на коже, все эти подробности были бы доста¬
точны, чтобы поставить живое существо, о котором говорит Румор,
несравненно ниже тех высоких произведений искусства, которые
имеют только воображаемую кровь, теплоту, процесс жизни на
коже и т. д.
Итак, предмет, принадлежащий к редким явлениям красоты,
как показывает ближайшее рассмотрение, не истинно прекрасен,
а только ближе других к прекрасному, свободнее от искажающих
случайностей s9.
Прежде нежели подвергнем критике отдельные
упреки, делаемые прекрасному в действительности,
смело можно сказать, что оно истинно прекрасно и вполне
удовлетворяет здорового человека, несмотря на все свои
недостатки, как бы ни были они велики. Конечно, празд¬
ная фантазия может о всем говорить: «здесь это не так,
этого недостает, это лишнее»; но такое развитие фанта¬
зии, не довольствующейся ничем, надобно признать бо¬
лезненным явлением. Здоровый человек встречает в дей¬
ствительности очень много таких предметов и явлений,
смотря на которые не приходит ему в голову желать,
чтобы они были не так, как есть, или были лучше. Мне¬
ние, будто человеку непременно нужно «совершен¬
ство», — мнение фантастическое, если под «совершен¬
ством» понимать такой вид предмета, который бы
совмещал все возможные достоинства и был чужд всех
недостатков, какие от нечего делать может отыскать в
предмете фантазия человека с холодным или пресыщен-
82

ным сердцем. «Сбвершенство» для меня то, что для меня
вполне удовлетворительно в своем роде. А таких явлений
видит здоровый человек в действительности очень много.
Когда у человека сердце пусто 90, он может давать волю
своему воображению; но как скоро есть хотя сколько-
нибудь удовлетворительная действительность, крылья
фантазии связаны. Фантазия вообще овладевает нами
только тогда, когда мы слишком скудны в действитель¬
ности. Лежа на голых досках, человеку иногда приходит
в голову мечтать о роскошной постели, о кровати ка-1
кого-нибудь неслыханно драгоценного дерева, о пуховике
из гагачьего пуха, о подушках с брабантскими круже¬
вами, о пологе из какой-то невообразимой лионской ма¬
терии, — но неужели станет мечтать обо всем этом здо¬
ровый человек, когда у него есть не роскошная, но
довольно мягкая и удобная постель? «От добра добра не
ищут». Если человеку пришлось жить среди сибирских
тундр или в заволжских солончаках, он может мечтать о
волшебных садах с невиданными на земле деревьями, у
которых коралловые ветви, изумрудные листья, рубино¬
вые плоды; но переселившись в какую-нибудь Курскую
губернию, получив полную возможность гулять досыта по
небогатому, но сносному саду с яблонями, вишнями, гру¬
шами [и с густыми липовыми аллеями]91, мечтатель на¬
верное забудет не только о садах «Тысячи и одной ночи»,
но и о лимонных рощах Испании. Воображение строит
свои воздушные замки тогда, когда нет на деле не только
хорошего дома, даже сносной избушки. Оно разыгры¬
вается тогда, когда не заняты чувства; бедность действи¬
тельной жизни — источник жизни в фантазии. Но едва
делается действительность сколько-нибудь сносною,
скучны и бледны кажутся нам пред нею все меч^гы
воображения. Мнение, будто бы «желания человеческие
беспредельны», ложно в том смысле, в каком понимается
обыкновенно, в смысле, что «никакая действительность
не может удовлетворить их»; напротив, человек удовле¬
творяется не только «наилучшим, что может быть в
действительности», но и довольно посредственною дей¬
ствительностью. Надобно различать то, что чувствуется на
самом деле, от того, что только говорится. Желания раз¬
дражаются мечтательным образом до горячечного на¬
пряжения только при совершенном отсутствии здоровой,
хотя бы и довольно простой пищи92. Это факт, до¬
казываемый всей историей человечества и испытанный
на себе всяким, кто жил и наблюдал себя. Он составляет
частный случай общего закона человеческой жизни, что
страсти достигают ненормального развития только вслед¬
ствие ненормального положения предающегося им чело¬
века, и только в таком случае, когда естественная и в
сущности довольно спокойная потребность, из которой
возникает та или другая страсть, слишком долго не на¬
ходила себе соответственного удовлетворения, спокойного
и далеко не титанического. Несомненно то, что организм
человека не требует и не может выносить титанических
стремлений и удовлетворений; несомненно и то, что в
здоровом человеке стремления соразмерны с силами
организма. С этой общей точки перейдем на другую, спе¬
циальную.
Известно, что чувства наши скоро утомляются и пре¬
сыщаются, т. е. удовлетворяются. Это справедливо не
только относительно низших чувств (осязания, обоняния,
вкуса), но также и относительно высших — зрения и
слуха. С чувствами зрения и слуха неразрывно соединено
эстетическое чувство и не может быть мыслимо без них.
Когда у человека от утомления исчезает охота смотреть
на прекрасное, не может не исчезать и потребность эсте¬
тического наслаждения этим прекрасным. И если чело¬
век не может целый месяц ежедневно смотреть, не уто¬
мляясь, на картину, хотя бы рафаэлевскую, то нет
сомнения, что не одни глаза его, но также и чувство
эстетическое пресытилось, удовлетворено на некоторое
время. Что достоверно относительно продолжительности
наслаждения, то же самое должно сказать и об его
интенсивности. При нормальном удовлетворении сила
эстетического наслаждения имеет свои пределы. Если
она иногда переходит их, это бывает следствием не вну¬
треннего и натурального развития, а особенных обстоя¬
тельств, более или менее случайных и ненормальных
(напр., мы особенно восторженно восхищаемся прекрас¬
ным, когда знаем, что скоро должны будем расстаться с
ним, что не будем иметь столько времени наслаждаться
им, сколько нам хотелось бы, и т. п.). Одним словом,
нет, повидимому, возможности подвергать сомнению
факт, что наше эстетическое чувство, подобно всем дру¬
94

гим, имеет свои нормальные границы относительно про¬
должительности и интенсивности своего напряженного
состояния и что в этих двух смыслах нельзя называть его
ненасытным или бесконечным.
Точно так же оно имеет границы — и довольно тес¬
ные — относительно своей разборчивости, тонкости, тре¬
бовательности или так называемой жажды совершенства.
Мы впоследствии будем иметь случай говорить, как мно¬
гое, даже вовсе не первоклассное по красоте своей, удо¬
влетворяет эстетическому чувству в действительности.
Здесь мы хотим сказать, что и в области искусства раз¬
борчивость его в сущности очень снисходительна. За одно
какое-нибудь достоинство мы прощаем произведению
искусства сотни недостатков; даже не замечаем их, если
только они не слишком безобразны. В пример довольно
указать на большую часть произведений римской поэзии.
Не восхищаться Горацием, Виргилием, Овидием может
только тот, у кого недостает эстетического чувства.
А сколько в этих поэтах слабых сторон! Собственно го¬
воря, все в них слабо, кроме одного — отделки языка и
развития мыслей. Содержания у них или вовсе нет, или
оно самое ничтожное; самостоятельности нет; свежести
нет; простоты нет; у Виргилия и Горация почти нигде
нет даже искренности и увлечения. Но пусть критика
указывает нам все эти недостатки — с тем вместе она
прибавляет, что форма у этих поэтов доведена до высо¬
кого совершенства, и нашему эстетическому чувству
довольно этой одной капли хорошего, чтобы удовлетво¬
ряться и наслаждаться. А между тем даже и в отделке
формы у всех этих поэтов есть значительные недостатки:
Овидий и Виргилий почти всегда растянуты; очень часто
растянуты и горациевы оды; монотонность во всех трех
поэтах чрезвычайно велика; часто неприятным образом
бросается в глаза искусственность, натянутость. Нужды
нет, все-таки остается в них нечто хорошее, и мы насла¬
ждаемся. Как совершенную противоположность этим
поэтам внешней отделки, можно привести в пример на¬
родную поэзию. Какова бы ни была первоначальная
форма народных песен, но до нас доходят они почти
всегда искаженными, переделанными или растерзанными
на куски; монотонность их также очень велика; наконец,
есть во всех народных песнях механические приемы,
95

проглядывают общие пружины,, без помощи которых
никогда не развивают они своих тем; но в народной поэ¬
зии очень много свежести, простоты — и этого довольно
для нашего эстетического чувства, чтобы восхищаться
народною поэзиею.
Одним словом, как и всякое здоровое чувство, как
всякая истинная потребность, эстетическое чувство имеет
больше стремления удовлетворяться, нежели требова¬
тельности в претензиях; оно по своей натуре радуется
удовлетворяясь, недовольно отсутствием пищи, потому
готово удовлетворяться первым сносным предметом.
Малотребовательность эстетического чувства доказы¬
вается и тем, что, имея первоклассные произведения, оно
вовсе не пренебрегает второклассными. Рафаэлевы кар¬
тины не заставляют нас находить плохими произведения
Греза; имея Шекспира, мы с наслаждением перечитываем
произведения второстепенных, даже третьестепенных
поэтов. Эстетическое чувство ищет хорошего, а не фан¬
тастически совершенного. Потому, если бы в действи¬
тельном прекрасном было очень много важных недостат¬
ков, мы все-таки удовлетворялись бы им 93. Но посмотрим
ближе, до какой степени справедливы упреки, делаемые
прекрасному в действительности, и до какой степени
справедливы следствия, из них выводимые.
I.	«Прекрасное в природе непреднамеренно; уже по
этому одному не может быть оно так хорошо, как пре¬
красное в искусстве, создаваемое преднамеренно». —
Действительно, неодушевленная природа не думает о
красоте своих произведений, как дерево не думает о том,
чтобы его плоды были вкусны. Но тем не менее надобно
признаться, что наше искусство до сих пор не могло
создать ничего подобного даже апельсину или яблоку, не
говоря уже о роскошных плодах тропических земель.
Конечно, преднамеренное произведение будет по достоин¬
ству выше непреднамеренного, но только тогда, когда
силы производителей равны. А силы человека гораздо
слабее сил природы, работа его чрезвычайно груба, не¬
ловка, неуклюжа в сравнении с работою природы. И по¬
тому в произведениях искусства превосходство со сто¬
роны преднамеренности перевешивается, и далеко пере¬
вешивается слабостью их в исполнении. Притом же
непреднамеренна красота только в природе бесчувствен-
96

ной, мертвой: птица и животное уже заботятся о своей
внешности, беспрестанно охорашиваются, почти все они
любят опрятность. В человеке красота редко бывает со¬
вершенно непреднамеренною: забота о своей наруж¬
ности чрезвычайно сильна у всех нас. Разумеется, мы
здесь говорим не об изысканных средствах подделывать
красоту, а подразумеваем постоянные заботы о внешнем
благообразии, которые составляют часть народной ги¬
гиены. Но если красота в природе в строгом смысле не
может назваться преднамеренною, как и все действова-
ние сил природы, то, с другой стороны, нельзя сказать,
чтобы вообще природа не стремилась к произведению
прекрасного; напротив, понимая прекрасное как полноту
жизни, мы должны будем признать, что стремление к
жизни, проникающее [органическую] природу, есть вме¬
сте и стремление к произведению прекрасного. Если мы
должны вообще видеть в природе не цели, а только ре¬
зультаты, и потому не можем назвать красоту целью
природы, то не можем не назвать ее существенным ре¬
зультатом, к произведению которого напряжены силы
Природы. Непреднамеренность, (das Nichtgewolltsein),
бессознательность этого направления нисколько не ме¬
шает его реальности, как бессознательность геометриче¬
ского стремления в пчеле, бессознательность стремления
к симметрии в растительной силе нисколько не мешает
правильности шестигранного строения ячеек сота, сим¬
метрии двух половин листа 94.
II.	«От непреднамеренности красоты в природе проис¬
ходит то, что прекрасное редко встречается в действи¬
тельности» 95. Но если бы и действительно ■' было так, его
малочисленность была бы прискорбна только для нашего
эстетического чувства, нисколько не уменьшая красоты
этого малочисленного ряда явлений и предметов. Алмазы
величиною в голубиное яйцо попадаются очень редко;
любители брильянтов могут справедливо жалеть о том,
и все-таки они соглашаются, что эти очень редкие алмазы
прекрасны. Но жалобы на редкость прекрасного в дей¬
ствительности не совершенно справедливы 96; прекрасного
в действительности вовсе не так мало, как утверждают
немецки? эстетики. Прекрасных и величественных пей¬
зажей очень много; есть страны, в которых они попа¬
даются на каждом шагу, напр., чтобы не говорить о
7 Н. Г. Чернышевский, т. I 97

Швейцарии, Альпах, Италии, укажем на Финляндию,
Крым, берега Днепра, даже берега [средней части]97
Волги. Величественное в жизни человека встречается не
беспрестанно; но сомнительно, согласился ли бы сам че¬
ловек, чтобы оно было чаще: великие минуты жизни
слишком дорого обходятся человеку, слишком истощают
его; а кто имеет потребность искать и силу выносить их
влияние на душу, тот может найти случаи к возвышен¬
ным ощущениям на каждом шагу: путь доблести, само¬
отвержения и высокой борьбы с низким и вредным, с бед¬
ствиями и пороками людей не закрыт никому и никогда.
И были всегда, везде тысячи людей, вся жизнь которых
была непрерывным рядом возвышенных чувств и дел.
То же самое должно сказать и об увлекательно-прекрас¬
ных минутах в жизни человека. Вообще нельзя человеку
жаловаться на их редкость, потому что от самого чело¬
века зависит, до какой степени жизнь его наполнена
прекрасным и великим98. Пуста и бесцветна бывает
жизнь только у бесцветных людей, которые толкуют о
чувствах и потребностях, на самом деле не будучи спо¬
собны иметь никаких особенных чувств и потребностей,
кроме потребности рисоваться ". В заключение было бы
надобно объясниться насчет того, что специально назы¬
вается красотою, рассмотреть вопрос о том, до какой
степени редкое явление женская красота. Но, быть мо¬
жет, это не совсем уместно в нашем отвлеченном трак¬
тате; ограничимся только замечанием, что 100 почти всякая
женщина в цвете молодости кажется большинству кра¬
савицею. Потому говорить здесь было бы можно разве
о неразборчивости эстетического чувства большинства
людей, а не о том, что красота редкое явление. Людей
прекрасных лицом нисколько не меньше, нежели людей
добрых, умных и т. д.101
Как же объяснить жалобу Рафаэля на недостаток
красавиц в Италии, классической стране красоты? Очень
просто: он искал наилучшей красавицы, а. наилучшая
красавица, конечно, одна в целом свете, — и где же
отыскать ее? Первостепенного в своем роде всегда очень
мало, по очень простой причине: если его соберется
много, то мы опять разделим его на классы и будем на¬
зывать первостепенным то, чего найдется всего два-три
индивидуума; все остальное назовем второстепенным 102.
88

И вообще надобно сказать, что мысль, будто бы «пре¬
красное редко встречается в действительности», основана
на смешении понятий «вполне» и «первое»: вполне вели¬
чественных рек очень много, первая из величественных
рек, конечно, одна; великих полководцев много, первым
полководцем в мире был кто-нибудь один из них.
[Авторы трактатов об эстетике в духе господствующей
школы рассуждают так: если есть или может быть пред¬
мет выше находящегося у меня перед глазами предмета,
то предмет, находящийся у меня перед глазами, низок;
но не так чувствуют люди. Зная, что Амазонка величе¬
ственнее Волги, мы продолжаем, однако, считать и Волгу
величественною рекою. Философская система, которой
держатся эти авторы, говорит]103, что если один предмет
больше другого, то превосходство первого над вторым
есть недостаток другого: вовсе нет; в действительности
недостаток есть нечто положительное, а не нечто, выте¬
кающее из превосходства других предметов. Река, имею¬
щая один фут глубины в некоторых местах, не потому
считается мелкою, что есть реки гораздо глубже ее; она
мелка без всяких сравнений, сама по себе, мелка потому,
что неудобна для судоходства; канал, имеющий тридцать
футов глубины, не мелок в действительной жизни, по¬
тому что совершенно удобен для судоходства; никому
не приходит и в голову называть его мелким, хотя вся¬
кому известно, что Па-де-Кале далеко превосходит его
своею глубиною. Отвлеченное математическое сравнение
не есть взгляд действительной жизни 104. Положим, что
«Отелло» выше «Макбета» или «Макбет» выше
«Отелло», — несмотря на превосходство одной из этих
трагедий над другой, они обе остаются прекрасными.
Достоинства «Отелло» не могут быть вменяемы в недо¬
статки «Макбету», и наоборот. Так мы смотрим на про¬
изведения искусства. Если смотреть так же и на пре¬
красные явления действительности, то очень часто мы
должны будем сознаться, что красота одного явления
безукоризненна, хотя красота другого еще выше. И в са¬
мом деле, разве кто-нибудь называет итальянскую при¬
роду не прекрасною, хотя природа Антильских островов
или Ост-Индии гораздо богаче? А только с подобной
точки зрения, не находящей себе подтверждения в дей¬
ствительных чувствах и суждениях человека, и может
*	89

эстетика утверждать, будто бы в мире действительности
красота есть явление редкое 105.
III.	«Красота прекрасного в действительности мимо¬
летна». — Согласимся; но разве от этого она менее пре¬
красна? И притом это не всегда справедливо: цветок
действительно увядает скоро, но человек долго остается
прекрасным; можно даже сказать, что человеческая кра¬
сота продолжается именно столько, сколько надобно че¬
ловеку, ею наслаждающемуся106. Не совсем, быть мо¬
жет, соответствовало бы характеру нашего отвлеченного
трактата вдаваться в подробное доказательство этого
положения; потому скажем только, что красота каждого
поколения существует и должна существовать для этого
самого поколения; и нисколько не нарушает гармонии,
нисколько не противно эстетическим потребностям этого
поколения, если красота его увядает вместе с ним, — у
последующих будет своя, новая красота, и жаловаться
тут некому и не на что. Быть может, неуместно было бы
здесь также вдаваться в подробные доказательства того,
что желание «не стареть» — фантастическое желание,
что на самом деле пожилой человек и хочет быть пожи¬
лым человеком, если только его жизнь прошла нормаль¬
ным образом и если он не принадлежит к числу людей
поверхностных. Но это ясно и без подробных доказа¬
тельств. Все мы «с сожалением» вспоминаем о детстве,
говорим иногда, что «хотели бы снова перенестись в то
счастливое время»; но едва ли кто-нибудь согласился бы
на самом деле превратиться в ребенка. То же самое
должно сказать и относительно сожалений о том, что
«прошла красота нашей юности», — эти слова не имеют
реального значения, если юность прошла сколько-нибудь
удовлетворительным образом. Пережитое было бы
скучно переживать вновь, как скучно слушать второй раз
анекдот, хотя бы он казался чрезвычайно интересным в
первый раз. Надобно различать действительные желания
от фантастических, мнимых желаний, которые вовсе и не
хотят быть удовлетворенными; таково мнимое желание,
чтобы красота в действительности не увядала. «Жизнь
стремится вперед и уносит красоту действительности в
своем течении», — говорят [Гегель и Фишер]107; —
правда, но вместе с жизнью стремятся вперед, т. е. изме¬
няются в своем содержании, наши желания, и, следова¬
100

тельно, фантастичны сожаления о том, что прекрасное
явление исчезает, — оно исчезает, исполнив свое дело,
доставив ныне столько эстетического наслаждения,
сколько мог вместить нынешний день; завтра будет но¬
вый день, с новыми потребностями, и только новое пре¬
красное может удовлетворить их. Если бы красота в дей¬
ствительности была неподвижна и неизменна, «бес¬
смертна», как того требуют эстетики, она бы надоела,
опротивела бы нам. Живой человек не любит неподвиж¬
ного в жизни; потому никогда не наглядится он на жи¬
вую красоту, и очень скоро пресыщает его tableau vivant,
которую предпочитают живым сценам исключительные
поклонники искусства, презирающие действительность.
Но, по их мнению, красота должна быть однообразна в
своей вечности, не только вечна; потому против прекрас¬
ного в действительности является новое обвинение.
IV.	«Прекрасное в действительности непостоянно в
своей красоте», — но на это надобно отвечать тем же
самым вопросом, как и прежде: разве это мешает ему
быть прекрасным по временам? Разве пейзаж менее
прекрасен поутру оттого, что красота его померкнет на
время с закатом солнца? И опять надобно сказать, что
большею частью этот упрек несправедлив 108; положим,
что есть пейзажи, красота которых пропадает с пурпур¬
ным озарением утренней зари; но большая часть пре¬
красных пейзажей прекрасны при всяком освещении; и
надобно прибавить, что незавидна красота того пейзажа,
который хорош только в данную минуту, а не во все
время, пока существует. «Иногда физиогномия выражает
всю полноту жизни, иногда она не выражает ничего» —
нет; справедливо то, что иногда физиогномия бывает
чрезвычайно выразительна, иногда она гораздо менее
выразительна; но чрезвычайно редки минуты, когда фи¬
зиогномия человека, светящаяся умом или добротою,
бывает лишена выражения: умное лицо и во время сна
сохраняет выражение ума, доброе лицо сохраняет и во
сне выражение доброты, а беглое разнообразие выраже¬
ния [на выразительном лице] придает ему новую красоту.
Точно так же разнообразие поз придает новую красоту
живому существу. Очень часто бывает и то, что исче¬
зновение прекрасной позы одно только и спасает ее
драгоценность для нас: «группа сражающихся воинов
101

прекрасна; но чрез несколько минут она уже расстрои¬
лась», — а что было б, если б она не расстроилась, если бы
схватка атлетов продолжалась целые сутки? Нам наску¬
чило бы смотреть, и мы отвернулись бы, как это, впро¬
чем, бывает часто в действительности. Чем обыкновенно
кончается эстетическое впечатление, под влиянием кото¬
рого держит нас полчаса или час неподвижная, «вечно
прекрасная», «вечно неизменная в красоте своей» кар¬
тина?— Тем, что мы уходим сами, не дождавшись, пока
нас «оторвет от наслаждения» мрак вечера.
V.	«Прекрасное в действительности прекрасно только
потому, что мы смотрим на него с такой точки зрения,
с которой оно кажется прекрасным». — Напротив, го¬
раздо чаще случается, что прекрасное прекрасно со всех
точек зрения; так, напр., прекрасный пейзаж бывает
большею частью хорош, откуда бы ни смотрели мы на
него. — Конечно, он бывает в высшей степени хорош
только с одной точки зрения — но что же из этого? и на
произведения живописи надобно смотреть с известного
места, для того, чтобы они представлялись нам во всей
своей красоте. Это следствие законов перспективы, кото¬
рые одинаково должны быть соблюдаемы при наслажде¬
нии прекрасным в действительности и прекрасным в
искусстве.
Вообще надобно, кажется, сказать, что все рассмо¬
тренные упреки прекрасному в действительности преуве¬
личены, а некоторые совершенно несправедливы; что нет
из них ни одного, который прилагался бы ко всем родам
прекрасного. Но нами не рассмотрены еще главнейшие,
существеннейшие недостатки, открываемые господствую¬
щими эстетическими воззрениями в прекрасном действи¬
тельного мира. До сих пор упреки были обращены на то,
что прекрасное в действительности неудовлетворительно
для человека; теперь следуют прямые доказательства,
что прекрасное в действительности, собственно говоря, не
может и назваться прекрасным. Доказательств этих три.
Пересмотрим их, начиная с менее сильного и менее
общего.
VI.	«Прекрасное в действительности или группа пред¬
метов (пейзаж, группа людей), или один предмет в от¬
дельности. Вредная случайность всегда портит в действи¬
тельности группу, кажущуюся прекрасною, внося в нее
102

посторонние, ненужные предметы, мешающие красоте и
единству целого; она портит и кажущийся прекрасным
отдельный предмет, портя некоторые его части: внима¬
тельное рассмотрение покажет нам всегда, что некоторые
части действительного предмета, представляющегося
прекрасным, вовсе не прекрасны». — Здесь мы опять
встречаемся с мыслью, что красота есть совершенство 109.
Но эта мысль только частное приложение общей мысли,
что человек удовлетворяется вообще только математи¬
чески совершенным; нет, практическая жизнь человека
убеждает нас, что он ищет только приблизительного со¬
вершенства, которое, выражаясь строго, и не должно
называться совершенством. Человек ищет только хоро¬
шего, а не совершенного. Совершенства требует только
чистая математика; даже прикладная математика до¬
вольствуется приблизительными вычислениями. Искать
совершенства в какой бы то ни было сфере жизни — дело
отвлеченной, болезненной или праздной фантазии 110. Мы
хотим дышать чистым воздухом; но замечаем ли мы, что
абсолютно чист воздух не бывает нигде и никогда? Мы
хотим пить чистую воду, но не абсолютно чистую воду:
совершенно чистая (дистиллированная) вода даже не¬
приятна для вкуса. Эти примеры слишком материальны?
Приведем другие: разве кому приходила мысль назы¬
вать неученым человека, которому не все известно? Нет,
мы и не ищем человека, которому было бы известно все;
мы требуем от ученого только того, чтобы ему было
известно все существенное и чтобы ему было известно
очень многое. Разве мы недовольны, напр., историческою
книгою, в которой не все решительно вопросы объяснены,
не все решительно подробности приведены, не все до
одного взгляда и слова автора абсолютно справедливы?
Нет, мы довольны, и чрезвычайно довольны, книгою,
когда в ней разрешены главные вопросы, приведены
самонужнейшие подробности, когда главные мнения ав¬
тора справедливы, и в книге его очень мало неверных или
неудачных объяснений. (Ниже мы увидим, что в сфере
искусства мы также довольствуемся приблизительным
совершенством.) После этих [замечаний] можно сказать,
не боясь сильного противоречия, что и в области пре¬
красного действительной жизни мы довольствуемся тем,
когда находим очень хорошее, но не ищем совершенства
103

математического, изъятого от всех мелких недостат¬
ков. Неужели кому-нибудь вздумается говорить, что пей¬
заж не прекрасен, если на каком-нибудь месте его ра¬
стут три куста, а лучше было бы, если б росли два или
четыре? Вероятно, никому еще из людей, любовавшихся
морем, не приходило в голову, что море могло бы быть
лучше, нежели оно есть; а если математически строго
смотреть на море, то в нем действительно есть недо¬
статки, и первый недостаток — оно не плоская, а выпук¬
лая поверхность. Правда, этого недостатка не видно, его
открывает не глаз, а вычисление; [потому можно] приба¬
вить, что смешно и говорить об этом недостатке, кото¬
рого невозможно заметить, о котором можно только
знать. Таковы большею частью недостатки прекрасного
в действительности: их не видно, они нечувствительны,
они открываются только исследованию, а не воззрению.
Не забудем же, что чувство прекрасного имеет дело с
воззрением, а не с наукою: что нечувствительно, то не
существует для эстетического чувства. Но в самом ли
деле недостатки прекрасного в действительности большею
частью нечувствительны для воззрения? В этом убеждает
нас опыт. Нет человека, одаренного эстетическим чув¬
ством, которому бы не встречались в действительности
тысячи лиц, явлений и предметов, казавшихся ему безу¬
коризненно прекрасными. Но что же особенно важного,
когда в прекрасном предмете и заметны для воззрения
недостатки? Верно, они слишком неважны, если, несмотря
на них, предмет продолжает казаться прекрасным, —
если они важны, предмет будет уродлив, а не прекрасен.
А неважное не стоит того, чтоб и говорить о нем. И дей¬
ствительно, эстетически здоровый человек не обращает
на него внимания 1И'. Человеку, не приготовленному спе¬
циальным изучением новейшей эстетики, странно будет
услышать второе доказательство, приводимое [ею] в под¬
тверждение того, что так называемое прекрасное в дей¬
ствительности не может быть прекрасно в полном смысле
слова.
VII.	«Действительный предмет не может быть прекра¬
сен уже потому, что он живой предмет, в котором совер¬
шается действительный процесс жизни со всей своей
грубостью, со всеми своими антиэстетическими подробно¬
стями».— Едва ли можно себе представить высшую сте¬
101

пень фантастического идеализма. Как, неужели живое
лицо не прекрасно, а, изображенное на портрете или сня¬
тое в дагерротип прекрасно? и почему же? Потому, что
на живом лице неизбежно бывают всегда материальные
следы процесса жизни; потому, что если мы посмотрим
в микроскоп на живое лицо, то всегда увидим его покры¬
тое испариною и т. п. Как, живое дерево не может быть
прекрасным потому, что на нем всегда гнездятся мелкие
насекомые, питающиеся его листьями? Странное мнение,
которое даже не требует опровержения: какое же дело
моему эстетическому воззрению до того, чего оно не за¬
мечает? может ли производить какое-нибудь влияние на
мое ощущение тот недостаток, которого оно не| чувствует?
В опровержение этого мнения не нужно даже приводить
истину, что странно искать таких людей, которые бы не
пили, не ели, не имели надобности умываться и переме¬
нять белье. Распространяться о подобных требованиях
совершенно бесполезно112. Лучше рассмотрим одну из тех
идей, из которых возник столь странный упрек прекрас¬
ному в действительности, идею, составляющую одно из
основных воззрений господствующей эстетики. Вот эта
мысль: «Прекрасное есть не самый предмет, а чистая по¬
верхность, чистая форма (die reine Ober.flache) пред¬
мета» 113. Неосновательность этого взгляда на прекрасное
обнаружится, когда мы пересмотрим источники, из ко¬
торых оно произошло. Прекрасное чаще всего мы видим
глазами; а глаза [в очень многих случаях] 114 видят
только оболочку, абрис, наружность предмета, а не вну¬
треннее его сложение. Из этого легко вывесть заключе¬
ние, что прекрасное есть поверхность предмета, а не
самый предмет. Но, во-первых, кроме прекрасного для
зрения есть прекрасное для слуха (пение и музыка), в
котором нельзя говорить ни о какой поверхности. Во-
вторых, не всегда и глазами видим мы только оболочку
предмета: в прозрачных предметах мы видим весь пред¬
мет, все его внутреннее сложение; воде и драгоценным
камням именно прозрачность и сообщает красоту. Нако¬
нец, человеческое тело, лучшая красота на земле, полу¬
прозрачно, и мы в человеке видим не одну только по¬
верхность: сквозь кожу просвечивает тело, и это про¬
свечивание тела придает чрезвычайно много прелести че¬
ловеческой красоте. В-третьих, странно говорить, что и
105

в совершенно непрозрачных телах мы видим только по¬
верхность, а не самый предмет: воззрение принадлежит
не исключительно глазам, в нем всегда участвует припо¬
минающий и соображающий рассудок; соображение
всегда наполняет материей пустую форму, представляю¬
щуюся глазу. Человек видит движущийся предмет, хотя
орган его глаза сам по себе не видит движения; человек
видит отдаленность предмета, хотя сам по себе глаз не
видит отдаления; так точно человек видит материальный
предмет, [когда глаз его видит только поверхность]115
предмета. Другое основание для мысли: «прекрасное
есть чистая поверхность», состоит в предположении, что
эстетическое наслаждение несовместимо с материаль¬
ным интересом, принимаемым в предмете. Не будем
входить в рассмотрение того, каким образом надобно
понимать отношение материальной интересности для нас
предмета и эстетического наслаждения им, хотя это
исследование привело бы к убеждению, что эстетическое
наслаждение отлично от материального интереса или
практического взгляда на предмет, но не противополож¬
но ему. Довольно будет указать на свидетельство опыта,
что и действительный предмет может казаться прекрас¬
ным, не возбуждая материального интереса: какая же
своекорыстная мысль пробуждается в нас, когда мы
любуемся звездами, морем, лесом (неужели при взгляде
на действительный лес я необходимо должен думать,
годится ли он мне на постройку или отопление
дома?), — какая своекорыстная мысль пробуждается в
нас, когда мы заслушиваемся шелеста листьев, песни со¬
ловья? Что касается человека, мы часто любим его без
всяких своекорыстных побуждений, нисколько не думая
о себе; тем скорее может он эстетически нравиться нам,
не возбуждая материального (stoffartig) раздумья о на¬
ших отношениях к нему. Наконец, ближайшим образом
мысль о том, что прекрасное есть чистая форма, выте¬
кает из понятия, что прекрасное есть чистый призрак; а
такое понятие — необходимое следствие определения
прекрасного как полноты осуществления идеи в отдель¬
ном предмете и падает вместе с этим определением.
После длинного ряда упреков прекрасному в действи¬
тельности, становившихся все общее и сильнее, мы дохо¬
дим теперь до последней, самой сильной и самой общей
108

причины, почему реальное прекрасное не может быть
считаемо действительно прекрасным.
VIII.	«Отдельный предмет не может быть прекрасен
уже потому, что он не абсолютен; а прекрасное есть
абсолютное». — Доказательство действительно неопро¬
вержимое [для самой гегелевской школы и многих дру¬
гих философских школ]11S, — принимающих мерилом не
только теоретической истины, но и деятельных стремле¬
ний человека абсолютное. Но эти системы уже распа¬
лись, уступив место другим, развившимся из них по силе
внутреннего диалектического процесса, но понимающим
жизнь совершенно иначе. Ограничиваясь этим указанием
на философскую несостоятельность воззрения, из кото¬
рого произошло подведение всех человеческих стремле¬
ний под абсолют, станем для нашей критики на другую
точку зрения, более близкую к чисто эстетическим поня¬
тиям, и скажем, что вообще деятельность человека не
стремится к абсолютному и ничего не знает о нем, имея
в виду чисто человеческие цели. В этом совершенно
сходны с другими чувствами и деятельностями человека
чувство и деятельность эстетические. В действительности
мы не встречаем ничего абсолютного; потому не можем
сказать по опыту, какое впечатление произвела бы на
нас абсолютная красота; но то мы знаем, по крайней
мере, из опыта, что similis simili gaudet *, что поэтому
нам, существам индивидуальным, не могущим перейти
за границы нашей индивидуальности, очень нравится
индивидуальная красота, не могущая перейти за гра¬
ницы своей индивидуальности 117. После этого дальней¬
шие опровержения излишни. Надобно только прибавить,
что мысль об индивидуальности истинной красоты раз¬
вита тою же системою эстетических воззрений, которая
поставляет мерилом прекрасного абсолют. Из мысли
о том, что индивидуальность — существеннейший признак
прекрасного, само собою вытекает положение, что мерило
абсолютного чуждо области прекрасного, — вывод, про¬
тиворечащий основному воззрению этой системы на пре¬
красное. Источник подобных противоречий, не всегда
избегаемых системою, о которой мы говорим, — смеше¬
ние в ней гениальных выводов из опыта и столько же
* Подобный подобному радуется. — Ред.
107

гениальных, но страждущих внутреннею несостоятель¬
ностью попыток подчинить все их априористическому
взгляду, который часто противоречит им.
Теперь просмотрены все упреки, более или менее не¬
справедливо делаемые прекрасному в действительности,
и можно приступить к решению вопроса о существенном
значении искусства. По господствующим эстетическим
понятиям, «искусство имеет своим источником стремле¬
ние человека освободить прекрасное от недостатков
(нами рассмотренных), мешающих прекрасному на сте¬
пени своего реального существования в действительности
быть вполне удовлетворительным для человека. Пре¬
красное, создаваемое искусством, свободно от недостат¬
ков прекрасного в действительности» 118. Посмотрим же,
до какой степени на самом деле прекрасное, создаваемое
искусством, выше прекрасного в действительности по сво¬
бодное™ своей от упреков, взводимых на это последнее;
после того нам легко будет решить, верно ли опреде¬
ляется господствующим воззрением происхождение
искусства и era отношение к живой действительности.
I.	«Прекрасное в природе непреднамеренно». — Пре¬
красное в искусстве бывает преднамеренно,—это правда;
но во всех ли случаях и во всех ли подробностях? Не
будем говорить о том, часто ли и в какой степени
художник и поэт ясно понимают, что именно выразится
в их произведении, — бессознательность художнического
действования давно уже стала общим местом, о котором
все толкуют; быть может, нужнее ныне резко выставлять
на вид зависимость красоты произведения от сознатель¬
ных стремлений художника, нежели распространяться о
том, что произведения истинно творческого таланта
имшрт всегда очень много непреднамеренности, инстинк¬
тивности. Как бы то ни было, обе эти точки зрения из¬
вестны, и бесполезно здесь останавливаться на них. Но,
может быть, не излишне сказать, что и преднамеренные
стремления художника (особенно поэта) не всегда дают
право сказать, чтобы забота о прекрасном была истин¬
ным источником его художественных произведений;
правда, поэт всегда старается «сделать как можно
лучше»; но это еще не значит, чтобы вся его воля и
соображения управлялись исключительно или даже пре¬
имущественно заботою о художественности или эстетйче-
108

ском достоинстве произведения: как у природы есть
много стремлений, находящихся между собою в борьбе
и губящих или искажающих своею борьбою красоту, так
и в художнике, в поэте есть много стремлений, которые
своим влиянием на его стремление к прекрасному иска¬
жают красоту его произведения. Сюда, во-первых, при¬
надлежат различные житейские стремления и потребно¬
сти художника, не позволяющие ему быть только худож¬
ником и более ничем; во-вторых, его умственные и
нравственные взгляды, также не позволяющие ему ду¬
мать при исполнении исключительно только о красоте;
в-третьих, наконец, идея художественного создания
является у художника обыкновенно не вследствие одного
только стремления создать прекрасное: поэт, достойный
своего имени, обыкновенно хочет в своем произведении
передать нам свои мысли, свои взгляды, свои чувства,
а неисключительно только созданную им красоту. Одним
словом, если красота в действительности развивается в
борьбе с другими стремлениями природы, то и в искус¬
стве красота развивается также в борьбе с другими
стремлениями и потребностями человека, ее создающего;
если в действительности эта борьба портит или губит
красоту, то едва ли менее шансов, что она испортит или
погубит ее в произведении искусства; если в действитель¬
ности прекрасное развивается под влияниями, ему чуж¬
дыми, не допускающими его быть только прекрасным, то
и создание художника или поэта развивается под мно¬
жеством различных стремлений, результат которых дол¬
жен быть таков же. [Правда, в прекрасных произведениях
искусства находится более преднамеренности создать
прекрасное, нежели в прекрасных произведениях других
деятельностей человека, и бесспорно, что в деятельности
природы вовсе нет преднамеренности, потому следовало
бы согласиться]119, что в этом отношении искусство
стояло бы выше природы, если б его преднамеренность
была свободна от недостатков, от которых свободна при¬
рода. Но, выигрывая преднамеренностью с одной сто¬
роны, искусство проигрывает тем же самым — с другой;
дело в том, что художник, задумывая прекрасное, очень
часто задумывает вовсе не прекрасное: мало хотеть пре¬
красного, надобно уметь постигать его в его истинной
красоте, — а как часто художники заблуждаются в своих
109

понятиях о красоте! как часто обманывает их даже ху¬
дожнический инстинкт, не только рефлексивные понятия,
большею частью односторонние! Все недостатки индиви¬
дуальности неразлучны в искусстве с преднамеренностью.
II.	«Прекрасное редко встречается в действительно¬
сти»; — но разве чаще оно встречается в искусстве?
Сколько ежедневно бывает истинно трагических или
драматических событий! А много ли насчитается
истинно прекрасных трагедий или драм? Во всех запад¬
ных литературах три-четыре десятка, в русской — есйи не
ошибаемся, кроме «Бориса Годунова» и «Сцен из рыцар¬
ских времен» — ни одной, которая стояла бы выше по¬
средственности. Сколько романов совершается в действи¬
тельности! А много ли насчитывается истинно прекрасных
романов? Может быть, по нескольку десятков в англий¬
ской и французской литературах и пять-шесть в русской.
Что скорее можно встретить: прекрасный пейзаж в при¬
роде или в живописи? — Почему же так? Потому, что
великих поэтов и художников очень мало, как и вообще
мало гениальных людей во всяком роде. Если редко бы¬
вает в действительности совершенно благоприятный слу¬
чай для создания прекрасного или возвышенного, то еще
реже благоприятный случай рождения и беспрепятствен¬
ного развития великого гения, потому что здесь нужно
стечение гораздо большего числа благоприятных условий.
Этот упрек против действительности еще с большею си¬
лою падает на искусство.
III.	«Прекрасное в природе мимолетно»; — в искусстве
оно часто бывает вечно, это правда; но не всегда, потому
что и произведение искусства подвержено погибели и
порче от случая. Греческие лирики погибли для нас; по¬
гибли картины Апеллеса и статуи Лизиппа. Но, не оста¬
навливаясь на этом, перейдем к другим причинам невеч-
ности очень многих произведений искусства, от которых
свободно прекрасное в природе, — это мода и обветша¬
ние материала. Природа Не стареет, вместо увядших
произведений своих она рождает новые; искусство ли¬
шено этой вечной способности воспроизведения, возобно¬
вления, а между тем время не без следа проходит и над
его созданиями. В произведениях поэзии скоро стареет
язык 120. Еще гораздо важнее то, что с течением времени
многое в произведениях поэзии делается непонятным для
110

нас (мысли и обороты, заимствованные от современных
обстоятельств, намеки на события и лица); многое ста¬
новится бесцветно и безвкусно; ученые комментарии не
могут сделать [всего в них столь же ясным и живым для
потомков], как все было ясно для современников; притом
ученые комментарии и эстетическое наслаждение — про¬
тивоположные вещи; не говорим уже, что через них про¬
изведение поэзии перестает быть общедоступным. Еще
важнее то, что развитие цивилизации, изменение понятий
иногда совлекает всю красоту с произведения поэзии,
иногда превращает его даже в нечто неприятное или от¬
вратительное. Примеров не хотим указывать, кроме эклог
Виргилия, скромнейшего из римских поэтов 121.
От поэзии переходим к другим искусствам. Произве¬
дения музыки погибают вместе с теми инструментами,
для которых были писаны. Вся древняя музыка погибла
для нас 122. Красота старых музыкальных произведений
бледнеет с усовершенствованием оркестровки. Краски в
живописи очень скоро линяют и чернеют; картины
XVI—XVII века уже давно потеряли свою первобытную
красоту. Как ни сильно влияние всех этих обстоятельств,
не в них, однако же, главная причина мимолетности про¬
изведений искусства; она заключается во влиянии на них
вкуса эпохи, почти всегда влияния модного настроения,
одностороннего и очень часто фальшивого. Мода сделала
половину каждой драмы Шекспира негодною для эстети¬
ческого наслаждения в наше время; мода, отразившаяся
на трагедиях Расина и Корнеля, заставляет нас не
столько наслаждаться ими, сколько подсмеиваться над
ними. Ни в живописи, ни в музыке, ни в архитектуре не
найдется почти ни одного произведения, созданного за
100 или 150 лет, которое не казалось бы ныне или вя¬
лым, или смешным, несмотря на всю силу гения, отпечат¬
ленную на нем. И современное искусство через пятьде¬
сят лет будет часто вызывать улыбку.
IV.	«Прекрасное в действительности непостоянно в
своей красоте». — Это правда; но прекрасное в искусстве
мертвенно-неподвижно в своей красоте, это гораздо хуж:е.
На живое лицо можно смотреть по нескольку часов;
картина надоедает через четверть часа, и редки приме¬
ры дилетантов, которые устояли бы час перед карти¬
ною. Произведения поэзии живее, нежели произведения
111

живописи, архитектуры и ваяния; но и они пресыщают
нас довольно скоро: конечно, не найдется человека, ко¬
торый был бы в состоянии перечитать роман пять раз
сряду; между тем жизнь, живые лица и действительные
события увлекательны своим разнообразием 123.
V.	«Красота в природу вносится только тем, ч'то мы
смотрим на нее с той, а не с другой точки зрения», —
мысль, почти никогда не бывающая справедливою; но к
произведениям искусства она почти всегда прилагается.
Все произведения искусства не нашей эпохи и не нашей
цивилизации непременно требуют, чтобы мы перенеслись
в ту эпоху, в ту цивилизацию, которая создала их; иначе
они покажутся нам непонятными, странными, но не пре¬
красными. Если мы не перенесемся в древнюю Грецию,
песни Сафо и Анакреона покажутся нам выражением
антиэстетического наслаждения, чем-то похожим на те
произведения нашего времени, которых стыдится печать;
если мы не перенесемся мыслью в патриархальное обще¬
ство, песни Гомера будут оскорблять нас цинизмом, гру¬
бым обжорством, отсутствием нравственного чувства 124.
Но греческий мир слишком далек от нас; возьмем бли¬
жайшую эпоху. Сколько у Шекспира, у итальянских жи¬
вописцев такого, что понимается и ценится только тогда,
когда мы перенесемся в прошедшее с его понятиями о
вещах! Представим пример еще ближе к нашему вре¬
мени: «Фауст» Гете покажется странным произведением
человеку, не способному перенестись в ту эпоху стремле¬
ний и сомнений, выражением которой служит «Фауст» 125.
VI.	«Прекрасное в действительности заключает в
себе много непрекрасных частей или подробностей». —
А в искусстве разве не то же самое, только в гораздо
большей степени? Укажите произведение искусства, в
котором нельзя было бы найти недостатков. Романы
Вальтер-Скотта слишком растянуты, романы Диккенса
почти постоянно приторно-сантиментальны и очень часто
растянуты, романы Теккерея иногда (или, лучше сказать,
очень часто) надоедают своею постоянною Претензиею
на иронически-злое простодушие. Но гении новейшие
редко являются путеводителями в эстетике; она преиму¬
щественно любит Гомера, греческих трагиков и Шек¬
спира. Гомеровы поэмы бессвязны; Эсхил и Софокл
слишком суровы и сухи, у Эсхила, кроме того, недостает
112

драматизма; Эврипид плаксив; Шекспир реторичен и
напыщен 126; художественное построение драм его было
бы вполне хорошо, если б их несколько переделать, как
и предлагает Гете. Перейдем к живописи, и должны бу¬
дем признаться в том же самом: против одного Рафаэля
редко возвышают голос127, во всех остальных живопис¬
цах давно открыто множество слабых сторон. Но самого
Рафаэля упрекают в незнании анатомии. О музыке нечего
и говорить: Бетховен слишком непонятен и часто дик; у
Моцарта слаба оркестровка; у новых композиторов
слишком много шума и трескотни. Безукоризненная
опера, по мнению знатоков, одна—Дон-Жуан128; не
знатоки находят его скучным. Если совершенства нет в
природе и в живом человеке, то еще меньше можно
найти его в искусстве и в делах человека: «в следствии
не может быть того, чего нет в причине, в человеке» 12Э.
Широкое, беспредельное поле открывается тому, кто за¬
хочет доказывать слабость всех вообще произведений
искусства. Само собою разумеется, что подобное пред¬
приятие могло бы свидетельствовать о едкости ума, но
не о беспристрастии; достоин сожаления человек, не пре¬
клоняющийся пред великими произведениями искусства;
но простительно, когда к тому принуждают преувеличен¬
ные похвалы, напоминать, что если на солнце есть пятна,
то в «земных делах» человека их не может не быть.
VII.	«Живой предмет не может быть прекрасен уже
и потому, что в нем совершается тяжелый, грубый про¬
цесс жизни». — Произведение искусства — мертвый
предмет; поэтому кажется, что оно должно быть изъято
от этого упрека. И однако же такое заключение поверх¬
ностно. Факты противоречат ему. Произведение искус¬
ства — создание жизненного процесса, создание живого
человека, который произвел дело не без тяжелой борьбы,
и на произведении отражается тяжелый, грубый след
борьбы производства. Разве много таких поэтов и ху¬
дожников, которые работают шутя, как шутя, без попра¬
вок, писал, говорят, свои драмы Шекспир? А если произ¬
ведение создано не без тяжелого труда, на нем будут
«пятна масляной лампады», при свете которой работал
художник. Тяжеловатость можно найти во всех почти
произведениях искусства, как бы легки ни казались они
с первого взгляда. А если они в самом деле созданы без
8 Н. Г. Чернышевский, т. I 113

большого, тяжелого труда, то они будут страдать гру¬
бостью отделки. Итак, одно из двух: или грубость, или
тяжелая отделка — вот Сцилла и Харибда для произве¬
дений искусства.
Я не хочу сказать, что все недостатки, выставляемые
этим анализом, всегда до грубости резко отпечатываются
на произведениях искусства 130. Я хочу только показать,
что щепетильной критики, которую направляют на пре¬
красное в действительности, никак не может выдержать
прекрасное, создаваемое искусством 131.
Из обзора, нами сделанного, видно, что если б искус¬
ство вытекало от недовольства нашего духа недостат¬
ками прекрасного в живой действительности и от стрем¬
ления создать нечто лучшее, то вся эстетическая деятель¬
ность человека оказалась бы напрасна, бесплодна, и
человек скоро отказался бы от нее, видя, что искусство
не удовлетворяет его намерениям. Вообще говоря, произ¬
ведения искусства страдают всеми недостатками, какие
могут быть найдены в прекрасном живой действительно¬
сти; но если искусство вообще не имеет никаких прав на
предпочтение природе и жизни, то, быть может, некото¬
рые искусства в частности обладают какими-нибудь осо¬
бенными преимуществами, ставящими их произведения
выше соответствующих явлений живой действительности?
быть может даже, то или другое искусство производит
нечто, не имеющее себе соответствия в реальном мире?
Эти вопросы еще не решаются нашею общею критикою,
и мы должны 132 проследить частные случаи, чтобы ви¬
деть, каково отношение прекрасного в определенных
искусствах к прекрасному в действительности, произво¬
димому природою независимо от стремления человека к
прекрасному. Только этот обзор даст нам положительный
ответ на то, может ли происхождение искусства быть
объясняемо неудовлетворительностью живой действитель¬
ности в эстетическом отношении 133.
Ряд искусств начинают обыкновенно с архитектуры 134,
из всех многоразличных деятельностей человека для
осуществления более или менее практических целей
уступая одной строительной деятельности право возвы¬
шаться до искусства. Но несправедливо так ограничивать
поле искусства, если под «произведениями искусства»
понимаются «предметы, производимые человеком под
114

преобладающим влиянием его стремления к прекрасно¬
му» — есть такая степень развития эстетического чувства
в народе, или, вернее сказать, в кругу высшего общества,
когда под преобладающим влиянием этого стремления
замышляются и исполняются почти все предметы челове¬
ческой производительности: вещи, нужные для удоб¬
ства домашней жизни (мебель, посуда, убранство дома),
платье, сады и т. п. Этрусские вазы и галантерейные
вещи древних всеми признаны за «произведения искус¬
ства»; их относят к отделу «скульптуры», конечно, не
совсем справедливо; но неужели к архитектуре должны
мы будем причислять мебельное искусство? К какому от¬
делу отнесены будут нами цветники и сады, в которых
первоначальное назначение — служить местом прогулки
или отдыха — совершенно подчиняется назначению быть
предметами эстетического наслаждения? В некоторых
эстетиках садоводство называется отраслью архитектуры,
но это явная натяжка. Называя искусством всякую дея¬
тельность, производящую предметы под преобладающим
влиянием эстетического чувства, должно будет значи¬
тельно расширить круг искусств; потому что нельзя не
признать существенного тожества архитектуры, мебель¬
ного и модного искусства, садоводства, лепного искусства
и т. д. Нам скажут: «архитектура создает новое, не су¬
ществовавшее в природе, она совершенно переделывает
свой материал; другие отрасли человеческой производи¬
тельности оставляют свой материал в его первобытной
форме», — нет, есть много отраслей человеческой дея¬
тельности, не уступающих архитектуре и в этом отноше¬
нии. В пример представим цветоводство: полевые цветы
нисколько не похожи на роскошные махровые цветы,
обязанные своим происхождением цветоводству. Что
общего между диким лесом и искусственным садом или
парком? Как архитектура обтесывает камни, так садо¬
водство очищает, выпрямляет деревья, придает каждому
дереву совершенно не тот вид, какой имеет оно в дев-
ствённом лесу; как архитектура соединяет камни в пра¬
вильные группы, так садоводство соединяет в парке де¬
ревья в правильные группы. Одним словом, цветоводство
или садоводство переделывают, обрабатывают «грубый
материал» не менее, нежели архитектура. То же самое
надобно сказать и о промышленности, создающей под
♦	115

преобладающим влиянием стремления к прекрасному,
например, ткани, которым природа не представляет ни¬
чего подобного и в которых первоначальный материал
еще менее остался неизменным, нежели камень в архи¬
тектуре. «Но архитектура, как искусство, гораздо более,
нежели другие отрасли- практической деятельности, под¬
чиняется исключительно требованиям эстетического чув¬
ства, совершенно отказываясь от стремления удовле¬
творять житейским целям». Но какой житейской цели
удовлетворяют цветы, искусственные парки? И разве
Парфенон или Альгамбра не имели практического назна¬
чения? Гораздо в меньшей степени, нежели архитектура,
подчиняются практическим соображениям садоводство,
мебельное, ювелирное и модное искусства, которым,
однако же, не посвящается особенной главы в курсах
эстетики. Мы видим причину того, что из всех практиче¬
ских деятельностей одна строительная обыкновенно удо-
стоивается имени изящного искусства, не в существе ее,
а в том, что другие отрасли деятельности, возвышаю¬
щиеся до степени искусства, забываются по «маловаж¬
ности» своих произведений, между тем как произведения
архитектуры не могут быть упущены из виду по своей
важности, дороговизне и, наконец, просто по своей мас¬
сивности, прежде всего и больше всего остального, произ¬
водимого человеком, бросаясь в глаза. Все отрасли
промышленности, все ремесла, имеющие целью удовле¬
творять «вкусу» или эстетическому чувству, мы признаем
«искусствами» в такой же степени, как архитектуру, ко¬
гда их произведения замышляются и исполняются под
преобладающим влиянием стремления к прекрасному и
когда другие цели (которые всегда имеет и архитектура)
подчиняются этой главной цели. Совершенно другой во¬
прос о том, до какой степени достойны уважения произ¬
ведения практической деятельности, задуманные и испол¬
ненные под преобладающим стремлением произвести не
столько что-нибудь действительно нужное или полезное,
сколько произвести что-нибудь прекрасное. Как решить
этот вопрос, не входит в сферу нашего рассуждения; но
как решен будет он, точно так же должен быть решен
вопрос и о степени уважения, которой заслуживают со¬
здания архитектуры в значении чистого искусства, а не
практической деятельности. Какими глазами смотрит
116

мыслитель на кашмирскую шаль, стоящую 10 000 фран¬
ков, на столовые часы, стоящие 10 000 франков, такими
же глазами должен смотреть он и на изящный киоск,
стоящий 10 000 франков135. Быть может, он скажет, что
все эти вещи — произведения не столько искусства,
сколько роскоши; быть может, он скажет, что истинное
искусство чуждается роскоши, потому что существенней¬
ший характер прекрасного — простота. Каково же отно¬
шение этих произведений фривольного искусства к безы¬
скусственной действительности? Вопрос решается тем,
что во всех указанных нами случаях дело идет о произве¬
дениях практической деятельности человека, которая,
уклонившись в них от своего истинного назначения —
производить нужное или полезное, тем не менее сохра¬
няет свой существенный характер — производить нечто
такое, чего не производит природа. Потому не может
быть и вопроса, как в этих случаях относится красота
произведений искусства к красоте произведений приро¬
ды: в природе нет предметов, с которыми было бы можно
сравнивать ножи, вилки, сукно, часы; точно так же в ней
нет предметов, с которыми было бы можно сравнивать
дома, мосты, колонны и т п.
Итак, если даже причислять к области изящных
искусств все произведения, создаваемые под преобладаю¬
щим влиянием стремления к прекрасному, то надобно
будет сказать, что произведения архитектуры или сохра¬
няют свой практический характер, и в таком случае не
имеют права быть рассматриваемы как произведения
искусства, или на самом деле становятся произведениями
искусства, но искусство имеет столько же права гордить¬
ся ими, как произведениями ювелирного мастерства. По
нашему понятию о сущности искусства, стремление к
произведению прекрасного в смысле грациозного, изящ¬
ного, красивого не есть еще искусство; для искусства,
как увидим, нужно более; потому произведений архи¬
тектуры ни в каком случае мы не решимся назвать
произведениями искусства. Архитектура — одна из прак¬
тических деятельностей человека, которые все не чужды
стремления к красивости формы, и отличается в
этом отношении от мебельного мастерства не суще¬
ственным характером, а только размером своих произве¬
дений.
117

Общий недостаток произведений скульптуры и живо¬
писи, по которому они стоят ниже произведений природы
и жизни, — мертвенность, неподвижность; в этом все
признаются, и потому было бы излишне распространяться
относительно этого пункта. Посмотрим же лучше на мни¬
мые преимущества этих искусств перед природою.
Скульптура изображает формы человеческого тела;
все остальное в ней аксессуар; потому и будем говорить
о том только, как она изображает человеческую фигу¬
ру 136. Обратилось в какую-то аксиому, что красота очер¬
таний Венеры Медицейской или Милосской, Аполлона
Бельведерского и т. д. гораздо выше, нежели красота
живых людей 137. В Петербурге нет ни Венеры Медицей¬
ской, ни Аполлона Бельведерского, но есть произведения
Кановы; потому мы, жители Петербурга, можем иметь
смелость судить до некоторой степени о красоте произве¬
дений скульптуры. Мы должны сказать 138, что в Петер¬
бурге нет ни одной статуи, которая по красоте очертаний
лица не была бы гораздо ниже бесчисленного множества
живых людей, и что надобно только пройти по какой-ни¬
будь многолюдной улице, чтобы встретить несколько та¬
ких лиц. В этом согласится большая часть тех, которые
привыкли судить самостоятельно. Но этого собственного
впечатления не будем, однако, считать доказательством.
Есть другое, гораздо более твердое. Математически
строго можно доказать, что произведение искусства не
может сравниться с живым человеческим лицом по кра¬
соте очертаний: известно, что в искусстве исполнение все¬
гда неизмеримо ниже того идеала, который существует в
воображении художника. А самый этот идеал никак не
может быть по красоте выше тех живых людей, которых
имел случай видеть художник. Силы «творческой фанта¬
зии» очень ограничены: она может [лишь] комбинировать
впечатления, полученные из опыта; воображение [лишь]
разнообразит и экстенсивно увеличивает предмет, но
интенсивнее того, что мы наблюдали или испытали, мы
ничего не можем вообразить. Я могу представить себе
солнце гораздо больше [величиной], нежели каково оно в
действительности; но ярче того, как оно являлось мне в
действительности, я не могу его вообразить. Точно так же
я могу представить себе человека выше ростом, толще и
т. д., нежели те люди, которых я видел; но лица пре¬
118

краснее тех лиц, которые случалось мне видеть в дей¬
ствительности, я не могу себе вообразить. Это выше сил
человеческой фантазии. Одно мог бы сделать художник:
соединить в своем идеале лоб одной красавицы, нос
другой, рот и подбородок третьей; не спорим, что это ино¬
гда и делают художники; но сомнительно, во-первых,
нужно ли это, во-вторых, в состоянии ли воображение
соединить эти части, когда они действительно принадле¬
жат разным лицам. Нужно это было бы только тогда,
когда бы художнику попадались все такие лица, в кото¬
рых одна часть была бы хороша, а другие дурны. Но
обыкновенно в лице все части почти одинаково хороши
или почти одинаково дурны, так что художник, будучи
доволен, напр., лбом, должен почти в такой же степени
остаться доволен и очертанием носа и ртом. Обыкновенно,
если лицо не изуродовано, то все части его бывают в
такой гармонии между собою, что нарушать ее значило
бы портить красоту лица. Этому учит нас сравнительная
анатомия. Правда, очень часто случается слышать: «как
хорошо было бы это лицо, если бы пос был несколько
приподнят кверху, губы несколько потоньше» и т. п.; —
нисколько не сомневаюсь в том, что иногда при красоте
всех остальных частей лица одна часть его бывает некра¬
сива, мы думаем, что обыкновенно, или лучше сказать —
почти всегда, подобное недовольство проистекает или от
неспособности понимать гармонию, или от прихотливости,
которая граничит с отсутствием истинной, сильной спо¬
собности и потребности наслаждаться прекрасным. Части
человеческого тела, как и всякого живого организма,
постоянно возрождающегося под влиянием своего един¬
ства, находятся между собою в теснейшей связи, так что
форма одного члена зависит от форм всех остальных, и в
свою очередь они зависят от нее. Тем более надобно это
сказать о различных частях одного органа, о различных
частях лица. Взаимная зависимость очертаний доказы¬
вается, как мы говорили, наукою, но и без помощи науки
очевидна для всякого, одаренного чувством гармонии.
Человеческое тело — одно целое; его нельзя разрывать
на части и говорить: эта часть прекрасна, эта некрасива.
И здесь, как во многих других случаях, подбирание, мо¬
заичность, эклектизм ведет к несообразностям: прини¬
майте все или не принимайте ничего — только тогда вы
119

будете правы, по крайней мере с своей точки зрения.
Только в уродах, в этих эклектических существах,
уместна мерка эклектизма. А оригиналами при изваянии
«великих произведений скульптуры», конечно, служили
не они. Если бы художник взял для своего изваяния лоб
с одного лица, нос с другого, рот с третьего, он доказал
бы этим только одно: собственное безвкусие или, по
крайней мере, неуменье отыскать действительно прекрас¬
ное лицо для своей модели. На основании всех приве¬
денных соображений мы думаем, что. красота статуи не
может быть выше красоты живого индивидуального
человека, потому что снимок не может быть прекраснее
оригинала. Правда, не всегда статуя бывает верным
снимком с натурщика; иногда «художник воплощает в
своей статуе свой идеал», — но каким образом соста¬
вляется идеал художника, не похожий на его модель, мы
будем иметь случай говорить впоследствии. Мы не забы¬
ваем и того, что, кроме очертаний, в произведении скульп¬
туры есть еще группировка и выражение; но оба эти
элемента красоты гораздо полнее, нежели в статуе, мы
встречаем в картине; потому и анализируем их, говоря о
живописи, к которой переходим.
Живопись с нашей настоящей точки зрения мы долж¬
ны разделить на изображение отдельных фигур и групп,
живопись, изображающую внешний мир, и живопись,
изображающую фигуры и группы среди ландшафта, или,
выражаясь общее, среди обстановки.
Что касается до очертаний отдельной человеческой
фигуры, надобно сказать, что живопись уступает в этом
отношении не только природе, но и скульптуре: она не
может очерчивать так полно и определенно; зато, распо¬
ряжаясь красками, она изображает человека гораздо
ближе к живой природе и может придавать его лицу
гораздо более выразительности, нежели скульптура. Не
знаем, до какой степени совершенства дойдет со време¬
нем составление красок; но при настоящем положении
этой стороны техники живопись не может хорошо пере¬
давать цвет человеческого тела вообще, и особенно цвет
лица. Краски ее в сравнении с цветом тела и лица —
грубое, жалкое подражание; вместо нежного тела она
рисует что-то зеленоватое или красноватое; и, говоря без¬
относительно, не принимая в соображение, что и для
120

этого зеленоватого или красноватого изображения нужно
иметь необыкновенное «уменье», мы должны будем
признаться, что живое тело не может быть удовлетвори¬
тельно передано мертвыми красками. Один только из
оттенков его передает живопись довольно хорошо — по¬
терявший жизненность, сухой цвет стариковского или
загрубелого лица 139. Покрытые оспенными ямочками или
болезненные лица также выходят на картинах несравнен¬
но удовлетворительнее, нежели свежие, молодые. Наи¬
лучшее [передается живописью наименее удовлетвори¬
тельно, наихудшее — наиболее удовлетворительно] 14°.
То же самое надобно сказать и о выражении лица.
Лучше других оттенков жизни удается живописи изо¬
бражать судорожные искажения лица при разрушитель¬
но-сильных аффектах, напр., выражение гнева, ужаса,
свирепости, буйного разгула, физической боли или нрав¬
ственного страдания, переходящего в физическое; пото¬
му что в этих случаях с чертами лица происходят резкие
изменения, которые достаточно могут быть изображены
довольно грубыми взмахами кисти, и мелочная невер¬
ность или неудовлетворительность подробностей исчезает
среди крупных штрихов: самый грубый намек здесь поня¬
тен для зрителя. Удовлетворительнее других оттенков
выражения передается также сумасшествие, тупоумие
или отсутствие мысли; потому что здесь почти нечего
передавать или надобно передать дисгармонию — дисгар¬
мония не портится, а развивается несовершенством
исполнения. Но все остальные видоизменения физиогно-
мии передаются живописью чрезвычайно неудовлетвори¬
тельно; потому что никогда не может она достичь неж¬
ности штрихов, гармоничности всех мельчайших видоиз¬
менений в мускулах, от которых зависит выражение неж¬
ной радости, тихой задумчивости, легкой веселости и
,т. п.141 Руки человеческие грубы и в состоянии удовле¬
творительно сделать только то, для чего не требуется
слишком удовлетворительной отделки; «топорная рабо¬
та» — вот настоящее имя всех пластических искусств, как
скоро сравним их с природою142. Впрочем, живопись (и
скульптура) еще больше, нежели очертаниями или выра¬
жением своих фигур, гордится пред природой группи¬
ровкою. Но эта гордость еще менее понятна. Правда,
искусству иногда удается безукоризненно сгруппировать
121

фигуры, но напрасно будет оно превозноситься своею
чрезвычайно редкою удачею; потому что в действитель¬
ности никогда не бывает в этом отношении неудачи: в
каждой группе живых людей все держат себя совершенно
сообразно 1) сущности сцены, происходящей между ними,
2) сущности собственного своего характера и 3) усло¬
виям обстановки. Все это само собою всегда соблюдает¬
ся в действительной жизни и с чрезвычайным трудом до¬
стигает этого искусство. «Всегда и само собою» в при¬
роде, «очень редко и с величайшим напряжением сил» в
искусстве — вот факт, почти во всех отношениях харак¬
теризующий природу и искусство 143.
Переходим к живописи, изображающей природу.
Очертания предметов, опять, никак не могут быть не
только нарисованы рукою, но и представлены воображе¬
нием лучше, нежели встречаются в действительности;
причину объяснили ,мы выше. Лучше действительной
розы воображение не может ничего представить; а испол¬
нение всегда ниже воображаемого идеала. Цвета неко¬
торых предметов удаются живописи очень хорошо; но
есть много предметов, колорит которых она не может пе¬
редать. Вообще лучше удаются темные цвета и грубые,
жесткие оттенки; светлые — хуже; колорит предметов
освещенных солнцем, хуже всего; также неудачны выхо¬
дят оттенки голубого полуденного неба, розовые и золо¬
тистые оттенки утра и вечера. «Но именно побеждением
этих трудностей прославились великие художники», т. е.
тем, что побеждали их гораздо лучше, нежели другие
живописцы. Мы не говорим об относительном достоинстве
произведений живописи, а сравниваем лучшие из них с
природою. Насколько лучшие из них лучше других, на¬
столько же уступают природе 144. «Но живопись лучше
может сгруппировать пейзаж?» Сомневаемся; по крайней
мере в природе на каждом шагу встречаются картины, к
которым нечего прибавить, из которых нечего выбросить.
Не так говорят очень многие люди, посвятившие свою
жизнь изучению искусства и опустившие из виду при¬
роду. Но простое, естественное чувство каждого челове¬
ка, не вовлеченного в пристрастие художническою или
дилетантскою односторонностью145, будет согласно с
нами, когда мы скажем, что в природе очень много таких
местоположений, таких зрелищ, которыми можно только
122

восхищаться и в которых нечего осудить. Войдите в по¬
рядочный лес — не говорим о лесах [экваториальной]146
Америки, говорим о тех лесах, которые уже пострадали
от руки человека, о наших европейских лесах, — чего не¬
достает этому лесу? Кому из видевших порядочный лес
приходило в голову, что в этом лесу надобно что-нибудь
изменить, что-нибудь дополнить для полноты эстетиче¬
ского наслаждения им? Проезжайте двести-триста
верст по дороге — не говорим [в Италии или в Швейца¬
рии и в соседних с нею частях Германии — нет, в сред¬
ней] 147 России, которая, говорят, бедна видами, — сколь¬
ко вам встретится на этом небольшом переезде таких
местностей, которые восхитят вас, любуясь на которые
вы не подумаете о том, что «если бы тут вот это при¬
бавить, тут вот это убавить, пейзаж был бы лучше».
Человек с неиспорченным эстетическим чувством насла¬
ждается природою вполне, не находит недостатка в ее
красоте. Мнение, будто бы рисованный пейзаж может
быть величественнее, грациознее или в каком бы то ни
было отношении лучше действительной природы, отчасти
обязано своим происхождением предрассудку, над кото¬
рым самодовольно подсмеиваются в наше время даже те,
которые в сущности еще не отделались от него, — пред¬
рассудку, что природа груба, низка, грязна, что надобно
очищать и украшать ее для того, чтобы она облагороди¬
лась. Это принцип подстриженных садов. Другой источ¬
ник мнения о превосходстве рисованных пейзажей над
действительными анализируем ниже, когда будем рас¬
сматривать вопрос, в чем именно состоит наслаждение,
доставляемое нам произведениями искусства.
Остается взглянуть на отношение к природе третьего
рода картин — [тех], на которых изображается группа
людей среди пейзажа. Мы видели, что группы и пей¬
зажи, изображаемые живописью, по идее никак не мо¬
гут быть выше того, что представляет нам действитель¬
ность, а по исполнению всегда неизмеримо ниже дей¬
ствительности. Но то справедливо, что на картине группа
может быть поставлена в обстановке более эффектной и
даже более приличной сущности ее, нежели обыкновен¬
ная действительная обстановка (радостные сцены часто
происходят среди довольно тусклой или даже грустной
обстановки; потрясающие, величественные сцены часто,
123

и даже большею частию, — среди обстановки вовсе не ве¬
личественной; и наоборот, очень часто пейзаж не наполнен
группами, характер которых был бы приличен его харак¬
теру). Искусство очень легко восполняет эту неполноту,
и мы готовы сказать, что оно имеет в этом случае пре¬
имущество пред действительностью. Но, признавая это
преимущество, мы должны рассмотреть, во-первых, до
какой степени оно важно, во-вторых, всегда ли оно бы¬
вает истинным преимуществом. — Картина изображает
пейзаж и группу людей среди этого пейзажа. Обыкно¬
венно в таких случаях или пейзаж есть только рамка для
группы, или группа людей только-второстепенный аксес¬
суар, а главное в картине — пейзаж. В первом случае
преимущество искусства над действительностью ограни¬
чивается тем, что оно сыскало для картины золоченую
рамку вместо простой;- во втором — искусство прибавило,
может быть, прекрасный, но второстепенный аксессуар, —
выигрыш также не слишком велик14в. Но действительно
ли внутреннее значение картины возвышается, когда жи¬
вописцы стараются дать группе людей обстановку, соот¬
ветствующую характеру группы? Это сомнительно в
большей части случаев. Не будет ли слишком однообразно
всегда освещать сцены счастливой любви лучами ра¬
достного солнца и помещать среди смеющейся зелени
лугов, и притом еще весною, когда «вся природа дьпцит
любовью», а сцены преступлений освещать молниею и’по¬
мещать среди диких скал? И кроме того, не будет ли не
совсем гармонирующая с характером сцены обстановка,
какова обыкновенно бывает она в действительности,
своею дисгармониею возвышать впечатление, производи¬
мое самою сценою? И не имеет ли почти всегда обстанов¬
ка влияния на характер сцены, не придает ли она ей но¬
вых оттенков, не придает ли она ей чрез то более свеже¬
сти и более жизни?
Окончательный вывод из этих суждений о скульптуре
и живописи: мы видим, что произведения того и другого
искусства по многим и существеннейшим элементам (по
красоте очертаний, по абсолютному совершенству испол¬
нения, по выразительности и т. д.) неизмеримо ниже
природы и жизни; но, кроме одного маловажного пре¬
имущества живописи, о котором сейчас говорили, реши¬
тельно не видим, в чем произведения скульптуры или
121

живописи стояли бы выше природы и действительной
жизни.
Теперь нам остается говорить о музыке и поэзии —
высших, совершеннейших искусствах, пред которыми,
[как говорит господствующая эстетическая теория, утри¬
рующая в этом случае мысль, в умеренной форме спра¬
ведливую] 149, исчезают и живопись и скульптура.
Но прежде мы должны обратить внимание на вопрос:
в каком отношении находится инструментальная музыка
к вокальной, и в каких случаях вокальная музыка может
назваться искусством?
Искусство есть деятельность, посредством которой
осуществляет человек свое стремление к прекрасному, —
таково обыкновенное определение искусства; мы не со¬
гласны с ним; но пока не высказана наша критика, еще
не имеем права отступать от него, и, подстановив впо¬
следствии вместо употребляемого нами здесь определе¬
ния то, которое кажется нам справедливым, мы не изме¬
ним чрез это наших выводов относительно вопроса:
всегда ли пение есть искусство, и в каких случаях стано¬
вится оно искусством? Какова первая потребность, под
влиянием которой человек начинает петь? участвует ли
в ней насколько-нибудь стремление к прекрасному? Нам
кажется, что это потребность, совершенно отличная от
заботы о прекрасном. Человек спокойный может быть
замкнут в себе, может молчать. Человек, находящийся
под влиянием чувства радости или печали, делается со-
общителен; этого мало: он не может не выражать во
внешности своего чувства: «чувство просится наружу».
Каким же образом выступает оно во внешний мир? Раз¬
лично, смотря по тому, каков его характер. Внезапные и
потрясающие ощущения выражаются криком или воскли¬
цаниями; чувства неприятные, переходящие в физическую
боль, выражаются разными гримасами и движениями;
чувство сильного недовольства — также беспокойными,
разрушительными движениями; наконец, чувства радости
и грусти — рассказом, когда есть кому рассказать, и пе¬
нием, когда некому рассказывать или когда человек не
хочет рассказывать. Эта мысль найдется в каждом рас¬
суждении о народных песнях. Странно только, почему
не обращают внимания на то, что пение, будучи по сущ¬
ности своей выражением радости или грусти, вовсе
125

не происходит от нашего стремления к прекрасному.
Неужели под преобладающим влиянием чувства человек
будет еще думать о том, чтобы достигать прелести, гра¬
ции, будет заботиться о форме? Чувство и форма проти¬
воположны между собою. Уже из этого одного видим,
что пение, произведение чувства, и искусство, заботящееся
о форме,—два совершенно различные предмета. Пение
первоначально и существенно — подобно разговору —
произведение практической жизни, а не искусства; но как
всякое «уменье», пение требует привычки, занятия, прак¬
тики, чтобы достичь высокой степени совершенства; как
все органы, орган пения, голос, требует обработки,
ученья, для того, чтобы сделаться покорным орудием
воли, — и естественное пение становится в этом отноше¬
нии «искусством», но только в том смысле, в каком на¬
зывается «искусством» уменье писать, считать, пахать
землю, всякая практическая деятельность, а вовсе не в
том, какой придается слову «искусство» эстетикою.
Но в противоположность естественному пению суще¬
ствует искусственное пение, старающееся подражать
естественному. Чувство придает особенный, высокий
интерес всему, что производится под его влиянием; оно
даже придает всему особенную прелесть, особенную кра¬
соту. Одушевленное грустью или радостью лицо в тысячу
раз прекраснее, нежели холодное. Естественное пение
как излияние чувства, будучи произведением природы, а
не искусства, заботящегося о красоте, имеет, однако,
высокую красоту; потому является в человеке желание
петь нарочно, подражать естественному пению. Каково
отношение этого искусственного пения к естественному?
Оно гораздо обдуманнее, оно рассчитано, украшено всем,
чем только может украсить его гений человека: какое
сравнение между ариею итальянской оперы и простым,
бедным монотонным мотивом народной песни! — Но вся
ученость гармонии, все изящество развития, все богат¬
ство украшений гениальной арии, вся гибкость, все не¬
сравненное богатство голоса, ее исполняющего, не заме¬
нят недостатка искреннего чувства, которым проникнут
бедный мотив народной песни и неблестящий, мало обра¬
ботанный голос человека, который поет не из желания
блеснуть и выказать свой голос и искусство, а из потреб¬
ности излить свое чувство. Различие между естественным
12В

и искусственным пением — различие между актером,
играющим роль веселого или печального, и человеком,
который в самом деле обрадован или опечален чем-ни¬
будь, — различие между оригиналом и копиею, между
действительностью и подражанием. Спешим прибавить,
что композитор может в самом деле проникнуться чув¬
ством, которое должно выражаться в его произведении;
тогда он может написать нечто гораздо высшее не только
по внешней красивости, но и по внутреннему достоин¬
ству, нежели народная песня; но в таком случае его
произведение будет произведением искусства или
«уменья» только с технической стороны, только в том
смысле, в котором и все человеческие произведения, со¬
зданные при помощи глубокого изучения, соображений,
заботы о том, чтобы «вышло как возможно лучше», мо¬
гут назваться произведениями искусства; в сущности же
произведение композитора, написанное под преобладаю¬
щим влиянием непроизвольного чувства, будет созданием
природы (жизни) вообще, а не искусства. Точно так же
искусный и впечатлительный певец может войти в свою
роль, проникнуться тем чувством, которое должна выра¬
жать его песня, и в таком случае он пропоет ее на театре,
перед публикою, лучше другого человека, поющего не на
театре, — от избытка чувства, а не напоказ публике; но в
таком случае певец перестает быть актером, и его пение
становится песнью самой природы, а не произведением
искусства. Это увлечение чувством мы не думаем смеши¬
вать с вдохновением: вдохновение есть особенно благо¬
приятное настроение творческой фантазии; оно и увлече¬
ние чувством имеют общего только то, что в людях,
одаренных поэтическим талантом и вместе особенною впе¬
чатлительностью, вдохновение может переходить в увле¬
чение чувством, когда предмет вдохновения располагает
к чувству. Между вдохновением и чувством то же самое
различие, какое между фантазиею и действительностью,
между мечтами и впечатлениями.
Первоначальное и существенное назначение инстру¬
ментальной музыки — служить аккомпанементом для
пения. Правда, впоследствии, когда пение становится
для высших классов общества преимущественно искус¬
ством, когда слушатели начинают быть очень требова¬
тельны в отношении к технике пения, — за недостатком
127

его к общему значению» — возводить обыкновенно
незачем, потому что и оригинал уже имеет общее зна¬
чение в своей индивидуальности; надобно только — и
в этом состоит одно из качеств поэтического гения —
уметь понимать сущность характера в действительном
человеке, смотреть на него проницательными глазами;
кроме того, надобно понимать или чувствовать, как стал
бы действовать и говорить этот человек в тех обстоятель¬
ствах, среди которых он будет поставлен поэтом, — дру¬
гая сторона поэтического гения; в-третьих, надобно уметь
изобразить его, уметь передать его таким, каким пони¬
мает его поэт, едва ли не самая характеристическая
черта поэтического гения. Понять, уметь сообразить или
почувствовать инстинктом и передать понятое — вот за¬
дача поэта при изображении большей части изображае¬
мых им лиц. Вопрос о том, что называется «возведением
к идеальному значению», «опоэтизированием прозы и не¬
складицы жизни», представится нам ниже. Мы нисколько
не сомневаемся, однако, что бывает в поэтических про¬
изведениях очень много лиц, которые не могут быть на¬
званы портретами, которые «созданы» поэтом. Но это
происходит вовсе не от того, чтобы не нашлось в действи¬
тельности достойных натурщиков, а совершенно от другой
причины, чаще всего просто от забывчивости или недо¬
статочного знакомства: если в памяти поэта исчезли жи¬
вые подробности, осталось только общее отвлеченное
понятие о характере, или поэт знает о типическом лице
гораздо менее, нежели нужно для того, чтобы оно было
[в его изображении]152 живым лицом, то поневоле прихо¬
дится ему самому дополнять общий очерк, оттенять
абрис. Но почти никогда эти придуманные лица не обри¬
совываются пред нами, как живые характеры 153. Вообще,
чем более нам известно [о жизни поэта, о лицах, с кото¬
рыми он был близок]154, тем более видим у него портре¬
тов с живых людей. Трудно не согласиться, что «создан¬
ного» в лицах, изображаемых поэтами, бывает и всегда
бывало гораздо менее, а списанного с действительности
гораздо более, нежели обыкновенно предполагают; труд¬
но не прийти к убеждению, что поэт в отношении к своим
лицам почти всегда только историк или автор мемуаров.
Само собою разумеется, что всем этим не хотим мы ска¬
зать, будто бы каждое слово, произносимое Мефисто¬
132

фелем, было буквально слышано Гете от Мерка155.
Не только гениальный поэт, но и самый ненаходчивый
рассказчик в состоянии к одной фразе приделать дру¬
гую в том же роде, прибавить вступления и переходы.
Гораздо больше бывает «самостоятельно изобретен¬
ного» или «придуманного» — решаемся заменить этими
терминами обыкновенный, слишком гордый термин: «соз¬
данного» — в событиях, изображаемых поэтом, в интри¬
ге, завязке и развязке ее и т. д., хотя очень легко дока¬
зать, что сюжетами романов, повестей и т. д. обыкновен¬
но служат поэту действительно совершившиеся события
или анекдоты, разного рода рассказы и пр. (укажем в
пример на все прозаические повести Пушкина: «Капитан¬
ская дочка» — анекдот; «Дубровский» — анекдот; «Пико¬
вая дама» — анекдот; «Выстрел» — анекдот и т. д.). Но
общий очерк сюжета сам по себе еще не придает высо¬
кого поэтического достоинства роману или повести — на¬
добно уметь воспользоваться сюжетом; потому, оставляя
без рассмотрения «самостоятельность» сюжета, обратим
внимание на то, выше или ниже действительных событий
«поэтичность» поэтических произведений со стороны сю¬
жета, как он представляется в них вполне развитым.
[Пособиями] для получения окончательного вывода, вы¬
ставим несколько вопросов, из которых большая часть
разрешаются сами собою: 1) Бывают ли в действитель¬
ности поэтические события, совершаются ли в действи¬
тельности драмы, романы, комедии, трагедии, водеви¬
ли? — Ежеминутно. 2) Истинно ли поэтичны эти события
в своем развитии и развязке? Имеют ли они в действи¬
тельности художественную полноту и законченность? —
Как случится; часто не имеют, но часто имеют. Есть
очень много таких событий, в которых строго поэтическое
воззрение не находит никаких недостатков в художе¬
ственном отношении. Этот пункт решается чтением пер-,
вой хорошо написанной исторической книги, первым ве¬
чером, проведенным в беседе с человеком, много на
своем веку видавшим; разрешается, наконец, первыми
взятыми в руки нумерами какой-нибудь французской или
английской судебной газеты. 3) Есть ли между этими за¬
конченными поэтическими событиями такие, которые
могли бы без всякого изменения быть переданы под за¬
главием: «драма», «трагедия», «роман» и т. п.? — Очень
13»

много; правда, что многие из действительных событий
неправдоподобны, основаны на слишком редких, исклю¬
чительных положениях или сцеплениях обстоятельств и
потому в настоящем своем виде имеют вид сказки или
натянутой выдумки (из этого можно видеть, что действи¬
тельная жизнь часто бывает слишком драматична для
драмы, слишком поэтична для поэзии); но очень много
есть событий, в которых, при всей их замечательносги,
нет ничего эксцентрического, невероятного, все сцепле¬
ние происшествий, весь ход и развязка того, что в поэзии
называется интригою, просты. 4) Имеют ли действи¬
тельные события «общую» сторону, которая необходима
в поэтическом произведении? — Конечно, ее имеет всякое
событие, достойное внимания мыслящего человека; а
таких событий очень много.
После всего этого трудно не сказать, что в действи¬
тельности есть много событий, которые 156 надобно толь¬
ко знать, понять и уметь рассказать, чтоб они в чисто
прозаическом рассказе историка, писателя мемуаров или
собирателя анекдотов отличались от настоящих «поэти¬
ческих произведений» только меньшим объемом, мень¬
шим развитием сцен, описаний и тому подобных подроб¬
ностей. И в этом находим мы существенное различие
поэтических произведений отточного, прозаического пере¬
сказывания действительных происшествий. Большая пол¬
нота подробностей, или то, что в плохих произведениях
приобретает имя «реторического распространения», —
вот к чему в сущности приводится все превосходство поэ¬
зии над точным рассказом. Мы не менее других готовы
смеяться над реторикою; но, признавая законными все
потребности человеческого сердца, как скоро замечаем
их всеобщность, мы признаем важность этих поэтиче¬
ских распространений, потому что всегда и везде видим
стремление к ним в поэзии: в жизни всегда есть эти
подробности, не нужные для сущности дела, но необхо¬
димые для его действительного развития; должны они
быть и в поэзии. Разница только [та], что в действитель¬
ности подробности никогда не могут быть [пустым] растя¬
гиванием дела, а в поэтических произведениях они на
самом деле очень часто отзываются реторикою, механи¬
ческим растягиванием рассказа. За что же и превозносят
Шекспира, если не за то, что в решительных, лучших сце¬
131

нах он отбрасывает в сторону эти распространения? Но
сколько найдется их у него самого, у Гете и у Шиллера!
Нам кажется (может быть, это — пристрастие к сво¬
ему—родному), что русская поэзия носит в себе заро¬
дыши отвращения к растягиванию сюжета механически
подбирающимися подробностями. В повестях и расска¬
зах Пушкина, Лермонтова, Гоголя общее свойство —
краткость и быстрота рассказа. Итак, вообще, по сюжету,
по типичности и полноте обрисовки лиц поэтические про¬
изведения далеко уступают действительности; но есть две
стороны, которыми они могут стоять выше действитель¬
ности: [украшение события прибавкой эффектных аксес¬
суаров и соглашение характеров]157 лиц с теми события¬
ми, в которых они участвуют.
Мы говорили, что живопись чаще, нежели действи¬
тельность, окружает группу обстановкою, соответствую¬
щею существенному характеру сцены; точно так же и
поэзия чаще, нежели действительность, двигателями и
участниками событий выставляет людей, которых суще¬
ственный характер совершенно соответствует духу собы¬
тий. В действительности очень часто мелкие по характеру
люди являются двигателями трагических, драматических
и т. д. событий; ничтожный повеса, в сущностй даже во¬
все не дурной человек, может наделать много ужасных
дел; человек, которого нисколько нельзя назвать дурным,
может погубить счастье многих людей и наделать несча¬
стий гораздо более, нежели Яго или Мефистофель158.
В произведениях поэзии, напротив того, очень дурные
дела [обыкновенно] делают люди очень дурные; хорошие
дела делают люди особенно хорошие, В жизни часто не
знаешь, кого винить, кого хвалить; в поэтических произ¬
ведениях обыкновенно положительным образом раздает¬
ся честь и бесчестье. Но преимущество это или недоста¬
ток? — Бывает иногда то, иногда другое; чаще бывает
это недостатком. Не говорим пока о том, что следствием
подобного обыкновения бывает идеализация в хорошую
и в дурную сторону, или, просто говоря, преувеличение;
потому что мы не говорили еще о значении искусства, и
рано еще решать, недостаток или достоинство эта идеа¬
лизация; скажем только, что вследствие постоянного при¬
способления характера людей к значению событий
является в поэзии монотонность, однообразны делаются
135

лица и даже самые события; потому что от разности в
характерах действующих лиц и самые происшествия,
существенно сходные, приобретали бы различный отте¬
нок, как это бывает в жизни, вечно разнообразной, вечно
новой, между тем как в поэтических произведениях
очень часто приходится читать повторения159. В наше
время принято смеяться над украшениями, не происте¬
кающими из сущности предмета и ненужными для
достижения главной цели; но до сих пор еще удачное
выражение, блестящая метафора, тысячи прикрас,
придумываемых для того, чтобы сообщить внешний
блеск сочинению, имеют чрезвычайно большое влияние
на суждение о произведениях поэзии 16°. Что касается
украшений, внешнего великолепия, замысловатости
и т. д., мы всегда признаем возможность превзойти в вы¬
мышленном рассказе действительность. Но стоит только
указать это мнимое достоинство повести или драмы,
чтобы уронить ее в глазах людей со вкусом и низ¬
вести из области «искусства» в область «искусствен¬
ности».
Наш разбор показал, что произведение искусства мо¬
жет иметь преимущество перед действительностью разве
только в двух-трех ничтожных отношениях и по необхо¬
димости остается далеко ниже ее в существенных своих
качествах. Разбор этот можно упрекнуть в том, что он
ограничивался самыми общими точками зрения, не вхо¬
дил в подробности, не ссылался на примеры. Действи¬
тельно, его краткость кажется недостатком, когда вспо¬
мним о том, до какой степени укоренилось мнение, будто
бы красота произведений искусства выше красоты дей¬
ствительных предметов, событий и людей; но когда по¬
смотришь на шаткость этого мнения, когда вспомнишь,
как люди, его выставляющие, противоречат сами себе на
каждом шагу 161, то покажется, что было бы довольно,
изложив мнение о превосходстве искусства над действи¬
тельностью, ограничиться прибавлением слов: это не¬
справедливо, всякий чувствует, что красота действитель¬
ной жизни выше красоты созданий «творческой» фанта¬
зии. Если так, то на чем же основывается, или, лучше
сказать, из каких субъективных причин проистекает пре¬
увеличенно высокое мнение о достоинстве произведений
искусства?
13S

Первый источник этого мнения — естественная на¬
клонность человека чрезвычайно высоко ценить труд¬
ность дела и редкость вещи. Никто не ценит чистоты
выговора француза, говорящего по-французски, немца,
говорящего по-немецки, — «это ему не стоило никаких
трудов, и это вовсе не редкость»; но если француз гово¬
рит сносно по-немецки или немец по-французски, — это
составляет предмет нашего удивления и дает такому че¬
ловеку право на некоторое уважение с нашей стороны.
Почему? Потому, во-первых, что это редко; потому, во-
вторых, что это достигнуто целыми годами усилий. Соб¬
ственно говоря, почти каждый француз [, имеющий поря¬
дочное литературное или светское образование,]162
превосходно говорит по-французски, — но как мы
взыскательны в этом случае! — малейший, почти неза¬
метный оттенок провинциализма в его выговоре, одна не
совсем изящная фраза — и мы объявляем, что «этот
господин говорит очень дурно на своем родном языке»-
Русский, говоря по-французски, в каждом звуке изобли¬
чает, что для органов его неуловима полная чистота
французского выговора, беспрестанно изобличает свое
иностранное происхождение в выборе слов, в построении
фразы, во всем складе речи — и мы прощаем ему все эти
недостатки, мы даже не замечаем их, и объявляем, что
он превосходно, несравненно говорит по-французски, на¬
конец, мы объявляем, что «этот русский говорит по-
французски лучше самих французов», хотя в сущности
мы и не думаем сравнивать его с настоящими францу¬
зами, сравнивая его только с другими русскими, также
усиливающимися говорить по-французски, — он действи¬
тельно говорит несравненно лучше их, но несравненно
хуже французов, — это подразумевается каждым, имею¬
щим понятие о деле; но многих гиперболическая фраза
может вводить в заблуждение. Точно то же и с пригово¬
ром эстетики о созданиях природы и искусства: малей¬
ший, истинный или мнимый, недостаток в произведении
природы — и эстетика толкует об этом недостатке, шоки¬
руется им, готова забывать о всех достоинствах, о всех
красотах: стоит ли ценить их, в самом деле, когда они
явились без всякого усилия! Тот же самый недостаток в
произведении искусства во сто раз больше, грубее и
окружен еще сотнями других недостатков, — и мы не
137

видим всего этого, а если видим, то прощаем и воскли¬
цаем: «И на солнце есть пятна!» Собственно говоря, про¬
изведения искусства могут быть сравниваемы только друг
с другом при определении относительного их достоин¬
ства; некоторые из них оказываются выше всех осталь¬
ных; и в восторге от их красоты (только относительной)
мы восклицаем: «Они прекраснее самой природы и
жизни! Красота действительности — ничто пред красотою
искусства!» Но восторг пристрастен; он дает больше, не¬
жели может дать справедливость: мы ценим трудность —
это прекрасно; но не должно забывать и существенного,
внутреннего достоинства, которое независимо от степени
трудности; мы делаемся решительно несправедливыми,
когда трудность исполнения предпочитаем достоинству
[его]. Природа и жизнь производят прекрасное, не забо¬
тясь о красоте, она является в действительности без уси¬
лия и, следовательно, без заслуги в наших глазах, без
права на сочувствие, без права на снисхождение; да и к
чему снисхождение, когда прекрасного в действительно¬
сти так много! «Все не в совершенстве прекрасное в дей¬
ствительности — дурно; все сколько-нибудь сносное в
искусстве — превосходно» — вот правило, на основании
которого мы судим. Чтобы доказать, как высоко [ценится]
трудность исполнения и как много теряет в глазах чело¬
века то, что делается само собою, без всяких усилий с
нашей стороны, укажем на дагерротипные портреты; в
числе их найдется очень много не только верных, но и
передающих в совершенстве выражение лица,— ценим ли
мы их? Странно даже услышать апологию дагерротип¬
ных портретов. Другой пример: как высоко уважалась
каллиграфия! между тем, довольно посредственно напе¬
чатанная книга несравненно прекраснее всякой рукописи;
но кто же восхищается искусством типографского фак¬
тора, и кто не будет в тысячу раз больше любоваться на
прекрасную рукопись, нежели на порядочно напечатан¬
ную книгу, которая в тысячу раз прекраснее рукописи?
Что легко, то мало интересует нас, хотя бы по внутрен¬
нему достоинству было несравненно выше трудного.
Само собою разумеется, что даже и с этой точки зрения
мы правы только субъективно: «действительность произ¬
водит прекрасное без усилий» — значит только, что уси¬
лия в этом случае делаются не волею человека; на самом
138

же деле все в действительности — и прекрасное и непре¬
красное, и великое и мелкое — результат высочайшего
возможного напряжения сил, не знающих ни отдыха, ни
усталости. Но что нам за дело до усилий и борьбы, кото¬
рые совершаются не нашими силами, в которых не уча¬
ствует наше сознание? Мы не хотим и знать о них; мы
ценим только человеческую силу, ценим только человека.
И вот другой источник нашей пристрастной любви к
произведениям искусства: они — произведения человека;
потому мы [все] гордимся ими, считая их чем-то нечуж¬
дым [лично] нам; они свидетельствуют об уме человека,
о его силе и потому дороги для нас. Все народы, кроме
французов, очень хорошо видят, что между Корнелем
или Расином и Шекспиром неизмеримое расстояние; но
французы до сих пор еще сравнивают их — трудно
дойти до сознания: «наше не совсем хорошо»; между
нами найдется очень много людей, готовых утверждать,
что Пушкин — всемирный поэт; есть даже люди, думаю¬
щие, что он выше Байрона: так высоко человек ставит
свое 163_ Как отдельный народ преувеличивает достоинство
своих поэтов, так человек вообще преувеличивает до¬
стоинство поэзии вообще.
Причины пристрастия к искусству, нами приведенные,
заслуживают уважения, потому что они естественны: как
человеку не уважать человеческого труда, как человеку
не любить человека, не дорожить произведениями, сви¬
детельствующими об уме и силе человека? Но едва ли
заслуживает такого уважения третья причина предпочти¬
тельной любви нашей к искусству. Искусство льстит на¬
шему искусственному вкусу. Мы очень хорошо понимаем,
как искусственны были нравы, привычки, весь образ
мыслей времен Людовика XIV; мы приблизились к при¬
роде, гораздо лучше понимаем и ценим ее, нежели пони¬
мало и ценило общество XVII века; тем не менее мы
еще очень далеки от природы; наши привычки, нравы,
весь образ жизни и вследствие того весь образ мыслей
еще очень искусственны. Трудно видеть недостатки своего
века, особенно когда недостатки стали слабее, не¬
жели были в прежнее время; вместо того, чтобы заме¬
чать, как много еще в нас изысканной искусственности,
мы замечаем только, что XIX век стоит в этом отношении
выше XVII, лучше его понимая природу, и забываем, что
139

ослабевшая болезнь не есть еще полное здоровье. Наша
искусственность видна во всем, начиная с одежды, над
которою так много все смеются и которую все продол¬
жают носить, до нашего кушанья, приправляемого все¬
возможными примесями, совершенно изменяющими есте¬
ственный вкус блюд; от изысканности нашего разговор¬
ного языка до изысканности нашего литературного языка,
который продолжает украшаться антитезами, остротами,
распространениями из loci topici *, глубокомысленными
рассуждениями на избитые темы и глубокомысленными
замечаниями о человеческом сердце, на манер Корнеля
и Расина в беллетристике и на манер Иоанна Миллера
в исторических сочинениях. Произведения искусства
льстят всем мёлочным нашим требованиям, происходя¬
щим от любви к искусственности. Не говорим с том, что
мы до сих пор еще любим «умывать» природу, как лю¬
били наряжать ее в XVII веке,—это завлекло бы нас
в длинные суждения о том, что такое «грязное» и до ка¬
кой степени оно должно являться в произведениях искус¬
ства. Но до сих пор в произведениях искусства господ¬
ствует мелочная отделка подробностей, цель которой не
приведение подробностей в гармонию с духом целого, а
только то, чтобы сделать каждую из них в отдельности
интереснее или красивее, почти всегда во вред общему
впечатлению произведения, его правдоподобию и есте¬
ственности; господствует мелочная погоня за эффект¬
ностью отдельных слов, отдельных фраз и целых эпизо¬
дов, расцвечивание не совсем натуральными, но резкими
красками лиц и событий. Произведение искусства мелоч¬
нее того, что мы видим в жизни и в природе, и вместе с
тем эффектнее, — как же не утвердиться мнению, что оно
прекраснее действительной природы и жизни, в которых
так мало искусственности, которым чуждо стремление
заинтересовать?
Природа и жизнь выше искусства; но искусство ста¬
рается угодить нашим наклонностям, а действительность
не может быть подчинена стремлению нашему видеть все
в том цвете и в том порядке, какой нравится нам или
соответствует нашим понятиям, часто односторонним. Из
* Общих мест. — Ред,
140

многих случаев этого угождения господствующему образу
мыслей укажем на один: многие требуют, чтобы в сати¬
рических произведениях были лица, «на которых могло
бы с любовью отдохнуть сердце читателя», — требование
очень естественное; но действительность очень часто не
удовлетворяет ему, представляя множество событий, в
которых нет ни одного отрадного лица; искусство почти
всегда угождает ему; и не знаем, найдется ли, например,
в русской литературе, кроме Гоголя, писатель, который
бы не подчинялся этому требованию; и у самого Гоголя
за недостаток «отрадных» лиц вознаграждают «высоко¬
лирические» отступления. Другой пример: человек накло¬
нен к сантиментальности; природа и жизнь не разделяют
этого направления; но произведения искусства почти
всегда более или менее удовлетворяют ему. То и другое
требование — следствие ограниченности человека; при¬
рода и действительная жизнь выше этой ограниченности;
произведения искусства, подчиняясь-^, становясь этим
ниже действительности и даже очень часто подвергаясь
опасности впадать в пошлость или в слабость, прибли¬
жаются к обыкновенным потребностям! человека и через
это выигрывают в его глазах. «Но в таком случае вы
сами соглашаетесь, что произведения искусства лучше,
полнее, нежели объективная действительность, удовле¬
творяют природе человека; следовательно, для человека
они лучше произведений действительности?» — Заключе¬
ние, не совсем точно выраженное; дело в том, что искус¬
ственно развитой человек имеет много искусственных,
исказившихся до лживости, до фантастичности требова¬
ний, которых нельзя вполне удовлетворить, потому что
они в сущности не требования природы, а мечты испор¬
ченного воображения 164, которым почти невозможно и
угождать, не подвергаясь насмешке и презрению от са¬
мого того человека, которому стараемся угодить, потому
что он сам инстинктивно чувствует, что его требование
не стоит удовлетворения. Так, публика и вслед за нею
эстетика требуют «отрадных» лиц, сантиментальности, —
и та же самая публика смеется над произведениями
.искусства, удовлетворяющими этим желаниям 165. Уго¬
ждать прихотям человека не значит еще удовлетворять
потребностям человека. Первейшая из этих потребно¬
стей — истина.
Ш

. Мы говорили об источниках предпочтения произведе¬
ний искусства явлениям природы и жизни относительно
содержания и выполнения, но очень важно и впечатле¬
ние, производимое на нас искусством или действитель¬
ностью: степенью его также измеряется достоинство
вещи.
Мы видели, что впечатление, производимое созда¬
ниями искусства, должно быть гораздо слабее впечатле¬
ния, производимого живою действительностью, и не счи¬
таем нужным доказывать это. Однако же в этом отноше¬
нии произведение искусства находится в гораздо
благоприятнейших обстоятельствах, нежели явления дей¬
ствительности; эти обстоятельства могут заставить чело¬
века, не привыкшего анализировать причины своих ощу¬
щений, предполагать, что искусство само по себе
производит на человека более действия, нежели живая
действительность. Действительность представляется на¬
шим глазам независимо от нашей воли, большею частью
не во-время, некстати 166. Очень часто мы отправляемся
в общество, на гулянье вовсе не за тем, чтобы любоваться
человеческою красотою, не за тем, чтобы наблюдать ха¬
рактеры, следить за драмою жизни; отправляемся с забо¬
тами в голове, с замкнутым для впечатлений сердцем.
Но кто же отправляется в картинную галлерею не за тем,
чтобы наслаждаться красотою картин? Кто принимается
читать роман не за тем, чтобы вникать в характеры изо¬
браженных там людей и следить за развитием сюжета?
На красоту, на величие действительности мы обыкновенно
обращаем внимание почти насильно. Пусть она сама,
если может, привлечет на себя наши глаза, обращенные
совершенно на другие предметы, пусть она насильно про¬
никнет в наше сердце, занятое совершенно другим. Мы
обращаемся с действительностью как с докучливым
гостем, напрашивающимся на наше знакомство: мы ста¬
раемся запереться от нее. Но есть часы, когда пусто
остается в нашем сердце от нашего же собственного не¬
внимания к действительности, — и тогда мы обращаемся
к искусству, умоляя его наполнить эту пустоту; мы сами
играем пред ним роль заискивающего просителя. На
жизненном пути нашем разбросаны золотые монеты; но
мы не замечаем их, потому что думаем о цели пути, не
обращая внимания на дорогу, лежащую под нашими
142

ногами; заметив, мы не можем нагнуться, чтобы собрать
их, потому что «телега жизни» неудержимо уносит нас
вперед, — вот наше отношение к действительности; но
мы приехали на станцию и прохаживаемся в скучном
ожидании лошадей — тут мы со вниманием рассматри¬
ваем каждую жестяную бляху, которая, быть может, не
стоит и внимания, — вот наше отношение к искусству.
Не говорим уже о том, что явления жизни каждому при¬
ходится оценивать самому, потому что для каждого от¬
дельного человека жизнь представляет особенные явле¬
ния, которых не видят другие, над которыми поэтому не
произносит приговора целое общество, а произведения
искусства оценены общим судом. Красота и величие дей¬
ствительной жизни редко являются нам патентованными,
а про что не трубит молва, то немногие в состоянии за¬
метить и оценить; явления действительности — золотой
слиток без клейма: очень многие откажутся уже по этому
одному взять его [, не умея отличить] от куска меди;
произведение искусства — банковый билет, в котором
очень мало внутренней ценности, но за условную цен¬
ность которого ручается все общество, которым поэтому
дорожит всякий и относительно которого немногие даже
сознают ясно, что вся его ценность заимствована только
от того, что он представитель золотого куска. Когда мы
смотрим на действительность, она сама занимает нас со¬
бою, как нечто совершенно самостоятельное, и редко
оставляет нам возможность переноситься мыслями в
наш субъективный мир, в наше прошедшее. Но когда я
смотрю на произведение искусства — тут полный простор
моим субъективным воспоминаниям, и [оно] для меня
обыкновенно бывает только поводом к сознательным или
бессознательным мечтам и воспоминаниям. Трагическая
сцена совершается передо мною в действительности —
тогда мне не до того, чтобы вспоминать о себе; но я
читаю в романе эпизод о погибели человека — ив моей
памяти ясно или смутно воскресают все опасности, в ко¬
торых я был сам, все случаи погибели близких ко мне
людей. Сила искусства [в особенности поэзии] есть обыкно¬
венно сила воспоминания. Уж и по самой своей незакон¬
ченности, неопределенности, именно по тому самому, что
обыкновенно оно только «общее место», а не живой инди¬
видуальный образ или событие, произведение искусства
143

особенно способно вызывать наши воспоминания. Дайте
мне законченный портрет человека — он не напом¬
нит мне ни одного из моих знакомых, и я холодно
отвернусь, сказав: «Недурно»; но покажите мне в благо¬
приятную минуту едва набросанный, неопределенный
абрис, в котором ни один человек не узнает себя поло¬
жительным образом, — и этот жалкий, слабый абрис
напомнит мне черты кого-нибудь милого мне; и, холодно
смотря на живое лицо, полное красоты и выразительно¬
сти, я в упоении буду смотреть на ничтожный эскиз,
говорящий мне о [близком мне, и по воспоминанию о
моих отношениях к нему, говорящий обо]157 мне самом.
Сила искусства есть’ сила общих мест. Есть еще в
произведениях искусства сторона, по которой они в не¬
опытных или недальновидных глазах выше явлений
жизни и действительности, — в них все выставлено напо¬
каз, объяснено самим автором, между тем как природу
и жизнь надобно разгадывать собственными силами.
Сила искусства — сила комментария; но об этом должны
будем говорить мы ниже.
Много нашли мы причин предпочтения, отдаваемого
искусству перед действительностью; но все они только
объясняют, а не оправдывают это предпочтение. Не со¬
глашаясь, чтобы искусство стояло не только выше дей¬
ствительности, но и наравне с нею по внутреннему до¬
стоинству содержания или исполнения, мы, конечно, не
можем согласиться с господствующим ныне взглядом на
то, из каких потребностей возникает оно, в чем цель его
существования, его назначение. Господствующее мнение
о происхождении и значении искусства [говорит] так:
«Имея непреодолимое стремление к прекрасному, чело¬
век не находит истинно прекрасного в объективной дей¬
ствительности; этим он поставлен в [надобность] сам
создавать предметы или произведения, которые соответ¬
ствовали бы его требованию, предметы и явления истинно
прекрасные»; [или, по специальной терминологии господ¬
ствующей школы:]168 «Идея прекрасного, не осуществляе¬
мая действительностью, осуществляется произведениями
искусства». Мы должны анализировать это определение,
чтобы открыть истинное значение неполных и односто¬
ронних намеков, в нем заключающихся169. «Человек
имеет стремление к прекрасному». Но если под прекрас-
144

ним понимать то, что понимается в этом определении, —
полное согласие идеи и формы, то из стремления к пре¬
красному надобно выводить не искусство в частности, а
вообще всю деятельность человека, основное начало ко¬
торой — полное осуществление известной мысли; стре¬
мление к единству идеи и образа — формальное начало
всякой техники [, всякого труда, направленного] к созда¬
нию и усовершенствованию [всяческих надобных нам
предметов]; выводя из стремления к прекрасному искус¬
ство, мы смешиваем два значения этого слова: 1) изящ¬
ное Искусство (поэзия, музыка и т. д.) и 2) уменье или
Старанье хорошо сделать что-нибудь; только последнее
выводится из стремления к единству идеи и формы. Если
же под прекрасным должно понимать (как нам кажется)
то, в чем человек видит жизнь,!— очевидно, что из стре¬
мления к нему происходит радостная любовь ко всему
живому и что [оно] в высочайшей степени удовлетво¬
ряется живою действительностью. «Человек не встречает
в действительности истинно и вполне прекрасного». Мы
старались доказать, что это несправедливо, что деятель¬
ность нашей фантазии возбуждается не недостатками
прекрасного в действительности, а его отсутствием; что
действительное прекрасное вполне прекрасно, но, к со¬
жалению нашему, не всегда бывает перед нашими гла¬
зами. Если бы произведения искусства возникали вслед¬
ствие нашего стремления к совершенству и пренебре¬
жения всем несовершенным 17°, человек должен был бы
давно покинуть, как бесплодное усилие, всякое стремле¬
ние к искусству, потому что в произведениях искусства
нет совершенства; кто недоволен действительною кра¬
сотою, тот еще меньше может удовлетвориться красо¬
тою, создаваемою искусством. Итак, невозможно согла¬
ситься с обыкновенным объяснением значения искусства;
но в этом объяснении есть намеки, которые могут быть
названы справедливыми, если будут истолкованы над¬
лежащим образом. «Человек не удовлетворяется пре¬
красным в действительности, ему мало этого прекрас¬
ного» — вот в чем сущность и правдивость обыкновен¬
ного объяснения, которая, будучи ложно понимаема,
сама нуждается в объяснении.
Море прекрасно; смотря на него, мы не думаем быть
'им недовольны в эстетическом отношении; но не все
10 Н. Г. Чернышевский, т. I 145

люди живут близ моря; многим не удается ни разу в
жизни взглянуть на него; а им хотелось бы полюбо¬
ваться на море — [для них интересны и милы] картины,
изображающие море. Конечно, гораздо лучше Смотреть
на самое море, нежели на его изображение; но за недо¬
статком лучшего, человек довольствуется и худшим, за
недостатком вещи — ее суррогатом. И тем людям, кото¬
рые могут любоваться морем в действительности, не
всегда, когда хочется, можно смотреть на море, — они
вспоминают о нем; но фантазия слаба, ей нужна под¬
держка, напоминание — и, чтобы оживить свои воспо¬
минания о море, чтобы яснее представлять его в своем
воображении, они смотрят на картину, изображающую
море. Вот единственная цель и значение очень многих
(большей части) произведений искусства: дать возмож¬
ность, хотя в некоторой степени, познакомиться с пре¬
красным в действительности тем людям, которые не
имели возможности наслаждаться им на самом деле;
служить напоминанием, возбуждать и оживлять воспо¬
минание о прекрасном в действительности у тех людей,
которые знают его из опыта и любят вспоминать о нем.
(Оставляем пока выражение: «прекрасное есть суще¬
ственное содержание искусства»; впоследствии мы под-
становим вместо термина «прекрасное» другой, которым
содержание искусства определяется, по нашему мнению,
точнее и полнее.) 171 Итак, первое значение искусства,
принадлежащее всем без исключения произведениям
его,,— воспроизведение природы и жизни. Отношение их
к соответствующим сторонам и явлениям действитель¬
ности таково же, как отношение гравюры к той картине,
с которой она снята, как отношение портрета к лицу, им
представляемому. Гравюра снимается с картины не по¬
тому, чтобы картина была нехороша, а именно потому,
что картина очень хороша; так действительность воспро¬
изводится искусством не для сглаживания недостатков
ее, не потому, что сама по себе действительность не до¬
вольно Хороша, а потому именно, что она хороша. Гра¬
вюра [не лучше картины, с которой снята, она гораздо
хуже этой картины]172 в художественном отношении;
так и произведение искусства никогда не достигает кра¬
соты или величия действительности; но картина одна, ею
могут любоваться только люди, пришедшие в галлерею,
146

которую она украшает; гравюра расходится в сотнях
экземпляров по всему свету, каждый может любоваться
ею когда ему угодно, не выходя из своей комнаты, не
вставая с своего дивана, не скидая своего халата; так
и предмет прекрасный в действительности доступен не
всякому и не всегда; воспроизведенный (слабо, грубо,
бледно — это правда, но все-таки воспроизведенный)
искусством, он доступен всякому и всегда. Портрет сни¬
мается с человека, который нам дорог и мил, не для
того, чтобы сгладить недостатки его лица (что нам за
дело до этих недостатков? они для нас незаметны или
милы), но для того, чтобы доставить нам возможность
любоваться на это лицо даже и тогда, когда на самом
деле оно не перед нашими глазами; такова же цель и
значение произведений искусства: они не поправляют
действительности, не украшают ее, а воспроизводят, слу¬
жат ей суррогатом.
Итак, первая цель искусства — воспроизведение дей¬
ствительности. Нисколько не думая, чтобы этими сло¬
вами было высказано нечто совершенно новое в истории
эстетических воззрений, мы, однако же, полагаем, что
псевдоклассическая «теория подражания природе», гос¬
подствовавшая в XVII—XVIII веках, требовала от искус¬
ства не того, в чем поставляется формальное начало его
определением, заключающимся в словах: «искусство
есть воспроизведение действительности». Чтобы за су¬
щественное различие нашего воззрения на искусство от
понятий, которые имела о нем теория подражания при¬
роде, ручались не наши только.собственные слова, при¬
ведем здесь критику этой теории, заимствованную из
лучшего курса господствующей ныне эстетической си¬
стемы 173. Критика эта, с одной стороны, покажет разли¬
чие опровергаемых ею понятий от нашего воззрения, с
другой стороны,’обнаружит, чего недостает в нашем пер¬
вом определении искусства, как деятельности воспроиз¬
водящей, и таким образом послужит переходом к точ¬
нейшему развитию понятий об искусстве.
В определении искусства иак подражания природе показы¬
вается только его формальная цель; [сообразно этому определению
оно должно] стараться по возможности повторять то, что уже суще¬
ствует во внешнем мире. Такое повторение должно быть признано
излишним, так как природа и жизнь уже представляют нам то, что
*	147

по этому понятию должно представить искусство. Этого мало: подра¬
жать природе — тщетное усилие, далеко не достигающее своей
цели, потому что, подражая природе, искусство, по ограниченности
своих средств, дает только обман вместо истины и вместо действи¬
тельно живого существа только мертвую маску 174.
Здесь 1,75 прежде всего заметим, что словами: «искус¬
ство есть воспроизведение действительности», как и фра¬
зою: «искусство есть подражание природе», опреде¬
ляется только формальное начало искусства; для опре¬
деления содержания искусства первый вывод, нами
сделанный относительно его цели, должен быть допол¬
нен, и мы займемся этим впоследствии. Другое возраже¬
ние нисколько не прилагается к воззрению, нами выска¬
занному; из предыдущего развития видно, что воспроиз¬
ведение или «повторение» предметов и явлений природы
искусством — дело вовсе не излишнее, напротив, необ¬
ходимое. Переходя к замечанию, что это повторение —
тщетное усилие, далеко не достигающее своей цели, на¬
добно сказать, что подобное возражение имеет силу
только в том случае, когда 176 предполагается, будто
искусство хочет соперничать с действительностью, а не
просто быть ее суррогатом. Но мы именно то и утвер¬
ждаем, что искусство не может выдержать сравнение
с живою действительностью и вовсе не имеет той жиз¬
ненности, как реальная действительность; это мы при¬
знаем несомненным.
Итак, [выражение:]177 «искусство есть воспроизве¬
дение действительности», должно быть дополнено для
того, чтобы быть всесторонним определением; не исчер¬
пывая в этом виде все содержание определяемого поня¬
тия, [оно], однако, верно, и возражения против него пока
могут быть основаны только на затаенном требовании,
чтобы искусство являлось по своему определению выше,
совершеннее действительности; объективную неоснова¬
тельность этого предположения мы старались доказать
и потом обнаружили его субъективные основания. По¬
смотрим, прилагаются ли к нашему воззрению дальней¬
шие возражения против теории подражания.
При невозможности полного успеха в подражании природе
оставалось бы только самодовольное наслаждение относительным
успехом этого фокус-покуса; но и это наслаждение становится тем
холоднее, чем больше бывает наружное сходство копии с оригина¬
148

лом, и даже обращается в пресыщение или отвращение. Есть порт¬
реты, похожие на оригинал, как говорится, до отвратительности.
Нам тотчас же становится скучным и отвратительным превосход¬
нейшее подражание пению соловья, как скоро мы узнаем, что это
не в самом деле пение соловья, а подражание ему какого-нибудь
искусника, выделывающего соловьиные трели; потому что от чело¬
века мы вправе требовать не такой музыки. Подобные фокусы
искуснейшего подражания природе можно сравнить с искусством
того фокусника, который без промаха бросал чечевичные зерна
сквозь отверстия величиною не более чечевичного зерна и которого
Александр Великий наградил медимном чечевицы 17в.
Эти замечания совершенно справедливы; но отно¬
сятся к бесполезному и бессмысленному копированию
(того, что недостойно внимания, или к] рисованью пу¬
стой внешности, обнаженной от содержания. (Сколько
превозносимых произведений искусства подпадают этой
горькой, но заслуженной насмешке!) Содержание, до¬
стойное внимания мыслящего человека, одно только в
состоянии избавить искусство от упрека, будто бы оно —
пустая забава, чем оно и действительно бывает чрезвы¬
чайно часто; художественная форма не спасет от презре¬
ния или сострадательной улыбки произведение искус¬
ства, если оно важностью своей идеи не в состоянии
дать ответа на вопрос: «да стоило ли трудиться над
(этим]?» Бесполезное не имеет права на уважение. «Че¬
ловек сам себе цель»; но дела человека должны иметь
цель в потребностях человека, а не в самих себе. По¬
тому-то бесполезное подражание и возбуждает тем
большее отвращение, чем совершеннее внешнее сход¬
ство: «Зачем потрачено столько времени и труда? — ду¬
маем мы, глядя на него: — И так жаль, что такая несо¬
стоятельность относительно содержания может совме¬
щаться с таким, совершенством в технике!» Скука и
отвращение, возбуждаемые фокусником, подражающим
соловьиному пению, объясняются самыми замечаниями,
сопровождающими в критике указание на него: жалок
человек, который не понимает, что должен петь челове¬
ческую песнь, а не выделывать [трели, имеющие смысл
только в пении соловья, утрачивающие его при повторе¬
нии их человеком]179. Что касается портретов, сходных
до отвратительности, это надобно понимать так: всякая
копия, для того, чтобы быть верною, должна передавать
существенные черты подлинника; портрет, не передающий
149

главных, выразительнейших черт лица, неверен; а когда
мелочные подробности лица переданы при этом от¬
четливо, лицо на портрете выходит обезображенным,
бессмысленным, мертвым — как же ему не быть отвра¬
тительным? Часто восстают против так называемого
«дагерротипного копированья» действительности, — не
лучше ли было бы говорить только, что копировка, так
же как и всякое человеческое дело, требует понимания,
способности отличать существенные черты от несуще¬
ственных? «Мертвая копировка» — вот обыкновенная
фраза; но человек не может скопировать верно, если
мертвенность механизма не направляется живым смыс¬
лом; нельзя сделать даже верного facsimile [с обыкно¬
венной рукописи]180, не понимая значения копируемых
букв.
Прежде, нежели перейдем к определению существен¬
ного содержания искусства, чем дополнится принимае¬
мое нами определение его формального начала, считаем
нужным [сделать] несколько ближайших указаний об
отношении теории «воспроизведения» к теории так назы¬
ваемого «подражания». Воззрение на искусство, нами
принимаемое, проистекает из воззрений, принимаемых
новейшими немецкими эстетиками, и возникает из них
чрез диалектический процесс, направление которого
определяется общими идеями современной науки. Итак,
непосредственным образом оно связано с двумя система¬
ми идей — начала нынешнего века, с одной стороны, по¬
следних десятилетий — с другой. Всякое другое соотно¬
шение — только простое сходство, не имеющее генетиче¬
ского влияния. Но если понятия древних и старинных
мыслителей не могут при настоящем развитии науки
иметь влияния на современный образ мыслей, то нельзя
не видеть, что во многих случаях современные понятия
оказываются сходны с понятиями предшествующих ве¬
ков. Особенно часто сходятся они с понятиями греческих
мыслителей. Таково положение дела и в настоящем
случае. Определение формального начала искусства,
ками принимаемое, сходно с воззрением, господствовав¬
шим в греческом мире, находимым у Платона, Аристо¬
теля, по всей вероятности, высказанным у Демокрита.
Их р.1р.-г|ак; соответствует нашему термину «воспроизве¬
дение» 181. И если позднее понимали это слово как «по¬
150

дражание» (Nachahmung), то перевод не был удачен,
стесняя круг понятий и пробуждая мысль о подделке
под внешнюю форму, а не о передаче внутреннего содер¬
жания 182. Псевдоклассическая теория действительно по¬
нимала искусство как подделку под действительность
с целью обмануть чувства, но это — злоупотребление,
принадлежащее только эпохам испорченного вкуса 183.
Теперь мы должны дополнить выставленное нами
выше определение искусства и от рассмотрения фор¬
мального начала искусства перейти к определению его
содержания 1!84.
Обыкновенно говорят, что содержание искусства есть
прекрасное; но этим слишком стесняется сфера искус¬
ства. Если даже согласиться, что возвышенное и коми¬
ческое — моменты прекрасного, то множество произведе¬
ний искусства не подойдут по содержанию под эти три
рубрики: прекрасное, возвышенное, комическое. В жи¬
вописи не подходят под эти подразделения картины
домашней жизни, в которых нет ни одного прекрасного
или смешного лица, изображения старика или старухи,
не отличающихся особенною старческою красотою, и т. д.
В музыке еще труднее провести обыкновенные подраз¬
деления; если отнесем марши, патетические пьесы и т. д.
к отделу величественного; если пьесы, дышащие лю¬
бовью или веселостью, причислим к отделу прекрас¬
ного; если отыщем много комических песен, то у нас
еще останется огромное количество пьес, которые по
своему содержанию не могут быть без натяжки причис¬
лены ни к одному из этих родов: куда отнести грустные
мотивы? неужели к возвышенному, как страдание? или
к прекрасному, как нежные мечты?185 Но из всех
искусств наиболее противится подведению своего содер¬
жания под тесные рубрики прекрасного и его моментов
поэзия. Область ее — вся область жизни и природы 18е;
точки зрения поэта на жизнь в разнообразных ее про¬
явлениях так же разнообразны, как понятия мыслителя
об этих разнохарактерных явлениях; а мыслитель нахо¬
дит в действительности очень многое, кроме прекрас¬
ного, возвышенного и комического. Не всякое горе
доходит до трагизма; не всякая радость грациозна или
комична 187. Что содержание поэзии не исчерпывается
тремя известными элементами, внешним образом видим
151

из того, что ее произведения перестали вмещаться в рам*
ки старых подразделений. Что драматическая поэзия изо¬
бражает не одно трагическое или комическое, доказы¬
вается тем, что, кроме комедии и трагедии, должна была
явиться драма. Вместо эпоса, по преимуществу возвы¬
шенного, явился роман, с бесчисленными своими [раз¬
рядами]. Для большей части нынешних лирических
пьес не отыскивается в старых подразделениях заглавия,
которое могло бы обозначить характер содержания;
недостаточны сотни рубрик, тем менее можно сомне¬
ваться, что не могут всего обнять три рубрики (мы го¬
ворим о характере содержания, а не форме, которая
всегда должна быть прекрасна).
Проще всего решить эту запутанность, сказав, что
сфера искусства не ограничивается одним прекрасным
и его так называемыми моментами, а обнимает собою
все, что в действительности (в природе и в жизни) инте¬
ресует человека — не как ученого, а просто как чело¬
века; общеинтересное в жизни — вот содержание искус¬
ства. Прекрасное, трагическое, комическое — только
три наиболее определенные элемента из тысячи элемен¬
тов, от которых зависит интерес жизни и перечислить ко¬
торые значило бы перечислить все чувства, все стремле¬
ния, [волнующие] сердце человека. Едва ли надобно
вдаваться в более подробные доказательства [верности]
принимаемого нами понятия о содержании искусства;
потому что если в эстетике предлагается обыкновенно
другое, более тесное определение содержания, то взгляд,
нами принимаемый, господствует на самом деле, т. е.
в самих художниках и поэтах, постоянно высказы¬
вается в литературе и в жизни Ь88. Если считают необхо¬
димостью определять прекрасное как преимущественное
и, выражая'сь точнее, как единственное, существенное
содержание искусства, то189 истинная причина этоп>
скрывается в неясном различении прекрасного, как
объекта искусства, от прекрасной формы, которая дей¬
ствительно составляет необходимое качество всякого про¬
изведения искусства 19°. Но эта формальная красота или
единство идеи и образа, содержания и формы — не спе¬
циальная особенность, которая отличала бы искусство
от других отраслей человеческой деятельности. Дей-
ствование человека всегда имеет цель, которая соста¬
152

вляет сущность дела; по мере соответствия нашего дела
с целью, которую мы хотели осуществить им, ценится
достоинство самого дела; по мере совершенства выпол¬
нения оценивается всякое человеческое произведение.
Это общий закон и для ремесел, и для промышленности,
и для научной деятельности и т. д. Он применяется и
к произведениям искусства: художник (сознательно или
бессознательно, все равно) стремится воспроизвести
пред нами известную сторону жизни; само собою
разумеется, что достоинство его произведения будет зави¬
сеть от того, как он выполнил свое дело. «Произведение
искусства стремится к гармонии идеи с образом» ни
более, ни менее, как произведение сапожного мастер¬
ства, ювелирного ремесла, каллиграфии, инженерного
искусства, нравственной решимости. «Всякое дело
должно быть хорошо выполнено» — вот смысл фразы:
«гармония идеи и образа». Итак, 1) прекрасное как
единство идеи и образа вовсе не характеристическая
особенность искусства в том смысле, какой придается
этому слову эстетикою; 2) «единство идеи и образа»
определяет одну формальную сторону искусства, ни¬
сколько не относясь к его содержанию; оно говорит
о том, как должно быть исполнено, а не о том, что испол¬
няется. Но мы уже заметили, что в этой фразе важно
слово «образ», — оно говорит о том, что искусство вы¬
ражает идею не отвлеченными понятиями, а живым
индивидуальным фактом; говоря «искусство есть вос¬
произведение природы и жизни», мы говорим то же са¬
мое: в природе и жизни нет ничего отвлеченно суще¬
ствующего; в них все конкретно; воспроизведение должно
по мере возможности сохранять сущность воспроизво¬
димого; потому создание искусства должно стремиться
к тому, чтобы в нем было как можно меньше отвлечен¬
ного, чтобы в нем все было, по мере возможности, вы¬
ражено конкретно, в живых картинах, в индивидуаль¬
ных образах. (Совершенно другой вопрос: может ли
искусство достичь этого вполне? Живопись, скульптура
и музыка достигают; поэзия не всегда может и не всегда
должна слишком заботиться о пластичности подробно¬
стей: довольно и того, когда вообще, в целом, произве¬
дение поэзии пластично; излишние хлопоты о пластиче¬
ской отделке подробностей могут повредить единству
153

целого, слишком рельефно очертив его части, и, что еще
важнее, будут отвлекать внимание художника от су¬
щественнейших сторон его дела.) Красота формы, со¬
стоящая в единстве идеи и образа, общая принадлеж¬
ность не только искусства (в эстетическом смысле
слова), но и всякого человеческого дела, совершенно
отлична от идеи прекрасного, как объекта искусства,
как предмета нашей радостной любви в действительном
мире191. Смешение красоты формы, как необходимого
качества художественного произведения, и прекрасного,
как одного из многих объектов искусства, было одною
из причин печальных злоупотреблений в искусстве.
«Предмет искусства — прекрасное», прекрасное во что
бы то ни стало, другого содержания нет у искусства.
Что же прекраснее всего на свете? В человеческой
жизни — красота и любовь; в природе — трудно и ре¬
шить, что именно, — так много в ней красоты. Итак,
надобно кстати и некстати наполнять поэтические созда¬
ния описаниями природы: чем больше их, тем больше
прекрасного в нашем произведении. Но красота и лю¬
бовь еще прекраснее — и вот (большею частью совер¬
шенно некстати) на первом плане драмы, повести,
романа и т. д. является любовь. Неуместные распростра¬
нения о красотах природы еще не так вредны художе¬
ственному произведению: их можно выпускать, потому
что они приклеиваются внешним образом; но что делать
с любовною интригою? ее невозможно опустить из вни¬
мания, потому что к этой основе все приплетено гордие¬
выми узлами, без нее все теряет связь и смысл. Не
говорим уже о том, что влюбленная чета, страдающая
или торжествующая, придает целым тысячам произведе¬
ний ужасающую монотонность; не говорим и о том,
что эти любовные приключения и описания красоты от¬
нимают место у существенных подробностей; этого мало:
привычка изображать любовь, любовь и вечно любовь
заставляет поэтов забывать, что жизнь имеет другие
стороны, гораздо более интересующие человека вообще;
вся поэзия и вся изображаемая в ней жизнь принимает
какой-то сантиментальный розовый колорит; вместо
серьезного изображения человеческой жизни [очень
многие] произведения искусства представляют какой-то
слишком юный (чтобы удержаться от более точных эпи¬
154

тетов) взгляд на жизнь, и поэт является обыкновенно
молодым, очень молодым юношею, которого рассказы
интересны только для людей того же нравственного или
физиологического возраста. Это, наконец, роняет искус¬
ство в глазах людей, уже вышедших из счастливой поры
ранней юности; искусство кажется им забавою, притор¬
ною для развитых людей и не совсем безопасною для
молодежи. Мы вовсе не думаем запрещать поэту описы¬
вать любовь; но эстетика должна требовать, чтобы поэт
описывал любовь только тогда, когда хочет именно ее
описывать: к чему выставлять на первом плане любовь,
когда дело идет, собственно говоря, вовсе не о ней, а
о других сторонах жизни? к чейу, например, любовь на
первом плане в романах, которые собственно изобра¬
жают быт известного народа в данную эпоху или быт
известных классов народа? В истории, в психологии, в
этнографических сочинениях также говорится о любви,—
но только на своем месте, точно так же как и обо всем.
Исторические романы Вальтера Скотта основаны на лю¬
бовных приключениях — к чему это? разве любовь была
главным занятием общества и главною двигательницею
событий в изображаемые им эпохи? «Но романы Валь¬
тера Скотта устарели»; точно так же кстати и не¬
кстати наполнены любовью романы Диккенса и романы
Жоржа-Санда из сельского быта, в которых опять дело
идет вовсе не о любви. «Пишите о том, о чем вы хотите
писать», — правило, которое редко решаются соблюдать
поэты1®2. Любовь кстати и некстати — первый вред, про¬
истекающий для искусства из понятия, что «содержание
искусства — прекрасное»; второй, тесно с ним соединен¬
ный, — искусственность 193. В наше время подсмеиваются
над Расином и мадам Дезульер; но едва ли современное
искусство далеко ушло от них в отношении простоты и
естественности пружин действия и безыскусственной
натуральности речей; разделение действующих лиц на
героев и злодеев до сих пор может быть прилагаемо к
произведениям искусства в патетическом роде; как
связно, плавно, красноречиво объясняются эти лица!
Монологи и разговоры в современных романах не мно¬
гим ниже монологов [псевдоклассической] трагедии:
«в художественном произведении все должно быть обле¬
чено красотою»; [одно из условий красоты — развитие
155

всех подробностей из завязки сюжета;]194 и нам даются
такие глубоко обдуманные планы действования [лиц
романа или драмы]195, каких почти никогда не соста¬
вляют люди в настоящей жизни; а если выводимое лицо
сделает как-нибудь инстинктивный, необдуманный шаг,
автор считает необходимым оправдывать его из сущно¬
сти характера этого лица, а критики остаются недоволь¬
ны тем, что «действие не мотивировано» — как будто
бы оно мотивируется всегда индивидуальным характе¬
ром, а не обстоятельствами и общими качествами чело¬
веческого сердца1Э6. «Красота требует законченности
характеров» — и вместо лиц живых, разнообразных при
всей своей типичности, [драматург или романист] дает
неподвижные статуи. «Красота художественного произ¬
ведения требует законченности разговоров» — и вместо
живого разговора ведутся искусственные беседы, в ко¬
торых разговаривающие волею и неволею высказывают
свой характер |97. Следствием всего этого бывает моно¬
тонность произведений поэзии: люди все на один лад,
события развиваются по известным рецептам, с первых
страниц видно, что будет дальше, и не только, что будет,
но и как будет. Возвратимся, однако, к вопросу о су-
гцественном значении искусства.
' Первое и общее значение всех произведений искус¬
ства, сказали мы, — воспроизведение интересных для
человека явлений действительной жизни. Под действи¬
тельною жизнью, конечно, понимаются не только отно¬
шения человека к предметам и существам объективного
мира, но и внутренняя жизнь [его]; иногда человек жи¬
вет мечтами, — тогда мечты имеют для него (до неко¬
торой степени и на некоторое время) значение чего-то
объективного; еще чаще человек живет в мире своего
чувства; эти состояния, если достигают интересности,
также воспроизводятся искусством. Мы упомянули об
этом 198, чтобы показать, как нашим определением обни¬
мается и фантастическое содержание искусства. ’
Но мы говорили выше, что, кроме воспроизведения,
искусство имеет еще другое значение — объяснение
жизни; до некоторой степени это доступно всем искус¬
ствам: часто достаточно обратить внимание на предмет
(что всегда и делает искусство), чтобы объяснить его
значение или заставить лучше понять жизнь. В этом
Ш

смысле искусство ничем не отличается от рассказа
о предмете; различие только в том, что искусство вернее
достигает своей цели, нежели простой рассказ, тем бо¬
лее ученый рассказ: под формою жизни мы гораздо
легче знакомимся с предметом, гораздо скорее начинаем
интересоваться им, нежели тогда, когда находим сухое
указание на предмет. Романы Купера более, нежели
этнографические рассказы и рассуждения о важности
изучения быта дикарей, познакомили общество с их
жизнью. Но если все искусства могут указывать новые
интересные предметы, то поэзия всегда по необходимо¬
сти указывает [резко и ясно] на существенные черты
предмета. Живопись воспроизводит предмет со всеми
подробностями, скульптура также; поэзия не может об¬
нять слишком много подробностей и, по необходимости
выпуская из своих картин очень многое, сосредоточи¬
вает наше внимание на удержанных чертах. В этом ви¬
дят преимущество поэтических картин перед действи¬
тельностью; но то же самое делает и каждое отдельное
слово со своим предметом: в слове (в понятии) также
выпущены все случайные и оставлены одни существен¬
ные черты предмета; может быть, для неопытного сооб¬
ражения слово яснее самого предмета; но это уяснение
есть только ослабление ‘®9. Мы не отрицаем относи¬
тельной пользы компендиумов; но не думаем, чтобы
«Русская история» Таппе, очень полезная для детей,
была лучше «Истории» Карамзина, из которой извле¬
чена 20°. Предмет или событие в поэтическом произведе¬
нии может быть удобопонятнее, нежели в самой дей¬
ствительности; но мы признаем за ним только достоин¬
ство живого и ясного указания на действительность, а не
самостоятельное значение, которое могло бы соперни¬
чать с полнотою действительной жизни. Нельзя не при¬
бавить, что всякий прозаический рассказ делает то же
самое, что поэзия 201. [Сосредоточение внимания на суще¬
ственных чертах предмета] не есть характеристическая
особенность поэзии, а общее свойство разумной речи 202.
Существенное значение искусства — воспроизведение
того, чем интересуется человек в действительности 203.
Но, интересуясь явлениями жизни, человек не может 204,
сознательно или бессознательно, не произносить о них
своего приговора; поэт или художник, не будучи в
157

состоянии перестать быть человеком вообще 205, не может,
если б и хотел, отказаться от произнесения своего при¬
говора над изображаемыми явлениями; приговор этот
выражается в его произведении, — вот новое значение
произведений искусства, по которому искусство стано¬
вится в число нравственных деятельностей человека.
Бывают люди, у которых суждение о явлениях жизни
состоит почти только в том, что они обнаруживают рас¬
положение к известным сторонам действительности, из¬
бегают других — это люди, у которых умственная дея¬
тельность слаба 206; когда подобный человек — поэд1
или художник, его произведения не имеют другого зна¬
чения, кроме [того, что воспроизводят любимые им сто¬
роны] жизни 207. Но если человек, в котором умственная
деятельность сильно возбуждена вопросами, порождае¬
мыми наблюдением жизни, одарен художническим та¬
лантом, то в его произведениях, сознательно или бессоз¬
нательно, выразится стремление произнести живой при¬
говор о явлениях, интересующих его (и его современ¬
ников, потому что мыслящий человек не может мыслить
над ничтожными вопросами, никому кроме его не инте¬
ресными), [в его картинах или романах, поэмах, дра¬
мах] 208 будут предложены или разрешены вопросы,
возникающие из жизни для мыслящего человека; его
произведения будут, чтобы так выразиться, сочинениями
на темы, предлагаемые жизнью 20Э. Это направление мо¬
жет находить себе выражение во всех искусствах (напр.,
в живописи можно указать на [картины из быта и на
многие исторические]210), но преимущественно разви¬
вается оно в поэзии, которая представляет полнейшую
возможность выразить определенную мысль. Тогда211
художник становится мыслителем, и произведение
искусства, оставаясь в области искусства, приобретает
значение научное. Само собою разумеется, что в этом
отношении произведения искусства не находят себе ни¬
чего соответствующего в действительности, — но только
по форме?12; что касается до содержания, до самых во¬
просов, предлагающихся или разрешаемых искусством,
они все найдутся в действительной жизни, только без
преднамеренности, без arriere-pensee *. Предположим,
Задней мысли. — Ред.
158

что в произведении искусства развивается мысль: «вре¬
менное уклонение от прямого пути не погубит сильной
натуры», или: «одна крайность вызывает другую»; или
изображается распадение человека с самим собою; или,
если угодно, борьба страстей с высшими стремлениями
(мы указываем различные основные идеи, которые ви¬
дели в «Фаусте»), — разве не представляются в дей¬
ствительной жизни случаи, в которых развивается то же
самое положение? Разве из наблюдения жизни не выво¬
дится высокая мудрость? Разве наука не есть простое
отвлечение жизни, подведение жизни под формулы?
Все, что высказывается наукою и искусством, найдется
в жизни, и найдется в полнейшем, совершеннейшем виде,
со всеми живыми подробностями, в которых обыкно¬
венно и лежит истинный смысл дела, которые часто не
понимаются наукой и искусством, еще чаще не
могут быть ими обняты; в [событиях] действительной
жизни все верно, нет недосмотров, нет односторонней
узости взгляда, которою страждет всякое человеческое
произведение, — как поучение, как наука, жизнь полнее,
правдивее, даже художественнее всех творений ученых и
поэтов. Но жизнь не думает объяснять нам своих явле¬
ний, не заботится о выводе аксиом; в произведениях
науки и искусства это сделано; правда, выводы неполны,
мысли односторонни в сравнении с тем, что представляет
жизнь; но их извлекли для нас гениальные люди, без их
помощи наши выводы были бы еще одностороннее, еще
беднее. Наука и искусство (поэзия) — «Handbuch» для
начинающего изучать жизнь; их значение — приготовить
к чтению источников и потом от времени до времени слу¬
жить для справок. Наука не думает скрывать этого; не
думают скрывать этого и поэты в беглых замечаниях
о сущности своих произведений; одна эстетика продол¬
жает утверждать, что искусство выше жизни и действи¬
тельности.
Соединяя все сказанное, получим следующее воззре¬
ние на искусство: существенное значение искусства —
воспроизведение всего, что интересно для человека в
жизни; очень часто, особенно в произведениях поэзии,
выступает также на первый план объяснение жизни, при¬
говор о явлениях ее. Искусство относится к жизни со¬
вершенно так же, как история; различие по содержанию
159

только в том, что история [рассказывает о жизни чело¬
вечества, заботясь более всего о фактической правде,
искусство дает о жизни людей рассказы, в которых
фактическая правда заменяется верностью психологи¬
ческой и нравственной истине]213. Первая задача исто¬
рии — воспроизвести жизнь; вторая, исполняемая не
всеми историками, — объяснить ее; не заботясь о вто¬
рой задаче, историк остается простым летописцем, и его
произведение — только материал для настоящего исто¬
рика или чтение для удовлетворения любопытства; ду¬
мая о второй задаче, историк становится мыслителем’, и
его творение приобретает чрез это научное достоинство.
Совершенно то же самое надобно сказать об искусстве.
История [не имеет притязания] соперничествовать с дей¬
ствительною историческою жизнью, сознается, что ее
картины бледны, неполны, более или менее неверны или
по крайней мере односторонни. Эстетика должна при¬
знаться, что искусство точно так же и по тем же самым
причинам не должно и думать сравниться с действитель¬
ностью, тем более превзойти ее красотою.
Но где же творческая фантазия при таком воззрении
на искусство? Какая же роль предоставляется ей? Не
будем говорить о том, откуда проистекает в искусстве
право фантазии видоизменять виденное и слышанное
поэтом. Это ясно из цели поэтического создания, от кото¬
рого требуется верное воспроизведение известной сто¬
роны жизни, а не какого-нибудь отдельного случая; по¬
смотрим только, в чем необходимость вмешательства
фантазии, как способности переделывать (посредством
комбинации) воспринятое чувствами и создавать нечто
новое по форме. Предполагаем, что поэт берет из опыта
собственной жизни событие, вполне ему известное (это
случается не часто; обыкновенно многие [существенно
важные] подробности остаются мало известны, и для
связности [рассказ должен быть дополняем] соображе¬
нием); предполагаем также, что взятое событие совер¬
шенно закончено в художественном отношении, так что
простой рассказ о нем был бы вполне художественным
произведением, т. е. берем случай, когда вмешательство
комбинирующей фантазии кажется наименее нужным.
Как бы сильна ни была память, она не в состоянии удер¬
жать всех [тех] подробностей, особенно тех, которые
160

неважны для сущности дела; но многие из них нужны
для Художественной полноты рассказа и должны быть
заимствованы из других сцен, оставшихся в памяти поэта
(напр., ведение разговора, описание местности и т. д.);
правда, что дополнение события этими подробностями
еще не изменяет его, и различие художественного рас¬
сказа от передаваемого в нем события ограничивается
пока одною формою. Но этим не исчерпывается вмеша¬
тельство фантазии. Событие в действительности было
перепутано с другими событиями, находившимися с ним
только во внешнем сцеплении, без существенной связи;
когда мы будем отделять избранное нами событие от
других происшествий и от ненужных эпизодов, мы уви¬
дим, что это отделение оставит новые пробелы в жизнен¬
ной полноте рассказа; поэт опять должен будет восполнять
их. Этого мало: отделение не только отнимает жизнен¬
ную полноту у многих моментов события, но часто изме¬
няет их характер, — и событие явится в рассказе уже не
таким, каково было в действительности, или, для сохра¬
нения сущности его, поэт принужден будет изменять
многие подробности, которые имеют истинный смысл в
событии только при его действительной обстановке,
отнимаемой изолирующим рассказом214. Как видим,
круг деятельности творческих сил поэта очень мало стес¬
няется нашими понятиями о сущности искусства2IS. Но
предмет нашего исследования — искусство как объек¬
тивное произведение, а не субъективная деятельность
поэта; потому было бы неуместно вдаваться в исчисление
различных отношений поэта к материалам его произве¬
дения: мы показали одно из этих отношений, наименее
благоприятствующее самостоятельности поэта, и нашли,
что при нашем воззрении на сущность искусства худож¬
ник и в этом положении не теряет существенного харак¬
тера, принадлежащего не поэту или художнику в част¬
ности, а вообще человеку во всей его деятельности, —
того существеннейшего человеческого права и качества,
чтобы смотреть на объективную действительность только
как на [поле своей деятельности]216. Еще обширнее
круг вмешательства комбинирующей фантазии при дру¬
гих обстоятельствах: когда, например, поэту не вполне
известны подробности события, когда он знает о нем (и
действующих лицах) только по чужим рассказам, всегда
11 Н. Г, Чернышевский] т. I 1в1
односторонним, неверным или неполным в художествен¬
ном отношении, по крайней мере с личной точки зрения
поэта21(7. Но необходимость комбинировать и видоизме¬
нять проистекает не из того, чтобы действительная
жизнь не представляла тех явлений, которые хочет
изобразить поэт или художник [, и не представляла их
в виде, гораздо более полном, чем какой могут они
получить в произведении искусства]218, а из того, что
картина действительной жизни принадлежит не той
сфере бытия, как действительная жизнь; различие ро¬
ждается оттого, что поэт не располагает теми средствами,
какими располагает действительная жизнь. При пере¬
ложении оперы для фортепиано теряется большая и
лучшая часть подробностей и эффектов; многое реши¬
тельно не может быть с человеческого голоса или с пол¬
ного оркестра переведено на жалкий, бедный, мертвый
инструмент, который должен по мере возможности вос¬
произвести оперу; потому при аранжировке многое
должно быть переделываемо, многое дополняемо—не
с тою надеждою, что в аранжировке опера выйдет
лучше, нежели в первоначальном своем виде; а для того,
чтобы сколько-нибудь вознаградить необходимую порчу
оперы при аранжировке; не потому, чтобы аранжиров¬
щик исправлял ошибки композитора, а просто потому,
что он не располагает теми средствами, какими владеет
композитор. Еще больше различия в средствах действи¬
тельной жизни и поэта. Переводчик поэтического произ¬
ведения с одного языка на другой до некоторой степени
должен переделывать переводимое произведение; как же
не являться необходимости переделки при переводе со¬
бытия с языка жизни на скудный, бледный и мертвый
язык поэзии?
Апология действительности сравнительно с фанта¬
зиею, стремление доказать, что произведения искусства
решительно не могут выдержать сравнения с живою
действительностью, вот сущность этого рассуждения. Го¬
ворить об искусстве так, как говорит автор, не значит ли
унижать искусство? — Да, если показывать, что искусство
ниже действительной жизни по художественному совер-
1U2

шенству своих произведений, значит унижать искус¬
ство 21а; но восставать против панегириков не значит
еще быть хулителем. Наука не думает быть выше дей¬
ствительности; это не стыд для нее. Искусство также
не должно думать быть выше действительности; это
не унизительно для него. Наука не стыдится говорить,
что цель ее — понять и объяснить действительность, по¬
том применить ко благу человека свои объяснения;
пусть и искусство не стыдится признаться, что цель его:
для вознаграждения человека в случае отсутствия пол¬
нейшего эстетического наслаждения, доставляемого
действительностью, воспроизвести, по мере сил, эту
драгоценную действительность и ко благу человека объ¬
яснить ее.
Пусть искусство довольствуется своим высоким, пре¬
красным назначением: в случае отсутствия действитель¬
ности быть некоторою заменою ее и быть для человека
учебником жизни.
Действительность выше мечты, и существенное зна¬
чение выше фантастических притязаний.
Задачею автора было исследовать вопрос об эстети¬
ческих отношениях произведений искусства к явлениям
жизни, рассмотреть справедливость господствующего
мнения, будто бы истинно прекрасное, которое прини¬
мается существенным содержанием произведений искус¬
ства, не существует в объективной действительности и
осуществляется только искусством. С этим вопросом не¬
разрывно связаны вопросы о сущности прекрасного и
о содержании искусства. Исследование вопроса о сущ¬
ности прекрасного привело автора к убеждению, что
прекрасное есть — жизнь. После такого решения надобно
было исследовать понятия возвышенного и трагического,
•которые, по обыкновенному определению прекрасного,
подходят под него, как моменты 22°, и надобно было при¬
знать, что возвышенное и прекрасное — не подчиненные
друг другу предметы искусства. Это уже было важным
пособием для решения вопроса о содержании искусства.
Но если прекрасное есть жизнь221, то сам собою
*	163

решается вопрос об эстетическом отношении прекрасного
в искусстве к прекрасному в действительности. При»
шедши к выводу, что искусство не может быть обязано
своим происхождением недовольству человека прекрас¬
ным в действительности, мы должны были отыскивать,
вследствие каких потребностей возникает искусство, и
исследовать его истинное значение. Вот главнейшие из
выводов, к которым привело это исследование:
1)	Определение прекрасного: «прекрасное есть пол¬
ное проявление общей идеи в индивидуальном явле¬
нии» — не выдерживает критики; оно слишком широко,
будучи определением формального стремления всякой
человеческой деятельности.
2)	Истинное определение прекрасного таково: «пре¬
красное есть жизнь»; прекрасным существом кажется
человеку то существо, в котором он видит жизнь, как
он ее понимает; прекрасный предмет — тот предмет, ко¬
торый напоминает ему о жизни.
3)	Это объективное прекрасное, или прекрасное по
своей сущности, должно отличать от совершенства
формы, которое состоит в единстве идеи и формы, или
в том, что предмет вполне удовлетворяет своему назна¬
чению 222.
4)	Возвышенное действует на человека вовсе не тем,
что пробуждает идею абсолютного; оно почти никогда
не пробуждает ее.
5)	Возвышенным кажется человеку то, что гораздо
больше предметов или гораздо сильнее явлений, с кото¬
рыми сравнивается человеком.
6)	Трагическое не имеет существенной связи с идеею
судьбы или необходимости. В действительной жизни тра¬
гическое большею частью случайно, не вытекает из сущ¬
ности предшествующих моментов. Форма необходи¬
мости, в которую облекается оно искусством, — след¬
ствие обыкновенного принципа произведений искусства:
«развязка должна вытекать из завязки», или неуместное
подчинение поэта понятиям о судьбе.
7)	Трагическое, по понятиям нового европейского
образования, есть «ужасное в жизни человека».
8)	Возвышенное (и момент его, трагическое) не есть
видоизменение прекрасного; идеи возвышенного и пре¬
красного совершенно различны между собою; между
164

ними нет ни внутренней связи, ни внутренней противо¬
положности.
9)	Действительность не только живее, но и совер¬
шеннее фантазии. Образы фантазии — только блед¬
ная и почти всегда неудачная переделка действитель¬
ности.
10)	Прекрасное в объективной действительности
вполне прекрасно.
11)	Прекрасное в объективной действительности со¬
вершенно удовлетворяет человека.
12)	Искусство рождается вовсе не от потребности че¬
ловека восполнить недостатки прекрасного в действи¬
тельности.
13)	Создания искусства ниже прекрасного в дей¬
ствительности не только потому, что впечатление, произ¬
водимое действительностью, живее впечатления, произ¬
водимого созданиями искусства: создания искусства
ниже прекрасного (точно так же, как ниже возвышен¬
ного, трагического, комического) в действительности и
с эстетической точки зрения.
14)	Область искусства не ограничивается областью
прекрасного в эстетическом смысле слова, прекрасного
по живой сущности своей, а не только по совершенству
формы: искусство воспроизводит все, что есть интерес¬
ного для человека в жизни.
15)	Совершенство формы (единство идеи и формы)
не составляет характеристической черты искусства в
эстетическом смысле слова (изящных искусств); пре¬
красное как единство идеи и образа, или как полное осу¬
ществление идеи, есть цель стремления искусства в об¬
ширнейшем смысле слова или «уменья», цель всякой
практической деятельности человека.
16)	Потребность, рождающая искусство в эстетиче¬
ском смысле слова (изящные искусства), есть та же са¬
мая, которая очень ясно выказывается в портретной
живописи. Портрет пишется не потому, чтобы черты жи¬
вого человека не удовлетворяли нас, а для того, чтобы
помочь нашему воспоминанию о живом человеке, когда
его нет перед нашими глазами, и дать о нем некоторое
понятие тем людям, которые не имели случая его видеть.
Искусство только напоминает нам своими воспроизведе¬
165

ниями о том, что интересно для нас в жизни, и старается
до некоторой степени познакомить нас с теми интерес¬
ными сторонами жизни, которых не имели мы случая
испытать или наблюдать в действительности.
17)	Воспроизведение жизни — общий характеристи¬
ческий признак искусства, составляющий сущность его;
часто произведения искусства имеют и другое значе¬
ние— объяснение жизни; часто имеют они и значение
приговора о явлениях жизни 223.

ЭСТЕТИЧЕСКИЕ ОТНОШЕНИЯ ИСКУССТВА
К ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ
СОЧ. Н. ЧЕРНЫШЕВСКОГО.
СПБ 18551
( Авторецензия)
(Системы понятий, из которых развились господствую¬
щие доселе эстетические идеи, уступили ныне место дру¬
гим воззрениям на мир и человеческую жизнь, быть мо¬
жет, менее заманчивым для фантазии, но более сообраз¬
ным с выводами2, которые дает строгое, не предубе¬
жденное исследование фактов при настоящем развитии
естественных, исторических и нравственных наук. Автор
рассматриваемой нами книги думает, что при тесной за¬
висимости эстетики от общих наших понятий о при¬
роде и человеке, с изменением этих понятий должна под¬
вергнуться преобразованию и теория искусства. Мы не
беремся решить, до какой степени справедлива его соб¬
ственная теория, предлагаемая в замену прежней, — это
решит время, и сам г. Чернышевский признается, что
«в его изложении может найтись неполнота, недостаточ¬
ность или односторонность»; но действительно, надобно
согласиться, что господствующие эстетические убежде¬
ния, лишенные* современным анализом метафизических
оснований, на которых так самоуверенно возвысились в
конце предыдущего и начале нынешнего века, должны
искать себе других опор или уступить место другим
понятиям, если не будут вновь подтверждены строгим
167

анализом. Автор положительно уверен, что теория искус¬
ства должна получить новый вид3, — мы готовы пред¬
положить, что это так и должно быть, потому что трудно
устоять отдельной части общего философского здания,
когда оно все перестраивается. В каком же духе должна
измениться теория искусства? «Уважение к действитель¬
ной жизни, недоверчивость к априорическим, хотя б и
приятным для фантазии, гипотезам — вот характер на¬
правления, господствующего ныне в науке», говорит он,
и ему кажется, что «необходимо привести к этому зна¬
менателю и наши эстетические убеждения». Чтобы до¬
стичь этой цели, сначала он подвергает анализу преж¬
ние понятия о сущности прекрасного, возвышенного,
трагического, об отношении фантазии к действительно¬
сти, о превосходстве искусства над действительностью,
о содержании и существенном значении искусства,
или о потребности, из которой происходит стремление
человека к созданию произведений искусства. Обнару¬
жив, как ему кажется, что эти понятия не выдерживают
критики, он из анализа фактов старается извлечь новое
понятие, по его мнению, более соответствующее общему
характеру идей, принимаемых наукою в наше время. Мы
сказали уже, что не беремся решать, до какой степени
справедливы или несправедливы мнения автора, и огра¬
ничимся только изложением их, замечая недостатки,
особенно поразившие нас. Литература и поэзия имеют
для нас, русских, такое огромное значение, какого,
можно сказать наверное, не имеют нигде, и потому во¬
просы, которых касается автор, заслуживают, кажется
нам, внимания читателей.
Но действительно ли заслуживают? — в этом очень
позволительно усомниться, потому что и сам автор, по-
видимому, не совершенно в том уверен. Он считает нуж¬
ным оправдываться в выборе предмета для своего иссле¬
дования:
«Ныне век монографий, — говорит он в предисло¬
вии, — и мое сочинение может подвергнуться упреку
в несовременное™. Зачем автор избрал такой общий, та¬
кой обширный вопрос, как эстетические отношения
искусства к действительности, предметом своего иссле¬
дования? Почему не избрал он какого-нибудь специаль¬
ного вопроса, как это ныне большею частию делается?»
168

«Автору кажется, — отвечает он в свое оправдание, —>
что бесполезно толковать об основных вопросах науки
только тогда, когда нельзя сказать о них ничего нового
и основательного. Но когда выработаны материалы для
нового воззрения на основные вопросы нашей специаль¬
ной науки, и можно, и должно высказать эти основные
идеи, если еще стоит говорить об эстетике».
А нам кажется, что автор или не совершенно ясно
понимает положение дела, или очень скрытен. Нам ка¬
жется, что напрасно не подражал он одному писателю,
который к своим сочинениям сочинил следующего рода
предисловие:
«Мои сочинения — обветшалый хлам, потому что
явне вовсе не следует толковать о предметах, сущность
которых разоблачается мною; но так как многие не на¬
ходят для своего ума более живого занятия, то для
них будет небесполезно предпринимаемое много изда¬
ние» 4.
Если бы г. Чернышевский решился последовать этой
примерной откровенности, то он мог бы сказать в преди¬
словии так: «Признаюсь, что нет особенной необходи¬
мости распространяться об эстетических вопросах в наше
время, когда они стоят в науке на втором плане; но так
как многие пишут о предметах, имеющих еще гораздо
менее внутреннего-содержания, то и я имел полное право
писать об эстетике, неоспоримо представляющей для
мысли хотя некоторый интерес». Он мог бы также ска¬
зать: «Конечно, есть науки, интересные более эстетики;
но мне о них не удалось написать ничего; не пишут
о них и другие; а так как «за недостатком лучшего чело¬
век довольствуется и худшим» («Эстетические отноше¬
ния искусства к действительности», стр. 86), то и вы,
любезные читатели, удовольствуйтесь «Эстетическими
отношениями искусства к действительности». Такое пре¬
дисловие было бы откровенно и прекрасно.
Действительно, эстетика может представить некото¬
рый интерес для мысли, потому что решение задач ее
зависит от решения других, более интересных вопросов, и
мы надеемся, что с этим согласится каждый, знакомый
с хорошими сочинениями по этой науке. Но г. Черны¬
шевский слишком бегло проходит пункты, в которых
эстетика соприкасается с общею системою понятий
те»

о природе и жизни. Излагая господствующую теорию
искусства, он почти не говорит о том, на каких общих
основаниях она построена, и разбирает по листочку
только ту ветвь «мысленного древа» (следуя примеру
некоторых доморощенных мыслителей, употребим выра¬
жение «Слова о полку Игореве»), которая специально
его занимает, не объясняя нам, что это за дерево, поро¬
дившее такую ветвь, хотя известно, что подобные умол¬
чания нимало не выгодны для ясности 5. Точно так же,
излагая собственные эстетические понятия, он подтвер¬
ждает их только фактами, заимствованными из области
эстетики, не излагая общих начал, из приложения кото¬
рых к эстетическим вопросам образовалась его теория
искусства, хотя, по собственному выражению, только
«приводит эстетические вопросы к тому знаменателю,
который дается современными понятиями науки о жизни
и мире». Это, по нагйему мнению, важный недостаток, и
он причиною того, что внутренний смысл теории, прини¬
маемой автором, может для многих показаться темным,
а мысли, развиваемые автором, — принадлежащими
лично автору, — на что он, по нашему мнению, не может
иметь ни малейшего притязания: он сам говорит, что
если прежняя теория искусства, им отвергаемая, сохра¬
няется доселе в курсах эстетики, то «взгляд, им прини¬
маемый, постоянно высказывается в литературе и в
жизни» (стр. 92). Он сам говорит: «Воззрение на искус¬
ство, нами принимаемое, проистекает из воззрений, при¬
нимаемых новейшими немецкими эстетиками (и опро¬
вергаемых автором), и возникает из них чрез диалекти¬
ческий процесс, направление которого определяется
общими идеями современной науки. Итак, непосредствен¬
ным образом связано оно с двумя системами идей — на¬
чала нынешнего века, с одной стороны, последних
(двух, — прибавим от себя) десятилетий — с другой»
(стр. 90). Как же после этого, спрашиваем мы, не
изложить, насколько то нужно, этих двух систем
общвко воззрения на мир? Ошибка, совершенно
не понятная для каждого, кроме, быть может, самого
автора, и во всяком случае чрезвычайно ощутитель¬
ная.
Приняв на себя роль простого излагателя теории,
предлагаемой автором, рецензент должен исполнить то,
170

что должен был бы сделать, но не сделал он сам для
объяснения своих мыслей.
В последнее время довольно часто различаются
«действительные, серьезные, истинные» желания, стрем¬
ления, потребности человека от «мнимых, фантастиче¬
ских, праздных, не имеющих действительного значения
в глазах самого человека, их высказывающего или вооб¬
ражающего иметь их». В пример человека, у которого
очень развиты мнимые, фантастические стремления, на
самом деле совершенно ему чуждые, можно указать пре¬
восходное лицо Грушницкого в «Герое нашего времени».
Этот забавный Грушницкий из всех сил хлопочет, чтобы
чувствовать то, чего вовсе не чувствует, достичь того,
чего ему в сущности вовсе не нужно. Он хочет быть ра¬
нен, он хочет быть простым солдатом, хочет быть не¬
счастлив в любви, приходить в отчаяние и т. д., — он не
может жить, не обладая этими обольстительными для
него качествами и благами. Но какою горестью пора¬
зила б его судьба, если б вздумала исполнить его же¬
лания! Он отказался бы навсегда от любви, если б ду¬
мал, что какая бы то ни было девушка может не влю¬
биться в него. Он втайне мучится тем, что он еще не
офицер, не помнит себя от восторга, когда получает
известие о желанном производстве, и с презрением бро¬
сает свой прежний костюм, которым на словах так гор¬
дился. В каждом человеке есть частица Грушницкого.
Вообще у человека при фальшивой обстановке бывает
много фальшивых желаний. Прежде не обращали вни¬
мания на это важное обстоятельство, и как скоро заме¬
чали, что человек имеет наклонность мечтать о чем бы
то ни было, тотчас же провозглашали всякую прихоть
болезненного или праздного воображения коренною и
неотъемлемою потребностью человеческой природы, не¬
обходимо требующею себе удовлетворения. И каких
неотъемлемых потребностей не находили в человеке!
Все желания и стремления человека объявлены были
безграничными, ненасытными. Теперь это делается
с большею осмотрительностью. Теперь рассматривают,
при каких обстоятельствах развиваются известные же¬
лания, при каких обстоятельствах они затихают. В ре¬
зультате оказался очень скромный, но с тем вместе и
очень утешительный факт: в сущности, потребности
171

человеческой природы очень умеренны; они достигают
фантастически громадного развития только вследствие
крайности, только при болезненном раздражении чело¬
века неблагоприятными обстоятельствами, при совер¬
шенном отсутствии сколько-нибудь порядочного удовле¬
творения. Даже самые страсти человека «кипят бурным
потоком» только тогда, когда встречают слишком много
препятствий; а когда человек поставлен в благоприятные
обстоятельства, страсти его перестают клокотать и, со¬
храняя свою силу, теряют беспорядочность, всепожираю¬
щую жадность и разрушительность. Здоровый человек
вовсе не прихотлив. У г. Чернышевского приведено —
случайно и в разных местах его исследования — не¬
сколько подобных примеров. Мнение, будто бы «желания
человеческие беспредельны», говорит он, ложно в том
смысле, в каком обыкновенно понимается, в смысле, что
«никакая действительность не может удовлетворить их»;
напротив, человек удовлетворяется не только «наилуч¬
шим, что может быть в действительности», но и довольно
посредственною действительностью. Надобно различать
то, что чувствуется на самом деле, от того, что только
говорится. Желания раздражаются мечтательным обра¬
зом до горячечного напряжения только при совершен¬
ном отсутствии здоровой, хотя бы и довольно простой
пищи. Это факт, доказываемый всею историею челове¬
чества и испытанный на себе каждым, кто жил и наблю¬
дал себя. Он составляет частный случай общего закона
человеческой жизни, что страсти достигают неумерен¬
ного развития только вследствие ненормального положе¬
ния предающегося им человека и только в том случае,
когда естественная и в сущности довольно спокойная
потребность, из которой возникает та или другая
страсть, слишком долго не находила себе соответствен¬
ного удовлетворения, спокойного и далеко не титаниче¬
ского. Несомненно то, что организм человека не требует
и не может выносить слишком бурных и слишком на¬
пряженных удовлетворений; несомненно и то, что в здо¬
ровом человеке стремления соразмерны с силами орга¬
низма. Надобно только заметить, что под «здоровьем»
человека здесь понимается и нравственное здоровье. Го¬
рячка, жар бывает вследствие простуды; страсть, нрав¬
ственная горячка, такая же болезнь и так же овладе¬
172

вает человеком, когда он подвергся разрушительному
влиянию неблагоприятных обстоятельств. За примерами
ходить не далеко: страсть, по преимуществу, «любовь»,
какая описывается в сотнях трескучих романов, теряет
свою романическую бурливость, как скоро препятствия
отстранены и любящаяся чета соединилась браком; зна¬
чит ли это, что муж и жена любят друг друга менее
сильно, нежели любили в бурный период, когда их соеди¬
нению мешали препятствия? Вовсе нет; каждому из¬
вестно, что если муж и жена живут согласно и счаст¬
ливо, то взаимная привязанность их усиливается с ка¬
ждым годом и, наконец, достигает такого развития, что
они буквально «не могут жить друг без друга», и если
одному из них случится умереть, то для другого жизнь
навеки теряет свою прелесть, теряет в буквальном
смысле слова, а не только на словах. А между тем эта
чрезвычайно сильная любовь действительно не предста¬
вляет ничего бурного. Почему? Потому только, что ей
не мешают препятствия. Фантастически неумеренные
мечты овладевают нами только тогда, когда мы слишком
скудны в действительности. Лежа на голых досках, че¬
ловек может мечтать о пуховике из гагачьего пуха (про¬
должает г. Чернышевский); здоровый человек, у кото¬
рого есть хотя не роскошная, но довольно мягкая и удоб¬
ная постель, не находит ни повода, ни влечения мечтать
о гагачьих пуховиках. Если человеку пришлось жить
среди сибирских тундр, он может мечтать о волшебных
садах с невиданными на земле деревьями, у которых
коралловые ветви, изумрудные листья, рубиновые пло¬
ды; но, переселившись не далее как в Курскую или
Киевскую губернию, получив полную возможность гу¬
лять досыта по небогатому, но порядочному саду с ябло¬
нями, вишнями, грушами, мечтатель наверно забудет не
только о садах «Тысячи и одной ночи», но и лимонных
рощах Испании. Воображение строит свои воздушный
замки тогда, когда нет на деле не только хорошего
дома, даже сносной избушки. Оно разыгрывается тогда,
когда не заняты чувства: отсутствие удовлетворительной
обстановки в действительности — источник жизни в фан¬
тазии. Но едва делается действительность сносною,
скучны и бледны кажутся нам перед нею все мечты
воображения. Этот неоспоримый факт, что самые
173

роскошные и блестящие, повидимому, мечты забываются
и покидаются нами, как неудовлетворительные, как скоро
окружают нас явления действительной жизни, служит
несомненным свидетельством того, что мечты воображе¬
ния далеко уступают своею красотою и привлекатель¬
ностью тому, что представляет нам действительность.
В этом понятии состоит одно из существеннейших раз¬
личий между устаревшим миросозерцанием, под влия¬
нием которого возникали трансцендентальные системы
науки, и нынешним воззрением науки на природу и
жизнь. Ныне наука признает высокое превосходство дей¬
ствительности перед мечтою, узнав бледность и неудо¬
влетворительность жизни, погруженной в мечты фанта¬
зии; прежде, без строгого исследования, принимали, что
мечты воображения в самом деле выше и привлекатель¬
нее явлений действительной жизни. В литературной
области это прежнее предпочтение мечтательной жизни
выразилось романтизмом 6.
Но, как мы говорили, прежде не обращали внимания
на различие между фантастическими мечтами и истин¬
ными стремлениями человеческой природы, между по¬
требностями, удовлетворения которых действительно
требуют ум и сердце человека, и воздушными замками,
в которых человек не захотел бы жить, если б они суще¬
ствовали, потому что в них нашел бы он только пустоту,
холод и голод. Мечты праздной фантазии очень, повиди¬
мому, блестящи; желания здоровой головы и здорового
сердца очень умеренны; потому, пока анализ не показал,
как бледны и жалки мечты фантазии, разгулявшейся на
пустом просторе, мыслители обманывались их мнимо бле¬
стящими красками и ставили их выше действительных
предметов и явлений, какие встречает человек в жизни.
Но действительно ли силы нашей фантазии так слабы,
что не могут вознестись выше предметов и явлений, ко¬
торые мы знаем из опыта? В этом очень легко убедиться.
Пусть каждый попробует вообразить себе, например,
красавицу, черты лица которой были бы лучше, нежели
черты прекрасных лиц, виденных им в действительно¬
сти, — каждый, если только внимательно будет рассма¬
тривать образы, создать которые силится его воображе¬
ние, заметит, что эти образы нисколько не лучше лиц,
которые мог он видеть своими глазами, что можно только
Ш

думать: «я хочу вообразить себе человеческое лицо пре¬
краснее живых лиц, которые я видел», но в самом деле
представить себе в воображении что-либо прекраснее
этих лиц он не может. Воображение, если захочет воз¬
выситься над действительностью, будет рисовать только
чрезвычайно неясные, смутные очерки, в которых мы ни¬
чего определенного и действительно привлекательного
не можем уловить. То же самое повторяется и во всех
других случаях. Я не могу ясно и определенно вообра¬
зить себе, например, кушанья, которое было бы вкуснее
тех блюд, которые мне случалось есть в действитель¬
ности; света ярче того, какой видел я в действительности
(так мы, жители Севера, по общему отзыву всех путе¬
шественников, не можем иметь ни малейшего понятия
об ослепительном свете, проникающем атмосферу тропи¬
ческих стран); не можем вообразить ничего лучше той
красоты, которую видели, ничего выше тех наслаждений,
какие испытали в действительной жизни. У г. Чернышев¬
ского мы находим и эту мысль, но она опять высказана
только случайно и вскользь, без надлежащего развития:
силы творческой фантазии, говорит он, очень ограниченны;
она может только составлять предметы из разнородных
частей (напр., вообразить лошадь с птичьими крыльями)
или увеличить предмет в объеме (напр., представить
орла величиною со слона); но интенсивнее (т. е. прекрас¬
нее по красоте, ярче, живее, прелестнее и т. д.) того, что
мы видели или испытали в действительной жизни, мы
ничего не можем вообразить. Я могу представить себе
солнце гораздо большим по величине, нежели каково
оно кажется в действительности, но ярче того, как оно
являлось мне в действительности, я не могу его вообра¬
зить. Точно так же я могу представить себе человека
выше ростом, толще и т. д., нежели те люди, которых я
видел; но лица, прекраснее тех лиц, которые случалось
мне видеть в действительности, я не могу вообразить.
Между тем говорить можно все, что захочется; можно
сказать: железное золото, теплый лед, сахарная горечь
и т. д. — правда, воображение наше не может себе пред¬
ставить теплого льда, железного золота, и потому фразы
эти остаются для нас совершенно пустыми, не предста¬
вляющими для фантазии никакого смысла; но если не
вникнуть в то обстоятельство, что подобные праздные
175

фразы остаются непостижимы для фантазии, напрасно
усиливающейся представить предметы, о которых они
говорят, то, смешав пустые слова с доступными для фан¬
тазии представлениями, можно подумать, будто бы
«мечты фантазии гораздо богаче, полнее, роскошнее дей¬
ствительности».
По этой-то ошибке доходили до мнения, что фанта¬
стические (нелепые, и потому темные для самой фанта¬
зии) мечты должны быть считаемы истинными потребно¬
стями человека. Все высокопарные, но в сущности не
имеющие смысла, сочетания слов, какие придумываются
праздным воображением, были объявлены в высочайшей
степени привлекательными для человека, хотя на самом
деле он просто забавляется ими от нечего делать и не
воображает себе под ними ничего, имеющего ясный
смысл. Было даже объявлено, что действительность
пуста и ничтожна пред этими мечтами. В самом деле/
какая жалкая вещь действительное яблоко в сравнении
с алмазными и рубиновыми плодами аладдиновых садов,
какие жалкие вещи действительное золото и действи¬
тельное железо в сравнении с золотым железом, этим
дивным металлом, который блестящ и не подвержен
ржавчине, как золото, дешев и тверд, как железо! Как
ркалка красота живых людей, наших родных и знако¬
вых, в сравнении с красотою дивных существ воздуш¬
ного мира, этих невыразимо, невообразимо прекрасных
сильфид, гурий, пери и им подобных! Как же не сказать,
что действительность ничтожна перед тем, к чему стре¬
мится фантазия? Но при этом упущено из виду одно: мы
решительно не можем себе представить этих гурий, пери
и сильфид иначе, как с очень обыкновенными чертами
действительных людей, и сколько бы мы ни твердили
своему воображению: «представь мне нечто прекраснее
человека!» — оно все-таки представляет нам человека, и
только человека, хотя и говорит хвастливо, что вообра-.
жает не человека, а какое-то более прекрасное суще¬
ство; или, если порывается создать что-нибудь самостоя¬
тельное, не имеющее себе соответствия в действитель¬
ности, в бессилии падает, давая нам такой туманный,
бледный и неопределенный фантом, в котором ровно ни¬
чего нельзя рассмотреть. Это заметила наука в послед¬
нее время и признала основным фактом и в науке и во
176

всех остальных областях человеческой деятельности, что
человек не может вообразить себе ничего выше и лучше
того, что встречается ему в действительности. А чего не
знаешь, о чем не имеешь ни малейшего понятия, того
нельзя и желать.
Пока не был признан этот важный факт, фантастиче¬
ским мечтам верили, в буквальном смысле, «на слово»,
не исследуя, представляют ли эти слова какой-нибудь
смысл, дают ли они что-нибудь похожее на определен¬
ный образ, или остаются пустыми словами. Их высоко¬
парность почитали ручательством за превосходство этих
пустых фраз над действительностью и все человеческие
потребности и стремления объясняли стремлениями к ту¬
манным и лишенным всякого существенного значения
фантомам. То была пора идеализма в обширнейшем
смысле слова.
К числу призраков, внесенных в науку таким обра¬
зом, принадлежал призрак фантастического совершен¬
ства: «человек удовлетворяется только абсолютным, он
требует безусловного совершенства». У г. Чернышев¬
ского опять встречаем в нескольких местах краткие
и беглые замечания об этом. Мнение, будто чело¬
веку непременно нужно «совершенство», — говорит он
]'(стр'. 39), — мнение фантастическое, если под «совер¬
шенством» понимать (как и понимают) такой вид пред¬
мета, который бы совмещал все возможные достоинства
и был чужд всех недостатков, каких от нечего делать
может искать в нем праздная фантазия человека с холод¬
ным или пресыщенным сердцем. Нет, — продолжает он в
другом месте (стр. 48), — практическая жизнь человека
убеждает нас, что он ищет только приблизительного со¬
вершенства, которое, выражаясь строго, и не должно
называться совершенством. Человек ищет только «хоро¬
шего», а не «совершенного». Совершенства требует
только чистая математика; даже прикладная матема¬
тика довольствуется приблизительными вычисления’мда.
Требовать совершенства в какой бы то ни было сфере
жизни—дело отвлеченной, болезненной или праздной
фантазии. Мы хотим дышать чистым воздухом; но заме¬
чаем ли мы, что абсолютно чист воздух не бывает нигде
и никогда? ведь в нем всегда есть примесь ядовитой
углекислоты и других вредных газов; но их так мало,
12 Н. Г. Чернышевский, т. I IT?

что они не действуют на наш организм, и потому они
нисколько не мешают нам. Мы хотим пить чистую воду;
но в воде рек, ручьев, ключей всегда есть минеральные
примеси, — если их мало (как всегда и бывает в хоро¬
шей воде), они вовсе не мешают нашему наслаждению
при утолении жажды водою. А совершенно чистая (ди¬
стиллированная) вода даже неприятна для вкуса. Эти
примеры слишком материальны? Приведем другие.
Разве кому приходила мысль называть неученым, не¬
веждою человека, которому не все в мире известно? нет,
мы и не ищем' человека, которому было б известно все;
мы требуем от ученого только, чтобы ему было известно
все существенное и, кроме тою, многие (хотя б далеко
не все) подробности. Разве мы недовольны, напр., исто¬
рическою книгою, в которой не все решительно вопросы
объяснены, не все решительно подробности приведены,
не все до одного взгляды и слова автора абсолютно
справедливы? нет, мы довольны, и чрезвычайно до¬
вольны книгою, когда в ней разрешены главные вопросы,
приведены самонужнейшие подробности, когда главные
мнения автора справедливы и в книге его очень мало
неверных или неудачных объяснений. Одним словом, по¬
требностям человеческой природы удовлетворяет «поря¬
дочное», а фантастического совершенства ищет только
праздная фантазия. Чувства наши, наш ум и сердце ни¬
чего о нем не знают, да и фантазия только твердит о нем
пустые фразы, а живого, определенного представления
о нем также не имеет.
Итак, наука в последнее время дошла до необходи¬
мости строго различать истинные потребности человече¬
ской природы, которые ищут и имеют право находить
себе удовлетворение в действительной жизни, от мни¬
мых, воображаемых потребностей, которые остаются и
должны оставаться праздными мечтами. У г. Чернышев¬
ского несколько раз встречаем беглые намеки на эту
необходимость, а однажды он дает этой мысли даже не¬
которое развитие. «Искусственно развитый человек (т. е.
испорченный своим противоестественным положением
среди других людей) имеет много искусственных, иска¬
зившихся до лживости, до фантастичности требований,
которым нельзя вполне удовлетворять, потому что они
в сущности не требования природы его, а мечты испор-
178

ченного воображения, которым почти невозможно и уго¬
ждать, не подвергаясь насмешке и презрению от самого
того человека, которому стараемся угодить, потому что
он сам инстинктивно чувствует, что его требование не
стоит удовлетворения» (стр. 82).
Но если так важно различать мнимые, воображае¬
мые стремления, участь которых — оставаться смутными
грезами праздной или болезненно раздраженной фанта¬
зии, от действительных и законных потребностей челове¬
ческой натуры, которые необходимо требуют удовлетво¬
рения, то где же признак, по которому безошибочно
могли бы мы делать это различение? Кто будет судьею
в этом столь важном случае? — Приговор дает сам че¬
ловек своею жизнью; «практика», этот непреложный
пробный камень всякой теории, должна быть руководи¬
тельницею нашею и здесь. Мы видим, что одни из наших
желаний радостно стремятся навстречу удовлетворению,
напрягают все силы человека, чтобы осуществиться в
действительной жизни, — это истинные потребности на¬
шей природы. Другие желания, напротив, боятся сопри¬
косновения с действительною жизнью, робко стараются
укрываться от нее в отвлеченном царстве мечтаний —
это мнимые, фальшивые желания, которым не нужно
исполнение, которые и обольстительны только под тем
условием, чтоб не встречать удовлетворения себе, по¬
тому что, выходя на «белый свет» жизни, они обнару¬
жили бы свою пустоту и непригодность для того, чтобы
на самом деле соответствовать потребностям человече¬
ской природы и условиям его наслаждения жизнью.
«Дело есть истина мысли». Так, например, на деле
узнается, справедливо ли человек думает и говорит
о себе, что он храбр, благороден, правдив. Жизнь чело¬
века решает, какова его натура, она же решает, каковы
его стремления и желания. Вы говорите, что проголода¬
лись? — посмотрим, будете ли вы прихотничать за сто¬
лом. Если вы откажетесь от простых блюд и будете
ждать, пока приготовят индейку с трюфелями, у вас го¬
лод не в желудке, а- только на языке. Вы говорите, что
вы любите науку, — это решается тем, занимаетесь ли
вы ею. Вы думаете, что вы любите искусство? Это ре¬
шается тем, часто ли вы читаете Пушкина, или его сочи¬
нения лежат на вашем столе только для виду; часто ли
*	149

вы бываете в своей картинной галлерее,—бываете на¬
едине сам с собою, а не только вместе с гостями, — или
вы собрали ее только для хвастовства перед другими и
самим собою любовью к искусству. Практика — великая
разоблачительница обманов и самообольщений не только
в практических делах, но также в делах чувства и
мысли.. Потому-то в науке ныне принята она существен¬
ным критериумом всех спорных пунктов. «Что подлежит
спору в теории, на чистоту решается практикою действи¬
тельной жизни».
Но понятия эти остались бы для многих неопреде¬
ленны, если бы мы не упомянули здесь о том, какой
смысл имеют в современной науке слова «действитель¬
ность» и «практика». Действительность обнимает собою
не только мертвую природу, но и человеческую жизнь,
не только настоящее, но и прошедшее, насколько оно
выразилось делом, и будущее, насколько оно пригото¬
вляется настоящим. Дела Петра Великого принадлежат
действительности; оды Ломоносова принадлежат ей не
менее, нежели его мозаичные картины. Не принадлежат
ей только праздные слова людей, которые говорят: «я
хочу быть живописцем» — и не изучают живописи, «я
хочу быть поэтом» — и не изучают человека и природу.'
Не мысль противоположна действительности, — потому
что мысль порождается действительностью и стремится
к осуществлению, потому составляет неотъемлемую
часть действительности, — а праздная мечта, которая ро¬
дилась от безделья и остается забавою человеку, любя¬
щему сидеть, сложа руки и зажмурив глаза. Точно так
же и «практическая жизнь» обнимает собою не одну
материальную, но и умственную и нравственную деятель¬
ность человека.
Теперь может быть ясно различие между прежними,
трансцендентальными ‘системами, которые, доверяя фан¬
тастическим мечтам, говорили, что человек ищет повсюду
абсолютного и, не находя его в действительной жизни,
отвергает ее как неудовлетворительную, которые це¬
нили действительность на основании туманных грез фан¬
тазии, и между новыми воззрениями, которые, признав
бессилие фантазии, отвлекающейся от действительности,
в своих приговорах о существенной ценности для чело¬
века различных его желаний руководятся фактами, ко¬
180

торые представляет действительная жизнь и деятель¬
ность человека.
Г. Чернышевский совершенно принимает справедли¬
вость современного направления науки и, видя, с одной
стороны, несостоятельность прежних метафизических си¬
стем, с другой стороны, неразрывную связь их с господ¬
ствующей теорией эстетики, выводит из этого,'1 что гос¬
подствующая теория искусства должна быть заменена
другою, более сообразною с новыми воззрениями науки
на природу и человеческую жизнь. Но прежде, нежели
займемся мы изложением его понятий, составляющих
только применение общих воззрений нового времени
к эстетическим вопросам, мы должны объяснить отно¬
шения, связывающие новые воззрения со старыми в
науке вообще. Часто мы видим, что продолжатели уче¬
ного труда восстают против своих предшественников,
труды которых служили исходною точкою для их соб¬
ственных трудов. Так Аристотель враждебно смотрел на
Платона, так Сократ безгранично унижал софистов, про¬
должателем которых был. В новое время этому также
найдется много примеров. Но бывают иногда отрадные
случаи, что основатели новой системы понимают ясно
связь своих мнений с мыслями, которые находятся у их
предшественников, и скромно называют себя их учени¬
ками; что, обнаруживая недостаточность понятий своих
предшественников, они с тем вместе ясно высказывают,
как много содействовали эти понятия развитию их соб¬
ственной мысли. Таково было, например, отношение
Спинозы к -Декарту. К чести основателей современной
науки должно сказать, что они с уважением и почти сы¬
новнею любовью смотрят на своих предшественников,
вполне признают величие их гения и благородный ха¬
рактер их учения, в котором показывают зародыши соб¬
ственных воззрений. Г. Чернышевский понимает это и
следует примеру людей, мысли которых применяет
к эстетическим вопросам. Его отношение к эстетической
системе, недостаточность которой он старается доказать,
вовсе не враждебно; он признает, что в ней заключаются
зародыши и той теории, которую старается построить он
сам, что он только развивает существенно важные мо¬
менты, которые находили место и в прежней теории, но
в противоречии с другими понятиями, которым она
181

приписывала более важности и которые кажутся ему не
выдерживающими критики. Он постоянно старается пока¬
зать тесное родство своей системы с прежнею системою,
хотя не скрывает, что есть между ними и существенное
различие. Это положительно высказывает он в несколь¬
ких местах, из которых приведем одно: «Принимаемое
мною понятие возвышенного (говорит он на стр. 21)
точно так же относится к прежнему понятию, мною отвер¬
гаемому, как предлагаемое мною определение прекрас¬
ного к прежнему взгляду, мною опровергаемому: в обоих
случаях возводится на степень общего и существенного
начала то, что прежде считалось частным и второстепен¬
ным признаком, было закрываемо от внимания другими
понятиями, которые мною отвергаются, как побочные».
Излагая эстетическую теорию г. Чернышевского, ре¬
цензент не будет произносить окончательного суждения
о справедливости или несправедливости мыслей автора
в чисто эстетическом отношении. Рецензент занимался
эстетикою только как частью философии, потому предо¬
ставляет суждение о частных мыслях г. Чернышевского
людям, которые могут основательно судить о них с точки
зрения специально эстетической, чуждой рецензенту. Но
ему кажется, что существенное значение эстетическая
теория автора имеет именно как приложение общих воз¬
зрений к вопросам частной пауки, потому он думает, что
будет стоять именно в средоточии дела, рассматривая, до
какой степени верно сделано автором это приложение.
И для читателей, по мнению рецензента, будет интерес¬
нее эта критика с общей точки зрения, потому что самая
эстетика имеет для неспециалистов интерес только как
часть общей системы воззрений на природу и жизнь.
Быть может, некоторым читателям вся статья кажется
слишком отвлеченна, но рецензент просит их не судить
по одной наружности. Отвлеченность бывает различна:
иногда она суха и бесплодна, иногда, напротив того,
стоит только обратить внимание на мысли, изложенные
в отвлеченной форме, чтобы они получили множество
живых приложений; и рецензент положительно уверен,
что мысли, им изложенные выше, относятся к послед¬
нему роду, — он говорит это прямо, потому что они
принадлежат науке, а не в частности рецензенту, кото¬
рый только усвоил их, следовательно, может превозносить
182

их, как последователь известной школы может хвалить
принятую им систему, не замешивая в это дело своего
личного самолюбия.
Но излагая теорию г. Чернышевского, мы должны
будем изменить порядок, которому следовал автор; он,
по примеру эстетических курсов опровергаемой им
школы, рассматривает сначала идею прекрасного, потом
идеи возвышенного и трагического, потом занимается
критикою отношений искусства к действительности, за¬
тем говорит о существенном содержании искусства и,
наконец, о потребности, из которой оно возникает, или
о целях, которые осуществляет художник своими произ¬
ведениями. В господствующей эстетической теории та¬
кой порядок совершенно натурален, потому что понятие
о сущности прекрасного — основное понятие всей тео¬
рии. Не так в теории г. Чернышевского. Основное поня¬
тие его теории — отношения искусства к действитель¬
ности, потому с него и следовало начинать автору. Сле¬
дуя порядку, принятому у других и чуждому его системе,
он сделал, по нашему мнению, важную ошибку и раз¬
рушил логическую стройность своего изложения: ему
пришлось сначала говорить о нескольких частных эле¬
ментах из числа многих элементов, составляющих, по
его мнению, содержание искусства, потом об отношении
искусства к действительности и затем опять о содержа¬
нии искусства вообще, потом о существенном значении
искусства, которое вытекает из его отношений к дей¬
ствительности, — таким образом однородные вопросы
разрознены другими, посторонними для их решения во¬
просами. Мы позволяем себе поправить эту ошибку и
будем излагать мысли автора в том порядке, который
более соответствует требованиям систематической строй¬
ности.
Господствующая теория, поставляя целью человече¬
ских желаний абсолютное и ставя желания человека, не
находящие себе удовлетворения в действительности,
выше тех скромных желаний, которые могут удовлетво¬
ряться предметами и явлениями действительного мира,
прилагает это общее воззрение, которым объясняется
в ней происхождение всех умственных и нравственных
деятельностей человека, и к происхождению искусства,
содержанием которого она почитает «прекрасное».
183

Прекрасное, встречаемое человеком в действительности,
говорит она, имеет важные недостатки, уничтожающие
красоту его; а наше эстетическое чувство ищет совершен¬
ства; потому для удовлетворения требованию эстетиче¬
ского чувства, не удовлетворяющегося действительностью,
фантазия наша возбуждается к созданию нового прекрас¬
ного, которое не имело бы недостатков, искажающих кра--
соту прекрасного в природе и жизни. Эти создания
творческой фантазии осуществляются произведениями
искусства, которые свободны от недостатков, губящих
красоту действительности, и потому, собственно говоря,-
только произведения искусства истинно прекрасны, ме¬
жду тем как явления природы и действительной
жизни имеют только призрак красоты. Итак, пре¬
красное, создаваемое искусством, гораздо выше того, что
кажется (только кажется) прекрасным в действитель¬
ности.
Это положение подтверждается резкою критикою
прекрасного, представляемого действительностью, и кри¬
тика эта старается обнаружить в нем множество недо¬
статков, искажающих его красоту.
Г. Чернышевский, как поставляющий действитель¬
ность7 выше грез фантазии, не может разделять мнения,
будто бы прекрасное, создаваемое фантазиею, выше по
красоте своей, нежели явления действительности. В этом
случае он, прилагая 8 к данному вопросу свои основные
убеждения, будет иметь на своей стороне всех, разде¬
ляющих эти убеждения, и против себя всех, которые дер¬
жатся прежних мнений о том, что фантазия может воз¬
носиться выше действительности. Рецензент, соглашаясь
в общих научных убеждениях с г. Чернышевским, дол¬
жен также признать справедливость его. частного вы¬
вода, что действительность по красоте своей выше со¬
зданий фантазии, осуществляемых искусством.
Но должно доказать это, — иг. Чернышевский для
исполнения этой обязанности сначала пересматривает
упреки, делаемые прекрасному живой действительно¬
сти, и старается доказать, что недостатки, поставляемые
ему в вину господствующею теориею, не всегда в нем
находятся, а если и находятся, то вовсе не в такой иска¬
жающей громадности, как полагает эта теория. Потом
он рассматривает, свободны ли от этих недостатков
184
произведения искусства, и старается показать, что все
упреки, делаемые прекрасному живой действительности,
прилагаются также к созданиям искусства, и почти все
эти недостатки бывают в них более грубы и сильны, не¬
жели каковы они в прекрасном, которое дается нам жи-'
вою действительностью. От критики искусства вообще он
переходит к анализу отдельных искусств и также дока¬
зывает, что ни одно искусство — ни скульптура, ни жи¬
вопись, ни музыка, ни поэзия, не могут давать нам произ¬
ведений, которые представляли бы нечто такое прекрас¬
ное, которому не нашлось бы в действительности соот¬
ветствующих прекрасных явлений, и ни одно искусство
не может создать произведений, равных по красоте этим
соответствующим явлениям действительности 9. Но мы
должны и здесь заметить, что автор опять делает очень
важный недосмотр, перечисляя и опровергая упреки
прекрасному в действительности только в том виде, как
изложены они Фишером, и не пополняя этих упреков
теми, которые высказаны Гегелем. Правда, у Фишера
критика прекрасного живой действительности гораздо
полнее и подробнее, нежели у Гегеля; но у Гегеля, при
всей его краткости, мы встречаем два упрека, которые
забыты Фишером и которые чрезвычайно глубоки, —
Ungeistigkeit и Unfreiheit (недуховность, несознатель¬
ность, или бессмысленность, и несвобода) всего прекрас¬
ного в природе10. Надобно прибавить, однако, что эта
неполнота в изложении, составляя вину автора, не вре¬
дит сущности защищаемых им воззрений, потому что
забытые автором упреки могут быть легко отстранены
от прекрасного в действительности и обращены на пре¬
красное в искусстве тем же самым способом и почти
теми же фактами, которые находим у г. Чернышев¬
ского по поводу упреков в непреднамеренности. Столь же
важно другое упущение: в обзоре отдельных искусств
автор забыл мимику, танцы и сценическое искусство —
он должен был рассмотреть их, хотя б и считал, подобно
другим эстетикам, отраслью пластического искусства
(die Bildnerkunst), потому что создания этих искусств
совершенно отличны по характеру от статуй11.
Но если произведения искусства 12 ниже действитель¬
ности, то из каких же оснований возникло мнение о вы¬
соком превосходстве искусства над явлениями природы
185

и жизни? Автор отыскивает эти основания в том, что
предмет ценится человеком не только по его внутрен¬
нему достоинству, а также по редкости и трудности его
получения. Прекрасное в природе и жизни является без
особенных забот с нашей стороны, и его очень много;
прекрасных произведений искусства очень мало, и они
производятся не без труда, иногда чрезвычайно напря¬
женного; кроме того, человек ими гордится, как делом
подобного себе человека, — как для француза француз¬
ская поэзия (в сущности очень слабая) кажется лучшею
в мире, так для человека искусство вообще приобретает
особенную любовь потому, что оно — дело человека, в
его пользу говорит пристрастие к своему, родному;
кроме того, искусство, подчиняясь, вместе с художни¬
ками, мелочным прихотям человека, на которые не обра¬
щают внимания природа и жизнь, и тем самым уни¬
жаясь, искажаясь, приобретает, как всякий льстец, лю¬
бовь очень многих; наконец, произведениями искусства
мы наслаждаемся, когда хотим, то есть, когда располо¬
жены вникать в их красоты и наслаждаться ими, а про1
красные явления природы и жизни очень часто про¬
ходят мимо нас в такое время, когда наше внимание
и симпатия обращены на другие предметы; кроме того,
автор исчисляет еще несколько оснований слишком вы¬
сокого мнения о достоинстве искусства. Эти объяснения
не совершенно полны, — автор забыл очень важное об¬
стоятельство: мнение о превосходстве искусства над дей¬
ствительностью — мнение ученых, мнение философской
школы, а не суждение человека вообще, чуждого систе¬
матических убеждений; масса людей, правда, ставит
искусство очень высоко, быть может, выше, нежели да¬
вало бы ему на то право одно внутреннее достоинство, и
это пристрастие удовлетворительно объясняется указа¬
ниями автора; но масса людей вовсе не ставит искусство
выше действительности, напротив, она и не думает сравни¬
вать их по достоинству, а если должна будет дать
ясный ответ, то скажет, что природа и жизнь прекраснее
искусства. Одни только эстетики, да и то не всех школ,
ставят искусство выше действительности, и такое мне¬
ние, составившееся вследствие особенных, им только
принадлежащих воззрений, должно быть объясняемо
этими воззрениями. Именно, эстетики псевдоклассиче¬
186

ской школы предпочитали искусство Действительности
потому, что вообще страдали болезнью своего века и
кружка — искусственностью всех привычек и понятий-
они не в одном искусстве, но и во всех сферах жизни
боялись и дичились природы, как она есть, любили
только прикрашенную, «умытую» природу. А мыслители
господствующей ныне школы ставят искусство, как не¬
что идеальное, выше природы и жизни, которые реальны,
потому что вообще не успели еще освободиться от идеа¬
лизма, несмотря на гениальные порывы к реализму, и
идеальную жизнь ставят вообще выше реальной.
Возвращаемся к теории г. Чернышевского. Если
искусство не может сравниться с действительностью по
красоте своих произведений, то оно не может быть обя¬
зано своим происхождением недовольству нашему кра¬
сотою действительности и стремлению создать нечто
лучшее,— в таком случае человек давно бросил бы
искусство, как нечто совершенно не достигающее своей
цели и бесплодное, — говорит он. Потому потребность
вызывающая искусство, должна быть не та, как полагает
J осподствующая теория. До сих пор все, разделяющие
с г. Чернышевским основные понятия о человеческой
жизни и природе, вероятно, скажут, что выводы его по¬
следовательны. Но мы не хотим решать, совершенно ли
верно приисканное им объяснение потребности, рождаю¬
щей искусство; предоставляем его собственными словами
этот вывод, чтобы дать читателям полную возможность
судить о его несправедливости или справедливости.
Море вполне прекрасно; смотря на него, мы не думаем быть
им недовольны в эстетическом отношении. Но не все люди живут
близ моря; многим не удается ни разу в жизни взглянуть на него
а им также хотелось бы полюбоваться на море, — и для них яв’
ляются картины, изображающие море. Конечно, гораздо лучше
смотреть на самое море, нежели на его изображение- но за непо
статком лучшего, человек довольствуется и худшим, за недостатком
вещи —ее суррогатом. И тем людям, которые могут любоваться
морем в действительности, не всегда, когда хочется, можно смот¬
реть на море, —они вспоминают о нем; но фантазия слаба ей
нужна поддержка, напоминание, — и, чтоб оживить свои воспоми¬
нания о море, чтобы яснее представлять его в своем воображении
они смотрят на картину, изображающую море. Вот единственная
цель и значение очень многих (большей части) произведений искус¬
ства: дать возможность, хотя в некоторой степени, познакомиться
с прекрасным в действительности тем людям, которые не имели
возможности наслаждаться им на самом деле; служить напомина¬
181

нием, возбуждать и оживлять воспоминание о прекрасном в дей¬
ствительности у тех людей, которые знают его из опыта и любят
вспоминать о нем. (Оставляем пока выражение: «прекрасное есть
существенное содержание искусства»; впоследствии мы подстано-
вим вместо термина «прекрасное» другой, которым содержание ис¬
кусства определяется, по нашему мнению, точнее и полнее.) Итак,
первое значение искусства, принадлежащее всем без изъятия про¬
изведениям его-, — воспроизведение природы и жизни. Отношение их
к соответствующим сторонам и явлениям действительной жизни
таково же, как отношение гравюры к той картине, с которой она
снята, как отношение портрета к лицу, им изображаемому. Гравюра
снимается с картины не потому, чтобы картина была нехороша, а
именно потому, что картина очень хороша; так действительность
воспроизводится искусством не для сглаживания недостатков ее,
не потому, что сама по себе действительность не довольно хороша,
а потому именно, что она хороша. Гравюра не думает быть лучйе
картины, — она гораздо хуже ее в художественном, отношений; так
и произведение искусства никогда не достигает красоты или величия
действительности; но картина одна, ею могут любоваться только
люди, пришедшие в галлерею, которую она украшает; гравюра
расходится в сотнях экземпляров по всему свету, каждый может
любоваться ею, когда ему угодно» не выходя из своей комнаты,
не вставая со своего дивана, не скидая своего халата; таки предмет,
прекрасный в действительности, доступен не всякому и не всегда;
воспроизведенный (слабо, грубо, бледно — это правда, но все-
таки воспроизведенный) искусством, он доступен всегда и всякому.
Портрет человека делается 13 не для того, чтобы сгладить недо¬
статки его лица (что нам за дело до этих недостатков? они для нас
незаметны или милы), но для того, чтобы доставить нам возмож¬
ность любоваться на это лицо даже и тогда, когда оно на самом
деле не перед нашими глазами; такова же цель и значение произ¬
ведений искусства вообще: они не поправляют действительность,
не украшают ее, а воспроизводят, служат ей суррогатом.
Автор признает,, что теория воспроизведения, им
предлагаемая, не есть нечто новое: подобный взгляд на
искусство господствовал в греческом мире; но с тем
вместе он утверждает, что его теория существенно раз¬
лична от псевдоклассической теории подражания при¬
роде, и доказывает это различие, приводя критику псев¬
доклассических понятий из гегелевой эстетики: ни одно
из возражений Гегеля, совершенно справедливых отно¬
сительно теории подражания природе, не прилагается
к теории воспроизведения; потому и дух этих двух воз¬
зрений, очевидно, существенно различен. В самом деле,
воспроизведение имеет целью помочь воображению, а не
обманывать чувства, как того хочет подражание, и не
есть пустая забава, как подражание, а дело, имеющее
реальную цель.
188

Нет сомнения, что теория воспроизведения, если за¬
служит внимания, возбудит сильные выходки со стороны
приверженцев теории творчества. Будут говорить, что
она ведет к дагерротипной копировке действительно¬
сти, против которой так часто вооружаются; предупре¬
ждая мысль о рабской копировке, г. Чернышевский по¬
казывает, что и в искусстве человек не может отка¬
заться от своего — не говорим, права, это мало, — от
своей обязанности пользоваться всеми своими нравствен¬
ными и умственными силами, в том числе и воображе¬
нием, если хочет даже не более как верно скопировать
предмет. Вместо того чтобы восставать против «дагерро¬
типного копирования», — прибавляет он, — не лучше ли
было бы говорить только, что и копировка, как и всякое
другое человеческое дело, требует понимания, требует
способности отличать существенные черты от неважных?
«Мертвая копировка» — говорят обыкновенно; но чело¬
век не может скопировать верно, если механизм его
руки не направляется живым смыслом: нельзя сделать
даже верного facsimile, не понимая значения копируе¬
мых букв.
Но словами: «искусство есть воспроизведение явле¬
ний природы и жизни», определяется только способ, ка¬
ким создаются произведения искусства; остается еще
вопрос о том, какие же явления воспроизводятся искус¬
ством; определив формальное начало искусства, нужно,
для полноты понятия, определить и реальное начало или
содержание искусства. Обыкновенно говорят, что содер¬
жанием искусства служит только прекрасное и его со¬
подчиненные понятия — возвышенное и комическое.
Автор находит такое понятие слишком узким и утвер¬
ждает, что область искусства — все интересное для че¬
ловека в жизни и природе. Доказательство этого поло¬
жения мало развито и составляет самую неудовлетво¬
рительную часть в изложении г. Чернышевского, кото¬
рый, кажется, считал этот пункт слишком ясным и почти
не нуждающимся в доказательствах. Мы не оспариваем
самого вывода, который принимается автором, а недо¬
вольны только его изложением. Он должен был при¬
вести гораздо более примеров, которые подтверждали бы
его мысль, что «содержание искусства не ограничивается
тесными рамками прекрасного, возвышенного и комиче¬
189

ского», — легко было найти тысячи фактов, доказываю¬
щих эту справедливую мысль, и тем более виноват
автор, что мало позаботился о том.
Но если очень многие произведения искусства имеют
только один смысл — воспроизведение интересных для
человека явлений жизни, то очень многие приобретают
кроме этого основного значения другое, высшее — слу¬
жить объяснением воспроизводимых явлений; особенно
должно сказать это о поэзии, которая не в силах обнять
всех подробностей, потому, по необходимости выпуская
из своих картин очень многие мелочи, гем самым сосре¬
доточивает наше внимание на немногих удержанных
чертах, — если удержаны, как и следует, черты суще¬
ственные, то этим самым для неопытного глаза облег¬
чается обзор сущности предмета. В этом иные видят
превосходство поэтических картин перед действитель¬
ностью, но выпущение всех несущественных подробно¬
стей и передача одних главных черт — не особенное ка¬
чество поэзии, а общее свойство разумной речи, — и
в прозаическом рассказе бывает то же самое 14.
Наконец, если художник — человек мыслящий, то он
не может не иметь своего суждения о воспроизводимых
явлениях, оно, волею или неволею, явно или тайно,
сознательно или бессознательно, отразится на произве¬
дении, которое таким образом получает еще третье зна¬
чение — приговора мысли о воспроизводимых явлениях.
Это значение чаще, нежели в других искусствах, мы на¬
ходим в поэзии.
Соединяя все сказанное, — заключает г. Чернышев¬
ский, — мы получим следующее воззрение на искус¬
ство: существенное значение искусства — воспроизведе¬
ние всего, что интересно для человека в жизни; очень
часто, особенно в поэзии, выступает на первый план
также объяснение жизни, приговор о явлениях ее. Искус¬
ство относится к действительности совершенно так же, как
история; различие по содержанию только в том, что исто¬
рия говорит о жизни общественной, искусство — о жизни
индивидуальной, история — о жизни человечества, искус¬
ство— о жизни человека (картины природы имеют
только значение обстановки для явлений человеческой
жизни или намека, предчувствия об этих явлениях. Что
касается различия по форме, автор определяет его так:
190

история, как и всякая наука, заботится только о ясности,
понятности своих картин; искусство — о жизненной пол¬
ноте подробностей). Первая задача истории—передать
прошедшее; вторая, — исполняемая не всеми историка¬
ми, — объяснить его, произнесть о нем приговор; не забо¬
тясь о второй задаче, историк остается простым летопис¬
цем, и его произведение только материал для истинного
историка или чтение для удовлетворения любопытства;
исполняя вторую задачу, историк становится мысли¬
телем, и его творение приобретает научное достоинство.
Совершенно то же самое надобно сказать об искусстве.
Ограничиваясь воспроизведением явлений жизни,худож¬
ник удовлетворяет нашему любопытству или дает посо¬
бие нашим воспоминаниям о жизни. Но если он притом
объясняет и судит воспроизводимые явления, он стано¬
вится мыслителем, и его произведение к художествен¬
ному своему достоинству присоединяет еще высшее зна¬
чение — значение научное 15.
От общего определения содержания искусства нату¬
рален переход к частным элементам, входящим в состав
этого содержания, и мы здесь изложим взгляды автора
на прекрасное и возвышенное, в определении сущности
которых он не согласен с господствующею теориею, по¬
тому что она в этих случаях перестала соответствовать
настоящему развитию науки. Анализировать эти поня¬
тия он должен был потому, что в обыкновенном их опре¬
делении находится непосредственный источник мысли
о превосходстве искусства над действительностью: они
служат в господствующей теории связью между общими
идеалистическими началами и частными эстетическими
мыслями. Автор должен был очистить эти важные поня¬
тия от трансцендентальной примеси, чтобы привесть их
в согласие с духом своей теории.
Господствующая теория имеет две формулы для вы¬
ражения своего понятия о прекрасном: «прекрасное есть
единство идеи и образа» и «прекрасное есть полное про¬
явление идеи в отдельном предмете»; автор находит,
что последняя формула говорит о существенном при¬
знаке не идеи прекрасного, а того, что называется ма¬
стерским произведением искусства или всякой вообще
человеческой деятельности, а первая формула слишком
широка: она говорит, что прекрасные предметы те,
191

которые лучше других в своем роде; но есть многие роды
предметов, не достигающие красоты. Потому он при¬
знает оба господствующие выражения не совершенно
удовлетворительными и принужден искать более точного
определения, которое, как ему кажется, находит в фор¬
муле: «прекрасное есть жизнь; прекрасно" то существо,
в котором мы видим жизнь такою, какова она должна
быть по нашим понятиям; прекрасен тот предмет, кото¬
рый выказывает в себе жизнь или напоминает нам
о жизни». Представим здесь существенную часть ана¬
лиза, на котором опирается этот вывод, — разбор при¬
надлежностей человеческой красоты, как ее понимают
различные классы народа.
Хорошая жизнь, жизнь, как она должна быть, у простого
Народа состоит в том, чтобы сытно есть, жить в хорошей избе, спать
вдоволь; но вместе с этим у поселянина в понятии «жизнь» всегда
заключается понятие о работе: жить без работы нельзя, да и
скучно было бы. Следствием жизни в довольстве при большой ра¬
боте, не доходящей, однако, до изнурения сил, у сельской девушки
будет чрезвычайно свежий цвет лица и румянец во всю щеку —
первое условие красоты по простонародным понятиям. Работая
много, поэтому будучи крепка сложением, сельская девушка при
сытной пище будет довольно плотна — это также необходимое усло¬
вие сельской красоты: светская «полувоздушная» красавица кажется
поселянину решительно «невзрачною», даже производит на него непри¬
ятное впечатление, потому что он привык считать «худобу» следствием
болезненности или «горькой доли». Но работа не дает разжиреть:
если сельская девушка толста, это род болезненности, знак «рых¬
лого» сложения, и народ считает толстоту недостатком. У сельской
красавицы не может быть маленьких ручек и ножек, потому что
она много работает, — об этих принадлежностях красоты и не
упоминается в наших песнях. Одним словом, в описаниях краса¬
вицы в народных песнях не найдется ни одного признака красоты,
который не был бы выражением цветущего здоровья и равновесия
сил в организме, всегдашнего следствия жизни в довольстве при
постоянной и нешуточной, но не чрезмерной работе. Совершенно
другое дело светская красавица: уже несколько поколений предки
ее жили, не работая руками; при бездейственном образе жизни
крови льется в оконечности мало; с каждым новым поколением
мускулы рук и ног слабеют, кости делаются тоньше; необходимым
следствием всего этого должны быть маленькие ручки и ножки--
они признак такой жизни, которая одна и кажется жизнью для
высших классов общества, — жизни без физической работы; если
у светской женщины большие руки и ноги, это признак или того,
что она дурно сложена, или того, что она не из старинной хорошей
фамилии. По этому же самому у светской красавицы должны быть
.маленькие ушки. Мигрень, как известно, интересная болезнь — и
1S2

не без причины: от бездействия кровь остается вся в средних орга¬
нах, приливает к мозгу, нервная система и без того уже раздражи¬
тельна от всеобщего расслабления в организме; неизбежное след¬
ствие всего этого — продолжительные головные боли и разного
рода нервические расстройства; что делать? и болезнь интересна,
чуть не завидна, когда она следствие того образа жизни, который
нам нравится. Здоровье, правда, никогда не может потерять своей
цены в глазах человека, потому что ив довольстве, и в роскошп
плохо жить без здоровья, — вследствие того румянец на щеках и
цветущая здоровьем свежесть продолжают быть привлекательными
и для светских людей; но болезненность, слабость, вялость, том¬
ность также имеют в глазах их достоинство красоты, как скоро
кажутся следствием роскошно бездейственного образа жизни. Блед¬
ность, томность, болезненность имеют еще другое значение для
светских людей: если поселянин ищет отдыха, спокойствия, то люди
образованного общества, у которых материальной нужды и физи¬
ческой усталости не бывает, но которым зато часто бывает скучно
от безделья и отсутствия материальных забот, ищут «сильных ощу¬
щений, волнений, страстей», которыми придается цвет, разнообразие,
увлекательность светской жизни, без того монотонной и бесцветной.
А от сильных ощущений, от пылких страстей человек скоро изна¬
шивается: как >ке не очароваться томностью, бледностью красавицы,
если томность и бледность ее служат признаком, что она много
жила?
Мила живая свежесть цвета,
Знак юных дней;
Но бледный цвет, тоски примета,
Еще милей.
Но если увлечение бледною, болезненною красотою — признак
искусственной испорченности вкуса, то всякий истинно образован¬
ный человек чувствует, что истинная жизнь — жизнь ума и сердца.
Она отпечатывается в выражении лица, всего яснее в глазах —
потому выражение лица, о котором так мало говорится в народных
песнях, получает огромное значение в понятиях о красоте, господ¬
ствующих между образованными людьми; и часто бывает, что
человек кажется нам прекрасен только потому, что у него пре¬
красные, выразительные глаза... Взглянем на противоположную
сторону предмета, рассмотрим, отчего человек бывает некрасив.
Причину некрасивости общей фигуры человека всякий укажет в
том, что человек, имеющий дурную фигуру, — «дурно сложен».
Уродливость — следствие болезни или пагубных случаев, от кото¬
рых особенно легко уродуется человек в первое время развития.
Если жизнь и ее проявления — красота, очень естественно, что
болезнь и ее следствия — безобразие. Но человек дурно сложен¬
ный — также урод, только в меньшей степени, и причины «дурного
сложения» те же самые, которые производят уродливость, только
слабее их. Горбатость—следствие несчастных обстоятельств, при
которых совершалось развитие человека; но сутуловатость — та же
горбатость, только в меньшей степени, и должна происходить от
тех же самых причин. Вообще худо сложенный человек — до неко¬
торой степени искаженный человек: его фигура говорит нам не
13 Н. Г, Чернышевский, т. I 193

, о жизни, не о счастливом развитии, а о тяжелых сторонах развития,
о неблагоприятных обстоятельствах. От общего очерка фигуры
переходим к лицу. Черты его бывают нехороши или сами по себе,
или по своему выражению. В лице не нравится нам «злое», «непри¬
ятное» выражение, потому что злость — яд, отравляющий нашу
жизнь. Но гораздо чаще лицо «некрасиво» не по выражению, а по
самым чертам; они бывают некрасивы в том случае, когда лице¬
вые кости дурно организованы, когда хрящи и мускулы в своем
развитии более или менее носят отпечаток уродливости, т. е. когда
первое развитие человека совершалось в неблагоприятных обстоя¬
тельствах.
Господствующая теория признает, что красота в цар¬
стве природы — то, что напоминает нам о человеке и его
красоте; потому ясно, что если в человеке красота есть
жизнь, то и о красоте природы должно сказать то же са¬
мое. Анализ, которым г. Чернышевский подтверждает
свое понятие о существенном значении прекрасного, мы
упрекнем в том, что выражения, употребляемые авто¬
ром, могут ввести в недоумение, — инстинктивно или со¬
знательно человек замечает связь красоты с жизнью.
Само собою разумеется, что большею частью это бывает
инстинктивно. Напрасно автор не позаботился указать
это важное обстоятельство.
Различие между принимаемым и отвергаемым у
автора воззрениями на прекрасное очень важно. Если
прекрасное есть «полное проявление идеи в отдельном
существе», то прекрасного в действительных предметах
нет, потому что идея вполне проявляется только целым
мирозданием, а в отдельном предмете вполне осуще¬
ствиться не может; из этого будет следовать, что пре¬
красное в действительность вносится только нашею фан¬
тазиею, что поэтому истинная область прекрасного —
область фантазии, а потому искусство, осуществляющее
идеалы фантазии, стоит выше действительности и имеет
своим источником стремление человека создать прекрас¬
ное, которого не находит он в действительности. Напро¬
тив, из понятия, предлагаемого автором: «прекрасное
есть жизнь», следует, что истинная красота есть красота
действительности, что искусство (как и полагает автор)
не может создавать ничего равного по красоте явлениям
действительного мира, и происхождение искусства легко
тогда объясняется по теории автора, которую мы изло¬
жили выше.
194

Подвергая критике выражения, которыми опреде¬
ляется в господствующей эстетической системе понятие
возвышенного, — «возвышенное есть перевес идеи над
формою» и «возвышенное есть то, что пробуждает в нас
идею бесконечного», — автор приходит к заключению,
что и эти определения неверны, — он находит, что пред¬
мет производит впечатление возвышенного, вовсе не
возбуждая идеи бесконечного. Потому автор опять дол¬
жен искать другого определения, и ему кажется, что все
явления, относящиеся к области возвышенного, обни¬
маются и объясняются следующею формулою: «Возвы¬
шенное есть то, что гораздо больше всего, с чем сравни¬
вается нами». Так, например, говорит он, Казбек — ве¬
личественная гора (хотя вовсе не представляется чем-то
безграничным или бесконечным), потому что гораздо
выше пригорков, которые мы привыкли видеть; так,
Волга — величественная река, потому что гораздо шире
маленьких рек; любовь — возвышенная страсть, потому
что гораздо сильнее ежедневных мелочных расчетов и
интриг; Юлий Цезарь, Отелло, Дездемона — возвышен¬
ные личности, потому что Юлий Цезарь гораздо гениаль¬
нее обыкновенных людей, Отелло любит и ревнует, Дез¬
демона любит гораздо сильнее обыкновенных людей.
Из господствующих определений, отвергаемых г. Чер¬
нышевским, следует, что прекрасное и возвышенное в
строгом смысле не встречаются в действительности и
вносятся в нее только нашею фантазиею; из понятий,
предлагаемых г. Чернышевским, следует, напротив, что
прекрасное и возвышенное действительно существуют в
природе и человеческой жизни. Но с тем вместе следует,
что наслаждение теми или другими предметами, имею¬
щими в себе эти качества, непосредственно зависит от
понятий наслаждающегося человека; прекрасно то, в чем
мы видим жизнь, сообразную с нашими понятиями
о жизни, возвышенно то, что гораздо больше предметов,
с которыми сравниваем его мы. Таким образом, объек¬
тивное существование прекрасного и возвышенного в
действительности примиряется с субъективными воззре¬
ниями человека.
Понятию трагического, которое составляет важней¬
шую отрасль возвышенного, автор также дает16 новое
определение, чтобы очистить его от трансцендентальной
*	195

примеси, которою опутано оно в господствующей теории,
связывающей17 его с понятием судьбы, внутренняя пу¬
стота которого доказана теперь наукою. Удаляя, сооб¬
разно требованию науки, из.определения трагического
всякую мысль о судьбе или необходимости, неизбежно¬
сти, автор понимает трагическое просто как «ужасное
в жизни человека» 18.
Понятие комического (пустота, бессмысленность
формы, лишенной содержания или имеющей претензию
на содержание, несоразмерное ее ничтожеству) господ¬
ствующею теориею развито так, что соответствует харак¬
теру современной науки, потому автор не имеет нужды
изменять его,—оно уже и в обыкновенном своем выра¬
жении совершенно гармонирует с духом его теории. Та¬
ким образом, задача, которую предложил себе автор, —
привести основные эстетические понятия в соответствие
с настоящим развитием науки, исполнена, насколько то
было доступно силам автора, и он заключает свое иссле¬
дование так:
Апология действительности сравнительно с фантазиею, стрем¬
ление доказать, что произведения искусства решительно не могут
выдержать сравнения с живою действительностью, — вот сущность
мрего трактата. Говорить об искусстве так, как говорит автор,
не значит ли унижать искусство?—Да, если показывать, что искус¬
ство ниже действительной жизни по художественному совершен¬
ству своих произведений, значит унижать искусство; но восставать
против панегириков не значит еще быть хулителем. Наука не ду¬
мает быть выше действительности; это не стыд для нее. Искусство
также не должно думать быть выше действительности; это не уни¬
зительно для него. Наука не стыдится говорить, что цель ее — понять
и объяснить действительность, потом применить ко благу человека
свои объяснения; пусть и искусство не стыдится признаться, что
цель его: для вознаграждения человека в случае отсутствия полней¬
шего эстетического наслаждения, доставляемого действительностью,
воспроизвести, по мере сил, эту драгоценную действительность и
ко благу человека объяснить ее.
Заключение, по нашему мнению, не довольно разви¬
тое. Оно оставляет еще для многих повод предполагать,
будто бы значение искусства на самом деле уменьшается,
когда отвергаются безграничные панегирики безусловно¬
му достоинству его произведений и когда, вместо неизме¬
римо высоких трансцендентальных источников и целей,
источником и целью искусства поставляются потребно¬
сти человека. Напротив, именно этим и возвышается
196

реальное значение искусства, потому что таким объясне¬
нием дается ему неоспоримое и почетное место в числе
деятельностей, служащих на благо человеку, а быть во
благо человеку — значит иметь полное право на высокое
уважение со стороны человека. Человек преклоняется
пред тем,, что служит ему во благо. Он называет хлеб —
«хлеб-батюшка» за то, что питается им; он называет
землю — «матушка-земля» за то, что она кормит eroi
Отец и мать! Все панегирики ничто пред этими священ¬
ными именами, все высокопарные похвалы — пустота и
ничтожность пред чувством сыновней любви и благодар¬
ности. Так и наука достойна этого чувства, потому что
служит на благо, человеку, так и искусство достойно его,
когда служит на благо человеку. А оно много, много
блага приносит ему; потому что произведение художника,
особенно- поэта, достойного этого имени, — «учебник
жизни», по справедливому выражению автора, и такой
учебник, которым с наслаждением пользуются все люди,
даже и те, которые не знают или не любят других учеб¬
ников. Этим высоким, прекрасным, благодетельным зна¬
чением своим для человека должно гордиться искусство:
Г. Чернышевский сделал, по нашему мнению, очень
прискорбную ошибку, не развив подробнее мысли о
практическом значении искусства, о его благодетельном
влиянии на жизнь и образованность. Конечно, он этим
эпизодом переступал бы границы своего предмета.;' но
иногда такие нарушения систематически необходимы
для объяснения предмета. Теперь, несмотря на то, что
сочинение г. Чернышевского все проникнуто19 уваже¬
нием к искусству за его великое значение для жизни,
могут найтись люди, которые не захотят видеть этого
чувства, потому что нигде не посвящено ему нескольких
отдельных страниц; могут подумать, что он не ценит по
достоинству благодетельного влияния искусства на
жизнь или преклоняется пред всем, что представляет
действительность. Как думает об этом г. Чернышевский,
или как будут в этом случае думать о нем другие, для
нас все равно: он оставил недосказанными свои мысли
и должен отвечать за такое упущение. Но мы должны
объяснить то, что забыл объяснить он, чтобы характе¬
ризовать отношения современной науки к действитель¬
ности.
193

Действительность, нас окружающая, не есть нечто
однородное и однохарактерное по отношениям своих
бесчисленных явлений к потребностям человека. Поня¬
тие это мы встречаем и у г. Чернышевского: «Природа, —
говорит он, — не знает о человеке и его делах, о его сча¬
стии и погибели; она бесстрастна к человеку, она не
друг и не враг ему» (стр. 28); «часто человек страдает
и погибает без всякой вины с своей стороны» (стр. 30);
природа не всегда соответствует его потребностям; по¬
тому человек для спокойствия и счастия своей жизни
должен во многом изменять объективную действитель¬
ность (стр. 99), чтобы приспособить ее к потребностям
своей практической жизни (стр. 59). Действительно,
в числе явлений, которыми окружен человек, очень
много таких, которые неприятны или вредны ему; от¬
части инстинкт, еще более наука (знание, размышление,
опытность) дают ему средства понять, какие явления
действительности хороши и благоприятны для него,
потому должны быть поддерживаемы и развиваемы его
содействием, какие явления действительности, напротив,
тяжелы и вредны для него, потому должны быть уни¬
чтожены или по крайней мере ослаблены для счастия
человеческой жизни; наука же дает ему и средства для
исполнения этой цели. Чрезвычайно могущественное по¬
собие в этом оказывает науке искусство, необыкновенно
способное распространять в огромной массе людей поня¬
тия, добытые наукою, потому что знакомиться с произве¬
дениями искусства гораздо легче и привлекательнее для
человека, нежели с формулами и суровым анализом
науки. В этом отношении значение искусства для чело¬
веческой жизни неизмеримо огромно. Не говорим о на¬
слаждении, доставляемом человеку его произведениями,
потому что толковать о высокой цене эстетического на¬
слаждения для человека — дело совершенно излишнее:
об этом значении искусства и без того говорят уже слиш¬
ком много, забывая другое, более существенное значе¬
ние искусства, которое занимает теперь нас.
Наконец, г. Чернышевский, нам кажется,-сделал так¬
же очень важную ошибку, не объяснив отношения совре¬
менного положительного или практического миросозер¬
цания к так называемым «идеальным» стремлениям че¬
ловека, — и здесь также часто случается необходимость
198

восставать против недоразумений. Положительность,
принимаемая наукою, не имеет ничего общего с тою пош¬
лою положительностью, которая господствует в сухих
людях и которая противоположна идеальным, но здоро¬
вым стремлениям. Мы видели, что современное миросо¬
зерцание считает науку и искусство такими же насущ¬
ными потребностями человека, как пищу и дыхание.
Точно так же оно благоприятно всем другим высшим
стремлениям человека, которые имеют основание в го¬
лове или сердце человека. Голова и сердце так же необ¬
ходимы для истинно человеческой жизни, как желудок.
Если голова не может жить без желудка, то и желудок
умрет с голоду, когда голова не будет приискивать ему
питания. Этого мало. Человек не улитка, он не может
жить исключительно только для наполнения желудка.
Жизнь умственная и нравственная (развивающаяся над¬
лежащим образом тогда, когда здоров организм, то есть
материальная сторона человеческой жизни идет удовле¬
творительно) — вот истинно приличная человеку и наи¬
более привлекательная для него жизнь. Современная
наука не разрывает человека по частям, не искажает
его прекрасного организма хирургическими ампутация¬
ми, признает равно нелепыми и пагубными устарелые
стремления ограничивать человеческую жизнь одною го¬
ловою или одним желудком. Оба эти органа равно необ¬
ходимо принадлежат человеку, и равно существенна для
человека жизнь и того и другого органа. Потому-то бла¬
городные стремления ко всему высокому и прекрасному
признает наука в человеке столь же существенными, как
потребность есть и пить. Она так же любит, — потому
что наука не отвлеченна и не холодна: она любит и не¬
годует, преследует и покровительствует, — она так же
любит благородных людей, которые заботятся о нрав¬
ственных потребностях человека или скорбят, видя, как
часто они не удовлетворяются, как любит и тех людей,
которые заботятся о материальных потребностях своих
собратий.
Мы изложили мысли, высказанные автором, выста¬
вляя на вид и поправляя замеченные нами ошибки его.
Теперь остается нам произнесть свое мнение о его
книге20. Мы должны сказать, что автор обнаруживает
некоторую способность понимать эти общие начала и
199

некоторое уменье прилагать их к данным вопросам;
у него также заметна способность различать в данных
понятиях элементы, согласные с общими воззрениями
современной науки, и другие элементы, несогласные
с ними. Потому его теория имеет внутреннее единство
характера. До какой степени она справедлива, это ре¬
шит время. Но, охотно признавая, что мысли, изложен¬
ные автором, заслуживают внимания, мы с тем вместе
должны сказать, что ему почти всегда принадлежит
только изложение и применение этих мыслей, которые
уже даны ему наукою. Перейдем же к оценке его изло¬
жения. Многочисленные ошибки и опущения, нами за¬
меченные, доказывают, что г. Чернышевский писал свое
исследование в то время, когда в нем самом еще совер¬
шался процесс развития выводимых им мыслей, когда
они еще не достигли полной, всесторонней, установив¬
шейся систематичности. Если б он повременил издавать
свое сочинение, оно могло бы иметь более научного до¬
стоинства, если не в сущности, то по крайней мере в
изложении. Он сам, кажется, чувствовал это, говоря:
«Если эстетические понятия, выводимые мною из господ¬
ствующих ныне воззрений на отношения человеческой
мысли к живой действительности, еще остались в моем
изложении неполны, односторонни или шатки, то это,
я надеюсь, недостатки не самых понятий, а только моего
изложения» (стр. 8) 21. Надобно сказать что-нибудь и
о форме сочинения. Мы ею решительно недовольны, по¬
тому что она кажется нам не соответствующею цели
автора — возбудить внимание к мыслям, на которых он
старается построить теорию искусства. Достичь этой
цели он мог22, придав своим общим мыслям живой инте¬
рес приложением их к текущим вопросам нашей лите¬
ратуры 23. Он мог показать многочисленными примерами
живую связь общих начал науки с интересами дня, ко¬
торые занимают столь многих 24.

ЭСТЕТИЧЕСКИЕ ОТНОШЕНИЯ ИСКУССТВА
К ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ
(Предисловие к третьему изданию/1
.D сороковых годах большинство образованных людей
в России живо интересовалось немецкой философией;
лучшие наши публицисты передавали русской публике,
насколько то было возможно, идеи, господствовавшие
тогда в ней. Это были идеи Гегеля и его учени¬
ков.
Теперь в самой Германии остается мало последова¬
телей Гегеля 2; тем меньше остается их у нас. Но в конце
сороковых и в начале пятидесятых годов его философия
владычествовала в нашей литературе. Почти все люди
просвещенного образа мыслей сочувствовали ей, на¬
сколько знали ее из неполных изложений ее нашими
публицистами. Немногие, имевшие привычку читать фи¬
лософские книги на немецком языке, были в своих
кружках разъяснителями того, что не досказывалось в
печатных русских изложениях ее; этих комментаторов
слушали жадно, они пользовались глубоким уважением
своих любознательных знакомых. При жизни Гегеля
единство образа мыслей поддерживалось между его
учениками личным его авторитетом. -Но уже и при нем
появлялись в немецкой философской литературе иссле¬
дования, в которых излагались выводы из основных его
201

идей, или умалчиваемые, или в случае крайней надоб¬
ности даже порицаемые им. Важнейшим из таких иссле¬
дований было анонимное сочинение «Мысли о смерти и
бессмертии» («Gedanken fiber Tod und Unsterblich-
keit») 3. Оно было напечатано в 1830 году, за год до
смерти Гегеля. Когда умер авторитетный учитель, оди¬
наковость мыслей у массы его последователей стала
ослабевать, и в 1835 году, по поводу издания трактата
Штрауса «Жизнь Иисуса» («Das Leben Jesu»), школа
Гегеля распалась на три отдела: некоторые остались
верны системе осторожного либерализма своего учителя;
важнейшими из них были Мишелет и Розенкранц; они
образовали отдел, который получил название центра;
довольно многие стали открыто высказывать мнения ре¬
шительно прогрессивные; сильнейшим представителем
этого направления был Штраус; он и шедшие вместе с
ним философы образовали левую сторону гегелевской
школы; очень многие ученики Гегеля были шокированы
резкостью их мнений, в особенности выводами экзеге¬
тики Штрауса, и в полемике с левой стороной отбросили
все те прогрессивные элементы, которые были соединены
с консервативными в системе Гегеля; эта многочислен¬
ная группа составила правую сторону. Центральная пар¬
тия старалась смягчить полемику правой стороны с ле¬
вою, но это оказалось невозможным; они, идя каждая
своим направлением, отходили все дальше и дальше
одна от другой, и перед тем временем, когда политиче¬
ские события 1848 года дали массе немецкой публики
интересы, перед которыми утратили важность философ¬
ские споры, разрыв между левой и правой сторонами
гегельянцев произвел тот результат, что большинство
философов правой стороны уже держалось только тер¬
минологии Гегеля, излагая посредством ее идеи
XVIII века, а большинство мыслителей левой стороны
влагало в рамки гегелевской диалектики содержание, бо¬
лее или менее сходное с так называемой философией
энциклопедистов.
Автор «Мыслей о смерти и бессмертии», Людвиг
Фейербах, занимался несколько лет трудами по истории
новой философии4. Вероятно, они содействовали тому,
что понятия его приобрели широту, далеко переходив¬
шую обычный круг идей немецкой философии, развив-
202

шейся после Канта. Левая сторона гегелевской школы
считала его своим 5. Он сохранял часть гегелевской тер¬
минологии. Но в 1845 году, в предисловии к Собранию
своих сочинений, он уже говорил, что философия от¬
жила свой век, что ее место должно быть занято есте¬
ствознанием. Делая обзор тех фазисов развития, кото¬
рые проходила его мысль, и показывая при каждом из
них, почему она не остановилась на нем, признала его
устаревшим и перешла к следующему, он, по изложении
основных идей последних своих трудов, говорит: «Но и
эта точка зрения не устарелая ли?» и отвечает: «К сожа¬
лению, да, да!» Leider, leider! Это заявление, что он
считает устаревшими и такие свои труды, как «Сущность
религии» («Das Wesen der Religion») 6, основывалось
на надежде, что скоро явятся натуралисты, способные
заменить философов в деле разъяснения тех широких
вопросов, исследование которых было до той поры спе¬
циальным занятием мыслителей, называвшихся филосо¬
фами.
Оправдалась ли надежда Фейербаха хотя теперь,
больше чем через 40 лет после того, как была выска¬
зана?— вопрос, которого я не буду разбирать. Мой от¬
вет на него был бы грустный.
Автор брошюры, к третьему изданию которой пишу
я предисловие, получил возможность пользоваться хоро¬
шими библиотеками и употреблять несколько денег на
покупку книг в 1846 году7. До того времени он читал
только такие книги, какие можно доставать в провин¬
циальных городах, где нет порядочных библиотек. Он
был знаком с русскими изложениями системы Гегеля,
очень неполными. Когда явилась у него возможность
ознакомиться с Гегелем в подлиннике, он стал читать
эти трактаты. В подлиннике Гегель понравился ему го¬
раздо меньше, нежели ожидал он по русским изложе¬
ниям. Причина состояла в том, что русские последова¬
тели Гегеля излагали его систему в духе левой стороны
гегелевской школы. В подлиннике Гегель оказывался
более похож на 8 философов XVII века и даже на схо¬
ластиков, чем на того Гегеля, каким являлся он в рус¬
ских изложениях его системы. Чтение было утомительно
по евоей явной бесполезности для сформирования науч¬
ного образа мыслей. В это время случайным образом
203

попалось желавшему сформировать себе такой образ
мыслей юноше одно из главных сочинений. Фейербаха.
Он стал последователем этого мыслителя; и до того вре¬
мени, когда житейские надобности отвлекли его от уче¬
ных занятий, он усердно перечитывал и перечитывал со¬
чинения Фейербаха.
Лет через шесть после начала его знакомства с
Фейербахом представилась ему житейская надобность
написать ученый трактат. Ему казалось, что он может
применять основные идеи Фейербаха к разрешению- не¬
которых вопросов по отраслям, знаний,, не входившим в
круг исследований его учителя.
Предметом трактата, который нужно было ему напи¬
сать, должно было быть что-нибудь относящееся к лите¬
ратуре. Он вздумал удовлетворить этому условию изло¬
жением тех понятий об искусстве, и в частности о поэзии,
которые казались ему выводами из идей Фейербаха. Та¬
ким образом брошюра, предисловие к которой пишу я, —
попытка применить идеи Фейербаха к разрешению основ¬
ных вопросов эстетики.
Автор не имел ни малейших притязаний сказать что-
нибудь новое, принадлежащее лично ему. Он желал
только быть истолкователем идей Фейербаха в примене¬
нии к эстетике.
Странную несообразность с этим представляет то об:-
стоятельство, что во всем его трактате ни разу не упоми¬
нается имя Фейербаха. Дело объясняется тем, что- это
имя было тогда невозможно употреблять в русской книге.
У автора нет и имени Гегеля, хотя он постоянно полеми¬
зирует против эстетической теории Гегеля, продолжав¬
шей господствовать тогда в русской литературе, но изла¬
гавшейся уже без упоминаний о Гегеле. Это имя тоже
было неудобно тогда для употребления на русском языке.
Из трактатов по эстетике лучшим считался тогда об¬
ширный и очень ученый труд Фишера «Эстетика, или
наука прекрасного» («Aesthetik, oder Wissenschaft der
Scbonen»). Фишер был гегельянец левой стороны, но имя
его не принадлежало к числу неудобных, потому автор
называет его, когда имеет необходимость сказать, про¬
тив кого же полемизирует он; и когда надобно приводить
подлинные слова какого-нибудь защитника опровергае¬
мых автором эстетических понятий, он делает выписки из
294

«Эстетики» Фишера. «Эстетика» самого Гегеля в то
время была устарелой по фактическим подробностям; в
этом состояла причина предпочтения, которое отдавалось
тогда «Эстетике» Фишера, труду в то время еще новому,
свежему. Фишер — мыслитель довольно сильный, но„
сравнительно с Гегелем он пигмей. Все его отступления
от основных идей «Эстетики» Гегеля — порча hxi Впро¬
чем, те места, которые приводит автор, излагают идеи
Гегеля без всяких перемен.
Прилагая основные идеи Фейербаха к разрешению
эстетических вопросов, автор приходит к системе поня¬
тий,. находящихся в совершенном противоречии с эстети¬
ческой теорией, которой держится Фишер, гегельянец ле¬
вой стороны. Это соответствует отношению философии
Фейербаха к философии Гегеля даже в том ее виде, ка¬
кой получила она у мыслителей левой стороны школы
Гегеля. Она нечто совершенно иное, чем метафизические
системы, самой лучшей из которых в научном отношении
была гегелевская. Родство содержания исчезло, осталось
только употребление некоторых терминов, общих всем
немецким системам философии с Канта до Гегеля. Мыс¬
лители левой стороны школы Гегеля видели у Фейербаха,
по достижении им самостоятельности, такие желания
относительно общественного быта, которые были и у них
самих, как и у огромного большинства просвещенных
людей того времени; поэтому они считали его своим. До
1848 года не была замечаема ими коренная разница его
образа мыслей от их понятий. Она обнаружилась разли¬
чием взгляда на события весны 1848 года в Германии.
Переворот, происшедший в конце февраля во Франции,
ободрил партию реформы в Германии; ей показалось, что
масса немецкого народа сочувствует ее стремлениям, и в
первых числах марта она при одобрении массы горожан
захватила власть в Бадене, Вюртемберге, в мелких госу¬
дарствах Западной Германии; несколькими днями позд¬
нее произошел переворот в Австрии: Венгрия получила
независимость от венского правительства. Через неделю
после переворота в Вене произошел переворот в Берлине.
Партия реформы получила уверенность, что не только
правительства второстепенных и мелких немецких госу¬
дарств, сформированные из ее местных вождей, будут
помогать исполнению ее желаний, но и австрийское и
205

прусское правительства, составленные теперь из людей
более или менее либерального образа мыслей и патрио¬
тического направления чувств, или будут помогать ей,
или, по крайней мере, повиноваться ее требованиям.
В конце марта собрался во Франкфурте, столице преж¬
ней немецкой империи, многочисленный съезд предста¬
вителей либеральной партии. Они объявили свое собра¬
ние (форпарламент, предварительный парламент)
имеющим власть и обязанность сделать распоряжения о
созвании немецкого парламента («национального собра¬
ния»), контролировать действия заседавшего во Франк¬
фурте немецкого сейма, состоявшего по старому устрой¬
ству из уполномоченных от немецких правительств, и
принимать меры, необходимые для того, чтобы все немец¬
кие правительства, в том числе и прусское и австрийское,
повиновались этому сейму, постановляющему решения,
диктуемые форпарламентом. Действительно, все прави¬
тельства повиновались, даже и прусское и австрийское
повиновались форпарламенту и немецкому сейму, над
которым владычествовал он. По всей территории учре¬
жденной в 1815 году федерации государств, называв¬
шейся Немецким союзом, были произведены выборы де¬
путатов в немецкий парламент, который соберется во
Франкфурте и установит новое государственное устрой¬
ство Германии, обратит ее из федерации государств,
Staatenbund, в «федеративное государство», Bundes-
staat. Национальное собрание (как назывался этот не¬
мецкий парламент) открыло 18 мая свои заседания во
Франкфурте; все правительства признали его власть. Оно
14 июня выбрало временным правителем Германии эрц¬
герцога Иоанна, дядю австрийского императора, пере¬
давшего ему временное управление Австрией. Он привел
в порядок австрийские дела, приехал во Франкфурт и
12 июля принял на себя управление Немецким союзом.
Не только австрийское; но и прусское правительство
признали его власть. Немецкое национальное собрание
занималось составлением конституции немецкого союз¬
ного государства. Повидимому, исполнялись надежды
немецкой партии реформ.
Вся левая сторона гегелевской школы деятельно уча¬
ствовала в событиях, имевших своим результатом созва-
ние немецкого национального собрания, повиновение
2Э8

немецких правительств ему, учреждение временного
центрального правительства и повиновение всех частных
немецких правительств ему.
Фейербах не принял никакого участия ни в агитации,
которая привела к этим успехам, ни в совещаниях не¬
мецкого национального собрания9. Этим он навлек на
себя порицания. Когда дело кончилось падением всех
надежд партии реформ, он сказал, что с самого начала
предвидел полную неудачу, потому и не мог участвовать
в деле, которое считал с самого начала не имеющим
никаких шансов успеха. Программа партии реформ была,
по его мнению, непоследовательна, силы партии реформ
были недостаточны для преобразования Германии, на¬
дежды ее на успех фантастичны. Когда он высказал это
мнение, оно уже казалось справедливым огромному
большинству просвещенных людей в Германии. Если б
он стал оправдываться раньше, то к несправедливому
порицанию прибавилось бы справедливое, что заявле¬
нием своего мнения он ослабил партию реформ. Потому
он молча выносил упрек в недостатке смелости, в хо¬
лодности к благу нации 10. Теперь дело партии реформы
было окончательно проиграно, и оправданием своего
образа действий он уже не мог повредить ей.
Различие его взгляда на политические события весны
1848 года от взгляда левой стороны гегелевской школы
соответствовало различию его системы философских убе¬
ждений от тех мыслей, которых держалась она. Фило¬
софский образ мыслей учеников Гегеля, составивших по
его смерти левую сторону гегельянства, был недостаточно
последователен, сохранял слишком много фантастиче¬
ских понятий, или принадлежавших специально системе
Гегеля, или общих ей со всеми метафизическими систе¬
мами немецкой философии, начиная с Канта, который,
восставая против метафизики, сам погружался в нее
глубже предшествовавших ему и опровергаемых им не¬
мецких философов школы Вольфа. Вместе с тем фило¬
софы левой стороны гегелевской школы были недоста¬
точно разборчивы в усвоении себе тех взглядов специа¬
листов по естествознанию и по общественным наукам,
которые казались прогрессивными; вместе с научной
истиной они брали из этих специальных трактатов много
ошибочных теорий. Эти слабые стороны образа мыслей
207

философов левой стороны гегельянства с наибольшей
резкостью проявляются в трудах Бруно Бауэра, того из
ее деятелей, который был умом сильнее всех других,
кроме Штрауса и. Он несколько раз переходил от одной
крайности к другой и, например, начав осуждением экзе¬
гетической критики Штрауса за ее разрушительность,
сам через несколько времени написал экзегетический
трактат, сравнительно с которым экзегетика Штрауса
оказывалась консервативной (теорию мифа, которой дер¬
жался Штраус, Бруно Бауэр заменил теорией личного
авторского произвола) 12; потому его труды, свидетель¬
ствующие об очень большой силе ума, не приобрели та¬
кого влияния на мысли рассудительных людей, как
труды Штрауса, всегда остававшегося человеком рассу¬
дительным.
Постоянно работая над улучшением своих понятий,
Штраус привел их, наконец, в систему, которую изложил
в трактате «Старая вера и новая вера» («Der alte und der
neue Glaube»). Эта книга вышла в 1872 году. Повиди-
мому, Штраус предполагал тогда, что совершенно очи¬
стил свои понятия от метафизических элементов. Так
показалось и большинству образованных людей в Герма¬
нии. На самом деле, он, принимая все выводы естество¬
знания, сохраняет в своих мыслях довольно много мета¬
физических элементов; а теории натуралистов принимает
слишком неразборчиво, не имея силы различить в них
недоразумения от научной истины.
Фейербах был не таков; его система имеет чисто
научный характер.
Но вскоре после того как он выработал ее, болезнь
ослабила его деятельность. Он был еще не старик, но
уже чувствовал, что у него не достанет времени изложить
сообразно с основными научными идеями те специальные
науки, которые оставались тогда и остаются до. сих пор
ученой собственностью так называемых философов, по
неподготовленности специалистов к разработке широких
понятий, на которых основывается решение коренных во¬
просов этих отраслей знания. (Если называть эти науки
старыми их именами, то главные из них: логика, эсте¬
тика, нравственная философия, общественная филосо¬
фия, философия истории.) 13 Потому-то в предисловии к
собранию своих сочинении в 1845 году он уже говорил,
208

что его труды должны быть заменены другими, но что
у него уже нет сил произвести эту замену. Этим чув¬
ством объясняется его печальный ответ на вопрос, кото¬
рый он предлагает себе: «Не устарела ль и нынешняя
твоя точка зрения? К сожалению, да, да!» Leider, leider!
Действительно ль устарела она? Разумеется, да, в том
смысле, что центр исследований о наиболее широких
вопросах науки должен быть перенесен из области спе¬
циальных исследований о теоретических убеждениях
народных масс и об ученых системах, построенных на
основании этих простонародных понятий, в область есте¬
ствознания. Но этого не сделано до сих пор. Те натура¬
листы, которые воображают себя строителями всеобъем¬
лющих теорий, на самом деле остаются учениками, и
обыкновенно слабыми учениками, старинных мыслителей,
создавших метафизические системы, и обыкновенно мыс¬
лителей, системы которых уже были разрушены отчасти
Шеллингом и окончательно Гегелем. Достаточно напом¬
нить, что большинство натуралистов, пытающихся
строить широкие теории законов деятельности челове¬
ческой мысли, повторяют метафизическую теорию Канта
о субъективности нашего знания, толкуют со слов
Канта, что формы нашего чувственного восприятия не
имеют сходства с формами действительного существо¬
вания предметов, что поэтому предметы, действительно
существующие, и действительные качества их, дей¬
ствительные отношения их между собою не познаваемы
для нас, и если бы были познаваемы, то не могли бы
быть предметом нашего мышления, влагающего весь
материал знаний в формы, совершенно различные от
форм действительного существования, что и самые
законы мышления имеют лишь субъективное значение,
что в действительности нет ничего такого, что пред¬
ставляется нам связью причины с действием, потому
что нет ни предыдущего, ни последующего, нет ни
целого, ни частей, и так далее, и так далее. Когда нату¬
ралисты перестанут говорить этот и тому подобный
метафизический вздор, они сделаются способны выра¬
ботать и, вероятно, выработают, на основании есте¬
ствознания, систему понятий более точных и полных, чем
те, которые изложены Фейербахом. А пока лучшим из¬
ложением научных понятий о так называемых основных
14 Н. Г. Чернышевский, т. I 299

вопросах человеческой любознательности остается то,
которое сделано Фейербахом 14.
Автор брошюры, выходящей теперь новым изданием,
высказывал в ней, насколько мог, что придает важность
только тем мыслям, которые взял из трактатов своего
учителя, — что эти страницы его брошюры составляют все
достоинство, какое может быть находимо в ней; те
выводы, какие он делал из мыслей Фейербаха для разре¬
шения специальных эстетических вопросов, казались ему
в то время правильными; но он и тогда не считал их
особенно важными. Он был доволен своим небольшим
трудом только в том отношении, что ему удалось пере¬
дать на русском языке некоторые из идей Фейербаха 15
в тех формах, какие представляла тогда для подобных
работ необходимость сообразоваться с условиями русской
литературы. ,
Сделав анализ понятия о прекрасном, автор говорит,
что определение этого понятия, кажущееся ему справед¬
ливым, составляет, по его мнению, «вывод из таких
общих воззрений на отношения действительного мира к
воображаемому, которые совершенно различны от гос¬
подствовавших прежде в науке». Это надобно понимать
так: он делает вывод из той мысли Фейербаха, что во¬
ображаемый мир только переделка наших знаний о дей¬
ствительном мире, производимая нашей фантазией в
угождение нашим желаниям; что эта переделка бледна
по интенсивности и скудна содержанием сравнительно
с впечатлениями, производимыми на наши мысли пред¬
метами действительного мира 16.
Вообще автору принадлежат только те частные мыс¬
ли, которые относятся к специальным вопросам эстетики.
Все мысли более широкого объема в его брошюре при¬
надлежат Фейербаху. Он передавал их верно и, насколь¬
ко допускало состояние русской литературы, близко к
изложению их у-Фейербаха 17.
Пересматривая его брошюру, мы сделали 18 несколько
поправок в тексте. Они относятся исключительно к ме¬
лочам |9. Мы не хотели 20 переделывать перепечатывае¬
мую нами брошюру. В старости не годится переделывать
то, что написано в молодости.
1888 г.

КРИТИЧЕСКИЙ ВЗГЛЯД
НА СОВРЕМЕННЫЕ ЭСТЕТИЧЕСКИЕ ПОНЯТИЯ1
Не будучи довольны эстетическими понятиями, мы
должны, однако же, излагать их в довольно подробной
связности в своих критических статьях, цель которых —
отвержение многих из ныне господствующих в эстетике
понятий и заменение их новыми; мы должны излагать их,
прежде нежели будем подвергать критике, потому что
большинство нашей публики мало еще с ними знакомо,
и в своем изложении мы имеем двоякую цель: во-первых,
дать основание нашей критике, которая без того не была
бы ясна для большинства читателей; во-вторых, распро¬
странить знакомство с современными эстетическими
понятиями в русской публике: при всей своей односто¬
ронности, они стоят того, чтобы с ними ближе познако¬
миться, потому что в них очень много верного, и, восста¬
вая против многих из них, мы не думаем восставать
против всех; а от увлечения теми, которые, по нашему
мнению, односторонни или фальшивы, мы постараемся
предохранить нашею критикою, которая будет постоянно
следовать за их изложением.
Само собою разумеется, что мы будем излагать эсте¬
тические понятия, развитые преимущественно немецкими
эстетиками, потому что только немецкая эстетика заслу¬
живает название эстетики.
211

Но мы будем стараться по мере возможности разо¬
блачать их от схоластической мантии, в которую они
обыкновенно закутываются. Нам кажется это необходи¬
мым по многим соображениям, из которых два можем
теперь же высказать: нам кажется, что, разоблаченные
от схоластики, рассматриваемые в отдельности от прин¬
ципов и гипотез той философии, которая до сих пор еще
сохраняет в Германии владычество над эстетикою (геге¬
левская философия), эстетические понятия много выиг¬
рают в прочности, потому что гегелева философия давно
уже разрушена людьми, провозгласившими новый, более
простой взгляд на вещи, о которых так мудрено говорили
Гегель и его предшественники; потому, опираясь на
гегелевскую философию, все нынешние эстетические
понятия должны были бы пасть вместе с нею, между тем
как очень многое в них должно быть сохранено нами и
после отвержения философии Гегеля. Кроме того, осво¬
божденные от гегелевской терминологии и стеснительной
методы развития, эстетические понятия будут гораздо
яснее, общепонятнее, общеинтереснее для читателей, не
знакомых с философией Гегеля, ее натянутыми, теперь
уже ниспровергнутыми предположениями, которые выда¬
вала она за краеугольные камни здания науки и которые
только мешали науке быть искреннею, и вообще наши
статьи будут удобочитаемее для людей, не привыкших к
утомительно педантическому изложению гегелевой
школы.
Имя эстетики является в первый раз у Баумгартена,
одного из последователей вольфовой философии, господ¬
ствовавшей в Германии до Канта и некогда распростра¬
ненной в России учебником Баумейстера, по которому
преподавалась философия во многих наших учебных
заведениях. У Вольфа первою частью философии была
гносеология — наука о познавательных силах и законах
правильного их действования. Баумгартен находил очень
важный пробел в изложении этой приготовительной
части философии у Вольфа: разделяя познания на сенси¬
тивные (получаемые через чувства) и интеллектуальные
(принадлежащие нашему рассудку, обрабатывающему
познания, полученные посредством чувств), Вольф гово¬
212

рил только о законах интеллектуального познавания. По
мнению Баумгартена, необходимо исследовать сущность
и законы чувственного познавания, и первою частью гно-
сеологии должно быть учение о чувственном познании,
которое называет он эстетикою (в переводе с греческого
это будет значить «наука о чувстве»). Но с самого же
начала в его эстетике вместо простого чувственного
познавания трактуется о познании прекрасного, корень
которого, правда, в чувственном познании, но которое,
тем не менее, существенно различно от чувственного
познания. Вот каким образом доходит он до смешения
этих двух различных предметов: «цель эстетики (слова
Баумгартена) — совершенство чувственного познания;
совершенство чувственного познания есть прекрасное
(или красота, pulchritudo)»; потому что «прекрасное
состоит в гармонии образов» (а гармония образов —
необходимое условие совершенства чувственного позна¬
ния). В таком же значении (наука о прекрасном) стал
употреблять слово «эстетика» Кант, и его творение:
«Критика эстетической силы суждения» (Kritik der asthe-
tischen Urtheilskraft) — ввело слово «эстетика» во всеоб¬
щее употребление.
ОБЫКНОВЕННОЕ ПОНЯТИЕ О ПРЕКРАСНОМ
(DAS SCHONE) И ЕГО КРИТИКА
Простейшее и лучшее из определений эстетики —
«эстетика есть наука о прекрасном», и потому предмет
ее — исследование идеи прекрасного, различных сторон
ее и того, каким образом она осуществляется.
Что же такое прекрасное вообще? На этот вопрос
теперь обыкновенно дают следующий ответ:
Все существующее в мире есть выражение, осуществ¬
ление божественной мысли (идеи); общая идея всего
существующего не может проявиться (осуществиться)
вполне, всецело, исключительно в каком бы то ни было
отдельном предмете; она вполне проявляется только в
целости всего существующего во вселенной; только все
мироздание во всей своей жизни от самого начала мира
до самого конца будет полным ее выражением. Общая
идея всего существующего, проявляясь в мире, развег-
213

вляется на целый ряд частных идей, которые, в свою
очередь, опять разветвляются на идеи, еще более частные.
Так, общая идея чувственного существа, проявляясь в
мире, разветвляется в различные царства природы (цар¬
ство природы неорганической, растительное царство,
животное царство); каждое царство природы развет¬
вляется на разные классы (например, царство животных
на классы рыб, птиц, млекопитающих и т. д.); классы з
свою очередь делятся на роды, роды на породы и т. д.
Каждая из этих определенных (частных) идей, напр.,
идея млекопитающего животного, также не проявляется
вполне в одном каком-нибудь отдельном предмете, она
вполне осуществляется только всем бесчисленным мно¬
жеством и всею жизнью всех подходящих под нее су¬
ществ. Это полное осуществление частной идеи, никогда
не могущее проявиться в отдельном существе, может
быть постигнуто только нашею мыслью; чувства наши,
которым представляется только некоторая часть вселен¬
ной, только отдельные предметы, могут замечать только
те стороны идеи, которые выразились в данном предмете,
и только в той степени, до какой они выразились в нем.
Возьмем в пример идею млекопитающего животного: мы
видим чувствами не млекопитающее животное вообще, а
отдельных животных определенной породы: слона, тигра,
кошку, лошадь. Лошадь кажется довольно полным осу¬
ществлением идеи млекопитающего; но не все стороны
идеи млекопитающего выразились в лошади (напр., в
ней очень мало переимчивости, которая так сильна в
обезьяне), и те, которые выразились,'выразились далеко
не вполне; сила, напр., также необходимая сторона идеи
млекопитающего, гораздо полнее выражается в тигре, во
льве; лошадь очень легка на бегу; но все-таки ее бег
очень тяжел в сравнении с бегом серны или даже собаки;
и самая серна проявдяет не все стороны понятия легко¬
сти бега: она не может прыгать с легкостью и неприну¬
жденностью тигра или кошки; зато тигр и кошка неспо¬
собны к такому ровному, продолжительному бегу, как
серна или собака. Таким образом ни одно животное не
может быть полным проявлением идеи млекопитающего;
но ни одно отдельное животное не может быть полным
проявлением даже идеи своей породы: так, скаковая
лошадь представляет почти исключительно только одну
211

сторону лошади — вообще быстроту бега; силы в ней
очень мяло! сила выражается в ломовой лошади, неспо-
собной к такому быстрому бегу, как лошадь скаковая.
Продолжив это дробление, мы увидим, что самая частная
идея не выражается никогда вполне в отдельном суще¬
стве, и убедимся, что чувствами никогда мы не можем
видеть полного осуществления идеи.
Но умственные силы не развившегося еще человека
так слабы, что не могут заметить разницу между идеею и
проявлением ее в отдельном предмете; человеку доволь¬
но много надобно пожить, довольно много видеть, много
передумать, чтобы понять, как далеко не может отдель¬
ный предмет выразить всю идею, которая до некоторой
степени проявляется* в нем; общий характер детства
состоит в том, что отдельный предмет кажется вполне
совершенным, что кажется, будто ничего другого, может
быть, гораздо лучшего, и нет в этом роде. Нам всем каза¬
лось, что в этой грамматике, по которой начали мы
учиться, заключена вся грамматическая премудрость, что
нет и наук на свете, кроме той грамматики, которой на¬
чали мы учиться; наш первый учитель казался нам
величайшим мудрецом на свете, он был для нас «сама
ученость». Так бывает во всех областях умственной дея¬
тельности: человек сначала не понимает общего понятия
в отдельности от частного предмета, который у него
перед глазами, он не знает, что какая-нибудь Клязьма
или Тверца, на которой стоит его родной город, не един¬
ственная, не лучшая река в мире, что есть реки и больше
и лучше ее, что, наконец, и все реки в мире заключают
в себе только самую ничтожную частичку всей массы
воды в мире. Смешение общего понятия (идеи) с отдель¬
ным предметом — общий характер всякой умственной
деятельности на первой степени ее развития. В науке это
называется непосредственностью.
Итак, идея прежде всего является духу под формою
непосредственности, кажется вполне воплотившеюся в
отдельном чувственном предмете; духу кажется, что в
отдельном предмете, наблюдаемом чувствами, вырази¬
лись вполне все стороны частной идеи, точно так же ему
кажется, что в этой частной идее вполне выразилась вся
общая идея всего существующего. Это только кажется
(ist ein Schein), потому что идея вполне никогда не
215

выражается в отдельном существе; но некоторая часть
ее действительно в нем осуществилась, а потому под
этим «кажется», под этим призраком скрывается дей¬
ствительное проявление (Erscheinung). Это проявление
идеи в отдельном чувственном существе есть прекрас¬
ное (das Schone); иначе сказать, прекрасное есть отдель¬
ное чувственное существо, являющееся полным и чистым
выражением идеи, так что в идее не остается ничего, не
проявившегося чувственно в этом отдельном существе, и
нет ничего в этом существе, что не было бы чистым выра¬
жением идеи.
Таким образом, в прекрасном три отдельных стороны,
или, выражаясь философским термином, три момента:
1) идея, 2) чувственное проявление ее, отдельный пред¬
мет и 3) единство идеи с проявляющим её предметом,
соединение их в одно целое.
Идея на философском языке значит совсем не то, что
простое отвлеченное понятие. Составляя себе отвлечен¬
ное понятие о предмете, мы отбрасываем все определен¬
ные, живые подробности, с которыми предмет является в
действительности, и оставляем только его общие суще¬
ственные черты; у действительно существующего чело¬
века есть определенный рост, определенный цвет волос,
определенный цвет лица, но рост у одного человека боль¬
шой, у другого маленький, у одного человека цвет лица
бледный, у другого румяный, у одного белый, у другого
смуглый, у третьего, как у негра, совершенно черный, —
все эти разнообразные подробности не определяются
общим понятием, выбрасываются из него. Потому в дей¬
ствительном человеке всегда находится гораздо больше
признаков и качеств, нежели сколько находится их в
отвлеченном понятии человека вообще. В отвлеченном
понятии остается только сущность предмета, но сущ¬
ность мертвая, неподвижная, не определенная жизнен¬
ными подробностями; такого предмета, каким остается
он в отвлеченном понятии, не может существовать в
действительности. Напротив, идеею предмета назы¬
вается сущность его в том виде, в каком она про¬
является в действительности; идеею предмет опреде¬
ляется до мельчайших подробностей, потому что без
совершенно определенных подробностей не существует
предмет в действительности. Потому мир идей и,
216

следовательно, мир прекрасного начинается только с
областью жизни.
Когда мы смотрим на живое существо только со
стороны его полезности для нас, не обращая внимания на
его внутренние чувства и потребности, мы смотрим на
него как на мертвый предмет; так, лошадь для извозчика
ничем не отличается от телеги, которую везет она: он
бережет лошадь, но он также бережет и телегу, он кор¬
мит лошадь, но также он подмазывает и телегу; потому
только, что на неподмазанной телеге не увезешь большой
клади, что на некормленной лошади не увезешь мно¬
го клади. Когда мясник откармливает корову на убой, он
смотрит на нее теми же глазами, какими огород¬
ник смотрит на свою капусту. Живое, рассматриваемое
только со стороны его полезности для человека, перестает
быть живым для нас; потому оно перестает быть и пре¬
красным в наших глазах. Таким образом, животные и
природа должны быть рассматриваемы в их самостоя¬
тельности, независимо от выгод человека, для того, чтобы
в них была видна идея прекрасного, иначе мы увидим в
них только существа полезные или вредные, но не суще¬
ства прекрасные. В пример того, каким образом в обла¬
сти прекрасного должны быть рассматриваемы даже
домашние животные, повидимому, существующие только
для удобств человека, приведем описание из книги Иова:
«Копытом копая, на поли играет и исходит на поле с
крепостию; сретая стрелы посмеявается, и не отвратится
от железа... Трубе же вострубившей глаголет: «благо
же», издалеча же обоняет рать со скаканием и ржа¬
нием» — здесь рисуется конь боевой, слуга воина, но
рисуется как самостоятельное существо, со своими соб¬
ственными ощущениями, со своим восторгом при чуянии
битвы.
Мы сказали, что, переходя в действительность, общая
идея всего существующего разветвляется на частные
идеи, которые проявляются в действительности как раз¬
личные роды существ, так что каждый род существ долж¬
но рассматривать как осуществление особенной частной
идеи. Одни из частных идей проявляют в себе общую
идею всего существующего в мире не так полно, другие
полнее и потому выше стоят в ряду частных идей. Так,
идеи животного выше идеи растения, идеи млекопитаю¬
217

щего выше идеи птицы. Но все вместе частные идеи
составляют одну неразрывную цепь. Чем выше в этой
цепи стоит какая-нибудь отдельная идея, тем выше, тем
полнее и прекраснее прекрасное предмета, в котором она
проявляется; так что при одинаковой степени совершен¬
ства то произведение искусства будет выше, которое
будет заключать в себе высшую идею, и, напр., картина,
изображающая человека, при одинаковом достоинстве
отделки будет прекраснее картины, изображающей жи¬
вотное. Но в самых низших идеях есть существенное
условие красоты; потому что и в них до некоторой сте¬
пени отражается полнота и богатство общей идеи жизни.
Так, даже дерево, если только идея дерева хорошо
выразилась в нем, содержит в себе, по крайней мере, как
намек на высшие степени развития природы, с которыми
неразрывно связана эта жизнь, всю полноту жизни при¬
роды, которая, конечно, яснее выражается, напр., в коне.
Во всем чувственном мире человек — самое высшее
существо; потому человеческая личность есть высшая
красота в мире, доступном нашим чувствам, и все другие
степени существующего в нем имеют значение прекрас¬
ного только в той степени, в какой намекают на человека
и напоминают о человеке. Отдельные люди соединяются
в одно целое — в общество; и потому самая высшая сфе¬
ра прекрасного — человеческое общество.
Каждая частная идея, рассматриваемая сама по себе,
независимо от всех внешних отношений существ, в кото¬
рых она проявляется, заключает в себе много разных
сторон; и чем выше, значительнее идея, тем богаче и
определеннее развиваются ее разнообразные стороны и
тем живее, крепче проникаются они единством,связываю¬
щим их в одно целое. Так, даже в неорганических пред¬
метах мы замечаем очень много различных сторон, и в.
них есть своего рода жизнь, конечно, слабая в сравнении
с жизнью органической природы. Так, с другой стороны,
в животном повторяются все процессы растительной
жизни (животное питается и размножается, как расте¬
ние); но к ним прибавляются в животном новые процес¬
сы, новые стороны жизни (движение и ощущение), от
которых самые процессы растительной жизни в живот¬
ном получают другой вид, принимают новое, более глу¬
бокое значение.
218

Высочайшее прекрасное, — сказали мы, — находится
в человеческом обществе, соединении отдельных лично¬
стей для достижения общими силами нравственных целей,
добра (das Gute). Потому прекрасное, по своему содер¬
жанию, тожественно с добрым. Даже неодушевленную
природу можно рассматривать, как проявление доброго;
оттого-то и были обоготворяемы древними силы природы,
как символы доброго начала. Если под истинным (das
Wahre) разуметь то, что идея постигается нами так, как
проявляется в действительности, что мы видим в предме¬
тах действительно то, что в них есть, что мы не имеем
ложных понятий о предметах, то истинное также совпа¬
дает с прекрасным в том значении, в каком до сих пор
мы его рассматривали, и должно быть принято аксио¬
мою: все прекрасное истинно; потому что и чувство
прекрасного и чувство истинного одинаково видят в пред¬
метах ту идею, которая в них проявляется.
Мы говорили до сих пор об одной стороне (или, как
будем выражаться теперь постоянно, об одном моменте)
прекрасного, идее; по идее оно тожественно с добрым и
прекрасным; но такое слияние исчезнет, когда мы обра¬
тим внимание на другой момент прекрасного — отдель¬
ный предмет, в котором проявляется идея, или на образ,
употребляя техническое выражение.
В прекрасном идея должна нам являться вполне
воплотившеюся в отдельном чувственном существе; это
существо, как полное проявление идеи, называется
образом (das Bild).
Общая идея проявляется в частных идеях, частная
идея для своего осуществления нуждается в бесчислен¬
ном множестве предметов, ее выражающих, ее должно
представить себе как силу, постоянно и повсюду стремя¬
щуюся производить предметы, которые бы осуществляли
ее; но когда и где возникнет такой предмет, зависит уже
не от самой идеи; это зависит от посторонних обстоя¬
тельств, которые способствуют проявлению идеи, делая
возможным возникновение выражающего ее предмета.
Так, напр., идея (или, как можно ее назвать в этом слу¬
чае, сила) растительной жизни стремится проявиться на
всех точках земного шара; но не везде есть все те разно¬
образные условия, в которых она нуждается для того,
чтобы в самом деле проявиться; иначе сказать, не везде
£1»

найдутся те условия и встретятся те обстоятельства, при
которых может развиваться и жить растение. В степях
Сахары, на льдах полюсов нет этих условий, — нет и
растений; у нас на время зимы исчезают эти условия, —
и прекращается растительность; они снова появляются с
весной, — и начинается снова растительная жизнь. Итак,
не от самой силы растительности зависит, что на некото¬
рых местах земного шара есть растительность, что она
появляется с течением времени там, где ее прежде не
было, а от внешних условий или, иначе сказать, от содей¬
ствия других сил природы силе растительности. И мы
вправе сказать, что возникновение и жизнь отдельного
предмета, в котором проявляется известная идея, или
сила, зависит от случайного стечения обстоятельств: на
философском языке это выразится так: «отдельный пред¬
мет случаен».
• Прекрасное есть проявление идеи в одном отдельном
предмете: потому случайность — необходимое свойство
прекрасного. Так,- идея «предсмертные грезы любяще¬
го — мысли о том, что его милая теперь инстинктивно
чувствует свою потерю, что тяжело и ей теперь», должна
принять, переходя в область прекрасного, например, та¬
кую форму:
В полдневный зной, в долине Дагестана,
С свинцом в груди лежал недвижим я;
В моей груди, дымясь, чернела рана;
По капле кровь точилася моя.
Лежал один я на песке долины;
Уступы скал чернелися кругом;
И солнце жгло их желтые вершины
И жгло меня, но спал я мертвым сном.
И снился мне блистающий огнями
Веселый пир в далекой стороне;
Меж юных жен, увенчанных цветами,
Шел разговор веселый обо мне.
Но, в разговор веселый не вступая,
Сидела там задумчиво одна,
И в смутный сон ее душа младая
Была бог знает чем погружена;
И снилась ей долина Дагестана...
Знакомый труп лежал в долине той,
В его груди, дымясь, чернела рана,
И кровь текла хладеющей струей2.
Здесь все, с начала до конца, облечено формою слу¬
чайности; и положение обоих лиц, и время, и место, и
22»
все подробности. Прекрасное всегда является в подобном
виде.
Множество условий нужно для возникновения отдель¬
ного предмета, они содействуют происхождению его,
имеют некоторое влияние на его вид; при множестве и
бесконечном разнообразии этих влияний каждый раз но¬
вый предмет должен являться не совсем одинаковым с
другими предметами того же рода; а потому-то нет двух
листочков на одном дереве, которые были бы совершенно
сходны. Разнообразные предметы одного рода, проис¬
шедшие таким образом, во все продолжение своего суще¬
ствования опять остаются под влиянием условий и обстоя¬
тельств, чуждых общей родовой их идее, и еще более
разнообразятся вследствие этих влияний; так, два брата,
в детстве очень похожие друг на друга, делаются, мало-
помалу, вовсе несходными по характеру и поступкам
вследствие того, что обстоятельства жизни одного не
были похожи на обстоятельства жизни другого. Все эти
разнообразные до бесконечности обстоятельства проис¬
хождения и жизни становятся причиною, что каждое
отдельное существо не бывает никогда чистым выраже¬
нием только именно своей родовой идеи, что всегда в
отдельном существе родовая идея выражается не во всей
своей чистоте, а с примесью многого, ей собственно чу¬
ждого.
Такое случайное разнообразие, такая случайность,
чуждая всякой математической необходимости, — необ¬
ходимое условие прекрасного и в природе и в искусстве.
Так, напр., породою собаки, конечно, определяется, как
она ложится: вытянувшись или согнувшись, кладет ли
передние ноги одну на другую и проч.; но случайные
условия места, где она ложится, теплоты или холода,
большей или меньшей усталости разнообразят положе¬
ние, принимаемое собакою вследствие родовой привыч¬
ки; и живописец, который не сумеет представить этой
случайности положения в своей лежащей собаке, начи¬
нает механическую картину, которая будет верна, но не
будет прекрасна. Случайность — необходимый закон
прекрасного предмета, потому что без нее предмет не
соответствовал бы закону осуществления идеи в действи¬
тельности, по которому она, осуществляясь, подвергается
посторонним влияниям, вносящим каждый раз в ее
221
проявление случайное разнообразие; предмет без этой по¬
сторонней примеси не казался бы живым, действитель¬
ным предметом, идея не казалась бы осуществившеюся,
потому что она осуществляется только в живом, действи¬
тельном предмете. Где нет жизни — нет идеи; где нет
бесконечного разнообразия — нет жизни.
Если образ, в котором проявляется идея, так беско¬
нечно разнообразен и случаен, то ясно, что не может
быть найдено никаких определенных признаков или ка¬
честв, которые могли бы служить мерилом красоты, о
которых бы можно было сказать: «где есть они, там есть
красота; где нет их, нет красоты». Но было много попы¬
ток выставить такие признаки прекрасного. Живописцы
(между прочим Пуссэн) пробовали даже определить про¬
порцию различных частей человеческого тела, от соблю¬
дения которой зависит будто бы красота его; они опре¬
деляли длину носа, величину глаз, размер рта, высоту
лба, какую должна иметь человеческая фигура, чтобы
быть прекрасною. Все попытки выставить такую пропор¬
цию показывают, однако, только одно — невозможность
вымерять красоту по вершкам и линиям. Платона и Ари¬
стотеля нельзя упрекнуть в желании определить красоту
с меркою в руках; они искали внутренних, духовных
признаков прекрасного и думали, что его специальное
качество есть «гармония подробностей, единство в раз¬
нообразии». Но есть много родов такого единства в раз¬
нообразии, не имеющих ничего общего с прекрасным:
есть единство математическое, единство философское
и т. д.; в чем же состоит отличие от них единства кра¬
соты? «Единство в разнообразии» есть определение идеи
вообще, а не прекрасного в частности. В другую край¬
ность впадали английские сенсуалисты прошедшего сто¬
летия, из которых замечательнейший — Бёрк (Burke).. Он
восстает против мысли определить красоту вымериванием
частей прекрасного. Предметы одного рода, — говорит
он, — могут быть одинаково прекрасны при совершенном
различии в пропорции своих частей; образ, составленный
строго-пропорционально, может быть вовсе не прекрасен,
образ, много отступающий от пропорциональности, пре¬
красен: «не величина и не пропорция между частями, а
качество предмета есть причина, производящая его кра¬
соту». Но потом он предается грубому сенсуализму;' он
222
берет за основание чувства прекрасного и возвышенного
стремления к самосохранению и к общительности: пре¬
красное льстит чувству общительности, возвышенное по¬
трясает чувство самосохранения. Потом, выпуская из
виду и эту психологическую сторону, он говорит, что пре¬
красное и возвышенное действуют на душу «механиче¬
ски» через нервы, и впадает в чисто-физиологическое
объяснение, которое, правда, имеет свое место в эстетике,
но не в таком грубом виде, как у Бёрка, который пони¬
мает прекрасное и возвышенное прямо за качества са¬
мых тел, производящих на нас такие впечатления; каче¬
ства эти будто бы действуют на нервы: от возвышенного
благоприятно потрясаются нервы, от прекрасного прихо¬
дят в состояние приятного расслабления, неги. Дальше
говорит он, что прекрасные предметы должны быть неве¬
лики объемом, иметь гладкую поверхность, быть нежны,
мягки, деликатны; далее, переходя к краскам их, — тре¬
бует чистоты и мягкости оттенков, легких переливов и
переходов, без всякой связи бросается к физиогномике,
требуя нежного выражения души; бросая физиогномику,
находит красоту даже для чувства осязания, которому,
кроме нежного разнообразия очертаний, нужна мягкость
и теплота, возвышенное, само собою разумеется, требует
противоположных качеств. Наконец, доходит он до поэ¬
зии; слово, по его мнению, действует не тем, что ставит
перед нашим воображением предмет как эстетический
образ, а просто потому, что с известными словами при¬
выкли мы связывать известные ощущения. И, таким
образом, до понятия прекрасного в его целости Бёрк не
доходит, потерявшись в случайных и внешних сторонах
его проявления.
Признак прекрасного только один — сущность его, то,
что в прекрасном идея представляется нам вполне про¬
явившеюся в одном известном предмете; то, что родовая
идея и отдельный предмет со всеми случайными чертами
представляются совершенно слившимися в одно нераз¬
дельное целое. Возможность найти другие необходимые
признаки, по которым было бы можно узнавать прекрас¬
ное, уничтожается тем, что родовые идеи, проявление
которых в предмете есть прекрасное, до бесконечности
многочисленны и разнообразны; что может быть необхо¬
димым качеством прекрасного, как проявление одной
223
идеи, того вовсе может не быть в прекрасном, когда оно
будет проявлением другой идеи. Так, человеческая кра¬
сота не имеет ничего общего с красотою здания. Еще
более противится попыткам отыскать общие признаки
прекрасного происходящее от посторонних влияний бес¬
конечное разнообразие отдельных предметов, посред¬
ством которых проявляется идея. Последнее препятствие,
повидимому, может быть устранено тем, что все разно¬
образные стороны предмета связываются единством про¬
являющейся в нем идеи. Но в низших степенях развития
жизни единство это слишком слабо для того, чтобы слу¬
жить достаточным признаком прекрасного; так, напр.,
гора не имеет почти никакого единства; оно слишком
слабо проявляется и в дереве; а на высших степенях
жизни, где это единство крепче и резче, разнообразие в
характере существ достигает чрезвычайно высокого раз¬
вития, так что существа, принадлежащие к одному роду
и одинаково прекрасные, не имеют между собою часто
никакого сходства: что может быть общего, если гово¬
рить о телесной красоте, между красотою европейской
женщины и негритянки? Общего у этих двух типов чело¬
веческой красоты так мало, что для непривычного глаза
европейца все негры кажутся одинаково безобразными;
как мало общего даже между красотою русского и
итальянского типа! Еще больше разнообразия в прекрас¬
ном духовном.
Теперь легко решить вопрос, о котором очень много
было споров со времени Винкельмана, который сказал в
своей «Истории искусства», что высочайшая красота бес¬
характерна; он говорит, что единство высокой красоты
требует образа, который не был бы выражением какого-
нибудь определенного состояния духа или какой-нибудь
страсти, потому что через это вносятся в идею красоты
черты, ей чуждые и нарушающие единство. Совершенно
противоположного мнения Кант, который говорит, что
совершенно правильное лицо не может иметь ничего
характеристического, но что оно вовсе не будет перво¬
образом красоты, а будет только иметь школьную пра¬
вильность; «совершенно правильное лицо, — прибавляет
он, — ничего не выражает, и опыт показывает, что такие
лица принадлежат одним дюжинным людям». Как
решить этот спор? Если характеристичность состоит в

том, что родовое понятие осуществляется, под влиянием
особенных случайных обстоятельств, особенным образом
в данном предмете, который через это становится отли¬
чен от других предметов того же рода, то характеристич¬
ность вообще необходима в прекрасном. Большая или
меньшая степень характеристичности в данном случае
зависит от большей или меньшей степени случайных
оттенков; преобладание в прекрасном общей родовой
идеи или случайных особенностей зависит, во-первых, от
различного характера самого прекрасного (возвышенное-
прекрасное, конечно, допускает меньше случайного раз¬
нообразия, нежели комическое-прекрасное); во-вторых,
от различия искусств и их отраслей; и частные решения
на вопрос: до какой степени характеристично, оригиналь¬
но должно быть прекрасное, будут представлены впо¬
следствии.
Итак, между родовою идеею и отдельным существом,
как ее образом, стоит случайность, от которой происхо¬
дит, что осуществление идеи в отдельном предмете все¬
гда имеет черты, чуждые самой идее. А между тем в пре¬
красном значение отдельного существа от того и зависит,
что оно служит осуществлением для идеи. Но те случай¬
ности, о которых мы до сих пор говорили, еще не мешают
идее выразиться в отдельном предмете, потому что они
еще не вносят в отдельное существо ничего противореча¬
щего основным чертам идеи. В неорганической и расти¬
тельной природе чрезвычайное разнообразие предметов
одного рода не имеет прочного, существенного значения,
потому что на этих степенях жизни сами отдельные пред¬
меты мало имеют самостоятельного значения: не только
не уклонились они далеко от родовой идеи, они даже
мало отделяются от всей целости природы. В эстетике
очень ясно высказывается это в том, что, напр., никогда
не изображается на картине облако, очертание земли
(гора или долина) отдельно от всего, с чем связаны по
местным отношениям (облако — без пейзажа, над кото¬
рым носится; гора или долина — без атмосферы, без
клочка неба, без растительности или снегового слоя, ле¬
жащего на ней, и других аксессуаров); никогда не изобра¬
зит живописец и дерева без атмосферы, без клочка земли,
на котором растет оно, без ландшафта, часть которого
оно составляет, без животного или человеческой фигуры.
15 Н. Г* Чернышевский, т. I 225

А между тем человека можно изобразить совершенно
отдельно, без всех подобных аксессуаров; можно так
изобразить даже животное, потому что и животное уже
довольно резко выделяется из всего окружающего, как
отдельное, самостоятельное существо. Так мало ориги¬
нальности, самостоятельности у отдельных предметов на
низших степенях жизни: могут ли они, несмотря на все
видимое разнообразие, уклониться от своей родовой
идеи, может ли быть резкая разница между отдельным
деревом и общим понятием дерева, когда нет еще рез¬
кой границы между отдельным деревом и остальною при¬
родою? Зато чрезвычайно сильно развивается самостоя¬
тельная оригинальность отдельных существ на высшей
степени развития жизни — в человеческом роде. Но такая
оригинальность только свидетельствует о том, что в этой
личности, бросающейся в глаза, много силы: если чело-
I век резко отличается от других людей, то, значит, очень
!сильны были посторонние влияния, случайные обстоя¬
тельства, в зависимости от которых развилась его лич-
(Ность; но эти посторонние влияния не подавили его, не
сделали его существом бесцветным, бесхарактерным,
которое всегда сгибается в ту сторону, куда клонит его
какая-нибудь случайность, значит — еще сильнее были
в нем общечеловеческие качества, выразившиеся в твер¬
дых чертах его характера; и потому такая личность полу¬
чает всеобщее значение, делается представительницею
человека — вообще, именно по своей оригинальности,
свидетельствующей о богатстве и полноте сил, в ней
воплотившихся. В этом смысле необыкновенная лич¬
ность — самое лучшее выражение человека и человече¬
ской природы вообще. Герой — не урод между людьми;
напротив того, в нем яснее, резче выказалось то, что
есть, более или менее, в каждом человеке; потому что в
каждом, самом робком человеке есть своя доля муже^
ства; поэтическая личность — не уродство между'людь¬
ми, потому что в самом прозаическом человеке есть своя
доля поэзии. Бенвенуто Челлини — чрезвычайно ориги¬
нальная личность; но именно по своей оригинальности он
представитель своего века, своего народа, «может быть
даже человека вообще. Такие личности могут считаться
фланговыми в ряду людей; они сильными жестами выка¬
зывают то, что, хоть часто слабыми, едва заметными
22?

чертами, выказывается в каждом человеке» (слова Гете).
Суворов — чрезвычайно оригинальная личность, Кры¬
лов — чрезвычайно оригинальная личность; но разве они
не представители русского человека вообще? Хлестаков
чрезвычайно оригинален; но как мало людей, в которых
нет хлестаковщины! Оригиналами называют обыкновенно
людей, в которых своеобразность дошла до какой-то
болезненности; но мы найдем, что и в них выказывается,
только резче, нежели в других, какая-нибудь существен¬
ная черта народного характера, так что и такие ориги¬
налы — представители общего характера своего народа.
Это уже давно замечено относительно английских эксцен¬
триков, прекрасных представителей всей английской
жизни и всего английского народа. Люди бесцветные, не
отличающиеся ничем особенным, не имеющие оригиналь¬
ности, почти никогда не бывают людьми в настоящем
смысле слова: они прозябают, а не живут; великий чело¬
век, редкий человек —’человек вполне; гениальный чело¬
век — настоящий человек, и только гениальный полко¬
водец, гениальный ученый заслуживают имени полко¬
водца, ученого.
До сих пор мы говорили о посторонних обстоятель¬
ствах, не мешающих, а способствующих проявлению
родовой идеи в отдельном предмете, придающих разно¬
образие проявлениям ее, но разнообразие, не скрываю¬
щее от нас идеи с ее основными качествами. Но сила
(или идея), воплощающаяся в предмете, может встре¬
титься с обстоятельствами, враждебными ее сущности,
и предмет вследствие такого столкновения часто является
не таким, каким должен быть по своему родовому поня¬
тию; тогда будет он противоречить своей сущности, будет
нелеп, уродлив. Наступает весна; деревья распускаются,
расцветают цветы; но — поздний мороз, и все гибнет, не
распустившись, не расцветши, как должно: зачем же
распускались деревья, расцветали цветы? Смысл весны
потерян, напрасно было наступать ей. Воин-герой всту¬
пает в битву и гибнет от руки более сильной; тут нет
противоречия мужеству его: оно выказалось, оно было
в нем не напрасно; но он поскользнулся, и презренный,
слабый трус убивает его: к чему послужило его муже¬
ство? Не все ли равно, если б он был и сам жалким
трусом? Такая бессвязная случайность, мешающая
.	227

проявлению идеи, противна идее прекрасного, и мы уви-»
дим в трактате о комическом условие, при котором она
допускается в область прекрасного.
Как бы то ни было, но родовая идея вполне и во всей
чистоте осуществляется только в целом ряду подходя¬
щих под нее отдельных предметов, а не в одном пред¬
мете. Между тем прекрасное требует, чтобы она каза¬
лась вполне осуществившеюся в одном отдельном
предмете. Для этого нужно, чтобы все богатство идеи
казалось сосредоточившимся из всего множества предме¬
тов одного рода в одном предмете и чтобы в этом пред¬
мете казалась уничтоженною всякая случайность. Это
совершается посредством фантазии. Случайность в пред¬
мете происходит от влияния внешних обстоятельств —
фантазия представляет нам его вне всех отношений, вне
всякой связи с окружающим, влияние которого является
причиною различия между родовою идеею и проявле¬
нием ее. Таким образом фантазия изменяет внешние
отношения предмета, а не его внутреннюю жизнь. И по¬
тому в прекрасном имеем дело мы с поверхностью (die
Oberflache), а не с внутренними частями и внутренним
устройством предмета; нам нужна только его оболочка,
на которой выказывается его жизнь. Влияние фантазии
производит в предмете изменение, подвергшись кото¬
рому, он перестает быть неполным выражением идеи и,
вместе с тем, делаясь прекрасным предметом, перестает
быть таким, каким существует он на самом деле во внеш¬
ней действительности; прекрасное не предмет, как он
существует в действительности, а создание фантазии по
двум причинам: во-первых, в нем действует на нас не
материя предмета, как это бывает при действительном
предмете, а одна только поверхность предмета, отрешен¬
ная от предмета. Так, напр., изображение человека наша
фантазия представляет нам человеком, но на картине
взята только поверхность, наружный вид человеческого
тела, а не самое человеческое тело, не какой-нибудь
состав, который бы походил на материю человеческого
тела; мы восхищаемся прекрасным зданием, — нам нет
дела, из чего оно построено; мы обращаем внимание
только на его план, т. е. на его очертания; если оно сло¬
жено из мрамора, оно будет великолепнее, но прекраснее
не будет. Во-вторых, фантазия изменяет предмет, пред¬
228

ставляя нам его освобожденным от всех посторонних,
случайных примесей, всегда находящихся в действитель¬
ном предмете. Оба эти изменения технически выра¬
жаются так: «фантазия делает предмет чисто-формаль¬
ным существом» (Formwesen), прекрасное есть чисто¬
формальное существо.
Понятие о том, что в прекрасном форма отделяется
от материи, развито Гете и Шиллером. Но под материею
здесь понимается не идея, проявляющаяся в предмете:
идея составляет не материю, а содержание предмета;
именно для того-то и освобождается в прекрасном форма
от материи, чтобы содержание, идея тем яснее просве¬
чивала сквозь очищенный таким образом до прозрачности
образ. А между тем часто понимали превращение пре¬
красного в чисто-формальное существо так, что идея,
.содержание не имеет в прекрасном никакой важности,
лишь бы только форма была хороша. Напротив, через
уничтожение в прекрасном материальной стороны идея
только сливается совершенно с формою, и форма полу¬
чает в прекрасном свое значение только от идеи, в ней
выражающейся; как и наоборот, если идея не выразилась
вполне через форму, то не будет иметь значения в обла¬
сти прекрасного. Говорят еще: «форма может быть
хороша, идея дурна». В ответ на это скажем только,
что безнравственная идея сама изобличает свою ложь,
если ясно выразится в форме (а без ясного выражения
идеи произведение не может быть прекрасным), и в та¬
ком случае произведение будет ложно и по форме: поги¬
бая сама от своей ложности, безнравственная идея погу¬
бит с собою и форму. Идея может быть «нехорошая»
еще в другом смысле: она может быть несовременна; но
истинный художник в основание своих произведений
всегда кладет идеи современные. Впрочем, все это будет
подробнее развито на своем месте.
Теперь видно, чем, в частности, прекрасное отличается
от доброго: стремление к доброму заботится только
о сущности, внешность не важна для него; прекрасное
ценит внутреннее содержание только по его проявлению
во внешней форме; стремление к доброму недовольно
действительным миром, оно ведет борьбу с его недостат¬
ками; стремление к прекрасному успокаивается, удовле¬
творяется своим предметом.
229

Наконец, надобно сказать, что чувство прекрасного
совершенно чуждо всякого личного интереса, всяких
расчетов о том, что прекрасный предмет служит к чему-
нибудь или полезен для чего-нибудь.
Мы изложили обыкновенные понятия о прекрасном и
его сущности. Постараемся теперь изложить наши соб¬
ственные мнения о том, в чем состоит сущность прекрас¬
ного. Нам кажется, что можно гораздо проще объяснить,
почему некоторые предметы в природе и некоторые про¬
изведения в искусстве возбуждают в человеке то особен¬
ное чувство, похожее на бескорыстную радость и на
восхищение, которое называется чувством прекрасного
или эстетическим наслаждением.
Начнем с примеров, которые не будут еще относиться
прямо к чувству прекрасного, а только наведут на точку
зрения, с которой, по нашему мнению, должно его
объяснить.
Предположим, что у меня (будем употреблять это
местоимение для {избежания} скучного повторения слова
человек) есть друг, к которому я чрезвычайно привязан.
Я встречаю в обществе человека, очень похожего лицом
на моего друга, — меня радует эта встреча, я засматри¬
ваюсь на этого человека, я любуюсь им. Причина очень
проста: мне по необходимости должно нравиться все то,
что походит на предметы, на существа, которые люблю я.
Предположим, что этот мой друг, страстно любимый
мною, далеко и надолго уехал; при прощании он подарил
мне очень скучную книгу, положим, хоть какой-нибудь
курс эстетики, читать который было для меня прежде
истинным наказанием; но мой приятель занимался эсте¬
тикой, и все поля подаренной мне книги исписаны его
замечаниями — потому-то и подарил он мне ее. Для
меня становится мила эта книга; я часто беру ее в руки;
читать, правда, не читаю, — скучно, но все-таки смотрю
в нее, разбираю замечания своего приятеля; хотя, по
совести сказать, мысли, заключающиеся в этих замеча¬
ниях, тоже сами по себе неинтересны для меня. Отчего
же я полюбил эту книгу? Отчего я беру ее в руки с
каким-то приятным чувством? Ответ опять очень прост:
потому дорога, мила мне эта книга, что напоминает мне
230

моего друга, напоминает мне о милом, дорогом для меня
существе. И происходит это от причины опять очень про¬
стой: все напоминающее нам о том, что для нас мило и
дорого, само становится для нас мило.
Что же милее всего для человека? Жизнь; потому что
с нею только связаны все наши радости, все наше
счастье, все наши надежды; живому естественен страх
смерти, отвращение от всего мертвого, отвращение ко
всему, что пагубно для жизни. И все, что мы находим
напоминающим о жизни, тем более все, в чем видим мы
проявление жизни, восхищает нас, приводит в то радост¬
ное, полное бескорыстного наслаждения состояние духа,
которое называется эстетическим наслаждением.
Ближе всего и милее всего человеку — человек и
человеческая жизнь. Посмотрим теперь на то, что назы¬
вается «прекрасным», «красотою» в человеке, и мы уви¬
дим, что прекрасным находим мы в человеке все то, в
чем выражается радостная, полная, роскошная жизнь.
Понятия о красоте у простого народа несходны во
многом с понятиями образованных классов общества.
Отчего это? Нам скажут, что степень нравственного раз¬
вития вообще и эстетического развития в особенности
у простого человека не та, как у образованного человека.
Согласны; но такое объяснение слишком еще неполно.
Если бы дело состояло только в том, что у простого чело¬
века эстетическое чувство не так сильно развито, как
у человека образованного, следствием было бы только
то, что простой человек увлекался бы прекрасным не так
сильно, как человек образованный, а не то, что бывает
на самом деле, именно, что, увлеченный красотою не
меньше образованных людей, простой человек ставит
красоту человеческую не совсем в тех качествах, которые
считает необходимыми ее условиями человек образован¬
ного класса. Ведь понимают же красоту природы они оба
совершенно одинаково, и невозможно отыскать пейзажа,
который, нравясь человеку образованному, ^е казался
бы хорош и простому человеку. Различие между ними
только в понимании человеческой красоты; и оно совер¬
шенно объясняется тем, что простолюдин и член высших
классов общества понимают жизнь и счастие жизни не¬
одинаково; потому неодинаково понимают они и красоту
человеческую, выражение во внешности полноты,
231

довольства, раздолья жизни. Думая о счастливой, полной
жизни, которая одна и стоит имени жизни, простой чело¬
век (поселянин) думает почти только о материальном
довольстве; жизнь его будет хороша, когда он сможет
сытно есть, жить в крепкой, теплой избе и не будет через
меру обременен слишком тяжелою работою, — будет ра¬
ботать много, но не до истощения сил; но без работы
жить и не думает он: тогда он и благодарит бога, когда
много работы, лишь бы работа была ему в пользу, а не
пропадала даром от засухи, града и тому подобных не¬
счастий; он говорит: «без работы с тоски пропадешь».
Каковы же будут девушки, выросшие при таких усло¬
виях жизни? Девушки, которые много работают, едят и
спят вдоволь? Они будут, что народ называет: «кровь с
молоком», следствием жизни в довольстве у крестьянской
девушки будет чрезвычайное здоровье, необыкновенная
свежесть, румянец во всю щеку; девушка много рабо¬
тает, поэтому не может быть жирна, толста; от работы
кровь ровно разливается и по оконечностям, а не остает¬
ся в центральных частях: потому руки и ноги (les mains
et pieds) у крестьянской девушки сильно развиты, и ма¬
ленькие ножки, маленькие ручки, которыми так сильно
восхищаются молодые люди высшего полета в светских
красавицах, показались бы простому человеку чем-то
похожим на уродливость, если б он обратил на них вни¬
мание, но в наши^ народных песнях нет и помину о нож¬
ках красавицы; в них говорится и об руках ее только то,
что они «белые» — и действительно такова сила здо¬
ровья, что у здорового человека кожа не так загорает,
как загорела бы у другого при тех же обстоятельствах;
кроме того, «белы ручки» доказывают, что красавица
живет настолько богато, что может заботиться о своем
туалете, может, вставши раненько, умываться шуйским
мылом белешенько, что она не батрачка, которой неко¬
гда, не то что о руках, и о волосах подумать. При опи¬
саниях красавицы русские песни так же точно не говорят
и о маленьких ушках, необходимой принадлежности
светской красавицы; зато говорят они о роскошных воло¬
сах, о длинной гуСтой косе — которая есть признак здо¬
ровой, крепкой организации, — потому естественно вос¬
хищаться ею поселянину, идеал которого жизнь, про¬
являющаяся цветущим здоровьем. Одним словом, в
232

красавице, по понятиям простого русского человека, мы
не найдем ни одной черты, которая не была бы выраже¬
нием цветущего здоровья и его причины — жизни в уме¬
ренном довольстве при работе, не доходящей до изнури¬
тельности. Жизнь купца и торговца уже не похожа в
материальном отношении на жизнь поселянина: он сам
не работает, он только промышляет; и жена его, дочери
его уже не имеют надобности заниматься материальными
работами: у них есть прислуга; жена только надзирает
за хозяйством, дочери его не делают и этого: они просто
ничего не делают, ни о чем не думают, заботы у них
никакой; девушкам в коренном русском купеческом быту
остается только наедаться досыта, спать вволю и ночью
и днем, как душе вздумается, да сидеть сложа ручки,
когда уже не спится и не естся, забавляясь от скуки ла¬
комствами. Каковы же бывают купеческие красавицы?
Тучны; больше и сказать о них ничего нельзя — и, одна¬
ко же, в этих тучных до безобразия девиц влюбляются
люди, для которых идеал такая жизнь, которой необхо¬
димым следствием бывает тучность. Цвет лица у них от
бездействия нездоровый и потому неприятный; они закры¬
вают его белилами, от которых чернеют зубы; чернота
зубов не есть недостаток в глазах почитателей разря¬
женных и набеленных красавиц, потому что она только
следствие заботливости о туалете: а как же не забо¬
титься о туалете, когда деньги есть, а дела никакого нет?
Теперь нам остается только просмотреть принадлежности
красоты светских красавиц; восходя в эту высокую
сферу, мы переносимся от специально русских понятий
о красоте к общеевропейским, потому что жизнь высших
слоев общества почти одинакова у главных европейских
народов. У высших классов нет собственно так называе¬
мых материальных лишений и неудобств жизни; соб¬
ственно говоря, и заботы у человека из. этих классов не
о материальных, а о нравственных потребностях, нала¬
гаемых не собственно телесными побуждениями, а душев¬
ными желаниями; напр., честолюбием, желанием жить
не хуже других, не отстать от моды, составить себе
карьеру; и у какого-нибудь французского rentier, чело¬
века, живущего своими доходами, есть много заботы о
пище; может быть, иногда, почти столько же, сколько
у поселянина; но неужели он в самом деле боится быть
2S3
голодным? нет, он боится только, что у него не будет
такого хорошего стола, какой бы ему хотелось иметь,
к какому привык он; точно таковы же заботы его о жи¬
лище и т. д. Люди высшего класса избавлены своим
положением от материальной работы. Но зато у них раз¬
виваются другие нужды и другая жизнь — умственная и
сердечная жизнь. Поселянин утомлен работою; он ищет
отдыха; пропрьетера тяготит бездействие, он ищет дея¬
тельности, волнений, ощущений. Эта внутренняя жизнь,
при совершенном отсутствии физического труда, совер¬
шенно необходимого человеку для поддержания цвету¬
щего в полном смысле слова здоровья, имеет следствием
своим нарушение равновесия жизненных сил в человеке:
мускулы, которым дела мало, слабеют, оставаясь нераз¬
витыми; нервная система, на которой ближайшим обра¬
зом опирается умственная и сердечная жизнь, разви¬
вается, изощряется, делается впечатлительнее, нежнее,
раздражительнее; при слабости мускульной системы это
развитие нервной системы часто может доходить до
болезненности. Руки и ноги мало работают, мало к ним
приливает и крови, как и вообще ко всем конечностям;
вся кровь остается в центральных органах и приливает к
нервной системе. И, таким образом, кроме одного типа
красоты — красоты цветущего здоровья, у людей из
высших классов общества является другой тип кра¬
соты — красоты, которая служит выражением богатства
умственной или сердечной жизни. Правда, что идеал
жизни и для высших классов — жизнь в цвете здоровья;
потому и они признают красоту свежести цвета лица,
румянца в щеках; но для нравственно и умственно раз¬
витого человека мало этой одной стороны жизни: он хо¬
чет еще жизни мысли и чувства. Потому он требует,
чтобы в красавице выражалась и эта сторона жизни; она
выражается преимущественно в глазах и выразитель¬
ности физиономии, и оттого глаза — чрезвычайно важное
дело для Дон-Жуанов высшего полета; сельскому мо¬
лодцу нужно только, чтобы цвет глаз у его красавицы
был хорош; молодому человеку из высшего общества
этого мало; он требует, чтобы глаза его красавицы были
выразительны, чтобы в них светил развитой, деятельный,
проницательный ум, чтобы они жгли пламенем чувства,
чтобы в них блестела готовность к пылкой, безграничной
231

любви, чтобы в них отражалась непреклонная сила ха¬
рактера. То же ищет он и в выражении лица своей кра¬
савицы, между тем как сельский молодец почти не знает
о том, выразительно или не выразительно лицо его кра¬
савицы. Наконец; и этого мало, если наш Дон-Жуан —
в самом деле Дон-Жуан, он хочет аристократической
жизни; и красавицею он не может очароваться, если на
ней нет отпечатка аристократической жизни, нет того,
что Печорин, если не ошибаемся, называет «породою» в
женщине. Признаки породы, во-первых, маленькие ручки
и ножки; при отсутствии всякой материальной работы,
кровь остается в центральных органах, очень мало при¬
ливая к оконечностям; от этого оконечности мало раз¬
виваются и, наконец, через несколько поколений, дела¬
ются гораздо меньше, нежели у поколений того же
народа, занимающихся физическою работою. Что соб¬
ственно хорошего именно в том, что руки и ноги малы?
Кажется, ничего; но это признак того, что наша краса¬
вица не жала, не мыла белья, не стряпала; что и мать ее
вела такую же жизнь; что и отец ее не из чернорабочих;
потому, любя жизнь без физической работы, мы любим
маленькие ручки и ножки, ее следствие. То же самое
должно сказать и о маленьких ушках. Тонкая талия
также восхищает светских людей. Конечно, у женщины,
хорошо сложенной, всегда будет и талия довольно тон¬
кая, но не будет еще она тонка до такой степени, чтобы
очаровывать светских ценителей красоты. Она достигает
этого совершенства, во-первых, от той же причины, ко¬
торая производит маленькие ручки и ножки; еще больше
от ношения корсетов и тому подобных туалетных средств;
поэтому служит лучшим свидетельством, что о нашей
красавице заботились с детства, что она выросла в се¬
мействе, которое вело жизнь, какая одна и может назы¬
ваться жизнью по мнению человека, принадлежащего к
«порядочному обществу». До сих пор, однако, мы не го¬
ворили еще о том типе красоты, который является в «об¬
ществе» и решительно неизвестен и непонятен народу.
Внутренняя жизнь может развиться до такой степени,
что будет подавлять здоровье; бездейственная жизнь, не
благоприятствующая развитию здоровья, также обнару¬
жится слабостью, слабонервностью в человеке, которого
предки прежде уже в течение нескольких поколений вели
235

такую жизнь. И вот в обществе начинают появляться
молодые дамы и девицы с бледным цветом лица, с блед¬
ными губами, с томным взглядом, худенькие, слабень¬
кие: простой народ не станет и смотреть на них. Что за
жизнь, не дышащая здоровьем и свежестью? Но их сла¬
бость, томность, болезненность — выражение «породы»
или сильной внутренней жизни; и человек, почитающий
высшею жизнью такую жизнь, будет очарован бледными,
слабыми, томными, болезненными красавицами. Нам ка¬
жется, что из этих примеров довольно ясно видно, что
красотою в человеке нам представляется то, в чем видим
мы выражение жизни, и, в частности, такой жизни, какая
очаровывает нас, такой жизни, к которой мы сами чув¬
ствуем влечение. Что удивительного, если нас очаровы¬
вает все, в чем проявляется наш идеал, цель и предмет
наших желаний и нашей любви?
Посмотрим мы теперь, что мешает человеку быть
красавцем, или, чтобы продолжать говорить о предмете,
нами взятом для примера, какие свойства делают жен¬
щину некрасивою в наших глазах. Во-первых, нехорошо,
если у женщины груба на лице кожа; это признак нездо¬
ровья или грубого образа жизни, материальных лишений
и неудобств; нездоровье и лишения, неудобства не милы
нам в жизни, портят жизнь. Что портит жизнь, то портит
и красоту. Как дурно, если у женщины лицо нечисто, если
на нем угри, веснушки и т. п.1 Все это признаки некото¬
рого худосочия, некоторой болезненности или, по крайней
мере, не такого здоровья, не такой комплекции, которая
хороша для жизни. Смуглый цвет лица не портит кра¬
соты, и брюнетка такая же красавица, как блондинка;
но пусть не белый цвет лица будет следствием болезни,
он не нравится нам, хоть может быть очень похож на
цвет лица, который нас восхищает в какой-нибудь брю¬
нетке. Румянец прекрасен, потому что в нем просвечи¬
вается здоровье; но чахоточный румянец чрезвычайно
дурен, — а много ли он отличается от здорового румянца?
Часто его даже нельзя отличить: но как скоро заметили
мы, что это румянец болезни, а не здоровья, он перестает
нам нравиться. Чаще всего мешают назвать женщину
красавицею самые черты ее лица, неправильные или не
гармонирующие между собою, — то и другое следствие
не совсем правильного, т. е. не совсем здорового разви¬
236

тия. Уродливость есть следствие болезни или пагубного
для человека случая; очень естественно, что урод не мо¬
жет казаться красавцем; но человек, худо сложенный,
тоже урод, только в меньшей степени, нежели настоящий
урод. Горбатый человек урод; но сутуловатый — тот же
горбатый, только в меньшей степени. Что же удивитель¬
ного, что худо сложенные люди не кажутся нам красав¬
цами? Когда лицо человека худо сложено, тогда-то и
говорят, что «черты лица некрасивы». Таким образом,
всякая некрасивость, все, мешающее красоте, подходит
под понятие вредного для жизни, пагубного для жизни.
Но довольно о человеческой красоте. Посмотрим, что
выражается в тех предметах из царства природы, кото¬
рые нам кажутся прекрасными. Нашу мысль постараемся,
по мере возможности, провести по всем разнообразным
отраслям прекрасного в природе. Животные ближе всего
в природе напоминают о человеке и его жизни, потому
в них более, нежели во всей остальной природе, мы на¬
ходим и красоты и безобразия. Одно из красивейших жи¬
вотных — лошадь, потому что в ней кипит жизнь; но,
напр., нога лошади вовсе не так прекрасна, как нога льва
или тигра: нога лошади слишком костлява, суха; нога
тигра вся покрыта мускулами, она, если можно так вы¬
разиться, живее, здоровее; то же самое надобно сказать
и о голове лошади: она слишком суха; сухость нам пред¬
ставляется следствием недостатка жизненных сил, и по¬
тому не нравится. Зато полный, здоровый корпус лошади,
так легко лежащий на ногах, ее широкая грудь, ее кру¬
тые бедра, как их называют наши песни, чрезвычайно
красивы. Есть люди, восхищающиеся даже коровою, но
мы не можем никак согласиться, чтоб это глупое и полез¬
ное животное было красиво: корова сухопара, сутуло¬
вата, вообще дурно сложена. Но кошка (и все животные
кошачьей породы)—красавица: какие полные, мягкие
очертания у всех ее членов, как стройно вся она сложена!
Одним словом, в животных нам нравится умеренная пол¬
нота и стройность форм; почему же? потому что в этом
находим мы сходство с выражением цветущей здоровьем
жизни у человека, также выражающейся полнотою и
стройностью форм. Особенно к животным прилагается
мысль Гогарта, что кривая линия — линия красоты. В са¬
мом деле, органические существа всегда имеют фигуру,
237

очерченную закругленными линиями, и всякая углова¬
тость в них кажется нам некрасивою, потому что сила
и полнота органической жизни придает округлость фор¬
мам живых существ, и всякая угловатость в них бывает
или следствием худого сложения и болезненности, или
прямо уродливостью. В птицах мы больше всего обра¬
щаем внимания на цвет перьев. Цвет жизни и здоровья —
чистый, ровный, светлый цвет; потому яркость, светлота
колорита, чистота цвета нравятся нам везде. Серый ди¬
кий гусь не кажется нам красивым, — цвет его перьев
представляется нам как будто полинявшим, поблекшим:
поблеклость, увядание — болезненность, упадок жизни у
человека. Но прекрасен белый, как снег, цвет перьев
домашнего гуся (чтобы не поминать о лебеде); чистый
сильный цвет — здоровый цвет. Рыбы кажутся нам го¬
раздо менее прекрасными, потому что нет у них ни та¬
ких округленных, напоминающих о человеке, форм, как у
млекопитающих животных, ни таких прекрасных цветов,
как у птиц. Но у них есть много прекрасного в движе¬
ниях: как легко, непринужденно плывет рыба. Легкость
и непринужденность движений очаровательны в человеке,
потому что возможны только при хорошем сложении,
стройности: у человека, дурно сложенного, не будет ни
хорошей походки, ни грациозности в движениях; потому
легкость и грациозность движений, знак правильного,
стройного развития в человеке, нравится нам везде; она
придает прелесть полету ласточки; в ней красота серны
или скаковой лошади. Некоторые амфибии нравятся нам
яркостью и пестротою цветов своей кожи и живостью
своих движений (некоторые породы змей, некоторые по¬
роды ящериц); на их формы не обращаем мы в этом
случае внимания; но если формы амфибии резки и нельзя
не замечать их, то они произведут на нас неприятное
впечатление, потому что жизнь амфибий слишком от¬
лична от жизни, какую мы привыкли видеть, и потому
формы, в которых выражается такая жизнь, покажутся
нам уродством, безобразием; фигура змеи очень проста,
незамысловата, она не бросается в глаза. Но лягушка
имеет очень резкую фигуру, так что нельзя не обратить
на нее внимания; а между тем эта форма кажется нам
нескладною, негармоническою, потому что устройство
лягушки вовсе не похоже на устройство четвероногого;
238

не сравнивать же лягушку по виду с четвероногим
нельзя, — она слишком напоминает его; лягушка кажется
нам каким-то уродливым четвероногим; потому вид ее
чрезвычайно отвратителен, представляясь искажением
фигуры четвероногого. Но еще более отвращения к ля¬
гушке мы получаем, дотронувшись до нее руками: фи, как
она холодна! Мы привыкли во всем живом находить
жизненную теплоту; холоден труп; лягушка ненавистна,
потому что холодна, как труп; мало того, она покрыта
какою-то слизью, похожею на холодную слизь, которою
покрывается труп: как гадка лягушка!
В царстве животных мы видим жизнь; царство расте¬
ний напоминает нам о жизни. Какой пейзаж покажется
нам прекрасным? Мы стоим на холме, от которого тя¬
нется в обе стороны ряд других холмов; мимо их изви¬
линами течет речка; за нею тянутся нивы, уже начинаю¬
щие желтеть, и луга, покрытые густою зеленью; вдали
горы, покрытые лесом; у подошвы их село, с мельницами
и скирдами хлеба, с белеющеюся, как снег, церковью, на
которой ярко горит золотой крест; все это освещено зо¬
лотистыми лучами заходящего солнца, пробирающимися
между кучками пурпуровых облаков (сантиментально,
но, неправда ли, восхитительно?); недоставало одного
стада с пастухами и верными собаками — но вот и оно
показалось вдалеке, коровы бредут домой в живописном
беспорядке; коровы мычат, пастухи кричат на отстающих
или слишком далеко уходящих вперед; а вот скачет и
тройка с звонким колокольчиком, а это — помещик едет
в свое село к уборке хлеба! Прекрасно, очаровательно!
и в сладком забытье смотрит на все это чувствительный
поэт, не замечая, как прошло полчаса. Но пора и ему и
нам приниматься за дело; посмотрим же, что придает
очаровательность пейзажу. «Все, все прелестно!» — Тем
лучше для нас, создавших такую картину; но отчего же
она хороша? Во-первых, в ней много разнообразия; раз¬
нообразие — прелесть жизни; затем и река у нас течет
излучинами; затем и луга перемешаны с нивами, затем
и земля взволнована холмами, чтобы разнообразия было
больше. Монотонность утомительна в жизни, утомительна
и в природе. Но вы согласитесь, что без села и нив, без
стада и пастуха наш пейзаж был бы неполон: нам нужен
человек, нужно по крайней мере что-нибудь напоминаю-
23»

щее о человеке, потому что жизнь природы без человека
слишком слаба и темна для нас. Но все-таки давайте нам
живую, а не мертвую природу! Все-таки нам нужна зе¬
лень лугов и темнозеленый лес, а не серый солончак
и не глинистые желто-грязные горы. Лучше какая-нибудь
жизнь, чем совершенная безжизненность. Потому зеле¬
ный луг мил, прекрасен, когда вспомнишь о голых сте¬
пях, о жалкой траве солончаков. Но мы въезжаем с луга
в лес, — тут больше жизни: и растительность сильнее, и
шум дерев напоминает о шуме и говоре человеческой
жизни: луг позабыт нами, луг ничто в сравнении с рос¬
кошной жизнью растительного царства в лесу. Но по лесу
начинают порхать и щебетать птицы: это уже ближе к
нашей жизни, и самый лес теряет большую часть своей
прежней красоты; он становится просто жилищем птиц,
сам он уже кажется нам почти мертвым: птицы придают
ему жизнь. Но вот, наконец, заехали мы в такую глубь,
что мимо нас начинают пробегать зайцы, — и птицы по¬
забыты нами; чу! вдали послышался лай собак, шум
охоты, — и мы забыли обо всем: близок человек, и лес
со всем его населением становится для нас только рамою
для картины; картина — человек.
Но что всего очаровательнее в природе, что состав¬
ляет душу всякой красоты в природе, это — солнце и
свет. Да разве солнце и свет не главное условие всякой
жизни на земле? Разве природа не мертва там, куда не
светит, где не греет солнце?
Но мы хотим, чтобы наши статьи были живы, а разно¬
образие — условие всякой жизни. Довольно же нам тол¬
ковать о том, что жизнь — красота для нас. Нам будет
еще много случаев досказать свои доказательства.
Мы говорим: «красота — жизнь, безобразие — то, что
представляется исключением жизни»; обыкновенные
эстетические понятия выражаются так: «красота — пол¬
ное проявление идеи в живом существе». С первого раза
может показаться, что наши понятия только в словах
расходятся с обыкновенными понятиями, которые мы
изложили выше. И обыкновенные понятия о прекрасном
говорят, что только живое прекрасно, что только царство
жизни — царство прекрасного. Но там не сама жизнь
красота, а полнота осуществления идеи в живом суще¬
стве; живое не само по себе прекрасно, а только как
240

орган, в котором осуществляется идея; для нас прекрасна
сама жизнь, нам нет дела до того, какая идея про¬
является в этом существе, нет дела до того, вполне или
не вполне она осуществляется в нем, нам нужно только
то, чтобы существо представлялось нам живым. В обык¬
новенных понятиях главное — идея; у нас главное —
жизнь, которая там принимается в область прекрасного
только как проявление идеи, а для нас составляет сущ¬
ность прекрасного. Потому нам не кажется прекрасное
существо, как оно существует в действительности, пре¬
красным не вполне; мы не думаем, чтобы красоту вкла¬
дывало в него вмешательство фантазии; мы думаем, что
прекрасное в природе действительно прекрасно и вполне
прекрасно; обыкновенно думают, что прекрасное в при¬
роде не действительно прекрасно, не вполне прекрасно,
что оно только нашею фантазиею представляется нам как
вполне прекрасное. По нашему мнению, человек видит в
природе прекрасное простыми глазами; по обыкновенным
понятиям, видит он его только через очки фантазии; раз¬
ница, если угодно, может быть выражена так, если взять
пример из пошлой ежедневной жизни: я любуюсь на
Неву просто, не думая при этом ни о чем, кроме того,
что Нева — хорошая река; эстетик обыкновенных поня¬
тий любуется ею потому, что Нева представляется ему
лучшею, единственною рекою в мире, и в минуту его
эстетического наслаждения думается ему, что весь мир со
всею красотою своею слился в этой реке.
«Прекрасным называется тот предмет, в котором
полно осуществилась идея», — так нам определяют пре¬
красное. Но это определение в переводе на простой язык
будет значить: «Прекрасно то, что хорошо в своем роде»,
потому что именно то и называется хорошим в своем
роде, что в точности соответствует своей родовой идее;
так, напр., идея, которая выражается в перочинном но¬
жичке, — хорошо резать гусиное перо; и тот ножичек
хорош, который режет хорошо гусиные перья. Но такое
определение слишком широко; оно прилагается ко мно¬
гим предметам вовсе не прекрасным. Найдется много
лягушек, в которых идея лягушки очень хорошо вырази¬
лась, — а между тем они все-таки очень гадки. Лужа,
которая была на главной и единственной площади Мир¬
города (см. «Ссору Ивана Ивановича с Иваном Никифо-
16 Ы. Г. Чернышевский, т. I 241

ровичем»), была удивительная,. чудная лужа; она была
чрезвычайно хороша в своем "роде, в ней «казалась
вполне осуществившеюся идея лужи», — а вы согласи¬
тесь, однако, что на нее гадко было смотреть и еще гаже
было нюхать ее испарения. Дело в том, что очень много
есть разрядов существ и вещей на свете, которые вовсе
не прекрасны. Не во всем выражается идея прекрасного;
а по обыкновенному определению красоты большая илй
меньшая степень красоты находится во всем на свете.
Обыкновенное определение смешивает идею прекрасного
с идеею вообще. Наше определение не подлежит этому
упреку.
Оттого, по обыкновенному понятию о прекрасном,
прекрасное оказывается в сущности одинаково с добрым
и истинным; различие между этими идеями только в под¬
робностях, в частностях. Этого мало; если быть строго
последовательными, то мы должны сказать, что прекрас¬
ное в своей сущности по обыкновенным понятиям тоже¬
ственно со всяким общим понятием; так, например, с
понятием существования; потому что существовать, зна¬
чит—быть проявлением какой-нибудь идеи; с понятием
качества, потому что в качестве опять выражается ка¬
кая-нибудь идея; с понятием деятельности, потому что в
деятельности опять выражается какая-нибудь идея. Нам
скажут: «Вы забываете, что в прекрасном идея должна
проявляться вполне, а не во всяком качестве какого-ни¬
будь предмета проявляется вполне идея этого качества»;
но ведь идея «никогда не проявляется в отдельном пред¬
мете», она только кажется вполне проявившеюся; после
этого каждое качество, каждый предмет будет прекрас¬
ным, (как) только нам «покажется», (что) идея в нем
проявилась вполне. Это будет самообольщение? Но сами
же эстетики нам говорят, что «видеть прекрасное в пред¬
мете — самообольщение», что «прекрасное есть призрак».
Одним словом, обыкновенное понятие о прекрасном
смешивает прекрасное в частности со всем существую¬
щим вообще; оно заставляет, кроме того, по странному
противоречию с этим первым своим недостатком, утвер¬
ждать, что «прекрасного в действительности нет, оно
только создание нашей фантазии». «Все существующее
прекрасно», и «нет ничего прекрасного в действительном
мире». Следствия такой запутанности понятий мы увидим
242

в понятиях о возвышенном и комическом, о прекрасном в
природе и, наконец, в понятиях о сущности искусства
и об отношениях искусства к прекрасному в природе.
Справедливо или несправедливо наше собственное
понятие о сущности прекрасного, это будет решено не
нами; но что обыкновенные понятия о сущности прекрас¬
ного должны быть оставлены, не подлежит никакому
сомнению; потому что они — следствие идеализма и одно¬
стороннего спиритуализма, который господствовал в не¬
мецкой философии до последнего времени, последним
великим представителем которого был Гегель. Теперь
философские системы, основывающиеся на идеализме и
одностороннем спиритуализме, разрушены; вместе с ними
падает и господствующее до сих пор в умах большинства
понятие о сущности прекрасного.
Но мы признаем вполне справедливыми очень многие
из частных понятий о прекрасном, развитых немецкой
эстетикою. Сюда принадлежит, напр., понятие о том, что
в области прекрасного господствует образ и что все об¬
щие понятия в области искусства должны облекаться в
живые лица и выражаться посредством событий и ощу¬
щений, а не оставаться сухими общими понятиями; что
потому в прекрасном общая мысль прикрывается част¬
ными примерами, которые служат выражением для нее.
Мы такого мнения, что самая ложная, самая одно¬
сторонняя мысль должна иметь в себе что-нибудь спра¬
ведливое или, по крайней мере, опираться на чем-нибудь
справедливом, если ей верят, если ее принимают за
истину. Для доказательства и понятия возьмем примеры
из ежедневной жизни. Сколько людей ограниченных про¬
слыло умными людьми! Но если знакомые какого-нибудь
господина прославляют его ум, то нельзя же не предпо¬
лагать, что он действительно выше своих нелепых по¬
клонников по уму, следовательно, хоть по сравнению с
кружком, в котором гремит его слава, действительно
умный человек. Что может быть нелепее сплетен? Но
если сплетне верят, она должна заключать в себе сколь¬
ко-нибудь истины. Если я держу себя медведем, то никто
не поверит сплетням о каких-нибудь маскарадных при¬
ключениях со мною; если я известен за человека холод¬
ного и рассудительного, то никто не поверит сплетням
о том, что у меня была дуэль из-за того, что мне в театре
*	243

наступил мой сосед на ногу; чтобы этому поверили, на¬
добно, чтобы я был известен за безмозглого фанфарона.
Если клевета коснется женщины, которая своими поступ¬
ками не подает никакого повода к ней, на которую кле¬
вещут единственно из зависти или из злобы, клевета
падает; но если клевета распространяется, находит слу¬
шателей, это значит, что оклеветанная дама, может быть
по наивности, может быть по неопытности, может быть
по самой невинности своего сердца, не совсем осторожно
держала себя в некоторых случаях, и эти случаи были
подмечены и перетолкованы клеветниками, и о них при¬
помнили те, которые верят клевете. Отелло ревновал
несправедливо; но были же у него основания к тому,
чтобы ревновать; пока их не было, он и не думал ревно¬
вать. Одним словом, нет общепринятого мнения, в кото¬
ром нельзя было бы отыскать какой-нибудь истины, мо¬
жет быть обезображенной, или какого-нибудь намека на
истину, может быть ложно понимаемую. Просмотрим же
с таким образом мыслей обыкновенные понятия о пре¬
красном, стараясь везде отыскать истину или, по крайней
мере, справедливые основания, из которых возникли лож¬
ные понятия. Это будет лучшею критикою; потому что
открыть во лжи истину или показать, из какой истины
выведена ложь, значит — уничтожить ложь.
Прежде всего покажем происхождение той странной
философии, которая породила понятие, что «прекрасное
есть проявление идеи», и которую можем пока назвать
идеалистическою философиею; она, может быть, прино¬
сила пользу в свое время, но теперь она делает много
вреда и в науке, и в искусстве, и везде, куда ни посмо¬
трим.
Очень трудно человеку понять, и долго не понимает
он, что могут быть вещи и не так, как они бывают у него.
У нас в простом народе говорят по-русски, а кто умеет
говорить «по-иностранному», тот учился этому и положил
на то много труда и много лет. И вот русский мужичок,
проездом побывавши в какой-то немецкой колонии, с
удивлением рассказывает, что «мальчишка, по земле
ползает, а по-немецкому, разбойник, болтает» (ходячий
анекдот); у нас бабы (т.-е. замужние женщины) носят
повязку на голове, — русский человек дивится, как же
это у немцев бабы ходят с открытою головою, «точно
244

девки, срамно смотреть»; у нас в черноземных губерниях
родится хлеб еще без унавожения, и какой-нибудь мужи¬
чок из воронежского или саратовского захолустья, по¬
бывавши где-нибудь на севере России, с изумлением
толкует «землякам», — какой у них там порядок заведен:
«где хлеб сеять, там прежде навозу накладут», и слу¬
шатели его потом толкуют: «ишь ты, парень; как им есть-
то не гадко». Простому человеку надобно, чтобы везде и
все было так, как у него; иначе он ничего не поймет.
Такими глазами простой человек (если угодно, назовем
его дикарем) смотрит на природу: ему все в ней предста¬
вляется так, как бывает у него. Если он идет, — он спе¬
шит куда-нибудь по делу или к приятелям; течет река —
это она тоже хочет куда-нибудь пробраться; к кому он
оборачивается, на того он смотрит; цветы оборачиваются
к солнцу, — это они хотят любоваться на него; человек
кричит, когда ему больно; дерево скрипит, ломаясь, —
это оно тоже кричит от боли: как же иначе? Человеку
больно будет, если у него сломать руку, а дереву будто
не больно, когда у него ломают сук? Если он сам при¬
тащил к соседу бревно, это будет подарок соседу, сде¬
ланный от расположения или по доброте души; ему са¬
мому река выбросила ко двору бревно, — это река делает
ему-тоже подарок — добрая река! Он «с сердцов» пошел
да и побил соседа; его самого дерево хлестнуло ветвью, —
это дерево побило его, сердится на него. Одним словом:
неразвитой человек видит в природе что-то похожее на
человека, или, выражаясь технически, вносит в природу
антропоморфизм, предполагает в ней жизнь, похожую
на человеческую жизнь; река у него живое существо,
лес — все равно, что толпа народа. Когда человек что-
нибудь сделает — он хочет привести в исполнение (или,
выражаясь по-ученому, осуществить) какую-нибудь
мысль; стало быть, и природа, когда производит что-ни¬
будь, приводит в исполнение, осуществляет какую-нибудь
свою мысль. Я наделал себе платья, — это потому, что
я хочу одеться; на земле вырастает трава, лес, — это по¬
тому, что земля хочет одеться. Я завел у себя соловья —
веселее, когда в комнате поет соловей; и на земле живут
птицы, животные — это потому, что на земле было бы
скучно без птичек и животных, земле веселее, когда на
ней есть животная жизнь. Вот каким образом возник
245

взгляд на природу, который выразился в философии
странною аксиомою: «все существующее есть осуще¬
ствление идеи». Неправда ли, смешной и ребяческий
взгляд?
Если наша статья найдет себе читателей, мы знаем на¬
перед, что найдутся между этими читателями охотники до
мудреного, которым наше немудрое объяснение покажет¬
ся неглубокомысленным; а те из них, которые посердитее,
назовут, пожалуй, наше объяснение «ребяческим», а нас
неспособными проникать в глубину философии. Что де¬
лать, если глубокомысленное — повидимому, оказывается
на деле ребяческим? Надобно и объяснять его ребячески.
Как же в самом деле следует смотреть на природу?
Так, как велят смотреть химия, физиология и другие
естественные науки. В природе нечего искать идей; в
ней есть разнородная материя с разнородными каче¬
ствами; они сталкиваются — начинается жизнь природы.
Но это завело бы нас слишком далеко, и не время теперь
нам излагать общие понятия из естественных наук в
статье об эстетике, а не об естественных науках. Нам
нужно было только показать неосновательность того на¬
чала, из которого выводится обыкновенное понятие о
сущности прекрасного.
«Прекрасно то, в чем, кажется, вполне осуществляется
родовая идея», — нам теперь уже не нужно повторять,
что идей нечего искать в природе, и нечего толковать о
том, вполне или не вполне выразилась идея в отдельном
предмете. Но справедливо будет выставляемое обыкно¬
венно определение прекрасного, если понимать его так:
«прекрасным казаться может только то, что хорошо в
своем роде». Напр., лошадь прекрасное животное; но
нечего искать красоты в плохой лошаденке: только хо¬
рошая лошадь производит эстетическое впечатление. Хо¬
рошо в своем роде то существо, которое может быть
названо представителем своего рода, и это бывает тогда,
■когда в своем развитии существо не подвергалось вред¬
ным влияниям и произошло при благоприятных обстоя¬
тельствах, о чем говорили мы в изложении обыкновен¬
ных понятий об эстетике, с которыми в этом случае
нельзя не согласиться.
«Прекрасным предмет является нам только тогда,
когда мы рассматриваем его как самостоятельный пред-
246

мет, вне зависимости от нашей собственной пользы от
него». Это не всегда; особенно эстетическое наслаждение
неодушевленною природою очень часто сопровождается
темною мыслью о том, какую пользу или какое насла¬
ждение доставляет она человеку. Так, напр., мы не можем
оторваться от подобной мысли, когда любуемся «жел¬
теющею нивой», как называет ее Лермонтов. Эстетиче¬
ское наслаждение всегда бывает бескорыстно только в
том смысле, что я любуюсь, напр., на чужую ниву, не
думая о том, что не мне она принадлежит, что не в мой
именно карман пойдут деньги, вырученные за хлеб, на
ней растущий, но я не могу не думать: «слава богу, чуд¬
ный будет урожай; чудно поправятся мужички от ны¬
нешней жатвы! Боже мой, сколько человеческого счастья,
сколько радости людям зреет на этом поле». И надобно
сказать, что эта мысль, может быть, смутно, неясно для
меня самого действующая на меня, более всего и на¬
страивает меня к эстетическому наслаждению нивой. Мы
очень хорошб понимаем, что эстетическое наслаждение и
радостное чувство владельца — совершенно различные
ощущения, но не всегда одно мешает другому. Случа¬
лось ли вам, читатель, бывать в подобном положении:
небогатый чиновник, заложивши свой флигель о трех
окнах, начинает строить домик о пяти окнах на каменном
фундаменте; он отделывает его как игрушечку, чтобы
жили в нем хорошие люди, чтобы дали ему за его домик
девяносто целковых в год (действие в провинции); домик
почти готов; сколько стоил он хлопот и лишений своему
строителю! Лес ему поверил в долг знакомый лесовщик,
кирпич тоже дал в долг знакомый заводчик; все готово;
только остается оклеить стены «обоями», — эх, нехватает
денег! Но вот нашелся и «постоялец»; он дал в задаток
25 рублей (серебром, заметьте, — славный будет постоя¬
лец!)— и вот домик готов; завтра переедет жилец;
слава богу, теперь как-нибудь расплатимся и с долгами;
спасибо добрым людям, поверили мне в долг, когда
была нужда! И вот в один из этих радостных дней вы
зашли по делу к чиновнику, — он вас начинает водить
везде, все показывать и рассказывать: помните ли
вы, какое действие производил на вас этот хозяин со
своим рассказом и с новеньким, чистеньким своим доми¬
ком? Не знаю, как на вас. а на меня подобные сцены
217

действовали поэтичнее, эстетичнее всяких рассказов о
девственных лесах Америки, о роскошной растительно¬
сти Индии. А что же тут выражалось? Разве не «пошлое»
чувство собственника? Нет, воля ваша, даже корыстное
чувство владельца возвышается до трогательной поэзии,
когда в нем выражается не гадкое скряжничество, а по¬
рыв к жизни, радость об обеспечении своего существо¬
вания.— «Какие пошлые примеры! Какие пошлые поня¬
тия!» — Любуйтесь своим Аполлоном Бельведерским,
о высокие умы, для которых низко все, что ходит по
земле, а не стоит мертвою статуей на мраморном пьеде¬
стале! Для людей, не достигших вашей бесстрастной вы¬
соты, молоденькая хозяйка, детски радующаяся на то,
как она мило убрала свою скромную квартирку из трех¬
четырех комнат, поэтичнее всех Медицейских и Луврских
Венер, и мы дерзаем думать, что ее чувство поэтичнее
вашего, если вы всю жизнь толковали только о грече¬
ских статуях да об «Ифигении в Тавриде». «Пошлость,
тривиальность!» — твердите вы. Нет, человек не пош¬
лость, и в холодных истуканах ваших меньше поэзии,
нежели в Акакии Акакиевиче, радующемся на свою ши¬
нель и дивящемся, как можно носить такой гадкий «ка¬
пот», в каком ходил он до получения из рук Петровича
своей чудной шинели.
«Прекрасно то, в чем выражается вполне родовая
идея; потому великий человек, истинный человек в благо¬
роднейшем смысле слова, как представитель человече¬
ства — самый лучший предмет для искусства». Предрас¬
судок, что искусство должно изображать «героев», теперь
уже сильно ослабевает; «герой» остается почти только в
трескучих романах: у Диккенса и Теккерея нет героев,
а есть очень обыкновенные люди, которых каждый из нас
встречал десятками на своем веку. Лежачего не бьют,
потому и мы не будем ратовать здесь против пристрастья
к «необыкновенным» личностям в романах и в эстетике;
тем более, что нам еще будет случай говорить о том, ка¬
кое различие между «идеалом» и «типическим лицом».
«Фантазия — та сила, которая действительный пред¬
мет обращает в прекрасный предмет», — мы выражали
свое мнение, что прекрасное существует в природе, а не
вкладывается в природу нашею фантазиею; кому наше
мнение кажется еще недостаточно доказанным, того мы
248

просим подождать нашей статьи о прекрасном в природе.
Но фантазия действительно участвует очень много в том,
что мы находим известный предмет прекрасным; только
не таково ее действие при этом, как думают обыкно¬
венно; она действует не как сила, изменяющая предмет,
нами созерцаемый, а как сила воспоминания и сравнения.
Мы находим прекрасным то, что обнаруживает или на¬
поминает жизнь, какою мы понимаем ее, потому, находя
предмет прекрасным, мы необходимо должны для этого
сличать его с нашим понятием о жизни — без сличения
нельзя судить о сходстве или несходстве. Воображение
участвует в чувстве прекрасного как сила воспоминания,
не больше. Так думается нам. Не так думают обыкно¬
венно.
«Действие фантазии при этом превращении действи¬
тельного предмета в прекрасный предмет состоит, во-пер¬
вых, в том, что в этот отдельный предмет собирает она
все богатство, всю. полноту идеи, рассеянную в бесчис¬
ленном множестве предметов». Мы думаем, что этого не
бывает, но и в этой мысли есть справедливая сторона:
вообще всякий предмет напоминает нам о похожих на
него предметах; так, смотря на барса, мы припоминаем
и тигра, и леопарда; тем более напоминает нам он о та¬
ких же точно предметах, которые видали мы прежде:
так, смотря на тигра в зверинце Зама, припомнишь не¬
вольно всех других тигров, которых видывал прежде в
других зверинцах. Не всегда, но часто, и прекрасный
предмет напоминает нам о других прекрасных предметах
того же рода; говоря о действии, производимом на нас
произведениями искусства, мы увидим, что от этого дей^
ствительно усиливается впечатление, производимое пре¬
красным предметом. Но не всегда бывает сопровождаемо
эстетическое наслаждение таким воспоминанием; говоря
об отношении прекрасного в природе к прекрасному в
искусстве, мы увидим, что сильное и живое наслаждение
прекрасным в природе затемняет все наши воспомина¬
ния и что мы ни о чем не помним, кроме именно того
предмета, которым восхищаемся. И такое наслаждение,
не соединенное ни с какими воспоминаниями, — самое
высокое наслаждение.
«Кроме того, фантазия уничтожает материальную
сторону предмета и оставляет только его оболочку,
249

поверхность» — это, во-первых, не всегда бывает —
странно говорить об оболочке или поверхности пения
соловья или звуков скрипки; но то справедливо, что
большею частью прекрасное мы видим, а не слышим:
слушаем мы только музыку, все другие роды прекрасного
действуют на глаза наши, а не на уши; а зрение наше
действительно видит поверхность, оболочку предмета, а
не «внутреннее устройство его»; потому справедливо, что
в прекрасном предмете собственно прекрасна его обо¬
лочка, его форма: но это зависит от природы нашего
зрения, а не следствие вмешательства фантазии. О том,
что мы, наслаждаясь прекрасным, уничтожаем в нем
материальную сторону, странно кажется нам и говорить:
прекрасный в действительности предмет остается в на¬
ших глазах таким, каков он в действительности, и вся
его материальная сторона остается при нем: неужели для
того, чтобы эстетически наслаждаться пейзажем, надобно
воображать его себе театральною декорациею или чем-
нибудь вроде картин панорамы Палермо, а не действи¬
тельным пейзажем, с рекою, в которой мокрая вода, с
лесом, в котором дубовые деревья очень крепки и мас¬
сивны, с добрыми дойными коровами, из которых иная
принесет домой целое ведро молока? Неужели, эстети¬
чески любуясь красавицею, необходимо надобно вообра¬
жать, что она — воздушное видение, что если она подает
нам руку, то мы, сжимая эту руку, почувствуем, что это
не живая рука, а пустая лайковая перчатка?
Если наша статья удостоится внимания читателей, то
можно предвидеть нам вперед, что многие из читателей
будут ею недовольны.
Одни будут скандализированы тем, что последняя по¬
ловина ее написана «слишком поверхностно», что «гос¬
подин, так cfporo судящий и рядящий о философии, не
имеет философского взгляда на предмет, не понимает
философии»; что он не понимает ее, видно уже из того,
как «тривиально, поверхностно» объясняет он глубочай¬
шие, «глубокомысленнейшие» философские идеи. Что де¬
лать, ныне уже проходит век мудреного; ныне думают,
что простой взгляд на вещи — самый верный взгляд; что
«мудрено» бывает только то, что плохо понято или ложно
понято; что глубокомыслие нужно только для того, чтобы
открыть истину, а что открытая истина делается проста,
250

удобопонятна до того, что странным кажется, как не ви¬
дали ее, как не пришла она в голову с первого разу пер¬
вому, кто подумал об этом предмете.
Другие будут скандализированы «тривиальностью
изложения» последней половины статьи: в каких пошлых
предметах находит автор прекрасное! в каком-то чудаке,
показывающем встречному и поперечному свой новень¬
кий домик, в какой-то — не то чиновнице, не то мещанке,
восхищающейся тем, что завела у себя диван и дюжину
стульев! Что делать! Аполлон Бельведерский и Венера
Медицейская давно описаны, воспеты, и нам остается
восхищаться только живыми людьми и живою жизнью,
которую забывают в эстетиках, толкуя о Геркулесе фар-
незском и картинах Рафаэля.
Многие будут скандализированы тем, что увидят в
авторе человека с притязанием на произведение реформы
в эстетике. Реформа в эстетике будет произведена и от¬
части уже произведена, но автор и не думает о притяза¬
ниях на то, что изложенные им понятия — его изобрете¬
ние. Они принадлежат ему только потому, что он усвоил
их, а вовсе не потому, чтобы он был создателем их. Он
имеет одно только притязание — притязание быть соби¬
рателем материалов, отрывками разбросанных по раз¬
ным страницам сочинений, большая часть которых и не
носит на себе заглавия «Курс эстетики», а касается эсте¬
тических понятий только случайно. Он охотно сознается,
что большую часть тех мыслей, которые признает он
справедливыми, можно отыскать не далее, как, напр., в
«Отечественных записках». Он даже не обидится, если
вы назовете его просто переписчиком. Помилуйте, в наше
ли время претендовать на «самоизобретенный» образ
мыслей? Хорошо и то, если мы познакомимся с тем, что
уже сказано другими; большая честь нам и то, если мы
в силах понять и верно передать то, что вычитано нами.
Мы и не думаем утверждать, что, подобно Тяпкину-Ляп-
кину, «до всего своим умом дошли» 3.

ВОЗВЫШЕННОЕ И КОМИЧЕСКОЕ1
Прекрасным называется тот отдельный предмет, в ко¬
тором видим мы осуществление родовой идеи. Потому
в прекрасном, как мы уже видели, две стороны или два
момента: отдельный предмет, служащий, так сказать,
рамкою, в которой проявляется нам идея, и проявляю¬
щаяся посредством этого предмета идея. Если обе эти
стороны представляются нам в равновесии, так что, со¬
зерцая предмет, мы замечаем только единство, полное
соединение идеи с образом, мы видим то, что называется
собственно' прекрасным. Но если этого равновесия не су¬
ществует, если нам бросается в глаза не единство идеи
с образом, а только преимущественно одна идея, не удо¬
влетворяющаяся своим выражением в отдельном пред¬
мете, или образ, не удовлетворяющий нашему стремле¬
нию видеть в нем идею, то мы получаем особенные
видоизменения прекрасного вообще — прекрасное воз¬
вышенное или прекрасное комическое. Я вхожу к моему
знакомцу, с которым не видался несколько лет; он женат
уже, и за чайным столиком я знакомлюсь с его молодою,
хорошенькою женою; она мила, предупредительна со
мною, как с давнишним приятелем ее мужа; она мне
кажется женщиной без претензий, обходится со мною
252

просто, без жеманства и без кокетства. Я радуюсь
счастью моего приятеля и говорю ему, оставшись наедине
с ним: «У тебя жена очень милая и, можно без лести
сказать, красавица». Я вижу в ней прекрасное в соб¬
ственном смысле. Но вот я встречаю свою красавицу на
блестящем бале; она, бедняжка, выросла в глуши про¬
винции, а хочет играть из себя светскую красавицу; она
ослеплена, увлечена балом, это видно по ее глазам,
слышно в каждом ее слове, — да и как не увлечься, —
она всего еще во второй раз на таком чудном бале! —
А между тем она говорит, что бал утомляет ее, что ей
уже надоел «этот большой, но пустой свет», — и я не
могу не улыбнуться над моей красавицей; ее красота
почти позабыта мной, я вижу только, что она смешна со
своими претензиями: «какою милою могла бы она быть
на этом бале с своею свежею радостью, и как забавна
она теперь», думается мне, и моя красавица только на¬
поминает мне о том, чего недостает ей для того, чтобы
быть в самом деле светской дамой, которой балы не в
диковинку. «Отдельный предмет выказывает то, что идея,
о которой напоминает он, мало или дурно выражается
в нем» — это называется комическим. Но через месяц я
опять являюсь к моему знакомцу вестником несчастья:
его завод, единственное состояние его, сгорел. Он пора¬
жен, он потерял голову. «Не унывай, мой друг, — говорит
моя смешная красавица мужу, — продадим наши вещи,
продадим мое серебро и уборы: этого достанет на рас¬
плату с долгами. Я могу ходить пешком, могу, если пона¬
добится, сама готовить кушанье — этому недолго вы¬
учиться; ты молод; не теряй только энергии, все со вре¬
менем поправится». — «А ты? разве не убьет меня мысль,
что ты, не привыкшая к нужде, терпишь нужду?» —
«Мой друг, только люби меня попрежнему, я буду счаст¬
лива попрежнему». Нет, красавица моя не просто краса¬
вица, она женщина в полном, благороднейшем смысле
слова; и я почти забываю о красоте ее: так много, так
сильно выражается в ней идея благородной твердой при¬
вязанности, что заставляет забывать обо всем, остальном.
Это называется возвышенным.
253

ОБЫКНОВЕННОЕ ПОНЯТИЕ О ВОЗВЫШЕННОМ
(DAS ERHABENE) И КРИТИКА ИХ
Возвышенным называется та форма прекрасного, в ко¬
торой идея кажется переходящею за пределы отдельного
предмета, в котором выражается, говорит о себе прямо,
отдельно от предмета, служащего ей выражением. Таким
образом, в возвышенном идея нам является в своей все¬
общности, безграничности, перед которой, как ничтож¬
ные, исчезают отдельные предметы и их жизнь. Но тем
не менее проявляется нам такою она только через по¬
средство отдельного предмета. Потому отдельный пред¬
мет является необходимым для идеи и с тем вместе исче¬
зающим перед идеею. В этом противоречии сущность
возвышенного. Муций Сцевола спокойно жжет свою руку,
чтобы спасти Рим: о, как велика сила патриотизма! Что
перед нею любовь человека к жизни, страх физического
страдания! Что перед нею сам человек! Он сам жертвует
собою для отечества, сознавая, что отечество — все, он —
ничто: в возвышенном отдельное существо, является
ничтожным. Но безграничная сила патриотизма выказы¬
вается в этом отдельном ничтожном перед нею человеке;
нет Муция Сцеволы, нет и патриотизма: отдельный пред¬
мет, уничтожаясь перед идеей, необходим для нее, как
средство для ее проявления.
Для того, чтобы идея представлялась нам безгранично
проявляющеюся посредством предмета, необходимо срав¬
нение этого предмета с другими однородными или близ¬
кими; потому что только из сравнения можно видеть,
что идея слишком полно проявляется в каком-нибудь
предмете. Чтобы оценить величие Муция Сцеволы, на¬
добно помнить, что он один изо всех римлян пошел на
верную смерть, что никто другой не мог бы хладнокровно
держать руку на огне. Таким образом, все близкие пред¬
меты, все подобные существа кажутся ничтожными пе¬
ред предметом, в котором является нам возвышенное,
подавляются, уничтожаются им. Что все остальные гра¬
ждане Рима перед Муцием Сцеволою? Но может быть,
наконец, что величие, проявляющееся в предмете идеи,
подавит и самый предмет, в котором она проявляется,
заслонит его, уничтожит его, — что же, наконец, и самый
подвиг Муция Сцеволы? Нет пределов силе патриотизма,
254
нет предела и жертвам для отечества — и мы, погрузись
в мысль об отечестве, о самоотвержении патриотизма,
забываем и о Муции Сцеволе, вызвавшем в нас мысль
эту. Такая полнейшая, высшая степень возвышенного
называется отрицательным возвышенным, потому что в
ней уничтожается и самый тот предмет, который служит
слабым орудием для ее проявления. По противополож¬
ности можно назвать положительным возвышенным то,
когда отдельный предмет сам еще не уничтожается от
величия проявляющейся в нем идеи, а уничтожаются
только перед (ним> предметы, с которыми он сравни¬
вается.
В том и другом случае сущность возвышенного
одна — превозможение идеи над образом или формою
предмета. Превозможение это выражается двояко: или
уклонением предмета от обыкновенной, строго правиль¬
ной формы; так, например, гора с неправильными очер¬
таниями, представляющаяся грудою гор, наваленных
одна на другую, более пробуждает мысль о беспредель¬
ности сил природы, взгромоздивших такую массу гор,
нежели гора с правильным, спокойным очертанием; или
тем, что форма предмета, оставаясь правильною, расши¬
ряется до того, что в ней пропадают отдельные части
предмета, что мы уже не видим ясно его очертаний, его
границ. Потому туманность, неясность (Dunkel) от не¬
определенности или громадности формы — существен¬
ный, постоянный признак возвышенного. Микроскопиче¬
ская точность, микроскопическое рассматривание
противны возвышенному: «для камердинера герой не ге¬
рой» 2.
Просмотрим различные роды возвышенного. Возвы¬
шенное в пространстве может быть положительное и
отрицательное. Положительное рождается тогда, когда
предмет превосходит все окружающие предметы своею
величиной до такой степени, что они кажутся пред ним
ничтожными. Величественною кажется гора, перед кото¬
рой мелко все, что окружает ее. Потому на этом пред¬
мете не должно быть слишком резких разрезов, слишком
резких переходов цвета; иначе нам будет казаться, что
с каждым разрезом, с каждым резким, переходом цвета
начинается новый предмет, и подавляющее единство гро¬
мадности будет потеряно. Так, например, здание, крылья
255

которого резко отличаются по архитектуре своей от цен¬
тральной части, покажется нам не одним зданием, а
тремя рядом стоящими зданиями, из которых ни одно
не может подавить огромностью двух остальных, и впе¬
чатление будет ослаблено. Множество одинаковых пред¬
метов, наполняющих пространство, также производит
впечатление возвышенного; например, звездное небо, лес,
войско: нет числа бесконечному множеству этих звезд,
этих деревьев — и взгляд на них, естественно, пробу¬
ждает идею бесконечности, безграничности. Это уже пе¬
реход к отрицательному возвышенному в пространстве;
но собственно является нам оно в пустоте (Leere); пу¬
стота, отсутствие предметов, действует грозно, возбуждая
ожидание, что явится в ней что-нибудь столь же громад¬
ное, как она сама; она грозит нам чем-то страшным,
неведомым; или она пробуждает в нас страшную мысль
о том, что все, наполнявшее это пространство, погибло,
уничтожилось, — таково действие, производимое опу¬
стевшими зданиями древнего Египта.
Возвышенное во времени, во-первых, то, что остается
цело, неизменно среди погибели и изменения всего
окружающего: где его начало, когда его конец? Они так
далеко, что исчезают для нашего взора (положительное
возвышенное). Таково впечатление, производимое ста¬
ринными зданиями. Но если и такой предмет является
нам не вечным, гибнущим, то в нас рождается мысль о
беспредельном потоке времени, этой всепоглощающей
бездне — отрицательная форма возвышенного во вре¬
мени.
Возвышенное сил природы проявляется в предмете,
когда он до того превосходит силою все окружающее,
что оно не может и быть сравниваемо с ним в этом отно¬
шении. Степень силы измеряется тем, какие препятствия,
какое сопротивление она побеждает. Силы природы
действуют слепо, сокрушая все, встречаемое ими на пути.
Так действует разлив реки, ураган; а сам зритель видит
себя в кругу этого сокрушаемого, и должен также ждать
погибели, если его коснется эта сила; потому возвышен-'
ное сил природы вообще является страшным (furchtbar).
Сила в природе проявляется различно: в низших цар¬
ствах природы, особенно в природе неорганической, сила
видна только в действительном движении, в толчке; тут
256

ее необходимое условие — массивность движущегося
предмета. Водопад, обвал действуют на нас огромностью
массы низвергающегося снега или воды. На более высо¬
ких ступенях жизни сила выказывается в самом пред¬
мете, а не только в толчке, сообщаемом этим предметом;
но она остается еще дикою, слепою, страшною силою;
такова сила льва, тигра, слона; массивность, громадность
уже начинает здесь терять свое значение: тигр страшнее
слона. Здесь важнее интенсивность, сосредоточенность
силы, нежели огромность предмета. Когда сила выра¬
жает в известном животном, или некоторых органах его,
свой перевес над формою, следствием бывает нарушение
гармонии формы; так что в некоторых членах животного
является непропорциональность с формою остальных
членов: они более развиты, нежели требовалось бы для
строгой пропорциональности; это будет безобразие; безо¬
бразие (das Hassliche) допускается прекрасным, если
оно страшно. Так, например, челюсти и лапы у льва раз¬
виты чрезвычайно сильно, до того, что выступают из про¬
порциональности с другими частями тела; у человека
особенно сильного руки бывают толще и плечи шире,
нежели требует тип обыкновенной человеческой красоты.
Но особенно видно это в безобразных животных, напри¬
мер, в крокодиле, у которого пасть развита до такой
степени, что весь крокодил кажется движущейся пастью;
он потому чрезвычайно безобразен; но пасть его
страшна, сам он под своею крепкою бронею невредим,
непреодолим; безобразие его страшно, и потому эсте¬
тично. Иногда формы сохраняют свою гармонию, но вы¬
казывают чрезвычайную силу своей крепостью, интен¬
сивностью. Есть люди не очень широкие в плечах, не с
толстыми руками, но очень сильные — у них в руках и
в плечах все-таки видна сила по твердости и упругости
очертаний этих форм. Все это положительная форма воз¬
вышенного сил природы. Но когда предмет, в котором
выказывался нам страшный перевес силы, сам разру¬
шается, гибнет, встретившись с новою, еще^ большею си¬
лою, мы видим отрицательное возвышенное сил природы.
Такое действие производят на нас картины всеобщего
разрушения: мор, поле битвы; как сильны, крепки были
эти люди, и никто из них не устоял! Что могло быть
крепче их?.. И сила, сокрушившая эту великую силу,
17 И. Г. Чернышевский, т. I	257

кажется нам безграничною. Когда подробности разруше¬
ния благородного живого существа непосредственно
действуют на чувства, безобразное превращается в от¬
вратительное. Таковы раны, гниение, вид и запах трупа.
Эти подробности действуют прямо на чувство и действуют
отталкивающим образом. Отвратительное в этом смысле
опаснейший враг прекрасного; так что, например, истинно¬
прекрасный предмет, если только он будет случайно в
отвратительной обстановке, возбуждает отвращение. Но
если отвратительное страшно, то и оно может быть мо¬
ментом в прекрасном. Таковы, например, многие подроб¬
ности в картине «Воздвижение медного змия в пустыне»3.
Но возвышенное в природе мы видим только потому,
что влагаем сами в природу то, чего в ней нет; возвы¬
шенный предмет представляется нам бесконечно, без¬
гранично великим; а в природе нет предметов бесконечно
великих: только наша фантазия расширяет, возвышает
их до бесконечности; и Монблан, и Казбек не бесконечно
высоки, а море имеет берега — только наша фантазия
представляет нам море безбрежным, вершину Казбека
уходящею в небо. Нет в природе и неизмеримых сил:
все в ней взвешено, и каждая сила имеет свои пределы,
встречает препятствия, которых не победить ей; лишь
наша фантазия одевает ее торжественным покрывалом
бесконечности. Не природа возвышенна, возвышенна
фантазия наша, и от нее заимствует в глазах наших свою
возвышенность природа.
Итак, истинная возвышенность — в самом человеке,
в его внутренней жизни. В человеке есть воля, есть раз¬
личные стремления. И в некоторых людях воля так
сильно направлена к известной цели, стремления так
сильны, что все другие люди кажутся перед ними в этом
отношении слабыми, бессильными, и они — бесконечно
сильными в сравнении с людьми, их окружающими.
И такие люди, такие стремления — возвышенны.
Когда мы обращаем внимание только на силу стрем¬
ления, не рассматривая предмета этого стремления, нрав¬
ственности или безнравственности его, мы видим то, что
называется страстью (die Leidenschaft), когда стремление
так сильно, что поглощает в себе всю жизнь человека.
Страсть страшна, как силы природы, потому что, подобно
им, слепо низвергает все, что становится на пути ее. По-
258

добно силам природы, сила страсти выказывается тем,
как велики сокрушаемые ею препятствия, на которые
гневно обращается она. Потому главная форма слепой
« страсти — гнев (der Zorn). Даже слепая любовь является
сокрушающим гневом, уничтожая все, что препятствует,
что хочет связать ее.
Когда человек стремится со слепою страстью, не
обращая внимания на нравственный закон, и стремление
его не мгновенно, а сделалось постоянною пружиной его
действий, в нас пробуждается мысль, что его свободная
воля подчинилась его страсти по самоволию: «я делаю
так, потому что хочу так, и ничего, кроме себя, знать не
хочу»; вот основание действий такого человека, и такого
человека, ставящего (выше всего) свое личное стремле¬
ние, мы называем злодеем, в нем проявляется злое (das
Bose). Злое возвышенно, когда оно так сильно, что вся¬
кое сопротивление окружающих людей такому человеку
ничтожно, падает перед могуществом его воли и ума.
Потому, чтобы злое являлось нам, как возвышенное, оно
должно сопровождаться необыкновенною силою страсти,
проницательностью, гибкостью высокого ума и способ¬
ностью злодея жертвовать второстепенными своими
стремлениями и наслаждениями для достижения главной
цели. Злое есть безобразие в настоящем смысле слова,
безобразие, какого нет в природе.
Когда вся личность, вся жизнь человека посвящается
какому-нибудь нравственному стремлению, и с такою
силою, что все другие люди в (этом) отношении кажутся
ничтожными перед этим человеком, мы получим возвы¬
шенное добра в человеке. Но в области прекрасного все
должно являться живым и действительным. А без разно¬
образия в стремлениях нет живого человека. Потому воз¬
вышенно добрый человек в искусстве должен являться
со всем разнообразием стремлений, какое бывает в жи¬
вом человеке: герой драмы, у которого только одно чув¬
ство, который не видит, не слышит и не чувствует ничего,
кроме голоса своего нравственного стремления, будет
мертвым, сухим скелетом, а не человеком. Но все эти
разнообразные стремления, увлекающие человека с воз¬
вышенным Нравственным характером, он побеждает,
подчиняет своему главному стремлению; правда, ему
часто бывает нужна для этого борьба с собой; но чем
*	259

тяжелее борьба, тем лучше, сильнее выкажется могу¬
щество, возвышенность его нравственного стремления.
Страстная преданность нравственному стремлению
называется пафосом. Напрасно называли «страстью» .
только низкие, грубые, эгоистические, злые страсти. Лю¬
бовь к отечеству, дружба, любознательность также могут
доходить до степени страсти, поглощающей всего чело¬
века, со всеми его остальными привязанностями, как и
любовь к вину, к игре и т. п. И никогда еще не совершал
ничего великого человек, не одушевленный страстною
преданностью.
Отдельные формы возвышенного, о которых мы гово¬
рили до сих пор, соединяются; в одном предмете про¬
является и возвышенное в природе, и возвышенное в че¬
ловеке: такое соединение называется трагическим (das
Tragische). Чтобы понять трагическое, как оно пони¬
мается у новейших эстетиков, нам должно начать свое
объяснение довольно издалека.
Весь мир составляет одно целое, и, действуя на из¬
вестную часть природы, мы до некоторой степени имеем
дело со всею природою, потому что все части вселенной
связаны между собою так, что изменение одной влечет
за собой некоторое изменение во всех. Не так легко до¬
казать эту связь на высших степенях жизни; но очень
ясна она в природе неорганической. Приведем старинный
пример. Я бросаю в реку камень; вода взволновывается,
и во все стороны катятся по воде круги; они все расши¬
ряются и делаются слабее, незаметнее для глаза, рас¬
ширяясь. Но где же круги эти прекращаются на самом
деле? Математика доказывает нам, что нигде; незамет¬
ные для нашего глаза, они пробегают всю реку. Потому
Лейбниц, если не ошибаемся, говорит: песчинка, брошен¬
ная в Атлантический океан, производит волнение во всех
океанах, и волны, произведенные ею, ударятся о берега
Англии и Америки, Китая и Новой Голландии. Таким
образом, весь мир, как одно целое, стоит под законом,
необходимо связывающим все части его. Но точно так
же господствует неизбежный закон и в нравственном
мире, и нравственный закон владычествует надо всею
человеческою жизнью. Действуя в силу нравственного
закона, человек необходимо вступает в борьбу с законом
необходимости, обнимающим всю природу, он нарушает
230

однообразное действие сил ее, стараясь изменить природу
по своим потребностям. Так борется с природою земле¬
делец, заставляя природу производить то, чего не произ¬
вела бы она сама; так борется с природою горожанин,
создавая себе удобства жизни, которых не доставляет
ему сама природа, не переделанная руками человека.
Подобным образом всякая человеческая деятельность
есть до некоторой степени борьба с природою, нарушение
естественной деятельности природы. Но природа не от¬
казывается от своих законов, и дело человека вдруг или
мало-помалу сокрушается, повидимому, природою, со¬
крушается природою и сам человек. Она заглушает чело¬
веческую ниву своими травами, она разрушает своими
непогодами дом и все труды горожанина. Законы при¬
роды побеждаются на время человеком, но природа бо¬
рется против дел человека и самого человека; борьба
эта имеет следствием для человека страдание (das Lei¬
den). Этот закон тяжелой борьбы человека с внешним
законом необходимости, господствующим в природе и в
деятельности других людей, есть трагическое.
Низшая форма трагического — борьба и погибель че¬
ловека, в котором отразилось простое могущество,
чуждое нравственной идее: могущество красоты, могу¬
щество силы, богатства и т. п. Таково трагическое судьбы
Креза и Поликрата, о которых рассказывает Геродот.
У древних было господствующим мнение, что судьба
завистлива и любит низвергать высокое.
Вторая форма трагического то, когда человек поги¬
бает или страдает, потому что совершил преступление
или ошибку, или, наконец, просто обнаружил слабую
сторону своей сильной, глубокой натуры и через это стал
в противоречие с законами, правящими судьбою людей,
которые подавляют его своею силою, несмотря на все его
величие. Так Дездемона погибает от своей доверчивости,
непредусмотрительности, наивности, возмутившей спо¬
койствие мужа; так Офелия погибает от легковерия своей
любви к Гамлету, которая заставляла ее во всем слушать
Гамлета, вполне отдаться ему. Здесь проступок так мал,
что его должно назвать простой ошибкой; но, тем не
менее, Дездемона и Офелия через ошибку свою вызвали
против себя силу, под бременем которой падают. Ужасно
и возвышенно в их положении то, что следствие ошибки
261

неизбежно, необходимо: такая простодушно неосторожная
женщина, как Дездемона, должна непременно вызвать
не тем, так другим ревность мужа; такая доверчивая де¬
вушка, как Офелия, должна непременно и потерять свою
честь, и потерять своего милого, потому что не понимает,
как может ее милый не любить ее так же безгранично,
как она любит его. Необходимо, с другой стороны, и
впасть им в эти ошибки: если бы не была Дездемона так
простодушно и неосторожно невинна, не могла бы так
любить Отелло, как любит, а Офелия не была бы Офе-
лиею, не была бы существом, которое способно чувство¬
вать безграничную любовь, если б могла угадывать, чем
кончится ее любовь к Гамлету. Виною столкновения с
грозною судьбою у Дездемоны и Офелии только ошибка;
но точно так же бывает причиною такого столкновения
преступление или преступная страсть, источник целого
ряда преступлений; примеры этого — Отелло и Макбет.
И в их участи опять двойная необходимость: характер
их таков, что они не могли иначе действовать; погибель
их — неизбежное, необходимое следствие самого их пре¬
ступления. Возвышенность трагического заключается
здесь, во-первых, в непобедимой неизбежности рокового
события при данном характере действующего лица и при
данной обстановке, во-вторых, в неизбежном падении его
от самого того дела, в котором выказывается сила его
характера: велика сила его мощного характера, все пре¬
одолевает она; но со всей этой силою сокрушается он,
как слабое, ничтожное существо, тою непреклонною си¬
лою законов, правящих миром, которые вызвал он на
борьбу с собою, — и вот в этом-то падении такого силь¬
ного человека и открывается нам все беспредельное мо¬
гущество силы, правящей миром. Это называется траги¬
ческим проступка или преступления. Но есть еще высшая
форма трагического — трагическое нравственного столк¬
новения.
Поступок и следствие поступка в судьбе Офелии и
Дездемоны, Отелло и Макбета связаны неизбежно; тем
не менее, связь их, повидимому, зависит от случайных
обстоятельств: не будь Яго с его ненавистью к Родриго —
и ревность Отелло не пробудилась бы; не будь у Дункана
детей — и Макбет не имел бы себе соперников. Но
борьба и падение могут не иметь и по внешности этого
2Й2

случайного характера. Общий нравственный закон дро¬
бится на частные требования, которые часто находятся
в противоположности между собою, так что, удовлетво¬
ряя одному, человек необходимо оскорбляет другое.
Борьба эта, не приводимая никакими случайными внеш¬
ними обстоятельствами, истекает из самого нравственного
требования, ищущего себе удовлетворения в противность
другим нравственным требованиям. Она может оста¬
ваться внутренней борьбой в сердце одного человека.
Такова борьба в сердце Антигоны у Софокла: она сама
чувствует, что похоронить проклятого брата — преступле¬
ние, но она чувствует, что не может изменить и брат¬
ской любви, требующей от нее похоронить брата. Но так
как искусство все олицетворяет в отдельных образах, в
отдельных лицах, то обыкновенно борьба двух требова¬
ний нравственного закона представляется борьбою двух
лиц. Так Фауст изображает борьбу духовных стремлений
к бесконечному и наклонности человека привязываться
к мимолетному, ограниченному наслаждению; борьба
эта происходит в сердце Фауста; но, тем не менее, сам
Фауст является, по преимуществу, представителем ду¬
ховных высших стремлений, а страсть к мимолетным,
чувственным наслаждениям выражается Мефистофелем.
Ь истории две противоположные нравственные идеи, из
которых каждая имеет на своей стороне справедливость,
и борьба их выразилась, например, в борьбе эвпатридов
и демоса в Афинах, потом в борьбе Афин и Спарты, в
борьбе патрициев и плебеев, потом римских граждан
и итальянских союзников (bellum sociale), наконец, в
борьбе Мария и Суллы, Помпея и Цезаря, Брута и Окта¬
вия; в средних веках мы находим такую же борьбу
между немецкими императорами и папами, гвельфами и
гибеллинами; и, вообще, все великие эпохи и все великие
события истории состоят в борьбе двух идей, из которых
каждая имеет на своей стороне право. Но одно из этих
двух противоречащих стремлений справедливее и потому
сильнее другого; оно сначала побеждает, уничтожает все
противоположное ему и тем самым становится уже не¬
справедливо, подавляя законное и справедливое право
противоположного стремления. Теперь справедливость на
стороне противоположной, и стремление, бывшее в сущ¬
ности более справедливо, погибает под тяжестью соб-
233

ствеиной несправедливости, под ударами противополож*
ного стремления, которое, будучи оскорблено им в своем
праве, имеет за себя всю силу истины и необходимости,
и само, в свою очередь, точно таким же образом впа¬
дает в несправедливость, которая влечет за собою поги¬
бель или страдание. Прекрасно все это развивается в
«Юлии Цезаре» Шекспира: Рим стремится к монархиче¬
ской форме правления; республиканская обветшала, сде¬
лалась негодною для римского государства, и предста¬
вителем этого направления является Юлий Цезарь. Оно
справедливее, потому сильнее, нежели противоположное
направление, стремящееся сохранить настоящее, издавна
установившееся устройство Рима, и Юлий Цезарь силь¬
нее Помпея, представителя последнего принципа. Юлий
Цезарь быстро кончает борьбу победою над своим про¬
тивником. Но существующее так же имеет право суще¬
ствовать; оно разрушено Юлием Цезарем, и законность,
этим оскорбленная, восстает против Цезаря в лице Брута;
Цезарь погибает, но заговорщики сами мучатся созна¬
нием того, что Цезарь, погибающий от них, выше их, и,
наконец, погибают и сами от той силы, против которой
восстали и которая воскресает в триумвирах. Но на гробе
Брута Антоний и Октавий высказывают свое сожаление о
Бруте и признают справедливость его стремления. Так со¬
вершается, наконец, примирение противоположных стрем¬
лений, из которых каждое и справедливо, и несправедливо
в своей односторонности; односторонность эта постепенно
сглаживается падением и страданием каждого из них, и из
борьбы и погибели возникает единство и новая жизнь.
Впечатление, производимое на нас возвышенным в
природе, — страх и благоговение; возвышенное страсти
действует, с одной стороны, как страх, с другой стороны,
оно пробуждает нашу гордость, или, лучше сказать, чув¬
ство собственного достоинства, возвышает нас мыслью
о том, как силен человек. Так же действует и трагиче¬
ское, но к этому прибавляется в нем еще благоговение
перед силою закона нравственной необходимости. Поги¬
бель и страдание великого лица, которое является нам
в возвышенном страсти и в трагическом, возбуждает
сострадание к нему.
Очень естественно читателю, который не позабыл еще
нашу первую статью и наш взгляд на сущность прекрас-
264

ного, ожидать, что мы не согласимся и с определением
возвышенного, которое представляет нам возвышенное,
как «превозможение идеи над формою». Мы не будем,
впрочем, останавливаться над этим определением, по¬
тому что оно только самообольщение; самый беглый
взгляд на обыкновенные понятия о возвышенном, изло¬
женные нами, может убедить, что, определяя возвышен¬
ное, как перевес идеи над формою, только удовлетворяют
своему желанию подвести под одно начало прекрасное,
возвышенное и комическое: сочетание идеи с формою
общее у всех этих понятий; в прекрасном — равновесие
идеи и формы, в комическом идея не наполняет формы,
в возвышенном идея переполняет форму. Но так только
говорится, чтобы поддержать систематичность науки; в
самом же деле под возвышенным понимают то, что воз¬
буждает в нас идею бесконечного; такое понятие о воз¬
вышенном проглядывает постоянно в нашем изложении,
представляющем верный, по возможности, очерк господ¬
ствующего теперь взгляда: если мы не могли изложить
всего так ясно, как нам хотелось бы, то, по крайней мере,
не внесли ничего от себя в это изложение.
Итак, вместо мнимого понятия о возвышенном, рас¬
смотрим настоящее понятие о возвышенном, теперь гос¬
подствующее. Оно выразится так: возвышенное есть тот
род прекрасного, в котором видим мы идею бесконечного.
Во-первых, справедливо ли, что возвышенный пред¬
мет наводит нас на идею бесконечного и кажется возвы¬
шенным только потому, что наводит нас на эту идею,
пробуждает ее в нас? Не будем входить в рассмотрение
того, в самом ли деле мы имеем идею бесконечного, или
она не вмещается нашим разумом, а тем более нашею
фантазиею; это завело бы нас слишком далеко; ограни¬
чимся только тем, что скажем: беспристрастное наблю¬
дение над' своими понятиями (или даже идеями, если
угодно) показывает нам, что мы в этом случае обольщаем
сами себя, а что идея бесконечного — ложное понятие,
которое мы, ободряемые наукой, толкующей нам о бес¬
конечном,, усиливаемся составить себе, но никак не мо¬
жем составить; потому что оно — понятие, противореча¬
щее само себе, вроде понятий: холодный огонь, сладкое
безвкусие, беззвучная трескотня, или, как выражается
Гоголь, «сапоги в смятку». Мы имеем понятие только о
2В5
чрезвычайно большом, можем даже говорить себе в своем
воображении: «пусть этот предмет, эта поверхность рас¬
тягивается в моем воображении до беспредельности», —
но в самом деле не можем вообразить себе этого. Как все
противоречащее само себе (например: холодный огонь
или мягкий лед), идея бесконечного чрезвычайно ту¬
манна, или, выражаясь ученым языком, «непостижима».
Потому она прекрасный ключ ко всему, что не может быть
объяснено при настоящем положении нравственных
наук. Но она темна, а проницательность ума в том и со¬
стоит, чтобы понимать темное, и вот великие умы напря¬
гают все свои усилия, чтобы прояснить эту идею, и
начинают нам толковать об «абсолюте». Когда слишком
напряжено зрение, перед нашими глазами начинают но¬
ситься призраки, или, попросту говоря, у нас начинает
рябить в глазах. Так и великим (истинно великим) умам
Шеллинга и Гегеля (особенно Гегель обладал действи¬
тельно страшною силою ума), погруженным в напряжен¬
ное созерцание темной пустоты слова «абсолют», явился,
наконец, фантом, — одному один, другому другой. Они
поняли «абсолют» и начали объяснять его. С одной сто¬
роны, увлекающая сила гениального ума, с другой —
стыд перед самим собою сказать: «я не в силах понять
того, что понимает, по его словам, очень ясно гений»,
были причиною, что почти всем показалось, будто бы
«теперь абсолют объяснен, идея абсолютного стала
ясна», и пустое слово стало краеугольным камнем всех
философских мнений.
Но если, наконец, и оставить без оспаривания «идею
абсолютного», то все же нельзя согласиться с тем, что
«возвышенный предмет — тот предмет, который пробу¬
ждает в нас идею бесконечного». Строго и без всякого
предубеждения замечая, что происходит в нас, когда мы
созерцаем возвышенное, мы убедимся, что нам предста¬
вляется возвышенным сам предмет, который производит
па нас впечатление возвышенного, и что в то же самое
время он нисколько не кажется нам беспредельным или
неизмеримым. Величественный пейзаж, например, горы
Швейцарии или Кавказа, — но неужели, в самом деле,
какой-нибудь Казбек или Монблан кажется нашим гла¬
зам или нашей фантазии неизмеримо высоким? нет, он
просто кажется нам очень высоким, и в самом деле очень
261!

высок. Неужели нам кажется бесконечно высоким «ве¬
личественный лес»? Нет, он только очень высок. «Возвы¬
шенным» предметом все согласно называют море; но
если виден берег, нечего и говорить о безграничности
моря; если же берега и не видно, то море ограничивается
пределами горизонта и представляет простую поверх¬
ность, лежащую под нами и далеко не занимающую
всего поля зрения, большая часть которой занята небом.
«В природе нет бесконечных предметов», это всякому
давно известно, и предметы в природе, кажущиеся нам
возвышенными, продолжают в то же время оставаться
для нас предметами ограниченной, но только очень
большой величины. Силы природы гораздо скорее могут
навести на понятие бесконечности; но строгое рассмотре¬
ние возбуждаемых ими в нас чувств и мыслей также
показывает, что и они не представляются нам бесконеч¬
ными. Гром и молния или общая картина грозы чрез¬
вычайно возвышенное явление. Но простой человек, жи¬
вущим в маленькой избушке, очень хорошо помнит, что
гроза не снесет, не «разломает» его избушки, если она
держится «не на куриных ножках»; а наши каменные
дома и подавно не уступят грозе. Молния убьет человека,
зажжет сильный пожар, — но более ничего сделать она
не в силах. Разлив, наводнение страшнее, но мы очень
хорошо знаем, что первый пригорок — преграда ему.
Ьще страшнее сила землетрясения; перед нею, в самом
деле, кажется нам, не устоит ничто... так, но припо¬
мните, что о землетрясениях, подобных Лиссабонскому
и землетрясениям Южной Америки, мы знаем только по
слухам, и уже, конечно, не по землетрясениям состави¬
лась идея о возвышенности сил природы у немцев,
англичан, французов, у русских: о землетрясениях, бы¬
вающих у нас, например, в Киеве, наши летописи выра-
жаются^ так: «В лето 6630 Анфилофий, епископ Володи-
мерскии, умре; и земля потрясеся мало; и Еолодаря яша
Ляхове лестью». «Но истинно возвышенное в человеке,
а не в природе», — отвечают нам эстетики. Правда, вы
говорите это; но, по вашему мнению, и в природе есть
истинно возвышенное; кроме того, мы хотели только по¬
казать, что предметы и силы природы (все равно, сами
ли они возвышенны, или наша фантазия одевает их воз¬
вышенностью) вовсе не возбуждают идеи бесконечного,
267

производя впечатление возвышенного. Возвышенность
силы в человеке очень велика; но сила человека далеко
не кажется нам непреодолимой: всякий всегда очень
хорошо помнит, что, «какую бы страшную силу» ни про¬
являл человек, он не перервет хорошей веревки, толщи¬
ною в полтора пальца;и разве крайняя трусость заставит
четверых бежать от одного, как бы «могуч» ни был он.
«Сила страсти» гораздо непреодолимее; но разве мы не
знаем, что страсть всесильна только над той грудью, в
которой кипит, что другие люди очень легко могут
устоять перед притязаниями человека, пожираемого
страстью, и что на природу наши страсти, со всем их
пламенем, не могут произвести никакого действия. А от
владычества над отдельным человеком до возбуждения
идеи бесконечности еще очень далеко. Уже скорее, не¬
жели непобедимая потребность любить или порыв все¬
сокрушающего гнева, которые испытывать на себе и
видеть в других достается нам так редко (и большею
частью в жалком виде), могла бы назваться «непреодо¬
лимою силою» потребность есть и пить: она всегда и
надо всеми людьми господствует, и из-за этой потреб¬
ности совершается гораздо больше гораздо труднейших
подвигов и преступлений, нежели от любви или от
гнева. Проявления страстной любви, самоотверженной
дружбы и т. д. действительно увлекательны, очарова¬
тельно или страшно возвышенны, но вовсе не потому,
чтобы они пробуждали идею «бесконечной силы», а про¬
сто потому, что они — важнейшие, интереснейшие мо¬
менты жизни, что они — все равно, ядовитый или благо¬
уханный цвет, но цвет жизни человеческой.
Мы просмотрели «возвышенное объективное» или
возвышенное в природе, «возвышенное субъективное»,
или возвышенное в человеке, и не нашли, чтобы эти роды
возвышенного пробуждали в нас идею бесконечности.
Нам остается рассмотреть «возвышенное объективно¬
субъективное», или трагическое. И в нем не найдется
этого. Но трагическое рассмотрено будет нами отдельно,
в конце наших замечаний о возвышенном, и мы надеемся,
что мыслящий читатель очень легко может приложить
йаш взгляд и к трагическому, если согласился с нами
во взгляде на то, пробуждается в нас или нет идея бес¬
конечности возвышенным в природе и в человеке?
268

В чем же состоит сущность возвышенного по нашим
понятиям?
Было бы утомительно для читателя, если бы мы на¬
чали приводить примеры того, какие предметы и какие
явления представляются нам возвышенными. Стоит чи¬
тателю припомнить примеры, которых так много было
уже приведено в нашем изложении и в нашей критике,
чтобы увидеть, что «возвышенный предмет — тот пред¬
мет, который много превосходит своим размером те
предметы, с которыми сравнивается; возвышенное явле¬
ние то явление, которое гораздо сильнее других явле¬
ний, с которыми сравнивается». Монблан выше других
гор, Волга шире какой-нибудь Тверды или Клязьмы,
«величественный лес» выше в двадцать раз ничтожного
кустарника; Юлий Цезарь гораздо выше всех окружаю¬
щих его людей по уму и по характеру и выше всех пол¬
ководцев своего времени; Дездемона любит сильней,
Отелло любит и ревнует сильней тех госпож и господ,
которых мы дюжинами встречаем на каждом шагу; Дез¬
демона страдает с такою преданностью любви, какой не
встретишь на каждом шагу. Давши такое определение
возвышенного, мы должны сделать два замечания.
Во-первых, вместо общеупотребительного термина
«возвышенное» (das Erhabene), нам кажется гораздо
более соответствующим нашему определению термин «ве¬
ликое» (das Grosse). О словах нечего спорить, но «вели¬
кое» гораздо проще, нежели «возвышенное»; das Erha¬
bene по-немецки и «возвышенное» по-русски одинаково
напыщенные, реторические слова; и слово «великое»
по-русски не совсем свободно от этого упрека, но гораздо
менее отзывается схоластикой, нежели «возвышенное».
Для нас оно кажется очень удобным потому, что очень
хорошо выражает сущность понятия, как мы ее опреде¬
ляем: «велико» то, что «гораздо больше» всего осталь¬
ного, с чем сравнивается.
Во-вторых, мы должны высказать, до какой степени
оригинальна мысль наша о сущности возвышенного, или,
как мы будем впредь называть его, великого. Ту же са¬
мую мысль, какая развита нами, встречаем у многих
эстетиков; они говорят: «мы сравниваем возвышенный в
пространстве предмете окружающими егопредметами;для
этого на нем должны быть какие-нибудь подразделения,
269

дающие возможность, считать, сколько раз, положим,
высота дерева, растущего на горе, заключается в высоте
горы; этот счет до того длинен, что, не дошедши до
конца, мы уже теряемся, сбиваемся со счету и должны,
дошедши до конца, опять считать с начала, и опять те¬
ряемся в счете; таким образом, гора кажется нам,
наконец, так велика в сравнении с деревом, что мы
не в силах и определить, во сколько раз она больше
его, и говорим: «гора бесконечно выше дерева». «Сравне¬
ние с окружающими предметами необходимо для того,
чтобы предмет представился возвышенным». Следова¬
тельно, в нашей мысли нет оригинальности; оригиналь¬
ность только в том, что мы возводим ее в основную
мысль, между тем как в обыкновенной эстетике она за¬
нимает второстепенное место; кроме того, мы прилагаем
ее в равной степени ко всем видам великого, между тем
как обыкновенно приложение ее ограничивают одним
великим в пространстве. Мы говорим: «превосходство ве¬
ликого над мелким и дюжинным состоит в гораздо
большей величине (великое в пространстве и во времени)
или в гораздо большей силе (великое сил природы и ве¬
ликое в человеке)»; обыкновенно говорят: «великое
состоит в превозможении идеи над формою, и это пре-
возможение на низших степенях возвышенного узнается
сравнением предмета по величине с окружающими пред¬
метами». Нам кажется, что наша не оригинальная мысль
дает оригинальность нашему взгляду, потому что из вто¬
ростепенного признака некоторых родов великого стано¬
вится у нас сущностью всякого высокого.
Когда мы будем говорить об отношении искусства к
природе, вся важность различия между нашим взглядом
и обыкновенным взглядом на великое выкажется сама
собой. Теперь заметим кратко, что по нашим понятиям
великое в природе существует действительно, а не вно¬
сится в нее нашею фантазиею, как думают обыкновенно
(точно так же, как, по нашему мнению, прекрасное дей¬
ствительно существует в природе, а не вносится в нее
нашею фантазиею). Заметим еще, что, если, с одной сто¬
роны, мы придаем самостоятельную независимость от
человеческой фантазии прекрасному и великому, то, с
другой стороны, мы выставляем на первый план отноше¬
ние к самому человеку и к его понятиям того, что нахо¬
270

дит человек прекрасным и великим: прекрасное то, в
чем видим мы жизнь так, как мы понимаем и желаем
ее, как она радует нас; великое то, что гораздо выше
предметов, с которыми сравниваем его мы. Обыкновенные
понятия говорят совершенно противное: прекрасное
остается вне всякой связи с нашим взглядом на вещи;
великое не имеет никакой связи с нашими понятиями о
том, что велико, что мало.
Теперь посмотрим, что именно великого находит че¬
ловек в мире и в самом человеке, почему и как действует
на него это величие.
В природе неорганической нас поражает громадность
предметов, мы видели это в изложении обыкновенных
понятии, с которыми в этом случае мы, конечно, вполне
согласны, почему же это? просто потому, что не может не
поражать предмет, который гораздо больше других. Нам
говорят, что громадная гора возбуждает в нас мысль о
безграничности сил природы, ее воздвигнувших, — но
очень немногие, даже теперь, имеют понятие о том, что
горы подняты из недр земли силою подземного огня; а
прежде и никто не знал этого; да и теперь кому из лю¬
дей, _имеющих понятие о геологии, приходит в голову,
что дазоек поднят из недр земли, когда эти люди вос¬
хищаются Казбеком? Они думают о том, как стоит Каз¬
бек, а не о том, как поднялся он и как велика должна
быть сила, поднявшая такую громаду. Какое чувство
производит громадная гора в человеке? Чувство удивле¬
ния и больше ничего. Приятно или не приятно это
чувство. Так себе, ни то, ни се. Но, конечно, интересно
глядеть на Казбек, потому что интересно глядеть на вся¬
кую диковинку. Другое дело, если обратим внимание
на стремнины, пропасти, которыми испещрена всякая
большая гора; пропасть всегда страшна, потому что
всегда пробуждает мысль о том, как нам приводилось
ехать мимо какой-нибудь пропасти, или хоть, по крайней
мере, по крутому косогору: того и смотри обрушишься!
Сердце невольно замирает от страха у человека, стоя¬
щего на краю пропасти; но отчего этот ужас? От личной
опасности и только. Совершенно другое впечатление
производит река: если она спокойна, она своей широкою
поверхностью говорит нам о приволье, раздолье жизни —
и у нас рождается какое-то радостное, раздольное, раз¬
271

гульное чувство; кроме того, эта река поит целую страну,
без нее на сотни верст была бы мертвая пустыня, — ив
человеке еще сильнее бьется сердце при мысли о жизни,
расцветающей вдоль реки. Но если река взволновалась,
она ужасна, потому что поглотит все, что на ней. О том,
что силы природы страшны потому, что не щадят чело¬
века и человек бессилен перед ними, говорят и обыкно¬
венные эстетические понятия.
Сила характера, сила ума, сила страсти производит
на нас совершенно другое впечатление: с одной стороны,
мы чувствуем себя мелкими перед человеком, в котором
видим чрезвычайную силу страсти, ума и т. п., нами
овладевает что-то вроде зависти или стыда; но гораздо
сильнее и слышнее другое, противоположное чувство: он
человек и я человек; как велик и могуществен человек!
Следовательно (в скобках): как велик и могуществен я!
И взгляд на великого человека заставляет нас гордиться
гем, что мы — люди, возвышает чувство человеческого
достоинства. Видя великого человека, я испытываю то
же самое, что испытываю при мысли, что у меня, мел¬
кого и бедного человека, есть брат, знатный и богатый
человек; с одной стороны, легкая досада и зависть: за¬
чем я не такой же? С другой — гораздо сильнейшее
чувство самодовольства: блеск знатности и богатства
моего брата отражается и на мне; из-за него почитают и
меня другие, через него я возвышаюсь и в собственных
глазах.
Прекрасное то, что проявляет в себе жизнь или
напоминает о жизни; великое или возвышенное то,
что гораздо больше предметов или явлений, с которыми
сравнивается: ясно, что понятие прекрасного и понятие
возвышенного или великого — совершенно различные
понятия, не имеющие между собой никакой внутренней
Связи; великое в природе и в человеке может быть пре¬
красно, может быть гнусно или отвратительно (например,
аллигатор; подлый, трусливый, лживый себялюбец), так
же точно, как, например, истинное, доброе может быть
прекрасно и не прекрасно. Нам потому кажется ошиб¬
кою, что возвышенное считают видоизменением прекрас¬
ного. И потому, если эстетика — наука о прекрасном, в
нее не может входить трактат о возвышенном или вели¬
ком; но она должна говорить о великом, если смотреть
272

на нее как на науку об искусстве; потому что искусство
изображает, между прочим, и великое, как изображает
комическое, доброе, как изображает все, что может быть
интересно для нас в жизни. Нам должно будет развить
это понятие об искусстве впоследствии, когда мы будем
говорить собственно об искусстве и о том, какая потреб¬
ность нашего духа создает искусство. Великий предмет,
великое явление отличны от прекрасного предмета, пре¬
красного явления по своей сущности; точно так же раз¬
лично и чувство великого от чувства прекрасного: глав¬
ная черта в чувстве прекрасного — какая-то нежная ра¬
дость; мы видели, что характер ощущения, производи¬
мого в нас великим, совершенно не таков; мы чувствуем,
созерцая великое, или страх, или удивление, или гордое
сознание собственной силы и человеческого достоинства,
или падаем перед ним в сознании собственной нашей
мелочности, слабости.
Переходим теперь к понятию трагического, которое,
может быть, и справедливо считают высшим родом ве¬
ликого.
Уже и самое наше изложение обыкновенных понятий
о трагическом достаточно показывает, что понятие тра¬
гического обыкновенно соединяют с понятием судьбы;
так что «трагическая участь человека» представляется
обыкновенно как «столкновение человека с судьбою», как
«следствие вмешательства судьбы». А между тем мы
старались в изложении своем очистить обыкновенные
понятия о трагическом ото всех посторонних понятий, ко¬
торые почти все эстетики примешивают к ним, и в боль¬
шей части трактатов о возвышенном понятие судьбы,
как причины трагической участи человека и человеческих
дел, высказывается гораздо яснее и сильнее, нежели в
нашем изложении. Понятие судьбы очень часто иска¬
жается в новых европейских книгах, переделывающих его
по нашему обыкновенному образу мыслей; и потому нам
кажется необходимо представить его во всей его чистоте
и наготе; оно через это избавится от нелепого.смешения
с понятиями, совершенно отличными от него, и вместе
с тем выкажет всю свою неосновательность, которая
прячется при новейших переделках его на наши нравы.
Живое и неподдельное понятие о судьбе было у ста¬
ринных греков и до сих пор живет у арабов, персиян и
18 Н. Г. Чернышевский, т. I 273

турок; посмотрим же, как понимают они судьбу. Для
этого рассмотрим из круга их сказаний два-три примера
действия судьбы.
В «Тысяча и одна ночь» есть прекрасная сказка о ка-
лендере, вся участь которого была делом судьбы. У царя
родится сын; отец, в восторге, гадает о том, какова будет
участь его сына; он хочет узнать, какие несчастья гро¬
зят ему, чтобы иметь возможность предотвратить их.
Астрологи отвечают ему, что на двадцатом году жизни
сыну его будет грозить страшное несчастие; но что если
этот год пройдет благополучно, то царевич будет жить
долго и счастливо; отец хочет укрыть сына от всякой
опасности, и перед началом его двадцатого года посы¬
лает его за море к своему брату, где он проживет опас¬
ный год инкогнито, следовательно, вне всякой опасности;
но корабль разбивается, и царевич выкинут один на не¬
обитаемый остров — первое несчастье, первое действие
судьбы, и от чего произошло оно? Именно от старания
избежать опасности и несчастья; не будь отцу царевича
сказано, что должно опасаться несчастия, не вздумай он
укрывать сына от несчастья — он не подвергся бы ника¬
кой опасности, никакому несчастью. Во сне является ца¬
ревичу старик, велит ему повалить статую железного
всадника, а потом перевозит царевича на другой остров,
также необитаемый; но царевичу тут хорошо, потому что
на нем растут прекрасные плоды. Скоро замечает он
приближающийся к берегу корабль и, чтобы избежать
всякой опасности от экипажа, влезает на густое дерево,
на котором его нельзя заметить. Из корабля выходит
старик-купец с сыном, прячет сына в подземелье и
уезжает. Царевич входит в подземелье и дружит с оста¬
вленным там молодым человеком; молодой человек рас¬
сказывает ему, что отец его, богатый купец, получил
предсказание, что в течение сорока дней по низвержении
железной статуи сын его будет убит царевичем, низверг¬
шим эту статую, и, чтобы скрыть сына от царевича, при¬
готовил для него это подземелье на острове, к которому
никогда не пристают корабли. Через сорок дней он при¬
едет за сыном. На сороковой день царевич хочет разре¬
зать дыню; нож висит над диваном, на котором лежит
молодой человек. Царевич становится на диван, снимает
нож, запутывается ногою в платье молодого человека,
274

падает, — и нож вонзается прямо в сердце молодому че¬
ловеку— опять несчастие случилось именно потому, что
предвидели его и хотели его избежать. История царевича
продолжается в этом же духе. Припомним еще историю
Эдипа, знаменитейшее из греческих сказаний о судьбе.
Фиванский царь Лаий получил предсказание, что сын его
убьет его; он велит «забросить» младенца, грозящего
ему смертью. Но брошенный младенец найден пастухами
и представлен коринфскому царю, который воспитывает
его как собственного сына; выросши, Эдип спрашивает
оракула о своей судьбе; оракул отвечает ему, чтобы он
не возвращался в отечество, потому что, если встретится
он с отцом своим, то убьет его; считая Коринф отечеством
своим, Эдип бежит из Коринфа; на дороге через узкое
ущелье встречается он со стариком, нечаянно завязы¬
вается ссора, и Эдип убивает старика — этот старик и
есть отец его, Лаий. Если б Лаий не знал о том, что сын
убьет его и не старался бы избежать этого, он не был бы
убит сыном; если бы Эдип не избегал своего отца, он не
встретился бы с ним; если бы не знал он, что убьет отца
и не старался бы избегнуть этого, он не убил бы отца.
Вот что называется судьбою. Это какая-то непобеди¬
мая сила, которая хочет губить людей; но, чтобы резче
выказать их бессилие перед собою, она нарочно предосте¬
регает их; предуведомленный о грозящем ему ударе, че¬
ловек старается избежать удара; но именно этого-то и
хочет судьба: на самой безопаснейшей дороге она и на¬
стигает бегущего. Она не просто губит человека — она
хочет посмеяться над его умом, над его предосторожно¬
стями, она непременно губит его тем самым, чем он ду¬
мает спастись.
Мы надеемся, что в настоящее время не найдется ни
одного образованного человека, который бы не признал
такого понятия о судьбе детским и несообразным с на¬
шим образом мыслей. Образ мыслей старинных греков
(старинными греками называем мы греков до появления
у них философии) и полудиких азиатцев неприличен
европейцу нашего времени. Я хочу купить сукна; мой
знакомый говорит мне: «не покупайте в лавке NN, там
дадут вам дурного, гнилого сукна; берите сукно в мага¬
зине DD, под таким-то нумером». — Что выйдет из этого
совета по нашим понятиям? То, что я действительно
*	27а

куплю сукно в магазине DD, и мне дадут прекрасного
сукна по сходной цене; по мнению старинных греков,
напротив: если бы я не посоветовался с опытным чело¬
веком, если бы я не взял предосторожности против того,
чтобы получить за дорогую цену плохое сукно, может
быть, моя покупка и была бы удачна; но теперь я не¬
пременно куплю втридорога и куплю дурного, гнилого
сукна, именно потому, что остерегаюсь этого; я действи¬
тельно беру сукно в магазине под тем нумером, который
рекомендован мне; но что же? Под этим нумером мага¬
зин, от которого предостерегал меня мой приятель; он
занял лавку, оставленную магазином DD, который пере¬
веден уже на другое место. Я отправляюсь в дорогу;
меня предупреждают: когда будете проезжать через
такое-то место, надобно будет вам вылезть из экипажа,
потому что тут очень крутой спуск; я следую этому со¬
вету. Что будет по нашим понятиям? То, что я избег
всякой опасности и благополучно сошел вниз;, по поня¬
тиям старинных греков, напротив; стараясь избежать
опасности, я нашел погибель: экипаж мой благополучно
проехал по крутому спуску; я шел пешком — на меня
напали разбойники и убили меня.
Подобные идеи так мало клеятся с нашими поня¬
тиями о вещах, что могут иметь для нас только интерес
фантастического; и трагедия,, которая основана на идее
греческой судьбы, для нас будет иметь одно достоин¬
ство— достоинство народной сказки, обезображенной
переделкою. Может показаться смешно наше ратование
против идеи греческой судьбы; но мыслящий читатель
без большого труда увидит, что эта идея, изменяясь и
прикрашиваясь, проникает во многие из наших обыкно¬
венных эстетических понятий.
Каким же образом возникла она? Мы уже имели слу¬
чай говорить о том, что природа и сила ее предста¬
вляются полудикому человеку каким-то похожим на че¬
ловека существом; полудикий человек олицетворяет,
очеловечивает, если так можно выразиться, природу и все
ее силы. Море для него — Нептун, солнце — Аполлон,
соловей — превращенная в птицу красавица, содрогание
Сицилии от подземных сил огня — содрогание великана,
заваленного этой грудою земли, которая образует остров
Сицилию, подсолнечник для него — девушка, влюблен-
276

ная в солнце (Аполлона), потому-то она и поворачивает
свое лицо туда, где солнце. Олицетворяя, очеловечивая
все, полудикий человек олицетворяет и силу случая.
Всякий из нас очень хорошо знает из опыта, что впе¬
ред рассчитывать наверное нельзя, что всегда между
нашим намерением и приведением его в исполнение стоит
множество случайностей, непредвидимых и неотврати
мых. Если десять человек уговорились сойтись на другой
день в шесть часов, то можно быть уверену, что одному
или двоим обстоятельства помешают явиться, что другие
явятся раньше или позже шести часов, потому что одних
задержат обстоятельства, у других обстоятельства рас¬
положатся так, что им придется явиться раньше назна¬
ченного времени. Это пример мелочной; но чем важнее
событие, тем реже оно совершается именно так, как мы
рассчитывали; потому что тем более нужно сил и усло¬
вий, — а все они подвержены случайностям, — для того,
чтобы наши расчеты осуществились. Этот мешающий,
препятствующий случай кажется полудикому человеку
делом человекоподобного существа; случай уничтожает
наши расчеты — значит, это существо (судьба) любит
уничтожать наши расчеты, любит смеяться над челове¬
ком; случай сильнее наших расчетов, значит, судьба все¬
сильна; случай капризен, значит, судьба капризна, делает
так, а не иначе потому только, что ей так угодно; случай
часто пагубен для нас, значит, судьба любит вредить
человеку, — и в самом деле у греков судьба человеконе¬
навистница; капризный, очень могущественный человек
любит выказать свое могущество, говоря напбред тому,
кого хочет уничтожить: «я хочу сделать вот что; попро¬
буй помешать мне». Так делает и судьба: она вперед
объявляет свое решение, чтобы доказать нам наше бес¬
силие бороться с ней, уйти от нее и иметь злую радость
посмеяться над нашими слабыми, неловкими, безуспеш¬
ными попытками бороться с ней. Так понимали судьбу
старинные греки; такою она является в их мифах и в их
трагедиях, из которых выводится до сих пор понятие
трагического.
Нам кажется, что подобные понятия, как бы ни пере¬
одевались, как бы ни прикрашивались они, должны быть
решительно оставлены. Странно было бы нам верить в
«буку», так же странно толковать о судьбе4. Религия,
271

поклоняющаяся судьбе, — низшая степень язычества; она
ниже даже самого идолопоклонства. Но такова сила
народных преданий, что греческие философы, отвергая не
только идолопоклонство, но даже и многобожие, не могли
оторваться от идеи судьбы и только старались приладить
ее к понятиям науки; и, действительно, силою своего ге¬
ния, они успели замаскировать ее так, что она успела
под разными формами и названиями удержаться надолго
в науке и отчасти отразиться даже там, где с первого
раза нельзя и предполагать ее.
Но довольно толковать о идее судьбы. Посмотрим,
как она отразилась в эстетических понятиях о трагиче¬
ском.
Нам говорят: свободное действие человека возму¬
щает естественный ход природы; природа и ее законы
восстают против оскорбителя, нарушителя своих прав;
следствием этого бывает страдание и погибель действую¬
щего лица, если действие было так могущественно, что
противодействие было вызвано серьезно. Таковы .основа¬
ние и сущность трагического.
Не правда ли, что природа и ее силы здесь представ¬
ляются каким-то живым и чрезвычайно раздражительным
существом, которое очень щекотливо насчет своей не¬
прикосновенности и ни за что не позволит безнаказанно
наступить себе на ногу? Неужели в самом деле природа
оскорбляется? Неужели она в самом деле мстит? Не
странно ли представлять (ее) себе чем-то похожим на
отдельного человека и человеческое общество в этом
случае? Смотря на жизнь человеческую глазами рас¬
судка, а не фантазии, мы должны сказать: «всякое важ¬
ное дело человека требует сильной борьбы с природой
или другими людьми; но будет ли эта борьба трагична
или нет, зависит от случая». Земледелец, конечно, по¬
стоянно борется с природою; не спорим, случается, что
засуха, град, поздний мороз, дожди во время уборки гу¬
бят его труды, но все это «случается» только, необходи¬
мости нет в погибели трудов земледельца; и должно ска¬
зать, во-первых, что гораздо чаще труд его бывает
удачен, нежели гибнет: на один неурожайный год прихо¬
дится пять урожайных; а удачная, счастливая борьба —
не страдание, а радость. Во-вторых, надобно сказать, что
тем реже будут неурожаи, чем лучше, больше земледе-
278

леи обработает и переработает землю; то есть чем силь¬
нее, неослабнее будет он бороться, тем удачнее и радост¬
нее борьба; и наука сельского хозяйства подает нам
надежду, что, обработывая землю как должно и прини¬
мая все предосторожности против сил природы, мы совер¬
шенно избавим свой посев от опасности погибнуть: от
засухи предохранит искусственная поливка, от чрезмер¬
ных дождей — канавки и водоспуски, от града — градо-
отводы. Природа не раздражительна; она только безза¬
ботна и не обращает никакого внимания на человека,
потому что не способна чувствовать. А общество? Если в
людях есть наклонность завидовать величию, то в них
еще больше наклонности уважать величие, и общество
будет благоговеть перед великим человеком, если не бу¬
дет особенных случайных обстоятельств, которые заста¬
вляют общество считать великого человека вредным для
себя: трагична или не трагична судьба великого человека,
зависит от обстоятельств, и гораздо менее можно в исто¬
рии встретить великих людей, которых судьба была тра¬
гична, нежели таких, в жизни которых было много дра¬
матизма, но не было трагичности. Крез, по рассказу Ге¬
родота, Помпей, Юлий Цезарь имели трагическую судь¬
бу; но Нума Помпилий, Марий, Сулла, Август окончили
свое поприще очень счастливо; что можно найти
трагического в судьбе Карла Великого, Генриха Вось¬
мого, Петра Великого, Фридриха Второго? Борьбы
в их жизни много; но, взглянув на нее вообще,
мы должны признаться, что счастие и удача были
на их стороне. ’
Как нам говорят о трагическом проступка или пре¬
ступления? «В характере великого человека есть всегда
слабая сторона; в действовании великого человека есть
всегда что-нибудь ошибочное или преступное; эта сла¬
бость, проступок, преступление губят его, а между тем
они необходимо лежат в глубине, в сущности его харак¬
тера; так что великий человек гибнет от того же, в чем
источник его величия». Не подвержено никакому сомне¬
нию, что часто бывает в самом деле так: войны, беско¬
нечные войны возвысили Наполеона, они же и низвергли
его; Кромвель нашел источник мучения в том же самом,
в чем был источник его величия. Но не всегда это бы¬
вает; очень часто великий человек погибает просто от
279

недостатка предусмотрительности, которая составляет
случайную черту в его характере; так погибли намерения
Тюрго и Иосифа II; нам скажут: великий преобразова¬
тель всегда действует по гениальному и благородному
порыву, чуждому расчета и осторожности; напротив, Ри¬
шелье и Петр Великий были люди очень предусмотри¬
тельные и расчетливые. Наконец, очень часто человек
погибает безо всякой вины со своей стороны; не будем
приводить примеров из истории, потому что нам легко
могут отвечать: «в этих случаях нет ничего трагиче¬
ского»; но неужели Дездемона в самом деле сама была
причиною своей погибели? Всякий видит, что одни только
гнусные хитрости Яго погубили ее. Конечно, если мы за¬
хотим непременно в каждом гибнущем видеть винова¬
того, как велят нам обыкновенные эстетические понятия,
то у нас все будут виноваты: и Дездемона.виновата, за¬
чем она была так невинна? и Ромео и Джульетта сами
виноваты в своей погибели: зачем они любили друг
друга? и Дон-Карлос виноват, и маркиз Поза виноват,
зачем они были так некстати благородны? и, наконец,
ягненок в басне, пьющий из одного ручья с волком, ви¬
новат: зачем шел к ручью, где мог встретить волка, а
главное, зачем не запасся такими зубами, чтобы самому
съесть волка? Нам кажется, что мысль видеть в каждом
погибающем виноватого, — мысль натянутая и жестокая
до того, что возмущает человеческое чувство.
Наконец, о трагическом нравственного столкновения
обыкновенные эстетические понятия говорят: «Два проти¬
воположных стремления, из которых каждое до некото¬
рой степени справедливо, вступают в борьбу; более спра¬
ведливое сначала побеждает; но, становясь несправедли¬
вым от подавления справедливости, находящейся также
и на стороне противоположного стремления, гибнет под
ударами его; другое стремление остается, повидимому,
победоносным, но смерть и страдание овладевают им
потому, что оно, наконец, сознает само справедливость
того дела, которое разрушено им. Обыкновенно противо¬
положность двух стремлений выражается в искусстве
посредством борьбы двух лиц, служащих им представи¬
телями; одно из этих лиц погибает, сначала победивши;
другое, пережив противника, само скорбит о нем, и жизнь
становится ему мучением».
280

Мы видели одно понятие, служащее, по обыкновен¬
ному мнению, основанием величия трагической судьбы:
каждое бедствие и — особенно величайшее из бед¬
ствий— погибель есть следствие преступления или про¬
ступка, и в каждом бедствии, постигающем человека,
зритель видит грозную силу вознаграждения со стороны
природы и общества равным за равное. Теперь эта же
самая идея представляется нам с другой стороны, и, по
нашему мнению, также не основательны ее притязания
на всегдашнюю приложимость ко всякому отдельному
случаю: «за преступлением всегда следует наказание
преступника; преступник или погибает, или страдает вну-
тренно».
Мы очень хорошо знаем, что преступления, которые
может наказывать государство, в благоустроенном госу¬
дарстве всегда наказываются. Но, кроме преступлений
против государственного благоустройства, есть престу¬
пления против нравственности, которых государство не
может уследить и для которых нет наказаний в уголов¬
ных законах; они могут быть наказаны только стечением
обстоятельств, общественным мнением и совестью самого
преступника. И в противность эстетическим понятиям о
трагическом, утверждающим, что преступление всегда
наказывается одним из этих путей, мы думаем, что часто
преступления против нравственности остаются совер¬
шенно без наказаний. Давно мы уже подсмеиваемся над
старинными повестями, в которых всегда под конец тор¬
жествовала добродетель и наказывался порок внешним
образом; правда, мы подсмеиваемся, но и в наше время
часто пишутся подобные романы, где с явною натяжкою
порочные под конец терпят наказание, а гонимая добро¬
детель выходит суха из воды; в пример укажем на боль¬
шую часть диккенсовых романов. Как бы ни было, но
мы уже знаем, что на земле порок внешним образом на¬
казывается не всегда, добродетель внешним образом
награждается не всегда, что порочный может умереть
спокойно в богатстве, что добродетельный может всю
жизнь страдать и умереть страдая. Но все-таки нам хо¬
чется, чтобы порок и преступление необходимо, непре¬
менно наказывались, — и вот явилась теория, следы
которой находим в обыкновенном понятии о трагическом:
порок и преступление необходимо подвергают порочного
2S1

или преступника проклятию от общества и угрызениям
собственной совести, которые тяжелее, несноснее всякого
наказания. Но, увы, и это бывает не всегда, далеко не
всегда. Что касается до общественного мнения, то оно
преследует не все гнусности, не все преступления. Не
будем исчислять гнусностей, которые не роняют человека
в общественном мнении в нынешней Европе: так как пре¬
ступная снисходительность к ним — наша снисходитель¬
ность, то многие из нас готовы защищать ее, готовы
утверждать, что те пороки и преступления против нрав¬
ственности, на которые указали бы мы, не пороки и не
преступления. Мы не хотим вдаваться в излишние споры,
а укажем лучше на те гнусности, которые терпело обще¬
ственное мнение у греков и римлян, надеясь, что этих
гнусностей уже никто не будет защищать. Честные спар¬
танцы были честны только со своими; всех неспартанцев
(даже греков, не говоря уже о варварах, которых счи¬
тали греки не совсем животными, но и не совсем людьми)
спартанец мог обманывать, не переставая быть «честным
и почтенным» в глазах своего народа. Известно, что вся
внешняя политика Спарты бесчестна и вероломна в
высшей степени. Мало того: спартанец должен был
«выкинуть» — технический термин — своего младенца,
если он родился хилым: государству нужно здоровых,
сильных граждан, хилые и слабые для него обременение.
Преступление здесь вменяется в обязанность. И неужели
вы думаете, что спартанец мучился упреками совести,
«выкинув» свое дитя? А охота за илотами, когда людей
травили л били, как зайцев? Афинская внешняя политика
также была решительно бессовестна; гнуснее политики
Рима относительно соседних народов ничего не может
быть. Но посмотрим, каковы были «гуманные» афиняне
дома. Они держали своих жен взаперти — по нашим
понятиям, это бесчеловечно; а разве афинянина мучила
совесть за это? Они открыто жили с гетерами — и это не
было позором; хорошо было бы, если бы они ограничи¬
вали этим свой разврат.. . Римские законы уполнома-
чивали отца убить сына или продать его; освободившись,
сын опять мог быть продан отцом; только после третьей
продажи прекращалось право отца снова продать его —
вероятно, было время, когда общественное мнение не
преследовало таких поступков, если они были освящены
282

законом. Если общественное мнение прежде было так не
строго противу многих пороков и гнусностей, то мы
вправе думать, что и теперь оно не так строго, как тре¬
бует чистый закон нравственности. А если общественное
мнение не вооружается против какого-нибудь порока или
преступления, не пробуждает своим проклятием совести
виновного, то редко, очень редко проснется она.
Нам кажется неоспоримою истиною для всякого чело¬
века, успевшего понять, что судьбы нет, если под судь¬
бою понимать то, что понимали полудикие греки, — а
иначе понимать ее значит нелепым образом смешивать
истины науки со взглядами не понимающего ни природы,
ни жизни невежества, — нам кажется неоспоримою исти¬
ною для всякого человека, смотрящего на мир и жизнь
глазами образованного человека, что в страдании и поги¬
бели великих людей нет ничего необходимого; нам
кажется, и нравственное преступление не всегда наказы¬
вается своими последствиями, столкновением обстоя¬
тельств, общественным мнением, даже угрызениями
совести; что поэтому не идея необходимости пробу¬
ждается в нас зрелищем трагической участи человека.
Что же нас поражает в трагическом? Во-первых, траги¬
ческое всегда бывает великим в том смысле, какой мы
придаем этому слову: трагическое событие — великое,
т. е. очень важное событие в человеческой жизни, траги¬
ческий герой — замечательный великий человек. Но
этого мало. Трагическое есть страдание или погибель
человека — этого совершенно достаточно, чтобы взволно¬
вать, поразить нас, наполнить нас ужасом и сострада¬
нием, хотя бы в этом страдании, в этой погибели и не
проявлялась никакая «бесконечно могущественная и
неотразимая сила». Случай или необходимость причина
страдания и погибели — все равно, страдание и погибель
ужасны. Нам говорят: «случайная погибель — нелепость
в трагедии» — в трагедиях, писанных «сочинителями»,
так, в действительной жизни — не так. Об этом мы пого¬
ворим больше, когда будем говорить о мнимом прево¬
сходстве созданий искусства перед действительной
жизнью. Там увидим, хорошо или не хорошо делают
писатели, везде вводя «необходимую, вытекающую из
самой сущности завязки» развязку. В жизни развязка
часто бывает совершенно случайною, часто бывает совер¬
283

шенно случайною и трагическая участь, нисколько не
теряя от этого своей трагичности. Мы согласны, что тра¬
гична участь Макбета и лэди Макбет, необходимо выте¬
кающая из их положения, характеров и дел. Но неужели
не трагична участь Густава Адольфа, который погиб
совершенно случайно в битве под Люценом, на пути
победы и торжества? Неужели не трагична участь гер¬
цога Орлеанского (старшего сына Людовика Филиппа),
который — надежда всей Франции, — выходя из коляски,
оступился, ударился виском о мостовую и умер через
несколько часов? Где же была необходимость его
смерти? Нам кажется, что трагическое можно и должно
определить просто так:
«Трагическое есть великое страдание человека или
погибель великого человека».
В первом случае сострадание и ужас возбуждаются
тем, что страдание велико, во втором — тем, что гибнет
великое. Объяснять, почему страшно, трагически дей¬
ствует на человека великое, ужасное страдание или
погибель великого, того человека, которым гордится, на
которого радуется всякий человек, — кажется нам совер¬
шенно излишним. Так определяется то трагическое, о
котором обыкновенно говорится в эстетике. Но она забы¬
вает о третьем роде трагического, говоря только о траги¬
ческом страдания и трагическом погибели, — забывает о
трагическом злодейства, преступления, порока, о траги¬
ческом злого. О нем действительно легко позабыть: от
преступления обыкновенно страдают или погибают люди,
и потому кажется, что трагический эффект производится
собственно только страданием или погибелью людей,
гибнущих от преступления. Но бывают злодейства и пре¬
ступления милые, веселые, от которых терпит явным
образом нравственное достоинство человека, терпит все
общество, а не отдельные лица. Чтобы яснее была наша
мысль, приведем пример. Представим себе какого-нибудь
английского лорда, который эпикурейски проживает на
удовлетворение своей страсти к чувственному наслажде¬
нию свои огромные доходы. Он человек, любящий ком¬
форт во всех возможных отношениях, даже в отношении
своей совести; потому не подумает он о' «низких» или
«преступных» средствах удовлетворения своей страсти;
он не будет даже и соблазнителем, не говоря уже о том,
284

что он не прибегнет к насилию и тому подобным уголов¬
ным мерам. Он просто будет утопать в сладострастии с
женщинами, которые не через него лишились чистоты
своего сердца. От него не пострадала, не погибла ни
одна из них. Он очень милый человек, и счастливы его
милостями все те, кого он удостоивает своих милостей;
не несчастны и те, которые уже надоели ему, потому что
не с пустыми руками они оставляют его сераль. Он пагу¬
бен только для общества, заражаемого, оскверняемого
им; он враг только одной «суровой» нравственности. Нам
кажется он злодеем, преступником хуже всякого пре¬
ступника, потому что он развратитель хуже всякого раз¬
вратителя; его жизнь говорит: «не бойтесь порока, порок
может быть никому не вреден, порок может быть добр,
кроток». Правда, что такой личности не изображало,
сколько нам помнится, искусство; но, изображенный в
настоящем своем виде, такой человек будет самым
страшным, самым трагическим лицом, и картина его
жизни трагичнее картины жизни Макбета или Яго. В нем
выразится ужас порока, ужас самого зла, а не отдельных
злодейств, порождаемых злом. В истории много таких
личностей; таков, например, Дюбуа.
Если мы обратим внимание и на этот род трагического
и захотим определить трагическое так, чтобы одно выра¬
жение равно обнимало все роды трагического, из кото¬
рых некоторые, может быть, и забыты нами, как другими
забываемо было трагическое зла *, то у нас получится
такое определение:
«трагическое есть ужасное в человеческой жизни».
* Злое не забыто ни одним эстетиком; но его относят вообще
к возвышенному, как «возвышенное злой воли», а не к трагиче¬
скому в частности. Нам кажется, что впечатление, производимое
возвышенным злой воли, в сущности имеет характер трагического.
Если необходимо нужно в трагическом страдание, и необходимо,
чтобы трагическое возбуждало сострадание, печаль, то страдающим
лицом в трагическом злого является нам общество и нравственный
закон; печаль и сострадание к обществу, оскверняемому, заражае¬
мому личностью с пагубным направлением, также непременно воз¬
буждаются в нас при таком зрелище. Часто мы жалеем о нрав¬
ственном уничижении, о нравственной погибели самого человека,
в котором гнушаемся пагубным направлением, тем более, что
в нем, конечно, было много благородного, высокого, если даже на
гнусной дороге порока он успел сохранить отвращение от явного
злодейства, если даже в упоении порока он боится пробудить голос
285

КОМИЧЕСКОЕ
Так надписываем мы это отделение, потому что поня¬
тия о комическом, выражаемые обыкновенно в эстетиках,
кажутся нам в сущности справедливыми. Если мы и
будем во многом не согласны с ними, то в сущности мы
с ними совершенно согласны.
Одна . крайность вызывает другую крайность. Так и
возвышенное, сущность которого состоит в перевесе идеи
над формою, находит себе противоположность в комиче¬
ском, сущность которого — перевес образа над идеею,
подавляющий идею, как в возвышенном образ подав¬
ляется идеею. Но форма без идеи ничтожна, неуместна,
нелепа, безобразна. Безобразие — начало, сущность
комического. Правда, безобразие является и в возвышен¬
ном, но там является оно не собственно в качестве безоб¬
разного, а в качестве страшного, которое заставляет
забывать освоем безобразии ужасом,возбуждаемым в нас
громадностью или силою, проявляющеюся через безоб¬
разие. Но, когда безобразное не ужасно, оно пробу¬
ждает в нас совершенно другое чувство — насмешку
нашего ума над своею нелепостью. Безобразное кажется
нам нелепо только тогда, когда становится не на свое
место, хочет казаться не безобразным, и только тогда оно
возбуждает смех наш своими глупыми притязаниями,
своими неудачными попытками. Собственно говоря, безоб¬
разно только то, что не на своем месте; иначе предмет
будет некрасив, но не будет безобразен. И потому безоб¬
разное становится комическим только тогда, когда
усиливается казаться прекрасным; мы должны замечать
это безуспешное притязание, чтобы найти некрасивое
безобразным, иначе некрасивое, оставаясь просто некра¬
сивым, не войдет в область эстетики.
В природе неорганической и растительной не может
быть места комическому, потому что в предметах на этой
своей совести и старается избежать в пороке всего гнусного, чего
можно избежать, наслаждаясь пороком. Еще достойнее сожаления
будет он, если не добровольно, не сознательно погряз в пороке, а
вырос в пороке, приучен к нему тогда, когда еще не понимал всей
его гнусности. Да и вообще каждый человек с истинно высокой
душою чувствует «ненависть к пороку, сожаление к порочному,
ненависть к злодейству, сожаление к злодею». Проклинайте болезнь,
жалейте и лечите больных.
286

ступени развития природы нет самостоятельности, нет
воли и не может быть никаких притязаний. Пейзаж
может быть очень некрасив: пожалуй, можно назвать его
и безобразным; но смешным не будет он никогда. Есть
очень некрасивые растения; кактусы решительно безоб¬
разны; но что же в них смешного? Мы и не требуем от
кактуса ничего, потому что в нем нет желания казаться
красивым; растение не щеголяет, не любуется собой.
Говоря строго, и животные мало представляют комиче¬
ского; но они уже несколько думают о себе, нежат себя,
довольны собою, любуются собою — по крайней мере, в
них заметно что-то подобное, — и галка, которая охора¬
шивает своего галченка, как будто из него можно сделать
что-нибудь хорошее, — так сказать, любующаяся на не¬
го, — уже смешна, смешна потому, что нам кажется,
будто бы она находит своего галченка красавцем. Но
гораздо больше мы смеемся над животными потому, что
они напоминают нам человека и его движения; и некраси¬
вое животное с неграциозными движениями смешно
потому, что напоминает нам урода и нелепые движения
нескладного и неловкого человека. Например, очень
смешна походка утки, потому что напоминает походку
какого-нибудь толстяка, переваливающегося из стороны
в сторону на своих коротеньких ножках. Наконец, живот¬
ные смешны и потому, что бывают «глупы», как бывают
и «умные» животные. Но самое умное животное при
столкновении с человеком часто не может не казаться
глупым. Все смеются над «глупою» овцою; но часто и
собака забавляет нас своими соображениями. Но во всех
этих случаях мы, смотря на животное, припоминаем о
человеке, и только сближение с человеком делает для
нас смешным животное.
Но истинная область комического — человек, челове¬
ческое общество, человеческая жизнь, потому что в чело¬
веке только развивается стремление быть не тем, чем он
может быть, развиваются неуместные, безуспешные, неле¬
пые претензии. Все, что выходит в человеке и в челове¬
ческой жизни неудачно, неуместно, становится комиче¬
ским, если не бывает страшным или пагубным. Так,
например, чрезвычайно смешна страсть, если она не
величественна или не грозна: раздраженный человек
необыкновенно смешон, если гнев его пробужден каки¬
287

ми-нибудь пустяками и не приносит никому серьезного
вреда, потому что человек в этом случае гневается совер¬
шенно неуместно, и порывы страсти нелепы, если не
обращены на сокрушение чего-нибудь важного. Точно
так же смешна бывает и любовь, если возбуждается
предметом, не заслуживающим серьезной любви, и не
выказывается величественным самопожертвованием; что
может быть смешнее человека, влюбленного в нарумя¬
ненную и набеленную кокетку пожилых лет? Но он сме¬
шон только до тех пор, пока эта смешная привязанность
не влечет за собою серьезного вреда ему или другим;
иначе, губя себя, он становится жалок, и может быть
жалок до того, что перестает быть смешным; вредя дру¬
гим из-за своей глупой, смешной страсти, он делается
презренным или отвратительным, и опять перестает быть
смешон. Злое всегда так страшно, что перестает быть
смешным, несмотря на все свое безобразие. Но в чело¬
веке часто бывает только претензия быть злым, между
тем как слабость сил, «ничтожность характера не дают
ему возможности быть серьезно злым; и такой бессиль¬
ный злодей, никому не страшный и не вредный, — коми¬
ческое лицо; смешна бывает и погибель его, если он
гибнет от собственной слабости и глупости; а это бывает
очень часто, потому всякая злость, всякая безнравствен¬
ность в сущности глупа, нерасчетлива, нелепа. Что может
быть смешнее ярости Пирогова (в Невском проспекте),
когда он собирается погубить Гофмана и Шиллера и
успокоивается, съевши несколько пирожков в кондитер¬
ской и попавши на вечер, где отличается в мазурке?
Самое трагическое обращается в комическое тогда, когда
остается пустою претензиею; так, например, очень смеш¬
ны будут приготовления к смерти и ужасы человека,
идущего- на дуэль, когда он предчувствует, что дуэль
будет только чистою формальностью, и много, много если
кончится ничтожною царапиною; смешон ужас человека,
опасающегося нападения разбойников там, где их быть
не может, и чрезвычайно комичны господа, которые,
едучи из «Казани в Рязань», как выражается Гоголь,
запасаются парою пистолетов, когда нужно запастись
только парою тяжей, на случай, если тяжи порвутся.
Область всего безвредно-нелепого — область комиче¬
ского; главный источник нелепого — глупость, слабоумие.
288

Потому глупость — главный предмет наших насмешек,
главный источник комического.
В частности, комическое называется фарсом, когда
ограничивается одними внешними действиями и одним
наружным безобразием. К этому роду комического отно¬
сятся длинные носы, толстые животы, долговязые ноги
и т. п.; к нему же относятся все неловкости, всякая
неуклюжесть; например, нелепая, неловкая походка,
смешные приемы и привычки, например, привычка бес¬
престанно моргать, беспрестанно утираться, привычка
обдергиваться и охорашиваться и т. п.; к области фарса
принадлежат, наконец, все глупые, нелепые приключения
с человеком, например, когда он падает, когда его бьют,
одним словом, когда он является игрушкою глупого, но
безвредного случая или посмешищем других людей.
Настоящее царство фарса — простонародные игры,
например, наши балаганные представления. Но фарсом
не пренебрегают и великие писатели: у Раблэ он реши¬
тельно господствует; чрезвычайно часто попадается он
и у Сервантеса. Фарс должен ограничиваться внешними
приключениями и внешним безобразием; потому чаще
всего он нарушает приличия, самое внешнее в человече¬
ском обществе, и в этом случае обращается он в цинизм.
У Гоголя находят много цинизмов; но цинизмы его еще
очень благопристойны в сравнении с тем, что находим
у Раблэ, Сервантеса, Шекспира и даже у Вольтера.
Второй вид комического — острота (der Witz); ее
можно разделить на остроту собственно и насмешку.
Сущность ее в том и другом случае — неожиданное и
быстрое сближение двух предметов, в сущности принад¬
лежащих совершенно различным сферам понятий и сход¬
ных только по какому-нибудь особенному случаю, по
какой-нибудь черте, правда, очень характеристической, но
ускользающей от обыкновенного серьезного взгляда. Но
простая острота только играет этим сходством, хочет
только блеснуть, между тем как насмешка хочет коль¬
нуть, уязвить; в простой остроте даже мало чисто-коми¬
ческого, в ней больше веселости и развязности ума, в
ней нет гордого презрения; собственно комическое —
принадлежность насмешки; приведем два примера
насмешки, еще неизвестные у нас: Шиллер говорит о
миннезингерах: «у них все мимолетно; вечно только
19 Н. Г. Чернышевский, т. I 289

одно — скука» — это насмешка, состоящая в игре сло¬
вами; другой род насмешки играет образами, играет
самыми вещами: какой-то поэт воспользовался смертью
сестры, чтобы написать целый ряд элегических стихотво-,
рений; вместо всякой оценки его произведений один из
его знакомцев рассказал ему следующий анекдот:
«У рыбака пропала жена, три дня не было о ней ни
слуху, ни духу. На четвертый день муж вытащил сетями
ее бездыханный труп; несчастная утонула! Как велика
была скорбь нежного супруга! Но в тело впилось мно¬
жество раков; он обобрал их и продал за хорошую цену».
В самом деле, острая и язвительная насмешка над
людьми, которые, по выражению Лермонтова, «влюб¬
ляются страстно в свою нарядную печаль», которые
«напевом заученным» повествуют нам о своих мнимых
страданиях. Но высшей степени своей резкости насмешка
достигает в иронии.
Лица, которые выводятся в фарсе, смешны сами, но
не знают о том, что они смешны; острота, напротив того,
смеется над другими, но уважает и щадит сама себя:
для нее все глупо и смешно, но сама она не смешна и не
глупа для себя. Юмор смеется сам над собою. Говорить
подробно о фарсе и остроте казалось нам совершенно
излишним, потому что они всякому очень хорошо извест¬
ны; но довольно многим у нас еще не так хорошо
известно, что именно такое юмор и чем отличается он от
простой остроты, от простой шутливости или насмешли¬
вости; потому нам кажется нужным о юморе сказать
несколько подробнее.
К юмору расположены такие люди, которые понимают
Есе величие и всю цену всего возвышенного, благород¬
ного, нравственного, которые одушевлены страстною
любовью к нему. Они чувствуют в себе много благород¬
ства, много ума, много истинно человеческих достоинств
и потому уважают и любят себя. Но этого мало Для того,
чтобы быть наклонным к юмору. Люди, расположенные
к нему, люди с деликатною, раздражительною и вместе
наблюдательною, беспристрастною натурою, от взгляда
которых не скроется ничто мелочное, жалкое, ничтожное,
низкое. Очень много всего этого замечают они и в себе.
Сознавая свое внутреннее достоинство, человек, располо¬
женный к юмору, очень хррошо видит все, есть мел-
290

кого, невыгодного, смешного, низкого' в его положении,
в его наружности, в его характере. Все эти слабости,
мелочи, которых так много почти во всяком человеке, тем
невыносимее для него, чем возвышеннее характер и ум
его, чем восприимчивее, раздражительнее, нежнее его
натура. Есть люди, для которых довольно ничтожного,
глупого недостатка, чтобы отравить их жизнь: как, напри¬
мер, мучило Байрона то, что он хром! А между тем в гла¬
зах других его хромота вовсе не делала его уродом;
сколько есть людей, которые в отчаянии от того, что у
них «нет характера», между тем другие вовсе не находят,
чтобы они были слабого характера; сколько людей счи¬
тают себя презренными трусами, между тем как другие
вовсе не считают их трусами. И, однако же, такие
люди отчасти правы: почти в каждом человеке найдется
своя доля трусости, бесхарактерности; есть она и в них;
они только «слишком живо принимают все к сердцу».
Таким образом, человек, наклонный к юмору, представ¬
ляется сам себе смесью нравственного величия и нрав¬
ственной мелочности, слабости, представляется себе обез¬
ображенным всякого рода недостатками. Но он понимает,
что корень его слабостей в том же самом, в чем корень
всего возвышенного, благородного и прекрасного в нем,
что его недостатки необходимо связаны со всею его лич¬
ностью. Он, предположим, недоволен своею трусостью,
но трусость необходимо связана с его предусмотритель¬
ностью (не думать о беде может только тот, кто не видит
ее), с его мнительностью, а мнительность только след¬
ствие того, что у него не узкий, не односторонний взгляд:
как не быть мнительным, нерешительным, когда и с тон
и с другой стороны столько побуждений и столько причин
отказаться? Предположим, что он недоволен своею
вспыльчивостью, опрометчивостью, но он видит, что
вспыльчивость только следствие впечатлительности и
живости. Потому, оскорбляясь своими слабостями, смеш¬
ными и жалкими сторонами своего характера, своей
наружности, своего положения в обществе, он в то же
время любит их. Юмористическое расположение духа
составляет смесь самоуважения и самоосмеяния, само-
презрения. Но почему же оскорбляется юморист слабо¬
стями своего характера, невыгодными сторонами своего
положения в свете? почему он осмеивает их? Только
*	291
потому, что они мешают ему быть «настоящим челове¬
ком», кажутся ему противоречащими достоинству чело¬
века вообще. Оттого недовольство юмориста самим собою
распространяется на целый мир, который повсюду пора¬
жает его своею мелочностью и своими слабыми сторо¬
нами. Как уважает и вместе презирает он себя, так ува¬
жает и вместе презирает он и всех людей; как он любит и
вместе осмеивает самого себя, так любит и вместе осме¬
ивает он весь свет. Он смеется над собою, но через это
самое смеется он надо всеми людьми, потому что в себе
смеется он над тем, что больше или меньше есть в ка¬
ждом человеке. И, наконец, юмористическое расположе¬
ние духа доводит человека до того, что все на свете
представляется ему жалким, достойным и насмешки и|
сострадания. Юморист везде и во всем находит «и смех
и горе».
Юмор, насмешка над собою и над людьми, выказы¬
вается фарсом и остротою; человек в юморе позволяет
себе фарс и шутовство, потому что считает себя и хочет
выставить себя смешным; остроты его бывают большею
частью иронические, потому что он оскорбляется, а иро¬
ния— острота оскорбленного, едкая острота. Гамлет
позволяет себе делать глупости и говорить смешные и
грубые остроты в шутовском роде. Юморист может до
того теряться в остротах, шутках, фарсах, дурачествах,
что для непонимающих юмора может в самом деле
казаться шутом или отчасти помешанным, как и думают
о Гамлете. Но его дурачества — насмешка мудреца над
человеческою слабостью и глупостью; его смех — горест¬
ная улыбка сострадания к себе и к людям.
В каждом юморе есть и смех и горе; но если распо¬
ложенный к юмору человек, видя, что все высокое в чело¬
веке сопровождается мелочным, слабым, жалким, нахо¬
дит это смешение только нелепым, не понимая всей глу¬
бины замечаемого им нравственного противоречия, то в
его юморе будет гораздо больше смеха, нежели горя.
Такой юмор немецкие эстетики называют Laune; мы
затрудняемся, как назвать его по-русски одним словом;
скорее всего можно назвать его шутливостью; если же
это слово не совсем хорошо отвечает понятию, то можно
будет назвать его весельем или простодушным юмором.
Представителем его у Шекспира является шут; в русском
292

простом народе много встречается шутливых юмористов,
но почти всегда их юмор едок, несмотря на свою весе¬
лость; юмор малороссов простодушнее.
Такая шутливость, более подсмеивающаяся над сла¬
бостями и низостью в себе и в других, нежели скорбящая
о ней, в человеке порочном может доходить до бесстыд¬
ства, до насмешливого самохвальства своими пороками.
Такое лицо у Шекспира Фальстаф, который очень хорошо
понимает всю свою низость, порочность, гнусность, но до
того погряз в ней, что думает уже быть правым, под¬
смеиваясь над нею, и через. насмешку над своими и чу¬
жими пороками примиряется с ними.
Зато люди, одаренные нежною натурою и горячей
любовью к нравственной чистоте, очень легко доходят до
того, что во всем смешном, нелепом, мелочном видят
одну только мрачную, тяжелую сторону противоречия с
нравственностью и с‘ высшим достоинством человека;
недовольство собою и миром берет в них решительный
перевес над тем, что в юморе может быть веселого. Их
юмор печален, доходит до отчаяния, переходит в ипохон¬
дрию и меланхолию. Таков был юмор Байрона. И сам
Шекспир под конец жизни сделался, кажется, мрачен,
грустен в своем юморе.
Впечатление, производимое в человеке комическим,
есть смесь приятного и неприятного ощущения, в кото¬
рой, однако же, перевес обыкновенно на стороне прият¬
ного; иногда перевес этот так силен, что неприятное почти
совершенно заглушается. Это ощущение выражается
смехом. Неприятно в комическом нам безобразие; прият¬
но то, что мы так проницательны, что постигаем, что
безобразное — безобразно. Смеясь над ним, мы стано¬
вимся выше его. Так, смеясь над глупцом, я чувствую,
что понимаю его глупость, понимаю, почему он глуп, и
понимаю, каким бы он должен был быть, чтобы не быть
глупцом, — следовательно, я в это время кажусь себе
много выше его. Комическое пробуждает в нас чувство
собственного достоинства, как пьяные илоты напоминали
спартанским детям о том, что «гражданин» не должен
напиваться пьян.
Изложив понятие о прекрасном и о двух мнимых его
видоизменениях — великом и комическом, теперь мы
будем говорить о том, что есть прекрасного в мире, или
293

«о прекрасном в природе», понимая под природою весь
мир действительности, в противоположность миру фанта¬
зии. Здесь мы уже не будем обыкновенно отделять своих
собственных понятий от обыкновенных, потому что обык¬
новенные понятия почти всегда справедливы; а если не
всегда достаточно полны, если не всегда замечают все
прекрасное в предмете, то, дополняя их по мере наших
сил, мы нисколько им не противоречим. Мы только оста¬
вляем за собою право замечать неполноту или односто¬
ронность обыкновенных понятий там, где она слишком
резка и где мы своими дополнениями существенно изме¬
няем взгляд на эстетическую сторону какого-нибудь
предмета.
Прекрасное в природе материальной, как мы видели
в нашей первой статье, то, что напоминает нам человека.
Человека напоминать прямым образом могут только
живые существа. Потому, казалось бы, неорганическая
природа, в которой, собственно говоря, нет жизни, кото¬
рая только служит источником для поддержания жизни
растений и животных, не может представлять ничего
прекрасного человеческому взгляду. И действительно,
главным образом, является она в мире прекрасного
только как рамка для живых существ, дает только при¬
личную обстановку для прекрасной картины. Но чело¬
веку, чтобы находить ее прекрасною, довольно и того, что
он видит в ней общее лоно, из которого возникает и
питается жизнь, и видит в ней игру сил, напоминающую
о игре сил в его собственной жизни. (Превосходные,
совершенно верные понятия. Видите ли, что в сущности
и обыкновенная эстетика чувствует, что прекрасное —
человек и его жизнь, и что только идеалистический
взгляд туманит для нее эту истину.) Повидимому, вся
неорганическая природа так далека от личной жизни
человека, что он не может в ней находить напоминовение
о себе; и потому кажется, что в неорганической природе
есть только предварительные условия, из которых соста¬
вится прекрасное целое только тогда, когда к ним при¬
соединится органическая жизнь; для прекрасной кар¬
тины, кроме света, воздуха, воды, земли, нужно еще
дерево, животное, человек, которые питаются ими, живут
на них. Но и без живых существ явления и картины при¬
роды могут быть прекрасны; но не в отдельности своей,
2!)Т
а тогда, когда несколько различных элементов неоргани¬
ческой природы соединятся вместе: море при ясной и
Тихой погоде производит эстетическое впечатление отра¬
жением и переливами света; при хорошем освещении
удовлетворяет глазу гора и не покрытая раститель¬
ностью, особенно когда подле есть вода. Одним словом,
ландшафты могут быть прекрасны и без всякой примеси
растительности и животных фигур. Нам довольно и того,
что мы представляем себе этот ландшафт частью при¬
роды, питающей животных и человека и родящей расти¬
тельную жизнь.
Свет входит в прекрасную картину прежде всего тем,
что, освещая предметы, очерчивая формы,их, выставляя
ярко освещенными их выпуклости, оставляя в тени углу¬
бления, он делает для нас видимыми предметы; и не про¬
сто делает видимыми, а выставляет их самостоятель¬
ными, резко отделяющимися от всего окружающего.
Кроме того, свет солнца прекрасен потому, что он ожи¬
вляет всю природу, источник всей жизни на земле; мы
не только думаем об этом, мы сами чувствуем на себе
это, потому что днем, на свете солнца мы чувствуем себя
живее, радостнее, сильнее, свежее, нежели в темноте,
нежели в холодной ночи. Дневной свет, источник жизни
в природе, благодатно оживляющий, согревающий и нашу
жизнь, без него мрачно-унылую, восхитительно прекра¬
сен. Потому так радостно-прекрасен восход солнца, когда
со свежими, юношескими силами пробуждается природа,
пробуждаемся и мы; потому задумчиво любуемся мы захо¬
дящим солнцем, как будто прощаясь с жизнью, припоми¬
ная, воскрешая в «прощальный час» все радости, всю пол¬
ноту дневной жизни. Все блестящее напоминает нам
о солнце и заимствует от него часть его красоты.
Беспокойный, волнующийся свет огня производит в
нас какое-то беспокойство; беглые, изменчивые очерта¬
ния огня обольщают нас разнообразием своим. Свет мол¬
нии действует на нас как страшный внезапный удар
своим страшным контрастом с темнотою, которую на миг
перерывает он. Но главным образом различные роды
освещения эстетически действуют на нас, смотря по тому
отношению, какое они имеют к жизни. Багряное, раска¬
ленное солнце производит в нас тяжелое чувство, какой-
то глухой ужас, потому что оно предвестник бури; ужасно
295

действует освещение заревом пожара, потому что оно
говорит нам о погибели всего, что создано человеком, и
часто самого человека. Полусвет, производимый луною,
смотря по обстоятельствам, пробуждает или спокойное
чувство какого-то томного раздумья, или опасение безыз¬
вестности, которая только увеличивается неверным све¬
том луны.
Цвет производит на нас раздражающее или успокаи¬
вающее действие, во-первых, смотря по тому, раздра¬
жает или успокоивает он наши нервы: цвета яркие раз¬
дражают нервы, особенно красный цвет; голубой и зеле¬
ный цвет успокоивают нервы, на них отдыхает глаз,
успокоивается- и душа. В радуге семь цветов; но главных
из них только четыре: красный, желтый, зеленый и голу¬
бой; оранжевый цвет — смесь красного с желтым, фио¬
летовый — смесь синего с красным; синий цвет — только
густой оттенок голубого цвета. Красный и желтый раз¬
дражают глаз, голубой и зеленый успокоивают его. Но
эстетическое действие их зависит также и от того, какие
предметы напоминают они. Красный цвет — цвет крови,
цвет бешеной страсти, от которой вся кровь бросается
в лицо; цвет гнева — он раздражителен и вместе стра¬
шен; зеленый цвет — цвет растительности, цвет роскош¬
ных лугов, цвет одетых листьями дерев: он напоминает
нам о спокойной и цветущей жизни растительной при¬
роды. Светлоголубой цвет — цвет ясного неба, его дей¬
ствие спокойно-радостное. Но, главным образом, цвет
правится или не нравится нам потому, кажется ли он
цветом здоровой, роскошной жизни, или цветом болезни,
внутреннего расстройства. Мы говорим не только о цвете
различных частей человеческого лица, но и о тех цветах,
которые нам нравятся в природе. Мы любим свежие,
чистые оттенки цвета — потому что здоровый цвет
лица — свежий, чистый цвет; тусклый цвет лица — бо¬
лезненный цвет; потому не чистый, мутный цвет вообще
неприятен. Не хорош желтый цвет увядающих листьев —
потому что он признак их увядания; не хорош поблекший
белый или розовый цвет розы — потому что он цвет по¬
блекшей розы. Главная прелесть в цвете то, чтобы он
был свежим.
Физика говорит нам о дополнительных цветах: они
происходят оттого, что глаз, утомленный напряжением,
296

которое производит в нем какой-нибудь цвет, ищет от¬
дыха себе в противоположном ему цвете; так, если мы
довольно долго и внимательно будем смотреть на яркий
розовый цвет, а потом взглянем на белую бумагу, то она
покажется зеленою; если на белый кружочек бумаги мы
наклеим другой, красный, несколько поменьше, то узень¬
кие поля белого кружка будут казаться зелеными. Ясно,
что наш глаз требует подле красного цвета — зеленого;
потому сочетание розового или красного с приличным
оттенком зеленого очень приятно для глаз; точно так же
сочетаются желтый с фиолетовым, синий или голубой с
оранжевым. О сочетании цветов должно сказать вообще,
что хорошо сочетаются те цвета, которые совершенно не
похожи один на другой; если же соединяются два цвета,
различные, но очень сходные, то впечатление будет во¬
все не эстетично; так, например, желтый и зелецрй, си¬
ний и зеленый, синий и фиолетовый, фиолетовый и крас¬
ный и т. д. производят неприятное впечатление, как в
музыке аккорд из тонов, очень близких друг к другу,
производит диссонанс (например, ChD;DhE;EhF
и т. д.). Черный и белый цвет идут ко всем цветам оди¬
наково, потому что они, собственно говоря, не цвета;
белый — соединение всех цветов; черный — отсутствие
всякого цвета. Соединение черного и белого — серый
цвет также идет ко всем цветам. Само собою разумеется,
что впечатление, производимое соединением двух цветов,
много зависит от густоты или оттенка каждого из них.
Общий тон (оттенок), в котором представляется нам
пейзаж, много зависит от воздуха, который, смотря по
отдаленности предметов, одевает их в светлоголубой,
темноголубой, совершенно темный цвет; так что, чем
ближе к нам предметы, тем светлее они кажутся, тем
яснее их собственные оттенки и очертания; чем дальше
предмет, тем больше сливаются в один густой цвет все
его оттенки. Когда воздух наполнен парами, он делается
не так прозрачен, как обыкновенно, и придает пейзажу
желтоватый или зеленоватый оттенок. Чистая, светлая
атмосфера сообщает природе веселый, блестящий, празд¬
ничный вид; перед бурею она придает пейзажу зловещий,
страшный оттенок. Некоторая туманность атмосферы
дает пейзажу таинственно-величественный характер.
Ясная погода радует природу и человека; мрачная —
297

подавляет жизнь природы, делает и расположение на¬
шего духа тоскливым, пасмурным.
Легкое движение, которое всегда есть в воздухе, при¬
дает новую жизнь природе для нашего слуха: шелестят
листья на деревьях — а едва заметен ветерок: деревья
как будто живут, как будто бы шепчутся; высокая трава,
золотая нива, наш седой ковыль волнуется, расстилается,
и ежеминутно играют на нем новые оттенки. И природа
делается разнообразнее, живее: повсюду легкий шум,
движенье. Но ветер делается сильнее и сильнее; начи¬
нается буря; природа в самом деле живет страшною
жизнью: мы слышим рев ее, мы видим, как силы ее по¬
трясают, ломают все, что попадается им на пути. Эсте¬
тическое действие бури так часто и так великолепно было
описываемо, так знакомо каждому из нас, что толковать
о нем было бы вещью совершенно излишнею.
Наконец, в атмосфере мы встречаем отдельные, со¬
вершенно самостоятельные предметы: это облака. Но
формы их, часто заманчивые, обворожительные своим
сходством с горою, башнею, животным, человеком, еще
так неопределенны, что большую часть своего эстетиче¬
ского интереса получают они от освещения, от своего се¬
ребристого или пурпурно-розового блеска, от своей гроз¬
ной, седой или черной мрачности, от своего страшного
багрового зарева; смотря по своему освещению, они пре¬
красны или величественно-ужасны.
Но самое ужасное из воздушных явлений — гроза, с
черною темнотою своею и страшным сверканием молнии,
с ревом и свистом ветра, с раскатами грома, с шумом
дождя, со стуком все убивающего града. Мрачно, тоск¬
ливо состояние задыхающейся природы перед грозою,
освежается, веселеет она после грозы. И простой дождь
иногда бывает серебристо-прекрасен. Свежо и мило
бриллиантами сверкает роса. Ослепительно прекрасен и
сверкающий разноцветными искрами снег: он, как роса,
усеивает природу драгоценными камнями. Прекрасен он
и по своей ослепительной белизне.
Вода прекрасна бывает своими очертаниями. Огром¬
ная, совершенно ровная поверхность спокойной воды дей¬
ствует на нас величественным образом. Кипучий водо¬
пад поражает своею силою и привлекателен своими при¬
хотливыми формами. Вода очаровательна своею светлою
298

прозрачностью, своим голубовато-бесцветным блеском;
она живописно отражает, игриво колебля все, что окру¬
жает ее, в ней мы видим первого живописца. Лед пре¬
красен своею блестящею прозрачностью; пена — своими
беглыми формами на волнах и отражением в ней солнца,
когда она летит, как пыль, от разбивающихся волн.
Вода вечно струится, вечно играет в реке и потоке;
она бежит, извивается, как живая. Журчащий поток го¬
ворит и нашему слуху, как что-то живое. Игривы, шалов¬
ливы волны моря при легком ветерке, страшно-беспо¬
койны в бурю.
В очертаниях земли, прежде всего, поражают своею
громадностью горы; они производят на нас впечатление
величественного. Но их изрытые ущельями бока, их
изло...
(Здесь рукопись обрывается).

«о поэзии»
СОЧИНЕНИЕ АРИСТОТЕЛЯ
ПЕРЕВЕЛ, ИЗЛОЖИЛ И ОБЪЯСНИЛ Б. ОРДЫНСКИЙ,
Москва, 18541
Г. Ордынский заслуживает полного одобрения и бла¬
годарности за то, что предметом своего рассуждения
избрал «Пиитику» Аристотеля: это первый и капиталь¬
нейший трактат об эстетике, служивший основанием всех
эстетических понятий до самого конца прошедшего века.
Но точно ли его выбор удачен? Ныне довольно много
найдется людей, не считающих эстетики наукою, заслу¬
живающею особенного внимания, готовых даже сказать,
что эстетика ни к чему не ведет и ни на что не нужна, и
что пустоту ее мешает видеть разве только темнота ее.
Но, с другой стороны, едва ли из этих многих найдется
хоть один, который бы не говорил с улыбкою сострада¬
ния о Лагарпе, что «у этого действительно умного и уче¬
ного историка литературы нет никаких прочных и опре¬
деленных оснований для оценки писателей», и который
бы не промолвил с сожалением о Л1ерзлякове, что «этот
критик, действительно замечательный по тонкости вкуса,
к несчастью, был только «русским Лагарпом» и потому
наделал русской критике, может быть, больше вреда, не¬
жели пользы». Такие отзывы, от которых не откажется,
вероятно, ни один из современных недоброжелателей
эстетики, почти избавляют нас от надобности защищать
300

необходимость этой науки от людей, столь сильно к ней
нерасположенных и, однако, не сомневающихся в необ¬
ходимости «ясных и твердых общих начал» для критика
или историка литературы. Что ж такое и понимается под
эстетикою, если не система общих принципов искусства
вообще и поэзии в особенности? Мы очень хорошо пони¬
маем, что эстетика заслуживала сильнейших преследо¬
ваний в те времена, когда из-за нее позабывали об исто¬
рии литературы, на двадцати пяти листах толкуя об
«отличных», «очень хороших», «посредственных» и «пло¬
хих» строфах какой-нибудь оды, а кончив эту сорти¬
ровку, опять на стольких же листах разбирали «силь¬
ные» или «неправильные» выражения в этих «отличных»,
«посредственных» и т. д. строфах. Но когда ж было у нас
это время, еще и доселе, к несомненному удовольствию
французов, презирающих всякую эстетику, продолжаю¬
щееся во французской литературе? Оно у нас прекрати¬
лось с 1830-х годов, с той поры, как начали мы знако¬
миться с эстетикою 2. Ей обязаны мы тем, что в самой
плохой русской книге не прочитаем, например, следую¬
щего суждения о «великих заслугах Боссюэта», взятого
нами из очень порядочной «Истории французской лите¬
ратуры» г. Демажо (Paris, 1852!!): «Боссюэт один обра¬
зует отдельный мир в великом литературном мире
XVII века. Другие писатели—дети Рима; он переносит
на Запад Восток, невероятно смелыми и новыми сочета¬
ниями слов, гигантскими фигурами (par des alliances de
mots d’une hardiesse et d’une поиуеаи1ё incroyables, par
des figures gigantesques), которых не внушил бы ему
европейский вкус, но которые он умеет покорять законам
пропорции, внося меру в самую неизмеримость. Таков
плод его постоянного занятия» и т. д. Это гениальное по
ограниченности своей место так понравилось г-ну Де¬
мажо, что он занял его у другого писателя, очень дель¬
ного историка Анри Мартэна: вероятно, г. Демажо счи¬
тает образцовым суждением о деятельности великого
писателя рассуждения о тропах и фигурах, которыми
украшены его сочинения!
Будем же благодарны эстетике за то, что она изба¬
вила нас от труда читать и писать подобные суждения
о Державине и Карамзине. Повторяем; мы понимали бы
301

вражду против эстетики, если б она сама была вра¬
ждебна истории литературы; но, напротив, у нас всегда
провозглашалась необходимость истории литературы; и
люди, особенно занимавшиеся эстетическою критикою,
очень много — больше, нежели кто-нибудь из наших ны¬
нешних писателей, — сделали и для истории литера¬
туры 3. У нас эстетика всегда признавала, что должна
основываться на точном изучении фактов, и упреки в
отвлеченной неосновательности содержания могут итти
к ней так же мало, как, например, к русской грамматике.
Если же прежде она не заслуживала вражды со стороны
приверженцев исторического исследования литературы,
то еще менее может заслуживать ее теперь, когда вся¬
кая теоретическая наука основывается на возможно пол¬
ном и точном исследовании фактов. Но мы готовы пред¬
полагать, что у нас многие ошибаются еще относительно
современных понятий о том, что такое теория и что такое
философия. У нас еще многие думают, что у современ¬
ных мыслителей господствуют трансцендентальные идеи
об «априорическом знании», «развитии науки самой из
себя», ohne Voraussetzung и т. п.: смеем их уверить,
что, по мнению современных мыслителей, эти понятия
были очень хороши и, главное, необходимо нужны, как
переходная ступень, в свое время, назад тому 40, 30 или,
пожалуй, даже 20 лет, но не теперь: теперь они уста¬
рели, признаны односторонними и недостаточными. Смеем
уверить, что истинно современные мыслители понимают
«теорию» точно так же, как понимает ее Бэкон, а вслед
за ним астрономы, химики, физики, врачи и другие
адепты положительной науки. Правда, по этим новым
понятиям не написано еще, сколько нам известно, фор¬
мального «курса эстетики»; но понятия, которые будут
лежать в его основании, уж достаточно обозначились и
развились в отдельных маленьких статьях и эпизодах
больших сочинений. Смеем даже утверждать, что и
прежние, ныне устарелые курсы так называемой транс¬
цендентальной эстетики основывают свои положения на
гораздо большем числе фактов, нежели думают их про¬
тивники. Вспомните, что в главнейшем из этих курсов,
составляющем всего три тома, историческая часть зани¬
мает почти два, и большая половина третьего наполнена
также историческими подробностями 4. Но мы не хотим
302

предполагать, чтоб противники эстетики в частности, или
теорий вообще, нуждались в этих напоминаниях; не же¬
лая представлять их людьми, отсталыми от современного
движения мысли, мы скорее предположим другую, чрез¬
вычайно лестную причину нерасположения к эстетике:
неприятели ее видят в ней теорию отвлеченную и бес¬
плодную и преследуют ее из сильной приверженности к
знаниям «живым», имеющим какое-нибудь серьезное
значение для так называемых жизненных вопросов.
С этой точки зрения, как увидим ниже, Платон нападал
не на эстетику (это было бы еще не так важно, да при¬
том эстетики в платоново время и не существовало, кроме
той, отрывки которой рассеяны в его же собственных со¬
чинениях) 5, — нет, он нападал на самое искусство, и мы
только сожалеем, что искусство заслуживало до некото¬
рой степени его нападений, но не можем не сочувство¬
вать и Платону. Если же поэзия, литература, искусство
признаются предметом такой важности, что история, на¬
пример, литературы должна быть предметом всеобщего
внимания и изучения, то и общие вопросы о сущности,
значении, влиянии поэзии, литературы, искусства должны
иметь огромный интерес, потому что от разрешения их
зависит взгляд наш на предмет; а именно для того, чтоб
образовался ясный и правильный взгляд, нужны факты.
Зачем же и знать их, если не для того, чтоб делать из
них выводы? Словом, нам кажется, что весь спор против
эстетики основывается на недоразумении, на ошибочности
понятий о том, что такое эстетика и что такое всякая
теоретическая наука вообще. История искусства служит
основанием теории искусства, потом теория искусства
помогает более совершенной, более полной обработке
истории его; лучшая обработка истории послужит даль¬
нейшему усовершенствованию теории, и так далее, до
бесконечности будет продолжаться это взаимодействие на
обоюдную пользу истории и теории, пока люди будут
изучать факты и делать из них выводы, а не обратятся
в ходячие хронологические таблицы и библиографиче¬
ские реестры, лишенные потребности мыслить и способ¬
ности соображать. Без истории предмета нет теории
предмета; но и без теории предмета нет даже мысли о
его истории, потому что нет понятия о предмете, его зна¬
чении и границах. Это так же просто, как то, что дважды
303

два — четыре, а единица есть единица; но мы знаем лю¬
дей, доказывающих, посредством ньютонова бинома, что
единица равняется двум...
Впрочем, у нас многое еще имеет интерес новости,
многое, кроме нескольких обыкновенно ничтожных кни¬
жечек на различных языках, а чаще всего на француз¬
ском, вроде творений какого-нибудь Мишеля Шевалье и
ему подобных «великих ученых», «глубокомысленных и
вместе ясных мыслителей», да еще последних нумеров
«Revue des deux Mondes», с его великими мудрецами.
Эти книги не составляют ни тайны, ни новости ни для
кого; зато они служат кодексом для некоторых мысли¬
телей, предметом их глубоких размышлений. По всей
вероятности, в них-то и заключается причина отвраще¬
ния многих от эстетики: эти книги и статьи натолковали
нам, в числе многих истин, и ту, что эстетика —
наука темная, мертвая, отвлеченная, ни к чему не
приложимая.
Эстетика — наука мертвая! Мы не говорим, чтоб не
было наук живей ее; но хорошо было бы, если б мы ду¬
мали об этих науках. Нет, мы превозносим другие науки,
представляющие гораздо менее живого интереса. Эсте¬
тика — наука бесплодная! В ответ на это спросим:
помним ли мы еще о Лессинге, Гете и Шиллере, или уж
они потеряли право на наше воспоминание с тех пор,
как мы познакомились с Теккереем? Признаем ли мы
достоинство немецкой поэзии второй половины прошед¬
шего века?..
Но, может быть, некоторые восстают не против самой
пользы и необходимости теоретических выводов, а про¬
тив стеснения их в узкие рамки системы? Прекрасное
побуждение к вражде, если б только оно имело какое-
нибудь основание, если б кто-нибудь из современных
людей смотрел на чью бы то ни было систему какой бы
то ни было науки как на вечное вместилище всей истины.
Но теперь почти все (и составители систем обыкновенно
искреннее всех) говорят, что всякая система порождается
И разрушается, или, лучше сказать, изменяется вместе
с понятиями времени, ее произведшего; теперь никто не
принуждает вас «jurare in verba magistri» 6: система —
только временный переплет для науки; и если вы дей¬
ствительно выросли выше понятий системы, не отвергать
304

науку будете вы, а создадите новую систему ее — и все
будут вам благодарны. Систематичность науки не пред¬
ставляет препятствий к ее развитию. Учите нас, и чем
больше нового будет в вашей новой системе, тем больше
будет вам славы. А не приведенными в одно стройное
целое истинами неудобно пользоваться; кто составил си¬
стему науки, тот один сделал Науку общедоступною, и
его понятия разольются в массе, хотя бы у других были
понятия гораздо глубже, нежели у него; что не формули¬
ровано, то остается бездейственным.
И лучший пример того, какое важное условие для
плодотворности мыслей система, представляет нам «Пии¬
тика», или, как называет ее г. Ордынский, «Сочинение
Аристотеля о поэзии». Аристотель первый изложил в
самостоятельной системе эстетические понятия, и его по¬
нятия господствовали с лишком 2000 лет; а у Платона
больше, нежели у него, найдется истинно великих мыс¬
лей об искусстве; может быть, даже его теория не только
глубже, но и полнее аристотелевой, но она не облечена
в систему и до новейшего времени не обращала на себя
почти никакого внимания.
Чтоб показать, какой интерес и в наши времена еще
имеют эстетические понятия этих людей, живших до нас
2200 лет, попробуем изложить в кратком очерке самые
общие, самые отвлеченные вопросы их эстетики: «об
источнике и значении искусства». Конечно, в современной
теории решение этих вопросов представляет гораздо бо¬
лее живого и интересного; но... кто, по вашему мнению,
выше — Пушкин или Гоголь? Я вчера слышал спор об
этом, и на него готовы отвечать Платон и Аристотель.
В самом деле, решение зависит от понятий о сущности
и значении искусства. Послушаем же мнения об этом
предмете наших великих учителей в деле эстетического
суда. Если сущность искусства действительно состоит,
как нынче говорят, в идеализации; если цель его — «до¬
ставлять сладостное и возвышенное ощущение прекрас¬
ного», то в русской литературе нет поэта, равного автору
«Полтавы», «Бориса Годунова», «Медного всадника»,
«Каменного гостя» и всех этих бесчисленных благоухан¬
ных стихотворений; если же от искусства требуется еще
нечто другое, тогда... но в чем же, кроме этого, может
состоять сущность и значение искусства?
20 II. Г. Чернышевский, т. I 305

Итак, в чем состоит сущность искусства? Что именно
делает живописец, изображая пейзаж или группу людей,
поэт, изображая в лирическом стихотворении восторги
или страдания любви, в романе или драме — людей с их
страстями и характерами? «Он идеализирует природу и
людей. Сущность искусства состоит в создании идеа¬
лов, — отвечает господствующая ныне эстетическая тео¬
рия:.— в человеке есть предчувствие и потребность чего-
то лучшего и полнейшего, нежели бледная и скудная
действительность («проза жизни», по выражению дюжин¬
ных романистов), которой не удовлетворяется его бес¬
смертный дух. Это лучшее и полнейшее (идеал) живо
постигается художником и передается жаждущему чело¬
вечеству в созданиях искусства». Прежняя теория искус¬
ства говорила не так *: «Искусство — больше ничего,
как подражание тому, что мы видим в действительности;
картины, статуи, романы, драмы — больше ничего, как
копии, с подлинников, представляемых художнику дей¬
ствительностью». Эта теория, над которою ныне смеются,
потому что знают ее только в искаженной переделке
Буало и Батте, действительно достойной осмеяния, из¬
вестна под названием аристотелевой. В самом деле, Ари¬
стотель признавал ее справедливою в тех отделениях его
трактата «О поэтическом искусстве», в которых нахо¬
дятся общие соображения о происхождении и сущности
искусства вообще и поэзии в частности,, основная мысль
действительно та, что «искусство есть подражание». Но
совершенно несправедливо было бы считать Аристотеля
творцом «теории подражания»: она, по всей вероятности,
господствовала еще задолго до Сократа и Платона, а
развита у Платона гораздо глубже и многостороннее,
нежели у Аристотеля. Полагая основанием своих поня¬
тий об искусстве мысль, что оно «состоит в подража¬
нии», Платон не ограничивается теми довольно недале¬
кими приложениями коренного принципа, какими доволь¬
ствуется Аристотель. Поэзия есть подражание, говорит
* Считаем почти за излишнее замечать, как очевидное для каж¬
дого, знакомого с предметом, что почти исключительно мы пользова¬
лись при этом изложении греческих эстетических понятий прекрас¬
ным сочинением Э. Мюллера: «Geschichte der Theorie der Kunst bei
den Alien», 2 Bde, Breslau, 1834—1837 («История теории искус¬
ства у древних», 2 тома, Бреславль).
30G

Аристотель, следовательно, трагедия есть подражание
действиям великих людей, комедия — подражание дей¬
ствиям низких людей; других выводов не найдем у него.
Платон, напротив, извлекает из своего понятия об искус¬
стве живые, блестящие, глубокомысленные заключения;
опираясь на свою аксиому, он определяет значение искус¬
ства в жизни человеческой, его отношения к другим на¬
правлениям деятельности; вооружась ею, Платон уличает
искусство в бедности, слабости, бесполезности, ничтоже¬
стве. Его сарказмы жестоки и метки, может быть, одно¬
сторонни, особенно для нашего времени, но во многом
справедливы и благородны, при всей своей односторон¬
ности. Но, чтоб объяснить презрение Платона к искус¬
ству, надобно сказать несколько слов о существенном
направлении его учения.
Платона многие 'считают каким-то греческим роман¬
тиком, вздыхающим о неведомом и туманном, чудном и
прекрасном крае, стремящимся «туда, туда» (dahin, da-
hin), неизвестно куда, только далеко от людей и
земли... Платон был вовсе не таков. Действительно, он
был одарен возвышенною душою, и все благородное и
великое увлекало его до энтузиазма; но он не был
праздным мечтателем, думал не о звездных мирах, а о
земле, не о призраках, а о человеке. И прежде всего
Платон думал о том, что человек должен быть гражда¬
нином государства, не мечтать о ненужных для государ¬
ства вещах, а жить благородно и деятельно, содействуя
материальному и нравственному благосостоянию своих
сограждан. Благородная, но не мечтательная, не умозри¬
тельная (как для Аристотеля), а деятельная, практиче¬
ская жизнь была для него идеалом человеческой жизни.
Не с ученой или артистической, а с общественной и нрав¬
ственной точки смотрел он на науку и искусство, как и
на все. Не человек живет для того, чтоб быть артистом
или ученым (как думали многие великие философы,
между прочим, Аристотель), а наука и искусство должны
служить для блага человека. После этого понятно, как
Платон должен был смотреть на искусство, которое боль¬
шею частью служит (должно ли служить, это другой
вопрос), а во время Платона почти исключительно слу¬
жило прекрасною, с тем вместе чрезвычайно дорогою
и, может быть, очень благородною забавою, но все-таки
*	307
забавою для людей, которым нечего делать, кроме того,
как любоваться на более или менее сладострастные кар¬
тины и статуи, да упиваться мелодиею более или менее
сладострастных стихов. «Искусство — забава»: этим ре¬
шено для Платона все. А что он не клеветал на искус¬
ство, признавая его забавою, лучше всего свидетельствует
нам один из серьезнейших поэтов, Шиллер, конечно, не
враждебными глазами смотревший на свое искусство:
Кант, по его мнению, совершенно справедливо называет
искусство игрою (или забавою, das Spiel), потому что,
«только играя, человек вполне человек» *. Предста¬
вим же теперь мнения Платона о значении искус¬
ства, выпуская, однако, слишком жесткие из его
нападений.
Искусства, говорит Платон, бывают двух родов: про¬
изводительные и-подражательные (по нашей терминоло¬
гии: практические, или технические, и изящные). Первые
производят что-нибудь нужное для жизни, годное для
употребления. Сюда принадлежат, например, земледе¬
лие, ремесла, гимнастика, дающая человеку силы, и ме¬
дицина, дающая ему здоровье. Им полное уважение. Но
какое сравнение могут выдержать с ними подражатель¬
ные искусства (впредь мы, сообразно нынешней терми¬
нологии, будем называть их изящными), которые не
дают человеку ничего, кроме обманчивых, ни в какое
употребление не годных копий с действительных пред¬
метов? Их значение ничтожно. К чему они служат?
К приятному, но бесполезному препровождению времени.
Это игра, пустая в глазах серьезного человека. Но иные
игры (например, гимнастические) имеют серьезную цель;
изящные искусства ее не имеют. Нет, они стараются
только забавлять; они только хотят угодить толпе; они
принадлежат к одному разряду занятий с реторикою
(искусством подбирать красные слова) и софистикою
(искусством говорить не полезное, а приятное слушате¬
лям), с парикмахерским и поварским искусствами. И жи¬
вопись, и музыка, и поэзия, даже возвышенная и превоз¬
носимая трагедия — искусства угодничества, лести, по¬
тому что стараются только об удовольствии, а не о
* «Об эстетическом воспитании человека», письмо 13 и след.7
808

пользе толпы (заметим, что подобным же образом смо¬
трит на изящные искусства автор «Эмиля» и «Новой
Элоизы» 8; Кампе, знаменитый немецкий педагог, также
говорит: «выпрясть фунт шерсти полезнее, нежели на¬
писать том стихов»), А между тем, как высоко ставят
себя эти ничтожные искусства! Живописец, например,
говорит, что создает и деревья, и людей, и землю, и
море! да еще как скоро — в одну минуту! И потом про¬
дает вам и землю и море за золотую монету. Правда, его
создания не стоят и медной, потому что они пустые
призраки, годные лишь на то, чтоб обманывать ребяти¬
шек. И эти фокусники еще не хотят признавать себя по¬
дражателями— нет, они говорят вам о творчестве! (Из
этого видим, что идея, служащая основанием господ¬
ствующей ныне эстетической теории, существовала уже
и при Платоне: «искусство и творчество»). И могут ли
они дать что-нибудь, кроме плохой, неверной копии?
Ведь художнику нет дела до внутреннего содержания:
ему нужна только оболочка; он довольствуется поверх¬
ностным знанием поверхности предмета: ее копирует он;
дальше ее ничего не знает (новейшая эстетика, согласно
с этими художниками или, скорее, с едкими сарказмами
Платона, говорящего за них, признает, что «прекрасное,
существенное содержание искусства — призрак, пустой
призрак», ein Schein, ein reiner Schein, и что искусство
имеет дело только с поверхностью, оболочкою предмета,
die Oberflache). Устройство человеческого тела известно
врачу, — живописец его не знает. Так и поэт не знает
основательно жизни и сердца человеческого: это знание
достигается только глубоким изучением философии (по
нынешней терминологии, «только путём науки»), а не
отрывочными наблюдениями собственной опытности,
слишком неполной и поверхностной. И заслуживают ли
даже имени искусства эти гордые изящные искусства?
Нет! Чтоб моя деятельность достойна была имени искус¬
ства, мне необходимо иметь ясное сознание о том, что я
делаю, — художник не имеет его. Столяр, делая стол,
знает, что, зачем и как он делает, — живописец и поэт
сами не знают истинной природы предметов, которым
подражают. Их искусство не искусство, а слепая работа
по темному инстинкту, наудачу; они называют это «вдох¬
новением»; на самом деле с вдохновением соединяется
В09
у них невежество самоучки *. Изящные искусства— пу¬
стая игра, не заслуживающая имени искусства.
Полемика Платона против искусства чрезвычайно
сурова— правда, но порождена высоким и благородным
взглядом на человеческую деятельность. И легко было
бы показать, что многие из строгих обличений Платоно¬
вых продолжают быть справедливыми и в отношении к
современному искусству. Но гораздо приятнее говорить
за искусство, нежели против искусства, и потому, отка*
зываясь от тяжелой обязанности указывать и в новей¬
шем искусстве те слабые стороны, которые общи ему с
греческим, мы постараемся только показать, какими
соображениями могут быть в наше время смягчены не¬
которые из безусловных приговоров Платона о ничтож¬
ности значения изящных искусств.
Платон восстает против искусства за то, что оно бес¬
полезно для человека. Не будем опровергать этого
страшного упрека устарелою мыслью, что «искусство
должно существовать для искусства», что «делать искус*
ство служителем человеческих нужд значит унижать
его» и т. п. Мысль эта имела смысл тогда, когда надобно
было доказывать, что поэт не должен писать великолеп¬
ных од, не должен искажать действительности в угоду
различным произвольным и приторным сентенциям;
* Для объяснения последних слов надобно заметить, что Пла¬
той нападает не на «вдохновение», а на то, что очень многие поэты
(не говорим уже о других художниках), к величайшему вреду ис¬
кусства, полагаясь на одни силы «творческого гения, инстинктом
презирающего в тайны природы и жизни», пренебрегают наукою,
которая избавляет от пустоты и ребяческой отсталости содержания»:
«Ich singe, wie der Vogel singt»9,
говорят они; зато их пение, подобно соловьиной песне, остается
годным только для забавы от нечего делать, очень скоро надоедаю¬
щей, как и слушанье соловьиной песни. Прекрасное учение, что
поэт пишет по вдохновению, чуждому всякой рассчитанности, и что
произведения придумывающего, рассчитывающего поэта холодны,
не поэтичны, господствовало в Греции со времен гениального Демо¬
крита. У Аристотеля вдохновение стоит уж на втором плане: он
учит писать трагедии, подбирать эффектные завязки и развязки по
рецепту. Из этого даже видно, что Аристотель, как эстетик, принад¬
лежит временам падения искусства: вместо живого духа у него уче¬
ные правила, холодный формализм. От Горация и Буало, от всех
последующих составителей «ретбрик» и «пиитик», отличается он
только, как гениальный учитель от ограниченных учеников: различие
здесь не, в сущности понятий, а: в степени ума, их развивающего.
ШО

к сожалению, для этого она появилась уж слишком
поздно, когда борьба была кончена; а теперь и подавно
она ни к чему не нужна: искусство успело уж отстоять
свою самостоятельность и должно думать о том, как ею
пользоваться. «Искусство для искусства» — мысль та¬
кая же странная в наше время, как «богатство для бо¬
гатства», «наука для науки» и т. д. Все человеческие
дела должны служить на пользу человеку, если хотят
быть не пустым и праздным занятием; богатство суще¬
ствует для того, чтоб им пользовался человек, наука для
того, чтоб быть руководительницею человека; искусство
также должно служить на какую-нибудь существенную
пользу, а не на бесплодное удовольствие. «Но именно
эстетическое наслаждение само по себе приносит суще¬
ственное благо человеку, смягчая его сердце, возвышая
его душу...» Мы не хотим выводить серьезное значение
искусства и из этой мысли — справедливой, но еще мало
говорящей в пользу искусства. Конечно, наслаждение
произведениями искусства, как и всякое (не преступное)
удовольствие, производит в человеке светлое, радостное
расположение духа; а радостный и довольный человек,
конечно, добрее и лучше, нежели недовольный и мрач¬
ный. И мы согласны, что, выходя из картинной галлереи
или из театра, человек чувствует себя и добрее и лучше
(ло крайней мере на полчаса, пока не разлетелось эсте¬
тическое довольство); но точно так же и из-за сытного
обеда человек встает снисходительнее, добрее того, ка¬
ков был с отощавшим желудком. Благодетельное влияние
искусства как искусства (независимо от такого или иного
содержания его произведений) состоит почти исключи¬
тельно в том, что искусство — вещь приятная; подобное
же благодетельное качество принадлежит всем другим
приятным занятиям, отношениям, предметам, от которых
зависит «хорошее расположение духа». Здоровый чело¬
век гораздо менее эгоист, гораздо добрее, нежели боль¬
ной, всегда более или менее раздражительный и недо¬
вольный; хорошая квартира также больше располагает
человека к доброте, нежели сырая, мрачная, холодная;
спокойный человек (т. е. находящийся не в неприятном
положении) добрее, нежели раздосадованный, и т. д.
И надобно сказать, что практические, житейские, серьез¬
ные условия довольства своим положением действуют на
311
человека сильнее и постояннее, нежели приятные впе¬
чатления, доставляемые искусством. Для большинства
людей оно — только развлечение, т. е. довольно ничтож¬
ная вещь, не могущая принести серьезного довольства.
И, взвесив хорошенько факты, мы убедимся, что многие
самые неблестящие, обыденные развлечения больше
вносят довольства и благорасположения в человеческое
сердце, нежели искусство: если б явился между нами
Платон, вероятно, сказал бы он, что, например, сиденье
на завалине (у поселян) или вокруг самовара (у горо¬
жан) больше радвило в нашем народе хорошего распо¬
ложения духа и доброго расположения к людям, нежели
все произведения живописи, начиная с лубочных картин
до «Последнего дня Помпеи» 10. Польза, приносимая
искусством, как одним из источников довольства, разви¬
тию всего хорошего в человеке, несомненна, но ничтожна
в сравнении с пользою, приносимою другими благоприят¬
ными отношениями и условиями жизни; потому и не хо¬
тим мы указывать на нее для того, чтоб показать высо¬
кое значение искусства в жизни. Правда, обыкновенно
влияние искусства на нравственное развитие понимают
не так, как мы его представили, и говорят, будто бы
эстетическое наслаждение не просто, как источник хоро¬
шего расположения духа, смягчает сердце, а непосред¬
ственно возвышает и облагораживает душу, по возвьн
шенности и благородству предметов и чувств, которыми
прельщаемся мы в произведениях искусства; обыкно¬
венно говорят, что представляющееся нам «прекрасным»
в искусстве есть уж по этому самому благородное и воз¬
вышенное. Но мы, решительно не желая касаться щекот¬
ливого вопроса о серьезном значении существенного со¬
держания в большей части произведений искусства, не
хотели даже выписывать грозных нападений Платона на
искусство за его содержание; тем не менее сами будем
вдаваться в эти нападения. Напомним только, что искус¬
ство должно угождать требованиям публики, а большин¬
ство, смотрящее на него как на развлечение, конечно,
требует от развлечения не возвышенности или благород¬
ства содержания, а грациозности, интересности, забав¬
ности, даже легкости. Один из серьезнейших и благород¬
нейших поэтов нашего времени 11 говорит в предисловии
к своим песням: «Я хотел бы воспевать вовсе не любовь,
312
но кто стал бы читать мои песни, если б их содержание
было серьезно? Поэтому, написав несколько серьезных
песен, которые одни хотел бы я писать, я должен был
потопить их во множестве любов-ных песенок для того,
чтоб вместе с этими приманками публика поглотила и
здоровую пищу». Таково почти всегда положение худож¬
ника, имеющего серьезное и благородное направление
(не хотим прибавлять, что не все из художников имеют
его). Кому эти краткие намеки покажутся недостаточ¬
ными, тот пусть потрудится припомнить, что главнейшее
содержание поэзии (самого серьезного из искусств) —
«любовь», т. е. влюбленность, очень далекая от истинной
любви и очень мало имеющая серьезного значения.
Обыкновенная забота искусства — заинтересовать, за¬
влечь, чем и как — все равно.
Но если, стремясь к этой цели, искусство почти всегда
позабывает о других, важнейших целях, то надобно при¬
знаться, что завлекает огромную массу оно очень удачно,
и этим самым, вовсе о том не думая, содействует рас¬
пространению образованности, ясных понятий о вещах —
всего, что приносит умственную, а потом принесет и ма¬
териальную пользу людям. Искусство или, лучше ска¬
зать, поэзия (одна только поэзия, потому что другие
искусства очень мало делают в этом отношении) распро¬
страняет в массе читателей огромное количество сведе¬
ний и, что еще важнее, знакомство с понятиями, выра¬
батываемыми наукою, — вот в чем заключается великое
значение поэзии для жизни.
В наше время странно уже — хотя, быть может, и
вовсе еще не излишне — пускаться в подробные объяс¬
нения того, что такое наука, в чем состоит и как велико
ее значение для жизни. В науке хранятся плоды опыт¬
ности и размышлений человеческого рода, и главнейшим
образом на основании науки улучшаются понятия, а по¬
том нравы и жизнь людей. Но открытия и соображения
науки приносят действительную пользу только тогда,
когда разливаются в массе публики. Наука сурова и не¬
заманчива в своем настоящем виде; она не привлечет
толпы. Наука требует от своих адептов очень много при¬
готовительных познаний и, что еще реже встречается в
большинстве, — привычки к серьезному мышлению. По¬
этому, чтоб проникнуть в массу, наука должна сложить
313
с себя форму науки. Ее крепкое зерно должно быть пере¬
молото в муку и разведено водою для того, чтобы стать
пищею вкусною и удобоваримою. Это достигается «попу¬
лярным» изложением науки. Но и популярные книги еще
не исполняют всего, что нужно для распространения по¬
нятий о науке в большинстве публики: они предлагают
чтение легкое, но не заманчивое, — а большинство чита¬
телей хочет, чтоб книга была сладким десертом. Это
обольстительное чтение представляют ему романы, по¬
вести и т. д. Без всякого сомнения, очень немногие бел¬
летристы думают, подобно Вальтеру Скотту, употреблять
свой талант именно для распространения образованно¬
сти между читателями. Но как из разговора с образо¬
ванным человеком малообразованный всегда вынесет ка¬
кие-нибудь новые сведения, хотя бы разговор и не ка¬
сался, повидимому, ничего серьезного, так и из чтения
романов, повестей, по крайней мере исторических, даже
стихотворений, которые пишутся людьми, во всяком слу¬
чае стоящими по образованности выше, нежели, боль¬
шинство их читателей, масса публики, не читающая ни¬
чего, кроме этих романов и повестей, узнает многое.
И. нет никакого сомнения, что не только «Юрий Мило¬
славский», но даже и «Леонид, или некоторые черты
и т. д.» 12 значительно распространили круг сведений
своих читателей. Если популярные книги перечеканивают
в ходячую монету тяжелый слиток золота, выплавлен¬
ный наукою, то поэзия пускает в ход мелкие серебряные
деньги, которые обращаются и там, куда редко заходит
золотая монета, и которые все-таки имеют свою неотъем'-
лемую ценность. Поэзия, как распространительница зна¬
ний и образованности, имеет чрезвычайно важное значе¬
ние для жизни. «Забава» ею приносит пользу умствен¬
ному развитию забавляющегося; потому, оставаясь
забавою для массы читателей, поэзия получает серьезное
значение в глазах мыслителя.
Итак, принуждены будучи признать справедливость
очень многих нападений Платона на искусство, мы, од¬
нако, вправе сказать, что поэзия имеет высокое значение
для образованности и идущего вслед за нею улучшения
нравов и материального благосостояния; она имеет это
значение, даже и тогда, когда не заботится о нем. Но.
много было поэтов, которые сознательно и серьезно хо-
314
тели быть служителями нравственности и образованно¬
сти, понимали, что вместе с талантом получили они обя¬
занность быть наставниками своих сограждан. Были та¬
кие поэты и во время Платона; достоверно мы знаем с
этой стороны Аристофана. «Поэт — учитель взрослых»,
говорит он,—и все его комедии проникнуты самым серьез¬
ным направлением. Излишне и говорить о том, какое
важное практическое значение получает поэзия в их ру¬
ках. Но если Платон впадает в односторонность, считая
поэзию только пустою забавою, то за ним остается за¬
слуга, что он смотрел на искусство в связи с жизнью; а
оправдание его порицаниям находится в- понятиях об
искусстве большей части художников и даже философов,
которые полагают, что значение искусства не зависит от
его житейской пользы, что «служить каким бы то ни
было интересам, кроме собственных, унизительно и па¬
губно для искусства», что «оно само себе цель», что
«доставлять эстетическое наслаждение — единственное
назначение искусства». Эти господствующие воззрения
действительно отнимают у искусства всякое дельное зна¬
чение, Превращают его в пустую игру и вполне заслужи¬
вают грозных изобличений Платона, доказывающего,
что, отказываясь от практического значения для жизни,
искусство, как и всякое дело, не имеющее такого значе¬
ния, становится пустою забавою в глазах мыслителя.
Аристотель, уступая Платону в возвышенности тре¬
бований, гораздо снисходительнее, даже с любовью смо¬
трит на искусство, особенно на поэзию и музыку; его по¬
нятия о значении музыки и поэзии не так поучительны,
как платоновы, но гораздо многостороннее — правда, с
тем вместе иногда и мелочны.
Первую пользу искусства для человека (потому что
и Аристотель требует от искусства пользы) он видит
именно в том, в чем Платон находит причину бледности
и ничтожности произведений искусства сравнительно с
живою действительностью, — в том, что искусство есть
подражание. «Стремление к подражанию, которое слу¬
жит источником искусств, находится в непосредственной
связи с любознательностью. Любознательность, застав¬
ляющая сравнивать копию с подлинником,— причина и
того удовольствия, которое доставляют нам произведения
искусства: подражая предмету, а потом сравнива1я
315
подражание с оригиналом, мы изучаем предмет, изучаем
его легко и скоро; в этом тайна наслаждения, приносимого
искусством». Итак, искусство находится в ближайшем
родстве с важнейшим и высочайшим стремлением чело¬
веческого духа; потому что Аристотель ставит науку
выше жизни, умственную деятельность выше практиче¬
ской: образ мыслей, очень легко рождающийся у людей,
для которых наука — главнейшая цель жизни. Искус¬
ству этим объяснением его происхождения назначается
очень почетное место среди возвышеннейших направле¬
ний человеческого духа; но объяснение страсти к подра¬
жанию из любознательности не выдерживает критики.
Подражаем вообще мы из желания сделать, а не узнать
что-нибудь; подражание — не теоретическое, а практиче¬
ское стремление. Справедливо только то, что иногда (до¬
вольно редко) мы читаем произведения поэзии из жела¬
ния познакомиться с нравами людей, с обычаями народов,
далеких от нас,и т.п.; но и читаем мы произведения поэзии
обыкновенно вовсе не по этому побуждению, а
возникают они решительно не из желания поэта уяснить
себе какой-нибудь вопрос (как пишутся ученые трактаты):
стремление создавать (через подражание или «воспро¬
изведение», как выражаются ныне), производить —
источник поэтической деятельности; восхищение творче¬
ским талантом, удовольствие, происходящее от сознания
гениальности человеческой, — источник наслаждения, до¬
ставляемого нам произведениями искусства. Не указываем
других источников искусства и наслаждения искусством,
потому что это отвлекло бы нас далеко от Аристотеля (точ¬
но так же и выше, пополняя мнения Платона, мы ограничи¬
лись указанием одной только стороны высокого значения
искусства, чтобы не вдаваться в излишние подробности).
Но если Аристотель односторонним образом объяс¬
няет стремление человека к подражанию и происхожде¬
ние искусства, то нельзя не отдать ему полной справед¬
ливости за то, что он старается отыскать для искусства
высокое значение в области умственной деятельности; и
если нельзя согласиться с его мнением об источнике
искусства вообще, то нельзя без удивления видеть, как
верно определяет он отношение поэзии к философии:
поэзия, изображающая человеческую жизнь с общей
точки зрения, представляющая не случайные и ничтож-
316
ные мелочи ее, а то, что есть в жизни существенного и
характеристического, чрезвычайно много имеет, как ду¬
мает Аристотель, философского достоинства. Она в этом
отношении даже гораздо выше, по его мнению, нежели
история, которая без разбора должна описывать и важное
и неважное, и существенное, характеристическое, и слу¬
чайные, не имеющие никакого внутреннего значения
факты; поэзия гораздо выше истории также и потому, что
представляет все во внутренней связи, между тем как
история без всякой внутренней связи, по хронологиче¬
скому порядку рассказывает разнородные факты, не
имеющие между собою ничего общего. В поэтической
картине смысл и связь; в истории множество не говоря¬
щих ничего нужного подробностей, и нет связи; она
дает не картины, а только отрывки картин. Вот это глу¬
бокомысленное и знаменитое место, в переводе г. Ордын¬
ского, выписку из которого делаем для того, чтобы
познакомить читателей с его языком:
Дело поэта — излагать не столько случающееся, сколько то,
что могло бы случиться, т. е. возможное по вероятию или по необ¬
ходимости. (Мысль, доселе служащая основанием нашим понятиям
о том, как должен поэт пользоваться материалами, доставляемыми
ему действительностью, что из них должен он брать для своих
картин и что должен отбрасывать.) Историк и поэт не тем разли¬
чаются, что говорят один мерною речью, другой — немерною: ведь
сочинение Геродота можно было бы переложить в метры, и все-
таки в метрах, как и без всяких метров, была бы это история.
Различаются они тем, что один излагает случившееся, а другой —
что может случиться. Поэтому поэзия глубже и значительнее исто¬
рии. Поэзия излагает более общее, история — частное. Общее есть:
такому-то лицу, что прилично говорить, либо делать по вероятию,
либо необходимости? Этого достигает поэзия, изобретая имена.
Частное есть: что сделал Алкивиад, или что с ним случилось? На
комедии это очевидно: комики, составляя вымысел из вероятных
событий, дают имена произвольные, а не занимаются... частно¬
стями. Что касается трагедии... в некоторых одно или два имени
известных, прочие вымышлены; в иных ни одного известного, как
в «Цветке» Агафона: в нем и действия, и имена равно вымышлены,
и тем не менее он нравится 1э.
Ученый отдает искусству справедливость до такой
степени, что ставит его выше науки (правда, не своей
специальной науки). Явление замечательное... Но мне¬
ние Аристотеля об истории требует объяснения: оно
приложимо только к тому виду истории, который был
известен в его время,—это была не собственно история,
817
а летопись. У Геродота действительно нет никакой вну¬
тренней связи: все девять книг его «Историй» наполнены
эпизодами; он хочет собственно писать историю «войны
персов с греками» — и успевает начать рассказ о ней
только в шестой книге. Ему хочется поговорить обо всем,
что только ему известно из истории и нравов знакомых
ему народов. Его метод таков: персы воевали с египтя¬
нами: поговорим о египтянах — и следует целая книга
о Египте же; воевали они также со скифами: поговорим
о скифах — и следует целая книга о скифах и Скифии.
В каждом эпизоде у него опять новые эпизоды, вплетен¬
ные почти так: у египтян главный город Мемфис — опи¬
сание Мемфиса; я также был в Мемфисе — описание
того, что он видел в Мемфисе; между прочим, был я там
в одном храме — описание храма; в этом храме видел я
жреца — описание жреца и его одежды; жрец этот гово¬
рил со мною о том-то — рассказывается, что говорил ему
жрец; но другие говорят об этом не так — рассказы¬
вается, как говорят об этом другие, и т. д. и т. д. Геро¬
дот— рассказчик, бывалый человек, и его история по¬
хожа на простодушные, интересные, но бессвязные рас¬
сказы всех бывалых людей. Фукидид — чисто летописец,
правда, ученый и глубокомысленный, но располагающий
свою «Историю Пелопоннесской войны» таким образом:
в шестую зиму войны произошло в Аттике вот что; в эту
же зиму в Пелопоннесе произошло вот что; в то же время
на Корцире произошло вот что; во Фракии произошло
тогда же вот что; на Лесбосе — вот что и т. д. В следую¬
щее затем лето произошло в Аттике то-то и'то-то, в Пе¬
лопоннесе то-то и то-то и т. д. У Фукидида еще меньше
внутренней связи между рассказами, нежели у Геродота;
даже ни одно событие не рассказано за один раз: на¬
чало, середина и конец его разбросаны в разных книгах
по «зимам» и «летам». Очень понятно, как много мелоч¬
ного и решительно ненужного для характеристики глав¬
ного события и главных деятелей находится в подобных
«историях». Форму науки история приняла только в наше
время; у новейших великих историков всегда господ¬
ствует строгое единство; у них не найдется ненужных
мелочей, приводятся факты и черты, только «имеющие
общее значение», которого требует Аристотель, т. е.
только необходимые для характеристики века и людей.
318

Эти выписки достаточно показывают проницатель¬
ность и многосторонность аристотелева ума; но, при всей'
своей гениальности, часто он впадает в мелочность от
всегдашнего своего стремления найти глубокое философ¬
ское объяснение не только главным явлениям, но и всем
их подробностям. Это стремление, выразившееся в
аксиоме одного новейшего философа14, соперника ари¬
стотелева: «все действительное разумно, и все разумное
действительно», часто заставляло обоих мыслителей при¬
давать важное значение мелочным фактам только по¬
тому, что эти факты хорошо подходили под их систему.
Превосходный пример этого представляет выписанное
нами место из Аристотеля. Совершенно справедливо
определяя, что поэзия изображает не мелочи, а общее,
характеристическое, в чем находит Аристотель подтвер¬
ждение своего понятия? — в том, что комики всегда, а
трагики иногда, дают характеристические имена дей-'
ствующим лицам, т. е. и в оставленном ныне обыкнове¬
нии выводить на сцену Вороватиных, Правдиных, Прямо¬
судовых, Коршуновых, Разлюляевых (весельчаки), Бо¬
родкиных (живущие по старым обычаям), Стародумов 16
и т. д.
На нескольких страницах излагаем мы мнения Пла¬
тона и Аристотеля о «подражательных искусствах», не¬
сколько десятков раз пришлось нам употребить слово
«подражание», и однако до сих пор еще ни разу не встре¬
тили читатели обычного выражения «подражание при¬
роде» — отчего это? Неужели Платон и особенно Аристо¬
тель, учитель всех Батте, Буало и Горациев, поставляют
сущность искусства не в подражании природе, как при¬
выкли все мы дополнять фразу, говоря о теории подра¬
жания? Действительно, и Платон и Аристотель считают
истинным содержанием искусства, и в особенности поэзии,
вовсе не природу, а человеческую жизнь. Им принадле¬
жит великая честь думать о главном содержании искус¬
ства именно то самое, что после них высказал уже только
Лессинг и чего не могли понять все их последователи.
У Аристотеля в «Пиитике» нет ни слова о природе: он
говорит о людях, их действиях, событиях с людьми, как
о предметах, которым подражает поэзия. Дополнение:
«природе» могло быть принято в пиитиках только тогда,
когда процветала вялая и фальшивая описательная
поэзия (которая едва ли не грозит снова войти в моду)
и неразлучная с нею дидактическая поэзия — роды, кото¬
рые изгоняются Аристотелем из поэзии. Подражание
природе чуждо истинному поэту, главный предмет кото¬
рого — человек. «Природа» выступает на первый план
только в пейзажной живописи, и фраза «подражание
природе» послышалась в первый раз из уст живописца;
но и живописец произнес ее не в том смысле, какой по¬
лучила она у современников Дезульер и Делиля: когда
Лизипп (рассказывает Плиний), еще будучи юношею,
спросил у знаменитого в то время живописца Эвпомпа:
кому из прежних великих художников надобно подра¬
жать? Эвпомп отвечал, указывая на толпу людей, среди
которой они стояли: «не художникам надобно подражать,
а самой природе». Ясно, он говорил о том, что живая
действительность должна служить материалом и образ¬
цом для художника, а не о «садах», которые воспевал
Делиль, и не об «озерах», которые описывались Уорд¬
свортом и Уильсоном с братиею 16.
Из этого можно убедиться, что многие возражения,
делаемые против теории подражания, относятся соб¬
ственно не к ней, а к той искаженной форме, в какой
представляли ее теоретики псевдоклассической школы.
Здесь не место высказывать личные убеждения, и потому
Не будем доказывать, что, по нашему мнению, называть
искусство воспроизведением действительности (заменяя
современным термином неудачно передающее смысл гре¬
ческого mimesis слово «подражание») было бы вернее,
нежели думать, что искусство осуществляет в своих про¬
изведениях нашу идею совершенной красоты, которой
будто бы нет в действительности. Но нельзя не выста¬
вить на вид, что напрасно думают, будто бы, поставляя
верховным началом искусства воспроизведение действи¬
тельности, мы заставим его «делать грубые и пошлые ко¬
пии и изгоняем из искусства идеализацию». Чтоб не
вдаваться в изложение мнений, не общепринятых в ны¬
нешней теории, не будем говорить о том, что единствен¬
ная необходимая идеализация должна состоять в исклю¬
чении из поэтического произведения ненужных для пол¬
ноты картины подробностей, каковы бы ни были эти
подробности; что если понимать под идеализациею без¬
условное «облагорожение» изображаемых предметов и
320

характеров, то она будет равняться чопорности, надуто¬
сти, фальшивому драматизированью. Но вот выписка из
аристотелевой «Пиитики», доказывающая, что идеализа¬
ция, даже в последнем смысле, очень хорошо может вхо¬
дить в систему эстетики, признающую основным началом
поэзии подражание или воспроизведение:
«Так как трагедия есть подражание лучшим (воспро¬
изводит действия и приключения людей с великими, а не
мелочными характерами, сказали бы мы теперь; но Ари¬
стотель говорит, увлекаясь Эсхилом и Софоклом: людей,
лучших, нежели обыкновенные люди), то должны (тра¬
гики) подражать хорошим портретистам: они, передавая
кого-нибудь в настоящем виде, делают портрет похожим
и вместе красивее. Так и поэту, когда он подражает сер¬
дитым, ленивым и другие недостатки в характере имею¬
щим (т. е. воспроизводит их характеры), следует тако¬
вых облагораживать» 17.
«Распалась поэзия на два рода (говорит далее Ари¬
стотель) по характеру поэтов: люди солидные описывали
высокие дела возвышенных по характеру людей, и сна¬
чала писали гимны, потом трагедии; люди легкомыслен¬
ные описывали людей «низких»: они сочиняли сначала
ямбы (сатиры), потом комедии» 18. Опять какая односто¬
ронность! Платону было простительно, говоря об отсут¬
ствии серьезного нравственного значения в произведе-
. ниях искусства, не упомянуть нам о прекрасном исключе¬
нии, о комедиях Аристофана — вражда Аристофана
против Сократа извиняла молчание преданного ученика
сократова. Но. Аристотель, не могший иметь никакого
горького воспоминания против Аристофана, также не хо¬
чет замечать высокого значения комедии.
Мысль, что «искусство состоит в подражании» живой
действительности, и преимущественно воспроизводит че¬
ловеческую жизнь, беспрекословно считалась справедли¬
вою в древней Греции. Платон и Аристотель одинаково
полагали ее в основание своих эстетических понятий;
они до того были уверены, как и все их современники,
в неоспоримой истине этого начала, что везде высказы¬
вают его как аксиому, не думая доказывать его. На чем
же основано, что именем «платоновой» называют совер¬
шенно другую теорию искусства, решительно противопо¬
ложную излагаемой Платоном, — теорию, объясняющую
21 Н. Г. Чернышевский, т. I 321
начало искусства так: «идея прекрасного, присущая духу
человеческому, не находя себе соответствия и удовле¬
творения в действительном мире, заставляет человека,
создавать искусство, в котором находит она себе полное,
осуществление»? И кто из мыслителей, в самом деле,
первый высказал начало такой теории?
В первый раз «идеальное начало» искусства было
высказано Плотином, одним из тех туманных мыслите¬
лей,. которые называются неоплатониками. У них нет
ничего простого, ясного — все таинственно, невыразимо;
у них нет ничего положительного, действительного — все
заоблачно и мечтательно; все их понятия... но мы оши¬
баемся: . у них нет понятий, потому что понятие есть
нечто определительное, доступное простому уму; у них
какие-то грезы, которым нет нигде соответствующих
предметов, которые постигаются только в состоянии
экстаза, когда посредством искусственного образа жизни,
неестественного напряжения ума, человек погружается в
таинственный мир, не доступный никаким чувствам,
Грезы эти величественны, но величественны только для
освободившейся от власти рассудка фантазии; малейшее
прикосновение положительной, ясной мысли уничтожает
их.. Неоплатоники — люди, хотевшие соединить древнюю
греческую философию с таинственными азиатскими фило¬
софемами, придать мечтам распаленной египетской и
индийской фантазии форму науки; из этого соединения
образовалось у них нечто более странное и фантастиче¬
ское, нежели самые индийские и египетские мудрования.
Мысль, возникшая на такой заоблачной почве, едва ли
может надолго овладеть положительными и светлыми
понятиями народов, у которых есть опытная наука, все
подвергающая анализу. Но здесь не место излагать
наши понятия об «идеальном начале» искусства: доволь¬
но и того, что мы сказали, как странен источник, из кото¬
рого. взято оно. Излагать идеи Плотина о сущности пре¬
красного мы также не будем, отчасти уж потому, что
излагать их значило бы почти то же самое, что излагать
господствующие ныне эстетические начала. Впрочем,
едва ли справедливо называем мы «современными» мне¬
ния ;об идеальном начале искусства: та система понятий,
которой они принадлежали, уж оставлена всеми; она
имела, только переходное, значение и ныне забыта вместе
322
с романтизмом, своим порождением. И если эстетические
понятия, разнесенные по свету Шлегелями и их спо¬
движниками, принятые потом и их противниками, еще не
заменились в новейших эстетиках другими понятиями, то
это единственно потому, что нынешняя наука, обращен¬
ная на другие вопросы, едва касалась эстетических.
Неоплатоники переделали Платонову философию на
египетский лад; но, будучи совершенно различно от Пла¬
тоновой философии по своей сущности, учение их сохра¬
нило черты наружного сходства с нею. Вот причина, по
которой Платону было приписано многое, вовсе ему не
принадлежащее, в том числе и учение об идеальном
начале искусства. Его понятия о красоте, под влиянием
системы неоплатоников, были смешаны с понятиями его
об искусстве, между тем как красоту видит он в живой
действительности, еще высшую красоту находит в идеях
и поступках мудреца; из последнего очевидно, что его
«прекрасное» вообще то, что мы в обыкновенном раз¬
говорном языке называем «прекрасным» (добродетель
прекрасна; патриотизм — прекрасное чувство; прекрасно
иметь благородный образ мыслей; цветущий сад прекра¬
сен и т. д.), а не то «прекрасное», о котором говорит
эстетика и которое состоит в совершенстве материальной
формы, вполне проявляющей свое внутреннее содер¬
жание.
Но возвратимся к Аристотелю и его «Пиитике». В ней,
кроме изложенного нами учения о происхождении искус¬
ства вообще, от которого поспешно переходит он к спе¬
циальному вопросу о трагедии, мы находим еще довольно
много мнений, имеющих интерес и для нашего времени.
Скажем несколько слов о них. Мнений же, прилагаю¬
щихся только к греческой поэзии, имеющих теперь только
историческое значение, мы не должны касаться по
нашему плану; точно так же должны мы пройти мол¬
чанием множество прекрасных мыслей о сущности
драматической поэзии, потому что ныне их справед¬
ливость известна всем; и если нынешние драматурги не
всегда с ними соображаются в своих произведениях,
то единственно по недостатку сил или искусства: такова,
например, мысль о том, что в драме (Аристотель говорит
это о трагедии) самое существенное — действие, при
недостатке которого пьеса непременно будет слаба, как
•	328
бы ни велики были другие ее достоинства; требование,
чтоб в пьесе господствовало строжайшее единство дей¬
ствия (считаем излишним повторять давно всеми выска¬
зываемую мысль, что, кроме единства действия, Ари¬
стотель не требует никаких других единств), и т. д.
Очень часто случается слышать мнение, что события
из действительной жизни именно так, как случились, не
должны быть изображаемы в поэзии; что, например,
исторический роман должен непременно переделывать
исторические события по требованиям искусства, «потому
что исторический факт, в своей наготе, не имеет никогда
достаточного внутреннего единства и сцепления между
частями» — Аристотель приходит к этому вопросу по по¬
воду исторических трагедий и решает его так: для поэ¬
зии необходимо, чтоб подробности действия вытекали
необходимо одна из другой и чтоб их сцепление было
правдоподобно; некоторым из действительно случившихся
событий ничто не препятствует удовлетворять этому тре¬
бованию: все в них развилось по необходимости, и все
правдоподобно — почему же не брать их поэту в их
истинном виде? К чему же после этого служат все эти
вымышленные герои, заслоняющие настоящих героев и
введенные только затем, чтоб своими выдуманными при¬
ключениями «придать поэтическое единство» изобра¬
жению эпохи, как будто нельзя было найти истинно
поэтических событий в жизни настоящих героев романа?
Но мода на исторические романы прошла, и потому обра¬
тим наше замечание на рассказы и драмы из современ¬
ного быта: к чему это бесцеремонное драматизированье
действительных событий, которое так часто встречается в
романах и повестях? Выберите связное и правдоподобное
событие и расскажите его так, как оно было на самом
деле: если ваш выбор будет недурен (а это так легко!),
то ваша не переделанная из действительности повесть
будет лучше всякой переделанной «по требованиям искус¬
ства», т. е. обыкновенно — по требованиям литературной
эффектности. Но в чем же тогда выкажется ваше
«творчество»? — в том, что вы сумеете отделить нужное
от ненужного, принадлежащее к сущности события от
постороннего.
Фальшивое понятие о необходимой связи между раз¬
вязкою и завязкою было источником ложного понятия о
324
сущности трагического в нынешней эстетике. Трагическое
событие обыкновенно представляют происходящим под
влиянием какой-то особенной «трагической судьбы»,
по которой сокрушается все великое и прекрасное. Ари¬
стотель, которому понятие «рока» было гораздо ближе,
нежели нам, ничего не говорит о вмешательстве судьбы
в участь героев трагедии. Но герои трагические обыкно¬
венно погибают? Это очень просто объясняется у него
тем, что трагедия имеет целью возбудить чувства ужаса
и сострадания; а если развязка будет счастлива, то это
впечатление будет сглажено ею, хотя бы и было пробу¬
ждено предыдущими сценами. Вы возразите, что лица,
погибающие в конце, представляются в начале трагедии
мощными, счастливыми и т. д.? Это также просто объяс¬
няется у Аристотеля тем, что контраст поражает сильнее
однообразности: увидев здорового — мертвым, счастли¬
вого — погибающим, зрители сильнее проникаются ужа¬
сом и состраданием, нежели тогда, когда этого контра¬
ста недостает. И Аристотель совершенно справедлив, не
вводя «судьбы» в понятие трагического: эта внешняя,
посторонняя сила только ослабляет внутреннюю связь
событий, придавая им направление, не вытекающее из
сущности действия, — вот эстетический вред «судьбы» в
трагедии. Поэзия должна изображать человеческую
жизнь — пусть же она не искажает ее картин посторон¬
ними примесями.
Наконец, последнее замечание: главнейшую разницу
между гомеровыми эпопеями и позднейшими трагедиями
Аристотель поставляет только в том, что «Илиада» и
«Одиссея» гораздо длиннее трагедий и не имеют такого
строгого единства действия, какое необходимо для траге¬
дий: эпизоды в трагедиях неуместны, в эпопее не вредят
красоте целого. Но различия по направлению, по духу,
по характеру содержания между трагедиями и гомеро¬
выми поэмами Аристотель не замечает никакого (разли¬
чие в способе изложения, конечно, он видит очень
хорошо). Напротив, он, очевидно, предполагает существен¬
ную тожественность эпического и трагического содер¬
жания, говоря, что из «Илиады» и «Одиссеи» можно сде¬
лать по нескольку трагедий. Надобно ли считать недо¬
смотром Аристотеля несогласие его в этом случае с новей¬
шими эстетиками, полагающими существенное различие
825
между содержанием эпическим и драматическим? Может
быть; но скорее можно думать, что наши эстетики пола¬
гают слишком глубокое различие по содержанию между
эпическою и драматическою поэзиею, которые у греков,
очевидно, различались одна от другой более формою;
нежели содержанием. В самом деле, беспристрастно
подумав об этом вопросе (а наши эстетики явно при¬
страстны к драматической форме, «высочайшей форме
поэзии»), едва ли не должно будет заключить, что если
многие сюжеты повестей и романов не годятся для
драмы, то едва ли есть драматическое произведение,
сюжет которого не мог бы так же хорошо (или еще
лучше) быть рассказан в эпической форме. Да и то, что
некоторые повести и романы (очень хорошие, но мало
заключающие в себе действия и много лишних эпизодов
и разглагольствований, чего, конечно, нельзя считать
достоинством в эпическом произведении) не могли быть
обращены в сносные пьесы, не происходит ли, главным
образом, оттого, что скука очень сносная и отчасти
даже приятная наедине, в удобные для этого часы, — ста¬
новится несносною, когда усиливается скукою тысячи
скучающих, подобно вам, в душной атмосфере театра?
Если присоединить к этому десятки других обстоятельств
того же рода — например, неудачность всех аранжировок
вообще, упущение из виду со стороны повествователя
всех сценических условий, стеснительность самой драма¬
тической формы, — то увидим, что негодность для сцены
многих пьес, переделанных из повестей, достаточно
объясняется и без предположения существенного разли¬
чия между эпическим и драматическим сюжетом.
К «последнему» замечанию позволяем себе прибавить
еще одно, уже решительно последнее. Аристотель ставит
трагиков выше Гомера и, признавая при всяком случае
всевозможные достоинства в его поэмах, находит,
однако, что трагедии Софокла и Эврипида несравненно
художественнее их по форме (и глубже по содержа¬
нию, мог бы он прибавить). Не следует ли и нам, по
его прекрасному примеру, без ложного подобострастия
смотреть на Шекспира? Лессингу было натурально ста¬
вить его выше всех поэтов, существовавших на земле, и
признавать его трагедий , геркулесовыми столбами искус¬
ства. Но теперь, когда мы имеем самого Лессинга, Гете,
326

Шиллера, Байрона, когда прошли причины восставать,
против слишком усердных подражателей французским,
писателям, стало, может быть, уже не столь естественно
отдавать Шекспиру бесконтрольную власть над нашими
эстетическими убеждениями и, кстати и некстати, приво¬
дить в пример всего прекрасного его трагедии, находя в,
них все прекрасным. Ведь Гете признает же «Гамлета»
нуждающимся в переделке? И, может быть, Шиллер не
выказал неразборчивости вкуса, переделав, наравне с
шекспировым «Макбетом», и расинову «Федру». Мы бес¬
пристрастны к давно прошедшему; зачем же так долго
медлить признавать и недавно прошедшее веком выс¬
шего, нежели прежнее, развития поэзии? Разве ее разви¬
тие не идет рядом с развитием образованности и жизни?
Мы старались показать, что, несмотря на.односторон¬
ность некоторых положений, мелочность многих фактов и
выводов, и главнейший недостаток — преобладание фор¬
мализма над живым учением о прекрасном в поэзии,
как следствии развитого наукою таланта и благородного
образа мыслей (требования, гораздо сильнее высказан¬
ные у Платона, нежели у Аристотеля), — что, несмотря
на все эти недостатки, сочинение Аристотеля «О поэтиче¬
ском искусстве» * имеет еще много живого значения и
для современной теории, и достойно было служить осно¬
ванием для всех последующих эстетических понятий до
Вольфа и Баумгартена, или даже до Лессинга и Канта
(теории Гогарта, Борка и Дидро не имели большого зна¬
чения, встретив мало сочувствия). Из этого очевидно, как
прекрасно сделал г. Ордынский, решившись усвоить рус¬
ской литературе столь важное для науки сочинение. Дей¬
ствительно, едва ли можно было сделать выбор более
счастливый. Точно так же верен был такт, руководивший
г. Ордынского и при выборе предметов для прежних
сочинений: «О «Характерах» Феофраста», «О комедиях
Аристофана»; точно так же прекрасно было и намерение
его перевести Гомера прозою — мысль, чрезвычайно вер¬
ная в своем основании, потому что самые лучшие русские
гекзаметры — одежда все еще слишком тяжелая и
* Перевод заглавия аристотелевой книги Перй	—
«О поэтическом искусстве», подразумевая тёум-qc (сравн. заглавие
-ceyvv; pTjTopixij), мы считаем более верным, нежели предлагаемый
п. Ордынским: «О поэзии».
32?

запутанная для Гомера, детски простого душою. Надобно
отдать полную справедливость и добросовестности, с
которою занимался он каждым своим трудом. Так и в
новом его рассуждении нельзя не видеть труда, чрезвы¬
чайно добросовестно исполненного. Г. Ордынский иссле¬
довал текст аристотелевой «Пиитики» с примерною
аккуратностью; воспользовался трудами всех лучших
издателей и комментаторов, с истинною ученою скром¬
ностью указывая всегда, откуда что почерпнул; перевод
текста сделан не наскоро, не кое-как: г. Ордынский взве¬
шивал каждое слово, обсуживал каждое выражение.
Одним словом: перевод и комментарий г. Ордынского
удовлетворяют большей части условий, от которых зави¬
сит достоинство труда. А между тем нельзя не предви¬
деть, что его перевод «Пиитики» найдет себе довольно
мало сочувствия даже в той немногочисленной части пуб¬
лики, которая специально интересуется классическою
литературою; других читателей он решительно оттолкнет.
Да и комментарий г. Ордынского, составленный с боль¬
шим знанием дела и вниманием, едва ли принесет много
пользы русским читателям. Перевод г. Ордынского очень
тяжел и темен, а комментарий написан почти только в
доказательство личных мнений переводчика, утверждаю¬
щего, что аристотелева книга «О поэтическом искусстве»
дошла до нас вполне, а не в отрывочном извлечении, как
думают обыкновенно, и что текст этого сочинения, или
извлечения, не испорчен и не нуждается в исправлении.
К изложению этого вопроса мы теперь и должны при¬
ступить.
Нуждается ли в исправлении текст аристотелевой
«Пиитики»? В какой степени испорчен текст аристотеле¬
вых сочинений — очень хорошо показывает даже не
филологу судьба их до того времени, когда они стали
общеизвестными, что случилось уж через два с полови¬
ною века после смерти Аристотеля. Эта история довольно
занимательна, и потому перескажем ее в нескольких
словах. Аристотель сам при жизни не обнародовал своих
сочинений; по смерти его они перешли в руки его ученика
Феофраста, который также не обнародовал их, может
быть, потому, что Аристотель, подобно Анаксагору, под¬
вергся под конец жизни сильным гонениям за то, что
отвергал многобожие; думают даже, что он этими пре-
328
следованиями принужден был отравить себя. Умирая,
Феофраст передал их Нелею Скепсийскому вместе с кни¬
гами аристотелевой библиотеки. Нелей продал аристо¬
телеву библиотеку египетскому царю Птоломею Фила-
дельфу, но с самыми сочинениями Аристотеля не
решился расстаться: они остались у Нелея. Наследники
Нелея были невежды, вовсе не думавшие пользоваться
Аристотелем; но они слышали от Нелея, что книги эти
чрезвычайно драгоценны; живя в пергамских владениях,
они опасались, чтоб цари пергамские, соперничествовав-
шие с Птоломеями в заведении у себя такой же огромной и
полной библиотеки, как Александрийская, и повсюду оты¬
скивавшие книг, не взяли у них даром или за ничтож¬
ное вознаграждение этой драгоценности; надобно было
утаить ее — и они спрятали аристотелевы сочинения в
погреб. Долго скрывались они там. Наконец, один бога¬
тый афинский библиофил, Апелликон Теосский, узнал
случайным образом, где аристотелевы сочинения, и за
большую цену купил их. Это было уже во времена Мит¬
ридата Великого: следовательно, в сыром погребе они
должны были пролежать лет сто или полтораста, если
даже не более. Апелликон нашел их испортившимися от
сырости погреба; кроме того, они были источены чер¬
вями. Как велика должна была быть порча,. можно
вообразить, припомнив, сколько времени они подверга¬
лись ей. Привезши их в Афины, он велел их переписать,
дополняя по догадкам места, испортившиеся от сырости
и червей. По завоевании Афин Суллою апелликонова
библиотека была взята победителем и перевезена в Рим.
Живший в Риме ученый грек Тираннион получил от
Суллы позволение пользоваться его библиотекою и,
нашедши там аристотелевы сочинения, сделал с них
несколько списков, которые доставил, между прочим,
Цицерону, Лукуллу и Андронику Теосскому. Андроник
употребил все старание, чтоб привести в порядок достав¬
шийся ему список: разобрал книги по содержанию, снова
исправил текст, и в его редакции аристотелевы сочинения
распространились между учеными. Надобно думать, что
Апелликону достались вместе с оконченными сочинениями
и неоконченные; по всей вероятности, было у Аристотеля
и по нескольку различных списков одного сочинения в
различных переделках; вероятно, были в том числе
32»
извлечения, черновые бумаги и т. д. Одно из таких извле¬
чений или черновых эскизов, по всей вероятности, — и
«Пиитика», дошедшая до нас. Этот рассказ некоторые уче¬
ные старались опровергнуть; но их возражения слабы, и он
остается достоверным |9. Итак, в беспорядке оставшиеся
сочинения Аристотеля, полусгнившие и источенные чер¬
вями, были два раза дополняемы и исправляемы. Может
ли после этого подлежать сомнению, что текст их очень
нуждается в очищении и критическом исправлении?
Действительно, аристотелевы сочинения дошли до нас
в чрезвычайно беспорядочном виде. Множество из них
погибло; другие неудачно составлены из беспорядочно
собранных частей, с примесью писанных начерно эски¬
зов, неоконченных отрывков, извлечений, подложных
отрывков. Чтоб указать на разительный пример, напо¬
мним о характере сборника, называющегося «Аристотеле¬
вой Метафизикой» и состоящего из 14 книг. 2-я и 3-я из
них, по всей вероятности, не принадлежат Аристотелю;
1-я если и принадлежит ему, то не имеет ничего общего
с остальными. «Метафизика» начинается собственно
только с 4-й книги. 5-я также должна была составлять
особенное сочинение и ошибочно введена в состав «Мета¬
физики». За 4-ю по внутренней связи непосредственно
должна следовать 6-я. 10-я — повторение 4-й и 5-й; это
или извлечение, сделанное каким-нибудь читателем, или
черновая рукопись, из которой произошли потом 4-я и
5-я книги; 11-я и 12-я заключают в себе много извлече¬
ний из Аристотеля, с прибавлением чуждых ему мыс¬
лей — они также сборник, сделанный одним из читате¬
лей. Итак, из 14 книг «Метафизики» собственно
принадлежат Аристотелю и составляют связное сочине¬
ние только 4, 6, 7, 8, 9, 13 и 14-я книги; остальные —
или составлены из черновых бумаг, или извлечения и
компиляции, составленные из аристотелевых сочинений
другими учеными, и не должны входить в состав аристо¬
телевой «Метафизики». Многие из так называемых
«аристотелевых сочинений» решительно во всем своем
составе только извлечения, сделанные другими филосо¬
фами из его сочинений; так, например, «Большая эти¬
ка» — извлечение из его «Этики для Никомаха»; «О мне¬
ниях Ксенофана, Зенона и Горгия» — собрание отрыв¬
ков, в которых именно о Ксенофане и не говорится;
330

«О направлениях и именах ветров» — отрывок из его
сочинения «О признаках бурь»; «Проблемы» — поздней¬
шее извлечение из различных его сочинений; «История
животных» в 9 или 10 книгах (подлинность одной подле-:
жит сомнению)—отрывок из сочинения, имевшего по
крайней мере 50 книг; одним словом, половина, если не
больше, аристотелевых сочинений, уцелевших от поги-:
бели, дошла до нас не в полном и не в настоящем своем
виде.
Поэтому нисколько не удивительно, если мы должны
будем и «Пиитику» Аристотеля признать отрывочным
сокращением, или черновым эскизом, в котором текст
довольно сильно искажен. Не будем пускаться в мелкие
доказательства неполноты текста; они встречаются на
каждом шагу: грамматические ошибки, недомолвки, бес¬
связность в сочетании предложений попадаются на
каждой почти строке: беспрестанно встречаются такие
места: «мы здесь должны рассмотреть четыре случая», и
рассматриваются только два или три из обещанных
четырех; такая критика, очень убедительная для фило¬
лога, была бы непонятна без длинных грамматических
объяснений. Взглянем только на начало и конец дошед¬
шей до нас «Пиитики» — и они уж дают возможность
судить о ее полноте. В самом начале своего сочинения
Аристотель говорит, что содержанием ее будут: «эпопея,
трагедия, комедия, дифирамбическая поэзия, авлетика и
кифаристика» (различные роды лирической поэзии с
музыкальным аккомпанементом), а в дошедшем до нас
тексте говорится только о трагедии и очень мало об эпо¬
пее. Ясно, что до нас дошла только часть сочинения.
И действительно, по цитатам из «Пиитики» у других
писателей мы знаем, что она состояла из двух (или даже
трех) книг. Ясно, что до нас дошла только часть первой
книги, в извлечении ли, сделанном другими, или в набро¬
санном начерно эскизе. Оканчивается дошедший до нас
текст предложением, в котором стоит союз p.sv, необхо¬
димо требующий соответствующего последующего пред¬
ложения с союзом 8е. Чтоб дать понятие о необходимости
этого дополнения в греческом языке и не знающим гре¬
ческого языка читателям, скажем, что соответствие сою¬
зов jxev и йе можно уподобить соответствию слов.
«С одной стороны», «с другой стороны», . ИЛИ «хотя,—
331
однако». Вообразим себе, что текст русской книги окан¬
чивается такими словами: «вот что, с одной стороны,
надобно сказать о трагедии»... не ясно ли, что текст
этой книги остался без конца и ближайшим продолже¬
нием должны были быть слова: «а с другой стороны...»?
Подобным образом оканчивается дошедший до нас гре¬
ческий текст аристотелевой «Пиитики» *; ясно, что здесь
оканчивается только одно отделение книги, и дальше
следовало другое отделение о другом роде поэзии —
вероятно, о комедии.
Итак, основная мысль рассуждения г. Ордынского:
«Пиитика» Аристотеля дошла до нас вполне, и текст ее
не нуждается в исправлении», едва ли может быть приз¬
нана правдоподобною, а в доказательство ее написан
весь комментарий. Поэтому пользоваться им будет
неудобно.
Точно так же и его перевод аристотелева текста,
вероятно, принес бы гораздо больше пользы, если б не
отличался столь же сильным стремлением к оригиналь¬
ности в языке, как отличается его комментарий стремле¬
нием к оригинальности в мнениях. Из небольших выпи¬
сок, нами приведенных, читатели, конечно, заметили, что
г. Ордынский перевел Аристотеля языком очень тяже¬
лым и темным. Мы не говорим, что аристотелеву «Пии¬
тику» прочла бы вся русская публика, как бы ни был
изящен и легок язык перевода, но все-таки она в изящ¬
ном переводе нашла бы довольно много читателей; а
перевод г. Ордынского едва ли привлечет многих; он
испытает участь очень дельных переводов Мартынова,
которые остались никем не читаны — именно по темноте
и тяжеловатости языка. Зачем же г. Ордынский дал нам
такой неудобочитаемый перевод, когда в том же самом
рассуждении слогом своего комментария показывает он,
что умеет писать языком очень понятным и довольно
легким? Он говорит в предисловии, что старался перёве-
сти как можно ближе к подлиннику — прекрасно! но,
во-первых, всему есть пределы, и заботиться о букваль¬
ности перевода, с ущербом ясности и правильности языка,
значит вредить самой точности перевода, потому что
ясное в подлиннике должно быть ясно и в переводе; иначе
* Ilepi p.ev оим Tpif<pS(ac е!рт)в9а> 'coaauta.

к чему же и перевод? Во-вторых, перевод г. Ордынского,
правда, очень близкий, вовсе, однакож, не может
назваться подстрочным: в нем очень часто два слова
подлинника переводятся одним, одно — двумя словами,
даже и там, где можно было перевести слово в слово.
Не отступая от подлинника далее, нежели отступает
г. Ордынский, можно было дать перевод ясный и удобо¬
читаемый. Не слишком стеснительная близость к подлин¬
нику, а оригинальные понятия г. Ордынского о русском
слоге причиною недостатка его перевода. Он стремится
к какой-то изысканной простонародности языка, умыш¬
ленно не соблюдает правил языка литературного, ста¬
рается не употреблять слов его, любит слова устарелые
или мало употребительные. К чему это? Пишите, как
всеми принято писать; и если у вас есть живая сила про¬
стоты и народности в слоге, то она сама собою, без вся¬
кой преднамеренной погони, придаст вашему слогу про-1
стоту и народность. Всякое преднамеренное стремление к
оригинальности имеет следствием вычурность; и нам
кажется, что труды г. Ордынского, сохраняя все свое
неотъемлемое достоинство, будут гораздо более читаемы
и, следовательно, принесут гораздо более пользы, если
он откажется от притязаний на оригинальность языка,
решительно не нужных для ученого 20.
Конечно, мы высказываем эти замечания только
потому, что, уважая полезную деятельность г. Ордын¬
ского, желаем его трудам приобретать больше и больше
сочувствия в русской публике. Простимся же с нашим
молодым ученым — конечно, ненадолго — с желанием,
чтобы русская литература навсегда сохранила в нем дея¬
теля по части греческой филологии столь же добросо¬
вестного и трудолюбивого, каким был он до сих пор.

ОБ ИСКРЕННОСТИ В КРИТИКЕ
I
TS статье, написанной по случаю нового издания
«Сочинений А. Погорельского» («Современник», № 6,
Библиография) 2, мы говорили о бессилии нынешней
критики и указали на одну из главнейших причин этого
грустного явления — уступчивость, уклончивость, мягко¬
сердечие. Вот наши слова:
Причина бессилия современной критики (между прочим) то,
что она стала слишком уступчива, неразборчива, малотребователь¬
на, удовлетворяется такими произведениями, которые решительна
жалки, восхищается такими произведениями, которые едва сносны.
Она стоит в уровень с теми произведениями, которыми восхи¬
щается; как же вы хотите, чтобы она имела живое значение для
публики? Она ниже публики; такою критикою могут быть довольны
писатели, плохие произведения которых она восхваляет; публика
■остается ею столько же довольна, сколько теми стихами, драмами
и. романами, которые рекомендуются вниманию читателей в ее
нежных разборах.
И мы заключили статью словами: «Нет, критика
должна стать гораздо строже, серьезнее, если хочет быть
достойною имени критики». Мы указывали как на пример
того, какова должна быть истинная критика, на критику
«Московского телеграфа», и, конечно, не по недостатку
331

лучших примеров. Но мы удерживались от всяких—не
говорим указаний, даже от всяких намеков на те или
другие статьи того или другого журнала, нежность, сла¬
бость которых ставит ныне в необходимость напомнить
критике о ее правах, о ее обязанностях, — и мы не
хотели приводить примеров наверное уже не потому,
чтобы трудно было набрать их сотни. Каждый из наших
журналов за последние годы мог представить не мало
материалов для таких указаний; разница была только в
том, что один журнал мог представить их больше, дру¬
гой — меньше. Поэтому нам казалось, что делать
выписки из статей того или другого журнала значило бы
только без нужды придавать полемический характер
статье, писанной с намерением указать недостаток,
общий до некоторой степени всем журналам, а вовсе не
с целью попрекать тот или другой журнал. Мы считали
излишним указывать примеры потому, что, желая, чтобы
критика вообще вспомнила о своем достоинстве, мы вовсе
не хотели ставить тот или другой журнал в необходи¬
мость защищать свои слабые стороны и через это при¬
лепляться к прежним слабостям, — известно, что, при¬
нужденный спорить, человек делается склонен увлекаться
положениями, которые сначала защищал он, может быть,
только по необходимости отвечать что-нибудь, и которых
неосновательность или недостаточность он, может быть,
готов был бы признать, если бы его не заставляли при¬
знаваться открыто. Одним словом, принятие общего прин¬
ципа мы не хотели делать затруднительным ни для кого
и потому не хотели затрагивать ничьего самолюбия. Но
если кто-нибудь сам, без всякого вызова, провозглашает
себя противником общего начала, кажущегося нам спра¬
ведливым, то он уже ясно выразил, что не признает спра¬
ведливости общего начала, а напротив.
После всех этих долгих оговорок и смягчений, очень
ясно доказывающих^ как глубоко прониклись духом
нынешней критики и мы, восстающие против ее слишком
мягких, мягких до неосязаемости, приемов, можем при¬
ступить к делу и сказать, что «Отечественные записки»
недовольны прямотою некоторых наших отзывов о сла¬
бых, по нашему мнению, беллетристических произведе¬
ниях, хотя и украшенных более или менее известными
именами (ниже мы представим этот отзыв вполне), и что
835

мы с своей стороны также не исключали довольно многих
критических статей «Отечественных записок» из общей
массы робких и слабых критик, восставать против раз¬
множения которых мы считали и считаем настоятельною
необходимостью. Цель нашей статьи вовсе не та, чтобы
выставить на вид чужие мнения, а та, чтобы яснее изло¬
жить наши понятия о критике. И если примеры критики,
несогласной, по нашему мнению, с истинными понятиями
о серьезной критике, мы заимствуем из «Отечественных
записок», то вовсе не потому, чтобы мы желали упрек¬
нуть в слабости критики исключительно «Отечественные
записки». Повторяем, что мы восстаем против слабости
критики вообще: если бы она была слаба только в том
или другом журнале, стоило ли бы так много хлопотать?
Касаемся же мы преимущественно «Отечественных запи¬
сок», заимствуя исключительно из них примеры, потому,
что они взяли на себя труд защищать и хвалить «умерен¬
ную и спокойную критику», — где же, как не у защит¬
ника, и надобно искать истинных образцов защищаемого?
Вот, например («Отечественные записки» 1853 г.,
№ 10), разбор романа г. Григоровича «Рыбаки». Здесь
главный предмет критики — рассмотрение вопроса о том,
действительно ли можно ловить пискарей одинокому ста¬
рику удочкою, а не бреднем (для которого нужны двое
людей), и действительно ли можно видеть на Оке во
время половодья ласточек, стрижей, дроздов и скворцов,
или они прилетают не во время половодья, а несколь¬
кими днями позже или раньше; одним словом, тут гово¬
рится не столько о романе, сколько о том:
Какая птица где живет,
Какие яйца несет 3.
Без всякого сомнения, говорить о недостатках и достоин¬
ствах романа с этой точки зрения можно и должно очень
хладнокровно.
Вот еще разбор романа г-жи Т. Ч.4 «Умная жен¬
щина» («Отечественные записки» 1853 г., № 12); сущ¬
ность отзыва состоит в следующем:
Вот сюжет «Умной женщины», одной из лучших повестей
г-жи Т. Ч. Сколько в этом рассказе умного, нового и заниматель¬
ного! Мы пропустили в рассказе всю прежнюю жизнь холостяка
336

и умной женщины, жизнь, которая занимает по крайней мере три
четверти романа. Но эта жизнь до нас не касается.
Хорош и занимателен должен быть роман, в котором
по крайней мере три четверти не стоит и читать.
Вот отзыв о другой повести того же автора
(г-жи Т. Ч.) «Тени прошлого» («Отечественные записки»
1854 г., № 1):
Лицо, взятое автором, очень интересно; но для полной обри¬
совки его автор как будто пожалел красок, в которых у него нет
недостатка. (Отчего же лицо бледно, если автор имеет дарование
ярко обрисовывать лица?) Мы, кажется, не ошибемся, если скажем,
что г-жа Т. Ч. мало заботилась о том, как воспользоваться сюже¬
том; достаточно прочесть выписанные нами сцены, чтобы убе¬
диться, что она могла как нельзя лучше выполнить такую задачу.
Т. е. «автор не сладил с сюжетом; но не потому, что
не мог сладить», ведь нельзя же прямо сказать: автор
взял сюжет не по силам.
, Действительно, такие отзывы состоят из «загадок»,
как и называет рецензент свой разбор «Умной жен¬
щины», принимаясь за него. («От рассуждения о литера¬
туре переходим к диссертации о старых холостяках и на
их счет задаем читателю загадку. Пусть отгадает кто
может». Но, во-первых, никто не может разгадать ее;
во-вторых, кому же и охота разгадывать критические
разборы? Шарад и ребусов не требует от русских жур¬
налов ни один читатель.)
Таковы же отзывы о стихотворениях г. Фета, о романе
«Мелочи жизни» 5 и т. д. Никто не отгадает, хороши или
дурны, превосходны или несносно плохи эти произведе¬
ния по мнению рецензентов. На каждую похвалу или
порицание у них всегда готова совершенно равносильная
оговорка или намек в противоположном смысле. Но нам
нельзя утомлять читателей всеми этими примерами; огра¬
ничимся одним только отзывом о романе г-жи Тур «Три
поры жизни».
«Слабые стороны повестей и романов г-жи Тур стали
вдруг ярче и заметнее». (Вы ожидаете, что смысл этой
фразы: г-жа Тур стала писать хуже прежнего? Нет), это
«обстоятельство, в котором наша романистка должна
винить не себя, а своих ценителей», потому что ее уже
слишком много хвалили. (Вы думаете, что эта фраза зна-
22 II. Г. Чернышевский, т. I 337

чит: ее захвалили, она стала писать небрежно,-перестала
заботиться об исправлении своих недостатков? Нет,
вовсе нет), журнальные похвалы и порицания не могут
возмущать собственного суждения автора о своем
таланте, потому что «лучший критик для романиста —
всегда сам романист». (Вы думаете, что это относится к
г-же Тур? Нет, потому что) «женщина всегда зависит от
чужого суда», и «в самой гениальной женщине не оты¬
щется той беспристрастной самостоятельности», которая
дает мужчине возможность не подчиняться влиянию
критики; «на всякую даровитую женщину вредно дей¬
ствует восторг друга, комплимент вежливого ценителя»,
вследствие их «она дает своему таланту несамобытное
направление, сообразное заблуждениям своих жарких
приверженцев». (Это ведет, по вашему предположению,
к объявлению, что новый роман г-жи Тур несамостоя¬
телен, что «она сочинила слова на чужой мотив»? Нет),
«в последнем романе г-жи Тур мы видим довольно много
самостоятельности», «взгляд романистки на большую
часть ее героев и героинь принадлежит ей собственно»;
но эта самостоятельность «затемнена оборотами, оче¬
видно зародившимися под чужим влиянием». (Еы
думаете, что это недостаток? Нет, не в этом он.)
«В романе г-жи Тур недостает внешнего интереса
сюжета, интриги событий». (Итак, в нем нет интриги
событий? Нет, есть, потому что из слов рецензента) «не
следует», чтобы «он принадлежал к разряду романов, в
которых важнейшее событие — наем квартиры или что-
нибудь в этом роде». Роман г-жи Тур незанимателен не
по недостатку интриги, а потому, что «герой его, Огин¬
ский, не может занять читателей». (Почему же? потому
что он бесцветен? Нет, потому что) «г-жа Тур не рас¬
сказала нам, как он служил, путешествовал, управлял
своими делами». (Но ведь это именно и погубило бы
интригу, сюжет, которого вы требуете.) Огинский три
раза влюблен (вот целых три интриги, а вы говорили,
что нет ни одной), а «жизнь мужчины состоит не из
одной любви». (Потому-то и надобно было рассказать:о
всех, ненужных для романа, подробностях службы: и
путешествий Огинского!) Лицо Огинского испортило
роман; «он принес много несчастия произведению». (Сле¬
довательно, это лицо. .в. романе дурно? Нет, хорошо,
338

потому что он) «мог бы принести еще более несчастия
произведению, если бы несомненный ум сочинительницы
не исправлял дела везде, где можно». (Хороша похвала!
Да зачем же выбран такой герой?) В истории всех трех
нежных привязанностей Огинского «перед нами действует
слабость, соединенная то с аффектацией, то с экзальта¬
цией». (Итак, роман испорчен аффектациею и экзальта-
циею? Нет, напротив) «сочинительница питает к ним глу¬
бокое отвращение». (Но если они изображены с
отвращением, в истинном свете, то это достоинство, а не
недостаток.) «Разговор жив», хотя «по временам испор¬
чен научными выражениями»; и хотя «многие афоризмы
и тирады, влагаемые даже в уста молодых девушек,
кажутся нам достойными ученого трактата, а все-таки
разговор представляет квинт-эссенцию живой речи».
«Слог г-жи Тур может быть во многом исправлен к луч¬
шему, если того будет угодно самой сочинитель-
. нице» (!!) 6.
Вот до каких противоречий, колебаний доводит кри¬
тику стремление к «умеренности», т. е. к смягчению всех
легких сомнений в абсолютном достоинстве романа,
какие только позволяет себе на минуту предложить сми¬
ренный рецензент. Сначала он как будто бы хочет ска¬
зать, что роман хуже прежних, потом прибавляет: нет, я
не это хотел сказать, а я хотел сказать, что в романе нет
интриги; но и это я сказал не безусловно, напротив, в
романе есть хорошая интрига; а главный недостаток
романа тот, что неинтересен герой; впрочем, лицо этого
героя очерчено превосходно; однако — впрочем, я не
хотел сказать и «однако», я хотел сказать «притом»...
нет, я не хотел сказать и «притом», а хотел только заме¬
тить, что слог романа плох, хотя язык превосходен, да и
это «может быть исправлено, если того будет угодно
самому автору».
Какой отзыв можно сделать о подобных отзывах?
Разве следующий, в том же роде. «Они очень подробно
исчисляют сотни крупных достоинств, хотя с еще более
крупными оговорками, впрочем, не без новых похваль¬
ных оговорок, и потому хотя в них сказано обо всем, но
не сказано ничего; из этого, однако, не следует, чтобы
они были лишены достоинства, которого существование
хотя и незаметно, однако неоспоримо». Можно еще выра-
*	339

зиться о них словами самих «Отечественных записок»
так: что разумеют у нас под словом «критика»? «статью,
в которой автор много наговорил, не сказав ничего».
Можно еще сказать, что к подобной критике вполне при¬
лагается начало одного романса:
Не говори ни «да», ни «нет»,
Будь равнодушна, как бывало>
И на решительный ответ
Накинь сомненья покрывало.
Но что особенно дурного сделает критика, если будет
прямо, ясно и без всяких недомолвок высказывать свое
мнение о достоинствах и даже (о, ужас!) недостатках
литературных произведений, украшенных более или
менее известными именами? Ведь этого именно и тре¬
буют от нее и читатели, и самая польза литературы? За
что ее будет можно упрекнуть в том случае? Это скажут
нам «Отечественные записки»; эпиграфом к выписке мы ♦
возьмем слова также «Отечественных записок», сказан¬
ные довольно давно:
«У нас еще надо толковать о таких простых и обыкно¬
венных понятиях, о которых уже не толкуют ни в одной
литературе» 7.
В последнее время в отзывах наших журналов о разных писа¬
телях привыкли мы встречать тон умеренный, хладнокровный;
если же и читали подчас приговоры несправедливые, по нашему
мнению, то самый тон статей, чуждый всякой запальчивости, обе¬
зоруживал нас. Мы можем не соглашаться с мнением автора, но
каждый вправе иметь свое собственное мнение. Уважение к чужо¬
му мнению — порука за уважение к нашему собственному. Все
журналы не мало способствовали к обузданию рецензентов, ничего
не принимающих во внимание, кроме своих личных мнений, жела¬
ний и часто выгод. Но мы должны признаться, что в последнее
время некоторые рецензии «Современника» крайне удивили нас
своею опрометчивостью суждений, ничем не доказанною. Взгляд,
противоречащий тому, что недавно говорил еще сам «Современ¬
ник», и несправедливость отзыва, обращенная к таким писателям,
как г-жа Евгения Тур, г. Островский, г. Авдеев, — придали ка¬
кой-то странный вид библиографии «Современника» последних меся¬
цев, поставленной в решительное противоречие с самой собою.
Что она говорила год назад, то теперь отвергает положительней-
ш«м образом. Еще другие мысли приходят в голову. Пока, напри¬
мер, в «Современнике» печатались повести г. Авдеева, журнал
этот хвалил г. Авдеева; точно то же должно сказать и об отзывах
его об Евгении Тур. Или рецензент не справился с мнениями, прежде
высказанными в этом журнале? или он знал их, но хотел отли¬
340

читься резкою оригинальностью? Вот что, например, было сказано
в «Современнике» Новым Поэтом 0 в 1853 году, в апрельской книжке
по поводу комедии г. Островского «Не в свои сани не садись». (Сле¬
дует выписка; мы их будем здесь выпускать, потому что сличим и
объясним их мнимую противоположность ниже.) Одним словом,
комедия расхвалена. Теперь посмотрите, что сказано о той же ко¬
медии и еще о другой новой — «Бедность не порок» в библиографии
майской книжки «Современника» 1854 года, т. е. спустя один только
год (выписка). Такие отзывы получил на свою долю г. Островский.
Вот что сказано в той же книжке о последнем романе г-жи Евге¬
нии Тур «Три поры жизни» 9 (выписка). Можно ли так выражаться
об авторе «Племянницы», «Ошибки», «Долга», если б даже новый
роман г-жи Евгении Тур был и неудачен? Приговор несправедлив,
потому что произведение талантливого писателя, как бы оно
ни не удалось, никогда не может быть безусловно дурно; но странно
встретить этот отзыв в «Современнике», где до настоящего времени
о таланте г-жи Евгении Тур говорили совсем другое. Перечтите,
например, что было сказано г. И. Т. в 1852 году о произведениях
г-жи Евгении Тур 10 (выписка). Как кстати после этого приведен¬
ный нами выше отзыв о даровании г-жи Тур, где нет даже и слова
о таланте этой писательницы! С какою горькою усмешкою должны
после этого писатели смотреть на журнальные хвалы и порицания?
Неужели критика — игрушка? Но всего более несправедливый
отзыв сделан в «Современнике» нынешнего же года о г. Авдееве,
одном из лучших наших рассказчиков, которого прежде (когда
г. Авдеев печатал свои произведения в «Современнике») этот жур¬
нал в своих объявлениях о подписке и в своих обозрениях литера¬
туры всегда ставил наряду с первыми нашими писателями. Дока¬
зательств этому так много, что их трудно и перечислить. Возьмите,
например, обзор литературы за 1850 год, где исчисляются наши
лучшие повествователи: там г. Авдеев поставлен наряду с Гонча¬
ровым, Григоровичем, Писемским, Тургеневым. Что ж говорится в
февральской книжке «Современника» за 1854 год? 11 (выписка).
А не угодно ли, мы скажем вам то, что «Современник» говорил
в 1851 году? 12 Но, может быть, рецензенту нет дела до мнений «Со¬
временника»? В таком случае рецензенту не мешало бы подписать
свое имя под статьей, опровергающей мнение журнала, в котором
он пишет. Мы ниже приведем, что говорил «Современник» в 1851 го<
ду, теперь выпишем еще одно место, поражающее своею нецере-
монностыо, далеко не фешенебельною (выписка; в ней, как самые
нефешенебельные выражения, подчеркнуты слова: «Тамарин»...
показал в нем способность к развитию... Ни одна из его повестей
не может назваться произведением человека мыслящего»). По¬
звольте, г. мыслящий рецензент, заметить вам, что, кажется, вы
понимаете мысль только тогда, когда она выражена в виде сентен¬
ций; иначе, как бы не видеть мысли хоть бы и в «Тамарине» (там
рецензент был облегчен «Введением», где изложена мысль произве¬
дения) и в других повестях г. Авдеева? Но допустим, что в них
нет новой мысли, пусть так. А какую особенную мысль рецензент
найдет в «Обыкновенной истории» или во «Сне Обломова» г. Гон¬
чарова, в «Истории моего детства» г. Л.13 — рассказах увлекатель¬
ных? И наоборот: какую прелесть г. рецензент найдет в драме
341

г, Потехина «Гувернантка», где в основании лежит мысль умная,
благородная? Отчего ж такое презрение к мастерскому рассказу,
который виден во всех произведениях г. Авдеева? Вы говорите, что
г. Авдеев исключительно является подражателем в своем «Тама¬
рине» |4. Но мы заметим.;. Впрочем, зачем нам говорить? Об этом
уже сказал свое мнение «Современник» в обозрении литературы
за 1850 год. Вот оно (мы извиняемся перед читателем за длинные
выписки, но полагаем, читатель видит, как важны в этом случае
цитаты из «Современника», который некогда хвалил, а теперь бра¬
нит тех же самых писателей) (выписка). Что после этого сказать
об отзывах рецензента «Современника», рецензента, от которого
этот журнал стал в такое странное положение относительно своих
собственных мнений? Хвалить и отрицать всякое достоинство, гово¬
рить в одно время и да и нет, не значит ли это — не знать, что
сказать о трех лучших наших писателях? Хотеть вычеркнуть из
списка литераторов трех таких писателей, как гг. Островский, Ев¬
гения Тур и Авдеев, не значит ли брать на свои плечи тяжесть
не по силам? И за что же такое нападение? Вопрос этот мы остав¬
ляем на разрешение самому читателю 15.
Для чего мы выписали это длинное место? Мы
желаем, чтобы оно послужило образцом того, до какой
степени нынешняя критика позабывает иногда о самых
элементарных началах всякой критики. Наши замечания
будут говорить только о таких понятиях, не сознавая
которых решительно невозможно составить понятия о
критике. А между тем, пробежав наши замечания, пусть
потрудится читатель еще раз прочитать выписку: при
всевозможном внимании не найдет он никакого следа
того, что недовольный нами критик имел в виду эти
понятия; они не отразились ни на одной фразе, ни на
одном слове.
«Отечественные записки» недовольны «Современни¬
ком» за то, что он непоследователен, противоречит сам
себе. Непоследовательность «Современника» состоит в
том, что прежде он хвалил произведения гг. Островского,
Авдеева и г -жи Тур, а теперь позволил себе сделать
очень неблагоприятный отзыв о произведениях тех же
самых писателей. Неужели же надобно объяснять, что
такое последовательность? Вопрос действительно очень
мудреный, едва ли не труднее примирения «да» и «нет»
в одной статье об одной и той же книге; потому попро¬
буем изложить его самым важным тоном.
Последовательность в суждениях состоит в том, чтобы
,о предметах одинаковых суждения были одинаковы.
312

Например, в том, чтобы все хорошие произведения хв.ч-
лить, все плохие, но полные претензий, одинаково осу¬
ждать. Например, хваля «Героя нашего времени», хва¬
лить и «Песню про Калашникова»; но отозваться о
«Маскараде» так же, как о «Герое нашего времени»,
было бы непоследовательно, потому что, хотя в заглавии
«Маскарада» выставлено то же имя, как на «Герое
нашего времени», достоинство этих произведений совер¬
шенно различно. Из этого осмелимся вывести правило:
если хочешь быть последовательным, то смотри исключи¬
тельно только на достоинство произведения и не стес¬
няйся тем, хорошими или дурными находил ты прежде
произведения того же самого автора; потому что одина¬
ковы вещи бывают по существенному своему качеству,
а не по клейму, наложенному на них.
От суждений об отдельных произведениях писателя
мы должны перейти к общему суждению о значении всей
литературной деятельности писателя. Последователь¬
ность, конечно, будет требовать: одинаково хвалить писа¬
телей, имеющих право на похвалу, и одинаково не хва¬
лить не имеющих. С течением времени все изменяется;
изменяется и положение писателей в отношении к поня¬
тиям публики и критики. Как же поступить, если спра¬
ведливость потребует от журнала изменить суждение о
писателе? Как, например, поступали «Отечественные
записки»? Было время, когда они очень высоко ставили
Марлинского и пр., и мы не хотим упрекать их за то:'
общее мнение об этих писателях было тогда таково;'
потом общественное мнение о тех же самых писателях
изменилось, может быть, оттого, что прошел первый пыл,
что ближе и хладнокровнее всмотрелись в их произве¬
дения; может быть, оттого, что они сами стали писать не
лучше и лучше, а хуже и хуже; оттого, говоря техниче¬
ским языком, что они «не оправдали надежд» (выраже¬
ние, имеющее в нашем языке почти столь же обширное
применение, как «занемог», «умер» и т. п.); может быть,
оттого, что другие писатели затмили их, — все равно,
отчего бы то ни было, но мнение пришлось изменить, и
оно было изменено. Неужели последовательность тре¬
бовала продолжать поклоняться Марлинскому и другим?
Какая же последовательность была бы в журнале, кото¬
рый бы считал себя обязанным, сначала бывши ратником
313
за лучшее в литературе, потом сделаться ратником за
худшее, только из привязанности к именам? Такой жур¬
нал изменил бы себе. Не говорим уже о том, что он
лишился бы своего почетного места в литературе, поте¬
рял бы всякое право на сочувствие лучшей части пуб¬
лики, подвергся бы общему осмеянию наравне с своими
клиентами. В самом деле, вообразим себе, что «Отече¬
ственные записки» в 1844 или 1854 году продолжали бы
называть, как называли в 1839 году, лучшими нашими
писателями авторов, признанных посредственными, —
какое место в литературе и журналистике было бы зани¬
маемо этим журналом?
Мы осмелимся ожидать, что и в «Современнике» бес¬
пристрастными судьями будет почтено не виною, а — не
хотим говорить достоинством — по крайней мере испол¬
нением обязанности не отставать от мнения просвещенной
части публики и требований справедливости, изменяю¬
щихся с течением времени, если «Современник», говоря
о г. X или Z в апреле 1854 года, будет думать более о
том, что по справедливости надобно сказать об этом
писателе теперь, нежели заботиться о том, чтобы сколько
возможно буквальнее переписать тот самый отзыв, кото¬
рый можно и должно было сделать о произведениях
этого писателя в апреле 1853, 1852 или 1851 года.
«Современник» надеется, что ему не поставят в вину рав¬
ным образом и того, если последовательность понимает
он как верность своим эстетическим требованиям, а не
как слепую привязанность к стереотипным повторениям
одних и тех же фраз о писателе, от самого его литера¬
турного отрочества до самой его литературной дряхлости.
Что же делать, если писатель, «подававший надежды»,
заслуживавший симпатии лучшей части публики и обо¬
дрительных похвал критики, «не оправдал надежд», поте¬
рял право на симпатию и похвалы? «Говори, что надобно
сказать теперь, а не то, что надобно было говорить пре¬
жде», и если твои приговоры будут основаны на одних
началах, ты будешь последователен, хотя бы сначала
пришлось сказать тебе «да», а через год «нет». Совер¬
шенно другое дело, если приговор однажды произнесен
на основании одних начал, а в другой раз на основании
других, — тогда мы будем непоследовательны, хотя бы в
оба раза сказали одно и то же (например: «Один роман
341
г-жи NN хорош, потому что в нем видна сквозь экзаль¬
тацию искренняя теплота чувства; стало быть, и другой
роман г-жи NN хорош, хотя в нем видна только притор¬
ная экзальтация»). Но говорится, как мы видим, не об
этой измене принципам, а просто о неодинаковости
суждений о разных произведениях одних писателей.
Такое внешнее разноречие не всегда тяжкая вина; ино¬
гда от него зависит даже самая последовательность и
достоинство журнала. Но достоинство или недостаток —
изменение прежних приговоров сообразно изменению в
достоинстве предметов, о которых произносится при¬
говор, во всяком случае ни недостатков, ни достоинств
нельзя признавать за собою, не рассмотрев, до какой
степени справедливо они приписываются нам. Взглянем
же, как велика на самом деле разница между прежними
и нынешними мнениями «Современника» о гг. Остров¬
ском, Авдееве и г-же Тур; действительно ли она ставит
«Современник» в «решительное противоречие с самим
собою». Противоречие отзывов «Современника» о коме¬
дии г. Островского «Не в свои сани не садись» заклю¬
чается в том, что Новый Поэт в апрельской книжке
1853 года говорил:
Комедия г. Островского имела блистательный и полный заслу¬
женный успех на двух сценах: петербургской и московской. В ней
люди грубые, простые, необразованные, но с душою и с прямым
здравым смыслом поставлены рядом с людьми полуобразованными.
Автор очень ловко воспользовался этим контрастом. Как прекрасны
эти мужики в своей простоте, и как жалок этот промотавшийся
Вихорев. Все это превосходно и в высшей степени верно действи¬
тельности. Русаков и Бородкин — это живые лица, взятые из
жизни, без всяких прикрас.
В февральской книжке 1854 года сказано:
В двух своих последних произведениях г. Островский впал в
приторное прикрашиванье того, что не может и не должно быть
прикрашиваемо. Произведения вышли слабые и фальшивые.
Противоречие между этими отдельными выписками
решительное; но оно совершенно сглаживается, если мы
прочитаем их в связи с тем, что им предшествует в той
и другой статье. Новый Поэт рассматривает «Не в свои
сани не садись» в отношении к другим произведениям
нашего репертуара, говорит о превосходстве этой коме¬
дии перед другими, играющимися на Александрийской
845
сцене, комедиями и драмами. Что касается до существен¬
ного достоинства «Не в свои сани не садись», Новый
Поэт, кажется, довольно ясно высказывает свое мнение,
прибавляя:
Но, несмотря на это, все-таки в художественном отношении
эта комедия не может быть поставлена наряду с первою его коме-
диею («Свои люди — сочтемся»). Вообще «Не в свои сани не са¬
дись» — произведение, не выходящее из ряда обыкновенных талант¬
ливых произведений.
И так как статья из № 2 «Современника» нынешнего
года сравнивает эту комедию, «не выходящую из ряда
обыкновенных произведений», с истинно замечательным
первым произведением г. Островского, то, называя ее
«слабою», эта статья, кажется нам, не впадает в противо¬
речие с Новым Поэтом, говорящим, что «Не в свои сани
не садись» не может быть поставлено наряду с «Своими
людьми». Одна сторона противоречия — о художествен¬
ном достоинстве комедии — не существует. Остается
другое противоречие: Новый Поэт назвал Бородкина и
Русакова «живыми лицами, взятыми из действительности,
без всяких прикрас»; через год «Современник» говорит,
что г. Островский впал (в комедиях «Не в свои сани не
садись» и в «Бедность не порок») «в приторное прикра¬
шивание того, что не должно быть прикрашиваемо, и
комедии вышли фальшивые». Здесь мы опять прину¬
ждены приняться за изложение элементарных начал и
объяснить, во-первых, что в художественном произведе¬
нии, общность которого проникнута самым фальшивым
воззрением и которое поэтому до нестерпимости прикра¬
шивает действительность, отдельные лица могут быть спи¬
саны с действительности очень верно и без всяких при¬
крас. Или не распространяться об этом? Ведь вое
согласны, что, например, так и случилось в «Бедность не
порок»: Любим Торцов, беспутный пьяница с добрым,
любящим сердцем — лицо, сходных с которым найдется
в действительности очень много; а между тем «Бедность
не порок» в целом — произведение в высшей степени
фальшивое и прикрашенное; и главным образом фальши¬
вость и прикрашенное™ вносятся в эту комедию именно
лицом Любима Торцова, которое, отдельно взятое, верно
действительности. Это происходит оттого, что, кроме
346
отдельных лиц, в художественном произведении бывает
общая идея, от которой (а не от одних отдельных лиц) и
зависит характер произведения. Есть такая идея и в «Не
в свои сани не садись», но она еще довольно ловко при¬
крыта искусною обстановкою, и потому не была заме¬
чена публикою: замечавшие фальшивость идеи в этой
комедии надеялись (из любви к прекрасному таланту
автора «Своих людей»), что эта идея — мимолетное
заблуждение автора, может быть, даже неведомо от
самого художника вкравшееся в его произведение;
потому и не хотели говорить об этой прискорбной сто¬
роне без крайней необходимости; а необходимости не
было, потому что идея, искусно спрятанная под выгод¬
ною обстановкою (противопоставлением Русакова и
Бородкина Вихореву, пустейшему негодяю), не была
замечена почти никем, не произвела впечатления и, сле¬
довательно, не могла еще иметь влияния; изобличать ее,
казнить ее не было поэтому никакой еще надобности. Но
вот явилась «Бедность не порок»; фальшивая идея смело
сбросила всякое прикрытие более или менее двусмыслен¬
ною обстановкою, явилась твердым, постоянным прин¬
ципом автора, была шумно провозглашена за животвор¬
ную истину, была замечена всеми и, если не ошибаемся,
произвела очень сильное неудовольствие во всей здраво¬
мыслящей части общества. «Современник» почувствовал
обязанность обратить внимание на эту идею и дать, по
мере возможности, выражение общему чувству. Загово¬
рив об идее «Бедность не порок», «Современник» считал
нелишним сказать два-три слова о прежних произведе¬
ниях автора и, само собою разумеется, должен был ска¬
зать, что «Не в свои сани не садись» была предшествен¬
ником «Бедность не порок», чего, конечно, не будет ныне
отрицать никто; идея «Не в свои сани не садись», теперь
объясненная для всех читателей последнею комедиею
г. Островского, уже не могла быть пройдена молчанием,
как это возможно было прежде, когда она не имела
никакого значения для публики, и к прежнему отзыву о
верности некоторых лиц комедии (чего и не думал отри¬
цать разбор «Бедность не порок») пришлось прибавить,
что идея комедии фальшива 16.
Что касается до отзывов «Современника» о г. Авдееве
и г-же Тур, то противоречие исчезает даже без всяких
317
объяснений — стоит только сличить мнимо противореча¬
щие отзывы. «Современник» находил изрядным роман
г-жи Тур «Племянницу» и находит дурным через три
года написанный ею роман «Три поры жизни», ни слова
не говоря о других произведениях этой писательницы; где
же тут противоречие? Выписки из последнего отзыва не
представляем по решительной ненужности ее для объяс¬
нения дела: просмотрев № 5 «Современника» за нынеш¬
ний год, читатели могут убедиться, что наша рецензия
последнего романа не говорит ни одного слова о «Пле¬
мяннице», «Долге», «Ошибке» и потому не может ника¬
ким образом противоречить какому бы то ни было отзыву
об этих произведениях. Остается только попросить чита¬
телей взглянуть на статью о «Племяннице» (№ 1 «Совре¬
менника» за 1852 г.); просмотрев ее, читатели увидят, как
много и тогда уже «Современник» принужден был гово¬
рить о недостатках таланта г-жи Тур; правда, в этой
статье сказано, что есть сходство между хорошими сто¬
ронами таланта г-жи Тур и талантом г-жи Ган и что
«блестящие надежды, возбужденные г-жою Тур, оправ¬
дались настолько, что перестали быть надеждами и сде¬
лались достоянием нашей литературы», но эти похвалы
(более снисходительные и деликатные, нежели положи¬
тельные, как убеждает весь тон статьи) далеко переве¬
шиваются местами, подобными следующему:
У нее (г-жи Тур) по поводу истин, всем известных, является
тон полувосторженный, полупоучительный, как будто она сама только
что их открыла, но и это может статься. Но и это можно извинить.
Таланта, того независимого таланта, о котором мы говорили в на¬
чале статьи, в г-же Тур или нет, или очень мало; ее талант лири¬
ческий. .. неспособный создавать самостоятельные характеры и
типы. Слог г-жи Тур небрежен; речь ее болтлива, почти водяни¬
ста. .. Неприятно нам было встречать на иных страницах «Племян¬
ницы» следы реторики, что-то такое, от чего пахло «Собранием
образцовых сочинений», какие-то претензии на сочинительство, на
литературные украшения («Современник» 1852 г., № 1, Критика,
статья г. И. Т.).
Спрашиваем, что к этим упрекам прибавлено нового
в отзыве о «Трех порах жизни»? Ровно ничего; вместо
обвинения в противоречии, скорее можно было обвинять
рецензента этого последнего романа в том, что он слиш¬
ком пропитался статьею г. Й. Т. Правда, рецензент не
мог повторить тех похвал, которыми смягчены упреки в
848
статье г. И. Т., но что же делать? Достоинства «Племян¬
ницы» померкли до незаметности, а недостатки разви¬
лись до крайности в «Трех порах жизни».
Но более всего «Отечественные записки» недовольны
отзывом «Современника» о сочинениях г. Авдеева
(«Современник» 1854 г., № 2). Этим отзывом «Современ¬
ник» стал в «самое странное противоречие с самим
собою, потому что (признаемся, это «потому что» очень
трудно понять) теперь «Современник» говорит, что у
г. Авдеева замечательный талант рассказчика», а пре¬
жде «причислял г. Авдеева к нашим лучшим повествова¬
телям», именно в 1850 году говорил:
В первых произведениях г. Авдеева найдем явные признаки
таланта. (Досадная осторожность! почему бы не сказать «блестя¬
щий талант»? нет, только «признаки» его.) Лучшим доказатель¬
ством, что г. Авдеев силен не одною подражательною способностью
(а! так уже и до 1850 года находили, что г. Авдеев пока силен
только подражательною способностью!), послужила идиллия г. Ав¬
деева «Ясные дни». Эта повесть очень мила, в ней много теплого,
искреннего чувства. (А ясности понятий о мире и людях много?
Вероятно, нет, если это достоинство не выставлено на вид, — а
рецензия, которою недовольны «Отечественные записки», нападает
на этот недостаток.) Прекрасный язык, которым постоянно пишет
г. Авдеев, вероятно, замечен самими читателями.
Попросим читателя просмотреть разбор, который
будто бы противоречит этому отзыву, — и мы не знаем,
найдут ли читатели — не говорим противоречия, а хоть
какое-нибудь разногласие в нем с этой выпискою из
прежнего отзыва. Прежде «Современник» причислял
г. Авдеева к лучшим нашим повествователям, — но и
последняя рецензия начинается именно словами:
«Г. Авдеев милый, приятный рассказчик» и т. д. в этом
роде; на следующей странице (стр. 41) опять читаем:
«Г. Авдеев — полная честь ему за это — хороший, очень
хороший рассказчик»; после многократных повторений
той же фразы кончается рецензия словами (стр. 53): «он
обнаружил несомненный талант рассказчика...» и пред¬
положением, что, при соблюдении известных условий, «он
даст нам много истинно прекрасного» (самые последние
слова рецензии). Прежний отзыв говорит, что в «Ясных
днях» нет подражания, — и последняя рецензия не думает
подвергать этого сомнению; прежний отзыв не думает
отрицать, что «Тамарин» — подражание, — и последняя
349
рецензия доказывает это; прежний отзыв видит в «Ясных
днях» теплоту чувства, — и последняя рецензия не под¬
вергает это ни малейшему сомнению, называя лица этой
идиллии «любимцами» г. Авдеева, людьми ему «милыми».
Нам кажется, что противоречия во всем этом нет ни
капли. Нам кажется даже, что скорее можно обвинить
последнюю рецензию в слишком щепетильном изуче¬
нии прежних отзывов, точно так же, как можно обви¬
нить и разбор романа г-жи Тур «Три поры жизни»
в слишком близком сходстве с статьею г. И. Т. о «Племян¬
нице».
Одним словом, всякий, кто внимательно сличит с
прежними отзывами «Современника» рецензии, которыми
так недовольны иные, найдет между этими рецензиями
и прежними отзывами не противоречие, а самую обыкно¬
венную между статьями одного и того же журнала одина¬
ковость во взгляде. И хотя очень приятно было бы
«Современнику» как можно чаще давать своим читателям
статьи, отличающиеся новостью взгляда, но он должен
признаться, что этим-то именно достоинством всего менее
отличаются рецензии, вызвавшие неудовольствие. И мы
свое элементарное изложение понятий о последователь¬
ности должны заключить ответом, какой делали в свое
время сами «Отечественные записки» на подобные неудо¬
вольствия против них за новизну, будто бы, мнений о
значении разных знаменитостей нашей литературы,
именно: «Мнения, о которых идет речь, «не новы и не ори¬
гинальны», — особенно для читателей «Современника» 17.
Чем же они могли привлечь на себя нерасположение?
Неужели тем, что высказаны прямо, без обиняков, недо¬
молвок и оговорок? Не тем ли, что, сказав: «Тамарин» —
подражание», мы не прибавили по обыкновению, укоре¬
няющемуся с некоторого времени в нашей критике:
«Впрочем, мы этим не хотим сказать, что г. Авдеев в
«Тамарине» был подражателем; мы находим в этом
романе много самостоятельного и с тем вместе прекрас¬
ного» и т. д.; сказав: «Три поры жизни» — экзальтирован¬
ный роман без всякого содержания», не прибавили:
«Впрочем, в нем очень много светлого и спокойного
понимания жизни и еще больше многозначительных идей,
свидетельствующих о том, что автор не даром думал о
многом»? И не тем ли, что не прибавили к этому общих
350
мест о «несомненных дарованиях», о том, что разбирае¬
мые книги «составляют отрадное явление в русской лите¬
ратуре» и т. д.? Если так, то ответ на это уже есть гото¬
вый в «Отечественных записках»: «В нашей критике
заметно владычество общих мест, литературное низкопо¬
клонничество живым и мертвым, лицемерство в сужде¬
ниях. Думают и знают одно, а говорят другое»18. Напо¬
мнив это место, мы перейдем к изложению «самых
простых и обыкновенных понятий» о том, что такое
критика и до какой степени она должна быть уклончива
и может обходиться без прямоты, — перейдем к учению о
том, до какой степени хорошо делает критика, когда, по
выражению «Отечественных записок», говорит «голосом,
обезоруживающим», даже при несправедливости, своею
смиренностью.
II
Полемическая форма в нашей статье — только сред¬
ство заинтересовать сухим и слишком незамысловатым
предметом тех, которые не любят сухих предметов, как
бы они важны ни были, и считают ниже своего достоин¬
ства обращать хоть от времени до времени к размышле¬
нию о простых вещах свое внимание, постоянно занятое
«живыми и важными» вопросами искусства (например,
о том, как велико достоинство какого-нибудь дюжинного
романа). Теперь мы можем оставить эту форму, потому
что читатель, пробежавший более половины статьи,
вероятно, не оставит без внимания и ее окончания.
Мы будем прямо излагать основные понятия, напо¬
мнить о которых мы считали нужным.
Критика есть суждение о достоинствах и недостатках
какого-нибудь литературного произведения. Ее назначе¬
ние— служить выражением мнения лучшей части пуб¬
лики и содействовать дальнейшему распространению его
в массе. Само собою разумеется, что эта цель может быть
достигаема сколько-нибудь удовлетворительным образом
только при всевозможной заботе о ясности, определен¬
ности и прямоте. Что за выражение общественного мне¬
ния — выражение обоюдное, темное? Каким образом
даст критика возможность познакомиться с этим мне¬
нием, объяснить его массе, если сама будет нуждаться
в. пояснениях и будет оставлять место недоразумениям и
351
вопросам: да что же вы думаете в самом деле, г. критик?
да в каком же смысле надобно понимать то, что говорите,
г. критик? Поэтому критика вообще должна, сколько
возможно, избегать всяких недомолвок, оговорок, тонких
и темных намеков и всех тому подобных околичностей,
только мешающих прямоте и ясности дела. Русская кри¬
тика не должна быть похожа на щепетильную, тонкую,
уклончивую и пустую критику французских фельетонов;
эта уклончивость и мелочность не во вкусе русской
публики, нейдет к живым и ясным убеждениям, которых
требует совершенно справедливо от критики наша пуб¬
лика. Следствия уклончивых и позолоченных фраз всегда
были и будут у нас одинаковы: сначала эти фразы вво¬
дят в заблуждение читателей, иногда относительно до¬
стоинства произведений, всегда относительно мнений
журнала о литературных произведениях, потом публика
теряет доверие к мнениям журнала; и потому все наши
журналы, желавшие, чтобы их критика имела влияние
и пользовалась доверием, отличались прямотою, не-
уклончивостью, неуступчивостью (в хорошем смысле)
своей критики, называвшей все вещи — сколько то было
возможно — прямыми их именами, как бы жестки ни
были имена. Приводить примеры считаем излишним:
одни в памяти у всех, другие мы напомнили, говоря о
старых разборах сочинений Погорельского 1э. Но как же
надобно судить о резкости тона? Хороша ли она? даже
позволительна ли она? Что отвечать на это? C’est selon *:
каков случай и какова резкость. Иногда без нее не мо¬
жет обойтись критика, если хочет быть достойною имени
живой критики, которую, как известно, может писать
только живой человек, т. е. способный проникаться и
энтузиазмом, и сильным негодованием, — чувства, кото¬
рые, как тоже всем известно, изливаются не в холодной
и вялой речи, не так, чтобы никому от их излияния не
было ни тепло, ни холодно. Примеры указывать опять
считаем излишним уже и потому, что у нас есть посло¬
вица: «кто старое вспомянет, тому глаз вон». А для ося¬
зательного доказательства, как необходима иногда бы¬
вает в живой критике резкость тона, предположим еще
* В зависимости от обстоятельств. — Ред.

такой случай (еще не из самых важных). Та манера
писать, которая была изгнана из употребтения едкими
сарказмами дельной критики, начинает опять входить в
моду вследствие различных причин, между прочим и
ослабления критики, быть может, уверенной, что цвети¬
стое пустословие не может оправиться от нанесенных ему
ударов. Вот опять, как во времена Марлинского и По¬
левого, появляются на свет, читаются большинством,
одобряются и ободряются многими литературными
судьями произведения, состоящие из набора реторических
фраз, порожденные «пленной мысли раздраженьем»20,
ненатуральною экзальтациею, отличающиеся прежнею
приторностью, только с новым еще качеством — шали-
ковскою грациозностью, миловидностью, нежностью,
мадригальностью; появляются даже какие-то новые
«Марьины рощи» с Усладами21; и эта реторика, оживши
в худшем виде, опять угрожает наводнить литературу,
вредно подействовать на вкус большинства публики, за¬
ставить большинство писателей опять забыть о содержа¬
нии, о здоровом взгляде на жизнь, как существенных до¬
стоинствах литературного произведения. Предположив
такой случай (а бывают еще более горькие), спраши¬
ваем: обязана ли критика вместо изобличений писать
мадригалы этим хилым, но опасным явлениям? или она
может поступать в отношении к новым болезненным
явлениям так, как в свое время было поступаемо отно¬
сительно подобных явлений, и без околичностей говорить,
что в них нет ничего хорошего? Вероятно, не может.
Почему же? Потому, что «талантливый автор не мог
написать дурного сочинения». Да разве Марлинский был
талантлив менее нынешних эпигонов? Разве «Марьину
рощу» написал не Жуковский? А скажите, что хорошего
в «Марьиной роще»? И за что можно похвалить произ¬
ведение без содержания или с дурным содержанием?
«Но оно написано хорошим языком». За хороший язык
можно было прощать жалкое содержание тогда, когда
главною потребностью нашей литературы было вы¬
учиться писать не тарабарским языком. Восемьдесят лет
тому назад было особенною честью для человека знание
орфографии; и действительно, тогда, кто умел ставить
на месте букву ъ, тот по справедливости мог назваться
образованным человеком. Но не совестно ли было бы
23 Н. Г. Чернышевский, т. I 353

теперь знание правописания ставить в особенную заслугу
кому-нибудь, кроме Вити, выведенного г. Островским? 22
Писать дурным языком — теперь недостаток; уменье пи¬
сать недурно теперь не составляет особенного достоин¬
ства. Припомним выписанную нами в статье о Погорель¬
ском фразу «Телеграфа»: «Неужели за то прославляют
«Монастырку», что она гладенько написана?» и оставим
составителю «Памятного листка ошибок в русском
языке» приятную и многотрудную обязанность выдавать
похвальные листы за искусство писать удовлетворитель¬
ным языком 23.
Эта раздача отняла бы слишком много времени у кри¬
тика, да и вовлекла бы в слишком большие расходы на
бумагу: сколько стоп потребовалось бы для похвальных
листов, если награждать всех достойных!
Возвратимся, однако, к вопросу о резкости отзывов.
Позволительна ли неподслащенная прямота осуждения,
когда дело идет о произведении «известного» писателя?
Неужели вы хотите, чтобы позволялось «нападать разве
уже на самого круглого и беззащитного сироту»? Разве
во всеоружии бранном, с калеными стрелами сарказма
итти на бой против какого-нибудь бедного Макара, на
которого все шишки валятся? Если так, отдайте же свое
критическое кресло тем гоголевским господам, которые
«хвалят Пушкина и с остроумными колкостями говорят
об А. А. Орлове». Да, виноваты; мы начали писать не¬
ясно и неубедительно; мы позабыли о своем намере¬
нии — всегда начинать с самого начала. Пополняем опу¬
щение. Критика, достойная своего имени, пишется не
для того, чтобы господин критик щеголял остроумием, не
для того, чтобы доставить критику славу водевильного
куплетиста, возвеселяющего публику своими каламбур-
цами. Остроумие, едкость, желчь, если ими владеет кри¬
тик, должны служить ему орудием для достижения
серьезной цели критики — развития и очищения вкуса в
большинстве его читателей, должны только давать ему
средство соответственным образом выражать мнения
лучшей части общества.
А разве общественное мнение интересуется во¬
просами о достоинстве писателей, никому не изве:
стных, никем не почитаемых за «прекрасных писа¬
телей»?
354

Разве лучшая часть общества возмущается тем, что
какой-нибудь ученик Федота Кузмичева или А. А. Орлова
написал новый роман в четырех частях, по 15 страничек
каждая? Разве «Любовь и верность» или «Страшное
место» (см. Библиографию этой книжки «Современ¬
ника») или «Похождения Георга, милорда английского» 24
портят вкус публики? Если хотите, изощряйте и над
ними свое остроумие, но помните, что вы занимаетесь в
таком случае «журнальным пересыпаньем из пустого в
порожнее», а не критикою. «Но строгим осуждением мо¬
жет огорчиться автор», — это другое дело; если вы чело¬
век, не любящий огорчать ближнего, то не нападайте
уже ни на кого, потому что и малоизвестного автора
столько же, сколько самого знаменитого, огорчит ука¬
зание недостатков его литературного детища. Если вы
думаете, что говорить кому-нибудь неприятное нельзя ни
в каком случае, ни для какого блага, то положите на
уста ваши палец молчания, или откройте их затем, чтобы
доказывать, что всякая критика вредна, потому что вся¬
кая кого-нибудь огорчает. Но не торопитесь осуждать
безусловно всякую критику. Каждый согласится, что
справедливость и польза литературы выше личных ощу¬
щений писателя. А жар нападения должен быть сораз¬
мерен степени вреда для вкуса публики, степени опас¬
ности, силе влияния, на которые вы нападаете.
Следовательно, если перед вами два романа, отличаю¬
щихся фальшивою экзальтациею и сантиментальностью,
и один из них носит имя неизвестное, а другой имя, поль¬
зующееся весом в литературе, то на который вы должны
напасть с большею силою? На тот, который более важен,
т. е. вреден для литературы. Перенесемся на шестьдесят
лет назад. Вы немецкий критик. Перед вами лежит пре¬
восходная в художественном отношении, но приторная
«Hermann und Dorothea» 25 Гете и какая-нибудь другая
идиллическая поэма какого-нибудь посредственного пи¬
саки, довольно складно написанная и столько же притор¬
ная, как «художественно-прекрасное создание» великого
поэта. На которую из этих двух поэм должны вы напасть
со всем жаром, если вы считаете (как всякий умный че¬
ловек) приторное идеальничанье очень вредною для нем¬
цев болезнью? И которую поэму вы можете разобрать
уступчивым, мягким и, может быть, даже ободрительным
♦	355

тоном? Одна из них пройдет незамеченною, безвредною,
несмотря на ваш уступчивый отзыв; другая вот уже
57 лет восхищает немецкую публику. Очень хорошо по¬
ступили бы вы, если б, бывши немецким критиком
шестьдесят лет тому назад, излили всю желчь негодова¬
ния на эту вредную поэму, отказались бы на время слу¬
шаться мягких внушений вашего глубокого уважения к
имени того, кто был славою немецкого народа, не побоя¬
лись бы упреков в запальчивости, в опрометчивости, в
неуважении к великому имени и, холодно и коротко ска¬
зав, что поэма написана очень хорошо (на это найдутся
сотни перьев и кроме вашего), как можно яснее и резче
напали бы на вредную сантиментальность и пустоту ее
содержания, постарались бы, насколько сил ваших до¬
стает, доказать, что поэма великого Гете жалка и вредна
по содержанию, по направлению.
Говорить о произведении Гете таким образом было
бы, конечно, не легко для вас: и вам самим горько вос¬
ставать на того, кого хотели бы вы вечно прославлять, и
дурно подумают о вас многие. Но что же делать? Того
требует от вас обязанность.
Какой патетический тон! Мы забыли, что Гете между
нашими литераторами давно уже не отыскивалось, сле¬
довательно, русской современной критике приходится
говорить только о таких писателях, которые более или
менее близки к простым смертным, и, вероятно, герой¬
ской решимости вовсе не ’нужно для того, чтобы осме¬
литься, когда кто-нибудь из них напишет плохое произ¬
ведение, назвать произведение плохим без всяких око¬
личностей и оговорок, а когда кто-нибудь выскажет это
мнение, то не огорчаться его ужасным дерзновением,
Потому нам кажется, что если находить недостатки,
например, в рецензии «Современника» о «Трех порах
жизни», то надобно было бы выставлять на вид не то,
что знаменитый автор этого романа стоит выше критики,
а, напротив, разве уже то, что едва ли стоило много
толковать о такой книге, которой, по всей вероятности,
вовсе не суждено наделать шуму в публике. И нам ка¬
жется, что читатели могли быть не совсем довольны
нашею длинною рецензиею за ее длинноту; они могут
думать, что было бы гораздо лучше и было бы совер¬
шенно достаточно ограничиться двумя-тремя словами,
356

например, хоть только теми, которые выписывают «Оте¬
чественные записки» («В «Трех порах» нет ни мысли, ни
правдоподобия в характерах, ни вероятности в ходе со¬
бытий; есть только страшная аффектация, представляю¬
щая все как раз навыворот против того, как бывает на
белом свете. Над всем этим господствует неизмеримая
пустота содержания»); но «Современник» вовсе не по¬
тому и распространялся об этом романе, что роман сам
по себе стоит большого внимания, — нам казалось, что
он заслуживает некоторого внимания, как один из мно¬
гих подобных ему аффектированных романов, число ко¬
торых размножилось в последнее время очень заметно.
Что входит в моду, то должно подвергнуться ближай¬
шему рассмотрению уже по этому обстоятельству, хотя
бы и не заслуживало того по своему существенному зна¬
чению. И это подает нам случай пожалеть о том, что в
последние годы наша литература развивалась слишком
медленно; а как значительно бывало прежде развитие
ее в течение пяти-шести лет! Но, ск'ажите, на много ли
ушла она вперед со времени появления «Племянницы»,
«Тамарина» и особенно прекрасного произведения
г. Островского «Свои люди — сочтемся»? И по этому-то
самому застою литературы суждения «Современника» о
г. Авдееве и г-же Тур в 1854 году не могли значительно
разниться от мнений его об этих писателях в 1850 году.
Мало изменилась литература, мало изменилось и по¬
ложение писателей в литературе.
А все-таки застой в литературе был не совершен¬
ный:— некоторые писатели (например, г. Григорович, с
которым иные продолжают ставить наряду г. Авдеева,
как ставили прежде) двинулись вперед, заняли в литера¬
туре гораздо более видное место, нежели в 1850 году;
другие, например г-жа Тур, еще значительнее подвину¬
лись назад; третьи, немногие, как г. Авдеев, остались
совершенно на прежнем месте; следовательно, прежние
ряды уже расстроились, образовались новые. И теперь
для всякого читателя показалось бы смешно, если бы
стали ставить наряду, например, с г. Григоровичем
г. Авдеева и тем более г-жу Тур. До некоторой степени
понятия об этих последних изменились. И разве (будем
говорить только о г. Авдееве), разве каждый читатель не
скажет теперь, что при появлении первых произведений
№7

г. Авдеева должно было надеяться от него гораздо боль¬
шего, нежели до сих пор он мог произвести? Разве не
всякий говорит, что до сих пор он «еще не оправдал на¬
дежд»? А прошло уже лет пять или шесть, он написал
уже пять или шесть повестей, пора было бы оправдать
эти надежды. И если от него надобно действительно ожи¬
дать чего-нибудь лучшего (надежда, которую мы разде¬
ляем и которую выразили в своей статье), то не пора ли,
недавно ли уже пора обратить внимание «действительно
даровитого» рассказчика на то, что до сих пор он еще
ничего не сделал для упрочения своей известности? Когда
он издает все свои произведения за пять или за шесть
лет, не должно ли обратить его внимание на существен¬
ные недостатки всех его произведений (отсутствие мысли
и безотчетность, с какою разливает он свое теплое чув¬
ство)? К счастию, исправить эти недостатки «он может,
если ему. будет угодно» (счастливое выражение!); по¬
тому-то и надобно яснее выставить их ему на вид — это
может быть небесполезным. Другое дело коренная испор¬
ченность (истинного или предполагаемого?) таланта —
этому едва ли можно пособить, как ни указывай недо¬
статки; потому-то в одной из трех рецензий (не о «Тама¬
рине» или «Бедность не порок»), о которых идет речь,
«Современник» и не высказал никаких надежд. Но недо¬
статки, которыми страждет талант г. Авдеева, могут
исчезнуть, если он этого серьезно захочет, оттого, что
лежат не в сущности его дарования, а в отсутствии тех
необходимых для плодовитого развития таланта качеств,
которые не даются природою, как дается талант, кото¬
рые даются иному тяжелым опытом жизни, иному
наукою, иному обществом, в котором он живет; на эти
условия «Современник» старался обратить внимание
г. Авдеева всею своею рецензиею и по возможности ясно
высказал их в конце. Жалеем, что не можем начать тол¬
ковать о них здесь, отчасти уже и, потому, что это зна¬
чило бы повторять сказанное очень еще недавно. Но все
толки об этих «простых и обыкновенных понятиях, о ка¬
ких уже не толкуют ни в одной литературе», приводят
нас к тому, чтобы сказать два-три слова о том, что такое
«мысль», — понятие, приводящее в недоумение некото¬
рых, конечно, очень немногих, и о котором поэтому счй-
таем достаточным сказать только два-три слова, не рас¬
358

пространяясь относительно предмета столь общеизвест¬
ного.
«Что такое «мысль» в поэтическом произведении?»
Как бы это объяснить просто и коротко? Вероятно, вся¬
кому случалось замечать разницу между людьми, раз¬
говор которых приходилось ему слышать. Просидишь
два часа с иным человеком — и чувствуешь, что провел
время недаром: находишь по окончании беседы, что или
узнал что-нибудь новое, или стал яснее смотреть на вещи,
или стал больше сочувствовать хорошему, или живее
оскорбляться дурным, или чувствуешь побуждение поду¬
мать о чем-нибудь. После иной беседы ничего такого не
бывает. Поговоришь, кажется, столько же времени и, ка¬
жется, о тех же самых предметах, только с человеком
другого разбора, — и чувствуешь, что из его рассказов не
вынес ровно ничего, все равно, как будто бы занимался
с ним не разговором, а пусканием мыльных пузырей, все
равно, как будто бы и не говорил. Неужели надобно
объяснить, почему это так? Потому, что один собеседник
либо человек очень образованный, либо человек, видав¬
ший многое на своем веку и видавший не без пользы для
себя, «бывалый» человек, либо человек, призадумывав¬
шийся над чем-нибудь; а другой собеседник — то, что
называется «пустой» человек. Неужели должно пускаться
в доказательства и объяснения, что книги разделяются
на такие же два разряда, как и разговоры? Одни бывают
«пустые», — иногда с этим вместе и надутые, — другие
«непустые»; и вот о непустых-то и говорится, что в них
есть «мысль». Мы думаем, что если позволительно
смеяться над пустыми людьми, то, вероятно, позволи¬
тельно смеяться и над пустыми книгами; что если позво¬
лительно говорить: «Не стоит вести и слушать пустых
разговоров», то, вероятно, позволительно и говорить: «Не
стоит писать и читать пустых книг».
Прежде постоянно требовалось от поэтических произ¬
ведений «содержание»; наши нынешние требования, к
сожалению, должны быть гораздо умереннее, и потому
мы готовы удовлетвориться даже и «мыслью», т. е. са¬
мым стремлением к содержанию, веянием в книге того
субъективного начала, из которого возникает «содержа¬
ние». Впрочем, быть может, надобно объяснять, что та¬
кое «содержание»?
859

Но мы ведь пишем о многотрудных вопросах, а уче¬
ные трактаты не могут обходиться без цитат.
Потому напомним слова «Отечественных записок»:
Иной, пожалуй, скажет, что эти слова употреблялись еще в
«Вестнике Европы», в «Мнемозине», в «Атенее»26 и проч., были
всем понятны назад тому лет двадцать и не возбуждали ничьего
ни удивления, ни негодования. Увы! что делать! До сих пор мы
жарко верили ходу вперед, а теперь приходится нам поверить
движению назад27.
Хуже всего в этом отрывке то, что он совершенно
справедлив. Поэтому жалеем, что «Обыкновенная исто¬
рия» и «Тамарин» или «Ясные дни» явились не за два¬
дцать лет назад: тогда поняли бы, какое огромное раз¬
личие между этими произведениями. Поняли бы, конечно,
и то, что в основании драмы г. Потехина «Гувернантка»
(т. е. «Брат и сестра»?) лежит мысль фальшивая и
аффектированная, как это, впрочем, уже и было дока¬
зано «Современником».
Возвратимся, однако, опять к «резкости» тона. Мы
говорили, что во многих случаях это единственный тон,
приличный критике, понимающей важность предмета и
не холодно смотрящей на литературные вопросы. Но мы
также сказали, что резкость бывает разных родов, и до
сих пор говорили только об одном случае, — том, когда
резкость тона происходит оттого, что мысль справедли¬
вая выражается прямо и по возможности сильно, без
оговорок. Другое дело — неразборчивость в словах; ее,
разумеется, не хорошо позволять себе, потому что быть
грубым значит забывать собственное достоинство. Мы не
думаем, чтобы в этом могли упрекнуть нас, потому что
вот каково самое жесткое из выражений, подчеркнутых
за «нецеремонность, далеко не фешенебельную»:
«Тамарин» заставил нас ожидать от г. Авдеева нового и луч¬
шего, показав в нем способность к развитию; но ни одна из его из¬
данных до сих пор повестей не может еще назваться произведе¬
нием человека мыслящего.
Едва ли эти слова осудят и гоголевские дамы, гово¬
рящие «обойтись посредством платка», но уже ни в ка¬
ком случае не должен «поражаться» ими тот, кто сам
тут же позволяет себе выражения гораздо менее феше¬
небельные. Да, не хорошо быть неразборчивым на слова;
но все еще это гораздо простительнее, нежели позволять
360

себе темные намеки, заподозривающие искренность того,
кем вы недовольны. Их мы не советовали бы употреблять
никому, оттого что они, именно по своей темноте, прила¬
гаются ко всему; и если, например, «Отечественные за¬
писки» намекнут, что «Современник» несправедлив к
г. Авдееву и г-же Тур потому, что произведения этих
писателей не печатаются более в «Современнике», то как
легко (удержимся от других намеков) объяснить этот
намек такою фразою: «Отечественным запискам» мнения
«Современника» о г. Авдееве и г-же Тур кажутся неспра¬
ведливыми потому, что эти авторы печатают ныне свои
произведения в «Отечественных записках». Но лучше
оставить все подобные мелочи, решительно смешные:
неужели «Отечественные записки» перестали хвалить
г. Бенедиктова потому, что произведения этого поэта,
украшавшие первые нумера журнала, потом перестали
появляться в «Отечественных записках»? Неужели не
ясно для всякого, что могло не быть между этими фак¬
тами никакой связи, что, наконец, дело могло быть и на¬
оборот? Оставим это. Критика не должна быть «жур¬
нальною перебранкою»; она должна заняться делом
более серьезным и достойным — преследованием пустых
произведений и, сколько возможно, обличением внутрен¬
ней ничтожности и разладицы произведений с ложным
содержанием.
И в каком бы журнале ни встречал «Современник»
критику с подобным стремлением, он всегда рад встре¬
чать ее, потому что потребность р ней действительно
сильна.

ПРОПИЛЕИ
СБОРНИК СТАТЕЙ ПО КЛАССИЧЕСКОЙ ДРЕВНОСТИ,
ИЗДАВАЕМЫЙ П. ЛЕОНТЬЕВЫМ.
Книги III и IV. Москва. 1853—1854.1
I
Положение человека, который не приобрел привычки
читать книги ни на одном языке, кроме русского, но хо¬
чет, однако, познакомиться с всеобщею историею, очень
невыгодно. Отрывочные статьи, рассеянные по журна¬
лам, — вот почти все, что представляет ему русская ли¬
тература. В самом деле, можно по пальцам пересчитать
заслуживающие внимания русские книги по всеобщей
истории: 1) История Афинской республики от убиения
Гиппарха до смерти Мильтиада, г. Куторги; 2) О покло¬
нении Зевсу в древней Греции, г. Леонтьева; 3) Судьбы
Италии в средние века, г. Кудрявцева; 4) Аббат Сугерий,
г. Грановского. Затем остается только лучший у нас
учебник г. Лоренца. Итак — отрывок из афинской исто¬
рии, отрывок из греческой мифологии, отрывок из исто¬
рии Италии в средние века, отрывок из истории Франции
XII века, вот наш собственный исторический архив. Не
довольствуясь этими прекрасными отрывками и расска¬
зами учебника, любознательный русский читатель, ко¬
нечно, должен будет обратиться к переводам историче¬
ских книг. Не многим обильнее будут его находки и на
этом поле; вот они, все без исключения, какие только
имеют хотя малейшее достоинство: «Всемирная Исто-
Ш
рия» Беккера (шесть частей, обнимающие древнюю и
среднюю историю), сочинение, заслуживающее чтения
только за недостатком лучшего; извлечение из Герена,
составленное г. Погодиным; «История Греции», Гиллиса
(книга, потерявшая всякую цену и переведенная смесью
польского языка с русским, так что ее невозможно чи¬
тать), «Кесари», Шампаньи (один отрывок о Нероне);
«Рассказы о временах Меровингов», Тьерри; «История
крестовых походов», Мишо; «История Карла V», Роберт¬
сона (оба эти сочинения далеко не соответствуют настоя¬
щему положению науки, и язык перевода в той и другой
книге устарел); «Изображение переворотов в системе
европейских государств», Ансильйона (книга, также
очень устаревшая); «Римские Папы», Ранке (дурной пе¬
ревод) — и конец всему, кроме истории Наполеона, ко¬
торой посчастливилось обратить на себя особенное вни¬
мание переводчиков; на русском языке существуют:
«Записки» Бурьена, герцогини Абрантес и Жомини,
«История Наполеона», Вальтер-Скотта; «История Кон¬
сульства и Империи», Тьера и компиляция Полевого:
«История Наполеона». Таким образом составление пол¬
ной русской библиотеки по всеобщей истории не разорит
и бедняка. Из купленных им книг он довольно подробно
(если не довольно хорошо) познакомится с историею
Наполеона; затем с удовольствием и пользою прочитает
сочинения гг. Грановского, Кудрявцева, Куторги и
Леонтьева; узнает очень хорошо времена Меровингов из
рассказов Тьерри, узнает кое-что о Нероне, от Шампаньи,
о крестовых походах, от Мишо, о Карле V, от Роберт¬
сона, о Папах XVI—XVII веков, насколько то позволит
ему русский переводчик Ранке; а потом? потом может
отдыхать на лаврах, справедливо гордясь тем, что погло¬
тил всю историческую мудрость на русском языке, или
(и мы советуем ему сделать это) может читать сочине¬
ния, доселе остающиеся на русском языке лучшими по
своему предмету: «Древняя история об египтянах, о кар¬
фагенянах, об ассириянах и о греках», Ролленя; «Рим¬
ская история», Ролленя и «История о Римских императо¬
рах», Кревиера и Ролленя, все три переведены трудами
и тщанием, Василия Тредиаковского. Это, повторяем, со¬
чинения, еще ничем незаменимые для русского читателя,
и .да будет почтен нашею признательностью трудолюбивый
333
ученый, который, быть может, и не надеялся, что пере¬
воды его будут заслуживать чтения в 1855 году.
Чем же можно объяснить такое странное положение
русской литературы по всеобщей истории? Представляем
каждому читателю объяснять его, чем угодно, а нам ка¬
жется, что тут нечего и объяснять: «на нет и суда нет».
Просмотрев другие отделы наук, мы увидим то же самое,
что в историческом отделе; следовательно, факт имеет
такую всеобщность, которая очень ясно говорит о своих
причинах. Если не издаются книги, то, вероятнее всего,
потому что нет на них требования. Кому эта причина
кажется недостаточною, может отыскивать другие.
Как бы то ни было, но интересно следующее замеча¬
ние. Большая часть исчисленных нами сочинений пере¬
ведены в 1830—1840 годах; два или три принадлежат
1840—1850 годам; в последние пять или шесть лет не
было переведено ни одно историческое сочинение, заслу¬
живающее внимания. Если угодно, можно объяснять это
упадком книжной торговли.
Никто не удивится малочисленности оригинальных
сочинений, издаваемых у нас по всеобщей истории: силы
большого числа современных ученых,, занимающихся
историею, сосредоточены на разработывании русской
истории; это очень естественно. Несмотря на все много¬
численные и прекрасные труды по этой части, мы еще
слишком недостаточно знакомы с нею, и русская история,
важнейшая для нас, как своя родная, с тем вместе есть
самая привлекательная для неутомимых исследователей
потому, что обещает самое обильное поле для новых от¬
крытий, самостоятельных взглядов, вообще для приобре¬
тения ученой славы. Кроме того, приятно трудиться на
таком поприще, где труд оценяется по достоинству чита¬
телями; а у нас теперь уж есть публика, если не слишком
многочисленная, то все же состоящая не из десяти или
двадцати человек, способная основательно судить о до¬
стоинстве трудов по русской истории. Между тем люди,
издающие сочинения по другим частям истории, до сих
пор остаются одинокими, едва находя несколько разроз¬
ненных ценителей своим трудам.
Потому нет ничего удивительного, если этих трудов
является очень мало. Но почему бы, казалось, не знако¬
мить русскую публику с лучшими сочинениями по все-
364
общей истории посредством переводов? Работа эта HeJ
утомительна; успех ее не мог бы, кажется, подлежать
сомнению; по наслышке всякий знает о важнейших до¬
стоинствах знаменитейших исторических сочинений; при¬
том же большая часть из них писаны очень увлекательно,
и могут всякого, сколько-нибудь любящего чтение чело¬
века заинтересовать не только содержанием, но и самым
изложением. А между тем все-таки они остаются у нас
известны только по именам. Найти причину тому чрезвы¬
чайно трудно для того, кто не захочет удовольствоваться
прекрасною пословицею, на которую сослались мы
выше.
Ужели, в самом деле, историческая литература не
нашла бы у нас ни поддержки, ни сочувствия со стороны
публики? Но ведь этот вопрос совершенно равняется
другому: неужели любознательность не привилась еще ■
к нашей публике? Потому что, какою отраслью знания
может интересоваться публика, которую не интересует '
история? Можно не знать, не чувствовать влечения к '
изучению математики, греческого или латинского языков,
химии, можно не знать тысячи наук, и все-таки быть ;
образованным человеком; но не любить истории может ?
только человек, совершенно неразвитый умственно. |
Или публика может довольствоваться двумя-тремя
историческими статьями, которые поместил журнал в те¬
чение года? Все наши журналы, какими бы титулами они
себя ни называли, по преимуществу литературные; ни
один из них не может уделять более четырех или пяти
листов в месяц чисто ученому отделу; иначе он изменил
бы своему существенному назначению. Можно до неко¬
торой степени понять возможность того, что журналы
наши поглотили беллетристику, хотя это не свидетель¬
ствует о массивности объема поглощенной ими отрасли
литературы; но каким образом немногие страницы от¬
дела наук могут, не говорим поглощать науку, но даже
удовлетворять тех читателей, которые интересуются чем-
нибудь, кроме беллетристики? Ужели довольно прочи¬
тать три-четыре печатных листа, чтоб удовольствоваться
на целый месяц?
Или все наши любознательные люди удовлетворяют
своей жажде знания чтением на иностранных языках?
Об этом редко случается слышать; но постоянно
365
слышится общая мысль, будто б у нас публика чрезвы¬
чайно пристрастилась к иностранным книгам. Мнение, со¬
вершенно ложное. Во всех других европейских землях
чтение на иностранных языках вошло в нравы публики
гораздо глубже, нежели у нас. Можно видеть в русском
обществе какие угодно недостатки, но уж наверное са¬
мый неосновательнейший из упреков — мнимое пристра¬
стие к иноземному, о котором так часто толкуют, и тем
подтверждают известную аксиому, что каждый любит
обвинять себя в тех недостатках, которых не имеет, с
чрезвычайною осторожностью избегая прикосновения к
своим действительно слабым сторонам. Нет народа, ко¬
торый не любил бы своего родного, нет народа, который
не уважал бы себя до чрезвычайности, начиная от китай¬
цев и кончая североамериканцами.
Русских часто сравнивают с североамериканцами, по
большей частью несправедливо; но эти два народа, столь
противоположные, совершенно сходятся между собою в
том, что у обоих чувство национальной гордости развито
необыкновенно сильно, как ни в одной из других цивили¬
зованных наций. Русский издавна привык считать свой
народ первым в мире. И, чтоб указать пример, скажем
опять, что ни в одной из европейских земель не читают
так мало на иностранных я'зыках, как в России. Разве
у нас было бы возможно перепечатывать французские
книги (о них исключительно идет речь, когда говорят о
пристрастии к иностранным языкам), как, например, пе¬
репечатываются в Лейпциге английские и, до запрещения
перепечатки, в Париже не только немецкие и англий¬
ские, но даже итальянские и испанские? Да у нас это
разорило б издателя; «Revue Etrangere» *, этот очень
маленький по объему журнал, имеет возможность суще¬
ствовать только благодаря своей чрезвычайно высокой
цене. Откуда ж взялось предубеждение, будто бы у нас
чрезвычайно много людей, любящих читать по француз¬
ски? Оттого, что наши беллетристы до самого последнего
времени преимущественно принадлежали или старались
показать, что принадлежат к немногочисленному кругу
людей, воспитываемых на французском языке (кругу,
который в Англии и Германии гораздо обширнее, нежели
* «Иностранное обозрение». — Ред.

у нас), и привычки этих немногих переносили на все
общество, вовсе не причастное великосветскому блеску.
Одним словом, мнение о пристрастии к иноземному на
столько же выдерживает критику, как существовавшие
когда-то у нас повести из великосветской жизни, и ему
давно пора б исчезнуть, подобно этим повестям.
А если чтение беллетристических произведений на
французском языке очень мало распространено в нашем
обществе, то еще слабее привычка читать серьезные
книги на иностранных языках. Конечно, люди по при¬
званию занимающиеся ученою или литературною дея¬
тельностью, ни в одной из европейских земель не могут
избавиться от этой необходимости; но и тут надобно ска¬
зать, что у нас они гораздо чаще, нежели, например, в
Германии или Франции, ограничиваются только одним из
иностранных языков. Но мы говорим не о них. Гизо пе¬
реводится на английский язык не для Маколея, и Ранке
на французский не для Тьера. Во всех нациях число лю¬
бознательных людей, читающих книги только на своем
языке, бесконечно превышает ту горсть людей, которым
легко доступны чуждые литературы. Потому наука де¬
лается достоянием общества только в той мере, в какой
передается на его языке. И ни об одном из европейских
народов нельзя сказать этого так полно, как о русском.
Это известно каждому, кто живет не исключительно в
ученом или литературном кружке.
Какие длинные рассуждения, чтоб доказать простую
истину, что у нас, как и везде, на одного читающего
иностранную историческую*’ книгу, должны приходиться
если не сотни, то наверное десятки людей, желающих
прочесть ее на родном языке! Что делать! Чувствуешь
потребность оградить самого себя, не только других, от
сомнений в существовании этого факта, когда видишь,
как мало отражается он в нашей действительной лите¬
ратурной жизни, когда видишь, что исторических книг
на русском языке нет (кроме книг по русской исто¬
рии) — поневоле чувствуешь влечение усумниться в
существовании потребности на них. Быть и не обнаружи¬
ваться — какое странное сочетание качеств у этой зага¬
дочной любознательности! Много трудных противоречий
соглашала некогда немецкая философия; но этого не
могла б согласить и она.. Нет, никакие соображения не
Зв7
могут доказать существования того, что не обнаружи¬
вается, сказать: «да, я не сомневаюсь» все-таки зависит
от доброй воли. Потому, не считая других обязанными
непременно разделять наше мнение, мы принуждены
ограничиться по правилам старинной логики, условным
силлогизмом; если в обществе есть любознательность,
то эта любознательность должна быть более всего обра¬
щена на историю; а если есть потребность исторической
литературы, то очень прискорбно и еще более удиви¬
тельно, что историческая литература не существует или
почти не существует. Мы хотим думать, что любозна¬
тельность и потребность есть. Другие могут думать иначе,
если у них достанет на то твердости характера.
Но мы видим в «Пропилеях» удовлетворение той по¬
требности исторической литературы, которую хотим при¬
знавать. Попрежнему или даже более, нежели прежде,
остается совершенно скудна наша литература по сред¬
ней и новой истории. По крайней мере, благодаря изда¬
нию г. Леонтьева, на русском языке ежегодно выходит
теперь прекрасная книга по древней истории. Мы не хо¬
тим пока говорить о безотносительных достоинствах
«Пропилей» — об этом после — в настоящем положении
нашей литературы «Пропилеи» представляют драгоцен¬
нейшее для нас явление уж потому, что служат един¬
ственным органом ученой деятельности по всеобщей
истории на русском языке.
Нет надобности много говорить о том, как важен в
истории отдел, занимаемый классическим миром. До¬
вольно указать несколькими словами на главнейшие при¬
чины, по которым тесное знакомство с греческою и рим¬
скою жизнью доселе продолжает считаться одним из
необходимейших знаний в круге общего образования.
Римляне, и особенно греки, достигали такой степени ци¬
вилизации, что новая Европа только в самое последнее
время, говоря вообще, стала выше их. До начала или
даже до половины прошедшего века древние сохраняли
перед новыми решительное преимущество в большей
части сторон умственной и даже материальной жизни, по
справедливости считались учителями наших европейских
предков. Теперь вообще отношение изменилось. Новая
Европа превзошла своим развитием цивилизацию клас¬
сического мира; тем не менее очень во многом еще
358

остаются для нас греки примером. Мы говорим не только •
о их скульптуре и архитектуре, на также, и о многих,
более существенных сторонах жизни2. Кроме того, даже
и в тех отраслях развития, где мы сткли выше древних,'
чрезвычайно поучительно знать, как думали и действо-
вали гениальные предшественники, при. совершенно дру¬
гих. условиях жизни. Сравнивая текущие вопросы с об¬
щим историческим, ходом классического мира, мы легче
понимаем существенный ход событий и в новой Европе.
Наконец, каково бы ни было значение классического
мира относительно новейшей цивилизации, его история
приобретает чрезвычайную важность в системе общего
образования потому, что обыкновенно обработывается
гораздо полнее и удовлетворительнее для истинной лю¬
бознательности, нежели истории новой Европы. Давно уж
все толкуют о том, что история должна знакомить нас
с ходом развития обществ и народов, а не только с воен¬
ными событиями и сухими именами, не имеющими суще¬
ственной важности для нравственной и экономической
жизни народов. Но до сих пор только при изложении
древней истории эти понятия довольно заметно прила¬
гаются к делу большею частью историков. Греческие
мифы, законодательство Ликурга, общественные отноше¬
ния в Спарте и Афинах, развитие наук и искусств, тор¬
говли и нравов — все это более или менее обращает на
себя внимание каждого, пишущего о греческой истории;
возникновение и развитие общественных отношений в
Риме подробно излагается в каждой книге, называю¬
щейся римскою историею. Очень редко можно встретить
такой объем содержания в книгах, говорящих о новой
истории. Две-три сухие фразы о порче или улучшении
нравственности, краткий бесплодный перечень извест¬
нейших ученых — вот все, что мы найдем в большей
части сочинений, излагающих историю Франции, Англии,
Германии. Потому надобно сказать, что при ныне гос¬
подствующем характере изложения, из всех отделов
истории древний — самый способный удовлетворять лю¬
бознательности читателя, желающего знать историю в
истинном ее смысле. Быт народов доселе излагает одна
только древняя история.
Так уж самое заглавие, которое дал г. Леонтьев
своему изданию, выражает, что этот сборник преимуще-
24 Н, Г. Чернышевский, т. I 36S

ственно посвящен самой важной части истории — быту
народов, он называет свои «Пропилеи» сборником статей
по классической древности; подобное заглавие едва ли
было б найдено дЛя сборника статей по новой истории,
потому что трудно найти даже слово, которое выра¬
жало б огромную важность изучения быта в истории но¬
вых времен, как выражает его слово «древности», когда
говорится об отдаленных временах. Заглавию соответ¬
ствует и содержание сборника, в котором равно обшир¬
ное место с рассказами о событиях занимают статьи по
истории литературы, искусства, о нравах и обществен¬
ных отношениях. Едва ли кто-нибудь захотел бы усту¬
пить две трети страниц этим последним отделам, издавая
сборник по новой истории; а если б и захотел, не нашел
бы статей. На десять человек, занимающихся исключи¬
тельно громкими событиями и именами, едва ли найдется
между исследователями новой истории один, обращаю¬
щий главное внимание на развитие истинно важных во¬
просов и элементов исторической жизни.
Ученое издание, подобное «Пропилеям», должно иметь
на русском языке двоякую цель: во-первых, знакомить
русских читателей с классическим миром, передавать
факты из его жизни и понятия о них, насколько они уж
утвердились в современной науке; если мы не оши¬
баемся, сам издатель, посвящая свою деятельность в
первых трех книгах преимущественно трудам подобного
рода, считал эту цель важнейшею. Она действительно и
придает живое значение его сборнику. Мы видели оби¬
лие русской литературы по древней истории; положение
дела таково, что более или менее остроумные, глубоко¬
мысленные исследования о специальных вопросах, кото¬
рые могут быть очень важны для специалистов, но
лишены значения или недоступны для большинства любо¬
знательных людей, для нас вовсе еще не так нужны, как
основательные трактаты о важнейших и общеинтерес¬
ных предметах науки; пусть эти статьи будут предста¬
влять мало неизвестного глубоким специалистам, стоя¬
щим совершенно в уровень с развитием науки, — число
таких читателей у нас очень ограничено. Огромное боль¬
шинство людей, удовлетворять потребностям которых
должно русское издание по всеобщей истории, желает
не столько того, чтоб им двигалась вперед наука в аб-
370

страктном смысле, а того, чтобы раздвигались границы
знания, доступного русскому читателю. Пусть большая
часть помещаемых в «Пропилеях» статей не содержит в
себе почти ничего нового для их ученого издателя; если
эти статьи будут написаны основательно, они будут со¬
вершенно новостью для девяносто девяти из ста его чи¬
тателей. Распространить в публике знакомство с класси¬
ческою древностью, вот для чего собственно и нужно
издание, подобное «Пропилеям». Но само собою разу¬
меется, что статья, подписанная именем известного уче¬
ного, или проливающая новый свет на один из темных
вопросов науки, должна также с радостью быть принята
во всякое издание, на каком бы языке оно ни печаталось.
Делая многое для многих, тем приятнее дать что-нибудь
приятное и для немногих; поставляя главною целью
издания общую пользу, не бесполезно сообщить ему и
чисто ученый блеск, украсив его несколькими статьями,
имеющими высокое достоинство не только для читате¬
лей, но и для самой науки.
В этом отношении есть очень заметное различие
между характером двух томов «Пропилей», которые мы
теперь рассматриваем. В третьем преобладают статьи,
имеющие главною целью передать на русском языке в са¬
мостоятельной форме результаты, которых уже достигла
наука, или вообще содействовать распространению у нас
знакомства с классическою древностью; в четвертом, на¬
против, большая часть статей заняты исследованиями
о специальных вопросах, и имеют в виду не столько массу
читателей, сколько самую науку. Будем и за тот и за
другой том благодарны издателю; пожелаем только того,
чтобы в следующих томах его полезного и прекрасного
издания нашлось опять место для второго отдела, пред¬
ставляющего «сведения о трудах новейших ученых», как
находилось оно в первых трех томах: мы уверены, что
общий приговор читателей признавал, например, статьи
г. Леонтьева, заключающие подробное критическое изло¬
жение «Истории Греции» Грота3, принадлежащими к
числу самых важных во всем издании. Быть может даже
многие скажут, что для них было бы приятно, если б две
или три из статей о древностях и развалинах северного
берега Черного моря были отложены до следующего
тома с тем, чтобы дать в четвертом место продолжению
*	371

статей ученого издателя о Гроте или г. Грановского о
лекциях Нибура 4. Надобно желать расширения, а никак
не стеснения или прекращения прекрасному второму от¬
делу «Пропилей». Вот единственное замечание, какое
может сделать самая строгая критика изданию г. Леонть¬
ева, взятому в целом.
Обозревая отдельные статьи, помещенные в двух
последних томах «Пропилей», мы распределим их по ха¬
рактеру содержания на относящиеся к литературе, искус¬
ству, нравам и собственно так называемой истории древ¬
него мира, относя к последнему разряду и чисто архео¬
логические статьи о древностях северного берега Черного
моря.
Первое место в литературном отделе «Пропилей» все
читатели конечно отдадут началу перевода Илиады
(песнь первая и большой отрывок из второй) Жуков¬
ского 5. Эти остатки недоконченного труда, которым хо¬
тел увенчать Жуковский свою поэтическую деятельность,
напечатаны, с отдельною нумерациею страниц, в четвер¬
том томе. По той же системе, какой следовал поэт при
переводе «Одиссеи», он поручил немецкому филологу,
г. Фишингеру, приготовить для себя подстрочный немец¬
кий перевод Илиады, и перелагал этот перевод в русские
стихи.
Нет сомнения, что отрывки Илиады, являющиеся те¬
перь, возбудят до некоторой степени внимание публики
к вопросу о переводе Гомера на русский язык и в осо¬
бенности о переводах Жуковского. В самых «Пропи¬
леях» явилась уже написанная по этому поводу статья
г. Каткова: «Несколько слов о попытках переводить Го¬
мера простонародным языком». Потому считаем обязан¬
ностью несколько остановиться на этих вопросах. Г. Кат¬
ков совершенно справедливо доказывает, что переводить
Илиаду простонародным языком, как пытались некото¬
рые, такая же вопиющая несообразность, как, например,
переводя комедии Аристофана, заменять особенное наре¬
чие Спартанских послов 6 малорусским или костромским.
Это значило бы сообщать переводу колорит, несвой¬
ственный подлиннику, делать фальшивый перевод. Со¬
вершенно справедливо. Но именно по этому самому не¬
возможно согласиться с мнением г. Каткова, что Гомер
может быть переводим устарелым языком. Он говорит;
372

Гомерические песни должны были во многом иметь для грека
образованной эпохи характер архаический, старинный, отчасти
именно такой, какой имеет для нас язык славянский. Эпический
язык был у греков запечатлен значением священного и очень отли¬
чался от литературного языка, как он установился в позднейшее
время. Нам даже кажется, что русский переводчик Гомера посту¬
пил бы весьма нерассчетливо, если б не воспользовался богатою
сокровищницею славянского языка и не черпал из нее характери¬
стических красот. Еще более может послужить для этой цели изу¬
чение старинных, собственно русских, светских памятников нашей
письменности — грамот, летописей, юридических актов 7.
Нам кажется, что и славянский или летописный, уста¬
релый, элемент в переводе Гомера будет точно так же
сообщать ему чуждый, фальшивый колорит, как сооб¬
щает, по справедливому мнению г. Каткова, простона¬
родное наречие. Народностей не должно смешивать,
говорит г. Катков. Точно также нельзя смешивать и исто¬
рических воспоминаний. Агамемнон не Димитрий Дон¬
ской, и если греческая хламида не зипун, то и не бояр¬
ская ферязь. Странно, как г. Катков допускает подобное
превращение, сам говоря, что «при существовании лите¬
ратурного языка, формы речи, не вошедшие в него, не
могут быть употребляемы для перевода с чужого языка;
не могут, потому что за ними, как тень, следует их мест¬
ное значение». Он сам говорит, что перевод всегда по
необходимости сглаживает колорит подлинника, но не
должен придавать ему чуждого колорита. «Уж лучше
покажите нам Гомера в каком-нибудь неопределенном
костюме, нежели в кафтане удалого русского ямщика;
пусть уж лучше старый рапсод будет представляться нам
неясно, в тумане, чем жалким образом кривляться пе¬
ред нами и Корчить нашего приятеля казака Киршу Да¬
нилова» — ясно, что по смыслу речи должно прибавить:
или чем сидеть неподвижным боярином времен Алексея
Михайловича или рассыпаться расторопным и неуклю¬
жим дьяком Андреем Щелкаловым. «Для перевода гоме¬
рического эпоса нужно свежее слово», говорит сам
г. Катков; а в летописях и грамотах свежести несра¬
вненно меньше, нежели у Кирши Данилова. Одним
словом, кто внимательно прочтет очень основательные
соображения г. Каткова, тот выведет заключение, что
по возможности простой и свежий литературный язык —
единственный, пригодный для Гомера в русском пере¬
воде.
373

Одиссея в переводе Жуковского не имела успеха, ка¬
кого надеялась большая часть из нас, потому что язык
ее очень искусственный. Сверх того находим принужден¬
ность слога, которая усиливается слишком буквальным
подражанием подлиннику в расстановке слов, очень
часто неестественной для русского языка. Все это оста¬
лось в таком же виде и в переводе Илиады:
Гнев нам, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына,
Гибельный гнев, приключивший Ахеянам много великих
Бедствий и воинов многих бесстрашные души низведший
В область Аида...8
Слог этот может быть очень художествен, но вместе с
тем по русски он выходит очень искусствен и тяжел в
чтении. Но вопрос о языке сам собою решится, если ре¬
шится вопрос о том, удачно ли выбран для перевода гек¬
заметр. От качеств, которые неразрывно сроднились в
русском языке с этим размером, всего более зависит и
натянутость слога, которою отличается все, писанное по
русски гекзаметром.
Гекзаметр обыкновенно превозносится у нас потому,
что мы наслушались похвал гибкости, благозвучию и т. д.
греческого гекзаметра и потому, что писать сносные гек¬
заметры умеют у нас немногие, а все трудное высоко
ценится. Но, собственно говоря, русский гекзаметр не
имеет тех достоинств, какими отличается греческий, и со¬
вершенно не идет к системе нашего стихосложения, на¬
рушая коренные требования нашей поэтической речи.
В греческом гекзаметре спондеи (соответствующие
нашим хореям) беспрестанно перемешиваются с дакти¬
лями; потому гекзаметрические стихи самых разнообраз¬
ных размеров беспрестанно перемешиваются между со¬
бою (всех форм гекзаметра тридцать две). У Гомера
очень редко можно встретить два к ряду гекзаметра оди¬
наковой формы, и вероятно ни разу не встретится к ряду
трех одинаковых стихов *. Это качество и ставят главным
* Вот, например, стопы трех первых стихов Одиссея:
дактиль, дактиль, дактиль, дактиль, дактиль, спондей,
дактиль, спондей, дактиль1, дактиль, дактиль, спондей,
спондей, спондей, дактиль, дактиль, дактиль, спондей.
Продолжив разбор, мы увидим, что разнообразие все увеличи¬
вается. В каждых пяти стихах мы найдем по крайней мере четыре
различных размера. Одинаковых к ряду почти не бывает.
374

достоинством греческого гекзаметра, оно причиною того,
что он гибок, благозвучен, разнообразен. Напрасно стали
бы искать разнообразия стоп в русском гекзаметре: он
почти постоянно состоит из однообразных дактилей с
однообразным хореем на конце *. Вообще, собственно
говоря, русские гекзаметры следует считать не гекза¬
метрами, т. е. стихами, в которых дактиль постоянно сме¬
шивается с хореем, а просто дактилическими стихами,
в которых изредка, невзначай, попадаются хореические
стопы, довольно частые для того, чтоб раздражать ухо
неправильным нарушением дактилического размера, но
слишком редкие для того, чтоб ухо привыкло к этому на¬
рушению и ожидало его, как чего-нибудь правильного.
Поэтому, лишенный разнообразия, главного своего до¬
стоинства в греческом языке, гекзаметр остается какою-
то утомительною и вялою прозою, читаемою на подобие
стихов, и допускающею все натянутости, напыщенности
в языке, непозволительные в прозе, не вознаграждая их
увлекательностью, какая принадлежит стихам, понятным
для народа. Беспрестанное перенесение фразы из одного
стиха в другой, совершенно противное духу нашего сти¬
хосложения, окончательно убивает всякую возможность
читать гекзаметр, как размер, понятный русскому уху **.
* Вот, например, начало «Одиссеи» в переводе Жуковского
(мы берем «Одиссею», а не отрывки «Илиады», теперь изданные,
потому что Жуковский успел, по справедливому замечанию изда¬
теля, придать окончательную отделку только начальным стихам
своего последнего труда); отмечаем курсивом хорей:
Муза, скажи мне о том многоопытном мужз, который
Странствуя долго со дня, как святой Илион им разрушен,
Многих людей, города посетил и обычаи видел,
Много и сердцем скорбел на морях, о спасеньи заботясь
Жизни своей и возврате в отчизну сспутников; тщетны
Были однако заботы, не спас он сопутников; сами
Гибель они на себя навлекли святотатством, безумцы,
Съевши быков Гелиоса, над нами ходящего бога, —
День еоззрата у них он похитил. Скажи же об этом
Что-нибудь, о З^весова дочь, благосклонная Муза.
Затем опять начинаются бесконечным рядом чистые дактили. Во¬
обще на целую сотню стихов едва приходится в «Одиссее» у Жу¬
ковского восемь или девять, в которых попадается хорей, да и те
спят1- часто стоят рядом, производя новую монотонность.
** Впрочем, не только русскому, но точно также и немецкому.
375

Мы не знаем, как пели рапсоды свои гекзаметры, но ни
один русский не скажет, чтобы возможно было петь сле¬
дующее:
Но когда наконец обращеньем времен приведен был
Год, в который ему возвратиться назначили боги
В дом свой, в Итаку (но где и в объятиях верных друзей он
Все не избег от тревог) преисполнились жалостью боги
Все. Посидон лишь единый упорствовал гнать Одиссея...3
А стихи, которых невозможно пропеть, едва ли заслужи¬
вают имени стихов, И надобно прибавить, что мы, не по¬
нимая разнообразия размера, в этом раздираньи и пере¬
путыванья фраз поставляем существенное достоинство
гекзаметра. В русском оно попадается втрое чаще, не¬
жели в греческих гекзаметрах. Так всегда бывает с
искусственным подражанием: упускаются из виду суще¬
ственные качества оригинала, зато утрируются его
странности. Есть в гекзаметре и другие противоречия
основным требованиям русского мелодического стиха.
Пока нам кажется достаточно и этого основания, чтобы
сказать, что он ненатурален в нашем языке. Но если не
гекзаметром, то каким же размером переводить Гомера?
Каким вам угодно из тех, музыкальность которых пони¬
мает русское ухо: ямбом, хореем, дактилем, амфибра¬
хием, анапестом, если угодно правильным смешением
ямба с анапестом или хорея с амфибрахием — только
таким размером, который легче всего для переводчика и
с тем вместе не дик и не вял для русского уха. Лег¬
кость — необходимое условие для удачного перевода Го-
мера. Стих его очень гармоничен по гречески — русские
стихи без рифм вялы, тяжелы, скучны; потому необхо¬
димы в переводе Гомера рифмы. Но они стеснительны?
Кто не может владеть рифмою, но однако ж непременно
хочет прославиться переводами с греческого, может пе-
ревесть Геродота или Фукидида, чем окажет великую
услугу русской литературе. — А как же можно нарушать
размер подлинника? Но если так, французские стихи
пришлось бы переводить силлабическим размером, а
арабские — размером, для которого у нас не существует
и названия. Буквальность Ht есть близость, а только не¬
сообразность.
Так, например, «Хвастливый воин», комедия Плавта,
переведена г. Шестаковым слишком буквально, так что
376

через это теряет колорит подлинника: у Плавта, из всех
латинских поэтов, самый непринужденный язык. Вер¬
ность перевода вовсе не требует того, чтобы в русском
слоге сохранять особенные обороты, свойственные только
латинскому языку. Вообще латинские и греческие драма¬
турги чрезвычайно нуждаются в особенном изяществе
перевода; их пьесы так отличаются от наших своею ма¬
нерою, что даже и при чрезвычайной легкости перевода
читаются довольно тяжело. Надобно также прибавить,
что переводя стихотворное произведение прозою, вообще
мы не можем держаться буквально всех оборотов под¬
линника: они часто обусловливаются самою формою
стиха, так что лишившись ее при переходе на другой
язык, фраза часто должна бывает или распутаться, или
сократиться, или быть пополнена, чтобы не казаться
странною и не мешать ровному ходу речи. Нет надоб¬
ности прибавлять, что перевод г. Шестакова сделан
добросовестно. Мы хотели поговорить о значении
Плавта, его влиянии на Мольера и через Мольера на но¬
вейшую литературу — но нам остается говорить на этих
страницах еще о многих важных статьях, из которых две
имеют даже свою историю, это именно — «Очерки древ¬
нейшего периода греческой философии», г. Каткова, и
«Письма из Рима и Неаполя», г. А. А. Авдеева.
«Очерки древнейшего периода греческой философии»
статья очень хорошая, имеющая, как и многое на свете,
свои недостатки, но имеющая и неоспоримые достоин¬
ства. Главным достоинством ее было бы то, — еслиб она
первая явилась на русском языке по этому предмету; но
когда-то в одном из наших журналов была статья подоб¬
ного содержания, писанная очень замечательным мысли¬
телем 10. Следственно главное достоинство, которое
могли б иметь «Очерки», уж нельзя присвоивать им. Зато
остаются у них другие хорошие качества: достаточная
полнота, основательность. Есть, как мы сказали, и недо¬
статки — чрезвычайно презрительный тон, с которым
автор говорит о разных немецких ученых, сравняться с
которыми мы ему от души желаем; темнота; выражения
такого рода: «прежние понятия об этом были ошибочны,
из нашего изложения, напротив, видно» — причем для
ясности надлежало бы прибавлять, что «прежние» оши¬
бочные понятия уж несколько десятков лет тому назад
377

заменены теми самыми, которые очень основательно вы¬
водятся ученым автором. Здесь-то и нить завязки романа,
по выражению Гоголя. Рецензент одного из наших жур¬
налов и, самым наивным и горячим образом приняв к
сведению все эти фразы и презрительные отзывы, напи¬
сал очень длинный разбор, в котором доказал как
2X2 = 4, что до появления «Очерков» никто в целом
мире не понимал духа древнейших греческих философ¬
ских систем, что все философы ошибочно толковали си¬
стемы Фалеса, Пифагора и пр.; что «Очерками» поло¬
жено первое основание истории философии и т. д. и т. д.
Ясно было, что неопытный панегирист слишком далеко
увлекся в своих безмерных похвалах, основанных един¬
ственно на изучении статьи г. Каткова и незнакомстве с
курсами истории философии. Один из людей, знающих,
как надобно предполагать по его статье, истинное поло¬
жение науки несколько ближе, вздумал напечатать в
«Москвитянине» статью, очень убедительно доказавшую
рецензенту, что надобно осторожнее судить о предметах,
когда не знаком с сущностью дела *2. Статья была на¬
правлена против рецензента, и наполнена похвалами
достоинствам «Очерков»; она даже признавала в них но¬
вость некоторых взглядов, и очень высокую степень само-1
стоятельности, одним словом, была также не совсем уме¬
ренна в похвалах. Тогда автор «Очерков» напечатал в
одной из следующих книжек того же «Москвитянина»
огромную статью в 68 страниц 13, на которых и доказал,
что похвалы рецензента, написавшего панегирик, ни¬
сколько не преувеличены, что «Очерками» действительно
в первый раз от изобретения финикиянами азбуки поло¬
жено основание истории философии, которая и не суще¬
ствовала до минуты появления «Очерков», что все преж¬
ние труды (несравненно превосходящие достоинством его
«Очерки») действительно никуда не годятся, писаны
людьми тупоумными и невежественными и т. д. Все это
сопровождалось приличным количеством бесцеремонных
укоризн противнику (который вовсе и не нападал на
«Очерки» г. Каткова), укоризнами, каких в течение двух
тысяч лет никто не возвергал даже на злосчастного
Зоила. А противник был действительно достоин некото¬
рого осуждения разве за то, что, хотя и нападал на па¬
негириста, но все-таки хотел видеть самостоятельность
878

и высокое значение для науки в одной из очень обыкно¬
венных статей, которые могут свидетельствовать только
об основательном знакомстве своего автора с предметом,
но и только; хотел видеть особенное значение для науки,
не привившейся у нас, в такой статье, которая и у нас
не может быть названа лучшею по своему предмету. Ка¬
кую философскую или психологическую мысль можно
вывесть из подобной истории? Такую, что панегириче¬
ские критики, основанные единственно на восторге, мо¬
гут иметь самое вредное влияние.
Напротив, история, возникшая по поводу «Писем из
Рима и Неаполя» г. Авдеева, кончилась для автора со¬
вершенно иначе, именно в его пользу. Около того самого
времени, как один рецензент провозглашал, что поло¬
жены основания истории философии, другой рецензент
необыкновенно удивился, прочитав у г. Авдеева описа¬
ние римского храма св. Петра, который все мы, профаны
в деле архитектуры, привыкли по наслышке считать пер¬
вым по художественной красоте созданием искусства.
Г. Авдеев, занимаясь архитектурою как специалист,
объяснил, довольно понятно и для нас, что хорош в
храме св. Петра только один купол, а все остальные
части плана не выдерживают-даже снисходительной кри¬
тики. За это рецензент объявил его невеждою, и упрек¬
нул г. Леонтьева, зачем он печатает такие невежествен¬
ные суждения в своем сборнике. В следующем томе
«Пропилей» г. А. А. Авдеев принужден был доказать,
что мнение, которого он держится, господствует между
всеми людьми, имеющими понятие об архитектуре 14. Он
превосходно заключает свой ответ словами, которые
могли б служить эпиграфом ко многим из разборов раз¬
ных прославляемых произведений литературы или науки:
Архитектору все-таки нельзя не порадоваться за свое искус¬
ство. Чтоб взяться построить что-нибудь, надобно быть по крайней
мере простым плотником или каменщиком. А в литературе, видно,
и карточный домик идет иногда за строенье, и, что еще обиднее,
без шуму его даже не сдунешь.
Г. Бессонов избрал слишком сухой предмет для сво¬
его рассуждения, объясняя на 80 страницах, в какой
мере можно доверять «Фастам» 15 Овидия, как источнику
для римской мифологии. Специалисты давно знают ре¬
шение этого вопроса, очень незатруднительное, а боль-
379

шинству читателей он не интересен и не нужен. Если б
вместо этого длинного исследования г. Бессонов написал
статью об Овидии и его сочинениях, или изложил какой-
нибудь отдел римской мифологии, труд его принес бы
гораздо более пользы. Почти такое же мнение должны
мы высказать о разборе платонова Филеба, который на¬
писан г. Меншиковым в доказательство того, что «диалог
этот по изяществу формы и художественной своей от¬
делке занимает едва ли не первое место в ряду творений
Платоновых», несмотря на то, что разрозненность и не¬
ровность частей этого разговора поражала еще древних,
и заставляет многих новейших сомневаться в его целости
или «не вполне признавать его высокое достоинство».
Пусть многотомное издание творений Платона трактует
в одном из своих предисловий, до какой степени осно¬
вательно то и другое мнение, и какой из разговоров Пла¬
тона занимает первое место в ряду его произведений по
изяществу формы: неспециалисты могли б удовольство¬
ваться общим понятием о высоком художественном до¬
стоинстве платоновых разговоров, и конечно скорее же¬
лали б увидеть на русском языке или просто перевод
Филеба, или хорошее жизнеописание самого Платона,
или изложение одной из частей его философии. «Диоген
Киник» (перевод из Геттлинга) также не может быть
назван произведением, особенно удачным; многие сооб¬
ражения Геттлинга решительно неуместны. Но мы
должны похвалить статью г. Благовещенского «о панто¬
мимах» за выбор интересного предмета и заниматель¬
ность рассказа, нимало не вредящую основательности
исследования.
Из статей о римских нравах — «Брак и свадебные
обряды древних римлян», г. Тихановича, составлена не¬
дурно. Законный брак у римлян бывал двух родов —
с поступлением (жены) под власть (мужа) и без посту¬
пления под власть. В первом случае вся собственность
жены, даже ее приданое передавалось мужу; он был
судья жены, мог, вместе с родственниками, произносить
ей даже смертный приговор; зато, по смерти мужа, она
делалась его наследницею. В браке без поступления под
власть мужа, жена продолжала оставаться членом преж¬
ней своей семьи, пользовалась своим имуществом, зато
не была наследницею по муже. Этот обычай появился s'
38»

Риме позднее, но мало-помалу вытеснил из жизни пер¬
вую форму брака, и был шагом к эмансипации, которой
в последнее время республики достигли римские жен¬
щины. Двоеженство никогда не было известно римлянам.
Обручальные кольца были уж в обыкновении у них. Май
месяц признавался, по народному предрассудку, небла¬
гоприятным для свадеб, как и у нас. Идя в дом жениха,
невеста должна была показывать вид, что ее уводят на¬
сильно — опять сходство с нашим народным обычаем.
Так обычай требовал, чтоб она сама не переступала че¬
рез порог дома жениха — ее переносили через порог —
церемония, служившая воспоминанием о похищении не¬
вест в древнейшие времена.
«День в Римском цирке» — статья Августа Данца,
написана очень живо и составлена очень внимательно.
Немецкий ученый пересказывает подробно описанные
историками великолепные игры, которые дал Калигула
в день своего рождения, и дополняет эту картину из¬
вестными нам из других случаев сведениями о цирке.
Все, что только бывает великолепнейшего на наших
театрах и народных праздниках, ничтожно в сравнении
с невероятною роскошью, какою удивляли мир игры
Римского цирка. Внутренняя площадь, или арена его,
имела до 310 сажен (более полуверсты) в длину и более
90 сажен в ширину. Места зрителей, шедшие амфитеат¬
ром в 50 рядов, отделялись от арены каналом в 10 фу¬
тов ширины и 10 футов глубины. Цирк вмещал, по сло¬
вам Дионисия, 150 000, а по словам Плиния, до
260 000 зрителей. Однако он не мог вмещать и половины
желающих. Тиберий оставил своему преемнику 150 мил¬
лионов руб. сер. в казнохранилище — ив пять месяцев
Калигула истратил их на игры. Уж из этого можно су¬
дить о роскоши игр. Но для главного торжества был
назначен день его рождения. Со всей империи везли
на игры диких зверей и вели лошадей. Со всех кон¬
цов мира стекаются зрители. С полночи накануне игр
масса уж ломится в цирк; шум ее пробудил Калигулу
и в досаде он велел выгнать палками беспокойную толпу.
При этом были задавлены двадцать римских всадников
и столько же дам, кроме множества простолюдинов. Но
подобные пустяки не останавливают любопытства. На
рассвете цирк уж полон. Огромная арена, вместо
381

обыкновенного песку, усыпана зеленым малахитовым по¬
рошком, по которому выведены узоры полосами киновари;
малахит покрывает арену потому, что Калигула держит
сторону зеленых против синих (все участвующие в скач¬
ках разделяются на эти две партии). Трубы возвещают
прибытие Калигулы: впереди необозримой процессии
идут ликторы, потом едут и идут телохранители, наконец
сам Калигула, на колеснице из слоновой кости, запря¬
женной шестью лошадьми в ряд. Он сам правит ло¬
шадьми, и медленно объезжает арену, преклоняя хлыст
на приветствия народа. За колесницею Калигулы едут
сто других колесниц, запряженных четвернею. Процес¬
сию замыкают две колесницы, из которых одна запря¬
жена четырьмя верблюдами, другая четырьмя слонами.
Проехав через арену до противуположного конца, откуда
начинается скачка, Калигула выбирает себе трех против¬
ников из сенаторов, и начинает ристание. Конечно, он
остается победителем, и народ, в знак восторга, бросает
вверх плащи (как у нас подбрасывают шапки). Доволь¬
ный успехом цезарь отправляется в свою ложу и дает
знак начинать общие скачки. Римляне, смотря на арену,
забыли о всем мире; их укрывает от солнца огромное шел¬
ковое покрывало, великолепно вышитое золотом, осеняю¬
щее весь цирк — но Калигула придумал им сюрприз —
в полдень, по его знаку покрывало вдруг снимается, и
зрители остаются под жгучими лучами солнца. Выпу¬
скать из цирка не велено никого. Римляне четверть часа
томятся палящим зноем; но Калигула довольно позаба¬
вился их мучениями, цирк застилается густым влажным
облаком: насосы, скрытые под ареною и в верхней гал-
лерее цирка, орошают все пространство дождем благо¬
уханных эссенций, которые ручьями стекают по ступе¬
ням, и в ту же минуту покрывало опять осеняет цирк.
Лошади устали, их уводят отдохнуть; пора закусить и
зрителям — тысячи столов с роскошнейшими кушаньями
покрывают арену: хозяин угощает свой народ и, кушая
сам в ложе, любуется на толкотню и суматоху, с какою
бросаются и теснятся к столам сотни тысяч проголодав¬
шихся граждан. Обед кончен, столы приняты, зрители
опять сидят по местам, начинается второе зрелище —
выступают на сцену дрессированные животные. Два
льва преследуют зайцев, ловят их и опять пускают
382

бежать; рыбы в канале плавают, повинуясь голосу своих
приставников. По канату, протянутому с верхней галле-
реи цирка вниз на арену, сходит ученый слон, неся на
спине своего вожака. Еыносят шесть столов, уставлен¬
ных кушаньями в золотых и серебряных сосудах; выхо¬
дят двенадцать слонов, шесть в мужской, шесть в жен¬
ской одежде, попарно возлегают за столы на приготов¬
ленные перины, начинает кушать, как истинно образо¬
ванные граждане. Потом обезьяны забавляют своими
кривляньями.
Но вот начинается охота и гладиаторские бои. По¬
следних мы не будем описывать, скажем только о битвах
с зверями, и они уже слишком возмутительны. Игры
начинаются тем, что слон бьется с носорогом, гиппопо¬
там с медведем; слон и медведь побеждены, они ревут в
предсмертных судорогах; народ рукоплещет победителям.
Потом отворяются все двери карцеров (зверинцев), на
сцену бросаются множество львов, тигров, леопардов,
медведей, гиен — они в ожесточении терзают друг друга.
Восемьсот зверей погибает таким образом. Их крючьями
вытаскивают из цирка на прилежащие улицы, где с жад¬
ностью рвет их голодная чернь, таща домой окровавлен¬
ные куски, на лакомое для голодных кушанье. На арене
уже новое зрелище: в один миг 50 страусов, 32 жирафа,
20 зебров, 15 лосей, 100 оленей, 20 слонов, 40 диких ло¬
шадей, 60 буйволов наполняют арену, а 36 крокодилов —
канал, ее окружающий. Против них выходят жители всех
стран света, каждый с своим оружием; сам цезарь,
страстный охотник, стрелял из ложи, зверей, подбегаю¬
щих близко. Охота кончилась, и снова чернь влечет' по
улицам трупы, выброшенные в добычу ей. Кровь по¬
крыла зеленую скатерть арены, кровь стоит озерами. Их
засыпают свежим песком и начинается новый бой —
битвы людей с зверьми. Сначала выпускаются три буй¬
вола — бойцы выказывают свою ловкость, вспрыгивая на
спину разъяренного животного, которое мчится по арене
до изнеможения, и тогда боец, сильно дернув его за
рога, повергает на сцену. Потом выступают против львов
и медведей бойцы, вооруженные только крепкими се¬
тями — они должны запутать в них противника и, без¬
вредного, утащить в клетку. Вот уж много бойцов рас¬
терзано в неровной борьбе. Зрители опьянены запахом
983

Человеческой крови — они жаждут последнего акта —
и по данному знаку выведены на сцену сотни пленных,
вооруженных мечами; отворяются карцеры — и 200 го¬
лодных медведей, 400 львов, тигров и гиен бросаются на
своих жертв/ Все пленные погибли, и жадные звери пе¬
ред глазами зрителей пожирают полуживых людей. Но
Калигула ныне любит сюрпризы — он велит схватить
еще двенадцать человек из среды зрителей и бросить на
арену. Чтож ведь надобно пощекотать чувства? Но до¬
вольно. Звери, оставшиеся в живых, раскаленным желе¬
зом загоняются назад в карцеры; трупы бойцов стаски¬
ваются крючьями в огромные подвалы, арена снова усы¬
пается песком, снова чиста — теперь пора повеселиться
невинным образом. Посредством особенных машин, на
средине цирка является лес; к ветвям дерев привязано
множество редких птиц. В то же время впускается на
арену тысяча страусов, несколько тысяч овец, свиней,
оленей, домашней птицы; отворяются ворота цирка, и
чернь бешеным потоком врывается на арену. Зрители
наслаждаются ловлею, толкотнею, дракою, которая ки¬
пит по всей сцене; чтоб еще увеличить сумятицу, из ложи
цезаря и нескольких других, бросают в толпу марки с
обозначением разных подарков. В места сенаторов также
бросают драгоценные вещи, билеты на получение домов
и поместий — и между сенаторами водворяется также
суматоха. Но уж наступает вечер — да и Калигуле на¬
скучило все. Он встает, за ним пустеет цирк до следую¬
щего кровавого праздника.
Нам должно теперь сказать несколько слов о статьях,
имеющих предметом описания памятников и изыскания
в развалинах Черноморского берега, и затем у нас оста¬
нутся для следующего обзора исторические исследова¬
ния и рассказы в теснейшем смысле слова, принадлежа¬
щие без сомнения к лучшим статьям сборника.
«Керчь и Тамань», г. Беккера; «Древности Томи», его
же; «Разыскания на месте древнего Тинаша», г. Леон¬
тьева; «Разыскания в окрестностях Симферополя», графа
А. С. Уварова; «О керченских гробницах», г. Линевича
находятся по своему предмету в близкой связи и сооб¬
щают множество важных древних надписей и подробно¬
стей о вещах, найденных в курганах, так что значительно
пополняют материалы для истории того края в греко-
381

римском периоде. Но мы не решаемся делать общий об¬
зор содержания этих обширных статей, потому что при
этом возможно избежать ошибок только тому, кто лично
осматривал описываемые места. Г. Кене напечатал в
третьей книге «Пропилей» описание музея древностей,
принадлежащего г. Монферрану. Г. Кене считает это со¬
брание, заключающее до 73 замечательных произведений
древнего ваяния, и множество других древностей, бога¬
тейшим из собраний, принадлежащих частным людям в
России. Особенно драгоценна в нем превосходная брон¬
зовая статуя Юлия Цезаря, единственная, дошедшая до
нашего времени. Она была открыта в Риме Н. Н. Деми¬
довым и тотчас тайно вывезена во Флоренцию, из опасе¬
ния, чтобы дирекция римских музеев, узнав о такой
важной находке, не удержала ее в Риме. Даже мрамор¬
ные статуи Юлия Цезаря, самые бюсты его, очень редки;
а находящаяся теперь у г. Монферрана бронзовая ста¬
туя — доселе единственная в мире, и кроме того, по сло¬
вам г. Кене, эта статуя в художественном отношении
выше всех остальных, принадлежа к числу перво¬
классных произведений ваяния. Стиль ее, по мнению
г. Кене, указывает на эпоху искусства, современную Це¬
зарю. Вообще, г. Кене усвояет этой статуе одно из пер¬
вых мест между всеми известными, бронзовыми статуями,
которые в художественном отношении ценятся чрезвы¬
чайно высоко.
II
Древняя история достигла гораздо высшей степени
обработки, нежели история средних веков или последних
столетий. Беспрестанно повторяемые фразы о том, что
история должна излагать развитие внутреннего быта на¬
родов, а не рассказывать, подобно летописи, сборнику
анекдотов или дюжинному роману, разные шумные или
эффектные происшествия, — эти фразы по большей части
остаются бесплодны в отношении к истории нового мира.
Очень мало найдется первоклассных историков, которые,
посвящая свои труды исследованиям о средних веках или
новейших временах, главное внимание обращали бы,
подобно Гизо и Шлоссеру, на развитие существенно важ¬
ных сторон народной жизни: общественных и экономиче¬
ских отношений, образованности и т. д.; большею частью
25 И. Г. Чернышевский, т. I 385
внимание исследователя занято вопросами об именах,
личностях и подробностях разных шумных событий. Но
в древней истории истинные понятия о существенном ее
предмете уж успели утвердиться и применяются к делу
большинством изыскателей; оттого и сочинения о ней, го¬
воря вообще, приобретают для людей, требующих от
истории того, чего на самом деле должно в ней искать,
такой интерес, какой редко представляют сочинения о
последующих временах. Было бы слишком долго исчи¬
слять причины, которым обязана обработка древней
истории таким направлением; но между прочими есть
одна, о которой мы должны упомянуть, потому что ею
также объясняется положение очень многих основных
вопросов древней истории, к числу которых принадлежат
и вопросы, составляющие предмет важнейших по уче¬
ному достоинству статей в рассматриваемых нами томах
«Пропилей»; эта причина — малочисленность источников.
Ученый, который хочет, например, рассказать царство¬
вание Людовика XIV или Фридриха II, может предста¬
вить тысячи фактов и миллионы подробностей, которые
не были изложены в такой полноте его предшественни¬
ками: тысячи томов печатных материалов, сотни фолиан¬
тов, скрывающихся в библиотеках и архивах, представят
ему неисчерпаемое богатство данных, и его сочинение
может приобресть большое ученое достоинство сообще¬
нием новых фактов, хотя б и ограничивалось изложением
так называемой политической истории. Не то с древним
миром. Здесь все источники давно уж исчерпаны отно¬
сительно событий внешней истории, потому что эти
источники очень малочисленны. Следовательно, нужно
переработать материалы с новой точки зрения, для того
чтобы сказать что-нибудь новое и сообщить ученое зна¬
чение своему труду; от внешней истории необходимо
обратиться к внутренней истории, которая мало была
разработана прежними исследователями. Но источники
древней истории не только малочисленны — они отры¬
вочны и неполны; в этом заключается невыгодная сто¬
рона дела. Если и в новой истории, столь обильной мате¬
риалами, исследование развития народной жизни часто
бывает затруднительно по недостатку фактов, то гораздо
ощутительнее это препятствие в решении вопросов о
жизни древних народов. Часто самые основные воззрения
38 S
должны быть выводимы здесь из двух или трех указа¬
ний, ограничивающихся шаткими, неясными намеками.
Особенно должно это сказать о древнейших временах.
Потому не удивительно, что решения вопросов, к ним
относящихся, бывают разногласны; не удивительно пока¬
жется и то, что в предпочтении одного решения другому
часто нужно бывает руководиться не положительными
фактами, сохранившимися именно о той стране, о кото¬
рой идет дело, а преимущественно аналогиею с тем, что
происходило или еще происходит в других странах. Ко¬
нечно, в таком случае заключения будут только правдо¬
подобны; но аналогия иногда бывает так поразительна,
что трудно подвергать сомнению вывод, которому она
благоприятствует. Если же отказаться от ее пособия, го
часто надобно будет отказаться от всякого положитель¬
ного вывода. Нам казались нужными эти замечания по¬
тому, что на основании их решается большая часть спор¬
ных вопросов из греческой истории, исследуемых в важ¬
нейших статьях третьего и четвертого томов «Пропилей».
Мы говорим о статьях: г. Леонтьева «Историческая Гре¬
ция до персидских войн» и г. Куторги «Критические ра¬
зыскания о законодательстве Клисфена».
Статьи г. Леонтьева об «Истории Греции», составляе¬
мые по сочинению Грота, не нуждаются в наших похва¬
лах, которые будут только повторением общего отзыва.
Ученый автор не просто сокращает многотомное сочине¬
ние Грота: он, как знаток дела, подвергает основательной
критике мнения этого историка, представляет их в связи
с трудами других исследователей, и принимает из них
только то, что кажется ему самому справедливым, пока¬
зывая причины, по которым нельзя соглашаться с осталь¬
ным. Таким образом его изложение, в высшей степени
интересное, имеет полное право на имя самостоятельного
ученого труда. Обширная статья, помещенная в третьем
у'оме, говорит о «достоверной истории» Греции до пер¬
сидских войн, служа продолжением прежнему рассказу
о мифической Греции. После прекрасной характеристики
самой страны в связи с ее влиянием на развитие народа,
ее населившего, и общего взгляда на узы, которыми свя¬
зывались разрозненные греческие племена в одно целое
по своему духу, г. Леонтьев рассказывает первоначаль¬
ную историю Спарты и Афин.
*	382

Первым достоверным событием спартанской истории
г. Леонтьев, согласно с Гротом, принимает введение ли-
кургова законодательства около половины IX века до
Р. X., и в этом случае расходится с мнением ученых, по¬
лагающих, что учреждения, приписываемые преданием
Ликургу — древнейшие учреждения дорийского племени,
и что они только сохранились у спартанцев, быть может
были развиты ими, но не могут быть сочтены особенным
явлением, возникшим исключительно в Спарте, и возник¬
шим так поздно, как утверждает предание о Ликурге.
Впрочем, здесь разногласие более в словах, нежели в
сущности мнений; г. Леонтьев признает, что так называе¬
мые ликурговы учреждения были в сущности только
развитием древнейшего племенного устройства, лежав¬
шего в характере дорийского племени. Существенное
разноречие с господствовавшим до последнего времени
взглядом мы находим только в одном пункте. Грот и
г. Леонтьев отвергают известие, что земля была разде¬
лена между спартанскими гражданами на равные
участки. Но нам кажется, что возражения, ими предста¬
вляемые, недостаточны для опровержения обыкновенного
мнения. Неизвестно — говорит Грот — какими мерами
охранялось это учреждение.' Но спартанские законы о
наследстве и праве отчуждения поземельной собствен¬
ности не так подробно известны нам, чтобы можно было
заключать о несуществовании подобных мер. Нам ка¬
жется даже, что исправленный текст Гераклида Понтий¬
ского, на котором основывает свои сомнения Грот, свиде¬
тельствует напротив того о неподвижности поземельной
собственности у спартанцев. Вот слова Гераклида: «У ла¬
кедемонян считается позорным продавать землю, а из
древнего участка это вовсе не дозволено» — итак, земля
не продавалась почти никогда, а участки, назначенные
в древности, вовсе не могли быть отчуждаемы из рода.
Следовательно, неизвестно только, как предотвращалось
дробление участков между сыновьями владельца. Но,
если вспомним, что вообще число спартанцев скорее
уменьшалось (от беспрестанных войн и других причин),
нежели увеличивалось, то должны будем заключить, что
в большей части семейств дробление родовых участков
не могло быть слишком велико, если б даже и не было
принято против него никаких мер. Кроме того, слова
888

Гераклида ясно говорят о «древних участках», непри¬
косновенность которых была особенно важна для госу¬
дарства. Этим самым сильно подтверждается мнение о
древней раздаче от государства равным гражданам рав¬
ных участков. «Но в Спарте были в VI—V веке богатые
люди — говорит Грот — а спартанское богатство должно
было состоять исключительно в земле, а не в деньгах» —
почему же не могло состоять оно в награбленных у не¬
приятеля драгоценных металлах, в скоте, рабах и т. д.?
Что касается сомнений о дележе, основанных на молча¬
нии писателей до Полибия (во II веке до Р. X.}, они
вовсе не убедительны; тем более, что беглые упомино¬
вения о равном дележе земли между спартанцами есть
у Платона, Аристотеля, Исократа; а более подробных
объяснений не могли и дать эти писатели, говорящие со¬
вершенно о других предметах. Наконец самое сильное
возражение Грота приводим собственными словами
г. Леонтьева, чтобы показать, как оно шатко, несмотря
на свое остроумие: «Очень может быть, что философ
Сферос, друг и спутник Клеомена (предпринявшего но¬
вый раздел земли между обедневшими гражданами, с
целью возвратить Спарте прежнее могущество) был
одним из первых, пустивших в ход эту гипотезу». Мы' ни¬
чего не знаем о Сферосе, и предположение Грота чисто
произвольно. Но как он хочет объяснить уверенность в
разделе земли Ликургом мечтами Клеомена о возмож¬
ности подобного дела, так мы объясняем недоверие са¬
мого Грота к известию, переданному ПолибиеМ и Плу¬
тархом, тем, что Грот, напитавшись мнениями англий¬
ских современных экономистов о невозможности
подобного дела в настоящее время, перенес их мнения
на экономическое устройство эпохи, не имеющей в этом
случае никакого сходства с нашим временем. Не подле¬
жит сомнению, что в древности племена, поселяясь в за¬
воеванной стране, делили землю между всеми воинами,
участвовавшими в завоевании; так было везде. То же
повторялось и в начале средних веков, когда разные гер¬
манские племена завоевывали римские провинции. По¬
этому нельзя сомневаться, что и дорийцы, завоевав часть
Пелопонеса, разделили между собою землю. А как воины
эти были равны между собою — равенство их постоянно
оставалось существенною чертою спартанского устрой-
389
ства — то конечно и участки были равны. Если б мы не
знали этого о спартанском первобытном учреждении из
положительных свидетельств, то должны были бы так
предположить на основании того, что при подобных об¬
стоятельствах то же явление бывало повсюду. Тем менее
места сомнению, когда есть положительное свидетельство
такого достоверного историка, как Полибий. Вообще все
изложение экономических учреждений в Спарте носит у
Грота явные следы узкого понимания вещей под влия¬
нием экономистов, занимающихся полемикою против раз¬
ных современных идей. Он позабывает при этом о фор¬
мах экономических отношений, преобладавших в
патриархальном обществе, с которыми совпадает и учре¬
ждение, приписываемое Ликургу, и потому с его мне¬
нием невозможно согласиться. Все остальное в истории
Спарты, как пересказывает ее г. Леонтьев, не предста¬
вляет важных поводов к разноречию.
Но при самом начале Афинской истории Грот опять
излагает гипотезу, едва ли справедливую. По греческим
преданиям, пелазги, первоначальные жители Греции,
были отличны от гелленов, пришедших впоследствии
времени с севера. Ионийское племя, населившее, между
прочим, Аттику, было гелленского происхождения. Ми¬
фически это выражается тем, что Ион был внук Геллена.
Вообще, у всех древних писателей, геллены предста¬
вляются народом, различным от пелазгов, и к гелленам,
а не к пелазгам причисляются ионяне. Трудно найти
факт в первобытной греческой истории, относительно ко¬
торого свидетельства были бы так многочисленны и со¬
гласны. Но Грот, основываясь на том, что афиняне счи¬
тали себя в Аттике туземцами, а не пришельцами,
называет ионян пелазгами и считает их самым перво¬
бытным населением этой страны, хотя мнение афинян
о том, что они жили в Аттике с незапамятных времен,
нисколько не противоречит преданию о их гелленском
происхождении, потому что пришествие гелленов в сред¬
нюю Грецию относится к глубочайшей древности. Гипо¬
теза Грота совершенно произвольна. Можно доказывать
родство всех гелленов с пелазгами; но странно отказы¬
вать ионянам в теснейшем родстве с ахейцами и дорий¬
цами. Обыкновенно также думают, со времени Нибура,
что ионяне завоевали Аттику и покорили прежних ее жи-
390
телей. Грот также отвергает это мнение, основываясь
преимущественно на том, что в числе знатных афинских
родов есть многие, происходившие, по всей вероятности,
от первобытных жителей страны. Но это не противоречит
факту завоевания. Грот не сомневается в том, что спар¬
танская область была завоевана дорийцами, которые по¬
корили ахеян; между тем в числе спартанцев были роды
не дорийского, а ахейского происхождения; даже спар¬
танские цари, по его собственным словам, считали себя
потомками ахеян, т. е. покоренных туземцев, а не дорий¬
цев, победоносных пришельцев. Из первобытной римской
истории также видим, что некоторые роды из побежден¬
ного племени принимались в племя победителей. Другие
возражения против последователей Нибура еще слабее.
Так, например, мнение, будто бы ионийский диалект вер¬
нее других сохранил первобытную полноту гласных, со¬
вершенно несправедливо. Ионийский диалект более всех
других уклонился от древних форм — это факт, не под¬
лежащий сомнению. Здесь было бы неуместно продол¬
жать этот специальный разбор, слишком сухой. Но вни¬
мательное рассмотрение приводит к тому, что нибурово
мнение о завоевании гелленскими ионянами Аттики, на¬
селенной первоначально другим племенем, гораздо ве¬
роятнее гипотезы, отвергающей завоевание. Что же ка¬
сается различия первобытных жителей от позднейших
пришельцев ионян, в нем, кажется, невозможно и сомне¬
ваться. Вообще, вопросы о первобытной истории Грот
излагает менее удовлетворительно, нежели о последую¬
щих временах. Он не имеет той гениальной проницатель¬
ности, которая нужна для самостоятельных и прочных
открытий в хаосе темных известий, и когда противоречит
своим предшественникам, которые руководились удиви¬
тельно глубокими соображениями Нибура, то обыкно¬
венно приходит к предположениям, удовлетворительным
менее, нежели выводы последователей Нибура. Г. Леон¬
тьев справедливо говорит, что здравый смысл, которым
отличается Грот, недостаточен для разъяснения мрака
первобытной истории. Гораздо лучше его соображения о
тех вопросах, разрешить которые можно и без помощи
гениальности, одним здравым смыслом. Во всяком слу¬
чае, сочинение Грота—единственная полная история
Греции, написанная очень основательно и заслуживаю-
391

■щая той известности, какую приобрела; если би
г. Леонтьев ограничивался только изложением того, что
.находим у Грота, он оказывал бы большую услугу рус¬
ским читателям; но присоединяя к изысканиям Грота
свои собственные, и знакомя читателей со всеми другими
замечательными мнениями о спорных вопросах греческой
истории, он еще более возвышает ученое достоинство
■своего труда. Именно в таких статьях нуждается русская
историческая литература, и конечно все читатели «Про-
пилей» с самым живым интересом ожидают их продол¬
жения.
Г. Куторга пишет очень мало, и нельзя не пожалеть
о том. Конечно, исследования, им печатаемые, предста¬
вляют новые решения очень важных и трудных вопро¬
сов, — и мы согласны, что такие произведения требуют
слишком многих изысканий. Но положение нашей исто¬
рической литературы таково, что ученый, трудясь для
движения науки вперед, может также посвящать неко¬
торую часть своего времени и на такие труды, которые,
если не двинут вперед науку вообще, то будут совер¬
шенно новыми у нас. Исследование г. Куторги о Клис-
-фене займет почетное место в общей европейской исто¬
рической литературе, объясняя один из главнейших фа¬
зисов развития афинского законодательства. В третьем
томе «Пропилей» напечатана только первая часть этого
труда: исследование о даровании гражданских прав ме¬
текам. Так как содержание этого трактата касается
интереснейших сторон общественного устройства, и так
как г. Куторга излагает вполне справедливые, но еще
очень мало известные у нас понятия о племенном быТе,
то представим здесь извлечение из его изыскания.
Сведений о преобразованиях, введенных Клисфеном
■в афинское законодательство по изгнании Пизистратидов,
дошло до нас очень мало. Тем драгоценнее они, потому
■что клисфеновы реформы составили чрезвычайно важ¬
ную эпоху в развитии афинских общественных отноше¬
ний. К числу немногих указаний о сущности этих реформ
принадлежат слова Аристотеля: «Клисфен поместил в
филы многих иностранцев и рабов метеков». Это место
очень затрудняло ученых; выражение «рабы метеки»
было непонятно, и темноту приписывали испорченности
текста. .Но эти исправления текста были несправедливы,
■st*
лак потому, что сами не представляли несомненного
■смысла, так и потому, что делались наперекор автори¬
тету всех дошедших до нас рукописей Аристотеля. По¬
тому г. Куторга, отвергая мысль о произвольных изме¬
нениях чтения, переданного всеми списками, делает по¬
пытку объяснить его без всяких исправлений, и для того
в подробности разбирает смысл затруднительных выра¬
жений «поместил в филы» и «рабы метеки». Для этой
цели ему необходимо было объяснить положение раз¬
личных сословий жителей афинского государства; но как
скудные сведения, дошедшие до нас об этом предмете,
■вполне ясны становятся только при сличении их с фак¬
тами, известными нам об устройстве других племен, про¬
ходивших те же ступени развития, какие проходило
афинское государственное общество, то г. Куторга изла¬
гает общий ход этого развития следуя методу Нибура,
доказательства которого дополняет результатами соб¬
ственных исследований. Ясность и основательность всего
этого разыскания дает нам возможность представить его
в существенных чертах читателям, как пример удачного
приложения сравнительного метода, столь необходимого
для истории, особенно древнейшей истории, которая
только при помощи его дает выводы прочные и чрезвы¬
чайно важные для понимания всех последующих явлений
народной жизни. Введение этого метода в науку —одна
из важнейших заслуг великого Нибура, и можно без пре¬
увеличения сказать, что степенью уменья .прилагать
сравнительный метод преимущественно должна изме¬
ряться способность ученого с пользою исследовать темные,
но важные времена первобытной истории. Прославленный
метод Гримма в сущности есть тот же самый метод Ни¬
бура, только примененный более специальным образом.
Прежде всего надобно заметить, что в древних госу¬
дарствах все народонаселение разделялось по отношению
к государственным правам на две неровные половины:
людей, участвовавших в управлении государством, и лю¬
дей, не имевших права ни подавать голоса в народных
собраниях, решавших важные дела, ни делаться членами
совета или, выражаясь римским термином, сената, упра¬
влявшего общим ходом текущих дел, ни занимать прави¬
тельственные должности. Подобное устройство видим в
городах средних веков; в больших размерах почти то ж-е
393
замечаем доныне в некоторых западных государствах,
особенно в Англии. Общий ход государственного разви¬
тия в государствах, внутренние силы которых увеличи¬
вались с течением времени, состоял в том, что постепенно
это различие сглаживалось раздачею прав жителям, ко¬
торые прежде лишены были участия в управлении. Так
было и в Афинах.
Афиняне делились первоначально на четыре колена,
или «филы», имевшие племенное значение; здесь может
возникнуть вопрос о том, все ли народонаселение афин¬
ского государства входило в состав этого деления, или
только одни люди, участвовавшие в управлении. По мне¬
нию Нибура, разделяемому г. Куторгою, только эти люди.
Но собственно об устройстве афинских первоначальных
фил не дошло до нас точных известий, и Нибур основы¬
вает свое мнение на сравнении афинского общественного
быта с римским; в Риме так же были колена, состояв¬
шие из родов, как и в Афинах, как и в большей части
других древних государств; но в состав колен входили
только члены класса, управлявшего государством. Г. Ку-
торга подтверждает эту аналогию, показывая, что «быть
приняту в состав филы» и «получить участие в государ¬
ственном, управлении» значит у греческих писателей
одно и то же. Часть населения, лишенная прав, не вхо¬
дила в состав фил. Но каким же людям Клисфен дал
право участия в филах, или в государственном управле¬
нии? Для определения этого опять надобно точнее при¬
помнить общий ход развития гражданских обществ в
древности и в начале средних веков, когда опять из пле¬
менного быта созидались государства. Везде мы видим,
что первоначально участвовали в управлении государ¬
ством только люди, имевшие поземельную собственность,
и что с течением времени остальные классы народа при¬
обрели участие в государственных правах, которые пере¬
стали быть неразрывно связаны с землею. Соединение
государственных прав с поземельною собственностью
произошло оттого, что первоначально была только об¬
щинная, а не частная поземельная собственность: земля
принадлежала обществу, а не частным лицам, которым
участки ее отдавались только в пользование: все, принад¬
лежавшие к составу государственного общества, полу¬
чали участки, не имели их только люди, не входившие в
391

состав этого общества. Подобное тому устройство до сих
пор сохранилось в нашем сельском быте. Точно также
делили землю между всеми членами дружины или об¬
щины германцы, занимая какую-нибудь область. Рабы и
покоренные, конечно, не получали от завоевавшей общины
этих участков, они также не имели и участия в государ¬
ственном управлении. Мало-помалу участки эти сдела¬
лись полною собственностью частных лиц; но попрежнему
оставалось понятие и правило, что только люди, владею¬
щие землею, члены государственного общества. Так было
повсюду у германцев, римлян и различных греческих
племен. Так должно было быть и в Афинах, что подтвер¬
ждается общим сходством внутренней истории граждан¬
ских отношений в этом государстве с другими государ¬
ствами.
Но с течением времени одни из владельцев богатели,
другие беднели, одни делались людьми могуществен¬
ными, другие слабыми, беззащитными. При самоуправ¬
стве и неопределенности отношений, чем всегда отли¬
чаются государства, еще не достигшие очень высокой
степени благоустройства, бедные и слабые владельцы
должны были терпеть очень много притеснений от сосе-
дов; для многих также были очень тяжелы государствен¬
ные подати и повинности; что им оставалось делать? или
продавать свои участки, или искать покровительства мо¬
гущественных людей, которые защищали б их от при¬
теснений, принимая известные права над их землею.
Последнее явление встречаем повсюду. Так в V веке по
Р. X., когда Римская Империя разрушалась, когда безо¬
пасности было мало, и по внутренним беспорядкам, и по¬
тому, что германцы беспрестанно делали свои набеги, —
в это тяжелое время мелкие свободные землевладельцы
принуждены были искать защиты и помощи у богатых
людей, которым передавались вместе с своим имуще¬
ством; таким образом образовался класс колонов, или по-
‘ селян, бывших во власти частных людей. Еще в обшир¬
нейших размерах происходило подобное явление во
время распадения империи Карла Великого. Беспорядки
и потрясения этой тяжелой эпохи были так невыносимы
для слабых, что «свободные люди, владевшие неболь¬
шими участками земли, обращались к более сильным,
избирали их своими покровителями (patronus) и госпо-
395
дами (seigneur} и давали им присягу в верности и по¬
корности (fidelitas et homagium). Такое добровольное
поступление одного лица в зависимость другого (сот-
mendatid, recommendatio, traditio) было признано прави¬
тельством и сделалось государственным постановлением».
Так произошел класс вассалов из свободных алодиаль-
ных владельцев, потомков германских воинов, получив¬
ших по жребию участки земли при завоевании страны.
Можно прибавить, что до некоторой степени подобные
явления встречаем и в смутные времена русской истории,
когда поселяне и мелкие земледельцы «записывались»
за бояр и монастыри, чтобы иметь от них защиту и уча¬
ствовать в льготах, которыми пользовались их поместья
и вотчины. — Теперь легко будет для нас убедиться в
основательности объяснения, которое дает г. Куторга
словам Аристотеля «Клисфен дал право гражданства
рабам метекам». Он полагает, что «метеками» назывались
в Афинах «владельцы небольших участков, которые пе¬
редались со всем своим поземельным имуществом дру¬
гому лицу и поступили в число людей его». Правда, до
сих пор, руководствуясь определением словаря Генриха
Стефана, под именем метеков хотели ученые понимать
иноземцев, поселившихся в чуждом государстве, и по¬
стоянно живущих в нем под покровительством законов,
но устраненных от участия в гражданских правах. Но это
значение получено было словом метек уже в позднейшие
времена, после Аристида, по предложению которого все
свободные жители Аттики получили право гражданства.
Но в старину это слово должно было относиться к тузем¬
цам, не имевшим гражданских прав; это ясно, во-первых,
из того, что, относя его к иноземцам, прибавляют к нему
эпитет «иностранец»; во-вторых, еще определительнее
узнается основной смысл слова метек, когда сравним его
с подобными ему «периэк» и «синек»: этими словами
означались туземцы, не пользовавшиеся гражданскими
правами, и состоявшие под покровительством могуще¬
ственных землевладельцев. Туземность древних метеков
прямо подтверждается словами Исократа, говорящего,
что они были «соотечественники» или «соплеменники»
людям, имевшим гражданские права. Каким же образом
произошел в Афинах этот класс людей свободных, но
потерявших права? Точно так же, отвечает г.; Куторга, как
396
в Римской Империи, в империи Карла Великого и проч.,
принужденные искать безопасности и льгот в покрови¬
тельстве людей сильных, владельцы небольших участков
передавались могущественным покровителям вместе с
своею собственностью,. отказываясь от звания самостоя¬
тельных владельцев и теряя через то гражданские права.
Если мы примем это объяснение, имеющее за себя,
по нашему мнению, всю вероятность, то для нас будут
совершенно понятны слова Аристотеля и коренное значе¬
ние важных преобразований, сделанных Клисфеном в
распределении государственных отношений в древней
Аттике, также и общий ход событий, вызвавших эти
реформы.
Подчиняясь богатым землевладельцам, говорит
г. Куторга, метеки надеялись найти покровительство; но
скоро покровители начали притеснять их, как это было и
при распадении Римской Империи, по рассказу Сальви-
ана. Бедные делаются еще беднее через покровительство,
прибавляет этот писатель, объяснив, как слабые земле¬
владельцы передавались могущественным: их принимают
как людей, не принадлежащих к числу рабов, а владеют
ими как своею собственностью, так что вольные люди
обращаются в рабов. Так же точно и мелкие алодиаль-
ные владельцы средних веков, поступая в число васса¬
лов, мало-помалу совершенно утрачивали личную сво¬
боду, превращались в рабов, как часто их и называли,
несмотря на то, что по закону они не были рабами.
«В таком же положении были афинские метеки. Они
потеряли прежние права свои и стояли как бы в средине
между свободными и рабами. Они были свободными
метеками по своему происхождению, но рабами по поло-:
жению в обществе. Этот класс людей и разумеет Аристо¬
тель под словом: рабы метеки». Но в Аттике были кроме
этих туземных метеков другие метеки — иноземцы, посе¬
лившиеся в Афинах. Аристотель упоминает и о них.
Потому слово метеки в его фразе надобно понимать отно¬
сящимся и к слову «рабы» и к слову «иноземцы». Клис-
фен дал право гражданства метекам рабам и метекам
иноземцам.
Нет надобности говорить о важности этого объясне¬
ния, открывающего указание на один из основных фактов
внутренней истории Афинского государства, и мы совер-
897
шенно согласны с мнением г. Леонтьева, что исследова¬
ние г. Куторги приводит к результату, имеющему всю
убедительность, возможную в подобных случаях. Строгая
логичность выводов и основательность толкования древ¬
них свидетельств в этом разыскании равно замечательны.
Мы не можем разделять мнений ученого исследователя
только относительно одного пункта — оснований, по кото¬
рым произошла неразрывная связь, существовавшая в
первобытной государственной форме между званием гра¬
жданина, эвпатрида или патриция, и участием в общин¬
ной государственной собственности. Г. Куторга относит
возникновение общинной поземельной собственности,
раздававшейся во владение всем членам племени, к
земледельческому быту, который признает первобытным:
«нет никакого сомнения, говорит он, что первоначальное
состояние человека было земледельческим, а рыбная
ловля и охота занятием второстепенным и отчасти позд¬
нейшим. Многие писатели доказывали, что общество про¬
ходило разные степени, что человек сделался прежде
всего рыболовом и охотником, познакомился потом с ско¬
товодством, и только впоследствии времени узнал хлебо¬
пашество. Этот систематический переход неестественен и
совершенно противоречит сведениям о патриархальном
быте, приобретенным в позднейшее время» — напротив,
он совершенно подтверждается ими, и совершенно есте¬
ствен: ненатурально человеческому обществу дичать,
натурально ему цивилизоваться. Предания всех народов
свидетельствуют о том, что прежде, нежели узнали они
земледелие и сделались оседлыми, они бродили, суще¬
ствуя охотою и скотоводством. Чтобы ограничиваться
греческими преданиями и относящимися именно к Аттике,
укажем на миф о Церере и Триптолеме, которого
научила она земледелию, — очевидно, что по воспоми¬
наниям греческого народа нищенское и грубое состояние
дикарей охотников было первым, а с благоденствием
оседлой земледельческой жизни познакомились люди
уже впоследствии. Такие общие всем народам предания
совершенно подтверждаются для всего европейского
отдела индоевропейских племен исследованиями Гримма,
которые справедливо считаются безусловно верными в
своих главных выводах. То же самое прямым образом
доказывают положительные факты, записанные в исто-
зад
рических памятниках: мы не знаем ни одного народа,
который, став раз на степень земледельческого, ниспал
потом в состояние одичалости, не знающей земледелия;
напротив того, у многих из европейских народов досто¬
верная история записала почти с самого начала весь ход
распространения земледельческого быта. К числу таких
народов принадлежат германцы и отчасти славяне. Мы
выставляем здесь наше несогласие с этим положением
г. Куторги, между прочим, именно потому, что вывод,
изложенный нами, и не подлежащий сомнению после
новейших исследований, гораздо сильнее подтверждает
его справедливый взгляд на государственное значение
поземельной собственности, нежели теория, будто бы
земледельческий быт есть первоначальное состояние
народа. Частная поземельная собственность была необхо¬
димым условием государственных прав потому, что про¬
изошла из общинной собственности, которою пользова¬
лись все лица, составлявшие племенное общество, и не
пользовался никто, не принадлежащий к этому обществу
(роду, колену, племени); а общинная собственность —
существенная принадлежность не земледельческого, а
бродячего, пастушеского или звероловческого быта.
У пастушеских народов, беспрестанно перекочевывающих
с места на место, личная поземельная собственность недо¬
статочна, стеснительна и потому не нужна. У них только
община (племя, род, орда, улус, юрта) хранит границы
своей области, которая остается в нераздельном пользо¬
вании у всех ее членов; отдельные лица не имеют отдель¬
ной собственности. Совершенно не то в земледельческом
быте, который делает необходимостью личную поземель¬
ную собственность. Потому-то от кочевого состояния
ведет начало связь земли с племенными и, впоследствии,
с государственными правами. Таким образом новейшие
изыскания, доказывающие, что европейские народы сна¬
чала были звероловами и пастухами, и только в поздней¬
шие времена сделались земледельцами, как нельзя лучше
подтверждают гениальные открытия Нибура о племен¬
ном устройстве, принимаемые г. Куторгою. Эти изыска¬
ния также совершенно подтверждают другую основную
мысль, принимаемую г. Куторгою — мысль об одинако¬
вости племенного устройства у всех народов, проходя¬
щих первые ступени исторического развития. Мы имели
399
случай говорить о том, что значение исторической фило¬
логии преувеличивается ее исключительными поклонни¬
ками; говорили даже, что тех же самых выводов, какие
получены ею, можно было бы достичь менее утомитель¬
ным путем — изучением быта диких и полудиких племен,
существующих доселе. Но во всяком случае выводы уже
получены, и нет возможности сомневаться в их основа¬
тельности. Потому нет сомнения, что если бы Нибур жил
в настоящее время, то он воспользовался бы трудами
Гримма, как драгоценнейшим пособием для своих изы¬
сканий. Нам кажется, что они дали бы прочную опору
и понятиям о поземельной собственности, на которых
основывается у г. Куторги объяснение клисфеновой
реформы. Как бы то ни было, нельзя однако не повто¬
рить, что это объяснение, сделанное с замечательною
нроницательностию и несомненною ученостью, должно
быть считаемо одним из капитальнейших трудов, какие
только появились в последнее время для объяснения раз¬
вития гражданских отношений в афинской истории.
Статья г. Грановского «Чтения Нибура о древней
истории», подобно статьям г. Леонтьева о сочинении
Грота, представляет извлечение, сопровождаемое крити¬
ческими замечаниями о тех положениях автора, которые
кажутся несправедливыми излагателю. Г. Грановский
передает мнения великого историка о главных событиях
и действователях греческой истории до конца пелопо¬
несской войны; и мы не ошибемся, сказав, что эти
статьи наших ученых принесут наиболее пользы читате¬
лям «Пропилей» и будут почти всеми считаемы лучшим
украшением рассматриваемых нами томов этого сбор¬
ника. Такие трактаты, как исследование г. Куторги о
законодательстве Клисфена или переведенное в IV томе
«Пропилей» сочинение покойного Д. Л. Крюкова «О пер¬
воначальном различии римских патрициев и плебеев в
религиозном отношении», находят себе у нас мало цени¬
телей и остаются в русской литературе одинокими явле¬
ниями, имеющими более внутренней значительности, чем
внешнего значения для читателей, за исключением, быть
может, десяти или двадцати человек. Напротив, сочине¬
ния, соединяющие ученую основательность с подробным
изложением общеизвестного в науке, но представляюще¬
гося новым в пашей литературе, если не прославят своих
400
авторов, то будут истинно полезны. Мы не будем распро¬
страняться о достоинствах статьи _г. Грановского, потому
.что в этом случае нас предупредили отзывы всех рецен¬
зентов, разбиравших третий том «Пропилей», и займемся
сочинением Крюкова, являющимся теперь в русском
переводе.
Крюков не успел оставить после себя много сочине¬
ний; да и те немногие, которые окончены им, должны
быть названы скорее отрывками (как, напр., статья о
трагическом характере истории Тацита, помещенная в
«Москвитянине»), или, как сочинение, переведенное
теперь в «Пропилеях», опытами, которые были бы только
предшественниками трудов более обширных и глубоких,
если бы смерть не отняла так рано у науки замечатель¬
ного исследователя, у русского ученого сословия профес¬
сора, который в немногие годы сделал так много для
водворения классической филологии в России. Судьба
Крюкова была подобна судьбе Линовского, Лунина,
Прейса, которые умерли почти в самом начале своей
прекрасной и плодотворной деятельности, оставив по себе
незабвенную память во всех, знавших по личным сно¬
шениям, какою колоссальною ученостью, глубокомыслием
и страстною любовью к своей науке были одарены эти
Люди, от которых могли бы мы ожидать столь многого, и
которые ушли от нас, не совершив и сотой части того, что
совершили б, если бы жизнь их продлилась хотя два¬
дцатью, хотя десятью годами. Скорбно чтим мы память
этих рано угасших деятелей науки, и с печальным благо¬
говением смотрим на их труды, которые так много обе¬
щали в будущем. С этим чувством мы приступаем и к
изложению «Мыслей о первоначальном различии римских
патрициев и плебеев в религиозном отношении», — не с
тою целью, чтобы показывать, почему идеи Крюкова об
этом предмете не утвердились в науке, а единственно в
намерении познакомить с глубокомыслием и ученостью
покойного исследователя тех читателей, которые не захо¬
тят следовать за автором в лабиринт специальных взы¬
сканий и подробностей, из которого извлекает он свои
мысли. Мы не хотим анализировать мысли Крюкова с
критической точки зрения — это уже давно сделано для
специалистов первоклассными немецкими учеными, удо¬
стоившими большого внимания труд, изданный для них,
26 Н. Г. Чернышевский, т. I 401
а считаем своею обязанностью распространить ближай¬
шее знакомство с исследованием Крюкова и его достоин¬
ствами.
Тот самый процесс постепенной раздачи гражданских
прав классу населения, первоначально лишенному их,
какой видим в афинской истории, составляет существен¬
ное содержание и внутренней истории римского государ¬
ства, в источниках которой записан он гораздо полнее и
яснее. Но все летописцы и историки, отрывки которых
дошли до нас, принадлежат уже тому времени, когда пер¬
вый период борьбы между патрициями и плебеями окон¬
чился, и различие между этими двумя первобытными
классами римского населения относительно гражданских
прав исчезло. Потому они в своих известиях довольно
часто смешивают понятия, относящиеся к различным эпо¬
хам, и истинные черты различия между плебеями и
патрициями при возникновении римского государства
могут быть восстановлены только при пособии критики.
Обыкновенно думают, со времен Нибура, что существен¬
ное различие между патрициями и плебеями состояло в
государственных правах. Победители (патриции) не
могли слиться с побежденными тотчас же после победы
над ними, не приняли их в свои колена и роды (curia и
gens) и не дали им никакого участия в государственном
управлении, принадлежавшем исключительно членам
господствующего племени, входившим в состав патри-
цийских колен и родов. Из этого основного различия про¬
истекало и религиозное различие: поклонение известным
богам, покровителям государства, принадлежало исклю¬
чительно господствующему племени, потому что эти боги
были боги владычествующего племени, чуждые покорен¬
ному населению. Потом, когда сблизились побежденные
с победителями в политических правах, когда государ¬
ственные права стали принадлежать всем свободным
туземцам города Рима, и поклонение государственным
богам сделалось общим для всех, участвовавших в госу¬
дарственных правах.
Крюков, напротив того, различие между патрициями
и плебеями основывал преимущественно на религиозном
их единстве, и считал остальные государственные права
их уже второстепенным следствием участия в общей
патрицийской религии. Этим однако еще не вполне опре-
402
деляется отношение его понятий к обыкновенному
воззрению на первобытное различие между патрициями
и плебеями. Обыкновенно думают, что только между
патрициями существовало религиозное единство, проис¬
ходившее от общего поклонения государственным богам
{богам первоначальных патрицийских племен); между
тем, как плебеи, сведенные в Рим из различных племен,
не имевших между собою ничего общего, не имели и
общего религиозного поклонения, пока не приобрели
религиозного единства через приобретение участия в
государственной религии. Напротив, по мнению Крюкова,
вместе с общей патрицианскою религиею первоначально
существовала в Риме и общая плебейская религия, и
только впоследствии патрицианская религия сначала
подавила ее на некоторое время, потом слилась с нею.
Из самого изложения этих понятий в исследовании Крю¬
кова мы увидим, на каких предположениях они основаны,
увидиад также и степень их убедительности; но с тем вме¬
сте убедимся, каким глубоким знакомством с классиче¬
скою древностью обладал покойный наш ученый, столь
рано отнятый смертью у русской филологии, как само¬
стоятельны были его изыскания в древних писателях, и
какою замечательною силою мысли был он одарен.
«Римские патриции говорят о себе, уже при первых
зачатках Рима, как о племени, издревле оседлом и живу¬
щем в племенном или родовом быту — начинает он свое
исследование. — Они ставят себя таким образом в про¬
тивоположность плебеям, чуждым всяких родовых свя¬
зей»;— то есть, не имевшим общего племенного един¬
ства. Отчасти эта разрозненность происходила от
разноплеменности; но даже и племенные отношения тех
плебеев, которые до покорения патрициями или до при¬
хода своего в Рим (если предположить, что были также
плебеи, поселившиеся в Риме добровольно, — предполо¬
жение сомнительное) были в племенном родстве между
собою и имели родовой быт, не были признаваемы госу¬
дарством, состоявшим первоначально из одних патрициев.
«Но — продолжает Крюков — органическое единство,
которое усвоивается патрициям, могло принадлежать им
только в духовном смысле, а не в смысле однокровности,
потому что и патрицийское общество произошло посред¬
ством разнородных переселений в Рим. Многие роды
♦	403
патрициев были, очевидно, чуждого происхождения.
Потому они были связаны между собою только нрав¬
ственными узами; по всей вероятности, религиозное род¬
ство соединяло их». Об этом можно заключить из способа
принятия в патрицианскую общину. Оно совершалось
посредством кооптации; «но так как этот акт был в упо¬
треблении при принятии в какую бы то ни было жрече¬
скую общину, то отсюда мы без сомнения в праве пред¬
полагать совершенное единство религии». Таким образом
патриции отличались от плебеев религиею. Доказатель¬
ством тому служит первобытное воспрещение брачных
связей между патрициями и плебеями. Древние писатели
говорят, что позднейшая римская религия произошла
через слияние двух различных религий, из которых одна
чтила богов под символическими изображениями, другая
имела идолов. Первоначально римляне, по единогласному
свидетельству Баррона, -Плиния, Плутарха, Тертуллиана,
не знали идолов, служение которым явилось, по словам
Баррона, из Этрурии, во время Тарквиния старшего. Но
эти известия, по мнению Крюкова, не совершенно точны
в том отношении, что считают символическую религию
единственною древнейшею, а введение изображений
богов приписывают позднейшим временам. Этрусский
элемент существовал в Риме еще до Тарквиния; потому,
считая символическую религию принадлежащею латинам,
а поклонение изображениям богов — этрускам, надобно
допустить, что обе различные религии существовали в
Риме одновременно. Следы противоположности этих эле¬
ментов сохранились и в позднейшем римском богослуже¬
нии, которое образовалось из их слияния. «Если мы
спросим, в каком же отношении находились они перво¬
начально к двум различным частям римского народа,
патрициям и плебеям, мы невольно должны предполо¬
жить, что первоначальные различия религии могли совер¬
шенно совпадать с различиями самого народа». Потом
Крюков доказывает, что патриции оставались чужды
всякой этрусской примеси, а в плебеях был силен этрус¬
ский элемент. После того становится для него очевид¬
ным, что происшедшая из Лациума символическая рели¬
гия была патрицианскою, а этрусская религия, имевшая
изображения богов, принадлежала плебеям,. Нет надоб¬
ности говорить, что это мнение основано на предположе¬
но!
ниях, ■ которым противятся самые основные факты рим-
ской первобытной истории. Если — с чем соглашается
сам Крюков, плебеи были разноплеменного происхожде-
ния, то у них не могло быть общей религии, пока они,
вместе с другими гражданскими правами, не получили и
права считать государственной религии (принадлежав'
шей прежде, как и все другие государственные учрежде¬
ния, одним патрициям) своею религиею. Итак, первона¬
чальное религиозное различие между патрициями и
плебеями состояло не в том, что одни имели одну, другие
другую религию, а в том, что патриции имели богослу¬
жение, признанное государственным, а плебеи не имели
в нем участия. Точно также мы знаем, что это различие
было только одним из следствий совершенного отчужде¬
ния плебеев от всех государственных прав; и это отчу¬
ждение основывалось на том, что патриции имели свое
родовое и племенное устройство, а плебеи не были при¬
няты в состав их родов и колен или курий. Что же
касается вопроса о патрициях, переселившихся в Рим из
других племен, то они именно через то и стали патри¬
циями, что были приняты в состав патрицийских племен
посредством кооптации — учреждения, дававшего
вообще участие в правах племени, а не исключительно
только в богослужении. Что патриции были нисколько не
чужды этрусскому влиянию, доказывается множеством
государственных учреждений, существовавших в Риме
тогда, когда еще одни только патриции составляли госу¬
дарство. Так, например, сам Крюков говорит, что устрой¬
ство войска у римлян было чисто этрусское. Точно также
нельзя противопоставлять плебеев, как этрусков, патри¬
циям, как латинам, потому что в плебеях, как и в патри¬
циях, преобладал латинский элемент, с чем согласен и
Крюков. Вообще Крюков не успел своим исследованием
доказать понятий, им принимаемых. Остается несомнен¬
ным, что различные системы языческого богослужения —
одна, не имеющая статуй и почитающая богов под видом
разных символов или фетишей — оружия, камней и т. п.,
другая, имеющая статуи, принадлежат различным степе¬
ням развития; сначала возникает фетишизм, потом, с
возвышением образованности, фетиши вытесняются ста¬
туями. Римские писатели свидетельствуют, что и в Риме
было точно то же, и что два различные поколения, о
405
которых говорит Крюков, явились не в одно время, а
сначала служение символам (фетишам), потом статуям.
Крюков сам, кажется, чувствовал, что его доводы, опро¬
вергающие этот факт, не вполне убедительны. По крайней
мере он заключает свое исследование словами: «Если
еще остается некоторое сомнение (в том, что символи¬
ческое служение принадлежало патрициям, а этрусское
плебеям), то оно решительно уничтожится при рассма¬
тривании первоначального отношения плебеев к патри¬
циям и царя (Rex) к обоим. Это будет предметом особен¬
ного рассуждения, в котором мы попытаемся также
представить историю борьбы и взаимного слияния обеих
религий». Но издать это обещанное дополнение не
суждено было Крюкову, и его мысли остались недоска¬
занными. Потому-то было б и несправедливо слишком
долго останавливаться на возражениях им. Но, по край¬
ней мере, одно успел доказать Крюков своим исследова¬
нием: то, что у него был богатый запас классической
учености и сила мысли, могшая обнимать тысячи запу¬
танных, противоречащих друг другу фактов, и в строгой
системе подводить их под общую точку зрения.
Затем должны мы говорить о прекрасной третьей
статье г. Кудрявцева: «Римские женщины по Тациту.
Агриппина младшая и Поппея Сабина» 16. Мастерской,
можно сказать красноречивый, рассказ, сила и верность
в обрисовке характеров делают эту статью вполне
достойной двух предыдущих. Мы желали бы выписать
несколько страниц из художественного рассказа г. Куд¬
рявцева — потому что это было бы единственным сред¬
ством познакомить с достоинствами его тех из наших
читателей, которые не имели еще случая прочитать самой
статьи — но этим нарушалась бы строгая связь развития
драмы, которую пересказывает нам автор, следуя своему
великому руководителю, и мы скажем только, что
немногие романы имеют такую завлекательность, как
история Агриппины и ее соперницы, и что г. Кудрявцев
умел и понять и изобразить эту кровавую историю с
искусством истинного художника.
Интересна и статья г. Бабста: «Антоний и Клеопа¬
тра»; лучшими ее страницами показались нам те, в кото¬
рых рассказывается обаятельное влияние Клеопатры на
любовника, которого довела она до погибели и которого
40S
так бесстыдно хотела покинуть, чтобы броситься в
объятия Октавиана, Быть может, некоторые читатели с
удивлением услышат, что Клеопатра, которую привыкли
по преданию считать идеалом красоты, была очарова¬
тельна не красотою, а умом и изысканнейшим кокет¬
ством: «Мы имеем положительные известия — говорит
г. Бабст — что она была не хороша собою. Но ее вкрад¬
чивые речи, ее страстный взор, обольстительная игра
глаз, неподражаемая грация в каждом движении очаро¬
вывали всех невольно. Она обладала необыкновенным
даром поддерживать страсть всеми средствами, какие
имеет в руках ловкая, умная и кокетливая женщина».
Просматривая статьи, помещенные в третьем и чет¬
вертом томах прекрасного издания г. Леонтьева, мы
обращали наибольшее внимание на те сочинения, кото¬
рые содержат в себе новые и самостоятельные решения
важных спорных вопросов древней истории; но из этого
не следует, чтобы мы ниже их ценили другие статьи,
задача которых состоит в изложении на русском языке
того, что, будучи уже хорошо известно специалистам,
может быть еще не вполне знакомо многим из русских
читателей. Таково положение критики, что она может
распространяться только о том, что представляет какие-
нибудь стороны, требующие объяснений или замечаний;
о ясном и несомненном в науке она говорит только: «это
совершенно справедливо и хорошо изложено». Но если
мы не находили удобным останавливаться в отдельности
над каждою из статей, имеющих целью распространение
в русских читателях знакомства с историею и бытом
древнего мира, то вообще мы должны сказать, что именно
на этих-то статьях и основано то высокое значение,
какое имеют «Пропилеи» в русской литературе. Желаем
видеть в пятом томе, которого с нетерпением ожидаем,
столько же таких статей, сколько было их в третьем
томе.

ОЧЕРКИ ГОГОЛЕВСКОГО ПЕРИОДА
РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
(СОЧИНЕНИЯ НИКОЛАЯ ВАСИЛЬЕВИЧА ГОГОЛЯ.
Четыре тома. Издание второе. Москва. 1855.
СОЧИНЕНИЯ НИКОЛАЯ ВАСИЛЬЕВИЧА ГОГОЛЯ, НАЙДЕННЫЕ
ПОСЛЕ ЕГО СМЕРТИ.
ПОХОЖДЕНИЯ ЧИЧИКОВА ИЛИ МЕРТВЫЕ ДУШИ.
Том второй (пять глав). Москва, 1855 *)
СТАТЬЯ ПЕРВАЯ
В древности, о которой сохраняются ныне лишь тем¬
ные, неправдоподобные, но дивные в своей невероятности
воспоминания, как о времени мифическом, как об
«Астрее», по выражению Гоголя, — в этой глубокой древ¬
ности был обычай начинать критические статьи размы¬
шлениями о том, как быстро развивается русская лите¬
ратура. Подумайте (говорили нам) — еще Жуковский
был в полном цвете сил, как уж явился Пушкин; едва
Пушкин совершил половину своего поэтического
поприща, столь рано пресеченного смертью, как явился
Гоголь — и каждый из этих людей, столь быстро следо¬
вавших один за другим, вводил русскую литературу в
новый период развития, несравненно высшего, нежели
все, что дано было предыдущими периодами. Только
двадцать пять лет разделяют «Сельское кладбище» от
«Вечеров на хуторе близ Диканьки», «Светлану» от
«Ревизора >2, — и в этот краткий промежуток времени
русская литература имела три эпохи, русское общество
сделало три великие шага вперед по пути умственного и
нравственного совершенствования. Так начинались кри¬
тические статьи в древности.
408

Эта глубокая, едва памятная нынешнему поколению
древность была не слишком давно, как можно предпола¬
гать из того, что в преданиях ее встречаются имена Пуш¬
кина и Гоголя. Но — хотя мы отделены от нее очень'
немногими годами, — она решительно устарела для нас.
В том уверяют нас прложительные свидетельства почти
всех людей, пишущих ныне о русской литературе — как
очевидную истину, повторяют они, что мы уже далеко
ушли вперед от критических, эстетических и т. п. прин¬
ципов и мнений той эпохи; что принципы ее оказались
односторонними и неосновательными, мнения — утриро¬
ванными, несправедливыми; что мудрость той эпохи ока¬
залась ныне суесловием, и что истинные принципы кри¬
тики, истинно мудрые воззрения на русскую литерату¬
ру — о которых не имели понятия люди той эпохи —
найдены русскою критикою только с того времени, как в
русских журналах критические статьи начали оставаться
неразрезанными 3.
В справедливости этих уверений еще можно сомне¬
ваться, тем более, что они высказываются решительно
без всяких доказательств; но то остается несомненным,
что в самом деле наше время значительно разнится от
незапамятной древности, о которой мы говорили. Попро¬
буйте, например, начать ныне критическую статью, как
начинали ее тогда, соображениями о быстром развитии
нашей литературы — и с первого же слова вы сами
почувствуете, что дело не ладится. Сама собою предста¬
вится вам мысль: правда, что за Жуковским явился
Пушкин, за Пушкиным Гоголь, и что каждый из этих
людей вносил новый элемент в русскую литературу, рас¬
ширял ее содержание, изменял ее направление; но что
нового внесено в литературу после Гоголя? И ответом
будет: гоголевское направление до сих пор остается в
нашей литературе единственным сильным и плодотвор¬
ным. Если и можно припомнить несколько сносных, даже
два или три прекрасных произведения, которые не были
проникнуты идеею, сродною идее гоголевых созданий, то,
несмотря на свои художественные достоинства, они оста¬
лись без влияния на публику, почти без значения в исто¬
рии литературы. Да, в нашей литературе до сих пор про¬
должается гоголевский период — а ведь уж двадцать лет
прошло со времени появления «Ревизора», двадцать пять
409

лет с появления «Вечеров на хуторе близ Диканьки» —
прежде в такой промежуток сменялись два-три напра¬
вления. Ныне господствует одно и то же, и мы не знаем,
скоро ли мы будем в состоянии сказать: «начался для
русской литературы новый период».
Из этого ясно видим, что в настоящее время нельзя
начинать критических статей так, как начинали их в глу¬
бокой древности, — размышлениями о том, что едва мы
успеваем привыкнуть к имени писателя, делающего сво¬
ими сочинениями новую эпоху в развитии нашей литера¬
туры, как уже является другой, с произведениями, кото¬
рых содержание еще глубже, которых форма еще
самостоятельнее и совершеннее, — в этом отношении
нельзя не согласиться, что настоящее не похоже на про¬
шедшее.
Чему же надобно приписать такое различие? Почему
гоголевский период продолжается такое число лет,
какого в прежнее время было достаточно для смены двух
или трех периодов? Быть может, сфера гоголевских идей
так глубока и обширна, что нужно слишком много вре¬
мени для полной разработки их литературою, для усвое¬
ния их обществом, — условия, от которых, конечно, зави¬
сит дальнейшее литературное развитие, потому что,
только поглотив и переварив предложенную пищу, можно
алкать новой, только совершенно обеспечив себе пользо¬
вание тем, что уже приобретено, должно искать новых
приобретений, — быть может, наше самосознание еще
вполне занято разработкою гоголевского содержания, не
предчувствует ничего другого, не стремится ни к чему
более полному и глубокому? Или пора было бы явиться
в нашей литературе новому направлению, но оно не
является вследствие каких-нибудь посторонних обстоя¬
тельств? Предлагая последний вопрос, мы тем самым
даем повод думать, что считаем справедливым отвечать
на него утвердительно; а говоря: «да, пора было бы
начаться новому периоду в русской литературе», мы тем
самым ставим себе два новые вопроса: в чем же должны
состоять отличительные свойства нового направления,
которое возникнет и отчасти, хотя еще слабо, нереши¬
тельно, уже возникает из гоголевского направления? и
какие обстоятельства задерживают быстрое развитие
этого нового направления? Последний вопрос, если
410

хотите, можно решить коротко — хотя бы, например, и
сожалением о том, что не является новый гениальный
писатель. Но ведь опять можно спросить: почему же он
не является так долго? Ведь прежде являлись же, да
еще как быстро один за другим — Пушкин, Грибоедов,
Кольцов, Лермонтов, Гоголь... пять человек, почти в
одно и то же время — значит, не принадлежат же они к
числу явлений, столь редких в истории народов, как
Ньютон или Шекспир, которых ждет человечество по
нескольку столетий. Пусть же теперь явился бы человек,
равный хотя одному из этих пяти, он начал бы своими
творениями новую эпоху в развитии нашего самосозна¬
ния. Почему же нет ныне таких людей? Или они есть,
но мы их не замечаем? Как хотите, а этого не следует
оставлять без рассмотрения. Дело очень казусное.
А иной читатель, прочитав последние строки, скажет,
качая головою: «не слишком-то мудрые вопросы; и где-то
я читал совершенно подобные, да еще и с ответами, —
где, дайте припомнить; ну, да, я читал их у Гоголя, и
именно в следующем отрывке из подневных «Записок
сумасшедшего»:
Декабря 5. Я сегодня все утро читал газеты. Странные дела
делаются в Испании. Я даже не мог хорошенько разобрать их.
Пишут, что престол упразднен и что чины находятся в затрудни¬
тельном положении о избрании наследника. Мне кажется это чрез¬
вычайно странным. Как же может быть престол упразднен? На
престоле должен быть король. «Да», говорят, «нет короля» — не
может статься, чтоб не было короля. Государство не может быть
без короля. Король есть, да только он где-нибудь скрывается в
неизвестности. Он, статься может, находится там же, но какие-
нибудь или фамильные причины, или опасения со стороны сосед¬
ственных держав, как-то: Франции и других земель, заставляют
его скрываться, или есть какие-нибудь другие причины4.
Читатель будет совершенно прав. Мы действительно
пришли к тому же самому положению, в каком был
Аксентий Иванович Поприщин. Дело только в том, чтобы
объяснить это положение на основании фактов, пред¬
ставляемых Гоголем и новейшими нашими писателями,
и переложить выводы с диалекта, которым говорят в
Испании, на обыкновенный русский язык.
Критика вообще развивается на основании фактов,
представляемых литературою, произведения которой слу¬
жат необходимыми данными для выводов критики. Так,
411

вслед за Пушкиным с его поэмами в байроновском духе
и «Евгением Онегиным», явилась критика «Телеграфа» Е;
когда Гоголь приобрел господство над развитием нашего
самосознания, явилась так называемая критика 1840-х
годов...6 Таким образом, развитие новых критических
убеждений каждый раз было следствием изменений в
господствующем характере литературы. Понятно, что и
наши критические воззрения не могут иметь притязаний
ни на особенную новизну, ни на удовлетворительную
законченность. Они выведены из произведений, предста¬
вляющих только некоторые предвестия, начатки нового
направления в русской литературе, но еще не выказы¬
вающих его в полном развитии, и не могут содержать
более того, что дано литературою. Она еще не далеко
ушла от «Ревизора» и «Мертвых душ», и наши статьи не
могут много отличаться по своему существенному содер¬
жанию от критических статей, явившихся на основании
«Ревизора» и «Мертвых душ». По существенному содер¬
жанию, говорим мы, — достоинства развития зависят
исключительно от нравственных сил пишущего и от
обстоятельств; и если вообще должно сознаться, что
наша литература в последнее время измельчала, то есте¬
ственно предполагать, что и наши статьи не могут не
носить того же характера, по сравнению с тем, что мы
читали в старину. Но как бы то ни было, не совершенно
же бесплодны были эти последние годы — наша литера¬
тура приобрела несколько новых талантов, если и не
создавших еще ничего столь великого, как «Евгений
Онегин» или «Горе от ума», «Герой нашего времени» или
«Ревизор» и «Мертвые души», то все же успевших уже
дать нам несколько прекрасных произведений, замеча¬
тельных самостоятельными достоинствами в художествен¬
ном отношении и живым содержанием, — произведений,
в которых нельзя не видеть залогов будущего развития..
И если в наших статьях отразится хоть сколько-нибудь
начало движения, выразившееся в этих произведениях,
они будут не совершенно лишены предчувствия о более
полном и глубоком развитии русской литературы.
Удастся ли нам это — решат читатели. Но мы смело и
положительно сами присудим своим статьям другое
достоинство, очень важное: они порождены глубоким
уважением и сочувствием к тому, что было благородного,
412

справедливого и полезного в русской литературе и кри¬
тике той глубокой древности, о которой говорили мы
вначале, древности, которая, впрочем, только потому
древность, что забыта отсутствием убеждений или кич¬
ливостью и в особенности мелочностью чувств и поня¬
тий, — нам кажется, что необходимо обратиться к изуче¬
нию высоких стремлений, одушевлявших критику
прежнего, времени; без того, пока мы не вспомним их,
не проникнемся ими, от нашей критики нельзя ожидать
никакого влияния на умственное движение общества,
никакой пользы для публики и литературы; и не только
не будет она приносить никакой пользы, но и не будет
возбуждать никакого сочувствия, даже никакого инте¬
реса, как не возбуждает его теперь. А критика должна
играть важную роль в литературе, пора ей вспомнить
об этом.
Читатели могут заметить в наших словах отголосок
бессильной нерешительности, овладевшей русскою лите¬
ратурою в последние годы. Они могут сказать: «вы
хотите движения вперед, и откуда же предлагаете вы
почерпнуть силы для этого движения? Не в настоящем,
не в живом, а в прошедшем, в мертвом. Неодобрительны
те воззвания к новой деятельности, которые ставят иде¬
алы себе в прошедшем, а не в будущем. Только сила
отрицания от всего прошедшего есть сила, создающая
нечто новое и лучшее». Читатели отчасти будут правы.
Но и мы не совершенно неправы. Падающему всякая
опора хороша, лишь бы подняться на ноги; и что же
делать, если наше время не выказывает себя способным
держаться на ногах собственными силами? И что же
делать, если этот падающий может опереться только на
гробы? И надобно еще спросить себя, точно ли мертвецы
лежат в этих гробах? Не живые ли люди похоронены в
них? По крайней мере, не гораздо ли более жизни в этих
покойниках, нежели во многих людях, называющихся
живыми? Ведь если слово писателя одушевлено идеею
правды, стремлением к благотворному действию па
умственную жизнь общества, это слово заключает в себе
семена жизни, оно никогда не будет мертво. И разве
много лет прошло с того времени, когда эти слова были
высказаны? Нет; и в них еще столько свежести, они еще
так хорошо приходятся к потребностям настоящего
413

времени, что кажутся сказанными только вчера. Источник
не иссякает оттого, что, лишившись людей, хранивших
его в чистоте, мы по небрежности, по легкомыслию допу¬
стили завалить его хламом пустословия. Отбросим этот
хлам, — и мы увидим, что в источнике еще живым клю¬
чом бьет струя правды, могущая, хотя отчасти, утолить
нашу жажду. Или мы не чувствуем жажды? Нам хочется
сказать «чувствуем», — но мы боимся, что придется при¬
бавить: «чувствуем, только не слишком сильно».
Читатели могли видеть уже из того, что нами ска¬
зано, и увидят еще яснее из продолжения наших статей,
что мы не считаем сочинения Гоголя безусловно удовле¬
творяющими всем современным потребностям русской
публики, что даже в «Мертвых душах» * мы находим
* Мы говорим здесь только о первом томе «Мертвых душ»,
как и везде, где не означено, что речь идет о втором. Кстати, на¬
добно сказать хотя несколько слов о втором томе, пока придет нам
очередь разбирать его подробно, при обзоре сочинений Гоголя7.
Напечатанные ныне пять глав второго тома «Мертвых душ» уце¬
лели только в черновой рукописи, и, без сомнения, в окончательной
редакции имели совершенно не тот вид, в каком теперь мы читаем
их — известно, что Гоголь работал туго, медленно и только после
множества поправок и переделок успевал придать истинную форму
своим произведениям 8. Это обстоятельство, значительно затрудняю¬
щее при решении вопроса: «ниже или выше первого тома «Мертвых
душ» в художественном отношении было бы их продолжение, окон¬
чательно обработанное автором», не может еще заставить нас со¬
вершенно отказаться от суждения о том, потерял или сохранил
Гоголь всю громадность своего таланта в эпоху нового настроения,
выразившегося «Перепискою с друзьями»9. Но общий приговор о
всем черновом эскизе, сохранившемся от второго тома, делается
невозможным потому, что этот отрывок сам, в свою очередь, есть
собрание множества отрывков, написанных в различное время, под
влиянием различных настроений мысли, и, кажется, написанных по
различным общим планам сочинения, наскоро перечерканных без
пополнения вычеркнутых мест, — отрывков, разделенных пробелами,
часто более значительными, нежели самые отрывки, наконец, по¬
тому, что многие из сохранившихся страниц были, как видно, от¬
брошены самим Гоголем, как неудачные, и заменены другими, на¬
писанными совершенно вновь, из которых иные — быть может,
в свою очередь также отброшенные—дошли до нас, другие — и,
вероятно, большее число — погибли. Все это заставляет нас рас¬
сматривать каждый отрывок порознь и произносить суждение не о
«пяти главах «Мертвых душ», как цельном, хотя и черновом эскизе,
а только о различной степени достоинств различных страниц, не
связанных ни единством плана, ни единством настроения, ни оди-
414

стороны слабые, или, по крайней мере, недостаточно раз¬
витые, что, наконец, в некоторых произведениях после¬
дующих писателей мы видим залоги более полного и
удовлетворительного развития идей, которые Гоголь
обнимал только с одной стороны, не сознавая вполне их
сцепления, их причин и следствий. И однако же мы
осмелимся сказать, что самые безусловные поклонники
всего, что написано Гоголем, превозносящие до небес
каждое его произведение, каждую его строку, не сочув¬
ствуют так живо его произведениям, как сочувствуем мы,
иаковостью довольства ими в авторе, ни даже единством эпохи их
сочинения. Многие из этих отрывков решительно так же слабы и
по выполнению и особенно по мысли, как слабейшие места «Пере¬
писки с друзьями»; таковы особенно отрывки, в которых изобра¬
жаются идеалы самого автора, например, дивный воспитатель Тен-
тетникова, многие страницы отрывка о Костанжогло, многие стра¬
ницы отрывка о Муразове; но это еще ничего не доказывает.
Изображение идеалов было всегда слабейшею стороною в сочине¬
ниях Гоголя и, вероятно, не столько по односторонности таланта,
которой многие приписывают эту неудачность, сколько именно по
силе его таланта, состоявшей в необыкновенно тесном родстве
с действительностью: когда действительность представляла идеаль¬
ные лица, они превосходно выходили у Гоголя, как, например,
в «Тарасе Бульбе» или даже в «Невском проспекте» (лицо худож¬
ника Пискарева). Если же действительность не представляла
идеальных лиц или представляла в положениях, недоступных искус¬
ству— что оставалось делать Гоголю? Выдумывать их? Другие,
привыкшие лгать, делают это довольно искусно; но Гоголь никогда
не умел выдумывать, он сам говорит это в своей «Исповеди», и
выдумки у него выходили всегда неудачны. В числе отрывков вто¬
рого тома «Мертвых душ» много выдуманных, и нельзя не видеть,
что они произошли от сознательного желания Гоголя внести в свое
произведение отрадный элемент, о недостатке которого в его преж¬
них сочинениях так многие и так много и громко кричали и жуж¬
жали ему в уши. Но мы не знаем, суждено ли было бы этим от¬
рывкам уцелеть в окончательной редакции «Мертвых душ» — худо¬
жественный такт, которого так много было у Гоголя, верно сказал
бы ему при просмотре сочинения, что эти места слабы; и мы не
имеем права утверждать, что стремление разлить отрадный колорит
по сочинению пересилило бы тогда художническую критику в авторе,
который был и неумолимым к себе и проницательным критиком. Во
многих случаях эта фальшивая идеализация происходит, повиди-
мому, чисто от произвола автора; но другие отрывки обязаны про¬
исхождением искреннему, непроизвольному, хотя и несправедливому
убеждению. К числу таких мест относятся по преимуществу моно¬
логи Костанжогло, представляющие смесь правды и фальши, вер¬
ных замечаний и узких, фантастических выдумок; эта смесь удивит
своею странною пестротою каждого, кто не знаком коротко с мне¬
ниями, которые часто встречались в некоторых из наших журналов
415

не приписывают его деятельности столь громадного зна¬
чения в русской литературе, как приписываем мы. Мы
называем Гоголя без всякого сравнения величайшим из
русских писателей по значению. По нашему мнению, он
имел полное право сказать слова, безмерная гордость
которых смутила в свое время самых жарких его поклон¬
ников, и которых неловкость понятна и нам:
Русь! Чего ты хочешь от меня? Какая непостижимая связь
таится между нами? Что глядишь ты так, и зачем все, что ни есть
в тебе, обратило на меня полные ожидания очи?12
и принадлежат людям, с которыми Гоголь был в коротких отно¬
шениях. Чтобы охарактеризовать эти мнения каким-нибудь именем,
мы, держась правила: nomina sunt odiosa (имена — ненавистны,
то есть не будем называть имен. — Ред.), назовем только покой¬
ного Загоскина, — многие страницы второго тома «Мертвых душ»
кажутся проникнуты его духом. Мы не думаем, чтобы именно За¬
госкин имел хотя малейшее влияние на Гоголя, и даже не знаем,
в каких отношениях они были между собою. Но мнения, прони¬
кающие насквозь последние романы Загоскина 10 и имеющие луч¬
шим из своих многочисленных источников простодушную и недаль¬
новидную любовь к патриархальности, господствовали между мно¬
гими ближайшими к Гоголю людьми, из которых иные отличаются
большим умом, а другие начитанностью или даже ученостью, кото¬
рая могла обольстить Гоголя, справедливо жалующегося, что
не получил образования, соответственного его таланту, и, можно
прибавить, великим силам его нравственного характера. Их-то мне¬
ниям, конечно, подчинялся Гоголь, изображая своего Костанжогло
или рисуя следствия, происшедшие от слабости Тентетникова
(стр. 24—26). Подобные места, встречавшиеся в «Переписке с дру¬
зьями», более всего содействовали осуждению, которому подвергся
за нее Гоголь. Впоследствии мы постараемся рассмотреть, до какой'
степени его следует осуждать за то, что он поддался этому влия¬
нию, от которого, с одной стороны, должен был предохранять его
проницательный ум, но против которого, с другой стороны, не имел
он достаточно твердой подпоры ни в прочном современном обра-
вовании, ни в Предостережениях со стороны людей, прямо смотря¬
щих на вещи — потому что, к сожалению, судьба или гордость
держала Гоголя всегда далеко от таких людей н. Сделав эти ого¬
ворки, внуц/енные не только глубоким уважением к великому пи¬
сателю, но еще более чувством справедливого снисхождения
к человеку, окруженному неблагоприятными для его развития
отношениями, мы не можем, однако же, не сказать прямо, что
понятия, внушившие Гоголю многие страницы второго тома «Мерт¬
вых душ», недостойны ни его ума, ни его таланта, ни особенно его
характера, в котором, несмотря на все противоречия, доныне
остающиеся загадочными, должно признать основу благородную и
прекрасную. Мы должны сказать, что на многих страницах вто¬
рого тома, в противоречие с другими и лучшими страницами, Го¬
голь является адвокатом закоснелости; впрочем, мы уверены, что
41S

Он имел полное право сказать это, потому что как ни
высоко ценим мы значение литературы, но все еще не
ценим его достаточно: она неизмеримо важнее почти
всего, что ставится выше ее. Байрон в истории челове¬
чества лицо едва ли не более важное, нежели Наполеон,
■а влияние Байрона на развитие человечества еще далеко
не так важно, как влияние многих других писателей, и
он принимал эту закоснелость за что-то доброе, обольщаясь неко¬
торыми сторонами ее, с односторонней точки зрения могущими
представляться в поэтическом или кротком виде и закрывать глу¬
бокие язвы, которые так хорошо видел и добросовестно изобличал
Гоголь в Других сферах, более ему известных, и которых не разли¬
чил в сфере действий Костанжогло, ему не столь хорошо знакомой.
В самом деле, второй том «Мертвых душ» изображает быт, кото¬
рого Гоголь почти не касался в прежних своих сочинениях. Прежде
у него на первом плане постоянно были города и их жители, пре¬
имущественно чиновники и их отношения; даже в первом томе
«Мертвых душ», где является так много помещиков, они изобра¬
жаются не в своих деревенских отношениях, а только как люди,
входящие в состав так называемого образованного общества, или
Чисто с психологической стороны. Коснуться не вскользь сельских
отношений Гоголь вздумал только во втором томе «Мертвых душ»,
и новость его на этом поприще может до некоторой степени объяс¬
нить его заблуждения. Быть может, при ближайшем изучении
предмета многие из набросанных им картин совершенно изменили
бы свой колорит в окончательной редакции. Так или нет, но во
всяком случае мы имеем положительные основания утверждать,
что каковы бы ни были некоторые эпизоды во втором томе «Мерт¬
вых душ», преобладающий характер в этой книге, когда б она была
окончена, остался бы все-таки тот же самый, каким отличается и
ее первый том и все предыдущие творения великого писателя.
В этом ручаются нам первые же строки изданных ныне глав:
«Зачем же изображать бедность, да бедность, да несовершен¬
ство нашей жизни, выкапывая людей из глуши, из отдаленных
закоулков государства? — Что же делать, если уже таковы свой¬
ства сочинителя, и, заболев собственным несовершенством, уже
не может он изображать ничего другого, как только бедность, да
бедность, да несовершенства нашей жизни, выкапывая людей из
глуши, из отдаленных закоулков государства? ..»
Очевидно, что это место, служащее программою второму тому,
написано уже тогда, как Гоголь был сильно занят толкаМи о мни¬
мой односторонности его произведений; когда он, считая эти толки
справедливыми, уже объяснял свою мнимую односторонность соб¬
ственными нравственными слабостями, — одним словом, оно при¬
надлежит эпохе «Переписки с друзьями»; и однако же программою
художника остается, как видим, прежняя йрограмма «Ревизора» и
первого тома «Мертвых душ». Да, Гоголь-художник оставался
всегда верен своему призванию, как бы ни должны мы были
судить о переменах, происшедших с ним в других отношениях.
£7 Н. Г. Чернышевский, т. I 417

давно уже не было в мире писателя, который был бы так
важен для своего народа, как Гоголь для России.
Прежде всего скажем, что Гоголя должно считать
отцом русской прозаической литературы, как Пушкина —
отцом русской поэзии. Спешим прибавить, что это мне¬
ние не выдумано нами, а только извлечено из статьи
И действительно, каковы бы ни были его ошибки, когда он говорит
о предметах для него новых, — но нельзя не признаться, перечи¬
тывая уцелевшие главы второго тома «Мертвых душ», что едва он
переходит в близко знакомые ему сферы отношений, которые изо¬
бражал в первом томе «Мертвых душ», как талант его является
в прежнем своем благородстве, в прежней своей силе и свежести.
В уцелевших отрывках есть очень много таких страниц, которые
должны быть причислены к лучшему, что когда-либо давал нам
Гоголь, которые приводят в восторг своим художественным до¬
стоинством, и, что еще важнее, правдивостью и силою благородного
негодования. Не перечисляем этих отрывков, потому что их слиш¬
ком много; укажем только некоторые: разговор Чичикова с Бетри-
щевым о том, что все требуют себе поощрения, даже воры, и
анекдот, объясняющий выражение: «полюби нас черненькими, а
беленькими нас всякий полюбит», описание мудрых учреждений
Кашкарева, судопроизводство над Чичиковым и гениальные по¬
ступки опытного юрисконсульта; наконец, дивное окончание от¬
рывка— речь генерал-губернатора, ничего подобного которой мы
не читали еще на русском языке, даже у Гоголя. Эти места че¬
ловека самого предубежденного против автора «Переписки с дру¬
зьями» убедят, что писатель, создавший «Ревизора» и первый том
«Мертвых душ», до конца жизни остался верен себе как худож¬
ник, несмотря на то, что как мыслитель мог заблуждаться; убедят,
что высокое благородство сердца, страстная любввь к правде и
благу всегда горели в душе его, что страстною ненавистью ко всему
низкому и злому до конца жизни кипел он. Что же касается
чисто юмористической стороны его таланта, каждая страница, даже
наименее удачная, представляет доказательства, что в этом отно¬
шении Гоголь всегда оставался прежним, великим Гоголем. Из
больших отрывков, проникнутых юмором, всеми читателями второго
тома «Мертвых душ» были замечены удивительные разговоры Чи¬
чикова с Тентетниковым, с генералом Бетрищевым, превосходно
очерченные характеры Бетрищева, Петра Петровича Петуха и его
детей, многие страницы из разговоров Чичикова с Платоновыми,
Костанжогло, Кашкаревым и Хлобуевым, превосходные характеры
Кашкарева и Хлобуева, прекрасный эпизод поездки Чичикова
к Леницыну, и, наконец, множество эпизодов из последней главы,
где Чичиков попадается под суд. Одним словом, в этом ряде чер¬
новых отрывков, которые нам остались от второго тома «Мертвых
душ», есть слабые, которые, без сомнения, были бы переделаны
или уничтожены автором при окончательной отделке романа, но
в большей части отрывков, несмотря на их неотделанность, великий
талант Гоголя является с прежнею своею силою, свежестью, с бла¬
городством направления, врожденным его высокой натуре.
418

«О русской повести и повестях г. Гоголя» 13, напечатан¬
ной ровно двадцать лет тому назад («Телескоп» 14, 1835,
часть XXVI) и принадлежащей автору «Статей о Пуш¬
кине». Он доказывает, что наша повесть, начавшаяся
очень недавно, в двадцатых годах нынешнего столетия,
первым истинным представителем своим имела Гоголя.
Теперь, после того как явились «Ревизор» и «Мертвые
души», надобно прибавить, что точно так же Гоголь был
отцом нашего романа (в прозе) и прозаических произве¬
дений в драматической форме, то есть вообще русской
прозы (не надобно забывать, что мы говорим исключи¬
тельно об изящной литературе). В самом деле, истинным
началом каждой стороны народной жизни надобно счи¬
тать то время, когда эта сторона раскрывается заметным
образом, с некоторою энергиею, и прочным образом
утверждает за собою место в жизни, — все предшествую¬
щие отрывочные, исчезающие без следа эпизодические
проявления должны быть считаемы только порывами к
осуществлению себя, но еще не действительным суще¬
ствованием. Так, превосходные комедии Фонвизина, не
имевшие влияния на развитие нашей литературы, состав¬
ляют только блестящий эпизод, предвещающий появле¬
ние русской прозы и русской комедии 15. Повести Карам¬
зина имеют значение только для истории языка, но не
для истории оригинальной русской литературы, потому
что русского в них нет ничего, кроме языка 16. Притом
же и они скоро были подавлены наплывом стихов. При
появлении Пушкина, русская литература состояла из
одних стихов, не знала прозы и продолжала не знать ее
до начала тридцатых годов. Тут — двумя или тремя
годами раньше «Вечеров на хуторе», наделал шума
«Юрий Милославский», •— но надобно только прочитать
разбор этого романа, помещенный в «Литературной
газете» 17> и мы осязательно убедимся, что если «Юрий
Милославский» нравился читателям, не слишком требо¬
вательным относительно художественных достоинств, го
для развития литературы он и тогда не мог считаться
важным явлением, — и действительно, Загоскин имел
только одного подражателя — себя самого. Романы
Лажечникова 18 имели более достоинства, — но не
столько, чтобы утвердить право литературного граждан¬
ства за прозою. Затем остаются романы Нарежного, в
*	«9

которых несколько эпизодов, имеющих несомненное
достоинство, служат только к тому, чтобы ярче выставить
неуклюжесть рассказа и несообразность сюжетов с рус¬
скою жизнью. Они, подобно Якубу Скупалову 19, более
походят на лубочные изделия, нежели на произведения
литературы, принадлежащей образованному обществу.
Русская повесть в прозе имела более даровитых деяте¬
лей, — между прочими Марлинского, Полевого, Павлова.
Но характеристику их представляет статья, о которой мы
Говорили выше, и для нас довольно будет сказать, что
повести Полевого признавались самыми лучшими из всех,
существовавших до Гоголя, — кто забыл их и хочет
составить себе понятие о их отличительных качествах,
тому советую прочесть превосходную пародию, помещен¬
ную некогда в «Отечественных записках»20 (если не
ошибаемся, 1843 г.)—«Необыкновенный поединок»; а
для тех, кому не случится иметь ее под руками, поме¬
щаем в выноске характеристику лучшего из беллетри¬
стических произведений Полевого — «Аббаддонны».
Если таково было лучшее из прозаических произведений,
то можно себе вообразить, каково было достоинство всей
прозаической отрасли тогдашней литературы *.21 Во
* «Г. Полевой хотел выразить в своем романе идею противо¬
речия поэзии с прозою жизни. Для этого он представил молодого
поэта в борьбе с сухим, эгоистическим и прозаическим обществом.
Но... во-первых, его поэт, этот Рейхенбах, есть то, что немцы на¬
зывают «прекрасная душа» (schone Seele). Слова «прекрасная
душа» имели у немцев то благородное значение, которое имеют они
до сих пор у нас. Но теперь они у немцев употребляются как вы¬
ражение чего-то комического, смешного. Так точно, еще недавно
слова «чувствительность» и «чувствительный» употреблялись у нас
для отличия людей с чувством и душою от людей грубых, живот¬
ных, лишенных души и чувства; а теперь употребляются для выра¬
жения слабого, расплывающегося, растленного и приторного чув¬
ства. Выражение «прекрасная душа» получило теперь у немцев
значение чего-то доброго, теплого, но вместе с тем детского, бес¬
сильного, фразерского и смешного. Рейхенбах г. Полевого есть
полный представитель такой «прекрасной души», — и он тем смеш¬
нее, что почтенный сочинитель нисколько не думал издеваться над
ним, но от чистого сердца убежден, что представил нам в своем
Рейхенбахе истинного поэта, душу глубокую, пламенную, могучую.
И потому его Рейхенбах есть что-то уродливое, смешное, не образ
и не фигура, а какая-то каракулька, начерченная на серой и тол¬
стой бумаге дурно очиненным пером. В нем нет ничего поэтиче¬
ского: он просто добрый малый, — и весьма недалекий малый, — а
между тем, автор поставил его на весьма высокие ходули. Люди
420

всяком случае, повести были несравненно лучше рома¬
нов, и если автор статьи, о которой мы упоминали,
подробно обозрев все существовавшие до Г'оголя повести,
приходит к заключению, что, собственно говоря, «у нас
еще не было повести» до появления «Вечеров на хуторе»
и «Миргорода», то еще несомненнее, что у нас не суще¬
ствовало романа. Были только попытки, доказывавшие,
что русская литература готовится иметь роман и повесть,
оскорбляют его не истинными своими недостатками, а тем, что
не мечтают, когда надо работать, и не восхищаются вечернею за¬
рею, когда надо ужинать. Автор даже и не намекнул на истинные
противоречия поэзии с прозою жизни, поэта с толпою.
Рейхенбах любит Генриетту, простую девушку без образования,
без эстетического чувства, но хорошенькую, добренькую и моло¬
денькую. Кто не был мальчиком И не влюблялся таким образом и
в кузину, и в соседку, и в подругу по детским играм? Но у кого
же такая любовь и продолжалась за ту эпоху, когда воротнички
a l’enfant меняются на галстух? Рейхенбах думает об этом иначе
и, во что бы то ни стало, хочет обожать Генриетту до гробовой
доски. Она тоже не прочь от этого. Но в их отношениях нет ни¬
чего поэтического, невыговариваемого автором, но понятного для
читателей. Вся любовь их испаряется в словах, в дерзких поце¬
луях со стороны поэта и в «ах, что вы это?» со стороны хорошень¬
кой мещаночки. Вдруг, Рейхенбаху предстает Леонора. Это актри¬
са, — femme emancipee нашего времени, жрица искусства и любви.
Любовница министра, дряхлого, развратного старичишки, она то¬
мится жаждою любви глубокой и возвышенной. В Рейхенбахе нахо¬
дит она свой идеал. И вот, вы думаете, что она перерождается,
как баядера Гете, — ничего не бывало! Она только говорит о пере¬
рождении, о восстании, о пламени любви своей. Вы думаете, что
Рейхенбах оставляет для этой сильной, пламенной и страстной
души, столь обаятельной для юношей, — оставляет для нее свою
ребяческую любовишку к добренькой кухарочке—ничего не бы¬
вало! Он только колеблется между тою и другою, и в этом коле¬
бании выказывается вся слабость его слабенькой натуры. Наконец,
Генриетта решительно побеждает, особенно потому, что Леонора
впадает в бешенство и неистовствует, как пьяная гетера, вместо
того, чтоб представлять из себя плачущую слезами любви и рас¬
каяния падшую пери. И чем же оканчивается любовь нашего вели¬
кого поэта? а вот чем, послушайте: «Генриетта ни за что не хотела
соглашаться с Вильгельмом, который уверял, что с этих пор он
перестанет писать стихи. На усиленные просьбы Генриетты не
оставлять стихов, он отвечал, смеясь, что готов писать, но — только
колыбельные песни для своих детей. Тут нескромному Вильгельму
зажали рот маленькою ручкою, краснели и не знали куда деваться,
пока другие собеседники смеялись громко...» О, честное компанство
добрых мещан! О, великий поэт, вышедший из маленькой фантазии!
Видите ли, как ложная, натянутая идеальность сходится наконец
с пошлою прозою жизни, мирится с нею на конфектных страстиш¬
421

обнаруживавшие в ней стремление к произведению
романа и повести. Относительно драматических произве¬
дений нельзя сказать и этого: прозаические пьесы,
дававшиеся на театре, были чужды всяких литературных
качеств, как водевили, переделываемые ныне с фран¬
цузского.
Таким образом, проза в русской литературе занимала
очень мало места, имела очень мало значения. Она стре¬
милась существовать, но еще не существовала.
В строгом смысле слова, литературная деятельность
ограничивалась исключительно стихами. Гоголь был
отцом русской прозы, и не только был отцом ее, но
быстро доставил ей решительный перевес над поэзиею,
перевес, сохраняемый ею до сих пор. Он не имел ни
предшественников, ни помощников в этом деле. Ему
одному проза обязана и своим существованием, и всеми
своими успехами.
«Как! не имел предшественников или помощников?
Разве можно забывать о прозаических произведениях
Пушкина?»
— Нельзя, но, во-первых, они далеко не имеют того
значения в истории литературы, как его сочинения,
писанные стихами: «Капитанская дочка» и «Дубров¬
ский» — повести в полном смысле слова превосходные;
но укажите, в чем отразилось их влияние? где школа
ках, картофельных нежностях и плоских шутках? .. Это не то,
что на человеческом языке называется «любить», а то, что на ме¬
щанском языке называется «амуриться»...
Вообще, многое в романе г. Полевого может быть прочтено
не без удовольствия, а иное и с удовольствием, но целое странно:
теперь оно разве усыпит сладко, и уж никого не увлечет. Когда, ри¬
суя смешное, автор знает, что он рисует смешное, — картина может
быть великим созданием; но когда автор изображает нам Дон-Ки¬
хота, думая изображать Александра Македонского или Юлия Цезаря,
картина выйдет суздальская, лубочная литография с изображением
райской птицы и наивною подписью:
Райская птица Сирен,
Глас ее в пении зело силен:
Когда господа воспевает,
Сама себя позабывает. . .
Поэзия, поэт, любовь, женщина, жизнь, их взаимные отноше¬
ния, — все это в «Аббаддонне» похоже на цветы, сделанные из ста¬
рых тряпок...» («Отечественные] зап[иски]», 1841, том XV, библио¬
графическая] хроника).
422

писателей, которых было бы можно назвать последовате¬
лями Пушкина как прозаика? А литературные произве¬
дения бывают одолжены значением не только своему
художественному достоинству, но также (или даже еще
более) своему влиянию на развитие общества или, по
крайней мере, литературы. Но главное — Гоголь явился
прежде Пушкина как прозаика. Первыми из прозаиче¬
ских произведений Пушкина (если не считать незначи¬
тельных отрывков) были напечатаны «Повести Белки¬
на»— в 1831 году; но все согласятся, что эти повести
не имели большого художественного достоинства. Затем,
до 1836 года, была напечатана только «Пиковая дама»
(в 1834 году)—никто не сомневается в том, что эта
небольшая пьеса написана прекрасно, но также никто не
припишет ей особенной важности. Между тем, Гоголем
были напечатаны «Вечера на хуторе» (1831—1832),
«Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном
Никифоровичем» (1833), «Миргород» (1835)—то есть
все, что впоследствии составило две первые части его
«Сочинений»; кроме того, в «Арабесках» (1835) — «Порт¬
рет», «Невский проспект», «Записки сумасшедшего».
В 1836 году Пушкин напечатал «Капитанскую дочку»,—
но в том же году явился «Ревизор» и, кроме того,
«Коляска», «Утро делового человека» и «Нос». Таким
образом, большая часть произведений Гоголя, и в том
числе «Ревизор», были уже известны публике, когда она
знала еще только «Пиковую даму» и «Капитанскую
дочку» («Арап Петра Великого», «Летопись села Горю-
хина», «Сцены из рыцарских времен» были напечатаны
уже в 1837 году, по смерти Лушкина, а «Дубровский»
только в 1841) —публика имела довольно времени про¬
никнуться произведениями Гоголя прежде, нежели
познакомилась с Пушкиным как прозаиком.
В общем теоретическом смысле, мы не думаем отда¬
вать предпочтение прозаической форме над поэтическою,
или наоборот — у каждой из них есть свои несомненные
преимущества; но что касается собственно русской лите¬
ратуры, то, смотря на нее с исторической точки зрения,
нельзя не признать, что все предыдущие периоды, когда
преобладала поэтическая форма, далеко уступают в зна¬
чении и для искусства и для жизни последнему, гоголев¬
скому периоду, периоду господства прозы. Что принесет
423

литературе будущее, мы не знаем; мы не имеем' основа¬
ний отказывать нашей поэзии в великой будущности; но
должны сказать, что до настоящего времени прозаиче¬
ская форма была и продолжает быть для нас гораздо
плодотворнее стихотворной, что Гоголь дал существова¬
ние этой важнейшей для нас отрасли литературы, и един¬
ственно он доставил ей тот решительный перевес, кото¬
рый она сохраняет до настоящего времени и, по всей
вероятности, сохранит еще надолго.
Нельзя сказать, напротив, того, чтобы Гоголь не имел
предшественников в том направлении содержания, кото¬
рое называют сатирическим. Оно всегда составляло са¬
мую живую, или, лучше сказать, единственную живую
сторону нашей литературы. Не будем' делать распро¬
странений на эту общепризнанную истину, не будем го¬
ворить о Кантемире, Сумарокове, Фонвизине и Крылове,
но должны упомянуть о Грибоедове. «Горе от ума»
имеет недостатки в художественном отношении, но
остается до сих пор одною из самых любимых книг, по¬
тому что представляет ряд превосходных сатир, излсн
женных то в форме монологов, то в виде разговоров.
Почти столь же важно было влияние Пушкина как сати¬
рического писателя, каким он явился преимущественно
в «Онегине». И однако же, несмотря на высокие достоин¬
ства и огромный успех комедии Грибоедова и романа
Пушкина, должно приписать исключительно Гоголю за¬
слугу прочного введения в русскую изящную литературу
сатирического — или, как справедливее будет назвать
его, критического направления *. Несмотря на восторг,
* В новейшей науке критикою называется не только суждение
о явлениях одной отрасли народной жизни — искусства, литературы
или науки, но вообще суждение о явлениях жизни, произносимое
на основании понятий, до которых достигло человечество, и чувств,
возбуждаемых этими явлениями при сличении их с требованиями
разума. Понимая слово «критика» в этом обширнейшем смысле,
говорят: «Критическое направление в изящной литературе, в поэ¬
зии» — этим выражением обозначается направление, до некоторой
степени сходное с «аналитическим направлением, анализом» в лите¬
ратуре, о котором так много говорили у нас. Но различие состоит
в том, что «аналитическое направление» может изучать подробно¬
сти житейских явлений и воспроизводить их под влиянием самых
разнородных стремлений, даже без всякого стремления, без мысли
и смысла; а «критическое направление», при подробном изучении
и воспроизведении явлений жизни, проникнуто сознанием о соот-
421

возбужденный его комедиею, Грибоедов не имел после¬
дователей, и «Горе от ума» осталось в нашей литературе
одиноким, отрывочным явлением, как прежде комедии
Фонвизина и сатиры Кантемира, осталось без заметного
влияния на литературу, как басни Крылова * *, Что было
тому причиною? Конечно, господство Пушкина и плеяды
поэтов, его окружавшей. «Горе от ума» было произведе¬
нием настолько блестящим и живым, что не могло не
возбудить общего внимания; но гений Грибоедова не
был так велик, чтобы одним произведением приобресть
с первого же раза господство над литературою. Что же
касается до сатирического направления в произведениях
самого Пушкина, то оно заключало в себе слишком мало
глубины и постоянства, чтобы производить заметное дей¬
ствие на публику и литературу. Оно почти совершенно
«пропадало в общем впечатлении чистой художествен¬
ности, чуждой определенного направления, — такое впе¬
чатление производят не только все другие лучшие про¬
изведения Пушкина — «Каменный гость», «Борис Году¬
нов», «Русалка» и проч., но и самый «Онегин»: —у кого
есть сильное предрасположение к критическому взгляду
на явления жизни, только на того произведут влияние
беглые и легкие сатирические заметки, попадающиеся
в этом романе; т- читателями, не предрасположенными
к ним, они не будут замечены, потому что действительно
составляют только второстепенный элемент в содержа¬
нии -романа.
Таким образом, несмотря на проблески сатиры в
«Онегине» и блестящие филиппики «Горя от ума», крити¬
ческий элемент играл в нашей литературе до Гоголя
второстепенную роль. Да и не только критического, но
и почти никакого другого определенного элемента нельзя
было отыскать в ее содержании, если смотреть на общее
ветствии или несоответствии изученных явлений с нормою разума
и благородного чувства. Потому «критическое направление» в ли¬
тературе есть одно из частных видоизменений «аналитического на¬
правления» вообще. Сатирическое направление отличается от кри¬
тического, как его крайность, не заботящаяся об объективности
картин и допускающая утрировку. .
* Мы говорим о направлении литературы, о ее духе, стремле¬
ниях, а не о развитии литературного языка — в последнем отноше¬
нии, как уже тысячу раз было замечаемо в наших журналах, Кры¬
лов должен быть считаем одним из предшественников Пушкина.
42а

впечатление, производимое всею массою сочинении, счи¬
тавшихся тогда хорошими или превосходными, а не оста¬
навливаться на немногих исключениях, которые, являясь
случайными, одинокими, не производили заметной пере¬
мены в общем духе литературы. Ничего определенного
не было в ее содержании, — сказали мы, — потому, что
в ней почти вовсе не было содержания. Перечитывая
всех этих поэтов — Языкова, Козлова и проч., дивишься
тому, .'что на столь бедные темы, с таким скудным запа¬
сом чувств и мыслей, успели они написать столько стра¬
ниц,— хотя и страниц написано ими очень немного —
приходишь, наконец, к тому, что спрашиваешь себя: да
о чем же они писали? и писали ли они хотя о чем-ни¬
будь, или просто ни о чем? Многих не удовлетворяет со¬
держание пушкинской поэзии, — но у Пушкина было во
сто раз больше содержания, нежели у его сподвижников,
взятых вместе. Форма была у них почти все, под фор¬
мою не найдете у них почти ничего.
Таким образом, за Гоголем остается заслуга, что он
первый дал русской литературе решительное стремление
к содержанию, и притом стремление в столь плодотвор¬
ном направлении, как критическое. Прибавим, что Го¬
голю обязана наша литература и самостоятельностью.
За периодом чистых подражаний и переделок, какими
были почти все произведения нашей литературы до Пуш¬
кина, следует эпоха творчества несколько более свобод¬
ного. Но произведения Пушкина все еще очень близко
напоминают или Байрона, или Шекспира, или Вальтера
Скотта. Не говорим уже о байроновских поэмах и «Оне¬
гине», которого несправедливо называли подражанием
«Чайльд-Гарольду», но который однако же действительно
не существовал бы без этого байроновского романа; но
точно так же «Борис Годунов» слишком заметно подчи¬
няется историческим драмам Шекспира, «Русалка» —
прямо возникла из «Короля Лира» и «Сна в летнюю
ночь», «Капитанская дочка» — из романов Вальтера
Скотта22. Не говорим уже о других писателях той
эпохи, — их зависимость от того или другого из евро¬
пейских поэтов слишком ярко бросается в глаза. То ли
теперь? — повести г. Гончарова, г. Григоровича, Л. Н. Т.23,
г. Тургенева, комедии г. Островского так же мало наво¬
дят вас на мысль о заимствовании, так же мало напоми¬
426

нают вам что-либо чужое, как роман Диккенса, Текке-
рея, Жоржа-Санда. Мы не думаем делать сравнения
между этими писателями по таланту или значению в ли¬
тературе; но дело в том, что г. Гончаров представляется
вам только г. Гончаровым, только самим собою, г. Гри¬
горович также, каждый другой даровитый наш писатель
также, — ничья литературная личность не представляется
вам двойником какого-нибудь другого писателя, ни у
кого из них не выглядывал из-за плеч другой человек,
подсказывающий ему, — ни о ком из них нельзя сказать
«Северный Диккенс», или «Русский Жорж-Санд», или
«Теккерей северной Пальмиры». Только Гоголю мы обя¬
заны этою самостоятельностью, только его творения
своею высокою самобытностью подняли наших дарови¬
тых писателей на ту высоту, где начинается самобыт¬
ность.
Впрочем, как ни много почетного и блестящего в ти¬
туле «основатель плодотворнейшего направления и са¬
мостоятельности в литературе» — но этими словами еще
не определяется вся великость значения Гоголя для на¬
шего общества и литературы. Он пробудил в нас созна¬
ние о нас самих — вот его истинная заслуга, важность
которой не зависит от того, первым или десятым из на¬
ших великих писателей должны мы считать его в хроно¬
логическом порядке. Рассмотрение значения Гоголя в
этом отношении должно быть главным предметом наших
статей, — дело очень важное, которое, быть может, при¬
знали бы мы превосходящим наши силы, если бы боль¬
шая часть этой задачи не была уже исполнена, так что
нам, при разборе сочинений самого Гоголя, остается
почти только приводить в систему и развивать мысли,
уже высказанные критикою, о которой мы говорили в
начале статьи; — дополнений, собственно нам принадле¬
жащих, будет немного, потому что, хотя мысли, нами
развиваемые, были высказываемы отрывочно, по различ¬
ным поводам, однако же, если свести их вместе, то не
много останется пробелов, которые нужно дополнить,
чтобы получить всестороннюю характеристику произве¬
дений Гоголя. Но чрезвычайное зцачение Гоголя для рус¬
ской литературы еще не совершенно определяется оцен¬
кою его собственных творений: Гоголь важен не только
как гениальный писатель, но вместе с тем и как глава
427

школы — единственной школы, которою может гордиться
русская литература, — потому что ни Грибоедов, ни
Пушкин, ни Лермонтов, ни Кольцов не имели учеников,
которых имена были бы важны для истории русской ли¬
тературы, Мы должны убедиться, что вся наша литера¬
тура, насколько она образовалась под влиянием нечуже¬
земных писателей, примыкает к Гоголю, и только тогда
представится нам в полном размере все его значение для
русской литературы. Сделав этот обзор всего содержания
нашей литературы в ее настоящем развитии, мы будем
в состоянии определить, что она уже сделала и чего мы
должны еще ожидать от нее, — какие залоги будущего
представляет она и чего еще недостает ей, — дело инте¬
ресное, потому что состоянием литературы определяется
состояние общества, от которого всегда она зависит.
Как ни справедливы мысли о значении Гоголя, вы¬
сказанные здесь, — мы можем, нисколько не стесняясь
опасениями самохвальства, называть их совершенно спра¬
ведливыми, потому что они высказаны в -первый раз не
нами, и мы только усвоили их, следовательно, самолюбие
наше не может ими гордиться, оно остается совершенно
в стороне, — как ни очевидна справедливость этих мыс¬
лей, но найдутся люди, которым покажется, что мы слиш¬
ком высоко ставим Гоголя. Это потому, что до сих пор
еще остается много людей, восстающих против Гоголя.
Литературная судьба его в этом отношении совершенно
различна от судьбы Пушкина. Пушкина давно уже все
признали великим, неоспоримо великим писателем; имя
его — священный авторитет для каждого русского чита¬
теля и даже не читателя, как, например, Вальтер Скотт
авторитет для каждого англичанина, Ламартин и Шато-
бриан для француза, или, чтобы перейти в более высокую
область, Гете для немца. Каждый русский есть почита¬
тель Пушкина, и никто не находит неудобным для себя
признавать его великим писателем, потому что поклоне¬
ние Пушкину не обязывает ни к чему, понимание его
достоинств не обусловливается никакими особенными
качествами характера, никаким особенным настроением
ума. Гоголь, напротив, принадлежит к числу тех писате¬
лей, любовь к которым требует одинакового с ними на¬
строения души, потому что их деятельность есть служе¬
ние определенному направлению нравственных стремле¬
428

ний. В отношении к таким писателям, как, например, к
Жоржу-Санду, Беранже, даже Диккенсу и отчасти Тек-
керею, публика разделяется на две половины: одна не
сочувствующая их стремлениям, негодует на них; но та,
которая сочувствует, до преданности любит их как пред¬
ставителей ее собственной нравственной жизни, как адво¬
катов ее собственных горячих желаний и задушевнейших
мыслей. От Гете никому не было ни тепло, ни холодно;
он равно приветлив и утонченно деликатен к каждому —
к Гете может являться каждый, каковы бы ни были его
права на нравственное уважение — уступчивый, мягкий
и в сущности довольно равнодушный ко всему и ко всем,
хозяин никого не оскорбит не только явною суровостью,
даже ни одним щекотливым намеком. Но если речи Дик¬
кенса или Жоржа-Санда служат утешением или подкре¬
плением для одних, то уши других находят в них много
жесткого и в высшей степени неприятного для себя. Эти
люди живут только для друзей; они не держат открытого
стола для каждого встречного и поперечного; иной, если
сядет за их стол, будет давиться каждым куском и сму¬
щаться от каждого слова, и, убежав из этой тяжелой бе¬
седы, вечно будет он «поминать лихом» сурового хо¬
зяина. Но если у них есть враги, то есть и многочислен¬
ные друзья; и никогда «незлобивый поэт» не может
иметь таких страстных почитателей, как тот, кто, по¬
добно Гоголю, «питая грудь ненавистью» ко всему низ¬
кому, пошлому и пагубному, «враждебным словом отри¬
цанья» против всего гнусного «проповедует любовь» к
добру и правде 24. Кто гладит по шерсти всех и всё, тот,
кроме себя, не любит никого и ничего; кем довольны все,
тот не делает ничего доброго, потому что добро невоз¬
можно без оскорбления зла. Кого никто не ненавидит,
тому никто ничем не обязан.
Гоголю многим обязаны те, которые нуждаются в за¬
щите; он стал во главе тех, которые отрицают злое и
пошлое. Потому он имел славу возбудить во многих
вражду к себе. И только тогда будут все единогласны
в похвалах ему, когда исчезнет все пошлое и низкое,
против чего он боролся!
Мы сказали, что наши слова о значении произведений
самого Гоголя будут только в немногих случаях дополне¬
нием, а по большей части только сводом и развитием
429

воззрений, выраженных критикою гоголевского периода
литературы, центром которой были «Отечественные за¬
писки», главным деятелем тот критик, которому принад¬
лежат «Статьи о Пушкине». Таким образом, эта поло¬
вина наших статей будет иметь по преимуществу истори¬
ческий характер. Но историю надобно начинать с на¬
чала, — и прежде, нежели будем мы излагать мнения,
которые принимаем, должны мы представить очерк мне¬
ний, высказанных относительно Гоголя представителями
прежних литературных партий. Это тем более необхо¬
димо, что критика гоголевского периода развивала свое
влияние на публику и литературу в постоянной борьбе с
этими партиями, что отголоски суждений о Гоголе, вы¬
сказанных этими партиями, слышатся еще до сих пор, —
и, наконец, потому, что этими суждениями отчасти объяс¬
няются «Выбранные места из переписки с друзьями» —
этого столь замечательного и, повидимому, странного
факта в деятельности Гоголя. Мы должны будем ка¬
саться этих суждений, и нужно знать их происхождение,
чтобы надлежащим образом оценить степень их добро¬
совестности и справедливости. Но, чтобы не слишком
растянуть наш обзор отношений к Гоголю людей, лите¬
ратурные мнения которых неудовлетворительны, мы
ограничимся изложением суждений только трех журна¬
лов, бывших представителями важнейших из второсте¬
пенных направлений в литературе.
Сильнейшим и достойнейшим уважения из людей,
восставших против Гоголя, был Н. А. Полевой. Все дру¬
гие, когда не повторяли его слова, нападая на Гоголя,
выказывали в себе только отсутствие вкуса, и потому не
заслуживают большого внимания. Напротив того, если
нападения Полевого и были резки, если иногда перехо¬
дили даже границы литературной критики и принимали,
как тогда выражались, «юридический характер», — то
всегда в них виден ум, и, как нам кажется, Н. А. Поле¬
вой, не будучи прав, был однако же добросовестен, вос¬
ставая против Гоголя не по низким расчетам, не по вну¬
шениям самолюбия или личной вражды, как многие
другие, а по искреннему убеждению.
Последние годы деятельности Н. А. Полевого ну¬
ждаются в оправдании. Ему не суждено было счастие
сойти в могилу чистым от всякого упрека, от всяких по-
430

дозрений, — но многим ли из людей, долго принимавших
участие в умственных или других прениях, достается на
долю это счастие? Сам Гоголь также нуждается в оправ¬
даниях, и нам кажется, что Полевой может быть оправ¬
дан гораздо легче, нежели он.
Важнейшим пятном на памяти Н. А. Полевого лежит
то, что он, сначала столь бодро выступивший одним из
предводителей в литературном и умственном движе¬
нии, — он, знаменитый редактор «Московского теле¬
графа», столь сильно действовавшего в пользу просве¬
щения, разрушившего столько литературных и. других
предубеждений, под конец жизни стал ратовать против
всего, что было тогда здорового и плодотворного в рус¬
ской литературе, занял с своим «Русским вестником» 25
то самое положение в литературе, которое некогда зани¬
мал «Вестник Европы» 26, сделался защитником непод¬
вижности, закоснелости, которую столь сильно поражал
в лучшую эпоху своей деятельности. Умственная жизнь
у нас началась еще так недавно, мы пережили еще так
мало фазисов развития, что подобные перемены в поло¬
жении людей кажутся нам загадочными; между тем, в
них нет ничего странного, — напротив, очень естественно,
что человек, сначала стоявший во главе движения, де¬
лается отсталым и начинает восставать против движения,
когда оно неудержимо продолжается далее границ, кото¬
рые он предвидел, далее цели, к которой он стремился.
Не будем приводить примеров из всеобщей истории,
хотя они скорее всего могли бы пояснить дело. И в исто¬
рии умственного движения недавно был великий, поучи¬
тельный пример подобной слабости человека, отстающего
от движения, главою которого он был — этот прискорб¬
ный пример мы видели на Шеллинге, которого имя в по¬
следнее время было в Германии символом обскуран¬
тизма, между тем как некогда он придал могуществен¬
ное движение философии; но Гегель повел философию
далее границ, которых не могла переступить система
Шеллинга, — и предшественник, друг, учитель и товарищ
Гегеля стал его врагом. И если бы сам Гегель прожил
несколько лет долее, он сделался бы противником
лучших и вернейших своих учеников, — и, быть мо¬
жет, его имя сделалось бы также символом обскуран¬
тизма 27.
431

Мы не без намерения упомянули о Шеллинге и Ге¬
геле, потому что для объяснения перемены в положении
Н. А. Полевого надобно припомнить его отношение к
разным системам философии. Н. А. Полевой был после¬
дователем Кузена, которого считал разрешителем всех
премудростей и величайшим философом в мире. На са¬
мом же деле философия Кузена была составлена из до¬
вольно произвольного смешения научных понятий, заим¬
ствованных отчасти у Канта, еще более у Шеллинга,
отчасти у других немецких философов, с некоторыми
обрывками из Декарта, из Локка и других мыслителей,
и весь "этот разнородный набор был вдобавок переделан
и приглажен так, чтобы не смущать никакою смелою
мыслью предрассудков французской публики. Эта ка¬
шица, называвшаяся «эклектическою философиею», но
могла иметь большого научного достоинства, но она
была хороша тем, что легко переваривалась людьми, еще
не готовыми к принятию строгих и резких систем немец¬
кой философии, и, во всяком случае, была полезна как
приготовление к переходу от прежней закоснелости и
иезуитского обскурантизма к более здравым воззрениям.
В этом смысле полезна была она и в «Московском теле¬
графе». Но само собою разумеется, что последователь
Кузена не мог примириться с гегелевскою философиею,
и когда гегелевская философия проникла в русскую ли¬
тературу, — ученики Кузена оказались отсталыми людь¬
ми, — и ничего нравственно преступного с их стороны не
было в том, что они защищали свои убеждения и назы¬
вали нелепым то, что говорили люди, опередившие их в
умственном движении: нельзя обвинять человека за то,
что другие, одаренные более свежими силами и большею
решительностью, опередили его, — они правы, потому что
ближе к истине, но и он не виноват, он только ошибается.
Новая критика опиралась на идеях, принадлежащих
строгой и возвышенной системе гегелевской филосо¬
фии, — вот первая и едва ли не важнейшая причина того,
что Н. А. Полевой не понимал этой новой критики и не
мог не восстать против нее как человек, одаренный жи¬
вым и горячим характером. Что это несогласие в фило¬
софских воззрениях было существенным основанием
•борьбы, видим из всего, что было писано и Н. А. Поле¬
вым и его молодым противником 28, — мы могли бы при-
432

вести сотни примеров, но довольно будет и одного. На¬
чиная свои критические статьи в «Русском вестнике»,
Н. А. Полевой предпосылает им profession de foi *, в ко¬
тором излагает свои принципы и показывает, чем будет
отличаться «Русский вестник» от других журналов, и вот
как он характеризует направление журнала, в котором
господствовали новые воззрения:
В одном из журналов наших предлагали нам жалкие, уродли¬
вые обломки гегелевской схоластики, излагая ее языком, едва ли
даже для самих издателей журнала понятным. Все еще устрем¬
ляясь уничтожать прежнее, вследствие спутанных и перебитых
теорий своих, но, чувствуя Необходимость каких-либо авторитетов,
дико вопили о Шекспире, создавали себе крошечные идеальчики И
преклоняли колени перед детскою игрою бедной самодельщины, а
вместо суждений употребляли брань, как будто брань доказа¬
тельство **29.
Видите ли, основным пунктом обвинения была при¬
верженность к «гегелевской схоластике», и все остальные
грехи противника выставляются как следствие этого
основного заблуждения. Но почему же Полевой считает
гегелевскую философию ошибочною? Потому что она для
него непонятна, это прямо говорит он сам. Точно так же
и противник его основным недостатком, главною причи¬
ною падения прежней романтической критики выставлял
то, что она опиралась на шаткую систему Кузена, не
знала и не понимала Гегеля.
И действительно, несогласие в эстетических убежде¬
ниях было только следствием несогласия в философских
основаниях всего образа мыслей, — этим отчасти объяс¬
няется жестокость борьбы — из-за одного разногласия в
чисто эстетических понятиях нельзя было бы так ожесто¬
чаться, тем более, что в сущности оба противника забо¬
тились не столько о чисто эстетических вопросах, сколько
вообще о развитии общества, и литература была для них
драгоценна преимущественно в том отношении, что они
понимали ее как могущественнейшую из сил, действую¬
щих на развитие нашей общественной жизни. Эстетиче-
* Символ веры. — Ред.
** Прежде Полевой говорил, что разрушение старых автори¬
тетов было его делом, и вообще ясно, что своего противника он
считает своим учеником,, в ослеплении зашедшим далее границ,
поставленных учителем.
S3 Н. Г, Чернышевский, т. I 433

ские вопросы были для обоих по преимуществу только
полем битвы, а предметом борьбы было влияние вообще
на умственную жизнь.
Но что бы ни было существенным содержанием
борьбы, поприщем ее были чаще всего эстетические во¬
просы, и нам должно припомнить, хотя беглым образом,
характер эстетических убеждений школы, представите¬
лем которой был Н. А. Полевой, и показать ее отноше¬
ния к новым воззрениям.
Не будем, однако, слишком подробно говорить о ро¬
мантизме, о котором писано уже довольно много; скажем
только, что французский романтизм, поборниками кото¬
рого были и Марлинский и Полевой, надобно отличать
от немецкого, влияние которого на нашу литературу не
было так сильно. (Баллады Саути, переведенные Жуков¬
ским, представляют уже английское видоизменение не¬
мецкого романтизма.) Немецкий романтизм, главными
источниками которого были — с одной стороны, фальшиво
перетолкованные мысли Фихте, с другой — утрированное
противодействие влиянию французской литературы
XVIII века, был странною смесью стремлений к задушев¬
ности, теплоте чувства, лежащей в основании немецкого
характера, с так называемою тевтономаниею, пристра¬
стием к средним векам, с диким поклонением всему, чем
средние века отличались от нового времени, — всему,
что было в них туманного, противоречащего ясному
взгляду новой цивилизации, — поклонением всем пред¬
рассудкам и нелепостям средних веков. Этот романтизм
представляет очень много сходства с мнениями, которыми
одушевлены у нас люди, видящие идеал русского чело¬
века в Любиме Торцове 30. Еще страннее сделался роман¬
тизм, перешедши во Францию. В Германии дело шло
преимущественно о направлении, духе литературы: нем¬
цам было не нужно много хлопотать о ниспровержении
условных псевдоклассических форм, потому что Лессинг
уже давно доказал их нелепость, а Гете и Шиллер пред¬
ставили образцы художественных произведений, в кото¬
рых идея не втискивается насильно в условную, чуждую
ей форму, а сама из себя рождает форму, ей свойствен¬
ную. У французов этого еще не было, — им еще нужно
было освободиться от эпических поэм с воззваниями к
Музе, трагедий с тремя единствами, торжественных од,
431

избавиться.от холодности, чопорности, условной и отча¬
сти пошлой гладкости в слоге, однообразном и вялом, —
одним словом, романтизм застал у них почти то самое,
что было у нас до Жуковского и Пушкина. Потому борьба
обратилась преимущественно на вопросы о свободе
формы; на самое содержание смотрели французские ро¬
мантики с формалистической точки зрения, стараясь сде¬
лать все, наперекор прежнему: у псевдоклассиков лица
разделялись на героев и злодеев, — противники их ре¬
шили, что злодеи не злодеи, а истинные герои; страсти
изображались у классиков с жеманной, холодной сдер¬
жанностью, — романтические герои начали неистовство¬
вать и руками, и особенно языком, беспощадно кричать
всякую гиль и чепуху; классики хлопотали о щеголе¬
ватости, — противники их провозгласили, что всякая
благовидность есть пошлость, а дикость, безобразие —
истинная художественность, и т. д.; одним словом, ро¬
мантики имели целью не природу и человека, а противо¬
речие классикам; план произведения, характеры и поло¬
жения действующих лиц и самый язык создавались у них
не по свободному вдохновению, а сочинялись, придумы¬
вались по расчету, и по какому же мелочному расчету? —
только для того, чтобы все это вышло решительно про¬
тив того, как было у классиков. Потому-то у них все вы¬
ходило так же искусственно и натянуто, как и у класси¬
ков, только искусственность и натянутость эта была дру¬
гого рода: у классиков — приглаженная и прилизанная,
у романтиков — преднамеренно растрепанная. Здравый
смысл был идолом классиков, не знавших о существова¬
нии фантазии; романтики сделались врагами здравого
смысла и искусственно раздражали фантазию до болез¬
ненного напряжения. После этого очевидно, насколько у
них могло быть простоты, естественности, понимания
действительной жизни и художественности, — ровно ни¬
каких следов. Таковы были произведения Виктора Гюго,
предводителя романтиков. Таковы же были у нас произ¬
ведения Марлинского и Полевого, для которых, особенно
для Полевого, Виктор Гюго был идеалом поэта и рома¬
ниста. Кто давно не перечитывал их повестей и романов
и не имеет охоты пересмотреть их, тот может составить
себе достаточное понятие о характере романтических
созданий, пробежав разбор «Аббаддонны», приведенной
*	435
нами выше. Откуда взял автор своего Рейхенбаха? Разве
один из характеристических типов нашего тогдашнего
общества составляли пылкие, великие поэты с глубоко
страстными натурами? — вовсе нет, о таких людях не
было у нас и слуху, Рейхенбах просто придуман авто¬
ром; и разве основная тема романа — борьба пламенной
любви к двум женщинам—дана нравами нашего обще¬
ства? разве мы походим на итальянцев, какими они пред¬
ставляются в кровавых мелодрамах? нет, на Руси с са¬
мого призвания варягов до 1835 года, вероятно, не было
ни одного случая, подобного тому, какой сочинился с
Рейхенбахом; и что для нас интересного, что для нас
важного в изображении столкновений, решительно чуж¬
дых нашей жизни? — Эти вопросы о близком соотноше¬
нии поэтических созданий к жизни общества не прихо¬
дили и в голову романтическим сочинителям, — они хло¬
потали только о том, чтобы изображать бурные страсти
и раздирательные положения неистово фразистым язы¬
ком.
Мы вовсе не в укор романтизму припоминаем его
характеристику, а только для вывода соображений о том,
мог ли человек, пропитавшийся насквозь подобными по¬
нятиями об искусстве, понимать истинную художествен¬
ность, мог ли он восхищаться простотою, естественно¬
стью, верным изображением действительности. Мы не
хотим смеяться над романтиками, — напротив, помянем
их добрым словом; они у нас были в свое время очень
полезны; они восстали против закоснелости, неподвижной
заплесневелости; если б им удалось повести литературу
по дороге, которая им нравилась, это было бы дурно,
потому что дорога вела к вертепам фантастических зло¬
деев с картонными кинжалами, жилищам фразеров, ко¬
торые тщеславились выдуманными преступлениями и
страстями; но это не случилось, — романтики успели
только вывесть литературу из неподвижного и пресного
болота, и она пошла своей дорогой, не слушаясь их воз¬
гласов; следовательно, вреда ей они не успели сделать,
а пользу сделали, — за что же бранить их, и как же не
помянуть добрым словом их услуги?
Нам нужно знать их понятия не для того, чтобы
смеяться над ними, — это бесполезно, посмеемся лучше
над тем, что в нас остается еще нелепого и дикого, — а
43и
для того, чтобы понять искренность и добросовестность
их борьбы против тех, которые явились после них, кото¬
рые были лучше их.
В самом деле, мог ли поклонник Виктора Гюго, автор
«Аббаддонны», понимать эстетическую теорию, которая
главными условиями художественного создания ставила
простоту и одушевление вопросами действительной
жизни? Нет, и его нельзя обвинять за то, что он не по¬
нимал того, чего не понимал; должно только сказать, что
были правы его противники, защищавшие учение более
высокое и справедливое, нежели понятия, которых он
держался.
Мы не думаем принимать сторону Н. А. Полевого как
противника критики и литературы гоголевского периода;
напротив, он был совершенно неправ, его противник со¬
вершенно прав, — мы утверждаем только, что основным
побуждением к борьбе и у Н. А. Полевого, как у его
противника, было неподдельное, непритворное убежде¬
ние.
Борьба была жестока и, естественным образом,
влекла за собою бесчисленные оскорбления самолюбию
партизанов той или другой стороны, — в особенности,
стороны отсталой и слабейшей, потому что победитель
может прощать обиды ослабевающему противнику, но
самолюбие побеждаемого бывает раздражительно и не¬
примиримо. Потому очень может быть, что желчность
различных выходок Н. А. Полевого усиливалась горьким
чувством сознания в том, что другие заняли место впе¬
реди его, лишили его (и его убеждения, потому что он
дорожил своими убеждениями) первенства, господства
в критике, что литература перестала признавать его
своим верховным судьею, сознания, что он не побеждает,
как прежде, а побежден, — и болезненными криками
глубоко уязвляемого самолюбия; но все это было только
второстепенным элементом, развившимся в течение
борьбы, — а истинными, главными причинами борьбы
были убеждения, бескорыстные и чуждые низких расче¬
тов или мелочного тщеславия. В свое время нельзя было
не опровергать ошибочных суждений писателя, имевшего
столь сильный авторитет; но из-за ошибочного направле¬
ния его деятельности нельзя было забывать ни того, что
в сущности он всегда оставался человеком, достойным
431
уважения по характеру, ни, в особенности, того, что в.
прежнее время он оказал много услуг русской литературе
и просвещению. Это было с обычною прямотою всегда
признаваемо его противником и с жаром высказано в
брошюре «Николай Алексеевич Полевой» 31.
Жестокие нападения на Гоголя принадлежат к числу
важнейших ошибок Н. А. Полевого; они были одною из
главных причин нерасположения, которое питали к Поле¬
вому публика и лучшие писатели прошедшего десятиле¬
тия. Но должно только сообразить, что он никогда не мог
выйти из круга понятий, разработанных французскими
романтиками, распространенных у нас его первым жур¬
налом, «Московским телеграфом», практически осуще¬
ствившихся в его повестях и в «Аббаддонне», — и мы
убедимся, что Полевой не мог понимать Гоголя, не мог
понимать лучшей стороны его произведений, важнейшего
их значения для литературы. Не мог понимать — и, сле¬
довательно, ему должен был казаться несправедливым
восторг, возбужденный в позднейшей критике этими про¬
изведениями; как человек, привыкший горячо защищать
свои мнения, он не мог не подать громкого голоса в деле,
которого важность была столь сильно указываема и про¬
тивником Полевого, и жаркими толками в публике. Что
это мнение, основанное на эклектической философии и
романтической эстетике, было в высшей степени неблаго¬
приятно Гоголю, нимало не удивительно, — напротив,
иначе и быть не могло. В самом деле, эклектическая
философия всегда останавливалась на середине пути, ста¬
ралась занять «златую средину», говоря «нет», приба¬
влять и «да», признавая принцип, не допускать его при¬
ложений, отвергая принцип, допускать его приложения.
«Ревизор» и «Мертвые души» были решительною проти¬
воположностью этому правилу портить впечатление це¬
лого примесью ненужных и несправедливых оговорок —
они, как произведения художественные, оставляют
эффект цельный, полный, определенный, не ослабляемый
посторонними и произвольными приделками, чуждыми
основной идее, — и потому для последователя эклекти¬
ческой философии они должны были казаться односто¬
ронними, утрированными, несправедливыми по содержа¬
нию. По форме они были совершенною противополож¬
ностью любимым стремлениям французских романтиков
438
и их русского последователя: «Ревизор» и «Мертвые
души» не имеют ни одного из тех качеств, за которые
Н. А. Полевой признавал великим созданием искусства
«Notre Dame de Paris» * Виктора Гюго и которые ста¬
рался он придать своим собственным произведениям:
там хитрая завязка, которую можно придумать только
при высочайшей раздраженности фантазии, характеры
придуманные, небывалые в свете, положения исключи¬
тельные, неправдоподобные, и восторженный, горячеч¬
ный тон; тут — завязка обиходный случай, известный
каждому, характеры — обыденные, встречающиеся на
каждом шагу, тон — также обыденный. Это вяло, пошло,
вульгарно по понятиям людей, восхищающихся «Notre
Dame de Paris». H. А. Полевой поступал совершенно по¬
следовательно, осуждая Гоголя и как мыслитель, и как
эстетик. Нет сомнения, что тон осуждения был бы не так
резок, если бы другие не хвалили так Гоголя, и если б
эти другие не были противниками Н. А. Полевого, — но
сущность суждения осталась бы та же; она зависела от
философских и эстетических суждений критика, а не от
личных его отношений. И нельзя ставить ему в вину рез¬
кости этого тона: когда хвалители говорят громко, и
необходимо и справедливо, чтобы люди, не согласные с
их мнением, высказывали свои убеждения столько же
громко, — на чьей бы стороне ни была правда, она вы¬
играет от того, что прение ведется во всеуслышание:
современники яснее будут понимать сущность вопроса,
да и приверженцы правого дела ревностнее будут защи¬
щать его, когда поставлены в необходимость, вести
борьбу с противниками, оспаривающими каждый шаг
смело и по возможности сильно. И когда
Смерть велит умолкнуть злобе32,
история скажет, что если победители были правы и
честны, то и некоторые из побежденных были честны;
она признает даже за этими честными побежденными ту
заслугу, что их упорное сопротивление дало возможность
вполне высказаться силе и правоте дела, против которого
они боролись. И если история будет считать достойным
памяти время, в которое жили мы и наши отцы, она
* «Собор Парижской богоматери». — Ред.
439

скажет, что Н. А. Полевой был честен в деле о Гоголе.
Взглянем же ближе на его мнения об этом писателе.
Некоторые люди, с глазами более свежими и прони¬
цательными, увидели в «Вечерах на хуторе», «Мирго¬
роде» и повестях, помещенных в «Арабесках», начало
нового периода для русской литературы, в авторе «Та¬
раса Бульбы» и «Ссоры Ивана Ивановича с Иваном Ни¬
кифоровичем» — преемника Пушкину. Автор статьи
«О русской повести и повестях г. Гоголя», напечатанной
в 1835 году, когда еще не был известен «Ревизор», за¬
ключает свой обзор следующими словами, которые могли
бы служить одним из блестящих доказательств его кри¬
тической проницательности, если б доказательства её
нужны были людям, хотя сколько-нибудь следившим за
русскою литературою:
Из современных писателей никого не можно назвать поэтом
с большей уверенностью и нимало не задумываясь, как г. Гоголя...
Отличительный характер повестей г. Гоголя составляют: простота
вымысла, народность, совершенная истина жизни, оригинальность
и комическое одушевление, всегда побеждаемое глубоким чувством
грусти и уныния. Причина всех этих качеств заключается в одном
источнике: г. Гоголь поэт, поэт жизни действительной. Г. Гоголь еще
только начал свое поприще; следовательно, наше дело высказать
свое мнение о его дебюте и о надеждах в будущем, которые подает
этот дебют. Эти надежды велики, ибо г. Гоголь владеет талантом
необыкновенным, сильным и высоким. По крайней мере, в настоя¬
щее время он является главою литературы, главою поэтов.
Другие тогдашние критики не воображали этого.
«Вечера на хуторе» понравились всем веселостью рас¬
сказа; в авторе заметили даже некоторую способность
довольно живо изображать лица и сцены из просто¬
народного малороссийского быта; более в них ничего
не заметили, и были правы. Но неправы были старые
критики в том, что на Гоголя они до конца его деятель¬
ности смотрели, как на автора «Вечеров на хуторе»,
меряя все следующие его произведения аршином,
который годен был только для этих первых опытов, не
понимая в «Ревизоре» и «Мертвых душах» ничего
такого, чего еще не было в «Вечерах на хуторе», и видя
признаки падения таланта во всем, что в последующих
сочинениях Гоголя не было похоже на «Вечера»33.
Так было и с Н. А. Полевым. Только первые и ела-'
бейшие произведения Гоголя остались для него по-
410
нятны и хороши, потому что в них еще не преобладало
новое начало, превышавшее уровень его понятий. Он
всегда продолжал находить прекрасными «Вечера на
хуторе», «Нос», «Коляску», — справедливо видя в них
признаки большого дарования, хотя, так же справедливо,
и не видя в них произведений гениальных, колоссаль¬
ных. Но вот явился «Ревизор»; люди, понявшие это
великое творение, провозгласили Гоголя гениальным
писателем; Н. А. Полевой, как и следовало ожидать,
не понял и осудил «Ревизора» за то, что он не похож
на «историю о носе». Это очень любопытно, и было бы
странно, если б мы не видели, что философско-эстети¬
ческие убеждения критика были слишком нерешительны
и фантастичны для вмещения идеи, выраженной «Реви¬
зором», и понимания художественных достоинств этого
великого произведения. Вот какие мысли возбудил
«Ревизор» в Н. А. Полевом:
Сочинитель «Ревизора» представил нам собою печальный при¬
мер, какое зло могут причинить человеку с дарованием дух партий
и хвалебные вопли друзей, корыстных прислужников, и той бес¬
смысленной толпы, которая является окрест людей с дарованием.
Благодарить бога надобно скорее за неприязнь, нежели за дружбу
того народа, о котором говорил Пушкин:
Уж эти мне друзья, друзьяР*
Никто не сомневается в даровании г. Гоголя и в том, что у
него есть свой бесспорный участок в области поэтических созданий.
Его участок — добродушная шутка, малороссийский «жарт», похо¬
жий несколько на дарование г. Основьяненки, но отдельный и само¬
бытный, хотя также заключающийся в свойствах малороссиян.
В шутке своего рода, в добродушном рассказе о Малороссии, в
хитрой простоте взгляда на мир и людей г. Гоголь превосходен,
неподражаем. Какая прелесть его описание ссоры Ивана Ивано¬
вича, его «Старосветские помещики», его изображение запорож¬
ского казацкого быта в «Тарасе Бульбе» (исключая те места, где
запорожцы являются героями и смешат карикатурой на Дон-Ки¬
хота), его история о носе, о продаже коляски!
Так и «Ревизор» его — фарс, который нравится именно тем, что
в нем нет ни драмы, ни цели, ни завязки, ни развязки, ни опреде¬
ленных характеров. Язык в нем неправильный, лица — уродливые
гротески, а характеры — китайские тени, происшествие — несбытное
и нелепое, но все вместе уморительно смешно, как русская сказка
о тяжбе ерша с лещом, как повесть о Дурне, как малороссийская
песня:
Танцовала рыба с раком,
Л петрушка с пастернаком,
А цыбуля с чесяокови».
ш

Не подумайте, чтобы такие создания было легко писать, чтобы
всякой мог писать их. Для них надобно дарование особенное,
надобно родиться для них, и притом еще часто то, что вам ка¬
жется произведением досуга, делом минуты, следствием веселого
расположения духа, бывает трудом тяжелым, долговременным,
следствием грустного расположения души, борьбою резких противо¬
положностей.
С «Ревизором» обошлись у нас весьма несправедливо. Спра¬
ведливо поступила только публика вообще, которая увлекается
впечатлением общим, безотчетным и почти никогда в нем не оши¬
бается; но несправедливы были все наши судьи и записные кри¬
тики. Одни вздумали разбирать «Ревизора» по правилам драмы,
чопорно оскорбились его шутками и языком и сравняли его с грязью.
Другие, напротив, мнимые друзья автора, увидели в «Ревизоре»
что-то шекспировское, превознесли его, прославили, и вышла та же
история, какая была с Озеровым Э5. Досадно вспомнить, какие были
притом побуждения к неумеренным похвалам. Но если они и были
искренни, зато ошибочны; и посмотрите, какое зло они причинили,
и, видя осуждение одних и похвалы других, автор почел себя неуз¬
нанным гением, не понял направления своего дарования, и вместо
того, чтобы не браться за то, что ему не дано, усилить деятельность
в том направлении, которое приобрело ему общее уважение и
славу, вспомнить слова Сумарокова:
Слагай, к чему тебя влечет твоя природа,—
Лишь просвещение, писатель, дай умуЗ»,
начал писать историю, рассуждения о теории изящного, о художе¬
ствах, принялся за фантастические, патетические предметы, точно
так, как Лафонтен некогда доказывал, что он берет образцы у древ¬
них классиков. Разумеется, автор проиграл свою тяжбу. Все, что
здесь сказано, не выдумка наша и сказано не наобум: прочтите
приложенное при новом издании «Ревизора» письмо автора, кото¬
рое можно сохранить, как любопытную историческую черту и как
материал для истории человеческого сердца. Разве Шекспир только
мог бы так писать о себе и-о своих творениях и так говорить о
характере своего Гамлета, как г. Гоголь говорит о характере Хле¬
стакова. И с тем вместе письмо это дышит такою добродушною,
поэтическою грустью 37.
Но, скажут нам, следственно, чем же тут виноваты хвалители
автора? — Тем, что не увлеки они самолюбия авторского в ошибку,
осуждения могли благодетельно подействовать на автора и обра¬
тить его на прямой путь. Осуждения не погубят никогда, а восхва¬
ления часто и почти всегда губят нас. Таков человек.
И как не иметь столько уважения к самим себе, что из мел¬
кого расчета корысти не стыдиться показать себя надувателями
мыльных пузырей! Если же хваления происходят от безотчетного
увлечения, как до такой степени не отдавать себе отчета в своих
понятиях, не научиться из опытов прошедшего не повторять в каж¬
дом поколении одну и ту же докучную сказку! *
«Русский вестник», 1842, № 1.
442

Возможно ли обвинять человека за то, что он не
может видеть в «Ревизоре» «ни драмы, ни цели, ни
завязки, ни развязки, ни определенных характеров»?
Это все равно, что обвинять почитателя «Русской сказ¬
ки о тяжбе ерша с лещом» за то, что он не понимает
«Гамлета» и не восхищается «Каменным гостем» Пуш¬
кина. Он не понимает этих произведений, и только; что ж
прикажете с ним делать! Такова степень его эстети¬
ческого развития. Можно и должно сказать, что он оши¬
бается, если он сказал, что «Гамлет» пуст, а «Каменный
гость» скучен; можно прибавить, что он не судья этим
произведениям; но видеть в его суждениях преднамеренное
эстетическое преступление, желание ввести других в за¬
блуждение — невозможно: они слишком наивны, слишком
компрометируют ум произносящего их — их может произ¬
носить только тот, кто в самом деле не видит достоинств
осуждаемых им произведений. Если бы он понимал хоть
сколько-нибудь, если б хотел преднамеренно вводить
других в заблуждение, поверьте, он не сказал бы так,
поверьте, он придумал бы хитрость несколько лучшую.
Рецензия, нами выписанная, резка до грубости, — но
нельзя не видеть, что собственно против Гоголя автор
ее не имеет враждебного расположения. Напротив,
сквозь тон, резкий до оскорбительности, слышно добро¬
желательное стремление возвратить талантливое за¬
блудшее овча на путь истинный. Наставник ошибается, —
тот, кого он считает блудным сыном, идет по прямому
пути и не должен покидать его, — но ведь нельзя же
осуждать человека, если он возвышает голос, чтоб он
достиг до слуха погибающего юноши, оглушенного, по
мнению советника, коварными льстецами. Что эти люди
не льстецы, мы знаем; что они не имели — к сожале¬
нию— особенного влияния на Гоголя, мы также знаем:
иначе он не писал бы таких «писем к друзьям» и не
сжег бы второго тома «Мертвых душ». Но ведь не на¬
зывают же преступником врача, который отстал от
современного движения науки, прописывает замыслова¬
тые рецепты, заставляющие пожимать плечами от уди¬
вления,— о нем просто говорят, что он перестал быть
хорошим врачом, и перестают обращать внимание на
его советы. — Но вот вышли «Мертвые души» — и воз¬
будили восторг, какому не было примеров на Руси,
443

были восхвалены до небес, как колоссальнейшее созда¬
ние русской литературы; — с точки зрения, к которой
прирос Н. А. Полевой, это столь превозносимое произ¬
ведение должно было показаться еще хуже «Ревизора»,
и надобно было еще возвышать голос, чтобы он слышен
был среди оглушительных хвалебных криков. И Поле¬
вой выразил свое суждение о новом произведении поги¬
бающего талантливого писателя обстоятельнее, — не
голословно, как другие, но с доказательствами подроб¬
ными, хорошо изложенными, касающимися не внешних
мелочей, но важных сторон дела.
Мы сказали мнение наше о литературных достоинствах г. Го¬
голя, оценяя в нем, что составляет его бесспорное достоинство.
Повторим слова наши (выписана первая половина рецензии, при¬
веденной выше). Осмеливаемся думать, что такого мнения не на¬
зовут мнением, которое внушило бы предубеждение, пристрастие,
личность против автора. Тем откровеннее скажем мы, что «Похо¬
ждения Чичикова, или Мертвые души», подтверждая наше мнение,
показывают справедливость и того, что мы прибавили к мнению
нашему о даровании г. Гоголя (выписана другая половина рецен¬
зии). Похождения Чичикова также любопытная заметка для исто¬
рии литературы и человеческого сердца. Здесь видим, до какой
степени может увлечься с прямой дороги дарование и какие урод¬
ливости создает оно, идя путем превратным. С чего начал «Реви¬
зор», то кончил «Чичиков»...
Из всего, что пишет и что о самом себе говорит г. Гоголь,
можно заключить, что он превратно смотрит на свое дарование.
Покупая создания свои тяжким трудом, он не думает шутить, видит
в них какие-то философическо-гуморические творения, почитает себя
философом и дидактиком, составляет себе какую-то ложную теорию
искусства, и очень понятно, что, почитая себя гением универсаль¬
ным, он считает самый способ выражения, или язык свой, ориги¬
нальным и самобытным. Может быть, такое мнение о самом себе
необходимо по природе его, но мы не перестанем, однакож, думать,
что, при советах благоразумных друзей, г. Гоголь мог бы убедиться
в противном. Вопрос: производил ли бы он тогда или нет свои
прекрасные создания, может быть решен положительно и отрица¬
тельно *.
Легко могло б быть, что г. Гоголь отверг бы тогда все, что
вредило ему, и так же легко могло бы случиться, что, разочаро¬
ванный в высоком мнении о самом себе, он с горестью бросил бы
перо свое, как орудие недостойной его величия шутки. Человек —
загадка мудреная и сложная; но мы скорее склоняемся на первое
из сих мнений, — сказать ли — даже лучше желали бы, чтоб г. Го-
* Из сравнения с предыдущими выписками очевидно, что под
«прекрасными» должно здесь понимать преимущественно «Вечера
на хуторе» и слабейшие, по нынешнему мнению публики, из сле¬
дующих повестей.
444

голь вовсе перестал писать, нежели, чтобы постепенно более и более
он падал и заблуждался. По нашему мнению, он уже и теперь
далеко устранился от истинного пути, если сообразить вс.е сочи¬
нения его, начиная с «Вечеров на хуторе близ Диканьки» до
«Похождений Чичикова». Все, что составляет прелесть его творе¬
ний, постепенно исчезает у него. Все, что губит их, постепенно
усиливается.
«Гоголя захвалили, — говорит Полевой: — он возмеч¬
тал, что призван писать высоко-философские создания,
вообразил, что даже прекрасен язык, которым он пишет,
когда вдается в высокопарные мечтания, и посмотрите,
к чему это привело его — к произведениям, подобным
отрывку «Рим», недавно напечатанному». «Рим» — это
«набор ложных выводов, детских наблюдений, смешных
и ничтожных заметок, не проникнутых ни одною свет¬
лою или глубокою мыслью, изложенных языком изло¬
манным, диким, нелепым» — тут есть и «смола волос»,
и «сияющий снег лица», и «призрак пустоты, который
видится во всем», и «женщины, которые подобно зда¬
ниям — или дворцы, или лачужки», — одним словом,
«Рим» — это «галиматья». В этом отзыве о «Риме» есть
своя доля правды, и доля значительная. Му должны
будем еще обратиться к «Риму», говоря о постепенном
развитии идей Гоголя, и тогда заметим, что опустил из
виду Полевой, называя безусловной галиматьею «Рим» —
этот отрывок, действительно представляющий много
дикого, не лишен поэзии. Не будем останавливаться и
на замечаниях относительно языка, — с ними придется
еще нам иметь дело. «Признаемся, — продолжает По¬
левой, — что, прочитавши «письмо» при «Ревизоре» и
«Рим», мы уже немногого ожидали от «Мертвых душ»,
предвозвещенных, как нечто великое и чудное. Подлин¬
но чудное: «Мертвые души» превзошли все наши ожи¬
дания».
Мы совсем не думаем осуждать г. Гоголя за то, что он назвал
«Мертвые души» поэмою. Разумеется, что такое название — шутка.
Для чего запрещать шутку? Наше осуждение «Мертвых душ»
коснется более важного.
Начнем с содержания — какая бедность! Не помним, читали
или слышали мы, что кто-то назвал «Мертвые души» старой погад¬
кой на новый лад. Действительно: «Мертвые души» сколок с «Ре¬
визора» — опять какой-то мошенник приезжает в город, населенный
плутами и дураками, мошенничает с ними, обманывает их, боясь
преследования, уезжает тихонько, — и «конец поэме»! — Надобно ли
44э

говорить, что шутка, другой раз повторенная, становится скучна, а
еще более, если она растянута на 475 страниц? Но если мы к этому
прибавим, что «Мертвые души», составляя грубую карикатуру,
держатся на небывалых и несбыточных подрббностях; что лица в
них все до одного небывалые преувеличения, отвратительные мер¬
завцы или пошлые дураки,— все до одного, повторяем; что подроб¬
ности рассказа наполнены такими выражениями, что иногда бро¬
саете книгу невольно; и наконец, что язык рассказа, как язык г. Го¬
голя в «Риме» и «Ревизоре», можно назвать собранием ошибок
против логики и грамматики, — спрашиваем, что сказать о таком
создании? Не должно ли с грустным чувством видеть в нем упадок
дарования прекрасного и пожалеть еще об одной из утраченных
надежд наших, пожалеть тем более, что падение автора умышленно
и добровольно? — Карикатура, конечно, принадлежит к области
искусства, но карикатура, не перешедшая за предел изящного. Рус¬
ская повесть об Еремушке и повивальной бабушке, как русская
сказка о дьячке Савушке, романы Диккенса *, неистовые романы
новейшей французской словесности исключаются из области изящ¬
ного **, если и допустим в низший отдел искусства грубые фарсы,
итальянские буффонады, эпические поэмы наизнанку (travesti),
поэмы вроде «Елисея» ***. Можно ли не пожалеть, что прекрасное
дарование г. Гоголя тратится на подобные создания!
«Искусству нечего делать, не в чем рассчитываться с «Мерт¬
выми душами»39.
Видите ли, Полевой отказывается от мелочных при¬
дирок к заглавию «Мертвых душ» — уж за это одно
он заслуживает отличия от других рецензентов, остро¬
умие которых бесконечно потешалось над тем, что
«Похождения Чичикова» названы поэмою40. Бедность
содержания в «Мертвых душах» — опять одно из тех
суждений, искренность которых доказывается их нево¬
образимою наивностью, замечаний, которые возбуждают
жалость к сделавшему их и совершенно обезоруживают
несогласного с ним читателя. Но заметьте, однако же,
что Полевой начинает с существенных сторон вопроса
и достигает даже некоторой меткости упреков, замечая,
что «Мертвые души» сколок с «Ревизора» — это не
* Романы Диккенса исключаются из области изящного.
** Здесь подразумеваются преимущественно романы Жоржа-
Санда1— они исключаются из области изящного!
*** Итак, романы Диккенса и Жоржа-Санда ниже самых гру¬
бых фарсов и буффонад, ниже даже поэмы «Елисей, или раздра¬
женный Вакх», ниже «Энеиды», вывороченной наизнанку Н. Оси¬
повым и А. Котельницкимза, — это все еще принадлежит хотя
«низшему отделу» искусства, а произведения Диккенса и Жоржа-
Санда совершенно «исключаются из области изящного».
448

придет в голову никому из понимающих разницу между
существенным содержанием «Ревизора» и «Мертвых
душ»: пафос одного произведения составляет взяточни¬
чество, различные беспорядки и т. д., одним словом,
преимущественно официальная сторона жизни, пафос
другого — частная жизнь, психологическое изображение
различных типов пустоты или одичалости. Но Полевой,
не замечая существенного различия, смотрел на сюжеты
обоих произведений с той чисто внешней точки зрения,
с которой можно находить, что «Горе от ума» есть по¬
вторение «Гамлета», потому что и здесь и там главное
лицо — юноша с умом и прекрасным сердцем, окружен¬
ный дурными людьми, остающийся чист среди их, не¬
годующий, говорящий много такого, что кажется нелепо
его слушателям, признаваемый, наконец, человеком су¬
масшедшим, опасным и не могущий жениться на
девушке, которую любит. Сближение сюжетов «Ре¬
визора» с «Мертвыми душами» так же нелепо, как и
сближение сюжетов «Гамлета» и «Горе от ума»; но
Полевой умел выставить натянутые черты мнимого
сходства довольно искусным образом. Не придумано ли
это сближение нарочно? Нет, искренность его опять
доказывается его наивностью, — только от искренней
души может умный человек, каков, без сомнения, был
Н. А. Полевой, говорить такие странные вещи. Далее
начинаются жалобы на утрировку характеров и положе¬
ний, на неправдоподобность их и проч. Отложим раз¬
бор этих обвинений до того времени, когда будем рас¬
сматривать «Мертвые души», а теперь ограничимся
замечанием, что отношения романтической эстетики
к новейшим произведениям искусства, сбросившим ра¬
стрепанную изысканность французских романтиков,
к людям, выучившимся писать романы с лицами и поло¬
жениями, не похожими на «исполинские образы Вик¬
тора Гюго и его «Notre Dame de Paris», достаточно
определяются тем, что Н. А. Полевой исключает ро¬
маны Диккенса и Жоржа-Санда из области искусства,
ставит их ниже самых пошлых фарсов, на одну степень
с «Сказкою о дурне» — неужели против Диккенса и
Жоржа-Санда Н. А. Полевой имел какие-нибудь лич¬
ности? Неужели и их осуждал он не по убеждению,
а из каких-нибудь посторонних видов? Кстати, о
447

Лермонтове он судит совершенно так же, как о Гоголе.
Вот подлинные его слова:
Вы говорите, что ошибка прежнего искусства состояла именно
в том, что оно румянило природу и становило жизнь на ходули.
Пусть так; но, избирая из природы и жизни только темную сторону,
выбирая из них грязь, навоз, разврат и порок, не впадаете ли вы
в другую крайность и изображаете ли верно природу и жизнь?
Природа и жизнь, так, как они есть, представляют нам рядом жизнь
и смерть, добро и зло, свет и тень, небо и землю. Избирая в кар¬
тину свою только смерть, зло, тень, землю, верно ли списываете вы
природу и жизнь? Вам скучны прежние герои искусства, — но по¬
кажите же нам человека и людей, да, человека, а не мерзавцев,
не чудовище, людей, а не толпу мошенников и негодяев. Иначе
лучше примемся мы за прежних героев, которые иногда скучны, но
не возмущают, по крайней мере, нашей души, не оскорбляют нашего
чувства. Изобразить человека с его добром и злом, мыслью неба
и жизнью земли, примирить для нас видимый раздор действитель¬
ности изящною идеею искусства, постигшего тайну жизни, — вот
цель художника; но к ней ли устремлены «Герои нашего времени»
и «Мертвые души»? Напрасно будете вы ссылаться на Шекспира,
на Виктора Гюго, на Гете. Кроме two, что худое и у Шекспира
худо, Шекспир не тем велик, что Офелия поет у него неблагопри¬
стойную песню, Фальстаф ругается и нянька Юлии говорит дву¬
смысленности, — но похожи ли ваши грязные карикатуры на со¬
здания высокого гумора Шекепирова, на исполинские образы Вик¬
тора Гюго (мы говорим об его «Notre Dame de Paris»), на много¬
сторонние создания Гете?
Заче^ мы приводим буквально столько отрывков из
грубых рецензий Н. А. Полевого? Затем, что они имеют
одно несомненное достоинство:, связность, логичность,
последовательность в образе суждений. Надобно же нам
видеть, с какими понятиями об искусстве необходимо
связаны упреки Гоголю в односторонности направле¬
ния, — упреки, которые до сих пор повторяются людьми,
не понимающими их значения, не понимающими, что
кто называет Гоголя односторонним и сальным, должен
в такой же степени односторонним и сальным называть
и Лермонтова, находить, что «Герой нашего времени»
произведение грязное и гадкое, что романы Диккенса
и Жоржа-Санда не только отвратительны, но и слабы
в художественном отношении, слабее последнего неле¬
пейшего водевиля, уродливее последнего фарса, — при
этом необходимо ставить Виктора Гюго между Шекспи¬
ром и Гете, немного ниже первого, гораздо выше по¬
следнего. Кто так думает о Викторе Гюго, Лермонтове^

Диккенсе и Жорже-Санде, тот должен упрекать Гоголя
в односторонности и сальности, — но заслуживает ли
опровержений, заслуживает ли внимания мнение такого
ценителя? Важно иногда бывает знать происхождение
мнения и первобытный, подлинный вид, в котором оно
выразилось, — часто этого бывает довольно, чтобы
вполне оценить годность этого мнения для нашего вре¬
мени, — часто оказывается, что оно принадлежит нераз¬
рывно к системе понятий, невозможных в наше время.
Самую жалкую фигуру представляют не те люди, кото¬
рые имеют ошибочный образ мыслей, а те, которые не
имеют никакого определенного! последовательного образа
мыслей, которых мнения — сбор бессвязных обрывков, не
клеящихся между собою. Прочитав рецензии Полевого,
мы убеждаемся, что все упреки, делаемые до сих пор
иными людьми Гоголю, заимствованы из этих рецен¬
зий; разница только в том, что у Н. А. Полевого упреки
имели смысл, будучи логическим выводом1 из системы
убеждений, хотя неудовлетворительной для нашего вре¬
мени, но все-таки бывшей прекрасною и полезною в свое
время; между тем как в устах людей, повторяющих
ныне эти нападения, они лишены всякого основания,
всякого смысла. Представив множество примеров «три¬
виального» и «неправдоподобного» в «Мертвых душах»,
множество примеров того, что Гоголь пишет неправиль¬
ным и низким языком (тут выставлено на вид и то, что
Чичиков не может с первого раза делать помещикам
предложения о продаже мертвых душ, и то, что Ноздрев
не может на бале сесть на пол и ловить танцующих за
ноги, и Петрушка с запахом жилой комнаты, и капля,
падающая в суп Фемистоклюса, и т. д., и «глупейший
■рассказ» о капитане Копейкине, и слова «тюрюк»,
«взбутетенить» и пр., — одним словом, все, что только
служило пищею для последующих остроумных шуток
и благородных негодований на Гоголя), Н. А. Полевой
оканчивает свою рецензию так:
Не будем более говорить о слоге, об образе выражения, но
скажем в заключение: каково понятие автора об искусстве и цели
его, если он думает, что художник может быть уголовным судьей
современного общества? Да если и положим, что такова действи¬
тельно обязанность писателя, так разве выдумками на современное
общество, разве небывалыми карикатурами укажет он на зло и
29 Н. Г. Чернышевский, т. I
предупредит его? Берем на себя кажущееся смешным автору на¬
звание патриотов, даже «так называемых патриотов*, пусть назо¬
вут нас Кифами Мокиевичами, — но мы спрашиваем его: почему
в самом деле современность представляется ему в таком неприяз¬
ненном виде, в каком изображает он ее в своих «Мертвых душах»,
в своем «Ревизоре», — и для чего не спросить: почему думает он,
что каждый русский человек носит в глубине души своей зародыши
Чичиковых и Хлестаковых? Предвидим негодование и оскорбление
защитников автора: они представят нас поддельными патриотами,
лицемерами, быть может, чем-нибудь еще хуже — ведь за такими
безделками у многих дело не станет! .. Их воля, но мы скажем
прямо и утвердительно, что, приписывая предубеждение автора
доброму намерению, нельзя не заметить какого-то превратного
взгляда его на многое. Вы скажете, что Чичиков и город, где он
является, не изображения целой страны, но посмотрите на множе¬
ство мест в «Мертвых душах»: Чичиков, выехавши от Ноздрева,
ругает его нехорошими словами — «что делать», прибавляет автор,
«русский человек, да еще и в сердцах!» — Пьяный кучер Чичикова
съехался с встречным экипажем и начинает ругаться — «русский
человек», прибавляет автор, «не любит сознаваться перед другим,
что он виноват!..» Изображается город; фризовая шинель (необхо¬
димая принадлежность города, по мнению автора) плетется по
улице, «зная только одну (увы!) слишком протертую русским за¬
бубенным народом дорогу!» — Какие-то купцы позвали на пирушку
других купцов — «пирушку на русскую ногу», и «пирушка (прибав¬
ляет автор), как водится, кончилась дракой»... Спрашиваем, так ли
изображают, так ли говорят о том, что мило и дорого сердцу? Квас¬
ной патриотизм!41 Милостивые государи, мы сами не терпим его, но
позвольте сказать, что квасной патриотизм все же лучше космопо¬
литизма. .. какого бы? .. да мы понимаем друг друга!
Не знаем, придется ли нам заняться подробным рас¬
смотрением этого упрека, едва ли не самого существен¬
ного из всего, что было говорено против Гоголя. А пока
напомним читателю, что сам Гоголь превосходно разъ¬
яснил сущность вопроса анекдотом о Кифе Мокиевиче
и следующим местом в «Разъезде из театра» после
представления «Ревизора»:
Господин П. Помилуй, братец, ну что это такое? Как же это
в самом деле?
Господин Б. Что?
Господин П. Ну да как же выводить это?
Господин Б. Почему же нет?
Господин П. Ну да сам посуди ты: ну как же, право? Все по¬
роки, да пороки; ну какой пример подается через это зрителям?
Господин Б. Да разве пороки хвалятся? Ведь они же выведены
на осмеяние.
Господин Bt Но позвольте, однако же, заметить, что все это,
некоторым образом, есть уже оскорбление, которое более или менее
распространяется на всех.
450

Господин П. Именно. Вот это я сам хотел ему заметить. Это
именно оскорбление, которое распространяется.
Господин В. Чем выставлять дурное, зачем же не выставлять
хорошее, достойное подражания?
Господин Б. Зачем? Странный вопрос: «зачем». Зачем один
отец, желая исторгнуть своего сына из беспорядочной жизни, не
тратил слов и наставлений, а привел его в лазарет, где предстали
перед ним во всем ужасе страшные следы беспорядочной жизни?
Зачем он это сделал?
Господин В. Но позвольте вам заметить: это уже некоторым
образом наши общественные раны, которые надобно скрывать, а не
показывать.
Господин П. Это правда. Я с этим совершенно согласен. У нас
дурное надо скрывать, а не показывать. (Господин Б. уходит. Под¬
ходит князь N.) Послушай, князь!
Князь N. А что?
Господин П. Ну, однакож, скажи: как это представлять? На
что это похоже?
Князь N. Почему ж не представлять?
Господин П. Ну да посуди сам, — ну да как же это вдруг на
сцене плут, — ведь это все наши раны.
Князь N. Какие раны?
Господин П. Да, это наши раны, наши, так сказать, обществен¬
ные раны.
Князь N. Возьми их себе. Пусть они будут твои, а не мои раны!
Что ты мне их тычешь? (Уходит.) 42
Именно так! именно это «некоторым образом наши
раны!», именно «дурное у нас надо скрывать, а не по¬
казывать!», именно это «оскорбление, которое распро¬
страняется!» Прав, тысячу раз прав господин П.! Но
отчего же вы сами, гг. недовольные Гоголем, находите
господина П. смешным и нелепым? Если он нелеп, то
и не повторяйте же его слов. Они имеют смысл только
на его языке.
В рецензии «Ревизора» нельзя не заметить, что
Н. А. Полевой еще не отчаивается в исправлении Го¬
голя, приписывая всю вину только его «льстецам», еще
не отказывается от Гоголя; — после выхода «Мертвых
душ» он уже считает его человеком, безвозвратно по¬
гибшим для искусства, неисцелимо закоснелым в своей
сумасбродной гордости — писать такие нелепые вещи,
из которых первою был «Ревизор». Вот последние строки
разбора «Мертвых душ»:
Если бы мы осмелились взять на себя ответ автору от имени
Руси, мы сказали бы ему: милостивый государь! Вы слишком много
о себе думаете, — ваше самолюбие даже забавно, но мы сознаем,
*	451

ито у вас есть дарование, и только та беда, что вы немножко «сби¬
лись с панталыку!» Оставьте в покое вашу «вьюгу вдохновения»,
поучитесь русскому языку, да рассказывайте нам прежние ваши
сказочки об Иване Ивановиче, о коляске и носе, и не пишите ни
такой галиматьи, как ваш «Рим», ни такой чепухи, как ваши «Мерт¬
вые души»! Впрочем, воля ваша!
Мы кончили наши выписки из суждений Н. А. По¬
левого о Гоголе. К некоторым из мнений, высказанных
им в первый раз, мы еще должны будем возвратиться,
говоря о мнениях, высказываемых иными еще и теперь.
Другие можно оставить без разбора, потому что край¬
няя наивность их делает излишним всякое опроверже¬
ние. Но здесь нам остается сделать два замечания, вы¬
зываемые приговорами Н. А. Полевого.
В том, что Гоголь возмечтал о себе не как о невин¬
ном шутнике, но как о великом писателе с глубоко
философским направлением, Полевой обвиняет «льсте¬
цов» Гоголя. Смешно было бы в наше время думать,
что произведения, подобные «Ревизору» и «Мертвым
душам», могут быть обязаны своим происхождением
чьему бы то ни было постороннему влиянию, — создания,
столь глубоко прочувствованные, бывают плодом только
собственной глубокой натуры самого автора, а не по¬
сторонних наущений. Кроме того, мы уже говорили, что
люди, которые лучше других понимали значение этих
высоких созданий искусства, не имели влияния на Го¬
голя. В следующей статье мы увидим, как мало пони¬
мали «Мертвые души» другие люди, которые, будучи
поклонниками Гоголя, были в то же время и его
друзьями — эти мудрые43 варяго-руссы 44, если и были
в чем-нибудь виноваты, то разве в «Переписке с друзья¬
ми». Притом же, они и не были знакомы с Гоголем
и не играли в литературе значительной роли в 1834 году,
когда уж был написан «Ревизор» *. Пушкин знал Гоголя
гораздо раньше, имел некоторое влияние на. начинав¬
шего юношу и хвалил его произведения, но невозможно,
чтобы его считал Полевой «льстецом» Гоголя, — напро¬
тив, каждому известно, что Жуковский и Пушкин были
покровителями Гоголя, занимая в литературе и в обще¬
* См. письмо Гоголя к Максимовичу от 14 августа 1834 г.,
в «Опыте биографии Гоголя» г. Николая М., помещенном в «Со¬
временнике», 1854 г. <s
450

стве гораздо почетнейшее место, нежели он, безвестный
юноша. А между тем, он, будучи еще совершенно без¬
вестным и ничтожным молодым человеком, уже печа¬
тал философские и высокопарные статейки, в которых
видит Полевой уже следствие лести, вскружившей ему
голову. Некоторые из этих статеек перепечатаны в «Ара¬
бесках», некоторые другие исчислены г. Геннади*.
Вообще, надобно сказать, что в развитии своем Гоголь
был независимее от посторонних влияний, нежели какой-
либо другой из наших первоклассных писателей. Всем,
что высказано прекрасного в его произведениях, он обя¬
зан исключительно своей глубокой натуре. Это оче¬
видно ныне для каждого, не чуждого понятий о русской
литературе. И если гордость Гоголя вовлекала его
когда-нибудь в ошибки, то, во всяком случае, надобно
сказать, что источником этой гордости было его соб¬
ственное высокое понятие о себе, а не чужие похвалы.
Некоторые' люди питают такое гордое и высокое поня¬
тие о себе, что чужие похвалы не могут уж иметь
на них особенного влияния, — кто знавал подобных лю¬
дей, легко увидит из писем и авторской исповеди Го¬
голя, что он принадлежал к числу их.
Другое наше замечание относится к самому Н. А. По¬
левому. По двум последним отрывкам из его рецензии
на «Мертвые души» иные, быть может, заключат, что
он, как издатель «Русского вестника», сделался неве¬
рен собственным мнениям, которые были с такою энер-
гиею выражаемы в «Московском телеграфе»; это заклю¬
чение было бы несправедливо. Мы не то хотим сказать,
чтобы решительно о каждом отдельном вопросе Н. А. По¬
левой был готов повторить в 1842 году то самое, что
сказал в 1825. Мнения человека мыслящего не бывают
никогда окаменелостями, — с течением времени он мо¬
жет во многих предметах замечать стороны, которые
опускал из виду прежде, потому что они еще не были
довольно раскрыты историческим движением. Но дело
* См. еписок сочинений Гоголя, составленный г. Геннади
в «Отечественных] запусках]» 1853 года. Из этих статей большая
часть, как, например, «Скульптура, живопись и поэзия», «Об архи¬
тектуре», «Жизнь», принадлежат еще 1831 году и написаны, ко¬
нечно, прежде, нежели фамилия Гоголя упоминалась печатным
образом4S.
453

в том, что человек с самостоятельным умом, достигнув
умственной зрелости и выработав себе известные основ¬
ные убеждения, обыкновенно остается навсегда про¬
никнут их существенным содержанием, и эта основа
всех мнений остается у него уже навсегда одинако¬
вою, как бы ни менялись окружающие его факты. И не
надобно считать изменою убеждения, если, сообразно
изменению окружающих фактов, такой человек, сначала
заботившийся преимущественно о том, чтобы выставить
на вид одну их сторону, впоследствии считал необходи¬
мым сильнее выставлять другую. Он может сделаться
человеком отсталым, не переставая быть верен себе.
Так было ис Н. А. Полевым. Он ратовал против
классиков, но потом, когда классики были сбиты во
всех пунктах, он увидел новых людей, которые, не обра¬
щая внимания на классицизм, уже совершенно обесси¬
левший, борются против романтизма. Их убеждения
гораздо более разнились от убеждений Н. А. Полевого,
нежели убеждения Н. А. Полевого от убеждений класси¬
ков, — оба последние оттенка принадлежали одной и
той же сфере понятий, только различным образом из¬
меняемых — новые литературные понятия разделялись
от них целою бездною. И Н. А. Полевой, нисколько не
изменяя своим романтическим убеждениям, мог сказать:
«уж лучше пиитика Буало47, нежели эстетика Гегеля.
Лучше классицизм, нежели произведения новейшей лите¬
ратуры». И действительно, Жанлис ближе к Виктору
Гюго, нежели Диккенс или Жорж-Санд, «Бедная Лиза»
имеет с «Аббаддонною» более родства, нежели «Герой
нашего времени» или «Мертвые души». Жанлис и Вик¬
тор Гюго, «Бедная Лиза» и «Аббаддонна» сходны хотя
в том, что изображают людей вовсе не такими, каковы
они на самом деле. А что у них общего с романами но¬
вой литературы?
И этим-то объясняется странный, повидимому, факт,
что человек с таким замечательным умом, как Н. А. По¬
левой, не мог понимать произведений новой — не только
русской, но и вообще всей европейской литературы, объяс¬
няется странная до невероятности смесь умных и дельных
критических приемов с наивными и решительно неспра¬
ведливыми выводами в статьях «Русского вестника» и
других журналов, издававшихся им в последнюю поло¬
454

вину жизни. Он делал правильные выводы из принципов,
сделавшихся с течением времени неудовлетворительны¬
ми, — и ни его ум, ни его добросовестность нимало не
теряют в глазах справедливого судьи от нелепости выво¬
дов. Напротив, сильный ум обнаруживается в каждой
строке этих до чрезвычайности наивных статей, — а что
касается их добросовестности, — мы в ней нимало не
сомневаемся и думаем, что каждый беспристрастный че¬
ловек дойдет до того же убеждения, если вникнет в сущ¬
ность дела, краткий обзор которого мы представили.
Последняя половина литературной деятельности
Н. А. Полевого нуждается в оправдании, сказали мы в
начале этого обзора; и, по нашему мнению, она может
быть удовлетворительно оправдана, — пора снять пятно
с памяти человека, который, действуя в последние годы
ошибочно, мог быть противником литературного разви¬
тия и подвергаться за то в свое время справедливым
.укоризнам, — но теперь миновалась опасность, которую
представляло тогда его влияние на литературу, — и по¬
тому теперь должно признаться: он справедливо говорил
о себе, что всегда был человеком честным и желавшим
добра литературе, и что за ним остаются неотъемлемо
важные заслуги в истории нашей литературы и разви¬
тия, — признаться, что он, издавая собрание своих кри¬
тических статей, имел право сказать в предисловии:
Кладу руку на сердце и дерзаю сказать вслух, что никогда
не увлекался я ни злобою — чувством, для меня презрительным,
ни завистью — чувством, которого не понимаю, — никогда то, что
говорил и писал я, не разногласило с моим убеждением, и никогда
'сочувствие добра не оставляло сердца моего; оно всегда сильно
билось для всего великого, полезного и доброго. Смею прибавить,
что такое постоянное стремление доставляло мне минуты прекрас¬
ные, усладительные, награждавшие меня за горести и страдания
жизни моей. Сколько раз слышал я искреннюю благодарность и
привет юношей, говоривших, что мне одолжены они нравственным
наслаждением и верою в добро! Не скажет обо мне, кто примет
на себя тоуд познакомиться с тем, что было мною писано, — не ска¬
жет, чтобы я чем-либо обесславил звание, которое всегда высоко
ценю и ценил — звание литератора. Мои слова не самохвальство,
но искренний голос человека и литератора, который дорожит на¬
званием честного. Между тем, как человек, я платил горькую дань
несовершенствам и слабостям человека... Пусть вержет за то на
меня камень тот, кто сам не испытал обмана и разочарования
в окружающем его и — что еще грустнее — в самом себе! Если ты
еще юн, собрат мой, ты не судья мне; дай пробиться седине на
455

голове твоей, дай похолодеть сердцу твоему, дай утомиться силам
твоим от труда и времени, и тогда говори и суди меня!..
Я не судья сам себе. Но никто не оспорит у меня чести, что
первый я сделал из критики постоянную часть журнала русского,
первый обратил критику на все важнейшие современные предметы.
Мои опыты были несовершенны, неполны, — скажут мне, — и по-'
следователи далеко меня обогнали в сущности и самом образе
воззрения. Пусть так, да и стыдно было бы новому поколению
не стать выше нас, поколения, уже преходящего, потому выше, что
оно старше нас, после нас явилось, продолжает, что мы начинали,
и мы должны быть довольны, если наши труды будут иметь для
него цену историческую... Сам чувствую, перечитывая ныне, непол¬
ноту, несовершенство многого... Многое обновляет для меня в на¬
стоящем чувство утешительное, но еще больше внушает чувство
грустное, сознание недостигнутой мечты, невыраженных идеалов.
Такое чувство, думаю, естественно каждому, кто жил сколько-ни¬
будь и мыслил. Только невежество, только глупость получила на
сей земле (впрочем, не знаю, счастливую ли) участь самодоволь¬
ства. Есть другая награда, более драгоценная, которою благослов¬
ляет нас провидение: мысль, что если бог дал нам что-нибудь,
сильно горевшее в душе нашей, сильно тревожившее нас в дни
нашей юности еще бессознательным, темным ощущением, мы не
погубили его потом в суете и бедствиях жизни, не зарыли таланта
в землю... Пусть мы не достигли искомых нами идеалов, — по
крайней мере, порадуемся, что не бесплодно утраченная протекла
жизнь наша...48
Сколько благородства в этих словах, и какою правдою
веет от них! Кто так говорит, тот не лжет, и действи¬
тельно, не бесплодно протекла жизнь этого человека, и
не с осуждением, а с признательностью должны мы
вспоминать его.
СТАТЬЯ ВТОРАЯ
Обозревая мнения, высказанные о Гоголе представи¬
телями различных направлений, существовавших в рус¬
ской критике, мы начали с суждений, произнесенных
Н. А. Полевым. Главною мыслью нашей было показать
зависимость этих суждений о частном вопросе, нас те¬
перь занимающем, от общего характера той системы
понятий, замечательнейшим последователем которой у
нас был Н. А. Полевой. И если приговоры его произве¬
дениям Гоголя действительно были только следствием
его общих убеждений, то уже ясно, что не стоит зани¬
маться подробным опровержением этих ошибочных на¬
падений,— довольно было сказать: они — не более и не
менее, как логический вывод из учений Виктора ГюгЪ
456

и Кузена. Ныне каждому очевидно, что учения Гюго и
Кузена неудовлетворительны; а кто отвергает основания,
тот не может согласиться и с выводами.
Теперь мы должны говорить о мнениях критиков, ко¬
торые играли некоторую роль в литературе последующих
годов, до того времени, когда «Отечественные записки»
приобрели решительное господство49. Критиков этих было
два: писатель, называвший себя иногда Тютюнджи-Оглу,
чаще бароном Брамбеусом, а под некоторыми статьями
подписывавший и свое настоящее имя — О. И. Сенков-
ский *, и г. Шевырев. Припоминая их суждения о Гоголе,
мы будем держаться прежнего правила — стараться пока¬
зывать отношение мнений того или другого критика об
отдельном вопросе к общему характеру его критической
деятельности: этим чрезвычайно облегчается и уясняется
дело. Едва ли нужно замечать, что в воспоминаниях о
деятельности барона Брамбеуса и г. Шевырева в настоя¬
щее время нельзя руководиться ничем иным, кроме чи¬
сто исторического интереса. Хотя оба эти писателя не
покинули литературного поприща, но их влияние на ли¬
тературу и на публику принадлежит времени, уже про¬
шедшему, и литературные отношения настоящего уже не
должны иметь влияния на суждения об этих писателях,
потому что не имеют никакого соприкосновения ни с важ¬
ными статьями г. Шевырева, которыми иные поучались
лет пятнадцать, ни с легкими статьями барона Брам¬
беуса, которые в известном классе публики производили
фурор лет двадцать тому назад. И самые журналы, быв¬
шие некогда органами этих критиков, хотя существуют
доныне, но уже совершенно изменили свое направление,
и, как нам кажется, к лучшему. «Москвитянин» 50 в по¬
следние годы был органом г. А. Григорьева, который, по
нашему мнению, очень часто, или, чтобы говорить точ¬
нее, почти постоянно, поддается странным обольщениям,
* О том, что барон Брамбеус и Тютюнджи-Оглу были псевдо¬
нимы г. Сенковского, есть много указаний. Мы приведем одно из
статьи Гоголя «О движении журнальной литературы» («Современ¬
ник», 1836, № 1, стр. 197): «Г. Сенковский является в своем жур¬
нале как критик, как повествователь, как ученый, как сатирик, как
глашатай новостей и проч., и проч., является в видв Брамбеуса,
Морозова, Тютюнджи-Оглу, А. Белкина, наконец, в собственном
виде»»
457

но в самых странных тирадах которого виден ум живои,
энергический и искреннее, горячее увлечение тем, что
представляется ему истиною51. В нынешнем журнале
«Библиотека для чтения»52 критические статьи часто со¬
держат мысли более основательные, нежели прежние
суждения. Таким образом, то, что мы должны будем
говорить о писателях, некогда господствовавших в кри¬
тическом отделе «Библиотеки для чтения» и «Москви¬
тянина», нимало не относится и не может быть приме¬
няемо к характеру этих журналов в настоящее время.
После этих оговорок, нужных только для немногих
из читателей, потому что почти все и без объяснений
пишущего чувствуют, как далеки литературные интересы
настоящего времени от всякого соотношения с старин¬
ными статьями прежнего «Москвитянина» и прежней
«Библиотеки для чтения», — мы уже можем, не стесняясь
никакими посторонними соображениями, перейти к ха¬
рактеристике той роли, какую играли некогда барон
Брамбеус и г. Шевырев. Начинаем с воспоминаний о ба¬
роне Брамбеусе, потому что блестящая эпоха его кри¬
тики относится к более ранним годам, нежели оконча¬
тельное развитие воззрений г. Шевырева.
Грустным, но поучительным примером может служить
для русских писателей история литературной деятельно¬
сти барона Брамбеуса: иметь столько дарований — и рас¬
тратить их совершенно понапрасну, без всякой пользы
для литературы, между тем как даже наименее дарови¬
тые писатели часто приносили у нас некоторую пользу,
заслужили себе право на некоторую признательность, —
это грустно; иметь столько силы — и не оказать реши¬
тельно никакого влияния, между тем как писатели с са¬
мым незначительным запасом сил имели у нас свою долю
влияния, утвердили за собою место в истории литера¬
туры, — это грустно, это покажется почти невероятно
людям, которые не будут уже, подобно нашему поколе¬
нию, очевидцами явления столь ненатурального.
Барон Брамбеус имел почти все качества, нужные для
того, чтобы играть важную и плодотворную роль в ли¬
тературе, особенно в журналистике.
Одна из главных задач журналиста есть распростра¬
нение положительных знаний между своими читателями,
ознакомление публики с фактами науки. В нашей лите¬
458

ратуре, где еще так мало дельных ученых книг, да и
те находятся в руках самой ничтожной по числу части пуб¬
лики, — исполнять эту обязанность журналистам еще
необходимее, нежели в других литературах. Публика
наша53 хочет иметь в журнале не только журнал, то
есть орган известного мнения, но и ученый сборник.
Писатель, известный под именем барона Брамбеуса, имел
средства удовлетворять этой потребности публики. Он
обладал обширною начитанностью по всем отраслям зна¬
ния, а по многим и основательными познаниями. Мы не
будем, для более поразительного контраста между сред-,
ствами и результатами, говорить о его учености в преуве¬
личенных выражениях; нам всегда казалось забавно мне¬
ние некоторых простодушных людей, будто бы свет ни¬
когда не производил такого энциклопедиста, как барон
Брамбеус. Даже в кружке наших литераторов, всегда
столь малочисленном, были около того времени, когда
явился Брамбеус, люди, не уступавшие ему обширностью
познаний, например Н. А. Полевой; были даже люди, да¬
леко превосходившие его, — например, г. Надеждин. Но
то справедливо, что, не будучи ни единственным, ни луч¬
шим нашим энциклопедистом, этот писатель обладал
действительно замечательною начитанностью. Во многих
случаях его знания оказывались почерпнутыми из уста¬
релых или плохих источников, особенно по философии,
эстетике, политической экономии, некоторым отделам
всеобщей истории, наконец по индоевропейской филоло¬
гии. Но естественные науки он любил и знал основа¬
тельно; а что касается Востока, он был в свое время
одним из лучших ориенталистов в Европе.
Мы указали недостаточность его знаний по многим
важнейшим наукам; но ему не было бы затруднительно
восполнить этот недостаток: ему стоило только захотеть,
и он легко знакомился с результатами какой угодно
науки; месяца было ему достаточно на то, для чего че¬
ловеку с .обыкновенными способностями нужен был год.
Одним из примеров этой способности был перевод
«Эймундовой саги» 54, в свое время поразивший многих:
известно было, что г. Сенковский употребил только пол¬
тора или два месяца для изучения исландского наречия,
которое было ему совершенно неизвестно. Изумительного
в этом факте не было ничего: кто знает по-немецки и
459

по-английски, тому изучить третье видоизменение общего
германского семейства языков — исландское наречие, так
же легко, как русскому, знающему по-малороссийски,
выучиться переводить с польского; для человека с хоро¬
шей памятью это дело нескольких недель. Не надобно
забывать и того, что г. Сенковский, изучив уже много
восточных и европейских языков, очень хорошо знал
удобнейшие методы для практического изучения языков.
Надобно прибавить, что латинский перевод, приложен¬
ный к исландскому тексту, значительно помогал труду.
Но, во всяком случае, не будучи фактом необычайным,
перевод «Эймундовой саги» после двухмесячных занятий
свидетельствует об острой памяти и быстрой способности
соображения в переводчике. Другой подобный пример
был менее замечен тогдашними литераторами, но, без
сомнения, более замечателен. Г, Сенковский выучился
очень Хорошо писать на русском языке также в очень
непродолжительное время. Правда, литературные враги
находили в его языке много ошибок; но эти придирки
были почти все несправедливы. Слог г. Сенковского мог
иметь свои недостатки — это зависит от вкуса, а не от
знаний в языке, — но русский язык г. Сенковского был
е самых первых его статей очень легок и чист. Человеку
зрелых лет в год, в два года выучиться хорошо владеть
языком, на котором не привык он говорить с младенче¬
ства, — вещь гораздо более редкая, нежели выучиться
в два месяца понимать писанные на нем книги.
Мы упомянули об этих двух фактах для того, чтобы
выставить их в истинном свете. Тот и другой часто по¬
нимаются превратно: изучение исландского наречия в
два месяца считают многие делом необычайным,
обнаруживая тем только собственное незнакомство с де¬
лом, другие нападают на русский язык г. Сенковского,
не понимая того, что даровитый человек может владеть
несколькими языками лучше, нежели бездарный одним
своим собственным, и смешивая недостатки слога с непра¬
вильностями языка, которых беспристрастный читатель
не найдет у г. Сенковского. Но мы вовсе не думаем,
чтобы эти случаи были единственными или лучшими
доказательствами быстроты и силы ума, которым одарен
этот писатель. Не все его статьи удачны, — многие слабы,
как у всякого, кто пишет много и печатает все, что пи^
460

шет; но в самых неудачных постоянно видны очень
замечательные проблески сильного ума, а в лучших этот
ум блестит на каждой странице. Мы и здесь не хотим
ничего преувеличивать, чтобы сделать ярче противополож¬
ность между дарованиями и их употреблением: в статьях
барона Брамбеуса нет 55 такой силы ума, какая видна 56
у лучших тогдашних журналистов: Марлинского, Н. А. По¬
левого, г. Надеждина; но, во всяком случае, писатель
этот — человек замечательного ума.
Не должно смешивать ум с остроумием. Об этом
последнем качестве, которым в особенности славился ба¬
рон Брамбеус, надобно сказать несколько подробнее. Во
время его славы лучшие тогдашние литераторы, как
Пушкин, Гоголь, кн. Вяземский, Н. А. Полевой и проч.,
не были нимало ослеплены насчет57 его остроумия..
Но у них остроумие употреблялось в дело только кстати,
когда требовал того предмет речи, как и должно быть,
подчиняясь другим, высшим чертам их литературного
характера. Напротив, барон Брамбеус избрал остроум¬
ничанье своею специальностью, старался ни одного слова
не сказать без украшения остроумием 68, Исключитель¬
ность всегда резче бросается в глаза, нежели гармони¬
ческое равновесие дарований. Так, например, в течение
некоторого времени Языков был более известен как «пе¬
вец вина», а Козлов как «певец грусти», нежели Пушкин,
хотя у Пушкина и эти стороны жизни выразились сильнее
и полнее, нежели у Языкова и Козлова. Так в наше время
изображения купеческого быта у г. Островского многих
занимают более, нежели сцены в «Ревизоре» и «Же¬
нитьбе», из того же быта, хотя внимательное сравнение
покажет, что у г. Островского (мы говорим, конечно, о
достоинствах, а не о недостатках его комедий) очень
немногое прибавлено к тому, что уже указано Гоголем.
Совершенно подобным образбм для большинства читате¬
лей остроумие у барона Брамбеуса было заметнее, не¬
жели у Н. А. Полевого или г. Надеждина, хотя у послед¬
них его было гораздо больше. У них внимание читателя,
не останавливаясь на форме, остроумии, обращалось
к сущности, мысли статей; у барона Брамбеуса читатель
останавливался исключительно на остроумии, потому что
кроме замысловатых фраз не на чем было останавли¬
ваться. Эта мысль далеко не новая, как и все, что мы
461

говорили до сих пор, и потому едва ли нуждается в до¬
казательствах; но кому вздумается остановиться на ней,
того мы попросим сравнить выписки из рецензий барона
Брамбеуса, которые мы приведем ниже, с отрывками из
разборов Н. А. Полевого в предыдущей нашей статье.
Если остроумие состоит в новости, непринужденности,
разнообразии, неожиданности, меткости сближений, в
живости, едкости фразеологии, то не может оставаться
сомнения в огромном превосходстве на стороне Н. А. По¬
левого. Не знаем, скоро ли нам представится случай го¬
ворить о «Телескопе» и г. Надеждине, но каждый, кто
помнит статьи «экс-студента Надоумко», скажет, что
кроме Пушкина некого из тогдашних писателей сравни¬
вать с ним. Не говорим уже об удивительном остроумии
самого Пушкина 59.
Почему же барон Брамбеус успел прославиться остро¬
умием, далеко уступая многим из тогдашних журнали¬
стов в этом отношении? Одну из причин мы уже виде¬
ли — исключительное стремление его к остроумию, мимо
всяких других целей. Воейков, разделявший с ним едва
ли завидную выгоду заботиться преимущественно об
остроумии, так же легко достиг в свое время цели и счи¬
тался едва ли не первым остряком, по крайней мере,
в низших слоях литературного кружка. Но в публике он
далеко не пользовался такою известностью, как барон
Брамбеус: это потому, что ни один из тогдашних журна¬
лов не был так распространен, как «Библиотека для
чтения». В 1830—1838 годах едва ли хотя один журнал
расходился в тысяче экземпляров *, а «Библиотека для
чтения» в первые годы расходилась в числе от четырех
до пяти тысяч экземпляров. Очень естественно, что она
была единственною распространительницею известности
в массе публики. Барон Брамбеус был главным лицом
в этом журнале, он единовластно управлял его мнениями,
все критические и библиографические статьи приписыва¬
* Пушкин, в 1832 году, говорил даже только о 500. «Одна га¬
зета, издаваемая двумя известными литераторами, имея около
3 000 подписчиков, естественно должна иметь большое влияние на
читающую публику. Журналы литературные, вместо 3 000 подпис¬
чиков, имеют едва ли и 500, — следственно, голос их вовсе не дей¬
ствителен». Сочин[ения] Пушк[ина], изд[ание] П. В. Анненкова,
том 1-й, стр. 358 й.
4S2

лись ему, и справедливо, потому что он переделывал и
те немногие, которые были писаны не им; он сам говорил
о своих заслугах русской литературе, и до большинства
публики не достигал ничей другой голос. Но, быть мо¬
жет, не он обязан своей популярностью «Библиотеке для
чтения», а самый этот журнал обязан ею его управле¬
нию? Если так, распространение круга журнальных чи¬
тателей — столь важная услуга общественному образо¬
ванию, что надобно было бы барона Брамбеуса поставить
наряду с Новиковым, Карамзиным, Пушкиным, Гоголем,
как сильного двигателя нашего просвещения. Но Он сам
нигде не приписывает себе этой заслуги, хотя не забы¬
вает часто объяснять читателям все свои права на высо¬
кое значение в литературе; очевидно, ему даже не при¬
ходило на мысль, что «Библиотека для чтения» расши¬
рила круг русской читающей публики. Оно и действи¬
тельно было так. Масса людей, не имевших прежде при¬
вычки читать, была привлечена к чтению произведениями
Пушкина и его сподвижников. Душою русской книжной
торговли был почтенный А. Ф. Смирдин. Доверие к имени
Смирдина было так велико, литературные и коммерче¬
ские связи его так обширны, что издание, им предприни¬
маемое, всегда должно было иметь несравненно больший
успех, нежели подобное же предприятие какого-нибудь
другого лица. Писатель, который сделался душою «Би¬
блиотеки для чтения», понял это и очень основательно
поступил, внушив А. Ф. Смирдину мысль быть издателем
журнала, им задуманного. Все лучшие русские литера¬
торы были привлечены Смирдиным к участию в журнале.
Таким образом, редактор «Библиотеки для чтения» умел
воспользоваться обстоятельствами. Но круг русских чи¬
тателей был распространен Пушкиным и его сподвижни¬
ками, а не «Библиотекою для чтения»; «Библиотека для
чтения» была обязана своим успехом участию Пушкина 61
и почти всех других литературных знаменитостей и по¬
ложению своего издателя, Смирдина, в книжной тор¬
говле, а не редактору. Напротив, действия редактора
были причиной падения журнала. Есе это вещи изве¬
стные, и выписки из статьи Гоголя «О движении жур¬
нальной литературы за 1834 и 1835 годы», которые будут
нам нужны для объяснения отношений Брамбеуса к Го¬
голю, представят подробности последнего факта.
463

Но если влияние барона Брамбеуса было вредно для
журнала, то уж, конечно, не потому, чтобы редактор
недостаточно заботился о сообщении журналу тех ка¬
честв, которые считал для него полезными. Трудно
найти в истории новой русской журналистики другого
редактора, который так неутомимо заботился бы о своем
издании, употреблял бы на него столько трудов. Не
говорим уже о том, что барон Брамбеус сам писал чрез¬
вычайно много, так что может поспорить своим добро¬
вольным трудолюбием с невольною неусыпностью са¬
мого прилежного из так называемых журнальных чер¬
норабочих. Но едва ли какой-нибудь редактор так
неутомимо и прилежно перерабатывал каждую статью
своих сотрудников: перечитывая первые годы «Библио¬
теки», вы решительно во всех неподписанных статьях
«Критики», «Литературной летописи», «Смеси» находите
совершенное единство слога, манеры, самых мнений, —
все они кажутся написаны одною рукою: так заботливо
исправлены и переделаны они неутомимым редактором.
В этом отношении «Библиотека для чтения» доведена
была до совершенства почти идеального, потому чго
единство в характере всех этих чисто журнальных
статей, без сомнения, должно быть целью каждого
журнала. Если нельзя похвалить «Библиотеку» старых
годов за ее характер, то нельзя не похвалить ее за точ¬
ную выдержанность характера. На статьях в отделе
«Иностранной словесности» очень часто заметны также
следы неутомимой переделки; то же самое часто, или,
лучше сказать, почти постоянно, заметно даже в подпи¬
санных именами авторов оригинальных русских пове¬
стях, постоянно в неподписанных, а иногда и в подпи¬
санных своими авторами статьях по отделу «Наук».
Одним словом, этот человек несколько лет писал, быть
может, по сту печатных листов и внимательно перепра¬
влял до самых мелочных подробностей почти все, что
писали другие для его журнала, часто вставляя по не¬
скольку страниц в чужие статьи. Невольно думаешь:
как много полезного произвела бы такая неутомимая
деятельность, если бы направлена была к какой-нибудь
важной цели! •
Нельзя забывать еще двух великих достоинств, ко¬
торыми отличался барон Брамбеус: он был одарен спо-
464

еобностью писать очень легко и популярно и завидным
искусством излагать свои мысли о самых щекотливых
предметах с достаточною ясностью.
Способность писать легко и популярно доказывают
не те его многочисленные статьи, в которых он пароди¬
рует истины науки с целью быть забавным и занима¬
тельным — это искусство легкое, оно по плечу каждо¬
му, — но те страницы, на которых он излагает свои
собственные теории с искренним намерением убедить
читателя. Сюда относятся многие места из его статей
об «Илиаде» и «Одиссее», о ниневийских памятниках,
о различных вопросах из русской истории, напри¬
мер, о Несторовой летописи, о значении Литвы для русской
народности, об имени «славянин» и проч., о теории
образования слов в языке и т. д. Эти мнения до такой
степени оригинальны, что многие принимали их за
шутку. Но внимательное чтение всего, что написано
было их автором, убеждает в противном: одну и ту же
шутку, почти одними и теми же словами, нельзя про¬
должать двадцать лет. Во-первых, нельзя вечно помнить
ее; остроумный человек скоро забывает свои остроты,
потому что прежние беспрестанно вытесняются из его
ума новыми; во-вторых, такой умный человек, как уче¬
ный, о котором мы говорим, не сделал бы этого, чтобы не
наскучить своим читателям. И действительно, предметы
своих шуток и пародий он беспрестанно изменяет и,
говоря об одном, не остерегается противоречить мне¬
ниям, которые высказывал полгода или месяц назад,
говоря о другом. Но в этих случаях он беспрестанно
повторяет то, что сказал однажды, повторяет кстати и
некстати, и каждый раз с величайшими подробностями.
Нет сомнения, что это его задушевные, любимые мысли,
которые он хочет внушить читателям. Нельзя хвалить
основательность этих мыслей, но нельзя не хвалить той
удобопонятности, с какою изложены они и их доказа¬
тельства, по большей части заимствованные из самых
специальных фактов науки, совершенно незнакомых
читателю: тонкости арабской филологии, греческих
диалектов излагаются ученым журналистом с такою
популярностью, что читатель, не затрудняясь, понимает
сущность и подробности вопроса, потому с охотою про¬
бегает статью чрезвычайно специальную: благодаря
80 Н. Г. Чернышевский, т. I 465

искусству изложения она кажется ему легкою и занима¬
тельною. Нет .надобности говорить, как важно это
достоинство в журналисте, — и за это мы отдаем пол¬
ную честь г. Сенковскому.
Нельзя не отдать справедливости ему и за то, что
он гордо уклонялся от всякой полемики. На него отовсюду
сыпались укоризны, часто несправедливые, часто грубые
до оскорбительности. Он, при случае, не щадил своих
противников, но никогда не принимал вызовов на пере¬
бранку, что было тогда в большой моде. Он отзывался
о своих противниках иногда очень жестко, но всегда так,
что в словах его слышался голос журналиста, высказы¬
вающего свои мнения, а не раздраженного человека.
Это прекрасное, и ныне редкое, а в те времена еще бо¬
лее редкое доказательство глубокого сознания собствен¬
ного достоинства и силы.
Сколько залогов плодотворной деятельности! Уче¬
ность, проницательный и живой ум, остроумие, уменье
верно понять обстоятельства, подчинить их себе, при-
обресть огромные средства для действия на публику,
трудолюбие, сознание собственного достоинства — все
в высокой степени соединялось в этом писателе. Мы не
думаем говорить, чтобы он был человеком необыкно¬
венным, далеко превышавшим всех своих соперников;
напротив, не только по употреблению сил, но и по самым
силам таланта должно некоторых, например, Н. А. По¬
левого и особенно г. Надеждина, поставить выше
барона Брамбеуса. Но, во всяком случае, этот человек
был одарен от природы замечательными качествами и
многие из них успел развить до очень значительной
силы. И однако же, что он сделал для нашей литера¬
туры, для нашего просвещения или для науки? Посмо¬
трите: люди с гораздс} меньшими дарованиями имели
в свое время некоторой участие в развитии нашей лите¬
ратуры или просвещения — скоро мы будем говорить
об одном из таких людей, именно о г. Шевыреве, — а
барон Брамбеус, который был гигант перед ними, — не
сделал ничего, совершенно ничего, и в той жатве, кото¬
рая ныне зреет понемногу, нет ни одного колоса, кото¬
рый бы вырос из семени, брошенного его рукою. Почему
же так? Причина очень простая: он пренебрегал таким
простым делом, как посев хлеба, да пренебрегал и
463

самым хлебом, как пищею не довольно пряною и не
довольно легкою: он хотел собрать вокруг себя как
можно больше почитателей; он вздумал, что детей
больше, нежели взрослых людей; что дети лучше любят
лакомства, нежели хлеб, и занялся раздачею лакомств,
которые таяли на языке, чем и кончалось дело. Приба¬
вить можно разве то, что дети не слишком разборчивы
на лакомства, потому он мало заботился о качестве
лакомств, лишь бы только раздавать их побольше; а
дешевого можно раздать больше, нежели дорогого, по¬
тому лакомства барона Брамбеуса по большей части
были самые дешевыес2.
Смешно осуждать самолюбие вообще: оно произво¬
дит очень много хорошего, — но только тогда, когда,
под влиянием рассудка и любви, избирает себе возвы¬
шенную цель; иначе оно, как всякая страсть, заведет
человека на фальшивую дорогу, и он растратит свои
силы бесполезно для других, бесполезно и для собствен¬
ной славы. Барон Брамбеус, до самого того времени,
как сделался русским писателем, не знал ни русской
литературы, ни русской публики, будучи уже очень хо¬
рошо знаком с богатыми иностранными литературами,
зная, как высоко развиты понятия и знания в публике
Западной Европы. Совершенно позволительно, — потому
что очень естественно и справедливо, — было ему, узнав
новую сферу, в которой пришлось ему действовать, вы-
весть, по сравнению, не очень высокое заключение об
этой сфере. Очень естественно было ему, имея высокое
понятие о себе, почесть себя человеком, стоящим гораздо
выше этой сферы, — и за это слишком высокое мнение
о себе нельзя осудить его: в собственном деле трудно
быть беспристрастным судьею. Но должно заметить,
что уже с этого пункта начинается ошибка: вообще
говоря, наша литература была мелка, наша публика
мало развита; но между литераторами были люди,
достойные всякого уважения, а в публике было стре¬
мление к развитию. Но что ж оставалось делать чело¬
веку, который думает, что все окружающее ниже его? —
Таково было задушевное мнение многих наших литера¬
торов, между прочим, и самого Гоголя. Гоголь поставил
целью своего самолюбия помочь окружающим его
людям возвыситься до него, — и это есть истинное
♦	467
самолюбие, потому что только похвалы равных могут
быть лестными похвалами. Но помогать, улучшать, разви¬
вать — дело медленное и трудное; чтобы предаться ему,
необходимо' быть уверену в том, что общество, о котором
идет дело, способно и готово к развитию — рассудитель¬
ный человек не станет хлопотать понапрасну; надобно
любить это общество, потому что никто не захочет тру¬
диться на пользу тех, кого не’любит63.
Но мы думаем, что он был неправ сам перед собою,
из высокого мнения о себе и невысокого мнения о нас
сделав заключение, что ему надобно потешаться над
нами. Геркулес мог поражать пигмеев, хотя и в этом
ему не было особенной славы; но миф не -говорит, чтобы
он терял время в потехах над ними. Наше мнение
довольно ясно было высказано прежде: барон Брамбеус
не был Геркулесом; и между нами были люди, которые
скорее его могли иметь право на это имя; но мы стано¬
вимся на точку зрения человека, о действиях которого
говорим. Скажите, человек, считающий себя Геркуле¬
сом, а окружающих его пигмеями, не сделался ли бы.
ничтожнее самых пигмеев, если б всю деятельность свою
растратил на потехи над некоторыми из пигмеев для
потехи других пигмеев? Одно только было сообразно
с его достоинством: отвернуться от пигмеев и заняться
другими подвигами, более приличными силам, которые
он в себе предполагает. Пусть этот человек занялся бы
борьбой с Гаммером, но не перед профанами, в «Энци¬
клопедическом лексиконе» Плюшара, с Кювье и Шам-
польйоном, но опять не перед профанами, в «Фантасти¬
ческих путешествиях»64, а перед лицом ученого света,
хотя бы, например, в «Бюллетенях» С.-Петербургской
Академии наук или в «Journal des Savants» 6S. Тогда и
мы, пигмеи, посмотрели бы, чем кончится борьба, и при¬
соединили бы наши единодушные похвалы к похвалам
великих судей ученого мира.
Но лилипутские забавы соблазнили барона Брам¬
беуса: на них растратил он все свои силы, забыв о вся¬
кой другой арене. Из этого мы должны заключать, что
лилипутская арена была для него совершенно удовле¬
творительна и что ошибался он, считая себя слишком
многим выше лилипутов. Заменяем слово «пигмеи»
лилипутами для ясности: то мы говорили с его точки
468

зрения, теперь уже от себя. В той сфере, где он нахо¬
дился, были люди различного роста. Каких он выбрал
своими товарищами, своими судьями? самых малорос¬
лых. Кого он хвалил? г. Тимофеева, которого ставил
соперником Пушкину, г. Масальского, которого называл
талантливым и остроумным писателем, г. фан-Дима,
г. Бернета, г. Очкина, г. В. Зотова и т. д.б6, и т. д. Вы
скажете, что это была шутка? Но как бы низко ни
думали мы о людях, всегда надобно предполагать, что
есть между ними некоторые, не совершенно лишенные
котя небольшой частички здравого смысла: перед ними
нельзя шутить подобных шуток, нельзя, для собственного
развлечения, ставить г. Тимофеева выше Пушкина. С по¬
добными речами можно обращаться не к публике во¬
обще, а только к «избранной» публике. Трудно предпо¬
лагать, чтобы человек добровольно сделал подобный
выбор. Вероятнее всего, надобно объяснять загадочную
роль Брамбеуса следующим образом: от природы он
получил довольно сильную наклонность блестеть остро¬
умием и некоторую склонность к парадоксам, что почти
нераздельно одно с другим, — кроме того, большую
уверенность в собственных силах 67. Уверенность эта и
счастливые обстоятельства, в которые он умел себя
поставить, так что, наконец, сделался полным распоря¬
дителем единственного сильного журнала, внушили ему
мысль, что он может вертеть этою литературою и этою
публикою, как ему вздумается. Он вздумал, что, так как
наша история еще мало разработана, наша литература
еще мало развита, с иностранными литературами мы
еще мало знакомы, литературные мнения еще шатки
в большинстве публики, которая мало еще знакома и во¬
обще с наукою, то он может сделаться первым нашим
беллетристом, — недостаток повествовательного таланта
можно заменить заимствованиями у иностранных писа¬
телей,— этого не откроют читатели, очень мало с ними
знакомые; может переделать всю нашу историю блестя¬
щими гипотезами — ведь она мало разработана: кто жа
докажет неосновательность этих предположений? —
может уверять публику во всем, что ему вздумается, —
ведь ее литературные мнения шатки, а знания слабы.
И он начал писать повести, переделывая и переводя
Бальзака, Жюля Жанена, Марриэта, Вольтера, Лесажа,
469

Фильдинга, Рабле и т. д., и т. д. * Он решился доказы¬
вать, что язык Несторовой летописи — польский, что
литовцы — коренные русские славяне, что «славянин»
значит «человек», а «славяне» — «человеки», что китай¬
ский язык отличается от еврейского только интонациею,
что «Илиада» и «Одиссея» писаны на белорусском на¬
речии, что Кир и его персы говорили наречием, очень
близким к белорусскому, так что персепольские гвозде¬
образные надписи скорее всего можно прочитать на
белорусском наречии, и т. д., и т. д. Но оказалось, что
наша публика не так легковерна, а литераторы и уче¬
ные наши не такие невежды, какими надлежало им быть
для успеха в столь смелых предприятиях: заимствова¬
ния были открыты, неосновательность гипотез обнару¬
жилась, и тогда самолюбие заставило барона Брам-
беуса систематически и преднамеренно продолжать то,
что было начато, быть может, только необдуманно, от¬
части по излишней уверенности в собственных дарова¬
ниях, отчасти по неосновательности знаний в тех науках,
которые он вздумал пересоздавать. Кого не удовлетво¬
ряет это объяснение, тот может прочитать другое, более
простое, в статье «Менцель» («Отечественные записки»,
<1840>, том VIII, «Науки», на страницах 27—29) 68.
Мы самым кратким образом говорили о повествова¬
тельной и ученой деятельности барона Брамбеуса, но
должны сказать несколько подробнее о характере его
критических статей и рецензий, с одной стороны потому,
чТо на них преимущественно опиралось мнение о нем,
как об остроумнейшем из русских писателей, некоторое
время господствовавшее в известном классе публики,
с другой потому, что критическая его деятельность
ближайшим образом относится к нашему предмету.
Признаемся, мы прочитывали эти статьи со скукою,
потому что остроумие их очень однообразно и вложено
в них почти всегда чисто механическим способом, кото¬
рый по плечу каждому рецензенту, даже наименее
остроумному. Все искусство состоит обыкновенно в том,
чтобы ловить неправильные фразы в разбираемой книге
* Пределы статьи заставляют нас ограничиться только указа¬
нием на статью «Брамбеус и юная словесность», помещенную
в «Московском наблюдателе», 1835, том 2. Там приведены доказа¬
тельства.
470

и потом повторять их несколько раз; если заглавие
книги не совсем удачно, то посмеяться и над заглавием;
если же можно, то прибрать какие-нибудь подобнозвуч¬
ные или подобнозначащие слова заглавию или фамилии
автора и, повторяя их несколько раз, перемешивать, на¬
пример, «Московского наблюдателя»69 называть то
«Московским надзирателем», то «Московским надирате-
лем», то «Московским соглядатаем», то «Московским
подзирателем». Разбирая книжку, на которой автор,
конечно, какой-нибудь Протопопов, выставил свою фа¬
милию так: Пр. т. п. в (невинная скромность, употре¬
бительная в те блаженные времена), раз двадцать повто¬
рить: «говорит г. П.п.п.п.в», «говорит г. П.р.р.р.р.в»,
«говорит г. П.п.п.р.р.р.в», и т. д. Одним словом, по этому
очень незамысловатому рецепту остроумный разбор
«Мертвых душ» мог бы быть написан следующим обра¬
зом. Выписав заглавие книги: «Похождения Чичикова
или Мертвые души», начинать прямо так: «Прохлажде¬
ния Чхи!чхи!кова — не подумайте, читатель, что я чих¬
нул, я только произношу вам заглавие новой поэмы
г. Гоголя, который пишет так, что его может понять
только один Гегель... Я отдохнул и продолжаю: Чхи...
Это грузинец: у грузинцев ни одна фамилия не обхо¬
дится без Чхи! чхи!.. Итак, «Преграждения Чичикова
или Мертвые туши...» «Не знаем, о тушинцах ли, со¬
седях грузин, говорит автор, или о тушинском воре, или
о бурой корове, или о своих любимых животных, кото¬
рых так часто описывает с достойным их искусством»,
и т. д., и т. д. Лет двадцать тому назад находились чита¬
тели, которым это казалось остроумием. Тогда могли
найтись даже читатели, которые поняли бы тонкий ка¬
ламбур, скрытый в словах «прохлаждения... пригвожде¬
ния. .. преграждения Чхичхикова», и сказали: «Ай-да
молодец! раскритиковал! Уж подлинно, так прохладил
да пригвоздил, что преградит писание таких нелепостей.
Верно, не раз чихнет автор от этой критики!» И читатель
был доволен собою, следовательно, восхищен ловким
критиканом, доставившим ему случай не только рас¬
смеяться, но и самому сказать остроту! О, благословен¬
ные времена! Как легко было прослыть тогда остроум¬
цем в известном кругу читателей, об одном из которых
упоминает несравненный лейтенант Жевакин: «У нас
471

в эскадре капитана Болдырева был мичман Петухов,
Антон Иванович; тоже этак был веселого нрава. Бывало,
ему ничего больше, покажешь этак один палец — вдруг
засмеется, ей-богу! и до самого вечера смеется. Ну,
глядя на него, и самому сделается смешно, и смотришь,
наконец, и сам, точно, смеешься»70. (Сочинения] Гоголя,
4 часть, 308 стр. нового издания). Мало уже ныне Пету¬
ховых, Антонов Ивановичей! Боля ваша, скажешь с Го¬
голем: «скучно на свете, господа!», особенно скучно,
когда по необходимости перечитываешь то, над чем так
смеялись Антоны Ивановичи, лет за двадцать.
Это об остроумии; что же касается содержания и
смысла рецензий и критик барона Брамбеуса, мы нахо¬
дим у Гоголя совершенно справедливый отзыв («О дви¬
жении журнальной литературы», «Современник» 1836,
№ 1):
В разборах и критиках г. Сенковский никогда не говорил о
внутреннем характере разбираемого сочинения, не определял вер¬
ными и точными чертами его достоинства: критика его была иля
безусловная похвала, в которой рецензент от всей души тешился
собственными фразами, или хула, в которой отзывалось какое-то
странное ожесточение. Она состояла в мелочах, ограничивалась
выпискою двух-трех фраз и насмешкою. Ничего не было сказано о
том, что предполагал себе целью автор разбираемого сочинения,
как оное выполнил и, если не выполнил, как должен был выполнить.
Больше всего г. Сенковский занимался разбором разного литера¬
турного сора, множеством всякого рода пустых книг: над ними шу¬
тил, трунил и показывал то остроумие, которое так нравится неко¬
торым читателям; наконец, даже завязал целое дело о двух место¬
имениях, «сей» и «оный», которые показались ему, неизвестно по¬
чему, неуместными в русском языке. Об этих местоимениях писаны
были им целые трактаты, и статьи его, рассуждавшие о каком бы
то ни было предмете, всегда оканчивались тем, что местоимения
«сей» и «оный» совершенно неприличны. Это напоминало старый
процесс Тредьяковского за букву ижицу и десятеричное i: книга,
в которой встречались эти две частицы, была торжественно при¬
знаваема написанною дурным слогом.
К этим совершенно справедливым словам надобно
прибавить замечание о том, откуда взят был тон и слог
этих статей, — из литературных фельетонов Жюля
Жанена, который тогда был в цвете молодости и на
вершине своей славы. И вот мы пришли к необходимости
вникнуть в предполагаемые некоторыми заслуги барона
Брамбеуса перед русскою литературою. Никто не ска-
472

жет теперь, чтобы его повести были особенно хорошим
приобретением для нашей беллетристики, никто не ска¬
жет, чтобы от его ученых статей хотя сколько-нибудь
выиграла или наука, или публика; но в старые годы
Антоны Ивановичи Петуховы получили обыкновение
повторять его слова, что он ввел в русскую литературу
легкий прозаический слог, первый начал писать у нас
живым и светским языком. Чтобы говорить это, надобно
не иметь понятия о наших журналах 1825—1833 годов.
Полевой и его сотрудники писали, когда то было со¬
образно с предметом, самым легким языком. Не гово¬
рим уже о том, что для присуждения барону Брамбеусу
заслуг относительно языка надобно думать, что он был
учителем Пушкина и его сподвижников. «Телеграф»,
«Молва» и почти все другие журналы показывают, что
около 1825—1830 годов искусство писать легким языком
не было даже принадлежностью одной пушкинской
школы, а решительно всех грамотных и не бездарных
прозаиков. Странная ошибка, в которую впал барон
Брамбеус, приписывая себе заслугу введения у нас лег¬
кой прозы, что было уже сделано задолго до него, про¬
исходит оттого, что ему самому единственным превос¬
ходнейшим прозаическим языком казалась жюль-жане-
новская манера, которую действительно ввел он у нас,
как некогда иные вводили фонтенелевскую манеру,
другие стерновскую, третьи юнгштиллинговскую или
эккартсгаузеновскую манеру. Дело просто в том, что
.каждый подражатель подделывался под слог своего
образца. Барон Брамбеус смешал понятия «язык», ко¬
торый бывает в данную эпоху почти одинаков у всех
грамотных писателей, и «слог», то есть особенную ма¬
неру каждого писателя. Он был у нас первым подража¬
телем Жюля Жанена и действительно первый из литера¬
торов, игравших заметную роль, начал подделываться
под его слог; считая этот слог идеалом совершенства и
не зная различия между языком и слогом, он, по на¬
шему мнению, совершенно добродушно пришел к заклю¬
чению, что он первый у нас начал писать превосходным
прозаическим языком, о чем для человека, хотя немного
понимающего дело и читавшего хотя несколько страниц
пушкинской прозы, не могло быть и речи в 1834 или
1833 году. Но может быть речь о том, хороша ли манера
473

Жюля Жанена и не должно ли считать заслугою барона
Брамбеуса хотя то, что он, подражая Жюлю Жанену,
писал хорошим слогом, хотя хороший слог тогда уже не
был новостью. Вот до чего мы дошли! Неужели надобно
серьезно говорить о таком писателе, как Жюль Жанен?
Ужели надобно доказывать, что слог его растянут, вы¬
чурен, приторен, что ни естественности, ни жизни, ни¬
чего, чем отличается слог хороших писателей, в нем нет?
Один фельетон пишет он, заключая каждую фразу вос¬
клицательным знаком, — заметьте, буквально каждую
фразу, не пропуская ни одной; другой — после каждых
двух-трех слов ставя несколько точек; третий — начиная
каждую фразу словами oh! que j’aime *; четвертый —
словом helas! ** и т. д., и т. д.; но повсюду остается он
верен двум правилам: говорить как можно меньше
о деле и как можно больше о пустяках, и растягивать
фразы до бесконечности набором десяти, пятнадцати
синонимов, бесконечного ряда прилагательных или гла¬
голов, таким образом: «юный, свежий, розовый, цвету¬
щий, весенний, ароматный румянец ее щек прельщал
нас так недавно, и — helas! — она увяла, поблекла, по¬
бледнела, уснула, покинула нас... не хочу сказать:
умерла — умереть значит пережить себя, быть забытым
и т. д., и т. д. А такое чудное, дивное, упоительное, вос¬
хитительное, очаровательное и т. д. существо может ли
быть когда-нибудь забыто? Oh, non ***, ты всегда будешь
лучшим, прекраснейшим и т. д. воспоминанием» и т. д.,
и т. д. на пятнадцать столбцов, — и заметьте, что это
говорится о смерти какой-нибудь сорокалетней, неуклю¬
жей танцовщицы, и заметьте, что она вовсе не думала
умирать, а красноречивый плач написан для того, чтобы
завтра публика, увидев ее имя на афише, толпою броси¬
лась в театр рукоплескать воскресшему «юному, див¬
ному, прелестному, очаровательному и т. д. существу».
Или переменим тему; надобно сказать: «я изумлен и
обрадован». Жюль-жаненовским слогом говорится это
так: «я пыхчу, я задыхаюсь, я волнуюсь, я потею, я холо¬
дею, я трепещу от восторга, от удивления, от изумления,
* О! как я люблю. — Ред.
** Увы1 — Ред.
*** О, нет! — Ред.
4U

и т. д., и т. д.» Писать самому таким слогом и рекомен¬
довать его другим не составляет особенной заслуги.
Повести барона Брамбеуса, его критические статьи и
рецензии постоянно писаны в манере Жюля Жанена.
О повестях мы не будем говорить; но в критических
статьях есть значительная разница между этими двумя
рецензентами: несмотря на всю реторику, всю натяну¬
тость изложения и постоянные усилия выдать дурное за
хорошее и наоборот, у Жюля Жанена очень часто заме¬
тен эстетический вкус, — слишком утонченный, изыскан¬
ный, но все-таки тонкий; кроме того, его фельетоны, не¬
смотря на всю свою пустоту, более или менее прони¬
кнуты одною идеею, — тою самой, лучшим представите¬
лем которой служит его газета «Journal des Debats».
Эта идея очень мелка, но все-таки она дает некоторый
смысл, некоторую внутреннюю ценность болтовне Жюля
Жанена: лучше что-нибудь, нежели ничего. У барона
Брамбеуса вместо этих качеств заметно более учености,
нежели у поверхностного Жюля Жанена; но вы реши¬
тельно не видите, чего хотят его рецензии, и доходите до
убеждения, что рецензент лишен вкуса. Вы постоянно
видите, что для него не заметно различия между дурным
и хорошим в художественном отношении. Для него са¬
мого незаметно — сказали мы — потому что недоста¬
точно объяснять его ошибки преднамеренностью, жела¬
нием посмеяться, ввести в заблуждение читателей или
автора: всему есть свои пределы71, например называть
Тимофеева Пушкиным можно только тогда, когда сам не
замечаешь различия между этими двумя писателями.
Мы могли бы привесть бесчисленное множество подоб¬
ных примеров, но довольно будет и двух: один, самый
известный, изумивший многих в свое время, есть разбор
драматической фантазии г. Кукольника «Торквато Тас¬
со»; этой статьей дебютировала критика «Библиотеки
для чтения» (1834, № 1); другой пример — отзыв
о поэме г. В. Зотова «Последний Хеак» 72.
Разбор «Торквато Тассо» начинается тем, что драма¬
тическая фантазия г. Кукольника признается явлением
столь же высокого достоинства, как «Последний день
Помпеи». Поводом к сравнению было то обстоятельство,
что оба эти произведения сделались известными публике
в один и тот же год73.
475

Но — продолжает критик, подписавшийся именем
Тютюнджи-Оглу — публика наша, к сожалению, встре¬
тила «Торквато Тассо» очень холодно. Впрочем, это
ничего не доказывает: «первые творения музы Байрона
встретили точно такую же холодность в английской
публике», лорд Брум, знаменитый в свое время ценитель
литературных явлений, «советовал даже ему никогда не
писать стихов», и только Вальтер Скотт объяснил англи¬
чанам величие нового поэтического гения. «Я желал бы,
чтобы Вальтер Скотт воскрес из могилы и оказал дру¬
гую подобную услугу нам, русским: по скромной недовер¬
чивости к собственным нашим силам, мы не смеем по¬
думать, чтобы между нами возник необыкновенный
поэтической талант — молодой Кукольник» 74. Рассказав
содержание поэмы и выписав из нее два или три «пре¬
восходные отрывка», критик доходит до видения боль¬
ного Тассо в доме сумасшедших, этой «чудесной, един¬
ственной сцены, достойной величайшего поэтического
гения, истинной, выспренней поэзии ужаса». Для тех,
кто позабыл этот удивительный отрывок, красоты кото¬
рого столь верно воспроизведены во втором отрывке
«Доменикино Фети», драматической фантазии Нового
поэта 75, скажем, что в этой сцене «Торквато Тассо» бес¬
престанно сверкает молния, при блесках которой воз¬
никает «Черный дух с крыльями», Тассо бросается обни¬
мать его, «но упавшая за самым окном с ужасным
треском молния несколько моментов ярко освещает
комнату», дух исчезает, Тассо «обнимает воздух», «не¬
вольно падает на колени» и начинает изъяснять свое от¬
чаяние высокопарными словами, потом «подъсмлет
голову, но, увидев над собою золотой венец в сиянии,
падает ниц». Представив читателям это нескладное, на¬
пыщенное подражание первым сценам «Фауста», критик
говорит: «Если это не поэзия, не самая высокая драма¬
тическая поэзия, то во мне нет души. Этой сцены нельзя
читать без трепета. Один Тальма был бы в состоянии
представлять ее: в его руках она произвела бы такой же
ужасный и гораздо высший эффект, как прославленная
сцена лунатизма в Макбете». Почти так же прекрасно
драматизирована, на взгляд критика, смерть Лукреции,
приключившаяся таким манером:
476

Тасс подбегает и падает у ее кровати на колени. Лукреция
хватается за сердце:
Лукреция.
Ах, сердце, сердце!
(с пронзительным криком)
Га! разорвалось! (Умирает)
Все эти удивительно поэтические места «приносят
(по словам критика) величайшую честь поэтическим да¬
рованиям юного нашего Гете, и «я так же громко вос¬
клицаю (говорит он): великий Кукольник! перед его ви¬
дением Тасса и кончиною Лукреции, как восклицаю:
великий Байрон! перед многими местами творений Бай¬
рона».
Обыкновенно принимали этот разбор за насмешку
над публикою и автором76. Смысл этой статьи может
быть только таков: собственно говоря, «Манфред» Бай¬
рона так же плох или хорош, как «Тассо» г. Куколь^
ника, и я решительно не знаю, хорош или дурен «Ман¬
фред»— вы, публика, думаете, что он хорош — так вот
вам другое произведение, которое не хуже его. — Вот
отзыв того же критика о «Последнем Хеаке»:
«Не должно судить о даровании г. В. Зотова по этой
поэме: она его первая поэма, а первая поэма бывает
всегда слаба, хотя бы, например, «Хаджи Абрек» Лер¬
монтова». «Мы уговаривали даровитого Лермонтова не
печатать своей первой поэмы», уверяя его, что он будет
писать хорошо впоследствии времени, а первая поэма
его слаба; но «юный поэт не отставал», и, «чтобы удо¬
влетворить эту невинную мечту ’неопытности», мы «на¬
печатали «Хаджи Абрека» в сокращении, с выпуском
главнейших длиннот и страшнейших картин». — «Между
«Абреком» и «Последним Хеаком» мы видим большое
сходство. Здесь также встречаются очень скучные длин¬
ноты, но, так же, как и в «Абреке», есть места, предве¬
щающие решительный талант». Рецензент доказывает
это длинными отрывками из «Хеака», — отрывками,
достоинство которых читатели могут вообразить себе и
без наших объяснений. «После этих выписок (заклю¬
чает рецензент) нам остается только пожелать, чтобы...
невольное сближение «Последнего Хеака» с «Абреком»
475

принесло счастие юному поэту и чтобы г. В. Зотов, уже
товарищ Лермонтову по первому поэтическому греху,
точно так же загладил свою поэму истинными успехами
в искусстве и явился со временем товарищем ему по
таланту и славе».
Здесь опять то же самое: вы, публика, говорите, что
«Хаджи Абрек» в целом слаб, но имеет места, предве¬
щающие решительное дарование. Вы говорите, что Лер¬
монтов великий поэт. Не знаю, так ли это; но «Послед¬
ний Хеак», на мой взгляд, ничем не отличается от
«Хаджи Абрека»; потому надобно предрекать, что со
временем вы, публика, будете находить, что г. В. Зотов
«товарищ Лермонтову по таланту и славе». Можно мо¬
рочить публику относительно Кювье и Шампольйона,
потому что публика не читала и не будет читать их; но
Лермонтова она прочла, Байрона также знает довольно
хорошо, и говорить о них такие странные вещи можно
только проговариваясь.
Невольным сознанием перед собою в своей неспособ¬
ности оценивать достоинства и недостатки литератур¬
ных произведений надобно объяснять постоянное пра¬
вило барона Брамбеуса: с одной стороны, о замечатель¬
ных явлениях нашей словесности упоминать только
вскользь, отделываясь от них несколькими общими фра¬
зами, одной или двумя страничками, почти всегда по¬
вторяя только то, что уже было сказано другими, но,
чтобы придать оригинальность заимствованным сужде¬
ниям, повторяя их в утрированной форме; и, с другой
стороны, распространяться о серобумажных книжках,
в которых главное дело не художественные недостат¬
ки — к эстетике не имеют они никакого отношения — а
просто бессмысленность и безграмотность. Для того,
чтобы уметь осудить их, не впадая в промахи, довольно
быть человеком грамотным и неглупым. Вначале барон
Брамбеус попробовал писать большие статьи о романах
и драмах, которые хотел расхвалить или побранить: так,
в первых нумерах «Библиотеки» помещены были об¬
ширные критические разборы «Торквато Тассо» и неко¬
торых других произведений г. Кукольника, «Мазепы»
г. Булгарина, «Черной женщины» г. Греча77. Но скоро
он перестал пускаться в подобные предприятия, ве¬
роятно, сам, как человек умный, заметив, что они не
478

в характере его способностей. Критический отдел «Би¬
блиотеки для чтения» стал наполняться почти исключи¬
тельно разборами ученых сочинений, а «Литературная
летопись»—длинными рецензиями о пустых, не заслужи¬
вающих внимания книжках. Еот, например, заглавия
литературных произведений, которые удостоены очень
длинных рецензий в последних нумерах «Библиотеки для
чтения» 1842 года.
«Сенсации и замечания госпожи Курдюковой за гра¬
ницей, дан л’этранже»78, «Княжна Хабиба, повесть
в стихах Александры Фукс», «Мечты и звуки поэзии Ио¬
сифа Грузинова», «Заветные думы, Осенние цветы и
Вечерние досуги, стихотворения М. Демидова», «Послед¬
ний Хеак, поэма В. Зотова», «Мать и дочь, роман, сочи¬
нение Михайла Чернявского», «Сердце женщины, роман
М. Воскресенского», «Etincelles et Cendres, poesies par
mademoiselle E. Oulybycheff *, Moscou, 1842», «Любовь
музыканта, роман А. Ярославцева», «Повести для доб¬
рых москвитян, сочинение Эммануила Люмина».
О каждой из этих книг говорится преподробно, об
иных на 15, об иных на 20 страницах. Зато в старых го¬
дах «Библиотеки», начиная с 1838 года (в 1836 и 1837 гг.
разборы для этого журнала доставлял Н. А. Полевой),
напрасно стали бы вы искать хотя таких статей, как раз¬
боры «Торквато Тассо'» и «Черной женщины». А между
тем, журнал проникнут был сильной потребностью хва¬
лить романистов и поэтов, к которым благоволил. Он и
хвалил их беспрестанно, но только общими фразами,
чувствуя, что подробные разборы даже посредственных
произведений ему не по силам.
Теперь нет надобности нам распространяться о том,
мог ли барон Брамбеус сказать о Гоголе что-нибудь в
самом деле замечательное. Кто не сказал ни о ком ни¬
чего, тот, конечно, ничего особенного не сказал и о Го¬
голе. Сначала «Библиотека для чтения» верно держа¬
лась своего правила: о «Миргороде» и «Арабесках» она
сказала только по нескольку слов, довольно благосклон¬
ных, потому что все другие журналы отозвались об этих
книгах выгодно 7Э. О «Вечерах на хуторе близ Дикань-
ки» было сказано («Библиотека для чтения», 1834, № 5),
* «Искры и пепел, стихотворения Е. Улыбышевой». — Ред.
47»

что «у автора есть большое дарование», и с обычной
меткостью эстетических суждений барона Брамбеуса
было прибавлено, что «у него нет чувства», между тем,
как на каждого читателя, не лишенного вкуса, сильней¬
шее впечатление производят «Вечера на хуторе» именно
своею задушевностью и теплотою. О «Миргороде», в тре¬
тьем нумере «Библиотеки» 1836 года, было сказано:
В продолжение двух томов вы только и видите, что малорос¬
сийских мужиков, казаков, дьячков, мастеровых. Публика г. Гоголя
«утирает нос полою своего балахона» и жестоко пахнет дегтем, и
все его повести, или правильнее, сказки, имеют одинаковую физио¬
номию. Литература эта, конечно, невысока, эта публика еще одной
степенью ниже знаменитой публики поль-де-коковой; однакож,
книга читается с большим удовольствием, потому что она писана
слогом плавным, приятным, исполненным непринужденной весело¬
сти, для которой часто прощаешь автору неправильность языка и
грамматические ошибки. Самое замечательное качество манеры
г. Гоголя — когда г. Гоголь не вдается в суждения-об ученых пред¬
метах —есть то особенное малороссийское забавничанье, та просто¬
душная украинская насмешка, которыми он обладает в высшей
степени и которые столь же различны с английским юмором, сколько
с французскими тюрлюпинадами или с тем, что во Франции назы¬
вают goguenardise *. Что это отнюдь не esprit **, в том нет ника¬
кого сомнения; а тем, которые принимали манеру автора «Вечеров
на хуторе» за humour*** ****, имеем честь доложить, со всем должным
почтением к их проницательности, что они, повидимому, не имеют
ясного понятия об юморе. Мы настаиваем на этих различиях, кото¬
рые не каждому дано чувствовать в равной степени, и хотя, слава
богу, не смешиваем малороссийской потехи с юмором Стерна,
Лема или Гогга, желали б, однакож, двух вещей: чтобы г. Гоголь
не оставлял своей манеры, потому что она оригинальна, забавна и
носит неподдельный отпечаток народности ума, и чтобы другие
не подражали его манере, если они не родились в Малороссии,
потому что она так же неподражаема и самобытна, как esprit и как
юмор. Действующие лица этих сказок принадлежат к самым низким
сословиям и говорят языком, приличным своему званию; при всем
том язык этот не поражает читателя ни пошлыми оборотами беседы
вприсядку, ни грубостью, слишком верною черной природе. Как
не полюбить этих молодых казачек, с такими круглыми бровями,
с таким свежим и румяным лицом? Как не находить удовольствия
в картине этих нравов, добродушных, простых, забавных? Самая
милая сказка — «Ночь перед Рождеством»; она очень весела, очень
dr61e ♦***, — вернее мы не умеем выразить ее свойства. Здесь часто
* Насмешка. — Ред.
** Остроумие. — Ред.
*** Юмор. — Ред.
**** Забавна. — Ред.
480

попадается и остроумие, и вообще вы читаете ее с наслаждением
и любопытством с начала до конца. «Иван Федорович Шпонька»
есть единственная в целом сочинении повесть, в которой нет мужи¬
ков и казаков, и она именно столь занимательна, сколько нужно,
чтоб пожалеть о том, что она не кончена.
Самый недоверчивый читатель согласится, что эта
рецензия написана в благосклонном тоне. Но не дальше,
как через два месяца, в пятом нумере «Библиотеки»
того же года, был помещен разбор «Ревизора» совер¬
шенно в другом роде. Мы возвратимся к некоторым ме¬
стам этой рецензии, а теперь заметим только, что
Н. А. Полевой, не слишком церемонившийся с Гоголем,
называет ее «бранью» и считает нужным отклонить от
себя подозрение, что она писана им. После того «Библио¬
тека» в течение семнадцати или восемнадцати лет по¬
стоянно нападала на Гоголя. Было бы слишком долго
припоминать все ее выходки против этого писателя; да
это и не представляет особенного интереса, потому что
они слишком однообразны: три-четыре колкости, пока¬
завшиеся рецензенту остроумными, повторяются беско¬
нечное число раз; иная отправляет службу бессменно
целый год, иная и несколько лет. Особенно долговечны
были каламбуры с словом «нос», как-то: «лучшее сред¬
ство достичь до бессмертия есть писать о носе», «хорошо
описать нос есть верх остроумия», и т. д. Оставляя в сто¬
роне все эти бесчисленные нападения, статьи и статейки
по поводу разных повестей Гоголя и особенно «Перепи¬
ски с друзьями», по поводу упоминаний о Гоголе в дру¬
гих журналах и проч., мы приведем только некоторые
факты остроумия, порожденные первым изданием
«Мертвых душ» только в двух нумерах «Библиотеки»
1842 года: достаточно будет и этих примеров, чтобы су¬
дить о степени меткости и остроты в нападениях на Го¬
голя, составлявших едва ли не единственную живую сто¬
рону «Литературной летописи» «Библиотеки» до послед¬
него времени.
«Литературная летопись» того нумера «Библиотеки
для чтения», в котором помещен разбор «Мертвых душ»,
начинается статейкою о трех стихотворных брошюрках
Алипанова, стихи которого своими качествами соответ¬
ствовали прозе Федота Кузмичева, А. А. Орлова, Сигова
и прочих. Выписывая заглавия этих книжонок, рецензент
31 Н. Г. Чернышевский, т. I 481
везде прибавляет слово «поэма»: 1) Теофил. «Поэ¬
ма» Е. Алипанова, ■ СПБ, 1842; 2) Военные песни.
«Поэмы» Е. Алипанова, СПБ, 1842; 3) Досуги для
детей. «Поэмы» Е. Алипанова, СПБ, 1842. Вдоволь поте¬
шившись над нелепыми его виршами, выписав из них
множество отрывков такого рода:
Как летни настали
Прекрасны деньки,
В лесу вырастали
Младые грибки,
и т. д., рецензент говорит, что'Алипанов сочиняет «чудес¬
ные поэмы». «Я не смею (продолжает он) провозгла¬
шать Алипанова величайшим из современных поэтов,
потому что в нашей литературе есть уже другой вели¬
чайший из современных поэтов; но, по моему мнению,
смело можно автору «Досугов для детей» и проч, дать
первое место после величайшего». «Самая поэтическая
поэма», в «Досугах для детей» — послание к шестилет¬
нему мальчику о том, как хорошо сделал «крестьянин,
друг людей», подав милостыню нищему. «В нынешнем
положении поэтических дел и при настоящих понятиях
о поэзии нельзя и желать прекраснейшей поэмы. Но век
наш обилен чудесами. Я вокруг себя вижу одни только
поэмы, одна пленительнее другой. Что значит эта поэма
(о крестьянине, друге людей) в сравнении с тою, о кото¬
рой я сейчас буду иметь честь вам представить! Вот она:
«Похождения Чичикова, или Мертвые души». Поэма
Н. Гоголя».
Вы видите меня в таком восторге, в каком еще никогда не ви¬
дали. Я пыхчу, трепещу, прыгаю от восхищения: объявляю вам
о таком литературном чуде, какого еще не бывало ни в одной сло¬
весности. Поэма! Да еще какая поэма! Одиссея, Неистовый Орланд,
Чайльд-Гарольд, Фауст, Онегин, с позволения сказать, дрянь в
сравнении с этой поэмой. Поэт! Да еще какой поэт! поэт, перед
которым Гомер, Ариосто, Пушкин, лорд Байрон и Гете, с позволе¬
ния сказать, то, чем Ноздрев называет Чичикова *. Это, может быть,
превосходит все силы вашего соображения, но это действительно
так, как я вам докладываю. Никогда еще гений человеческий не
производил подобной поэмы. Никогда смертный род Адама не удив¬
лялся такому великому поэту. Книга названа поэмой не в шутку.
Поэт провозглашен первым современным поэтом не в насмешку.
* Далее выписано, что Ноздрев называет Чичикова свинтусом.
482

Все это, уверяю вас, серьезно, и очень серьезно. Можно с ума
сойти от радости, если хоть немножко любишь искусство, русский
язык и честь своей литературы.
Потом рецензент начинает разговор с читателем. Чи¬
татель спрашивает, возможно ли поэмы писать прозой,
а не стихами; рецензент отвечает, что вещи «необъятные,
как грезы тщеславия в бреду», выше «всякого понятия,
всякой похвалы, всякого порицания», что невозможно и
разбирать их, а можно только знакомить с ними читате¬
лей посредством выписок. Начинаются выписки. Чита¬
тель беспрестанно прерывает текст «Мертвых душ» за¬
мечаниями о неправильности выражений, жесткости
слога, неприличии многих слов в литературном языке.
Замечания большею частью такого достоинства: ветер и
дым имеют в родительном падеже ветру, дыму, а не
ветра, дыма; сказать «хотя... но», неправильно; надобно
говорить: «хотя... однако»; нельзя сказать «совершенно
никакого», должно говорить просто «никакого»; «слуги
возились около экипажа», «слуга рассказывал ему вся¬
кий вздор» — выражения низкие, грязные. Рецензент от¬
вечает, что в этих выражениях именно и заключается
истинная поэзия, высочайшее остроумие; восклицает, что
он «от восторга становится на колени перед первым со¬
временным поэтом». Наконец читатель останавливает
его и говорит, что «Мертвые души» то же самое, что ро¬
маны Поль-де-Кока, с тою только разницею, что у Го¬
голя менее хорошего и более грязного, нежели у Поль-
де-Кока.
После того все остальные книги, разбираемые в «Ли¬
тературной летописи», называются «поэмами»: «Холод¬
ная вода, как всегдашнее лекарство», сочинение доктора
медицины Вайгерсгейма. «Эта удивительная поэма опи¬
сывает насморки. Холодной водой доктор Вайгерсгейм
вылечивает всех людей от всех болезней, в том числе и
посредственных романистов от гордости и тщеславия». —
«Общая анатомия, сочинение доктора медицины Ивана
Быстрова», и «О распознавании и лечении аневризмов,
сочинение И. Гильдебранда» — «две очень любопытные
и полезные поэмы». — «Практические упражнения в фи¬
зике, перевод с французского» — «поэма бесполезная и
нелюбопытная». «Древняя флора, или описание растущих
•	483

в Российском государстве дерев и кустарников» —
«поэма, изданная книгопродавцем для известной ему
цели».
Из многих продолжений этого остроумия по поводу
«Мертвых душ» выбираем только один пример — остро¬
умие, повод к которому подала брошюра г. К. Акса¬
кова 80, написанная в восторженном тоне. Вот рецензия
на эту книжку:
Несколько слов о поэме «Похождения Чичикова, или Мертвые
души», сочинение Константина Аксакова, Москва, 1842. Эта бро¬
шюра имеет целью доказать, что автор поэмы «Похождения Чичи¬
кова» — Гомер, а сама поэма «Похождения Чичикова» — Илиада;
что в «Илиаде является Греция с своим миром», а в эпическом со¬
зерцании автора поэмы «Похождения Чичикова» является чорт
знает что, но тоже с своим миром; что это эпическое его созерцание
и есть чистый древний эпос, совершенно то же, что у Гомера, что
это — «чудное, чудное явление!» и прочая, и прочая. Это плохо!
Когда люди издают на свои деньги такие похвальные брошюры, это
очень плохо! Это показывает то, что поэма нехороша!» (Слова, на¬
печатанные. курсивом, так напечатаны в самой «Библиотеке для
чтения».)
И, не давая испариться букету остроумия, рецензент
тотчас же переносит его в отзыв о романе Поль-де-Кока,
поставленный вслед за отзывом о брошюре г. К. Акса¬
кова:
Парижская красавица. Роман Поль-де-Кока. СПБ, 1842. В под¬
линнике эта поэма называется «La jolie fille du faubourg» *. Все
поэмы Поль-де-Кока переводятся на русский язык. Это единствен¬
ный из современных писателей, которого «создания» (курсив и
язвительные «—» сохранены, как поставлены в «Библиотеке для
чтения») удостоиваются у нас такой чести. Мы не пропускаем ни
одного его создания. Можно ли после этого сомневаться в нашем
решительном вкусе к поль-де-коковским поэмам? «Парижская кра¬
савица» довольно скучное «создание». Перевод довольно плох. Но
это не удержит читателей. Мы так любим Поль-де-Кока, что между
его родом и Одиссеей уже не делаем никакого различия, уверяем,
что это— совершенно одно и то же, и всякого, кто творит подобные
романы, некоторые называют Гомером, не страшась нисколько,
что если Европа услышит это, то она подумает, что они — в белой
горячке.
Здесь для нас непонятно только одно: каким обра¬
зом можно было сказать по поводу панегирика, написан¬
ного г. К. Аксаковым: «Когда люди издают на свои деньги
* Красивая девушка из предместья. — Ред.
484

такие похвальные брошюры, это очень плохо! Это пока¬
зывает, что поэма плоха!» Смысл этих выражений ясен:
Гоголь заказал г. К. Аксакову похвальную брошюру и
напечатал ее на свой счет. Можно не соглашаться
с г. К. Аксаковым, нет преступления и острить над ним,
если угодно; но между русскими писателями едва ли
был тогда или есть теперь хотя один, столь мало знако¬
мый с общественным положением и личным характером
г. К. Аксакова, чтобы незнание давало ему право делать
предположение, будто бы г. К. Аксаков может писать
панегирики по заказу и печатать их на чужой счет. Ве¬
лика должна была быть досада рецензента, если дово¬
дила его до столь несообразных намеков. Довольно
острот уже мы выписали. Если Гоголь еще не убит ими
во мнении читателя, то все остальные уже не нанесли
бы ему новых ран, потому что они только вариации на
малочисленные темы, которые достаточно истощены и
выписанными у нас отрывками. Пора поговорить о том,
отчего эти убийственные нападения были так много¬
численны.
Помещая длинные статьи о Гоголе, барон Брамбеус
нарушал свое неизменное во всех других случаях пра¬
вило уклоняться от подробных разборов замечательных
явлений нашей словесности. Это одно заставляет предпо¬
лагать особенные причины для объяснения его исклю¬
чительного внимания к Гоголю: кто не считал нужным
говорить с своими читателями о Пушкине, Лермонтове,
Кольцове, не стал бы распространяться и о Гоголе,
если б не имел на то своих частных побуждений. При¬
том же мы заметили, что тон его отзывов слишком реши¬
тельно изменился в течение короткого времени, отделяв¬
шего третий нумер «Библиотеки для чтения» 1836 года
от пятой книжки того же года: в первых числах марта
он говорил о Гоголе благосклонно, в первых числах мая
отзывался о нем уже так, что самому Н. А. Полевому раз¬
бор этот казался неприличною «бранью». Эта быстрая и
резкая перемена совершенно объясняется тем, что в пер¬
вых числах апреля вышел первый том пушкинского «Со¬
временника», заключавший в себе статью «О движении
журнальной литературы», одну выписку из которой при¬
вели мы выше. Вот другой отрывок, объясняющий исто¬
рию возникновения пушкинского журнала и отношения
485

его издателя и сотрудников к барону Брамбеусу. Сказав,
что в 1833 году все прежние журналы наши «имели
постный вид» и тесный круг читателей, автор статьи про¬
должает:
В это время книгопродавец Смирдин, давно уже известный
своею деятельностью и добросовестностью, решился издавать жур¬
нал обширный, энциклопедический, завоевать всех литер аторо ч,
сколько их ни есть в России, и заставить их участвовать в своем
предприятии. В программе были выставлены имена почти всех на¬
ших писателей. Профессор арабской словесности, г. Сенковский,
взялся быть распорядителем журнала. К нему был присоединен
редактор г. Греч. Никто тогда не заботился о весьма важном во¬
просе: должен ли журнал иметь один определенный тон, одно
уполномоченное мнение, или быть складочным местом всех мнений
и толков? Журнал на сей счет отозвался глухо, обыкновенным
объявлением, что критика будет самая благонамеренная и беспри¬
страстная, чуждая всякой личности и неприличности, — обещание,
которое дает всякий журналист. С выходом первой книжки публика
ясно увидела, что в журнале господствуют тон, мнения и мысли
одного, что имена писателей, которых блестящая шеренга напол¬
нила полстраницы заглавного листка, взяты были только напрокат,
для привлечения большего числа подписчиков. Главным деятелем
и движущею пружиною всего журнала был г. Сенковский. Имя
г. Греча выставлено было только для формы. Но какая была цель
редакции этого журнала, какую задачу предположила она решить?
Здесь мы поневоле должны задуматься, что, без сомнения, сделает
и читатель. В программе ничего не сказал г. Сенковский о том,
какой начертал для себя путь, какую выбрал для себя цель; все
увидели только, что он взошел незаметно в первый нумер, а в конце
его развернулся как полный хозяин. Но на что преимущественно
было обращено внимание сего хозяина, были ли где заметны те
неподвижные правила, без коих человек делается бесхарактерным,
которые определяют его физиономию? Прочитав все помещенное
им в этом журнале, невольно остановимся в изумлении: что это
такое? что заставляло писать этого человека? Последуем за распо¬
рядителем во всех родах его сочинений.
Автор обзора пересматривает ученые статьи, критиче¬
ские статьи и повести этого писателя и отзывается о них
справедливо, но вовсе не с похвалою, замечая, как глав¬
ный недостаток, что во всех этих повестях и статьях нет
единства мысли, определенных убеждений, нет никакой
цели. Мы выписали уже суждение автора обзора о со¬
держании рецензий барона Брамбеуса. Несколькими
строками раньше, еще точнее определяется общий ха¬
рактер его разборов: «В критике г. Сенковский показал
отсутствие всякого мнения: в его рецензиях нет ни поло-
483

оюительного, ни отрицательного вкуса, вовсе никакого.
(Подчеркнуто в подлиннике.) То, что ему нравится се¬
годня, завтра делается предметом его насмешек; у него
рецензия не есть дело убеждения и чувства, а просто
следствие расположения духа и обстоятельств. Он ни¬
когда не заботится о том, что говорит, и в следующей
статье уже не помнит вовсе написанного в предыдущей».
Выбор статей для отдела оригинальной и переводной
словесности «показывал очень мало вкуса».
В «Библиотеке для чтения» случилось еще одно дотоле неслы¬
ханное на Руси явление. Распорядитель ее стал переправлять и
переделывать все почти статьи, в ней печатаемые. Такой странной
опеки до сих пор на Руси еще не бывало. Многие писатели начали
отказываться от участия в издании сего журнала. Число сотрудни¬
ков так умалилось, что на другой год издатели уже не выставили
длинного списка имен и упомянули глухо, что участвуют лучшие
литераторы, не означая, какие. Статьи заметно начали быть хуже.
«Библиотеку» уже менее читали в столицах.
Другие журналы (продолжает автор) были слабы по
объему и по числу подписчиков по сравнению с «Библио¬
текой для чтения». Что же было делать литераторам,
которые увидели себя в необходимости отказаться от
участия в «Библиотеке для чтения»? * Некоторые
* Чтобы представить читателям хотя один пример того, каким
образом переделывались в «Библиотеке для чтения» статьи самых
известных литераторов, приведем объяснение Н. А. Полевого из
«предисловия» к его «Очеркам русской литературы». Тут мы ви¬
дим замечательный пример того, каким образом все литераторы,
от участия котовых зависели достоинство и успех журнала, были
привлечены к «Библиотеке для чтения» почтенным А. Ф. Смирди-
ным, и каким образом распорядитель «Библиотеки» лишил этот
журнал их полезного содействия. Мы еще помним, как, перечиты¬
вая в старые годы «Библиотеку», мы были поражены чрезвычайно
резким улучшением ее критической части в 1836 году; тон статей
оставался почти всегда прежний, но они подробно говорили о за¬
мечательных литературных произведениях, чего не было прежде;
содержание разборов было несравненно дельнее, а развитие мы¬
слей гораздо основательнее и остроумнее прежнего. Через не¬
сколько времени попались нам в руки «Очерки литературы», и
дело объяснилось:
«Не здесь место (говорит Н. А. Полевой) излагать мое мнение
о ней («Библиотеке для чтения») или рассказывать о моих отно¬
шениях к ее почтенному редактору. Скажу одно, что с самого на¬
чала сего журнала я был решительно не согласен с его целью,
планом, воззрением и отрекался от всякого постоянного в нем уча¬
стия, хотя неоднократно был убедительно приглашаем к тому.
487

московские литераторы решились основать новый журнал:
«он был нужен 1) для тех, которые желали иметь приют
для своих мнений, ибо «Библиотека для чтения» не при¬
нимала никаких критических статей, если не были они
по вкусу главного распорядителя; 2) для тех, которые
видели с изумлением, как на их собственные сочинения
наложена была рука распорядителя, ибо г. Сенковский
начал уже переправлять, безо всякого разбора лиц, все
статьи, отдаваемые в «Библиотеку для чтения». Таким
В 1836 году, когда давно уже прекратился журнал, мною издавав¬
шийся, я приезжал в Петербург, и — для чего скрывать? о подоб¬
ных поступках надобно говорить во всеуслышание — добрый, бла¬
городный издатель «Библиотеки для чтения» А. Ф. Смирдин ока¬
зал мне тогда бескорыстную и важную услугу в моих тогдашних
стесненных обстоятельствах, — услугу, когда люди, называвшиеся
моими друзьями, — люди, которым я имел, быть может, некогда
случай быть полезным, отвергли меня, показали мне себя в самой
темной краске бесчувственного эгоизма... Бог с ними, я давно
простил им! тем с большею признательностью вспоминаю о немно¬
гих, тем благодарнее был и всегда буду я доброму, благородному
А. Ф. Смирдину, который за услугу свою требовал участия моего
в «Библиотеке для чтения». Отказаться я не мог. Мы сошлись
с редактором ее. После продолжительного с ним переговора, я
взял на себя отделения критики и библиографии и начал до¬
ставлять из Москвы статьи по обоим отделениям. С первого шага
все условия моего сотрудничества были нарушены редактором.
Не мое было дело отвечать за статьи самого редактора и других
сотрудников; но, к изумлению моему, редактор наложил право
нестерпимого ценсорства на все мои статьи, переделывал в них
язык по своей методе, переправлял их, прибавлял к ним, убавлял
из них, и многое являлось в таком извращенном виде, что, читая
«Библиотеку для чтения», иногда вовсе я не мог отличить, что та¬
кое хотел я сказать в той или другой статье... Возражения мои
были тщетны, и, несмотря на все желание мое исполнить желание
доброго А. Ф. Смирдина, я принужден был решительно отка¬
заться от всякого участия в «Библиотеке для чтения»... До какой
степени мысли мои были изменены, поверить трудно. Приведу три
или четыре примера. Я послал редактору статью о комедии
М. Н. Загоскина «Недовольные», где говорил о комедии Грибое¬
дова, изъявляя беспристрастно мнение мое и отдавая справедли¬
вость и прекрасному произведению М. Н. Загоскина, и превосход¬
ному произведению Грибоедова. Редактор прибавил брань на «Ре¬
визора», комедию г. Гоголя, и придал словам моим о Грибоедове
такой смысл, что ими оскорбил всех почитателей памяти Грибое¬
дова и прежде всех — первого меня... (Следуют примеры искаже¬
ния трех других статей.) Но всего забавнее было приключение
с статьею о стихотворениях г. Соколовского, «Мироздание» и
«Хеверь». Желая показать, что поэт совершенно превратно смотрит
на предмет свой, я написал статью, где подробно изложил свои
488

образом явился «Московский наблюдатель». Через не¬
сколько времени, по тем же самым причинам и побужде¬
ниям, основан был Пушкиным «Современник». — Очень
понятно, с какими чувствами «Библиотека для чтения» и
ее «распорядитель» встретили оба эти журнала. О вра¬
жде против «Московского наблюдателя» не будем гово¬
рить; но вот какие слова вырвались у распорядителя
«Библиотеки для чтения», когда он узнал о намерении
Пушкина издавать журнал и прочитал программу этого
издания:
«Африканский король Ашантиев, говорят, объявил
войну Англии и уже открыл кампанию. Александр Сер¬
геевич Пушкин, в исходе весны, тоже вступает на поле
брани: он хочет издавать альманах или журнал «Совре¬
менник». Этот журнал или альманах учреждается на¬
рочно против «Библиотеки для чтения», с явным и от¬
крытым намерением при помощи божией уничтожить ее
в прах!» «О вы, которые читаете разные русские жур¬
налы, скажите нам по милости, который это уже журнал
мысли о поэзии духовной и о сочинениях г. Соколовского. Редак¬
тор «Библиотеки для чтения», каким-то непостижимым для меня
образом, умел вырезать из статьи некоторые частицы и поместил
их в «Библиографии», а остальному дал название «О духовной
поэзии» и в виде статьи отдельной напечатал в отделении «Про¬
зы», с моим именем. В этой статье столько нашел я прибавок,
урезок, изменений, что вовсе не понял и теперь не понимаю, о чем
идет в ней речь. Статья начинается, например, небывалым анекдо¬
том, будто Пушкин разговаривал некогда с Батюшковым о русских
стихах. Но Батюшкова с 1817 года не было уже в Петербурге,
когда Пушкин был еще учеником в Лицее, писал детские стихи,
и не мог рассуждать о поэзии русской с одним из корифеев
тогдашней русской поэзии. По крайней мере, я ничего подобного
не слыхивал от Пушкина и ничего не писал о разговоре его
с Батюшковым. Радуюсь, что теперь, печатая «Очерки», могу осво¬
бодить себя от непринадлежащего мне и непризнаваемого мною.
Беру из «Библиотеки для чтения» те только мои статьи, которым
(не имея у себя прежних оригиналов) мог я памятью возвратить,
по возможности, настоящий смысл их. От всего остального, что
писано в «Библиотеке для чтения» 1836 и 1837 годов, я реши¬
тельно отрекаюсь и ничего, там помещенного, прошу не почитать
моим: оно ни мое, ни редакторово, а бог знает чье, и что оно та¬
кое, я первый менее всех понимаю».
Нам понадобится это объяснение Н. А. Полевого, когда мы
возвратимся к разбору «Ревизора», помещенному в «Библиотеке
для чтения» 1836 года и содержащему такое внезапное объявле¬
ние непримиримой войны Гоголю.
489

возникает с этим благим намерением? Четвертый, ка¬
жется? или пятый?» «Библиотека для чтения» поставила
себе правилом не вступать в полемику с другими жур¬
налами; она только позволяет себе уведомить публику
о программе нового журнала». «Но с появления первой
его книжки водворяется глубокое и красноречивое мол¬
чание: ни слова об этом журнале, особенно, если он
плох и омеет еще браниться!» «Журнал Пушкина будет
содержать в себе обозрения русской журналистики.
Этого не делают английские Rewiews * и французские
Revues *, — следовательно, журнал Пушкина сам объяв¬
ляет, что будет принадлежать к «журнальной черни»,
которая одна занимается литературною полемикою».
«Как горько, как прискорбно видеть, когда гений, каков
Александра Сергеевича Пушкина, рожденный вить бес¬
смертные венки на вершине зеленого Геликона, нарвав
там горсть колючих острот, бежит стремглав по скату
горы в объятия собравшейся на равнине толпы Виофян,
которая обещает, за подарок, наградить его грубым хо¬
хотом! Берегитесь, неосторожный гений! Последние слои
горы обрывисты, и у самого подножия Геликона лежит
Михонское болото, — бездонное болото, наполненное
черною грязью! Эта грязь — журнальная полемика, са¬
мый низкий и отвратительный род прозы, после рифмо¬
ванных пасквилей». «Быть может, Александр Сергеевич
надеется придать своему журналу более занимательно¬
сти войною с «Библиотекою для чтения», «но он
ошибается в расчете: «Библиотека для чтения» никогда
не унизится до ответа другим журналам. И зачем вам
отвечать, друзья? Не лучший ли вам ответ — молчание?
Вообще, не бесполезно знать, что презрения у нас до¬
станет для всех нападок, от кого бы они ни происходили»
(«Библиотека для чтения», 1836 г., апрельская книжка)81.
В тоне этих слов столько гнева и вражды, что они,
без всякого сомнения, диктованы чувством оскорблен¬
ного самолюбия. Того, что Пушкин обещал в своем жур¬
нале помещать обозрения журнальной литературы, было
бы недостаточно для столь сильного раздражения рецен¬
зента «Библиотеки»; но ему, без сомнения, уже за не¬
сколько дней до появления первой книжки пушкинского
* Обозрения. — Ред.
490

журнала, в то время, как писал он эту филиппику,
было известно, в какой степени неблагоприятны для ба¬
рона Брамбеуса будут отзывы нового журнала; да и
могло ли это быть неизвестно? Двадцать лет тому назад
литературных слухов и толков в пишущем кружке было
гораздо более, нежели теперь; а еще и ныне о каждом
замечательном литературном явлении каждому нечуж¬
дому литературного кружка приходится волею или не¬
волею слышать задолго до выхода книги в свет. Невоз¬
можно сомневаться в том, что барон Брамбеус знал впе¬
ред, какова будет в новом издании первая статья о жур¬
налистике и что резкие выходки «Библиотеки» писаны
под влиянием этих слухов. Когда явился первый том но¬
вого издания с статьею, отрывки из которой мы привели,
писатель, против которого она была направлена, также
не мог — волею или неволею — не услышать, кто такой
был автором этой статьи. Люди, чуждые литературному
кружку, могли приписывать статью самому Пушкину; но
в литературном кружке не могло быть тайною, что писал
ее Гоголь; и скоро Пушкин печатным образом объявил,
что статья «О движении журнальной литературы» при¬
надлежит не ему 82. Для людей, знающих нашу литера¬
туру, все подобные объяснения совершенно излишни:
они знают, что в нашей литературе тайны невозможны,
и теперь у нас пишущих людей так мало, что все псевдо¬
нимы и анонимы — пустая игрушка, прозрачный флёр,
ничего не прикрывающий. Хотя бы даже вовсе того не
желал он, литератору нет возможности не знать истин¬
ного автора каждой анонимной статьи, возбуждающей
некоторое внимание.
Таким образом, барон Брамбеус имел две основа¬
тельные причины изменить тон своих суждений о Гоголе.
Во-первых, Гоголь явился одним из главных участников
пушкинского журнала: в первой же книжке «Современ¬
ника» были помещены два произведения, подписанные
его именем: «Коляска» и «Утро делового человека»; в
одной из следующих — «Нос». Во-вторых, что еще важ¬
нее, Гоголь был автор неблагоприятной ему статьи
«О движении журнальной литературы». Сам барон
Брамбеус обнаружил третью причину своего нерасполо¬
жения к автору «Ревизора»: он считал его, как юмори¬
стического писателя, своим соперником. Вот предвари-
491

тельные замечания из «брани на «Ревизора», вставленной
распорядителем «Библиотеки для чтения» в статью
Н. А. Полевого о «Горе от ума» и «Недовольных» За¬
госкина, как мы видели из свидетельства самого Поле¬
вого. Очевидно, что в этом отрывке остались некоторые
выражения, написанные Полевым. Но читатель легко
отличит фразы, которые мог написать только барон
Брамбеус:
Перейдем к «Ревизору». Здесь прежде всего надобно привет¬
ствовать в его авторе нового комического писателя, с которым
можно поздравить русскую словесность. Первый опыт г. Гоголя
(т. е. первый опыт в комедии) вдруг обнаружил в нем необыкно¬
венный дар комики, и еще такой комики, которая обещает поста¬
вить его между отличнейшими в этом роде писателями. Мы с удо¬
вольствием предаемся этой приятной надежде, хотя один весьма
умный человек сказал нам в ответ на подобное предсказание:
«Ничего не будет! его захвалят!» В самом деле, опасность, кажется,
угрожает автору с этой стороны, и если у него есть самолюбие, он
не может употребить его с большею пользою для себя и для литера¬
туры, как поручив ему оберегать себя от яда необдуманных похвал.'
Кажется, что одна из котерий83, которая чрезвычайно нуждается
в примечательном таланте для того, чтобы противопоставить его
барону Брамбеусу, избрала его своим героем и условилась превоз¬
носить до небес каждое его сочинение, скрывая от него и от публики
их несовершенства. Ежели это правда, то нельзя не предостеречь
г. Гоголя, что он стоит на пропасти, прикрытой цветами, и может
упасть в нее со всею своею будущею славой. Что касается до нас,
то мы никогда не были в состоянии усмотреть малейшего сходства
между талантом г. Гоголя и таинственного барона и не понимаем,
каким образом литературная досада могла ослепить котерию до
того, чтоб она вздумала сделать из автора «Вечеров на хуторе»
и «Миргорода» соперника автору «Фантастических путешествий»
и «Похождений одной ревижской души». Если г. Гоголь приметит
это во-время, то его личное самолюбие поможет ему воспользо¬
ваться замечаниями тех, которые ничего столько не желают, как
полного развития его таланта, не доверять умышленным панегири¬
кам и усовершенствовать свое дарование 84.
«Котерия, нуждающаяся в примечательном таланте
для того, чтобы противопоставить его барону Брамбеусу,
избравшая Гоголя своим героем и условившаяся пре¬
возносить до небес каждое его сочинение, чтобы сделать
его соперником таинственного барона», по смыслу слов
и по тогдашним отношениям могла означать только
Пушкина и его сподвижников. Но где ж барон Брам¬
беус нашел доказательство этого намерения? В то время
был издан только один том пушкинского журнала, а
492

единственным местом, относившимся в этом томе к Го¬
голю, была небольшая рецензия второго издания «Вече¬
ров на хуторе», которую мы вполне приводим в приме¬
чании *.
Читатели видят, что несовершенства произведений
Гоголя вовсе не скрываются этою рецензиею, и она не
заключает ни самого отдаленнейшего намека на проти¬
вопоставление Гоголя таинственному барону, если не
видеть этого намека в подчеркнутом нами выражении
«мы, не смеявшиеся со времен Фонвизина». Надобно
принимать одно из двух: или слова барона написаны по
дошедшим до него слухам, Что Пушкин в разговорах
ставит Гоголя выше барона Брамбеуса, — и это служило
бы новым подтверждением нашему прежнему объясне¬
нию резкой выходки против Пушкина, — или слова ба¬
рона Брамбеуса вызваны неудовольствием на то, что
Гоголь поставлен прямым наследником Фонвизина, без
оговорки, что юмористические статьи барона Брамбеуса
также превосходны, — и это послужило бы новым под¬
тверждением мнения о его щекотливости.
Как бы то ни было, но факты, нами сведенные, не
оставляют сомнения, что в отзывах барона Брамбеуса
о Гоголе участвовало оскорбленное самолюбие. И чем
дальше шло время, тем сильнее должно было стано¬
виться это побуждение, потому что удивление барону
* «Читатели наши, конечно, помнят впечатление, произведенное
над ними появлением «Вечеров на хуторе»: все обрадовались
этому живому описанию племени поющего и пляшущего, этим све¬
жим картинам малороссийской природы, этой веселости, просто¬
душной и вместе лукавой. Как изумились мы русской книге, кото¬
рая заставила нас смеяться, — мы, не смеявшиеся со времен Фон¬
визина! Мы были так благодарны молодому автору, что охотно
простили ему неровность и неправильность его слога, бессвязность
и неправдоподобие некоторых рассказов, предоставя сии недостатки
на поживу критики. Автор оправдал таковое снисхождение. Он
с тех пор непрестанно развивался и совершенствовался. Он издал
«Арабески», где находится его «Невский проспект», самое полное
из его произведений. Вслед затем явился «Миргород», где с жад¬
ностью все прочли и «Старосветских помещиков», эту шутливую
трогательную идиллию, которая заставляет вас смеяться сквозь
слезы грусти и умиления, и «Тараса Бульбу», коего начало до¬
стойно Вальтера Скотта. Г. Гоголь идет еще вперед. Желаем и
надеемся иметь часто случай говорить о нем в нашем журнале.
Ha-днях будет представлена на здешнем театре его комедия «Ре¬
визор» 85.
498

Брамбеусу, как «отличнейшему юмористу», сначала
очень сильное в известном кружке читателей, с каждым
годом быстро ослабевало, а слава Гоголя быстро увели¬
чивалась. Только этим личным отношением — мыслью
барона Брамбеуса видеть в Гоголе своего противника —
можно объяснить факт, что барон в отзывах о Гоголе
отступал от постоянного правила своей критической дея¬
тельности: как можно менее говорить о замечательных
явлениях словесности, чтобы избежать промахов в деле,
для которого нужен вкус. Еще разительнее его отсту¬
пление от постоянной тактики в том, что он неизменно
продолжал говорить о Гоголе лет пятнадцать то же са¬
мое, что сказал в 1836 году. Обыкновенно, он поступал
иначе; как скоро замечал он, что восхваленный им писа¬
тель уничтожен критикою других журналов, он тотчас
же начинал повторять мнения, высказанные критиком-
победителем, не'заботясь о противоречии этих мнений
с его прежними выспренними похвалами; и наоборот,
когда слава писателя утверждалась, он начинал также
хвалить его вслед за другими журналами. Примеры по¬
следнего излишни: все наши талантливые писатели до¬
вольно долго сначала не обращали на себя никакого
внимания барона Брамбеуса, как люди, не обнаружи¬
вающие дарований, или даже были им осмеиваемы, не
по злому умыслу, а просто по неуменью его отличить,
действительно ли они талантливы; а потом всех их он
хвалил, когда другими критиками были объяснены ему
их достоинства. Что же касается примеров того, как он
покидал своих прежних клиентов, когда слава их была
разрушена другими, расскажем один случай. Мы при¬
вели отрывки из разбора «Торквато Тассо», где это про¬
изведение было превознесено до небес; через два-три
месяца с автора были сняты чин Байрона и сан «вели¬
кого», объявлено было даже, что барон Брамбеус, хваля
его, только забавлялся: критику вздумалось, говорила
«Библиотека для чтения», сесть у окна и бросить венок
славы на голову первому прохожему, прохожий, то есть
г. Кукольник, не в меру возгордился, и надобно снять
с него венок, данный по капризу, а не по заслуге. Это
объяснение, повидимому, столь откровенное, возмутило
многих и наделало в свое время большого шума: «как!
раздавать и снимать венки байроновской славы по
491

одному капризу!» говорили все с негодованием. Но, разо¬
брав дело ближе, мы увидим, что негодовать на барона
было почти не за что: он, кажется, говорил о капризе
только для оправдания своей переменчивости в обраще¬
нии . с г. Кукольником, а на самом деле поступал по
своему искреннему убеждению и крайнему разумению.
История возвышения и низложения г. Кукольника в «Би¬
блиотеке для чтения» произошла следующим образом.
Н. А. Полевой поместил в «Телеграфе» краткий отзыв
о «Торквато Тассо», в том смысле, что «юный автор по¬
дает надежды и уже выказал большое дарование». — Из
этого отзыва и выросла восторженная статья барона
Брамбеуса. Потом Полевой поместил в «Телеграфе»
подробный разбор «Торквато Тассо», где, как обыкно¬
венно бывает при подробном разборе, рядом с достоин¬
ствами указал и недостатки драматической фантазии
г. Кукольника, кстати и мимоходом заметив, что «Биб¬
лиотека для чтения» уже слишком далеко зашла в по¬
хвалах этому произведению, и что странно видеть
в г. Кукольнике Байрона. Вслед за этим и «Библиотека»
перестала безусловно восхищаться г. Кукольником,
даже почла за нужное унизить его. Видите ли, как про¬
сто было дело! Если каприз и участвовал в увенчании и
развенчании русского юного Байрона, то участвовал
очень мало; и мы готовы даже хвалить барона Брам¬
беуса за то, что он, взяв слишком высокую ноту с чу¬
жого голоса, с таким послушанием понизил ее, как ско¬
ро наставник заметил ему его промах. То же самое
было с его суждениями о Марлинском, Загоскине и
проч. Так бывало постоянно. Пока никто еще не хва¬
лил и не бранил писателя, барон Брамбеус хвалил или
бранил его наудачу. Как скоро сильнейшие голоса
в критике произносили свое суждение, он повторял их
слова 86.
Относительно одного Гоголя не мог он, увлеченный
личным чувством, пересилить себя, и до конца повторял
свои первые отзывы, сделанные с голоса Н. А. Поле¬
вого, хотя и видел, что сильнейшие голоса говорят про¬
тивное. Не будем осуждать этой ошибки: надобно же
уступать человеку некоторую свободу в чувствах, не
всегда же можно требовать от человека, чтоб он дей¬
ствовал только по внушению благоразумного расчета и
495

холодного рассудка. Ужели вы изгоняете из мира поэ¬
зию? ведь увлечение чувством и есть поэзия.
Таким-то образом, увлеченный до поэзии чувством
своим, барон Брамбеус семнадцать лет повторял то, что
было когда-то сказано о Гоголе Н. А. Полевым. Дей¬
ствительно, сличив статьи того и другого критика, мы
увидим, что все, решительно все суждения о Гоголе за¬
имствованы бароном Брамбеусом у Н. А. Полевого, —
даже знаменитое сравнение Гоголя с Поль-де-Коком,
даже замечания относительно разных мелочей. Одно
остается у него свое — остроумные насмешки над тем,
что «Мертвые души», сочинение, написанное в прозе,
названо поэмою. Какого внимания они заслуживают,
предоставляем судить читателю. Мы знаем только то,
что на отзывы барона Брамбеуса о Гоголе публика обра¬
щала несравненно менее внимания, нежели наши жур¬
налы; говоря по всей справедливости, надобно даже ска¬
зать, что суждения барона Брамбеуса о Гоголе не про¬
извели на публику ровно никакого влияния.
И не только едкие отзывы барона Брамбеуса о Го¬
голе, но и вся его продолжительная, многосторонняя,
неутомимая журнальная деятельность едва ли произ¬
вела хотя малейшее действие на публику или имела хотя
слабое влияние на развитие литературы, в полезном или
вредном смысле. Потому и история литературы, если
мало будет говорить о его заслугах, то мало скажет и
в осуждение ему. Она только пожалеет, как жалеем и
мы, что этот человек растратил свои дарования отчасти
на предприятия, несвойственные его таланту и зна¬
ниям, — например, на поверхностные гипотезы в науках,
чуждых его специальности, на усилия приобресть славу
романиста87- и быть законодателем в области изящной
словесности, при недостатке эстетического вкуса, — от¬
части на мелочи, которыми также надеялся он приобре¬
сти славу. К этим мелочам относим мы желание отли¬
чаться оригинальностью слога, приведшее его к вычур¬
ности; стремление выдавать себя за преобразователя
русской прозы, которая не нуждалась в преобразова¬
ниях, по крайней мере, подобных тем мелочным ново¬
введениям, какие он считал нужными и важными; стре¬
мление прослыть остроумнейшим из русских писателей.
Всю эту напрасную растрату сил надобно будет припи¬
196

сать тому, что он, вследствие ли своей натуры, или
вследствие своего фальшивого положения в нашей лите¬
ратуре, не имел в своей деятельности ни одной из тех
возвышенных целей, без стремления к которым нельзя
писателю достигнуть истинной славы. Но, с другой сто¬
роны, история литературы скажет, что, не будучи ни ге¬
нием, ни даже даровитейшим или ученейшим из совре¬
менных ему русских журналистов, он обладал замеча¬
тельными силами: и знаниями, и проницательным умом,
и остроумием, и неутомимою жаждою славы и деятель¬
ности. Она прибавит также, что если самолюбие во¬
влекало его в ошибки, то, по нравственному характеру,
его невозможно сравнивать с людьми, которые достойны
«презрения» (чтобы выразиться его термином): у него
было много истинной гордости, — силы, исключительно
и неотъемлемо принадлежащей личностям благородным
по своей натуре, каковы бы ни были обстоятельства их
деятельности. И если мы захотим вникнуть в отношения
и интриги некоторых литературных котерий (чтобы
опять употребить его термин) того времени, когда он
успел прочно занять столь важное для литературы ме¬
сто распорядителя единственного журнала, бывшего
тогда сильным, то мы должны будем сказать, что уменье
его поставить себя на это видное место было, хотя отри¬
цательным образом, очень полезно для русской литера¬
туры: не займи он этого места, еще бог знает, кто захва¬
тил бы этот столь важный пост, и, по всей вероятности,
захватил бы его тот или другой из людей, с которыми, как
мы выразились, невозможно его смешивать. Он не хотел
делать ничего дурного, не сделал ничего вредного; неко¬
торые другие на его месте хотели бы дурного и успели
бы сделать много вредного. И наконец, чтобы назвать
положительную заслугу его, Скажем, что действительно
ему принадлежит честь изгнания из русского литератур¬
ного языка, в самом деле вредных его легкости место¬
имений «сей» и «оный».
Внимательный читатель заметит, что вся настоящая
статья есть только развитие относящихся к барону Брам¬
беусу эпизодов из статьи Гоголя «О движении журналь¬
ной литературы», а во многих местах должна быть на¬
звана только парафразом слов Гоголя. И если из нашей
32 И, Г. Чернышевский, т. I 497

■характеристики следует, что барон Брамбеус гораздо
реже, чем думают многие, писал с намерением подшутить
над публикою и гораздо чаще, нежели думают, писал
серьезно, не дурача никого, а излагая свои настоящие
мнения, только в форме несколько манерной, то это
опять мысль Гоголя, и мысль совершенно справедливая.
И если она представляет лучшее оправдание для лите¬
ратурной деятельности барона Брймбеуса, то нам опять
приятно сказать, что именно с таким сознанием и выра¬
жается она у Гоголя, который, осуждая многие из дей¬
ствий своего противника, постоянно прибавляет, что
нравственный характер этого писателя ’выше подозрений
и что он все делал не с другою какою-нибудь целью, но
именно с тою, чтобы сделать, как ему казалось, лучше.
Это, кажется, совершенно справедливо.
СТАТЬЯ ТРЕТЬЯ
Представив характеристику критической деятельно¬
сти и отношений к Гоголю Н. А. Полевого и г. Сенков-
ского, мы перейдем прямо к журналам и журналистам,
бывшим на стороне Гоголя, не упоминая ни одним сло¬
вом-о некоторых других журналистах, бранивших автора
«Мертвых душ» 88. Не считаем также, с другой стороны,
нужным беспокоить некоторых невинных журналистов
припоминаниями о их простодушных сомнениях в Го¬
голе: добрые люди давно простили им грех неведения,
в котором они находились, а иные из них, быть может,
еще и по сю пору находятся, повторяя разные обвине¬
ния, вычитанные из статей Н. А. Полевого. Таким обра¬
зом, мы можем, оставив в стороне различных мелких
воителей, усиливавшихся подвизаться против Гоголя,
перейти к изложению критической деятельности и мне¬
ний о Гоголе тех журналистов, которые считали Гоголя
великим писателем.
Если б кто, придерживаясь исключительно строго
■хронологического порядка, решился разрывать тесно свя¬
занные между собой факты, при изложении различных
мнений о Гоголе, ему пришлось бы начать свой обзор
свидетельством Пушкина о достоинствах «Вечеров на
хуторе», потому что Пушкин не только первый похвалил
Гоголя, но и вообще был первым из всех, в каком бы то.
498

ни было смысле заговорившим нашей публике о Гоголе.
Поставив себе целью дать не бессвязный xpoнoлoгичei
ский перечень статей о Гоголе, а изложение распростра¬
нения в литературном мире и в публике понятий о зна¬
чении Гоголя, мы должны были соединять в одну цель¬
ную характеристику все, что было говорено о Гоголе
с той или другой точки зрения, соблюдая порядок, в ка¬
ком одно направление приобрело первенство над другим
в литературе. Таким образом, надобно было начать наш
обзор суждениями журналистов, бывших представите¬
лями направлений, господствовавших в нашей критике
до того времени,когда приобрели решительное преобла¬
дание «Отечественные записки», которым, в числе дру¬
гих заслуг, принадлежит и честь прочного утверждения
в публике справедливых понятий о Гоголе89. Следуя
этому плану, нам должно, прежде нежели мы займемся
изложением этих ныне господствующих и совершенно
разделяемых нами мнений, представить обзор литератур¬
ных воззрений «Москвитянина», который, в продолже¬
ние первых двух или трех лет своего существования,
имел некоторую долю влияния на публику и литературу,
пока, отчасти по причинам, лежавшим в сущности его
собственного характера, отчасти по неудержимо возра¬
стающему влиянию «Отечественных записок», совершенно
ослабел. Это решительно обозначилось в 1844, если еще
не в 1843 году. После того существование «Москвитя¬
нина» было едва заметно в литературе до 1849 или
1850 года, когда «молода?» редакция» (термин, употреб¬
ленный самим издателем) обновила его силы. Мы здесь
говорим о мнениях, которые существовали в русской ли¬
тературе до приобретения «Отечественными записками»
совершенного преобладания; потому исключительно го¬
ворим о «Москвитянине» первой редакции, — «Старом
Москвитянине», если можно так выразиться, и (повто¬
ряем слова, сказанные в начале предыдущей статьи) вы¬
воды наши нимало не относятся к обновленному, или
«новому» «Москвитянину». Но кроме этой краткой ого¬
ворки необходима другая, требующая более обстоятель¬
ного развития.
Старый «Москвитянин» иногда называли журналом
славянофильским. Поводом к этому мнению было то,
что из всех существовавших до нынешнего года журналов
•	1эа

он по преимуществу, или даже он один, высказывал
относительно некоторых вопросов понятия довольно,
повидимому, близкие к славянофильским. Но только в
«некоторых вопросах» и только «повидимому»; в сущно¬
сти же старый «Москвитянин» был органом г. Погодина
и г. Шевырева, как новый «Москвитянин» — органом
г. Погодина и г. А. Григорьева. Иногда помещались в
этом журнале и чисто славянофильские статьи; однажды
(в 1845 году) заведывал им один из славянофилов 90, но
только три или четыре нумера журнала в этом году были
замечательны, остальные не представляли ничего инте¬
ресного; а отдельные статьи, являвшиеся изредка в дру¬
гие годы, не имели влияния на общий характер журнала.
Мы не знаем, много или мало соответствия с своим
образом мыслей находят славянофилы в мнениях г. По¬
година; но, во всяком случае, это мнения отдельного че¬
ловека, а не целой школы. Что же касается мнений
г. Шевырева, не подлежит сомнению, что гг. Аксаковы,
Киреевские, Хомяков не считают г. Шевырева своим. Из
этих слов очевидно, что мы не находим особенной бли¬
зости в характере понятий гг. Шевырева и Погодина, а
еще менее возможным считаем присоединять г. Шевырева
к славянофилам, и что из нашей характеристики образа
понятий г. Шевырева не должно выводить никаких су¬
ждений ни о г. Погодине, ни тем более о славянофилах.
Но этого отрицательного указания было бы недоста¬
точно. У многих понятия о г. Шевыреве, о г. Погодине,
о славянофильстве так тесно связаны, что для предупре¬
ждения ошибочных заключений необходимо точнее опре¬
делить различие в литературном характере двух редак¬
торов старого «Москвитянина» и высказать определи¬
тельное мнение о славянофильстве.
Г. Погодин не принимал на себя роли критика худо¬
жественных произведений, потому о нем здесь мы мо¬
жем упомянуть только эпизодически: его деятельность
как журналиста, ограничивавшаяся статьями или чисто
ученого, или публицистического содержания, не входит
в границы наших очерков; содержание его статей не ка¬
сается нашего предмета. Мы обратим внимание читателя
только на их изложение. Слог г. Погодина богат стран¬
ностями, которые подавали даже повод к забавным па¬
родиям 9I. Но невозможно не признаться, что точность,
500

меткость, оригинальность, непринужденность, сжатость,
энергия, совершенная естественность составляют неотъ¬
емлемые его качества. Нельзя также не прибавить, что
наблюдательность, проницательность, отсутствие всякого
педантства, строгая логика в развитии мыслей и вообще
замечательная сила здравого смысла — неизменные до¬
стоинства всего, что было написано господином Погоди¬
ным. Мы не принадлежим к числу его поклонников, —
но справедливость требует назвать его ученым основа¬
тельным; и самые противники его согласятся, что он ока¬
зал своей специальной науке — русской истории — зна¬
чительные услуги. Та же справедливость требует сказать,
что в его любви к науке нет ни жеманства, ни притвор¬
ства, что он защитник просвещения и что как бы ни ка¬
зались нам странны некоторые его мнения, но никто не
может и подумать назвать его обскурантом. Этого доста¬
точно, чтобы вынудить у каждого здравомыслящего че¬
ловека сочувствие к нему во многих случаях и во вся¬
ком случае обеспечить ему право на уважение.
Мы никогда не разделяли и не чувствуем ни малей¬
шего влечения разделять мнения славянофилов *, но по
всей справедливости должны сказать, что если понятия
их и надобно признать ошибочными, то нельзя не сочув¬
ствовать им как людям, проникнутым сочувствием к про¬
свещению. Отчасти в увлечении жаром полемики, еще
более потому, что смешивали истинных славянофилов
с людьми, которые пустоту и кичливость своих мнений
прикрывают напыщенными родомонтадами на отрывоч¬
ные и непонятные мысли, заимствованные напрокат у
славянофилов, эту школу обвиняли во вражде к науке,
в обскурантизме, в стремлении возвратить Россию «ко
дням Кошихина» и т. д. Упреки эти делались не по сле¬
пой ненависти, не по желанию взвести на противников
предосудительную небывальщину, а по искреннему убе¬
ждению в их справедливости; но они несправедливы, —
по крайней мере, относительно таких людей, как
* Мы употребляем это имя, как наиболее всем известное; но
нам кажется, что, будучи придумано в то время, когда мнения
лучших последователей школы были еще мало известны, оно
не имеет в настоящее время никакого внутреннего смысла. Мы
готовы с удовольствием заменить его другим, какое будет нам
указано самими последователями мнений, о которых идет речь,
501

гг. Аксаковы, Кошелев, Киреевские, Хомяков, решительно
несправедливы. Горячая ревность к основному началу
всякого блага, просвещению, одушевляет их. Нет нужды
лично знать их, чтобы быть твердо убеждену, что они
принадлежат к числу образованнейших, благороднейших
и даровитейших людей в русском обществе; а эти каче¬
ства достаточно ручаются за чистоту и возвышенность
их намерений. Считаем излишним прибавлять, что лич¬
ный характер каждого из этих людей выше всякой уко¬
ризны. Кто знаком с славянофилами только по полемике,
которую некогда вели петербургские журналы против
старого «Москвитянина», тот их не знает92. Мы не возь¬
мем на себя смелости от своего лица излагать перед чи¬
тателями полную систему их убеждений, как мы их по¬
нимаем: система эта представляется нам не во всех
пунктах достаточно ясною, и мы не хотим подвергаться
опасности ввести читателей в заблуждение; вернее бу¬
дет, если мы представим извлечение из статьи г. И. Ки¬
реевского «О характере просвещения Европы и о его
отношении к просвещению России» *. Она пока остается
едва ли не лучшим выражением славянофильства. Мы
будем совершенно строго держаться собственных слов
автора.
Еще не очень давно то время, когда вопрос об отношении рус¬
ского просвещения к западному был почти невозможен или разре¬
шался так легко, что не стоило труда его предлагать. Тому тридцать
лет, едва ли можно было встретить мыслящего человека, который
бы постигал возможность другого просвещения, кроме заимство- ■
ванного от Западной Европы. Общее мнение было таково, что ваз-
личие между просвещением Европы и России существует только
в степени, а не в духе или основных началах образованности.
У нас (говорили тогда) было прежде только варварство: образо¬
ванность наша начинается только с той минуты, как мы начали
учиться у Европы. Оттого там учители, мы — ученики.
Но с тех пор в просвещении западном и в просвещении рус¬
ском произошла перемена. Европейское просвещение достигло той
полноты развития, где его особенное начало выразилось с очевид¬
ною ясностью. Результатом этой полноты развития, ясности итогов
было общее чувство недовольства. Правда, науки процветали, внеш¬
няя жизнь устраивалась благоприятно. Но жизнь лишена была
своего существенного смысла, ибо, не проникнутая никаким общим,
сильным убеждением, она не могла быть ни украшена высокою
надеждою, ни согрета глубоким сочувствием. Анализ разрушил все
основы, на которых стояло европейское просвещение с самого
* «Московский сборник», 1852 г., стр. 1—68.
502

начала своего развития. И с тем вместе этот анализ, эта логиче¬
ская деятельность, этот отвлеченный разум дошел до сознания
своей ограниченной односторонности. Он убедился, что высшие
истины ума, его существенные убеждения лежат вне отвлеченного
круга его диалектического процесса. Этот результат европейской
образованности выражен передовыми мыслителями Запада. Теперь
западному человеку остается или ограничиться равнодушием ко
всему, что выше чувственных интересов, — но это неестественно и
унизительно, или возвратиться к тем отвергнутым убеждениям, ко¬
торые одушевляли Запад прежде конечного развития отвлеченного
разума, —но эти убеждения уже разрушены. Потому-то почти каж¬
дый, чтоб избегнуть этой мучительной пустоты, начал изобретать
в своей голове для всего мира новые общие начала жизни и истины,
мешая старое с новым, возможное с невозможным.
У нас большая часть людей, следивших за явлениями европей¬
ской жизни, убедившись после этого в неудовлетворительности евро¬
пейской образованности, обратили внимание свое на те особенные
начала просвещения, не оцененные европейским умом, которыми
прежде жила Россия и которые теперь еще замечаются в ней по¬
мимо европейского влияния. — Эти основные начала, которых мы
не замечали прежде по пристрастию к западной образованности и
безотчетному предубеждению против своей старины, представляв¬
шейся варварскою, совершенно отличны от тех элементов, из кото¬
рых составилось просвещение европейских народов.
Основными элементами в развитии Западной Европы были:
римская церковь, древне-римская образованность и государствен¬
ность (общественное устройство), возникшая посредством завоева¬
ния и из борьбы побежденных с победителями. Все эти три эле¬
мента были совершенно чужды древней России. Она приняла
христианство из Византии, древне-языческая образованность пере¬
ходила к ней уже сквозь учение христианское, русское государ¬
ство основалось и утвердилось самобытно, не испытав завоевания.
Развитие элементов западной образованности обнаружило их
неудовлетворительность и односторонность. Потому нам нужно при¬
лепиться к своим основным элементам образованности, исчислен¬
ным выше, гораздо полнейшим и плодотворнейшим. Тогда возможна
будет в России наука, основанная на самобытных началах, отлич¬
ных от тех, какие нам предлагает просвещение европейское. Тогда
возможно будет в России искусство, на самородном корне расцве¬
тающее. Тогда жизнь общественная в России утвердится в направ¬
лении, отличном от того, какое может ей сообщить образованность
западная.
Однако же, говоря: «направление», я не излишним почитаю
прибавить, что этим словом я резко ограничиваю весь смысл моего
желания. Ибо, если когда-нибудь случилось бы мне увидеть во сне,
что какая-либо из внешних особенностей нашей прежней жизни,
давно погибшая, вдруг воскресла посреди нас и в прежнем виде
своем вмешалась в настоящую жизнь нашу, то это видение не обра¬
довало бы меня. Напротив, оно испугало бы меня. Ибо такое пере¬
мещение прошлого в новое, отжившего в живущее, было бы то же,
что перестановка колеса из одной машины в другую, другого уст¬
ройства и размера: в таком случае или колесо должно сломаться,
503

или машина. Одного только желаю я... чтобы эти высшие начала,
господствуя над просвещением европейским и не вытесняя его, но,
напротив, обнимая его своею полнотою, дали ему высший смысл
и последнее развитие93.
Из читателей, которые не принадлежат к числу
записных последователей славянофильства, очень немно¬
гим понравятся эти выписанные нами места, если только
они потрудятся внимательно всмотреться в смысл
основных мыслей и подумать о выводах, до которых мо¬
гут и должны привести эти основания, будучи логически
развиты. А тем, которые читали самую статью г. И. Ки¬
реевского, она, без сомнения, понравилась еще гораздо
менее, нежели наше извлечение: в ней слишком ярко
выставлены на первый план иные слишком сомнитель¬
ные тезисы, которые мы почли удобнейшим сделать едва
заметными в нашем изложении, потому что у других
славянофилов они действительно не играют особенно
важной роли; мы старались извлечь из статьи г. Киреев¬
ского общие всей школе положения, а не принадлежа¬
щие лично автору преувеличения тех или других мнений
школы. Другие, может быть, сообщили бы этим тезисам
развитие более обольстительное, и сам г. И. Киреевский
в других случаях говорит гораздо завлекательнее. Чтобы
дать пример этого, укажем на его статью «Обозрение
современного состояния словесности»94. Специальный
смысл ее, по нашему мнению, также существенно неспра¬
ведлив, и многие факты также приведены или поняты
ошибочно, — да иначе и быть не могло, иначе она была
бы помещена не в «Москвитянине» 1845 года, иначе не
явился бы и «Московский сборник» с статьею И. Киреев¬
ского; но дело не в том: мы указываем йа «Обозрение
современного состояния словесности» с целью выставить
на вид, что в этой статье очень много есть мыслей вер¬
ных и прекрасных. Ее введение, представляемое нами в
выноске, достаточно убедит в этом читателя *. А пре¬
* Было время, когда, говоря: «словесность», разумели обык¬
новенно изящную литературу; в наше время изящная литература
ссставляет только незначительную часть словесности. Может быть,
от самой эпохи так называемого возрождения наук в Европе, ни¬
когда изящная литература не играла такой жалкой роли, как
теперь, особенно в последние годы нашего времени, хотя, может быть,
никогда не писалось так много во всех родах и никогда не читалось
так жадно все, что пишется. Еще XVIII век был по преимуществу.
504
восходное заключение статьи послужит для нас наилуч¬
шим заключением эпизода о славянофильстве.
Но возвратимся к статье «Московского сборника» и
рассмотрим главные положения, из которых развита си¬
стема воззрений, в ней изложенная. Существеннейшим
основанием всему служит в ней аксиома: западная циви¬
лизация оказалась неудовлетворительною и односторон¬
нею. Анализ показал, что элементы, из которых она раз¬
вивалась, односторонни, и не дал новых оснований для
жизни и убеждений. Да откуда же известно все это? Уж,
литературный; еще в первой четверти XIX века чисто литературные
интересы были одною из пружин умственного движения народов;
великие поэты возбуждали великие сочувствия; различия литера¬
турных мнений производили страстные партии. Но теперь отноше¬
ние изящной литературы к обществу изменилось; из великих все-
увлекающих поэтов не осталось ни одного; при множестве стихов
и, скажем еще, при множестве замечательных талантов, нет поэ¬
зии; не заметно даже ее потребности; литературные мнения по¬
вторяются без участия; из первой блистательной роли изящная
словесность сошла на роль наперсницы других героинь нашего
времени. Мы читаем много, читаем больше прежнего, читаем все,
что попало, но все мимоходом, без участия, как чиновник прочиты¬
вает входящие и исходящие бумаги, когда он их прочитывает.
Читая, мы не наслаждаемся, еще менее можем забыться, но толь¬
ко принимаем к соображению, ищем извлечь применение, пользу;
и тот живой, бескорыстный интерес к явлениям чисто-литератур¬
ным, та отвлеченная любовь к прекрасным формам, то наслажде¬
ние стройностью речи, то упоительное самозабвение в гармонии
стиха, какое мы испытали в нашей молодости, наступающее поко¬
ление будет знать о нем разве только по преданию.
В наше время изящную словесность заменила словесность
журнальная. — И не надобно думать, чтобы характер журнализма
принадлежал одним периодическим изданиям; он распространяется
на все формы словесности, с весьма немногими исключениями.
В самом деле, куда ни оглянемся, везде мысль подчинена текущим
обстоятельствам, чувство приложено к интересам партии, форма
приноровлена к требованиям минуты. Роман обратился в стати¬
стику нравов, поэзия в стихи на случай; история, быв отголоском
прошедшего, старается быть вместе и зеркалом настоящего или
доказательством какого-нибудь общественного убеждения, цитатой
в пользу какого-нибудь современного воззрения; философия, при
самых отвлеченных созерцаниях вечных истин, постоянно занята их
отношением к текущей минуте; даже произведения богословские
на Западе по большей части порождаются каким-нибудь посторон¬
ним обстоятельством внешней жизни.
Впрочем, это общее стремление умоз к событиям действитель¬
ности, к интересам дня, имеет источником своим не одни личные
выгоды или корыстные цели, как думают некоторые. Хотя выгоды
частные и связаны с делами общественными, но общий интерес
Ж

конечно, не из творений тех «передовых мыслителей», на
которых ссылается автор. Они говорят' совершенно про¬
тивное: анализ их показал новые основания для жизни и
убеждений; они вовсе не находят, чтобы западная циви¬
лизация дошла до своего «полного развития»; напротив,
к последним происходит не из одного этого расчета. По большей
части это просто интерес сочувствия. Ум разбужен и направлен
в эту сторону. Мысль человека срослась с мыслию о человече¬
стве, — это стремление любви, а не выгоды. Он хочет знать, что
делается в мире, в судьбе ему подобных, часто без малейшего
отношения к себе. Он хочет знать, чтобы только участвовать мыс¬
лию в общей жизни, сочувствовать ей извпутри своего ограничен¬
ного круга.
Несмотря на то, однако, кажется, не без основания, жалуются
многие на это излишнее уважение к минуте, на этот всепоглощаю¬
щий интерес к событиям дня, к внешней, деловой стороне жизни.
Такое направление, думают они, не обнимает жизни, но касается
только ее наружной стороны, ее несущественной поверхности.
Скорлупа, конечно, необходима, но только для сохранения зерна,
без которого она свищ. Может быть, это состояние умов понятно
как состояние переходное, но бессмыслица, как состояние высшего
разряда. Крыльцо к дому хорошо, как крыльцо; но если мы рас¬
положимся на нем жить, как будто оно весь дом, тогда’нам оттого
может быть и тесно и холодно.
Впрочем, заметим, что вопросы собственно политические, пра¬
вительственные, которые так долго волновали умы на Западе,
теперь уже начинают удаляться на второй план умственных дви¬
жений, и хотя при поверхностном наблюдении может показаться,
будто они еще в прежней силе, потому что попрежнему еще зани¬
мают большинство голосов, но это большинство уже отсталое; оно
уже не составляет выражения века; передовые мыслители реши¬
тельно переступили в другую сферу —в область вопросов обще¬
ственных, где первое место занимает уже не внешняя форма, но
сама внутренняя жизнь общества, в ее действительных, существен¬
ных отношениях.
Умственные движения на Западе совершаются теперь с мень¬
шим шумом и блеском, но, очевидно, имеют больше глубины и
общности. Вместо ограниченной сферы событий дня и внешних
интересов, мысль устремляется к самому источнику всего внеш¬
него— к человеку, как он есть, и к его жизни, как она должна
быть. Западные писатели начинают понимать, что под громким
вращением общественных колес таится неслышное движение нрав¬
ственной пружины, от которой зависит все, и потому в мысленной
заботе своей стараются перейти от явления к причине, от фор¬
мальных внешних вопросов хотят возвыситься к тому объему идеи
общества, где и минутные события дня, и вечные условия жизни,
и политика, и философия, и наука, и ремесло, и промышленность,
и сама религия, и вместе с ними словесность народа, сливаются
в одну необозримую задачу: усовершенствование человека и его
жизненных отношений («Москвитянин», 1845 г., № 1).
50В

они утверждают, что нравственные науки еще только
начинают развиваться, общественные отношения тоже,
приложения науки к жизни — тоже, и за что ни возь¬
мись — то же самое: все отрасли знания (исключая чи¬
стую математику и астрономию, которые уже достигли
очень высокой степени совершенства), все сферы жизни
находятся еще в первых периодах развития, быстро раз¬
виваются и через сто, даже через пятьдесят лет далеко
уйдут вперед по пути развития. Одним словом, Запад —
не человек преклонных лет, который говорит: «карьера
моя уже сделана, и сделана неудовлетворительно: увы!
жизнь моя шла по ложному пути; а начинать новую
жизнь мне уже не под силу... увы, увы!» Нет, — Запад
юноша, и юноша еще очень молодой и свежий, который
(устами своих «передовых мыслителей») говорит: «кое-
что (и довольно много) я знаю; но очень многому мне
еще остается учиться, я еще горю жаждою большего зна¬
ния и учусь довольно успешно. Я не совершенно неопы¬
тен; но мне еще нужно приобресть гораздо более опыт¬
ности. Моя карьера только что еще начинается, я едва
еще только начинаю отгадывать, что такое жизнь и как
устроится моя жизнь. Мне еще остается много тру¬
диться, чтобы обеспечить себе прочное, безбедное суще¬
ствование; но трудиться я готов: силы у меня довольно,
и, пожалуйста, не отчаивайтесь за мою будущность:
я уже имею некоторые верные залоги того, что моя бу¬
дущность мало-помалу устроится довольно хорошо». —
Вот что говорит Запад устами своих «передовых мысли¬
телей». Возьмите французского, немецкого, английского
ученого, все равно, лишь бы только он был человек ум¬
ный и дельный: каждый из них скажет вам то же са¬
мое 95.
Откуда же взялась у нас (да и у некоторой части
западной публики) мысль, или, лучше сказать, не мысль,
а мелодраматическая фраза о том, что Запад дряхлый
старец, который извлек из жизни уже все, что мог из¬
влечь, который истощился жизнью и т. д.? Да все из раз¬
ных западных же пустеньких или тупоумненьких книжонок
и статеек, потому что, нечего греха таить, и на Западе
много сочиняется пустых книжек и статеек,, по крайней
мере, по десяти на одну дельную, все равно, как и у нас,
на одну умную статью г. И. Киреевского приходится, по
507

крайней мере, десяток жалких статей, написанных на ту
же, повидимому, тему, но написанных педантами или
людьми ограниченными. По преимуществу эти унылые
книжки и статейки пишутся на французском диалекте;
главные богадельни для этих беззубых воздыханий —
различные Revue des deux Mondes, Revue Contemporaine,
Revue de Paris * и газеты с фельетонами. Пишутся они
отчасти французскими Маниловыми, отчасти француз¬
скими Чичиковыми, потому что, опять нечего греха таить,
во Франции, как и повсюду, есть свои Маниловы и Чи¬
чиковы, отчасти людьми плутоватыми, отчасти добродуш¬
ными, но вообще людьми отсталыми. Основание для
вздохов и охов о бедной европейской цивилизации, о по¬
гибающей Европе — то, что они по поверхностному про¬
стодушию не могут или по расчету не хотят понять
строгих, но благих идей современной науки, выраженных
«передовыми мыслителями». Для низших слоев публики,
упивающихся переводами дюмасовских романов, эти
книжки и статейки в огромном количестве переводятся
и на немецкий язык. Впрочем, и немецкие Маниловы
фабрикуют подобные книжки и статейки в изрядном ко¬
личестве и качестве, потому что Германия, довольно
скудная Чичиковыми, преизобилует Маниловыми. Пе¬
реводятся и переделываются они также и в Англии, но
в меньшем количестве, потому что англичане мало рас¬
положены к маниловщине, как народ сухой, а Чичиковы
там заняты биржевыми и фабричными проделками. Чи¬
тая воздыхания людей, поневоле впадешь в тоску об
участи европейской литературы, науки, цивилизации
и т. д., все равно, как, перечитывая в старом «Москви¬
тянине» статьи г. М. Дмитриева, г. А. Студитского,
г. Шевырева и т. д., мы впадали в совершенную тоску
об участи русской науки, литературы и т. д. Но мы из¬
виняемся, по крайней мере, необходимостью пересмотреть
старый «Москвитянин» для дела, которым теперь зани¬
маемся; а кому какая необходимость читать произ¬
ведения Сент-Бева, Филарета Шаля, Сен-Рене-Тальяндье,
Луи Ребо, Мишеля Шевалье и т. д., и т. д.? Тут уж
совершается чисто произвольный грех. Зато и наказание
* Обозрение двух миров; Современное обозрение; Парижское
обозрение. — Ред.
608

за этот грех посылается тяжкое: оплакивать скоропо¬
стижную дряхлость и безнадежную погибель целой части
света! Чтобы составить себе справедливое понятие о со¬
временном состоянии европейской науки и цивилизации,
надобно действительно изучать его в произведениях
«передовых мыслителей» Запада. И кто поймет значение
их трудов, тому общий вопрос о Европе и об отношении
России к Западной Европе представится столь же про¬
стым, как представлялся, по мнению автора, тридцать
лет тому назад. А в частности он будет думать о ста¬
ринной Руси точно так же, как думал о ней Петр Вели¬
кий, который очень близко, кажется, знал ее по собствен¬
ному опыту. Относительно понятий о различии основных
элементов старинной русской жизни от элементов жизни
западной он также будет судить очень скромно, потому
что современная европейская наука хотя и не занима¬
лась специальною разработкою русской старины, но до¬
статочно уяснила вопросы об исторической жизни мно¬
гих других народов, которые находились или находятся
в положении, очень похожем на состояние допетровской
Руси, или имели на старинную нашу жизнь влияние.
Результаты исследований наших собственных ученых
о нашей старине совершенно подтверждают справедли¬
вость общих понятий современной науки о тех специаль¬
ных элементах, присутствие которых в старинной Руси
кажется автору столь важным и оригинальным. Кстати,
невозможно сомневаться в том, что славянофилы гово¬
рят об этих элементах без непосредственного знакомства
с объяснениями и взглядами лучших специалистов наших
и европейских. По всему очевидно, что они представляют
себе эти элементы не в том истинном виде, как они изла¬
гаются в специальных сочинениях, а сообразно своим
личным понятиям, — понятиям дилетантов, не углубляв¬
шихся в тяжелые специальные сочинения, а узнавших
о содержании этих сочинений из рецензий, писанных;
людьми отсталыми.
Кроме главной мысли об односторонности западной
цивилизации и неспособности ее к дальнейшему разви¬
тию, — мысли, навеянной журналами вроде Revue des
deux Mondes, есть еще другая основная мысль в системе
славянофилов — одностороннее пристрастие к своему^
Чувство любви к своему хорошо; но оно должно быть
509

проверяемо анализом фактов. Мы долго придумывали,
как бы объяснить это удовлетворительным образом, но
вспомнили, что очень удовлетворительно объяснен этот
вопрос в стихотворении г. Хомякова («Московский сбор¬
ник», 1852, стр. 141):
«Мы род избранный», — говорили
•	Сиона дети в старину,
«Нам божьи громы осушили
Морей волнистых глубину.
Для нас Синай оделся в пламя,
Дрожала гор кремнистых грудь,
И дым и огнь, как божье знамя,
В пустынях нам казали путь.
Нам камень лил воды потоки,
Дождили манной небеса,.
Для пас закон, у нас пророки,
В нас божьей силы чудеса».
Не терпит бог людской гордыни;
Не с теми он, кто говорит:
«Мы соль земли, мы столб святыни,
Мы божий меч, мы божий щит!»
Не с теми он, кто звуки слова
Лепечет рабским языком
И, мертвенный сосуд живого,
Душою мертв и спит умом.
Он с тем, кто гордости лукавой
В слова смиренья не рядил... и т. д.
Вообще должно сказать, что славянофильство навеяно
к нам с Запада: нет ни одной существенной мысли в нем
(решительно ни одной), которая не была бы заимство¬
вана из некоторых второстепенных французских и немец¬
ких писателей, преимущественно из писателей, недоволь¬
ных тем, что их различные отсталые понятия или наив¬
ные ожидания не подтверждаются наукою. Но известно,
что многое уже ненужное в одной стране еще может
приносить некоторую пользу в некоторых других странах.
Многие понятия, сделавшиеся в своем отечестве уже
совершенно отсталыми, нимало не основательными, в
других странах еще могут получить достоинство относи¬
тельной свежести и основательности, потому что противо¬
поставляются мыслям, еще более отсталым, еще менее
основательным, могут иметь интерес живости и новости и в
этом качестве возбуждать деятельность ума, направлять
510

его к дальнейшим успехам, — одним словом, приносить
пользу. Объяснимся примером. Для Германии уже уста¬
рели системы Канта и Шеллинга, когда Кузен переделал
их для Франции; но во Франции они были еще новостью
и, несмотря на то, что искажены были в переделке, при¬
несли довольно значительную пользу. И наоборот, мно¬
гие сочинения, уже устарелые для Франции, приносили
свою пользу в Германии, будучи переводимы или пере¬
делываемы на немецкий язык. Так надобно смотреть и на
наше славянофильство. Оно основано на заимствовании
мыслей, устаревших на их родине; но у нас эти мысли
могут еще для очень многих иметь новизну, возбуждать
деятельность ума, приносить пользу. Не говорим уже
о том, что они живительно действуют на развитие в на¬
шей литературе действительно современных мыслей, вы¬
зывая противодействие.
Но мало сказать в оправдание славянофильства, что
оно приносит относительную или отрицательную пользу..
Есть в нем некоторые стороны и безусловно хорошие.
Посредственные французские или немецкие писатели, ко¬
торыми оно навеяно, конечно, сами не могли бы приду¬
мать ничего особенно хорошего; зато они мало и при¬
думали своего: почти все у них взято из писателей дей¬
ствительно хороших. Правда, многие из книг, откуда они
почерпали, слишком заплесневели от ветхости; но кое-
что, и даже довольно многое (преимущественно критика
всех пережитых современною наукою и жизнью ступеней
развития), заимствовано из современных гениальных
писателей. Правда, они иногда порядочно искажают
заимствуемые гениальные мысли, но все-таки не все жи¬
вое стерли с них. Правда, эти свежие мысли вплетены
в систему, сущность которой довольно ветха; но новые
заплаты на ветхом платье тем ярче блещут свежестью
своих красок, — они безобразят самое платье, но сами
по себе еще больше выигрывают от его безобразия. Если
бы в посредственную повесть какого-нибудь дюжинного
беллетриста была вставлена глава из «Мертвых душ»,
повесть в целом стала бы вдвое безобразнее, но прелесть
отрывка из «Мертвых душ» была бы — хотя бы он был
даже отчасти переделан к худшему — вдвое поразитель¬
нее в этой повести, нежели в самых «Мертвых душах».
И скажите, разве было бы бесполезно прочитать эту
all

повесть человеку, который -еще не имел (и, быть может,
долго не будет иметь) случая прочитать «Мертвые
души»? И не бойтесь продолжительности его заблужде¬
ния: так или иначе, но он услышит, что отрывок, ему
понравившийся, заимствован из Гоголя, и тогда никто
его не удержит от чтения самого Гоголя. Есть люди
требовательные, неуступчивые, которые говорят: «все или
ничего, клочки и обрывки никуда не годятся»; но иногда
самый требовательный человек видит себя в необходи¬
мости с благоразумною уступчивостью говорить: «лучше
хлеб с мякиной, нежели совершенно ничего».
Это о положительном содержании славянофильства.
Что же касается его стремлений, нельзя не отдать ему
полной справедливости. В извлечении статьи г. Киреев¬
ского: «О характере просвещения Европы», последние
строки, отмеченные у нас вносными знаками, выписаны
нами без всяких перемен и составляют заключение в
самом подлиннике: истязуйте эти строки, как хотите, но
вы не можете найти в них вражды к просвещению; напро¬
тив, они внушены горячею ревностью к просвещению и
к улучшению русской жизни. Можно и должно не согла¬
шаться с почтенным автором в средствах к достижению,
но нельзя не признаться: цель его — цель всех благо¬
мыслящих людей.
Можно отыскать и много других хороших сторон в
славянофильстве; но мы боимся, что уже утомили чита¬
телей слишком длинным отступлением. Потому скажем
только, что для развития той части русской публики,
которая им увлекается, эти убеждения гораздо более
полезны, нежели вредны, служа переходною ступенью
от умственной дремоты, от индиферентизма или даже
вражды против просвещения к совершенно современ¬
ному взгляду на вещи, к совершенному разрыву с нашей
старинной бездейственностью и холодностью в деле об¬
щем. Потому-то люди, которых в насмешку называли
«западниками», и славянофилы, несмотря на жаркие
споры между собою, были сподвижниками в одном об¬
щем стремлении, которое тем и другим было в сущности
дороже всего остального, что их разделяло. Что же
касается этих пунктов несогласия, мы изложили о них
мнение, которое кажется нам справедливо, и можем при¬
бавить только, что довольно было бы выставить на вид
512

основные мысли, например, из приведенного нами в вы¬
носке начала статьи самого г. И. Киреевского «Обозре¬
ние современного состояния словесности», — и эти его
собственные понятия обличили бы несправедливость его
выводов относительно дряхлости западной цивилизации.
Но к чему это? лучше будет окончить наш эпизод о сла¬
вянофилах превосходным заключением, которое дал г. Ки¬
реевский своей статье о современном состоянии словес¬
ности:
Мы думаем, что все споры о превосходстве Запада или России,
о достоинстве истории европейской или нашей и тому подобные рас¬
суждения принадлежат к числу самых бесполезных, самых пустых
вопросов, какие только может придумать празднолюбие мысля¬
щего человека. И что, в самом деле, за польза нам отвергать или
порочить то, что было или есть доброго в жизни Запада? Не есть ли
сна, напротив, выражение нашего же начала, если наше начало
истинное? Вследствие его господства над нами (то есть господства
этого истинного начала) все прекрасное, благородное, по необходи¬
мости нам свое, хотя бы оно было европейское, хотя бы африкан¬
ское. Голос истины не слабеет, но усиливается своим созвучием со
всем, что является истинного, где бы то ни было («Москвитянин»,
1845, № 2).
Теперь, хотя в общих чертах определив наше понятие
о славянофилах, мы можем перейти к характеристике
критической деятельности г. Шевырева. Г. Шевырев мно¬
гими был считаем за славянофила, и он сам отчасти
подавал к тому повод, очень часто, или, лучше сказать,
постоянно, в каждой статье своей, развивая три или
четыре темы, повидимому, сходные с мыслями славяно¬
филов. Различие было, повидимому, только в том, что
г. Шевырев выражал эти мнения гораздо красноречивее,
и так как красноречие состоит в употреблении различных
фигур, как-то: усугубления, наращения, напряжения и
тому подобных, то, по необходимости, мысли эти выра¬
жались у него гораздо сильнее, нежели у г. Аксакова,
г. Киреевского или г. Хомякова. Мы сказали бы даже:
выражение этих мыслей было у него отчасти доведено
до излишней утрировки, если бы могло быть излишество
в столь приятной вещи, как красноречие. Из этих трех,
четырех тем самою любимою было так называемое на
языке г. Шевырева «гниение Запада». Самые ревностные
славянофилы не выражались об этом предмете и в деся¬
тую долю так сильно и картинно, как г. Шевырев. При¬
водим один только пример:
33 Н. Г. Чернышевский, т. I 513

В наших искренних, дружеских, тесных сношениях с Западом
мы имеем дело с человеком, носящим в себе злой, заразительный
недуг, окруженным атмосферою опасного дыхания. Мы целуемся
с ним, обнимаемся, делим трапезу мысли, пьем чашу чувства — и
не замечаем скрытого яда в беспечном общении нашем, не чуем
в потехе пира будущего трупа, которым он уже пахнет. Он увлек
нас роскошью своей образованности; он возит нас на своих окрылен¬
ных пароходах, катает по железным дорогам, угождает без нашего
труда всем прихотям нашей чувственности, расточает перед нами
остроумие мысли, наслаждения искусства. Мы рады, что попали
на пир к такому богатому хозяину. Мы упоены, нам весело так
дешево вкусить то, что так дорого стоило. Но мы не замечаем, что
в этих яствах таится сок, которого не вынесет свежая природа
наша; мы не предвидим, что пресыщенный хозяин, обольстив нас
всеми прелестями великолепного пира, развратит ум и сердце наше,
что мы выйдем от него опьянелые не по летам, с тяжким впечатле¬
нием от оргии, нам непонятной («Москвитянин», 1841, № 1, сто. 247—
248. «Взгляд русского на образование Европы»),
Ужасная картина! Еообразите только: «мы делим
трапезу мысли и пьем чашу чувства с трупом»! Если мы
не ошибаемся, истинные славянофилы назовут эти выра¬
жения более поэтическими, нежели точными; вероятно,
прибавят даже, что от подобного взгляда на западную
цивилизацию они столь же далеки, как и от безусловного
поклонения Западу. Впрочем, если мы не имеем прямых
указаний на то, как думают славянофилы о мнениях
г. Шевырева, зато г. Шевырев достаточно определил
свои понятия о славянофилах, —■ например, хотя бы в сле¬
дующих строках, заимствованных из его статьи об
«Одиссее», переведенной Жуковским. В пояснение этого
отрывка предварительно заметим, что понятие о преобла¬
дании «мира», общины над отдельною личностью в древ¬
ней Руси — одно из самых дорогих убеждений для сла¬
вянофилов, и подчинение личного произвола в отдельном
человеке общественной воле — едва ли не существенней¬
шая черта их идеала в будущем. Мы не подозреваем себя
в пристрастии славянофильскому образу мыслей, но
должны сказать, что учение об отношении личности
к обществу — здоровая часть их системы и вообще до¬
стойно всякого уважения по своей справедливости. Г. Ше¬
вырев выразился об этом предмете следующим образом,
рассуждая о циклопах:
Главный источник их дикости (т. е. дикости циклопов) — отсут¬
ствие веры в богов. Когда Одиссей вздумал убеждать циклопа име¬
614

нем Зевса, бога гостелюбца и заступника странников, тот отвечал
ему:
Видно, что ты издалека, иль вовсе безумен, пришелец.
Если мог вздумать, что я побоюсь иль уважу бессмертных.
Нам, циклопам, нет нужды ни в боге 3 свесе, ни в прочих
Ваших блаженных богах; мы породой нх всех знаменитей.
Страх громовержца Зевеса разгневать меня не принудит
Вас пощадить; поступлю я, как мне самому то угодноос,
Такое безверие соединено в циклопе с отсутствием всякого
понятия о личности человеческой. Человек ему нипочем. Он считает
его наравне с бараном. Такое безумие объясняет нам, почему цик¬
лоп, правда, пьяный, поверил тому, что человек может называться
Никто и не иметь никакого личного имени. Разумная хитрость
Одиссея здесь вполне торжествует над грубою дикостью людоеда,
не признающего личности человеческой. При этом кстати нельзя
не вспомнить, что некоторые мнимые мыслители наши, увлекшись
немецкою философиею, вздумали было навязать такие циклопиче¬
ские понятия об личности человеческой народу древней Руси, иные
умышленно, с неуважением к ее значению, другие же с добродуш¬
ным отсутствием всякого умысла, а принося от чистой русской
души бессознательную жертву русскою же непонятою ими народ-
ностию в пользу германского любомудрия («Москвитянин», 1849,
№ 3, Критика, стр. 109).
После этого, конечно, никто не будет смешивать
г. Шевырева с славянофилами; а внимательное рассмо¬
трение статей ученого автора приведет каждого к реши¬
тельному убеждению, что если г. Шевырев находит некото¬
рые отдельные их мысли полезными, но слишком недоста¬
точно развитыми и слишком слабо выраженными у са¬
мих славянофилов, и потому старается повторять эти
мысли как можно чаще, в самых энергических выраже¬
ниях, сообщая им самое всеобъемлющее значение, при¬
лагая их ко всякому данному предмету, — если, говорим
мы, он делает это, то делает как мыслитель своеобразный.
Определить его образ мыслей было бы очень затрудни¬
тельно, потому мы и не беремся за это, предоставляя
каждому читателю выводить из фактов, представляемых
нами на следующих страницах этой статьи, такие заклю¬
чения, какие ему покажутся естественными. Мы можем
сказать только одно: г. Шевырев мыслитель своеобраз¬
ный. Считаем также небесполезным заметить, что писа¬
тели, вступавшие в учено-литературные прения с г. Ше-
рыревым, конечно, напрасно жаловались, будто он, в воз¬
ражениях своим противникам, переступал иногда гра¬
ницы чисто ученого или литературного прения, вовлекая
•	515

в сферу спора предметы и понятия, которых у нас ни
в какой полемике не должно касаться; что несправед¬
ливо утверждали также, будто бы иногда он увлекался
даже в некоторые опасения против просвещения. Неспра¬
ведливость всех этих упреков до очевидности изобличает¬
ся тем, что, разбирая сочинение князя Вяземского «Фон¬
визин» 97, ученый критик выписывает из этой книги сле¬
дующие благородные и прекрасные строки: ,
Немного таких истин несомнительных, немного таких правил
непреложных, коих святость должна пребыть несомненною и тогда,
когда противоречат им последствия частные, случайные и незави¬
симые от воли людей. Но, посвятив себя на служение одной из
сих истин, должно пребыть ей верным без изъятия, применяя к
себе рыцарское восклицание французских роялистов: Vive le roi qu-
and тёще! * Польза просвещения есть одна из малого числа сих
исключительных истин. Почитая его единым, прочным основанием
благосостояния общего и частного, совестью правительств и лиц,
простительно ли, например, пугаться малодушно некоторых при¬
скорбных явлений, приписываемых просвещению, или, положим, и
влекущихся за ним по неисповедимым законам провидения, кото¬
рое отказало в совершенстве всему, что ни есть на земле? Писатель,
который, по званию своему, обязан быть проповедником просве¬
щения, а вместо того бывает доносчиком на него, подобен врачу,
который, призван будучи к больному, пугает его неверностию своей
науки и раскрывает перед ним гибельные ошибки врачевания.
Пусть каждый остается в духе своего звания. Довольно и без писа¬
телей найдется людей, которые готовы остерегать от властолюбивых
посяганий разума и даже клеветать на него при удобном случае98.
И не только выписывает г. Шевырев эти строки, но
и положительно называет «прекрасными» («Москвитя¬
нин», 1848, № 7, стр. 18).,
Будучи известен как один из наших почетнейших кри¬
тиков, г. Шевырев столько же известен как поэт и зна¬
менит как ученый. Здесь нас занимает исключительно
его критическая деятельность; поэтических и ученых его
произведений мы должны коснуться только мимоходом,
насколько то нужно для дополнения общего понятия об
ученом критике.
«Теория поэзии в историческом развитии у древних
и новых народов» до сих пор остается из ученых сочине¬
ний г. Шевырева лучшим в научном отношении. Это —
полезная компиляция, в которой своеобразная мыслитель-
ность автора еще едва проглядывает, но достаточно —
* И все же, да здравствует король! — Ред.
516

и не во вред компиляции — обнаруживается порядоч¬
ная начитанность. «История поэзии у всех народов» на¬
чалась и окончилась первым томом, «содержащим
(как сказано в заглавии) историю поэзии индейцев и
евреев, с присовокуплением двух вступительных чтений о
характере образования и поэзии главных народов Запад¬
ной Европы». — Этот единственный из многих предпола¬
гавшихся томов был поводом к полемике, знаменитой в
летописях нашей журналистики. Некоторые эпизоды ее
могли бы быть занимательны, но отвлекали бы нас от
предмета. Лет через десять после того явились первые
две части «Истории русской словесности, преимуще¬
ственно древней». Это самое ученое и самое важное
сочинение г. Шевырева. Хорошую сторону его составляет
то, что факты, относящиеся к истории литературы, собра¬
ны довольно полно; слабая сторона — то, что они пере¬
плетены с гипотезами и мечтами, не выдерживающими
самой снисходительной критики. Это было бы еще не
очень вредно для книги, если бы автор делал хотя какое-
нибудь различие между положительными фактами и соз¬
даниями своего поэтического воображения: почему же и
не пофантазировать? Но ученое достоинство сочинения
теряет оттого, что все эти гипотезы и фантазии выска¬
заны догматически, что ничем не отличены они от досто¬
верных фактов: автор совершенно одинаковым тоном
говорит и о том, что Владимир Мономах написал по¬
учение своим детям; и о том, что гегелева философия
возникла из мыслей, изложенных в послании Никифора
к Мономаху; и о том, что «Слово о полку Игореве» про¬
никнуто грустью о междоусобицах; и о том, что Москва
возвысилась благодаря не другому кому, как именно
Даниилу Паломнику. Какая связь между Гегелем и Ни¬
кифором, Даниилом Паломником и Москвою, этого уж
мы не беремся объяснить: надобно было бы выписывать
подлинные слова; а у нас и без того слишком много
выписок. О мелких ошибках в изложении фактов мы не
говорим, — не говорим и о том, справедливо ли воззре¬
ние г. Шевырева на историю русской литературы: не¬
вольную ошибку легко извинить; но произвольность фан¬
тазий, два примера которых мы представили, должна
быть очевидна каждому, каковы бы ни были его понятия
о старинной русской литературе. Нет сомнения, что все
517
эти пылкие мечты должно объяснять желанием ученого
автора сообщить своему сочинению художественные
достоинства: известно, что в художественном создании
форма, то есть красноречие, важна не менее содержания.
Автор очень успешно достиг этой цели. Его сочинение
отличается вдохновенным красноречием; но как ученым
пособием пользоваться им затруднительно. «Поездка
в Кирилло-Белозерский монастырь» 99 имеет в двух то¬
мах две интересные страницы: одна из них представляет
не лишенную цены для науки выписку из «Паисиевского
сборника» о языческих суевериях; другая страница со¬
держит знаменитое размышление о том, что «не жаден
русский человек, не завистлив: летает вокруг его пти¬
ца — он не бьет ее, плавает рыба — он не ловит ее,
и довольствуется скудною и неудобоваримою пищею»,
зная, что пища и питье — суета, заботясь только о незем¬
ных благах. Есе остальное в «Поездке» не имеет особен¬
ной важности.
Переходя к чисто-поэтическим созданиям г. Шевы¬
рева, мы не будем произносить суждения о их достоин¬
стве: достоинства эти очевидны. Немногие из знаменитых
критиков писали стихи; но если кто из них писал, то
стихи всегда бывали такого рода, что доставляли ему
славу лучшего поэта своей эпохи. Иначе и быть не могло:
критик должен быть одарен тонким вкусом и плохих
стихов не почтет достойными печати, хотя бы они были
его собственные. Вспомним Буало, Попе: будучи хоро¬
шими критиками, они были и лучшими поэтами своего
времени. То же и у нас — вспомним Карамзина и Мер¬
злякова: судите, как хотите, о их поэтическом таланте,
плохих стихов вы у них не найдете. Из всего этого оче¬
видно, что стихи г. Шевырева должны также быть хороши.
Это мнение некоторым читателям м.ожет показаться до¬
вольно смело. Но мы докажем его фактами. Жалеем, что
недостаток места не позволяет нам украсить этих страниц
гармоническими октавами ученого поэта; ограничимся
двумя другими, небольшими отрывками. По случаю на¬
чала постройки Московской железной дороги г. Шевырев
написал стихотворение, из которого мы приводим только
одну строфу:
«Что-то будет? — православный
Думу думает народ. —
518

Аль Москве перводержавной
Позабыть свои семьсот?
Загудев колоколами
Золотой своей главы,
Двинуть всеми сороками,
Да итти на брег Невы?»100
Этот энергический порыв мысли к дивным картинам
не есть в его таланте черта временная или случайная: до
последнего времени она сохранилась во всей живости.
Так, например, одно из стихотворений, писанных г. Ше-
выревым в 1853 году, начинается следующим образом:
Пушкин! встань, проснись из гробу!
Где твой голос и язык?
Поражай врагов и злобу,
Зачинай победный крик!
Но ты спишь; умолк Жуковский!
Мир наш нем, как стихший гром,
Будто колокол кремлевский
С отлетевшим языком.
Если вестники к вам в гости
Прилетают с наших стран,—
О! твои играют кости,
Словно радостный орган!.. и т. д.101
Самые завистники поэта согласятся, что в этих сме¬
лых образах выразилась титаническая сила фантазии.
Мы упоминали о стихах г. Шевырева собственно потому,
что уверены в их достоинстве: хороший критик может
писать плохие стихи, но не будет печатать их,— по
крайней мере, не будет печатать их в продолжение
тридцати лет.
Мы уже отказались от слишком трудной задачи поло¬
жительным образом определить мнения г. Шевырева.
Приступая теперь к изложению его критической дея¬
тельности, сообразно своему решению, мы не будем оты¬
скивать принципов его критики, вовсе даже не будем
касаться их. Пусть они будут справедливы, — тем лучше,
пусть они будут неудовлетворительны, — это не поме¬
шает нам отдать полную честь верности его суждений
об отдельных фактах, тонкости и проницательности его
вкуса. Ведь теоретические принципы Буало, Лагарпа,
Попе, Карамзина, Мерзлякова были неудовлетворительны
в научном отношении, а между тем, эти критики, благо¬
даря своему уму и вкусу, об отдельных произведениях
519
литературы судили очень здраво, хорошими назы¬
вали действительно лучших писателей своего времени,
восхищались именно тем, что было у этих писателей луч¬
шего. Возьмем примеры еще ближе: Пушкин не был
отличным теоретиком, а его суждения об отдельных
писателях и произведениях литературы удивительно вер¬
ны и метки. Гоголь был абсолютно плохим теоретиком,
а судил о литературных произведениях тоже с изуми¬
тельною верностью и проницательностью. Иначе и быть
не могло, потому что у этих людей не было недостатка
ни в здравом уме, ни в эстетическом вкусе. Чтобы верно
делать общие выводы или верно прилагать к фактам
общие принципы, нужны и особенная привычка и спе¬
циальная способность к тому. Но, чтобы отличить
г. Бенедиктова от Лермонтова или Гоголя от Ариоста,
вовсе не требуется быть мыслителем.
Г. Шевырев приобрел известность как критик задолго
до основания «Москвитянина». Не говоря уже о «Москов¬
ском вестнике» 102 и «Телескопе» с «Молвою», в которых
он еще не играл первой роли, упомянем только, что при
основании «Московского наблюдателя» он явился глав¬
ным лицом в этом журнале, первая книжка которого
начиналась статьею г. Шевырева «Словесность и тор¬
говля», — статьею, которая в свое время подала повод
ко многим насмешкам, — потому мы оставим ее в по¬
кое; заметим только, что Гоголь (в статье о движении
журнальной литературы) справедливо удивляется тому,
как автору удалось, заговорив об отношениях (денежные
отношения литераторов), представляющих столь много
сторон, достойных порицания, выбрать для своих напа¬
дений как будто нарочно единственную хорошую сто¬
рону этих отношений (именно то, что литературный труд
начал у нас в России хотя несколько вознаграждаться,
как и всякий другой труд, в том числе и ученый). Не
будем припоминать и других его статей в «Московском
наблюдателе», даже знаменитого в свое время разбора
стихотворений г. Бенедиктова, в котором было доказано,
что г. Бенедиктов есть «поэт мысли», и с ним в первый
раз является в русской литературе мысль103, — оставим
все это в покое: в то время г. Шевырев только еще
начинал развивать своеобразность своих понятий, и уча¬
стие в «Московском наблюдателе» еще не было блестя-
620

щею эпохою его деятельности. Мы хотим ограничиться
изучением его критики во времена полнейшего ее разви¬
тия: прочную известность г. Шевырев как критик при¬
обрел только уже тогда, когда «Москвитянин» сделался
его органом. Займемся же изучением этих статей.
Общий взгляд свой на всю русскую словесность
г. Шевырев выразил, или обещал выразить, в статьях,
под заглавием: «Взгляд на современное направление
русской литературы». Из них первая, «Темная сторона»,
явилась в первой книжке «Москвитянина» — за 1842 год.
Она очень замечательна, и мы должны дать подробный
отчет в ее содержании.
Статья начинается размышлением об огромности про¬
странства, занимаемого Россиею, и о том, что все в ней
имеет громадные размеры. — В рассуждении об этом
автор доходит до поэтического предположения, которое
в свое время поразило ужасом бедных итальянцев.
Разгульно текут многоводные наши реки; невольно подумаешь:
что, если бы Волгу, Днепр да Урал скатить в три потока с Альпов
на Италию, куда бы делись от них итальянцы? Разве спаслись бы
на высотах апеннинских.
И не только итальянцы, даже русские были смущены
этим ужасным и новым предположением, этим неслыхан¬
ным бедствием, угрожающим целой стране. До 1842 года
только однажды было высказано столь роковое опасе¬
ние *. Но, не останавливаясь на участи итальянцев, автор
удивляется особенно тому, что в России две столицы**,
и подробно описывает одну из них, Петербург. О вер¬
ности этого описания можно судить из того, что автор
хвалит чистоту здешних каналов. «Каналы, как чистые
реки, голубыми лентами переплели город». Эта черта
замечена была до 1842 года опять только одним Гоголем,
в описании Невского проспекта. Рано поутру, говорит
* «Меня чрезвычайно огорчило событие, имеющее быть завтра.
Завтра в семь часов совершится странное явление: земля сядет
на луну. Об этом и знаменитый английский химик Веллингтон пи¬
шет. Признаюсь, я ощутил сердечное беспокойство, когда вообра¬
зил себе необыкновенную нежность и непрочность луны...» и т. д.
(Соч. Гоголя, ч. 3, стр. 348) 104.
** Но ведь в Японии тоже две: Иеддо и Миако; в Великобри¬
тании с Ирландиею даже три: Лондон, Эдинбург, Дублин.
&21

Гоголь, на Невском видны только рабочие люди, например,
«русские мужики, спешащие на работу, в сапогах,
запачканных известью, которых и Екатерининский канал,
известный своею чистотою, не в состоянии был бы
обмыть». После того автор советует читателю «посмот¬
реть на чудо-город» — то есть Петербург — с вершины
Александровской колонны, вероятно, предполагая, что
внутри ее существует витая лестница, как в Трояновой
колонне — смешение неудивительное, потому что г. Ше¬
вырев очень хорошо знает Италию. Когда вы взберетесь
на вершину Александровской колонны и посмотрите вниз,
то отгадайте, что представится вашим глазам? Вероятно,
величественные здания, окружающие площадь, где по¬
ставлена колонна? Нет! «необыкновенная, безобразная
куча, в роде муравьиной», в которой «безыменные насе¬
комые работают над ничтожною кучею бесполезного
сора». Эта куча — петербургская журнальная литература.
«Как могла появиться эта безобразная куча на том месте,
где недавно работал плотник и зодчий истории государ¬
ства российского», то есть Карамзин? В ответ на это
излагается вся история нашей литературы, и результат
обзора — важная истина, что труды Ломоносова, Карам¬
зина и Пушкина пробудили у нас охоту к чтению, и
петербургские журналы удовлетворяют этой пробужден¬
ной потребности. Повидимому, тут нет ничего ужасного.
Но автор приходит в негодование, которое изливается
следующею аллегориею:
Весело стоит на поле и тяжелым колосом гнется книзу поспе-
лая нива: честные земледельцы положили в нее труд свой; благо¬
склонное небо ее поливало и грело; осталось одно легкое, послед¬
нее дело — снять и потребить ее. Но вот — смотрите — что это там
за серая туча на небосклоне? Как будто из мелких точек вся со¬
ткана и летит быстро, жадно на чужой плод. Это саранча — насто¬
ящий потребитель приготовленной жатвы. Нагло предоставляет
она себе последнее, легкое дело, бросается на ниву и ест ее.
По прямому смыслу аллегории должно было бы ка¬
заться, что саранчой, потребляющею жатву, г. Шевырев
называет читателей; но он объясняет сам, что хочет
разуметь не читателей, а тогдашних (1842) журнали¬
стов. В таком случае, аллегория составлена неправильно.
Читатели извинят нас, если мы подвергнем «мертвящему
анализу рассудочной науки» поэтически-живую филип-
522
пику ученого и почтенного автора по правилам, предпи¬
сываемым для аллегорий теориями красноречия и пии¬
тики. Ученость необходимо разбирать ученым образом.
Итак, первое правило аллегории, по учению пиитик:
каждый избранный символ должен сохранять одно и то
же значение во все продолжение аллегории. Применим
это правило к филиппике ученого автора. В начале при¬
веденной нами тирады «спелая жатва» означает плоды
наук, просвещение; «пожать эту жатву», значит посред¬
ством чтения сделаться просвещенным человеком; люди,
для которых она зреет, — читатели; сообразно тому —
«саранча пожрала жатву», должно значить: «неразбор¬
чивые читатели или злонамеренные читатели поглотили,
с жадностью прочли все»; но г. Шевырев хочет выразить
этою фразою: «Нынешние (1842) журналисты пользуются
тем, что приготовили Карамзин и Пушкин, и портят
вкус публики» — воля ваша, аллегория составлена не¬
правильно. Понять ее в смысле ученого автора, значит
погрешить против реторики. Но согласимся понимать ее,
как то угодно г. Шевыреву. Что же следует из нее и
в этом случае? В чем обвинял г. Шевырев петербург¬
ских журналистов? По смыслу его собственной речи,
в том, что в 1842 году в петербургских журналах не
помещали своих статей ни Ломоносов, ни Карамзин, ни
Пушкин, — но что же делать, если эти великие писатели
не дожили до 1842 года? Ни журналисты, ни г. Шевырев
не виноваты в этом. Второе правило аллегорий: выби¬
рать символы, действительно соответствующие по своему
значению тем понятиям, о которых должны напоминать.
Если литература, просвещение — жатва, то саранча,
истребляющая жатву, никак не может обозначать каких
бы то ни было читателей или литераторов, хотя бы
самых плохих: саранча в этом случае может означать
только врагов литературы и просвещения, обскурантов.
Еоля ваша, а аллегория составлена не по правилам пии¬
тики и реторики. Впрочем, это не мешает нам восхи¬
щаться ее высоко лирическим парением.
Кстати, заметим, что правила, предписываемые рето-
рикой для аллегорий, никогда не соблюдаются ученым
автором. Так, например, в другой своей капитальной
статье о положении нашей словесности: «Очерки совре¬
менной русской литературы» («Москвитянин», 1818, № 1),
523
он дает следующий — конечно, прекрасный — совет
нашим (тогдашним) молодым беллетристам, особенно
гг. Гончарову, Григоровичу и Тургеневу:
Наши писатели должны бы были помнить миф об Антее. Когда
он боролся с Геркулесом, то земля придавала ему силы, лишь
только он касался ее. Чтобы обессилить его, Геркулес должен был
отвлечь его от земли и задушить на воздухе. Таков и поэт и писа¬
тель вообще. Большая же часть наших писателей современных,
развивающих свою личность в какой-то отвлеченной сфере, чуждой
основным началам народной жизни, похожи на Антея, но в ту
самую минуту, когда он поднят был Геркулесом, ногами на воздух,
и там в отвлеченной пустоте дрягал ими, отчаявшись в возможности
коснуться родной земли, которая дает силу (стр. 42).
Совет прекрасен; но аллегорическая одежда для него
сшита не по правилам. Припомним, что символы должны
соответствовать предметам, символами которых служат.
Ведь Антей был гигант; а г. Шевырев, во все продолже¬
ние своей статьи, доказывает, что вышепоименованные
молодые писатели, которым он дает совет, очень мелкий
народ, — как же после этого начинать аллегорию об
Антее? И притом, каждый символ должен в аллегории
иметь определенное значение. Спрашивается теперь, кто
же этот Геркулес, который отрывает Антея (то есть нич¬
тожных писателей, каковы гг. Гончаров, Григорович,
Тургенев) от матери-земли? Решительно, не придумаем;
кажется, никто никогда не думал советовать им писать
повести не из русского быта. И хотя на одной странице
какой бы то ни было своей повести отрывался ли хотя
один из них от изображений родного быта? Каким же об¬
разом и когда они «дрягали ногами в отвлеченной пу¬
стоте»? Воля ваша, ничего нельзя понять. А не оттого не¬
понятно, чтобы совет был нехорош: нет! просто оттого,
что выражен он неудачно; да разве еще оттого, что ни¬
мало не прилагается к данному случаю: ведь согласи¬
тесь, что гг. Гончарову, Григоровичу и Тургеневу совер¬
шенно излишне читать назидания о том, чтобы они верно
изображали русский быт: другого ничего никогда и не
делали они. Нас очень занимают вопросы о реториче-
ских красотах ученого автора потому, что красноречие
есть существеннейшее достоинство его ученых и критиче¬
ских произведений. Но возвратимся к статье о темной
стороне русской литературы.
524

После притчи о жатве и саранче г. Шевырев довольно
подробными чертами и самыми темными красками рисует
портреты петербургских журналистов и рецензентов, лю¬
дей, возбуждающих его неудовольствие, — в этих кар¬
тинах опять восхитителен пиитический колорит; но опять
нас приводит в недоумение невыдержанность характе¬
ров; смешение нескольких физиономий в один портрет,
раздробление одного лица на несколько портретов, так
что в целом галлерея портретов представляет страшный
и смутный хаос. Стрелы, направленные против одного,
например, против «Русского вестника», летят в другого,
кажутся направленными, например, против «Библио¬
теки», «Сына отечества» или «Эконома» 105, и не попа¬
дают ни в кого. Видно, что автор руководился более
пафосом, нежели наблюдательностью. Исключение
остается за одним портретом, который обработан с особен¬
ною подробностью: это «рыцарь без имени, на щите
которого громадными кривыми буквами написано: «Убе¬
ждение» 106. Тут уже нет смешения: все собранные авто¬
ром черты должны, по некоторым внешним признакам,
относиться к одному человеку, писавшему в «Отече¬
ственных записках». Нельзя претендовать на чрезвычай¬
ную жесткость выражений в этом очерке: если в поле¬
мике сохраняется прямота, она всегда жестка, и, во вся¬
ком случае, прямота лучше Косвенных намеков; дурно
только то, когда жесткость формы сопровождается раз¬
ными намеками. Но странно то, как неудачно выбран
г. Шевыревым пункт нападений. Вообразите, какой суще¬
ственный порок изобличает он в «рыцаре без имени»? —
переменчивость и отсутствие убеждений. Это решительно
невероятно, этого никак невозможно было бы ожидать.
Но вот слова ученого автора:
Всякое странное мнение, всякая нелепость, сказанная реши¬
тельно и громко, прикрываются всегда щитом и ярким его девизом,
который бросается в глаза, особенно неопытной молодежи, легко
увлекающейся благородным значением самого слова. Но если бы
это убеждение было постоянно и верно, — будь оно убеждением
хотя младенца или сонного человека, — еще можно было бы его
уважить. А когда видишь, что оно так часто меняется и падает
иногда на предметы, совершенно того недостойные, что рыцарь
сегодня скажет одно, а завтра другое, и все противоречия прикры¬
вает одним и тем же щитом своим, то под конец еще более отвра¬
щаешься от такой маски.'на которую употреблено чувство совести,
чувство внутреннее и священное.
&2а

Rem acu tetigisti 107, как раз попали вы в цель!
Только этою ученою фразою и можно выразить удивление,
возбуждаемое столь удачным выбором слабой стороны
в противнике. Обвинять его за изменчивость и отсут¬
ствие убеждений то же самое, что обвинять Пушкина
за недостаток поэтического элемента в его стихах или
г. Шевырева за недостаток ученых цитат в его ученых
статьях. «Но, — восклицает с негодованием г. Шевырев, —
мимо этих дрязг, от которых отвращаем глаза с чувством
стесненным!» Взглянем на светлую сторону русской ли¬
тературы, противоположную характеру петербургской
журналистики. Тут опять овладевает автором пафос:
Но что же сталось с теми писателями, которые не могут сочув¬
ствовать направлению современному? Где они? где наши таланты?
Ужели ими оскудела Россия? О, нет! они есть! Но, смотрите, они
там, укрылись в тени. Чувствуя свое истинное призвание и питая
уважение к делу литературы, они отошли в сторону от торжиша,
по невольному движению благородного стыда и приличия. Не созна¬
вая в себе достаточных сил, чтобы противодействовать толпе, кото¬
рая кричит, зажмуря глаза, зная, что наглость деятельна, они не
выходят на сцену. Вид прежнего их поприща, занятого теперь
рынком, наводит даже какое-то оцепенение на их производитель¬
ность, которая прежде была живее. Словно боятся они имени лите¬
ратора, опасаются, чтобы не смешали их с теми, которых не прези¬
рать они не могут. Взгляните на их почти онемелые группы!..
Между тем, капиталы русского ума, воображения, сокровища
мыслей, знаний, языка находятся в руках талантов по большей
части бездейственных. Довольствуясь мирными беседами приятель¬
скими, расточая в них по мелочи игру живых способностей, более
и более отвыкая от труда и частыми отказами отучая от себя
вдохновение, они почти не пускают капитала своих дарований в
оборот всенародный.
Грустно, грустно дойти до такого заключения...
В самом деле, как грустно!
— Где наши таланты?
— Смотрите, они там (где же это «там»?), укрылись в тени1
Прискорбный разговор! Но если бы фразы г. Шевы¬
рева были справедливы, не слишком выгодное заключе¬
ние надобно бы вывести о силе дарований в этих талант¬
ливых людях, «которые не чувствуют в себе достаточно
сил», чтобы «выйти на сцену прежнего своего поприща»,
и в «бессилии стоят (где-то «там») в тени оцепенелыми,
почти онемелыми группами». Г. Шевырев неосторожен
526
в выборе выражений: он более заботится о их силе или
картинности, нежели о том, к каким заключениям подают
они повод. Но дело в том, что из его слов не надобно
выводить никаких заключений: цель всех этих картинных
изображений — в них самих; они — прекрасные поэтиче¬
ские украшения ■ речи, имеющие своим назначением не
выражение фактов действительности, а осуществление
идеальных воззрений творческой фантазии поэта. В са¬
мом деле, ужели около 1841 —1842 годов те писатели,
которых г. Шевырев, подобно другим журналистам, при¬
знавал лучшими нашими талантами, стояли «вдали от
торжища литературы онемелыми группами?» Вовсе нет:
Жуковский трудился над переводом «Одиссеи», перево¬
дил «Рустема и Зораба», Гоголь напечатал «Рим», при¬
готовлял к изданию первый том «Мертвых душ» и четыре
части своих сочинений, — все это было известно г. Ше-
выреву; г. Вельтман быстро издавал один роман за другим;
Загоскин тоже, и в той самой книжке «Москвитянина»,
где выражена эта жалоба, помещен отрывок из его
«Мирошева»; г. Хомяков писал новых стихотворений,
правда, немного, но не менее, нежели когда-нибудь; г-жа
Павлова писала более, нежели когда-нибудь; г-жа Ра-
стопчина тоже; казак Луганский тоже. А их г. Шевырев
признавал во второй своей статье хорошими писателями.
О петербургских молодых писателях, которых не призна¬
вал г. Шевырев, мы не говорим. Неутомимо писали и
г. М. Дмитриев, и девица Зражевская, в которых ученый
критик специально признавал талант. Вся патетическая
тирада, которою заключается первая его статья, скорее
принадлежит области поэзии, нежели прозы.
Одним словом, сожаление о том, что в 1841 —1842 го¬
дах наши лучшие таланты ничего не писали, и скорбь
о печальном положении нашей литературы не могут
быть, по своей основательности, сравнены ни с чем иным,
как с следующею элегиею г. М. Дмитриева о грустном
положении русских девиц в том же 1842 году. Кстати,
эта элегия с эпиграфом из Кольриджа:
О, my brethren! I have told,
Most bitter, truth, but without bitterness *,
* О, братья мои! горчайшую правду, но без горечи сказал я.
523

напечатана тотчас вслед за статьею г. Шевырева, как
бы составляя продолжение ее. Потому считаем необходи¬
мостью выписать первые куплеты:
ЖАЛЬ МНЕ ВАС
Жаль мне вас, младые девы,
Что родились вы в наш век,
Как молчат любви напевы
И туманен человек!
Ваши матери весною
Дней безоблачных своих
Для любви цвели красою
И для песен золотых.
Вы цветете без привета;
В ваших плясках — скуки след;
На любовь вам нет ответа,
На красу вам песен нет! и т. д.
Бот удивительное было время! Вообразите себе:
в 1842 году по Р. X. молодые люди не влюблялись
в девиц, даже не писали им сладеньких стихов («на
красу вам песен нет»), даже не говорили им комплимен¬
тов («вы цветете без привета»); а девицы с своей сто¬
роны не пели романсов («молчат любви напевы») и
скучали танцами, не любили танцовать («в ваших пля¬
сках скуки след»). Странное было время в 1842 году,
по словам г. Шевырева и М. Дмитриева.
Начало второй статьи г. Шевырева («Светлая сто¬
рона», «Моск[витянин]», 1842, № 2) патетичностью тона
соответствует окончанию первой:
■ Прочь, прочь несносная плесень, которая под обманчивою личи¬
ною весенней зелени скрывала от нас ясный поток современной
русской литературы! Прочь, прочь ее тяжкий наплыв! Сметем,
счистим его в нашем воображении! Удалим прежнее неприятное
впечатление и, освежившись очами, взглянем теперь на светлую,
желанную сторону нашего предмета.
' Светлую, желанную сторону предмета ученый автор
предполагал обозреть с нескольких различных точек
зрения и описать, сообразно тому, в нескольких статьях:
в первой он хотел «изобразить современное состояние
русского языка и слога», во второй — «деятельность
наших стихотворцев», в третьей — «картину наших про?
заиков», в четвертой — «влияние иностранных литератур
528
на нашу отечественную», в пятой, наконец,— «общую кар¬
тину образования русского развития науки в нашем оте¬
честве и в особенности познания России». — Исполнение
этой «трудной задачи, которую он задавал себе», каза¬
лось ему «необходимым и полезным» делом, казалось
даже «нравственным подвигом». Однако же, это «необ¬
ходимое дело» не было совершено, этот «нравственный
подвиг» не был исполнен, — потому ли что охота совер¬
шать нравственные подвиги может охлаждаться, или
потому, что иногда, поразмыслив, перестаешь считать
полезным то, что показалось на первый взгляд необходи¬
мым. Почему бы то ни было, но из обещанных много¬
численных «картин» была - напечатана ученым автором
только одна, изображающая состояние языка и слога; ни
«деятельность наших стихотворцев», ни «картина наших
прозаиков», ни все дальнейшие интересные предметы не
были обсуждены ученым автором. Какая причина ли¬
шила русскую литературу этих интересных рассуждений,
неизвестно нам, в чем мы уж и признались; можно пору¬
читься только за одно: виною остановки не было сомне¬
ние почтенного автора в собственных силах, — этого со¬
мнения никогда не обнаруживал г. Шевырев. Впрочем,
вообще мы должны заметить, что ученые занятия, как
уведомляет во многих местах «Москвитянина» сам почтен¬
ный автор, часто отрывали его от журнальной работы.
Этому скорее всего надобно приписать то, что вообще
он не сделал для «Москвитянина» многого из того, что
первоначально предполагал сделать. Например, в одном
втором нумере «Москвитянина» за первый год издания
(1841) мы находим два подобные предположения. В своей
статье «Вместо введения», служащей предисловием к его
критике, г. Шевырев обещал «предлагать читателям тео¬
ретические статьи по эстетике». Исполнением этого наме¬
рения можно . считать только небольшое рассуждение
«О смешном», явившееся через двенадцать лет (в 1853 го¬
ду). На странице 538-й той же второй книжки он гово¬
рит, что «дал обещание г. издателю «Москвитянина»
заниматься в его журнале разбором замечательных
произведений литературы отечественной и иностран¬
ной» — ни одного разбора замечательных творений «ино¬
странной литературы» ученый автор, кажется, не поме¬
стил в «Москвитянине». — Отчасти уже и теперь могут
84 Н. Г. Чернышевский, т. I 529
судить читатели, не знакомые с старым «Москвитяни-1
ном», а еще точнее увидят из всего продолжения нашей
характеристики, до какой степени оправдалось исполне¬
нием предположение ученого критика, выраженное в сле¬
дующих строках его «Вместо введения»:
Мы вменим себе в особенную обязанность подмечать движение
общественной жизни в нашей словесности, мы употребим все уси¬
лия, необходимые для разрешения вопроса жизненного: в какой
степени словесность наша отражает жизнь нашего общества? Что
берет она у жизни и что отдает ей? какими вопросами с нею свя¬
зана? — Разрешение всего этого может привести нас к некоторому
сознанию настоящей минуты нашего отечественного быта, может
указать нам на наши недостатки и достоинства, может определить
наше положение в настоящем и надежды на будущее (стр. 509).
В свое время петербургские журналы чрезвычайно
огорчались тем, что судьба не дает осуществиться в над¬
лежащем размере ни одному из интересных обещаний
автора, и каждый из его трактатов, обещавших разъяс¬
нить очень важные и, по мнению г. Шевырева, худо
понимаемые другими журналами вопросы, всегда оста¬
навливается на введении, которое содержит только неко¬
торые обличения петербургским журналам да несколько
замечаний о слоге, каррарском мраморе и галлерее
Дориа, с которыми мы скоро встретимся. Мы упоминаем
об этом потому, что разделяем огорчение тогдашних
петербургских журналов; но «горем делу не поможешь»,
и мы должны тем внимательнее изучать ехогсПит’ы *,
которые одни дано нам читать. Возвратимся же к про¬
должению неоконченных статей ученого автора.
Вместо любопытной характеристики русской литера¬
туры по ее духу и художественным достоинствам, госпо¬
дин Шевырев дал своим читателям только трактат из
реторики — «О языке и слоге» 108. Впрочем, рассуждая об
этом предмете, повидимому, исчерпанном и потерявшем
интерес после трактата почтенного Шишкова «О старом
и новом слоге» 10Э, ученый автор высказал столько пора¬
зительно верных суждений, что, при самом высоком
понятии об оригинальности воображения и взглядов глу¬
бокомысленного критика, трудно решить, могли ли бы
его статьи о содержании и художественной форме
в нашей литературе быть интереснее его статьи о языке
* Вступления. — Ред,
530

и слоге. Перечисляя писателей, которые отличаются хоро¬
шим слогом, автор сначала хвалит Карамзина, Жуков¬
ского, князя Вяземского, Пушкина, Лермонтова и неко¬
торых других. Тут нет еще ничего особенного; должно
только сказать, что он поступил справедливо, начав свой
перечень их именами; но в продолжении списка лучших
литераторов встречаются суждения более интересные.
Так, например, о г. Ф. Глинке ученый автор говорит, что
«слог его осыпается яркими искрами», и желает, чтобы
он больше писал «своим пылким пером»; слог г. Греча
прежде был очень хорош, но «испортился» от подража¬
ния слогу барона Брамбеуса. К числу замечательнейших
явлений нашей литературы, вместе с господином Ф. Глин¬
кою, принадлежат госпожа Шишкина и девица Зражев-
ская: первая «придала особенную прелесть вкуса просто¬
народному слогу, какой он не имел до нее», а «резвое
перо г-жи Зражевской отличается непринужденной
разговорчивостью». К замечательнейшим писателям при¬
надлежат, между прочим, гг. Масальский и Каменский:
слог первого «отличается какою-то благородною чисто¬
тою», а в последнем главная черта — «пылкая жи¬
вость». — Это все наши лучшие писатели; их произведе¬
ния составляют светлую сторону нашей литературы.
Напротив того, Полевой, барон Брамбеус и г. Кукольник
очень плохо владеют русским языком: они подвергаются
подробным выговорам за то, что не умеют писать так
хорошо, как г-жа Шишкина и девица Зражевская, как
гг. Масальский и Каменский. Но все эти частности не¬
значительны в сравнении с главною, общею мыслью всей
статьи: г. Шевырев доказывает, что все хорошие про¬
заики по 1842 год включительно писали «слогом Карам¬
зина»; даже Пушкин, Лермонтов и Гоголь не сообщили
своей прозаической речи оригинального характера: все
они писали «слогом Карамзина». Ученый автор, вероятно,
не признавал справедливым, что у каждого хорошего
писателя бывает свой собственный слог, или, может быть,
это какая-нибудь аллегория.
От этих своеобразных взглядов на темную и светлую
стороны нашей литературы перейдем к другой капиталь¬
ной статье о русской литературе вообще, именно
к «Очеркам современной русской словесности», помещен¬
ным в первой книжке «Москвитянина» за 1848 год.
♦	531

Существенное содержание этих «очерков» — объяснение
того, что все молодые (т. е. бывшие тогда молодыми)
беллетристы, которых петербургские журналы, в особен¬
ности «Отечественные] записки» и «Современник», назы¬
вают талантливыми людьми, пишут очень плохо 110. По¬
ложим на минуту, что это мнение справедливо: ведь мы
уже сказали, что не будем спорить с г. Шевыревым
относительно того, что худо, что хорошо, а будем только
изучать своеобразный способ развития его воззрений и
оригинальную методу его доказывать справедливость
своих понятий. Положим, что все эти беллетристы пи¬
сали дурно; но каким же способом доказывает это уче¬
ный автор? Следующим: все лучшие петербургские моло¬
дые беллетристы составляют одну школу, которая тогда
была называема натуральною; глава этой школы —
г. Никитенко. Докажем же, что г. Никитенко ошибается
в своих теориях, — и дело будет решено. Вследствие
этого, большая половина «очерков» посвящена изобли¬
чению ошибочной теории г. Никитенко. Что сказать об
этом умозаключении? Никому не запрещается искать
ошибок у г. Никитенко, как и у всякого другого писателя;
но какое дело г. Никитенко до всей петербургской бел¬
летристики? Когда он объявлял себя или какой повод
подавал он считать себя ее представителем? Ведь каж¬
дому известно, что г. Никитенко всегда стоял вне всяких
партий и школ, в журнальные прения не пускался и ни¬
когда не имел мысли образовать вокруг себя какую бы
то ни было школу. С другой стороны, какое дело бел¬
летристам натуральной школы до справедливости или
несправедливости теорий г. Никитенко? Разве они объя¬
вляли себя или кто-нибудь считал их учениками г. Ники¬
тенко? Еедь каждому, кто имел в руках хотя одну
книжку «Отечественных] зап[исок]» или «Современника»,
было в то время известно, что теория г. Никитенко и
натуральная школа — предметы, нимало друг от друга
не зависимые. Каким же образом можно было вообра¬
зить, что, опровергая теорию г. Никитенко, можно пора¬
зить натуральную школу, а для поражения натуральной
школы необходимо нападать на теорию г. Никитенко?
«Да, много такого пишется на земле, друг Горацио, чего
не понять мудрецам», — невольно скажешь, применяя
к этому непостижимому случаю слова Гамлета. Но вот,
532
за длинными опровержениями теории г. Никитенко, сле¬
дуют, в самом конце статьи, краткие выговоры, уже
прямо обращенные к натуральной школе: она уничто¬
жена критикою теории г. Никитенко, следовательно,
много толковать с нею не для чего. — Дело решено:
искусство в России погибает от теории г. Никитенко.
Остается только указать признаки упадка. Признаки эти,
отысканные преимущественно у г. Григоровича и г. Тур¬
генева, следующие:
Укажем на признаки этого падения искусства в школе, кото¬
рая всех деятельнее участвует в современной словесности. Первый
признак — отсутствие художественной совести в большей части ее
произведений. Редко заметите вы свободу личного чувства, которое
совершенно увлекалось бы искусством и служило бы ему по при¬
званию. Редко коснется вас творчество вдохновения, редко повеет
свежестью дара; все большею частью сочинения деланные, прошед¬
шие иногда через скуку усилий, которая отзывается даже и в луч¬
ших произведениях школы.
Второй признак — эфемерность рождающихся талантов. Прежде
у нас был мор на дарования. Какой-то таинственный рок их пре¬
следовал, — и мы оплакивали преждевременную их кончину. Теперь
таланты умирают заживо. Первая повесть пробудит в вас надежду,
вторая ослабит ее, третья приведет в отчаяние, а четвертой вы уже
и не читаете.
Третий признак — какое-то совершенное отрицание коренных
начал народной жизни, той основной сущности, той живой истины,
которая глубоко лежит в народе... Всего более нападают на низ¬
шие слои народа и клевещут на его действительность в дурную сто¬
рону. Народ наш, главными свойствами своего большинства, конеч¬
но, не заслужил таких наветов со стороны литературы отечест¬
венной. .. Какую же цель имеет наша литература, возбуждая в
образованном обществе почти отвращение к народу своими лите¬
ратурными доносами? Иные, читая все это, пожалуй, подумают, что
народ наш едва ли достоин какого-нибудь улучшения своей участи.
Мы решительно не понимаем здесь цели наших писателей («Москви¬
тянин», 1848, № 1, стр. 49).
Мы опять говорим: нас занимает не то, хвалит или
осуждает г. Шевырев, а то, как и за что хвалит или
осуждает он. Почему не искать недостатков и у лучших
тогдашних (и нынешних) беллетристов? Но странно на¬
ходить, что у них недостает именно того, чем они осо¬
бенно богаты. Как понять первый признак упадка, мы не
придумаем: кто заставлял или что заставляло г. Григоро¬
вича и г. Тургенева насиловать дарование? Ужели теория
г. Никитенко? По ходу речи, должно быть, или он, или,
скорее* тот загадочный Геркулес, который, как мы выше
533
видели, подымал их в отвлеченную пустоту, где они дря-
гали ногами? Должно быть, он, потому что он выведен
на сцену именно в этой статье. Но кто он? этого не раз¬
решили бы ни Конфуций, ни Лао-дзы. Как блистательно
оправдывается второй признак — эфемерность талантов,
мы постоянно видим, было очень хорошо видно и в то
время. Действительно, г. Григорович после своей «Де¬
ревни», а г. Тургенев после первого из «Рассказов охот¬
ника» — «Хорь и Калиныч» — не написали уже ничего
сносного, и в настоящее время имена их уже давно
забыты публикою. Мы готовы держать пари, что из ты¬
сячи читателей едва ли один припомнит теперь, что
существовали когда-то г. Григорович и г. Тургенев. Но
удачнее всего выбран третий признак. Можно говорить
против писателей, нами названных, что угодно; но упре¬
кать их в недостатке любви к народу, упрекать в том,
что их произведения возбуждают отвращение к народу, —
да ведь это все равно, что упрекать огонь в холодности,
Говарда в эгоизме, Вильберфорса в жестокости.
Кроме всех исчисленных причин, погибель русской
литературы предстояла в наискорейшем времени от пор¬
чи языка в петербургских журналах неправильными и
чудовищными выражениями. Г. Шевырев был так воз¬
мущен этой страшной опасностью, что решился для спа¬
сения русского языка составлять и печатать в «Москви¬
тянине» словарь «барбаризмов, солецизмов и прочих
измов»1и. Необходимость и пользу его он объясняет
следующим образом: «С некоторых пор русский язык до
того начал страдать от нововведений, что становится и
больно и страшно за родное слово всякому, кто его
любит и уважает». Для противодействия этой погибели
родного слова, он обещается «постоянно выдавать сло¬
варь всех чудовищных выражений, которыми так особен¬
но богата наша периодическая словесность». Этот словарь
принесет пользу литературе, «производя в публике тот
комический хохот, который будет весьма спасителен для
русского слова». — Обещание «выдавать постоянно» столь
полезный труд, конечно, не- состоялось: за первым, до¬
вольно большим отрывком явился в следующей книжке
«Москвитянина» второй, гораздо меньший отрывок сло¬
варя. Тем дело и кончилось. Но интересно познакомить
читателя с несколькими образцами тех «чудовищных
534
выражений», которые угрожали погибелью родному
слову и которые, по мнению почтенного автора, должны
были «произвести в публике комический хохот». Вот
какого рода эти «чудовищные выражения»:
Из-под салфетки, покрывавшей стол, высовывалась голова
лягавой собаки. — Он начал подымать взоры. — Толстый, рослый
мужчина, который, после прорезывания зубов, ни разу не был
болен. — Миньятюрная старушка, с повисшими бровями и тонень¬
кими бледными губами. — Люди хилые, разбитые параличом»,
и т. д„ и т. д.
«Комический хохот» должны возбуждать преимуще¬
ственно слова, напечатанные курсивом.
Читатели, быть может, еще помнят, что в этом бла¬
гом деле ученый составитель словаря имел столь же
искусного, но более неутомимого преемника — г. И. По¬
кровского, который, года два или три тому назад, постоян¬
но обогащал каждую книжку «Москвитянина» своим
превосходным «Памятным листком ошибок против рус¬
ского языка» 112. Приятно нам заметить, что г. Шевырев
имел и достойного предшественника, именно известного
нашего журналиста князя Шаликова, который украсил
одну из книжек «Москвитянина» за 1841 год небольшою,
но очень полезною статьею под заглавием, столь же
остроумным, как заглавие, данное ученым автором свое¬
му словарю, — именно статьею «О литературном разме¬
жевании». Вот небольшой отрывок из этого прекрасного
труда, послужившего образцом для г. Шевырева:
Подражать в прозе Карамзину, а в стихах Пушкину значит
избрать лучшие образцы. Повиноваться же номофетам бездарным
единственно потому, что размножилось их число, — смешная и жал¬
кая слабость, которая, наконец, может проникнуть во все суставы
нашей „литературы, ныне, кажется, более нежели когда-нибудь,
похожей на энееву ладию, не управляемую рулем усердного, ревност¬
ного Палинура, низвергнутого коварным Морфеем в морские
бездны, и бросаемую во все стороны мятежными волнами, не под¬
чиненными в заливах нашей литературы спасительному трезубцу
Нептуна, за неимением сего божества. — Кто, например, оспорит
нас, если скажем видимую истину, что к нам из младенчества рус¬
ской словесности возвратились самые грубые галлицизмы, соле¬
цизмы, барбаризмы, изгнанные великим ее законодателем? И кому
же она обязана сею пагубною амнистиею? Тем первоклассным (как,
очевидно, они думают о себе) современным писателям, которые за¬
менили предлог о предлогом про и пишут про Рим, про бал, про
родину, — нисколько вместо нимало, раз вм. однажды, надо вм.
535

надобно, да вместо так... О, времена! Князь Шаликов. («Москви¬
тянин», 1841, № 7, стр. 236—238.)
Заметим, однако, что в одном пункте (только водном)
мнения князя Шаликова и г. Шевырева расходились.
Издатель «Дамского журнала» был, как известно, рев¬
ностным последователем Карамзина, а г. Шевырев бли¬
стательным образом защищал понятия Шишкова. Ученый
адмирал и ученый профессор одинаково утверждали, что
славянские слова чрезвычайно возвышают и украшают
русскую речь. Оба они были непреклонны в борьбе про¬
тив людей, думавших, что по-русски надобно писать на
русском, а не на славянском языке, ш приводили в при¬
мер нашим поэтам выражение:
Соблещет молния мечу * 113.
Но г. Шевырев шел гораздо далее Шишкова, который
хотел только, чтобы в слоге подражали Ломоносову,
между тем как для г. Шевырева учителем русского со¬
временного языка был Кирилл Туровский, живший за
600 лет до Ломоносова и совершенно чистый от галли¬
цизмов. Г. Шевырев советовал нашим поэтам восстано¬
вить употребление местоимения иже, яже, еже и датель¬
ного самостоятельного падежа, именно писать таким
образом: «волнующемуся морю (то есть при морском
волнении, от морского волнения) корабль, иже входил
в гавань, подвергался опасности, а лодка, яже была вы¬
слана к нему навстречу, потонувшей (когда лодка, вы¬
сланная к нему навстречу, потонула), гибель стала не¬
избежна». Желающие. могут видеть примеры и доказа¬
тельства красоты такого слога в «Истории русской сло¬
весности» г. Шевырева и в его ответе на разбор этой
книги, помещенный в «Сыне отечества» 114. Шишков, ка¬
жется, не предполагал возможности восстановить датель¬
ный самостоятельный.
Кстати, о слоге самого г. Шевырева. Ученый критик
писал, без сомнения, очень цветисто и патетично; но,
к сожалению, слог его вообще растянут и напыщен,
а язык неточен и неправилен. Никто из русских журна¬
листов со времени Свиньина, прославившегося дивным
* «Москвитянин», 1854 г., № 7, статья г. Шевырева о Фонви¬
зине.

■слогом своего романа «Якуб Скупалов», не владел язы¬
ком так дурно, как г. Шевырев. Мы, конечно, не упомя¬
нули бы об этом деле, если бы сам г. Шевырев не тол¬
ковал так много о языке и слоге. Ошибки против языка
или логики режут глаза почти в каждой его фразе, по¬
тому и не нужно приводить примеров; желающий най¬
дет их десятки в каждой нашей выписке из статей
г. Шевырева. На всякий случай, разберем хотя первую
фразу в первом из помещенных у нас суждений его
о Гоголе. Оно принадлежит еще 1835 году; впоследствии
г. Шевырев писал гораздо хуже, и мы нарочно указы¬
ваем лучшую по слогу из его статей. «Автор «Вечеров
Диканьки» (то есть Вечеров на Диканьке, или на хуторе
близ Диканьки) имеет от природы чудный дар схваты-'
вать бессмыслицу в жизни человеческой и обращать ее
(жизнь или бессмыслицу?) в неизъясняемую (то есть
неизъяснимую) поэзию смеха»115. На двух строках две
ошибки против языка и одна неточность. Так писал
г. Шевырев в «Московском наблюдателе». В «Москви¬
тянине» он писал еще неправильнее. О напыщенности и
натянутости слога мы уж и не говорим.
Читатели, быть может, думают, что достаточно по¬
знакомились с критическими статьями г. Шевырева?
Нет, тысячу раз нет! Ведь определительнее всего харак¬
теризует человек нравственную или умственную сторону
своей личности суждениями об отдельных фактах: общие
суждения, как бы ни были ярки, всегда бывают бес¬
цветны в сравнении с приговорами об индивидуальных
явлениях. Скажем, например: вообще литература вздор,
побасенки, — это будет мысль удивительная; но если
мы, в частности, скажем: Шекспир писал вздор, блеск
этого суждения будет уже превышать всякую меру изу-
мительности. Возьмем другой пример: «Гоголь есть Го¬
мер» — мысль довольно поразительная; но скажите;
«Чичиков есть Ахиллес» — и мысль сделается еще в ты¬
сячу раз поразительнее. Все это мы говорим только
к примеру, что способность каждого критика с наиболь¬
шим блеском выказывается именно в суждениях его об
отдельных писателях и об отдельных произведениях ли¬
тературы.
Перейдем же к статьям г. Шевырева об отдельных
русских писателях. Посмотрим, например, какие мысли
«37
высказаны им в критическом разборе сочинений Пуш¬
кина («Москвитянин», 1841, № 9).
Прежде всего и более всего занимает ученого кри¬
тика вопрос о том, не ошибочно ли поступал Пушкин
в том, что одни произведения написал прозою, а дру¬
гие — стихами. Ответ: он поступил хорошо. Удовлетво¬
рительно разрешив эту важнейшую задачу, он уже со¬
вершенно исполнил все, что в праве ожидать читатель
от критической оценки Пушкина. Остается только ска¬
зать по нескольку слов о разных мелочах — отношении
Пушкина к предшествовавшим ему поэтам и о значении
его произведений. Первое обстоятельство излагается так:
до Пушкина были две школы в нашей поэзии — пласти¬
ческая и музыкальная; главою пластической был Держа¬
вин, — у него недоставало мелодичности; корифеями му¬
зыкальной — Батюшков и Жуковский; у них мало было
пластики. Пушкин соединил оба эти направления. Как
же могло случиться, что в стихе Батюшкова оказалось
мало пластичности? Ведь каждому известно, что он
в особенности знаменит этим качеством. Но к чему наши
вопросы? Лучше послушаем, что составляет существен¬
ную черту в поэзии Пушкина, что такое вообще произве¬
дения Пушкина. «Главная черта Пушкина — эскизность».
В «Москвит[янине]» это определение поэзии Пушкина
указано только кратким намеком, потому что прежде
уже было подробно развито в «Московском наблюда¬
теле» (<1837>, часть XII, стр. 316). «Пушкин, столько
прилежный и рачительный в исполнении, почти всегда
довольствовался одним эскизом в изобретении. Эскиз был
стихиею неудержного Пушкина» и т. п. Примером этому
служит «Медный всадник», продолжает статья «Москви¬
тянина». Если взглянуть «мыслящим взором внутрь этого
произведения», то мы найдем, что сюжет «Медного всад¬
ника». .. вы думаете, знаменитое наводнение, вы думаете,
апоТеоз Петра Великого как творца Петербурга? Нет,
«соответствие между хаосом природы и между хаосом
ума, пораженного утратою. Здесь, по нашему мнению,
главная мысль, зерно и единство художественного созда¬
ния. Жаль только, что этот основной мотив не довольно
развит»; но его неразвитостью именно и доказывается, что
основная черта поэзии Пушкина — эскизность. Прекрас¬
но! Теперь мы узнали существенную черту поэзии
538

Пушкина. Интересно узнать, что такое «произведения
Пушкина, рассматриваемые в их совокупности». Этот
вопрос предложен в самом конце статьи, и на него дан
очень удовлетворительный ответ строками, исполненными
высокой картинности:
Произведения Пушкина, рассматриваемые в их совокупности —
чудные массы, готовые колонны, или стоящие на месте, или жду¬
щие руки воздвигающей, доконченные архитравы, выделанные рез¬
цом украшения и при этом богатый запас готового дивного мате¬
риала. Да, да, вся поэзия Пушкина представляет чудный, богатый
эскиз недовершенного здания, которое русскому народу и многим
векам его жизни предназначено долго, еще долго строить и славно
докончить 116.
Точка. Конец. Мы нарочно напечатали эти слова мел¬
ким шрифтом, чтобы читатели видели, что мы не при¬
бавили и не убавили в них ни одной буквы. Кроме этой
прекрасной, в живописном отношении, тирады, вы ничего
не найдете в статье г. Шевырева о содержании поэзии
Пушкина, ее значении в нашей литературе, ее отноше¬
ниях к обществу. Зато очень много говорится об Италии.
Например, скажет ли г. Шевырев, что у Пушкина был
«русский глаз», тотчас же прибавит: «под именем рус¬
ского глаза мы разумеем тот верный глаз, который под¬
мечает точно и подробно все образы внешнего мира. Он
имеет много сходства с итальянским». Говорит ли он, что
трудно писать такие прекрасные стихи, какие писал
Пушкин, тотчас же пояснит дело: «В Италии есть поговор¬
ка о Рафаэле, что он унес с собою в могилу тайну своих
красок. У нас то же самое можно сказать о Пушкине,
что он взял с собою тайну своего стиха». Через несколько
страниц еще больше разъяснен вопрос о резце Пушкина:
«Это резец Кановы или Тенерани, покоривший себе до
конца всю звонкую твердость нашего мрамора. Мы же¬
лали бы расположить сочинения Пушкина по эпохам
стилд, как располагают стиль Рафаэля или Гвидо-Рени».
Что такое «наш звонкий мрамор», доскажет г. Шевырев
через несколько страниц. Вообще «русский язык — кар¬
рарский мрамор лучшего сорта», а «русский стих у Пуш¬
кина достиг до прозрачности алебастра восточного, воз¬
деланного резцом фидиевым». Как «расположен стиль
Рафаэля», он вам разъяснит в другом месте: «в Перуд-
жии есть зала, которую можно назвать пеленки и
539
колыбель живописца Рафаэля»', и т. д. Но об Италии до¬
вольно. Много другого интересного могли бы мы заим¬
ствовать из разбора сочинений Пушкина; но пора пе¬
рейти к мнениям г. Шевырева о Лермонтове: они еще
интереснее. Заметим только, что ученый критик, справед¬
ливо находя, что издание Пушкина 1835—1841 годов на¬
полнено опечатками, очень удачно поправляет их. Между
прочим, в одном из лицейских стихотворений есть выра¬
жение:
Бранной забавы
Любить нельзя.
Пушкин-лицеист не мог так написать, по мнению г. Ше¬
вырева. Г. Шевырев не знает, как именно была написана
эта фраза в автографе Пушкина; но он «уверен», что
ее надлежит восстановить следующим образом:
Бранной забавы
Любит не я.
Не подумайте,, что у нас вкралась опечатка. Нет,
именно так: «Любит не я». «Этой поправки хвалит не
я» 117, и потому скорее «переходит мы» к разбору «Героя
нашего времени» и «Стихотворений Лермонтова»11а.
Кстати прибавим: неудивительно, если критик, столь про¬
ницательно отгадывающий ошибки и столь верно пони¬
мающий условия грамматической правильности, находит,
что язык Лермонтова неправилен и что этот поэт «вооб¬
ще не умел совладеть с грамматическим смыслом», хотя
каждому известно, что решительно ни один из наших
поэтов до 1841 года включительно (когда была написана
эта статья) не писал стихов таким безукоризненным язы¬
ком, как Лермонтов; у самого Пушкина неправильных
и натянутых оборотов более, нежели у Лермонтова. Лер¬
монтов вообще не пользовался особенною благосклон¬
ностью со стороны г. Шевырева, утверждавшего, что он
только подавал хорошие надежды, но еще не оправдал
их. Мы не будем останавливаться на этом: нас интере¬
сует не сущность мнений г. Шевырева, а их развитие.
Итак, что же говорит г. Шевырев, например, о характе¬
рах, изображенных в «Герое нашего времени»? Во-пер¬
вых, он желал бы, чтоб Лермонтов сделал из княжны
Мери и Бэлы одно лицо: тогда это была бы хорошая
женщина или девица.. «Если бы можно было слить Бэлу
и Мери в одно лица, вот был бы идеал женщины!» Впро-
540
чем, характер княжны Мери заимствован у какого-то
русского повествователя, — у какого, мы не можем при¬
думать. На всякий случай, вот подлинные слова ученого
критика: «В княжне Мери есть черты, взятые с другой
княжны» — не отгадает ли кто этой загадки? Вера, харак-i
тер которой очерчен Лермонтовым с такою нежною
любовью, — «Вера есть лицо непривлекательное ничем».
В характере Печорина есть две важные ошибки: во-пер¬
вых, такой человек не может любить природу. Ученому
критику было легко решить это, потому что ему неизвест¬
но, что люди, утомленные жизнью, скучающие с людь¬
ми, с двойною силою привязываются к природе. Bo-btoj
рых, г. Шевырев «никак не думает, чтобы прошедшее
сильно действовало на Печорина», и потому неправдо- ’
подобно, чтобы он вел дневник. Да ведь он скучает:
почему ж от скуки не вести ему дневника? Настоящее
наводит на него тоску, будущее безотрадно: как же ему
не возвращаться мыслью к прошедшему? И ведь эгоизм
силен в Печорине; а чем более развит эгоизм в чело¬
веке, тем больше думает он о своей личности и о всем,
что до нее касается. Кажется, это очень просто; да при¬
том и сам Печорин объясняет это. Но главный недоста¬
ток в характере Печорина: «он не имеет в себе ничего
существенного относительно к чисто русской жизни, ко¬
торая из своего прошедшего не могла извергнуть такого
характера»; потому он «призрак». После этого не нужно
говорить, до какой степени понятен для г. Шевырева и до
какой степени нравится ему «Герой нашего времени».
Но интересно заметить, чем более всего занимается он
в своей статье об этом романе — никак не угадаете...
защитою Москвы. Да где же Лермонтов нападает на
Москву в своем романе? Кажется, нигде. Как нигде? Вы
забыли, что княгиня Лиговская, которая любит погово¬
рить, как и все почти пожилые женщины в России и во
Франции, в Китае и в Каффрарии, жила несколько лет в
Москве: ведь это кровная, по мнению г. Шевырева, обида
Москве. И на нескольких страницах он доказывает, что
напрасно Лермонтов взвел такую клевету на Москву.
Вот это именно и значит, по выражению Гоголя, «как
раз смекнуть, в чем дело». Заметим также, что по поводу
Кавказа опять является на сцене Италия. Еще любопыт¬
нее разбор «Стихотворений» Лермонтова. Знаете ли, ка-
541
кое отличительное свойство в таланте Лермонтова? «Про¬
теизм», бесхарактерность, отсутствие определенной фи¬
зиономии. Помилуйте! можно было бы назвать стихотво¬
рения Лермонтова монотонными, однообразными; но как
же говорить, что они не имеют одного оригинального ха¬
рактера, резко обозначившегося на каждом — мало'тдго,
стихотворении — на каждом стихе? Скорее можно было
назвать «протеем» кого угодно из наших поэтов, только —
воля ваша — никто, кроме г. Шевырева, не мог бы за¬
метить у Лермонтова бесхарактерности или протеизма.
Но вы еще не знаете, что «в галлереях живописи отга¬
дывают без каталога, чья картина», а стихотворения
Лермонтова не носят на себе таких характерных примет;
г. Шевырев, не видев подписи имени на пьесе, отгадает
стих Жуковского, Батюшкова, Пушкина, кн. Вяземского,
г. Ф. Глинки, а не может сказать этого о стихе Лермон¬
това. Публика, скажете вы, говорит, что именно стих
Лермонтова угадать легче всего; но это она говорит
только по незнанию важного обстоятельства: Лермонтов
был не более, как подражатель Пушкина и Жуковского, и
не только этих двух великих поэтов, но также г. Бенедик¬
това. «Когда вы внимательно прислушиваетесь к звукам
новой лиры, вам слышатся попеременно звуки то Жуков¬
ского, то Пушкина, то Кирши Данилова, то Бенедиктова,
иногда мелькают обороты Баратынского, Дениса Давы¬
дова». Удивительно тонкий слух, изумительно зоркий глаз!
Каждому известно, что некоторые из наименее зрелых
стихотворений Лермонтова по внешней форме — подра¬
жания пьесам Пушкина, но только по форме, а не по
мысли; потому что идея и в них. чисто лермонтовская,
самобытная, выходящая из круга пушкинских идей. Но
ведь таких пьес у Лермонтова немного: он очень скоро
совершенно освободился от внешнего подчинения Пуш¬
кину и сделался оригинальнейшим из всех бывших у нас
до него поэтов, не исключая и Пушкина. Ведь это изве¬
стно каждому. Но дело не в том, подражатель он или
самобытный поэт: интересно знать, как развивает г. Ше¬
вырев свою мысль. В каких пьесах, например, видно
влияние Жуковского? Вы, быть может, ожидаете, что
ученый критик укажет на единственное из всех стихотво¬
рений Лермонтова, хотя самым отдаленным образом
напоминающее Жуковского, укажет на пьесу «Ветка Па-
542
лестины», в которой можно видеть некоторое сходство
с пьесою Жуковского:
Он был весной своей
В земле Обетованной...119
хотя, собственно говоря, и «Ветка Палестины» подража¬
ние не Жуковскому, а Пушкину («Цветок засохший,
безуханный»). Нет, не то, вы недогадливы: Лермонтов
подражал Жуковскому в «Русалке» (!); «Мцыри» тоже
подражание Жуковскому (!); «Три пальмы» тоже, хотя
каждому известно, что это чрезвычайно близкое подра¬
жание стихотворению Пушкина «И путник усталый на
бога роптал», откуда не только размер, но едва ли не
половина стихов почти целиком заимствованы Лермон¬
товым. Нужды нет, пусть будут «Три пальмы» подража¬
нием Жуковскому, у которого нет ничего похожего: ведь
заимствовал же у него Лермонтов «Мцыри». Но где под¬
ражания Бенедиктову? Ужели вы не знаете? — «Молитва
(«Я, матерь божия, ныне с молитвою») и Тучи до того
отзываются звуками, оборотами, выражением лиры Бе¬
недиктова, что могли бы быть перенесены в собрание его
стихотворений. — Читая эти стихи, кто не припомнит
Полярную звезду и Незабвенную Бенедиктова?» Далее
уже не так интересно. «Бородино» — подражание Денису
Давыдову (!); «Не верь, не верь себе, мечтатель моло¬
дой!» и «Печально я гляжу на наше поколенье» — под¬
ражание Баратынскому (!); «Демон» — подражаниеМар-
линскому; «Казачья колыбельная песня» — подражание
Вальтеру Скотту. Мы от себя можем прибавить только,
что стихи:
Есть речи, значенье
Темно иль ничтожно...120
должны быть подражанием г. Шевыреву: только автор¬
ская скромность помешала ему это заметить 121. Но до¬
вольно о частностях. Бросим вместе с г. Шевыревым
еще раз общий взгляд на Лермонтова. Хороши ли груст¬
ные стихотворения Лермонтова? И как вы думаете, был
ли грустный тон этих пьес (т. е. решительно всех пьес,
потому что пьес другого тона нет у него) существенной
чертой поэзии Лермонтова? Нет, не был, по мнению
г. Шевырева: грустные стихотворения у Лермонтова
«только мгновенные плоды какой-то мрачной хандры,
543
провинциего и деревенщиной, хотя никто так не смешил ими, как
автор «Миргорода»: высший и образованный' класс общества всегда
смеется над низшим: потому и немудрено рассмешить и жестяных
дел мастером. Но как бы хотелось, чтобы автор, который,, кажется
каким-то магнитом притягивает к себе все смешное, рассмешил нас
нами же самими, чтобы он открыл эту бессмыслицу в нашей соб¬
ственной жизни, в кругу так называемом образованном, в нашей
гостиной, среди модных фраков и галстухов, под модными голов-,
ными уборами. Вот что ожидает его кисти! Как ни рисуйте нам
верно провинцию, все она покажется карикатурой, потому что она
не в наших нравах. Я уверен, что Иван Иванович и Иван Никифо¬
рович существовали. Так они живо написаны. Но общество наше
не может поверить в их существование. Для него это или прошлое
столетие, или смешная мечта автора. Конечно, автор начал свой
дебют в комическом с того, что ярче нарезалось в его памяти с сво¬
их малороссийских преданий; но должно надеяться, что он соберет
нам впечатления из той общественной жизни, в которой живет
теперь, и разовьет блистательно свой комический талант в том
высшем кругу, который есть средоточие русской образованности
(«Московский наблюдатель», <1835>, т. I).
Кажется, в «Старосветских помещиках», в «Тарасе
Бульбе», в «Повести о ссоре Ивана Ивановича с Иваном
Никифоровичем» есть нечто, кроме смешного и веселого;
кажется, что каждая из этих повестей, в своем целом,
производит впечатление нимало не водевильное: «Тарас
Бульба» — чисто трагическое, остальные — глубоко груст¬
ное. Ученый критик нимало не заметил этого. Гоголь в
«Миргороде» — беззаботный весельчак, который для сто¬
личных светских людей рисует преуморительные кари¬
катуры провинции, не имеющей понятия о модных гал-
стухах. Очень удовлетворительное понятие. Еще лучше
мнение, что лица, изображенные Гоголем, едва ли су¬
ществуют в действительности. Оно хорошо и тем, что
критик откровенно высказывает, что вовсе не знает про¬
винциальной жизни. Но всего лучше совет — перестать
писать о провинции и описывать высшее светское обще¬
ство: этот совет восхитителен. Вот, если бы Гоголь послу¬
шался — нечего сказать, одолжил бы нас, людей в мод¬
ных галстухах! С тою же меткостью, которая помогла
критику открыть у Лермонтова заимствования из Мар-
линского и Бенедиктова, он замечает^ что Гоголь — под¬
ражатель Тика и Гофмана:
Нельзя не заметить, что в новых повестях, которые мы читаем
в «Арабесках», этот юмор малороссийский не устоял против запад¬
ных искушений и покорился в своих фантастических созданиях
548

влиянию Гофмана и Тика. И мне это досадно. Ужели ничто ориги¬
нально русское не может устоять против немецкого? Может быть,
это есть влияние Петербурга на автора.
Да ведь нужно было бы спросить, слыхивал ли Гоголь
в 1835 году о Гофмане и Тике? О Гофмане — без сом¬
нения, потому что в «Невском проспекте» сапожник, по¬
могавший своему приятелю Шиллеру в совершении неуч¬
тивого поступка -над поручиком Пироговым, называется
Гофманом; и писатель Гофман был тогда уже несколько
известен русской публике. Но каким бы образом Гоголь
мог подчиниться влиянию Тика, которого едва ли хоть
сколько-нибудь знал? Считаем ненужным замечать, что
с Гофманом у Гоголя нет ни малейшего сходства: один
сам придумывает, самостоятельно изобретает фантасти¬
ческие похождения из чисто немецкой жизни, другой бук¬
вально'пересказывает малорусские предания («Вий») или
общеизвестные анекдоты («Нос»): какое же тут сходство?
Уж после этого «Песня о Калашникове» не есть ли под¬
ражание «Гецу фон Берлихингену?» ведь у Гете тоже
изображено владычество «кулачного права», Faust-
recht, С Тиком, этим праздным фантазером, у Гоголя
еще меньше сходства. Но довольно для г. Шевырева
заглавия «фантастическая повесть» — и дело решено, под¬
ражание открыто. Удивительно! 125
Заметим еще, что критик и у Гоголя, как у Пушкина,
главною чертою всех произведений нашел эскизность.
Видите ли, слог Гоголя нехорош, как и следовало ожи¬
дать: «Виною этому, кажется, скоропись, которою увле¬
кается повествователь. Он слишком эскизует свои пре¬
красные создания. Даже самый «Тарас Бульба» отзы¬
вается скоростью эскиза». — «Миргород», как мы ви¬
дели, собрание водевильных повестей; но проницатель¬
ный. критик заметил в нем один эпизод грустный — только
один небольшой эпизод, — именно в «Старосветских по¬
мещиках» — теплое, страстное размышление о силе
привычки (в новом издании стр. 35—36). Этот эпизод
принадлежит к числу самых лучших, самых глубоко
прочувствованных страниц, когда-либо написанных Гого¬
лем; г. Шевырев ужасно им недоволен и хочет вычеркнуть
его, как советовал Лермонтову «скрывать от взыскатель¬
ного света» свои стихотворения: «Мне не нравится тут
,(.в «Старосв[етских] помещиках]») одна только мысль —
<	511)
убийственная мысль о привычке, которая как будто раз¬
рушает нравственное впечатление целой картины. Я бы
вымарал эти строки». Прекрасно! «Разрушает впечатле¬
ние целой картины». А в этих строках и высказан суще¬
ственный мотив всего рассказа.
От «Миргорода» перейдем прямо к «Мертвым душам»,
минуя «Ревизора»: мнение г. Шевырева об этой комедии
увидим после. Критическая статья о «Мертвых душах»
помещена г. Шевыревым в VII и VIII книжках «Москви¬
тянина» за 1842 год.
В разборе «Миргорода» г. Шевырев не делает ни
малейшего намека на то, что можно считать Гоголя вели¬
ким писателем; он кажется ему не более, как хорошим
беллетристом шутливого характера. Мы видели, что за
«Миргород» и «Арабески» некоторый другой критик уже
назвал Гоголя главою русских писателей, преемником
Пушкина. Г. Шевырев не только не видит, но и не пред¬
чувствует этого: для него многие из тогдашних, ныне полу¬
забытых, беллетристов продолжают стоять выше Гоголя.
В «Тарасе Бульбе», «Невском проспекте», «Ссоре Ивана
Ивановича с Иваном Никифоровичем», как мы видели,
г. Шевырев находил еще только «зародыш таланта».
Возвысился ли Гоголь в глазах его изданием «Ревизора»,
увидим после, но еще в «Москвитянине» 1841 года мы
могли бы найти доказательства, что г. Шевырев продол¬
жал ставить Гоголя ниже некоторых из второстепенных
тогдашних писателей. Но «Мертвые души» он уже раз¬
бирает как высокохудожественное произведение; о зна¬
чении Гоголя в русской литературе он говорит, правда,
очень уклончиво, о значении его для развития общества,
о смысле «Мертвых душ» не говорит ровно ничего, но
все-таки осмеливается отчасти обнаруживать, что ставит
Гоголя очень высоко, хотя не дерзает решительно по¬
ставить на ряду с Жуковским или Пушкиным и вообще
смотрит на него еще свысока, не оставляя его благими
поучениями. Все-таки похвально уж и то, что он считает
«Мертвые души» высоким художественным произведе¬
нием. Разбор написан с точки зрения исключительно ху¬
дожественной. Мысль, руководящая критиком, та, что в
художественном произведении все развитие плана и все
подробности необходимо вытекают из общей идеи созда¬
ния. Правда, как ни высоки художественные достоинства
550

«Мертвых душ», но видеть в Гоголе только художествен¬
ные достоинства значит вовсе не понимать Гоголя; но
не будем подражать «взыскательному свету», будем рады
и тому, что хотя художественная сторона, если не со¬
держание «Мертвых душ», кажется ученому критику до¬
стойною похвалы. И прежде всего нам очень приятно
заметить следующее справедливое объяснение закона
прогрессивности, по которому расположены различные
главы «Мертвых душ»:
Взгляните на расстановку характеров: даром ли они выведены
в такой перспективе? Сначала вы смеетесь над Маниловым, смее¬
тесь над Коробочкою, несколько серьезнее взглянете на Ноздрева
и Собакевича; но, увидев Плюшкина, вы уже вовсе задумаетесь:
вам будет грустно при виде этой развалины человека.
А герой поэмы? Много смешит он вас, отважно двигая вперед
свой странный замысел и заводя всю эту кутерьму между помещи¬
ками и в городе; но когда вы прочли всю историю его жизни и
воспитания, когда поэт разоблачил перед вами всю внутренность
человека, не правда ли, что вы глубоко задумались?
Наконец представим себе весь город N. Здесь, кажется, уж
донельзя разыгрался комический юмор поэта, как будто к концу
тома сосредоточив все свои силы... Но и тут даже, где смешное
достигло своих крайних пределов, где автор, увлеченный своим
юмором, отрешил местами фантазию от существенной жизни и на¬
рушил тем ее характер, — и здесь смех при конце сменяется
задумчивостью, когда, среди этой праздной суматохи, внезапно
умирает прокурор, и всю тревогу заключают похороны. Невольно
припоминаются слова автора о том, как в жизни веселое мигом
обращается в печальное 126.
Чтобы выставить на первый план все хорошее в статье
г. Шевырева о «Мертвых душах», приведем здесь и за¬
мечания его о том, что в двух или трех местах автор
едва ли не нарушает строгой объективности своих лиц,
заставляя их говорить вещи, которые удобнее мог бы
сказать Прямо от себя:
Комический демон шутки иногда увлекает до того фантазию
поэта, что характеры иногда выходят из границ своей истины; прав¬
да, что это бывает очень редко. Так, например, неестественно нам
кажется, чтобы Собакевич, человек положительный и солидный,
стал выхваливать свои мертвые души и пустился в такую фантазию.
Даже самое красноречие, этот дар слова, который он внезапно по
какому-то особенному наитию обнаружил в своем панегирике карет¬
нику Михееву, плотнику Пробке и другим мертвым душам, кажутся
противны его обыкновенному слову, которое кратко и все рубит
топором, как его самого обрубила природа. Автор сам это чувство¬
вал и оговорился словами: «откуда взялись рысь и дар слова в
Собакевиче». — То же самое можно заметить о Чичикове: прекрасны
551

его думы о мертвых душах, им купленных, но напрасно приписаны
они самому Чичикову, которому, как человеку положительному,
едва ли могли бы прийти в голову такие чудные поэтические были
о Степане Пробке, о Максиме Телятникове — сапожнике, и осо¬
бенно о грамотее Попове беспашпортном, да об Фырове Абакуме,
гуляющем с бурлаками. Мы не понимаем, почему все эти размыш¬
ления поэт не предложил от .себя. Неестественно также нам пока¬
залось, чтобы Чичиков уж до того напился пьян, что Селифану
велел сделать всем мертвым душам поголовную перекличку. Чичи¬
ков человек солидный и едва ли напьется до того, чтобы впасть
в подобное мечтание.
Быть может, этим не нарушается объективность ха¬
рактера ни Чичикова, который любил пофантазировать в
чувствительном роде, как все положительные и плутова¬
тые люди, и который, действительно, во многих местах
поэмы фантазирует (например, при встрече на дороге
с губернаторскою дочкою), ни Собакевича, который не
любит говорить попусту, а для своих выгод не поску¬
пится на слова — удивительно, в самом деле, как самые
холодные, дубовые люди оживляются и делаются красно¬
речивы при продаже и покупке, — однако же, справед¬
ливо или несправедливо замечание г. Шевырева об этих
случаях, все-таки оно не заключает в себе ничего неле¬
пого, скорее даже может быть названо остроумным; но,
к сожалению, только и может быть найдено хорошего
в его статьях. Вообще говоря, критик слишком далеко
заходит, желая решительно о каждой мелочи доказать,
что она решительно необходима именно на том самом
месте, где помещена Гоголем: он совершенно упускает
из виду, что, выражаясь ученым образом, «необходи¬
мость облекается в искусстве формою случайности», то
есть, например, Чичиков мог бы встретить на дороге к
Манилову не одного, а двух или трех мужиков, деревня
Манилова могла бы лежать налево, а не направо от
большой дороги. Собакевич мог бы назвать единственным
порядочным человеком в городе не прокурора, а предсе¬
дателя гражданской палаты или вице-губернатора, и
так далее, и художественное достоинство «Мертвых душ»
нимало не потеряло бы и не выиграло бы от этого.
А г. Шевыреву кажется, что все это решительно так же
существенно неизменяемо, так же вытекает из идеи
«Мертвых душ», как, например, характер Чичикова или
общая физиономия губернского города N, где происхо-
5S2
дит действие поэмы. Ограничимся одним примером: из¬
лагая главу о Коробочке, критик говорит:
Вся птица, как заметно, уж так приучена заботливою хозяй¬
кою, составляет с нею как будто одно семейство и близко подходит
к окнам ее дома: вот отчего у Коробочки только могла произойти
не совсем учтивая встреча между индейским петухом и Чичиковым...
Вы заметили, что мужики Коробочки отличаются от других поме¬
щичьих мужиков все какими-то необыкновенными прозвищами:
знаете ли, почему это? Коробочка себе на уме: уж у ней что ее, то
крепко ее, и мужики так же помечены особыми именами, как птица
помечается у аккуратных хозяев, чтобы не сбежала. Вот почему
так трудно было Чичикову уладить с нею дело: она хоть и люби г
продать и продает всякий продукт хозяйственный, но зато и на
мертвые души смотрит так же, как на свиное сало, на пеньку или
на мед, полагая, что и они в хозяйстве могут спонадобиться.
Ужели Коробочка не продает мертвых душ по рас¬
четливости? напротив, просто по глупости: тупоумная
старуха никак не может понять предложений Чичикова.
И почему у нее именно крестьяне имеют длинные про¬
звища? Почему не имеют этих прозвищ крестьяне Соба-
кевича, который занимается хозяйством лучше Коробоч¬
ки? Просто, Гоголю нужно было дать чьим-нибудь кре¬
стьянам длинные прозвища, какие встречаются в иных
околотках; а чьих именно крестьян окрестить длинными
именами, было решительно все равно. И почему индюк
мог закудахтать только под окном у Коробочки, а не у
Собакевича или Ноздрева, или не под окном городской го¬
стиницы? Критик думает, что только Коробочка, кор¬
мившая птицу из своих рук, могла приучить птицу бро¬
дить под окнами; но ведь домовитые хозяйки бросают
корм птице, не сидя под окном, а с крыльца. Из окна,
чувствительно и романически, могли скорее кормить
птицу Маниловы. Сору и крошек из окон выбрасывалось
в гостинице больше, нежели у Коробочки, и птица чаще,
нежели где-нибудь, бродила под окнами гостиницы. Од¬
ним словом, той необходимости, которую видит критик,
нет в незначительных мелочах «Мертвых душ», как и
вообще не бывает в художественных произведениях. Об
этом подробно и основательно говорится, например, в эс¬
тетике Гегеля (чтобы и нам блеснуть ученостью). Но
критик механически, а не по внушению собственного
вкуса, развивая заимствованную и не вполне понятую
мысль о необходимости выводить подробности художест-
553
венного произведения из его идеи, подробно излагает все
содержание «Мертвых душ», при каждой фразе без вся¬
кого разбора повторяя: «так! иначе и не могло быть!»
Это изложение занимает большую половину его критики.
Частью держится он в нем слов самого Гоголя и тут, ко¬
нечно, рисует характеры и события без особенных про¬
махов; но иногда дополняет слова автора собственными
соображениями, и тут-то надобно подивиться своеобраз¬
ности его взгляда! Приведем один пример — понятие кри¬
тика о главном действующем лице, Чичикове:
Из всех приобретателей Чичиков отличался необыкновенным
поэтическим даром в вымысле средства к приобретению, не прав¬
да ли, что в этом замысле (покупать мертвые души) есть какая-то
гениальная бойкость, какая-то удаль плутовства, фантазия и ирония,
соединенные вместе! Чичиков, в самом деле, герой между мошен¬
никами, поэт своего дела: посмотрите, затевая свой подвиг, какою
мыслью он увлекается: «А главное то хорошо, что предмет-то по¬
кажется всем невероятным — никто не поверит». Он веселится сво¬
ему необычайному изобретению, радуется будущему изумлению
мира, который до него не мог выдумать такого дела, и почти не за¬
ботится о последствиях, в порыве своей предприимчивости. Само¬
пожертвование мошенничества доведено в нем до крайней степени:
он закален в него, как Ахилл в свое бессмертие.
Изумительно! Да ведь, кажется, ясно, что Чичиков
восхищается необыкновенностью задуманного плутов¬
ства потому, что легко будет его исполнить: никто не до¬
гадается, не поверит. Он восхищен тем, что вперед уве¬
рен в удаче. Чичиков — Ахилл самопожертвования! изу¬
мительно!
Но, конечно, не изумит читателей, что в разборе
«Мертвых душ» Италия не сходит со сцены. Говорит ли
критик о Плюшкине, он объясняет: «Плюшкин так живо
видится нам, как будто бы мы его припоминаем на кар¬
тине Альберта Дюрера 127 в галлерее Дориа»; описывает
ли Гоголь сероватыми красками русскую дорогу — это
оттого, видите ли, что «пышная Италия дивами своего
искусства и природы затмила все, что и могло бы на од¬
нообразной дороге русской сказаться сердцу поэта»;
случится ли Гоголю поэтически очерчивать различие рус¬
ского языка от немецкого, английского, французского, —■
опять-таки «замечательно, что поэт в числе языков не
отметил резким карандашом своим итальянского слова,
хотя, конечно, имел все данные перед собою, чтобы су-
554
дить о нем: этб не потому ли, что русский народ в мет¬
кости и живучести слова сходится с художником-италь¬
янцем так, как и во многом другом, несмотря на то, что
жар и мороз разделили оба народа?»
Вы скажете: да каким же образом и зачем тут Ита¬
лия? а я скажу: да разве можно объяснить, почему при¬
поминаешь то или другое? Иногда это бывает и совер¬
шенно без причины. Например, осудите ли вы меня,
если мне совершенно некстати припоминаются слова
Гоголя о начальнике Чичикова: «Начальник был такого
рода человек, которого хотя и водили за нос (впрочем,
без его ведома), но зато уже, если в голову ему запа¬
дала какая-нибудь мысль, то она была там все разно,
что железный гвоздь: ничем нельзя было ее оттуда вы¬
теребить» («Мертвые души», 3 изд., стр. 445). Осудите
ли вы меня, если мне вздумается даже заменить тут сло¬
ва: «которого водили за нос», словами: «который под
носом у себя ничего не видел»? — ведь это моя фанта¬
зия, а в фантазиях всякий волен.
Все это, как мы сказали, не покажется читателю
удивительно; но удивительно покажется то, что на «Мерт¬
вых душах», по мнению критика, ярко отразились ита¬
льянские краски, что талант Гоголя воспитан не русскою
жизнью, а итальянскою природою и картинами Рафа¬
эля, не беседою с русскими людьми, а обращением с
итальянскими живописцами. Читайте и убеждайтесь:
Только . близорукий не заметит, что небо Италии, прозрачный
ее воздух, ясность каждого оттенка и каждого очерка в предмете,
картинные галлереи, мастерские художников и частое обращение
с ними, наконец, поэзия Италии воспитали в Гоголе фантазию тою
стороною, которою обращена она ко всему внешнему миру, и дали
ей такое живописное направление, такую полноту и оконченность. —
Говоря об этом, нельзя не обратить внимания на симпатию Гоголя
к Италии, на душевное влечение его к стране изящного. Откуда
объяснить это? Из того только, что он истинный художник, что
искусство — его призвание. Если так, то какая же другая сфера
могла удовлетворить ему, кроме Италии, и в самой Италии какой
город мог он избрать, если не Рим, где минувшее величие, природа
и искусство сочетались в одно и образовали для всякого современ¬
ного художника чудный приют, волшебное окружение? — Яркий
отпечаток природы, живописи, поэзии изящного полудня Европы
лежит на колорите «Мертвых душ» и на всем, что составляет внеш¬
нюю сторону изображаемого в них мира. Содержание, разумеется,
дано Россиею, и поэт всегда ему верен; но ясновидение и сила
фантазии, с какими воссоздает он далекий мир отчизны, воспитаны
555
в Гоголе итальянским окружением. В одном месте видно даже, что
Италия невольно бросила несколько жарких красок на самое со¬
держание картины, а именно в описании сада Плюшкина, где зеле¬
ные облака и трепетолистные куполы деревьев, лежащих на небес¬
ном горизонте, напоминают ландшафты юга. Говоря об этой полу¬
денной стихии в поэме Гоголя, как забыть чудные сравнения, встре¬
чающиеся нередко в «Мертвых душах»! Их полную художественную
красоту может постигнуть только тот, кто изучал сравнения Гомера
и итальянских эпиков, Ариоста и особенно Данта.
Тут следует очень подробное пояснение последней
мысли, — именно, что сравнения у Гоголя заимствованы
у Гомера, Ариоста и Данта. Эта счастливая мысль кри¬
тика была в свое время по достоинству превознесена
петербургскими журналами 128, потому оставляем ее без
объяснений; да и вообще объяснения на статьи г. Ше¬
вырева писать гораздо труднее, нежели комментарии на
самого Данта. Читаем далее:
Все, к чему ни прикасается волшебная кисть Гоголя, все живет
в его ярком слове, и каждый предмет сквозит из него и выдается
своим видом и цветом. И это свойство своей фантазии русский поэт
мог возвести на такую степень искусства только там, где творил
Дант, где Ариост дружился с Рафаэлем и в его мастерской, созер¬
цая бессмертную кисть, переносил живые ее краски в итальянское
жаркое слово. Кто не понимает сочувствия Гоголя к Италии, тот
не поймет и всей красоты в пластическом внешнем элементе его
фантазии. Мы объяснили внешнюю сторону ясновидящей фантазии
поэта, показали ее воспитание (т. е. в Италии) и отношение к сто¬
роне внутренней; перейдем теперь к сей последней. Под именем
ее мы разумеем ясное созерцание всего внутреннего человека в
различных его видах. В этом отношении Гоголь является достой¬
ным учеником поэзии севера, и особенно Шекспира и Вальтера
Скотта.
Положим, что Гоголь был ученик Шекспира, хотя в
том смысле, в каком и Лермонтов, и г. Григорович, и
г. Гончаров, и г. Тургенев, и все хорошие писатели, настоя¬
щие и будущие, — ученики этого великого человека:
ведь особенного влияния Шекспира на Гоголя не за¬
метно; положим, что он ученик и Вальтера Скотта, хотя
он вовсе не был учеником его; но что ж из того? Как
что! разве вы не предчувствуете:
Заключим же: учители юга и севера, Италия и Шекспир, поло¬
жили печать Свою на внешней и внутренней стороне фантазии поэта
в отношении к ясновидению жизни. Такое сочетание двух элементов,
заметное у нас и в других поэтах, особенно же в Пушкине, обе¬
щает в будущем для русской фантазии и для русского искусства
556

развитие многостороннее и совершенно полное. О, если бы мы
могли сов-местить в себе внешний юг с внутренним севером, изящ¬
ную пластику и форму первого и глубокую идею второго, мы до¬
стигли бы идеала в искусстве. Приятно мечтать о том и еще прият*'
нее видеть, что наша мечта начала осуществляться.
А! вот к чему шло дело! т. е. вот к чему: Дант пи¬
сатель великий, но односторонний: у него мысль пода¬
влена формою; Шекспир тоже великий писатель, но
опять односторонний: у него мысль ‘ подавила форму.
Иначе и быть не могло: ведь Запад погрязает в односто-
ронностях. А вот у нас так будут, а отчасти уж и есть
писатели получше ваших Шекспиров. Соглашаемся, со¬
глашаемся: ведь мы уже увидели себя вне возможности
возражать ученому критику. Но если «Мертвые души»
внушают вам столь высокое ожидание и отчасти уже
оправдывают его, то, по крайней мере, хорошая ли вещь
эти «Мертвые души»? Мы хотим слышать о них от вас
не комплименты и художественные фразы, — нет, нам
нужен прямой ответ: правда или вздорная фантазия
«Мертвые души», пустая выдумка праздного воображения
или картина действительного быта? и, во всяком случае,
хороша ли основная идея этого создания? — Увы! по
мнению г. Шевырева: «нет!» Он говорит, что общество,
которое изображено в «Мертвых душах», не существует,
не может существовать на самом деле: создавая город N
(куда является Чичиков), «фантазия поэта разыгралась
вволю и почти отрешилась от существенной жизни»
(№ VII, стр. 220). Эта фраза повторяется несколько раз.
Но «город N придуман сообразно характеру героя», стало
быть, и Чичиков лицо более фантастическое, нежели дей¬
ствительное. — А каковы характеры других лиц? И хотя
фантастическим образом, но удовлетворительно ли изо¬
бражена жизнь общества, которое состоит из этих лиц?
Нет, нет! и характеры изображены неудовлетворительно,
и жизнь также: всюду у Гоголя односторонность:
Велик талант Гоголя в создании характеров; но мы искренно
выскажем и тот недостаток, который замечаем в отношении к пол¬
ноте их изображения или произведения, в действие. Комический
юмор, под условием коего поэт созерцает все эти лица, и комизм
самого события, куда они замешаны, препятствуют тому, чтобы
они предстали всеми своими сторонами и раскрыли всю полноту,
жизни в своих действиях. Мы догадываемся, что, кроме свойств,
в них теперь видимых, должны быть еще другие, добрые черты,
557
которые раскрылись бы при иных обстоятельствах: так, например,
Манилов, при всей своей пустой мечтательности, должен быть весьма
добрым человеком, милостивым и кротким господином с своими
людьми и честным в житейском отношении; Коробочка, с виду кро¬
хоборка, погружена в одни материальные интересы своего хозяй¬
ства, но она непременно будет набожна и милостива к нищим
и т. д...
То, что сказали мы- о характерах, должно повторить и о вос¬
создании всей русской жизни в поэме Гоголя... И здесь будет
та же самая оговорка со стороны нашей, что комический юмор
автора мешает иногда ему обхватывать жизнь во всей ее полноте
■и широком объеме. Это особенно ясно в тех ярких заметках о рус¬
ском быте и русском человеке, которыми усеяна поэма. По боль¬
шей части мы видим в них одну отрицательную, смешную сторону,
полобхвата, а не весь обхват русского мира.
Итак, характеры и жизнь у Гоголя односторонни,
неверны, фантастичны. Тут уж не помогут художествен¬
ные совершенства плана и подробностей: ведь форма без
содержания ничтожна, форма с фальшивым содержанием
фальшива; следовательно, все похвалы ей также обра¬
щаются в ничтожество и фальшь. Сравним эту послед¬
нюю и единственную существенную выписку — потому
что она одна касается сущности дела, все предыдущие
толкуют еще об архитравах и колоннах, о резцах и кар¬
тинных галлереях — сравним ее с рецензиями Н. А. По¬
левого: ведь она вся целиком как будто взята из них; но
Полевой имел твердость высказать свое мнение [не обса¬
харивая его конфектными комплиментами] и, так как
содержание «Мертвых душ» ему казалось неправдою,
имел прямоту сказать, что «Мертвые души» — произве¬
дение фальшивое. Почему же г. Шевырев, в сущности
думая об изображении характеров и жизни в «Мертвых
душах» то же самое, что Н. А. Полевой, осыпает, однако
же, похвалами это произведение? Причин много: из них
первую объясняет сам же г, Шевырев на первой же стра¬
нице своей критики: видите ли, лишь только явились
«Мертвые души», как тотчас же
Из тесных рядов толкучего рынка литературы (мы знаем уже,
что это прозвище дано было петербургским журналам) выскочило
наглое самохвальство в виде крикливого пигмея, с медным лбом
и размашистою рукою (то есть выскочил рыцарь без имени, на
щите которого кривыми буквами написан был девиз: «убеждение»);
обрадовавшись случаю из-за похвалы Гоголю похвалить самого
себя, оно, ставши перед произведением, пялит на нем свою тощую
фигуру, силится прикрыть его собою, и потом показать вам и
558

уверить вас, что точно оно вам его показало, а без того вам бы его
и не увидеть.
Вот это-то хвастливое невежество так громко кричало
о высоком значении «Мертвых душ», что, под опасением
прослыть отсталым человеком, нельзя было не служить
эхом хвастливому писателю. Другая причина: Гоголь сам
незадолго перед изданием «Мертвых душ» объяснил зна¬
чение своих произведений, в пьесе «Разъезд»; третья
причина: голос публики в пользу Гоголя стал слишком
громок; четвертая причина — надежды на исправление
Гоголя, поданные некоторыми местами первого тома
«Мертвых душ», где автор обещается представить добро¬
детельного русского человека и добродетельную русскую
девицу, перед которыми плохи покажутся все доброде¬
тельные люди всех других стран — «наглое неве¬
жество рыцаря без имени» предвидело в этих обещаниях
сильную опасность для таланта Гоголя; а г. Шевырев
получил надежду, что за легкомысленным и пустым пер¬
вым томом «Мертвых душ» последуют произведения бо¬
лее удовлетворительные и серьезные, и решился ради
этих следующих благих дел похвалить и начало их: во
второй части Гоголь искупит односторонность первого
тома, докажет, что талант его неодносторонен:
Да не подумают читатели, чтоб мы признавали талант Гоголя
односторонним, способным созерцать только отрицательную поло¬
вину человеческой и русской души. О, конечно, мы так не думаем.
Если в первом томе его поэмы мы видим русскую жизнь и рус¬
ского человека по большей части отрицательною их стороною, то
отсюда никак не следует, чтобы фантазия Гоголя не могла возне¬
стись до полного объема всех сторон русской жизни. Он сам обе¬
щает нам далее представить «все несметное богатство русского
духа», и мы уверены заранее, что он славно сдержит свое слово.
К тому же и в этой части он чувствовал необходимость восполнить
недостаток другой половины жизни, и потому в частых отступле¬
ниях, в ярких заметках, брошенных эпизодически, дал нам пред¬
чувствовать и другую сторону русской жизни, которую со временем
раскроет во всей полноте ее.
Ради этих немногих отступлений и преимущественно
ради этого благого обещания, прощаются пустота и легко¬
мыслие первого тома. — Как, разве первый том «Мерт¬
вых душ» не только одностороннее и фальшивое, но и
пустое, легкомысленное произведение? — А вы думали,
нет? Вот вам доказательство:
559

Взгляните на вихорь: в начале бури легко и низко проносится
он сперва; взметает пыль и всякую дрянь с земли; перья, листья,
лоскутки летят вверх и вьются, — и скоро весь воздух наполняется
его своенравным кружением. Легок и незначителен кажется он
сначала; но в этом вихре скрываются слезы природы и страшная
буря. Таков точно и комический юмор Гоголя. Но вот налетели
тучи. Сверкнула молния. Гром раскатился по небу. Дождь хлынул
потоками. Земля и небо смешались вместе. Не такова ли будет
вторая часть его поэмы, в котооой обещает он нам лирическое
течение, горизонт раздающийся и величавый гром других речей?
Кажется, ясно, что первая часть «Мертвых душ», где
нет «лирического течения», — вихорь, который «легок и
незначителен», который сам по себе ничтожен и будет
заслуживать некоторого внимания только тогда, когда
«раздастся гром других речей», иначе сказать, пустота
прощается первой части «Мертвых душ» только с усло¬
вием и только в надежде, что вторая часть не будет
нимало походить на первую.
«Прощается», сказали мы, первый том Гоголю ради
следующих... да, именно прощается, потому что он был
действительно преступлением со стороны Гоголя. Вам
угодно доказательство? Оно в статье г. Шевырева, напи¬
санной по поводу «Переписки с друзьями». Цель этой
статьи — опровергнуть упреки, со всех сторон раздав¬
шиеся против этой книги. Нам нет нужды говорить, как
г. Шевырев оправдывает Гоголя. Более странного оправ¬
дания никто никогда не читывал: все главнейшие упреки
повторяет он от своего лица и думает, что говорит по¬
хвалы Гоголю. А если вникнуть в сущность статьи, то ока¬
зывается, что дело в ней идет вовсе не о Гоголе, а соб¬
ственно о самом г. Шевыреве. Не обращая никакого
внимания на истинный смысл слов «Переписки», он ста¬
рается только доказать ею справедливость различных
своих теорий, хотя и этого не достигает, потому что, ка¬
ковы бы ни были мнения, запутавшие мысль Гоголя в
эпоху «Переписки с друзьями», но, во всяком случае,
они существенно различны от мнений г. Шевырева. Ведь
очень сходные слова имеют различное значение, если
произносятся по различным побуждениям, если произ¬
носятся людьми различных натур. «Я недоволен преж¬
нею своею жизнью», говорит Фауст. «И я недоволен
прежнею твоею жизнью», говорит ему Вагнер. Согласи¬
тесь, что Фауст говорит вовсе не о том, о чем говорит
560

Вагнер. Один недоволен собою потому, что не столько
пользы принес людям, сколько хотел бы; другой недо¬
волен потому, что Фауст думал прежде о таком вздоре,
как грубая жизнь глупого — то есть неученого — на¬
рода. Но какое нам дело до Фауста и Вагнера? Мы
хотели сказать, что нас интересует не то, что говорил
г. Шевырев-о «Переписке с друзьями», а те откровенно¬
сти насчет его мнений о прежних сочинениях Гоголя, на
которые дает ему отвагу «Переписка с друзьями». В раз¬
боре «Мертвых душ» правда' засыпана комплиментами;
в статье по поводу «Переписки» она высказана без оби¬
няков. Там г. Шевырев имел перед глазами «наглое не¬
вежество», которому противоречить страшно, голосу кото¬
рого подчиняются иногда мнения самых ученых’ людей;
здесь он был безопасен под щитом, на котором, — кри¬
выми или прямыми буквами — не знаем, было напи¬
сано: «ведь сам Гоголь осуждает свои прежние сочине¬
ния». Посмотрим же, как он говорил в это счастливое
для откровенности время. Выписка длинна, но очень
интересна и должна иметь для читателя ту прелесть, что
она последняя выписка наша из статей г. Шевырева.—
Гоголь дурно делал, что писал сочинения, подобные
«Ревизору» и «Мертвым душам», говорит г. Шевырев,
и нельзя не считать их важными проступками с его сто¬
роны:'
Виноват ты, художник. Будь уверен, что мы сумеем оправдать
тебя сами в твоем комизме и в твоем хохоте, насколько ты достоин
и заслуживаешь оправдания, насколько ты сам остаешься неволен
в своем смехе и насколько в нем виновна жизнь, тебя окружающая.
Но сознайся в том, что ты часто находил самоуслаждение в этом
хохоте, через меру заливался своим смехом, в чем мы тебя и
прежде попрекали, слишком тешился своим даром смешить других
и забывал иногда о тех глубоких слезах, которые тяготели у тебя
на душе, и забвение которых отнимало у твоего смеха глубину и
силу, и отзывался он тогда чем-то пустым и даже приторным.
Отчего же, чуя в себе другую, высшую сторону русского человека,
не давал ты ей простора в широких пределах твоей фантазии?
Отчего изменял другой, лучшей половине своей мысли? Мы не обви¬
нили бы тебя, если бы ты сам не обвинил себя в этом своими же
словами, которые невольно сорвались с пера твоего, как бы в соб¬
ственное твое обличение: «мне хотелось попробовать, говоришь ты,
что скажет вообще русский человек, если его попотчуешь его же
собственною пошлостью». В искусстве никогда не должно хотеться
пробовать: искусство должно быть свободно от всяких преднамере-
36 Н. Г. Чернышевский, т. I 661
ний личности. Стало, ты не всегда смеялся свободно и искренно,
по призыву вдохновения? И чем же захотелось тебе попотчевать
русского человека? его же пошлостью! Хорошо потчеванье, хорошо
гостеприимство художника! Для того, чтобы лучше это выполнить,
ты стал свою собственную дрянь, как говоришь, наваливать на ге¬
роев своих. Для тебя хорошо, если ты таким способом очистил
душу свою, но хорошо ли для искусства, которое через твою дрянь
могло впасть в односторонность, особливо лишенное комического
дара, принадлежащего лицу твоему? ..
Но продолжать ли нам свои обвинения? Художник наказан
двояко за злоупотребление своего дара в одну сторону и за свои
увлечения. Если от высокого до смешного один шаг, то, наоборот,
от смешного до высокого нет пути: между ними бездна. Когда вся
пошлость действительной жизни поднята была хохотом в мир поэзии,
тогда хохот одолел все; и когда поэт захотел обратить глаза на
другой мир, на другую, высокую сторону жизни, ему показалось
страшно: он побоялся уже за своих исполинов, чтобы они не пали
перед Собакевичами и Ноздревыми, — и пепел второго тома «Мерт¬
вых душ» был первым ему же наказанием. Другое наказание в той
школе, которую он произвел, сам, конечно, не воображая, что она
родится и выведет от него свою родословную. Смешно быть отцом
детей, которых не знаешь и которые навязываются к тебе с неж¬
ным наименованием папеньки... Гоголь сам испугался той школы,
которую нехотя произвел, и в этом испуге объявил прежние созда¬
ния свои бесполезными («Москвит[янин]», 1848 г., № 1, Критика,
стр. 26—29).
Вот, что правда, с тем нельзя не согласиться. Гоголь
напрасно говорил, что под его смехом скрываются горь¬
кие слезы: смех его был без всякой глубины, отзывался
чем-то пустым и приторным. Он виноват не только перед
русскою жизнью, но и перед искусством, с которым обра¬
щался эгоистически, наваливая на него свою дрянь. Зато
он и наказан: ему никогда не создать высоких произве¬
дений искусства: «от смешного до высокого нет пути».
Вот это мы называем прямотою, верностью своим
убеждениям, непреклонная чистота которых только на
время была возмущена восторгом неученой толпы и кри¬
ками «наглого невежества», восторженными криками
«рыцаря без имени». — «Переписка с друзьями» дала
г. Шевыреву силу высказать то, что он давно уже думал
о Гоголе; а свидетельство о том, как он думал о Го¬
голе, сохранено в «Отечественных записках». Однажды
«Москвитянин» намекнул о том, что «Московский
наблюдатель», в котором г. Шевырев был главным
критиком и вообще главным лицом, первый оценил
Гоголя, и что статья, оценившая Гоголя, была написана
562

г. Шевыревым. На это «Отечественные записки» отве¬
чали:
Из журналов первый оценил Гоголя «Телескоп» (в статье
«О русской повести и повестях г. Гоголя», как мы говорили в начале
наших «Очерков»), а совсем не тот, другой московский журнал,
который отказался принять повесть Гоголя «Нос» по причине ее
пошлости и тривиальности, и не тот именитый критик, который
отказался писать о «Ревизоре», как опять о тривиальном и грязном
произведении («Отечественные записки», том XXV, Смесь, стр. 107).
Мы сделали обзор мнений тех журналов, которые не
хотели понимать Гоголя. Теперь переходим к мнениям
людей, которые понимали и ценили его 12Э.
Отрадно вспомнить, что первый оценил Гоголя, первый
заговорил о нем печатно тот самый человек, который до
Гоголя был величайшим из наших писателей. Радушным
приветом встретил, благословением своим напутствовал
Пушкин двадцатилетнего одинокого юношу, который сде¬
лался преемником его славы. И не только как писатель
писателя встретил и ободрил он его, и как человек для
человека сделал он для него все, что мог. Радостно и
тепло становится душе при подобных воспоминаниях.
Вот первая статья из всех явившихся о Гоголе в рус¬
ских периодических изданиях. Она прислана была Пуш¬
киным в «Литературные прибавления к «Русскому инва¬
лиду» и напечатана в этой газете в 79 нумере 1831 года.
Сейчас прочел «Вечера близ Диканьки». Они изумили меня.
Вот настоящая веселость, искренняя, непринужденная, без жеман¬
ства, без чопорности. А местами какая поэзия, какая чувствитель¬
ность! Все это так необыкновенно в нашей литературе, что я доселе
не образумился. Мне сказывали, что когда издатель вошел в типо¬
графию, где печатались «Вечера», то наборщики начали прыскать
и фыркать, зажимая рот рукою. Фактор объяснил их веселость,
признавшись ему, что наборщики помирали со смеху, набирая его
книгу. Мольер и Фильдинг, вероятно, были бы рады рассмешить
своих наборщиков. Поздравляю публику с истинно веселою книгою,
а автору сердечно желаю дальнейших успехов.
Ради бога, возьмите его сторону, если журналисты, по своему
обыкновению, нападут на неприличие его выражений, на дурной
тон и проч. Пора, пора нам осмеять les precieuses ridicules * нашей
словесности, людей, толкующих вечно о прекрасных читательницах,
которых у них не бывало, о высшем обществе, куда их не просят,
и все это слогом камердинера профессора Тредьяковского.
*	Смешных жеманниц. — Ред.
*	563

Какою задушевною радостью о новом необыкновен¬
ном таланте проникнута эта статья! И как в ней много
сказано, несмотря на ее краткость! И как верно и метко
все в ней сказанное! Не укрылась от Пушкина и та грусть,
которая после стала существеннейшею чертою гоголевых
созданий, но которая так немногими замечается в его
первых, еще так ярко озаренных радостью жизни произ¬
ведениях.
Другую статью о Гоголе, помещенную в первой
книжке пушкинского «Современника», мы уже привели
в предыдущей нашей статье.
По смерти Пушкина, друзья его продолжали быть и
друзьями Гоголя как человека и почитателями его та¬
ланта. Из этих людей, двое, князь Вяземский и г. Плет¬
нев, были журналистами, и оба они очень верно пони¬
мали произведения Гоголя. Есе написанное ими о нем
принадлежит к числу лучшего, что только было написано
о Гоголе.
Князь Вяземский занимает ныне такое высокое поло¬
жение, что мы отважились бы на характеристику его
критической деятельности только в таком случае, если б
обязанность историка требовала обнаружить в ней какие-
нибудь ошибки 130. Читатели поймут чувство, которое за¬
ставляет нас уклониться от полной характеристики кри¬
тической деятельности этого писателя и ограничиться
замечанием, что он был достойный сподвижник Пушкина,
достойный друг Жуковского, Пушкина и Гоголя 131.
Потому мы просто, без всяких эпитетов представим
только краткое извлечение из статьи кн. Вяземского о
«Ревизоре». Она помещена в пушкинском «Современ¬
нике» 132. Да и это мы делаем только потому, что статья
князя Вяземского слишком важный факт в истории рас¬
пространения справедливых суждений о Гоголе.
Разбор этот начинается замечаниями о том, что в
нашей литературе, редки «события», редки книги, заслу¬
живающие внимания, возбуждающие интерес в публике.
«Ревизор» — такое событие; это первая русская коме¬
дия, какая появилась со времени «Горя от ума». Блиста¬
тельный успех его на сцене доказал это. В чтении ко¬
медия Гоголя доставляет едва ли не более наслаждения,
нежели даже на сцене, как и всегда бывает, когда пьеса
написана с умом и талантом, с заботою не столько о сце-
5<И

нических эффектах, сколько об истинном комизме. Но
как ни блистателен успех «Ревизора», эта комедия под¬
верглась некоторым оговоркам и осуждениям. Они могут
быть разделены на три разряда: замечания литературные,
нравственные и общественные.
Некоторые говорят, что «Ревизор» не комедия, а фарс 1ЭЭ. Дело
не в названии: можно написать гениальный фарс и пошлую коме¬
дию. К тому же, в «Ревизоре» нет ни одной сцены вроде «Скапи-
новых обманов», «Доктора по неволе», «Пурсоньяка» или расино-
вых Les Plaideurs|34; нет нигде вымышленной карикатуры, пере¬
одеваний. За исключением падения Бобчинского, нет ни одной
минуты, сбивающейся на фарс. В «Ревизоре» есть карикатурная
природа, — это дело другое. В природе не все изящно; но в под¬
ражании природе неизящной может, быть изящность в художест¬
венном отношении. Смотрите на картины Теньера, на корову Поль
Потера ♦ и спросите после: как могло возвышенное искусство по¬
святить кисть свою на подобные предметы? .. Говорят, что язык (ко¬
медии Гоголя) низок. Высокое и низкое высоко и низко по сравне¬
нию и отношению: низкое, когда оно на месте, не низко — оно
в пору и в меру... Ваши требования доказывают, что вы придержи¬
ваетесь традиций классического века... это в глазах наших не
безделица, вопреки мнению тех, которые ставят ни во что аристо¬
кратические традиции гостиных века Людовика XIV или Екате¬
рины И. Но именно по сей же самой терпимости, которую мы испо¬
ведуем как закон истинной образованности... мы в искусстве
любим простор. Мы полагаем, что где есть природа и истина, там
везде может быть и изящное подражание оной. А там уже дело
вкуса, или, правильнее, вкусов, избирать любое для подражания и
в подражаниях. Между тем, не излишним будет заметить, что
Фонвизин читал своего «Бригадира» и своего «Недоросля» при
просвещенном и великолепном дворе Екатерины II. — «Так; но в
этих комедиях встречаются Добролюбовы, Стародумы, Милоны,
а в «Ревизоре» нет ни одного Добролюбова, хоть для примера». —
Согласны, но вот маленькая оговорка: когда играли «Недоросля»
при императрице, то немилосердно сокращали благородные роли
Стародума и Милона, потому что они скучны и неуместны; сохраня¬
лись же в неотъемлемой целости низкие роли Скотинина, Проста¬
ковых, Кутейкина. При одних добродетельных лицах своих, Фонви¬
зин остался бы незамеченным писателем, не читал бы своих коме¬
дий Екатерине Великой и не был бы и поныне типом русской коми¬
ческой оригинальности. Вывезли его к бессмертию лица, которые
не выражают ни одного благородного чувства, ни одной светлой
мысли, ни одного в человеческом отношении отрадного слова. А не
в отсутствии ли всего этого обвиняете вы лица, представленные
г. Гоголем?
* Критик говорит о знаменитой картине Поля Потера «Vache
qui pisse», составляющей одно из драгоценнейших украшений
Эрмитажа.
565

.. .Другие говорят... что коренная основа «Ревизора» неправдо¬
подобна, что городничий не мог так легковерно вдаваться в обман,
а должен был потребовать подорожную и проч. Конечно, так, — но
автор в этом случае помнил более психологическую пословицу, чем
полицейский порядок и для комика, кажется, не ошибся. Он помнил,
что у страха глаза велики. К тому же, и минуя пословицу, в самой
сущности дела нет ни малейшего насилия правдоподобию. Известно,
что ревизор приедет инкогнито, следовательно, может приехать
под чужим именем. Известие о пребывании в гостинице неизвест¬
ного человека падает на городничего и сотоварищей его в крити¬
ческую минуту панического страха, по прочтении рокового письма.
Далее, почему не думать городничему, что у Хлестакова две подо¬
рожные, два вида, из коих настоящий будет предъявлен когда
нужно? Тут нет никакой натяжки, все натурально... В одной из
наших губерний был, действительно, случай, подобный описанному
в «Ревизоре»: по сходству фамилии, приняли одного молодого
приезжего за известного государственного чиновника. Все город¬
ское начальство засуетилось и приехало к молодому человеку
являться. Не знаем, случилась ли ему тогда нужда в деньгах, как
проигравшемуся Хлестакову, но, вероятно, нашлись бы заимодавцы^
Все это в порядке вещей, не только в порядке комедии.
Некоторые критики, — продолжает защитник Гого¬
ля, — недовольны простонародностью языка в «Ревизоре»,
не понимая, что выведенные лица не могут говорить дру¬
гим языком. Они находят у Гоголя слова, по их мнению,
неупотребительные в высшем обществе. Это показывает
только, что подобные «жеманные словоловы» стараются
показаться людьми хорошего тона, которого не знают:
хороший тон состоит в непринужденности, натуральности,
и лучшее общество доказывает, что вовсе не оскорбляется
естественностью языка в «Ревизоре»: «лучшее общество
сидит в ложах и креслах, когда его играют; брошюрка
«Ревизора» лежит на модных столиках работы Гамбса».
Говорят, что «Ревизор» — комедия безнравственная, потому что
в ней выведены одни пороки и глупости людские, что уму и сердцу
не на ком отдохнуть от негодования и отвращения; нет светлой сто¬
роны человечества для примирения зрителей с человечеством, для
назидания их... Мы признаем безнравственным сочинением только
то,' которое вводит в соблазн и в искушение. Беспристрастное
изложение самого соблазна не может быть безнравственно. Автор,
следуя в этом случае провидению, допускает зло, предоставляя воле
и совести читателя и зрителя пользоваться представленным уроком
по своим чувствам и правилам. Не должно забывать, что есть лите-;
ратура взрослых людей и литература малолетних: конечно, между
людьми взрослыми бывают и такие, которые любят до старости
быть иод указкою учителя; говорите им внятно: вот это делайте!
а того не делайте, за это скажут вам: «пай, дитя», погладят по
без

головке и дадут сахарцу! за другое: «фи, дитя», выдерут за ухо
и поставят в угол. Но как же требовать, чтобы каждый художник
посвятил себя на должность школьного учителя или дядьки? На что
вам честные люди в комедии, если они не входили в план комиче¬
ского писателя? живописец представил вам сцену разбойников; вам
этого недовольно: для нравственной симметрии, вы требуете, чтобы
на первом же плане был изображен человек, который отдает пол¬
ный кошелек свой нищему, иначе зрелище слишком прискорбно
и тяжело действует на нервы ваши. Вы и в театре не можете про¬
сидеть двух часов без того, чтобы не явился вам хотя один честный
человек, один герой добродетели, — именно герой; ибо в представ¬
лении просто доброго человека не было бы никакой цели: нет,
нужна сопротивная сила для отпора и сокрушения порочных, —
одним словом, «барыня требует весь туалет!» Да помилуйте, в жизни
и в свете не два часа просидишь иногда без благородного, утеши.-
тельного сочувствия. Кто из зрителей «Ревизора» пожелал бы быть
Хлестаковым, Земляникою или даже и невинными Петрами Ивано¬
вичами Добчинским и Бобчинским? Верно, никто! Следовательно,
в действии, производимом комедиею, нет ничего безнравственного, —
может быть впечатление неприятное, как во всякой сатире, изобра¬
жающей недуги общества, это дело другое. Но это неприятное
действие умерено смехом. Следовательно, условия искусства выдер¬
жаны, комик прав.
Сущность общественных замечаний сбивается во многом на
вышеприведенные замечания. Говорят, что эта комедия поклеп на
русское общество, перебирают в Зябловском и Арсеньеве все уезды
великороссийских, малороссийских, западных и восточных губерний
и заключают, что такого города нет в государстве. Да есть ли на
белом свете люди, похожие на тех, которые выведены в комедии?
Бесспорно, есть! Довольно этого.
И возможно ли упрекать Гоголя в том, что он упо¬
требляет слишком черные краски? В «Ябеде» Капниста
злоупотребления изображаются гораздо беспощадней¬
шим языком.
Все возможные сатурналии и вакханалии Фемиды во всей
наготе, во всем бесчинстве своем раскрываются тут на сцене гласно
и торжественно. Гражданская палата заседает, слушает и судит
дела в той же комнате, где за несколько часов перед тем бушевала
оргия; вчерашние бутылки валяются под присутственным столом,
прикрытым красным сукном, которое, по мнению повытчика,
Множество привыкло прикрывать
И не таких грехов!
Деньги тут даются не взаймы, а в явный подкуп. Председатель
гражданской палаты, члены, прокурор поют хором:
Бери, — большой тут нет науки,—
Бери, что тольхо можно взять!
На что ж привешены нам руки,
Как не на то, чтоб брать, брать, брать?
567

Конечно (продолжает критик), и тогда находились
многие, называвшие комедию Капниста клеветою на об¬
щество, как ныне говорят то же о комедии Гоголя. Но
благородные чувства поэта были оценены императором
Павлом Петровичем, который разрешил посвятить пьесу
Капниста своему имени. Разбор заключается прекрас¬
ными словами:
Конечно, чувство патриотической щекотливости благородно: на¬
родное достоинство есть святыня, оскорбляющаяся малейшим при¬
косновением. Но при этих чувствах не должно быть односторонним
в понятиях своих. При излишней щекотливости вы стесняете талант
и искусство, стесняете самое нравственное действие благонамерен¬
ной литературы. Комедия, сатира, роман нравов исключаются из нее
при допущении подобного чувства в безусловное и непреложное
правило. После того ни одно злоупотребление не может подлежать
кисти или клейму писателя, ни один писатель не может быть по
мере сил споспешником общего блага, по выражению Капниста *.
Личность, звание, национальность, а наконец, и человечество будут
ограждать злоупотребителей опасением нарушить уликою в зло¬
употреблении уважение к тому, чтд под ним скрывается достойного
уважения и неприкосновенного. Но мир нравственный и мир граж¬
данский имеют свои противоречия, свои прискорбные уклонения от
законов общего благоустройства. Совершенство — цель недостижи¬
мая; но совершенствование есть, не менее того, обязанность и свой¬
ство природы человеческой. Говорят, что в комедии Гоголя невидно
ни одного умного человека; неправда: умен автор. Говорят, что
в комедии Гоголя не видно ни одного честного и благомыслящего
лица; неправда: честное и благомыслящее лицо есть правительство,
которое, силою закона поражая злоупотребления, позволяет и та¬
ланту исправлять их оружием насмешки. В 1783 году оно допустило
представление «Недоросля», в 1799 — «Ябеды», а в 1836 — «Ревизора».
И, можно прибавить теперь, в 1842 году — печатание
первой, а в 1855 году — второй части «Мертвых душ».
Благородна ли эта статья, справедлива ли о.на, давно
уже решено и публикою и признано лучшим нашим кри¬
тиком [автором статей о Пушкине]135, который очень ча¬
сто на нее ссылался.
Мы не будем также говорить подробно о критической
деятельности г. Плетнева 136. Опять скажем только, что
его имя неразрывно связано с именами Жуковского, Пуш-
* Слова Капниста в посвящении «Ябеды» нмпера/ору Павлу I:
Под Павловым щитом почию невредим,
Но, быв по мере сил споспешником твоим,
Сей слабый труд тебе я посвятить дерзаю,
4 Да именем твоим успех его венчаю»
568

кина и Гоголя. Припомним еще, что «Вечера на хуторе
близ Диканьки» изданы были по совету г. Плетнева, да и
самое заглавие этой книги дано по его же совету. (Био¬
графия Пушкина, г. Анненкова, в I томе «Сочинений
А. С. Пушкина», стр. 366.) Считая неловким говорить о
г. Плетневе137 более, мы ограничимся тем, что предста¬
вим — также без всяких эпитетов — извлечение из статьи
о «Мертвых душах», которую он,, под псевдонимом С. Ш.,
напечатал в XXVII томе издававшегося тогда им «Совре¬
менника» 138.
Цель этого разбора, так же, как статьи князя Вязем¬
ского о «Ревизоре», — доказать нелепость обвинений и
упреков против Гоголя. Критик, сначала объясняет, по¬
чему произведения Гоголя в художественном смысле неиз¬
меримо выше всего остального в тогдашней русской лите¬
ратуре: они — создания живого, гениального творчества.
Сюжет «Мертвых душ» немногосложен и превосходно
развит. Жизнь и характеры изображены с поразительною
живостью, с изумительною полнотою, в высшей степени
объективно. В самых спокойных сценах обнаруживает
автор гениальную проницательность, знание жизни и че¬
ловеческого сердца, обнаруживает без всяких усилий, са¬
мым непринужденным и естественным образом. Это дока¬
зывается примерами, между прочим разговором Чичи¬
кова с Коробочкою (эта сцена, вовсе не блистательная
для поверхностного читателя, действительно принадле¬
жит к числу самых гениальных в художественном отно¬
шении). Гоголь не только не впадает в карикатуру или
фарс: он даже не намерен ни одного слова сказать с тем,
чтобы рассмешить вас. Он заботится только о верности
с жизнью, об истине; а если эта жизнь кажется вам
нелепа и смешна, это уже ее качество, а не его наме¬
рение. И ошибочно было бы думать, что сильнейшее впе¬
чатление, производимое «Мертвыми душами» — смех: на¬
против, эта книга очень серьезная и грустная. Все лица
в ней живые, все имеют глубокий смысл для того, кто
хочет постичь нашу жизнь. При этом г. Плетнев, по на¬
шему мнению, очень справедливо и тонко замечает, что
типы Манилова и Плюшкина несколько уступают в зна¬
чении для нашей жизни остальным лицам «Мертвых
душ», хотя и они очень важны. Тесная связь с жизнью,
серьезное значение для жизни — высочайшее качество
5®

художественного создания. В этом отношении нет в нашей
литературе ничего равного «Мертвым душам». Однако
же, хотя и нет ничего им равного, «Мертвые души» не
совсем удовлетворяют критика в этом существеннейшем
смысле — мысль чрезвычайно замечательная; мы просим
читателей обратить на нее особенное внимание, и, выпи¬
сывая вполне все это место из разбора г. Плетнева, не
можем желать лучшего, более верного и значительного
заключения для нашей статьи:
При всех достоинствах, поэма, конечно, поразит каждого недо¬
статком важным. В ней нет того, чего мы еще не встречаем в нашей
жизни — серьезного общественного интереса. Я не умел придумать
другого названия тому качеству наших разговоров, мыслей и поступ¬
ков, которое, не отнимая у них особенностей национальности, при-1
дает им ценность общую и вводит их в соприкосновение с интере-'
сами других народов. Самые поразительные места, от которых при¬
ходишь в восхищение, не выносят души на тот горизонт, откуда
она обозревает подобные явления у иностранных писателей. Во
всем чувствуешь мелочность и ограниченность. Для иностранца, кото¬
рый не в состоянии трепетать от художественного мастерства автора,
вся прелесть исчезает за недостатком жизни более ценной и более
общепонятной. Это все нисколько не говорит против Гоголя, напро¬
тив, еще оправдывает его. Автор без такта, привыкнувший обма¬
нываться в своих ощущениях, легко подымающийся на ходули,
когда не на чем более показаться .высоким, обыкновенно подделы¬
вается под какой-нибудь известный ему тон и, таким образом, все
рисует ложно. Гоголь возвратил обществу то, что оно могло дать
ему само. Как прежняя, так и нынешняя наша общежительность
хранит в своей истории любопытные доказательства в оправдание
того, что и у всех, самых великих писателей русских, степень раз¬
вития общественных интересов всегда была ниже, нежели-, у писа¬
телей других народов («Современник», 1842 г., часть XXVII,
стр. 55—56).
СТАТЬЯ ЧЕТВЕРТАЯ
В критических статьях, или, лучше сказать, замеча¬
ниях Пушкина (замечаниях, говорим мы, потому что его
рецензии почти все очень невелики по объему и набро¬
саны, кажется, наскоро, под влиянием первого впечатле¬
ния) почти всегда блещет тонкий и верный вкус нашего
великого поэта. Иначе и быть не могло: как ни важно
участие бессознательной творческой силы в создании
поэтических произведений, как ни достоверна всеми ныне
признаваемая истина, что без этого элемента непосред¬
ственности, составляющей существеннейшее качество та-
570

ланта, невозможно быть не только великим, но и порядоч¬
ным поэтом, — но равно достоверно и то, что, при самом
сильном даре бессознательного творчества, поэт не соз¬
даст ничего великого, если не одарен также замечатель¬
ным умом, сильным и здравым смыслом и тонким вкусом.
То же самое, что о критических статьях Пушкина, надоб¬
но сказать и о журнальной деятельности людей, составляв¬
ших его литературную партию. Все эти деятели нашей кри¬
тики отличались, подобно своему корифею, тонким вкусом,
как и вообще походили на него многими прекрасными чер¬
тами своего литературного характера, — например, готов¬
ностью с нелицеприятным благородством отдавать каж¬
дому должное. Таким образом, Пушкин и его сподвижни¬
ки обладали многими из качеств, необходимых для того,
чтобы оказывать сильное влияние на мнения читающей
публики, — и, однако же, их мнения имели и на публику
и на развитие литературы менее влияния, нежели как
должно было бы ожидать: и большинство читателей и
новое поколение писателей поддавались преимущественно
влиянию других литературных мнений. Каковы были эти
мнения, мы старались показать подробными характери¬
стиками критических направлений, которые преобладали
в нашей литературе до той эпохи, когда приобрела в ней
решительное господство критика «Отечественных] запи¬
сок», или усиливались бороться против литературных
мнений этого журнала. Не может быть сомнения в том,
что Пушкин и его сподвижники высказывали очень много
верного и прекрасного. Почему ж их мнения не имели
более значительного влияния на литературу и массу пуб¬
лики? Ответ готов у каждого читателя: журнал, бывший
органом пушкинского направления критики, не проникал
в массу публики, как не проникала в публику и «Лите¬
ратурная газета» 139 Дельвига, предшествовавшая этому
журналу, «Современнику» 1836—1846 годов. Подробное
объяснение этого явления, принадлежащее истории пуш¬
кинского периода русской литературы, лежит вне преде¬
лов нашей задачи. Потому из многих причин малоизве¬
стное™ кратко укажем только одну, специально касаю¬
щуюся формальной стороны пушкинского направления
критики: указывать причины, лежащие в самом содержа¬
нии, в самом духе этой критики, мы не будем, потому
что это завлекло бы нас слишком далеко. Для распро-
М1
странения в публике каких бы то ни было, хотя бы са¬
мых простых и справедливых мнений необходимо высказыч
вать их очень настойчиво, упорно, с энтузиазмом страст¬
ного увлечения, не утомляющегося скучными для самого
критика, но нужными для массы повторениями, не прене¬
брегающего подробным разбором книг и суждений, кото¬
рые важны только по своему внешнему значению — по
влиянию на публику, а не по внутреннему интересу для
искусства, наконец, не отвращающегося, ради интересов
публики, даже от споров с людьми, вступать в споры с ко¬
торыми вовсе не приятно и не почетно. Одним словом,
критическая деятельность, подобно всякой другой обще¬
ственной деятельности, имеет много сторон, тем более
полезных для публики, чем неприятнее они для самого
деятеля. Критик, который хочет говорить только о том,
о чем интересно говорить для него самого, который хочет
сохранить в своей деятельности столько же гордого спо¬
койствия и достоинства, сколько сохраняет поэт или уче¬
ный, — такой критик пишет для немногих. Пушкин и его
литературные друзья знали это; действуя на поприще
критики, они и не хотели подчиняться условиям, несовме¬
стимым с их понятиями о собственном достоинстве; они
знали, что через это отказываются от средств достичь
господства над массою публики, — да они и не стреми¬
лись к такому господству: они поставили себе целью до¬
вольствоваться спокойным сочувствием немногих читате¬
лей, которых считали избранными, и гордо думали, что
качества их слушателей вознаграждают за количество.
Это было положительно ими высказываемо много раз.
Ограничиваемся указанием этого принципа их критиче¬
ской деятельности, потому что и его было бы достаточно
для объяснения незначительности ее влияния на публику,
если бы даже не было других причин, еще более важ¬
ных, разбор которых завлек бы нас слишком далеко за
пределы нашей задачи.
Таким образом, несмотря на многие несомненные до¬
стоинства критики пушкинского направления, она не
имела обширного влияния, — отчасти, как мы сказали,
оттого, что и не хотела иметь его. Кто вздумал бы пи¬
сать историю развития литературных мнений не в рус¬
ском обществе, а в кругу дилетантов, довольствовавшемся
замкнутою для остальной массы публики жизнью, тот
572
нашел бы много материалов для светлого изображения
критической деятельности этого тесного избранного кру¬
га, — нашел бы, что многие истины, введение которых
в сознание большинства совершено (другими людьми)
только после жестокой борьбы, всегда признавались шко¬
лою Пушкина. Нас теперь занимает другая задача: со¬
брать материалы для истории распространения справедли¬
вых литературных идей в массе публики. Потому, ограни¬
чиваясь теми краткими указаниями на характер критики
пушкинского направления, которые нашли себе место в
начале этой и в конце предыдущей нашей статьи, мы
должны обратить все наше внимание на тот журнал, ко¬
торый был распространителем господствующих ныне ли¬
тературных понятий в огромном большинстве публики, и
на его достойных предшественников.
Читателям известно, что эта заслуга принадлежит
критике, которая, образовавшись в «Телескопе» и явив¬
шись совершенно самостоятельною в «Московском наблю¬
дателе» второй редакции (1838—1839), достигла полного
своего развития в «Отечественных записках», бывших ее
органом в течение семи лет (1840—1846), и потом около
года одушевляла наш журнал 14°. Итак, показав ее за¬
родыши в «Телескопе», предшественницами которого
были статьи Надоумко (покойного Н. И. Надеждина)
в «Вестнике Европы», вторую эпоху ее развития
в «Московском наблюдателе», мы должны будем
говорить преимущественно об «Отечественных запи¬
сках». Читателям известно, что отношения между
«Отечественными записками» и нашим журналом были
не всегда дружелюбны, или, вернее сказать, почти всегда
недружелюбны; они также знают, которому журналу при¬
надлежала постоянно роль наступательная и которому
оборонительная. Но читатели, конечно, должны ожидать,
что в том отделе «Очерков», к которому мы теперь присту¬
паем, не найдут они ни малейшего отголоска этих отно¬
шений. Мы пишем историю не журнальной полемики, а
литературных мнений; следовательно, совершенно не¬
уместно обращать здесь внимание на то, что происходило
от причин чисто внешних и случайных. Притом же, мы
не имеем не только охоты, но -и хронологической воз¬
можности обращать здесь какое бы то ни было внима¬
ние на эту полемику, относящуюся к позднейшему
673
времени: мы ограничиваемся теперь, как сказали, блестя¬
щею эпохою «Отечественных записок», когда в этом
журнале действовали все те люди, которые отделились
от него при основании нашего журнала. После 1847 года
русская критика вообще заметно ослабела: она уже не
шла впереди общественного мнения, — она была сча¬
стлива, если успевала быть хотя поздним и хотя сла¬
бым отголоском его; иногда и это счастие не достава¬
лось ей на долю; она не имела влияния, она сама под¬
вергалась влиянию: оттого вовсе не имеет той важности
для истории литературы, как предшествовавшая ей кри¬
тика 1840—1847 годов, которая одна доселе сохранила
свою жизненность. Вообще, в критике последних лет
только то и было здорового, что сохранилось от преж¬
ней критики. Все остальные направления были тунеяд¬
ными, пустоцветными растениями. Потому одна критика
1840—1847 годов заслуживает нашего внимания, она
одна достойна того, чтобы называться «критикою гого¬
левского периода нашей литературы»: пусть же, за
отсутствием собственного имени, это название будет для
нее собственным именем.
Литературные стремления, одушевлявшие критику
1840—1847 годов, или, как мы согласились называть,
критику гоголевского периода, кажутся нам, как и всем
здравомыслящим людям настоящего времени, вполне
справедливыми; мы все привязаны к ней горячею лю¬
бовью преданных и благодарных учеников. И если у каж¬
дого из нас есть предметы, столь близкие и дорогие
сердцу, что, говоря о них, он старается наложить на
себя холодность и спокойствие, старается избежать
выражений, в которых бы слышалась его слишком силь¬
ная любовь, наперед уверенный, что, при соблюдении всей
возможной для него холодности, речь его будет очень
горяча, — если, говорим мы, у каждого из нас есть
такие дорогие сердцу предметы, то критика гоголевского
периода занимает между ними одно из первых мест,
наравне с самим Гоголем. Каждый любящий свою
литературу и следивший за ее развитием признает, что
это «мы» относится и к нему. Потому-то будем говорить
о критике гоголевского периода как можно холоднее;
в настоящем случае нам не нужны и противны громкие
фразы: есть такая степень уважения и сочувствия, когда
571
всякие похвалы отвергаются, как нечто не выражаю¬
щее всей полноты чувства.
Много было достоинств у критики гоголевского пе¬
риода; но все они приобретали жизнь, смысл и силу от
одной одушевлявшей их страсти — от пламенного пат¬
риотизма. Как все высокие слова, как любовь, доброде¬
тель, слава, истина, слово патриотизм иногда употреб¬
ляется во зло непонимающими его людьми для обозна¬
чения вещей, не имеющих ничего общего с истинным
патриотизмом; потому, употребляя священное слово
«патриотизм», часто бывает необходимо определять, что
именно мы хотим разуметь под ним. Для нас идеал
патриота — Петр Великий; высочайший патриотизм —
страстное, беспредельное желание блага родине, одуше¬
влявшее всю жизнь, направлявшее всю деятельность
этого великого человека. Понимая патриотизм в этом
единственном истинном смысле, мы замечаем, что судь¬
ба России в отношении к задушевным чувствам, руко¬
водившим деятельностью людей, которыми наша родина
может гордиться, доселе отличалась от того, что пред¬
ставляет история многих других стран. Многие из вели¬
ких людей Германии, Франции, Англии заслуживают
свою славу, стремясь к целям, не имеющим прямой
связи с благом их родины; например (чтобы ограни¬
читься сферою деятельности, доступной частным людям),
многие из величайших ученых, поэтов, художников
имели в виду служение чистой науке или чистому
искусству, а не каким-нибудь исключительным потреб¬
ностям своей родины. Бэкон, Декарт, Галилей, Лейбниц,
Ньютон, ныне Гумбольдт и Либих, Кювье и Фареде
трудились и трудятся, думая о пользе науки вообще,
а не о том, что в данное время нужно для блага изве¬
стной страны, бывшей их родиною. Мы не знаем и не
спрашиваем себя, любили ли они родину: так далеко
их слава от связи с патриотическими заслугами. Они,
как деятели умственного мира, космополиты. То же
надобно сказать о многих великих поэтах Западной
Европы. Укажем в пример на величайшего из них —
Шекспира. Неизмеримо велики его заслуги для разви¬
тия чистого искусства: по своему художественному со¬
вершенству и психологическому глубокомыслию его
произведения имели огромное и благодетельное действие
575

на судьбу искусства и, чрез то, косвенным образом,
вообще на развитие человечества — и в Англии, конеч¬
но, как в Германии, Франции, России. Но что хотел он
сделать специально для современной ему Англии? В ка¬
ком отношении был он к вопросам ее тогдашней истори¬
ческой жизни? Он как поэт не думал об этом: он слу¬
жил искусству, а не родине, не патриотические стремле¬
ния, а только художественно-психологические вопросы
были двинуты вперед Макбетом и Лиром, Ромео и
Отелло. Из других великих поэтов о многих надобно
сказать то же самое. Назовем Ариосто, Корнеля, Гете.
О художественных заслугах перед искусством, а не осо¬
бенных, преимущественных- стремлениях действовать во
благо родины, напоминают их имена. У нас не то: исто¬
рическое значение каждого русского великого человека
измеряется его заслугами родине, его человеческое до¬
стоинство — силою его патриотизма. Ломоносов, Держа¬
вин, Карамзин, Пушкин справедливо считаются вели¬
кими писателями, — но почему? «Потому что оказали
великие услуги просвещению или эстетическому воспи¬
танию своего народа». Ломоносов страстно любил на¬
уку, но думал и заботился исключительно о том, что
нужно было для блага его родины. Он хотел служить
не чистой науке, а только отечеству. Державин даже
считал себя имеющим право на уважение не столько
за поэтическую деятельность, сколько за благие свои
стремления в государственной службе. Да и в своей
поэзии что ценил он? Служение на пользу общую. То
же думал и Пушкин. Любопытно в этом отношении
сравнить, как они видоизменяют существенную мысль
горациевой оды «Памятник», выставляя свои права на
бессмертие. Гораций говорит: «я считаю себя достойным
славы за то, что хорошо писал стихи»141; Державин
заменяет это другим: «я считаю себя достойным славы
за то, что говорил правду и народу и царям»; Пуш¬
кин — «за то, что я благодетельно действовал на обще¬
ство и защищал страдальцев»:
Всяк будет помнить то,
Что первый я дерзнул...
О добродетелях Фелицы возгласить...
И истину царям с улыбкой говорить. (Д.) 142
576

И долго буду я народу тем любезен,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что прелестью живой стихов я был полезен
И милость к падшим призывал. (П.) 143
Но ни в ком из наших великих писателей не выра¬
жалось так живо и ясно сознание своего патриотиче¬
ского значения, как в Гоголе. Он прямо себя считал
.человеком, призванным служить не искусству, а отече¬
ству; он думал о себе:
Я не поэт, я гражданин 144,
Невозможно, чтобы наши великие поэты ошибались
в этой мысли о своем призвании и деятельности, кото¬
рая руководила всеми ими. Невозможно, чтоб все оте¬
чество ошибалось в течение слишком ста лет, о каж¬
дом из своих замечательных писателей, ученых и поэ¬
тов одинаково говоря: «он велик потому, что деятель¬
ность его была направлена к общей пользе». Действи¬
тельно, до сих пор для русского человека единственная
возможная заслуга перед высокими идеями правды,
искусства, науки — содействие распространению их в его
родине. Со временем будут и у нас, как у других наро¬
дов, мыслители и художники, действующие чисто только
в интересах науки или искусства; но, пока мы не ста¬
нем по своему образованию наравне с наиболее успев¬
шими нациями, есть у каждого из нас другое дело,
более близкое к сердцу — содействие, по мере сил,
дальнейшему развитию того, что начато Петром Вели¬
ким. Это дело до сих пор требует и, вероятно, еще
долго будет требовать всех умственных и нравственных
сил, какими обладают наиболее- одаренные сыны нашей
родины. Русский, у кого есть здравый ум и живое серд¬
це, до сих пор не мог и не может быть ничем иным, как
патриотом, в смысле Петра Великого,—деятелем в ве¬
ликой задаче просвещения русской земли. Все осталь¬
ные интересы его деятельности — служение чистой на¬
уке, если он ученый, чистому искусству, если он худож¬
ник, даже идее общечеловеческой правды, если он
юрист — подчиняются у русского ученого, художника,
юриста великой идее служения на пользу своего оте¬
чества.
37 И. Г. Чернышевский, г. I 577

В этом смысле, немного найдется в нашей литера¬
турной истории явлений, вызванных таким чистым пат¬
риотизмом, как критика гоголевского периода. Любовь
к благу родины была единственною страстью, которая
руководила ею: каждый факт искусства ценила она по
мере того, какое значение он имеет для русской
жизни145. Эта идея — пафос всей ее деятельности.
В этом пафосе и тайна ее собственного могущества.
Но если деятельность человека бесплодна и нич¬
тожна, когда не одушевлена высокою идеею, то идея
получает ценность в действительности только тогда,
когда в человеке, посвящающем себя служению высо¬
кой идее, есть достаточные силы для ее удовлетвори¬
тельного осуществления. Посмотрим же, какими силами
располагала критика гоголевского периода.
Человека, который был органом этой критики, невоз¬
можно не признать гениальным. Мы не слишком щедры
в употреблении этого эпитета: гениальных людей очень
мало. В людях с самыми, повидимому, блестящими си¬
лами ума оказываются большею частью признаки неко¬
торой ограниченности, не в том, так в другом отноше¬
нии. Исключений очень мало, и в новой русской лите¬
ратуре их не более двух: кроме указанного нами чело¬
века, Гоголь, — и только. Быть может, Кольцов был бы
третьим в этом ряду, если бы прожил долее или обстоя¬
тельства позволили его уму развиться ранее. Гениаль¬
ный человек производит на вас впечатление совершенно
особенного рода, какого не производят самые умные,
самые даровитые из других людей: вы видите в нем
такой ум, которому ясны самые трудные вопросы, кото¬
рый даже не понимает, что в них трудного; когда он
говорит, и для вас становится ясно и просто все, — вы
дивитесь не тому, что он разрешил вопрос, а только
тому, что вы сами не разрешили этого вопроса без вся¬
кого труда: ведь стоило только взглянуть на дело про¬
стыми, вовсе не мудрыми глазами. Ведь камень летит
к земле, — ясно, что земля притягивает его к себе. Ведь
поставить яйцо на остром конце — самая простая вещь,
над которой и думать нечего14<3. Ведь каждый глупец,
кажется, мог бы знать не хуже Наполеона, что решение
войны зависит от сосредоточения всех сил в главном
пункте. Ведь каждый глупец мог бы, кажется, дога-
&78
даться, что жизнь есть ряд перемен, что все в мире
изменяется и что одна крайность влечет за собою дру¬
гую; а в открытии этих истин заключается едва ли не
главная тайна гегелевской философии. Необычайная
простота, необычайная ясность — удивительнейшее ка¬
чество гениального ума. Но дело в том, что он берется
за существенную сторону вопроса, от решения которой
■псе зависит, а из всех вопросов опять берется за суще¬
ственнейший в деле, от решения которого зависит пони¬
мание остальных вопросов, потому-то и ясен для него
каждый вопрос, каждое дело. Удивительно, подумаешь,
•как и мне и вам не случается каждый день делать
гениальных открытий: ведь, кажется, будь каждый из
нас на месте Колумба, Ньютона или Наполеона, у каж-
-дого достало бы ума догадаться о том, о чем они
догадались и за что называют их гениальными людьми?
Просто, они были люди не без здравого смысла.
И, если хотите, это так: гений — просто человек, ко¬
торый говорит и действует так, как должно на его
месте говорить и действовать человеку с здравым смыс¬
лом; гений — ум, развившийся совершенно здоровым
образом, как высочайшая красота — форма, развившая¬
ся совершенно здоровым образом. Если хотите, красоте
■и гению не нужно удивляться; скорее надобно было бы
дивиться только тому, что совершенная красота и гений
так редко встречаются между людьми: ведь для этого че¬
ловеку нужно только развиться, как бы ему всегда сле¬
довало развиваться. Непонятно и мудрено заблуждение
и тупоумие, потому что они неестественны, а гений прост
и понятен, как истина: ведь естественно человеку видеть
вещи в их истинном виде.
Такое впечатление совершенной простоты и ясности
производит критика гоголевского периода. Она провела
в наше литературное сознание самые простые истины,
ныне ясные, как светлый день, для каждого здравомыс¬
лящего человека ш, значение которых очень велико.
Итак, мы дошли до вопроса о системе литературных
воззрений в критике гоголевского периода и поста¬
раемся изложить, по возможности, ясно и точно этот
предмет, важнейший в истории нашей литературы:
только Гоголь равняется своим значением для общества
и литературы значению автора статей о Пушкине.
*	579

Факт, столь значительный, как критика гоголевского
периода, не мог возникнуть внезапно, в одно прекрасное
утро: так являются только литературные грибы; не мог
возрасти из ничего: так надуваются собственною пусто¬
тою только литературные мыльные пузыри, которых мы
видывали довольно и которые лопались в глазах на¬
смешливо улыбающейся публики, несмотря на все крики
своих записных поклонников, которые, впрочем, на дру¬
гой же день забывали о их эфемерном существовании.
Критика гоголевского периода росла долго, прежде
нежели достигла своего полного развития: предшествен*
ником «Отечественных записок» был «Телескоп», обра-
зователем автора статей о Пушкине — покойный На¬
деждин, один из замечательнейших людей в истории
нашей литературы, человек замечательного ума и уче¬
ности.
До последнего времени не было у нас отдаваемо
должной справедливости заслугам Надеждина в науке
и литературе. Вина эта равно падает и на журналы, по
преимуществу называемые литературными, и на специа¬
листов. Специалисты слишком мало обращали внимания
на его труды по различным отраслям науки; отчасти,
быть может, потому, что они были рассеяны в различ¬
ных периодических изданиях, так что трудно было со¬
брать и обозреть, как одно целое, его статьи, например,
по русской истории или этнографии, отчасти потому, что
они в свое время едва ли могли быть поняты и прошли
мало замеченными по тому самому, что были глубоко¬
мысленнее, нежели того требовалось двадцать лет
назад. Только те специалисты, которые лично знали
Надеждина, всегда думали о нем, как об ученом, у ко¬
торого каждый из них может учиться, но только думали,-
а не писали. В журналах имя Надеждина упоминалось
очень редко да и то разве вскользь, и всегда эти беглые
отзывы были неблагоприятны ему: его считали каким-то
зоилом, бранившим дивные создания нашей поэзии,
которых не мог он ценить по своему безвкусию. В про¬
шедшем году наш журнал заговорил о нем иначе. Изла¬
гая историю развития понятий о значении Пушкина, мы
объясняли основания, по которым Надеждин, писавший
в 1828—1831 годах , под псевдонимом экс-студента На-
доумко, произносил строгий приговор всей тогдашней
580

нашей литературе Н8. Это был едва ли не первый голос
в защиту энергического критика, многими забытого,
всеми другими осуждаемого. Тогда мы не нашли себе
товарищей в деле восстановления доброй славы этого
имени. И когда, назад тому всего три месяца, во вто¬
рой статье наших «Очерков», мы упоминали о нем, наш
голос попрежнему оставался единственным, возвышав¬
шимся в его защиту. Теперь нет нужды защищать его:
смерть явилась печальной восстановительницей общего
уважения к нему в нашей литературе: все соединились
в похвалах умершему, которого не чтили при жизни14Э.
Прекрасная статья г. Савельева, напечатанная в № 5
«Русского вестника», встречена общим одобрением и со¬
чувствием. Жаль только, что хвалы не проникают в мо¬
гилы.
Теперь не нужно защищать Надеждина; но похвалы
общими фразами недостаточны: надобно определить его
значение в русской литературе, показать меру заслуг
его науке и изящной словесности. Если бы здесь
должно было представить полную оценку всей его уче¬
ной деятельности, мы отказались бы от такой задачи,
превышающей силы150 наши. По многим и разнород¬
нейшим отраслям науки, особенно касающимся России,
он был первым нашим специалистом; по многим другим,
общим нам с Западною' Европою, равнялся с лучшими
немецкими или французскими специалистами. Все отрас¬
ли нравственно-исторических наук, от философии до
этнографии, были так глубоко изучены им, как редкому
специалисту удается изучить одну свою частную науку.
Этим страшным запасом знаний располагал ум необык¬
новенно сильный, светлый и проницательный, и потому,
о чем бы он ни писал, он проливал новый свет на пред¬
мет, какой бы науки ни касался, двигал ее вперед.
А писал он обо всем, от богословия до русской истории
и этнографии, от философии до археологии. Такой мно¬
госторонней ученой деятельности не может вполне оце¬
нить один человек. Когда исполнится высказанное мно¬
гими желание, чтобы издано было полное собрание
сочинений Надеждина, почти каждый из наших ученых,
чем бы ни занимался он, найдет, что многие важные
вопросы его специальной науки лучше, нежели кем-
681

нибудь у нас, объяснены Надеждиным, и будет изучать
его труды: тогда один ученый объяснит нам важность
его услуг богословским наукам в России; другой оце¬
нит его важные труды по русской истории, третий — по
археологии, четвертый — по филологии, и из десяти —
двадцати частных характеристик составится достойный
памятник его заслугам науке в России 151.
Мы должны показать значение только одной из раз¬
личных сторон его ученой деятельности, рассмотреть,
какое влияние имел он как критик на развитие у нас
здравых литературных понятий.
Едва ли кому из критиков удавалось начать свою
литературную карьеру таким блестящим образом, как
Надеждину. Первая его критическая статья, помещенная
в №№ 21-м и 22-м «Вестника Европы» 1828 года, про¬
извела чрезвычайно сильное впечатление на весь тогдаш¬
ний литературный мир. Это были знаменитые «Литера¬
турные опасения за будущий год». Все в ней было
необычайно, все показалось странно и дико: и греческий
эпиграф из Софокла, и подпись: «Экс-студент Никодим
Надоумко. Писано между студентства и поступления на
службу. Ноября 22, 1828. На Патриарших прудах»,—
и диалогическая форма: статья начинается довольно
длинным вступлением в повествовательном роде, рас¬
сказом, как экс-студент Никодим Аристархович На¬
доумко, в своей одинокой каморке, на Патриарших пру¬
дах, размышлял о наступающем новом годе, как влетел
в эту каморку его знакомец, записной поэт Тленский,
осыпав его брызгами с опушенного снегом воротника
шубы, и как завязался между Тленским и экс-студентом
разговор о литературе. На вопрос о здоровьи хозяин
шутливо отвечал: «Слава Эскулапу!» — Тленский не
знал, кто такой Эскулап, и, узнав, что это «эпидаврский
грек», начал упрекать экс-студента, что он все бредит
греками, перетряхает старинную труху, не обращая
взимания «на новый мир дивных чудес нашей поэзии»,
на что хозяин отвечает, что эти чудеса ему кажутся
просто «озорными чудищами», по выражению Тредья¬
ковского. Необычайна была и вся внешность статьи,
наполненной латинскими фразами, латинскими, немец¬
кими и английскими стихами, усеянной упоминаниями об
известных и малоизвестных исторических именах и фак¬
582

тах, проникнутой стремлением к неведомому тогда у нас
юмору. Но нелепее всего показалось самое направление
статьи: в ней доказывалось, что блестящая, повидимому,
тогдашняя литература наша в сущности представляет
очень мало утешительного; что лучшие наши тогдашние
поэты не выдерживают критики, потому что таланты их
не развиты ни образованием, ни жизнью, так что сами
они не знают, как, что, зачем и почему они пишут;
доказывалось, что их прославленные поэмы состоят из
бессвязных, сшитых белыми нитками клочков; что их
содержание не прочувствовано, потому фальшиво и
пусто; что поэты наши не понимают Байрона, которому
подражают, уродуют заимствованные из него мысли и
характеры, и т. д. Все это было высказано чрезвычайно
резко, с бесчисленными, самыми ясными и очень дерз¬
кими намеками на поэмы Пушкина и критические пане¬
гирики им в «Телеграфе» Полевого.
Нам, привыкшим видеть в печати самые резкие
отзывы о наиболее уважаемых нами писателях, при¬
выкшим хотя до некоторой степени к терпимости отно¬
сительно мнений, несходных с нашими, трудно себе
вообразить, как велик был скандал, наделанный этою
статьею. Крики негодования раздались против нее ото¬
всюду, она была осыпана бранью, еще более резкою,
нежели сама статья. Никодим Надоумко был не такой
■человек, которого легко было запутать или переспорить:
на выходки против его статьи отвечал он в том же тоне
и продолжал печатать в «Вестнике Европы» одну статью
за другою: в первых же книжках 1829 года явились
разборы поэмы Баратынского «Бал» и Пушкина «Граф
Нулин» и статья «Сонмище Нигилистов» 152 (Полевой,
Пушкин и проч.), потом разбор поэмы Подолинского
«Борский», «Полтавы» Пушкина, и ряд этих частных
нападений в 1829 году завершился общею атакою
в статье «Всем сестрам по серьгам». В 1830 году про¬
должалась битва статьями «О настоящем злоупотребле¬
нии и искажении романтической поэзии», о русской исто¬
рии Полевого, о поэме Подолинского «Нищий»,
о VII главе «Евгения Онегина» *153. Все они (кроме
* -Кроме полемических, в «Вестнике Европы» есть еще чисто
ученые статьи Надеждина «О Высоком» и «Платон». Мы называем
только важнейшие и обширнейшие статьи из помещенных Надеж¬
583

последней, писанной в защиту Пушкина от нелепых на¬
падений со стороны прежних его льстецов), и по внеш¬
ней форме, и по тону, и по духу, точно таковы же, как
«Литературные опасения». Надеждин, опираясь на эсте¬
тические начала, ищет, есть ли высшие художественные
достоинства в разбираемых им поэмах, и находит, что в них
нет ни тени художественного единства, нет идеи, нет
лиц, которые были бы ясно поняты самим автором, нет
выдержанных характеров, наконец, нет и действия, —
все бессвязно, наполнено промахами против природы и
условий искусства, все вяло, бледно, натянуто и хо¬
лодно, несмотря на кажущийся блеск и жар: этот блеск
и жар искусственный, поддельный и потому фальшив.
Чтобы дать читателям понятие об этих замечательных
статьях, от которых, по выражению Надоумко, сыры-
боры загорелись в нашей литературе, приведем несколько
отрывков из двух или трех.
Главные места из первой статьи Надоумко «Литера¬
турные опасения» были уже приведены в нашем жур¬
нале 154 («Современник]», .1855 г., № 7, «Критика»).
Смысл их мы представили выше; потому перейдем
к следующим разборам знаменитых тогда поэм и, не
желая без крайней необходимости касаться нападений
на Пушкина, уважаемого нами не менее, нежели кем
бы то ни было, взглянем на разборы поэм Баратын¬
ского «Бал» и Подолинского «Борский». Первый начи¬
нается так 153:
Напрасно восклицают брюзгливые старики, что мир стареется.
Они судят по себе и думают, что когда сами подвигаются вперед,
то и все туда же за ними движется. Ничего не бывало! Мир идет
совершенно обратною дорогою: чем долее он живет, тем более
молодится. Оглянитесь хоть на минутку назад: что вы там увидите?
диным в «Вестнике Европы», не упоминая о многих других, от¬
части не отмеченных его подписью. Если бы кому-нибудь вздума¬
лось напечатать полный список всего, что помещено было Надеж¬
диным в этом и других журналах до 1831 года, когда начался
«Телескоп», мы могли бы сообщить некоторые соображения отно¬
сительно • анонимных' статей Надеждина. Что касается статей,
писанных им для «Телескопа», сомнения, остающиеся у нас отно¬
сительно многих рецензий, особенно в первых трех годах этого
издания, вероятно, могли бы быть разрешены положительными
указаниями лиц, бывших тогда близкими к этому журналу или его
издателю; из них назовем М. П. Погодина.
584

Седую древность, коей старушечье чело изрыто глубокими браз-
дами сурового размышления и строгой отчетливости. Это страши¬
лище, коим можно только пугать настоящее цветущее время дет¬
ской шаловливости! У нас ныне живут, действуют, абонируются на
славу и бессмертие, не потея, по-старинному, в тяжелых и беспо¬
лезных трудах *, а попросту, припеваючи. Оттого и произведения
настоящего времени отличаются не стародавнею грубостью, проч¬
ностью и полновесностью, а эфирною легкостью и миниатюрностью.
Посмотрите на настоящие явления книжного мира: это не книги,
а книжечки, или, лучше сказать, книжоночки, в собственнейшем
смысле слова! Печать, чернила, бумага, обертка — загляденье!
Формат уместится в самом маленьком дамском работном ящичке;
толщина не утомит самых нежненьких, беленьких ручек; содержа¬
ние— не затруднит ни одною мыслшо самой ветреной и резвой
головки!
В старину, продолжает Надоумко, разборы начина¬
лись определением, к какому роду относится произведе¬
ние. Это ныне было бы совершенно неуместным педан¬
тизмом: наши гении пустились в погоню за славой, как
рьяный конь в басне Крылова, закусив узду,
Не взвидя света, ни дорог136,
и смешно измерять циркулем бурный бег их. «Произ¬
ведения подобных гениев всегда бывают из ряду вон».
Так же смешно было б искать в них «идеи, которая
составляла бы их эстетическую душу; это значило бы
искать порожнего места. Сотни. Пигмалионов самыми
жарчайшими лобзаниями не могли бы пробудить малей¬
шей жизненной искорки в этих разряженных куколках».
Да и к чему искать в наших поэмах идеи?" «Статочное
ли дело налагать на поэта тяжкую обязанность говорить
о чем-нибудь?» — у нас говорят ни о чем. «У нас глав¬
ный закон:, пиши, пока пишется, не размышляя о том,
что пишется. Чем менее холодного смысла, тем
огненнее поэзия». Можно вообразить, каково про¬
должение разбора, начинающегося подобным образом.
Язвительно восхищаясь в поэме всем, Надоумко обна¬
руживает, что все в ней фальшиво, натянуто и неправ¬
доподобно: и сцепление событий, и характеры, и
разговоры. Вот один пример: повесть состоит в том, что
княгиня Нина, женщина страстная до наглости, до
совершенного презрения к мнению света, с улыбкою
• Т. е. не трудясь над собственным образованием и не думая
о том, что поэт должен глубоко изучать жизнь и людей.
685

меняющая своих любовников, которую поэт изображает
так:
В ней жар упившейся вакханки,
любит Арсения, который, «нося на челе»
Следы мучительных страстей.
Следы печальных размышлений,
любит, в свою очередь, Олиньку, которая описывается
им самим так:
... Жеманная девчонка,
,	Со сладкой глупостью в глазах.
Нина адски ревнует Арсения и отравляет себя ядом,
когда он женится на Олиньке. Кто не видит, какое
широкое поле насмешке дается этим сцеплением неправ¬
доподобных событий и карикатурных снимков с непо¬
нятых героев и героинь Байрона?
Вот как рассказывает Надоумко содержание «Бор¬
ского». Народные сказки, созданные простодушными
нашими прадедами, — говорит он, — отличаются в рас¬
сказе событий спокойствием и обыкновенно* кончаются
поговоркою: «Стали жить да поживать, да добра на¬
живать». Нынешние так называемые романтические
поэмы не таковы:
Нет ни одной из них, которая бы не гремела проклятиями,
не корчилась судорожно, не заговаривалась во сне и наяву и кон¬
чилась бы не смертоубийством. Душегубство есть любимая тема
нынешней поэзии, разыгрываемая в бесчисленных вариациях: ре¬
занья, стрелянья, утопленничества, давки, замороженья. Самый
изобретательнейший инквизитор века Филиппа II подивился бы неис¬
тощимому разнообразию убийств и самоубийств, измышляемых
настоящими гениями в услаждение и назидание наше. Сей поэти¬
ческой кровожадности не чужд и «Борский». Содержание его есть
следующее: Владимир Борский любит Елену, происходящую из
рода, враждебного и ненавистного Борским. Отец Владимиров
не благословляет страсти сей, и несчастный три года скитается по
Европе с безнадежно болящей душой. Возвратясь домой, он не за¬
стает в живых отца, но получает из рук священника, присутство¬
вавшего при его кончине, завещание, заключающее в себе прощение
Владимиру, если он не будет мыслить об Елене, и — проклятие,
если последняя воля отца не будет для него священна. Владимир
не может противиться искушению любви, распаленной уверенностью
в ненарушимой Елениной верности. Он женится; но в самый час
венчания совесть пробуждается в груди виновного. Он смущается,
трепещет, с мрачным бесчувствием отвечает на первое лобзание
юной супруги, и — Елена с первого дня брака разочарована. Она
586

преследует своими подозрениями Владимира, и в омраченном сердце
его На 'подозрения откликаются подозрения. В одну несчастную
ночь, когда сон бежал от возмущенного ревностью Владимира,
Елена
.. .вдруг встает,
Как призрак в сумраке прокодит
И тихо стала у окна.
Все видит Борский; он не сводит
С нее дозорливых очей,
Он притаился, он чуть дышит,—
Вот слышит шопот — и ясней;
Потом Елены голос слышит:
,Мой друг1 постой! постой! побудь
Со мной еще одно мгновенье!
Позволь прижать уста и грудь
В последний раз! .. Мое моленье
Ты отвергаешь... ты молчишь!
Жестокий! стой! куда бежишь?
Я за тобой готова всюду;
Какая б ни была страна,
Тебя преследовать я буду!"
Владимир, исступленный, бросается на свою жертву. По несчастию,
месяц осветил висящий над ним кинжал:
.Стой!-—грянул голос. — „Стой! не дале!"
И вот сверкнуло леэвее,
И кровь Елены на кинжале,
И рана в сердце у лее!
Убийца вторгается в хижину священника, прерывает его благоче¬
стивые размышления на мирном ложе и получает от него изъясне¬
ние ужаснейшей тайны:
•.. Твоя жена
Невинна! знай: она была
Лунатик!
Все, конечно, ахнут, все воскликнут вместе с Борским:
... Лунатик!
И мы' должны будем, пожав плечами, повторить ответ священника:
... Знаем,
Удар жестокий совершаем;
Но мы не лжем — свидетель бог!
Мудрено ли после того, что Владимира нашли под снегом, за¬
мерзшего у могилы Елены?.. У кого не застынет и среди жаркого
лета кровь в жилах при столь ужасной катастрофе? Зарезать доб¬
рую жену — ни за что, ни про что!..
Мы потому приводим содержание этих поэм, что
ныне они забыты: немногие ныне перечитывают «Эдуа,
387

«Бал», «Наложницу», «Чернеца», «Наталью Долгору¬
кую», «Борского», «Нищего» 157. Автор статей о Пуш¬
кине, лет уж двенадцать тому назад, утверждал, будто
бы нет возможности без крайней необходимости перечи¬
тать даже «Руслана», «Кавказского пленника» и проч.
А, между тем, до сих пор о Надоумке говорили, как
о скифе, как вандале, без вкуса, без совести, даже без
таланта писать умно и взваливали на него все эти обви¬
нения за то, что не говорил с благоговением о художе¬
ственных красотах «Борского», «Нищего», «Налож¬
ницы» и т. д., и т. д. После приведенных нами выписок,
большая часть из наших читателей, вероятно, не будет
сомневаться, что Надоумко знал, за что и почему он
осуждает эти поэмы, знал, на какие стороны поэтиче¬
ского произведения надобно обращать внимание, чтобы
решить, выдерживает ли оно эстетическую критику, по¬
нимал, в чем состоит художественная красота158. На
всякий случай помещаем в приложении существенные
места из статей о «Борском»15э. Нам пора хладно¬
кровно судить о делах,, от которых мы отделены два¬
дцатью семью годами, и о столкновениях между людьми,
мнения которых давно примирены, споры давно кон¬
чены. Величие Пушкина не в том, что он был равен
Байрону или похож на этого мизантропа, страдающего
от любви к людям; мы знаем теперь, что Байрон был
бы у нас тогда невозможен и бесполезен, потому что
не был бы понят ни публикою, ни даже даровитейшими
литераторами. У Пушкина есть другие качества, другие
великие заслуги. И, кажется, давно пора нам прекра¬
тить свое негодование на Нацеждина за то, что он заме¬
тил решительное несходство между этими великими
поэтами, в самом деле нимало не похожими друг на
друга. Пора нам перестать негодовать на Надеждина
и за то, что он разоблачил бедность нашей тогдашней
литературы: во-первых, теперь литература у нас до¬
стигла большего развития, отчасти благодаря его спра¬
ведливым указаниям на лживость того, чем так оболь¬
щались,— следовательно, нам нечего обижаться его
словами, которые теперь уже не прилагаются к нам впол¬
не, как прилагались тогда; во-вторых, и это всего важнее,
в сущности высказывал он правду. Говоря просто и корот¬
588

ко, Надеждин сделал относительно пушкинского периода
нашей литературы то же, что критики романтического
направления, из которых .последним и важнейшим был
Полевой, сделали относительно предыдущего периода:
подверг его строгой критике и тем приготовил возмож¬
ность дальнейшего литературного развития для нашей
публики. То и другое дело были одинаково законны и
необходимы; то и другое равно дают право на нашу
признательность тем людям, силами которых были они
совершены. То и другое одинаково возбудили вопли
негодования со стороны людей, которые не могли возвы¬
ситься до понимания новых идей.
Но зачем Надоумко говорил таким жестким тоном?
Разве не мог он высказать то же самое в мягких фор¬
мах? Удивительное дело — наши литературные да и
всякие другие понятия. Вечно предлагаются вопросы,
почему земледелец пашет поле грубым железным плу¬
гом или сошником! Да чем же иначе можно вспахать
плодородную, но тяжелую на подъем почву? Ужели
можно не понимать, что без войны не решается ни один
важный вопрос, а война ведется огнем и мечом, а не
дипломатическими фразами, которые уместны только
тогда, когда цель борьбы, веденной оружием, достиг¬
нута. Беззаконно нападать только на безоружного и без¬
защитного, на старцев и калек; а поэты и литераторы,
против которых выступил Надеждин, были не таковы:
они были люди сильные и умевшие владеть оружием.
За нападения ему заплатили нападениями, по крайней
мере, не менее жесткими.
Полемика, возбужденная статьями Надоумко, соста¬
вляет едва ли не важнейший эпизод этого рода в исто¬
рии всего пушкинского периода. Все журналы, кроме
«Атенея» 160, не посещаемого никем, почти все альма¬
нахи единодушно ополчились против «Вестника Евро¬
пы». Все затронутые Надеждиным литераторы соедини¬
лись против его статей. «Московский телеграф» и «Се¬
верные цветы»161 были главными действователями
в этой борьбе за собственную честь и жизнь. Пушкин и
Полевой были предводителями нападающих. Оставляя
без внимания многих бойцов, не достойных памяти, со¬
средоточим внимание на подвигах, совершенных этими
главными и их сподвижниками.
589

Первым, как и следовало ожидать, вышел на дерз¬
кий вызов Полевой. На него Надоумко нападал с пер¬
вого раза еще прямее и жесточе, нежели на Пушкина.
Все насмешки над тем, что у нас не понимают пустоты
и бедности нашей литературы, напротив, называют на¬
ших поэтов Байронами, относились прямо к нему, главе
тогдашней журналистики. Он не замедлил ответом:
в первом же нумере «Телеграфа», вышедшем после той
книжки «Вестника Европы», где находилось начало пер¬
вой статьи Надеждина («Литературные опасения за
будущий год»), он поместил очень хорошо и едко
написанную тираду, в которой, впрочем, говорилось
более о редакторе «Вестника Европы», КаченОвском,
нежели о статье Надоумко или ее авторе 162. Надеждин
отвечал на его возражения также едко. Он мог отве¬
чать, потому что сознавал свою силу. Но Каченовский
вздумал для своей защиты прибегнуть не к обыкновен¬
ному литературному оружию, а к странному и вовсе не
похвальному средству, и объявил об этом в примечании
к возражениям Надоумки на статейку «Телеграфа» 163.
Разумеется, дело кончилось, к его собственному стыду,
решительною неудачею. Тогда-то градом посыпались на
него, и справедливо, насмешки и упреки со всех сторон.
Полевой напечатал длинную статью «Литературные опа¬
сения за кое-что», в которой была подробно просмо¬
трена вся его литературная и ученая деятельность, и
доказано, что его произведения, до той поры (1829)
напечатанные, ни числом своим, ни тем более каче¬
ствами, вовсе не оправдывают громкой известности, ко¬
торою он пользуется. Сам Пушкин поместил в «Север¬
ных цветах» превосходно написанную статью, в которой
изложил приключение Каченовского в самом смешном
виде. Так как эта статья не вошла ни в издание Пуш¬
кина, сделанное г. Анненковым, ни в прежнее издание,
то мы в приложении II сообщаем ее читателям, окру¬
жив, для большей ясности, другими отрывками, касаю¬
щимися этого случая. Эпиграммы, едкие статьи и ста¬
тейки сыпались на «Вестник Европы» со всех сторон,
сначала преимущественно падая на редактора, но вскоре
еще в гораздо большем количестве и на автора статей,
когда все увидели, что Надоумко не просто прислужник
Каченовского, а самостоятельное лицо, которому нельзя
590

зажать рот,, нападая на Качеповского. Все знаменитей¬
шие эпиграммы Пушкина написаны по этому случаю.
Из них большая часть еще направлена на Каченовского
и вообще на его журнал, прямо не касаясь экс-студента,
потому что, когда другие обратили на него главное
внимание, Пушкин уже перестал писать эпиграммы по
поводу статей Надоумки, увидев своего сильнейшего за¬
щитника в том, кого считал злейшим врагом. — По слу¬
чаю статей Надоумки явилось и «Собрание насекомых»,
в котором стих:
Вот**** злой паук
надобно читать:
Вог Каченовский, злой паук,
й «Литературное известие» (в самом заглавии показано
отношение к «Литературным опасениям»),
В Элизии Василий Тредьяковский
(Преострый муж, достойный много хвал)
С усердием принялся за журнал.
В сотрудники сам вызвался Поповский,
Свои статьи Елагин обещал;
Курганов сам над критикой хлопочет:
Блеснуть умом «Письмовник» снова хочет,
И, говорят, на-днях они начнут,
Благословясь, сей преполезный труд, —
И только ждет Василий Тредьяковский,
Чтоб подоспел Михайло**** (Каченовский).
К нему относится также эпиграмма, написанная по
поводу того, что в одной из статей «Русского вестника»
было упомянуто о предыдущих эпиграммах, как о «ка¬
мешках, которыми Пушкин бросает в людей, говорящих
ему правду».
Как сатирой безымянной
Лик Зоила я пятнал,
Признаюсь, на вызов бранный
Возражений я не ждал.
Справедливы ль эти слухи?
Отвечал он? Точно ль так?
В полученья оплеухи
Расписался мой дурак?
Кроме того, еще одна приведена нами в приложе¬
нии II. К этим четырем, вошедшим в «Полное собрание
сочинений Пушкина», прибавим пятую, не вошедшую
5!)1
е него и уже приведенную нами в № 7 «Современника»
прошедшего года:
Там, где древний Кочерговский
Под Ролленом опочил,
Дней новейших Тредьяковский
Колдовал и ворожил:
Дурень, к солнцу став спиною,
Под холодный «Вестник» свой
Прыскал мертвою водою,
v	Прыскал ижицу живой 1И.
Читателю известно, что Каченовский вздумал попро¬
бовать, нельзя ли русскую орфографию приучить к соблю¬
дению в греческих словах букв греческой орфографии,
как соблюдается она в западных языках; потому он
писал в «Вестнике Европы»: eHeyciacM, Еугений, полЬ
т1ка и проч. Против самого Надоумки написана «Прит¬
ча»:
Картину раз высматривал сапожник... и т. д., —
имеющая в рукописи, по замечанию г. Анненкова, эпи¬
граф: «По всему видно, что он семинарист» (не приво¬
дим ее вполне, потому что напечатана была она уж
много лет спустя после того, как написана), и другая;
Мальчишка Фебу гимн поднес.
«Охота есть, да мало мозгу.
А сколько лет ему?» вопрос.
— Пятнадцать. «Только-то? Эй,
За сим принес семинарист
Тетрадь лакейских диссертаций,
И Фебу вслух прочел Гораций
Кусая губы, первый лист.
Отяжелев, как от дурмана,
Сердито Феб его прервал
И тотчас взрослого болвана
Поставить в палки приказал.'
розгу!»
Гораций, а не кто другой, читает «лакейские диссер¬
тации болвана-семинариста» не для одной рифмы, а
потому, что Надоумко очень часто цитировал Горация.
А самая эпиграмма возникла из известной эпиграммы
Василья Львовича, дяди Пушкина:
Какой-то стихотвор (довольно их у нас), и проч.
по тому случаю, что в первой статье Надоумки о «Пол¬
таве» есть следующее место: Флюгеровский (романтик)
592

говорит, что Пушкин — гений. Незнакомец-старик, в сло¬
вах которого излагаются собственные мысли автора, го¬
ворит, что признает Пушкина гением тогда, когда он
создаст что-нибудь истинно великое, а теперь в нем
виден только огромный талант. Надоумко спрашивает
его: неужели же ошибается «Сын отечества»:
...Там напечатано, помнится, так: «Сомневаюсь, чтобы между
явными противниками Пушкина были такие, которые бы не созна¬
лись, что он гений. Пушкин начал писать в таких летах, когда невоз¬
можно делать усилий, чтоб быть стихотворцем». Что вы на это
скажете?	I
Незнакомец. То, что сей набор слов едва ли понятен самому
тому, с чьего пера он стек. Начать писать слитком рано — еще
не признак гения. В противном случае, пятнадцатилетний юноша,
которого историю рассказал так забавно почтеннейший дядюшка
обсуживаемого нами теперь поэта (в примечании прибавлено:
Незнакомец, вероятно, разумел прекрасную басню В. Л. Пушкина,
в коей Аполлон вершит суд свой над одним пятнадцатилетним поэ¬
том), был бы, по всем признакам — гений.
Это самая грубая из всех выходок Надоумки, отно¬
сящихся к Пушкину, и мы вовсе не хотим доказывать,
что она деликатна. Мы хотим только дать читателю
сравнить, в чьих словах больше жесткости — в словах
ли критика, или в словах поэта. Но другой такой вы¬
ходки на Пушкина мы не найдем у Надоумки, и едва
ли можно сказать, чтобы в полемике своей против Пуш¬
кина он, кроме этого случая, переступал границы, воз¬
лагаемые — не говорим: тогдашними, но и нынешними
понятиями о литературных приличиях.
Все были душевно возмущены статьями Надоумки,
как мы сказали, и даже «почтеннейший дядюшка» Ва¬
силий Львович почел своею обязанностью написать, по
случаю, о котором мы упоминали, стихотворение, в
оправдание себя от возведенного на него соумышлен-
ничества с Надоумкою и в защиту обижаемого племян¬
ника 165.
Посмотрим теперь, как восставал против Надеждина
другой, сильнейший тогда после Пушкина человек,
Н. А. Полевой, журнал которого был единственным,
имевшим серьезное влияние на публику.
В приложении II у нас вполне приведены из статьи
«Телеграфа» по поводу «Литературных опасений» все
замечания, прямо относящиеся к Надоумке. Он опроверг
38 Н. Г. Чернышевский, т. I 593
их совершенно, наговорив новых колкостей и разобла¬
чив несколько промахов «Телеграфа». «Телеграф» обе¬
щал дать о «Литературных опасениях за будущий год»
особенную подробную статью; но она не являлась.
Только во второй, подробнейшей статье «Телеграфа»
против Ка-ченовского, которой, в насмешку над статьею
Надоумки, дано было заглавие «Литературные опасе¬
ния за кое-что» (то есть за ученую славу редактора
«Вестника Европы»), выведен был «Желтяк» (житель
желтого дома, сумасшедший), который усиливался за¬
щищать ученые труды Каченовского и говорил фразами
Надоумки, но принужден был соглашаться, что Каче-
новский — самый плохой ученый. Греческий эпиграф
к этой статье был также насмешкою над Надоумкой.
Но тем и ограничились опровержения, которыми ему
грозили. Долго после того, несмотря на множество же¬
стоких нападений от него на Полевого, полемике против
него не было посвящено и нескольких строк сряду. Все
возражения ему ограничивались тем, что довольно ча¬
сто имя Надоумки презрительно упоминалось кстати,
когда дело шло о каких-нибудь бездарных писаках или
оскорбителях, которые не достойны ответа. Чему припи¬
сать такую скромность? Во-первых, скажем к великой
чести Н. А. Полевого, тому, что он не любил полемики:
он прибегал к ней только в редких случаях и только по
необходимости. Другою причиною было действительное
презрение к такому бессильному врагу, как «Вестник
Европы»: этот журнал имел самую жалкую репутацию
в публике и едва ли имел читателей на белом свете.
Мы сделаем читателю вопрос, можно ли предполагать
еще третью причину того, что Полевой так долго не
возражал Надеждину, когда увидим характер возраже¬
ний, сделанных ему «Телеграфом» впоследствии вре¬
мени. Более полугода прошло таким образом без ответа
Надоумке. Наконец явилось замечание о стихах, поме¬
щенных Надеждиным в «Русском зрителе» * 166 с полной
подписью его имени. Кто такой этот Н. И. Надеждин? —
спрашивала рецензия. Никому не известно, чтобы су¬
ществовал такой писатель. Мы спрашивали о нем —
* В первые два или три года своей литературной деятельности
Надеждин печатал довольно много стихов. Направление в них
было шиллеровское; художественная сторона, действительно, слаба.
£94

никто не мог отвечать. «Один литератор утверждал, что
имя Н. И. Надеждин должно быть псевдонимическое,
и стихи, вероятно, заимствованы из ненапечатанных
доныне бумаг покойного профессора элоквенции
В. К. Тредьяковского, а не сочинены в наше время. Кто
когда-либо, кроме Тредьяковского, писал такие стихи?
Кто, особенно в наше время, станет писать такие сти¬
хи?» Потом опять встречаются только беглые упомина¬
ния о жалком зоиле Надоумке. Еще через полгода был
помещен довольно большой разбор отрывка из его го¬
товившейся к изданию диссертации о романтической
поэзии. Разбор носил заглавие «Литературные прииски»
и объявлял, что все основные мысли диссертации похи¬
щены у Аста и Штуцмана, что было подтверждаемо
обширною выпискою из последнего философа. Наконец
явилась самая диссертация (на латинском языке), и
Н. А. Полевой написал ее разбор, памятный в истории
нашей полемики по остроумию и чрезвычайной резко¬
сти 167. Латинская диссертация Надеждина разбирается
вместе с полуграмотною книжкою: «О трагедии греков,
французов и романтиков. Сочинение белебеевского
уездного землемера Виктора-Фомы Товарницкого», и на¬
чинается благодарностью Товарницкому «за его шутку,
весьма милую и острую», — Полевой называет книжку
Товарницкого пародиею на сочинение Надеждина, кото¬
рого считает защитником классицизма; но, говорит По¬
левой, в пародии остроумного белебеевского землемера
упущена из виду отличительная черта русских классиков:
она состоит в том, что «все прильнуло к ним снаружи,
что их мнения, будучи не следствием внутреннего убе¬
ждения, не собственной (хотя неправильно развитой)
мысли, представляют нелепую смесь, разнородную,
странную сложность противоречий, лишенную всякой
формы и всяких приличий».
Русский классик должен, во-первых, украсть что-нибудь у нем¬
цев, французов, англичан, переврать это и потом утверждать что-
нибудь самое нелепое, самое пошлое, перед чем лагарповы, бат-
тёвы, баур-лормиановы суждеьия казались бы солнцем светозарным;
во-вторых, он должен цитоваться особенно латанью (если же мож¬
но, по-гречески: это еще лучше) и засыпать свои доказательства
фразами, нахватанными из Горация, Лукана, Буало, Блера и проч.;
третье — и самое важнейшее — он должен громко вопиять о раз¬
врате, о погибели вкуса, должен искусно соединять с этим мысль,
*	595
что романтизм есть то же, что атеизм, шеллингизм, либерализм,
терроризм, чадо безверия и революции; должен сильно вопить о
славе Державина, Ломоносова, Хераскова, Поповского, Кострова,
Петрова, Майкова. К этому надобно с горестью прибавить, что ныне
пишут разбойничьи поэмы, а не гремят торжественными одами.
Тут должно исчислить наши победы, в которых, разумеется, классик
столько же участвовал душою и телом, сколько он понимает, что
говорит. В заключение, четвертое, надобно как можно надутее заго¬
ворить о славе России вообще, о возвышении нашем над всеми
народами, о величии предков, о просвещении России при Ярославе
и Мономахе, о Баяне, о Петре Могиле, «Слове о полку Игоревом»,
Сильвестре Кулябке, яко доводах нашей славы.
«Если бы г. уездный белебеевский землемер написал
свою пародию по этой программе (продолжает Поле¬
вой), она еще ближе подходила бы к нашим класси¬
ческим диссертациям. И пусть не думают читатели, что на
классиков возводится небывальщина: диссертация На¬
деждина — свежее доказательство, что рассуждения их
действительно таковы, как предписывает эта программа.
Опровергать Надеждина не стоит: что смешно, то
неопасно».
Вот основание этой диссертации, годной в кунсткамеру лите¬
ратурных редкостей: г. Надеждин начитал где-то, что доныне поэзия
бывала первобытная, классическая и романтическая; начитал он
еще, что классическая поэзия кончилась с греками; узнал вдобавок,
что поэзия, начавшаяся в новом мире средних времен, названа
романтическою. Тут начал г. Надеждин мыслить — и что же вымы¬
слил? что и романтическая поэзия решительно кончилась. Что же
такое творения Гете, Байронов, Муров, Пушкиных? Положим, что
вы правы; но чего же вы хотите? Признаемся, мы ничего не поняли.
Кажется, что г. Надеждин хочет какого-то соединения романтизма
с классицизмом; но как, для чего — пусть это разгадывают другие.
Видим, что мысль в основании нелепа; но, за всем тем, лучше
сознаться, что мы худо ее понимаем. Где нет ни логического, ни
грамматического смысла, там не стыдно сознаться в незнании. Одно
только весьма ясно заметно у г. Надеждина: следы школьной
ферулы, и под эту ферулу хочется ему подвести всех. Неудачный
опыт ее над г. Надеждиным едва ли может быть доказательством
справедливости его слов.
«Изучение древности добывается не без кровавого пота-». Ясно,
что кровавый пот намекает на ферулу и скамейку, вразумляющие
бурсаков. Но кто еще сомневается, пусть читает далее:
Сей флейтщик, песнями пленяющий собранье,
Учился и терпел старейших наказанье.
«Итак, прежде нежели приниматься за письмо, должно учиться,
учиться, непременно учиться». Очень рады и советуем; только надоб¬
но доучиться, а иначе будем походить на какого-нибудь недоумку,
598

который, что слово скажет, то и видно, что он в бурсе и не досечеп
и не доучен!
Стоит ли такое рассуждение опровержений? — продолжает По¬
левой. — Нет! Пародия г. Товарницкого «померкает перед этим ори¬
гиналом», который вполне осуществляет представленный нами выше
сего план для русской классической диссертации, ибо:
1) Основные мысли в ней чужие, взятые у Штуцмана и Аста
(ссылка на «Литературные прииски», о которых говорили мы выше).
2) Сии мысли не поняты г. Надеждиным и вывод из них есть этому
доказательство. 3) Ненужных разноязычных цитат в диссертации
конца нет. 4) Романтизм представляется исчадием безбожия и рево¬
люции. 5) Говорено вкривь и вкось о всех европейцах, все обру¬
ганы, и указано на Россию, на упадок патриотизма в России, на
Баяна, Петрова, Кострова, Ломоносова, Румянцева. Этот приторный
патриотизм есть венец теории г. Надеждина. И такое создание
осмелился он представить на суд почтенных профессоров Москов¬
ского университета! Из этого создания поместили отрывки два
почтенные профессора в издаваемых ими журналах!.. Стыдимся
за почтенных издателей «Вестника Европы» и «Атенея» 168, и предо¬
ставляем диссертацию г. Надеждина ученикам латинского класса
в уездных училищах.
Разбор этот был написан с большим умом, не только
с чрезвычайною едкостью. Он убил диссертацию во мне¬
нии публики. И, однако же, на каких основаниях идеи
Надеждина были объявлены нелепыми? Полевой сам
объяснил это: когда впоследствии между «Телеграфом»
и «Телескопом» велась жаркая полемика, Полевой на¬
помнил публике о «нелепой» диссертации Надеждина
следующим объявлением:
В книжной лавке Амоса Курносова принимается подписка на
новую книгу, под названием «Сорванная маска с философа-само¬
званца, или Кузен перед судом Аристарха Никодимовича Надоумки,
филологико-критико-историческо-ирритабельно-сатирическое исследо¬
вание, сочиненное Иваном Белоомутовым, с эпиграфом из повести
М. П. Погодина: «Где я? в вертепе нищих, воров, площадных мо¬
шенников! И вот какие происшествия, друг мой, не производят во
мне никакого болезненного ощущения! Удивительное явление!»
(«Телескоп», 1832, № 7, стр. 362). В сем новом, достойном особен¬
ного внимания творении г. Белоомутова доказывается явно, что
Кузен есть шарлатан и обманщик, что он обокрал немецких фило¬
софов, не понял их, переврал и только гнусным красноречием сво¬
им заставил Европу думать, будто и он не последняя спица в коле¬
снице современного мышления. Ясно также доказывается и под¬
тверждается тут, что каждый русский студент смыслит философию
больше Кузена * 169.
* Белоомутов —потому, что под некоторыми статьями Надо¬
умки выставлено, для обозначения места, откуда они присланы,
«Белый омут» (имя села, в котором родился Надеждин). Эпиграф
597

Итак, вот почему мысли Надеждина показались не¬
лепы Полевому: они были несогласны с философиею
Кузена; а основная ошибка Надеждина, как видим, со¬
стояла, по мнению Полевого, в том, что он предпочи¬
тал немецких философов Кузену, философию которого
осмеливался признавать не заслуживающею внимания.
После этого «Телеграф» чаще прежнего упоминает
о Надоумке и Надеждине, но попрежнему всегда только
в нескольких словах. Когда Надеждин стал издавать
«Телескоп», Полевой мало-помалу вовлечен был в более
обширную полемику с ним и иногда по нескольку меся¬
цев не выпускал ни одной книжки «Телеграфа» без ста¬
тей и статеек против Надеждина. Надобно признаться,
что он был вынуждаем к тому беспрестанными нападе¬
ниями. Но, между тем, как нападения «Телескопа» очень
часто касались предметов серьезных, изобличали важ¬
ные промахи в «Телеграфе», чем отвечал на это «Теле¬
граф»? Он нападал на слог, на непонятность различных
философских терминов. Однажды, когда в «Теле¬
скопе» была напечатана статья Гульянова, переведенная
с французского, с приложением к русскому переводу и
французского текста, «Телеграф» начал доказывать, что
в переводе есть грубые ошибки, что, следовательно, На¬
деждин не знает по-французски. Улики в незнании были
такого рода: вместо «овальные рамки соприкасаются»
надобно было перевести «продолговатые ободочки сое¬
диняются между собою», и т. п. Но и в этом потерпел
«Телеграф» неудачу: оказалось, что русский перевод
статьи Гульянова был сделан самим же Гульяновым.
Потом, когда Надеждин, в 1832 году, стал печатать
обертку своего журнала без знаков препинания в стро¬
ках крупного шрифта (как это и вошло теперь в обычай),
«Телеграф» стал смеяться над «1832-рым Телескопом»,
взят из повести г. Погодина, вероятно, потому, что одним из пер¬
вых поводов к полемике была статья г. Погодина «О Московской
выставке». Филологико-критико- и т. д. — пародия многосложного
заглавия диссертации Надеждина: Dissertatio historico-critico-elen-
ctica (историко-критико-полемическое); но дело в том, что, по обы¬
чаю новых латинистов, подобная многосложность требуется для
изящности латинского слога. Не нужно прибавлять, что «обокрал,
переврал» и проч. — буквальное повторение выражений, употре¬
бленных Полевым в разборе диссертации Надеждина.
-508

доказывая, что «Телескоп» не знает, правил об употреб¬
лении точки: видите ли, грамматика требует, чтобы было
напечатано так:
1832.
ТЕЛЕСКОП.
а не просто (без точки):
1832
ТЕЛЕСКОП
Когда «Телескоп» шутливо отвечал на это, что «не¬
счастная точка в заглавии есть пункт, на котором зап¬
нулся «Телеграф», журнал Полевого, не понимая, что
противник в этом случае играет словами, серьезно начал
доказывать, что «Телескоп» не знает, что «точка» и
«пункт» — одно и то же слово, и не понимает смысла
слова «пункт». В третий раз, по случаю того, что На¬
деждин, в насмешку над романами одного тогдашнего
писателя *70, стал иронически уверять, что произведения
Александра Анфимовича Орлова лучше этих романов, и
Пушкин, вздумав продолжить эту шутку, напечатал
в «Телескопе» свои знаменитые статейки, подписанные
псевдонимом Феофилакта Косичкина 171, «Телеграф»
серьезно начал уверять, что Надеждин хвалит А. А. Орло¬
ва, и доказывать тем безвкусие Надеждина. Не будем про¬
должать этого исчисления: нам нимало не приятно гово¬
рить о неудачах «Телеграфа», которому так много обязана
русская литература. Мы не стали бы приводить и этих
примеров, если бы уверены были, что без всяких до¬
казательств читатели поверят основательности нашего
мнения. Оно состоит в том, что Н. А. Полевой мог играть
только жалкую роль в спорах с своим противником.
Впрочем, ошибся бы тот, кто вздумал бы выводить из
этого следствия, неблагоприятные именно для Н. А. По¬
левого: не он один, а решительно никто в тогдашней
нашей литературе не мог быть достойным противником
Надеждину. В этом согласится каждый, кто знает нашу
тогдашнюю литературу. Мы избавляем читателя от под¬
робнейших доказательств, предполагая, что они нужны
599

разве для немногих. Мы боимся, что утомили читателя
выписками, да и статья наша приняла уже объем более
обширный, нежели мы того хотели бы.
Мы останавливались так долго на полемике, возбу¬
жденной статьями Надоумки, и сделанном Полевым раз¬
боре диссертации Надеждина потому, что эти факты
имели решительное влияние на мнение огромного боль¬
шинства публики и литераторов о Надеждине, как кри¬
тике. Тогда все ахнули и возопили: «зоил, педант, шар¬
латан!» и до последнего времени, не вникая в сущность
дела, повторяли: «Надеждин был хулителем Пушкина —
о, варвар без вкуса и стыда! Надеждин выдавал мысли,
взятые из Аста и Штуцмана, за свои собственные — о,
шарлатан! Надеждин говорил школьною латынью, шпи¬
говал свои статьи греческими цитатами — о, педант!»
На самом деле так много горячиться нам не из чего..
Если Надеждин был чем неправ, то разве тем, что с жа¬
ром увлечения заговорил о предметах, которые не стоили
того, чтобы серьезно ими заниматься. Он и сам очень
хорошо понимал это: оттого у него часто среди горьких
или пламенных тирад вырывается невольная улыбка, —
вдруг он вспомнит: «да над чем я хлопочу? да стоит ли
горячиться? да не смешон ли я, говоря с любовью и гне¬
вом?» — и все-таки он не мог удержаться: привязан¬
ность к своему, родному брала верх над шопотом рас¬
судка: «не стоит об этом говорить!» — и он опять бился
с жаром, достойным более крупного предмета страсти,
нежели наша тогдашняя литература. Простим ему увле¬
чение: ведь он тогда был молод; притом же, и все дру¬
гие, увлекавшиеся потом подобно ему, ошибались подобно
ему: игра не стоила свеч. Ну, что они выиграли? То, что
мы с вами, читатель, вспоминаем о них с признательно¬
стью? Да стоило ли убиваться для приобретения при¬
знательности той маленькой горсти людей, которая соста¬
вляет у нас так называемую публику? Ну, какую пользу
принесли они? Ту, что мы от них научились чему-нибудь
доброму? Да многому ли мы научились? Многому, очень
многому, нечего сказать! Стоило портить свою грудь, пре¬
небрегать другими, лучшими карьерами для того, чтобы
образовать ум и сердце пяти с половиной человек, кото¬
рые, к довершению счастия, забыли почти все, о чем
толковали им с такою горячностью! Нет, здравый рас-
600
судок говорит, что лучше было бы покачать головой
и не поднимать гласа вопиющего в пустыне.
Однако ж, так как они уж сделали ту ошибку, что
любили нас с вами, читатель, и хотели нам добра, то
постараемся же припомнить хотя часть того, чему они
желали научить нас. Теперь речь зашла у нас о Надеж¬
дине: посмотрим же, чего хотел он, как критик.
В то время, как он готовился выступить на литера¬
турное поприще, литература наша страдала чрезвычай¬
ною поверхностностью. Литератору нет необходимости
быть особенно ученым; но он не должен быть человеком
легкомысленным и поверхностным. А тогда почти все
лучшие люди были таковы. Сам Н. А. Полевой, серьез¬
нейший из них, так пылко желал осуществления того,
чего желал для русской литературы, что воображаемое
принимал уже за осуществленное и разделял общее
упоение нашими дивными подвигами в области литера¬
туры. К чему вело это самообольщение? ровно ни к чему
хорошему. Никто не понимал того, чем он восхищался;
никто не понимал, что радоваться, собственно говоря,
было еще нечему. А все радовались и восхищались. Сами
не могли в прозе написать ни о чем порядочной ста¬
тейки в двадцать страничек, не говорим: книги, — в поэ¬
зии имели только несколько лирических пьес истинно пре¬
красных, а больше ничего выдерживающего критику, —
не имели ни одной сносной прозаической повести, не
говорим уж: романа, — ни одной поэмы в стихах, кото¬
рая была бы прочувствована, а не пропета с чужого
голоса, — а уж воображали, что постигли всю мудрость
земную, что имеют довольно хорошую литературу; то
были невинные,
Златые игры первых дней!172
Юные мечты, сладкие мечты, как наивно прекрасны
были вы!
Есть законная пора самообольщений. Но всякое само¬
обольщение должно иметь свой срок, или оно станет
вредным. Срок этот приближался. Новое поколение под¬
растало, с новыми требованиями, с более глубокими
стремлениями. Веневитинов был ранним провозвестником
этого поколения; но он умер, едва сказав первое свое
слово, еще ничего не успев совершить..«
601

Все продолжалось, повидимому, прежним порядком.
И опять явился человек, все еще несколькими годами
опередив поколение, которое должно было понять его.
Он не погиб так рано, как Веневитинов, не успев подать
руку новому поколению; но когда он явился, никто еще
не мог ему сочувствовать, и долго он был предметом
общего [глумления] *73. И сам он не мог еще указать ни
на кого, кто был бы человеком, каких желал он. Все,
что видел он вокруг себя, было достойно только разру¬
шения и отрицания. И он явился каким-то злым духом
отрицания и разрушения. Таково было положение Надо¬
умки в нашей литературе.
Он один тогда понимал вещи в их истинном виде.
Его не понял никто: и потому, что он высказывал истину
очень горькую для тех, кому говорил ее, и потому, что
высказывал ее горько, и, более всего, потому, что осно¬
вания, на которых опирались его приговоры, были незна¬
комы никому. Немецкая философия, питомцем которой
он был, неизвестна была никому. Все видели только, что
он противоречит французским книжкам, из которых была
почерпнута вся наша тогдашняя мудрость — и его объя¬
вили безумцем. Чего он хочет, не понимал никто, потому
что у нас не было ничего подобного тому, чего хотел
он, — и всем показалось, что он только хочет бранить
и унижать нашу литературу.
И, однако же, чем он был недоволен в литературе?
Теми поэмами, над сочинением которых тратились все
наши силы, восхищение которыми отнимало всякую
мысль о возможности чего-нибудь лучшего. Ныне кто не
называет этих поэм детскими произведениями? Он вос¬
ставал против Пушкина; но известны ли были тогда
создания Пушкина, перед которыми мы теперь прекло¬
няемся? «Бориса Годунова», «Каменного гостя», «Мед¬
ного всадника», повестей в прозе, — ничего этого еще
не было. Были только поэмы в байроновском роде, над
которыми потом смеялся сам Пушкин, — поэмы не про¬
чувствованные, странные подражания байроновской форме
без всякого понимания байроновского духа. И разве по¬
тому восставал он против этих поэм, что хотел унизить
талант Пушкина? Напротив, никто так резко не замечал
безграничной разницы между Пушкиным и другими
тогдашними знаменитостями; а ведь тогда никто, кроме
602
его, не замечал этой разницы. И разве он унижал в поэ¬
мах Пушкина то, что в них есть хорошего? Напротив,
он безусловно хвалил в них отдельные картины природы
и грациозные сцены из современного быта, — единствен¬
ное, что мы теперь находим в них прекрасным. Он так
хорошо понимал это, что «Графа Нулина» ставил выше
«Бахчисарайского фонтана». Но он все-таки осуждал
Пушкина? Однако, за что же? за то, что предполагал,
будто Пушкин удовлетворяется своими прежними произ¬
ведениями и не думает о том, что еще не создал произ¬
ведений, вполне достойных своего великого таланта.
Ведь это недовольство, которого источник — очень высо¬
кое мнение о таланте Пушкина. А когда Пушкин издал
«Бориса Годунова», он один оценил это произведение,
в последней статье, подписанной именем Надоумки.
И, наконец, разве он восставал именно против Пушкина?
Он доказывал только, что вся наша тогдашняя литера¬
тура вовсе не так богата, как тогда все были уверены.
И если мы вникнем в сущность его статей, мы увидим,
что если никто не судил о нашей литературе так строго,
как он, то и никто не превозносил так Пушкина, как он.
Он первый высказал о характере и силах его таланта
те понятия, которые господствуют до сих пор. Кажется,
этого довольно, чтобы не считать его зоилом 174.
Статьи Надоумки были печальны — он ли виноват
в том? Но они содействовали приготовлению лучшей
будущности. Разве он отчаивался в лучшей будущности,
разве не призывал ее? Прочтите хотя окончание его
мрачной, желчной статьи: «Сонмище Нигилистов». На
Васильев вечер, накануне того дня, когда солнце поворачи¬
вает на лето, в тот вечер, когда на Руси гадают о бу¬
дущем, выходит Надоумко из беспорядочного сонмища,
где все кричат, под хлопанье пробок, о талантах друг
друга, все упоены чадом взаимных похвал своим дивным
произведениям, все толкуют о пустяках, все кричат о
том, чего не понимают; он идет домой, грустно думая
об общем ничтожестве всей этой превозносимой лите¬
ратуры. Нет ей выхода из бессильного и шумного хао¬
са. .. «Как нет? вдруг спрашивает он себя: ужели, в
самом деле, нет?»
Неужели для бедной нашей литературы не будет возврата
с зимы на .лето? неужели ей вечно мыкаться в мрачной преисподней
603

Губительного нигилизма? — Нет, подумал я: нет, это невозможно:
... Как бы ночь
Ни дли л ас я и неба ни темнила,
Л все рассвета нам не миновать!
Будет время, когда слово, наилучшее произведение наилучшего
создания божия, проливаться будет от избытка сердца чистого,
растворенного святою любовью ко всему доброму, истинному и
прекрасному!
Еще лежит на небе тень,
Еще далеко светлый день!
Но жив господь! Он знает срок1
Он вышлет утро на восток!
«Это будет, это будет, непременно!» — повторял я сам себе, взби¬
раясь домой по высокой лестнице. — «Но, — прибавил я с горестным
вздохом, отворяя двери передней, —•
... Но когда ж тому случиться?»
Тут раздались из соседней комнаты звонкие голоса девушек, пев¬
ших подблюдные песни:
Кому вынется, тому сбудется,
Тому сбудется, не минуется!
«Дай бог, чтобы сбылось поскорее!» вскричал я, довершая осталь¬
ное путешествие до своей каморки. — Между тем, дремать нечего!
Может быть, если я раз-другой подам голос,—
И петухи начнут мне откликаться,
И воздух утренний начнет в лицо мне дуть! 176
Беспристрастный читатель, вероятно, согласится с
нами, что Надоумку нельзя считать зоилом, бросавшим
грязью в знаменитых людей из одного тщеславного же¬
лания наделать шуму. Остается сказать несколько слов
о его диссертации.
К сожалению, она у нас очень мало известна, потому
что написана на латинском языке. Его называли за то
педантом; но латинской диссертации требовали правила
докторского экзамена, — следовательно, Надеждин не ви¬
новат в том, что написал свое рассуждение не по-русски.
Зная, что латынь не найдет у нас много читателей, он
перевел любопытнейшие отрывки своего исследования на
русский язык и поместил в журналах: чего же требовать
больше? Только эти- отрывки и были прочитаны людьми,
604
которые так решительно судили о его диссертации. Это
беда была, впрочем, не .главная: хуже всего было то,
что ни Н. А. Полевой, ни другие противники Надеждина
не знали и не могли понять немецкой философии. А если
бы знали, не пришло бы им в голову говорить, что он
выдал чужие мысли за свои и исказил их. Основная
идея у Надеждина, конечно, та же, что и во всей немец¬
кой философии, от Фихте до нашего времени. И то правда,
что ближайшим образом он был последователем Шел¬
линга. Но дело в том, что он пошел далее Шеллинга и
приблизился, силою самостоятельного мышления, к Ге¬
гелю, которого, как по всему видно, не изучал. Разви¬
вать эту мысль было бы здесь неуместно. Но кто сличит
диссертацию Надеждина с «Эстетикою» Гегеля (издан¬
ною через пять лет после диссертации Надеждина), тот
увидит, как близко к нему подошел Надеждин. Это факт.
Узнав его, нечего говорить об Астах и Штуцманах *.
Надеждин, тогда двадцатипятилетний юноша, стоял уже
выше этих людей, не очень значительных в истории фи¬
лософии. Это был ум глубокий — вот все, что мы можем
сказать по его первому философскому сочинению, остав¬
шемуся единственным. И Полевой, думая сказать на¬
смешку, сказал чистую правду: этот «русский студент
смыслил в философии больше Кузена», и не только Ку¬
зена, а многих мыслителей, которые и в Германии успели
приобресть себе известность, как самостоятельные уче¬
ники того или другого великого философа.
И вот этот человек, не только хорошо знакомый с
немецкою эстетикою, но имевший силу двигать эту науку
вперед, занялся критикою: мог ли он не произвесть реши¬
тельно новой эпохи в нашей критике, которая до него
знала только поверхностные французские приемы?
И действительно, он заговорил о таких вещах, о которых
до него и не слыхивали 176: об идее, как душе художе¬
ственного создания, о художественности, как сообразно¬
сти формы с идеею, и т. д., и т. д. Мудрость, неслыханная
* Впрочем, Act и Штуцман сделаны в «Телеграфе» учителями
Надеждина явно по незнанию. Это очевидно каждому имеющему
понятие об истории новой философии. Доказывать это и не стоит.
От улик в похищениях Надеждина из Аста Полевой сам скоро
отказался; а книги Штуцмана Надеждин и не видывал, потому
что не считал его заслуживающим внимания в чем и не ошибался.
60а

тогдашними нашими писателями и непостижимая для
них. О, наивные времена, когда все это было но¬
востью! Все слушали, соображали, изумлялись, оскорбля¬
лись, махнули, наконец, рукою и решили, что все это
нелепость, порожденная педантизмом. Это было истинное
«Горе от ума».
Статьями Надоумки была решена судьба Надеждина
в литературном мире. Он восстал против всей литера¬
туры, — вся литература восстала против него. Он явился
слишком рано и оставался одинок, пока не выступило на
сцену новое поколение, предшественником которого был
он. Когда он стал издавать «Телескоп», публика знала
его только по презрительным отзывам «Телеграфа»,
«Сына отечества», «Северных цветов» и всех остальных
журналов, газет и альманахов. Очень естественно, что
«Телескоп», лишенный всякой помощи со стороны лите¬
раторов, имел только ограниченный успех. Критика его,
продолжавшая развивать идеи, выраженные Надежди¬
ным прежде, долгое время не могла достичь до публики.
Но вот начало выступать на сцену молодое поколение:
Надеждин в нем нашел себе помощников. «Телескопу»
предстояла, по всей вероятности, блистательная будущ¬
ность. Но он перестал существовать.
Едва ли теперь надобно объяснять, почему критика
Надеждина не имела, в свое время, особенного влияния
на публику. Она явилась слишком рано. Публика еще
не была настолько развита, чтобы сочувствовать ей.
Н, притом, «Вестник Европы», в котором Надеждин по¬
местил значительных статей гораздо более, нежели потом
в собственном журнале, был почти совершенно неизвестен
публике. Он и заслуживал этой судьбы, потому что был
очень плох. А если кому и попадалась в руки книжка
этого журнала, едва ли из десяти читателей один мог
без смеха читать ее страницы, изукрашенные, по замысло¬
ватой орфографии Каченовского, • фитами и ижицами. Мы
упоминали об эпиграмме, написанной на Каченовского
Баратынским, по случаю статей Надоумки. Вот она, с со¬
хранением того правописания, которое придавало ей
соль в «Телеграфе»:
VCTOPIMECKAfl ЕП1ГРАММА
Хвала, мастутый наш Зслл1
Когда-то Дмггр1евъ бЪсмъ
606

Тебя счастливым! струнам!;
БЪс’1лъ Жуковскш въ слЪдъ за Н1мъ;
Вотъ бЪсггь Пушюнъ: как люб1мъ
Ты дальновщным! СудьбамП
Tpi поколЪшя пЪвцовъ
Тебя, красой сво1хъ в'Ьнцовъ,
В негодованье npieoAUii:
Пеюсь о здравн своемъ,
Чтобы, подобно первымъ тремъ
Друпе Tpi тебя бВс!л!177
Многие ли могли без смеха взять в руки журнал,
самая орфография которого подает повод к подобным
пародиям?
Но вред Надеждину оттого, что он первое и самое
деятельное время своей критики отдал «Вестнику Европы»,
состоял не только в том, что статьи его остались почти
никем не прочитаны или возбуждали своею нелепою
внешностью улыбку в тех немногих, которым попадались
на глаза: был нанесен ему участием в «Вестнике Европы»
и другой вред, еще более важный. Этот журнал счи¬
тался защитником всего устарелого и бездарного в лите¬
ратуре, врагом всего современного и даровитого. Статьи
Надеждина, существенный смысл которых так трудно
было угадать неприготовленной публике, получали самый
невыгодный смысл уж от одного того, что являлись в та¬
ком журнале. Да и сам Надеждин подавал еще новый
повод к недоразумениям: чтобы кольнуть тогдашних
писателей, он иногда иронически превозносил старых
писателей. Для нас ирония очень понятна, — в то время
она многими не была понята.
Но все это только внешние причины неуспеха. Были
и внутренние. Одну из них мы уже видели: Надеждин
явился слишком рано для публики и литературы. Теперь
прибавим другую: он явился слишком рано и для себя.
Образ мыслей его не совершенно еще установился в то
время, когда он начал свою литературную деятельность.
Основные воззрения его были тверды и справедливы; но
много осталось еще в нем следов прежнего образования,
и почти вся его последующая журнальная деятельность
представляется, как история постепенного его освобожде¬
ния от различных остатков той «старой трухи» (по его вы¬
ражению), которая так связывает движения мысли. Вна¬
чале он часто, сам того не замечая, выражал понятия,
007
несообразные с его истинным' образом мыслей, с его
основными идеями.
Это придавало еще больше двусмысленности многим
страницам его статей, и без того уже бывшим слишком
трудными для разумения тех наивных людей, с которыми
он говорил. Но если это было вредно для его первых
статей, то мы видим новое доказательство силы его в
быстром и неудержимом стремлении вперед. Немногим,
и только самым сильным из нас, возможно совершенно
перевоспитать себя. Надеждину было дано это. Силою
мысли и знания достиг он того, что, быв в двадцать лет
человеком XVII века, в двадцать пять лет, при начале
своей литературной деятельности, быв человеком XIX
века в одежде XVII века, в тридцать лет стал вполне
человеком XIX века. Кто знает, как трудно это переро¬
ждение, тот поймет, сколько душевной силы нужно,
чтобы пройти этот путь и стать у цели свежим и бодрым,
без подчинения прошедшему, с одним нераздельным
стремлением к будущему.
Чтобы указать определеннее на характер этого пере¬
воспитания, обратим внимание хотя на внешность.
Нельзя не согласиться, что мысли Надеждина, по сущ¬
ности своей чуждые схоластики, выражались иногда в
первых его статьях под формою схоластическою. В по¬
следних его статьях вы не найдете никаких следов схола¬
стики; а как трудно достичь этого! Скажите, много ли
найдется в истории литературы людей, которые успевали
бы совершенно сбросить с себя иго схоластики, если
когда-нибудь носили его?
В своем журнале Надеждин помещал значительные
статьи гораздо реже, нежели прежде, в «Вестнике Евро¬
пы». Конечно, тому мешали мелочные труды по редижи¬
рованию журнала, занятия по званию профессора и, ве¬
роятно, различные случайные обстоятельства. Но вообще
он писал для журнала много и, как видно по всему,
энергия его не ослабела, — напротив, в последнее время,
он и значительных статей начал печатать более, нежели
когда-нибудь. Видно, что участие молодого поколения
придало новые силы этому замечательному человеку, ко¬
торый, впрочем, и сам только еще вступал в период пол-,
нейшего развития сил: в тридцать два года, для большей
части людей, только еще начинается истинная деятель-
608
ность, для Надеждина — время литературной деятельно¬
сти кончилось 178.
«Телескоп» не пользовался особенным успехом, хотя
и не был журналом совершенно без читателей; он поль¬
зовался некоторым, но не очень значительным, влиянием
на публику. Но влияние Надеждина на литературный
наш круг было очень значительно. Все восставали против
него — и, однако же, против воли, подчинялись его мне¬
нию, насколько могли понимать его. Чтобы не обреме¬
нять статьи нашей множество^ примеров, укажем только
на «Телеграф», который, до самого конца своего суще¬
ствования, пользовался предпочтительною любовью пуб¬
лики: через год или полтора после того, как Надеждин
начал писать свои статьи, в журнале Полевого стала
ощутительна значительная перемена. Прежде почти не
бывало критических статей большого объема; о самых
значительных писателях, по случаю издания собрания их
сочинений, высказывалось лишь несколько кратких заме¬
чаний; теперь чаще и чаще начали являться большие
статьи о том или другом писателе, и разборы значитель¬
ных книг не ограничивались, как прежде, двумя-тремя
страницами. Развитие критики «Телеграфа» не ограничи¬
валось расширением объема: самые приемы ее сделались
основательнее. Самое направление ее изменилось: Поле¬
вой, видимо, учился многому у своего противника. Так, на¬
пример, «Телеграф» начал говорить, что мы не романтики
и не классики, что в наше время романтизм и класси¬
цизм должны соединиться, из их слияния должна воз¬
никнуть новая литература, и т. д. Все это чисто мысли
Надеждина. Исчезло и прежнее самообольщение в богат¬
стве нашей литературы: начались толки о том, что она
скудна. «Телеграф», прежде восхищавшийся «гигантскими
шагами, которые делают наш век и наша литература»,
начал подсмеиваться над медленным и часто попятным
ходом этого развития, быстротою которого еще недавно
восхищался; начал отдавать справедливость тому, что
было хорошего в старой литературе; начал говорить, что
литературе нашей всего нужнее солидное образование
и привычка к серьезному образу мыслей в писателях,
что нынешние писатели не удовлетворяют этим условиям,
потому, несмотря на свои таланты, не могут произвесть
ничего великого, и т. д., и т. д. — всего нельзя и пере-
39 Н. Г. Чернышевский, т. I 609
честь — и все эти понятия были навеяны Надеждиным.
Едва ли можно найти хотя одну мысль его, которая не
была бы повторена в «Телеграфе». Как любопытный
пример, приводим в приложении III извлечение из той
статьи, которая служит заключением «Нового живописца
общества и литературы». Полевой, конечно, хотел завер¬
шить эти очерки изложением своих общих выводов, своих
существенных понятий о литературе, — и что же? он бук¬
вально повторил то, что за три или четыре года говорил
Надоумко. Но, конечно, все эти навеянные мысли оста¬
лись в «Телеграфе» только навеянными мыслями. Сущ¬
ность свою он изменить уже не мог, и под новою
одеждою он остался старым.
Вполне привились основные идеи критики Надеждина
только к деятелям нового поколения, важнейший из ко¬
торых образовался под его непосредственным руковод¬
ством и чрез «Отечественные записки» влил новую
жизнь в нашу литературу и в нашу публику.
Если за Н. А. Полевым неоспоримо остается та за¬
слуга, что он первый сделал критику существенною и
важною частью нашей журналистики, То Надеждину
принадлежит заслуга еще более важная: он первый дал
прочные основания нашей критике. До него повторялись
у нас непрочувствованные, непрожитые мысли, и повто¬
рялись с голоса учителей очень поверхностных, которые
сами не понимали хорошенько и себя, не только других.
Эти учители были французские романтики. Надеждин
первый прочно ввел в нашу мыслительность глубокий
философский взгляд. Он дал нашей критике глубокие,
всеобъемлющие принципы, открытые для эстетики не¬
мецкою наукою. Он первый объяснил нашей критике,
что такое поэзия, что такое художественное произведение.
От него узнали у нас, что поэзия есть воплощение идеи,
что идея есть зерно, из которого вырастает художествен¬
ное произведение, есть душа, его оживляющая; что кра¬
сота формы состоит в соответствии ее с идеею. Он первый
начал строго и верно рассматривать, понята ли и про¬
чувствована ли идея, выраженная в произведении, есть
ли в нем художественное единство, выдержаны ли и верны
ли человеческой природе, условиям времени и народности
характеры действующих лиц, истекают ли подробности
произведения из его идеи, естественно ли, по закону поэ-
610
тической необходимости, развивается весь ход событий,
воплощающих идею автора, из данных характеров и по¬
ложений, — словом, он первый дал русской критике все
эстетические основания, на которых должна была она
развиться, и показал примеры, как прилагать эти прин¬
ципы к суждению о поэтическом произведении. Это пер¬
вая, общая заслуга его критики. Вторая, частная, состоит
в том, что он подверг этой критике, которой научил нас,
всю нашу литературу тридцатых годов, высказал свои
выводы громко и, объяснив, чем была наша литература
до появления Гоголя и других великих талантов, озна¬
меновавших своим появлением начало гоголевского
периода, приготовил последующую критику к справед¬
ливой оценке того развития, которое дано нашей лите¬
ратуре этими новыми писателями.
Но он действовал в самое неблагоприятное для на¬
шей поэзии время — во время перехода от прежнего
направления к новому. Ему дано было только призывать
новое время, но не быть его действователем. Его крити¬
ческая деятельность прекратилась в то самое время,
когда гений Гоголя начал выражаться произведениями,
составившими эпоху в нашей литературе, в то самое
время, когда начиналась деятельность Кольцова и Лер¬
монтова. Потому его критика произносила почти исклю¬
чительно приговоры только отрицательные. Она дока¬
зала, что прежнее наше богатство ложно; она не могла
еще воодушевить нашу публику указанием и объясне¬
нием новых приобретений. Он явился слишком рано и
потому не мог иметь непосредственного влияния на мне¬
ния публики, еще не приготовленной к тому, чтобы со¬
чувствовать ему. Он кончил тогда, когда только еще
начиналась истинная пора для критики того направле¬
ния, которое ввел он в нее. Потому существенное значе¬
ние его критической деятельности состоит только в том,
что она была приготовительницею последующей крити¬
ки, — и главнейшая заслуга Надеждина-критика в нашей
литературе состоит в том, что он был образователем
автора статей о Пушкине. Выражаясь любимым его
языком классической поэзии, он незабвенен для нас,
как Хрон, воспитатель Ахиллеса.
Критика была только одна из многих сторон его раз¬
нообразной литературной деятельности. Она принесла
• 611

уже свой плод. Другие, быть может, еще значительней¬
шие труды его по другим отраслям науки до сих пор
остаются еще неоцененными. Придет время, будут оце¬
нены и они 179.
ПРИЛОЖЕНИЯ
I
ОТРЫВОК ИЗ СТАТЬИ ЭКС-СТУДЕНТА НИКОДИМА НАДОУМКИ
К стр. 588
Борский, сочинение А. Подолинского, СПБ. 1829.
(Статья 2. «.Вестник Европы-», 1829, № 7, стр. 200 — 220).
Прежде всего заметим, что Подолинский возбуждал’
в то время самые блестящие ожидания. Многие думали,
что в нем является достойный соперник Пушкину. По¬
тому-то Надоумко и обращает внимание на его поэму,
которую превозносили до небес.
Эпиграф разбора, взятый из горациевой «Науки сти¬
хотворства»:
Nunc satis est dixisse: ego mira poemata pango —
по обыкновению, опять заключает в себе двусмысленную
колкость. Проще всего его надобно перевести: «Теперь
довольствуются словами: я пишу удивительные поэмы»;
но, по смыслу статей Надоумки, должно перевесть его
так: «Просто скажу: об удивительных поэмах пишу я», —■
то есть Надоумко. Это еще более язвительно, потому
что относится уже не к одному Подолинскому, а ко всем
тогдашним знаменитым поэтам 18°. [Впрочем, второй
смысл едва ли был понят кем-нибудь из них].
Первая статья начинается общими размышлениями
о тогдашней нашей поэзии и оканчивается, как мы
видели, рассказом содержания поэмы Подолинского,
после чего Надоумко начинает вторую статью так:
Спрашивается: что за удовольствие представлять подобные
кровавые зрелища?.. Ужасные картины кровопролития и убийств
весьма редки в вещественной нашей жизни: как же могут они
обратиться во всеобщую прихоть вкуса? Справедливее бы, кажется,
можно было упрекнуть нас в недостатке вкуса, чем в подобном
развращении оного. У нас доселе, несмотря на неослабно распро¬
страняющиеся успехи просвещения, господствует еще какая-то
мудреная апатия к истинно изящным наслаждениям. Наши театры
613

полны бывают только при представлениях Киар и ни (фокусника),
и из наших периодических изданий больше всех расходятся «Мо¬
сковские ведомости». Не эта ли слишком заметная скудость чув¬
ствительности вынуждает наших поэтов прибегать к насильственным
средствам для пробуждения в наших непросыпных душах привет¬
ного отклика?.. Но отчего бы нашим поэтам не попытаться при¬
бегнуть к другому, менее шумному, но более надежному средству
возбуждать эстетическое участие? .. Отчего бы не допустить им в
поэтический механизм свой, кроме кинжала и яда, других пружин,
меньше смертоносных, но не меньше действительных? .. Не могло ли
бы с избытком заменить всю эту романтическую стукотню и резню —
существенное достоинство и величие изображаемых предметов, на¬
ставительная знаменательность драпировки, не .ослепительная для
умственного взора светлость мыслей, не удушительная теплота ощу¬
щений? .. А этого-то, по несчастию, и недостает в наших новых
поэтических произведениях! — Они обращаются около предметов
совершенно ничтожных: одеваются в маскарадные костюмы, пред¬
ставляющие уродливое смешение этнографических и хронологиче¬
ских противоречий; блестят пошлыми двуличневыми остротами;
дышат чадными и нередко смрадными чувствами. От двух первых
обвинительных пунктов не оправдается и Борский. Что за предмет
для поэмы?.. Ревнивый муж убивает жену-лунатика и замерзает
сам на ее могиле... Что тут интересного? ..Ив психологическом
отношении — это не великое дело, и в эстетическом — не весьма
занимательное зрелище! Будь это событие историческое или по
крайней мере основанное на народном предании, — тогда б оно
могло иметь для нас важность истины или прелесть наследственной
собственности — прелесть родного... Но сочинять нарочно такие
истории значит изнурять воображение над пустяками! — Недоста¬
ток сей можно было бы, однако же, искупить счастливым выбором,
живописною полнотою, изящною отделкой поэтического костюма.
Мы разумеем здесь под костюмом все те многочисленные, много¬
различные черты и картины, кои сообщают поэтическую индивиду¬
альность повествованию, определяя место и время, к коим оно от¬
носится. Происшествие, само по себе ничтожное, может служить
гению канвою для поэтического изображения целой эпохи, целой
страны, целого народа: и тогда ничтожность его совершенно те¬
ряется из виду. Так ли поступлено в Борском?.. Владимир Бор¬
ский и весь причт лиц, составляющих историческое бытие сей
поэмы, суть, как видно по именам и прозваниям, люди русские.
Перемените сии имена и прозвания — кто узнает в них русских? ..
Ни одной малейшей черты народного характера русского! Пере¬
именуйте Владимира в Адольфа — это будет француз во всех ста¬
тьях! О прекрасной Елене и говорить нечего: она отлита в обыкно¬
венной форме красавиц, заказываемых для исторических романов
a la madame Genlis. А добрый деревенский священник!.. Его дру¬
жеское отношение к Владимиру у нас, на святой Руси, есть совер¬
шенный анахронизм, взятый из будущего, может быть, XX века! —
Но пусть историческая живопись Борского слаба, неопределенна,
бесцветна: не заменяет ли он ее живописью ландшафтной? .. Ка¬
жись бы, так и следовало! Действие совершается на цветущих бере¬
гах широкого Днепра, под благословенным малороссийским небом.
613

Какая богатая сцена! Какая неистощимая жатва для гения!. .■
Сколько поэтических красот могло бы представить живописное
изображение величественного Днепра, носившего на зыблющемся
хребте своем младенчествующую Русь в колыбели! Сии маститые
холмы, на которых возлегает древняя матерь градов русских; сии
сыпучие пески, расстилающиеся перловою бахромою вскрай вод
днепровских, не освящены ли на каждом шагу воспоминаниями,
драгоценнейшими для каждого русского сердца?.. И что же? ..
Величественного Днепра как будто б и не было. А мирная, идилли¬
ческая жизнь добрых наших малороссиян, о ней и вовсе ни слуху,
ни духу! — Так ли надобно поступать поэтам, провозглашающим
себя поборниками романтизма? Романтизм, в чистейшем своем зна-
меновании, тем преимущественно и отличается от классицизма, что
исчерпывает мощное лоно природы всеобъемлющим оком, со всех
точек, во всех направлениях. Посмотрите на творения чудного
Байрона!.. Его «Чайльд-Гарольд» есть богатейшая ткань идеали¬
зированной истории человечества, убранная драгоценнейшими вос¬
поминаниями, собранными из всех веков, под всеми земными поя¬
сами. Его «Джаур» дышит палящим зноем Востока; в его «Мазепе»
кипит буйная кровь сарматская; его «Каин» предстоит во всей суро¬
вой наготе первобытного мира. Отчего бы и Борскому не окостюми-
роваться равно полным, равно верным, равно занимательным обра¬
зом? .. Это, право, сообщило бы ему больше романтической
прелести и произвело бы живейший и прочнейший эффект, чем
подобные эвменидистические сцены:
	Исступленный
Он дале в бешенстве бежит:
То здесь, то там кинжал блестит
В руке, луною озаренной —
Нет жертвы боле!
	О.ч стоит,
Недвижен взор, ужасен вид —
В его руке окровавленной
Рука Елены, но она
Уже недвижна и хладна
И костенеет постепенно..•
Отчего бы... Но увы! — это легко сказать, но легко ли сделать? ..
Чтобы дать полную, определенную, выразительную физиономию
поэтической картине, не довольно одного юного, свежего и мощного
таланта: нужно еще — учение... проклятое учение!.. Без него не
обогнать ни на шаг сильного, могучего богатыря «Илью Муромца»!..
Искусство мыслить — ключ к искусству сочинять 181.
Так учивал в старину Гораций! А у нас теперь?
Не знавший грамоте стихи кропает смело!..
,И для чего не так?>. Я вольностью дышу!
Я знатен, я богат, я барин и... пишу!"
614

Повторим снова приведенный нами эпиграф:
Nunc satis est dixlsse: .ego mira poemata pango!. .*
Мудрец наш мыслит так: .пред смелым награжденье!
Погибни всякий труд: могу и без него
Казаться знатоком, не зная ничего!’
«Но, говорят, поэтический инстинкт может заменить для гения
всю школьную пыль учености! — Природа-де познается не из книг
и не за скамьями: сердце свое можно изучать самому, без указки
профессорской; посему живописцем природы, историографом сердца
легко сделаться, не прошедши ни физики Страхова, ни истории
Шрекка. Ведь Гомер и Шекспир не учились в университетах!» —
Просим извинения, мм. гг.1 Гомер учился всю жизнь свою: его
«Илиада» и «Одиссея» написаны не по одним слухам, а с собствен¬
ных долговременных наблюдений над обычаями различных стран
и народов... Что до Шекспира, то пора бы также перестать ссы¬
латься на него, как на ‘образец гения-неуча. Шекспиру не совсем
была чужда классическая древность, составлявшая издавна родовое
наследие всех европейских наций, и едва ли кому из наших авто-
дидактических всезнаек >удалось смести столько пыли со старинных
отечественных летописей, как творцу Генриха IV и двух Ричардов.
Гомер и Шекспир знали, следовательно, природу и сердце не по
одному только инстинкту. Оттого-то их творения дышат поэтиче¬
скою истиною и составляют наследственное богатство всего чело¬
вечества. А наши молодые поэты? Они знают природу и сердце
лишь по наслышке; вот почему и творения их представляют не исто¬
рию природы и сердца, а различные истории о природе и о сердце.
Неестественность и нелепость составляют их отличительное каче¬
ство. Возьмемся за Борского: как неудачно состеганы кусочки, из
которых сшита сия поэмка; рука художника не умела даже при¬
крыть швов, которые везде в глаза мечутся. Владимир есть един¬
ственный герой, или, лучше, единственное живое лицо поэмы: ибо
все прочие суть восковые фигуры. Его характер должен, следова¬
тельно, быть средоточием, из которого должна развиваться вся
поэма. Спрашивается: что это за характер? .. Господь один знает.
В первой главе первой части Владимир представляется состарив¬
шимся юношею, по крайней мере, он так говорит сам о себе:
Едва доверчивую младость
До половины отжил я.
Уж аиаю тягость бытия,
И сердцу чуждо слово: радость!
Непонятно, отчего он так скоро состарился. Его любовь не была
любовь обманутая, разочарованная, безнадежная. Правда, он пре¬
следуем был гневом раздраженного отца; но сей гнев не разражался
еще над ним в убийственном проклятии. Это доказывают собствен¬
ные чувства его при вскрытии рокового письма, заключающего
последнюю волю отца его:
	 долго он,
В волченьи страха переменном,
Не смеет робкою рукой
615

Раскрыть бумаги роковой.
Отца таинственные строки
Его тревожат и страшат:
Черты заветные хранят,
Быть может, горькие упреки!
Упреки! — слышите ли! не более?.. Это все, что только мог он
представить себе ужаснейшего при виде таинственного завещания.
До того—он и о них мало думал. Его тревожили только одни
любовнические сомнения о верности Елены:
Не раз, сомненьям предана,
Моя душа изнемогала:
Теперь. •. опять... но нет, не знала
Притворства хитрого она!. «
Статочное ли дело, чтобы подобные сомнения, которые, по сви¬
детельству опытных знатоков любви, не разрушают, а питают
блаженство любящих сердец, могли «разоблачить до ужасной на¬
готы всю жизнь» для Владимира?.. И если бы это была правда,
если, по собственному сознанию Владимира, в крови его уже не
было
. Жара первых впечатлений,
то как бы он, угрожаемый проклятием скончавшегося отца, мог
сказать в ту же пору:
Но если долго так она (Елена)
Обету пребыла верна.
Ее отвергнуть я не смею!
Я па преступную глазу
Проклятий новых не сзову!
Нет! это не история сердца! Как бы, однако, то ни было, при окон¬
чании первой части поэмы Владимир женится. — Заметим, что сия
первая, седмиглавая, часть есть не более, как длинные сени с пере¬
ходами ко второй, пятиглавой, части, составляющей главный корпус
всего поэтического здания Борского. И что же сия вторая часть?
Tfe же противоречия, та же невероятность, та же невозможность!..
Брак для Елены есть источник несчастия: она не может изгнать из
своей памяти того страшного мгновения, когда
озарен свечой венчальной,
Ее супруг у алтаря,
Стоял недвижный, думы полный,
И принял, бледный и безмолвный,
Лобзанья жаркие ее.
Растерзанное сердце ее предается подозрениям ревности. Это очень
естественно. Не невозможно также было и Владимиру, коего не¬
счастная подозрительность уже известна, отозваться подобным чув¬
ством на неизъяснимую тоску Елены. Но естественно ли, вероятно ли,
возможно ли по законам самого необузданного поэтического свое¬
волия, чтобы после дышащего истинным огнем страсти разговора
616

Елены с Владимиром, составляющего содержание "второй главы
второй части Борского, сей последний мог предаться столь страш¬
ному, столь несправедливому, столь неблагоразумному гневу:
	В чем еще сомненье?
Я ей наскучил — мало ей
И дружбы и любви моей!
Быть может, страстию позорной
Давно душа ее горит.
Но мыслит: мужа усыпит
Она любовию притворной . . •
Да, это верно! мне она
Недаром Рим напоминала!
Она мечтала — та страна
Меня давно очаровала
И увлечет опять меня ...
Ошиблась! — Здесь останусь я!
Я вижу замысел коварный —
Еще открытие одно —
И пусть я гибну — все разно, —
Я не щажу неблагодарной! • •
И это открытие?.. Это открытие, от которого зависела жизнь или
смерть — сколь ничтожно!.. Бред лунатика... бред бессвязный,
бессмысленный, безжизненный — и..,
И вот сверкнуло лезвее,
И кровь Елены на кинжале —
И рана в сердце у нее!
Не всяк ли видит, что поэту хотелось только довести Владимира До
убийства и до самоубийства, во что бы то ни стало!,. Он и успел
■' том! Но каким новым фактом, каким новым открытием может
все это обогатить историю сердца?.. Как вам угодно, гг. роман¬
тики, а нам, слепым людям, кажется, что ежели инстинктуальное
знание природы и сердца разрождается подобными следствиями,
то оно — никуда не годится!
II
К стр. 590
ПЕРВЫЕ ПОСЛЕДСТВИЯ ПЕРВОЙ СТАТЬИ ЭКС-СТУДЕНТА НАДОУМКИ.
№ 21«Вестника Европы» 1828 года, в котором было
помещено начало статьи «Литературные опасения», вы¬
шел 14 ноября; первым вышедшим после того нумером
«Телеграфа» был 20-й, явившийся 28 ноября, в один день
с № 22 «Вестника Европы», в котором было окончание
статьи Надоумки. Полевой спешил с первого же разу
617

оборвать выскочку, решившегося заговорить так дерзко,
и хотел внушить ему надлежащий страх, не ожидая,
как видим,- окончания его «Опасений».
Тирада «Телеграфа» составляла эпизод в общем обо¬
зрении журналов. Полевой не считал нужным входить
в подробные объяснения с писателем, еще не имеющим
'известности, и, упомянув о нем кратко и презрительно,
главные свои нападения обратил на Каченовского. кото¬
рого, как видно, считал и главным виновником «Литера¬
турных опасений». Каченовский, как известно, был глав¬
ным врагом романтиков, и Полевому естественно было
предполагать, что он подучил или заставил Надоумко
написать дерзкую статью. Вот тирада «Телеграфа», очень
интересная по своей едкости:
(«Телеграф» 1828 г. № 20, стр. 490—493).
Известно, что с давнего времени «Вестник Европы» упадал,
валился, и нынешний год, в куньих мордках и ученических исследо¬
ваниях об истории русской, все думали слышать последний вздох
«Вестника Европы» 182... Но дух перемен грянул и над ним, и 16 доля
№ 18 занята объявлением: «Желаю еще потрудиться, беру на свою
ответственность составление и печатание»... Все это возбуждает
какое-то умилительное чувство при мысли, что так говорит изда¬
тель журнала, 26 лет издающегося и — падающего. Издатель уве¬
ряет, что, в неизмеримой области истории едва проложены тропы;
«с другой стороны видим беспомощное состояние литературы, уси¬
лия партий водрузить свои знамена на земле, которая не была воз¬
делываема их трудами. Законы словесности молчат при звуках жур¬
нальной полемики. Надобно, чтобы голос их доходил до слуха любо¬
знательного, который не услаждается звуками кимвала бряцаю¬
щего и меди звенящей». Следуют обещания, какие всегда дает и
йе исполняет издатель «Вестника Европы». Но до обещаний его
дело читателям, а не нам. Мы напоминаем только «Вестнику Ев¬
ропы», что не так должно ему браться за законы словесности.
Если бы он, старец по летам, признался в незнании своем, при¬
нялся за дело скромно, поучился, бросил свои смешные предрас¬
судки, заговорил голосом беспристрастия, мы все охотно уважили бы
его сознание в слабости, желание учиться и познавать истину, все
охотно стали бы слушать его.
Но что сделал до сих пор издатель «Вестника Европы»? где его
права, и на какой возделанной его трудами земле он водрузит свои
знамена? где, за каким океаном эта обетованная земля? Юноши,
обогнавшие издателя «Вестника Европы», не виноваты, что они шли
вперед, когда издатель «Вестника Европы» засел на одном месте
и неподвижно просидел более 20 лет. Дивиться ли, что теперь
«Вестнику Европы» видятся чудные распри, грезятся кимвалы бря¬
цающие и медь звенящая?
С 1805 года нынешний издатель «Вестника Европы» начал свое
618

дело и —теперь только вздумал, что уже время трудиться самому.
Оспаривая у других право литературного суда, он дает повод
у него потребовать доказательств на его права: где они?
Журнальные статейки, выходки на Карамзиных, Жуковских,
Буле, Калайдовичей, полдюжины диссертаций из чужих материалов,
переделка статей Баузе, перевод вздорного романа («Тереза и Фаль-
дони») 1вз, перекроение с польского «Хрестоматии» Якобса, смеш¬
ные споры, коими пестрился иногда «Вестник Европы», — вот все,
чем устилал себе издатель «Вестника Европы» дорогу в храм
литературного бессмертия в течение 25 лет! Ни одной книги, достой¬
ной внимания, ни одной самобытной замечательной статьи в 25 лет —
и г. издатель говорит о кимвалах бряцающих и меди звенящей!
Впрочем, посмотрим: может быть, и в самом деле «Вестник
Европы» вдруг оживится, восстанет... Но нет! кажется, это уже
невозможно. В № 21 сего года едва ли не начато преобразование,
и — без смеха нельзя читать, испещренной греческими, латинскими,
французскими, немецкими цитатами, статьи о литературе русской.
В греческом эпиграфе в трех строках пять ошибок (сам издатель
«Вестника Европы» знает по-гречески очень плохо: на это есть вер¬
ные доказательства; а г. Надоумко, сочинитель статьи, как сту¬
дент, разумеется, небольшой знаток греческих трагиков), и самое
лучшее в статье есть то, что говорит сочинителю разговаривающее
с ним лицо: «не стыдно ли тебе так далеко отстать от своего века
и перетряхивать на безделье старинную труху!» Впрочем, эта драго¬
ценная статья стоит особливого разбора.
Статья «Телеграфа» подписана была псевдонимом
«Бенигна». Каченовский имел слабость отвечать на нее
следующим курьезным примечанием к статье Надоумко
«Отклик с Патриарших прудов»:
Здесь приличным почитаю объявить, что препираться с Бениг-
ною я не имею охоты, отказавшись навсегда от бесплодной поле¬
мики; а теперь не имею на то и права, предприняв другие меры
к охранению своей личности от игривого произвола сего Бенигны
и всех прочих. Я даже не читал бы статьи Телеграфической, если б
не был увлечен следствиями неблагонамеренности, прикосновен¬
ными к чести службы и к достоинству места, при котором имею
счастие продолжать оную.
Рдр.
Через несколько времени после того, как жалкая
попытка Каченовского оградиться тем, чем не следует
и невозможно ограждаться в спорах чисто литератур¬
ных, получила решение, какого заслуживала, Пушкин
напечатал в «Северных цветах» 1830 года свою превос¬
ходно написанную статью, которую приводим здесь
вполне, с некоторыми пояснениями. Вот первая поло¬
вина ее:
619

ОТРЫВОК ИЗ ЛИТЕРАТУРНЫХ ЛЕТОПИСЕЙ
Распря между двумя известными журналистами наделала шуму.
Постараемся изложить исторически все дело, sine ira et studio *.
В конце минувшего года редактор «Вестника Европы», желая
в следующем 1829 году потрудиться еще и в качестве издателя,
объявил о том публике, все еще худо понимающей различие между
сими двумя учеными званиями. Убедившись единогласным мне¬
нием критиков в односторонности и скудости «Вестника Европы»,
сверх того, «движимый глубоким чувством сострадания, при виде
беспомощного состояния литературы», он обещал «употребить,
наконец, свои старания, чтобы сделать журнал сей обширнее и
разнообразнее». Он надеялся «отныне далее видеть, свободнее сооб¬
ражать и решительнее действовать». Он собирался «пуститься в
неизмеримую область бытописания», по которой Карамзин, как
всем известно, «проложил тропинку, теряющуюся в тундрах бес¬
плодных». — «Предполагаю работать сам — говорил почтенный редак¬
тор — не отказывая, однако ж, и другим литераторам участвовать
в трудах моих». Сии поздние, но тем не менее благие намерения
[сия похвальная заботливость о русской литературе], сия велико¬
душная снисходительность к сотрудникам тронули и обрадовали нас
чрезвычайно. Приятно было бы нам приветствовать первые [труды,
первые] успехи знаменитого редактора «Вестника Европы». Его
глубокие познания (думали мы), столь известные нам по слуху,
дадут плод во время свое (в нынешнем 1829 году). Светильник
исторической его критики озарит вышеупомянутые тундры области
бытописаний, а законы словесности, «умолкшие при звуках жур¬
нальной полемики», заговорят устами ученого редактора. Он не
ограничит своих глубокомысленных исследований замечаниями о
заглавном листе «Истории Государства Российского» или даже
рассуждениями о куньих мордках, но верным взором обнимет, нако¬
нец, творение Карамзина, оценит истину его разысканий, укажет
источники новых соображений, дополнит недосказанное. В кри¬
тиках собственно литературных мы не будем слышать то брюзгливого
ворчанья какого-нибудь старого педанта, то непристойных криков
пьяного семинариста. Критики г. Каченовского должны будут иметь
решительное влияние на словесность. Молодые писатели не будут
ими забавляться, как пошлыми шуточками журнального гаера.
Писатели известные не будут ими презирать, ибо услышат оконча¬
тельный суд своим произведениям, оцененным ученостью, вкусом
и хладнокровием.
Можем смело сказать, что мы ни единой минуты не усомни¬
лись в исполнении планов г. Каченовского, изложенных поэтическим
слогом в газетном объявлении о подписке на «Вестник Европы».
Но г. Полевой, долгое время наблюдавший литературное поведе¬
ние своих товарищей-журналистов, худо поверил новым обещаниям
«Вестника». Не ограничиваясь безмолвными сомнениями, он напе¬
чатал в 20-й книжке. «Московского телеграфа» прошедшего года
* Без гнева и пристрастия. — Ред.
620

статью, в которой сильно напал на почтенного редактора «Вестника
Европы». Дав заметить неприличие некоторых выражений, упо¬
требленных, вероятно, неумышленно, г. Каченовским, он говорит:
«Если бы он («Вестник Европы»), старец по летам, признался
в незнании своем, принялся за дело скромно, поучился, бросил
свои смешные предрассудки, заговорил голосом беспристрастия, мы
все охотно уважили бы его сознание в слабости, желание учиться
и познавать истину, все охотно стали бы слушать его».
Странные требования! В летах «Вестника Европы» уже не
учатся и не бросают предрассудков закоренелых. Скромность,
украшение седин, не есть необходимость литературная; а если
сознания, требуемые г. Полевым, и заслуживают какого-нибудь
уважения, то можно ли нам оные слушать из уст почтенного старца
без болезненного чувства стыда и сострадания?
«Но что сделал до сих пор издатель «Вестника Европы»? —
продолжает г. Полевой. — Где его права и на какой возделанной
его трудами земле он водрузит свои знамена? где, за каким океа¬
ном эта обетованная земля? Юноши, обогнавшие издателя «Вест¬
ника Европы», не виноваты, что они шли вперед, когда издатель
«Вестника Европы» засел на одном месте и неподвижно просидел
боле? 20 лет. Дивиться ли, что теперь «Вестнику Европы» видятся
чудные распри, грезятся кимвалы бряцающие и медь звенящая?»
На сие ответствуем:
Если г. Каченовский, не написав ни одной книги, достойной
некоторого внимания, не напечатав, в течение 26 лет, ни одной
замечательной статьи, снискал, однако ж, себе бессмертную славу,
то чего же должно нам ожидать от него, когда наконец он при¬
мется за дело не на шутку? Г. Каченовский просидел 26 лет на
одном месте, — согласен; но как могли юноши обогнать его, если
он ни за чем и не гнался? Г. Каченовский ошибочно судил о музыке
Верстовского; но разве он виноват? Г. Каченовский перевел «Терезу
и Фальдони» — что за беда?
Доселе казалось нам, что г. Полевой неправ, ибо обнаружи¬
вает какое-то пристрастие в замечаниях, которые с первого взгляда
являются довольно основательными. Мы ожидали от г. Каченов¬
ского возражений неоспоримых или благородного молчания, како¬
вым некоторые известные писатели всегда ответствовали на непри¬
личные и пристрастные выходки некоторых журналистов. Но сколь
изумились мы, прочитав в № 24 «Вестника Европы» следующее
примечание редактора к статье своего почтенного сотрудника, г. На¬
доумки (одного из великих писателей, приносящих истинную честь
и своему веку и журналу, в коем они участвуют):
(Выписано примечание Каченовского к ответу Надеждина на
статью Бенигны, приведенное нами выше, на стр. 619.)
Сие загадочное примечание привело нас в большое беспокой¬
ство. Какие «меры к охранению своей личности от игривого про¬
извола г. Бенигны» предпринял почтенный редактор? Что значит
«игривый произвол г. Бенигны»? что такое: «был увлечен следстви¬
ями неблагонамеренности, прикосновенными к чести слу?кбы и до¬
стоинству места?» (Впрочем, смысл последней фразы доныне
остается темен, как в логическом, так и в грамматическом отно¬
шении).
621

Многочисленные почитатели «Вестника Европы» затрепетали,
прочитав сии мрачные, грозные, беспощадные строки. Не смели
вообразить, на что могло решиться рыцарское негодование М1хаила
Троф1мовича. К счастью, скоро все объяснилось...
Каким образом объяснилось дело и в чем оно со¬
стояло, статья Пушкина не говорит. Полевой (в разборе
«Северных цветов») намекает, что в этом месте статьи
есть довольно значительный пропуск 184. В чем состояла
сущность дела, изложено было статейкою одной петер¬
бургской газеты о ссоре некоего китайского журналиста-
мандарина с другим журналистом, который не был ман¬
дарином. Статейку эту перепечатал в свое время «Теле¬
граф» (1829 г., № 5) 185. Ее содержание таково: китай¬
ский журналист Гай-Чан жаловался на другого китай¬
ского же журналиста Чуна за то, что Чун доказал в своем
журнале, что он, Гай-Чан, «ничего не знает и ничего
хорошего не сочинил»; в доказательство своих знаний,
Гай-Чан представил Хань-Линю, ученому собранию
южной столицы Небесной Империи, членом которого он
служит, «золотой шарик своей мандаринской шляпы,
четыре жалованные ему павлиньи пера и двенадцать
больших пуговиц с изображением дракона»; ученое со¬
брание Хань-Линь убедилось этими доказательствами уче¬
ности и решило, что Чун своей критикой «обидел личную
честь мандарина-журналиста Гай-Чана и достоинство его
золотых шариков, павлиньих перьев и больших позоло¬
ченных пуговиц, и тем нарушил правила пяти доброде¬
телей, шести обязанностей и семи приличий», потому
ученое сословие Хань-Линь за оскорбление своего сочле¬
на Гай-Чана жаловалось палате стихов и прозы южной
столицы; но в палате стихов и прозы мнения об этом
деле были разногласны; потому палата стихов и прозы
южной столицы представила затруднительный вопрос на
разрешение палаты церемоний северной столицы; палата
церемоний нашла справедливым суждение тех членов
палаты стихов и прозы, которые полагали, что мнение
ученого сословия Хань-Линя неосновательно, и что
«можно быть набитым невеждою, нося золотые шарики
не только на верхушке шляпы, но и на конце носа и на
оконечностях всех двадцати пальцев, и имея сверх того
все тело покрытое павлиньими перьями», и что журна¬
622

лист Чун, говоривший исключительно о литературных
занятиях журналиста-мандарина Гай-Чана, нимало не
оскорбил ни личной его чести, ни его шариков, перьев
и пуговиц, а потому и не подлежит осуждению186.—
Короче и еще яснее дело изложено в знаменитой эпи¬
грамме Пушкина, которая помещена была в «Телеграфе»
1829 года:
Обиженный журналами жестоко,
Зоил Пахом печалился глубоко.
Вот подал он на ценсора донос;
Но ценсор прав. Нам смех» Зоилу нос.
Иная брань, конечно, неприличность.
Нельзя писать: такой-то де старик
Козел в очках, плюгавый клеветник,
И зол и подл — все это будет личность;
Но можете печатать, например,
Что «господин парнасский старовер
(В своих статьях) бессмыслицы оратор,
Отменно вял, отменно скучноват,
Тяжеловат и даже глуповат»:
Тут не лицо, а просто литератор.
Зоилом назывался Каченовский собственно потому,
что осмелился говорить, будто бы «История Государ¬
ства Российского» Карамзина не есть творение идеаль¬
ного совершенства, а имеет, в ученом отношении, неко¬
торые недостатки. Долго лежала за то на Каченовском
ученая опала, как до сих пор лежит за то же на Поле¬
вом, который через несколько лет решился сказать то
самое, за что прежде укорял Каченовского. С Каченов-
ского теперь опала эта снята, благодаря прекрасному
заступничеству последователей нового воззрения на рус¬
скую историю, развитого гг. Соловьевым, Кавелиным и
другими. Заслуги Каченовского в русской истории при¬
знаны. Не пора ли сказать, что и в «Истории русского
народа» Полевого есть свои хорошие, и даже очень
хорошие стороны? Этого требовала бы справедливость.
Здесь, впрочем, должны мы о Каченовском заметить,
что его важнейшие труды явились после того, как на¬
писана статья о нем в «Телеграфе», и потому, призна¬
вая важность их, мы находим статью Полевого в сущ¬
ности справедливою. Сделав эти замечания, казавшиеся
нам нужными, помещаем вторую половину статьи Пуш¬
кина:
623

Успокоившись насчет ужасного смысла вышеупомянутого при¬
мечания, мы сожалели о бесполезном действии почтенного редак¬
тора. Все предвидели последствия оного. В статье г. Полевого
личная честь г. Каченовского не была оскорблена. Говоря с неува¬
жением о его занятиях литературных, издатель «Московского теле¬
графа» не упомянул ни о его службе, ни о тайнах домашней жизни,
ни о качествах его души.
Между тем ожесточенный издатель «Московского телеграфа»
напечатал другую статью, в коей дерзновенно подтвердил и оправ¬
дал первые свои показания. Вся литературная жизнь г. Каченов¬
ского была разобрана по годам, все занятия оценены, все просто¬
душные обмолвки выведены на позор. Г. Полевой доказал, что
почтенный редактор пользуется славою ученого мужа, так сказать,
на честное слово, а доныне, кроме переводов с переводов и кой-
каких заимствованных где-то статеек, ничего не произвел. Скудость,
более достойная сожаления, нежели укоризны! Но что всего важ¬
нее, г. Полевой доказал, что Mixann Троф1мович несколько раз
дозволял себе личности в своих критических статейках, что он
упрекал издателя «Московского телеграфа» винным его заводом
(пятном ужасным, как известно всему нашему дворянству!), что
он неоднократно с упреком повторял г. Полевому, что сей послед¬
ний— купец (другое, столь же ужасное обвинение!), и все сие в
непристойных, оскорбительных выражениях. Тут уже мы приняли
совершенно сторону г. Полевого. Никто, более нашего, не уважает
истинного, родового дворянства, коего существование столь важно
в смысле государственном; но в мирной республике наук какое
нам дело до гербов и пыльных грамот? Потомок Трувора или Го-
стомысла, трудолюбивый профессор, честный аудитор и стран¬
ствующий купец равны перед законами критики. Князь Вяземский
уже дал однажды заметить неприличность сих аристократических
выходок; но не худо повторять полезные истины.
Однако ж, таково действие долговременного уважения! И тут
мы укоряли г. Полевого в запальчивости и неумеренности. Мы
с умилением взирали на почтенного старца, расстроенного до такой
степени, что для поддержания ученой своей славы принужден оп
был обратиться к русскому букварю и преобразовать оный удиви¬
тельным образом187. Утешительно для нас, по крайней мере, то,
что сведения М!хаила Троф1мовича в греческой азбуке не подлежат
уже никакому сомнению.
С нетерпением ожидали мы развязки дела. Наконец, водвори¬
лось спокойствие в области словесности и прекратилась междо¬
усобная война миром, равно выгодным для победителей и побе¬
жденных. ..
III
К стр. 610
ИЗВЛЕЧЕНИЕ ИЗ «НОВОГО ЖИВОПИСЦА ОБЩЕСТВА И ЛИТЕРАТУРЫ»
(ПРИ «ТЕЛЕГРАФЕ»).
(^Телеграф», 1832 г., ч.Нов[ый] живописец», Лз 24).
Заключительная статья «Нового живописца» состоит
из трех отделений: «Беседа у старого литератора»,
621

«Беседа у молодого литератора», «Разговор после бесед
с литераторами* («Новый живописец», №№ 17, 21 и24).
Самая форма — совершенное подражание статьям На¬
доумки189. Два друга, Леонид и Филофей, отправляются
сначала на литературный вечер к Родосову, у которого
собираются старые литераторы. Там читают оды, посла¬
ния, мадригалы, говорят о Лагарповых правилах и
проч., — все это скучно, но совершенно прилично и
чинно, совершенно безвредно и отчасти даже хорошо по
своей усыпительности. Оттуда друзья идут к одному из
своих приятелей, молодому литератору Сплетнину. Они
предполагали застать его дома одного; но у него также
собралось общество. Это повергает в ужас рассудитель¬
ного Филофея.
«Уйдем отсюда назад!»—говорит он, когда, едва
вошедц в зал, услышал шум гостей, собравшихся в дру¬
гой комнате. — «Какой вздор!» — возражает добродуш¬
ный Леонид: — «ты слышишь по голосам, что здесь
собрался сок лучшей молодежи. Ведь здесь общество
не хуже Родосова». — «Хуже, —отвечает Филофей: —
там только скучно, а здесь несносно; там только смеешь¬
ся, а здесь невольно рассердишься». Но выходит Сплет-
нин и начинает рассказывать литературные слухи; выхо¬
дят гости, Талантин и другие, кричат, что Пушкин выше
Байрона, что философия, эстетика и вообще наука вздор,
лишняя тягость для поэта, что поэт не подчинен в своем
творчестве никаким законам, кроме собственной необуз¬
данной фантазии, называют Талантина гением, и т. д.—
одним словом, повторяют почти то же самое, что у На¬
доумки говорили Тленский, Флюгеровский, Чадский; тол¬
куют, что люди прежних поколений ничто пред ними,
людьми нового поколения, что Державин писал дрянь,
что литература наша громадными шагами бежит к высо¬
чайшему совершенству. Все эти шумные толки происхо¬
дят под звон стаканов, под хлопанье пробок шампан¬
ского. Вся эта беседа точнейший сколок с «Сонмища
нигилистов» Надоумки. Расстроенные дикою бестолко¬
востью, буйною пустотою молодых литераторов, друзья
возвращаются домой. Леонид в отчаянии от жалкого
положения нашей бедной литературы: «Да, это грустно,
бто нестерпимо!» — с горечью восклицает он. — Филофей
улыбается и насмешливо говорит:
40 Н. Г, Черпышевский, т. I 625

Ф. Послушай, Леонид, не спросить ли у тебя:
Скажи, что сделалось с тобою?
Л. Право, твои шутки совсем не кстати, и вот, позволь мне
сказать, одна из главных причин жалкого положения литературы
русской: с нею всегда и все шутят.
Ф. Я готов доказывать противное. Мне кажется, главная беда
в том, что на нее слишком важно смотрят.
Л. Но как же иначе? Литература — это важная часть обще¬
ственной жизни, это голос общества, — и ты хочешь, чтобы мы
не уважали литературы?
Ф.. Пусть же это уважение походит на сознание собственных
достоинств, какое всегда должно таиться в душе человека умного
и образованного. Но что такое литература и литераторы в русской
земле? Наши литераторы, как дети, ездят на палочках верхом и
высоко задирают головы, думая, что они рыцари и великие пала¬
дины.
Л. Мне досадно слышать от тебя такую холодную насмешку
насчет предмета собственных наших занятий. Можем ли мы на¬
деяться создать что-нибудь хорошее, если не будем уважать пред¬
мета трудов своих? И можно ли с таким убийственным хладнокро¬
вием говорить о том поприще, на котором являлись Державины,
Ломоносовы, Фонвизины, Крыловы, Грибоедовы?
Ф. Продолжай, не забудь еще кого-нибудь из этих залетных
лебедей, по которым ты думаешь, что лето литературы нашей на¬
стало. .. Эти случайности, эти преждевременные искры волкана,
изредка вылетавшие из могучей души русского народа и предве¬
щающие нам, что будет некогда литература русская, почитаем мы
уже страшным извержением... Какая тут литература? Все эти
люди были ль следствия общего образования и стремления? Нет,
это мимолетные явления людей, — гениальных, если угодно, но они
не образуют собою литературы, а потому...
Л. Не хочешь ли ты сказать, что литературы русской нет?
Ф. Этого я не хочу сказать. В самом младенчестве народов,
даже когда они не знают грамоте, начала литератур у них уже
существуют.
Л. Следственно, и у нас есть литература!
Ф. Нет, есть начало литературы, опыты, а не полные явления.
Л. Чем ты докажешь это?
Ф. И обществом нашим, и самими литераторами, и так назы¬
ваемою русскою литературою... Тогда только назову я литературу
голосом общества, когда литература будет необходимою потреб¬
ностью общества. Нашему обществу... право, мало дела до лите¬
ратуры. Доныне книга для русского человека такая же вещь, как
игрушки детские, или такое же занятие, как гулянье под Новин¬
ским. Так же хотят почитать, как покупают детям коньков и куко¬
лок, и ездят смотреть паяцов.
Л. Ну пусть так. Обратимся к литераторам.
Ф. Да где они? Я не вижу, не знаю литераторов. Я вижу уче¬
ных по званию, то есть учителей, в высшем или низшем значении
этого слова; светских людей, которые мимоходом пишут в альбомы
и альманахи, как играют в вист; людей, добывающих писаньем
деньгу, и которые охотно примутся за карты, за ножницы, если
62<t

только это будет им прибыльнее пера; чиновников, военных и гра¬
жданских, которые от скуки, для забавы, для денег кое-что попи¬
сывают. После этого, ты позволишь мне смеяться над литературною
нашею спесью и над твоею литературною иеремиадою... Все идет
своим чередом. Литературе у нас время еще не пришло.
Л. Время, время! Да время и никогда не придет...
Ф. Какая нелепица! Придет оно, милый друг, и его ничто не
остановит... И оно идет, движется незаметно, беспрерывно дви¬
жет и нас с собою. Посмотри на то, что сделано в литературе с
1732 по 1832 год... Все это мало, недостаточно; но начало сделано,
и Дмитрий Донской стоит в таком же великом расстоянии от Се-
миры 189, в каком от него находится Борис Годунов; Грибоедов с
своим Горе от ума так же выше Фонвизина с его Недорослем, как
Фонвизин был выше Сумарокова с его Чудовищами.
Мы уже не доживем, милый друг, до того времени, когда
в России литература займет важную степень между общественными
отношениями, когда общество поставит литературу в число необ¬
ходимостей жизни... Теперь нам еще некогда и думать об этом.
У нас столько других дел и занятий. Не смешно ли требовать
литературы, когда мы едва грамоте знаем? или созданий великих,
когда образование и просвещение не дают к тому средств?
.. .Взгляни на общество, определи степень нашего образования
и просвещения, ожидай в будущем, делай сам, что можешь, в
надежде: не мне, так внукам пригодится, а между тем не требуй,
чтобы дитя в пеленках плясало менуэт. Я нимало не дивлюсь,
замечая у нас мелкость литературную и находя повсюду бесцвет¬
ность, холодность, подражательность. От этих ли пестрых кукол,
от этих ли человечков на восковых ножках ждать высоких, силь¬
ных порывов души, глубокого восторга, самобытных созданий!
У них все детские пороки! Самохвальство, горделивость, подража¬
тельность, все это найдешь ты в литературе нашей, и ни одной
добродетели, даже ни одного порока взрослого человека... Да
что я заговорил таким языком? С литературою русскою надо шу¬
тить и смеяться, потому что на детей сердиться смешно и грешно.
Пусть критика ставит иногда русских литераторов в угол, за ша¬
лости; пусть публика иногда дарит вниманием их стишки и тво-
реньица, как дарят детей обновками к празднику — и только!
— Все это буквальное повторение того, что говори¬
лось в статьях Надоумко.
СТАТЬЯ ПЯТАЯ
Критикою «Телескопа» было положено основание кри¬
тике гоголевского периода. Это внутреннее родство
мысли выразилось и внешним образом в первоначальных
отношениях людей, из которых одному досталось на долю
начать, а другому — совершить дело водворения у нас
справедливых литературных понятий. Но как впослед¬
ствии времени эти люди стали чужды друг другу, так
*	627

и мысль, через них выражавшаяся, достигнув полного
развития в слове бывшего ученика, раскрыла в себе со¬
держание, существенно различное от того, что обнару¬
живала в первых, еще несовершенных своих проявлениях
у бывшего учителя. Коренные черты родства между
этими двумя ее фазисами указать очень легко: стоит
только припомнить общую точку зрения критики Надеж¬
дина. Существенным основанием всех его воззрений слу¬
жили идеи, вырабатывавшиеся германскою философиею.
Сообразно духу этой философии, он рассматривал лите¬
ратуру, как одно из частных проявлений общей Народной
жизни, в связи с другими сторонами жизни; требовал,
чтобы она сознала свое назначение — быть не праздною
игрою личной фантазии поэта, а выразительницею на¬
родного самосознания и одною из могущественнейших
сил, движущих народ по пути исторического развития.
Вследствие таких высоких понятий о назначении литера¬
туры, немецкая философия поставляла необходимостью,
чтобы в ее произведениях значительность идеи, без ко¬
торой форма пуста, соединялась с художественностью
формы, осуществляющей идею. От этих эстетических
аксиом критика гоголевского периода никогда не отсту¬
пала. Напротив, чем более она развивалась, тем глубже,
полнее и сильнее понимала и выражала эти идеи. Сход¬
ство, как видим, заключалось в одинаковости общего
начала. Оно очень значительно; его можно назвать на¬
стоящим кровным родством. Различие было еще гораздо
более важно. Оно зависело от степени развития этого
общего начала; оно состояло в глубине и целостности
воззрения, в последовательности его приложений и в важ¬
ности выводов, какие давало его применение к фактам,
представляемым литературою. Чтобы видеть, какое ог¬
ромное расстояние190, уже по необходимости, лежав¬
шей в духе времени, не говоря о причинах различия, за¬
висевших от личного характера критиков, отделяло кри¬
тику гоголевского периода от критики «Телескопа»,
надобно сообразить, какому изменению подверглись в
своем прогрессивном движении те элементы нашей ум¬
ственной жизни, из взаимного проникновения которых
слагается критика, с той поры, когда кончилась журналь¬
ная деятельность Надеждина (1834—1836), до той эпохи,
когда критика гоголевского периода достигла (1844—
628

1847) крайних пределов развития, положенных ей не
столько границами сил и слишком кратковременной жизни
человека, бывшего главным ее представителем (силы эти
были огромны и раскрывались перед нами далеко не во
всей полноте), сколько границами потребностей и требо»
ваний нашей публики. Надобно припомнить ход постепен¬
ного развития у нас научных понятий и литературы а
етот период времени, очень непродолжительный, обни¬
мающий всего каких-нибудь двенадцать лет, но ознаме¬
нованный в нашей умственной жизни многими очень важ¬
ными фактами.
Надеждин ввел в наше литературное сознание идеи,
выработанные немецкою философиею *. Это заслуга
очень важная. Но Надеждин был последователем Шел¬
линга, и если принадлежал, как мы говорили, к тем из
учеников этого философа, которые развивали его поня¬
тия сообразно духу времени, то все, однако же, в сущ¬
ности оставался учеником Шеллинга. Но система этого
мыслителя сама по себе неудовлетворительна, и главное
значение ее состоит только в том, что она была зароды¬
шем, из которого развилась система Гегеля. Этого фило¬
софа Надеждин, как по всему видно, никогда на
* Задолго до Надеждина, немецкая философия имела после¬
дователей между русскими учеными. Особенного внимания заслу¬
живает то, что ею с любовью занимались в наших духовных ака¬
демиях. По случаю издания «Логики» Бахмана в русском переводе
Надеждин говорит («Молва», 1832, № 20), что в одной из [наших]
духовных академий давно уже переведены сочинения Канта, Шел¬
линга, Фихте, Якоби. Позднее, в Киевской духовной академии,
история философии от Канта до Гегеля преподавалась по извест¬
ному сочинению Мишелета (берлинского). Имена высокопреосвя¬
щенного Филарета, митрополита московского, и преосвященного
Иннокентия одесского должны занимать в истории философии
у нас такое же место, как и в истории богословия. Всем известны
заслуги протоиерея Ф. А. Голубинского. Из светских ученых, до
Надеждина, нельзя не вспомнить о Фесслере, Велланском и в
особенности И. Я. Кронеберге и М. Г. Павлове. Последний имел
даже значительное влияние на молодое поколение, воспитывав¬
шееся в Московском университете, и ему, быть может, даже более,
нежели Надеждину, принадлежит слава распространения любви
к философии между молодыми литераторами, о которых мы будем
говорить. Тем не менее, когда выступил Надеждин, немецкая фи¬
лософия не только для большинства публики, но и для большей
части образованнейших писателей наших оставалась еще предме¬
том неслыханным и непостижимым.
629

признавал своим руководителем, считая его не более, как
даровитым последователем Шеллинга. Понять Гегеля, ко¬
торый дал истинный смысл и настоящую цену неопреде-
лен1ным и отрывочным мыслям Шеллинга, было предо¬
ставлено уже следующему поколению, обратившемуся
к изучению немецкой философии отчасти по самостоя¬
тельному стремлению, отчасти, конечно, благодаря дея¬
тельности Надеждина и Павлова. Несколько времени эти
юноши абсолютною истиною считали учение Гегеля в та¬
ком виде, как излагал его этот мыслитель. Но скоро по¬
знакомились они с сочинениями учеников Гегеля, кото¬
рые, с строгою последовательностью развивая, сущест¬
венные идеи учителя, отвергли все, что в его системе
противоречило этим основным принципам, и, наконец,
преобразовали его систему так, как прежде он преобра¬
зовал систему Шеллинга 191. Без всякого преувеличения,
надобно сказать, что так называемою школою Гегеля
образовано было совершенно новое философское учение,
которому система самого Гегеля служила не более, как
предшественницею, только в этом учении получившею
свой смысл и оправдание. Тем завершилось развитие не¬
мецкой философии, которая, теперь в первый раз достиг¬
нув положительных решений, сбросила свою прежнюю
схоластическую форму метафизической трансценденталь-
ности и, признав тожество своих результатов с учением
естественных наук, слилась с общей теориею естествове¬
дения и антропологиею 192.
Тогда и увлечение системою Гегеля, которому на
время совершенно подчинялись молодые русские привер¬
женцы немецкой философии, уступило место новым воз¬
зрениям, высказанным его учениками. Предмет этот
имеет высокую важность для истории нашей литературы,
потому что из тесного дружеского кружка, о котором мы
говорим и душою которого был Н. В. Станкевич, скон¬
чавшийся в первой поре молодости, вышли или впослед¬
ствии примкнули к нему почти все те замечательные
люди, которых имена составляют честь нашей новой сло¬
весности, от Кольцова до г. Тургенева. Без сомнения,
когда-нибудь этот благороднейший и чистейший эпизод
истории русской литературы будет рассказан публике
достойным образом. В настоящую минуту еще не пришла
пора для того.
630

Таким образом, в течение семи или восьми лет науч¬
ные понятия, на которых должна основываться критика,
прошли два великие фазиса развития и достигли той
окончательной ясности, полноты и последовательности,
которой недоставало им в системе самого Гегеля, не
только в системе Шеллинга, [содержавшей не более, как
отрывочные и неопределенные зародыши того, что было
высказываемо Гегелем]193. И если Шеллинг в настоящее
время имеет значение только как непосредственный учи¬
тель Гегеля, то и сам Гегель, в свою очередь, имеет зна¬
чение только как предшественник стройного и полного
ученая, выработанного его школою из тех принципов, ко¬
торые в его системе высказывались не более, как в
виде темных предчувствий, оставались без приложений
и даже были подавляемы противоречащими их сущест¬
венному смыслу трансцендентальными понятиями, на¬
следием одностороннего идеализма. Только трудами но¬
вейших немецких мыслителей философия получила со¬
держание, соответствующее требованиям точных наук, и
основалась, подобно естествоведению, на строгом ана¬
лизе фактов.
Но немецкая философия занималась по преимуще¬
ству только самыми общими и отвлеченными научными
вопросами. Принципы общей системы воззрений на мир
были, наконец, найдены ею и приложены к разъяснению
нравственных и отчасти исторических вопросов; зато
другие части науки, не менее важные, оставляемы были
в Германии без особенного внимания, — преимущественно
должно сказать это о практических вопросах, порожда¬
емых материальною стороною человеческой жизни. Фран¬
цузских мыслителей занимали всегда эти предметы более,
нежели немецких, но очень долго не постигались ими во
всей глубине и разрешались или поверхностным, или фан¬
тастическим образом. Наконец, когда результаты немец¬
кой философии проникли во Францию, а наблюдения, со¬
бранные французами, в Германию, пришло время искать
положительных и точных решений. Тогда односторон¬
ность науки исчезла; ее содержание было уяснено отно¬
сительно всех ее существенных задач. Материальные и
нравственные условия человеческой жизни и экономиче¬
ские законы, управляющие общественным бытом, были
исследованы с целью определить степень их соответствен¬
631

ности с требованиями человеческой природы и найти
выход из житейских противоречий, встречаемых на каж¬
дом шагу, и получены довольно точные решения важней¬
ших вопросов жизни. Этот новый элемент также вошел
в наше умственное развитие; критика воспользовалась
им, и ее основные воззрения во многих случаях получили
большую определенность и жизненность.
Таков был ход науки вообще. Мы, насколько то было
возможно, следовали развитию общечеловеческих поня¬
тий, которые под конец периода, здесь обозреваемого, ни¬
мало уже не походили на то, что было нам известно в
его начале. Те отрасли науки, которые, имея предметом
русский мир, должны быть обработываемы силами рус¬
ских ученых, также сделали в этот промежуток.времени
очень значительные успехи, преимущественно русская
история, от истинных понятий о которой так много зави¬
сит и справедливое понимание исторического хода нашей
литературы. Около 1835 года194, мы, подле безусловного
поклонения Карамзину, встречаем, с одной стороны, скеп¬
тическую школу, заслуживающую великого уважения за
то, что первая стала хлопотать о разрешении вопросов
внутреннего быта, но разрешавшую их без надлежащей
основательности; с другой — «высшие взгляды» Поле¬
вого на русскую историю, — через десять лет, ни о выс¬
ших взглядах, ни о скептицизме нет уже и речи: вместо
этих слабых и поверхностных попыток, мы встречаем
строго ученый взгляд новой исторической школы, глав¬
ными представителями которой были гг. Соловьев и Ка¬
велин: тут в первый раз нам объясняется смысл событий
и развитие нашей государственной жизни. Около того же
времени или несколько раньше подвергается основатель¬
ному исследованию вопрос о значении важнейшего явле¬
ния нашей истории — реформы Петра Великого, о кото¬
рой до того времени повторялись только наивные суж¬
дения Голикова или Карамзина. Нет надобности
объяснять, как тесно связана с этим делом участь об¬
щего взгляда на нашу литературу. Издания Археографи¬
ческой комиссии дали каждому возможность изучать
русскую историю по источникам. Самые упорные против¬
ники всего нового соглашаются, что изучение русской
истории сделало значительные успехи в течение десяти
или двенадцати лет, о которых мы говорим.
632

Но ближайший предмет критики, русская литература,
изменилась еще значительнее. Пушкин явился в совер¬
шенно новом свете, когда по смерти его обнародованы
были произведения, в художественном отношении превы¬
шающие все, что было им напечатано при жизнй. Гоголь
напечатал «Ревизора». Явились Кольцов и Лермонтов.
Все прежние знаменитости померкли перед этими но¬
выми. Явилась новая школа писателей, образовавшихся
под влиянием Гоголя. Гоголь издал «Мертвые души».
Почти в одно время явились «Кто виноват?», «Бедные
люди», «Записки охотника», «Обыкновенная история»,
первые повести г. Григоровича. Переворот был совершен¬
ный. Литература наша в 1847 году была так же мало
похожа на литературу 1835 года, как эпоха Пушкина на
эпоху Карамзина.
В литературах Западной Европы также совершались
великие перемены. Виктора Гюго, Ламартина и Шато-
бриана, которых прежде считали зеличайшими поэтами
нашего века, стали находить слишком фальшивыми, при¬
торными или натянутыми, их не только перестали превоз¬
носить, перестали даже бранить. Вместо их, первою сла¬
вою французской литературы явилась Жорж Санд, с
которой началась совершенно новая эпоха. В английской
литературе, вместо исторических романов Вальтера Скотта,
этнографических романов Купера и фешенебельных из¬
делий Бульвера, общее внимание привлекли романы Дик¬
кенса. В немецкой литературе не нашлось преемников не
только Гете, но даже и Гофману. В тридцатых годах
славу немецкой поэзии отчасти поддерживал Гейне; но
скоро и он оказался человеком отсталым от своего вре¬
мени; о немецкой беллетристике в сороковых годах не
было и слухов за границами немецкой земли. Эти факты
должны были оказать сильное влияние на понятия об
искусстве: кто прочитал и умел оценить Диккенса и
Жоржа Санда, тот Не так будет понимать литературу, как
поклонник Вальтера Скотта и Купера, не говоря уже о
Ламартине и Викторе Гюго.
Словом, все кругом совершенно переменилось, и более
всего переменились именно те элементы нашей умствен¬
ной жизни, от которых непосредственно зависят харак¬
тер и содержание критики: научные понятия, служащие
ей основанием, и отечественная литература.
633

Условия, в которых действовала критика гоголевского
периода, были, как видим, столь новы, что, по необходи¬
мости, возлагаемой самою сущностью дела, она должна
была раскрывать собою для нашего литературного со¬
знания совершенно новое содержание. Понятия, на кото¬
рых она должна была опираться, факты, о которых должна
была судить, до такой степени превышали своею глуби¬
ною и значительностью все, о чем прежде могла гово¬
рить русская критика, что все предшествовавшие ей пе¬
риоды нашей критики должны были померкнуть в наших
глазах, как маловажные в сравнении с нею.
Главным деятелем критики гоголевского периода был
Белинский. Читатели, быть может, извинят нас, что в на¬
стоящей статье мы не даем ни биографических сведений
об этом писателе, ни даже его характеристики, потому
что сообщение биографических подробностей не входит
в план наших «Очерков», ограничивающихся только рас¬
смотрением произведений и не вдающихся в исследова¬
ния о частной жизни и личном характере писателей. Мы
сами первые чувствуем неполноту и, так сказать, отвле¬
ченность этого плана и утешаемся только тем, что и не¬
полный и сухой разбор все-таки имеет некоторое, хотя
временное, значение, пока не являются труды более жи¬
вые и полные. — Впрочем, при изложении развития и
смысла критики гоголевского периода, быть может, ме¬
нее, нежели в каком бы то ни было другом случае, чув¬
ствуется потребность в биографических соображениях:
в делах, имеющих истинно важное значение, сущность
не зависит от воли или характера, или житейских обсто¬
ятельств действующего лица;, их исполнение не обусло¬
вливается даже ничьей личностью 195. Личность тут яв¬
ляется только служительницею времени и исторической
необходимости.
Кто вникнет в обстоятельства, среди которых должна
была действовать критика гоголевского периода, ясно
поймет, что характер ее совершенно зависел от истори¬
ческого нашего положения; и если представителем кри¬
тики в это время был Белинский, то потому только, что
его личность была именно такова, какой требовала исто¬
рическая необходимость. Будь он не таков, эта непре¬
клонная историческая необходимость нашла бы себе дру¬
гого служителя, с другою фамилиею, с другими чертами
«34

лица, но не с другим характером: историческая потреб¬
ность вызывает к деятельности людей и дает силу их
деятельности, а сама не подчиняется никому, не изме¬
няется никому в угоду. «Время требует слуги своего», по
глубокому изречению одного из таких слуг.
Итак, оставим в стороне личность Белинского: он был
только слугою исторической потребности, и с нашей от¬
влеченной точки зрения нас интересует только развитие
содержания русской критики, во всем существенно важ¬
ном с необходимостью определявшееся обстоятельствами,
созданными историею. И если мы будем иногда упоми¬
нать имя Белинского, говоря о той или другой идее, то
вовсе не потому, чтобы собственно от его личности зави¬
село выражение этой идеи: напротив, в том, что есть су¬
щественного в его критике, лично ему, как отдельному
человеку, принадлежат только'те или другие слова, упо-т
требление того или другого оборота речи, но вовсе не
самая мысль: мысль всецело принадлежит его времени;
от его личности зависело только то, удачно ли, сильно
ли высказывалась мысль 196.
Белинский явился на литературное поприще сотруд¬
ником Надеждина, как его ученик и продолжатель. На¬
чал он. с того самого, на чем остановился Надеждин, —
с чрезвычайно резкого и горького отрицания всей нашей
литературы, до самого Гоголя, который и сам тогда еще
не доказал, что его деятельность положит конец этому
отрицанию. Первая значительная статья нового кри¬
тика — «Литературные мечтания. Элегия в прозе» — по¬
мещенная в «Молве» 1834 года, имеет самый мрачный и
беспощадный тон. Уже заглавие указывает на ее прямое
происхождение от «Литературных опасений» Надеждина,
намекает, что наша так называемая литература не бо¬
лее, как мечта, и говорит, что думать о ней значит наво¬
дить на себя тоску. Еще резче высказывают общее на¬
правление статьи эпиграфы, выставленные над нею.
Их два:
Я правду о тебе порасскажу такую,
Что хуже всякой лжи.
Грибоедов, «Горе от ума».
635

«Есть ли у вас хорошие книги?» — Нет; но у нас есть великие
писатели. — «Так, по крайней мере, у вас есть словесность?» —
Нет, у нас есть только книжная торговля.
Барон Брамбеус».
Статья, объявляющая о своем содержании таким за¬
главием и такими эпиграфами, заключает обзор всей
истории нашей литературы от ее начала до 1834 года.
Нужно ли говорить, что она совершенно уничтожает ее?
Вообще, только четыре писателя, по мнению автора,
имеют право называться русскими писателями: Держа¬
вин, Пушкин, Крылов и Грибоедов. Да и те — что такое
успели сделать? Державина спасло от совершенной
пустоты только его невежество, — а невежество может
ли создать что-нибудь хорошее? Пушкин показал, что у
него есть великий талант, но не произвел ничего, достой¬
ного своих сил, а теперь (1832—1834) не печатает ничего
хорошего: «теперь он умер или, быть может, только об¬
мер на время, — судя по «Анджело» и сказкам, умер».
Крылов хорош в баснях — важное богатство для литера¬
туры! Грибоедов написал одну комедию, в которой глав¬
ное достоинство — едкость, а не художественность. Итак,
у нас еще нет литературы. Могут ли четыре человека со¬
ставлять литературу, особенно если явились, как то было
у нас, случайно, без предшественников и продолжателей?
Литература явится у нас тогда, когда просвещение уко¬
ренится на нашей почве; а теперь нам рано и думать о
такой роскоши. «Теперь нам нужно учение! учение! уче¬
ние! а не литература». Тем же духом проникнуто и дру¬
гое обозрение, явившееся в «Телескопе» через полтора
года (1836). Существенная мысль его достаточно выра¬
жается самым заглавием: «Ничто о ничем, или отчет
г. издателю «Телескопа» за последнее полугодие (1835)
русской литературы». Но Гоголь и Кольцов («Миргород»,
«Арабески» и «Стихотворения Кольцова» явились в
1835 году) уже вынуждают у автора некоторые уступки
в пользу надежды на близость лучшей будущности. Обо¬
их он приветствовал с восторгом, и с самого начала,
когда самые проницательные из других ценителей еще
не замечали Кольцова и отзывались о Гоголе с благо¬
склонною снисходительностью, как о человеке, который
пишет очень порядочно, он уже оценил их вполне, уви¬
дел в их первых произведениях начало новой эпохи для
русской литературы и предсказал, какое высокое место
они займут в ней. А между тем, Кольцов тогда напеча¬
тал только маленькую тетрадку с восемнадцатью пьеса¬
ми, из числа которых разве шесть или семь были удачны,
а Гоголь издал только «Миргород» и «Арабески», ни
«Ревизора», ни большей' половины его повестей, ни дра¬
матических сцен еще не было, — и, однако же, молодой
критик не усомнился и тогда назвать его «главою нашей
литературы». Эта проницательность, впрочем, покажется
нам совершенно естественною, если мы захотим сообра¬
зить, что молодому сотруднику Надеждина были даны
природою силы сделаться главою нашей критики в начи¬
навшемся тогда новом периоде: само софю разумеется,
что он только потому и исполнил свое назначение, что
был готов к нему, что носил в своей душе идеал буду¬
щего, истолкователем которого был, когда оно осущест¬
вилось: трудно ли человеку, наполненному предчувст¬
вием, узнать и оценить с первого же взгляда то, чего он
ждал, о чем мечтал? Вообще, человек очень легко пони¬
мает все сродное с его собственною натурою *.
* Вот существенные места из замечательной статьи «О рус¬
ской повести и повестях г. Гоголя»: «Арабески и Миргород»
(«Телескоп», т. XXVII).
«Роман и повесть суть единственные роды, которые появились
в нашей литературе не столько по духу подражательности, сколько
вследствие потребности... Роман все поглотил, а повесть, пришед¬
шая вместе с ним, изгладила даже и следы всего этого, и сам ро¬
ман с почтением посторонился и дал ей дорогу впереди себя.
В русской литературе повесть еще гостья, но гостья, которая вы¬
тесняет давнишних хозяев из их жилища...
У нас еще нет повести в собственном смысле этого слова..,
Первенство поэта-повествователя остается за г. Полевым. Но
в его повестях есть один важный недостаток: в них заметно боль¬
шое участие ума, для которого самая фантазия есть как бы
средство (т. е. они сочинены, а не созданы, в них нет поэтического
творчества). Посмотрим, нет ли между нашими писателями та¬
кого, который был бы поэт по призванию... Мне кажется, что из
современных писателей — я не включаю в это число Пушкина,
который уже свершил круг своей художнической деятельности (так
тогда думали, потому что после «Бориса Годунова» Пушкин в те¬
чение пяти или четырех лет печатал мало замечательного), никого
не можно назвать поэтом с большею уверенностью и нимало
не задумываясь, как г. Гоголя...
Способность творчества есть великий дар природы. Творчество
бесцельно с целью, бессознательно с сознанием, свободно с зави-
В37

В этом открываются уже решительные признаки са¬
мостоятельности Белинского при самом начале его дея¬
тельности, когда он, повидимому, еще совершенно следо¬
вал влиянию своего учителя. На Кольцова Надеждин не
обратил внимания; а что касается первых повестей Го¬
голя, он понимал, что «Вечера на хуторе» и «Мирго¬
род»— произведения прекрасные, но всей важности этих
явлений не замечал: находил их автора замечательным
писателем, от которого надобно ожидать много прекрас¬
симостыо. Вот его основные законы. (Излагается эстетическая
теория немецкой философии, введенная к нам Надеждиным.)
Очень нетрудно к этому приложить сочинения г. Гоголя, как
факты к теории. Скажите, какое впечатление прежде всего про¬
изводит на вас повесть г. Гоголя? Не заставляет ли она вас гово¬
рить: «Как все это просто, обыкновенно, естественно и верно и,
вместе, как оригинально и ново!» Не удивляетесь ли вы и тому,
что вам самим не пришла в голову та же самая идея, почему вы
сами не могли выдумать этих же самых лиц, так обыкновенных,
так знакомых вам, и скружить их этими самыми обстоятельствами,
так повседневными? Вот первый признак истинно-художественного'
произведения. Потом, не знакомитесь ли вы с каждым персонажем
его повести так коротко, как будто вы давно знали его, долго
жили с ним вместе? Не верите ли вы на слово, не готовы ли вы
побожиться, что все рассказанное автором есть чистая правда,
без всякой примеси вымысла? Какая этому причина? Та, что эти
создания ознаменованы печатью истинного таланта. Эта простота
вымысла, эта нагота действия — верные признаки творчества. Это
поэзия реальная, поэзия жизни действительной... И возьмите
почти все повести г. Гоголя: какой отличительный характер их?
Что почти каждая из его повестей? Смешная комедия, которая
начинается глупостями, продолжается глупостями и оканчивается
слезами, и которая, наконец, называется жизнью. И таковы все
его повести: сначала смешно, потом грустно. И такова жизнь наша:
сначала смешно, потом грустно! Сколько тут поэзии, сколько фи¬
лософии, сколько истины!
В художественных произведениях должно различать характер
творчества, общий всем изящным произведениям, и характер ко¬
лорита, сообщенный индивидуальностью автора. Я уже сказал, что
отличительные черты характера произведений г. Гоголя суть
простота вымысла, совершенная истина жизни, народность, ориги¬
нальность, — все это черты общие, потом комическое одушевление,
побеждаемое глубоким чувством грусти и уныния — черта инди¬
видуальная.
Комизм, или юмор, г. Гоголя имеет свой особенный характер:
это юмор чисто русский, спокойный, простодушный, спокойный
в самом своем негодовании, добродушный в самом своем лукав¬
стве. ,.
«Портрет» есть неудачная попытка г. Гоголя в фантастическом
роде.
638

ного, но и не предполагал в нем корифея совершенно но¬
вой будущности. Эта разница объясняется тем, что один
в душе совершенно был человеком нового периода, в уме
другого стремление к будущему боролось с привычками
прошедшего и если побеждало их, то после борьбы, по¬
мощью умозаключений и соображений, а не мгновенным
инстинктивным влечением родственной натуры.
Сотрудничество с Надеждиным оставило навсегда до¬
вольно резкий отпечаток на некоторых привычках кри¬
тики гоголевского периода. Самою существенною из этих
принятых по наследству особенностей была беспощадная
и непрерывная полемика против романтизма. У Надеж¬
дина она была едва ли не самою главною задачею всей
критики и, очевидно, проистекала из самого положения
нашей литературы. С первого взгляда может показаться,
что через десять лет в этих непрерывных филиппиках уже
не было настоящей надобности. Романтизм, повидимому,
уже перестал быть опасным, его пора было бы оставить
в покое, и несправедливо было бить лежачего врага. Но
это заключение окажется ошибочно, если мы пристальнее
вникнем в сущность дела. Во-первых, романтизм сделал
только наружные уступки, отказался от своего имени, не
Здесь его талант падает; но он и в самом падении остается
талантом. Вообще, надобно сказать, что фантастическое как-то
не совсем дается г. Гоголю.
Какой же общий результат выведу я из всего сказанного
мною? Если я сказал, что г. Гоголь поэт, я уже все сказал, я уже
лишил себя права делать ему судейские приговоры. У нас много
писателей, некоторые даже с дарованием, но нет поэтов. (Пушкина
автор исключил, как мы видели, из числа действовавших тогда
писателей.) Поэт—высокое и святое слово; в нем заключается
неумирающая слава!.. Задача критики: определить степень, за¬
нимаемую художником в кругу своих собратий. Но г. Гоголь
только еще начал свое поприще; следовательно, наше дело выска¬
зать свое мнение о его дебюте и о надеждах в будущем, которые
подает этот дебют. Эти надежды велики, ибо г. Гоголь владеет
талантом необыкновенным и высоким. По крайней мере, в настоя¬
щее время он является главою литературы, главою поэтов; он
становится на место, оставленное Пушкиным.
Поэты бывают двух родов: одни только доступны поэзии,
у других дар. поэзии есть нечто составляющее нераздельную часть
их бытия. Первые иногда один раз в целую жизнь выскажут ка¬
кую-нибудь прекрасную поэтическую грезу и ослабевают в после¬
дующих своих произведениях. Другие с каждым новым произве¬
дением возвышаются и крепнут. Г. Гоголь принадлежит к числу
етих последних поэтов: этого довольно!»
639

более, но вовсе не исчез и очень долго старался оспари¬
вать победу у нового направления; он имел еще много
последователей в литературе и многих приверженцев в
публике. Чтобы указать на факт, относящийся уже к са¬
мому последнему времени критики гоголевского периода,
припомним, какою ожесточенною и всеобщею враждою
встречена была от всех журналов (кроме «Отечественных
записок» и потом «Современника») натуральная школа,
которая на самом деле, а не только на словах, отказа¬
лась от романтических прикрас: все возмущались тем, что
она описывает действительную жизнь в ее истинном виде,
а не повествует о небывалых в мире злодеях и героях и
невиданных красотах природы, — все эти нападения про¬
истекали из привязанности к преданиям романтизма. Да
и до сих пор романтизм еще живет во всех тех, которые,
по добродушной робости или по любви к мишуре, не лю¬
бят правды, высказываемой без прикрас, и находят, что
как поле красно рожью, так речь — ложью, что отрица¬
ние бесплодно, что, впрочем, оно уж сделало свое дело,
что пора нам обратиться к более благосклонному взгляду
на жизнь, и т. д., т. е. тоскуют по блаженной поре Греми¬
ных и Лариных, с прочими аркадскими принадлежно¬
стями. Если вы хотите испытать, на самом ли деле много
еще осталось у нас романтиков, есть для того средство
очень легкое: пробный камень для романтизма — критика
гоголевского периода; кто не доволен ее мнимою излиш¬
ней суровостью (разумеется, не по каким-нибудь лич¬
ным расчетам или лицемерию — о подобных людях нечего
и говорить, — а по искреннему убеждению), в том не
умер романтизм. А таких людей еще набирается довольно
много197. Ныне можно не обращать на них внимания: для
большинства публики их мнения забавны и только, а ни¬
как не опасны. Пятнадцать лет тому назад было не то:
мнения, которые ныне составляют лишь забаву, утешаю¬
щую отдельных людей, не имеющих влияния на публику,
были очень сильны в литературе. Стоит припомнить, как
один из тогдашних критиков не хотел печатать повестей
Гоголя в журнале, которому давал направление, и не
хотел даже писать разбора его комедии, считая эту пьесу
низким фарсом ш. Основанием его наивных понятий были,
конечно, романтические требования возвышенных стра¬
стей и идеальных личностей в искусстве. А этот критик
610
в то время считался представителем современной науки.
Каковы же были понятия других литературных судей,,
даже и не подозревавших в искусстве ничего, кроме
французских мелодраматических изделий? «Отечествен¬
ные записки» одни боролись против всех журналов, в
этом случае продолжая дело «Телескопа» 199.
Но борьба с романтизмом, которая в критике гоголев¬
ского периода более всего остального могла бы казаться
простым продолжением мысли Надеждина, сохранила
только наружное сходство с его филиппиками, получив
мало-помалу совершенно новое содержание. Надеждин
восставал против романтизма с учено-литературной точки
зрения, доказывая только, что французский новейший
романтизм так же мало похож на романтизм средних ве¬
ков, как псевдо-классическая литература на греческую,
и потому, подобно ей, присвоивает себе ложное имя, а
собственно должен считаться не более, как псевдо-роман¬
тизмом, жалкой подделкой под истинный романтизм, не¬
возможный в наше время, и потому прославленные
псевдо-романтические произведения нелепы в эстетиче¬
ском отношении. Этою отвлеченною точкою зрения огра¬
ничивалась его полемика. Критика гоголевского периода
смотрела на вопрос шире: она восставала на романтизм
как на выражение натянутых, экзальтированных, лживых
понятий о жизни, как на извращение умственных и нрав¬
ственных сил человека, ведущее к фантазерству и пош¬
лости, самообольщениям и кичливости. Надеждин и не
предчувствовал, что сущность псевдо-романтизма заклю¬
чается не в нарушении эстетических условий, а в иска¬
женном понятии об условиях человеческой жизни; он
сам не был свободен в этом отношении от заблуждений,
которые ничем не отличались от основной ошибки роман¬
тиков, считавших только колоссальные страсти и эффект¬
ные явления достойными внимания поэта. Хорошо пони¬
мая мелочность того, что романтики воображали себе
титаническим, Надеждин слишком наклонен был искать
поэзию в одном только возвышенном, далеко превышаю¬
щем явления обыкновенной действительности. Не нужно
говорить о том, как мало могли подходить под этот
идеал писатели, подобные Диккенсу или Гоголю, изобра¬
жающие повседневную жизнь, — да и не было таких
поэтов во времена Надеждина. Все были тогда экзальти-
41 Н. Г, Чернышевский, т. I 641
рованы или старались прикинуться экзальтированными, —
разочарованность была только особенным и едва ли не
самым натянутым родом экзальтации, — никто не дога^
дывался о лживости экзальтированного взгляда на жизнь.
Потому-то и недовольство романтизмом возбуждалось
более формальными недостатками его произведений, не¬
жели фальшивостью основного его взгляда на жизнь.
Только следующему поколению, воспитанному более поло¬
жительною философиею и наслаждавшемуся более здо¬
ровыми созданиями искусства, предоставлено было вос¬
стать против романтических фантазий не с одной литера¬
турной, но и с житейской точки зрения. Словом, Надеж¬
дин имел дело с романтизмом, как противу-эстетическим
явлением в литературе; критика гоголевского периода,
разделяя этот взгляд, обращала главное свое внимание
на романтиков, как людей, губящих жалким образом свои
силы, как на людей, по заблуждению делающихся вред¬
ными для самих себя и смешными. Она заклеймила осме¬
янным именем романтизма всякую аффектацию, натя¬
нутость, болезненную апатию, величающую себя гордым
разочарованием, всякую пошлость, прикрывающую себя
пышными фразами, всякую реторику в словах и делах,
в чувствах и поступках. Борьба с этим романтизмом 200
должна быть вменена в заслугу исключительно ей. В
этом деле критика гоголевского периода не имела пред¬
шественников и своими едкими насмешками оказала не¬
сомненную 201 услугу не только литературе, но и самой
жизни; в нем доселе имеет она и долго будет иметь рев¬
ностным своим последователем каждого здравомысля¬
щего писателя, потому что борьба против болезненного
романтического направления в жизни доселе необходима
и будет еще необходима и тогда, когда совершенно за¬
будется имя литературного романтизма. Борьба эта про¬
должится до той поры, когда люди совершенно отвыкнут
обольщаться аффектациею в жизни, когда они привык¬
нут смеяться над всем неестественным, как пошлым, ка¬
кими бы выгодными фразами и формами ни прикрыва¬
лась его внутренняя пошлость.
Малосведущие или увлеченные горячностью споров
противники с диким негодованием вопияли, что критика
гоголевского периода святотатственно посягает на славу
знаменитых людей нашей литературы, что она разрушает
643
пьедесталы, на которых стоят их величественные статуи,
топчет в грязь все, чем должна гордиться наша прошед¬
шая литература, и т. д., и т. д. Если б эти крики были
справе'дливы, мы имели бы другую точку очень близкого
сходства между деятельностью Надеждина и его быв¬
шего ученика. К сожалению, они основаны только на не¬
знании или беспамятности. Дело уничтожения литератур¬
ных авторитетов вовсе нельзя причислять к новым и су¬
щественно-важным целям, достигнуть которых хотела
критика гоголевского периода, и если она когда делала
что-нибудь в этом роде, то разве относительно автори¬
тетов, далеко не первостепенных и нимало не освящен¬
ных древностью лет, напр., относительно Марлинского и
Полевого. Конечно, для иных и это неприятно, но уж ре¬
шительно никому не может казаться важным преступле¬
нием, по незначительности самого предмета. Что же ка¬
сается до святотатственного, по мнению некоторых, по¬
сягательства на Ломоносова, Державина и других
действительно первоклассных писателей, критика гоголев¬
ского периода совершенно лишена была возможности
придумать что-нибудь в уменьшение их славы по очень
простой причине: все, что можно было сказать в этом
смысле, давно уж было высказано или Полевым или На¬
деждиным. Обвинять в этом критику гоголевского пе¬
риода значит приписывать ей заслугу, вовсе не ей при¬
надлежащую *. Ей предстояло дело совершенно другого
*	Вообще, надобно заметить, что отрицание, выражающееся
печатным образом, принимает формы, гораздо менее жесткие,
нежели те, которыми облекается оно в разговорах и частной пере¬
писке. Литература и в этом случае, как и во многих других, про¬
легает путь к примирению, как скоро дает простор выражению
чувства, которое, оставаясь безвыходным, не знало бы границ
своей враждебности. Напрасно было бы воображать, что, напри¬
мер, Полевой, разрушитель устаревших литературных авторитетов,
пенил писателей, предшествовавших Пушкину, менее, нежели вся¬
кий другой из его современников, имевших хотя некоторое лите¬
ратурное образование и не лишенных вкуса. Напротив, надобно
признаться, что каждый из них втихомолку выражался гораздо
резче, нежели говорил Полевой. Вот как, например, думал о Дер¬
жавине еще в 1825 году сам Пушкин, великий поклонник ста¬
рины:
«По твоем отъезде перечел я Державина всего. Вот мое окон¬
чательное мнение: этот чудак не знал ни русской грамоты, ни духа
русского языка. У Державина должно будет сохранить од восемь
да несколько отрывков, а прочее сжечь. Жаль, что наш поэт
•	643

рода: не увлекаясь ни старым отрицанием, ни еще более
старыми панегириками, показать историческое значение
различных периодов нашей литературы и замечательней¬
ших ее деятелей, дать нам историю нашей литературы,
чего еще не было сделано никем из предшествовавших
критиков. Взгляд на литературу, предшествовавшую
Пушкину, у критики гоголевского периода был умереннее
и снисходительнее, нежели у критики романтического
периода; а что касается Пушкина и его сподвижников,
критика гоголевского периода почти постоянно должна
была противоречить резким приговорам Надеждина. Сло¬
вом, она не разрушала, а, напротив, воссозидала все,
что в прошедшем заслуживало уважения. Иначе и быть
не могло: нападать на Ломоносова и Державина, на Ка¬
рамзина и Пушкина уже было не нужно и неуме¬
стно; если когда-то их и превозносили безотчетными па¬
негириками, то это слепое поклонение в образованной
части публики давно уже было уничтожено «Телеграфом»
и «Телескопом» 204, и когда явился Гоголь, наступило вре¬
мя говорить о прошедшем с уважением, потому что раз¬
вившееся из него настоящее стало заслуживать уважения.
Так с уважением начинают говорить об отцах, когда
потомки их заслужат славу.
Откуда же взялось мнение, что одним из деД критики
гоголевского периода было уничтожение прежних авто¬
ритетов? Не будем говорить о побуждениях, проистекав¬
ших из самолюбия многих раздраженных ею тогдашних
писателей, которые находили удобным кричать: «вы не
верьте, читатели, тому, что говорит этот человек о моих со¬
чинениях; он бранит не только меня, он бранит и Держа¬
вина, и Ломоносова, он всех великих писателей (в том
числе и меня) хочет унизить»; не будем также указы¬
вать других подобных расчетов, какие внушаемы были
слишком часто кричал петухом». (Отрывок из письма к Дельвигу,
изд. 1855 г., часть I, стр. 156.)202
Кажется, резче этого трудно придумать что-нибудь, и, навер¬
ное, в «Телеграфе» не найдется ни одного выражения, которое бы
хотя сколько-нибудь подходило к словам Пушкина своею жестко¬
стью203. А кто знает «Телеграф» и «Телесной», тот знает, что критика
гоголевского периода вообще отзывалась о прежних наших пи¬
сателях с гораздо большею умеренностью, нежели Полевой н На¬
деждин.
644

завистью или враждою: все эти жалкие факты не заслу¬
живают того, чтобы вспоминать о них. Обратим внимание
только на законные, так сказать, причины, от которых
происходило ошибочное мнение, будто уничтожение преж¬
них литературных авторитетов было одним из сущест¬
венных дел критики гоголевского периода. «Отечествен¬
ные записки» имели гораздо более обширный круг читате¬
лей, нежели «Телескоп» или «Телеграф»; потому даже из
старых читателей многие, не знавшие прежних журналов,
из «Отечественных записок» в первый раз вычитали суж¬
дения о нашей старой литературе, непохожие на безот¬
четные и нелепые похвалы, какие долго повторялись в
разных книжках, называвших себя историями русской
словесности, пиитиками и т. п. Сюда надобно причислить
и большую часть молодого поколения, не просматривав¬
шего старых журналов и видевшего, что из новых только
«Отечественные записки» говорят о Ломоносове и т. д.
беспристрастно, между тем, как все остальные нападают
за то на этот журнал. Молодое поколение, конечно, не
ставило этого в вину «Отечественным запискам», — на¬
против; зато иные сердечно негодовали на молодое поко¬
ление, восхищающееся «Отечественными записками», и на
«Отечественные записки», поселяющие в молодых «людях
непочтительность к Ломоносову и т. д. Эти добряки
должны были бы помнить, что во время их молодости
«Телеграф» говорил о старой литературе без подобостра¬
стия, которого они требовали, впрочем, сами не зная,
чего требуют; они должны были бы помнить, что уни¬
чтожение авторитетов, существовавших до Пушкина,
было делом «Телеграфа», а существовавших при Пуш¬
кине— делом Надеждина. Что однажды исполнено, того
не было уже надобности, да и не могло быть охоты,
делать во второй раз. Когда явились Гоголь, Лермон¬
тов и писатели так называемой натуральной школы, воз¬
вышать или унижать предшествовавших писателей было
уже поздно: надобно было только показать ход посте¬
пенного развития русской литературы, в существовании
которой до того времени сомневались, и определить
отношения между различными ее периодами — вот
что, действительно, было делом новым и необходимым.
И оно было исполнено Белинским. До него существо¬
вала критика, но истории литературы у нас еще не было.

Ему обязаны мы тем, что имеем о ней верные и точные
понятия.
Но русская литература до Гоголя находилась еще в
первых периодах своего развития, из которых каждый
предыдущий имеет значение не столько по безусловному
совершенству ознаменовавших его явлений, сколько по
тому, что служил приготовлением к следующему, более
высокому развитию *. Сущность понятий критики гоголев¬
ского периода об истории русской литературы состояла в
проведении этого основного взгляда чрез все факты. Это
послужило для людей, не знавших резкого тона предыду¬
щей критики, новою причиною предполагать, будто бы
критика гоголевского периода уничтожает прежние авто¬
ритеты: она, видите ли, доказывала, что Державин имеет
огромное историческое значение, как представитель екате¬
рининского века в литературе и как один из предшест¬
венников и учителей Пушкина, а не говорила — какое
преступление! — что Державин имеет более эстетических
достоинств, нежели Пушкин. Добрые люди, находившие
такие слова дерзкими и унижающими Державина, не до¬
гадывались, что этим суждением возвращалось Держа*
вину право на славу, которую прежняя критика совер¬
шенно отнимала у него, потому что, отрицая эстетиче¬
ские достоинства его произведений, не замечала и
исторической их цены. Эти добрые люди не знали того,
как судили о Державине писатели пушкинского периода.
Тогда без дальних рассуждений решали, что Державин
«кричал петухом», и потому его сочинения «должно
сжечь». После таких решений критика, доказывавшая, что
Державин имеет большое историческое значение, уни¬
чтожала или восстановляла его славу? Когда утверждали,
* Чтобы не подать повода к недоразумению, будто мы без
меры превозносим новое насчет старого, скажем здесь кстати,
то и настоящий период русской литературы, несмотря на все свои
неотъемлемые достоинства, имеет существенное значение, более
всего только потому, что служит приготовлением к дальнейшему,
будущему развитию нашей словесности. Мы настолько верим в бу¬
дущее лучшее, что даже о Гоголе не сомневаясь говорим: будут
у нас писатели, которые станут на столько же выше его, на сколь¬
ко выше своих предшественников стал он. Вопрос только в том,
скоро ли придет это время. Хорошо было бы, если б нашему по¬
колению суждено было дождаться этого лучшего будущего. Если
мы будем говорить о школе Гоголя, то постараемся объяснить
причины такого мнения подробнее.
613

что она стремилась уничтожить прежние авторитеты, ей
приписывали чужую заслугу, — заслугу, говорим мы, по¬
тому что уничтожение слепого поклонения кумирам (ку¬
мирами называем старые литературные авторитеты не
мы: это опять выражение Пушкина о Державине) всегда
бывает великою заслугою для умственной жизни обще¬
ства. Но у критики гоголевского периода так много своих
собственных прав на высокое место в истории литера¬
туры, что она не нуждается в присвоении чужих. Кроме
беспамятности или незнакомства с прежнею критикою,
была, впрочем, еще причина считать Белинского первым
человеком, заговорившим у нас, что период Пушкина бес¬
конечно выше предшествовавшей нашей литературы: он
излагал свой взгляд на историю русской литературы ясно,
определительно и подкреплял его доказательства.ми, а
романтическая критика ни о чем не могла говорить без
громких фраз и доказательств не представляла, а вместо
того скрашивала свои жестокие приговоры рассужде¬
ниями о брильянтах и изумрудах, о потомках Багрима и
ярких искрах, вылетающих из могущественной груди рус¬
ского волкана.
Есть также мнение, будто бы критика гоголевского
периода простерла свои отрицания до того, что под¬
вергла сомнению существование русской литературы до
Гоголя. Это опять было вовсе не ее дело 205. Известно,
что романтические критики прямо утверждали, что рус¬
ская литература не существует. Это говорил, еще до по¬
явления «Телеграфа», Марлинский. Позднее то же самое
еще сильнее высказывал Надеждин. Словом, это была
общая тема всей нашей критики до самого того времени,
когда русская литература получила новое направление,
благодаря деятельности Гоголя. Белинский сначала раз¬
делял это мнение, потому что в нем было, для тридца¬
тых годов, очень много справедливого. Но заслуга ли или
преступление изобрести мысль: «русская литература до¬
селе не существует», нимало не принадлежит это изобре¬
тение Белинскому. Напротив, ему принадлежит та за¬
слуга, что, когда через несколько лет положение русской
литературы изменилось, он первый понял важность этого
изменения и сказал: до сих пор надобно было сомне¬
ваться в существовании русской литературы; теперь
должно положительно сказать, что она существует. Ему,
. 647

а не кому-нибудь другому досталось на долю высказать
это отрадное убеждение потому, что ему, из наших заме¬
чательных критиков, первому судьба назначила действо¬
вать в такое время, когда безусловное отрицание всего
в нашей литературе сделалось уже несправедливо.
Вместо обыкновенной фразы, что он был в нашей критике
органом отрицания, надобно сказать, напротив, что он
первый, сообразно изменившемуся положению нашей ли¬
тературы, положил границы отрицанию, которое у На¬
деждина не имело границ.
Когда литература наша в течение гоголевского пе¬
риода начала становиться тем, чем должна быть — вы¬
ражением народного самосознания, и, таким образом,
достигла, хотя до некоторой степени, цели, к которой
стремилась, тогда и предыдущее развитие ее получило
смысл, которого нельзя было заметить в нем прежде;
только тогда можно было заметить, что одни явления
сменялись в ней другими не напрасно и не случайно, что
она имеет свою историю. Критика гоголевского периода
заметила и высказала это. Она первая начала утвер¬
ждать, что наша литература постоянно развивалась, что
ее периоды имеют между собою связь, что Державин и
Пушкин явились не случайно, как то казалось прежде,
и, как мы заметили, Белинский был первым историком
нашей литературы *. Недаром его первая значительная
статья, отрицая существование русской литературы,
* Интересно проследить, по статьям Белинского, как изменяю¬
щееся положение нашей литературы постепенно приводило критику
от Надеждинского отрицания, справедливого в свое время (1834),
к убеждению, сделавшемуся столь же справедливым через десять
лет: «есть у нас, наконец, нечто достойное называться литерату¬
рою; она получила, наконец, значение, какого не имела прежде,
и мы теперь можем видеть, к какому результату вели, какой
смысл имели те литературные явления, которые прежде казались
бесплодными и случайными». Вот некоторые выписки, приблизи¬
тельно обозначающие эпохи этого движения:
1834. (До Гоголя.) «У нас нет литературы». Литературные
мечтания, «Молва», 1834 г., № 39, стр. 190.
1840. (Гоголь издал свои повести и «Ревизора», но еще
не имеет решительного влияния на литературу.) «У нас нет лите¬
ратуры в точном значении этого слова, как выражения духа и
жизни народной, но у нас есть уже начало литературы». Русская
литература в 1840 году, «Отечественные записки», 1841 г., том XIV,
Критика, стр. 33.
«48

содержанием своим имела подробный обзор ее фактов
от Ломоносова до Пушкина.
Но если мы говорим о том, что критика гоголевского
периода положила границы отрицанию и дала нам в пер¬
вый раз историю русской литературы, считавшейся до того
времени не более, как случайным, безжизненным и почти
всегда бессмысленным отражением различных явлений
иноземных литератур, то мы говорим это о позднейшей
поре развития критики гоголевского периода, когда она
достигла уже полной самостоятельности и когда поло¬
жение русской литературы существенно изменилось вли¬
янием Гоголя, деятельностью Лермонтова и многочислен¬
ных писателей нового поколения, воспитанных отчасти
Пушкиным и Лермонтовым, а более всего творениями
Гоголя и критикою Белинского. Но в 1834—1836 гг. это
будущее едва можно было неопределенным образом
только предвидеть, и почти все оставалось в настоящем
неподвижно. Не было еще достаточных причин сущест¬
венным образом изменять мнений, представителем кото¬
рых был Надеждин, и автор статей о Пушкине начал,
как мы заметили, почти тем же самым, что говорил На¬
деждин. Как то всегда бывает, если человек молодого
поколения принимает мысль, выраженную его учителем,
1843. (Изданы «Мертвые души»; школа Гоголя начинает за¬
нимать видное место.) «Несмотря на бедность нашей литературы,
в ней есть жизненное движение и органическое развитие; след¬
ственно, у нее есть история. Мы желаем хоть намекнуть на это
развитие и проложить другим дорогу там, где еще не протоптано
и тропинки». Первая статья о Пушкине, «Отечественные записки»,
1843 г., том XXVIII, стр. 24.
1847 (Влияние Гоголя решительно торжествует.) «Было* время,
когда вопрос: есть ли у нас литература? не казался парадоксом
и многими разрешен был в отрицательном смысле... Один из ве¬
личайших умственных успехов нашего времени в том и состоит,
что мы открыли, что у России была своя история. То же и в отно¬
шении к истории русской литературы... Литература наша дошла
до такого положения, что успехи ее в будущем, ее движение впе¬
ред зависят больше от объема и количества предметов, доступ¬
ных ее заведыванию, нежели от нее самой. Чем шире будут гра¬
ницы ее содержания, чем больше будет пищи для ее деятельности,
тем быстрее и плодовитее будет ее развитие. Как бы то ни было,
но если она еще не достигла своей зрелости, то уже нашла, на¬
щупала, так сказать, прямую дорогу к ней; а это великий успех
с ее стороны». Взгляд на русскую литературу, «Современник»,
1847 г., № 1, Критика, стр. 4 и 28.
ОД

он придал этой мысли еще больше определительности, не¬
жели она имела у самого Надеждина.
Однако, по исторической необходимости, это скоро
должно было измениться: новый период для русской ли¬
тературы уже начинался. Мы видели, как быстро и верно
предугадывал ученик Надеждина, по «Миргороду» и
«Арабескам», какого писателя мы будем иметь в Гоголе;
скоро «Ревизор» должен был оправдать это предчув¬
ствие. Кольцов уже явился, Лермонтов скоро должен был
явиться. Мы видели, какое существенное различие между
учителем и учеником высказалось во взгляде на зна¬
чение Гоголя и достоинства первых стихотворений Коль¬
цова: один еще не замечал фактов, на которых другой
уже основывал свои понятия о русской литературе.
Но коренное различие между понятиями ученика и
учителя о русской литературе заключалось тогда (1835—
1836) не только в том, что один замечал необыкновенную
важность новых фактов, на которые другой медлил об¬
ратить надлежащее внимание: и те коренные воззрения,
на основании которых произносится суждение о фактах,
были уже не одинаковы. Сотрудник «Телескопа» сде¬
лался приверженцем Гегеля, между тем как издатель, не
будучи враждебен этому новому фазису развития немец¬
кой науки, оставался, однако ж, в сущности учеником
Шеллинга.
Биографические монографии, необходимость которых
в настоящее время чувствуется живее, нежели когда-ни¬
будь, должны объяснить нам, когда и как начались тес¬
ные дружеские отношения между Н. В. Станкевичем и
Белинским 206. Мы теперь можем положительно сказать
только, что они начались очень рано; что первым рас¬
пространителем энтузиазма к Гегелю между молодым
поколением в Москве был Станкевич; что он был другом
Кольцова; что когда Надеждин, в 1835 году, уехал за гра¬
ницу и заведывание «Телескопом» поручил Белинскому,
тотчас появились в этом журнале стихотворения Коль¬
цова, перед тем самым временем отысканного Станкеви¬
чем в Воронеже, и чаще прежнего стали являться упо¬
минания о Гегеле, а скоро было напечатано и обширное
изложение системы этого мыслителя. Наконец, самое со¬
держание статей, писанных в 1835—1836 годах молодым
Сотрудником Надеждина, обнаруживает, что он тогда уже
650
находился под сильным влиянием этой новой у нас фи¬
лософии. Вообще, нельзя не видеть, что, в это время, если
сохранялись еще в образе воззрений Белинского многие
черты непосредственного родства с понятиями, собственно
принадлежащими Надеждину, то еще гораздо более на¬
ходилось тождественного с теми идеями, которые потом
с такою пылкостью излагались людьми молодого поколе¬
ния в «Московском наблюдателе», и, во многих частностях
продолжая быть учеником Надеждина, его сотрудник
совершенно принадлежал всеми стремлениями своими
новым идеям, тогда проникавшим в молодое поколение.
Различие в характере книжек «Телескопа», изданных
в отсутствие Надеждина его сотрудником, от предыду¬
щих нумеров бросается в глаза. Оно так резко, что если
бы издатель был человек неподвижный в умственной
жизни, то, по возвращении, остался бы решительно не¬
доволен направлением, приданным его журналу. Но,
сколько то видно из фактов, представляемых самим жур¬
налом, этого не было. Напротив, оправдывая перед пуб¬
ликою неисправность выхода журнала в свое отсутствие
непредвиденными обстоятельствами, Надеждин указывал
на достоинство содержания изданных без него нумеров,
как на доказательство того, что перед отъездом им были
приняты все меры, чтобы читатели ничего не потеряли
от его поездки за границу. Сотрудник, издавший эти ну¬
мера, сохранил свое положение в журнале, даже при¬
обрел на его направление более влияния, нежели имел
до поездки Надеждина. Критика, относящаяся к произ¬
ведениям изящной словесности и литературным журна¬
лам, перешла совершенно в руки Белинского и получила
большее развитие. Себе Надеждин оставил только кри¬
тические разборы ученых сочинений. Все, что начато было
Белинским в отсутствие редактора, продолжалось и при
редакторе, до конца «Телескопа». Молодые сотрудники,
введенные в журнал Белинским 207, продолжали помещать
свои статьи в нем и увлекали журнал вперед; Надеждин
отдался молодому поколению. Разногласия от литератур¬
ных причин не было и, сколько можно судить по самому
журналу, не предвиделось *.
* Эти выводы основываются на материалах, представляемых
содержанием «Телескопа» и «Молвы». Мы очень хорошо пони¬
маем, что один этот источник недостаточен и должен быть допол-
651
«Что было бы, если бы не случилось того, что случи¬
лось?» Что было бы, если бы «Телескоп» не прекратился?
Вопросы подобного рода не пользуются репутациею осо¬
бенного глубокомыслия, и ответы на них не прини¬
маются в особенное уважение, хотя очень часто такие
вопросы сами собой навязываются воображению, и от¬
веты на них иногда очень легко подсказываются здра¬
вым смыслом. Признаемся, нам хотелось бы, подобно
Кифе Мокиевичу, «обратиться к умозрительной стороне»
и поразмыслить, о «философическом», по его выражению,
вопросе, который нам представился. Но мы вспомнили
одно из основных положений гегелевой философии, к ко¬
торой приводит нас «Московский наблюдатель»: «все
действительное разумно и все разумное действительно»,
и заключили, что продолжение существования «Теле¬
скопа» было бы неразумно. Потому, оставляя умозрения,
будем продолжать историю «разумной» действитель¬
ности, в «Московском наблюдателе» — редкий случай! —
являвшейся на самом деле разумною 208.
В «Телескопе» молодое поколение пользовалось очень
значительным влиянием, получило, наконец, решительный
перевес, но все еще не было и не могло быть полным хо¬
зяином. По прекращении этого журнала, оно несколько
времени не имело органа в литературе, но в 1838 году
получило в полное свое распоряжение «Московский на¬
блюдатель». Материальные средства этого журнала были
в то время совершенно истощены жалким трехлетним
существованием. Молодое поколение располагало бога¬
тым запасом энтузиазма и дарований, но не капиталами;
потому «Московский наблюдатель» скоро прекратился.
Но его кратковременная жизнь при второй редакции
была блистательна. Он • был прекрасным выражением
стремлений молодежи, пылкой и благородной. Главными
ней воспоминаниями лиц, бывших тогда близкими к «Телескопу»;
и мы были бы очень рады, если бы такие воспоминания явились
в печати, хотя бы и обнаружилось ими, что в том или другом слу¬
чае мы ошиблись. Впрочем, каковы бы ни были отношения ре¬
дактора «Телескопа» с его главным сотрудником и молодыми дру-
вьями последнего, литературная сторона этих отношений, которая
здесь исключительно важна для нас, с удовлетворительною точно¬
стью характеризуется данными, находимыми в самом журнале,
и выводы, представленные выше, едва ли могут быть существенно
изменены биографическими воспоминаниями.
(>52

сотрудниками Белинского были в этом журнале: г. К. Ак¬
саков, г. Боткин, г. Катков, Ключников (—0—), Красов
и г. Кудрявцев. Невозможно отказать в уважении и со¬
чувствии кружку, состоявшему из таких людей. А мы еще
пропустили некоторые имена, еще более выразительные *.
Душою их круга был Станкевич. Заведывание журналом
принадлежало Белинскому. Все эти люди были тогда еще
юношами. Все были исполнены веры в свои благородные
стремления, надежд на близость прекрасного будущего.
Мудрость устами Гегеля, все разгадавшего, как им ка¬
залось, все примирившего Гегеля, раскрыла перед ними
тайны, дотоле непостижимые людям. Поэзиею упоены
были их сердца; слава готовила им венцы за благую
весть, провозглашаемую от них людям, и, увлекаемые
силою энтузиазма, стремились они вперед:
Как смело, с бодрою охотой,
Мечты надеясь досягнуть,
Еще не связанный заботой,
Пускался юноша в свой путь!
Как он легко вперед стремился!
Чтб для счастливца тяжело?
Какой воздушный рой теснился
Вкруг светлого пути его!
Любовь с улыбкой благосклонной
И счастье с золотым венцом,
И слава с звездною короной
И в свете истина живом.' ♦*
Могучая сила
В душе их кипит;
На бледных ланитах
Румянец горит;
Их очи, как звезды
По небу, блестят;
Их думы — как тучи;
Их речи горят.
И с неба, и с время
Покровы сняты...
Шумна их беседа
Разумно идет;
Роскошная младость
Здоровьем цветет... •**
• Например, Кольцова2®9.
•* «Идеалы» Шиллера, перевод К. Аксакова, «Московский
наблюдатель», т. XVI, стр. 543.
*♦* Из стихотворения Кольцова в память Станкевича.
G53

И кто хочет перенестись на несколько минут в их бла¬
городное общество, пусть перечитает в «Рудине» рассказ
Лежнева о временах его молодости и удивительный эпи¬
лог повести г. Тургенева.
СТАТЬЯ ШЕСТАЯ
«Московский наблюдатель» был передан в распоряже¬
ние друзей Станкевича уже тогда, когда материальные
средства к продолжению издания были совершенно ис¬
тощены и только бескорыстная энергия новых сотруд¬
ников могла продлить еще на год существование жур¬
нала, доведенного до гибели прежнею редакциею. Но
этот последний, слишком краткий, период жизни «Мо¬
сковского наблюдателя» был таков, что никогда еще ни¬
чего подобного, за исключением разве последних книжек
«Телескопа», не бывало в русской журналистике. Даже
«Телеграф» в свое лучшее время не был так проникнут
единством задушевной мысли, не был одушевлен таким
пламенным стремлением служить истине и искусству; и
если бывали у нас до того времени альманахи и жур¬
налы, имевшие гораздо большее число сотрудников, уже
пользовавшихся громкою знаменитостью, как, например,
«Библиотека для чтения» в 1834, пушкинский «Современ¬
ник» в 1836 году, то никогда еще не соединялось в рус¬
ском журнале столько истинно замечательных дарова¬
ний, столько истинного знания и неподдельной поэзии,
как в «Московском наблюдателе» второй редакции
(томы XVI, XVII и XVIII прежней нумерации и томы I и
II новой). В 1838—1839 годах новые сотрудники «Наблю¬
дателя» были юношами, еще почти совершенно безвест¬
ными; но почти все они оказались людьми сильными и
даровитыми, почти каждому из них суждено было соста¬
вить себе прочную, благородную, безукоризненную из¬
вестность в нашей литературе, а некоторым и приобрести
блестящую славу; будущность принадлежала им, как и
теперь настоящее принадлежит им и тем людям, которые
впоследствии примкнули к ним.
«Московский наблюдатель» менее известен, нежели
«Телеграф» и «Телескоп»; потому не излишне будет,
прежде нежели говорить подробно об его учено-крити¬
ческих воззрениях, сказать два-три слова об общей
654

физиономии последних томов журнала, изданных людьми
нового поколения, деятельность которых теперь занимает
нас.
До того времени, когда решительное влияние Гоголя
на молодые таланты обратило большинство даровитых
писателей к предпочтению прозаической формы рассказа,
стихотворения были блестящею стороною нашей изящной
литературы. «Московский наблюдатель» не имел между
своими сотрудниками Пушкина, как альманахи 1823—
1833 годов или первые годы «Библиотеки» и (пушкин¬
ского) «Современника». Но если взять поэтический отдел
«Наблюдателя» весь вместе и сравнить его с тем, что
представляла наша поэзия в прежних столь знаменитых
ею альманахах и в самом пушкинском «Современнике»
(не говоря уже о «Библиотеке», далеко уступавшей в этом
-отношении «Современнику», «Северным цветам» и проч.),
то нельзя не признать, что по отделу поэзии «Москов¬
ский наблюдатель» был гораздо выше всех прежних на¬
ших журналов и альманахов, где, кроме произведений
Пушкина и переводов Жуковского, только немногие сти¬
хотворения возвышаются над уровнем бесцветной и пу¬
стой посредственности, между тем, как в «Московском
наблюдателе» мы почти не найдем стихотворений, которых
нельзя было бы с удовольствием прочитать и ныне, а
напротив, кроме дивных созданий Кольцова, многие другие
пьесы остаются до сих пор замечательны и прекрасны *.
* Кроме стихотворений Кольцова, в «Московском наблюда¬
теле» помещались:
Переводы из Гете и Шиллера, г. К. С. Аксакова, которого на¬
добно назвать одним из лучших наших поэтов-переводчиков. Мнение,
иногда высказываемое ныне, будто стих этих переводов был тя¬
жел, не совершенно основательно; нам кажется, напротив, что мало
найдется таких прекрасных и поэтических переводов, как, например,
следующая пьеса из Гете («Московский] наблюдатель»], XVI, 92) |
НА ОЗЕРЕ
Как освежается душа
И кровь течет быстрей!
О, как природа хороша!
Я на груди у ней!
Качает наш челнок волна,
В лад е нею весла бьют.
И горы в мшистых пеленах
Навстречу нам встают.
655

Мала того, чта из, многочисленных стихотворений,
помещенных в «Московском наблюдателе» второй ре¬
дакции, только разве немногие могут быть названы сла¬
быми— достоинство,, которым не мог похвалиться до
того времени ни один из наших журналов, — есть в этой
массе пьес другое качество, еще более новое для того
времени: пустых стихотворений в ней не найдется реши¬
тельно ни одного, каждая лирическая пьеса действи¬
тельно проникнута чувством и мыслью, так что стихо¬
творный отдел «Московского наблюдателя» не может
быть и сравниваем с тем, что встречаем в других тог¬
дашних журналах.
Беллетристикою журналы не могли тогда похвалиться:
хороших повестей писалось очень мало, потому что всего
три-четыре человека умели тогда писать прозою так, что
их произведения можно теперь перечитывать без улыбки.
Но и по отделу беллетристики «Московский наблюдатель»
Что же, мой взор, опускаешься ты?
Вы ли опять, золотые мечты?
О, прочь, мечтанье, хоть сладко оно!
Здесь все так любовью и жизнью полно!
Светлою толпою
Ззезды в волнах глядятся,
Туманы грядою
На дальних высях ложатся;
Ветер утра качает
Деревья над зеркалом'вод;
Тихо отражает
Озеро спеющий плод.
Приводя это стихотворение, мы имеем целью не только пред¬
ставить доказательство, что не напрасно причисляем переводы
г. К. Аксакова, в «Московском] наблюдателе]» к произведениям,
имеющим положительное достоинство: для нас «На озере» послу¬
жит поэтическим выражением самой характеристической особенно¬
сти того миросозерцания, которое господствовало в «Московском
наблюдателе».
Переводы г. Каткова из Гейне и отрывки из его прекрасного
перевода «Ромео и Джульетта» Шекспира.
Стихотворения Ключникова (— 0—) и нескольких других бо¬
лее или менее замечательных талантов.
Стихотворения Красова, который был едва ли не лучшим из
наших второстепенных поэтов в эпоху деятельности Кольцова и
Лермонтова. Его пьесы давно надобно было бы собрать и издать:
они очень заслуживают того, и напрасно мы забываем об этом
замечательном поэте 21°.
656

был едва ли не выше всех остальных своих собратий,
печатая повести Нестроева (г. Кудрявцева), за кото¬
рыми должно остаться одно из самых первых мест в
истории возникновения нашей изящной прозаической ли¬
тературы. В настоящей статье не место оценивать талант
Нестроева: это мы надеемся сделать впоследствии; но в
том нет сомнения, что повести его по своему художе¬
ственному достоинству должны были занять в истории
русской прозы почетное место. Нестроев — писатель с да¬
рованием самостоятельным и сильным, каких тогда было
очень немного, или, лучше сказать, почти вовсе не было,
кроме таких колоссальных талантов, как Пушкин, Го¬
голь и Лермонтов 2И.
Таким образом, изящная словесность в «Московском
наблюдателе» замечательна по художественному досто¬
инству; но еще гораздо интереснее она в том отношении,
что служит вообще верным и полным отражением прин¬
ципов, одушевлявших общество молодых людей, которые
собрались вокруг Станкевича. До того времени только
очень немногие из наших поэтов и нувеллистов умели
приводить смысл своих произведений в гармонию с иде¬
ями, которые казались им справедливы: обыкновенно по¬
вести или стихотворения имели очень мало отношения с
так называемым «миросозерцанием» автора, если только
автор имел какое-нибудь «миросозерцание». В пример,
укажем на повести Марлинского, в которых самый вни¬
мательный розыск не откроет ни малейших следов прин¬
ципов, которые, без сомнения, были дороги их автору, как
человеку212. Обыкновенно жизнь и возбуждаемые ею
убеждения были сами по себе, а поэзия сама по себе:
связь между писателем и человеком была очень слаба,
и самые живые люди, когда принимались за перо в ка¬
честве литераторов, часто заботились только о теориях
изящного, а вовсе не о смысле своих произведений, не о
том, чтобы «провести живую идею» в художественном
создании (как любила выражаться критика гоголевского
периода). Этим недостатком — отсутствием связи между
жизненными убеждениями автора и его произведе¬
ниями — страдала вся наша литература до того времени,
когда влияние Гоголя и Белинского преобразовало ее.
Литературный отдел «Московского наблюдателя» яв¬
ляется едва линепервым зародышем постоянной гармонии
42 Н. Г. Чернышевский, т. I (357

убеждений человека со смыслом его художествен¬
ных произведений, ■— той гармонии, которая ныне влады¬
чествует в нашей литературе и придает ей силу и жизнь.
Молодые поэты и беллетристы, участвовавшие в этом
журнале, писали именно о том, что их занимало, а не о
каких-нибудь сюжетах, навеянных другими поэтами,
смысл которых оставался, бывало, совершенно непонятен
для подражателей, очень усердно копировавших внеш¬
нюю сторону иностранных произведений: они понимали
то, что писали, — качество, которое очень редко заме¬
чается у прежних наших литераторов. Из этого общего
правила писать произведения, или не имеющие живого
смысла, или произведения, смысл которых остается не¬
постижимою тайною для самого автора, исключений бы¬
вало очень мало, и «Московский наблюдатель» — первый
журнал, в котором мысль и поэзия гармонируют между
собою, и в литературном отделе которого постоянно отра¬
жаются сознательные стремления. Это первый в ряду
таких журналов, какие имеем мы теперь, в которых поэ¬
зия, беллетристика и критика согласно идут к одной цели,
поддерживая друг друга. Глубокая потребность истины
и добра, с одной стороны, с другой — свежая и здоро¬
вая готовность любить все, что действительная жизнь
представляет удовлетворительного, — предпочтение дей¬
ствительной жизни отвлеченному фантазированию, с од¬
ной стороны, с другой — чрезвычайное сочувствие тому,
что в стремлениях фантазии является здоровым отраже¬
нием истинной потребности полного наслаждения дей¬
ствительною жизнью, — эти основные черты критической
мысли «Московского наблюдателя» составляют суще¬
ственный характер и литературного отдела в этом жур¬
нале. Стремления, одушевляющие его поэзию и беллетри¬
стику, видимо проникнуты философскою мыслью, которая
владычествует над всем.
Действительно, философское миросозерцание нераз¬
дельно владычествовало над умами в том дружеском
кружке, органом которого были последние томы «Мо¬
сковского наблюдателя». Эти люди решительно жили
только философиею, день и ночь толковали о ней, когда
сходились вместе, на все смотрели, все решали с фило¬
софской точки зрения. То была первая пора знакомства
нашего с Гегелем, и энтузиазм, возбужденный новыми
658

для нас, глубокими, истинами, с изумительною силою диа¬
лектики развитыми в системе этого мыслителя, на не¬
которое время натурально должен был взять верх над
всеми остальными стремлениями людей молодого поко¬
ления, сознавших на себе обязанность быть провозвестни¬
ками неведомой у нас истины, все озаряющей, как им
казалось в пылу первого увлечения, все примиряющей,
дающей человеку и невозмутимый внутренний мир и бод¬
рую силу для внешней деятельности. Главное значение
«Московского наблюдателя» состоит в том, что он был
органом гегелевой философии.
Философские стремления теперь почти забыты нашею
литературою и критикою. Мы не хотим решать, .насколько
литература и критика выиграли от этой забывчивости, —
кажется, не выиграли ровно ничего, потеряв очень
много; но как бы ни решал кто вопрос о значении фило¬
софского миросозерцания для настоящего времени, каж¬
дый согласится, что господство философии над всею
умственною нашею деятельностью в начале настоящего
периода нашей литературы есть замечательный истори¬
ческий факт, заслуживающий внимательного изучения.
«Московский наблюдатель» представляет первую эпоху
этого владычества философии, когда непогрешительным
истолкователем ее представлялся Гегель, когда каждое
слово Гегеля являлось несомненною истиною и каждое
изречение великого учителя принималось его новыми уче¬
никами в буквальном смысле, когда не было еще ни
заботы о поверке этих истин, ни предчувствия, что Гегель
был непоследователен, противоречил сам себе на каж¬
дом шагу, что, принимая его принципы, последователь¬
ному мыслителю надобно притти к выводам, совершенно,
различным от выставленных им выводов. Позднее, когда
это было замечено, фальшивые выводы были отвергнуты
лучшими из бывших последователей Гегеля у нас, и не¬
мецкая философия явилась совершенно в другом свете.
Но то была уже другая, эпоха — эпоха «Отечественных
записок», и мы будем говорить о ней в следующей
статье, а теперь посмотрим, какою была гегелева си¬
стема, пламенным проповедником которой был «Москов¬
ский наблюдатель».
Программою журнала была первая статья его — пре¬
дисловие к переводу «Гимназических речей Гегеля»
*	«59

(«Московский] наблюдатель]», XVI, сгр. 5—20) 213. Мы
приводим в выноске существенные места из этого преди¬
словия, присоединяя к ним объяснение технических
терминов гегелевского языка, которые могли бы затруд¬
нить тех читателей, которые не привыкли к этой термино¬
логии: они, надеемся, увидят, что дело было очень просто
и понятно и что различные толки о мнимой темноте ге-
гелевой философии — чистый предрассудок: нужно только
знать смысл нескольких технических слов, и трансцен¬
дентальная философия становится для людей нашего
времени ясна и проста *.
* Ум — только одна из способностей человека; знание —
только одно из его стремлений; потому одно умствование об от¬
влеченных вопросах не удовлетворяет человека: он хочет также
любить и жить, не только знать, но и наслаждаться, не только
мыслить, но и действовать. Ныне это понятно каждому — таков
дух века, такова сила времени, все объясняющего. Но в XVII веке
наука была делом кабинетных тружеников, которые знали только
книги, думали только об ученых вопросах, чуждаясь жизни и
не понимая житейских дел. Когда жизнь, в XVIII веке, предъявила
свои права с такою силою, что пробудила даже немецких ученых,
они увидели недостаточность прежней философской методы, осно¬
вывавшей все на умозаключениях, принимавшей мерою всему
отвлеченные понятия. Но не могли они одним шагом перейти из
пыльного кабинета на форум жизни; они были еще слишком да¬
леки от мысли, что все естественные способности и стремления
человека должны действовать, должны помогать друг другу в раз¬
решении вопросов науки и жизни. Им показалось, что довольно
будет изменить методу умозаключений, оставляя попрежнему и
сердце и тело человека без внимания. Они думали, что ум
не обнимал живую истину во всей ее полноте не потому, что одной
головы, без груди и рук, без сердца и осязания, недостаточно че¬
ловеку; они вздумали попробовать, не удастся ли голове обойтись
без помощи остальных членов живого организма, если только
голова возьмется за дела, которые принадлежат сердцу, желудку
и рукам, — и голова, действительно, придумала «спекулятивное
мышление». Сущность этой попытки состояла в том, что ум ста¬
рался, отвергая отвлеченные понятия, мыслить по так называемым
«конкретным» понятиям, — например, думая о человеке, основы¬
вать свои заключения не на прежней фразе: «человек есть суще¬
ство, одаренное разумом», но на понятии о действительном чело¬
веке, с руками и ногами, с сердцем и желудком. Это был большой
шаг вперед. Гегель является последним и важнейшим из мыслите¬
лей, остановившихся на этом первом фазисе превращения кабинетного
ученого в живого человека. Конечно, система, основанная на этом
способе заменения прежних отвлеченных понятий более живыми
воззрениями, была гораздо свежее и полнее прежних, совершенно
отвлеченных систем, занимавшихся не людьми, каковы люди в дей-
6W

Содержание гегелевой философии, в том виде, как
изложена она у самого Гегеля, и как до мельчайших по¬
дробностей принималась за бесспорную истину друзьями
Станкевича в 1838—1839 годах, кажется совершенною
противоположностью тому образу мыслей, который с та¬
ким жаром и успехом излагался потом критикою гого¬
левского периода в «Отечественных записках» (1840—
1846) и нашем журнале (1847—1848); оттого и статьи
ствительности, а призраками, которые созданы прежнею методою
мышления, отвергавшею в человеке всякие способности и стре¬
мления, кроме ума, и из всех органов человеческого существа
признававшею достойным своего внимания только мозг. Потому
«трансцендентальное» или «спекулативное» мышление (стремящееся
основывать свои умозаключения на понятии о действительных
предметах) справедливо гордилось тем, что оно гораздо живее
прежней схоластической методы, и старинный метод основывать
все на отвлеченных понятиях был заклеймен прозванием «при¬
зрачного мышления», принадлежащего «отвлеченному уму, или
рассудку» (Verstand). Все понятия и выводы, составленные на осно¬
вании этого «отвлеченного, призрачного мышления», были опозо¬
рены именем «призрачных понятий», «призрачных выводов», и уче¬
ники Гегеля с презрением говорили о всех тех философах, которые
строили свои системы не на основании «спекулятивного мышле¬
ния»: эти люди, по мнению Гегеля и его последователей, не за¬
служивают даже имени философов, а их системы — «призрачные
построения», в которых вместо живой истины даются «отвлеченные
призраки». Особенному негодованию подвергалась французская
философия, которая, совершив свое дело, перестала занимать
сильные умы, стала занятием фантазеров и болтунов и, действи¬
тельно, жалким образом измельчала и опошлилась при Наполеоне
и во время Реставрации. Тогда во Франции, действительно, каждый
под философиею понимал всякий вздор, какой только приходил
в голову, и, по произволу перемешивая этот вздор с торопливо
набранными чужими мыслями, провозглашал себя гением и твор¬
цом новой философской системы. Против этих-то фантазий, чуждых
научного достоинства, преимущественно и направлено предисловие
к речам Гегеля, служащее программою «Московскому наблюда¬
телю». Вот существенные места из этой программы:
«Кто не воображает себя нынче философом, кто не говорит
теперь с утвердительностью о том, чтд такое истина и в чем за¬
ключается истина? Всякий хочет иметь свою собственную, партику¬
лярную систему; кто не думает по-своему, по своему личному про¬
изволу, тот не имеет самостоятельного духа, тот бесцветный чело¬
век; кто не выдумал своей собственной идейки, тот не гений,
в том нет глубокомыслия, а нынче, куда вы не обернетесь, везде
встречаете гениев. И что ж выдумали эти гении-самозванцы, ка¬
кой плод их глубокомысленных идеек и взглядов, чтд двинули они
вперед, чтд сделали они действительного?
«61

«Московского наблюдателя», написанные Белинским и
его товарищами по убеждениям под исключительным
влиянием сочинений Гегеля, представляются, на первый
взгляд, совершенно противоречащими статьям, которые
тот же самый Белинский писал через несколько лет. Это
разноречие зависит, как мы сказали, от двойственности
самой системы Гегеля, от разноречия между ее прин¬
ципами и ее выводами, духом и содержанием. Прин¬
ципы Гегеля были чрезвычайно мощны и широки, вы¬
воды — узки и ничтожны: несмотря на всю колоссаль¬
ность его гения, у великого мыслителя достало силы
«Шумим, братец, шумим», — отвечает за них Репетилов в ко¬
медии Грибоедова. Да, шум, пустая болтовня — вот единственный
результат этой ужасной, бессмысленной анархии умов, которая
составляет главную болезнь нашего нового поколения, отвлечен¬
ного, призрачного, чуждого всякой действительности; и весь этот
шум, вся эта болтовня происходит во имя философии. И мудрено
ли, что умный, действительный русский народ не позволяет
ослеплять себя этим фейерверочным огнем слов без содержания и
мыслей без смысла? мудрено ли, что он не доверяет философии,
представленной ему с такой невыгодной, призрачной стороны? До
сих пор философия и отвлеченность, призрачность и отсутствие
всякой действительности были тождественны: кто занимается фи-
лософиею, тот необходимо простился с действительностью и бро¬
дит в этом болезненном отчуждении от всякой естественной и ду¬
ховной действительности, в каких-то фантастических, произволь¬
ных, небывалых мирах, или вооружается против действительного
мира и мнит, что своими призрачными силами он может разру¬
шить его мощное существование, мнит, что в осуществлении ко¬
нечных (ограниченных, односторонних) положений (суждений) его
конечного (ограниченного, одностороннего, отвлеченного) рас¬
судка и конечных целей его конечного произвола заключается все
благо человечества, и не знает, бедный, что действительный мир
выше его жалкой и бессильной индивидуальности (личности)...
Жизнь его есть ряд беспрестанных мучений, беспрестанных разо¬
чарований, борьба без выхода и конца, — и это внутреннее распа¬
дение, эта внутренняя разорванность есть необходимое следствие
отвлеченности и призрачности конечного рассудка, для которого
нет ничего конкретного и который превращает всякую жизнь в
смерть. И еще раз повторяю: общая недоверчивость к философии
весьма основательна, потому что то, что нам выдавали до сих пор
за философию, разрушает человека, вместо того, чтобы оживлять
его, вместо того, чтобы образовать из него полезного и действи¬
тельного члена общества.
Начало этого зла скрывается в реформации. Когда назначение
папизма — заменить недостаток внутреннего центра внешним цен¬
тром— кончилось... реформация потрясла его авторитет,., про¬
бужденный ум, освободившись от пеленок авторитета, отделив¬
ши

только на то, чтобы высказать общие идеи, но недостало
уже силы неуклонно держаться этих оснований и логи¬
чески развить из них все необходимые следствия. Он про¬
видел истину, но только в самых общих, отвлеченных,
вовсе неопределительных очертаниях; увидеть ее лицом
к лицу досталось на долю только уже следующему по-
шись от действительного мира и погрузившись в самого себя, захотел
вывести все из самого себя, найти начало и основу знания в са¬
мом себе.., Но ум человеческий, только что пробудившийся от
долгого сна, не мог вдруг познать истину: действительный мир
истины был не по силам ему, он еще не дорос до него и должен
был необходимо пройти чрез долгий путь испытаний, борьбы и
страданий, прежде чем достиг своей возмужалости; истина не
дается даром: нет1 она есть плод тяжких страданий, долгого му¬
чительного стремления... Результатом философии рассудка было
(в Германии, у Фихте) разрушение всякой объективности, всякой
действительности и погружение отвлеченного пустого Я в самолю¬
бивое эгоистическое самосозерцание, разрушение всякой любви, а
следовательно, и всякой жизни и всякой возможности блажен¬
ства. .. Но германский народ слишком силен, слишком действите¬
лен для того, чтобы сделаться жертвою призрака... Система
Гегеля венчала долгое стремление ума к действительности:
Что действительно, то разумно; и
Что разумно, то действительно, —
вот основа философии Гегеля.
Обратимся теперь к Франции и посмотрим, каким образом
проявилось в ней это разъединение Я с действительностью... Рас¬
судок человека, неспособный проникнуть в глубокое и святое
таинство жизни, отвергнул все, что было ему недоступно; а ему
недоступно все истинное и все действительное. Вся жизнь Фран¬
ции есть не что иное, как сознание своей пустоты и мучительное
стремление наполнить ее чем бы то ни было, и все средства, упо¬
требляемые ею для наполнения себя, призрачны и бесплодны...
французы (когда принимаются философствовать) превращают вся¬
кую истину в пустые, бессмысленные фразы, в произвольность и
анархию мышления и в стряпание новых идеек...
Эта болезнь распространилась, к несчастию, и у нас... Пу¬
стота нашего воспитания есть главная причина призрачности на¬
шего нового поколения. Вместо того, чтобы разжигать в молодом
человеке искру божию... вместо того, чтобы образовать в нем
глубокое эстетическое чувство, которое спасает человека от всех
грязных сторон жизни, — вместо всего этого, его наполняют пусты¬
ми, бессмысленными французскими фразами... Вместо того, чтобы
приучить молодой ум к действительному труду, вместо того, чтоб
разжигать в нем любовь к знанию... его приучают к пренебреже¬
нию трудом... Вот источник нашей общей болезни, нашей при¬
зрачности! Разверните какое вам угодно собрание русских стихо¬
творений и посмотрите, что составляет пищу для ежедневного
вдохновения наших самозванцев-поэтов.,.
663

колению. И не только выводов из своих принципов не
мог он сделать — самые принципы представлялись ему
еще не во всей своей ясности, были для него туманны.
Следующее поколение мыслителей сделало еще шаг впе¬
ред, и принципы, неопределенно, односторонне и отвле¬
ченно высказанные Гегелем, явились во всей своей пол¬
ноте и ясности; тогда колебаниям не осталось места,
двойственность исчезла, фальшивые выводы, внесенные
в науку непоследовательностью Гегеля в развитии основ¬
ных положений, были отстранены, и содержание приве¬
дено в гармонию с основными истинами. Таков был ход
дела в Германии, таков же был он и у нас. Развитие по¬
следовательных воззрений из двусмысленных и лишен¬
ных всякого применения намеков Гегеля совершилось у
нас отчасти влиянием немецких мыслителей, явившихся
после Гегеля, отчасти — мы с гордостью можем сказать
это — собственными силами. Тут в первый раз русский
ум показал свою способность быть участником в разви¬
тии общечеловеческой науки 214.
Пересмотрим же теперь те принципы гегелевой фило¬
софии, которые могуществом и истинностью своею ув¬
лекли людей «Московского наблюдателя» до такой сте¬
пени, что, в пылу энтузиазма, возбужденного этими
высокими стремлениями, были забыты на время все ос¬
тальные требования разума и жизни, было принято все
содержание системы, хвалившейся тем, что она основана
на этих глубоких истинах.
Один объявляет, что он не верит в жизнь, что он разочарован;
другой, что он не верит дружбе; третий, что он не верит любви...
Счастие не в призраке, не в отвлеченном сне, а в живой дей¬
ствительности; восставать против действительности и убивать
в себе всякий источник жизни одно и то же; примирение с дей¬
ствительностью во всех отношениях и во всех сферах жизни есть
главная задача нашего времени, и Гегель и Гете — главы этого
примирения, этого возвращения из смерти в жизнь. Будем на¬
деяться, что наше новое поколение также выйдет из призрачности,
что оно оставит пустую и бессмысленную болтовню, что оно со¬
знает, что истинное знание и анархия умов и произвольность
в мнениях совершенно противоположны; что в знании царствует
строгая дисциплина, и что без этой дисциплины нет знания. Будем
надеяться, что новое поколение сроднится, наконец, с нашею пре¬
красною русскою действительностью, и что, оставив все пустые
претензии на гениальность, оно ощутит, наконец, в себе законную
потребность быть действительными русскими людьми.
6вА

Мы столь же мало последователи Гегеля, как и Де¬
карта или Аристотеля. Гегель ныне уже принадлежит
истории, настоящее время имеет другую философию и
хорошо видит недостатки гегелевой системы; но должно
согласиться, что принципы, выставленные Гегелем, дей¬
ствительно, были очень близки к истине, и некоторые
стороны истины были выставлены на вид этим мысли¬
телем с истинно поразительною силою. Из этих истин,
открытие иных составляет личную заслугу Гегеля;
другие, хотя и принадлежат не исключительно его
системе, а всей немецкой философии со времен Канта
и Фихте, но никем до Гегеля не были формулированы
так ясно и высказываемы так оильно, как в его си¬
стеме.
Прежде всего укажем на плодотворнейшее начало
всякого прогресса, которым столь резко и блистательно
отличается немецкая философия вообще, и в особенности
гегелева система, от тех лицемерных и трусливых воз¬
зрений, какие господствовали в те времена (начало
XIX века) у французов и англичан: «истина — верховная
цель мышления; ищите истины, потому что в истине благо;
какова бы ни была истина, она лучше всего, что не
истинно; первый долг мыслителя: не отступать ни перед
какими результатами; он должен быть готов жертвовать
истине самыми любимыми своими мнениями. Заблужде¬
ние — источник всякой пагубы; истина — верховное благо
и источник всех других благ». Чтобы оценить чрезвычай¬
ную важность этого требования, общего всей немецкой
философии со времени Канта, но особенно энергически
высказанного Гегелем, надобно вспомнить, какими стран¬
ными и узкими условиями ограничивали истину мысли¬
тели других тогдашних школ: они принимались философ¬
ствовать не иначе, как затем, чтобы «оправдать дорогие
для них убеждения», т. е. искали не истины, а поддерж¬
ки своим предубеждениям; каждый брал из истины
только то, что ему нравилось, а всякую неприятную для
него истину отвергал, без церемонии признаваясь, что
приятное заблуждение кажется ему гораздо лучше бес¬
пристрастной правды. Эту манеру заботиться не об ис¬
тине, а о подтверждении приятных предубеждений не¬
мецкие философы (особенно Гегель) прозвали «субъек¬
тивным мышлением», философствованием для личного
$65
удовольствия, а не ради живой потребности истины. Ге¬
гель жестоко изобличал эту пустую и вредную забаву.
Как необходимое предохранительное средство против по¬
ползновений уклониться от истины в угождение личным
желаниям и предрассудкам, был выставлен Гегелем зна¬
менитый «диалектический метод мышления». Сущность
его состоит в том, что мыслитель не должен успокои-
ваться ни на каком положительном выводе, а должен
искать, нет ли в предмете, о котором он мыслит, качеств
и сил, противоположных тому, что представляется
этим предметом на первый взгляд; таким образом, мы¬
слитель был принужден обозревать предмет со всех
сторон, и истина являлась ему не иначе, как следствием
борьбы всевозможных противоположных мнений. Этим
способом, вместо прежних односторонних понятий о пред¬
мете, мало-помалу являлось полное, всестороннее иссле¬
дование и составлялось живое понятие о всех действи¬
тельных качествах предмета. Объяснить действительность
стало существенною обязанностью философского мышле¬
ния. Отсюда явилось чрезвычайное внимание к действи¬
тельности, над которою прежде не задумывались, без
всякой церемонии искажая ее в угодность собственным
односторонним предубеждениям. Таким образом, добро¬
совестное, неутомимое изыскание истины стало на месте
прежних произвольных толкований. Но в действитель¬
ности все зависит от обстоятельств, от условий места и
времени, — и потому Гегель признал, что прежние общие
фразы, которыми судили о добре и зле, не рассматривая
обстоятельств и причин, по которым возникало данное
явление, — что эти общие, отвлеченные изречения не удо¬
влетворительны: каждый предмет, каждое явление имеет
свое собственное значение, и судить о нем должно по
соображению той обстановки, среди которой оно суще¬
ствует; это правило выражалось формулою: «отвлеченной
истины нет; истина конкретна», т. е. определительное
суждение можно произносить только об определенном
факте, рассмотрев все обстоятельства, от которых он
зависит *.
* Например: «благо или зло дождь?»—это вопрос отвлечен¬
ный; определительно отвечать на него нельзя: иногда дождь при¬
носит пользу, иногда, хотя реже, приносит вред; надобно спраши¬
вать определительно: «после того как посев хлеба окончен, в про-
666

-Само собою разумеется, что это беглое исчисление
некоторых принципов гегелевой философии не может дать
понятия о поразительном впечатлении, которое произво¬
дят творения великого философа, который в свое время
увлекал самых недоверчивых учеников необыкновенною
силою и возвышенностью мысли, покоряющей своему
владычеству все области бытия, открывающей в каждой
сфере жизни тождество законов природы и истории с сво¬
им собственным законом диалектического развития, об¬
нимающей все факты религии, искусства, точных наук,
государственного и частного права, истории и психологии
сетью систематического единства, так что все является
объясненным и Примиренным. Время той философии,
последним и величайшим представителем которой был
Гегель, прошло для Германии. При помощи результатов,
выработанных ею, наука .сделала, как мы сказали, шаг
вперед; но новая наука эта явилась только как дальней¬
шее развитие гегелевой системы, которая навсегда со¬
хранит историческое значение, как переход от отвлечен¬
ной науки к науке жизни.
Таково было значение гегелевой философии у нас:
она послужила переходом от бесплодных схоластических
должение пяти часов шел сильный дождь, — полезен ли был он
для хлеба?»—только тут ответ ясен и имеет смысл: «этот дождь
был очень полезен». — «Но в то же лето, когда настала пора
уборки хлеба, целую неделю шел проливной дождь, — хорошо ли
было это для хлеба?» Ответ так же ясен и так же справедлив:
«нет, этот дождь был вреден». Точно так же решаются в гегелевой
философии все вопросы. «Пагубна или благотворна война?» Во¬
обще, нельзя отвечать на это решительным образом; надобно
знать, о какой войне идет дело, все зависит от обстоятельств,
времени и места. Для диких народов вред войны менее чувстви¬
телен, польза ощутительнее; для образованных народов война
приносит обыкновенно менее пользы и более вреда. Но, например,
война 1812 года была спасительна для русского народа; марафон¬
ская битва была благодетельнейшим событием в истории челове¬
чества. Таков смысл аксиомы: «отвлеченной истины нет; истина
конкретна» — конкретно понятие о предмете тогда, когда он пред¬
ставляется со всеми качествами и особенностями и в той обста¬
новке, среди которой существует, а не в отвлечении от этой обста¬
новки и живых своих особенностей (как представляет его отвле¬
ченное мышление, суждения которого поэтому не имеют смысла
для действительной жизни).
637

умствований, граничивших с апатиею [и невежеством], к
простому и светлому взгляду на литературу и жизнь,
потому что в ее принципах заключались, как мы стара¬
лись показать, зародыши этого взгляда. Пылкие и реши¬
тельные умы, как Белинский и некоторые другие, не
могли долго удовлетворяться теми узкими выводами, ко¬
торыми ограничивалось приложение этих принципов в
системе самого Гегеля; скоро заметили они недостаточ¬
ность и самых принципов этого мыслителя. Тогда, отка¬
завшись от прежней безусловной веры в его систему,
они пошли вперед, не останавливаясь, как остановился
Гегель, на половине дороги. Но навсегда сохранили они
уважение к его философии, которой в самом деле были
обязаны очень многим.
Но мы уже говорили, что содержание системы Гегеля
совершенно не соответствует тем принципам, которые
провозглашались ею, и которые мы указали. В пылу
первого увлечения Белинский и его друзья не заметили
этого внутреннего противоречия, и ненатурально было бы,
если б оно было замечено ими с первого же раза: оно
чрезвычайно хорошо прикрыто необычайною силою ге-
гелевой диалектики, так что в самой Германии только
самые зрелые и сильные умы и только после долгого изу¬
чения заметили это внутреннее несогласие основных идей
Гегеля с его выводами. Величайшие из современных не¬
мецких мыслителей, не уступающие самому Гегелю ге¬
ниальностью, долго были безусловными приверженцами
всех его мнений, и много времени прошло, пока они ус¬
пели возвратить себе самостоятельность и, открыв
ошибки Гегеля, положить основание новому направлению
в науке. Так всегда бывает: сам Гегель долго был безу¬
словным поклонником Шеллинга, Шеллинг — поклонни¬
ком Фихте, Фихте — Канта; Спиноза, далеко превосхо¬
дивший гениальностью Декарта, очень долго считал себя
его вернейшим учеником.
Мы все это говорим к тому, чтобы показать есте¬
ственность и необходимость безусловной приверженности
к Гегелю, на некоторое время овладевшей Белинским и
его друзьями. Они в этом случае разделяли общую участь
величайших мыслителей нашего времени. И если потом
Белинский негодовал на себя за прежнее безусловное ув¬
068

лечение Гегелем, то и в этом случае имеет он товарищей,
не уступающих силою ума ни ему, ни Гегелю * i15.
Все немецкие философы, от Канта до Гегеля, стра¬
дают тем же самым недостатком, какой мы указали
в системе Гегеля: выводы, делаемые ими из полагаемых
ими принципов, совершенно не соответствуют принципам.
Общие идеи у них глубоки, плодотворны, величественны,
выводы мелки и отчасти даже пошловаты. Но ни у кого
из них эта противоположность не доходит до такого ко¬
лоссального противоречия, как у Гегеля, который, пре¬
восходя всех своих предшественников возвышенностью
начал, оказывается, едва ли не слабее всех в своих
выводах. И в Германии, и у нас люди ограниченные и
апатичные успокоились на выводах, забывая о принци¬
пах; но и у нас, как в Германии, эти ученики, слишком
верные букве и потому неверные духу, нашлись только
между людьми второстепенными, лишенными сил на
историческую деятельность и не могшими иметь никакого
влияния. Напротив, и у нас, как в Германии, все истинно
даровитые и сильные люди, когда прошло первое увле¬
чение, отбросили фальшивые выводы, радостно жертвуя
* Один из современных мыслителей говорит о своих прежних
сочинениях, написанных в духе Гегеля: «этой путаницы теперь
не могу я никак распутать; остается одно: или совершенно зачерк¬
нуть ее, или оставить в прежнем виде—предпочитаю последнее:
многие до сих пор еще считают мудростью то, что и мне каза¬
лось мудростью, когда я писал эти сочинения, — пусть же они,
перечитывая их, видят путь, которым я дошел до своих настоящих
убеждений, — по моим следам этим людям легче будет дойти до
истины». Точно так же и мы должны думать о статьях, писанных
Белинским в 1838—1839 годах: кто не в состоянии разделять зре¬
лых и самостоятельных убеждений Белинского, какие выражал он
в последнее время, тому принесет пользу чтение его статей в хро¬
нологическом порядке, начиная с тех, которыми сам Белинский
впоследствии был недоволен: кто стоит еще слишком низко, тому
необходимы лестницы, чтобы стать в уровень с своим веком.
Кстати заметим, что в настоящей статье мы пользовались
воспоминаниями, которые сообщил нам один из ближайших друзей
Белинского, г. А., и потому ручаемся за совершенную точность
фактов, о которых упоминаем. Мы надеемся, что интересные воспо¬
минания г. А—а со временем сделаются известны нашей публике,
и спешим предупредить читателей, что тогда наши слова окажутся
не более, как развитием его мыслей. За ту помощь, какую ока¬
зали нам его воспоминания при составлении настоящей статьи,
мы обязаны принести здесь искреннейшую благодарность глубоко¬
уважаемому нами г. А—у 216.
669

ошибками учителя требованиям науки, и бо/ipo пошли
вперед. Потому ошибки Гегеля, подобно ошибкам Канта,
не имели важных последствий, между тем, как здоро¬
вая часть его учения действовала очень плодотворно.
Мы нарушили бы закон исторической перспективы,
если бы стали говорить о предмете, не имевшем истори¬
ческой важности, каковы ошибки Гегеля, с такою же
подробностью, как о тех его идеях, которые оказали
сильное влияние на ход умственного развития. Но так
как эти ошибки все-таки исторический факт, хотя и
маловажный, то мы не можем совершенно умолчать
о них. Ниже читатели увидят в одной из приводимых
нами выписок, в чем состояла сущность этих ошибок.
Здесь мы должны только повторить, что друзья Станке¬
вича разделяли заблуждение со всеми замечательней¬
шими немецкими мыслителями современного им поко¬
ления: на некоторое время гениальная диалектика Ге¬
геля ослепила всех, так что выводы, противоречившие
принципам, всеми принимались ради этих принципов,
будто необходимое их следствие.
Нельзя не признаться, что и в Германии и у нас
люди, принимавшие все содержание гегелевой системы
за чистую истину, вовлекались этим авторитетом во мно¬
гие и очень важные заблуждения. Нимало не защищая
того, что действительно было дурного в этих ошибках,
надобно, однако ж, заметить, что двадцать лет назад
не все то было действительно вредным заблуждением,
что ныне было бы непростительным ослеплением: для
многих мнений, которые в наше время были бы реши¬
тельно несправедливыми предубеждениями, тогда еще
существовали дельные основания, — быть может, одно¬
сторонние, быть может, несколько устаревшие, но все-
таки заключавшие в себе много справедливого. Укажем
один пример. Строгие приверженцы немецкой филосо¬
фии со времен Канта, особенно строгие гегелианцы, пре¬
зирали и отчасти даже ненавидели все французское.
Друзья Станкевича разделяли это отвращение, и «Мо¬
сковский наблюдатель» весь проникнут «французоед-
ством» (Franzosenfresserei), как выражались немцы.
Французоедству посвящены многие страницы предисловия
к гегелевским речам, служащего, как мы видели, про¬
граммою журнала. В примечании мы приводим одну из
670

таких страниц *. И нельзя не сказать, что «Московский
наблюдатель», ревностно выполняя все другие пункты
своей программы, не менее ревностно выполнял и
этот пункт. Он пользовался каждым случаем, каждым
предлогом, чтобы произнесть грозную филиппику или
вставить презрительную выходку против французов.
Говорит ли он, например, в разборе «Современника»
о статье Пушкина «Мильтон» 217, — главное внимание
он обращает на те эпизоды, в которых Пушкин подсмеи¬
вается над французами, — тотчас же выписываются
* «Французы никогда не выходили из области произвольных
рассуждений, и все святое, великое и благородное в жизни упало
под ударами слепого мертвого рассудка. Результатом француз¬
ского философизма был материализм, торжество неодухотворенной
плоти. Во французском народе исчезла последняя искра открове¬
ния. Христианство, это вечное и непреходящее доказательство
любви творца к творению, сделалось предметом общих насмешек,
общего презрения, и бедный рассудок человека, неспособный про¬
никнуть в глубокое и святое таинство жизни, отвергнул все, что
только было ему недоступно, а ему недоступно все истинное и все
действительное. Он требовал ясности, — но какой ясности! —
не той, которая лежит в глубине предмета: нет, — а на поверхно¬
сти его; он вздумал объяснить религию — и религия, недоступная
для конечных усилий его, исчезла и унесла с собою счастие и спо¬
койствие Франции; он вздумал превратить святилище науки
в общенародное знание — и таинственный смысл истинного знания
скрылся, и остались одни пошлые, бесплодные, призрачные рассу¬
ждения, — и Жан-Жак Руссо объявил, что просвещенный человек
есть развращенное животное, и революция была необходимым по¬
следствием этого духовного развращения. Где нет религии, там
не может быть государства, и революция была отрицанием всякого
государства, всякого законного порядка, и гильотина провела кро¬
вавый уровень свой и казнила все, что только хоть несколько воз¬
вышалось над бессмысленною толпою».
В «Последнем новосельи» Лермонтов буквально переложил
эти слова в стихи:
Негодованию и чувству дав свободу
Мне хочется сказать великому народу:
•Ты жалкий и пустой народ!
Ты жалок петому, что вера, слава, гений.
Все, все великое, священное земли,
С насмешкой глупою ребяческих сомнений
Тобой растоптано в пыли.
Из славы сделал ты игрушку лицемерья,
Из вольности — орудье палача,
И все заветные отцовские поверья
Ты им рубил, рубил с плеча..,*
671

насмешки над Альфредом де-Виньи и Виктором Гюго,
замечания о недостатках мольеровых комедий, и т. д., —
за то и прибавляет «Московский наблюдатель», что
у Пушкина «был верный взгляд на искусство и беско¬
нечное эстетическое чувство». Разбирается ли другой
том «Современника», в котором есть отрывок из «Хро¬
ники русского в Париже» 218, — почти вся рецензия со¬
стоит из выписок тех страниц «Хроники», которые осо¬
бенно неблагоприятны для французов. Разбирается ли
роман г. Вельтмана «Виргиния» — оказывается, что этот
роман можно похвалить только за одно: «многие черты
французского верхоглядства схвачены в нем преверно»;
говорится ли о «Сборнике на 1838 год» — в этом сбор¬
нике очень много стихов, и отчасти даже хороших сти¬
хов, но интереснее всего в нем перевод эпиграммы
Шиллера, в которой французы называются вандалами.
Выписав это стихотворение и похвалив за него Шиллера,
критик торжественно восклицает, обращаясь к читателям:
Французы вандалы!!! — слышите ли?
Для большей знаменательности это восклицание на¬
печатано даже отдельною строкою, что и соблюли мы.
Говорится ли о возвращении молодых профессоров наших
из-за границы — приятнее всего «Московскому наблюда¬
телю» то, что они слушали лекции в Берлине, а не
в Париже. Нечего и говорить, пользуется ли «Москов¬
ский наблюдатель» случаем изобличить французское
фразерство и легкомыслие, когда является перевод
«Истории Франции» Мишле... тут филиппика достигает
страшной беспощадности: едва некоторые специальные
ученые получают за свои специальные труды прощение
в том, что они французы, — но французские литераторы,
поэты, мыслители, все казнятся без всякой милости, от
девицы Скюдери до Мишле, от Ронсара до Лерминье.
Общего приговора избегает только Беранже, «гуляка
праздный»: праздная гульба — французское дело, об
этом они умеют складывать веселенькие песенки, — луч¬
шего у них не нужно и искать. Одним словом, о чем бы
речь ни шла, «Московский наблюдатель» таки найдет
предлог поразить или кольнуть французов, и общим
выводом из всей этой неутомимой полемики выставляет¬
ся заключение, что, между тем как «влияние немцев на
нас благодетельно во многих отношениях, — и со стороны
07?

науки, и со стороны искусства, и со стороны духовно¬
нравственной, с французами мы находимся в обратном
отношении: мы враждебно-противоположны с ними по
сущности нашего национального духа» («Московский]
набл[юдатель]», том XVIII, стр. 200).
Ныне, когда лучшие из французов отказываются от
заносчивых претензий, от презрения к другим народам,
когда вся нация оставляет свое прежнее легкомыслие,
оставляет даже фразерство, которым так долго жила,
когда национальная жизнь обратилась к' разрешению
истинно-глубоких вопросов, подобная вражда против
французов была бы совершенно неосновательна. Но
тогда настроение умов во Франции было совершенно не
таково. Те направления мысли, которые ныне приобре¬
тают Франции сочувствие серьезных людей, едва только
начинали еще обнаруживаться, и притом в странных,
еще не определившихся [фантастических] формах, не ока¬
зывали еще никакого влияния на жизнь нации, напро¬
тив, были осмеиваемы литературою, презираемы госу¬
дарственною жизнью. Все, чем блистала Франция времен
первой Империи и Реставрации, было фальшиво и по¬
верхностно или противоречило истинным потребностям
нравственной и общественной жизни; все основывалось
на недоразумении, с одной стороны, на обмане или на¬
силии— с другой. В литературе, например, господство¬
вали две школы, равно фальшивые: одна — в духе
Шатобриана и Ламартина, накидывала на себя маску
искусственных восторгов учениями, которых не понимала
и о которых в сущности очень мало заботилась; другая
накидывала на себя маску утонченной развращенности
и мелкого сатанинства (ecole satanique) *. Те, которые
не были лицемерами идеализма или цинизма, болтали
о пустяках. Только Беранже составлял исключение, но
Беранже не понимали, считая его не более, как певцом
гризеток. В пауке понятия страшно измельчали, — уче¬
ные знаменитости тогдашнего времени были шарлатаны
и фразеры, хлопотавшие о примирении непримиримого,
об оправдании наукою предрассудков, о сочетании науч¬
ной истины с произвольными фантазиями. Время теперь
обнаружило, что за люди были и чего хотели Кузен,
* Сатанинская школа. — Ред.
43 II. Г. Чернышевский, т. I	6?^

Гизо, Тьер; а они были еще самыми лучшими из тог¬
дашних знаменитостей.
Кстати, припомним, что такое был знаменитый тогда
«либерализм», за который особенно прославлялись эти
знаменитости. События обнаружили пустоту и решитель¬
ную бесполезность этого либерализма, хлопотавшего
только об отвлеченных правах, а не о благе народа,
самое понятие о котором оставалось ему чуждо. У лучших
проповедников его это было легкомысленное заблужде¬
ние относительно истинных потребностей нации; другие
пользовались этим так называемым либерализмом, как
приманкою для привлечения нации на свою удочку, —
а для чего нужно было им привлечь нацию, оказалось
потом, когда они успели захватить власть: они искали
власти для того, чтобы набить себе карманы.
Таково было положение Франции и во время Реста¬
врации и в первые годы орлеанской династии. Повсюду
гремели фразы, лишенные смысла, во всем владычество¬
вали легкомыслие и обман. Но более всего должны были
возмущаться люди с горячими убеждениями и высокими
принципами тем, что у тогдашних французских знамени¬
тостей не было ни решительных принципов, ни строгой
последовательности в образе мыслей: всему, чему они
верили, верили они только наполовину, робко и цере¬
монно, все, что отрицали, отрицали также только на¬
половину, все это были люди вроде тех, которых изо¬
бражал у нас Пушкин в своих героях, — вроде тех,
которых Лермонтов заставляет говорить:
Богаты мы, едва из колыбели
Ошибками отцов и поздним их умом...
К добру и злу постыдно равнодушны,
В начале поприща мы вянем без борьбы...
Тая завистливо от ближних и друзей
Надежды лучшие и голос благородный
Неверием осмеянных страстей.
Едва касались мы до чаши наслажденья,
Но юных сил мы тем не сберегли;
Из каждой радости, бояся пресыщенья,
Мы лучший сок навеки извлекли...
И ненавидим мы и любим мы случайно,
Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви,
И царствует в душе какой-то холод тайный...21®
ей

От этих бессильных в своем узком и пресыщенном
эгоизме людей, конечно, нельзя было надеяться ничего
хорошего; от этих выродков, оставшихся после великой
внутренней борьбы, которая поглотила все благородней¬
шие силы французского народа 220, конечно, нельзя было
ожидать, чтоб они влили новую жизнь в свой народ; они
не должны были служить идеалами для нас, чувство¬
вавших в себе избыток свежих, еще нетронутых сил.
К таким людям, конечно, не могло лежать сердце пла¬
менных юношей, готовых и любить до самоотвержения
и ненавидеть смертельно, жаждавших деятельности и
блага. Вражда усиливалась особенно тем, что эти разо¬
чарованные, блазированные, проеденные эгоизмом люди
считались у нас оракулами: все у нас кричали о фран¬
цузах, все восхищались французами, — а ни для себя,
ни тем более для нас французы такого разбора не были
ровно ни на что годны. Нам нужен был энтузиазм, пе¬
ред нами было широкое поле деятельности: как же не
возненавидеть было этих людей, которые могли передать
нам только свое бессилие, разочарование и бездействие?
Нелюбовь, заслуженная французами времен первой
Империи и Реставрации, незаслуженным образом рас¬
пространялась и на их предков, и столь же незаслужен¬
ным образом подвергались общему осуждению свежие
направления мысли, возникавшие в молодом поколении
мыслителей, не имевших ничего общего с прежними зна¬
менитостями, людей с твердыми и возвышенными убе¬
ждениями, со свежими силами. Виною этой несправедли¬
вости был отчасти недостаток знакомства с возникав¬
шими во французской литературе новыми стремлениями,
отчасти также и предубеждение, составившееся против
всех вообще французов, — а более всего — безусловное
поклонение гегелевой системе, как верховной и един¬
ственной истине, вне которой ничто не заслуживает вни¬
мания.
Поклонение Гегелю в кругу друзей Станкевича дохо¬
дило, как мы сказали, до крайности, в которой люди
талантливые, одаренные самостоятельным умом и стре¬
мившиеся вперед не могли долго оставаться. Признаки
бессознательного недовольства системою, которою про¬
должали восхищаться, обнаружились в даровитейших
членах дружеского • круга тем, что они говорили в
*	615

гегелевском смысле решительнее и беспощаднее, нежели
сам Гегель, сделались, как говорится, ревностнейшими
гегелианцами, нежели сам Гегель. Особенно отличался
этим Белинский, который вообще был не таков, чтобы
отказываться от логических выводов из боязни укло¬
ниться от точных слов какого бы то ни было авторитета.
Это свидетельство людей, знавших его лично, подтвер¬
ждается многими его страницами, написанными совер¬
шенно в духе Гегеля, но с такою решительностью, кото¬
рой не одобрил бы сам Гегель. Да и вообще Гегель,
говорящий обо всем с беспристрастием поседевшего муд-.
реца, смотрящий на все исключительно глазами кабинет¬
ного ученого, чуждого волнениям жизни, не мог долго
удержать в безусловной покорности такого пламенного,
проникнутого жизненными стремлениями двадцатипяти¬
летнего человека, как Белинский. Натуры учителя и уче¬
ника, потребности двух различных обществ, среди кото¬
рых они действовали, были слишком несогласны. Белин¬
ский скоро отбросил все, что в учении Гегеля могло
стеснять его мысль, и вскоре после переезда в Петербург
является уже действователем совершенно самостоятель¬
ным.
Два обстоятельства помогли этому переходу, необхо¬
димому по натуре самого Белинского, совершиться бы¬
стрее, нежели совершился бы он без этих обстоятельств:
сближение друзей Станкевича с г. Огаревым и его
друзьями 221 и переезд Белинского из Москвы в Петербург.
Первоначальные влияния, под которыми совершалось
развитие г. Огарева и его друзей, были совершенно раз¬
личны от влияний, которым подчинялся кружок Станке¬
вича. Немецкая философия мало их занимала, как пред¬
мет слишком отвлеченный. Их внимание было устрем¬
лено на те науки, которые имеют непосредственное отно¬
шение к жизни наций. В то время во Франции возни¬
кали, как противоречие бездушному и убийственному
учению экономистов, новые теории национального благо¬
состояния. Идеи, одушевлявшие новую науку, высказы¬
вались еще в фантастических формах, и предубежден¬
ным или руководившимся своекорыстными побужде¬
ниями противникам легко было, оставляя без внимания
здравые и высокие основные идеи новых теоретиков и
выставляя в утрированном виде мечтательные увлечения,
678

которых в начале не избегает ни одна новая наука,
осмеивать системы, им ненавистные. Но иод видимыми
странностями и под фантастическими увлечениями скры¬
вались в этих системах истины и глубокие и благодетель¬
ные 222. Огромное большинство и ученых людей и евро¬
пейской публики, поверив пристрастным и поверхно¬
стным отзывам экономистов, не хотели понять смысла
новой науки, все смеялись над несбыточными утопиями
и почти никто не считал нужным основательно и беспри¬
страстно изучать их. Г. Огарев и его друзья занялись
этими вопросами 223, понимая чрезвычайную их важность
для жизни. С тем вместе, внимание г. Огарева и его
друзей было занято историею, особенно новейшею, то
есть именно важнейшею для жизни частью ее; и так как
в последнее время главным театром исторического раз¬
вития была Франция, то они интересовались преимуще¬
ственно ее историею. В литературе они также не отда¬
вали безусловного предпочтения немцам, зная и ценя
французских новых писателей, которые тогда еще не
господствовали в литературе, но уже доказали, что будут
господствовать над нею. Под влиянием этих занятий
составились у них твердые и последовательные учено¬
литературные убеждения.
Таким образом, деятели молодого поколения в
Москве были разделены на два кружка, с двумя раз¬
личными направлениями: в одном господствовала геге-
лева философия, в другом — занятия современными во¬
просами исторической жизни. Много было пунктов,
в которых два эти направления могли сталкиваться
враждебно; но под видимою противоположностью таилось
существенное тождество стремлений, несогласных между
собою только в том, что было у каждого из них одно¬
сторонностью, недостатком, но одинаково ставивших себе
целью деятельность, плодотворную для развития русско¬
го общества, одинаково считавших единственным сред¬
ством для достижения этой цели оживление нашей лите¬
ратуры и возбуждение нашей мыслительной деятель¬
ности, одинаково имевших свой идеал в будущем, а не
в прошедшем, относившихся между собою, как теория и
практика, которые должны служить взаимным дополне¬
нием. Важный вопрос: победит ли чувство существенного
единства, или противоречие во второстепенных, но,
«77

однако ж, очень важных вопросах, должен был разре¬
шиться так или иначе, смотря по тому, действительно
ли люди, служившие представителями этих различных
направлений, достойны были сделаться замечательными
деятелями в истории развития русского общества, и дей¬
ствительно ли принципы, их воодушевлявшие, были пло¬
дотворны. История говорит нам, что обыкновенное Явле¬
ние при падении принципа — непримиримая вражда
между его приверженцами из-за второстепенных вопро¬
сов, а при развитии принципа—дружное действование
людей, согласных в главном, как бы ни были важны
второстепенные вопросы, их разделяющие. Отвержение
узкого самолюбия, готовность признать правду, которой
не замечал прежде, и сделать эту указанную другим
правду своим задушевным делом — таково существенное
качество истинно замечательных исторических деятелей.
Люди, о которых мы говорили, были призваны играть
действительно важную роль в развитии нашего общества;
принципы, их одушевлявшие, действительно были живы
и плодотворны, — потому эти принципы необходимо
должны были слиться, эти люди соединиться. И действи¬
тельно, люди соединились с такою благородною искрен¬
ностью и самоотречением от своих односторонностей,
принципы слились в одно общее направление с такою
совершенною гармониею, что факт этот принадлежит
к числу самых редких и возвышающих душу примеров
совершенного торжества общей правды над частными
недоразумениями, общего стремления служить истине
над личными столкновениями 224.
Первые чувства были, натурально, недружелюбны:
обоюдная исключительность мнений возбуждала взаим¬
ную неприязнь. Те и другие были недовольны друг дру¬
гом и долго удерживались от сношений между собою.
Друзья Станкевича осуждали г. Огарева и его друзей
за то, что они не предаются изучению немецкой фило¬
софии и не признают, что вся истина заключена в си¬
стеме Гегеля. Друзья г. Огарева осуждали круг Станке¬
вича за то, что в нем все мысли направлены исключи¬
тельно к слишком отвлеченным вопросам, и вопросы
жизни или оставляются без всякого внимания, или ре¬
шаются в том апатическом смысле, как велит решать их
Гегель. Одни говорили про других: «они пренебрегают
618

истинными принципами»; эти говорили про первых: «они
проповедуют апатию в жизни и примиряются со всеми
недостатками действительности, восхищаясь тем, что их
система оправдывает все на свете». Различные внешние
обстоятельства содействовали тому, что личных сноше¬
ний — которых не желала сначала ни та, ни другая пар¬
тия — очень долго не существовало между людьми того
и другого направления 225.
Станкевича уже не было в Москве, когда г. Огарев
вошел в круг, душою которого прежде был Станкевич,
и ввел за собою своих друзей 226. Если бы Станкевич,
кроткий и любящий, был еще между своих друзей,
вероятно, сближение произошло бы тогда же. Теперь
посредником и примирителем был только г. Огарев. Он
один, не имея ни в ком помощников, не успел переси¬
лить противников, каждое свидание которых было жар¬
ким спором. Вследствие одного из таких споров, когда
Белинский на все вопросы, имевшие целью вынудить
у него признание, что не все в действительности может
быть оправдано разумом, отвечал, с обычною своею не¬
умолимою последовательностью, признанием разумности
всех тех явлений, на которые ему было указано, — вслед¬
ствие этого спора, доказавшего невозможность поко¬
лебать его убеждения, попытки примирения кончи¬
лись — на время, как увидим, и на очень короткое
время 227.
Между тем попытки эти не остались бесплодны, хотя,
повидимому, привели к полному разрыву. Люди, спорив¬
шие с Белинским и его друзьями, были изумлены тою
непоколебимостью, с какою встречаются последовате¬
лями Гегеля самые, повидимому, неопровержимые воз¬
ражения против системы Гегеля, — тою легкостью, с ка¬
кою последователи Гегеля находят вполне удовлетвори¬
тельный для себя ответ на все, что, повидимому, должно
бы смутить и затруднять их. Противники результатов,
до которых доходит гегелева система, увидели, что
Гегеля можно победить только его собственным ору¬
жием, и принялись за глубокое изучение этого мысли¬
теля. Они приступили к нему с силами ума совершенно
зрелого, с проницательностью, изощренною привычкою
к самостоятельному мышлению и богатым опытом жизни,
наполненной всевозможными столкновениями, — с запа-
679

сом твердых убеждений, данных жизнью и строгою нау¬
кою. И, как ни трудно устоять против диалектики испо¬
лина немецкой философии, — этой изумительно сильной
диалектики, облекающей всю его систему бронею нераз¬
рушимого, повидимому, единства, — эти люди открыли
пробелы и непоследовательности системы Гегеля, уви¬
дели погрешности в ее выводах, несогласие принципов
ее с результатами, основных идей с применениями, по¬
стигли и односторонность принципов, — и могли, наконец,
сказать: «теперь мы постигаем все, что постигал Гегель,
но постигаем яснее и полнее, нежели он». Таким обра¬
зом была, по выражению немецкой философии, превзой¬
дена (iiberwunden), очищена от односторонности по
смыслу собственных своих основных начал, подвергнута
критике и возведена к высшей истине философия Ге¬
геля сильнейшими последователями одного из направле¬
ний, между которыми до того времени преградою была
система Гегеля. Но глубина и стройность немецких фи¬
лософских систем произвела сильное впечатление на умы
тех, которые взялись за изучение философии не столько
по расположению к ней, сколько по необходимости
открыть слабые ее стороны; сильнейшие из друзей г. Ога¬
рева сами получили философское направление; не поки¬
дая своих прежних стремлений, напротив, еще более
утвердившись в них, они возвели свои убеждения
к общим философским принципам и, увидев, как много
выигрывают оттого их идеи и в прочности и в стройности,
сделались ревностными приверженцами немецкой фило¬
софии, конечно, уж не системы Гегеля, на которой не
могли они остановиться, а новой философии, последним
переходом к которой была система Гегеля.
С другой стороны, подобное расширение умственного
горизонта совершилось около того же времени и в силь¬
нейших из друзей Станкевича. До сих пор они, как мы
говорили, были связаны между собою совершенною оди¬
наковостью понятий и стремлений, так что особенности
отдельных личностей исчезали в единстве общего настрое¬
ния. Характеризуя «Московский наблюдатель», деятель¬
нейшим участником и распорядителем которого был Бе¬
линский, мы большую часть наших выписок заимствовали
из предисловия к речам Гегеля, писанного не Белинским,
Э одним из тогдашних его друзей 228, потому что тогда
68Q

все эти люди писали совершенно в одном и том же духе:
разница была только в том, что одни умели писать лучше
других, но все, что говорил Белинский, говорили все
друзья Станкевича, и, наоборот, Белинский высказывал
только то, в чем одинаково были убеждены все.
Так продолжалось до приезда Белинского в Петербург.
Тут вскоре он сделался совершенно самобытен, и теперь
мы должны говорить уже не об общей деятельности
прежнего кружка, которого Белинский был только пред¬
ставителем, а о личной деятельности Белинского, став¬
шего во главе нашего литературного движения и управ¬
лявшего этим движением в союзе с новыми сподвижни¬
ками, присоединившимися к нему не по духу какого-
нибудь кружка, а по самобытному стремлению к одинако¬
вым целям, с сохранением личных особенностей натуры
каждого из союзников.
В Москве Белинский, подобно своим друзьям, был
совершенно погружен в теоретические умствования и
обращал очень мало внимания на то, что делается в дей¬
ствительной жизни. Он твердил, что действительность
значительнее всех мечтаний, но, подобно своим друзьям,
смотрел на действительность глазами идеалиста, не
столько изучал ее, сколько переносил в нее свой идеал,
и верил, что идеал этот имеет себе соответствие в нашей
действительности, что, по крайней мере, важнейшие эле¬
менты действительности сходны с теми идеалами, какие
найдены для них в системе Гегеля. Петербург, как изве¬
стно всем пережившим идеалистический период воззре¬
ний, нимало не удобен для сохранения таких мечтаний.
В Петербурге действительная жизнь настолько шумна,
беспокойна и неотвязна, что трудно обманываться отно¬
сительно ее сущности, трудно не разубедиться в том, что
она движется вовсе не по идеальному плану гегелевской
системы, трудно остаться идеалистом. Петербург, с обыч¬
ною своею готовностью услужить новому жителю всеми
возможными разочарованиями, не замедлил доставить
Белинскому обильные материалы для поверки благо¬
склонных к действительности выводов гегелевой системы
и внушить ему, что филистерские немецкие идеалы не
имеют ровно никакого сходства с русскою жизнью 229.
Пришлось отказаться от уверенности, что гегелевы по¬
строения — верные изображения действительной жизни,
681

пришлось критически посмотреть и на действительность
и на гегелеву систему *. Результатом этой поверки было,
для теоретических убеждений — очищение принципов
Гегеля от их односторонности, отвержение фальшивого
содержания, прилепленного к ним, и вывод новых след¬
ствий, в духе строгой современной науки; для жизнен¬
ных стремлений — отвержение прежнего квиэтизма, раз¬
рушаемого действительностью, сохранение высокого убе¬
ждения, что разум и правда должны и будут владыче¬
ствовать в жизни, хотя мы далеки еще от этого времени.
Белинский убедился, что действительность заключает
в себе очень много ложных и вредных элементов и, по¬
святив всю свою деятельность водворению в жизни вла¬
дычества ума и правды, начал неутомимую, беспощад¬
ную борьбу со всем, что препятствовало достижению
этой цели. Для такой живой натуры, как Белинский,
переход от абстрактной идеальности, доводившей до
квиэтизма и апатии, к живому понятию о действитель¬
ности был естествен и легок. Система Гегеля на некото¬
рое время увлекла его своим величием, и мы старались
показать, что увлечение оправдывалось новостью и глу¬
биною истин, заключавшихся в ее основных идеях; но
никогда не удовлетворяла она его своим положительным
содержанием, он всегда рвался вперед, негодуя на стес¬
нительное бесстрастие Гегеля, всегда вносил в это холод¬
ное созерцание патетический жар своей живой натуры.
* «Москвич очень скоро свыкается с Петербургом, если пере¬
едет в него жить. Куда деваются высокопарные мечты, идеалы,
теории, фантазии! Петербург, в этом отношении, пробный камень
человека: кто, живя в нем, не увлекся водоворотом призрачной
жизни, умел сберечь и душу и сердце не на счет здравого смысла,
сохранить свое человеческое достоинство, не предаваясь донки¬
хотству, — тому смело можете вы протянуть руку, как человеку.
Петербург имеет на некоторые натуры отрезвляющее свойство:
сначала кажется вам, что от его атмосферы, словно листья с де¬
рева, спадают с вас самые дорогие убеждения; но скоро замечаете
вы, что то не убеждения, а мечты, порожденные праздною жизнью
и решительным незнанием действительности, — и вы остаетесь, мо¬
жет быть, с тяжелою грустью, но в этой грусти так много святого,
человеческого... Что мечты! самые обольстительные из них
не стоят в глазах дельного (в разумном значении этого слова) че¬
ловека самой горькой истины, потому что счастие глупца есть
ложь, тогда как страдание дельного человека есть истина, и при¬
том плодотворная в будущем...» (Статья Белинского «Москва и
Петербург» в «Физиологии Петербурга»),
683

Таково же было отношение к Гегелю и других сильных
людей между друзьями Станкевича. Из выписок, нами
приведенных, можно видеть, чем особенно увлекались
они в системе Гегеля, почему особенно дорожили ею.
В каждом теоретическом учении соединяются две сто¬
роны: отвлеченное понятие об истине и отношение этого
знания к живой деятельности. Гегель ставит знание пер¬
вою, почти исключительною целью своей системы; след¬
ствия этого знания для жизни стоят у него на втором
плане. Этот порядок с самого же начала был изменен
сильнейшими из друзей Станкевича; они с самого начала
говорили: «философия Гегеля благотворна для жизни,
потому надобно изучать истины, ею открываемые» —
ясно, что действительная жизнь стоит для них на первом
плане, отвлеченное знание имеет уже только второсте¬
пенную важность 230. Люди с такими натурами не могли
долго удовлетворяться системою Гегеля: тем или другим
путем, они должны были выйти из зависимости от нее, —
и, действительно, вышли, кто тем, кто другим путем.
Нас здесь занимает Белинский, и мы видели, что его
вывело из безусловного поклонения Гегелю ближайшее
знакомство с действительностью, быть двигателем кото¬
рой всегда стремился и был назначен он.
Прежние споры в Москве с друзьями г. Огарева так¬
же имели свою долю участия в расширении взглядов
Белинского. Правда, во время самых споров никакие
возражения не могли нимало поколебать его веры в без¬
условную справедливость выводов, представляемых си¬
стемою Гегеля; напротив, как то всегда бывает с людьми
сильными и бесстрашными в своей последовательности,
споры только утвердили его в прежнем образе мнений,
заставили его быть еще последовательнее и строже
в своих понятиях, внушили ему сильнейшее желание на¬
стаивать на них и доказывать неосновательность всех
сомнений в том, что казалось ему истиною. Некоторые
из статей, напечатанных Белинским тотчас по переезде
в Петербург, написаны под влиянием этого полемиче¬
ского одушевления, и мнения, принадлежавшие всем со¬
трудникам «Московского наблюдателя», доведены в этих
статьях, которые помечены были в «Отечественных за¬
писках», до крайности, возбудившей изумление и объяс¬
няемой только их полемическим происхождением. Но
088

важно было уже то, что возражения, предложенные
Белинскому его московскими противниками, сильно зани¬
мали его, не были им забыты. Когда первые порывы
полемики миновались, когда сближение с действитель¬
ною жизнью начало изобличать односторонность преж¬
него отвлеченного идеализма, Белинский должен был
беспристрастнее взглянуть на мнения своих бывших
противников, еще так недавно отвергнутые им с высоты
идеалистических воззрений. Он увидел, что эти понятия,
казавшиеся безусловному последователю системы Гегеля
узкими и поверхностными, гораздо лучше выдерживают
поверку фактами, нежели выводы, предлагаемые гегеле-
вою философиею, и что мыслящий человек ничего иного,
кроме этих понятий, не может вывести из жизни. Дея¬
тели умственного мира разделяются на два класса:
одним истина неприятна, если она прежде их высказана
кем-нибудь другим, — они готовы брать привилегию на
свои мысли, вероятно, по сознанию того, что производи¬
тельность их в этом отношении слаба, — другие забо¬
тятся только об истине, не считая нужным заботиться
о привилегиях, — вероятно, потому, что чужды опасения
оскудеть умом и обеднеть мыслями; одни не любят отка¬
зываться от своих ошибок, — вероятно, по сознанию того,
что все их претензии — самолюбивая ошибка; другие
чужды этой щепетильности, потому что истина всегда
лежала в основании их стремлений. Белинский принад¬
лежал ко вторым. Он при первом же случае с обычною
своею прямотою признался, что Петербург научил его
ценить воззрения на действительность, о которых прежде
он не хотел знать, и что в тех вопросах, о которых шли
некогда споры, правда была на стороне людей, отвергав¬
ших выводы гегелевой системы, как несообразные
с фактами действительной жизни.
Таким образом, исчезли причины разделения, еще не¬
задолго до того времени бывшие препятствием дружному
действованию лучших людей молодого поколения. Одни,
прежде не обращавшие внимания на немецкую филосо¬
фию, сделались теперь ревностными последователями ее,
найдя в ее принципах твердое основание для убеждений,
которые были приобретены изучением новой истории и
современного быта. Представитель другого направления
в литературном движении, Белинский, был приведен
684

наблюдением действительности к различению справедли¬
вых начал гегелевой философии от ее односторонних
выводов, увидел чревычайную важность тех вопросов, на
которые в кругу Станкевича обращали слишком мало
внимания, и удержал из гегелевой системы только те
убеждения, которые выдержали поверку живыми явле¬
ниями действительности. Все даровитейшие из бывшего
круга Станкевича последовали за ним, если не вышли
на ту же дорогу самостоятельно *. Односторонность
обоих направлений совершенно сгладилась.
При таком единстве понятий и стремлений должны
были сблизиться и люди. Около этого времени возвра¬
тился из-за границы Грановский. Чем Станкевич был для
своего круга, тем он стал равно для друзей Станкевича
и г. Огарева. Грановского невозможно было не полюбить
всею душою каждому благородному человеку. Все, что
было в Москве благороднейшего между людьми моло¬
дого поколения, соединилось вокруг него. Где был Гра¬
новский, там могло быть только одно чувство — чувство
братства. Помощником его в этом деле был г. Огарев.
Скоро их влиянию подчинились и те, которые жили
в Петербурге и провинциях.
Влиянием Грановского, Белинского и других, присо¬
единились к их литературному кругу почти все даровитые
люди молодого поколения, уже действовавшие в литера¬
туре или выступавшие на этот путь.
Таким образом, из прежних дружеских кругов Стан¬
кевича и г. Огарева, с присоединением новых деятелей,
составилось одно большое литературное общество, глав¬
ным органом которого в литературе, до начала нашего
журнала, были «Отечественные записки» (с 1840, осо¬
бенно 1841 до 1846 года); главным действователем
в «Отечественных записках» того времени был Белин¬
* Читатель понимает, что, говоря здесь исключительно о лите¬
ратурном движении, мы не имеем права упоминать о людях иначе,
как по отношениям их к литературе231. Без сомнения, в тогдашнем
русском обществе на различных поприщах деятельности было
много людей, замечательных не менее Белинского; положим, что
были такие люди и в кругу Станкевича. Но читатель согласится,
что мы можем называть представителем этого круга только Бе¬
линского 232. Мы вовсе не имеем охоты возвышать Белинского на¬
счет кого бы то ни было — он в том вовсе не нуждается, — а
только излагаем его литературную деятельность,
685

ский. С ним достойным образом разделяли с самого
начала честь быть распространителями новых и здравых
идей в русской публике некоторые другие люди, о кото¬
рых мы отчасти уже упомянули, отчасти надеемся ска¬
зать,— именно, кроме Грановского, г. Галахов, г. Кат¬
ков, г. Кетчер, г. Корш, г. Кудрявцев, г. Огарев и другие.
Станкевич умер еще до начала этого слияния, Ключни¬
ков и Кольцов пережили Станкевича лишь немногими
годами, как и Лермонтов, который 233 самостоятельными
симпатиями своими принадлежал новому направлению,
и только потому, что последнее время своей жизни про¬
вел на Кавказе, не мог разделять дружеских бесед
Белинского и его друзей. Потери эти были вознаграж¬
дены присоединением новых людей, которые или при¬
мкнули к Белинскому, Грановскому, г. Огареву, или были
воспитаны их влиянием. Из них надобно назвать, между
прочим, г. Анненкова, г. Григоровича, г. Кавелина, по¬
койных Кронеберга и В. Милютина, г. Некрасова, г. Па¬
наева и г. Тургенева. Более или менее примыкали
к тому же кругу или воспитывались влиянием Белин¬
ского или Грановского почти все без исключения даро¬
витые люди нового поколения. Г. Краевский, как редак¬
тор журнала, служившего органом деятельности Белин¬
ского, Грановского, г. Огарева и их друзей, занял очень
почетное место в русской литературе, которая, мы с удо¬
вольствием можем сказать это, многим обязана ему
была в это время, за то, что он предоставил Белинскому
в своем журнале положение сообразное в литературном
отношении с преобладающею важностью этого лица для
журнала.
Около того же самого времени, когда произошло
у нас соединение односторонних направлений в одну
общую, всеобъемлющую систему воззрений, подобное
явление происходило и в Европе. Немецкие ученые на¬
чали сознавать, что жизнь имеет свои права не только
над деятельностью, но и над наукою; французские уче¬
ные и литераторы стали понимать необходимость глубоко
исследовать общие понятия, о которых до того времени
мало заботились. В той и другой стране прежние одно¬
сторонние учения стали уступать место новым идеям, ко¬
торые уже не принадлежали исключительно тому или
другому народу, а равно были собственностью каждого
истинно-современного человека, в какой бы стране он
ни родился, на каком бы языке ни писал. Такое направ¬
ление умов во всех странах образованного мира к оди¬
наковым воззрениям на все существенные вопросы слу¬
жило сильною поддержкою единства стремлений у всех
истинно-современных людей в каждой стране. Так и
у нас, изучением новых явлений, возникавших в умствен¬
ной жизни главных народов Западной Европы и, при
всем различии своего происхождения и формы, проник¬
нутых совершенно одним и тем же духом, укреплялось
единство понятий, которыми связывались люди с совре¬
менным образом мыслей.
Но единство понятий и людей у нас только укрепля¬
лось, а не рождено было внешними влияниями. Деятели,
стоявшие тогда во главе нашего умственного движения,
конечно, ободрялись тем, что согласие с ними всех совре¬
менных мыслителей Европы подтверждало справедли¬
вость их понятий; но эти люди уже не зависели ни от
каких посторонних авторитетов в своих понятиях. Мы уже
говорили, что тот прогресс в понятиях, который сгладил
прежнюю разрозненность, совершился у нас самостоя¬
тельным образом. Тут в первый раз умственная жизнь
нашего отечества произвела людей, которые шли наряду
с мыслителями Европы, а не в свите их учеников, как
бывало прежде. Прежде каждый у нас имел между евро¬
пейскими писателями оракула или оракулов; одни нахо¬
дили их во французской, другие — в немецкой литера¬
туре. С того времени, как представители нашего умствен¬
ного движения самостоятельно подвергли критике геге¬
леву систему, оно уже не подчинялось никакому чужому
авторитету.
Белинский и главнейшие из его сподвижников стали
людьми вполне самостоятельными в умственном отно¬
шении.
Этот факт — самостоятельность, которой достигла рус¬
ская мысль в Белинском и главных его сподвижниках,
интересен не потому только, что приятен для нашей на¬
родной гордости: он важен в истории наших литера¬
турных мнений потому, что им объясняются некоторые
отличительные качества трудов Белинского и его союз¬
ников, — качества, которых прежде не имела наша
критика; им отчасти объясняется и быстрое распростра-
687

йёние литературных мнений Белинского в нашей пу¬
блике.
Человек, мысль которого достигла самостоятельности,
определительностью своих понятий и верностью их прило¬
жения всегда превосходит тех людей, которые следуют
чужим понятиям, не будучи в состоянии подвергнуть
критике принципы, которых держатся. До Белинского
наша критика была отражением то французских, то не¬
мецких теорий, потому вовсе не имела ясности и опре¬
делительности в своих основных воззрениях, а при
оценке существенного смысла и достоинства литератур¬
ных явлений, если высказывала много верного, то почти
всегда или оставляла многое недосказанным, или приме¬
шивала к верным замечаниям странные недоразумения.
Вообще, мнения лучших критиков, предшествовавших
Белинскому, очень скоро, в течение каких-нибудь пяти¬
шести лет, оказывались устаревшими, неосновательными
или односторонними. Так, «Телеграф» был основан в
1825 году, а в 1829 году человек, читавший статьи На¬
деждина в «Вестнике Европы», уже не мог без улыбки
думать о «высших взглядах» Полевого, не мог не убе¬
диться, что Полевой слишком неудовлетворительно пони¬
мал, значение важнейших явлений в современной ему
русской литературе. Суждения самого Надеждина пред¬
ставляют странный хаос, ужасную смесь чрезвычайно
верных и умных замечаний с мнениями, которых невоз¬
можно защищать, так что часто одна половина статьи
разрушается другою половиною. Напротив, суждения
Белинского до сих пор сохраняют всю свою цену, и вер¬
ность их вообще такова, что люди, восстававшие против
него, почти всегда правы были только в том, что заим¬
ствовали у него же самого. В последние годы у нас
много говорили о неудовлетворительности понятий Бе¬
линского; в числе этих эпигонов, воображавших, что по¬
шли далее Белинского, были люди умные и даровитые;
но нужно только сличить их статьи с статьями Белин¬
ского, и каждый убедится, что все эти люди живут
только тем, чего наслушались от Белинского: они тол¬
куют вечно только о том же самом, что говорил Белин¬
ский, и если толкуют иначе, так это только потому, что
вдаются или в односторонность, или в очевидное при¬
страстие 2Э4. Со времени Белинского материалы для
888

истории литературы деятельно разрабатываются; но
вообще, каждое новое исследование ведет только к но¬
вому подтверждению суждений, высказанных им.
Самостоятельность его мысли была также одною из
главных причин сочувствия, с которым принимались его
мнения. Слабая сторона людей, повторяющих чужие
мысли, состоит в том, что большею частью они толкуют
о предметах, не возбуждающих интереса в публике.
Правда всегда правда, но не всякая правда везде и
всегда равно важна и равно способна возбудить внима¬
ние: у каждого века, у каждого народа есть свои по¬
требности; то, что интересно немцу, часто бывает вовсе
не интересно французу или русскому, потому что не
имеет прямого отношения к потребностям его жизни.
Надобно говорить о том, что нужно нашей публике в
наше время. Прежде наша литература слишком часто
говорила о предметах, имеющих для нас слишком мало
интереса, служа не столько выразительницею наших
собственных мыслей, не столько разрешительницею наших
собственных недоумений, сколько отголоском чужих су¬
ждений о чуждых нам делах, Белинский всегда говорил
о том, что слышать нужно и интересно было именно той
публике, которой он говорил.
В следующей статье нам должно будет излагать его
деятельность в поре зрелого развития. Характеризуя
литературные воззрения Белинского, мы будем обращать
главное наше внимание на его позднейшие статьи, потому
что до самой смерти своей этот человек шел вперед, и
чем далее, тем полнее и точнее выражались его мысли;
и, конечно, мы должны будем принимать в основание
своих соображений самое зрелое их выражение. Но
прежде нам остается обозначить путь, которым шло раз¬
витие его воззрений с того времени, как начали по¬
являться его статьи в «Отечественных записках», до той
высоты, на которой застигнут он был смертью. В несколь¬
ких словах существеннейшая черта развития кри¬
тики Белинского с 1840 года может быть определена
так 235:
Критика Белинского все более и более проникалась
живыми интересами нашей жизни, все лучше и лучше
постигала явления этой жизни, все решительнее и реши¬
тельнее стремилась к тому, чтобы объяснить публике
44 Н. Г. Чернышевский, т. I (J89

значение литературы для жизни, а литературе те отноше¬
ния, в которых она должна стоять к жизни, как одна из
главных сил, управляющих ее развитием.
С каждым годом в статьях Белинского мы находим
все менее и менее рассуждений об отвлеченных предме¬
тах или хотя о живых предметах, но с отвлеченной точки
зрения; все решительнее и решительнее становится пре¬
обладание элементов, данных жизнью.
СТАТЬЯ СЕДЬМАЯ
Путь развития, которым шла критика Белинского в
«Отечественных записках» и «Современнике», опреде¬
ляется тою существенной чертою, что она все более и
более проникалась живыми интересами нашей действи¬
тельности и вследствие того становилась все более и
более положительною. В примечании мы приводим не¬
сколько мест из последних статей Белинского, выражаю¬
щих самые зрелые и точные понятия его о том, какую
преобладающую важность должна иметь действительность
в умственной и нравственной жизни, главным органом
которой до последнего времени была (и до сих пор
остается) у нас литература, а здесь скажем несколько
[слов] о том, как надобно понимать «действительность»
и «положительность», которым, по современным поня¬
тиям, должно принадлежать такое важное значение во
всех отраслях и умственной и нравственной деятель¬
ности *.
* «Если бы нас спросили, в чем состоит отличительный харак¬
тер современной русской литературы, мы отвечали бы: в более и
в более тесном сближении с жизнью, с действительностью, в боль¬
шей и большей близости к зрелости и возмужалости» («Взгляд на
русскую литературу 1846 г.», «Современник», 1847, № 1, Критика,
стр. 1). — Итак, зрелость измеряется степенью близости к действи¬
тельности.
«Все движение русской литературы (до Пушкина) заключалось
в стремлении сблизиться с жизнью, с действительностью» (Там же,
стр. 4). — Итак, цель литературного движения есть действитель¬
ность.
«В отношении к искусству, поэзии, творчеству литература наша
всего ближе к той зрелости и возмужалости, речью о которых на¬
чали мы эту статью. Так называемую натуральную школу нельзя
упрекнуть в реторике, разумея под этим словом вольное или не¬
вольное искажение действительности, фальшивое идеализирование
690

«Понятие о действительности совершенно новое», —
говорит Белинский («Современник», 1847, № 1, Критика,
стр. 18), — и, в самом деле, оно определилось и вошло
в науку очень недавно, именно с того времени, как
цбъяснены были современными нам мыслителями тем¬
ные намеки трансцендентальной философии, признавав¬
шей истину только в конкретном осуществлении. Как и
все верховные истины современной науки, этот взгляд на
жизни... Не в талантах, не в числе их мы видим собственно про¬
гресс литературы, а в их направлении, их манере писать. Таланты
были всегда, но прежде они украшали природу, идеализировали
действительность, т. е. изображали несуществующее, рассказывали
о небывалом; а теперь они воспроизводят жизнь и действитель¬
ность в их истине. От этого литература получила важное значение
в глазах рбщества» (Там же, стр. 10). — Итак, положительности
противно фальшивое идеализирование; искусство достигает зрело¬
сти тогда, когда воспроизводит жизнь и действительность в их
истине.
«Вместо того, чтобы думать о невозможном, гораздо лучше,
признав неотразимую и неизменную (т. е. не подчиняющуюся
фантазиям) действительность существующего, действовать на его
основании, руководясь разумом и здравым смыслом, а не мани¬
ловскими фантазиями» (Там же, стр. 14).
«Важность теоретических вопросов зависит от их отношений
к действительности... У себя, в себе, вокруг себя — вот где мы
должны искать и вопросов, и их решения. Это направление будет
плодотворно» (Там же, стр. 28).
«Жаль, что источник вдохновения этого таланта (одного из
поэтов, которого стихотворения были изданы в 1846 году) не
жизнь, а мечта, и что поэтому он не имеет никакого отношения
к жизни и беден поэзиею... На высоте, куда ему так хочется, и
пусто, и холодно, и нет воздуха для дыхания. То ли дело земля!
на ней нам и светло, и тепло, на ней все наше и понятно нам, на
пей наша жизнь и наша поэзия. Зато кто отворачивается от нее,
не умея понимать ее, тот не может быть, поэтом и может ловить
в холодной пустоте одни холодные и пустые фразы» (Там же,
стр. 31).
«Литература наша... постоянно стремилась из реторической
сделаться естественною, натуральною. Это стремление, ознамено¬
ванное заметными и постоянными успехами, и составляет смысл и
душу истории нашей литературы. И мы, не обинуясь, скажем, что
ни в одном русском писателе это стремление не достигло такого
успеха, как в Гоголе. Это могло совершиться только через исклю¬
чительное обращение искусства к действительности, помимо всяких
идеалов. Эта великая заслуга со стороны Гоголя, этим он совер¬
шенно изменил 'взгляд на самое искусство. К сочинениям каждого
из (прежних) поэтов русских можно, хотя и с натяжкою, прило¬
жить старое и ветхое определение поэзии, как «украшенной при¬
роды»; но в отношении к сочинениям Гоголя этого уже невоз¬
* 601

действительность очень прост, но чрезвычайно плодотво¬
рен.
Были времена, когда мечты фантазии ставились
гораздо выше того, что представляет жизнь, и когда
сила фантазии считалась беспредельною. Но современ¬
ные мыслители внимательнее прежнего рассмотрели этот
вопрос и дошли до результатов, совершенно противопо¬
ложных прежним мнениям, которые оказались реши¬
тельно не выдерживающими критики. Сила нашей фан¬
тазии чрезвычайно ограничена, и создания ее очень
бледны и слабы в сравнении с тем, что представляет
действительность. Самое пылкое воображение подавляет¬
ся представлением о миллионах миль, отделяющих землю
от солнца, о чрезвычайной быстроте света и электриче¬
ского тока; самые идеальные фигуры Рафаэля оказались
портретами с живых людей; самые уродливые создания
мифологии и народных суеверий оказались далеко не
столь непохожими на окружающих нас животных, как
чудовища, открытые естествоиспытателями; историею и
внимательным наблюдением современного быта доказано
было, что живые люди, даже вовсе не принадлежащие
к числу отъявленных извергов или героев добродетели,
совершают преступления, гораздо ужаснейшие, и по¬
двиги, гораздо более возвышенные, нежели все, что было
выдумано поэтами. Фантазия должна была смириться
перед действительностью; мало того: принуждена была
сознаться, что мнимые создания ее только копии с того,
что представляется явлениями действительности.
Но явления действительности чрезвычайно разно¬
родны и разнообразны. Она представляет много такого,
что сообразно- с желаниями и потребностями человека,
и много такого, что решительно противоречит им. Прежде,
когда пренебрегали действительностью, слишком гордясь
фантастическими богатствами, полагали, что переделать
действительность по фантастическим мечтам очень легко.
Но, когда фантастическая гордость смирилась, ученые и
поэты должны были убедиться в том, что всегда было
можно сделать. К ним идет другое определение искусства — как
воспроизведение действительности во всей ее истине» («Взгляд на
русскую литературу 1847 г.», «Современник», 1848, № 1, Критика,
стр. 17).
693

ясно в практической жизни для людей, одаренных здра¬
вым смыслом. Сам по себе, человек очень слаб; всю свою
силу заимствует он только от знания действительной
жизни и уменья пользоваться силами неразумной при¬
роды и врожденными, независимыми от человека каче¬
ствами человеческой натуры. Действуя сообразно с зако¬
нами природы и души и при помощи их, человек может
постепенно видоизменять те явления действительности,
которые несообразны с его стремлениями, и таким обра¬
зом постепенно достигать очень значительных успехов
в деле улучшения своей жизни и исполнения своих же¬
ланий.
Но не всякие желания находят себе пособие в дей¬
ствительности. Многие противоречат законам природу и
человеческой натуры; ни философского камня, который
бы обращал все металлы в золото, ни жизненного элек-
сира, который бы навеки сохранял нам юность, невоз¬
можно добыть из природы; напрасны и все наши требо¬
вания, чтобы люди отказались от эгоизма, от страстей:
человеческая натура не подчиняется таким, повидимому,
превосходным требованиям.
Это обстоятельство, полагающее очевидную разницу
между нашими желаниями, заставило пристальнее всмо¬
треться в те из них, достижению которых отказываются
служить природа и люди с здравым смыслом — в самом
ли деле необходимо для человека исполнение таких же¬
ланий? Очевидно, нет, потому что он, как мы видим, и
живет и даже, при благоприятных обстоятельствах, бы¬
вает очень счастлив, не обладая ни философским камнем,
ни жизненным элексиром, ни теми очаровательными
благами и качествами, какими манит его волшебство
фантазии, заносящейся за облака. А если человек может
обходиться, как показывает жизнь, без этих благ, кото¬
рые выставляются фантазиею, будто необходимые для
него, — если обнаружилось уже, что она обманула чело¬
века в отношении необходимости, то нельзя было не
заподозрить ее и с другой стороны: действительно ли
приятно было бы человеку исполнение тех мечтаний, ко¬
торые противоречат законам внешней природы и его соб¬
ственной натуры? И при внимательном наблюдении ока¬
залось, что исполнение таких желаний не вело бы ни
к чему, кроме недовольства или мучений; оказалось, что
693

все ненатуральное вредно и тяжело для человека, и что
нравственно здоровый человек, инстинктивно чувствуя
это, вовсе не желает в действительности осуществле¬
ния тех мечтаний, которыми забавляется праздная фан¬
тазия.
Как найдено было, что мечты фантазии не имеют
ценности для жизни, точно так же найдено было, что не
имеют значения для жизни многие надежды, внушаемые
фантазиею.
Прочное наслаждение дается человеку только дей¬
ствительностью; серьезное значение имеют только те
желания, которые основанием своим имеют действитель¬
ность; успеха можно ожидать только в тех надеждах, ко¬
торые возбуждаются действительностью, и только в тех
делах, которые совершаются при помощи сил и обстоя¬
тельств, представляемых ею.
Достичь до такого убеждения и действовать сообразно
с ним значит сделаться человеком положительным.
Но часто те самые, которые воображают себя людьми
положительными, заблуждаются в этом высоком мнении
о себе самым жестоким и постыдным образом, впадая
в особенного рода фантазерство именно по узкости своих
понятий о действительности.
Например, несправедливо было бы считать положи¬
тельным человеком холодного эгоиста. Любовь и добро¬
желательство (способность радоваться счастью окружаю¬
щих нас людей и огорчаться их страданиями) так же
врождены человеку, как и эгоизм. Кто действует исклю¬
чительно по расчетам эгоизма, тот действует наперекор
человеческой природе, подавляет в себе врожденные и
неискоренимые потребности. Он в своем роде такой же
фантазер, как и тот, кто мечтает о заоблачных самоот-
вержениях; разница только в том, что один — злой фан¬
тазер, другой — притворный фантазер, но оба они сходны
в том, что счастье для них недостижимо, что они вредны
и для себя и для других. Голодный человек, конечно,
не может чувствовать себя хорошо; но и сытый человек не
чувствует себя хорошо,- когда вокруг него раздаются
несносные для человеческого сердца стоны голодных.
Искать счастья в эгоизме — ненатурально, и участь
эгоиста нимало не завидна: он урод, а быть уродом не¬
удобно и неприятно.
694

Точно так же вовсе нельзя назвать положительным
и того человека, который, поняв, что силы придаются
человеку только действительностью и прочные наслажде¬
ния доставляются только ею, вздумал бы объявлять,
что нет в действительности таких явлений, которые
нужно и возможно человеку изменить, что в действи¬
тельности все приятно и хорошо для человека, и что он
совершенно бессилен перед каждым фактом: это опять
своего рода фантазерство, столь же нелепое, как и мечты
о воздушных замках. Равно ошибается человек, который
хлопочет о заменении обыкновенной здоровой пищи
амвросиею и нектаром, и тот, который утверждает, что
всякая пища вкусна и здорова для человека, что в при¬
роде нет ядовитых растений, что пустые щи с лебедою
хороши, что невозможно очищать полей от камней и
бурьяна, чтобы засевать пшеницею, что не должно и
невозможно очищать пшеницу от плевел.
Все эти люди — одинаковые фантазеры, потому что
одинаково увлекаются одностороннею крайностью, одина¬
ково отвергают очевидные факты, одинаково хотят нару¬
шать законы природы и человеческой жизни. Нерон, Ка¬
лигула, Тиверий были так же близки к сумасшествию,
как рыцарь Тоггенбург 236 и индейский факир Вителлий,
который объедался до того, что каждый день должен
был прибегать к помощи рвотного, терпел от желудка
не меньше мучений, нежели терпит человек, не имеющий
сытного обеда. Развратник точно так же лишен лучших
наслаждений жизни, как и кастрат. Положительного в
жизни всех этих людей очень мало. Положителен только
тот, кто хочет быть вполне человеком: заботясь о соб¬
ственном благосостоянии, любит и других людей (потому
что одинокого счастья нет); отказываясь от мечтаний,
несообразных с законами природы, не отказывается от
полезной деятельности; находя многое в действитель¬
ности прекрасным, не отрицает также, что многое в ней
дурно, и стремится, при помощи благоприятных человеку
сил и обстоятельств, бороться против того, что неблаго¬
приятно человеческому счастью. Положительным чело¬
веком в истинном смысле слова может быть только че¬
ловек любящий и благородный. В ком от природы нет
любви и благородства, тот жалкий урод, Шекспиров Ка¬
либан 237, недостойный имени человеческого, — но таких
695

людей очень мало, может быть, вовсе нет; в ком_обстоя-
тельства убивают любовь и благородство, тот человек
жалкий, несчастный, нравственно больной; кто предна¬
меренно подавляет в себе эти чувства, тот фантазер,
чуждый положительности и противоречащий законам
действительной жизни.
По отвержении фантазерства, требования и надежды
человека делаются очень умеренными; он становится сни¬
сходителен и отличается терпимостью, потому что из¬
лишняя взыскательность и фанатизм — порождения бо¬
лезненной фантазии. Но из этого вовсе не следует, чтобы
положительность ослабляла силу чувства и энергию тре¬
бований, — напротив, те чувства и требования, которые
вызываются и поддерживаются действительностью, го¬
раздо сильнее всех фантастических стремлений и надежд:
человек, мечтающий о воздушных замках, и в сотую
долю не так сильно занят своими слишком радужными
мечтами, как человек, заботящийся о постройке для себя
скромного (лишь бы только уютного) домика, занят
мыслью об этом домике. О том уж нечего и говорить,
что мечтатель обыкновенно проводит время лежа на
боку, а человек, одушевленный рассудительным жела¬
нием, трудится без отдыха для его осуществления. Чем
действительнее и положительнее стремления человека,
тем энергичнее борется он с обстоятельствами, препят¬
ствующими их осуществлению. И любовь и ненависть
даются и возбуждаются в высшей степени теми предме¬
тами, которые принадлежат к области действительной
жизни. Фантастическая Елена, при всей своей невообра¬
зимой красоте, не возбуждает в здоровом человеке и
слабой тени того чувства, которое возбуждается действи¬
тельною женщиною, даже не принадлежащею к числу
блистательных красавиц. С другой стороны, зверства
каннибалов, о которых мы, к счастью, знаем только по
слухам, далеко не в такой степени волнуют нас, как до¬
вольно невинные в сравнении с ними подвиги Сквозников-
Дмухановских и Чичиковых, совершаемые в наших гла¬
зах.
Белинский был человек сильный и решительный; он
говорил очень энергически, с чрезвычайным одушевле¬
нием, но нелепою ошибкою было бы называть его, как
то делали, бывало, иные, человеком неумеренным в
696

требованиях или надеждах. Те и другие имели у него осно¬
вание в потребностях и обстоятельствах нашей деятель¬
ности, потому, при всей своей силе, были очень умеренны.
Нас здесь занимает русская литература, потому будем
говорить о ней. Белинский восхищался «Ревизором» и
«Мертвыми душами». Подумаем хорошенько, мог ли бы
восхищаться этими произведениями человек, неумеренный
в своих желаниях? Неужели, в самом деле, сарказм
Гоголя не знает никаких границ? Напротив, стоит вспом¬
нить хотя о Диккенсе, не говоря уже о французских пи¬
сателях прошлого века, и мы должны будем признаться,
что сарказм Гоголя очень скромен и ограничен. Белин¬
ский желал развития нашей литературе, — но какими
пределами ограничивались его требования и надежды?
Требовал ли он, чтоб наша литература при наших гла¬
зах стала так же глубока и богата, как, например, совре¬
менная французская или английская (хотя и та и другая
далеки от совершенства)? Вовсе нет: он прямо говорил,
что в настоящее время нечего об этом думать, как о
вещи невозможной; очень хорошо, по его мнению, было
уж и то, что наша литература становится сколько-нибудь
похожа в самом деле на литературу; успехи, ею совер¬
шаемые, были, по его мнению, очень быстры и похваль¬
ны; он постоянно радовался этой быстроте нашего разви¬
тия, а ведь, по правде говоря, быстрота эта была таки
довольно медленная: и в 1846 и 1856 году мы еще да¬
леки от этой «зрелости», к которой стремимся. Да, Бе¬
линский был человек очень терпеливый и умеренный.
Примеров тому можно найти множество: они на каждой
странице его статей. — Напрасно также было бы вообра¬
жать его критиком слишком строгим; напротив, он был
очень снисходителен. Правда, он был одарен чрезвычайно
верным и тонким вкусом, не мог не замечать недостат¬
ков и высказывал о них свое мнение без всяких пустых
прикрас; но если хотя какое-нибудь положительное до¬
стоинство находилось в разбираемом произведении, он го¬
тов был за это достоинство извинять ему все недостатки,
для которых существует хотя какое-нибудь извинение.
Едва ли у кого из русских критиков было и столько тер¬
пимости к чужим мнениям, как у него: лишь бы только
убеждения не были совершенно нелепы [и вредны], он
всшда говорил о них с уважением, как бы ни разнились
они от его собственных убеждений. Примеров тому мно¬
жество. Укажем на один, о котором придется нам гово¬
рить, — на полемику его с славянофилами, в которой со
стороны Белинского постоянно было гораздо больше
доброжелательства, нежели со стороны его противников.
Он даже видел утешительное явление в том, что число
приверженцев этой школы увеличивается. (Белинский,
впрочем, ошибся в этом случае: ныне оказалось, что сла¬
вянофильство лишено способности привлекать последо¬
вателей.) Точно так же он с полною готовностью призна¬
вал все достоинства произведений словесности, которые
были написаны не в том духе, какой казался ему сооб¬
разнейшим с потребностью нашей литературы, лишь бы
только эти произведения имели положительное достоин¬
ство. Для примера напомним его отзыв о романе г. Гон¬
чарова «Обыкновенная история». В приложении к настоя¬
щей статье мы поместили отрывок из последнего обзора
русской литературы, написанного Белинским. Он при¬
помнит читателям, что Белинский не признавал «чистого
искусства» и поставлял обязанностью искусства служение
интересам жизни. А между тем, он в том же самом раз¬
боре с равным благорасположением говорит о романе
г. Гончарова, в котором видит исключительное стремле¬
ние к так называемому чистому искусству, и о другом
романе, явившемся около того времени, написанном в
духе, который наиболее нравился Белинскому 238; он да¬
же более снисходителен к «Обыкновенной истории».
Можно также припомнить, с каким чрезвычайным со¬
чувствием говорил всегда Белинский о Пушкине, хотя
совершенно не разделял его понятий. Но бесполезно
увеличивать число этих примеров, которых множество
представляется каждому, сохранившему отчетливое вос¬
поминание о статьях Белинского.
Мнение, будто бы Белинский не очень был умерен
в своих понятиях или сурово преследовал всякий образ
мыслей, несогласный с его собственным, решительно
несправедливо. В этом каждому легко убедиться, про¬
смотрев несколько его статей. Фанатиков у нас в лите¬
ратуре было довольно много; но Белинский не только
не имел никакого сходства с ними, а, напротив, постоян¬
но вел с ними самую упорную борьбу, какого бы цвета
ни был их фанатизм, к какой бы партии ни принадлежали
698

они, — даже фанатиков так называемой «тенденции»
он осуждал так же строго, как и фанатиков противопо¬
ложного направления. [Для примера довольно вспом¬
нить о том, как положительно выразил он свое неодо¬
брение собраниям произведений двух молодых поэтов
тогдашнего времени, которые пели о том, как «воспря¬
нет человечество, плачущее кровавыми слезами» и
о том, как надобно «карать жрецов лжи».] *
Отчего же могло возникнуть мнение, будто Белин¬
ский не был человеком очень умеренных мыслей о нашей
литературе и связанных с нею вопросах, между тем как
чтение его статей неопровержимо убедит каждого, что он
понимал вещи не иначе, как их вообще понимают почти
все здравомыслящие люди в наше время? Тут надобно
многое приписать неосновательным обвинениям, какие
взводились на него личными его противниками, которых
самолюбие было оскорблено его критикою: его называли
они человеком неумеренным по тем же самым побу¬
ждениям и точно с такою же основательностью, как и
твердили о нем, будто бы он нападал на старых наших
писателей, тогда как, напротив, он восстановлял их
славу. Но этими личными и мелочными расчетами нельзя
ограничить поводов, по которым возникло мнение, при¬
знаваемое нами несправедливым.
Требования Белинского были очень умеренны, но
тверды и последовательны, высказывались с одушевле¬
нием, энергически. Нет надобности говорить, что самые
резкие суждения могут быть прикрываемы цветистыми
фразами. Белинский, человек прямого и решительного
характера, пренебрегал этою хитростью. Он писал так,
как думал, заботясь только о правде и употребляя
именно те слова, которые точнее выражали его мысль.
Дурное он прямо называл дурным, не прикрывая своего
суждения дипломатическими оговорками и двусмыслен¬
ными намеками. Потому людям, которым всякое прав¬
дивое слово кажется жестким, как бы ни было оно
умеренно, мнения Белинского казались резкими: что
делать, многие прямоту считают всегда резкостью. Но
* Мы говорим об умеренности Белинского не для того, чтобы
хвалить или осуждать его, а просто потому, что умеренность эта
факт очень важный и неоспоримый, а между тем, слишком часто
опускаемый из виду при суждениях о Белинском.
699

те, которые понимают смысл читаемого, очень хорошо
всегда понимали, что желания и надежды Белинского
были очень скромны. Вообще, он не требовал ничего
такого, что не казалось бы совершенною необходимостью
для каждого человека с развитым умом. Этим и объяс¬
няется сильное сочувствие ему в публике 239, которая
у нас вообще очень скромна в своих желаниях.
В спорах с противниками Белинский не имел при¬
вычки уступать, и в полемике, которую он вел, не было
ни одного случая, когда спор не кончался бы совершен¬
ным поражением противника во всех пунктах; ни один
литературный спор не оканчивался без того, чтобы про¬
тивник Белинского не терял совершенно уважения луч¬
шей части публики. Но должно только припомнить,
с какими мнениями вел он борьбу, и надобно будет
признаться, что иначе спор не мог кончаться. Белинский
спорил только против мнений, положительно вредных
и решительно ошибочных: нельзя указать ни одного слу¬
чая, когда бы он считал нужным восставать против убе¬
ждений, которые были безвредны или не нелепы. Стало
быть, вовсе не он, а его противники были виноваты
в том, если полемика (обыкновенно начинаемая не Бе¬
линским) кончалась совершенным их поражением: зачем
они защищали мнения, которых невозможно защищать
и не должно защищать? Зачем они восставали против оче¬
видных истин? Зачем они литературные вопросы так
часто старались переносить в область юридических обви¬
нений? Все случаи, когда Белинский вел1 упорную поле¬
мику, подводятся под одно определение: Белинский
говорит, что 2X2 = 4; его за это обвиняют в невежестве,
безвкусии и неблагонамеренности, намекая, что из про¬
возглашаемого им парадокса — парадокс состоит в том,
что 2X2 = 4 — например, в том, что произведения Пуш¬
кина по художественному достоинству выше произведе¬
ний Державина, а «Герой нашего времени» выше «Брын-
ского леса» или «Симеона Кирдяпы» 24°, — что из этого
страшного парадокса произойдут самые пагубные по¬
следствия для русского языка, для отечественной лите¬
ратуры, и что — чего доброго! — всему миру грозит
смертельная опасность от такой неосновательной и зло¬
намеренной выдумки. При защите от таких нападений,
конечно, невозможно было признавать, что на стороне
200

нападающих есть хотя какая-нибудь частица справедли¬
вости. Если бы предметом их негодования выбиралось
что-нибудь сомнительное, если бы замечались Белин¬
скому какие-нибудь односторонности или недосмотры,
дело могло бы быть ведено иначе: Белинский, согла¬
шаясь или не соглашаясь на замечания противников,
охотно признавался бы, что их слова не совершенно
лишены здравого смысла, что мнения их заслуживают
уважения: когда он замечал свои ошибки, он не колебал¬
ся сам первый обнаруживать их. Но что оставалось ему
делать, когда, например, один из его противников воз¬
мущался отсутствием всяких убеждений в статьях Белин¬
ского, когда тот же самый противник утверждал, что
Белинский пишет, сам не понимая смысла своих слов, —
потом твердил, что Белинский заимствует у него свои
понятия (когда дело было совершенно наоборот, что оче¬
видно каждому при сличении старого «Москвитянина» с
«Отечественными записками»), — когда другие восста¬
вали на Белинского за мнимое неуважение к Державину
и Карамзину (которых он первый оценил), и т. д., — тут,
при всей готовности быть уступчивым, невозможно было
увидеть в замечаниях противников ни искры правды, и
невозможно было не сказать, что они совершенно оши¬
бочны. Таково же бывало положение дела, когда Белин¬
ский, в свою очередь, начинал полемику: мог ли он не
говорить, что мнения, против которых он восстает, со¬
вершенно лишены всякого основания, когда эти мнения
были такого рода: «Гоголь писатель без всякого та¬
ланта, — лучшее лицо в «Мертвых душах» кучер Чичи¬
кова Селифан, — гегелева философия заимствована из
«Завещания» Владимира Мономаха, — писатели, подоб¬
ные г. Тургеневу и г. Григоровичу, достойны сожаления
потому, что берут содержание своих произведений не
из русского быта, — Лермонтов был подражателем
г. Бенедиктова и плохо владел стихом, — романы Дик¬
кенса произведения уродливой бездарности, — Пушкин
был плохой писатель, — величайшие поэты нашего века
Виктор Гюго и г. Хомяков, — г. Соловьев не имеет по¬
нятия о русской истории, — немцы должны быть истреб¬
лены,— VII глава «Евгения Онегина» есть рабское под¬
ражание оДной из глав «Ивана Выжигина», — лучшее
произведение Гоголя его «Вечера на хуторе» (по мнению
701

одних) или «Переписка с друзьями» (по мнению
других), остальные же гораздо слабее, — Англия по¬
гибла около 1827 года, так что не осталось и следов ее
существования, как не осталось следов платоновой Ат¬
лантиды, — Англия единственно живое государство в За¬
падной Европе (мнение того же писателя, который открыл,
что она погибла), — лукавый запад гниет, и мы должны
поскорее обновить его мудростью Сковороды, — Визан¬
тия должна быть нашим идеалом, — просвещение при¬
носит вред» 241 и т. д., и т. д. — Можно ли найти хотя
какую-нибудь частицу правды в таких суждениях? Мож¬
но ли делать им уступки? Восставать против них зна¬
чит ли обнаруживать дух нетерпимости? Когда одному
из людей, воображающих себя учеными, и пользовавше¬
муся сильным влиянием в журнале, который имел своею
специальностью борьбу против Белинского и «Отече¬
ственных записок», вздумалось утверждать, что Галилей
и Ньютон поставили астрономию на ложный путь 242,
неужели можно было бы вести с ним спор таким обра¬
зом: «В ваших словах есть много справедливого; мы
должны сознаться, что в прежних наших понятиях об
астрономических законах были ошибки; но, соглашаясь
с вами в главном, мы должны сказать, что некоторые
подробности в ваших замечаниях кажутся нам не совсем
ясны»; говорить таким образом значило бы изменять
очевидной истине и делать себя предметом общей на¬
смешки. Возможно ли было говорить таким тоном и
о тех суждениях, образцы которых представили мы
выше, и которые в своем роде ничуть не хуже опровер¬
жения ньютоновой теории? Нет, тут невозможно соеди¬
нять отрицание с уступчивостью, потому что нет ни
малейшей возможности открыть в словах противника
что-нибудь похожее на правду. Относительно таких мне¬
ний нет средины: или надобно молчать о них, или
прямо, без малейших уступок высказывать, что они
лишены всякого основания. Разумеется, нападения на
Галилея и Ньютона можно было оставить без внима¬
ния — не было опасности, чтобы кто-нибудь введен был
ими в заблуждение. Но другие суждения не были так
невинны — обнаружить их неосновательность было не¬
обходимо. Из того, что Белинский не видел возможности
соглашаться, что Гоголь бездарный писатель, и пьяного
702

Селифана должно считать представителем русской на¬
родности, следует ли заключать, что он не имел терпи¬
мости?	\
Люди, которые восставали против Белинского, напа¬
дали на истины слишком очевидные и важные; сам он
восставал только против того, что было решительно
нелепо и вредно; будучи человеком твердых убежде¬
ний и прямого характера, он высказывал свои мнения
сильно.
Но кто смешивает эти качества с неумеренностью
мнений, тот совершенно ошибается. Напротив, мнения
Белинского высказывались с особенною силою именно
потому, что, в сущности, были очень умеренны.
Сделав это необходимое замечание о характере
общих воззрений Белинского, мы должны были бы
теперь заняться вопросом о том, как он смотрел на отно¬
шения литературы к обществу и занимающим его инте¬
ресам. Но в одной из последних статей своих сам Белин¬
ский высказал свои мнения об этом предмете с такою
полнотою и точностью, что лучше всего будет предста¬
вить в приложении к нашей статье его собственные
слова. А здесь остается нам сделать только несколько
замечаний, которые послужат объяснением к предлагае¬
мому отрывку из статьи Белинского.
Мнения, которые так сильно и убедительно выра¬
жены Белинским в этом отрывке, совершенно противо¬
положны идеям трансцендентальной философии, в осо¬
бенности системы Гегеля, основывавшей все свое эсте¬
тическое учение на том принципе, что искусство имеет
исключительным предметом своим осуществление идеи
прекрасного; искусство, по этим идеалистическим поня¬
тиям, должно было сохранять совершенную независи¬
мость от всех других стремлений человека, кроме стрем¬
ления к прекрасному. Такое искусство называлось чи¬
стым искусством.
И в этом случае, как почти во всех других, гегелева
система останавливалась на половине пути и, отказы¬
ваясь от строгого вывода последствий из своих корен¬
ных положений, допускала в себя устаревшие мысли,
противоречившие этим положениям. Так, она говорила,
что истина существует только в конкретных явлениях, а,
между тем, в эстетике своей ставила верховною истиною
303

идею прекрасного, как будто идея эта , существует
сама по себе, а не в живом действительном человеке.
Это внутреннее противоречие, повторявшееся почти во
всех других частях гегелевой системы, и/послужило при¬
чиною ее неудовлетворительности. Действительно суще¬
ствует человек, а идея прекрасного есть только отвле¬
ченное понятие об одном из его стремлений. А так как
в человеке, живом органическом существе, все части и
стремления неразрывно связаны друг с другом, то из
этого и следует, что основывать теорию искусства на
одной исключительной идее прекрасного, значит впадать
в односторонность и строить теорию, несообразную с
действительностью. В каждом человеческом действии
принимают участие все стремления человеческой на¬
туры, хотя бы одно из них и являлось преимущественно
заинтересованным в этом деле. Потому и искусство
производится не отвлеченным стремлением к прекрас¬
ному (идеею прекрасного), а совокупным действием
всех сил и способностей живого человека. А так как
в человеческой жизни потребности, например, правды,
любви и улучшения быта гораздо сильнее, нежели
стремление к изящному, то искусство не только всегда
служит до некоторой степени выражением этих потреб¬
ностей (а не одной идеи прекрасного), но почти всегда
произведения его (произведения человеческой жизни,
этого нельзя забывать) создаются под преобладающими
влияниями потребностей правды (теоретической или
практической), любви и улучшения быта, так что стрем¬
ление к прекрасному, по натуральному закону человече¬
ского действования, является служителем этих и других
сильных потребностей человеческой натуры. Так всегда
производились все создания искусства, замечательные
по своему достоинству. Стремления, отвлеченные от дей¬
ствительной жизни, бессильны; потому, если когда
стремление к прекрасному и усиливалось действовать
отвлеченным образом (разрывая свою связь с другими
стремлениями человеческой природы), то не могло
произвесть ничего замечательного даже и в художествен¬
ном отношении. История не знает произведений искус¬
ства, которые были бы созданы исключительно идеею
прекрасного; если и бывают и бывали такие произ¬
ведения, то не обращают на себя никакого внимания

современников и забываются историею, как слишком сла¬
бые, — слабые даже и в художественном отношении.
Таков взгляд положительной науки, почерпающей
свои понятия из действительности. Отрывок, предста¬
вляемый нами в приложении, доказывает, что оконча¬
тельный взгляд Белинского на искусство и литературу
был совершенно таков. Он был уже совершенно чист
от всякой фантастичности и отвлеченности.
Но мы видели, что сначала Белинский был страст¬
ным последователем гегелевой системы, сильную сто¬
рону которой составляет стремление к действительности
и положительности (чем преимущественно и очаровы¬
вала она Белинского, как и всех сильных людей тогдаш¬
него молодого поколения в Германии и отчасти у нас),
а слабую сторону то, что это стремление остается неосу¬
ществленным, так что почти все содержание системы
отвлеченно и недействительно. Вскоре после переезда
своего в Петербург Белинский освободился от безуслов¬
ного поклонения Гегелю; но мысль и исполнение,
принцип и вывод следствий — два различные фазиса,
всегда отделенные друг от друга долгим периодом разви¬
тия. Сказать: «я понимаю, что действйтельность должна
быть источником и мерилом наших понятий», и пересоз¬
дать все свои понятия на основании действительности —
две вещи совершенно различные. Вторая задача, быть
может, еще важнее первой и достигается только по¬
средством продолжительного труда.
В петербургских журналах Белинский действовал
около восьми лет. Следить за всеми постепенностями и
подробностями развития его в это время значило бы ана¬
лизировать все его статьи, — по крайней мере, сто или
полтораста важнейших. Но и того еще недостаточно:
нужно было бы прибегать к помощи соображений, кото¬
рые могут быть доставлены только подробною биогра-
фиею. А наши статьи приняли уже и без того объем,
гораздо обширнейший, нежели мы предполагали, начи¬
ная их; собиранием биографических сведений замедли¬
лось бы их окончание на неопределенное время; рас¬
смотрение всего написанного Белинским потребовало бы
сотни и сотни страниц. Потому мы только в общих чер¬
тах обозначим главные два периода петербургской дея¬
тельности Белинского: в первой половине отвлеченный
45 Ц. Г. Чернышевский, т. I
элемент в его статьях еще довольно силен’ во второй
половине он почти совершенно и под конец7 этой поло¬
вины совершенно исчезает, и система положительных
воззрений становится совершенно последовательною.
Материалы для характеристики первого1 периода будут
нам доставлены обозрением содержания нескольких
статей Белинского, написанных в первое время по
приезде в Петербург; подробное рассмотрение послед¬
них его статей послужит средством сделать, по воз¬
можности, полный очерк окончательных его понятий
о русской литературе; годичные обзоры русской литера¬
туры, являвшиеся постоянно с 1841 года, и статьи
о Пушкине, которые писались в продолжение трех лет
(1843—1846), будут соединительными звеньями между
первым и вторым очерком. Таким образом, мы, не
упустив из виду важнейших точек зрения, окончим
первую часть наших «Очерков» до конца нынешнего
года.
Для первой книжки «Отечественных записок»
1840 года Белинский написал разбор комедии Грибое¬
дова, около того времени вышедшей вторым изданием.
Статья эта принадлежит к числу самых удачных и бле¬
стящих. Она начинается изложением теории искусства,
написанным исключительно с отвлеченной, ученой точки
зрения, хотя [в нем и ведется сильная борьба против
мечтательности, и] все оно проникнуто стремлением
к действительности и сильными нападениями на фанта¬
зерство, презирающее действительность. Еот для при¬
мера отрывок, следующий за объяснением (совершенно
еще в духе Гегеля), что «произведения поэзии суть
высочайшая действительность»:
Есть люди, которые от всей души убеждены, что поэзия есть
мечта, а не действительность, и что в наш век, как положительный
и индюстриальный, поэзия невозможна. Образцовое невежество!
Нелепость первой величины! Что такое мечта? Призрак, форма без
содержания, порождение расстроенного воображения, праздной
головы, колобродствующего сердца! И такая мечтательность нашла
поэтов в Ламартинах и свои поэтические произведения в идеально¬
чувствительных романах, вроде «Аббаддонны»; но разве Ламартин
поэт, а не мечта, — и разве «Аббаддонна» поэтическое произведение,
а не мечта? И что за жалкая, что за устарелая мысль о положи¬
тельности и индюстриальности нашего века, будто бы враждебных
искусству? Разве не в нашем веке явились Байрон, Вальтер Скогт,
704

Купер, Томас Мур, Уордсворт, Пушкин, Гоголь, Мицкевич, Гейне,
Беранже, Эленшлегер, Тегнер и другие? Разве не в нашем веке
действовали Шиллер и Гете? Разве не наш век оценил и понял
создания классического искусства и Шекспира? Неужели это еще
не факты? Индюстриальность есть только одна сторона многосто¬
роннего XIX века, и она не помешала ни дойти поэзии до своего
высочайшего развития в лице поименованных нами поэтов, ни
музыке в лице ее Шекспира — Бетховена, ни философии в лице
Фихте, Шеллинга и Гегеля. Правда, наш век враг'мечты и мечта¬
тельности, но потому-то он и великий век! Мечтательность в XIX веке
так же смешна, пошла и приторна, как и сантименталыюсть. Дей¬
ствительность — вот пароль и лозунг нашего века, действитель¬
ность во всем — ив верованиях, и в науке, и в искусстве, и в
жизни. Могучий, мужественный век, он не терпит ничего ложного,
поддельного, слабого, расплывающегося, но любит одно мощное,
крепкое, существенное. Он смело и бестрепетно выслушал безот¬
радные песни Байрона и, вместе с их мрачным певцом, лучше
решил отречься от всякой радости и всякой надежды, нежели
удовольствоваться нищенскими радостями и надеждами прошлого
века. Он выдержал рассудочный критицизм Канта, рассудочное
положение Фихте; он перестрадал с Шиллером все болезни вну¬
треннего, субъективного духа, порывающегося к действительности
путем отрицания. И зато в Шеллинге он увидел зарю бесконечной
действительности, которая в учении Гегеля осияла мир роскошным
и великолепным днем и которая еще прежде обоих великих мысли¬
телей, непонятая, явилась непосредственно в созданиях Гете...
(«Отечественные записки», т. VIII, Критика, стр. 11—12.)
Хотя и говорится в этой статье постоянно, что поэзия
нашего времени есть «поэзия действительности, поэзия
жизни», но главною задачею новейшего искусства по¬
ставляется, однако же, задача, совершенно отвлеченная
от жизни: «примирение романтического с классиче¬
ским», потому что и вообще наш век есть «век прими¬
рения» во всех сферах. Самая действительность пони¬
мается еще односторонним образом: она обнимает
собою только духовную жизнь человека, между тем как
вся материальная сторона жизни признается «призрач¬
ною»: «человек ест, пьет, одевается — это мир призра¬
ков, потому что в этом нисколько не участвует дух его»;
человек «чувствует, мыслит, сознает себя органом, со¬
судом духа, конечною частью общего и бесконечного —
это мир действительности» — все это чистый гегелизм.
Но в объяснении теории надобно дать применение ее
к произведениям искусства. Белинский выбирает образ¬
цами истинно поэтического эпоса повести Гоголя и потом
подробно разбирает «Ревизора», как лучший образец
*	707
художественного произведения в драматической форме.
Этот разбор занимает большую половину статьи — около
30 страниц. Видно, что Белинскому нетерпеливо хоте¬
лось поговорить о Гоголе, и это одно уже служит доста¬
точным свидетельством за направление, еще тогда пре¬
обладавшее в нем. Разбор этот написан превосходно,
и трудно найти что-нибудь лучше его в своем роде.
Но комедия Гоголя, которая так непреодолимо вызывает
живые мысли, рассматривается исключительно в худо¬
жественном отношении. Белинский объясняет, как одна
сцена вытекает из другой, почему каждая из них необ¬
ходима на своем месте, показывает, что характеры
действующих лиц выдержаны, верны самим себе, вполне
обрисованы самим действием без всяких натяжек со
стороны Гоголя, что комедия полна живого драматизма,
и т. д. Объяснив примером «Ревизора» качества худо¬
жественного произведения, Белинский уже очень легко
доказывает, что «Горе от ума» не может быть названо
художественным созданием, он обнаруживает, что сцены
этой комедии часто не связаны одна с другою, положе¬
ния и характеры действующих лиц не выдержаны,
и т. д. — словом, критика опять ограничивается исключи¬
тельно художественною точкою зрения. На то, какое
значение для жизни имеет «Ревизор» и имело «Горе
от ума», не обращено почти никакого внимания.
Во второй книге «Отечественных записок» того же
года помещен разбор сочинений Марлинского, наделав¬
ший в свое время чрезвычайно много шума. Он написан
также исключительно с художественной точки зрения.
Точно так же почти исключительно с художествен¬
ной точки зрения рассматривается и «Герой нашего вре¬
мени» Лермонтова (в книжках 7 и 8-й 1840 года).
Белинский замечает, что Печорин порожден отноше¬
ниями, в которых совершается развитие его характера,
что он дитя нашего общества; но этим сказанным
вскользь замечанием и ограничивается он, не вдаваясь
в объяснение вопроса о том, почему именно такой, а не
другой тип людей производится нашею действитель¬
ностью. Он говорит только с общей исторической точки
зрения, равно прилагающейся ко всякому европейскому
обществу, о том, что Печорины принадлежат периоду
рефлексии, периоду внутреннего распадения человека,
708

когда гармония, влагаемая в человека природою, уже
разрушена сознанием, но сознание не достигло еще пол¬
ной власти над жизнью, чтобы дать ей новое, разумное
единство, новую, высшую гармонию. Белинский пре¬
красно понимает характер Печорина, но только с отвле¬
ченной точки зрения, как характер европейца вообще,
дошедшего до известной поры духовного развития, и не
отыскивает в нем особенностей, принадлежащих ему,
как члену нашего, русского общества. Вот важнейшее
из того, что говорит он о Печорине, — выписав то место
из дневника Печорина, в котором он размышляет о пре¬
лести обладания молодою душою, о том, какое развле¬
чение для его скуки и какую отраду для его гордости
доставляют отношения к княжне Мери, о том, что
нужно же иметь занятие для сил, требующих деятель¬
ности, Белинский восклицает:
Какой страшный человек этот Печорин! Потому, что его бес¬
покойный дух требует движения, деятельность ищет пищи, сердце
жаждет интересов жизни, потому должна страдать бедная девушка!
«Эгоист, злодей, изверг, безнравственный человек!..» — хором за¬
кричат, может быть, строгие моралисты. Ваша правда, господа; но
вы-то из чего хлопочете? За что сердитесь? Право, нам кажется,
вы пришли не в свое место, сели за стол, за которым вам не по¬
ставлено прибора... Не подходите слишком близко к этому чело¬
веку, не нападайте на него с такою запальчивою храбростью: он
на вас взглянет, улыбнется, и вы будете осуждены, и на смущен¬
ных лицах ваших все прочтут суд ваш. Вы предаете его анафеме
не за пороки — в вас их больше, и в вас они чернее и позорнее —
по за ту смелую свободу, за ту желчную откровенность, с которою
он говорит о них. Вы позволяете человеку делать все, что ему угод¬
но, быть всем, чем он хочет, вы охотно прощаете ему и безумие, и
низость, и разврат, но, как пошлину за право торговли, требуете
от него моральных сентенций о том, как должен человек думать и
действовать, и как он в самом-то деле и не думает и не действует...
И зато ваше инквизиторское ауто-да-фе готово для всякого, кто
имеет благородную привычку смотреть действительности прямо в
глаза, не опуская своих глаз, называть вещи настоящими их име¬
нами и показывать другим себя не в бальном костюме, не в мун¬
дире, а в халате, в своей комнате, в уединенной беседе с самим
собою, в домашнем расчете с своею совестью. И вы правы: пока¬
житесь перед людьми хоть раз в своем позорном неглиже, в своих
засаленных ночных колпаках, в своих оборванных халатах, люди
с отвращением отвернутся от вас, и общество извергнет вас из
себя. Но этому человеку нечего бояться: в нем есть тайное созна¬
ние, что он не то, чем самому себе кажется, и что он есть только
в настоящую минуту. Да, в этом человеке есть сила духа и могу¬
щество воли, которых в вас нет; в самых пороках его проблескивает
'iOS)

что-то великое, как молния в черных тучах, и он прекрасен,
полон поэзии даже и в те минуты, когда человеческое чувство вос¬
стает на него. Ему другое назначение, другой путь, чем вам. Его
страсти — бури, очищающие сферу духа; его заблуждения, как ни
страшны они, острые болезни в молодом теле, укрепляющие его
на долгую и здоровую жизнь. Это лихорадки и горячки, а не пода¬
гра, не ревматизм и геморрой, которыми вы, бедные, так бесплодно
страдаете. Пусть он клевещет на вечные законы разума, поставляя
высшее счастье в насыщенной гордости; пусть он клевещет на
человеческую природу, видя в ней один эгоизм; пусть клевещет
на самого себя, принимая моменты своего духа за его полное раз¬
витие и смешивая юность с возмужалостью, — пусть!.. Настанет
торжественная минута, и противоречие разрешится, борьба кон¬
чится, и разрозненные звуки души сольются в один гармонический
аккорд («Отечественные] зап[иски]», т. XI, Критика, стр. 9—10).
Досказав содержание романа, он прибавляет:
Большая часть читателей, наверное, воскликнет: «Хорош же
герой!» — А чем же он дурен? — смеем вас спросить.
Зачем же так неблагосклонно
Вы отзываетесь о нем?
За то ль, что мы неугомонно
Хлопочем, судим обо всем.
Что пылких дум неосторожность
Себялюбивую ничтожность
Иль оскорбляет, иль смешит,
Что ум, любя простор, теснит,
Что слишком часто разговоры
Принять мы рады за дела,
Что глупость ветрена и зла,
Что важным людям важны вздоры,
И что посредственность одна
Нам по плечу и не странна?84®
Вы говорите против него, что в нем нет веры. Прекрасно! но
ведь это то же самое, что обвинять нищего за то, что у него нет
золота: он бы и рад иметь, да не дается оно ему. И, притом, разве
Печорин рад своему безверию? разве он гордится им? разве он
не страдал от него? разве он не готов ценою жизни и счастия
купить эту веру, для которой еще не настал час его? .. Вы гово¬
рите, что он эгоист? — Но разве он не презирает и не ненавидит
себя за это? разве сердце его не жаждет любви чистой и беско¬
рыстной? Нет, это не эгоизм: эгоизм не страдает, не обвиняет
себя, но доволен собою, рад себе. Эгоизм не знает мучения: стра¬
дание есть удел одной любви. Душа Печорина не каменистая
почва, но засохшая от зноя пламенной жизни земля: пусть взрых¬
лит ее страдание и оросит благодатный дождь, — и она произрастит
из себя пышные, роскошные цветы небесной любви... Этому чело¬
веку стало больно и грустно, что его все не любят, — и кто же эти
«все»? — пустые, ничтожные люди, которые не могут простить ему
710

его превосходства над ними. А его готовность задушить в себе
ложный стыд, голос светской чести и оскорбленного самолюбия,
когда он за признание в клевете готов был простить Грушницкому,
человеку, сейчас только выстрелившему в него пулею и бесстыдно
ожидающему от него холостого выстрела? А его слезы и рыдания
в пустынной степи, у тела.издохшего коня? — нет, все это не эго¬
изм! Но его — скажете вы — холодная расчетливость, системати¬
ческая рассчитанность, с которою он обольщает бедную девушку,
не любя ее, и только для того, чтобы посмеяться над нею и чем-
нибудь занять свою праздность! — Так; но мы и не думаем оправ¬
дывать его в таких поступках, ни выставлять его образцом и высо¬
ким идеалом чистейшей нравственности: мы только хотим сказать,
что в человеке должно видеть человека и что идеалы нравственно¬
сти существуют в одних классических трагедиях и морально-санти¬
ментальных романах прошлого века. Судя о человеке, должно
брать в рассмотрение обстоятельства его развития и сферу жизни,
в которую он поставлен судьбою. В идеях Печорина много лож¬
ного, в ощущениях его есть искажение; но все это выкупается его
богатою натурою. Его, во многих отношениях, дурное настоящее
обещает прекрасное будущее. Вы восхищаетесь быстрым движе¬
нием парохода, видите в нем великое торжество духа над приро¬
дою? — и хотите потом отрицать в нем всякое достоинство, когда
он сокрушает, как зерно жернов, неосторожных, попавших под его
колеса: не значит ли это противоречить самим себе? опасность от
парохода есть результат его чрезмерной быстроты; следовательно,
порок его выходит из его достоинства («Отечественные записки»,
т. XI, Критика, стр. 33—34).
Точка зрения все еще слишком отвлеченна; она
вполне прилагается к русской жизни, но только ровно
настолько же, нисколько не более, как и к английской,
французской и т. д. жизни. Но уже одни эти места могли
бы служить достаточным ручательством, что Белинский
никогда не любил останавливаться на половине пути из
боязни, что с развитием соединены свои опасности, как
соединены они со всеми вещами на свете; все-таки эти
опасности, по его мнению, вовсе не так страшны, как
та нравственная порча, которая бывает необходимым
следствием неподвижности; притом же, они с неизме¬
римым избытком вознаграждаются положительными
благами, какие дает развитие.
Точка зрения, с которой Белинский рассматривал
в 1840 году произведения нашей поэзии, должна, как
видим, назваться отвлеченною. Но мы ошиблись бы,
если бы вывели из этого заключение, что заботы об
отношениях литературы к обществу не преобладали уже
и тогда в Белинском. В третьей книге «Отечественных
записок» того же года он посвящает большую крити¬
711

ческую статью разбору двух детских книг 244: с жаром
он объясняет, каково должно быть истинное воспитание,
обличает результаты неразумного воспитания, какое
обыкновенно дается детям, и показывает, как велики
обязанности родителей в отношении к детям. Не на¬
добно говорить, что все это проникнуто самыми гуман¬
ными и плодотворными для нашей жизни понятиями.
Вот отрывок, по которому можно судить о тоне и содер¬
жании статьи:
Воспитание! Оно везде, куда ни посмотри, и его нет нигде,
куда ни посмотрите. Конечно, вы его можете увидеть даже во
всех слоях общества, от самого высшего до самого низшего, но
как редкость, как исключение из общего правила. Отчего же это?
Да оттого, что на свете бездна родителей, множество papas et
mamans, но мало отцов и матерей. «Вот прекрасно!» — восклицаете
вы: «какая же разница между родителями и отцом и матерью?» —
Как какая? — взгляните летом на мух: какая бездна родителей,
но где же отцы и матери? Грибоедов давно уже сказал:
Чтоб иметь детей,
Кому ума недоставало!
Право рождения — священное право на священное имя отца и
матери — против этого никто и не спорит; но не этим еще все
оканчивается: тут человек еще не выше животного; есть высшее
право — родительской любви. «Да какой же отец или какая мать
не любит своих детей!» — говорите вы. Так; но позвольте вас спро¬
сить, что вы называете любовью? — как вы понимаете любовь? —
Ведь и овца любит своего ягненка: она кормит его своим молоком
и облизывает языком; но как скоро он меняет ее молоко на злак
полей — их родственные отношения оканчиваются. Ведь и г-жа Про-
стакова любила своего Митрофанушку: она нещадно била по щекам
старую Еремеевну и за то, что дитя много кушало, и за то, что
дитя мало кушало; она любила его так, что если бы он вздумал ее
бить по щекам, она стала бы горько плакать, что милое, ненагляд¬
ное детище только обколотит об нее свои ручонки. Итак, разве
чувство овцы, которая кормит своим молоком ягненка, чувство
г-жи Простаковой, которая, быв и овцою и коровою, готова еще
сделаться и лошадкой, чтобы возить в колясочке свое двадцати¬
летнее дитя, — разве все это не любовь? — Да, любовь, но какая? —
любовь чувственная, животная, которая в овце, как в животном,
отличающемся и животною фигурою, имеет свою истинную, пре¬
красную и восхищающую сторону, но которая в г-же Простаковой,
как в животном, отличающемся человеческою фигурою, вместо
овечьей, — бессмысленна, безобразна и отвратительна. Далее: ведь
и Павел Афанасьевич Фамусов любил свою дочь, Софью Павловну:
посмотрите, как он хлопочет, чтобы повыгоднее сбыть ее с рук,
подороже продать... Продать? — какое ужасное слово!.. отец про¬
дает свою дочь, торгует ею, конечно, не по мелочи, но один раз
навсегда, и не больше, как для одного человека, который будет

называться ее мужем!.. Но ведь это он делает не для себя, а для
ее же счастия? — скажут многие. Прекрасно!’ Но после этого и
разбойник, который для приданого дочери зарежет перед ее свадь¬
бою нескольких человек, будет прав, потому что сделает это из
любви к дочери? После этого и иная матушка, которая, не желая
видеть в нищете свою нежно любимую дочь, научит или прину¬
дит ее сделать выгодный промысел из своей красоты, — тоже будет
права, потому что поступит так из любви к дочери?.. И разве
этого не бывает в самом деле? Разве старый подьячий, закоренев¬
ший в лихоимстве и казнокрадстве, не поставлял первым и свя¬
щенным долгом своего родительского звания передать свое подлое
ремесло нежно любимому сынку? Мы опять соглашаемся, что источ¬
ник всего этого любовь, но какая, — вот вопрос («Отечественные
записки», т. IX, Критика, стр. 4—5).
Вся статья о детских книгах имеет самое живое
отношение к нашей действительности. И таких статей
найдется у Белинского очень много уже и в то время.
Нет надобности говорить, что и взгляд Белинского
в 1840 году на произведения беллетристики и поэзии
мы называем отвлеченным только по сравнению с тем,
что дано было нам его последующим развитием. Если
же сравним его тогдашние статьи с предшествовавшею
ему критикою, то найдем, что для того времени никто
еще не проникался элементами нашей действительности
так глубоко и живо, как и в то время была уже проник¬
нута ими критика Белинского. Если он еще не остана¬
вливался исключительно на фактах, свойственных имен¬
но нашему, а не какому-нибудь другому быту, то
постоянно он касался их и на каждой странице затро-
гивал частные вопросы нашей жизни. Доказательства
тому постоянно встречаются даже в сделанных нами
выписках, которые приводятся у нас в пример отвлечен¬
ности. Укажем, для примера, и на то, что, желая по¬
казать подробным разбором качества художественного
произведения, Белинский выбирает не драму Шекспира,
как сделал бы всякий другой на его месте, а комедию
русского писателя. Из этого одного уже ясно было бы,
что явления нашей жизни занимают его более, нежели
что бы то ни было другое. Но — и это главное — не
будем сами судить отвлеченным образом, а сообразим
положение нашей литературы и публики в то время,
когда Белинский начал писать в «Отечественных запис¬
ках»: мы должны будем признаться, что вопросы, кото¬
рые для настоящего времени представляются отвлечен-
<13
ними, тогда были действительными и живыми, как и те¬
перь для русской публики самый живой и важный инте¬
рес имеют еще вопросы, которые в других странах
давно уже считаются или отвлеченными, или мелкими,
например, хотя бы литературные вопросы, за которыми
все мы следим с таким живым интересом, и которые
у других народов не имеют силы возбуждать такого на¬
пряженного участия. В каждой стране, у каждого вре¬
мени свои интересы. Мы, например, радуемся, и спра¬
ведливо радуемся, тому, что наши молодые люди, изби¬
рающие ученое поприще, снова начинают посещать
Европу для довершения своего образования — явление,
напоминающее времена Петра Великого; а французам,
англичанам ровно нет никакого дела до того, ездят ли
за границу их молодые ученые или не ездят. Правда,
у них число таких путешественников во сто раз больше,
нежели у нас, — и, однако же, это нисколько не обращает
на себя их внимания. Мы, например, восхищаемся и
поучаемся «Горем от ума», «Ревизором», «Мертвыми ду¬
шами», как произведениями, в которых очень полно
и верно отразилась наша жизнь; а французы, англичане,
немцы о произведениях своей литературы, в которых
жизнь общества была бы воспроизведена в тех грани¬
цах, как в «Ревизоре» и «Мертвых душах», сказали бы,
что они отражают жизнь очень неполно и отрывочно, —
они сказали бы даже, что эти произведения очень отвле¬
ченные от жизни: ведь находят же немцы, что «Ковар¬
ство и любовь» Шиллера произведение довольно отвле¬
ченное, а в нем немецкая жизнь изображена полнее,
нежели русская у Гоголя и Грибоедова*. О французах
и англичанах мы уже не говорим. Для них поэтические
произведения имеют ныне вообще меньше живого зна¬
чения, нежели для немцев.
Потребность стать по своим понятиям в уровень с
образованною Европою и теперь у нас составляет один
из важнейших вопросов жизни. Тем живее была она
пятнадцать лет тому назад. Ныне роман Диккенса или
Теккерея далеко не возбуждает того интереса у нас,
* Читатели видят, конечно, что мы говорим единственно о пол¬
ноте, а не о художественных совершенствах воспроизведения
жизни. Быть может, по форме «Ревизор» живее, нежели «Ковар¬
ство и любовь»: об этом каждый может думать, как ему угодно,
714

какой бы возбуждал пятнадцать лет тому назад. Ныне,
вероятно, никто не в состоянии был бы осилить «Витто¬
рию Аккоромбону» Тика, — а пятнадцать лет тому назад
и этот роман казался живым и интересным чтением.
Переворот этот произведен Гоголем, Белинским и писате¬
лями, образовавшимися под их влиянием. Но само собою
разумеется, что начало не бывает подобно концу, и Бе¬
линский должен был необходимо начать с того, чтобы
знакомить нашу публику и литературу с современными
понятиями об искусстве; должен был начать с того, чтобы
толковать, что такое «художественное произведение», в
чем состоят истинные достоинства романа, драмы и т. д.,
и т. д., — ведь в то время, как он начал писать в «Отече¬
ственных записках», публика еще и не слыхивала об
этих вещах. «Телескоп» читался мало; и, притом, в нем
все еще было спутано в самом поэтическом беспорядке:
современные понятия с отсталыми, восторженные по¬
хвалы Гоголю со статьями г. А. Хиджеу о малороссий¬
ском философе Сковороде. «Московского наблюдателя»
не читал почти никто, по словам самого Белинского.
Для истории литературы эти журналы являются предше¬
ственниками «Отечественных записок»; но для публики
«Отечественные записки» были первым журналом, за¬
говорившим о вещах, до того времени неслыханных:
о прекрасном, об идее, о различии разумного и непосред¬
ственного существования, о действительности в поэзии,
и т. д., и т. д.
Белинский по необходимости должен был начать дело
с самого начала — с потопа и разделения язык, с объяс¬
нения того, что называется литературою, что такое назы¬
вается поэтом, с подробных рассуждений о том, чем ли¬
тературное произведение отличается от нелепой сказки
или вздорного пустословия: все это нам нужно еще было
узнать, все это возбуждало сомнения и недоумения, все
приводило одних читателей в восторг, других в гнев; эти
рассуждения, кажущиеся ныне отвлеченными, были в то
время самою живою, насущною потребностью публики.
Но да не возгордимся мы своими успехами: гордость
пагубный грех; подумаем лучше о том, какими вопро¬
сами до сих пор мы сами интересуемся, будто важней¬
шими и живейшими: ведь книжка журнала составляет
для самых живых из нас самое живое явление — да и то
715
хорошо, потому что для многих из нас чуть ли не инте¬
реснейшая в газетах статья — номенклатура новых кол¬
лежских и надворных советников — да и то хорошо: все-
таки привыкают к печатной грамоте, все-таки убеждаются,
что типографский станок хотя для чего-нибудь нужен.
Белинский должен был начать свое дело с самого
начала, как начинал свое дело Ломоносов — с рассужде¬
ний о том, что называется стихотворным размером и ка¬
ков должен быть стихотворный размер; он должен был
прежде всего объяснить нам, что такое литература, что
такое критика, что такое журнал, что такое поэзия,
и т. д. — Спору нет, что азбука — вещь отвлеченная: жи¬
вого смысла еще нет в ее буквах; но для того, кто еще
не знает их, настоятельнейшая потребность состоит в их
изучении, и оно составляет самый живой и действитель¬
ный вопрос его жизни. Так, для нашей публики было
чрезвычайно хорошо то, что Белинский начал свои кри¬
тические разборы в «Отечественных записках» не прямо
с полного погружения в нашу действительность, а с об¬
щих рассуждений, которые по сравнению с характером
его последующих статей могут назваться отвлеченными,
но могут назваться таким именем также только по отвле¬
ченному понятию о качествах критики вообще, а не по
соображению действительных обстоятельств, которые, на¬
против, придавали им самое живое значение. Стоит
только припомнить, какое сильное и живое действие
производили они на публику и литературу, и мы убе¬
димся, что именно то было нужно, что делал он.
Да и для самой критики, Белинского нужно было,
чтобы она довольно долго сосредоточивала свое внима¬
ние на теоретических вопросах: именно тем, что непоко¬
лебимо утвердилась в общечеловеческих понятиях, она
приобрела силу проницательно и верно смотреть на явле¬
ния нашей действительности. В одной из последних своих
статей Белинский отвечает на вопрос, возбужденный
исключительными поклонниками нашей народной поэзии:
не лучше ли было бы для нашей литературы, если б она
началась прямо в духе народности, а не была сначала
простым отражением западной европейской поэзии? Не
лучше ли было бы, если б Ломоносов, вместо того, чтоб
изучать оды Гюнтера, изучал наши народные песни?—•
Из этого не произошло бы ровно никаких последствий,
не только полезных, но и ровно никаких. В том именно
и состоит заслуга Ломоносова, что он познакомил нас с
литературою; а если б он вздумал писать в духе народ¬
ных песен (кроме того, что это было для него чистою
невозможностью), он не дал бы нам ровно ничего нового
и .интересного, и его произведения остались бы так же
чужды историческому развитию нашей литературы, как
песни сибирских казаков о битвах с силами богдойскими
(богдыханскими), сочиненные в духе песен о Владимире:
они ровно ничего к ним не прибавили и ни на шаг не по¬
двинули нашего развития. Только потому и мог впослед¬
ствии Лермонтов написать песню о купце Калашникове, что
Ломоносов писал оды в роде Гюнтерд, Карамзин повести
в роде Мармонтеля, Пушкин поэмы в роде Байрона. Конец
именно потому и конец, что он не похож на начало, —
стало быть, начало должно же отличаться от конца, —
иначе не было бы ни целей, ни стремлений, ни истории *.
* «Но каким же чудом — спросят нас — внешнее, абстрактное
заимствование чужого и искусственное перенесение его на родную
почву, — каким чудом могло породить оно живой, органический
плод? — В ответ на это скажем: решение этого вопроса, без со¬
мнения, интересно; но нам нет дела до него; для нас довольно ска¬
зать, что так, именно так было, что это исторический факт, досто¬
верности которого не может и подумать опровергать тот, у кого
есть глаза, чтобы видеть, и уши, чтоб слышать. Писатели, в кото¬
рых выразилось прогрессивное движение через освобождение ли¬
тературы русской от ломоносовского влияния, нисколько не думали
об этом; это делалось у них бессознательно; за них работал дух
времени, которого они были органами. Они высоко уважали Ломо¬
носова, как поэта, благоговели перед его гением, старались подра¬
жать ему — и все-таки больше и больше отходили от него. Рази¬
тельный пример этого — Державин. Но в том-то и состоит
жизненность европейского начала, привитого к нашей народности
Петром Великим, что оно не коснеет в мертвой стоячести, но дви¬
жется, идет вперед, развивается. Если бы Ломоносов не вздумал
писать од по образцу современных ему немецких поэтов и фран¬
цузского лирика Жан-Батиста Руссо, не вздумал писать своей
«Петриады» по образцу виргилиевой «Энеиды», где, вместе
с Петром Великим, героем своей поэмы, сделал действующим ли¬
цом и Нептуна, засадив его с тритонами и наядами на дно про¬
хладного Белого моря; если бы, говорим мы, вместо всех этих
книжных, школярных несообразностей, он обратился бы к источни¬
кам нашей, народной поэзии — к «Слову о полку Игоревом»,
к русским сказкам (известным теперь по сборнику Кирши Дани¬
лова), к народным песням, и, вдохновленный, проникнутый ими,
на их чисто народном основании, решился бы построить здание
новой русской литературы: что бы тогда вышло? — Вопрос, пови-
411

В критике Белинского как бы повторилась вся история
русской литературы. Полевой, Надеждин были предста¬
вителями каждый только одного фазиса развития. Кри¬
тика Белинского прошла, как мы видим, несколько фази¬
сов, и, начав с отвлеченных понятий, доведенных до
крайности вследствие споров с друзьями г. Огарева, она
достигла совершенной положительности. Если сравнить
статью об «Очерках Бородинского сражения», напечатан¬
ную Белинским в последней книжке «Отечественных за¬
писок» 1839 года, с статьею о «Выбранных местах из
димому, важный, но в сущности препустой, похожий на вопросы
вроде следующих: что было бы, если бы Петр Великий родился
во Франции, а Наполеон — в России, или что было бы, если бы
за зимою следовала не весна, а прямо лето? и т. п. Мы можем
знать, что было и чтд есть, но как нам знать чего не было, или
чего нет? Разумеется, и в сфере истории все мелкое, ничтожное,
случайное могло б быть и не так, как .было: но ее великие собы¬
тия, имеющие влияние на будущность народов, не могут быть
иначе, как именно так, как они бывают, разумеется, в отношении
к главному их смыслу, а не к подробностям проявления. Петр
Великий мог построить Петербург, пожалуй, там, где теперь
Шлиссельбург, или, по крайней мере, хоть немного выше, т. е. дальше
от моря, чем теперь; мог сделать новою столицею Ревель или Ригу: во
всем этом играла большую роль случайность, разные обстоятель¬
ства; но сущность дела была не в том, а в необходимости новой
столицы на берегу моря, которая дала бы нам средство легко и
удобно сноситься с Европою. В этой мысли уже не было ничего
случайного, ничего такого, что могло бы равно быть и не быть,
или быть иначе, нежели как было. Но для тех, для кого не суще¬
ствует разумной необходимости великих исторических событий,
мы, пожалуй, готовы признать важность вопроса: что было бы,
если б Ломоносов основал новую русскую литературу на народном
начале? — и ответим им, что из этого ровно ничего не вышло бы.
Однообразные формы нашей народной поэзии были достаточны для
выражения ограниченного содержания племенной, естественной,
непосредственной, полупатриархальной жизни старой Руси; но
новое содержание не шло к ним, не улегалось в них; для него
необходимы были и новые формы. Тогда спасение наше зависело
не от народности, а от европеизма; ради нашего спасения тогда
необходимо было не задушить, не истребить (дело или невозмож¬
ное, или гибельное, если возможное) нашу народность, а, так ска¬
зать, задержать на время ее ход и развитие, чтобы привить к ее
почве новые элементы. Пока эти элементы относились к нашим
родным, как масло к воде, у нас, естественно, все было ретори-
кою: и нравы и—их выражение — литература. Но тут было живое
начало органического сращения, через процесс усвоения, и потому
литература от абстрактного начала мертвой подражательности дви¬
галась все к живому началу самобытности» («Современник]», 1847,
№ 1, стр. 7—9).
718

переписки с друзьями», напечатанною во 2-й книжке
«Современника» за 1847 год, нас удивит безмерное рас¬
стояние, отделяющее первую от последней; мы не найдем
между ними ничего общего, кроме того, что обе
написаны с жаром задушевного убеждения, и написаны
человеком очень даровитым; но дух и все содержание
одной совершенно противоположны духу другой, как
«Песня о Калашникове» составляет совершенную проти¬
воположность «Оде на взятие Хотина»; но как между
Ломоносовым и Лермонтовым найдется связь, если мы
будем изучать писателей, бывших им посредниками: нет
нигде перерыва или пробела, всякий новый шаг вперед
основывается на предыдущем, так и критика Белинского
развивалась совершенно последовательно и постепенно:
статья об «Очерках Бородинского сражения» противопо¬
ложна статье о «Выбранных местах», потому что они
составляют две крайние точки пути, пройденного крити¬
кою Белинского; но если мы будем перечитывать его
статьи в хронологическом порядке, мы нигде не заметим
крутого перелома или перерыва: каждая последующая
статья очень тесно примыкает к предыдущей, и прогресс
совершается, при всей своей огромности, постепенно и
совершенно логически *.
* «Чужое, извне взятое содержание никогда не может заме¬
нить, ни в литературе, ни в жизни, отсутствия своего собственного,
национального содержания; но оно может переродиться в него со
временем, как пища, извне принимаемая человеком, перерождается
в его кровь и плоть и поддерживает в нем силу, здоровье и жизнь.
Не будем распространяться, каким образом это сделалось с Рос-
сиею, созданною Петром, и русскою литературою, созданною Ло¬
моносовым; но что это действительно сделалось и делается
с ними — это исторический факт, истина фактически очевидная.
Сравните басни Крылова, комедию Грибоедова, произведения Пуш¬
кина, Лермонтова и, в особенности, Гоголя, — сравните их с про¬
изведениями Ломоносова и писателей его школы, и вы не увидите
между ними ничего общего, никакой связи. Между писателями,
которых мы поименовали выше, и между Ломоносовым и его шко¬
лою действительно нет ничего общего, никакой связи, если
сравнить их, как две крайности; но между ними сейчас же явится
перед вами живая кровная связь, как скоро вы будете изучать
в хронологическом порядке всех русских писателей от Ломоносова
до Гоголя. Тогда вы увидите, что до Пушкина все движение рус¬
ской литературы заключалось в стремлении, хотя и бессознатель¬
ном, освободиться от влияния Ломоносова и сблизиться с жизнью,
с действительностью, следовательно, сделаться самобытною, на¬
510

Годичные обзоры русской литературы, которые посто¬
янно делал Белинский, могут служить для нас соедини¬
тельными звеньями между первыми статьями и статьями,
выразившими зрелые и окончательные его убеждения.
Обозрение за 1840 год («Отечественные] зап[иски]»,
1841 г., № 1) начинается размышлением о чрезвычайной
бедности нашей литературы — мысль, которою внушена
была первая из больших статей Белинского — «Литера¬
турные мечтания», напечатанная в «Молве». Но сознание
этой бедности уже не вселяет в Белинского безнадеж¬
ности: сознание недостатка есть уже залог его исправ¬
ления. Белинский вспоминает о том, как «лет шесть тому
назад» было высказано сомнение в существовании рус¬
ской литературы, и, кратко пересказав содержание своих
«Литературных мечтаний» (что и было нужно, потому
что статья оставалась мало известна, а в истории разви¬
тия понятий о литературе была очень важным фактом),
останавливается на объяснении того, что называется ли¬
тературою,. и доходит до заключения, что у нас есть
только начало литературы. Для существования литера¬
туры необходима публика. Он опять объясняет, что та¬
кое публика: это масса людей развитых, сильно сочув¬
ствующих литературе, которая выражает их твердые
убеждения. У нас нет еще и такой публики, но есть уже
начало ее в немногочисленных образованных людях, ко¬
торые рассеяны по России; теперь они еще заслоняются
массою людей неразвитых, но скоро их голос приобре¬
тет уважение в толпе, число их увеличится. Далее он объ¬
ясняет, что такое критика и почему критика «ОтечГествен-
ных] записок» возбуждает недоумение других журналов,
которые, впрочем, мало похожи на журналы. Развитие
этих элементарных понятий занимает почти всю статью;
в конце ее не более пяти страниц уделены перечислению
замечательных произведений прошедшего года.
В следующем годичном обзоре (1841 года, «Отече¬
ственные] запуски]», 1842, № 1) две трети страниц посвя¬
щены обширному очерку истории русской литературы от
Кантемира до Гоголя. Очерк этот имеет форму разговора
г. А. и г. Б.; г. А., выражающий мнения автора, говорит
циональною, русскою» («Современник]», 1847, № 1, Критика,
втр. 3—4).

много нового сравнительно с «Литературными мечта¬
ниями». Белинский уже видит внутреннюю историческую
последовательность в явлениях нашей литературы; но все-
таки содержание очерка имеет очень тесное родство с
«Литературными мечтаниями», и общая тема выражается
эпиграфом, взятым из Пушкина:
Сокровища родного слова,
(Заметят важные умы)
Для лепетания чужого,
Пренебрегли безумно мы,
Мы любим муз чужих игрушки,
Чужих наречий погремушки,
А не читаем книг своих.
— Да где ж они? Давайте их!245
С обзором предыдущего года очерк этот имеет еще
более близости, так что может назваться подробным раз¬
витием некоторых страниц его, которые кратко исчисляли
прежних наших писателей, и заключение очерка совер¬
шенно могло бы быть заключением и прошлогодней
статьи:
Вы говорите, что я нашел в нашей литературе даже внутрен¬
нюю историческую последовательность: правда, но все это еще
не составляет литературы в полном смысле слова. Литература есть
народное сознание, выражение внутренних, духовных интересов
общества, которыми мы пока еще очень небогаты. Несколько чело¬
век еще не составляет общества, а несколько идей, приобретенных
знакомством с Европою, еще менее может назваться националь¬
ным сознанием. Наша публика без литературы; потому что в год
пять-шесть хороших сочинений на несколько сотен дурных — еще
не литература; наша литература без публики, потому что наша
публика что-то загадочное: один читал Пушкина, другой в вос¬
торге от г. Бенедиктова, а третий был без ума от мистерий г. Тимо¬
феева; один понимает Гоголя, другой еще в полном удовольствии
от Марлинского, а третий не знает ничего лучше романов гг. Зо¬
това и Воскресенского... Театральные судьи равно хлопают и
«Гамлету» и водевилям г. Коровкина и «Параше» г. Полевого...
И не думайте, чтоб это были люди разных сфер и классов обще¬
ства, — нет, они все перемешаны и перетасованы, как колода карт...
Исторический ход свой наша литература совершила в самой же
себе; ее настоящею публикою был сам пишущий класс, и только
самые великие явления в литературе находили более или менее
разумный отзыв во всей массе грамотного общества... Но будем
смотреть на литературу просто, как на постоянный предмет заня¬
тия публики, следовательно, как на беспрерывный ряд литератур¬
ных новостей: что ж это за литература! Да занимайте вы десять
должностей, утопайте в практической деятельности, а на чтение
посвятите время между обедом и кофе, — и тогда не на один день
46 Н. Г. Чернышевский, т. I 72Х
останетесь вы без чтения. В журналах все — переводы, а ориги¬
нального разве три-четыре порядочные повести в год, да несколько
стихотворений, да книг с полдюжины, включая сюда и ученые, —
вот и все. Тогда, читая в журналах статьи о процветании русской
литературы, поневоле восклицаете, протяжно зевая: «Да где ж
они?—давайте их!» («Отечественные] зап[иски]», 1842 г., № 1,
Критика], стр. 37—38).
Но надежды на будущее высказываются решитель¬
нее, нежели в прошедшем году:
В нашей грустной эпохе много утешительного. Пора детских
очарований теперь миновалась без возврата, ц если теперь огром¬
ные авторитеты составляются иногда в один день, зато они часто
и пропадают без вести на следующий же день... Теперь очень
трудно стало прослыть за человека с дарованием: так много пи¬
сано во всех родах, столько было опытов и попыток, удачных и
неудачных, во всех родах, что действительно надо что-нибудь по¬
лучить от природы, чтобы обратить на себя общее внимание...
Пушкин и Гоголь дали нам такие критериумы для суждения об
изящном, с которыми трудно от чего-нибудь разахаться... Хоро¬
шую сторону современной литературы составляет и обращение ее
к жизни, к действительности: теперь уже всякое, даже посредствен¬
ное дарование силится изображать и описывать не то, что при¬
снится ему во сне, а то, что есть или бывает в обществе, в дей¬
ствительности. Такое направление много обещает в будущем. Но
современная литература теряет оттого, что у ней нет головы; даже
яркие таланты поставлены в какое-то неловкое положение: ни один
из них не может стать первым и по необходимости теряется в
числе, каково бы оно ни было. Гоголь давно ничего не печатает;
Лермонтова уже нет.
Произведениям минувшего года посвящено в, три или
четыре раза более места, нежели в прошлый раз. Жур¬
налы оцениваются подробно, тон, которым говорится о
них, гораздо живее, нежели прежде: тогда Белинский в
общих чертах излагал свои понятия о недостатках рус¬
ской журналистики вообще, теперь касается частных
достоинств и недостатков каждого журнала. О многих
из вышедших в прошлом году сочинениях говорится уже
довольно подробно.
Изложив в первых двух отчетах свой общий взгляд
на русскую литературу, в третьем (за 1842 год, «Отече¬
ственные записки», 1843 г., № 1) Белинский подробно
говорит о русской критике и почти исключительно зани¬
мается последним (стало быть, имеющим наиболее жи¬
вого интереса) периодом ее — романтическою критикою.
До какой степени понятия его близки к тем, которые

выражал он в предыдущем году, можно убедиться, сличив
с последнею из приведенных нами выписок следующее
место из третьего отчета, заключающее в себе характе¬
ристику новой литературы сравнительно с литературою
романтической эпохи:
Последний период русской литературы, период прозаический,
резко отличается от романтического какою-то мужественною зре¬
лостью. Если хотите, он не богат числом произведений, но зато
все, что явилось в нем посредственного и обыкновенного, это или
не пользовалось никаким успехом, или имело только успех мгно¬
венный; а все то немногое, что выходило из ряда обыкновенного,
ознаменовано печатью зрелой и мужественной силы, осталось на¬
всегда и в своем торжественном, победоносном ходе, постепенно
приобретая влияние, прорезывало на почве литературы и общества
глубокие следы. Сближение с жизнию, с действительностию есть
прямая причина мужественной зрелости последнего периода нашей
литературы. Слово «идеал» только теперь получило свое истин¬
ное значение. Прежде под этим словом разумели что-то вроде
не любо не слушай, лгать не мешай — какое-то соединение в одном
предмете всевозможных добродетелей или всевозможных пороков.
Если герой романа, так уж и собой-то красавец, и на гитаре играет
чудесно, и поет отлично, и стихи сочиняет, и дерется на всяком
оружии, и силу имеет необыкновенную:
Когда ж о честности высокой говорит,
Каким-то демоном внушаем —
Глаза в крови, лицо горит,
Сам плачет, а мы все рыдаем! 216
Если же злодей, то не подходите близко: съест, непременно съест
вас живого, изверг такой, какого не увидишь и на сцене Алексан¬
дрийского театра, в драмах наших доморощенных трагиков...
Теперь под «идеалом» разумеют не преувеличение, не ложь, не ре¬
бяческую фантазию, а факт действительности, такой, как она есть,
но факт, не списанный с действительности, а проведенный через
фантазию поэта, озаренный светом общего (а не исключительного,
частного и случайного) значения, возведенный в перл создания, и
потому более похожий на самого себя, более верный самому себе,
нежели самая рабская копия в действительности верна своему ори¬
гиналу. Так на портрете, сделанном великим живописцем, человек
более похож на самого себя, чем даже на свое отражение в дагер¬
ротипе, ибо великий живописец резкими чертами вывел наружу
все, что таится внутри того человека и что, может быть, составляет
тайну для самого этого человека. Теперь действительность отно¬
сится к искусству и литературе, как почва к растениям, которые
она взращает на своем лоне.
Литературным явлениям минувшего года посвящена
уже половина статьи. О «Мертвых душах» Белинский
не хочет говорить подробно, готовясь написать о них
♦	323

отдельную статью; но то, что говорит он о них, написано
с точки зрения, сильно напоминающей разбор «Ревизора»,
сделанный за три года:
Как мнение публики, так и мнение журналов о «Мертвых
душах» разделились на три стороны: одни видят в этом творении
произведение, которого хуже еще не писывалось ни на одном языке
человеческом; другие, наоборот, думают, что только Гомер да
Шекспир являются, в своих произведениях, столь великими, каким
явился Гоголь в «Мертвых душах»; третьи (сам Белинский) думают,
что это произведение действительно великое явление в русской
литературе, хотя и не идущее, по своему содержанию, ни в какое
сравнение с вековыми всемирно-историческими творениями древних
и новых литератур Западной Европы. Кто эти — одни, другие и
третьи, публика знает, и потому мы не имеем нужды никого
называть по имени. Все три мнения равно заслуживают большого
внимания и равно должны подвергаться рассмотрению, ибо каждое
из них явилось не случайно, а по необходимым причинам. Как в
числе исступленных хвалителей «Мертвых душ» есть люди, и не
подозревающие в простоте своего детского энтузиазма истинного
значения, следовательно, и истинного величия этого произведения,
так и в числе ожесточенных хулителей «Мертвых душ» есть люди,
которые очень и очень хорошо смекают всю огромность поэтиче¬
ского достоинства этого творения. Но отсюда-то и выходит их оже¬
сточение. Некоторые сами когда-то тянулись в храм поэтического
бессмертия; за новостию и детством нашей литературы, они имели
свою долю успеха, даже могли радоваться и хвалиться, что имеют
поклонников, — и вдруг является, неожиданно, непредвиденно, со¬
вершенно новая сфера творчества, особенный характер искусства,
вследствие чего идеальные и чувствительные произведения наших
поэтов вдруг оказываются ребяческою болтовнею, детскими невин¬
ными фантазиями... Согласитесь, что такое падение, без натиска
критики, без недоброжелательства журналов, очень и очень
горько?.. Другие подвизались на сатирическом поприще, если
не с славою, то не без выгод иного рода; сатиру они считали своей
монополией, смех — исключительно им принадлежащим орудием, —■
и вдруг остроты их не смешны, картины ни на что не похожи, у их
сатиры как будто повыпали зубы, охрип голос, их уже не читают,
на них не сердятся, они уже стали употребляться вместо какого-то
аршина для измерения бездарности... Что тут делать? перечинить
перья, начать писать на новый лад? но ведь для этого нужен
талант, а его не купишь, как пучок перьев... Как хотите, а оста¬
лось одно: не признавать талантом виновника этого крутого пово¬
рота в ходе литературы и во вкусе публики, уверять публику, что
все написанное им — вздор, нелепость, пошлость... Но это не помо¬
гает; время уже решило страшный вопрос — новый талант торже¬
ствует, молча, не отвечая на брани, не благодаря за хвалы.
Творение, которое возбудило столько толков и споров, разде¬
лило на котерии и литераторов и публику, приобрело себе и жар¬
ких поклонников и ожесточенных врагов, на долгое время сде¬
лалось предметом суждений и споров общества, — творение,
которое прочтено и перечтено не только теми людьми, которые
читают всякую новую книгу или всякое новое произведение, сколь¬
ко-нибудь возбудившее общее внимание, но и такими лицами,
у которых нет ни времени, ни охоты читать стишки и сказочки,
где несчастные любовники соединяются законными узами брака,
по претерпении разных бедствий, и в довольстве, почете и счастии
проводят остальное время жизни, — творение, которое, в числе почти
3 000 экземпляров, все разошлось в какие-нибудь полгода; — такое
творение не может не быть неизмеримо выше всего, что в состоя¬
нии представить современная литература, не может не произвести
важного влияния на литературу («Отеч[ественные] зап[иски]»,
1843 г., № 1, Критика], стр. 13—15).
Белинского, как видим, еще занимает более всего
эстетический вопрос: действительно ли Гоголь выше всех
наших писателей и каковы отношения его к искусству.
Главными причинами вражды отсталых писателей против
Гоголя он находит литературные расчеты и, очевидно,
еще полагает, что отношения Гоголя к нашей жизни не
так сильно возбуждают ненависть отсталых критиков, как
эти расчеты. Однако же он уже замечает, что по поводу
«Мертвых душ» не только писатели, но публика раздели¬
лась на враждебные партии, говорит, что «Мертвые ду¬
ши» вовсе не то, что «сказочки, в которых несчастные
любовники соединяются законными узами брака».
Отвлеченный элемент кажется все еще силен; но прямо
за мнением о «Мертвых душах» следует (стр. 15) отзыв
о собрании стихотворений одного из наших поэтов, ко¬
торый прежними опытами показал способность писать
прекрасные антологические стихотворения 247. Белинский
в этом отзыве уже прямо говорит, что без «живого, кров¬
ного сочувствия к современному миру» нельзя быть в
наше время замечательным поэтом.
Очерки истории русской литературы, представленные
Белинским в первых двух его годичных обозрениях, ос¬
танавливались на поэтах эпохи Пушкина. В четвертом
обозрении («Русская литература за 1843 год», — «Оте¬
чественные записки», 1844 г., № 1) он дает очерк дея¬
тельности наших прозаиков, явившихся в последнюю по¬
ловину пушкинского периода, потому четвертый отчет его
является как бы продолжением второго. Сравнивая их,
можно найти много параллельных мест; от третьего от¬
чета четвертый отличается еще меньше по своему духу.
Мы не будем представлять примеров тожества в направ¬
лении того и другого; довольно того, что мы уже делали
это два раза, и каждый желающий легко может к выпи¬
скам, приведенным у нас в доказательство близости
каждого следующего отчета с предыдущим, отыскать де¬
сятки подобных мест. Но Гоголь занимает в 'четвертом
обзоре более места, нежели все общее обозрение прошед¬
шего периода прозаической литературы. Мнение, выска¬
занное о нем Белинским в предыдущем году, сохра¬
няется совершенно; но особенное развитие получают преж¬
ние краткие замечания о том, что «Мертвые души»
должны иметь решительное влияние на литературу и
публику; слово «должны иметь», конечно, уже заменяется
словом «имеют», и к прежним объяснениям негодования,
во многих возбужденного Гоголем, присоединяется но¬
вое, на которое в прошедшем году был сделан только
легкий намек, — теперь же оно является на первом плане.
Эта причина — живость и меткость гоголевского комизма:
Прежде сатира смело разгуливала между народом середи
белого дня и даже не заботилась об инкогнито, но прямо и от¬
крыто называлась своим собственным именем, т. е. сатирою, — и
никто не сердился на нее, никто даже не замечал ее гримас и крив¬
ляний. Отчего это? — оттого, что никто не узнавал себя в ней;
оттого, что она нападала на пороки общие, которых всякий имеет
полное право не принять на свой счет; оттого, что она была кни¬
гою, печатною бумагою, невинным школьным упражнением по
классу реторики... И давно ли нравоописательные, нравственно¬
сатирические романы, юмористические статьи и статейки являлись
стаями, как вороны на крышах домов, каркая на проходящих во
все воронье горло? — и на них никто не сердился, даже как сер¬
дятся летом на докучных мух. Сочинитель гордо называл себя
сатириком, гонителем людских пороков, — и гонимые люди без
боязни подходили к своему гонителю, к дряхлому, беззубому буль¬
догу, гладили его по толстой и лоснящейся шее и охотно кормили
его избытком своей трапезы. Отчего это? — оттого, что пороки,
которые гнал сатирик, были совсем не пороки, а разве отвлеченные
идеи о пороках, реторические тропы и фигуры. Это были своего
рода бараны и мельницы, с которыми храбро и отважно сражался
сатирический дон-Кихот, — так же, как добродетель, за которую он
ратовал, была для него воображаемою Дульцинеею, а для других —
толстою, безобразною коровницею. Теперь нет сатиры, и только
разве какой-нибудь старый сочинитель решится величаться вышед¬
шим из моды именем «сатирика»: теперь пишутся романы и повести
без всяких сатирических намерений, целей, — а, между тем, все
на них сердятся. Отчего ж это? — оттого, что теперь и великие и
малые таланты, и посредственность и бездарность—все стремятся
изображать действительных, не воображаемых людей; но так как
действительные люди обитают на земле, и в обществе, а не на воз¬
духе, не в облаках, где живут призраки, то, естественно, писатели
726

нашего времени, вместе с людьми изображают и общество. Обще¬
ство также — нечто действительное, а не воображаемое, и потому
его сущность составляют не одни костюмы и прически, но и нравы,
обычаи, понятия, отношения и т. д. Человек, живущий в обществе,
зависит от него и в образе мыслей и в образе его действования.
Писатели нашего времени не могут не понимать этой простой,
очевидной истины, и потому, изображая человека, они стремятся
вникать в причины, отчего он таков или не таков, и т. д. Вслед¬
ствие этого, естественно, они изображают не частные достоинства
или недостатки, свойственные тому или другому лицу, отдельно
взятому, но явления общие. Большинство же публики именно там-то
и видит личности, где их нет и быть не может. Прежние так назы¬
ваемые сатирики именно списывали с известных им лиц и каза¬
лись в глазах всех не подлежащими упреку в личностях. И это
очень понятно: сами оригиналы не узнавали себя в снятых с них
копиях, потому что сатирики не могли печатно касаться обстоя¬
тельств того или другого лица и ограничивались общими чертами
пороков, слабостей и странностей, которые, будучи отвлечены от
живой личности, превращались в образы без лиц. Притом же, эти
сатирики смотрели на пороки и слабости людей, как на что-то
принадлежащее тому или другому индивидуальному лицу, как на
что-то произвольное, что это лицо могло иметь и не иметь по своей
воле и что приобрести или от чего избавиться оно легко могло по
прочтении убедительной сатиры, где ясно, по пальцам, указана
выгода и сладость добродетели и опасные, пагубные следствия
порока. Вот почему эти добрые сатирики брали человека, не обра¬
щая внимания на его воспитание, на его отношения к обществу, и
тормошили на досуге это созданное их воображением чучело. В ос¬
нование своего сатирического дон-кихотства они положили обще¬
ственную нравственность, добродушно не подозревая того, что их
сатиры, опирающиеся на общественность, ужасно противоречили
этой нравственности. Так, например, в числе первых добродетелей
они полагали безусловное повиновение родительской власти и в
то же время толковали юношеству, что брак по расчету — дело
безнравственное, что низкопоклонство, лесть из выгод, взяточниче¬
ство и казнокрадство — тоже дела безнравственные. Очень хорошо;
но что же иному юноше делать, если он с малолетства, почти
с материнским молоком всосал в себя мистическое благоговение
к доходным должностям, теплым местам, к значительности в обще¬
стве, к богатству, к хорошей партии, блестящей карьере; если его
младенческий слух был оглашен не словами любви, чести, само¬
отвержения, истины, а словами: взял, получил, приобрел, надул,
и т. п.? Положим, что такому юноше природа не отказала в чело¬
веческих чувствах и стремлениях; положим, что в нем пробудилась
любовь к достойной, но бедной, простого звания девушке, — лю¬
бовь, запрещающая ему соединиться с противною ему богатою
дурою, на которой, по расчетам, приказывают ему жениться; поло¬
жим, что в юноше пробудилось человеческое достоинство, запре¬
щающее ему кланяться богатому плуту или чиновному негодяю;
положим, что в нем пробудилась совесть, запрещающая употреблять
во зло вверенные ему высшею властию весы правосудия и расхи¬
щать вверенные его бескорыстию общественные суммы: что ему
ИЗ

тут делать? Сатирик не затруднится от такого вопроса и, не заду¬
мавшись, ответит: «жениться на предмете любви своей, служить
честно и верно отечеству,..» Прекрасно; но где же повиновение
родительской власти, где уважение к родительскому благослове¬
нию, навеки нерушимому, где страх тяжкого отцовского прокля¬
тия? ., И потом, где уважение к общественному мнению, к обще¬
ственной нравственности? Ведь общество не спрашивает вас, по
любви или не по любви женились вы, а спрашивает, сколько вы
взяли за женою и приличная ли она вам партия; общество не спра¬
шивает вас, каким образом сделались вы богачом, когда ему из¬
вестно, что ваш батюшка не оставил вам ни копейки, а за супругою
вы взяли не бог знает что, или и вовсе ничего не взяли: общество
знает только, что вы богач, и потому считает вас очень хорошим —
«благонамеренными человеком... Послушайся наш юноша сати¬
рика, что бы вышло? — отец его бросил бы, жалуясь на неповино¬
вение и презрение к его власти, потом он прошел бы, с женою и
детьми, через все мытарства, через все унижения голодной, неоп¬
рятной, оборванной бедности; видел бы к себе презрение обще¬
ства, а за свою правоту, за свое бескорыстие был бы заклеймен от
всех страшными названиями беспокойного, опасного и «неблагона¬
меренного» человека, вольнодумца и проч, и проч. И неужели вы,
«благонамеренные» сатирики, бросите в него камень осуждения,
если, истощась и обессилев в тяжелой и бесплодной борьбе, он
дойдет до страшного убеждения, что его бедность, его несчастия —
необходимые следствия отцовского гнева, заслуженная кара за пре¬
зрение общественного мнения и общественной нравственности?..
Но, к счастию или к несчастию, — не знаем, право — такие случаи
весьма редки, как исключения из общего правила. По большей
части бывает так: юноша не долго колеблется между любовью и
выгодною женитьбою, между «завиральными идеями» о бескоры¬
стии и правоте и уважением общества: он женится на ком прика¬
жут дражайшие родители, живет с женою, как все, т. е. прилично
содержит ее, воспитывает детей своих, как все, т. е. прилично кор¬
мит и одевает их, учит по-французски и танцовать, а после этого
первого и важнейшего периода воспитания отдает в учебное заве¬
дение, потом выгодно пристраивает в службу, выгодно женит (или
выдает замуж) и, умирая, отказывает им «благоприобретенное»
на службе имение. И что же? В начале его поприща все превозно¬
сят его, как почтительного сына, в конце поприща — как нежного
супруга, примерного отца, «благонамеренного» чиновника, и за¬
ключают так: «вот что значит уважение к общественной нравствен¬
ности! вот что значит родительское благословение, навеки неру¬
шимое!» Итак, наш «благонамеренный» сатирик, бич пороков,
самым нелепым образом противоречил самому себе: поставив выше
всех добродетелей повиновение не богу, не истине, а эгоистиче¬
ским расчетам, он в то же время учил юношу следовать свобод¬
ному выбору сердца, как знамению благословения божия, и запре¬
щал ему торговать священнейшими склонностями своей души;
поставив выше всякой награды любовь и уважение общества, он
в то же время учил юношу оскорблять основные правила этого
самого общества... Впрочем, он это делал, сам не зная, что делает,
н потому его сатиры не производили никаких следствий.
12»

Надобно обратить внимание особенно на последнюю
половину этого отрывка: она написана в духе совершен¬
ной положительности.
Общая часть пятого обозрения («Отечественные
записки», 1845 г., № 1) представляет свод того, что было
говорено во втором и четвертом. Она может казаться
чистым повторением сказанного Белинским в первых трех
обозрениях; но кто внимательнее всмотрится в эти очень
сходные мысли, заметит значительную разницу между по¬
нятиями, какие имел Белинский в 1842, и какие имел он
в 1845. Труднее заметить различие между 1844 и 1845 го¬
дами; но и тут есть движение вперед. Чтобы показать его
в примере, взятом наудачу, приводим самое начало пя¬
того обозрения:
Вот уже пятое обозрение годового бюджета русской литера¬
туры представляем мы нашим читателям. Обязавшись перед пуб¬
ликой быть верным зеркалом русской литературы, постоянно от¬
давая отчет во всякой вновь выходящей в России книге, во
всяком литературном явлении, «Отечественные записки» не вполне
выполнили бы свое назначение — быть полною и подробною ле¬
тописью движения русского слова, если б не вменили себе в обязан¬
ность этих годичных обозрений, в которых обо всем, о чем в
продолжение целого года говорилось как о настоящем, говорится
как о прошедшем, и в которых все отдельные и разнообразные
явления целого года подводятся под одну точку зрения. Не ставим
себе этого в особенную заслугу, потому что видим в этом только
должное выполнение добровольно принятой на себя обязанности;
но не можем не заметить, что подобная обязанность довольно тя¬
жела. Читатели наши знают, что большая часть этих годичных
обозрений постоянно наполнялась рассуждениями вообще о рус¬
ской литературе и, следовательно, о всех русских писателях, от
Кантемира и Ломоносова до настоящей минуты; а взгляд на про¬
шлогоднюю литературу — главный предмет статьи, всегда занимал
ее меньшую часть. Подобные отступления от главного предмета
необходимы по двум причинам: во-первых, потому, что настоящее
объясняется только прошедшим, и потому, что по поводу целой
русской литературы еще можно написать не одну, а даже и не¬
сколько статей, более или менее интересных; но о русской лите¬
ратуре за тот или другой год, право, не о чем слишком много
или слишком интересно разговориться. И это-то составляет особен¬
ную трудность подобных статей. Легко пересчитывать богатства
истинные или мнимые, много можно говорить о них; но что сказать
о бедности, близкой к нищете? Да, о совершенной нищете, потому
что теперь нет уже и мнимых, воображаемых богатств. А между
тем, о чем же говорить журналу, если ему уже нечего говорить
о литературе? Ведь у нас литература составляет единственный
интерес, доступный публике, если не упоминать о преферансе,
говоря о немногих исключительных и как бы случайных ее инт?-
199

ресах. Итак, будем же говорить о литературе, — и если, читатели,
этот предмет уже кажется вам несколько истощенным и слишком
часто истощаемым, если толки о нем уже доставляют вам только
то магнетическое удовольствие, которое так близко к усыплению, —
поздравляем вас с прогрессом и пользуемся случаем уверить вас,
что мы, в свою очередь, совсем не чужды этого прогресса, и что,
в этом отношении, вы не правы, если вздумаете упрекнуть нас
в отсталости от духа времени и в наивной запоздалости касательно
его интересов... Еще раз: будем рассуждать о русской литера¬
туре — предмет и новый и любопытный... («Отечественные
записки», 1845 г., № 1, стр. 1—2).
Эта ирония, с которою говорит Белинский о своих обо¬
зрениях, о своей обязанности критика, — чувство, совер¬
шенно различное от сарказма, с которым он говорил в
1841 году о русской литературе, сам будучи совершенно
доволен тем, что изобличает эту бедность. Теперь он гру¬
стит уже не о бедности русской литературы: ему грустно,
что надобно рассуждать об этой литературе; он чув¬
ствует, что границы литературных вопросов тесны, он то¬
скует в своем кабинете, подобно Фаусту: ему тесно в
этих стенах, уставленных книгами, — все равно, хоро¬
шими или дурными; ему нужна жизнь, а не толки о до¬
стоинствах поэм Пушкина или недостатках повестей
Марлинского и Полевого.
И действительно: главный предмет его статьи — стихо¬
творения Языкова и г. Хомякова, которые привлекали его
внимание вовсе не по эстетическим соображениям: нельзя
же было в самом деле опасаться, что наши поэты станут
образцы художественности видеть не в произведениях
Пушкина и Лермонтова, а в стихотворениях Языкова и
г. Хомякова, и начнут подражать их манере; этой опасности
вовсе не предвиделось, но важно было отношение стихо¬
творений Языкова и г. Хомякова к нашей жизни.
Неудовлетворительность литературных вопросов для
Белинского отразилась в следующем году и на самом
объеме его обзора: шестой отчет его («Отечественные
записки», 1846 г., № 1) очень короток в сравнении с пре¬
дыдущими. В главных частях своих, он представляет
развитие некоторых страниц предыдущего обозрения, го¬
воривших, что только та мысль может назваться мыслью,
которая имеет тесное родство с жизнью. Вот, например,
отрывок, тесную связь которого с предыдущим обозре¬
нием легко заметит каждый читатель.
. 13Q

В наше время, — говорит Белинский, — особенно много людей,
мечтающих и рассуждающих, о которых, впрочем, не всегда можно
сказать, чтобы они были в то же время и мыслящими людьми.
Не жить, но мечтать и рассуждать о жизни — вот в чем заключается
их жизнь.
Между этими «романтиками» бывают люди умные, даже очень,
хотя и бесплодно умные. Они толкуют не о чувствах и не о себе
только: они рассуждают вообще о жизни. Стремление весьма по¬
хвальное, когда оно имеет прочную основу, практический характер1
Но романтики вообще враги всего практического, которое они
с презрением отдали на долю «толпы», не понимая в своем ослеп¬
лении, что всякий гений, всякий великий деятель есть человек
практический, хотя бы он действовал даже в сфере отвлеченного
мышления. Разлад с действительностию — болезнь этих людей.
В дни кипучей, полной силами юности, когда надо жить, надо спе¬
шить жить, они, вместо этого, только рассуждают о жизни. Неко¬
торые из них спохватываются, но поздно: именно в то время, когда
человек не годится уже ни на что лучшее, как только на то, чтобы
рассуждать о жизни, которой он никогда не знал, никогда не изве¬
дал. Толпа живет не мысля, и оттого живет пошло; но мыслить,
не живя — разве это лучше? разве это не такая же или даже еще
не большая уродливость? ..
Но теперь все заговорили о действительности. У всех на языке
одна и та же фраза: «надо делать!» И, между тем, все-таки никто
ничего не делает! Это показывает, что во что бы ни нарядился
романтик, он все остается романтиком. Не понимая этого, роман¬
тики обеими руками начали хвататься за маски и костюмы, — и
вышел пестрый маскарад, где на один вечер так легко быть чем
угодно — и турком, и жидом, и рыцарем. Некоторые, говорят, не
шутя надели на себя терлик, охабень и шапку мурмолку: более
благоразумные довольствуются только тем, что ходят дома в татар¬
ской ермолке, татарском халате и желтых сафьяновых сапожках —
все же исторический костюм! Назвались они «партиями» и думают,
что делать — значит рассуждать на приятельских вечерах о том, что
только они — удивительные люди, и что кто думает не по их, тот
бродит во тьме.
Во всем этом видно одно: стремление жить мимо жизни, глу¬
бокий внутренний разлад с действительностью («Отечественные
записки», 1846 г., № 1, Критика, стр. 3—4).
«Взгляд на русскую литературу 1846 года» был поме¬
щен уже не в «Отечественных записках», как первые
шесть годичных обзоров, а в «Современнике». На этом
внешнем разделе деятельности Белинского мы и остано¬
вимся теперь, потому что в развитии его с 1841 года
нельзя найти внутренних крутых поворотов, по которым
можно было бы точно определить границы между двумя
периодами его самостоятельной деятельности, указан¬
ными в начале нашей статьи.
731

ПРИЛОЖЕНИЕ
ОТРЫВКИ ИЗ ПОСЛЕДНЕЙ СТАТЬИ БЕЛИНСКОГО:
• ВЗГЛЯД НА РУССКУЮ ЛИТЕРАТУРУ 1847 ГОДА.
(«Современник», 1848 г., №№ 1 и 3).
Остается упомянуть еще о нападках на современную литера¬
туру и на натурализм вообще с эстетической точки зрения, во имя
чистого искусства, которое само себе цель и вне себя не признает
никаких целей. В этой мысли есть основание; но ее преувеличен¬
ность заметна с первого взгляда. Мысль эта чисто немецкого
происхождения; она могла родиться только у народа созерцатель¬
ного, мыслящего и мечтающего и никак не могла бы явиться
у народа практического, общественность которого для всех и каж¬
дого представляет широкое поле для живой деятельности. Что
такое чистое искусство, этого хорошо не знают сами поборники его,
и оттого оно является у них каким-то идеалом, а не существует
фактически. Оно в сущности есть дурная крайность другой дурной
крайности, т. е. искусства дидактического, поучительного, холодного,
сухого, мертвого, которого произведения не иное что, как ретори-
ческие упражнения на заданные темы. Без всякого сомнения, ис¬
кусство прежде всего должно быть искусством, а потом уже оно
может быть выражением духа и направления общества в извест¬
ную эпоху. Какими бы прекрасными мыслями ни было напол¬
нено стихотворение, как бы ни сильно отзывалось оно современ¬
ными вопросами, но если в нем нет поэзии, в нем не может быть
ни прекрасных мыслей и никаких вопросов, и все, что можно заме¬
тить в нем, это разве прекрасное намерение, дурно выполненное.
Когда в романе или повести нет образов и лиц, нет характеров,
нет ничего типического, — как бы верно и тщательно ни было спи¬
сано с натуры все, что в нем рассказывается, читатель не найдет
тут никакой натуральности, не заметит ничего верно подмеченного,
ловко схваченного. Лица будут перемешиваться между собою в его
глазах; в рассказе он увидит путаницу непонятных происшествий.
Невозможно безнаказанно нарушать законы искусства. Чтобы спи¬
сывать верно с натуры, мало уметь писать, т. е. владеть искусством
писца или писаря; надобно уметь явления действительности про¬
вести через свою фантазию, дать им новую жизнь. Хорошо и верно
изложенное следственное дело, имеющее романический интерес,
не есть роман и может служить разве только материалом для
романа, т. е. подать поэту повод написать роман. Но для этого он
должен проникнуть мыслию во внутреннюю сущность дела, отга¬
дать тайные душевные побуждения, заставившие эти лица действо¬
вать так, схватить ту точку этого дела, которая составляет центр
круга этих событий, дает им смысл чего-то единого, полного, це¬
лого, замкнутого в самом себе. А это может сделать только поэт.
Кажется, чего бы легче было верно списать портрет человека?
И иной целый век упражняется в этом роде живописи, а все не мо¬
жет списать знакомого ему лица так, чтобы и другие узнали, чей
это портрет. Уметь списать верно портрет есть уже своего рода
талант; но этим не оканчивается все. Обыкновенный живописец
сделал очень сходно портрет вашего знакомого; сходство не под-
732

вергаётся ни малейшему сомнению в том смысле, что вы не можете
не узнать сразу, чей это портрет, а все как-то недовольны им, вам
кажется, будто он и .похож на свой оригинал и не похож на него.
Но пусть с него же снимет портрет Тыранов или Брюлов — и вам
покажется, что зеркало далеко не так верно повторяет образ
вашего знакомого, как этот портрет, потому что это будет уже не
только портрет, но и художественное произведение, в котором
схвачено не одно внешнее сходство, но вся душа оригинала. Итак,
верно списывать с действительности может только талант и как бы
ни ничтожно было произведение в других отношениях, но чем более
оно поражает верностию натуре, тем несомненнее талант его автора.
Что не все должно оканчиваться верностию натуре, особенно в
поэзии, — это другой вопрос. В живописи, по свойству и сущности
этого искусства, одно уменье верно писать с натуры может слу¬
жить часто признаком необыкновенного таланта. В поэзии это
не совсем так: не умея верно писать с натуры, нельзя быть поэтом,
но и одного этого уменья тоже мало, чтобы быть поэтом, по край¬
ней мере, замечательным.
Но, вполне признавая, что искусство прежде всего должно быть
искусством, мы тем не менее думаем, что мысль о каком-то чистом,
отрешенном искусстве, живущем в своей собственной сфере, нз
имеющей ничего общего с другими сторонами жизни, есть мысль
отвлеченная, мечтательная. Такого искусства никогда и нигде не
бывало. Без всякого сомнения, жизнь разделяется и подразделяется
на множество сторон, имеющих свою самостоятельность; но эти
стороны сливаются одна с другою живым образом, и нет между
ними резкой разделяющей их черты. Как ни дробите жизнь, она
всегда едина и цельна. Говорят: для науки нужен ум и рассудок,
для творчества — фантазия, и думают, что этим порешили дело
начисто, так что хоть сдавай его в архив. А для искусства не нужно
ума и рассудка? А ученый может обойтись без фантазии? Неправ¬
да! Истина в том, что в искусстве фантазия играет самую деятель¬
ную и первенствующую роль; а в науке — ум и рассудок. Бывают,
конечно, произведения поэзии, в которых ничего не видно, кроме
сильной блестящей фантазии; но эго вовсе не общее правило для
художественных произведений. В творениях Шекспира не знаешь,
чему больше дивиться — богатству ли творческой фантазии или
богатству всеобъемлющего ума. Есть роды учености, которые не
только не требуют фантазии, в которых эта способность могла бы
только вредить; но никак этого нельзя сказать об учености вообще.
Искусство есть воспроизведение действительности, повторенный,
как бы вновь созданный мир; может ли же оно быть какою-то оди¬
нокою, изолированною от всех чуждых ему явлений деятельностию?
Может ли поэт не отразиться в своем произведении, как человек,
как характер, как натура, — словом, как личность? Разумеется,
нет, потому что и самая способность изображать явления действи¬
тельности без всякого отношения к самому себе — есть опять-таки
выражение натуры поэта. Но и эта способность имеет свои границы.
Личность Шекспира просвечивает сквозь его творения, хотя и
кажется, что он так же равнодушен к изображаемому им миру, как
и судьба, спасающая или губящая его героев. В романах Вальтера
Скотта невозможно не увидеть в авторе человека, более замечатель-
733

пого талантом, нежели сознательно-широким пониманием жизни,
тори, консерватора и аристократа по убеждениям и привычкам. Лич¬
ность поэта не есть что-нибудь безусловное, особо стоящее, вне
всяких явлений извне. Поэт прежде всего — человек, потом гра¬
жданин своей земли, сын своего времени. Дух народа и времени
на него не могут действовать менее, чем на других. Шекспир был
поэтом старой веселой Англии, которая, в продолжение немногих
лет, вдруг сделалась суровою, строгою, фанатическою. Пуританское
движение имело сильное влияние на его последние произведе¬
ния, наложив на них отпечаток мрачной грусти. Из этого видно,
что, родись он десятилетиями двумя позже, гений его остался бы
тот же, но характер его произведений был бы другой. Поэзия
Мильтона явно произведение его эпохи: сам того не подозревая,
он в лице своего гордого и мрачного сатаны написал апофеозу
восстания против авторитета, хотя и думал сделать совершенно
другое. Так сильно действует на поэзию историческое движение
обществ218.
В наше время искусство и литература, больше чем когда-либо
прежде, сделались выражением общественных вопросов, потому
что в наше время эти вопросы стали общее, доступнее всем, яснее,
сделались для всех интересом первой степени, стали во главе всех
других вопросов. Это, разумеется, не могло не изменить общего
направления искусства во вред ему. Так самые гениальные поэты,
увлекаясь решением общественных вопросов, удивляют иногда
теперь публику сочинениями, которых художественное достоинство
нисколько не соответствует их таланту или, по крайней мере, обна¬
руживается только в частностях, а целое произведение слабо, растя¬
нуто, вяло, скучно. Вспомните романы Жоржа Санда: Le Meunier
d’ Angibault, Le РёсЬё de Monsieur Antoine, Isidore *. Но и здесь
беда произошла собственно не от влияния современных обществен¬
ных вопросов, а оттого, что автор существующую действительность
хотел заменить утопиею, и вследствие этого заставил искусство
изображать мир, существующий только в его воображении. Таким
образом, вместе с характерами возможными, с лицами, всем зна¬
комыми, он вывел характеры фантастические, лица небывалые, и
роман у него смешался со сказкою, натуральное заслонилось неесте¬
ственным, поэзия смешалась с реторикою. Но из этого еще нет
причины вопить о падении искусства: тот же Жорж Санд после
Le Meunier d’Angibault написал Теверино, а после Изидоры и Le
РёсЬё de Monsieur Antoine — Лукрецию Флориани. Порча искус¬
ства вследствие влияния современных общественных вопросов
могла бы скорее обнаружиться на талантах низшей степени; ио и
тут она обнаруживается только в неумении отличать существующее
от небывалого, возможное от невозможного, и еще более — в стра¬
сти к мелодраме, к натянутым эффектам. Что особенно хорошо
в романах Евгения Сю? — верные картины современного общества,
в которых больше всего видно влияние современных вопро¬
сов. А что составляет их слабую сторону, портит их до того, что
* «Мельник из Анжибо», «Грех господина Антуана», «Изи-
дора». — Ред.	,
734

отбивает всякую охоту читать их? — Преувеличения, мелодрама,
эффекты, небывалые характеры, вроде принца Родольфа 249,— сло¬
вом, все ложное, неестественное, ненатуральное, — а все это выходит
отнюдь не цз влияния современных вопросов, а из недостатка та¬
ланта, которого хватает только на частности и никогда на целое
произведение. С другой стороны, мы можем указать на романы
Диккенса, которые так глубоко проникнуты задушевными симпа¬
тиями нашего времени и которым это нисколько не мешает быть
превосходными Художественными произведениями.
Мы сказали, что чистого, отрешенного безусловно, или, как гово¬
рят философы, абсолютного искусства никогда и нигде не бывало.
Если нечто подобное можно допустить, так это разве художествен¬
ные произведения тех эпох, в которые искусство было главным
интересом, исключительно занимавшим образованнейшую часть об¬
щества. Таковы, например, произведения живописи итальянских
школ в XVI столетии. Их содержание, повидимому, преимуще¬
ственно религиозное; но это большею частию мираж, и на самом
деле предмет этой живописи — красота, как красота, больше в пла¬
стическом или классическом, нежели в романтическом смысле этого
слова. Возьмем, например, мадонну Рафаэля, этот chef d'oeuvre
итальянской жизни XVI века. Кто не помнит статьи Жуковского
об этом дивном произведении, кто с молодых лет не составил себе
о нем понятия по этой статье? 250 Кто, стало быть, не был уверен,
как в несомненной истине, что это произведение по превосходству
романтическое, что лицо мадонны — высочайший идеал той незем¬
ной красоты, которой таинство открывается только внутреннему
созерцанию, и то в редкие мгновения чистого восторженного вдох¬
новения? .. Автор предлагаемой статьи недавно видел эту картину.
Не будучи знатоком живописи, он не позволил бы себе говорить
об этой удивительной картине с целию определить ее значение и
степень ее достоинства; но как дело идет только о его личном
впечатлении и о романтическом или не романтическом характере
картины, то он думает, что может позволить себе на этот счет
несколько слов. Статьи Жуковского он не читал уже давно, может
быть, больше десяти лет, но как до того времени он читал и пере¬
читывал ее со всем страстным увлечением, со всею верою моло¬
дости, и знал ее почти наизусть, то и подошел к знаменитой кар¬
тине с ожиданием уже известного впечатления. Долго смотрел он
на нее. Оставлял, обращался к другим картинам и снова подходил
к ней. Как ни мало знает он толку в живописи, но первое впечатле¬
ние его было решительно и определенно в одном отношении: он
тотчас же почувствовал, что после этой картины трудно понять
достоинства других и заинтересоваться ими. Два раза был он в
Дрезденской галлерее и в оба видел только эту картину, даже
когда смотрел на другие и когда ни на что не смотрел. И теперь,
когда ни вспомнит он о ней, она словно стоит перед его глазами,
И память почти заменяет действительность. Но чем дольше и при¬
стальнее всматривался он в эту картину, чем больше думал тогда
и после, тем больше убеждался, что мадонна Рафаэля и мадонна,
описанная Жуковским под именем рафаэлевой, — две совершенно
различные картины, не имеющие между собою ничего общего,
ничего сходного. Мадонна Рафаэля — фигура строго классическая

и нисколько не романтическая. Лицо ее выражает ту красоту, кото¬
рая существует самостоятельно, не заимствуя своего очарования
от какого-нибудь нравственного выражения в лице. На .йтом лице,
напротив, ничего нельзя прочесть. Лицо мадонны, равно и вся ее
фигура, исполнены невыразимого благородства и достоинства. Это
дочь царя, проникнутая сознанием и своего высокого/сана и своего
личного достоинства. В ее взоре есть что-то строгие, сдержанное,
нет благости и милости, но нет гордости, презрения, а вместо
всего этого какое-то не забывающее своего величйя снисхождение.
Это — как бы сказать — ideal sublime du comme il /aut *. Но ни тени
неуловимого, таинственного, туманного, мерцающего, — словом,
романтического; напротив, во всем такая отчетливая, ясная опре¬
деленность, оконченность, такая строгая правильность и верность
очертаний и вместе с этим такое благородство, изящество кисти!
Религиозное созерцание выразилось в этой картине только в лице
божественного младенца, но созерцание, исключительно свойствен¬
ное только католицизму того времени. В положении младенца, в
протянутых к предстоящим (разумею зрителей картины) руках,
в расширенных зрачках глаз его видны гнев и угроза, а в при- \
поднятой нижней губе горделивое презрение. Это не бог про¬
щения и милости, не искупительный агнец за грехи мира, — это
бог судящий и карающий... Из этого видно, что и в фигуре
младенца нет ничего романтического; напротив, его выражение
так просто и определенно, так уловимо, что сразу понимаешь
отчетливо, что видишь. Разве только в лицах ангелов, отличаю¬
щихся необыкновенным выражением разумности и задумчиво
созерцающих явление божества, можно найти что-нибудь роман¬
тическое.	|
Всего естественнее искать так называемого чистого искусства
у греков. Действительно, красота, составляющая существенный эле¬
мент искусства, была едва ли не преобладающим элементом жизни
этого народа. Оттого искусство его ближе всякого другого к иде¬
алу так называемого чистого искусства. Но, тем не менее, красота
в нем была больше существенною формою всякого содержания,
нежели самим содержанием. Содержание же ему давали и рели¬
гия, и гражданская жизнь, но только всегда под очевидным преоб¬
ладанием красоты. Стало быть, и самое греческое искусство только
ближе других к идеалу абсолютного искусства, но нельзя назвать
его абсолютным, т. е. независимым от других сторон национальной
жизни. Обыкновенно ссылаются на Шекспира и особенно на Гете,
как на представителей свободного, чистого искусства; но это одно
из самых неудачных указаний. Что Шекспир величайший творче¬
ский гений, поэт по преимуществу, в этом нет никакого сомнения;
но те плохо понимают его, кто из-за его поэзии не видит богатого
содержания, неистощимого рудника уроков и фактов для психолога,
философа, историка, государственного человека и т. д. Шекспир все
передает через поэзию, но передаваемое далеко от того, чтобы при¬
надлежать одной поэзии. Вообще характер нового искусства —
перевес важности содержания над важностию формы, тогда как
характер древнего искусства — равновесие содержания и формы.
* Возвышенный идеал благородства. — Ред.
<36

Ссылка на Гете еще неудачнее, нежели ссылка на Шекспира. Мы
докажем это двумя примерами. В «Современнике» прошлого года
напечатан был перевод гетевского романа Wahlverwandschaften *,
о котором и на Руси было иногда толковано печатно; в Герма¬
нии же он пользуется страшным почетом, о нем написаны там
горы статей ичцелые книги. Не знаем, до какой степени понравился
он русской публике, и даже понравился ли он ей: наше дело было
познакомить ее' с замечательным произведением великого поэта.
Мы даже думаем, что роман этот больше удивил нашу публику,
нежели понравился ей. В самом деле, тут многому можно уди¬
виться! .. Девушка переписывает отчеты по управлению имением;
герой романа замечает, что в ее копии, чем дальше, тем больше
почерк ее становится похож на его почерк. «Ты любишь меня!»
восклицает он, бросаясь ей на шею. Повторяем: такая черта не
одной нашей, но и всякой другой публике не может не показаться
странною. Но для немцев она нисколько не странна, потому что
это черта немецкой жизни, верно схваченная. Таких черт в этом
романе найдется довольно; многие сочтут, пожалуй, и весь роман
не за что иное, как за такую черту. Не значит ли это, что роман
Гете написан до того под влиянием немецкой общественности, что
вне Германии он кажется чем-то странно-необыкновенным? Но
Фауст Гете, конечно, везде—великое создание. На него в особен¬
ности любят указывать, как на образец чистого искусства, не под¬
чиняющегося ничему, кроме собственных, одному ему свойственных
законов. И, однако ж — не в осуд будь сказано почтенным рыца¬
рям чистого искусства — Фауст есть полное отражение всей жизни
современного ему немецкого общества. В нем выразилось все фило¬
софское движение Германии в конце прошлого и начале настоя¬
щего столетия. Недаром последователи школы Гегеля цитовали
беспрестанно в своих лекциях и философских трактатах стихи из
Фауста. Недаром также, во второй части Фауста, Гете беспрестанно
впадал в аллегорию, часто темную и непонятную по отвлеченности
идей. Где ж тут чистое искусство?
Мы видели, что и греческое искусство только ближе всякого
другого к идеалу так называемого чистого искусства, но не осуще¬
ствляет его вполне; что же касается до новейшего искусства, оно
всегда было далеко от этого идеала, а в настоящее время еще
больше отдалилось от него; но это-то и составляет его силу. Соб¬
ственно художественный интерес не мог не уступить места другим
важнейшим для человечества интересам, и искусство благородно
взялось служить им, в качестве их органа. Но от этого оно ни¬
сколько не перестало быть искусством, а только получило новый
характер. Отнимать у искусства право служить общественным
интересам, значит не возвышать, а унижать его, потому что это
значит лишать его самой живой силы, то есть мысли, делать его
предметом какого-то сибаритского наслаждения, игрушкою празд¬
ных ленивцев. Это значит даже убивать его, чему доказательством
может служить жалкое положение живописи нашего времени. Как
будто не замечая кипящей вокруг него жизни, с закрытыми гла¬
зами на все живое, современное, действительное, это искусство
* «Сродство душ». — Ред.
47 JI. Г. Чернышевский, т. 1	737

ищет вдохновения в отжившем прошедшем, берет оттуда ротовые
идеалы, к которым люди давно уже охладели, которые никого уже
не интересуют, не греют, ни в ком не пробуждают живого сочув¬
ствия.	/
Платон считал унижением, профанациею науки /приложение
геометрии к ремеслам. Это понятно в таком восторженном идеа¬
листе и романтике, гражданине маленькой республики, где обще¬
ственная жизнь была так проста и немногосложна; но в наше
время она не имеет даже оригинальности милой йелепости. Гово¬
рят, Диккенс своими романами сильно способствовал в Англии
улучшению учебных заведений, в которых все основано было на
беспощадном дранье розгами и варварском обращении с детьми.
Чтд ж тут дурного, спросим мы, если Диккенс действовал в этом
случае как поэт? Разве от этого романы его хуже в эстетическом
отношении? Здесь явное недоразумение: видят, что искусство и
науки не одно и то же, а не видят, что их различие вовсе не в
содержании, а только в способе обработывать данное содержа¬
ние. Философ говорит силлогизмами, поэт — образами и карти¬
нами, а говорят оба они одно и то же. Политико-эконом, воору-
жась статистическими числами, доказывает, действуя на ум своих
читателей или слушателей, что положение такого-то класса в обще¬
стве много улучшилось или много ухудшилось вследствие таких-то
и таких-то причин. Поэт, вооружась живым и ярким изображением
действительности, показывает, в верной картине, действуя на фан¬
тазию своих читателей, что положение такого-то класса в обще¬
стве, действительно, много улучшилось или ухудшилось от таких-то
и таких-то причин. Один доказывает, другой показывает, оба убе¬
ждают, только один логическими доводами, другой — картинами.
Но первого слушают и понимают немногие, другого — все. Высо¬
чайший и священнейший интерес общества есть его собственное
благосостояние, равно простертое на каждого из его членов. Путь
к этому благосостоянию — сознание, а сознанию искусство может
способствовать не меньше науки. Тут и наука и искусство равно
необходимы, и ни наука не может заменить искусства, ни искус¬
ство науки.
Дурное, ошибочное понимание истины не уничтожает самой
истины. Если мы видим иногда людей даже умных и благонамерен¬
ных, которые берутся за изложение общественных вопросов в поэ¬
тической форме, не имея от природы ни искры поэтического даро¬
вания, из этого вовсе не следует, что такие вопросы чужды искус¬
ству и губят его. Если бы эти люди вздумали служить чистому
искусству, их падение было бы еще разительнее. Плох, например,
был забытый теперь роман Пан Подстолич251, вышедший назад
тому больше десяти лет и написанный с похвальною целию — пред¬
ставить картину состояния белорусских крестьян; но все же он
был не совсем бесполезен, и хоть с страшною скукою, но прочли
же его иные. Конечно, автор лучше ддстиг бы своей благородной
цели, если бы содержание своего романа изложил в форме записок
или заметок наблюдателя, не пускаясь в поэзию, но если бы он
взялся написать роман чисто-поэтический, он еще меньше достиг
бы своей цели.

СТАТЬЯ ВОСЬМАЯ
Бывают писатели, пользующиеся незавидным сча¬
стием ни в ком не возбуждать неудовольствия своими
сочинениями, не вызывать никого на противоречие себе,
не иметь противников. Незавидно это счастье, потому что
оно достается только людям пустым, занимающимся
единственно реторическими распространениями баналь¬
ных фраз. Истина только потому и называется истиною,
что противоположна заблуждению, лжи; а если суще¬
ствует заблуждение, то люди, его разделяющие, станут,
конечно, возражать против истины; если есть ложь, то
люди, ее поддерживающие, станут вооружаться против
человека, ее разрушающего. Не только в искусстве, не
только в нравственных, философских, общественных во¬
просах ни одна дельная мысль не может быть высказана,
не подавая повода к возражениям, даже в математиче¬
ских науках, столь точных и доказательных, истина ни¬
когда не принималась без противоречий со стороны мно¬
гих. Ньютонов закон тяготения долго казался нелепо¬
стью большинству астрономов. «Небесная механика» Лап¬
ласа до сих пор возбуждает споры. Только учебники
арифметики не находят противоречия, потому что все их
содержание ограничивается осязательными истинами.
Только писатели без убеждений, без образа мыслей, без
содержания и смысла умеют говорить так, что ни в ком
не пробуждают желания спорить против их пусто¬
словия.
Белинский, человек с твердыми убеждениями, — чело¬
век, высказавший много важных и новых в нашей лите¬
ратуре истин, не мог не иметь многих противников. Он
касался живых вопросов; потому во многих людях, ин¬
тересы которых основывались на господствующих заблу¬
ждениях, вражда против него доходила до непримири¬
мого ожесточения. Не широки размеры русской литера¬
туры, но горы бумаги были исписаны возражениями и
обвинениями против Белинского.
Каждый человек имеет свои недостатки, каждый мо¬
жет ошибаться; у всякого писателя есть свои слабые
стороны. Надобно было бы предполагать, что в сотнях
обвинений, в тысячах возражений против Белинского най¬
дутся некоторые справедливые указания на его недо-
*	33»

стагки и ошибки: ведь, натурально, не был же он изъят
от общей человеческой участи не быть непогрешитель-
ным [ — непогрешительность составляет, как известно, ис¬
ключительную привилегию одного только Далай-Ламы].
Между противниками Белинского были люди очень ум¬
ные, напр., Н. А. Полевой, были люди, считавшиеся уче¬
ными (которых не исчисляем, потому что людям, считаю¬
щимся учеными, нет числа: их у нас едва ли не больше,
нежели людей грамотных). Много лет, со всевозможною
старательностью, они искали у Белинского ошибок, чтоб
иметь случай побранить его. Как бы, казалось, не найти?
И находили. Но удивительны были эти находки. О неко¬
торых обвинениях мы уже говорили: это чистые вы¬
думки, — например, фраза, будто бы он восстает против
славных наших писателей, когда, напротив, он упрочил
за ними в истории литературы почетное, быть может,
даже слишком почетное место *; другая фраза, будто бы
его требования были слишком велики, когда, напротив,
они были чрезвычайно умеренны ** — странно и вспом¬
нить о таких несообразных с фактами обвинениях. А это
были едва ли еще не самые лучшие; другие еще гораздо
более странны. Неудачность всех нападений на Белин¬
ского объясняется, впрочем, очень просто: во-первых, во
всем существенном правда была на его стороне, как то
всегда бывает в деятельности, служащей действитель¬
ному прогрессу; а мелочных недостатков не могли его
противники открыть у него, потому что были люди отста¬
лые [как Н. А. Полевой] или непроницательные и вообще
не понимали действительного положения ученых вопро¬
сов, о которых шла речь, а жизненные вопросы понимали
* [Именно он, а не кто другой. Нет ни малейшего сомнения,
что если бы не указал Белинский истинные заслуги Ломоносова,
Державина, Карамзина, в настоящее время эти писатели не поль¬
зовались бы и десятою частью того уважения, каким пользуются
теперь, благодаря Белинскому].
** Нет сомнения, что если теперь желания образованнейшей
части публики таковы, что могут быть удовлетворены очень легко
(доказательства тому были даны публикою в последнее время
очень осязательным образом), за это надо много благодарить Бе¬
линского, всеми силами старавшегося приучить нас предпочитать
действительное, хотя б и скромное удовлетворение фантазерским
желаниям, и положительно указавшего нам меру разумных требо¬
ваний.
740

превратным или пристрастным образом. Оттого-то обви¬
нения, которые высказывались ими, были направлены
совершенно неудачно. Два-три примера мы уже видели.
Не менее забавно то обвинение, которое относилось к
предмету, изложенному нами во второй половине преды¬
дущей статьи.
Каждый, кто перечитывает статьи Белинского в хро¬
нологическом порядке, видит, что они тесно связаны
между собою, что в развитии его мнений нет ни пере¬
рыва, ни внезапных поворотов, что это развитие совер¬
шалось правильно и совершенно постепенно, почти не¬
уловимым образом; а, между тем, находились люди, с
удивительною меткостью обвинявшие Белинского в том,
что «ныне он сам противоречит тому, что говорил за ме¬
сяц». Как могло возникнуть мнение, столь очевидно про¬
тиворечившее всем известной твердости и последова¬
тельности убеждений Белинского? Дело в том, что люди,
не одаренные излишнею проницательностью, вечно оста¬
навливаются на отдельных фразах, не вникая в связь и
смысл речи, и потому им постоянно грезятся противоре¬
чия. В одной статье Белинского говорилось, например,
что, по сравнению с английскою, французскою, немец¬
кою литературами, русская все еще очень бедна; в другой
статье говорилось, что ныне стала она богаче содержа¬
нием, нежели была прежде. Вот и найдено противоречие:
Белинский иногда говорит, что наша литература бедна,
иногда, что она богата. Таковы-то всегда были противо¬
речия, в которых упрекали Белинского. Иногда он и сам
наводил своих обвинителей на подобные открытия: за¬
метив какую-нибудь ошибку в той или другой из преж¬
них своих статей, он без всякой ложной робости сам ука¬
зывал эту ошибку. Особенную радость доставил его
противникам следующий случай. Когда вышел «Таран¬
тас» гр. Соллогуба, Белинскому сначала показалось, что
автор верит в разумность тех преобразований в нравах,
предположения о которых излагаются в его книге, и в
кратком извещении о выходе «Тарантаса» мнение о книге
произносится с этой точки зрения. Когда Белинский вни¬
мательнее вдумался в идею «Тарантаса», ему показа¬
лось, что во многих странных мнениях можно оправдать
автора, предположив, что он высказывает их иронически;
потому в большой критической статье о «Тарантасе»
341

(которая помещена в следующей книжке «Отечественных
записок») было сказано: «Берем назад свои слова» — ка¬
кой превосходный случай кричать о шаткости убеждений
Белинского! А, между тем, стоит только сличить рецен¬
зию, которая отвергалась критическою статьею, с соответ¬
ствующими местами этой последней, и мы увидим, что
различие между ними ничтожно: если бы сам Белин¬
ский не высказал, что взгляд его изменился, никто бы
того и не мог заметить *.
* В краткой рецензии («Отечественные записки», 1845 г., № 4)
говорилось: «Тарантас» графа Соллогуба — сочинение оригиналь¬
ное и интересное. Это пестрый калейдоскоп парадоксов, иногда ори¬
гинальных, иногда странных, заметок самых верных, наблюдений
самых тонких, с выводами, иногда поражающими своею истинно¬
стью, мыслей необыкновенно умных, картин ярких, художест¬
венно набросанных, рассуждений дельных, чувств горячих и благо¬
родных, иногда доводящих автора до крайности и односторонности
в убеждениях. Это книга живая, пестрая, одушевленная, разно¬
образная, — книга, которая возбуждает в душе читателя вопросы,
тревожит его убеждения, вызывает его на споры и заставляет
его с уважением смотреть даже и на те мысли автора, с которыми
он не соглашается. Это не роман, не повесть, не путешествие,
не философский трактат, не журнальная статья, но и то, и другое,
и третье вместе. Автор является в своей книге и литератором, и
художником, и публицистом, и мыслителем».
А в критической статье, появившейся через месяц («Отече¬
ственные записки», 1845 г., № 5), было сказано:
«Многие видят в «Тарантасе» какое-то двойственное произве¬
дение, в котором сторона непосредственного, художественного
представления действительности превосходна, а сторона воззрений
автора на эту действительность, его мыслей о ней, будто бы испол¬
нена парадоксов, оскорбляющих в читателе чувство истины. По¬
добное мнение несправедливо. Те, кому оно принадлежит, не до¬
вольно глубоко вникли в идею автора, и объективную верность,
с какою изобразил он характер одного из героев «Тарантаса» —
Ивана Васильевича, — приняли за выражение его личных убежде¬
ний, тогда как на самом деле автор «Тарантаса» столько может
отвечать за мнения героя своего юмористического рассказа,
сколько, например, Гоголь может отвечать за чувства, понятия и
поступки действующих лиц в его Ревизоре или Мертвых душах.
Между тем ошибочный взгляд лучшей части читателей на «Таран¬
тас» очень понятен: при первом чтении может показаться, будто
бы автор не чужд желания, хотя и не прямо, а предположительно,
высказать через Ивана Васильевича некоторые из своих воззрений
на русское общество, — и тем легче увлечься подобным ошибочным
мнением, что необыкновенный талант автора и его мастерство
живописать действительность лишают читателя способности спо¬
койно смотреть на картины, которые так быстро и живо проходят
перед его глазами. Мы сами на первый раз увлеклись резким
712

Обстоятельство это само по себе вовсе не важно, и
только такой строгий к себе человек, как Белинский,
мог почесть нужным указывать ошибку, и незначитель¬
ную и незаметную. А если б вздумалось ему совершенно
прикрыть ее, это было бы очень легко: стоило только
употребить в критической статье оборот такого рода:
противоречием, которое находится между этими беспрестанно
сменяющимися и беспрестанно поражающими новым удивлением кар¬
тинами и между странными — чтобы не сказать: нелепыми —
мнениями Ивана Васильевича. Это заставило нас забыть, что мы
читаем не легкие очерки, не силуэты, а произведение, в котором
характеры действующих лиц выдержаны художественно и в кото¬
ром нет ничего произвольного, но все необходимо проистекает из
глубокой идеи, лежащей в основании произведения. Таким обра¬
зом, берем назад свое выражение в рецензии о «Тарантасе»
(в 4-й книжке «Отечественных записок»), что в нем, вместе с дель¬
ными мыслями, много и парадоксов. Только в XV и XVI главах
автор «Тарантаса» говорит с читателем от своего лица; и вот —
кстати заметить — эти-то главы больше всего сбивают читателя
с толку, раздвояя в его уме произведение графа Соллогуба и
ужасая его множеством страшных парадоксов. Но мы не скажем,
чтоб это были парадоксы, это скорее мнения, с которыми нельзя
согласиться безусловно и которые вызывают на спор. Последнее
обстоятельство дает им полное право на книжное существование:
с чем можно спорить и что стоит спора, то имеет право быть на¬
писанным и напечатанным. Есть книги, имеющие удивительную
способность смертельно наскучить читателю, даже говоря все
истину и правду, с которою читатель вполне соглашается; и наобо¬
рот, есть книги, которые имеют еще более удивительную способ¬
ность заинтересовать и завлечь читателя именно противоположно¬
стью их направления с его убеждениями; они служат для читателя
поверкою его собственных верований, потому что, прочитав такую
книгу, он или вовсе отказывается от своего убеждения, или уме¬
ряет его, или, наконец, еще более в нем утверждается. Такой
книге охотно можно простить даже парадоксы, тем более, если
они искренны и автор их далек от того, чтоб подозревать в них
парадоксы. Вот другое дело — парадоксы умышленные, порожден¬
ные эгоистическим желанием поддержать вопиющую ложь в пользу
касты или лица: такие парадоксы не стоят опровержения и спора;
презрительная насмешка — единственное достойное их наказание...»
Разница, как видим, состоит единственно в том, что прежде
Белинскому многие из мыслей, излагаемых Иваном Васильевичем,
казались мнениями самого автора; потом ему вздумалось, что
можно предполагать в изложении этих мнений тонкую иронию со
стороны графа Соллогуба и что только в двух главах (рассказы¬
вающих воспитание Василия Ивановича и Ивана Васильевича)
граф Соллогуб прямо излагает свои собственные понятия, — только
из этих глав можно заключить об истинных мнениях автора: в дру¬
гих случаях кажущиеся парадоксы, быть может, скрывают под со¬
бою иронию. Но от этого нового предположения изменяется толькр
743

«в предыдущей книжке мы сказали, что «Тарантас» на¬
полнен парадоксами», и, перефразировав прежнее сужде¬
ние, продолжать: «да, автор часто вдается в крайности,
в односторонность, — это тем страннее, что сам он очень
часто и удачно подсмеивается над этою односторон¬
ностью, выставляя с тонкою ирониею нелепость понятий
своего героя, Ивана Васильевича». Читатель согласится,
что посредством этого оборота легко было бы выразить
суждение о соображениях, руководивших автором «Тарантаса», и
только. Взгляд самого Белинского на вещи нимало не изменяется
от того, будет ли он спорить против одного Ивана Васильевича, или
будет думать, что мысли, высказываемые Иваном Васильевичем,
отчасти разделяет и автор «Тарантаса». И, действительно, крити¬
ческая статья о «Тарантасе» беспощадно опровергает парадоксы,
все равно, от лица ли Ивана Васильевича, или от лица автора они
высказываются. Вот, например, начало разбора XV главы, расска¬
зывающей биографию Василия Ивановича: ирония критика нимало
не смягчается тем, что мнения, им опровергаемые, излагаются
прямо от лица автора:
«Изобразив с такою поразительною верностью «воспитание»
Насилия Ивановича и сказав, что даже и оно не испортило его
доброй натуры, автор удивляется тому, что все наши деды и пра¬
деды воспитывались так же, как и Василий Иванович, а, между
тем, не в пример нам, были отличнейшие люди, с твердыми пра¬
вилами, что особенно доказывается тем, что они «крепко хранили
не по логическому убеждению, а по какому-то странному (?) вну¬
шению (?!) любовь ко всем нашим отечественным постановлениям»
(стр. 179). Здесь автор что-то темновато рассуждает; но сколько
можем мы понять, под отечественными постановлениями он разу¬
меет старые обычаи, которых наши деды и прадеды, действительно,
крепко держались. Кому не известно, чего стоило Петру Великому
сбрить бороду только с малейшей части своих подданных? Впрочем,
добродетель, которая возбуждает такой энтузиазм в авторе «Таран¬
таса» и которая заключается в крепком хранении старых обычаев,
именно из того и вытекала, что наши деды и прадеды, как говорит
граф Соллогуб, были точно «люди неграмотные» (стр. 179). Мы
не можем прийти в себя от удивления, не понимая, чему же автор
тут удивляется... Эта добродетель и теперь еще сохранилась на
Руси, именно между старообрядцами разных толков, которые, как
известно, в грамоте очень не сильны. Китайцы тоже отличаются
этою добродетелью, именно потому, что они, при своей грамотно¬
сти, ужасные невежды и обскуранты. Но еще больше китайцев
отличаются этою добродетелью бесчисленные породы бессловесных,
которые совсем не способны знать грамоте, и которые до сих пор
живут точь-в-точь, как жили их предки с первого дня создания...
Вот, если бы автор «Тарантаса» нашел где-нибудь людей просве¬
щенных и образованных, но которые крепко держатся старых
обычаев, и удивился бы этому, тогда бы мы нисколько не удивц-
дись его удивлению и вполне разделили бы его.,,
744

все, что выражено в выписанном нами отрывке критиче¬
ской статьи, и с тем (вместе) сохранить совершенное
внешнее согласие этой статьи с прежним отзывом. Так
постоянно и делают почти все писатели. Только не¬
многие, слишком твердые в своих основных убеждениях,
слишком ясно понимающие, что они идут во всем суще¬
ственном по прямой дороге, не боятся сами выставлять
на вид все свои ошибки * *.
Мы не будем говорить, как Василий Иванович служил в Ка¬
зани, плясал на одном балу казачка и влюбился в свою даму; но
мы не можем пропустить рацеи его «дражайшего родителя», в от¬
вет на «покорнейшую просьбу «послушнейшего» сына о благосло¬
вении на брак: «Вишь, щенок, что затеял; еще на губах молоко
не обсохло, а уж о бабе думает». От матери он услышал тсГ же
самое. Воля мужа была ей законом. «Даром, что пьяница», думала
она, «а все-таки муж». При этом, автор не мог удержаться от
восклицания: «так думали в старину!» Хорошо думали в старину!
прибавим мы от себя. Когда милый «тятенька» Василия Ивановича
умер ог сивухи, добрые его крестьяне горько о нем плакали: кар¬
тина была умилительная... Автор очень остроумно замечает, что
«любовь мужика к барину есть любовь врожденная и почти
неизъяснимая»; мы в этом столько же уверены, как и он... Нако¬
нец, Василий Иванович женился и поехал в Мордасы; на границе
поместья все мужики, стоя на коленях, ожидали молодых с хле¬
бом и солью. «Русские крестьяне, — говорит автор, — не кричат
виватов, не выходят из себя от восторга, но тихо и трогательно
выражают свою преданность, и жалок тот, кто видит в них только
лукавых, бессловесных рабов и не верует в их искренность»
(стр. 187). Об этом предмете мы опять думаем точно так же, как
сам автор. Если б Василий Иванович спросил у своего старосты,
отчего крестьяне так радуются, староста, наверное, ответил бы:
	они
На радости, тебя увидя, пляшут* 2Ь2.
* Говоря строго, надобно признаться, что ошибки в настоящем
случае не было вовсе и что Белинский не имел основательной
причины брать назад прежние слова. Автор «Тарантаса», очевидно,
подсмеивается во многих случаях над Иваном Васильевичем; но
столь же очевидно, что во многих случаях он выставляет его су¬
ждения, как основательные и справедливые. Потому обе фразы:
«в парадоксах «Тарантаса» скрывается ирония» и «парадоксы эти
высказываются, как положительная истина», — обе эти фразы
равно могут быть употреблены, равно близки к правде: на одних
страницах «Тарантаса» выставляется нелепым то самое, что на
других представляется глубокою мудростью. Противоречие в книге,
а не в критике.
Мы изложили дело в том виде, как оно было понято большин¬
ством тогдашней публики и литераторов, принявших оговорку
Белинского в серьезном смысле. На самом же деле ближе к правде
«15

История с «Тарантасом», нами-рассказанная, была
самым важным из тех случаев, на которые ссылались
противники Белинского в доказательство шаткости его
мнений; другие доводы их были еще забавнее; но было
бы слишком долго припоминать эти другие случаи. Наша
литература вообще имеет еще слишком мало опытности,
и только этим объясняется возможность до чрезвычай¬
ности странных недоразумений и невероятных промахов,
примеры которых так часты в ней. В самом деле, прав¬
доподобное ли дело, чтобы писателя, подобного Белин¬
скому, могли обвинять в шаткости мнений, когда скорее
можно было говорить о чрезвычайном упорстве его? Ни
в о^ной из западноевропейских литератур, более опыт¬
ных, такое странное недоразумение невозможно.
Мы не без намерения останавливаемся на обвинениях
против Белинского, хотя они по своей совершенной
пустоте не заслуживают ни малейшего внимания: для
характеристики положения нашей литературы они име¬
ют свою цену. Важность исторического явления опреде¬
ляется не только его безотносительным содержанием, но
и сравнением его с другими окружающими явлениями.
Отсталость, мелочность или пустота направлений, кото¬
рые существовали в русской литературе вне критики Бе¬
линского, заставляют нас вдвойне дорожить этою крити¬
кою * *.
было бы другое понятие о ее смысле. Критическая статья о «Та¬
рантасе» написана очень едко; нелепость мнений Ивана Василье¬
вича обнаруживается в ней самым колким образом. Потому слова:
«эти мнения не должны быть приписываемы автору, он сам вместе
с нами смеется над ними и написал книгу свою именно с той
целью, чтоб обнаружить их нелепость», — слова эти, по всей ве¬
роятности, внушены только желанием оказать возможную пощаду
писателю, эти слова внушены деликатностью, — другого смысла
не следовало бы и искать в них. Таким образом, все громкие вы¬
ходки против Белинского, будто бы в самом деле отказывавшегося
от мнения, высказанного за месяц, — все эти выходки были, по-на¬
стоящему, основаны на недогадливости о смысле его оговорки.
Примерами такой недогадливости богата бедная история нашей
литературы.
* Нет надобности повторять, что Белинского должно считать
только деятельнейшим представителем направления, считавшего
между своими последователями почти всех даровитых и образо¬
ванных русских писателей, и.что, говоря «вне критики Белинского
были только пустота и отсталость», мы говорим только: «вне на¬
правления, представителем которого в критике был Белинский, нет
74S

Чем внимательнее будем мы сравнивать в хронологи¬
ческом порядке все статьи, написанные Белинским, тем
очевиднее будет обнаруживаться, что развитие его по¬
нятий совершалось совершенно логически, постепенным,
почти неуловимым образом. Но и представленное в пре¬
дыдущей статье сравнение шести годичных отчетов его
о русской литературе, в «Отечественных] записках», слу¬
жит уже достаточным доказательством тому. Продол¬
жать это сравнение и на два последние отчета, помещен¬
ные в «Современнике», было бы излишне, потому что
никто не утверждал, чтобы в последнее время мнения
Белинского изменялись; напротив того, под конец его
жизни многие стали говорить, что Белинский начал по¬
вторяться, что его новые статьи не более, как перифразы
прежних, — мнение, столь же основательное, как и все
упреки, рассмотренные нами прежде. Повторим: наша
литература так молода и неопытна, что беспрестанно
встречаются в ней самые наивные недоразумения, для
разъяснения которых надобно бывает серьезно и по¬
дробно рассуждать о самых элементарных понятиях.
Белинский писал критические статьи о русской лите¬
ратуре в продолжение четырнадцати лет. Они рассеяны
по нескольким журналам. Читатели журналов постоянно
сменяются одни другими. Из пятидесяти человек, читав¬
ших «Отечественные записки» 1845 года, едва ли один был
знаком с «Телескопом» 1835 года и едва ли пять человек
следили за «Отечественными] записками» с 1840 года; Йз
десяти человек, читавших «Современник» 1847 года, едва
ли один читал «Отечественные] записки» за все преды¬
дущие годы. Возможно ли было бы в статье «Отечествен¬
ных] зап[исок]» 1845 года уклониться от необходимого
объяснения того или другого понятия на том основании,
что оно уже объяснено в «Телескопе» 1835 года, когда
из людей, для которых писана статья 1845 года, только
очень немногие были знакомы с этим прежним объясне¬
нием? Критическая статья пишется для публики, она
должна иметь в виду, что различные годы даже одного
ничего замечательного или плодотворного», а вовсе не имеем же»
лания уменьшать заслуги других полезных деятелей того времени,
разделявших с Белинским честь быть выразителями живых мы»
слей. Белинский был, как мы уже говорили, только один, первый
иди деятельнейший из многих.
747

и того же журнала имеют постоянно изменяющийся круг
читателей. Оттого повторения в критических статьях не¬
избежны. Так всегда и бывает у всех писателей, занима¬
ющихся критикою. Конечно, если соединить в один пе¬
реплет все статьи Белинского, многие страницы этого
сборника будут заключать повторения, — но должно по¬
мнить, что эти статьи были рассеяны по сотням книг. Из¬
бегать повторений было бы в критическом писателе стран¬
ным педантством — без повторений ни одна из его ста¬
тей не была бы понятна и для десятой доли своих
читателей. Возьмите любой сборник критических статей
автора, писавшего в продолжение многих лет, и вы уви¬
дите, что половина его страниц заключает повторение
сказанного в другой половине. У нас теперь в моде кри¬
тические статьи Маколея — укажем хотя на них: про¬
сматривая этот сборник, вы в двадцати местах найдете
одни и те же рассуждения о временах Елисаветы, о ре¬
формации в Англии, о влиянии на ход английской исто¬
рии островитянского положения Англии, о влиянии того
обстоятельства, что в Англии долго не было постоянной
армии, и т. д., и т. д. Но в Англии никому не может
притти в голову упрекать за то Маколея, говорить, что
он повторяется, что он исписался; а у нас говорилось
это о Белинском, и говорившие не подозревали, что го¬
ворят несообразно с здравым смыслом.
Впрочем, мало сказать, что повторения для Белин-
citoro были столь же необходимы, как, например, для
Маколея: они были для русского критика гораздо необ¬
ходимее, нежели для английского. Это зависит от раз¬
личного положения и литературы нашей, и публики.
Мнения, которые излагает Маколей, излагаются сот¬
нями других английских писателей; они занесены в книги,
которые находятся в библиотеке каждого, имеющего би¬
блиотеку хотя из сотни книг (а число таких людей в Ан¬
глии в тысячу раз больше, нежели у нас), — и однако
же, Маколею было необходимо двадцать раз повторять
одну и ту же мысль. У нас не то. Мнений, которые изла¬
гались Белинским, вы не могли найти ни в одной рус¬
ской книге, ни в одном журнале, кроме того, в котором
писал он.
Европейская публика привыкла к деятельной умствен¬
ной жизни. Она приготовлена ко всякой новой мысли,
748

готова с первого раза заметить и оценить ее. У нас — мы
хотели бы сказать: у нас то же самое, но факты говорят
совершенно не то. У нас даже старые мысли, если только
в них есть что-нибудь живое, возбуждают недоумение,
будто неслыханная новость, — вот и свидетельство о том,
с каким успехом бывали замечены и оценены эти ста¬
рые мысли, когда являлись в нашей литературе новыми.
Нам нужно твердить, твердить и твердить, чтобы в на¬
шем внимании, в нашей памяти утвердилось наконец то,
о чем мы читаем.
Не спорим, есть у нас люди, составляющие исключе¬
ние из этого правила — слишком грустно было бы, если
бы и того не было — но журнальные статьи пишутся не
для людей, составляющих исключение. А если кто взду¬
мал бы сомневаться в справедливости сказанного нами, то
очень легко привести доказательства, не покидая речи о
Белинском: сколько в последние годы было случаев, что
одних писателей хвалили, других осуждали за новые,
будто бы, мысли, а между тем, эти мысли были заимст¬
вованы из статей Белинского, да, в довершение эффект¬
ности доказательства в нашу пользу, обыкновенно при¬
надлежали к числу мыслей, которые чаще всего повто¬
рял он. Примеров легко набрать десятки. Укажем т®лько
один истинно восхитительный: когда была мода на би¬
блиографию, прославившиеся в то время библиографы
были превозносимы особенно за то, что чрез них крити¬
ческая история нашей литературы воздвигается на осно¬
вании совершенно новом — на основании разработки фак¬
тов, о необходимости которой (будто бы) прежде у нас
и не думали, считая (будто бы) подробное исследование
фактов бесполезным. К этим похвалам присоединялись
упреки Белинскому за то, что он, сам (будто бы) прене¬
брегая разработкою фактов, доказывал (будто бы) бес¬
полезность ее. Говорить это можно было, только забыв
или вовсе никогда не имея понятия, что при всяком
удобном случае Белинский твердил о необходимости раз¬
работки фактов, возбуждал к ней неутомимо, ободрял
каждый сколько-нибудь сносный опыт в этом роде. На¬
добно прибавить, что он сам неутомимо занимался этою
разработкою и собрал для истории нашей литературы во
сто раз больше фактов, нежели кто-нибудь из современ¬
ных ему или позднейших писателей по части истории
749

литературы. Таких восхитительных примеров можно
было бы найти очень много в журналах наших за пяти¬
десятые годы. Эти ошибки, кажется, слишком ясно дока¬
зывают, чго память у нас довольно коротка, и что слиш¬
ком упорно нужно твердить нам одну и ту же мысль,
чтобы она сколько-нибудь вошла в наше сознание.
По необходимому условию критической деятельности,
у Белинского часто встречаются повторения основных
мыслей, и те, которые видели в этом неизбежном каче¬
стве всякой критики особенный недостаток Белинского,
обнаруживали только свое незнакомство с понятиями об
условиях, сообразно с которыми должен действовать
критик. Но те, которые выводили из этих повторений
заключение, что в последние годы Белинский только по¬
вторял сказанное им прежде, не прибавляя ничего но¬
вого, что он исписался, — эти строгие судьи обнаружи¬
вали, что они не в состоянии даже понимать смысла чи¬
таемых статей и в своих суждениях руководятся только
отыскиванием сходных слов. В 1842 году Белинский го¬
ворил о значении Ломоносова и в 1847 также — этого
было для них довольно: они решали, что в 1847 году
он не сказал о Ломоносове ничего больше, как то, что
говорил за пять лет. А, между тем, стоило бы только
сравнить соответствующие страницы в двух обзорах, и
они увидели бы, что в 1847 году Белинский, кратко упо¬
миная о тех вопросах по поводу Ломоносова, которые
объяснил прежде, главное внимание обращает на во¬
просы, которых прежде не касался. Общего между двумя
этими эпизодами только то, что они говорят об одном
писателе и написаны по одному и тому же общему по¬
нятию о характере его сочинений, — они согласны между
собою в общем взгляде на Ломоносова; но их содержа¬
ние, частные мысли, в них развиваемые, совершенно
различны. В 1842 году Белинский доказывал, что оды
Ломоносова внушены не жизнью, а подражанием инозем¬
ной реторической поэзии. Почему так было и могло ли
быть иначе при тогдашнем положении русской умствен¬
ной жизни, об этом он не говорил в 1842 году. В 1847 году,
кратко упомянув, что поэзия Ломоносова есть поэзия
подражательная, Белинский не останавливается на этом
факте, а объясняет его необходимость, доказывает, что
именно по своей подражательности оды Ломоносова <и)
750

удовлетворяли потребностям того времени, что подража¬
ние явлениям цивилизованной жизни было тогда для нас
необходимейшим и плодотворнейшим делом — спраши¬
вается: неужели содержание этого эпизода не совершенно
ново в сравнении с содержанием прежнего эпизода?
Чудно устроен свет, и хорошо, чго не нашим противни¬
кам Белинского пришлось решать вопрос об отношении,
например, Нибура к Титу Ливию или Адама Смита к
Ксенофонту: они тотчас бы открыли, что английский эко¬
номист не более, как повторил греческого, а немецкий
историк — латинского. В самом деле, предметы одни и
те же у них: Нибур и Тит Ливий, оба говорят о Ромуле
и Нуме, о Цинциннате и Камилле; Адам Смит и Ксено¬
фонт, оба говорят о государственных доходах и расхо¬
дах, о земледелии и ремеслах. Какое нам дело до того,
что в сочинении одного рассматриваются одни вопросы,
в сочинении другого — совершенно другие? Обе книги
имеют один общий предмет, одинаковое заглавие — чего
же больше? Не ясно ли, что позднейшая из двух книг
должна быть повторением более старой? зачем вникать
в смысл? — это дело небезопасное, да и не всякому оно
по силам.
Кто вникает в смысл, не ограничивая своего разуме¬
ния исключительно именами и словами, тому, конечно,
всегда казался чистою нелепостью упрек Белинскому за
повторение старого или даже и за неподвижность.
Трудно даже поверить, чтобы кому-нибудь могло притти
на мысль выбрать такую тему для своих филиппик; а,
между тем, Белинского, действительно, постоянно упре¬
кали в том, что он вечно повторяет одно и то же, хотя
для всякого, читавшего его статьи, поразительнейшею
чертою в деятельности этого писателя должно было бы
представляться постоянное стремление его вперед. Во¬
обще, говоря об упреках, какие делались Белинскому,
чувствуешь себя совершенно неловко, — как бы рассу¬
ждал о том, справедливо ли упрекать Волгу за то, что
вода стоит в ней неподвижно. Что делать с таким мне¬
нием о неподвижности воды Волги? Объяснять его не¬
уместность кажется оскорбительным для глаз и здравого
смысла; а, между тем, попробуйте не отвечать, если кто-
нибудь выскажет его, — и человек, высказавший этот
остроумный упрек, будет воображать, что он остается
351

прав. А если таких остроумных людей много, то на со¬
вести вашей будет лежать тяжелый грех, когда вы ос¬
тавите их в заблуждении.
Мы приведем еще только один пример в опроверже¬
ние странного заблуждения, о котором упомянули сейчас.
Ряд статей Белинского о Пушкине, без всякого сом¬
нения, представляет одно стройное целое; все эти статьи
написаны под влиянием одной мысли, по одному об¬
щему плану, и, кажется, до сих пор никому еще не при¬
ходило в голову утверждать, чтобы статьи эти в чем-
нибудь противоречили одна другой или чтобы общий
план не был в них строго соблюден. Однако же, перечи¬
тывая статьи о Пушкине, из которых первая помещена
в шестой книге «Отечественных] зап[исок]» 1843 года,
а последняя в одиннадцатой книге 1846 года, невоз¬
можно не заметить, что взгляд Белинского постепенно
становится все шире и глубже, а содержание статей все
решительнее проникается интересами национальной
жизни. Так, например, в начале первой статьи значение
Пушкина объясняется преимущественно с художественной
точки зрения, а в заключении последней статьи сильнее,
нежели чисто художественное достоинство произведений
Пушкина, выставляется на вид значение его деятель¬
ности для нашего общества, в котором его поэзиею про¬
буждалась гуманность *. Четвертая статья, рассматри¬
вающая лицейские стихотворения Пушкина, занимается
преимущественно формальным объяснением той связи, в
какой манера Пушкина находится с манерами предше¬
ствовавших ему поэтов. Шестая, говорящая о «Руслане
* Вот окончание последней из статей о Пушкине:
«Заключаем. Пушкин был по преимуществу поэт, художник
и больше ничем не мог быть по своей натуре. Он дал нам поэзию
как искусство, как художество. Потому он навсегда останется ве¬
ликим, образцовым мастером поэзии, учителем искусства. К осо¬
бенным свойствам его поэзии принадлежит ее способность разви¬
вать в людях чувство изящного и чувство гуманности, разумея под
этим словом бесконечное уважение к достоинству человека, как
человека. Несмотря на генеалогические свои предрассудки, Пуш¬
кин по самой натуре своей был существом любящим, симпатичным,
готовым от полноты сердца протянуть руку каждому, кто казался
ему «человеком». Несмотря на его пылкость, способную доходить
до крайности, при характере сильном и мощном, в нем было много
детски-кроткого, мягкого и нежного, и все это отразилось в его
изящных созданиях».
332

и Людмиле», «Кавказском пленнике», «Бахчисарайском
фонтане», «Братьях-разбойниках», ограничивается чисто
литературными суждениями об этих произведениях; но в
седьмой статье («Цыганы», «Полтава») понятия Алеко о
любви уже служат поводом к эпизоду о нравственных
понятиях, а в осьмой и девятой статьях, заключающих
разбор «Онегина», эпизоды подобного рода занимают
уже наибольшее число страниц. Так, перечитывая статьи,
составляющие, повидимому, совершенно однородное це¬
лое, строго выполненные по заранее обдуманному плану,
мы можем видеть, как расширяется круг предметов, го¬
ворить о которых Белинский считает своею главною обя¬
занностью, и как чисто литературный взгляд его все
более и более оживляется, соединяясь с заботою о дру¬
гих потребностях общества, как самая литература все
яснее и яснее является Белинскому служительницею ин¬
тересов не столько искусства, сколько общества.
Заговорив о тех упреках, какие делались Белинскому,
мы хотим покончить с этим предметом, и для того
должны сказать несколько слов относительно обвинения,
столь же неосновательного в сущности, как и все преды¬
дущие, но имевшего, по крайней мере, тень внешнего
правдоподобия для людей, которые судят об уме и дру¬
гих дарованиях писателя не по его сочинениям, а по фор¬
мальным обстоятельствам его жизни 253.
Лавуазье был генеральный откупщик, один из самых
дельных и деятельных по финансовой части директоров
огромного коммерческого предприятия; но он создал но¬
вейшую химию, и никто в Европе не вздумал отвергать
его заслуги науке на том основании, что-де он был про¬
мышленник, некогда ему было основательно заниматься
химиею. Вильгельм Гумбольдт был дипломат, был ми¬
нистр; но он написал гениальные сочинения по филоло¬
гии, — и никто в Европе не думал отвергать достоинство
этих сочинений на том основании, что-де некогда было
Гумбольдту основательно заниматься филологиею: ои пи¬
сал депеши, вел переговоры и писал резолюции на дело¬
вых бумагах. Анкетиль Дюперрон был матросом, потом
слугою в Ост-Индии, — но он первый изучил зендский
язык и познакомил Европу с огнепоклонническою циви-
лизациею, — и опять никто не вздумал спорить против
него на том основании, что де некогда матросу и лакею
48 Н. Г. Чернышевский, т. I	7ЙЗ
заниматься науками. Яков Бем, получив такое воспита¬
ние, которое едва научило его читать и писать, занялся
для своего пропитания сапожным мастерством и до кон¬
ца жизни шил очень хорошие сапоги, но, кроме того,
написал гениальные философские творения, и опягь-таки
никто в Европе не думает говорить, что должны быть
они плохи, потому-де, что куда же сапожнику быть хо¬
рошим философом: его дело тачать сапоги и сучить
дратву.
Это происходит от недогадливости умных и образо¬
ванных людей в Европе. Они, бедняжки, не подумали
о самом легком и верном средстве судить, хороши ли
ученые сочинения такого-то автора. А вернейшее сред¬
ство это состоит в том, чтобы спросить у автора: «по¬
кажи-ка нам свои дипломы, скажи-ка, где ты кончил
курс, какие ученые общества приняли тебя в число своих
членов, какую должность ты занимаешь?» Есть дипломы
у автора, занимает он ученую должность, — значит, и
ученые его сочинения прекрасны.
Это правило с успехом было у нас применяемо к
Н. А. Полевому, но еще с большим успехом к Белин¬
скому. «Человек-де был не получивший никаких дипло¬
мов, — ну, и значит, не мог основательно писать об уче¬
ных предметах».
Белинский не был ни сапожником или матросом, ни
дипломатом или банкиром, никакое житейское ремесло
не отвлекало его от книг, но у него не было дипломов;
какая же тут может быть ученость, посудите сами 254.
Да посмотрите, догадливые судьи, на самые сочине¬
ния и решайте вопрос об учености писателя по его тво¬
рениям.
Этого способа поверки своих знаний Белинский не
может бояться. Будущие биографы Белинского расска¬
жут нам, когда и чем именно он занимался и как поль¬
зовался доступными ему средствами для приобретения
знаний, — мы пишем не биографию, нас занимают здесь
не люди, а только их сочинения, — и потому для нас
довольно знать, что изучение сочинений Белинского са¬
мым неоспоримым образом опровергает всякие сомнения
в основательности его знаний. У нас мало было писа¬
телей, которых можно было бы сравнить с ним в этом
отношении. Кажется, нельзя сказать, чтобы круг вонро-
сов, обнимаемых его сочинениями, был тесен, а, между
тем, положительно видишь, перечитывая его статьи, что
обо всех вопросах, каких ни касался он, он имел поня¬
тия очень основательные, которым могли бы позавидо¬
вать многие ученые писатели.
Что же касается его специальной науки — истории
русской литературы, он был и до сих пор остается
первым знатоком ее. В этом отношении никто из наших
ученых не мог до сих пор сравниться с ним. Вообще,
надо признаться, Белинский, будучи значительнейшим из
всех наших критиков, был и одним из замечательнейших
наших ученых. Это факт, неоспоримо доказываемый его
сочинениями. Сомневаться в том значит обнаруживать
или недостаток научного образования в себе, или свое
незнакомство с сочинениями Белинского.
Для иных (впрочем, можно быть уверенным, очень не¬
многих) может показаться излишнею суровостью с на¬
шей стороны то, что мы не делали ни малейших уступок
в пользу людей, осыпавших Белинского упреками и об¬
винениями, — неужели, в самом деле, эти люди были со¬
вершенно неправы? — Совершенно неправы, — и тут нет
ничего особенного или странного для людей, имеющих
понятие об истории, которая очень часто говорит о слу¬
чаях совершенно подобных, часто показывает нам, что
одна из боровшихся партий была совершенно права, а
все обвинения, взводившиеся на нее противниками, были
совершенно ложны, происходя единственно от недально¬
видности, невежества, неблагонамеренности и тому по¬
добных отрицательных качеств. «Но неужели, — могут
спросить нас далее, — вы хотите доказать, что критиче¬
ская деятельность Белинского — полное осуществление
абсолютного идеала критики?» — Дело вовсе не в том.
Каждый писатель сын своего века, и когда развитие мы¬
сли с течением времени становится выше той степени, ко¬
торая была свойственна его эпохе, когда являются воз¬
зрения более полные и глубокие, нежели каковы были ег,о
воззрения, тогда, конечно, его произведения перестают быть
совершенно удовлетворительными. Мы нимало не сомне¬
ваемся в том, что будущее развитие человеческой мысли
далеко превзойдет своею полнотою и глубиною все, что
произвела мысль нашего века; мы уверены и в том, что
русской литературе предстоит великое развитие, и что
*	755

для того времени, когда настанет эта эпоха высшего раз¬
вития, будет казаться неудовлетворительным все суще¬
ствовавшее или существующее ныне в русской литера¬
туре, в том числе и критика Белинского. Соображая
аналогический ход развития других литератур, мы можем
даже предусматривать, какие именно стороны нашей ны¬
нешней литературы будут казаться слабыми .для того
времени, можем предвидеть и то, чем критика, соответ¬
ствующая духу того времени, будет отличаться от кри¬
тики Белинского: она будет гораздо требовательнее, и,
сравнительно с нею, критика Белинского будет казаться
слишком умеренною в своих требованиях, слишком ук¬
лончивою или даже слишком слабою по выражению этих
требований: предметы, о которых тогда будет вести речь
русская литература, будут важнее, нежели были до сих
пор, — потому и критика будет находить недостойным
своего внимания многое, что кажется в нынешней лите¬
ратуре делом великой важности. Но эта эпоха еще впе¬
реди, и скоро ли настанет она, трудно решить: что будет,
можно предвидеть, скоро ли и каким образом будет,
нельзя сказать. [Мы знаем так же верно, как 2X2 = 4,
что за ночью последует день, и кто доживет до свет¬
лого дня, конечно будет наслаждаться сиянием, более
ярким и живительным, нежели какой давали светила
ночи, которые озаряют ныне путь наш во мраке.]255
Предварительные объяснения паши кончены, и мы
теперь можем приступить к подробному изложению ли¬
тературных мнений Белинского. В этом деле мы постоян¬
но будем приводить его собственные слова, и труд наш
ограничивается только выбором важнейших мест из его
последних статей. Для большей точности, мы не будем
даже отступать ни от того порядка, в котором писаны
были они, ни от того порядка, в котором излагаются эти
мысли в каждой статье: мы просто представим извлече¬
ние из последних статей Белинского, зная, что это будет
приятнее всего для читателей, полезнее всего для лите¬
ратуры.
Начинаем наши извлечения анализом статьи Белин¬
ского, помещенной в «Петербургском сборнике», —
«Мысли и заметки о русской литературе».
73G

Безотносительное достоинство нашей литературы, по
мнению Белинского, еще не очень велико. Эго понятие
важно, потому что мы, радуясь своим успехам, слиш¬
ком наклонны воображать, что уже недалеко осталось
нам до того, чтобы стоять на ряду с образованнейшими
народами и отдыхать на воображаемых лаврах. Необ¬
ходимо напоминать нам, что эта высокая мечта не более,
как мечта. Если мы чем можем по справедливости гор¬
диться, то, без сомнения, литературою: она составляет
лучшую сторону нашей жизни; а между тем, и литера¬
тура наша до сих пор находится в состоянии, близком
к младенчеству. Но, несмотря на свою слабость, для нас
она имеет чрезвычайную важность:
Какова бы ни была наша литература, во всяком случае, ее
значение для нас гораздо важнее, нежели как может оно казаться:
в ней, в одной ей, вся наша умственная жизнь и вся поэзия нашей
жизни. Только в ее сфере перестаем мы быть Иванами и Петрами,
а становимся просто людьми, обращаемся к людям и с людьми.
В нашем обществе преобладает дух разъединения: у каждого
нашего сословия все свое, особенное — и платье, и манеры, и образ
жизни, и обычаи, и даже язык. Дух разъединения враждебен обще¬
ству: общество соединяет людей, каста разъединяет их. Этот дух
особности так силен у нас, что даже и новые сословия, возникшие
из нового порядка дел, основанного Петром Великим, не замед¬
лили принять на себя особенные оттенки. Чему удивляться, что
дворянин на купца, а купец на дворянина вовсе не походят, если
иногда почти то же различие существует и между ученым и худож¬
ником? .. У нас еще не перевелись ученые, которые всю жизнь
остаются верными благородной решимости не понимать что такое
искусство и зачем оно; у нас еще много художников, которые и
не подозревают живой связи их искусства с наукою, с литерату¬
рою, с жизнию. И потому сведите такого ученого с таким художни¬
ком, и вы увидите, что они будут или молчать, или перекидываться
общими фразами... Несомненно то, что у нас есть сильная потреб¬
ность общества и стремление к обществу; а это уже важно. Рефор¬
ма Петра Великого не уничтожила, не разрушила стен, отделявших
в старом обществе один класс от другого; но она подкопалась под
основание этих стен и если не повалила, то наклонила их на бок, —
и теперь со дня на день они все более и более клонятся, обсы¬
паются и засыпаются собственными своими обломками, собствен¬
ным своим щебнем и мусором, так что починять их значило бы
придавать им тяжесть, которая, по причине подрытого их основа¬
ния, только ускорила бы их, и без того неизбежное, падение.
И если теперь разделенные этими стенами сословия не могут пере¬
ходить через них, как через ровную мостовую, зато легко могут
перескакивать через них там, где они особенно пообвалились или
пострадали от проломов. Все это прежде делалось медленно и
незаметно, теперь делается и быстрее и заметнее — и близко время,
757

когда все это очень скоро и начисто сделается. Железные дороги
пройдут и под стенами и через стены, туннелями и мостами; уси¬
лением промышленности и торговли они переплетут интересы
людей всех сословий и классов и заставят их вступить между
собою в те живые и тесные отношения, которые невольно сглажи¬
вают все резкие и ненужные различия.
Но начало этого сближения сословий между собою, которое
есть начало образующегося общества, отнюдь не принадлежит
исключительно нашему времени: оно сливается с началом нашей
литературы. Общественное просвещение потекло у нас вначале
ручейком мелким и едва заметным, но зато из высшего и благо¬
роднейшего источника — из самой науки и литературы. Наука у нас.
и теперь только укореняется, но еще не укоренилась, тогда как
образование только еще не разрослось, но уже укоренилось. Лист
его мелок и редок, ствол не высок и не толст, но корень уже так
глубок, что его не вырвать никакой буре, никакому потоку, никакой
силе: вырубите этот лесок в одном месте, но корень даст отпрыски
в другом, и вы скорее устанете вырубать, нежели устанет он давать
новые отпрыски и разрастаться...
Говоря об успехах образования нашего общества, мы говорим
об успеха' нашей литературы потому, что наше образование есть
непосредственное действие нашей литературы на понятия и нравы
общества. Литература наша создала нравы нашего общества, вос¬
питала уже несколько поколений, резко отличающихся одно от
другого, положила начало внутреннему сближению сословий, обра¬
зовала род общественного мнения и произвела нечто вроде особен¬
ного класса в обществе, который от обыкновенного среднего сосло¬
вия отличается тем, что состоит не из купечества и мещанства
только, но из людей всех сословий, сблизившихся между собою
через образование, которое у нас исключительно сосредоточи¬
вается на любви к литературе.
Различие литературного образования общества перешло в
жизнь и разделило людей на различно действующие, мысляшие
и убежденные поколения, которых живые споры и полемические
отношения, выходя из принципов, а не из материальных интересов,
являют собою признаки возникающей и развивающейся в обществе
духовной жизни. И это великое дело есть дело нашей литературы!..
Литература была для нашего общества живым источником
даже практических нравственных идей. Она началась сатирою и
в лице Кантемира объявила нещадную борьбу невежеству, пред¬
рассудкам, сутяжничеству, ябеде, крючкотворству, лихоимству и
казнокрадству, которые она застала в старом обществе не как
пороки, но как правила жизни, как моральные убеждения. Каков бы
ни был талант Сумарокова, но его сатирические нападки на «кра¬
пивное семя» всегда будут заслуживать почетного упоминовения от
историка русской литературы. Комедии Фонвизина были еще более
заслугою перед обществом, нежели перед литературою. Отчасти
то же можно сказать и об «Ябеде» Капниста. Басня потому так
хорошо и принялась у нас, что она принадлежит к сатирическому
роду поэзии. Сам Державин, поэт по преимуществу лирический,
был в то же время и сатирическим поэтом, как, например, в «Фе-
лице», «Вельможе» и других пьесах. Наконец пришло время, когда
738

В нашей литературе сатира перешла в юмор, который высказы¬
вается в художественном воспроизведении житейской действитель¬
ности. Конечно, смешно было бы предполагать, чтоб сатира, коме¬
дия, повесть или роман могли исправить порочного человека; но
нет сомнения, что они, открывая глаза общества на самого же его,
способствуя пробуждению его самосознания, покрывают порочного
презрением и позором. Недаром же многие у нас не могут без
ненависти слышать имени Гоголя и его «Ревизора» называют «без¬
нравственным» сочинением, которое следовало бы запретить. Рав¬
ным образом, теперь уже никто не будет так простодушен, чтобы
думать, что комедия или повесть может взяточника сделать чест¬
ным человеком: нет! кривое дерево, когда оно уже выросло и по¬
толстело, не сделаешь прямым; но ведь у взяточников так же
бывают дети, как и у не взяточников: те и другие, еще не имея
причин считать безнравственными яркие изображения взяточни¬
чества, восхищаются ими и незаметно для самих себя обогащаются
такими впечатлениями, которые не всегда оказываются бесплод¬
ными в их последующей жизни, когда они делаются действитель¬
ными членами общества. Впечатления юности сильны, и юность
то и принимает за несомненную истину, что прежде всего поразило
ее чувство, воображение и ум. И вот каким образом действует
литература уже не на одно образование, но и на нравственное
улучшение общества. Как бы то ни было, но этот факт не подлежит
никакому сомнению, что только в последнее время у пас начало
делаться заметным число людей, которые нравственные убеждения
стараются осуществлять на деле, в ущерб своим личным выгодам
и во вред своему общественному положению...
Не менее этого неоспорим и тот факт, что литература служит
у нас точкою соединения людей, во всех других отношениях внут¬
ренне разъединенных. Мещанин Ломоносов за свой талант и свою
ученость достигает важных чинов, и вельможи допускают его в свой
круг. Бедный дворянин Державин за свой талант сам делается
вельможею, — и между людьми, с которыми сблизила его литера¬
тура, он нашел не одних меценатов, но и друзей. Казанский купец
Каменев, написавший балладу «Громвал», приехав в Москву по
делам, пошел познакомиться с Карамзиным, а через него перезна¬
комился со всем московским литературным кругом. Это было назад
тому сорок лет, когда купцы хаживали только в передние дворян¬
ских домов, и то по делам, с товарами или за должком, об уплате
которого смиренно докучали. Первые журналы русские^ которых
и самые имена теперь забыты, издавались кружками молодых
людей, сблизившихся между собою чрез общую им всем страсть
к литературе. Образованность равняет людей. И в наше время уже
нисколько не редкость встретить дружеский кружок, в котором
найдется и знатный барин, и разночинец, и купец, и мещанин,—
кружок, члены которого совершенно забыли разделяющие их внеш¬
ние различия и взаимно уважают друг в друге просто людей. Вот
истинное начало образованной общественности, созданное у нас
литературою! Кто из имеющих право на имя человека не пожелает
от всей души, чтоб эта общественность росла и увеличивалась
не по дням, а по часам, как росли наши сказочные богатыри! Как
все живое, общество должно быть органическим, то есть множе-
759

ством людей, связанных между собою внутренно. Денежные инте¬
ресы, торговля, акции, балы, собрания, танцы — тоже связь, но
только внешняя, следовательно не живая, не органическая, хоти
и необходимая и полезная. Внутренно связывают людей общие
нравственные интересы, сходство в понятиях, равенство в образо¬
вании и, при этом, взаимное уважение к своему человеческому
достоинству. Но все наши нравственные интересы, вся духовная
жизнь наша сосредоточивалась до сих пор и еще долго будет сосре¬
доточиваться исключительно в литературе: она живой источник, из
которого просачиваются в общество все человеческие чувства и
понятия...	I
Любовь к крайностям в суждениях — одно из свойств еще не
установившейся натуры русской: русский человек любит или не в
меру хвастаться, или не в меру скромничать.
Пристаньте к одной из этих партий, она сейчас же произведет
вас в великие люди, в гении, тогда как другая возненавидит и
объявит бездарным человеком. Но, во всяком случае, имея врагов,
вы будете иметь и друзей. Держась же беспристрастного, трезвого
мнения об этом предмете, вы восстановите против себя обе сто¬
роны. Одна из них обременит вас своим модным, попугайным пре¬
зрением; другая, пожалуй, объявит вас человеком беспокойным,
опасным, подозрительным, ренегатом и будет писать на вас литера¬
турные донесения — разумеется, публике... Самое неприятное тут
то, что вы не будете поняты, и в ваших словах будут находить то
неумеренные похвалы, то неумеренную брань, но не будут видеть
в них верной характеристики факта действительности, как он есть,
со всем его добром и злом, достоинствами и недостатками, со всеми
противоречиями, которые он носит в самом себе. Это особенно
прилагается к нашей литературе, которая представляет собою
столько крайностей и противоречий, что, сказав о ней что-нибудь
утвердительное, тотчас же должно сделать оговорку, которая боль¬
шинству публики, больше любящему читать, нежели рассуждать,
легко может показаться отрицанием или противоречием. Так, на¬
пример, сказав о сильном и благотворном влиянии нашей литера¬
туры на общество, и, следовательно, о ее великой для нас важности,
мы должны оговориться, чтобы этому влиянию и этой важности
не приписали больших размеров, нежели какие мы разумели, и,
таким образом, не вывели бы из наших слов такого заключения, что
мы не только имеем литературу, но еще и богатую литературу,
которая смело может стать наравне с любою европейскою литера¬
турою. Подобное заключение было бы всячески ложно. У нас есть
литература, и литература, богатая талантами и произведениями,
если брать в соображение ее средства и молодость, — но наша
литература существует только для нас: для иностранцев же она
еще вовсе не литература, и они имеют полное право не признавать
ее существования, потому что они не могут через нее изучать и
узнавать нас, как народ, как общество. Литература наша слишком
молода, неопределенна и бесцветна для того, чтобы иностранцы
могли видеть в ней факт нашей умственной жизни...
Для иностранцев интереснее других были бы в хороших пере¬
водах те создания Пушкина и Лермонтова, которых содержание
взято из русской жизни. Таким образом, Евгений Онегин был бы
,	7С0

для иностранцев интереснее Моцарта и Сальери, Скупого рыцаря
и Каменного гостя. И вот почему самый интересный для иностран¬
цев русский поэт есть Гоголь. Этот успех понятен: кроме огромно¬
сти своего художнического таланта, Гоголь строго держится в
своих сочинениях сферы русской житейской действительности. А
это-то всего и интереснее для иностранцев: они хотят через поэта
знакомиться с страною, которая произвела его. В этом отношении
Гоголь — самый национальный из русских поэтов, и ему нельзя
бояться перевода, хотя, по причине самой национальности его сочи¬
нений, и в лучшем переводе не может не ослабиться их колорит.
Но и этим успехом не должно слишком заноситься. Для поэта,
который хочет, чтоб гений его был признан везде и всеми, а
не одними только его соотечественниками, национальность есть
первое, но не единственное условие: необходимо еще, чтоб, будучи
национальным, он в то же время был и всемирным, то есть, чтобы
национальность его творений была формою, телом, плотью, физио-
номиею, личностью духовного и бесплотного мира общечеловече¬
ских идей. Другими словами: необходимо, чтоб национальный поэт
имел великое историческое значение не для одного только своего
отечества, но чтобы его явление имело всемирно-историческое зна¬
чение. Такие поэты могут являться только у народов, призванных
играть в судьбах человечества всемирно-историческую роль, то есть
своею национальною жизнью иметь влияние на ход и развитие
всего человечества. И потому, если, с одной стороны, без великого
гения от природы нельзя быть всемирно-историческим поэтом, то,
с другой стороны, и с великим гением иногда можно быть не все¬
мирно-историческим поэтом, то есть иметь важность только для
одного своего народа. Здесь значение поэта зависит уже не от
него самого, не от его деятельности, направления, гения, но от
значения страны, которая произвела его. С этой точки зрения, у
нас нет ни одного поэта, которого мы имели бы право поставить
наравне с первыми поэтами Европы.
Таланты есть повсюду и всегда; но не одни только
таланты нужны для того, чтобы литература имела поло¬
жительное достоинство: только содержание придает
истинную цену ее произведениям.
Почти каждый образованный француз считает необходимым
иметь в своей библиотеке всех своих писателей, которых общест¬
венное мнение признало классическими. И он читает и перечиты¬
вает их всю жизнь свою. У нас — что греха таить? — не всякий
записной литератор считает за нужное иметь старых писателей.
И вообще у нас все охотнее покупают новую книгу, нежели старую;
старых писателей у нас почти никто не читает, особенно те, кото¬
рые всех громче кричат о их гении и славе. Это отчасти происхо¬
дит оттого, что наше образование еще не установилось и образо¬
ванные потребности еще не обратились у нас в привычку. Но тут
есть и другая, может быть, еще более существенная причина, кото¬
рая не только объясняет, но частию и оправдывает это нравствен¬
ное явление. Французы до сих пор читают, например, Рабле или
Паскаля, писателей XVI и XVII века; тут нет ничего удивительного,
Ж

потому что этих писателей и теперь читают и изучают не одни фран¬
цузы, но и немцы и англичане — словом, люди всех образованных
наций. Язык этих писателей, и. особенно Рабле, устарел: но содер¬
жание их сочинений всегда будет иметь свой живой интерес, потому
что оно тесно связано со смыслом и значением целой исторической
эпохи. Это доказывает ту истину, что только содержание моЗкет
спасти от забвения писателя.
Источник, из которого возникает богатая литерату¬
ра, — богатство и сила умственной жизни в обществе.
У нас этого еще нет:
Вообще, вместе с удивительными и быстрыми успехами в ум¬
ственном и литературном образовании, проглядывает у пас какая-то
незрелость, какая-то шаткость и неопределенность. Истины, в дру¬
гих литературах давно сделавшиеся аксиомами, давно уже не воз¬
буждающие споров и не требующие доказательств, у нас все еще
не подвергались суждению, еще не всем известны.
Вспомните только, что произведение, верно схватывающее ка¬
кие-нибудь черты общества, считается у нас часто пасквилем то на
общество, то на сословие, то на лица. От нашей литературы тре¬
буют, чтобы она видела в действительности только героев добро¬
детели да мелодраматических злодеев, и чтобы она и не подозре¬
вала, что в обществе может быть много смешных, странных и
уродливых явлений. Каждый, чтоб ему было широко и просторно
жить, готов, если б мог, запретить другим жить. Явился у нас
писатель, юмористический талант которого имел до того сильное
влияние на всю литературу, что дал ей совершенно новое направ¬
ление. Его стали порочить. Хотели уверить публику, что он —
Поль-де-Кок, живописец грязной, неумытой и непричесанной при¬
роды. Он не отвечал никому и шел себе вперед. Публика, в отно¬
шении к нему, разделилась на две стороны, из которых самая много¬
численная была решительно против него, что, впрочем, нисколько
не мешало ей раскупить, читать и перечитывать его сочинения.
Наконец, и большинство публики стало за него: что делать пори¬
цателям? Они начали признавать в нем талант, даже большой,
хотя, по их словам, идущий и не по настоящему пути, но, вместе
с этим, стали давать знать и намекали прямо, что он, будто бы,
унижает все русское, оскорбляет почтенное сословие чиновников,
и т. п. Все мнения находят у нас место, простор, внимание и даже
последователей. Что же это, если не незрелость и не шаткость
общественного мнения? Но, со всем этим, истина и здравый вкус
все-таки идут твердыми шагами и овладевают полем этой беспоря¬
дочной битвы мнений. Все это доказывает, что и литература и
общество наше еще слишком молоды и незрелы, но что в них
кроется много здоровой жизненной силы, обещающей богатое
развитие в будущем.
СТАТЬЯ ДЕВЯТАЯ И ПОСЛЕДНЯЯ
Продолжаем наши извлечения из статей Белинского.
Нам остается анализировать два последние его годич¬
ные обозрения русской литературы — на 1846 и 1847 годы
732

(«Современник]», 1847 г., № 1, и 1848 г., №№ 1 и 3).
Эти два обозрения вместе со статьей «Петербургского
сборника», отрывки из которой привели мы в прошедшем
месяце, представляют довольно полное выражение общих
литературных воззрений Белинского. Для первого раза
эти извлечения с достаточною ясностью возобновляют в
памяти читателей личность гениального нашего кри¬
тика. [— В настоящее время, и это уже должно считаться
делом великой важности: мы много выиграем, если бу¬
дем даже только помнить, что некогда говорилось нам,
что некогда одобрялось всеми нами.] Придет время, кто-
нибудь скажет нам что-нибудь новое, что-нибудь лучшее
[а теперь... теперь мы счастливы и довольны, когда мо¬
жем называть хорошим хоть то, что было хорошо десять
лет тому назад. Нечего сказать, завидное положение ли¬
тературы и критики; нечего сказать, великой похвалы
заслуживают быстрые успехи общества! А должно же
настать другое время. В нашем обществе, в нашей
литературе есть свежие силы, есть стремление вперед,
есть залоги для развития более живого и широкого, не¬
жели все предыдущее. [Люди живого настоящего, высту¬
пайте же вперед бодрее, решительнее! Говорите громче
и смелее! Ваши речи уже слышатся между нами, — но
как еще невнятны для большинства публики речи одних
из вас, как неопределенны речи других! Одним из вас
надобно говорить слышнее, другим говорить определи-
тельнее, и тогда публика пойдет за вами. Говорите же, и
пусть воспоминания о Белинском утратят свой живой
интерес для современности.] 266 Чем скорее это будет, тем
лучше. А пока, — пока он все еще остается незаменим
для нашей литературы [,и надобно нам слушать то, что
говорил он].
«Взгляд на русскую литературу 1846 года» начи¬
нается замечаниями о том, что характер современной
русской литературы состоит в более и более тесном сбли¬
жении с жизнью и действительностью, и что подобная
характеристика может быть уместна только относительно
литературы очень молодой, мало еще развившейся, и на¬
чавшейся в подражание иностранным литературам, а не
из самостоятельной национальной жизни, что отрешение
от подражательности, постепенное достижение самобыт-
733
ности есть главная черта в истории нашей литературы,
что и доказывается фактами. Выписки из этой части об¬
зора были нами приводимы в предыдущих статьях. На¬
конец, говорит Белинский, в' произведениях Гоголя и
писателей, им воспитанных, наша литература явилась
самобытною, стала верным изображением русской дей¬
ствительности и оттого получила в глазах общества важ¬
ное значение, какого прежде, по отсутствию живого
содержания, она не имела. В беллетристике старое рето-
рическое направление совершенно бессильно; но вне
беллетристики оно проявляется так называемым славяно¬
фильством.
Известно, что в глазах Карамзина Иоанн III был выше Петра
Великого, а допетровская Русь лучше России новой. Вот источник
так называемого славянофильства, которое мы, впрочем, во многих
отношениях считаем весьма важным явлением, доказывающим,
в свою очередь, что время зрелости и возмужалости нашей лите¬
ратуры близко. Во времена детства литературы всех занимают во¬
просы, если даже и важные сами по себе, то не имеющие никакого
дельного применения к жизни. Так называемое славянофильство,
без всякого сомнения, касается самых жизненных, самых важных
вопросов нашей общественности. Как оно их касается и как оно
к ним относится — это другое дело. Но прежде всего славянофиль¬
ство есть убеждение, которое, как всякое убеждение, заслуживает
полного уважения, даже и в таком случае, если с ним вовсе не со¬
гласны. Много можно сказать в пользу славянофильства, говоря о
причинах, вызвавших его явление; но, рассмотревши его ближе,
нельзя не увидеть, что существование и важность этой литератур¬
ной котерии чисто отрицательные, что она вызвана и живет не для
себя, а для оправдания и утверждения именно той идеи, на борьбу
с которою обрекла себя. Поэтому нет никакого интереса говорить
с славянофилами о том, чего они хотят, да и сами они неохотно
говорят и пишут об этом, хотя и не делают из этого никакой тайны.
Дело в том, что положительная сторона их доктрины заключается
б каких-то туманных, мистических предчувствиях победы Востока
над Западом [.которых несостоятельность слишком ясно обнаружи¬
вается фактами действительности, всеми вместе и каждым порознь].
Но отрицательная сторона их учения гораздо более заслуживает
внимания, не в том, что они говорят против гниющего будто бы
Запада [Запада славянофилы решительно не понимают, потому что
меряют его на восточный аршин], но в том, что они говорят против
русского европеизма, а об этом они говорят много дельного, с чем
нельзя не согласиться хотя на половину, как, например, что в рус¬
ской жизни есть какая-то двойственность, следовательно, отсутствие
нравственного единства; что это лишает нас резко выразившегося
национального характера, каким [к чести их] отличаются почти все
европейские народы, что это делает нас какими-то междоумками,
которые хорошо умеют мыслить по-французски, по-немецки и
Ж

по-английски, но ника:: не умеют мыслить по-русски, и что причина
всего этого в реформе Петра Великого. Все это справедливо до
известной степени. Но нельзя остановиться на признании справед¬
ливости какого бы то ни было факта, а должно исследовать его
причины, в надежде в самом зле найти и средства к выходу из
него. Этого славянофилы не делали и не сделали; но зато они за¬
ставили если не сделать, то делать это своих противников. И вот
где их истинная заслуга. Заснуть в самолюбивых мечтах, о чем бы
они ни были — о нашей ли народной славе, или нашем евро¬
пеизме, равно бесплодно и вредно, потому что сон есть не жизнь,
а только грезы о жизни; и нельзя не сказать спасибо тому, кто
прервет такой сон. В самом, деле, никогда изучение русской исто¬
рии не имело такого серьезного характера, какой приняло оно в по¬
следнее время. Мы вопрошаем и допрашиваем прошедшее, чтобы
оно объяснило нам наше настоящее и намекнуло о нашем будущем.
Мы как будто испугались за пашу жизнь, за наше значение, за
наше прошедшее и будущее, и скорее хотим решить великий во¬
прос: Быть или не быть? Тут уже дело идет не о том, откуда при¬
шли варяги — с запада или с юга, из-за Балтийского, или из-за
Черного моря, а о том, проходит ли через нашу историю какая-
нибудь живая органическая мысль, и если проходит, какая имен¬
но; какие наши отношения к нашему прошедшему, от которого мы
как будто оторваны, и к Западу, с которым мы как будто связаны.
И результатом этих хлопотливых и тревожных исследований начи¬
нает оказываться, что, во-первых, мы не так резко оторваны от
нашего прошедшего, как думали, и не так тесно связаны с Запа¬
дом, как воображали. С другой стороны, обращаясь к своему на¬
стоящему положению, смотря па пего глазами сомнения и иссле¬
дования, мы не можем пе видеть, как, во многих отношениях,
смешно и жалко успокоил нас наш русский европеизм насчет на¬
ших русских недостатков, забелив и зарумянив, но вовсе не из¬
гладив их. И в этом отношении поездки за границу чрезвычайно
полезны нам: многие из русских отправляются туда решительными
европейцами, а возвращаются оттуда, сами не зная кем, и потому
самому с искренним желанием сделаться русскими. Что же все
это означает? — Неужели славянофилы правы, и реформа Петра
Великого только лишила нас народности и сделала междоумками?
И неужели они правы, говоря, что нам надо воротиться к обще¬
ственному устройству и нравам времен не то баснословного Госто-
мысла, не то царя Алексея Михайловича (насчет этого сами господа
славянофилы еще не условились между собою)?.*.
Нет, это означает совсем другое, а именно то, что Россия
вполне исчерпала, изжила эпоху преобразования, что реформа со¬
вершила в пей свое дело, сделала для нее все, что могла и должна
была сделать, и что настало для России время развиваться само¬
бытно, из самой себя. Но миновать, перескочить, перепрыгнуть, так
сказать, эпоху реформы и воротиться к предшествовавшим ей вре¬
менам— неужели это значит развиваться самобытно? Смешно было
бы так думать уже па одному тому, что это такая же невозмож¬
ность, как и переменить порядок годовых времен, заставив за
весною следовать зиму, а за осенью — лето. Это значило бы еще
признать явление Петра Великого, его реформу и последующие
785
события в России (может быть, до самого 1812 года — эпохи, с ко¬
торой началась новая жизнь для России), признать их случайными,
каким-то тяжелым сном, который тотчас исчезает и уничтожается,
как скоро проснувшийся человек открывает глаза. Но так думать
сродно только господам Маниловым. Подобные события в жизни
народа слишком велики, чтоб быть случайными, и жизнь народа
не есть утлая лодочка, которой каждый может давать произволь¬
ное направление легким движением весла. Вместо того, чтоб ду¬
мать о невозможном и смешить всех на свой счет самолюбивым
вмешательством в исторические судьбы, гораздо лучше, признав
неотразимую и неизменимую действительность существующего, дей¬
ствовать на его основании, руководясь разумом и здравым смы¬
слом, а не маниловскими фантазиями. Не об изменении того, что
совершилось без нашего ведома и что смеется над нашею волею,
должны мы думать, а об изменении самих себя на основании уже
указанного нам пути высшею нас волею. Дело в том, что пора нам
перестать казаться, а начать быть, пора оставить, как дурную при¬
вычку, довольствоваться словами и европейские формы и внеш¬
ность принимать за европеизм. Скажем более: пора нам' перестать
восхищаться европейским потому только, что оно не азиатское, но
любить, уважать его, стремиться к нему потому только, что оно
человеческое, и, на этом основании, все европейское, в чем нет
человеческого, отвергать с такою же энергиею, как и все азиатское,
в чем нет человеческого.
Повторяем: славянофилы правы во многих отношениях; но
тем не менее их роль чисто отрицательная, хотя и полезная на
время. Главная причина их странных выводов заключается в том,
что они произвольно упреждают время, процесс развития прини¬
мают за его результат, хотят видеть плод прежде цвета и, находя
листья безвкусными, объявляют плод гнилым и предлагают огром¬
ный лес, разросшийся на необозримом пространстве, пересадить на
другое место и приложить к нему другого рода уход. По их мне¬
нию, это пе легко, но возможно! Они забыли, что новая петровская
Россия так же молода, как и Северная Америка, что в будущем
ей представляется гораздо больше, чем в прошедшем. Они забыли,
что в разгаре процесса часто особенно бросаются в глаза именно
те явления, которые, по окончании процесса, должны исчезнуть, и
часто не видно именно того, что впоследствии должно явиться ре¬
зультатом процесса. В этом отношении Россию нечего сравнивать-
со старыми государствами Европы, которых история шла диаме¬
трально противоположно нашей и давно уже дала и цвет и плод.
Без всякого сомнения, русскому легче усвоить себе взгляд фран¬
цуза, англичанина или немца, нежели мыслить самостоятельно,
по-русски, потому что то готовый взгляд, с которым равно легко
знакомит его и наука и современная действительность, тогда как
он, в отношении к самому себе, еще загадка, потому что еще за¬
гадка для него значение и судьба его отечества, где все зародыши,
зачатки и ничего определенного, развившегося, сформировавшегося.
Разумеется, в этом есть нечто грустное, но зато как много и уте¬
шительного в этом же самом! Дуб растет медленно, зато живет
века. Человеку сродно желать скорого свершения своих желаний;
но скороспелость ненадежна: нам более, чем кому другому, должно
5GS
убедиться в этой истине. Известно, что французы, англичане и
немцы так национальны каждый по-своему, что не в состоянии по¬
нимать друг друга, — тогда как русскому равно доступны и социаль¬
ность француза, и практическая деятельность англичанина, и ту¬
манная философия немца. Одни видят в этом наше превосходство
перед всеми другими народами, другие выводят из этого весьма пе¬
чальные заключения о бесхарактерности, которую воспитала в нас
реформа Петра: потому что, говорят они, у кого нет своей жизни,
тому легко подделываться под чужую, у кого нет своих интересов,
тому легко принимать чужие; но подделываться под чужую жизнь
не значит жить, понять чужие интересы не значит усвоить их себе.
В последнем мнении много правды, но не совсем лишено истины
и первое мнение, как ни заносчиво оно. Прежде всего мы скажем,
что решительно не верим в возможность крепкого политического и
государственного существования народов, лишенных национально¬
сти, следовательно, живущих чисто-внешнею жизнию. В Европе
есть одно такое искусственное государство, склеенное из многих
национальностей; но кому же неизвестно, что его крепость и
сила — до поры и времени?.. Нам, русским, нечего сомневаться
в нашем политическом и государственном значении: из всех сла¬
вянских племен только мы сложились в крепкое и могучее госу¬
дарство и как до Петра Великого, так и после него, до настоящей
минуты, выдержали с честью не одно суровое испытание судьбы,
не раз были на краю гибели и всегда успевали спасаться от нее и
потом являться в новой и большей силе и крепости. В народе,
чуждом внутреннего развития, не может быть этой крепости, этой
силы. Да, в нас есть национальная жизнь, мы призваны сказать
миру свое слово, свою мысль; но каково это слово, какова
мысль, — об этом пока еще рано нам хлопотать. Наши внуки или
правнуки узнают это без всяких усилий напряженного разгадыва¬
ния, потому что это слово, эта мысль будет сказана ими...
Что же касается до многосторонности, с какою русский человек
понимает чуждые ему национальности, — в этом заключаются
равно и его слабая и его сильная стороны. Слабая потому, что
этой многосторонности действительно много помогает его настоя¬
щая независимость от односторонности собственных национальных
интересов. Но можно сказать с достоверностью, что эта независи¬
мость только помогает этой многосторонности; а едва ли можно
сказать с какою-нибудь достоверностью, чтобы она производила ее.
По крайней мере, нам кажется, что было бы слишком смело при¬
писывать положению то, что всего более должно приписывать при¬
родной даровитости. Не любя гаданий и мечтаний и пуще всего
боясь произвольных, личных выводов, мы не утверждаем за не¬
преложное, что русскому народу предназначено выразить в своей
национальности наиболее богатое и многостороннее содержание и
что в этом заключается причина его удивительной способности
воспринимать и усвоивать себе все чуждое ему; но смеем думать,
что подобная мысль, как предположение, высказываемое без само¬
хвальства и фанатизма, не лишена основания...
... На свете нет ничего безусловно важного или неважного.
Против этой истины могут спорить только те исключительно теоре¬
тические натуры, которые до тех пор и умны, пока носятся в общих
767

отвлеченностях, а как скоро спустятся в сферу приложений общего
к частному, словом, в мир действительности, тотчас оказываются
сомнительными насчет нормального состояния их мозга. Итак, все
на свете только относительно важно или не важно, велико или
мало, старо или ново. «Как, — скажут нам, — и истина, и доброде¬
тель — понятия относительные?» Нет, как понятие, как мысль, они
безусловны и вечны; но как осуществление, как факт, они относи¬
тельны. Идеи истины и добра признавались всеми народами, вовсе
века; но что непреложная истина, что добро для одного народа
или века, то часто бывает ложью и злом для другого народа,
в другой век. Поэтому безусловный, или абсолютный, способ су¬
ждения есть самый легкий, но зато и самый ненадежный; теперь
он называется абстрактным, или отвлеченным. Ничего нет легче,
как определить, чем должен быть человек в нравственном отноше¬
нии; но ничего нет труднее, как показать, почему вот этот человек
сделался тем, что он есть, а не сделался тем, чем бы ему, по тео¬
рии нравственной философии, следовало быть.
Вот точка зрения, с которой мы находим признаки зрелости
современной русской литературы в явлениях, повидимому,. самых
обыкновенных. Присмотритесь, прислушайтесь: о чем больше всего
толкуют наши журналы?—о народности, о действительности. На
что больше всего нападают они? — на романтизм, мечтательность,
отвлеченность. О некоторых из этих предметов много было толков
и прежде, да не тот они имели смысл, нс то значение. Понятие о
«действительности» совершенно новое; па «романтизм» прежде
смотрели, как на альфу и омегу человеческой мудрости, и в нем
одном искали решения всех вопросов; понятие о «народности»
имело прежде исключительно литературное значение, без всякого
приложения к жизни. Оно, если хотите, и теперь обращается пре¬
имущественно в сфере литературы, но разница в том, что литера-
тура-то теперь сделалась эхом жизни. Как судят теперь об этих
предметах — вопрос другой. По обыкновению, одни лучше, другие
хуже, но почти все одинаково в том отношении, что в решении
этих вопросов видят как будто собственное спасение. В особенно¬
сти, вопрос о народности сделался всеобщим вопросом и проявился
в двух крайностях. Одни смешали с народностью старинные обы¬
чаи, сохранившиеся теперь только в простонародии, и не любят,
чтобы при них говорили с неуважением о курной и грязной избе,
о редьке и квасе, даже о сивухе; другие, сознавая потребность
высшего национального начала и не находя его в действительности,
хлопочут выдумать свое, и неясно, намеками указывают нам на
смирение, как на выражение русской национальности. С первыми
смешно спорить; но вторым можно заметить, что смирение есть,
в известных случаях, весьма похвальная добродетель для человека
всякой страны; для француза, как и для русского, для англича¬
нина, как и для турка; но что она едва ли может одна составить
то, что называется «народностью». Притом же этот взгляд, может
быть, превосходный в теоретическом отношении, не совсем ужи¬
вается с историческими фактами. Удельный период наш отличается
скорее гордынею и драчливостью, нежели смирением. Татарам под¬
дались мы совсем не от смирения (что было бы для нас не честью,
а бесчестием, как и для всякого другого народа), а по бессилию,
768

вследствие разделения наших сил родовым, кровным началом, по¬
ложенным в основание правительственной системы того времени.
Иоанн Калита был хитер, а не смирен; Симеон даже прозван был
«гордым»; а эти князья были первоначальниками силы Московско¬
го царства. Димитрий Донской мечом, а не смирением предсказал
татарам конец их владычества над Русью. Иоанны Ill и IV, оба
прозванные «грозными», не отличались смирением. Только слабый
Феодор составляет исключение из правила. И вообще, как-то
странно видеть в смирении причину, по которой ничтожное Мос¬
ковское княжество сделалось сперва Московским царством, а потом
Российскою империею, приосенив крыльями двуглавого орла, как
свое достояние, Сибирь, Малороссию, Белоруссию, Новороссию,
Крым, Бессарабию, Лифляндию, Эстляндию, Курляндию, Финлян¬
дию, Кавказ. Конечно, в русской истории можно найти порази¬
тельные черты смирения, как и других добродетелей,- со стороны
правительственных и частных лиц; но в истории какого же народа
нельзя найти их, и чем какой-нибудь ЛюдовикТХ уступает в смирении
Феодору Иоанновичу? .. Толкуют еще о любви, как о националь¬
ном начале, исключительно присущем одним славянским племенам,
в ущерб галльским, тевтонским и иным западным. Эта мысль у не¬
которых обратилась в истинную мономанию, так что кто-то из этих
«некоторых» решился даже печатно сказать, что русская земля
смочена слезами, а отнюдь не кровью, и что слезами, а не кровью
отделались мы не только от татар, но и от нашествия Наполеона 257.
Мы, напротив, думаем, что любовь есть свойство человеческой на¬
туры вообще и так же не может быть исключительною принадлеж¬
ностью одного народа или племени, как и дыхание, зрение, голод,
жажда, ум, слово. Ошибка тут в том, что относительное принято
за безусловное. Завоевательная система, положившая основание
европейским государствам, тотчас же породила там чисто юриди¬
ческий быт, в котором само насилие и угнетение приняло вид не
произвола, а закона. У славян же, напротив, господствовал обычай,
Еышедший из «кротких и любовных» патриархальных отношений.
Но долго ли продолжался этот патриархальный быт и что мы знаем
о нем достоверного? Еще до удельного периода встречаем мы в
русской истории черты вовсе не любовные — хитрого воителя Оле¬
га, сурового воителя Святослава, потом Святополка (убийцу Бо¬
риса и Глеба), детей Владимира, восставших на своего отца, и т. п.
Это, скажут, занесли к нам варяги и — прибавим мы от себя —
положили этим начало искажению любовного патриархального
быта. Из чего же в таком случае и хлопотать? Удельный период
так же мало период любви, как и смирения; это скорее период рез¬
ни, обратившейся в обычай. О татарском периоде нечего и гово¬
рить: тогда лицемерное и предательское смирение было нужнее и
любви и настоящего смирения. Пытки, казни периода Московского
царства и последующих времен [,до самого царствования Екате¬
рины Великой,] опять посылают нас искать любви в доисторические
времена славян. Где ж тут любовь, как национальное начало? На¬
циональным началом она никогда и не была, но была человеческим
началом, поддерживавшимся в племени его историческим, или,
лучше сказать, его неисторическпм положением. Положение изме¬
нилось, изменились и патриархальные нравы, а с ними исчезла ц
49 11. Г. Чернышевский, т. I
любовь, как бытовая сторона жизни. Уж не возвратиться ли нам
к этим временам? Почему ж бы и не так, если это так же легко,
как старику сделаться юношей, а юноше—младенцем?..
Что составляет в человеке его высшую, его благороднейшую
действительность? — Конечно, то, что мы называем его духовностью,
то есть чувство, разум, воля, в которых выражается его вечная, не¬
преходящая, необходимая сущность. А что считается в человеке
низшим, случайным, относительным, преходящим? — Конечно, его
тело. Известно, что наше тело мы сыздетства привыкли презирать,
может быть, потому именно, что, вечно живя в логических фан¬
тазиях, мы мало его знаем. Врачи, напротив, больше других ува¬
жают тело, потому что больше других знают его. Вот почему от
болезнен чисто нравственных они лечат иногда средствами чисто
материальными, и наоборот. В этом отношении они похожи на
умного агронома, который с уважением смотрит не только на богат¬
ство получаемых им от земли зерен, но и на самую землю, которая
их произрастила, и даже на грязный, нечистый и вонючий навоз,
который усилил плодотворность этой земли. — Вы, конечно, очень
цените в человеке чувство? — Прекрасно! так цените же и этот ку¬
сок мяса, который трепещет в его груди, который вы называете
сердцем, и которого замедленное или ускоренное биение верно со¬
ответствует каждому движению вашей души. — Вы, конечно, очень
уважаете в человеке ум? — Прекрасно! так‘останавливайтесь же в
благоговейном изумлении и перед этою массою мозга, где происходят
все умственные отправления, откуда по всему организму распро¬
страняются, чрез позвоночный хребет, нити нерв, которые суть ор¬
ганы ощущения и чувств. Иначе, вы будете удивляться в человеке
следствию мимо причины, или — что еще хуже — сочините свои,
небывалые в природе причины и удовлетворитесь ими. Психология,
не опирающаяся на физиологию, так же несостоятельна, как и фи¬
зиология, не знающая о существовании анатомии. Современная
наука не удовольствовалась и этим: химическим анализом хочет
она проникнуть в таинственную лабораторию природы, а наблюде¬
нием над эмбрионом (зародышем) проследить (физический процесс
нравственного развития]. Но это внутренний мир физиологической
жизни человека; все его сокровенные от нас действия, как резуль¬
тат, выказываются наруже в лице, взгляде, голосе, даже манерах
человека. А между тем, что такое лицо, глаза, голос, манеры? Ведь
это все — тело, внешность, следовательно, все преходящее, случай¬
ное, ничтожное, потому что ведь все это — не чувство, не ум, не
воля? ■— так! но ведь во всем этом мы видим и слышим и чув¬
ство, и ум, и волю. Ум без плоти, без физиономии, ум, не действую¬
щий на кровь и не принимающий на себя ее действия, есть логи¬
ческая мечта, мертвый абстракт. Ум—это человек в теле, или,
лучше сказать, человек через тело, словом, личность. Посмотрите,
сколько нравственных оттенков в человеческой натуре: у одного
ум едва заметен из-за сердца, у другого сердце как будто помести¬
лось в мозгу; этот страшно умен и способен на дело, да ничего
сделать не может, потому что нет у него воли; а у того страшная
воля, да слабая голова, и из его деятельности выходит или вздор,
или зло. Перечесть этих оттенков так же невозможно, как пере¬
честь различия физиономий: сколько людей, столько и лиц, и двух
770

совершенно схожих людей найти еще менее возможно, нежели
найти два древесные листка, совершенно схожие между собою.
Когда вы влюблены в женщину, не говорите, что вы обольщены
прекрасными качествами ее ума и сердца: иначе, когда вам укажут
на другую, которой нравственные качества выше, вы обязаны бу¬
дете перевлюбиться и оставить первый предмет своей любви для
нового, как оставляют хорошую книгу для лучшей. Нельзя отрицать
влияния нравственных качеств на чувство любви, но когда любят
человека, любят его всего, не как идею, а как живую личность;
любят в нем особенно то, чего не умеют ни определить, ни на¬
звать. В самом деле, как бы определили и назвали вы, например,
то неуловимое выражение, ту таинственную игру его физиономии,
его голоса, словом, все то, что составляет его особность, что де¬
лает его не похожим на других и за что именно вы больше всего
и любите его? Иначе, зачем бы вам было рыдать в отчаянии над
трупом любимого вами существа? — Ведь с ним не умерло то, что
было в нем лучшего, благороднейшего, чтб называли вы в нем ду¬
ховным и нравственным, — а умерло только грубо материальное,
случайное? Но об эгом-то случайном и рыдаете вы горько, потому
что воспоминания о прекрасных качествах человека не заменят вам
человека, как умирающего от голода не насытит воспоминание о рос¬
кошном столе, которым он недавно наслаждался. Я охотно согла¬
шусь с спиритуалистами, что мое сравнение грубо, но зато оно
верно, а это для меня главное. Державин сказал:
Так1 весь а не умру; но часть меня большая,
От тлена убежав, по смерти станет жить268.
Против действительности такого бессмертия нечего сказать,
хотя оно и не утешит людей, близких поэту; но что передает поэт
потомству в своих созданиях, если не свою личность? Не будь он
личность больше, чем кто-нибудь, личность по преимуществу, его
создания были бы бесцветны и бледны. От этого творения каждого
великого поэта представляют собой совершенно особенный, ориги¬
нальный мир, и между Гомером, Шекспиром, Байроном, Серванте¬
сом, Вальтер Скоттом, Гете и Жорж-Сандом общего только то, что
Есе они — великие поэты...
Но что же эта личность, которая дает реальность и чувству, и
уму, и воле, и гению и без которой все — или фантастическая меч¬
та, или логическая отвлеченность? Я много мог бы наговорить вам
об этом, читатели; но предпочитаю лучше откровенно сознаться вам,
что чем живее созерцаю внутри себя сущность личности, тем менее
умею определить ее словами. Это такая же тайна, как и жизнь:
все ее видят, все ощущают себя в ее недрах, и никто не скажет
вам, что она такое. Так точно ученые, хорошо зная действие и си¬
лы деятелей природы, каковы электричество, гальванизм, магне¬
тизм, и потому нисколько не сомневаясь в их существовании, все-
таки не умеют сказать, что они такое. Страннее всего, что все, что
мы можем сказать о личности, ограничивается тем, что она ничтожна
перед чувством, волею, добродетелью, красотою и тому подобными
вечными и непреходящими идеями; но что без нее, преходящего и
случайного явления, не было бы ни чувства, ни ума, ни воли, ни
добродетели, ни красоты, так же, как не было бы ни бесчувствен-
*	m

ности, ни глупости, ни бесхарактерности, ни порока, пи безобра¬
зия. ..	|	,
Что личность в отношении к идее человека, то народность в
отношении к идее человечества. Другими словами: народности суть
личности человечества. Без национальностей человечество было бы
мертвым логическим абстрактом, словом без содержания, звуком
без значения. В отношении к этому вопросу, я скорее готов перейти
на сторону славянофилов, нежели оставаться на стороне гумани-
ческих космополитов, потому что если первые и ошибаются, то как
люди, как живые существа, а вторые и истину-то говорят, как та¬
кое-то издание такой-то логики... Но, к счастию, я надеюсь
остаться на своем месте, не переходя ни к кому.
Человеческое присуще человеку потому, что он —■ человек; но
оно проявляется в нем не иначе, как, во-первых, на основании его
собственной личности и в той мере, в какой она его может вме¬
стить в себе, а во-вторых, па основании его национальности. Лич¬
ность человека есть исключение других личностей и, по тому са¬
мому, есть ограничение человеческой сущности: ни один человек,
как бы ни велика была его гениальность, никогда не исчерпает са¬
мим собою не только всех сфер жизни, но даже и одной какой-
нибудь ее стороны. Ни один человек не только не может заменить
самим собою всех людей (т. е. сделать их существование ненуж¬
ным), но даже и ни одного человека, как бы он ни был ниже его
в нравственном или умственном отношении; но все и каждый не¬
обходимы всем и каждому. На этом и основано единство и братство
человеческого рода. Человек силен и обеспечен только в обществе;
но чтобы и общество, в сбою очередь, было сильно и обеспечено,
ему необходима внутренняя, непосредственная, органическая
связь — национальность. Она есть самобытный результат соедине¬
ния людей, но не есть их произведение: ни один народ не создал
своей национальности, как не создал самого себя. Это указывает
на кровное, родовое происхождение всех национальностей. Чем бли¬
же человек или народ к своему началу, тем ближе он к природе,
тем более он ее раб; тогда он не человек, а ребенок, не народ,
а племя. В том и другом человеческое развивается по мере их
освобождения от естественной непосредственности. Этому освобо¬
ждению часто способствуют разные внешние причины; но челове¬
ческое тем не менее приходит к народу не извне, а из него же са¬
мого, и всегда проявляется в нем национально.
Собственно говоря, борьба человеческого с национальным есть
не больше, как реторическая фигура; но в действительности ее нет.
Даже и тогда, когда прогресс одного народа совершается чрез
заимствование у другого, он тем не менее совершается национально.
Иначе, нет прогресса. В паше время народные вражды и антипатии
погасли совершенно. Француз уже не питает ненависти к англича¬
нину только за то, что он англичанин, и наоборот. Напротив, со дня
на день более и более обнаруживается в наше время сочувствие и
любовь народа к народу. Это утешительное, гуманное явление есть
результат просвещения. Но из этого отнюдь не следует, чтобы про¬
свещение сглаживало народности и делало все народы похожими
один на другой, как две капли воды. Напротив, наше время есть,
по преимуществу, время сильного развития национальностей. Фран-
172

цуз хочет быть французом, и требует от немца, чтобы тот был нем¬
цем, и только на этом основании и интересуется им. В таких точно
отношениях находятся теперь друг к другу все европейские народы.
А, между тем, они нещадно заимствуют друг у друга, нисколько не
боясь повредить своей национальности. История говорит, что подоб¬
ные опасения могут быть действительны только для народов нрав¬
ственно-бессильных и ничтожных. Древняя Эллада была наслед¬
ницею всего предшествовавшего ей древнего мира. В ее состав
вошли элементы египетские и финикийские, кроме основного пелаз-
гического. Римляне приняли в себя, так сказать, весь древний мкр
и все-таки остались римлянами, и если пали, то не от внешних
заимствований, а от того, что были последними представителями
исчерпавшего всю жизнь свою древнего мира, долженствовавшего
обновиться через христианство и тевтонских варваров. Французская
литература рабски подражала греческой и латинской, наивно гра¬
била их заимствованиями, — и все-таки оставалась национально¬
французскою. Все отрицательное движение французской литера¬
туры XVIII века вышло из Англии, но французы до того умели
усвоить его себе, наложив на него печать своей национальности, что
никто и не думает оспаривать у их литературы чести самобытного
развития. Немецкая философия пошла от француза Декарта, ни¬
сколько не сделавшись от этого французскою.
Таково отношение Белинского к вопросу о народности.
Он думает, что в сущности о ней нечего и заботиться
народу, имеющему нравственные силы. Она так же не¬
отъемлема и несокрушима, как физиологические особен¬
ности народа, потому что и сама, подобно им, врождена
от природы. Мнимая борьба человеческого с националь¬
ным, — продолжает он, — в сущности есть только борьба
нового со старым, современного с отжившим.
Итак, толковать о народности едва ли не значит по¬
пусту терять слова; но в стремлении, из которого воз¬
никли эти толки, есть смысл: он заключается в том, что
каждый народ должен заниматься изучением и улучше¬
нием своей действительной жизни. Начатки этого напра¬
вления видит Белинский теперь в нашей литературе, а в
этих начатках — близость ее к зрелости и возмужалости.
Наша литература, с появлением Гоголя, занялась делом.
«В этом отношении дошла она до такого положения, что
успехи ее в будущем, ее движение вперед зависят боль¬
ше от объема и количества предметов, доступных ее
заведыванию, нежели от нее самой. Чем шире будут
границы ее содержания, чем больше будет пищи для ее
деятельности, тем быстрее и плодовитее будет ее раз¬
витие».
773

Этим оканчивается общая часть предпоследнего годич¬
ного обзора русской литературы. Следующий, последний
обзор («Современник]», 1848, №№ 1 и 3) является,
в своей общей части, как бы продолжением предыду¬
щего. Читатели помнят, что направление, которое теперь
владычествует в нашей литературе, получило, при своем
появлении, название натуральной школы, и что десять
лет тому назад натуральная школа была предметом
ожесточенных нападений со стороны всех отсталых пи¬
сателей. Теперь мы видим, что поднялись против так
называемого отрицательного направления толки, совер¬
шенно подобные тем, какие прежде поднимались против
натуральной школы. Еся разница только в заменении
термина «натуральная школа» другим, а предмет неудо¬
вольствия отсталых критиков остается один и тот же.
Белинский отвечает на все упреки против натуральной
школы с полнотою, которая не оставляет места никаким
сомнениям; он историею доказывает неизбежность ны¬
нешнего направления литературы, эстетикою совершен¬
ную законность его, нравственными потребностями на¬
шего общества необходимость его:
Натуральная школа стоит теперь на первом плане русской ли¬
тературы; нисколько не преувеличивая дела, по каким-нибудь при¬
страстным увлечениям, мы можем сказать, что публика, т. е. боль¬
шинство читателей, за нее: это факт, а не предположение. Теперь
вся литературная деятельность сосредоточилась в журналах; а ка¬
кие журналы пользуются большею известностью, имеют более
обширный круг читателей и большее влияние на мнение публики,
как не те, в которых помещаются произведения натуральной шко¬
лы? Какие романы и повести читаются публикою с особенным ин¬
тересом, как не те, которые принадлежат натуральной школе, или,
лучше сказать, читаются ли публикою романы и повести, не принад¬
лежащие к натуральной школе? С другой стороны, о ком беспре¬
станно говорят, спорят, на кого беспрестанно нападают с ожесточе¬
нием, как не на натуральную школу?
Все это нисколько не ново в нашей литературе, но было не раз
и всегда будет. Карамзин первый произвел разделение в едва воз¬
никавшей тогда русской литературе. До него все были согласны во
всех литературных вопросах, и если бывали разногласия и споры,
они выходили не из мнений и убеждений, а из мелких и беспокой¬
ных самолюбий Тредьяковского и Сумарокова. Но это согласие
доказывало только безжизненность тогдашней так называемой ли¬
тературы. Карамзин первый оживил ее, потому что перевел ее из
книги в жизнь, из школы в общество. Тогда, естественно, явились
и партии, началась война на перьях, раздались вопли, что Карам¬
зин и его школа губят русский язык и вредят добрым русским
7U
нравам. В лице его противников, казалось, вновь восстала русская
упорная старина, которая с таким судорожным и тем более бес¬
плодным напряжением отстаивала себя от реформы Петра Вели¬
кого. Но большинство было на стороне права, т. е. таланта и совре¬
менных нравственных потребностей, вопли противников заглуша¬
лись хвалебными гимнами поклонников Карамзина. Все группиро¬
валось около него, и от него все получало свое значение и свою
значительность, все — даже его противники. Он был героем, Ахил¬
лом литературы того времени. Но что вся эта тревога в сравнении
с бурею, которая поднялась е появлением Пушкина на литератур¬
ном поприще? Она так памятна всем, что нет нужды распростра¬
няться о ней. Скажем только, что противники Пушкина видели в
его сочинениях искажение русского языка, русской поэзии, несо¬
мненный вред не только для эстетического вкуса публики, но и —
поверят ли теперь этому?—для общественной нравственности!!..
Что же за причина, что противники всякого движения вперед во
все эпохи нашей литературы говорили одно и то же и почти одними
и теми же словами?
Причина этого скрывается там же, где надо искать и происхо¬
ждения натуральной школы, — в истории нашей литературы.
В лице Кантемира русская поэзия обнаружила стремление к дей¬
ствительности, к жизни, как она есть, основала свою силу на вер¬
ности натуре. В Державине (его оды «К Фелице», «Вельможе»,
«На счастие» едва ли не лучшие его произведения, по крайней мере,
без всякого сомнения, в них больше оригинального, русского, не¬
жели в его торжественных одах), в баснях Хемницера и в комедиях
Фонвизина отозвалось направление, представителем которого, по
времени, был Кантемир. Сатира у них уже реже переходит в пре¬
увеличение и карикатуру, становится более натуральною, по мере
того, как становится более поэтическою. В баснях Крылова сатира
делается вполне художественною; натурализм становится отличи¬
тельною характеристическою чертою его поэзии. Зато он первый и
подвергся упрекам за изображения «низкой природы». Наконец,
явился Пушкин, поэзия которого относится к поэзии всех пред¬
шествовавших ему поэтов, как достижение относится к стремлению.
Несмотря на преимущественно идеальный и лирический характер
первых поэм Пушкина, в них уже вошли элементы жизни действи¬
тельной. Цыганский табор с оборванными шатрами между коле¬
сами телег, с пляшущим медведем и нагими детьми в перекидных кор¬
зинках на ослах, был тоже неслыханною дотоле сценою для кроваво¬
го трагического события. Но в «Евгении Онегине» идеалы еще более
уступили место действительности. Тут уже натуральность является
не как сатира, не как комизм, а как верное воспроизведение дей¬
ствительности со всем ее добром и злом, со всеми ее житейскими
дрязгами; около двух или трех лиц, опоэтизированных или несколь¬
ко идеализированных, зыведены люди обыкновенные, но не на по¬
смешище, как уроды, как исключения из общего правила, а как
лица, составляющие большинство общества. И все это в романе,
писанном стихами! Что же в это время делал роман в прозе?
Он всеми силами стремился к сближению с действительностью,
к натуральности. Между этими попытками были очень замечатель¬
ные; но тем не менее все они отзывались переходною эпохою,
ЧП

стремились к новому, не оставляя старой колеи. Весь успех заклю¬
чался в том, что, несмотря на вопли староверов, в романе стали
появляться лица всех сословий, и авторы старались подделываться
под язык каждого. Это называлось тогда народностью. Но эта на¬
родность слишком отзывалась маскарадностыо: русские лица низ¬
ших сословий походили на переряженных бар, а бары только име¬
нами отличались от иностранцев. Нужен был гениальный талант,
чтобы навсегда освободить русскую поэзию, изображающую рус¬
ские нравы, русский быт, из-под чуждых ей влияний. Пушкин мно¬
го сделал для этого; но докончить, довершить дело предоставлено
было другому таланту. С появления «Миргорода» и «Арабесок»
(в 1835 году) и «Ревизора» (в 1836) начинается полная известность
Гоголя и его сильное влияние на русскую литературу. Влияние тео¬
рий и школ было одною из главных причин, почему многие сначала
спокойно, без всякой враждебности, искренно и добросовестно ви¬
дели в Гоголе не более, как писателя забавного, но тривиального
и незначительного, и вышли из себя уже вследствие восторженных
похвал, расточавшихся ему другою стороною, и важного значения,
которое он быстро приобретал в общественном мнении. В самом
деле, как ни ново было в свое время направление Карамзина,
оно оправдывалось образцами французской литературы. Как ни
странно поразили всех баллады Жуковского, с их мрачным колори¬
том, с их кладбищами и мертвецами, но за них были имена кори¬
феев немецкой литературы. Сам Пушкин, с одной стороны, был
подготовлен предшествовавшими ему поэтами, и первые опыты его
носили на себе легкие следы их влияния, а, с другой стороны, его
нововведения оправдывались общим движением во всех литерату¬
рах Европы и влиянием Байрона — авторитета огромного. Но Го¬
голю не было образца, не было предшественников ни в русской, ни
в иностранных литературах. Все теории, все предания литератур¬
ные были против него, потому что он был против них. Чтобы понять
его, надо было вовсе выкинуть их из головы, забыть о их существова¬
нии; а это для многих значило бы переродиться, умереть и вновь
воскреснуть. Чтобы яснее сделать нашу мысль, посмотрим, в каких
отношениях находится Гоголь к другим русским поэтам. Конечно,
и в тех сочинениях Пушкина, которые представляют чуждые рус¬
скому миру картины, без всякого сомнения, есть элементы русские;
но кто укажет их? Как доказать, что, например, поэмы: «Моцарт
и Сальери», «Каменный гость», «Скупой рыцарь», «Галуб», могли
быть написаны только русским поэтом, и что их не мог бы напи¬
сать поэт другой нации? То же можно сказать и о Лермонтове. Все
сочинения Гоголя посвящены исключительно изображению мира
русской жизни, и у него нет соперников в искусстве воспроизво¬
дить ее во всей ее истинности. Он ничего не смягчает, не украшает
вследствие любви к идеалам или каких-нибудь заранее принятых
идей, или привычных пристрастий как, например, Пушкин в «Оне¬
гине» идеализировал помещичий быт. Конечно, преобладающий ха¬
рактер его сочинений — отрицание; всякое отрицание, чтоб быть
живым и поэтическим, должно делаться во имя идеала, и этот
идеал у Гоголя также не свой, т. е. не туземный, как и у всех дру¬
гих русских поэтов, потому что наша общественная жизнь еще не
сложилась и не установилась, чтобы могла дать литературе этот *
идеал. Но нельзя же не согласиться с тем, что по поводу сочине¬
ний Гоголя уже никак невозможно предположить вопроса: как до¬
казать, что они могли быть написаны только русским поэтом и что
их не мог бы написать поэт другой нации? Изображать русскую
действительность, и с такою поразительною верностию и истиною,
разумеется, может только русский поэт. И вот пока в этом-то более
всего и состоит народность нашей литературы.
Литература наша началась подражательностию. Но она не
остановилась на этом, а постоянно стремилась к самобытности, на¬
родности, из реторической стремилась сделаться естественною, на¬
туральною. Это стремление, ознаменованное заметными и постоян¬
ными успехами, и составляет смысл и душу истории нашей литера¬
туры. И мы не обинуясь скажем, что ни в одном русском писателе
это стремление не достигло такого успеха, как в Гоголе. Это могло
совершиться только чрез исключительное обращение искусства к
действительности, помимо всяких идеалов. Для этого нужно
было обратить все внимание на толпу, на массу, изображать
людей обыкновенных, а не приятные только исключения из об¬
щего правила, которые всегда соблазняют поэтов на идеализи¬
рование и носят на себе чужой отпечаток. Это великая заслуга
со стороны Гоголя; но это-то люди старого образования и вменяют
ему в великое преступление перед законами искусства. Этим он
совершенно изменил взгляд на самое искусство. К сочинениям каж¬
дого из поэтов русских можно, хотя и с натяжкою, приложить
старое и ветхое определение поэзии, как «украшенной природы»;
но в отношении к сочинениям Гоголя этого уже невозможно сде¬
лать. К ним идет другое определение искусства, как воспроизведе¬
ние действительности во всей ее истине. Тут все дело в типах, а
идеал тут понимается не как украшение (следовательно, ложь), а
как отношения, в которые становит друг к другу автор созданные
им типы, сообразно с мыслию, которую он хочет развить своим
произведением.
Влияние Гоголя на русскую литературу было огромно. Не
только все молодые таланты бросились на указанный им путь, но
и некоторые писатели, уже приобретшие известность, пошли по
этому же пути, оставив свой прежний. Отсюда появление школы, кото¬
рую противники ее думали унизить названием натуральной. После
«Мертвых душ» Гоголь ничего не написал. На сцене литературы
теперь только его школа. Все упреки и обвинения, которые преж¬
де устремлялись на него, теперь обращены на натуральную школу,
и если еще делаются выходки против него, то по поводу этой шко¬
лы. В чем же обвиняют ее? Обвинений не много, и они всегда одни
и те же. Сперва нападали на нее за ее будто бы постоянные на¬
падки на чиновников. В ее изображениях быта этого сословия одни
искренно, другие умышленно видели злонамеренные карикатуры.
С некоторого времени эти обвинения замолкли. Теперь обвиняют
писателей натуральной школы за то, что они любят изображать
людей низкого звания, делают героями своих повестей мужиков,
дворников, извозчиков, описывают углы, убежища голодной нищеты
и часто всяческой безнравственности. Чтобы устыдить новых пи¬
сателей, обвинители с торжеством указывают на прекрасные вре¬
мена русской литературы, ссылаются на имена Карамзина и
777

Дмитриева, избиравших для своих сочинений предметы высокие
и благородные. Мы же напомним им, что первая замечательная
русская повесть была написана Карамзиным, и ее героиня была
обольщенная петиметром крестьянка — бедная Лиза... Но там,
скажут они, все опрятно и чисто, и подмосковная крестьянка не
уступит самой благовоспитанной барышне. Вот мы и дошли до при¬
чины спора: тут виновата, как видите, старая пиитика. Она позво¬
ляет изображать, пожалуй, и мужиков, но не иначе, как одетых в
театральные костюмы, обнаруживающих чувства и понятия, чуждые
их быту, положению и образованию, и объясняющихся таким язы¬
ком, которым никто не говорит, а тем более крестьяне. Старая
пиитика позволяет изображать все, что вам угодно, но только пред¬
писывает при этом изображаемый предмет так украсить, чтобы не
было никакой возможности узнать, что вы хотели изобразить. Сле¬
дуя строго ее урокам, поэт может пойти дальше прославленного
Дмитриевым маляра Ефрема, который Архипа писал Сидором, а
Луку — Кузьмою: он может снять с Архипа такой портрет, который
не будет походить не только на Сидора, но и ни на что на свете,
даже на комок земли. Натуральная школа следует совершенно про¬
тивному правилу: возможно близкое сходство изображаемых ею
лиц с их образцами в действительности не составляет в ней всего,
но есть первое ее требование, без выполнения которого уже не мо¬
жет быть в сочинении ничего хорошего. Требование тяжелое, вы¬
полнимое только для таланта! Как же, после этого, не любить и не
чтить старой пиитики тем писателям, которые когда-то умели и без
таланта с успехом подвизаться на поприще поэзии? Как не считать
им натуральной школы самым ужасным врагом своим, когда она
ввела такую манеру писать, которая им недоступна? Это, конечно,
относится только к людям, у которых в этот вопрос вмешалось са¬
молюбие; но найдется много и таких, которые по искреннему убе¬
ждению не любят естественности в искусстве, вследствие влияния
на них старой пиитики. Эти люди с особенною горечью жалуются
еще на то, что теперь искусство забыло свое прежнее назначение.
«Бывало, — говорят они, — поэзия поучала забавляя, заставляла
читателя забывать о тягостях и страданиях жизни, представляла
ему только картины приятные и смеющиеся. Прежние поэты пред¬
ставляли и картины бедности, но бедности опрятной, ■ умытой, вы¬
ражающейся скромно и благородно; притом же, к концу повести
всегда являлась чувствительная молодая дама или девица, дочь бо¬
гатых и благородных родителей, а не то благодетельный молодой
человек, и во имя милого или милой сердца водворяли довольство
и счастие там, где были бедность и нужда, и благодарные слезы
орошали благодетельную руку — и читатель невольно подносил свой
батистовый платок к глазам и чувствовал, что он становится добрее
и чувствительнее... А теперь! посмотрите, что теперь пишут! му¬
жики в лаптях и сермягах, часто от них несет сивухою, баба — род
центавра, по одежде не вдруг узнаешь, какого это пола существо;
углы — убежище нищеты, отчаяния и разврата, до которых надо
доходить по двору, грязному по колени; какой-нибудь пьянюшка-
подьячий или учитель из семинаристов, выгнанный из службы, —
все это списывается с натуры, в наготе страшной истины, так что
если прочтешь — жди ночью тяжелых снов»... Так или почти так
<78
говорят маститые питомцы старой пиитики. В сущности их жалобы
состоят в том, зачем поэзия перестала бесстыдно лгать, из детской
сказки превратилась в быль, не всегда приятную, зачем отказалась
она быть гремушкою, под которую детям приятно и прыгать и за¬
сыпать. .. Странные люди, счастливые люди! им удалось на всю
жизнь остаться детьми и даже в старости быть несовершеннолет¬
ними, недорослями, — и вот они требуют, чтобы и все походили на
них! Да читайте свои старые сказки — никто вам не мешает; а дру¬
гим оставьте занятия, свойственные совершеннолетию. Вам ложь —
нам истина; разделимся без спору, благо вам не нужно нашего
пая, а мы даром не возьмем вашего... Но этому полюбовному разде¬
лу мешает другая причина — эгоизм, который считает себя доброде¬
телью. В самом деле, представьте себе человека обеспеченного,
может быть, богатого; он сейчас пообедал сладко, со вкусом (повар
у него прекрасный), уселся в спокойных вольтеровских креслах с
чашкою кофе перед пылающим камином, тепло и хорошо ему,
чувство благосостояния делает его веселым, — и вот берет он книгу,
лениво переворачивает ее листы, — и брови его надвигаются на
глаза, улыбка исчезает с румяных губ, он взволнован, встревожен,
раздосадован... И есть от чего! книга говорит ему, что не все на
свете живут так хорошо, как он, что есть углы, где под лохмотья¬
ми дрожит от холоду целое семейство, может быть, недавно еще
знавшее довольство, — что есть на свете люди, рождением, судь¬
бою обреченные на нищету, что последняя копейка идет на зелено
вино не всегда от праздности и лени, но и от отчаяния... И на¬
шему счастливцу неловко, как будто совестно своего комфорта...
А все виновата скверная книга: он взял ее для удовольствия, а
вычитал тоску и скуку... Прочь ее! «Книга должна приятно развле¬
кать; я и без того знаю, что в жизни много тяжелого и мрачного,
и если читаю, так для того, чтобы забыть эго!» восклицает он. —
Так, милый, добрый сибарит, для твоего спокойствия и книги дол¬
жны лгать, и бедный забывать свое горе, голодный свой голод, сто¬
ны страдания должны долетать до тебя музыкальными звуками,
чтобы не испортился твой аппетит, не нарушился твой сон. .. Пред¬
ставьте теперь в таком же положении другого любителя приятного
чтения. Ему надо было дать бал, срок приближался, а денег не
было; управляющий его, Никита Федорыч 259, что-то замешкался вы¬
сылкою. Но сегодня деньги получены, бал можно дать; с сигарой в
зубах, веселый и довольный, лежит он на диване и от нечего де¬
лать руки его лениво протягиваются к книге. Опять та же исто¬
рия! Проклятая книга рассказывает ему подвиги его Никиты
Федорыча, подлого холопа, с детства привыкшего подобострастно слу¬
жить чужим страстям и прихотям, женатого на отставной любов¬
нице родителя своего барина. [И ему-то, незнакомому ни с
каким человеческим чувством, поручена судьба и участь всех Анто¬
нов. ..] Скорее прочь ее, скверную книгу! .. Представьте теперь еще
в таком комфортном состоянии человека, который в детстве бегал
босиком, бывал на посылках, а лет под пятьдесят как-то очутился
в чинах, имеет «малую толику». Все читают — надо и ему читать;
но чтб находит он в книге? — свою биографию, да еще как верно
рассказанную, хотя, кроме его самого, темные похождения его
жизни —тайна для всех и ни одному сочинителю неоткуда было
779

узнать их... И вот он уже не взволнован, а просто взбешен, и с
чувством достоинства облегчает свою досаду таким рассуждением:
«13от как пишут ныне! вот до чего дошло вольнодумство! Так ли
писали прежде? Штиль ровный, гладкий, все о предметах нежных
или возвышенных, читать сладко и обидеться нечем!»
Есть особенный род читателей, который [по чувству аристокра¬
тизма] не любит встречаться даже в книгах с людьми низших клас¬
сов, обыкновенно не знающими приличия и хорошего тона, не лю¬
бит грязи и нищенств, по их противоположности с роскошными
салонами, будуарами и кабинетами. Эти отзываются о натуральной
школе не иначе, как с высокомерным презрением, ироническою
улыбкою... Кто они такие, эти феодальные бароны, гнушающиеся
«подлою чернью» [, которая в их глазах ниже хорошей лошади]? Не
спешите справляться о них в геральдических книгах или при дво¬
рах европейских: вы не найдете их гербов, они [не ездят ко дво¬
ру, и] если видали большой свет, то не иначе, как с улицы, сквозь
ярко освещенные окна, насколько позволяли сторы и занавески...
«Что за охота наводнять литературу мужиками?» восклицают
[аристократы известного разряда]. В их глазах писатель — ремес¬
ленник, которому как что закажут, так он и делает. Им и в голову
пе входит, что, в отношении к выбору предметов сочинения, писа¬
тель не может руководствоваться ни чуждою ему волею, ни даже
собственным произволом, ибо искусство имеет свои законы, без
уважения которых нельзя хорошо писать. Оно прежде всего тре¬
бует, чтобы писатель был верен собственной натуре, своему таланту,
своей фантазии. А чем объяснить, что один любит изображать
предметы веселые, другой — мрачные, если не натурою, характе¬
ром и талантом поэта? Кто что любит, чем интересуется, то и знает
лучше, а что лучше знает, то лучше и изображает. Вот самое закон¬
ное оправдание поэта, которого упрекают за выбор предметов: оно
неудовлетворительно только для людей, которые ничего не смыслят
п искусстве и грубо смешивают его с ремеслом. Природа — вечный
образец искусства, а величайший и благороднейший предмет в при¬
роде — человек. [А разве мужик не человек? ..] Божественное слово
любви и братства не втуне огласило мир. То, что прежде было
обязанностию только призванных лиц или добродетелью немногих
избранных натур, — это самое делается теперь обязанностию об¬
ществ, служит признаком уже не одной добродетели, но и образо¬
ванности частных лиц. Посмотрите, как в наш век везде заняты все
участью низших классов, как частная благотворительность всюду
переходит в общественную, как везде основываются хорошо орга¬
низованные, богатые верными средствами общества для распро¬
странения просвещения в низших классах, для пособия нуждаю¬
щимся и страждущим, для отвращения и предупреждения нищеты
и ее неизбежного следствия — безнравственности и разврата. Это
общее движение, столь благородное, столь человеческое, столь хри¬
стианское, встретило своих порицателей в лице поклонников тупой
и косной патриархальности. Они говорят, что тут действуют мода,
увлечение, тщеславие, а не человеколюбие. Пусть так, да когда же
и где же в лучших человеческих действиях не участвовали подоб¬
ные мелкие побуждения? Но как же сказать, что только такие по¬
буждения могут быть причиною таких явлений? Как думать, что
180
главные виновники таких явлений, увлекающие своим примером
толпу, не одушевлены более благородными и высокими побужде¬
ниями? Разумеется, нечего удивляться добродетели людей, которые
бросаются в благотворительность не по чувству любви к ближнему,
а из моды, из подражательности, из тщеславия; но это добродетель
в отношении к обществу, которое исполнено такого духа, что и дея¬
тельность суетных людей умеет направлять к добру! Это ли не
отрадное в высшей степени явление новейшей цивилизации, успехов
ума, просвещения и образованности?
Могло ли не отразиться в литературе это новое общественное
движение, — в литературе, которая всегда бывает выражением об¬
щества! В этом отношении литература сделала едва ли не больше:
она скорее способствовала возбуждению в обществе такого напра¬
вления, нежели только отразила его в себе, скорее упредила его,
нежели только не отстала от него. Нечего говорить, достойна ли и бла¬
городна ли такая роль; но за нее-то и нападают на литературу иные.
Мы думаем, что довольно показали, из каких источников выходят
эти нападки и чего они стоят... («Современник]», 1848 г., т. VII,
«Русская литер[атура]», стр. 10—26).
После того Белинский оправдывает натуральную
школу с эстетической точки зрения, развивая истинные
понятия о сущности и значении искусства. Этот эпизод
был уже представлен нами в приложении к седьмой
главе «Очерков».
Мы привели в извлечении все важнейшие страницы
общей части обоих последних годичных обозрений Бе¬
линского. Во второй половине того и другого обозрения,
где дается оценка замечательнейших литературных явле¬
ний предшествовавшего года, особенного внимания за¬
служивает одна общая черта: ученые труды, преимуще¬
ственно по русской истории, рассматриваются с такою
же подробностью, как и беллетристические произведения.
Этого прежде не было: об ученых книгах представлялись
только краткие суждения. В самом деле, в последнее
время деятельности Белинского одна отрасль нашей уче¬
ной литературы, именно разработка русской истории,
благодаря трудам новой исторической школы (гг. Со¬
ловьев, Кавелин и др.), получила для общества важность,
какой не имела прежде. С того времени это общее сочув¬
ствие к ученым вопросам постепенно возрастает, и мало-
помалу наше общество начинает расширять круг своих
умственных интересов. В последнее время мы даже ви¬
дели, что журнал, вызывающий к себе внимание публики
преимущественно статьями ученого содержания, поль¬
зуется в публике вниманием не меньшим того, какое
781
обращено на журналы, успех которых основан преиму¬
щественно на беллетристике и беллетристической критике.
Пятнадцать, даже десять лет тому назад едва ли было
бы возможно такое явление. Нет сомнения, что этот но¬
вый прогресс в умственной жизни нашей публики благо¬
творным образом отразится и на развитии всей нашей
литературы. Белинский предугадывал это, и вот причина
того, что в последнее время он почел необходимым рас¬
ширить горизонт своих годичных обозрений, обратив на
труды по русской истории столько же внимания, как и
на произведения изящной словесности. Если бы в на¬
стоящее время мы имели критиков, подобных ему,
конечно, они увидели бы возможность и необходимость
еще более расширить круг нашей критики.
Выписки наши из статей Белинского были многочис¬
ленны и обширны. Легко было бы заменить их изложе¬
нием их содержания; но читатель, вероятно, одобряет тот
метод,, которому мы следовали 260. Наши статьи имели
целью не только историческое изложение различных на¬
правлений русской критики: мы хотели также указать
на основания, от которых не должна уклоняться совре¬
менная критика, если не хочет впадать в бессилие,
мелочность, пустоту. Справедливые понятия об этом
были высказываемы у нас Белинским, и на его критику
до сих пор надобно смотреть не только как на замечатель¬
ное историческое явление, но также и как на руководи-
тельный пример. Наши собственные слова не имели бы
того авторитета, какой имеют его слова. Кроме того,
если бы мы не приводили его мнений его собственными
словами, иным, быть может, вздумалось бы говорить, что
мы приписываем Белинскому мнения, которых он не
имел: мы уже говорили, что память у многих из нас
очень коротка. Выписки из Белинского предупреждают
возможность такого сомнения и придают мыслям, кото¬
рые должны быть считаемы справедливыми, авторитет,
который немногие решатся отвергать.
Два важные принципа 261 особенно должны быть хра¬
нимы в нашей памяти, когда дело идет о литературных
суждениях: понятие об отношениях литературы к обще¬
ству и занимающим его вопросам; понятие о современ¬
ном положении нашей литературы и условиях, от кото¬
рых зависит ее развитие 262. Оба эти принципа были
782
выставляемы Белинским, как важнейшие основания на¬
шей критики, разъясняемы со всею силою его диалектики
и постоянно применяемы им к делу, успех которого и
зависел в значительной степени от их соблюдения. С того
времени, как писал Белинский, развитие наше не сделало
еще столь значительных успехов, чтобы его мысли поте¬
ряли прямое отношение к нашему настоящему, и кто
заботится об истине, по необходимости до сих пор дер¬
жится литературных воззрений, представителем которых
был он в нашей критике.
Во всех отраслях человеческой деятельности только
те направления достигают блестящего развития, кото¬
рые 263 находятся в живой связи с потребностями обще¬
ства. То, что не имеет корней в почве жизни, остается
вяло и бледно, не только не приобретает исторического
значения, но и само по себе, без отношения к действию
на общество, бывает ничтожно. Когда дело идет о стрем¬
лениях и фактах, принадлежащих к сферам материаль¬
ной, научной и общественной жизни, эта истина при¬
знается бесспорно всеми. Когда дело идет о живописи,
скульптуре, архитектуре, также ни один сколько-нибудь
сведущий человек не будет спорить против мысли, что
каждое из этих искусств достигало блестящего развития
только тогда, когда это развитие условливалось общими
требованиями эпохи. Скульптура процветала у греков
только потому, что была выражением господствующей
черты в их жизни, — выражением страстного поклонения
красоте форм человеческого тела. Готическая архитектура
создала дивные памятники только потому, что была слу¬
жительницею и выразительницею средневековых стрем¬
лений. Итальянская школа живописи произвела дивные
картины только потому, что была выразительницею
стремлений общества в том веке и в той стране, служила
духу века, состоявшему в слиянии классического покло¬
нения красоте человеческого тела с заоблачными стрем¬
лениями средних веков.
Странным исключением из общего закона была бы
литература, если бы могла производить что-нибудь заме¬
чательное, отрешаясь от жизни. Но мы уже говорили в
одной из прежних статей, что таких случаев никогда и
не бывало. Каким же образом может находить себе за¬
щитников так называемая теория «чистого искусства»
783

(искусства небывалого и невозможного), требующая от
литературы, чтобы она исключительно заботилась только
о форме 264? Тут все основано на том, что приверженцы
так называемого чистого искусства сами не замечают
истинного смысла своих желаний или хотят вводить дру¬
гих в заблуждение, говоря о чистом искусстве, которого
никто не знает и никто, ни сами они, не желает. Не
останавливаясь на общей фразе, которою заведомо или
без ведома для самих себя прикрывают они свои истин¬
ные желания, надобно ближе всмотреться в факты, сви¬
детельствующие о их стремлениях, надобно посмотреть,
в каком духе сами они пишут и в каком духе написаны
произведения, одобряемые ими, и мы увидим, что они
заботятся вовсе не о чистом искусстве, независимом от
жизни, а, напротив, хотят подчинить литературу исключи¬
тельно служению одной тенденции, имеющей чисто жи¬
тейское значение. Дело в том, что есть люди, для кото¬
рых общественные интересы не существуют, которым из¬
вестны только личные наслаждения и огорчения, незави¬
симые от исторических вопросов, движущих обществом.
Для этих изящных эпикурейцев жизнь ограничивается
тем горизонтом, который обнимается поэзиею Анакреона
и Горация: веселая беседа за умеренным, но изыскан¬
ным столом, комфорт и женщины, — больше не нужно
для них ничего. Само собою разумеется, что для таких
темпераментов равно скучны все предметы, выходящие из
круга эпикурейских идей; они хотели бы, чтобы и лите¬
ратура ограничивалась содержанием, которым ограничи¬
вается их собственная жизнь. Но прямо выразить такое
желание значило бы обнаружить крайнюю нетерпимость
и односторонность, и для прикрытия служат им фразы о
чистом искусстве, независимом, будто бы, от интересов
жизни. Но, скажите, разве хороший стол, женщины
и приятная беседа о женщинах не принадлежат к житей¬
ским фактам наравне с нищетою и пороком, злоупотреб¬
лениями и благородными стремлениями? Разве поэзия,
если бы решилась ограничиться застольными песнями и
эротическими беседами, не была бы все-таки выразитель¬
ницею известного направления в жизни, служительницею
известных идей? Она говорила бы нам: «пойте и любите,
наслаждайтесь и забавляйтесь, не думая ни о чем боль-,
ше»; она была бы проповедницею эпикуреизма, а эпику-
784
реизм точно так же философская система, как стоицизм и
платонизм, как идеализм и материализм, и проповедывать
эпикуреизм значит просто-напросто быть проповедником
эпикуреизма, а не служителем чистого искусства.
Итак, вот к чему сводится вопрос о так называемом
чистом искусстве: не к тому, должна или не должна
литература быть служительницею жизни, распространи¬
тельницею идей, — она не может ни в каком случае отка¬
заться от этой роли, лежащей в самом существе ее, —
нет, вопрос сводится просто к тому: должна ли литера¬
тура ограничиваться эпикурейскою тенденциею, забывая
обо всем, кроме хорошего стола, женщин и беседы на
аттический манер с миртовыми венками на головах собе¬
седников и собеседниц? * Ответ, кажется, не может быть
затруднителен. Ограничивать литературу изящным эпику¬
реизмом значит до нелепости стеснять ее границы, впа¬
дать в самую узкую односторонность и нетерпимость. Нет
нужды на односторонность отвечать другою односторон¬
ностью; за остракизм, которому защитники так называе¬
мого чистого искусства хотели бы подвергнуть все другие
идеи и направления литературы, кроме эпикурейского,
нет нужды платить остракизмом, обращенным против
эпикурейской тенденции, хотя она скорее всякой другой
тенденции заслуживала бы осуждения, как нечто празд¬
ное и пошловатое. Нет, избегая всяких односторонностей,
скажем, что эпикурейское настроение духа, существуя
в жизни, имеет право выражаться и в литературе, кото¬
рая должна обнимать собою всю жизнь. Но справедли¬
вость тцебует сказать, что вообще эпикуреизм можег
играть важную роль в жизни только немногих людей,
расположенных к нему по натуре и обстановленных
в жизни исключительно благоприятными обстоятель¬
ствами; потому и в литературе эпикурейское направле¬
ние может приходиться по вкусу только немногим счастли¬
вым празднолюбцам, а для огромного большинства лю¬
дей такая тенденция всегда казалась и будет казаться
безвкусна или даже решительно противна. Если же речь
переходит к настоящему времени, то надобно заметить,
что оно решительно неблагоприятно для эпикуреизма,
* Само собою разумеется, мы здесь говорим только о том,
какой смысл имеет теория чистого искусства в наше время 263. Здесь
нас занимает настоящее, а не давно минувшее,
50 Н. Г. Чернышевский, т. I J85

как время разумного движения [и борьбы], а не празд¬
ного застоя, и так как эпикуреизм в жизни для нашего
времени есть занятие холодно-эгоистическое, следова¬
тельно, вовсе не поэтическое, то и в литературе эпику¬
рейское направление нашего времени, по необходимости,
запечатлевается холодною мертвенностью. Поэзия есть
жизнь, действие, [борьба], страсть; эпикуреизм в наше
время возможен только для людей бездейственных, чуж¬
дых исторической жизни, потому в эпикуреизме нашего
времени очень мало поэзии. И если справедливо, что живая
связь с разумными требованиями эпохи дает энергию
и успех всякой деятельности человека, то эпикурейзм
нашего времени не может создать в поэзии ровно ничего
сколько-нибудь замечательного. Действительно, все про¬
изведения, написанные нашими современниками в этой
тенденции, совершенно ничтожны в художественном
отношении: они холодны, натянуты, бесцветны и рето-
ричны 266.
Литература не может не быть служительницей того
или другого направления идей: это назначение, лежащее
в ее натуре, — назначение, от которого она не в силах
отказаться, если бы и хотела отказаться. Последователи
теории чистого искусства, выдаваемого нам за нечто
долженствующее быть чуждым житейских дел, обманы¬
ваются или притворяются: слова «искусство должно быть
независимо от жизни» всегда служили только прикры¬
тием для борьбы против не нравившихся этим людям
направлений литературы, с целью сделать ее служитель¬
ницею другого направления, которое более приходилось
этим людям по вкусу. Мы видели, чего хотят защитники
теории чистого искусства в наше время, и едва ли можно
думать, чтобы их слова могли иметь какое-нибудь влия¬
ние на литературу, как скоро смысл этих слов открыт.
Нашему времени нет никакой охоты для эпикуреизма
забыть обо всем остальном, и литература никак не
может подчиниться этому узкому и мелкому направле¬
нию, чуждому здоровым стремлениям века.
[Как и всякая другая достойная внимания умственная
или нравственная деятельность, литература по самой
натуре не может не быть служительницею стремлений
века, не может не быть выразительницею его идей.
Вопрос состоит только в том, каким идеям должна слу-
388

жить она, — таким ли, которые, не имея важного места
в жизни века, сообщат и литературе, ими ограничиваю¬
щейся, характер пустоты, празднословия, или тем идеям,
которыми движется век. Ответ на это нимало не затруд¬
нителен: только те направления литературы достигают
блестящего развития, которые возникают под влиянием
идей сильных и живых, которые удовлетворяют настоя¬
тельным потребностям эпохи. У каждого века есть свое
историческое дело, свои особенные стремления. Жизнь
и славу нашего времени составляют два стремления,
тесно связанные между собою и служащие дополнением
одно другому: гуманность и забота об улучшении чело¬
веческой жизни. К этим двум основным идеям примы¬
кают, от них получают свою силу все остальные ча¬
стные стремления, свойственные людям нашего века:
вопрос о народности, вопрос о просвещении, государ¬
ственные, юридические стремления оживляются этими
идеями, решаются на основании их, вообще интересуют
собою современного человека только по мере связи их
с тенденциею к гуманности и улучшению человеческой
жизни. Даже отдельные науки приобретают или теряют
свою относительную важность по мере того, в какой сте¬
пени служат они господствующим потребностям века.
То же самое замечаем в судьбе искусств: если живопись
ныне находится вообще в довольно жалком положении,
главною причиною тому надобно считать отчуждение
этого искусства от современных стремлений. Другие
искусства более или менее подверглись той же участи,
как живопись, и по той же самой причине. Из всех
искусств, одна только литература сохраняет свое могу¬
щество и свое достоинство, потому что одна она поняла
необходимость освежать свои силы живыми вдохнове¬
ниями века. В самом деле, все те люди, которыми гор¬
дится новая европейская литература, — все без исклю¬
чения вдохновляются стремлениями, которые движут
жизнью нашей эпохи. Произведения Беранже, Жоржа-
Санда, Гейне, Диккенса, Теккерея внушены идеями гу¬
манности и улучшения человеческой участи. А те таланты,
деятельность которых не проникнута этими стремлениями,
или остались безвестны, или приобрели известность
вовсе не выгодную, не создав ничего заслуживающего
славы.. Теперь, например, почти каждому читателю

покажется нелепостью, если кто вздумал бы признавать
великий талант в каком-нибудь Александре Дюма (стар¬
шем). «Это пустой болтун; романы его нелепы и ничтожны
во всех отношениях и преимущественно в художественном
отношении», скажет каждый. А между тем, этот писатель
без сомнения наделен от природы очень большим талан¬
том, — ио талант этот остался чужд стремлениям века, —
и результатом было ничтожество его произведений.]
Нельзя насильно дать себе одушевления тем, что не
возбуждает одушевления в нашей натуре. Или врожден¬
ные качества темперамента, или опыт жизни, размышле¬
ние и наука, а не произвольное напряжение фантазии
приводят человека к живому сочувствию всякой доброй,
здоровой и благородной идее. Есть люди, неспособные
искренно одушевляться участием к тому, что совершается
силою исторического движения вокруг них: для таких
писателей бесполезно было бы накладывать на себя
маску патетического одушевления современными вопро¬
сами, — пусть они продолжают быть, чем хотят: вели¬
кого ничего не произведут они ни в каком случае. Но те
писатели, в которых природа или жизнь соединила
с талантом живое сердце 267, — те писатели должны до-
рожить в себе этим прекрасным сочетанием таланта
с мыслью, дающею силу и смысл таланту, дающею жизнь
и красоту его произведениям. Они должны сознавать,
что их благородное сердце, их просвещенный ум ведут
их по прямой, по единственной дороге к славе, внушая
им потребность действовать на пользу исторического раз¬
вития, быть служителями идей гуманности и улучшения
человеческой жизни.
Это равно относится к литературе каждой страны,
от Испании до России, от Швеции до Италии. Но кроме
общих условий, зависящих от самой натуры предмета,
для литературной деятельности каждого народа есть
свои частные условия, зависящие от особенных обстоя¬
тельств народной жизни.
[В странах, где умственная и общественная жизнь
достигла высокого развития, существует, если можно так
выразиться, разделение труда между разными отраслями
умственной деятельности, из которых у нас известна
только одна — литература. Потому, как бы ни стали мы
судить о нашей литературе по сравнению с иноземными
?8Ь
литературами, но в нашем умственном движении играет
она более значительную роль, нежели французская, не¬
мецкая, английская литература в умственном движении
своих народов, и на ней лежит более обязанностей,
нежели на какой бы то ни было другой литературе.
Литература у нас пока сосредоточивает почти всю
умственную жизнь народа, и потому прямо на ней лежит
долг заниматься и такими интересами, которые в других
странах перешли уже, так сказать, в специальное заве-
дывание других направлений умственной деятельности.
В Германии, например, повесть пишется почти исключи¬
тельно для той публики, которая не способна читать
ничего, кроме повестей, — для так называемой «роман¬
ной публики». У нас не то: повесть читается и теми
людьми, которые в Германии никогда не читают пове¬
стей, находя для себя более питательное чтение в раз¬
личных специальных трактатах о жизни современного
общества. У нас до сих пор литература имеет какое-то
энциклопедическое значение, уже утраченное литерату¬
рами более просвещенных народов 268. То, о чем говорит
Диккенс, в Англии, кроме его и других беллетристов,
говорят философы, юристы, публицисты, экономисты и
т. д., и т. д. У нас, кроме беллетристов, никто не говорит
о предметах, составляющих содержание их рассказов.
Потому, если бы Диккенс и мог не чувствовать на себе,
как беллетристе, прямой обязанности быть выразителем
стремлений века, так как не в одной беллетристике
могут они находить себе выражение, — то у нас белле¬
тристу не было бы такого оправдания. А если Диккенс
или Теккерей все<-таки) считают прямою обязанностью
беллетристики касаться всех вопросов, занимающих
общество, то наши беллетристы и поэты должны еще
в тысячу раз сильнее чувствовать эту свою обязанность.
Лермонтов жалеет о тех временах, когда поэт был необ¬
ходим народу во всех важных делах жизни:
Бывало, мерный звук твоих могучих слов
Воспламенял бойца для битвы;
Ты нужен был толпе, как чаша для пиров,
Как фимиам в часы молитвы.
Твой стих, как божий дух, носился над толпой
И отзыв мыслей благородных
Звучал, как колокол на башне вековой
Среди торжеств и бед народных 269,
789

Для нас это время еще не прошло. Быть может, Англии
легко было бы обойтись без Диккенса и Теккерея, но мы
не знаем, как могла бы Россия обойтись без Гоголя. Поэт
и беллетрист не заменимы у нас никем. Кто кроме поэта
говорил России о том, что слышала она от Пушкина? Кто
кроме романиста говорил России о том, что слышала она
от Гоголя?
Это, как мы выразились, энциклопедическое значение
русской литературы имеет своим следствием то ориги¬
нальное состояние, в котором находится она относи¬
тельно условий своего развития.]
В Германии, Англии, Франции, где умственная жизнь
развилась уже на множество отдельных самостоятельных
отраслей, дальнейшие успехи каждой умственной деятель¬
ности зависят преимущественно от. появления гениаль¬
ных людей. В Германии, например, ныне нет беллетристов,
подобных Диккенсу и Теккерею, и в этом состоит един¬
ственная причина жалкого состояния немецкой беллет¬
ристики, которое и продлится до той поры, пока явятся
гениальные писатели. Условия, от которых зависит даль¬
нейшее развитие русской литературы, совершенно не та¬
ковы. Они лежат в публике 270. Литература может вы¬
зывать публику к умственной деятельности, но не может
ни заменить собою публику, ни существовать без под¬
держки со стороны публики. Мы говорим не о матери¬
альной поддержке (хотя и в этом отношении русская
литература находится в положении вовсе неудовлетво¬
рительном: в пятнадцать лет вышли только два издания
Пушкина, и оба издания вместе не составляют и 10 000
экземпляров), но о нравственной поддержке, которая го¬
раздо важнее и, к сожалению, до сих пор еще очень
слаба, чтобы не сказать: совершенно ничтожна. Помеща¬
лись стихи в журналах — публика читала стихи, нахо¬
дила, что книжка журнала без стихов как-то не полна;
вдруг журналы стали являться без стихов — публика ни¬
чего не сказала против этого; потом опять появились в
журналах стихи — публика нашла, что, действительно,
журнал выигрывает, помещая стихотворения271.—
Теперь пишутся романы из простонародного быта —
публика находит это направление полезным. Прекрасно,
Но пусть перестанут писаться романы из простонарод¬
ного быта, что скажет публика? 272 — Теперь публика
790
более всего интересуется русскими повестями. Превос¬
ходный роман Теккерея не читается с такою жадностью,
как посредственная русская повесть; а когда является
повесть действительно хорошая, восторг публики бес¬
пределен. Но если бы вдруг перестали писаться русские
повести, как вы думаете, что сказала бы русская пуб¬
лика?
[Пожалела бы втихомолку, и ничего не сказала бы
вслух. В самом деле, ведь можно жить не только без
повестей, но и без литературы, — и не только без литера¬
туры, но и без хлеба, неправда ли? Лебеда и дубовая
корка не лишены ни вкуса, ни питательности.
Это не должно так продолжаться. Скромность и мол¬
чаливость, конечно, хорошие качества, но во всем вредно
излишество, вредна и в литературных делах излишняя
скромность со стороны публики. «Дали нам — мы очень
рады и благодарны; не дают нам — что ж делать?» Как
«что делать»? Должно требовать. Власть публики в ли¬
тературных делах всесильна. Чего хочет публика, тем и
бывает литература. Но желание должно же быть вы¬
ражаемо, — иначе, как узнать его? Кто молчит, о том
предполагают, что он ничего не хочет. Желание должно
быть выражаемо сильно, неотступно — только неотступ¬
ному желанию нельзя не повиноваться, а когда оно вы¬
ражается слабо, робко, кому нужда обращать внимание?
Когда литература или не достигает своего истинного
значения, или уклоняется от него, в том всегда бывает
виновна только публика, а не кто другой. Общество не
имеет права слагать с себя ответственность за недостатки,
от которых терпит. Ведь ему нужно только выразить
твердую, непреклонную волю, чтобы устранить всякий
недостаток. Не говорите, что нет талантов — таланты
есть, но что ж будут они делать, не находя нравственной
поддержки в публике? А если бы и казалось вам, что
нужны более многочисленные или более блестящие та¬
ланты для возвышения литературы, и за ними не будет
остановки. Ведь дело известное, что в гениальных лю¬
дях никогда не бывало еще недостатка, если только
было открытое поприще для деятельности этим людям. Не
говорите и того, что критика дурно исполняет свое
дело — в этом опять кто же виноват, если не вы, состав¬
ляющие публику? Ведь критика должна опираться на
.391

публику и совершенно зависит от настойчивости ее тре¬
бований. Если вы не требуете неотступно, чтобы критика
исполняла свое дело как должно, то какое же основание
имеете вы ожидать от нее чего-нибудь?
Публика должна сознать свои права на литературу,
и тогда литература неуклонно пойдет вперед. Без того,
все успехи литературы случайны и непрочны.]
Нельзя упрекать нашу публику в отсутствии сочувст¬
вия к литературе; нельзя упрекать ее и в неразвитости
вкуса. Напротив, от особенного положения нашей лите¬
ратуры, составляющей самую живую сторону нашей ду¬
ховной деятельности, и от состава нашей публики, к ко¬
торой принадлежат все наиболее развитые люди, в других
страках мало интересующиеся беллетристикою и поэзи-
ею, — от этих особенностей происходит то, что ни одна
в мире литература не возбуждает в образованной части
своего народа такой горячей симпатии к себе, как русская
литература в русской публике, и едва ли какая-нибудь
публика так здраво и верно судит о достоинстве литера¬
турных произведений, как русская. Сам Байрон не был
для англичанина предметом такой гордости, такой люб¬
ви, как для нас Пушкин. Издание сочинений Байрона не
было для англичанина национальное дело, каким не¬
давно были для нас издания Пушкина и Гоголя. Вог вам
факты относительно сочувствия публики; а за развитость
ее вкуса ручаются тысячи случаев. Не говорим об
оценке публикою наших собственных писателей, которая
вообще очень справедлива. Но какую замечательную
здравость вкуса обнаруживает постоянно наша публика
и в оценке иностранных писателей! Французы восхи¬
щаются до сих пор Виктором Гюго и Ламартином — кто
у нас разделяет эту ошибку? Англичане до сих пор ста¬
вят Бульвера наравне с Диккенсом и Теккереем — у нас
кто не видит разницы между этими писателями? Нечего
нам гордиться таким превосходством: оно происходит
единственно оттого, что у нас занимается чисто литера¬
турными вопросами та часть общества, которая в Англии
и Франции уже не хочет удостоивать своим внимание,м
этих, как там кажется, мелочей. Но как бы то ни было, от
чего бы то ни происходило, не подлежит сомнению, что
наша публика обладает, в нынешнем своем составе,
двумя драгоценнейшими для развития литературы каче-
5'32
ствами: горячим сочувствием к литературе и замеча¬
тельно верным взглядом на нее. Недостает нашей пуб¬
лике только одного: сознания 273 [своих прав на литера¬
туру, а от этого-то и зависит весь успех дела. Хорошо
идет литература — публика в восторге; дурно идет лите¬
ратура —публика молчит.
В мои лета не должно сметь
Свое суждение иметь 274.
Да помилуйте, ведь нам уже чуть ли не полтораста
лет, по счету поклонников реформы Петра Великого, а
по счету славянофилов чуть ли не две тысячи лет, —
долго ли же нам еще скромничать?
Оставляя литературу без нравственной поддержки, на
произвол случайных обстоятельств, публика не имеет
права удивляться ее колебаниям. Общественное мнение
должно было бы управлять литературою, неотступно
требуя, чтобы она была его выразительницею; но обще¬
ственное мнение молчит или много-много если шепчет
какие-то невнятные речи, — очень натурально, что лите¬
ратура зависит от каприза случайностей, подчиняется
влиянию предрассудков, не имея твердой опоры. Пуб¬
лика мало знает о закулисном положении нашей литера¬
туры; положение это, по правде признаться, не может
возбуждать другого чувства, кроме сострадания. Мы го¬
ворим не об интригах самолюбий и мелочных расчетов,
не о котериях и личных враждах, — все это общая при¬
надлежность каждого человеческого дела, все это мо¬
жет возвышать или унижать только второстепенных, не¬
значительных людей и остается без влияния на деятель¬
ность истинно замечательных талантов, возвышающихся
над этими дрязгами: притом же, эти дрязги довольно из¬
вестны публике, — можно сказать, только они одни из
всех закулисных обстоятельств литературы и известны
публике. Но есть отношения и обстоятельства гораздо
более важные, о которых публика не имеет предчувствия,
которые тяготеют над всеми без исключения талантами,
и особенно над более замечательными талантами, и ко¬
торые могут быть — и как легко могут быть! — отвра¬
щены только более живым влиянием общественного мне¬
ния на литературу. Чтобы публика могла знать, какого
рода эти обстоятельства, укажем только два-три
J93
обстоятельства из этих закулисных отношений, — Обстоя¬
тельства еще очень маловажные и невинные сравни¬
тельно с другими.
Знает ли, например, наша публика о том, какие зна¬
менитости, какие авторитеты признаются почти едино¬
гласно в литературном кругу? Читатель захохотал бы,
если бы ему назвать имена этих знаменитостей, которых
публика давно оценила по достоинству, признав их пи¬
сателями бездарными или пустыми. Но мы не будем на¬
зывать их — литературное жеманство так вошло в наши
нравы, что невозможно и подумать без страха о такой
дерзости, — нет сомнения, что и те робкие и общие ука¬
зания, которые мы позволяем себе, уже покажутся в ли¬
тературе нашей ужасною дерзостью. Скажем только, что
публика ошибается, думая, что в литературном мире наи¬
более уважаются те имена, которые наиболее уважаются
в публике, — как можно? у нас есть великие поэты, за¬
мечательные беллетристы, всеми уважаемые критики, над
стихотворениями, повестями, статьями которых публика
давно смеется или дремлет. Они свысока третируют тех,
которые высоко стоят во мнении публики, и эти люди
слушают их советов, восхищаются их произведениями,
чуть не считают себя мелкими людьми сравнительно с
ними, великими писателями. О, если бы публика знала,
каким авторитетам поклоняется литературный мир!
Даровитый поэт пишет пьесы, на которых не видно
следа пошлой рутины; даровитый беллетрист написал по¬
весть, уклоняющуюся от пошлой рутины, — публика при¬
дет в восторг от этих произведений, а знаете ли каково
бывает мнение литературного мира о них? Они осу¬
ждаются почти всеми авторитетами этого мира. Печатно
это осуждение не выскажется, — ведь мы умеем быть
скромными и всем говорить печатные комплименты, — но
сколько словесных осуждений, сколько словесных муд¬
рых замечаний выслушает от нас писатель, осмелившийся
быть оригинальным! Когда-то мы припомнили читателям
курьезный случай: один знаменитый критик и поэт доб¬
рого старого времени отказался поместить в своем жур¬
нале повесть Гоголя и не хотел говорить о «Ревизоре»,
опасаясь унизить свое достоинство рассуждением о та¬
ком глупом фарсе, — подобные суждения каждый день
совершаются в литературном мире. Рутина господствует

в нем. И поверьте, если истинно замечательные (пи¬
сатели) пользуются каким-нибудь уважением в лите¬
ратурном мире, то вовсе не по доброй воле наших авто¬
ритетов, а вопреки их желанию и убеждению: только
смутные отголоски общественного мнения склоняют
этих авторитетов на некоторые уступки в пользу таланта
и оригинальности: без того владычество посредствен¬
ности и тривиальности было бы безгранично. Знаете ли
вы, что сам Гоголь до сих пор еще не признан в лите¬
ратурном мире за великого писателя? Если бы это
было можно, его с удовольствием втоптали бы в грязь, и
нынешние печатные похвалы ему почти всегда только
невольная уступка общественному мнению.
«Это невероятно», скажет читатель. Что и говорить,
разумеется, невероятно. «Какое жалкое состояние ли¬
тературных мнений!» прибавит читатель, — разумеется,
жалко было бы оно, если б существовали даже одни те
причины к сожалению, которые указаны нами. Но выска¬
занное нами маловажно сравнительно с тем, о чем мы
скромно молчим, подражая скромности общества. Да,
читатель, положение нашей литературы способно возбу¬
дить сожаление в самом апатическом человеке.
Не торопитесь же осуждать русского писателя: о,
если б вы знали, как неблагоприятны для развития его
таланта обстоятельства и отношения, в которых он дей¬
ствует, вы подивились бы не бессилию, а силе его; вы
подивились бы не тому, что он идет медленным и колеб¬
лющимся шагом, а тому, что он еще хотя как-нибудь
идет. Не торопитесь осуждать русского писателя за не¬
достатки его произведений, читатель: осуждайте за них
себя. Вы виновны в жалком положении русской литера¬
туры: от вас она ждет и все еще не может дождаться
нравственной поддержки. Ведь литература бывает силь¬
на только тогда, когда опирается на публику, — а наша
публика оставляет ее на произвол судьбы. От вас, чи¬
татель, зависит развитие русской литературы: выразите
непреклонную волю вашу, чтобы она развивалась, и
только тогда будет она иметь возможность развиваться.]
795

Девять лет, прошедшие после смерти Белинского,
были бесплодны для истории критики, и мы останавли¬
ваемся на обозрении деятельности Белинского, потому
что нечего больше сказать о русской критике, лучшим и
современным выражением которой остаются до сих пор
его статьи. Но словесность наша не совершенно бездей¬
ствовала в это время. Напротив, поэты и беллетристы,
образовавшиеся в школе Белинского или действующие
в духе, представительницею которого была его критик'а,
достигли первенства в нашей литературе только уже в по¬
следние годы его жизни или после его смерти. В кри¬
тике не нашлось людей, способных продолжать начатое
им; но словесность, как могла, продолжала развиваться
в направлении, на которое указывал он. В те годы пи¬
сатели нового направления еще только завоевывали себе
прочное положение в литературе; теперь они решительно
господствуют в ней. Если обстоятельства позволят нам
исполнить во всем размере план, по которому начаты
наши «Очерки» и первая часть которого — обозрение
критики — нами кончена, то мы должны будем обозре¬
вать, во второй части нашего труда, деятельность рус¬
ских поэтов и беллетристов, начиная с Гоголя до на¬
стоящего времени. Отдельные издания произведений неко¬
торых из этих писателей доставляют нам случай опре¬
делить их значение для литературы в отдельных статьях,
которые, однако ж, будут иметь непосредственное отно¬
шение к общей системе наших «Очерков».

ПРИМЕЧАНИЯ
ЭСТЕТИЧЕСКИЕ ОТНОШЕНИЯ ИСКУССТВА
К ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ
(Диссертация)
1	Работы Чернышевского, посвященные вопросам эстетики («Эсте¬
тические отношения искусства к действительности», авторе¬
цензия на «Эстетические отношения», предисловие к третьему изда¬
нию «Эстетических отношений», рецензия на перевод книги Аристо¬
теля «О поэзии», неопубликованные при жизни Чернышевского
статьи «Критический взгляд на современные эстетические поня¬
тия» и «Возвышенное и комическое») исключительно важны с точки
зрения оценки его философских взглядов. Чернышевский, как
известно, ставил себе целью применить основы своей материали¬
стической философии к конкретной области эстетики; поэтому все его
работы, относящиеся к этой области, кроме специального значения
имеют громадный общефилософский смысл. Разрабатывая с пози¬
ций философского материализма и революционного демократизма
основы научной эстетики, Чернышевский в этих своих работах ведет
непримиримую борьбу против гегелевской философии и эстетики,
против всех защитников идеалистической теории «чистого
искусства».
Основная работа Чернышевского по эстетике — его магистер¬
ская диссертация «Эстетические отношения искусства к действи¬
тельности».
«Диссертацию свою пишу об эстетике, — писал Чернышевский
отцу 21 сентября 1853 г. —... По секрету можно сказать, что гг. здеш¬
ние профессора словесности совершенно не занимались тем пред¬
метом, который взял я для своей диссертации, и потому едва ли
увидят, какое отношение мои мысли имеют к общеизвестному
образу понятий об эстетических вопросах. Им показалось бы даже,
что я приверженец тех философов, которых мнения оспариваю, если
бы я не сказал об этом ясно. Поэтому я не думаю, чтобы у нас
797

поняли, до какой степени важны те вопросы, которые 6 разбираю,
если меня не принудят прямо объяснить этого. Вообще у нас очень
затмились понятия о философии .-с тех пор, как умерли или за¬
молкли люди, понимавшие философию и следившие за нею»
(Н. Г. Чернышевский, «Литературное наследие», т. II, М. — Л. 1928,
стр. 199).
Чернышевский в «Эстетических отношениях искусства к дей¬
ствительности» вновь приковал всеобщее внимание к философии.
Именно воинствующий, материалистический характер диссертации
вызвал такое резкое недовольство проф. Никитенко, которому Чер¬
нышевский отдал для предварительного просмотра свою работу. По
настоянию Никитенки Чернышевский был вынужден изменить неко¬
торые места диссертации, в которых он особенно резко выступал
против господствующей идеалистической эстетики. Он был вынужден
в частности изменить все те места, где упоминалось имя Гегеля, огра¬
ничившись общими намеками на его философию («метафизическая
система» и т. п.). В силу царивших тогда в России жесточайших
цензурных условий открытая критика идеализма и проповедь мате¬
риализма были невозможны. Огромная заслуга Чернышевского в том
и состоит, что он сумел, вопреки этим условиям, создать один из
замечательных памятников материалистической философии в России,
каким является его работа «Эстетические отношения искусства
к действительности».
Чернышевский приступил к работе над своей диссертацией
приблизительно в середине 1853 г. «Наднях... примусь за свою
диссертацию», — писал он отцу 20 июля 1853 г. (там же, стр. 192).
В начале сентября Чернышевский сообщает отцу, что «половина
или, лучше сказать, 3/5 моей диссертации готовы» и что он соби¬
рается отдать ее «по принадлежности, чтобы увериться вперед,
годится ли она» (там же, стр. 197). Вскоре Чернышевский сообщает,
что «отдал частным образом Никитенке свою будущую диссертацию
(критика некоторых положений гегелевской эстетики), чтобы он
посмотрел, может ли она беспрепятственно явиться в печати» (там
же, стр. 198). Получив от Никитенки обратно рукопись, Чернышев¬
ский доканчивает ее и передает ему ее уже целиком. Почти год
Чернышевскому пришлось ждать окончательного отзыва от Ники¬
тенки. «Никитенко наконец удосужился прочитать ее...», — писал
Чернышевский отцу 28 сентября 1854 г. «Официальное» движение
рукописи — от Совета университета к оппонентам, в том числе и
Никитенко, и получение от последнего уже официального ответа —
затянулось до конца 1854 г. Лишь 21 декабря 1854 г. Чернышевский
мог писать отцу: «Диссертация моя, столь долго покоившаяся,
подобно мне, и проходившая различные степени испытания — то
есть более, как и все в мире, на словах, нежели на деле — теперь
приближается к утверждению для печати...» (там же, стр. 239).
Утверждение университетского Совета состоялось лишь 11 апреля
1855 г. 3 мая Чернышевский сообщает отцу, что диссертация уже
напечатана. «Диссертация для сокращения времени и издержек на¬
печатана мною в большом формате и очень убористым шрифтом;
кроме того, и для тех же целей, я значительно сократил ее (хотя
цензура университетская не зачеркнула ни одного слова), когда ру¬
копись была уже одобрена к печати. Потому вышло всего только
798

б’/г печатных листов, вместо 20, которые были бы наполнены ею
без сокращений и при обыкновенном разгонистом печатании. Внеш¬
ность брошюрки очень прилична, шрифт и бумага хороши. Печатал
я в типографии Праца, которая считается лучшею. Напечатал
только 400 экземпляров, из которых, за удовлетворением универа
ситетских требований (100 экз.) и раздачею разным знакомым,
остается у меня около 250 — не знаю, успею ли сбыть их в книж¬
ные лавки, на что я впрочем и не рассчитывал. Во внешнем отно¬
шении она имеет ту особенность, что нет в ней ни одной цитаты —
наперекор общей замашке шарлатанить этою дешевою ученостью.
К числу особенностей принадлежит и то, что она писана мною
прямо набело — случай, едва ли бывавший с кем-нибудь. Этим всем
я хотел себе доставить удовольствие внутренно позабавиться над
людьми, которые [не могут] сделать подобного. О содержании пока
не пишу — это до другого письма. Заглавие Вы знаете: «Эстетиче¬
ские отношения искусства к действительности» (там же, стр. 254).
Публичная защита диссертации состоялась 10 мая 1855 г. Офи¬
циальными оппонентами были А. В. Никитенко и М. И. Сухомлинов.
«Диспут мой был во вторник, 10 мая, как я Вам писал поутру
в этот день, — писал отцу Чернышевский 16 мая 1855 г. — Заклю¬
чился он обыкновенным концом, т. е. поздравлениями, потому что
диспут чистая форма. Никитенко возражал мне очень умно, дру¬
гие, в том числе, Плетнев, ректор, очень глупо. Впрочем, и Ники¬
тенко повторял только те сомнения, которые приведены и уже
опровергнуты в моем сочиненьишке, которое, как ни плохо, все же
основано на знакомстве с предметом, почти никому у нас неизвест¬
ным, потому и не может иметь серьезных противников, кроме разве
двух-трех лиц, к числу которых не принадлежит ни один из людей,
мне известных. Диспут продолжался очень недолго, всего Р/а часа,
потому что присутствовал попечитель Мусин-Пушкин, который
добрый человек, но не совсем благовоспитан в обращении и потому
всегда стесняет своим присутствием.
Я думал, что придется мне говорить что-нибудь дельное в ответ
на возражения или, по крайней мере, по поводу их — но они были
так далеки от сущности дела, что и ответы мои должны были
касаться только пустяков. Одним словом, диспут мог для некото¬
рых показаться оживлен, но в сущности был пуст, как я впрочем
и предполагал. Не предполагал я только, чтобы он был пуст до
такой степени» (там же, стр. 256).
На возражения Никитенко о том, что в философском отноше¬
нии аргументация диссертанта якобы не убедительна, Чернышев¬
ский, по свидетельству А. Н. Пыпина, «возражал, сначала сдер¬
жанно, но потом все с большим и большим воодушевлением. Он
признавал, что его диссертация слабо аргументирована, но сла¬
бость этой аргументации зависела не от него. В нашем обществе,
говорил он, господствует рабское преклонение пред старыми,
давно пережившими себя мнениями, которые приобретают характер
непогрешимых авторитетов. Нас слишком пугает дух свободного
исследования и свободной критики, которая по природе своей
не знает преград для своего действия. Между тем в России сво¬
бодная критика наталкивается на целый ряд предметов, которые
рна должна обходить молчанием, хотя эти предметы представляют
799

собой не что иное, как предрассудки и заблуждения. Только этим
обстоятельством и можно объяснить, что в нашем образованном и
ученом обществе держатся до сих пор устарелых/и давно уже
ставших ненаучными эстетических понятий» (См. р. А. Ляцкий,
Н. Г. Чернышевский и его диссертация об искусств, «Голос ми¬
нувшего» № 1, 1916 г., стр. 27—28).	/
После положительного решения Совета университета ректор
университета обратился к попечителю Петербургского учебного
округа с ходатайством об утверждении Черныщевского в степени
магистра. Последний направил ходатайство на утверждение мини¬
стра народного просвещения Норова.
Однако Чернышевский получил степень магистра только
29 октября 1858 г. Вот что он писал отцу 13 января 1859 г.:
«Вчера узнал я неожиданную новость о деле, про которое забыл
думать, но которое, вероятно, интереснее для Вас. Вот уже почти
четыре года, как я держал экзамен на магистра. По окончании
всех формальностей, решение университетского совета было, как
обыкновенно, представлено . на утверждение министру народного
просвещения. Министром в то время был Норов, который не мог
слышать моего имени, — почему? бог его знает, я никогда его
в глаза не видел, но были у меня доброприятели, которые потру¬
дились над этим. Отвергнуть представление университета он не ре¬
шился, потому что это было бы нарушением обычных правил, но
положил бумаги под сукно. Университетские очень обиделись и
года два приставали ко мне, чтобы я подал в университет вопрос
о моем магистерстве, — тогда университет имел бы формальное
основание вести дело. Я отвечал, что мне в этом нет надобности,
что если они обижены, то могут поступать, как угодно, а что я
даже рад этому случаю несогласия министра. Действительно, я был
рад, потому что, слава богу, имею некоторую репутацию, не ну¬
ждающуюся в министерских утверждениях, а это дело придавало
ей больше эффекта. Наконец, сменился Норов. Университетские
опять приставали ко мне, чтобы я дал им нужную бумагу. Я опять
сказал, что не имею в том надобности. Наконец, вчера, не знаю,
как, получается утверждение министра. Я улыбнулся» (Н. Г. Чер¬
нышевский, «Литературное наследие», т. 11, стр. 281).
Второе издание «Эстетических отношений» вышло в 1865 г.,
когда Чернышевский находился в ссылке, и вызвало тогда громад¬
ный интерес и острую идейную борьбу. В 1888 г. Чернышевский
подготовил к печати третье издание «Эстетических отношений»,
которое было запрещено цензурой и опубликовано лишь в 1906 г.
В основу настоящего текста «Эстетических отношений искус¬
ства к действительности» положена редакция первого авторизован¬
ного издания 1855 г., в нее включены исправления, сделанные Чер¬
нышевским в 1888 г. для третьего издания. Поправки автора для
третьего издания даются в квадратных скобках и оговорены в при¬
мечаниях, за исключением незначительных изменений, чисто стили¬
стического характера. Восстановленные по рукописи отдельные места
диссертации, измененные автором по настоянию Никитенки, также
Вводятся в основной текст в квадратных скобках. Для ясного разли-
W)

чения поправок, сделанных Чернышевским в связи с подготовкой
третьего издания диссертации, и восстанавливаемых отрывков, изме¬
ненных им поХтребованию Никитенки, указываем страницы, на кото¬
рых встречаются последние: 55—57, 63—66, 68, 72, 74, 77, 83, 84, 86,
87, 100, 107.	\
Введение в диссертацию, начинающееся словами: «Настоящий
трактат ограничивается общими выводами», имеется в двух руко¬
писных редакциях, рдна из них, полностью не уцелевшая, является
частью представленного Чернышевским на утверждение факультета
белового списка, с которого печаталось 1-ое издание. В этом списке
имеются исправления, сделанные Чернышевским по указанию декана
факультета Устрялова Тони отмечены в примечаниях). Вторая редак¬
ция введения является частью основной черновой рукописи, которую
Чернышевский в сентябре 1853 г. отдавал на предварительный про¬
смотр Никитенке.
Наиболее существенные разночтения и вставки по рукописи при¬
водятся в примечаниях.
2	В рукописи: «В настоящем [своем] трактате я ограничиваюсь
только самыми общими выводами из фактов и подтверждаю их
опять только [самыми] общими указаниями на факты [не вдаваясь
в подробный анализ главнейших произведений искусства, почти
не приводя собственных имен]». Слова, заключенные в скобки,
вычеркнуты Чернышевским, повидимому, по указанию Устрялова.
3	Вместо этой фразы в рукописи: «Такой упрек был бы неспра¬
ведлив». Далее в рукописи зачеркнуто: «Я нисколько не разделяю
смешного (и давно уже всеми осмеянного) презрения к специаль¬
ным исследованиям, я вовсе не приверженец выводов a priori».
4	Слова «определенные ему» в рукописи отсутствуют, и по¬
следняя часть фразы после слов «превзошел бы» читается так:
«границы, которые должен был я определить ему». Это место испра¬
влено Чернышевским, вероятно, по указанию Устрялова. После
этих слов в рукописи зачеркнуто: «и — не хочу скрывать другого
соображения — обработка подробностей потребовала бы нескольких
лет. С сожалением отказываясь поэтому от фактической полноты,
я предоставляю себе право и принимаю на себя обязанность для
решения вопроса об отношении искусства к действительности пред¬
ставить со временем анализ всех важнейших явлений многосторон-
нейшего и полнейшего из искусств, поэзии, чтобы историею поэ¬
зии проверить основательность моих выводов. Я смотрю на
свое настоящее сочинение только как на введение в будущий
труд».
5	После слова «вопроса» остальная часть абзаца в рукописи
читается так: «который позволил бы мне войти в подробнейший
анализ фактов? В праве ли я был браться за коренной и чрезвы¬
чайно общий вопрос эстетики?»
6	В рукописи эта часть абзаца читается так: «По моим ли силам
он, решать это не мне. Но сам по себе он имеет ныне полное право
быть предметом внимания».
7	Этот абзац в рукописи читается так: «Мне кажется, что
общих вопросов не должно касаться только тогда, когда нельзя
сказать о них ничего нового и основательного, когда специальные
51 П. Г. Чернышевский, т. I £01

исследования и множество других обстоятельств не Приготовили
еще для нас возможности сказать, что наука изменяв/ свои преж¬
ние воззрения, и показать, в каком духе изменятся Дни. Но когда
успехи науки вообще выработали материалы для нового воззрения
на основные вопросы нашей специальной науки, доказали необхо¬
димость нового воззрения, мы имеем и право и /обязанность ука¬
зать на это новое воззрение».	/
8	После слова «априорическим» в рукописи: «гипотезам,
к развитию науки из метафизических сообрая/ний — вот характер
нового направления, господствующего во всех науках».
9	Далее в рукописи вычеркнут следующий отрывок: «Или
эстетика уже потеряла право на наше внимание? Или нашего вни¬
мания достойны только библиографические исследования? Или мы
из-за подробностей должны пренебрегать целым? Мне кажется,
что такой взгляд, имеющий ныне очень многих защитников, одно-
сторонен и что если мы признаем важность исследований об от¬
дельных произведениях искусства, об отдельных писателях, то
не можем не признавать важности исследований о значении искус¬
ства. Странно было бы отвергать всеобщую историю и признавать
заслуживающими внимания только вопросы о подробностях от¬
дельных событий, странно отвергать и эстетику из-за подробностей
истории литературы. Как бы ни занимали нас (и совершенно спра¬
ведливо) подробности предмета, но мы не можем не иметь общих
понятий о самом предмете и не можем не признавать справедливым
и важным стремление формулировать эти понятия.
Или эти понятия уже так ясны и общеприняты, что не стоит и
говорить о них? Нет; они скорее смутно предчувствуются, нежели
сознаются определительно; и потому говорить о них не значит по¬
вторять уже и без нас известное».
10	Эта часть фразы в рукописи читается так: «Что касается
моих личных убеждений {зачеркнуто}, я не менее, нежели кто бы
то ни было, признаю».
11	Текст, заключенный в квадратные скобки, вычеркнут в ру¬
кописи Никитенкой. На полях рукописи две его заметки: «Гегеля
философию прочь!» и «Этот гегелизм надобно переделать или
вовсе исключить».
12	Это цитата, вернее, пересказ отрывка, из тома I (стр. 53)
«Эстетики или науки о прекрасном» Фр. Фишера («Aesthetik oder
Wissenschaft des Schonen», Reutlingen und Leipzig. Carl Mackens
verlag, 1846—1858, 6 томов).
13	Текст, заключенный в квадратные скобкй, заменен в ру¬
кописи следующими словами: «в зависимости от которых выставлено
такое воззрение на прекрасное». Это исправление вошло в 1-е изда¬
ние.
14	Слова «у Гегеля» заменены в рукописи словами: «в этой си¬
стеме понятий». Исправление это вошло в 1-е издание.
15	После слова «взгляда» в рукописи слово «неразвитого»; да¬
лее, после слов «так что» в рукописи зачеркнуто: «по системе Ге¬
геля», а после слова «мышление» в рукописи: «в человеке». В конце
фразы вместо «было высказано много раз» в рукописи: «сказано
гораздо раньше меня, и если б я хотел ограничить свою критику
808

развитием этих замечаний, то не для чего было бы мне и начинать
ее».
16	Текст, заключенный в квадратные скобки, в рукописи за¬
черкнут.	\
17	В квадратных скобках — исправление Чернышевского для
3-го издания. В рукописи и в 1-м издании: «оставаться справедли¬
вою». После слов «особенных основаниях» в рукописи: «независи¬
мых от общих метафизических оснований».
19	Текст, заключенный в квадратные скобки, зачеркнут и заме¬
нен в рукописи словами: «господствующее ныне определение пре¬
красного». В 1-м издании: «господствующее понятие о прекрас¬
ном».
19	В 1-м издании: «с упавшими ныне метафизическими систе¬
мами». Далее в рукописи зачеркнуто: «вместе с которыми оно по¬
явилось».
20	Здесь и выше Чернышевский дает критический анализ опре¬
деления прекрасного, как оно трактуется в идеалистической эсте¬
тике гегельянца Фишера (ср. Fischer, Aesthetik Oder Wissenschaft
des Schonen, b. I, Erster Teil «Die Metaphisik des Schonen», § 13,
S. 50, 54; § 74, S. 189; § 51, S. 141; § 44, S. 129).
21	Цитата из переводной баллады В. Жуковского «Алина и
Альсим» (1.814).
22	В рукописи исправлено: «потому, что есть уже несколько
курсов эстетики, не чуждых мысли». Это исправление вошло в 1-е
издание.
23	В рукописи исправлено; «их терминологиею». Это исправление
вошло в 1-е издание.
24	Текст, заключенный в квадратные скобки, зачеркнут в ру¬
кописи. На полях рукописи зачеркнута незаконченная фраза: «следо¬
вательно, мысль, мною принимаемая, не отличается особенною
новизной и не нуждается в...»
25	Текст, заключенный в квадратные скобки, исправлен в ру¬
кописи таким образом: «Можно вообще сказать, чте, читая в новей¬
ших эстетиках места, где перечисляются различные виды и качества
прекрасного в действительности, приходишь к мысли, что, созна¬
тельно поставляя красоту в полноте проявления идеи, бессознатель¬
но принимают их авторы, что полнота жизни и красота в действи¬
тельности тождественны. И не только эта мысль кажется лежащей
бессознательно в основании взгляда их на прекрасное в природе,
но и в самом развитии общей идеи прекрасного слово «жизнь»
попадается в новейших эстетических сочинениях так часто». Это
исправление вошло в 1-е издание.
26	В рукописи исправлено: «и между обыкновенным определе¬
нием».
27	В 1-м издании: «в новейшей эстетике».
29	В рукописи исправлено: «говоря языком спекулятивной фи¬
лософии». Это исправление вошло в 1-е издание.
29 В рукописи исправлено: «сущность господствующих ныне
эстетических понятий и занимают столь важное место в системе
их». Это исправление вошло в 1-е издание.
803

30	См. Ф. Фишер, цит. соч., т. II, § 79, стр. 299, а также Гегель,
Лекции по эстетике, книга первая, М. 1938, стр. 146, «Неудовлетво¬
рительность прекрасного в природе».
31	Далее в рукописи следующий абзац: «Таким образом эти
два различные определения ведут к двум существенно различным
взглядам на прекрасное в объективной действительности, на отно¬
шение фантазии к действительности, на сущность искусства. Они
ведут к двум совершенно различным системам эстетических поня¬
тий; потому что одно из них, принимаемое нами, возводит в основ¬
ную мысль то, что при другом, общепринятом, вторгается, правда,
в систему эстетики, но вторгается наперекор существенному ее на¬
правлению, подавляется противоположными воззрениями и по¬
гибает без всякого почти плода. Предлагаемое нами определение
возводит в основную мысль эстетики достоинство и красоту дей¬
ствительности».
32	Далее в рукописи следует: «не есть нечто им чуждое, воз¬
никшее на вненаучной почве», а затем, после слова «развитие»:
«Этими отношениями достаточно ограждается его значение».
33	В рукописи исправлено: «В господствующей системе эстети¬
ческих понятий». Это исправление вошло в 1-е издание.
34	Далее в рукописи: «Возвышенное и комическое составляют,
таким образом, два односторонние проявления прекрасного».
См. Ф. Фишер, цит. соч., т. I, § 147, стр. 334.
33 В рукописи исправлено: «употребляя терминологию спекуля¬
тивной философии». Это исправление вошло в 1-е издание.
■36 После слова «неопределенное» для 3-го издания Чернышев¬
ским выпущены строки: «(«безобразное», сказал бы я, если бы
не боялся впасть в игру слов, сопоставляя безобразное и безобраз¬
ное)».
37	Текст, заключенный в квадратные скобки, в рукописи за¬
черкнут. Исправление это вошло в 1-е издание.
38	Слово «гегелевских» заменено в рукописи словом «господ¬
ствующих». Исправление это вошло в 1-е издание.
39	Далее в рукописи зачеркнуто: «Потому на него должен я
обратить более внимания и не могу здесь приводить подробных дока¬
зательств, но и без них почти очевидно, что понятия эти распростра¬
нены настолько в...»
40	Для 3-го издания после слова «змея» выпущены слова:
«скорпион, тарантул». Первоначально для 3-го издания сюда отно¬
силось примечание Чернышевского, не законченное и затем за¬
черкнутое: «Автор не знал тогда, что укушение тарантула вовсе
не так оп(асно)».
41	После слова «любить» в рукописи: «(т. е. быть влюбленным
до безумия, потому что эту любовь обыкновенно изображают нам
в патетических романах и о ней толкуется в эстетиках)».
42	Вторая половина этой фразы, после слова «кажется», перво¬
начально в рукописи читалась так: «вполне удовлетворительным
определением, обнимающим и объясняющим все предметы и явле¬
ния, относящиеся к понятию возвышенного».
43	«Пять» — исправление для 3-го издания; первоначально —
«двадцать».
£01

44	После слов «Юлий Цезарь» в рукописи следует: «по уму И
по характеру гораздо сильнее обыкновенных людей и». Конец
этой фразы, после слова «преданностью», первоначально в ру¬
кописи читался так: «какой не найдешь в первой встречной жен¬
щине»; затем это место было исправлено. После слова «женщине»
в рукописи: «Дездемона страдает и умирает с такою преданностью
любви, какой не встретишь на каждом шагу».
45	Вместо «понятие» первоначально в рукописи было: «опре¬
деление». В конце фразы, после слова «видоизменения», в рукописи:
«и если наш обзор занял очень немного места, то единственно
потому, что предлагаемые в нем объяснения по чрезвычайной
простоте своей не нуждаются в подробном развитии. Видя в
этой простоте одно из ручательств за годность объяснения,
нам».
46	В квадратных скобках — исправление для 3-го издания.
Первоначально конец фразы читался так: «мыслям, высказанным
в известных ныне курсах эстетики».
47	В рукописи исправлено: «и у последующих мыслителей и
эстетиков». В 1-м издании: «и вслед за ним у позднейших эстети¬
ков».
48	Слово «классам» — исправление для 3-го издания; первона¬
чально — «родам».
49	В рукописи вместо слова «обыкновенно» следует: «воззрение,
неосновательность которого мы старались показать, принимает и воз¬
вышенное в действительности которое?) есть только призрак, вла¬
гаемый в объективные предметы и явления только человеческим
взглядом: новейшие эстетики полагают».
50	После слов «нашему уму» в рукописи следует: «Определе¬
ние «великое есть гораздо большее» делает ненужным вмеша¬
тельство фантазии, прикрашивание ею действительности. Кто при¬
нимает его, тот говорит, что в природе и в человеке есть истинно
возвышенное».
51	В рукописи слово «гегелевских» зачеркнуто.
52	Первоначально в рукописи вторая часть этой фразы чита¬
лась так: «прекрасное и великое суть создания человеческого взгля¬
да на вещи, создания человека».
53	После слов «понятия о трагическом» в рукописи: «очень
мало известны публике, не следящей специально за развитием спе¬
кулятивного мышления; а между тем они».
54	После слов «о жизни» в рукописи: «они известны чрезвы¬
чайно смутно и с тем вместе чрезвычайно распространены».
85	Эта фраза первоначально в рукописи читалась так: «Потому
они должны иметь слабую сторону в какой-нибудь ошибке, находя¬
щейся в связи с их сильными сторонами, и погибать чрез эту сла¬
бую сторону. Из самой вины главного субъекта истекает его стра¬
дание, как обратная сторона его поступка, силою оскорбленного
нравственного порядка».
56 Это место в рукописи отчеркнуто Никитенкой и исправлено
Чернышевским следующим образом: «оно восстает против своего
победителя в лице Брута». Это исправление вошло в 1-е изда¬
ние.
805

57 После слов «выше их» в рукописи: «и, наконец, погибают от
той силы, против которой восстали и которая воскресает в лице
триумвиров».
53 После слова «сожаление» в рукописи: «о Бруте и признают
справедливость его стремления».
59	Слова, заключенные в квадратные ' скобки, — исправление
для 3-го издания; в 1-м издании: «односторонности, которая посте¬
пенно сглаживается падением каждого из них».
60	ф Фишер, цит. соч., т. I, стр. 279 и сл.
61	Вместо «даже связать с ними» первоначально в рукописи:
«до некоторой степени оправдать его нашими научными поня¬
тиями».
62	Далее в рукописи: «Мы знакомимся с ним из греческих ми¬
фов (напр., мифа о Эдипе) и из восточных сказаний. Мы говорим
здесь о том первоначальном понятии судьбы, которое господствует».
К этой части фразы, начиная со слов: «живое и неподдельное по¬
нятие», относится заметка Никитенки на полях рукописи: «Понятия
греков о судьбе совсем другие, чем понятия восточных (народов).
Предопределение и fatum не одно и то же в философском смысле».
63	Эта фраза на полях рукописи отчеркнута Никитенкой. После
нее в рукописи следует: «Нас можно было бы даже упрекнуть в
том, что мы останавливаемся над разоблачением этого опыта, не¬
состоятельность которого очевидна для людей, смотрящих на жизнь
просто, без научных предубеждений; но если, с одной стороны,
необходимо объяснять понятия, выработанные наукою, для людей,
не занимающихся ею специально, то, с другой стороны, необходимо
и доказывать ученым образом несостоятельность понятий, чуждых
науке, но успевших принять научную форму, хотя бы их несостоя¬
тельность была довольно ясна для неспециалиста именно потому,
что он чужд предубеждений, которым поддаются специалисты. Если
критика не будет проведена с точки зрения специализма, то она в
ученом отношении неудовлетворительна. В настоящем случае спе¬
циальная критика тем необходимее, что это — введение».
64	После слов «с истиною» в рукописи следует: «наука может
только показать, из какого источника возникло заблуждение, но не
может разделять его».
65	В рукописи — «таким образом». После этих слов в рукописи
следует: «Полудикий человек не может представить себе жизни,
непохожей на свою собственную жизнь. Потому все силы природы
представляются ему чем-то человекообразным. Очеловечивая все,
полудикий человек представляет себе и силу случая каким-то по¬
добным человеку существом; это существо называется у него судь¬
бою. Предполагая, что этот краткий намек может нуждаться в по¬
дробнейшем объяснении, спешим дать ему приличное развитие».
Против фразы, начинающейся словами «Очеловечивая все» и кон¬
чающейся словом «судьбою», в рукописи на полях заметка Ники¬
тенки: «Откуда это?»
63 Текст, заключенный в квадратные скобки, — исправление для
3-го издания. Первоначально: «жизнь природы, жизнь растений и
животных совершенно отлична от человеческой жизни».
67	Исправление для 3-го издания. Первоначально: «у них свой
язык; даже и на человеческом языке не говорят они».
806

68	В рукописи: «Не правда ли, что природа». К этой фразе от¬
носится замечание Никитенки на полях: «Кто ж так думает из хо¬
роших эстетиков?»
69	После этой фразы в рукописи: «О подобных вещах было бы
ненужно и говорить, если бы глубокомысленными системами не за¬
темнялось иногда воззрение, ясное всякому, незнакомому с ними
человеку».
70	В рукописи и в 1-м издании вместо «самого Гегеля»: «Гете,
Вальтера Скотта».
71	После слова «Сюлли» в рукописи: «так нисколько не был ви¬
новат в своей погибели Колиньи».
72	После слов «друг друга» в рукописи: «Дон Карлос и маркиз
Поза виноваты тем, что благородные люди; и, наконец, ягненок в
басне, пьющий воду из одного ручья с волком, также виноват:
зачем он шел к ручью, где мог встретиться с волком? а глав¬
ное, зачем не запасся он такими зубами, чтобы самому съесть
волка?»
73	Вместо текста, заключенного в квадратные скобки, в 1-м изда¬
нии: «новейшие эстетики исходят от мысли».
74	Для 3-го издания опущены две фразы: «Правда, мы могли бы
не забывать при этом, что и в наше время пишутся подобные ро¬
маны (в пример укажем на большую часть диккенсовых). Но мы
во всяком случае начинаем понимать, что земля не место суда,
а место жизни».
75	В квадратных скобках — исправление для 3-го издания.
В 1-м издании: «Однако романистам и эстетикам»; в рукописи:
«А нам все-таки».
76	После слов «не все» в рукописи следует: «гнусности, далеко
не все преступления. Так, напр., нарушение нравственной чистоты
общество нашего времени считает позором только для женщины,
а не для мужчины. По мнению большинства, мужчине даже не ме¬
шает покутить, даже совестно не покутить в молодости». В этом
отрывке слово «гнусности» подчеркнуто Никитенкой в тексте и от¬
черкнуто на полях.
77	Вместо слов «и проч.» в рукописи: «не всегда наказывается
даже угрызениями совести».
78	В квадратных скобках — вставка для 3-го издания.
79	После слов «чисто случайно» в рукописи вставка: «(вопроса
этого я должен буду коснуться, говоря об отношении искусства к
действительности)».
80	После слова «Шекспира» в рукописи: «Последняя мысль
требует обширного развития, которого не допускают пределы
настоящего сочинения, и потому я м.огу высказать ее теперь только
как мнение, предоставляя себе право доказать ее в другом месте.
Объяснять, почему страшно, трагически действует на человека зре¬
лище страдания или погибели человека, кажется мне совершенно
излишним. Но мне кажется не совершенно лишенным научного
интереса указание на особенный вид трагического, самостоятель¬
ность которого, сколько мне известно, не признана еще в эсте¬
тике.
Кроме страдания и погибели человека на нас действует траги¬
чески нравственная погибель человека — порок и бездушный, строго

последовательный эгоизм. Зло, когда оно сильно, действует траги¬
чески. Об этом трагическом чисто злого легко было позабыть
большей части людей, занимавшихся исследованием трагического;
потому что от зла обыкновенно ясным образом страдают и по¬
гибают люди, приходящие в соприкосновение с человеком, силь¬
ным во зле; и потому кажется, что трагический эффект произво¬
дится только страданием и погибелью людей, гибнущих от зла. Но
бывают и пороки и преступления милые, веселые, ласковые, мягкие,
от которых ясным образом страдает только нравственность, а от¬
дельные люди, повидимому, терпят очень мало или даже выигры¬
вают. Чтобы объяснить нашу мысль, приведем пример: представим
себе какого-нибудь английского лорда, который эпикурейски про¬
живает свои огромные доходы на удовлетворение своей страсти
к чувственному наслаждению. Он человек, любящий комфорт во
всех отношениях, даже в отношении своей совести; потому и не по¬
думает он о «низких» или «преступных» средствах удовлетворения
своей страсти; не говоря уже о том, что он не прибегнет к наси¬
лию и тому подобным уголовным мерам., он не будет даже и со¬
блазнителем. Он очень милый человек, и счастливицы все те,
которые пользуются его милостями; не злосчастны и те, которыми
он уже пресытился, потому что не с пустыми руками он отпускает
их. «Кто же пострадал от меня?» — может он гордо спросить окру¬
жающих его. И действительно, он пагубен не для отдельных лиц;
он пагубен только для общества, заражаемого, оскверняемого им;
он враг только «суровой» нравственности. Но на самом деле он
преступник, хуже всякого другого преступника, потому что он раз¬
вратитель хуже всякого развратителя. Его пример говорит: «Не
бойтесь порока; порок может быть никому не вреден; порок может
быть добр, кроток». Правда, искусство не изображало, сколько
помнится, подобных личностей с настоящей точки зрения (можно,
однако же, указать в этом роде на известную картину Кутюра
«Римская оргия»); но не изображало их оно потому, что слишком
трудно удержаться от негодующего отвращения при изображении
подобной личности и не отмстить такому человеку за страшный
вред, им приносимый, изобразив его не только пагубным, но и
жалким, грязным, презренным. Трагическое здесь против воли
автора обращается в ироническое, саркастическое. И этот род тра¬
гического подходит под определение, выставленное выше.
Он естественным образом приводит нас к комическому».
81	В 1-м издании: «слишком ограничивают».
82	В рукописи слово «гегелевского» зачеркнуто.
83	Начало фразы в рукописи читается так: «Окончив разбор
понятий немецкой эстетики о том, в чем состоит сущность».
84	После слов «о прекрасном» в рукописи вставка: «отчасти
для того, чтобы не изменять без нужды очерка понятий, которые
мы находим необходимость подвергнуть критике, отчасти».
85	В рукописи исправлено: «если захотим удержать философ¬
скую терминологию». Это исправление вошло в 1-е издание.
86	В рукописи исправлено: «объективном существовании». Это
исправление вошло в 1-е издание.
87	В рукописи исправлено: «Господствующая ныне система
эстетических понятий». Это исправление вошло в 1-е издание,
ДОЗ

88	Слова, заключенные в квадратные скобки, — исправление для
3-го издания. В 1-м издании: «каждое лыко в строку».
89	После цитаты из Фишера в рукописи следует: «Выписка моя
длинна, может быть, слишком длинна. Но я должен был выставить
во . всей полноте критику прекрасного в природе, чтобы предупре¬
дить возможность упрека, что мною опущены, забыты или не до¬
вольно рельефно выставлены на вид «важнейшие недостатки пре¬
красного в действительности», — такому упреку я всегда мог бы
подвергнуться, если бы стал сам формулировать мысли, которые
кажутся мне несправедливыми и несправедливость которых мне
хочется обнаружить».
90	После слова «пусто» в рукописи следует: «не занято ничем
определенным, когда он нравственно нищий».
91	В квадратных скобках — вставка для 3-го издания.
92	После слова «пищи» в рукописи: «Почему действительность
даже посредственного (не говорим уже — превосходного) достоин¬
ства совершенно помрачает самые роскошные, повидимому, созда¬
ния фантазии, не место исследовать здесь».
93	Весь этот абзац, кончая словами «удовлетворялись бы им»,
предыдущие два абзаца целиком и часть предшествующего им, на¬
чиная со слов «Желания раздражаются мечтательным образом»,
написаны вместо другого отрывка, против которого в рукописи на
полях заметка Никитенки: «Слишком много о любви». Приводим
полностью этот зачеркнутый текст:
«Возьмем для примера обыкновеннейший сюжет произведений
искусства — любовь и красоту. Человек может мечтать об идеаль¬
ных красавицах; но может мечтать только при двух условиях:
когда у него еще нет или уже нет серьезной, действительной по¬
требности любить, а есть только фантастическое направление мы¬
слей к тому, что «любовь высшее благо жизни», к тому, что «он
необыкновенный человек, выше всех этих жалких людей», из кото¬
рых на деле многие умнее и благороднее его, что поэтому «он
должен любить не так, как они», что поэтому он может полюбить
только такую же необыкновенную красавицу, какой он сам необык¬
новенный человек.
Вот первое условие; но его мало: нужно еще второе, — на¬
добно, чтобы человек не имел случая видеть красавиц, не имел
даже случая видеть и просто хорошеньких женщин; иначе он тот¬
час же, при своей внутренней пустоте, влюбится по уши, и будет
толковать и другим и себе о том, как необыкновенно счастлив он,
встретив «неземное» существо. Но все это фантастическое мечта¬
ние о «неземной красоте», вся эта фантастическая невлюбленность
и влюбленность бледна, смешна, жалка перед действительною лю¬
бовью.
Действительно любящий человек, — а таких людей гораздо
больше, нежели фантастически влюбленных или желающих влю¬
биться,— не думает о том, есть или нет на свете красавицы лучше
той женщины, которую он любит: ему дела нет до других; он очень
хорошо знает, что любимая им женщина имеет свои недостатки, —
что ему за дело до этого? ведь он все-таки ее любит, ведь она
все-таки хороша и мила. И если вы станете «анализом показы¬
вать, что она не абсолютное совершенство», он скажет вам:
809

«Я лучше и больше вас это знаю; но если я вижу в ней очень
много недостатков, то гораздо более вижу я в ней достойного
любви. Наконец, я люблю ее так, как она есть:
Можно краше быть Мери,
Милой Мери моей,
Но нельзя быть милей».
Для избежания недоразумений можно прибавить, что настоя¬
щею любовью надобно считать тот род любви, который в нашем
обществе обыкновенно развивается в кругу семейной жизни; из¬
редка он бывает и в кругу старого знакомства, тесных дружеских
связей. «Восторженные» люди подсмеиваются над этою «мещан¬
скою» любовью, — что же делать, если неблестящее чувство роди¬
тельской, супружеской или даже просто дружеской любви на са¬
мом деле гораздо сильнее и, — если сказать по правде, гораздо
страстнее «безумной» любви, о которой столько пишется в «созда¬
ниях поэзии», столько толкуется в кружках молодых людей? Я ни¬
сколько не хочу нападать на этот род любви, который преимуще¬
ственно пользуется титулом любви; я хочу только сказать, что,
во-первых, истинная любовь подобного рода чужда всяким мыслям
о «неземном» «совершенстве», во-вторых, что есть другие роды
любви, гораздо сильнее и гораздо прозаичнее этого рода любви,
если прозаичным называть все свободное от фантастических ил¬
люзий».
94	Далее в рукописи следуете «Подробное доказательство того,
что существенный результат действования сил природы — произво-
ждение прекрасного, завлекло бы нас слишком далеко. Но если
понимать красоту как жизнь, то не нужно и подробных указаний,
потому что в природе повсюду стремление к произвождению
жизни; если же и не соглашаться с предлагаемым воззрением на
сущность красоты, высокая степень напряжения сил природы
к произведению прекрасного легко может быть доказана неисчер¬
паемым обилием прекрасного в природе. Во всяком случае оче¬
видно, что поставлять в недостаток прекрасному в действительно¬
сти его непреднамеренность совершенно несправедливо. Итак, пере¬
ходим к следующему упреку, выводимому из этого отвергаемого
нами основания».
95	Первоначально вместо этой фразы в рукописи было написано
следующее: «II. Поэтому прекрасное редко встречается в действи¬
тельности. Совершенно справедливо. Но это дурно для нас, а вовсе
не значит, чтобы прекрасное было дурно». Затем этот отрывок был
зачеркнут и заменен настоящей фразой. После этой фразы в ру¬
кописи вставка: «Мы сейчас говорили, что, напротив, оно встречается
часто».
96	После слов «не совершенно справедливы» для 3-го издания
выпущено: «несомненно по крайней мере, что». Первоначально
в рукописи читалось так: «И притом редкость прекрасного в дей¬
ствительности вовсе не так велика, как утверждают ученые».
Вместо «И притом» в рукописи исправлено: «Но мы должны
остаться при своем мнении». Затем весь этот текст зачеркнут и
исправлен.
97	В квадратных скобках — вставка для 3-го издания.
810

98	В рукописи после слов «прекрасным и великим» — зачеркну¬
тый карандашом отрывок: «У людей, в самом деле наполненных
потребностью величественного в жизни, почти всегда наполнена
жизнь величественными подвигами. В пример укажем на люден,
одушевленных стремлением к воинской борьбе, для которых «свист
пуль единственная музыка по сердцу». Правда, что теперь войны
гораздо реже, нежели прежде; но все-таки человек с истинно воин¬
ственным духом может навоеваться, сколько душе угодно: пусть
русский отправляется на Кавказ, француз в Алжир, англичанин
в Ост-Индию; там они найдут вволю и битв, и походов, и стычек,
и тревог. Одному немцу некуда ехать воевать; но воинственность
немцев подлежит в настоящую минуту сильному сомнению; а
когда у них были эпохи воинственности, было у них довольно и
войн. Но зачем же непременно требовать битв, подобных Бородин¬
ской и Лейпцигской? Истинная потребность не так разборчиво-ще¬
петильна; и человек, который ждет Бородинской битвы, чтобы бро¬
ситься в битву, не слишком мучится потребностью битв. Кроме того,
истинная потребность не бывает так исключительна, чтобы чело¬
веку непременно были нужны для его счастия битвы с неприятель¬
скими войсками, если у него есть потребность борьбы:' такому
человеку привлекательна всякая упорная и рискованная борьба; и
если ему не представится случая провести свою жизнь на боевых
полях, то он найдет по сердцу себе жизнь в рискованных и тяже¬
лых предприятиях другого рода: он сделается предприимчивым
сельским хозяином, который борется с землею, он сделается спе¬
кулянтом, который задумает страшно рискованные предприятия;
одним словом, как бы ни устроилась его карьера, жизнь его бу¬
дет полна риска, тревог, борьбы».
Для 3-го издания из печатного текста выпущена следующая
за этим фраза: «Жизнь так широка и многостороння, что в ней че¬
ловек почти всегда найдет досыта всего, искать чего чувствует
сильную и истинную потребность».
99	После слова «рисоваться» для 3-го издания выпущены сле¬
дующие строки: «Это потому, что дух, направление, колорит жизни
человека придается ей характером самого человека: от человека
не зависят события жизни, но дух этих событий зависит от его ха¬
рактера. «На ловца и зверь бежит».
юо Этой фразой заменен зачеркнутый в рукописи и отмеченный
Никитенкой на полях следующий отрывок: «Обыкновенно случается
слышать в жизни и всегда приходится читать в эстетических трак¬
татах, что красавиц очень мало на свете, или, говоря строго, почти
вовсе нет. Говорится так; но едва ли так чувствуется на самом
деле. Опыт сделать очень легко: надобно только взять одного из
людей, жалующихся на то, что красавиц мало, и походить с ним
на Невском, когда по Невскому гулянье. Вы услышите, что он бу¬
дет постоянно толкать вас под руку, говоря: «Посмотрите, какая
хорошенькая!.. Ах, вот еще какая хорошенькая!.. Ах, вот еще,
посмотрите, посмотрите — это решительно красавица!» и т. д,
и т. д. — ив четверть часа он вам представит не менее пятидесяти
или шестидесяти красавиц. Интересно было бы собрать такого рода
сведения: можно предположить, что в Петербурге около 150 000жен^
щин: из них около 35 000 находятся в периоде жизни от 16 до
811

25 лет; сколько между этими тридцатью пятью тысячами поль¬
зуются в своем кружке репутациею красавиц? Без всякого сомне-
иля, несколько тысяч, и, вероятно, от осьми до девяти тысяч. По
крайней мере, если случится быть на вечере, где съехалось десять
или двенадцать молодых дам и девиц, то почти всегда между ними
найдутся три или четыре, которые пользуются славою красавиц.
Нет, вместо того, чтобы говорить о том, как мало красавиц, скорее
можно говорить о том, .что красавиц слишком много».
101	В печатном тексте двумя последними фразами заменен за¬
черкнутый в рукописи следующий отрывок: «Нет, на самом деле
люди не пренебрегают красотою живого человека; скорее можно
упрекнуть их в том, что они не всегда беспристрастны и довольно
разборчивы, называя молодость, чисто одну только молодость,
красотою, восхищаясь красавицами, вся красота которых состоит
в том, что им девятнадцать лет».
102	Далее в рукописи зачеркнуто Никитенкой; «Есть различные
степени красоты в действительности; но если высшая степень пре¬
краснее других, из этого еще не следует, чтобы на низших степенях
не было истинной и полной красоты. Первоклассный богач в Европе
один — какое-то лицо, называемое Ротшильдом, о котором почти
никто не знает даже, который это Ротшильд: парижский или
итальянский; но из того, что Ротшильд богатейший человек в Европе,
никак не следует, чтобы все в Европе, кроме Ротшильда, были бед¬
няки. И, соглашаясь с Румором, что первая красавица в Италии
была Виттория из Альбано, надобно сказать, что Италия, однако же,
населена не уродами и что в Риме, конечно, было в то время бес¬
численное множество женщин, которые и подле Виттории казались
вполне прекрасными».
103	В квадратных скобках — исправление для 3-го издания.
Первоначально: «Обыкновенно думают: если есть или может быть
предмет X выше находящегося у меня под глазами предмета А,
то предмет А низок; но так только думают, не так чувствуют
в самом деле, и, находя Миссисипи величественнее Волги, мы про¬
должаем, однако, считать и Волгу величественною рекою. Обыкно¬
венно говорится». В рукописи после слова «говорится» прибавлено:
«в философских книгах».
104	После слов «действительной жизни» для 3-го издания вы¬
пущены следующие строки: «Потому, находя предмет X прекраснее
предмета А, мы в действительной жизни нисколько не перестаем
находить прекрасным предмет А».
105	В рукописи после слов «явление редкое» следуют два за¬
черкнутых текста, из которых первый вычеркнут Никитенкой, а
второй самим Чернышевским. Первый текст: «Упрек философам,
что они стоят на отвлеченной, не прилагающейся к действительно¬
сти точке зрения, — истасканный упрек, но очень часто бывает он
справедлив; и справедливо можно приложить его к тому эстетиче¬
скому воззрению, которое находит, что прекрасное в действитель¬
ности — редкое явление, потому только, что первоклассная кра¬
сота — редкое явление». Второй текст: «В действительной жизни
мы одинаково считаем хороший предмет хорошим, хотя бы не на¬
ходили других предметов, еще более хороших, или нашли их.
Если может быть отыскан в мире предмет лучше того, который,
612

имея положительные достоинства, не имел (бы) важных положи¬
тельных недостатков, то через сравнение мы не получим еще права
называть (и не называем в действительной жизни) неудовлетвори¬
тельным для нас менее блестящего из двух сравниваемых пред¬
метов. Это правило всегда соблюдается в действительной жизни)».
106	Далее в рукописи зачеркнут Никитенкой следующий текст:
«Дело очень известное, что люди, нормальным образом влюбив¬
шиеся друг в друга, т. е. влюбившиеся при относительном равен¬
стве лет, напр. женщина лет 18 и мужчина лет 25, женщина лет 22
и мужчина лет 30, стареют в одно время; не смешно ли и не глупо
ли 50-летнему человеку любить красавицу в 20 лет? Неиспорчен¬
ный нравственно мужчина пожилых лет может любить настоящего
любовью только женщину уже пожилых лет; не смешны ли мои
жалобы: «Моя красавица стареет!», когда я сам старею? Смешно
горевать о том, что осьмилетней девочке еще не осьмнадцать лет;
смешно горевать и о том, что 42-летней женщине уже не двадцать
два года».
107	В рукописи исправлено: «говорят эстетики». Это исправле¬
ние вошло в 1-е издание.
108	После слова «несправедлив» в рукописи: «Конечно, свет¬
ская красавица всего прекраснее в бальном платье, которое не мо¬
жет она носить всегда; но плохая красавица — та светская краса¬
вица, которая хороша только в бальном платье; много найдется
красавиц, которые хороши во всех нарядах, во всякое время». За¬
тем этот текст зачеркнут Никитенкой и исправлен Чернышевским.
109	В рукописи вставка: «полное, изъятое от всех недостатков
совершенство».
1,0 После слова «фантазии» в рукописи зачеркнуто: «которая
подлежит ведению нравственной патологии».
111	Далее в рукописи зачеркнуто Никитенкой: «Раздражаться и
оскорбляться пустяками — признак расстроенного состояния духа
или смешной щепетильности».
112	Вместо этой фразы первоначально в рукописи: «Странно и
смешно говорить в наше время о подобных вещах». Затем этот
текст зачеркнут и исправлен.
113	Ф. Фишер, цит, соч., т. I, § 54, стр. 147.
1Н Исправление для 3-го издания. В 1-м издании — «конечно».
115 Текст, заключенный в квадратные скобки, — исправление
для 3-го издания. Первоначально: «хотя глаз его видит только
пустую, нематериальную, отвлеченную поверхность».
1,6 В рукописи исправлено: «в кругу понятий философских
школ, породивших их и». Это исправление вошло в 1-е издание.
117	Далее в рукописи: «Философия должна только объяснять
опыт, не имея права отвергать его; и несомненный факт, что инди¬
видуальная красота нравится человеку, кажется истинною красо¬
тою. Этим общим коренным фактом, обнимающим все явления здо¬
ровой эстетической жизни, совершенно отвергается мнение, будто
бы истинная красота — только абсолютная красота».
118	После этой фразы в рукописи зачеркнуто: «Так утверждают
поклонники искусстра, свысока смотрящие на прекрасное в дей¬
ствительности».
81Я

119	Текст, заключенный в квадратные скобки, дается в испра¬
вленном для 3-го издания виде. Первоначально: «Мы готовы, одна¬
ко же, согласиться, что преднамеренности больше в прекрасных
произведениях искусства, нежели в прекрасных созданиях при¬
роды, и».
120	После слов «стареет язык» для 3-го издания выпущен ко¬
нец фразы: «и мы по этой одной причине не можем наслаждаться
Шекспиром, Данте, Вольфрамом так свободно, как наслаждались
их современники». В рукописи слово «Вольфрамом» надписано над
зачеркнутым словом «Рабле».
121	Далее в рукописи вычеркнуто Никитенкой: «Что делает
относительно содержания развитие нравственного чувства, то же
самое делает относительно формы развитие эстетического чувства;
не указываем на погибель для нас красоты в талантливых поэтах
псевдоклассической эпохи, — все согласны в том, что язык Шек¬
спира часто бывает ужасно изыскан и напыщен».
122	После слов «погибла для нас» первоначально в рукописи:
«через изменение системы нотных знаков». Затем эти слова вы¬
черкнуты Никитенкой.
123	После этой фразы в рукописи: «И этот, и предыдущий не¬
достаток произведений искусства требовал бы гораздо сильнейшего
развития. Но я везде стараюсь избегать подробностей, доволь¬
ствуясь общим указанием».
124	После этой фразы в рукописи: «Не говорю уже о картинах
и статуях, изображающих Леду и Ганимеда: неприготовленного
человека обдают ужасом подобные мифы, и странно, как не прячут
подобных картин и статуй в кабинеты, доступные только специаль¬
ным ученым. Вообще надобно признаться, что в изданиях in usum
Delphini и виноградном листке есть своя доля справедливости, и
доля очень большая».
125	После этой фразы в рукописи: «Доказательство этого — бес¬
престанно повторяющиеся в наше время фразы, что Мефистофель
довольно жалкий демон; в самом деле, образованному человеку
нашего времени жалки и смешны сомнения, от которых содро¬
гается Фауст». После слова «сомнения» в рукописи зачеркнуто:
«и насмешки его».
126	После слова «напыщен» в рукописи: «до невыносимости».
127	Фраза: «против одного Рафаэля редко возвышают голос»,
в рукописи первоначально читалась так: «одного Рафаэля боятся
затрогивать». Затем этот текст исправлен.
123 «Дон-Жуан» — опера Моцарта.
129	эта фраза отчеркнута на полях рукописи Никитенкой.
В рукописи конец этой фразы, после слов «чего нет», читается
так: «в причине», — аксиома, известная со времен схоластиков; чего
нет в человеке, того не может быть и в искусстве, деле человека».
130	После этих слов в рукописи: «Я хочу только сказать, что
если в микроскоп смотреть на недостатки произведений искусства,
как смотрят в микроскоп на недостатки прекрасного в действи¬
тельности эстетики, предпочитающие красоту искусства красоте
действительности, то очень много можно сказать против красоты
814

произведений искусства, гораздо больше, нежели против красоты
созданий природы и жизни».
131	Весь этот абзац и конец предыдущего, начиная со слов: «про¬
изведениях искусства, как бы легки ни казались они с первого
взгляда», снабжены следующей пометкой Никитенки на полях:
«Много очень потрачено ума и времени на борьбу с тенями».
132	В рукописи перед словами «мы должны» имеется следую¬
щий зачеркнутый текст: «Итак, мы думаем, что мнение, будто бы
прекрасное, создаваемое искусством, вообще выше прекрасного,
производимого природою и жизнью, не может быть принимаемо
наукою за аксиому, прилагающуюся ко всем частным случаям.
Теперь».
133	После этой фразы в рукописи: «Только обозрев содержа¬
ние, существенные достоинства и недостатки отдельных искусств,
можно будет нам приступить к ответу на вопрос о значении искус¬
ства вообще».
134	После слова «архитектуры» в рукописи: «довольно непо¬
следовательным образом».
135	После этой фразы в рукописи зачеркнуто: «Нам кажется,
что все эти вещи одинаково ничтожны; нам кажется, что труд, на
них употребленный, одинаково — труд, брошенный на ветер».
136	После этой фразы в рукописи: «Беспрестанно случается
читать и слышать фразу: «она (или он) хороша (или хорош), как
греческая статуя (или статуя Кановы)»; так же часто приходится
читать или слышать фразу: «несравненная красота форм, несравнен¬
ная красота профиля великих созданий ваяния» и т. п.».
137	После этой фразы в рукописи: «Красота некоторых статуй
выше красоты действительных людей» — против этой сентенции
так же страшно восставать, как страшно было некогда восставать
против мнения, что ВиргиЛий — величайший из всех поэтов, и что
каждое слово Аристотеля — непреложная истина».
138	Вместо «Мы должны сказать» в рукописи: «Потому я скажу
прямо и просто». Далее, вместо «живых людей» и в конце фразы
вместо «лиц» первоначально в рукописи стояло: «красавиц»; затем
эти слова зачеркнуты и исправлены.
139	После этой фразы в рукописи: «Но цвет лица еще свежего,
цвет тела, еще не начавшего окоченевать — живопись передать
не в силах. Лица стариков и людей, загрубелых от работы и лише¬
ний, загоревших под солнцем, выходят гораздо удовлетворительнее,
нежели нежные молодые лица, особенно женские».
140	Текст, заключенный в квадратные скобки, — исправление
для 3-го издания. В 1-М' издании: «Наилучшее выходит в живописи
наихудшим, наихудшее — наиболее удовлетворительным».
141	После этой фразы в рукописи: «И отчего не в состоянии
живопись передать удовлетворительно ничего тихого, кроткого,
возвышенного — очень понятно: средства ее слишком грубы: нужна
микроскопическая нежность отделки, чтобы передать микроскопи-
чески-нежные, тонкие, гармонические напряжения и ослабления
мускулов, едва уловимое усиление бледности или румянца, туск¬
лость или свежую живость колорита в лице».
142	После этой фразы в рукописи: «Можно сказать, что все
&то уже давно известно, и что я только повторяю общие месга.
815

С одной стороны, такое замечание будет справедливо. Все уверены
в том, что искусство не может выдержать соперничества с приро¬
дою, что «природа искуснее всех художников»; но — странным
образом — вместе с этим почти все продолжают говорить, будто
бы и очертания, и выражение изваянных или нарисованных людей
«выше, прекраснее, полнее» того, что встречается в живых людях.
Вообще спорить за «новость» своих мыслей — дело излишнее: если
они стары и общеприняты, тем лучше. Но, к сожалению, это трудно
сказать в настоящем случае, потому что обыкновенно приходится
слышать и читать мысли совершенно противоположные».
143	После этой фразы в рукописи: «Человек почти никогда не
в состоянии бросить камень прямо по отвесной линии; сам собою
в действительности камень падает всегда совершенно по отвесной
линии; если кому-нибудь, наконец, удалось бросить камень также
перпендикулярно, он может хвалиться этим только перед другими
людьми, не умеющими так сделать, а не перед природою, которая
всегда без малейших усилий так делает».
144	Далее в рукописи: «В результате получаем опять то же,
что получили выше: живопись не может удовлетворительно изо¬
бражать предметов в том виде, какой они имеют в действительно¬
сти».
145	Вместо «не вовлеченного в пристрастие художническою или
дилетантскою односторонностью» первоначально в рукописи: «не
испорченного эстетическими предрассудками».
146	В квадратных скобках — вставка для 3-го издания.
147	В квадратных скобках — исправление для 3-го издания.
Первоначально: «в Крыму или в Швейфрии, нет в Европейской
России».
148	Далее в рукописи: «Итак, если есть в этом роде живописи
преимущество перед действительностью, оно так маловажно, что
едва ли заслуживает внимания».
149	В квадратных скобках — вставка для 3-го издания.
150	В квадратных скобках — исправление для 3-го издания.
В 1-м издании: «уж тем самым, что всеми силами стремится».
131 Далее в рукописи: «и много является подобных «типических
лиц», которых уже давно назвали ходячими куклами с надписью
на лбу: герой; злодей; глупец; трус и т. д.».
152	В квадратных скобках — вставка для 3-го издания.
153	Далее в рукописи: «Наш обзор того, каким образом «со¬
здаются» поэтом типические лица, слишком общ, краток, потому,
конечно, неполон; чтобы развить и доказать наш взгляд, надобно
было бы написать обширную’ монографию; но человеку, не предубе¬
жденному фразами о «создавании типов», едва ли покажется нуж¬
ным подробнейшее развитие столь осязательной мысли».
154	В квадратных скобках — исправление для 3-го издания.
В 1-м издании: «о характере поэта, о его жизни, о лицах, с кото¬
рыми он сталкивался».
155	Для 3-го издания после слова «произносимое» опущено
«Маргаритою и», а после слова «от» — «Гретхен и».
Знакомство Гете с И. Г. Мерком относится к 1771 г. Это была
одна из самых горячих дружеских его привязанностей. Многие
черты Мерка запечатлены в образе Мефистофеля («Мы с Мерком»,—
816

говорил Гете, — «были как Фауст и Мефистофель». — «Разговоры
Гете, собранные Эккерманом», Спб. 1905, беседа от 27 марта
1831 г.).
156	Далее в рукописи вставка: «заслуживают имени драм, ро¬
манов и т. п. никак не менее драм, романов и т. д., написанных
величайшими писателями».
157	В квадратных скобках — исправление для 3-го издания.
В 1-м издании: «это украшение и сочетание».
138 Конец фразы, после слов «ужасных дел», первоначально
в рукописи читался так: «какая-нибудь дама, которую нельзя на¬
звать даже записною сплетницею, может расстроить счастие мно¬
гих людей необдуманными словами, высказанными без всякого осо¬
бенного намерения, единственно потому только, что она не умеет,
подобно большей части людей, держать язык за зубами». Затем
этот текст зачеркнут и исправлен. После слов «Яго или Мефисто¬
фель» в рукописи: «Люди не злые — особенно и не добрые — осо¬
бенно делают дела, которые можно приписать «злодеям» или
«героям». Так обыкновенно бывает в жизни».
159 Вместо «читать повторения» первоначально в рукописи:
«сказать: «старая погудка на новый лад!» После слов «читать по¬
вторения» в рукописи: «В них почти всегда почти все делается на
один и тот же лад: влюбляются, ревнуют, изменяют, недоумевают,
удивляются, приходят в отчаяние — всегда одинаково, по общему
правилу, потому что влюбляется — всегда пылкий молодой человек,
ревнует—мнительный человек, изменяет—слабая сердцем жен¬
щина и т. д., одно и то же делает всегда один и тот же ха¬
рактер, наиболее гармонирующий с приписываемым ему дей¬
ствием».
100 Далее в рукописи зачеркнуто: «Сколько найдется людей,
которые, произнося приговор свой о романе или повести, прежде
всего и больше всего говорят о том, хорош ли язык, и в сущности
больше ничего не замечают».
161	Далее в рукописи: «беспрестанно упоминая о том, что
«в природе есть истинная красота» — когда припомнишь это». После
слов «то покажется» в рукописи зачеркнуто: «что почти не стоит
и опровергать такого несостоятельного мнения, которое готово
упасть- от одного намека». В конце фразы, после слова «фанта¬
зии», в рукописи зачеркнуто: «—и тогда наш слишком краткий и
слишком общий обзор покажется слишком длинным и слишком
подробным». После этого зачеркнутого текста в рукописи: «Мы
решительно думаем, что по красоте целого, по законченности по¬
дробностей, одним словом, по всем тем отношениям, на основании
которых обсуживается достоинство эстетического произведения,
создания действительности и жизни несравненно выше произведе¬
ний человеческого искусства».
162	В квадратных скобках — вставка для 3-го издания.
163	Мировое значение творчества гениального русского поэта
А. С. Пушкина общеизвестно и неоспоримо. Нечего и говорить,
насколько оно шире, многообразнее и глубже творчества Байрона.
164	Далее в рукописи зачеркнуто: «(такова, напр., потребность
роскошничать в одежде, в пище и т. д.)».
52 II. Г. Чернышевский, т. I
817

,м Далее е рукописи: «заклеймляя их прозвищем сладких, при¬
торных и т. п.».
160 Далее в рукописи: «Когда мне приходится смотреть па
море, моя голова может быть занята (и обыкновенно бывает за¬
нята) совершенно другими мыслями, и я не замечаю моря, не рас¬
положен эстетически им наслаждаться. А произведениями искус¬
ства я наслаждаюсь, когда мне угодно, когда я расположен ими
наслаждаться, и на морской вид смотрю именно тогда, когда спо¬
собен им любоваться».
167	В квадратных скобках — вставка для 3-го издания.
168	В квадратных скобках — исправление для 3-го издания.
В 1-м издании: «Иначе сказать».
159 Далее в рукописи: «Длинный разбор существенных до¬
стоинств и недостатков произведений искусства уж доставил нам
много указаний, которые могут помочь при этом при выводе на¬
шего заключения о сущности искусства».
]7° Далее в рукописи: «если б они возникали вследствие того,
что «на земле нет совершенства, а нам необходимо совершенное»,
то».
171	Далее в рукописи: «Такое значение преобладает во всех
искусствах, кроме поэзии, у которой, кроме того, есть и другое
значение — служить объяснительницею жизни. Живопись, скуль¬
птура и особенно музыка также по мере своих средств иногда
стремятся объяснять жизнь, но их объяснения слишком неопреде¬
ленны, неясны, потому непонятны; они должны по преимуществу
ограничиваться только воспроизведением, а не объяснением».
172	В квадратных скобках — исправление для 3-го издания.
В 1-м издании: «не думает быть лучше картины, она гораздо хуже
<е».
173	Имеются в виду «Лекции по эстетике» Гегеля.
174	Сокращенная цитата из «Лекций по эстетике» Гегеля; ср.
Соч., М. 1938, т. XII, стр. 45.
175	В рукописи вместо слова «Здесь»: «Ясно, что (из) этих, со¬
вершенно справедливых, возражений против теории, желающей,
чтобы искусство обманывало глаза подделкою под действитель¬
ность, ни одно не имеет силы против нашего воззрения; но».
176	После слова «когда» в рукописи: «искусство становится
выше природы и жизни действительной, когда».
177	В квадратных скобках — исправление для 3-го издания.
В 1-м издании: «Итак, справедливо, что фраза».
178	Сокращенная цитата из «Лекций по эстетике» Гегеля; ср.
Соч., т. XII, стр. 46—47.
179	В квадратных скобках — исправление для 3-го издания.
В 1-м издании: «бессмысленные трели».
180	В квадратных скобках — вставка для 3-го издания.
181	Подробнее об этом см. в статье Чернышевского «О поэзии»
Аристотеля» (стр. 300—333 наст. тома).
182	После этой фразы в рукописи: «Что действительно грече¬
ское воззрение исказилось в позднейшей так называемой теории
подражания природе, лучше всего свидетельствует критика этой
теории, представленная нами выше. Очевидно, что, по понятиям
автора критики, искусство, руководимое теориею подражания, стре¬
818

мится к тому, чтобы обмануть внешним сходством и заставить зри¬
теля принимать мертвую подделку за живой предмет, портрет —
за настоящего человека, кулисы театра — за действительное море
или дуброву. Иначе критик не сказал бы: «Подражая природе, ис¬
кусство, по ограниченности своих средств, дает только обман
вместо истины и вместо живого существа только мертвую
маску».
183	Эта фраза после слова «чувства» в рукописи читается так:
«Нас нельзя упрекнуть в том, чтобы (мы) обвиняли за это злоупо¬
требление, принадлежащее только эпохам испорченного вкуса, все
искусство. В нашем анализе недостатков искусства мы не стано¬
вились на точку зрения, подобную той, с какой автор выписанных
нами строк смотрит на правила, преподаваемые искусству искажен¬
ною теориею, против фальшивых стремлений которой он восстает
совершенно справедливо. Обвинять искусство вообще в подделке
было бы неосновательно».
184	Эта фраза в рукописи отсутствует. Вместо нее в рукописи за¬
черкнуто: «Итак, формальным началом искусства мы признаем вос¬
произведение действительности». Сюда относится также зачеркнутое
примечание: «Нет надобности объяснять, что мы понимаем под
«воспроизведением природы» совершенно не то, что понимали под
довольно близкими словами в XVIII веке». В тексте рукописи, после
слов «воспроизведение действительности», зачеркнуто еще: «Каково
же содержание искусства?»
185	После этой фразы в рукописи: «Можно сказать, что все
музыкальные мотивы должны быть прекрасны по форме, но мы
говорим о содержании, а не о форме (о том, что красота формы —
необходимая принадлежность произведений искусства, мы будем
говорить ниже, и тогда рассмотрим, должно ли считать ее харак¬
теристическим признаком искусства)».
186	После слова «природы» в рукописи: «а действительность
не может вся подойти под рубрики: прекрасного, возвышенного и
комического».
187	После слова «комична» в рукописи: «не все намерения и
дела человека или комичны, или возвышенны».
1вэ После этой фразы в рукописи: «Даже те эстетики, которые
хотят ограничить содержание искусства прекрасным, восстают про¬
тив определения искусству более широких границ только из боязни,
что если мы скажем: «содержание искусства—все интересное для
человека в жизни», то определим ему слишком шаткие, слишком
субъективные границы. То справедливо, что даже и в одну данную
эпоху человек интересуется предметами и событиями очень разно¬
образными; что еще более будет разнообразия, если мы возьмем
человека на разных ступенях развития; но так же точно справед¬
ливо и то, что все это разнообразие интересующих человека пред¬
метов, событий, вопросов, сторон жизни бывает содержанием искус¬
ства; и если бы принимаемое нами понятие о содержании искус¬
ства назначало ему границы не резко очерченные, шаткие, тем не
менее оно было бы справедливо; неопределенность границ факта
не мешает его единству и его истинности. Может быть, строжай¬
шее рассмотрение отношений искусства к философии, истории,
описательным наукам доказало бы, что и при нашем широком
810

определении можно по содержанию разграничить искусство от
других сродных направлений человеческого духа довольно точно —
по крайней мере не менее точно, нежели определялись эти границы
прежде. Но это вовлекло бы нас в отступление слишком длинное,
и притом едва ли необходимое в настоящем случае».
189	После слова «то» в рукописи: «едва ли потому, чтобы опаса¬
лись отнять у искусства определенные границы и специальность
содержания. Нам кажется, что».
190	После этой фразы в рукописи: «Действительно, если мы под
прекрасным будем понимать полное осуществление идеи или пол¬
ное единство содержания и формы, как понимают обыкновенно, то
мы будем совершенно справедливы, говоря, что прекрасное есть
необходимая принадлежность всякого произведения искусства. Но
не должно упускать при этом из виду двух обстоятельств. Первое
обстоятельство то, что».
191	После этой фразы в рукописи: «Прекрасное как объект, как
прекрасное существо или прекрасный предмет, не есть единственное
содержание искусства. Не одно радостное, полное жизни и живой
свежести, интересует человека; не одно прекрасное и воспроизво¬
дится искусством».
192	После слова «поэты» в рукописи зачеркнуто: «добровольно
связывающие себе руки любовными интригами и наводящие лю¬
бовный туман на глаза своих читателей».
193	Вместо «искусственность» в рукописи: «искусственная сан¬
тиментальность, жеманность, которою проникнута большая часть
произведений искусства последних двух столетий».
194	В квадратных скобках — вставка для 3-го издания.
195	В квадратных скобках — вставка для 3-го издания.
196	После этой фразы в рукописи: «И критики правы. Выставив
искусственно законченный характер, поэт уже не имеет права
расширять его; сказав: «Я вывожу скупого эгоиста, любящего,
однако, блеснуть при случае великолепием», или: «Я вывожу моло¬
дого человека с возвышенными чувствами и с потребностью любить
страстно», — сказав это, поэт уже исчисляет вам все пружины,
которыми движется тот человек, и будет непоследователен, дав ему
случай обнаружить в сердце своем какие-нибудь новые стороны».
197	После слова «характер» в рукописи: «между тем как на
самом деле в разговорах обыкновенно выказывается только внеш¬
няя сторона человека, его манера говорить, но не сердце его».
198	После слов «об этом» часть этой фразы в рукописи чи¬
тается так: «для того, чтобы показать, как в наше определение со¬
держания искусства входит фантастическое содержание; определять
значение фантастического содержания в искусстве мы не будем,
потому что оно уже очень определительно и справедливо объяснено
эстетикою: пока человек принимает свои мечты за действитель¬
ность, они имеют для него (и для искусства, воспроизводящего его
жизнь) все значение действительности». После этих слов в ру¬
кописи зачеркнуто: «хотя надобно прибавить, что он с своею
фантастическою жизнью или смешон, или жалок в глазах неосле-
пленного человека, если только не представляется ему
ребенком».
820

199	После этих слов в рукописи: «Было время, когда «сокра¬
щения» (epitome) предпочитались самим сочинениям; почему же и
нам не превозносить поэзию за то, что она, выпуская несуществен¬
ное, в кратком очерке представляет существенное, если потомки
великих римлян находили, что Юстин лучше Трога Помпея, а
Евтропий лучше всех историков?»
200	Имеется в виду издание Августа Таппе «Сокращение Россий¬
ской истории Н. М. Карамзина, в пользу юношества и учащихся
российскому языку, с знаками ударения, истолкованием труднейших
слов и речений, на немецком и французском языках, и ссылками на
грамматические правила», 2 части, Спб. 1819.
201	После этой фразы в рукописи: «Словами всегда передаются
только существенные подробности, потому что полнота картины ис¬
черпывается только живописью, а не словами; постепенный ход
события, во всех подробностях, мог бы быть изображен.только ря¬
дом картин, но не историей или романом».
202	Эта и предыдущая фразы, включая вставку, приведенную
в примеч. 201, заменяют в рукописи зачеркнутый текст: «Одним
словом, все выгоды искусства перед живою действительностью
могут быть определены так: «хуже, несравненно хуже, но дешевле;
не требует ни столько времени, ни столько внимания, ни столько
проницательности».
203	После слов «в действительности» в рукописи: «воспроизве¬
дение всего, о чем он думает, что его радует или печалит».
204	После слов «не может» в рукописи: «волею или неволею».
205	После слова «вообще» в рукописи: «а не только отвлечен¬
ным художником».
206	Вместо «слаба» в рукописи: «от природы слаба и ленива,
или по случайным обстоятельствам мало развита наукою и размы¬
шлением. Они могут сказать только: «это я люблю, а этого не
люблю; это хорошо, а это дурно».
207	В рукописи после этих слов: «Его голословным пригово¬
рам нет явного места в художественном произведении; а если б он
и захотел их высказать, они не имели бы никакой цены, потому
что были бы общими местами из общеизвестных фраз, уже давно
всем знакомых».
208	В квадратных скобках — вставка для 3-го издания.
209	После этой фразы в рукописи: «Одним словом, есть произ¬
ведения искусства, в которых просто воспроизводятся явления
жизни, интересующие человека, и есть другие произведения, в ко¬
торых эти картины проникнуты определенною мыслью».
210	В квадратных скобках — исправление для 3-го издания.
В 1-м издании: «на карикатуры Гогарта».
211	Вместо «Тогда» в рукописи: «В этом случае произведение
искусства в строгом смысле слова объясняет жизнь».
212	Вместо «но только по форме» в рукописи: «в этом отноше¬
нии они самостоятельны, как самостоятельна наука. Но самостоя¬
тельны они только по форме; не имеют себе ничего соответствую¬
щего в явлениях действительной жизни только в отношении
формы, в отношении преднамеренности».
213	Текст, заключенный в квадратные скобки, — исправление
для 3-го издания. В 1-м издании: «говорит о жизни человечества,
821

искусство — о жизни человека, история — о жизни общественной,
искусство — о жизни индивидуальной».
214	После этой фразы в рукописи: «Одним словом, верное вос¬
произведение жизни искусством не есть простая копировка, осо¬
бенно в поэзии».
215	Вся эта фраза в рукописи читается так: «Доказывая, что
поэт (или художник вообще) не может представить ничего рав¬
ного живому событию, живым людям, живой природе по жизнен¬
ной полноте и по художественной законченности, мы говорим со¬
вершенно не о том, чтобы он был бессмысленным копировщиком
отдельных событий, и что касается до круга деятельности творче¬
ских сил поэта, он нисколько не стесняется нашими понятиями о
сущности искусства».
216	Конец этой фразы, после слов «как на», переделан авто¬
ром для 3-го издания. В 1-м издании: «материал, только как на
поле своей деятельности и, пользуясь ею, подчинять ее себе».
217	После слова «поэта» в рукописи: «(или перенося в подоб¬
ное положение художника вообще: когда художник не имеет перед
глазами воспроизводимой действительности); еще более необходи¬
мого простора фантазии, когда поэт творит под влиянием опреде¬
ленного направления, определенной мысли: в этих случаях он еще
более должен видоизменять и комбинировать».
218	В квадратных скобках — вставка для 3-го издания.
219	После слов «унижать искусство» в рукописи: «если восста¬
вать против преувеличенных похвал ему, доказывать, что панегири¬
сты искусства присвоивают ему больше, нежели позволяет усту¬
пить справедливость».
220	После слова «моменты» в рукописи: «прекрасного и только
через это получают право быть предметом искусства. Возвышенное
и момент его — трагическое — оказались существенно различными
от прекрасного». В конце фразы, после слова «искусства», в ру¬
кописи вставка: «входящие в искусство как моменты жизни вообще».
221	После слова «жизнь» в рукописи: «или, определеннее, пол¬
нота жизни».
222	После слова «назначению» в рукописи: «и от красивости
формы, которая состоит в совершенстве отделки». После этих слов
в рукописи зачеркнуто: «Сад прекрасен» можно сказать в трех
различных случаях: 1) когда в саду все зеленеет, все цветет, все
говорит о жизни (только в этом смысле должна употреблять эсте¬
тика слово «прекрасное»); 2) когда он дает хороший доход (до¬
стижение цели, единство идеи и отдельного предмета), — в этом
смысле о прекрасном говорят технические руководства, приклад¬
ные науки; 3) когда он подчищен, подрезан и т. д., — о прекрасном
в этом смысле говорят люди с изысканным вкусом; забота о нем —
дело второстепенной важности, но эта забота может простираться
на все в мире, и такого рода прекрасное действительно не встре¬
чается в природе и серьезной жизни». После этого зачеркну¬
того текста в рукописи вставка: «Неумеренные панегирики о пре¬
красном в произведениях искусства большею частью остатки этого
изысканного стремления к отделке, остатки вкуса, господствовав¬
шего в начале XVIII века во Франции, ныне отвергаемого всеми
822

в принципе, хотя еще продолжающего иметь сильное влияние на
суждения большинства».
223	В рукописи зачеркнут еще одни тезис: «18. Пение — искус¬
ство только в некоторых случаях, если под искусством понимать
воспроизведение явлений жизни; по первоначальному значению оно
естественное излияние продолжительного ощущения, и в этом слу¬
чае оно — искусство только в том смысле, что надобно учиться
петь, чтобы очень искусно петь, искусство только с технической
стороны». На этом рукопись обрывается.
ЭСТЕТИЧЕСКИЕ ОТНОШЕНИЯ ИСКУССТВА
К ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ
(Авто рецензия)
1	Авторецензия Чернышевского на «Эстетические отношения
искусства к действительности» впервые была напечатана в «Совре¬
меннике» 1855 г., т. 51, № 6, за подписью Н. П-ъ.
Опубликовав в 1855 г. свою диссертацию, решительно опроки¬
дывавшую основы идеалистической эстетики, Чернышевский пре¬
красно понимал, что его взгляды не могли получить в тогдашней
критике сколько-нибудь справедливой оценки и подробного осве¬
щения. Это-то обстоятельство и заставило его самого, вскоре после
выхода книги из печати, взяться за разбор «Эстетических отноше¬
ний искусства к действительности», чтобы под видом «критики»
разъяснить читателям то, что не удалось ему достаточно полно
развить в своей диссертации.
Выступая в «Современнике» с автокритической статьей, посвя¬
щенной «Эстетическим отношениям», Чернышевский чувствовал
себя менее связанным, нежели при подготовке университетской
диссертации. В журнальной статье он имел возможность отчетли¬
вее и яснее подчеркнуть связь своей эстетики с общей системой
материалистических философских воззрений, тогда как в диссер¬
тации ему приходилось тщательно вуалировать ее. Именно под тем
предлогом, что в диссертации «г. Чернышевский слишком бегло
проходит пункты, в которых эстетика соприкасается с общею си¬
стемою понятий о природе и жизни», автор рецензии, укрывшийся
под псевдонимом Н. П-ъ, постарался более обстоятельно осветить
этот важнейший принципиальный вопрос. Те хитроумные упреки
в «неполноте», которые обращает Чернышевский, якобы к самому
себе, целиком и полностью относятся, конечно, не к автору диссер¬
тации, а к жесточайшей цензуре того времени, к общей идейно-поли¬
тической обстановке 50-х годов. »
В настоящем издании статья печатается по тексту «Современ¬
ника». Наиболее существенные разночтения журнального текста и
рукописи приведены в примечаниях.
2	После слова «выводами» в рукописи зачеркнуто: «к которым
приходят ныне строгие исследователи явлений природы, историче¬
ских судеб рода человеческого и которые доставляются».
823

3	Первоначально в рукописи: «что анализ не подтверждает
господствующей эстетической системы».
4	Из предисловия Фейербаха к Собранию сочинений (1845).
5	«Доморощенные мыслители» — это, вероятно, С. Шевырев,
А. Хомяков и К- Аксаков. Напоминая о «выражении «Слова о
полку Игореве», Чернышевский имеет в виду начальные строки
«Слова»: «Вещий Боян, если песнь кому сотворить хотел, расте¬
кался мыслию по древу».
6	Далее в рукописи следует: «уродливость и внутренняя бед¬
ность которого давно уже признаны всеми».
7	Вместо «поставляющий действительность» в рукописи: «после¬
дователь новых воззрений на действительность, ставящий ее».
8	Вместо «прилагая» в рукописи: «по нашему мнению, совер¬
шенно последовательно прилагает».
9	Далее в рукописи следует: «Нам кажется, что автор, таким
образом, не забыл ни одной инстанции, от которой зависит реше¬
ние вопроса; и если его критика справедлива, то он имел право
сказать: «Мой разбор показал, что произведение искусства может
иметь преимущество перед действительностью разве только в двух-
трех ничтожных отношениях (да и в этих случаях преимущество
очень сомнительно, — прибавим мы) и по необходимости остается
далеко ниже ее по красоте своих произведений в существенных
(во всех существенных, — прибавим мы) своих качествах». До какой
степени справедлива критика автора, мы не можем решить, потому
что, как сказали, принадлежим с ним к одной школе, и должны
предоставить решение людям, не приготовленным к согласию
с автором приверженностью к одним и тем же принципам, из ко¬
торых он только выводит следствия, и выводит вообще довольно
логически. Но сочувствие не есть потачка, и мы должны заметить».
10	См. Гегель, Лекции по эстетике, кн. 1, Соч., 1938, т. XII,
стр. 146—156, «Неудовлетворительность прекрасного в природе».
11	Далее в рукописи следует: «Но и эта ошибка, — опять при¬
бавим мы, — должна быть только поставлена в вину автору, а сущ¬
ности защищаемого им дела нисколько не вредит, потому что о
танцах и сценическом искусстве должно быть повторено то же са¬
мое и почти теми же словами, что находим у автора в отделе о
музыке».
12	После слова «искусства» в рукописи: «далеко».
13	Вместо «человека делается» в рукописи: «снимается с чело¬
века, который нам дорог и мил».
14	Далее в рукописи: «то же делает и оглавление книги
с- текстом книги, — конечно, по оглавлению легче обозреть содер¬
жание книги, нежели читая подряд весь текст ее; но следует ли из
этого, чтобы оглавление стихотворений Пушкина было лучше самих
стихотворений?»
15	Далее в рукописи: «Мысль, что искусство не может не только
стоять выше действительности, но и равняться с нею по эстетиче¬
скому достоинству своих произведений, выводится чрез простое
приложение общих начал современного миросозерцания к данному
вопросу, и рецензент считал себя в праве сказать, чтб она может
выдержать критику. Но дальнейшие, более частные понятия
г. Чернышевского о том, что искусство есть воспроизведение при¬
824

роды и что содержание его — все интересные для человека явления
жизни, хотя и находятся в согласии, даже в довольно тесной науч¬
ной зависимости от общего понятия об отношении искусства к дей¬
ствительности, но вполне определяются не столько этим понятием,
сколько анализом фактов, представляемых искусством; потому ре¬
цензент предоставляет эти частные мысли ответственности самого
автора, и если рецензент позволяет себе прибавить, что они также
кажутся ему в сущности справедливыми, то это его мнение, а не
окончательный приговор науки. Справедливость, однако, требует
сказать, что фактов, подтверждающих теорию автора, приведено
в его анализе довольно много».
16	Вместо слов «также дает» в рукописи: «должен был также
дать».
17	Вместо слов «теории, связывающей» в рукописи: «эстетиче¬
ской системе, соединяющей».
18	Далее в рукописи зачеркнуто: «Читатели, конечно, заметили,
что общий результат изменений, вводимых г. Чернышевским в тео¬
рию искусства, — утверждение искусства на чисто человеческих
потребностях, вместо прежних фантастических или трансценден¬
тальных оснований, непрочность которых ныне (доказана?) наукою,
сближение искусства с действительною жизнью и действительными
потребностями человеческого сердца. В этом случае автор является
верным учеником современной науки, которая все свои воззрения
основывает на потребностях человека и целью всех своих теорий
поставляет благо человека».
19	После слова «проникнуто» в рукописи: «чрезвычайным».
20	Далее в рукописи: «Читатели видели, что рецензент по
своим убеждениям стоит на точке зрения, совершенно сходной
с тою, от которой выходит г. Чернышевский в своем исследовании.
Потому наша критика касалась только изложения и способа при¬
менения к частным вопросам тех начал, которые принадлежат
современной науке».
21	Далее в рукописи следует: «Это совершенно так: понятия,
усвоенные автором, большею частью должны быть названы сооб¬
разными с современными воззрениями; изложение, принадлежащее
уже автору, очень часто неудовлетворительно».
22	Далее в рукописи следует: «двумя путями, — или сообщив
своему сочинению угрюмую, но почтенную внешность непонятно¬
стью языка, многочисленными ссылками на бесчисленных ученых
и тому подобными аппаратами, которые чрезвычайно эффектно
действуют на людей, воображающих себя учеными, или».
23	Далее в рукописи следует: «Не будем осуждать г. Черны¬
шевского за то, что он не хотел прибегнуть к первому средству; но
осуждаем его за то, что он не решился».
2,1 Далее в рукописи следует: «Что делать? Общее начало воз¬
буждает к себе общее внимание только тогда, когда служит исход¬
ным пунктом для панегирика или филиппики; без того оно остается
незамечено почти никем, как бы ни было важно само по себе. Но
г. Чернышевский не хотел или не умел воспользоваться предста¬
влявшимися ему многочисленными случаями для апологии и, осо¬
бенно, для филиппик; он не затронул ни одного из имен, занимаю¬
щих ныне литературный кружок; потому его сочинение произведет
825

на людей, сочувствующих литературным вопросам, гораздо, менее
впечатления, нежели, конечно, желал бы автор произвести изложен¬
ными у него мыслями».
После второй фразы в рукописи зачеркнуто: «В доказательство
напомним г. Чернышевскому два или три случая, бывшие с одним из
молодых литераторов. Он написал несколько статеек, вовсе не важ¬
ных, но не совершенно лишенных смысла для мыслящего человека.
Эти статьи прошли незамеченными. Случилось ему также написать
две или три статейки... Можно доказать ему очень легко... Не думая,
чтобы г.. Чернышевский мог слишком гордиться своим сочинением,
которое содержит не более, как приложение давно известных общих
воззрений науки к эстетическим вопросам, мы будем еще менее счи¬
тать особенно важным трудом свою статью, заключающую только
разбор этого сочинения; однако же мы имеем право сказать, что
понятия, нами в ней изложенные (и не принадлежащие ни рецен¬
зенту, ни г. Чернышевскому, которые только усвоили их), заслужи¬
вают более внимания, нежели мелкие приложения, которые мы
сейчас из них делаем. Но мы уверены, что эти мелкие применения
обратят на себя внимание многих, не удостоивших размышления
предыдущие страницы нашей статьи».
ЭСТЕТИЧЕСКИЕ ОТНОШЕНИЯ ИСКУССТВА
К ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ
(Предисловие к третьему изданию)
1	Второе издание «Эстетических отношений искусства к дей¬
ствительности» вышло (без указания имени автора) в 1865 г., когда
Чернышевский находился в сибирской ссылке. В письме к сыну Але¬
ксандру от 2 ноября 1887 г. Чернышевский, указывая на желательность
нового издания «Эстетических отношений», пишет: «Если бы какой-
нибудь издатель полагал, что надобно сделать новое издание «Эсте¬
тических отношений», то я просил бы тебя уведомить меня об этом
и прислать мне экземпляр книжки; я переделал бы ее. В условии
об издании не входи; у меня есть свое предположение о том, как
следует издать; я сообщу тебе его, если понадобится; а раньше
моего сообщения тебе, условий заключать не надо (Н. Г. Черны¬
шевский, «Литературное наследие», т. III, 1930, стр. 229). Полу¬
чив экземпляр «Эстетических отношений» от сына, Чернышевский
12 декабря 1887 г. писал ему: «Когда найду время, напишу предисло¬
вие к этой книжке и сделаю кое-какие примечания» (там же,
стр. 234). Вскоре А. Н. Чернышевский сообщает отцу, что Л. Ф. Пан¬
телеев согласился издавать «Эстетические отношения». 17 апреля
1888 г. Чернышевский пишет сыну Михаилу: «Благодарю тебя за
предложение передать книжку «Эстетические отношения» Лонгину
Федоровичу; у меня есть экземпляр ее; получив вчера твое письмо
о желании Лонгина Федоровича оказать мне услугу, я стал писать
предисловие и делать поправки в тексте» (там же, стр. 240).
Подготовка нового издания заняла у Чернышевского всего не¬
сколько дней. Он начал ее 16 апреля и закончил 20 апреля 1888 г.,
когда текст был отослан в Петербург. В письме от 20 апреля,
826

сообщая о высылке текста книги, Чернышевский указал, что для
нового издания он снабдил текст «поправками на полях книжки и
на отдельных листках» и присоединил к нему предисловие («Литера¬
турное наследие», т. III, стр. 242).
7	мая 1888 г. Главное управление по делам печати известило
А. В. Захарьина, взявшего на себя сношения с цензурой, о том,
что книга «Эстетические отношения» и «Предисловие» к ней не
могут быть допущены к печати.
Рукопись пролежала без движения до 1906 г., когда «Преди¬
словие» Чернышевского, написанное в 1888 г., было включено во
2-ю часть X тома Полного собрания сочинений Чернышевского.
В. И. Ленин в своей работе «Материализм и эмпириокрити¬
цизм» в добавлении к § 1 главы IV «С какой стороны подходил
Н. Г. Чернышевский к критике кантианства?» дает исключительно
высокую оценку общефилософского значения «Предисловия» Чер¬
нышевского к предполагавшемуся третьему изданию «Эстетических
отношений искусства к действительности» (см. В. И. Ленин, Сочи¬
нения, т. 14, изд. 4, стр. 344—346).
Статья печатается по тексту Полного собрания сочинений
Н. Г. Чернышевского (Спб. 1906, т. X, ч. 2, стр. 190—197), сверен¬
ному с рукописью.
2	После слов «последователей Гегеля» в рукописи зачеркнуто:
«сохраняющих верность Гегелю; которые не смеялись бы над пу¬
стым фантазерством тех метафизических систем, из которых послед¬
ней и самой сильной была выработанная им».
3	Сочинение Фейербаха, конфискованное тотчас же по выходе
в свет.
4	Перу Фейербаха принадлежит ряд работ на историко-фило¬
софские темы: «История новой философии» (1833), «Пьер Бейль»
(1836), «Лейбниц» (1836).
5	После слова «своим» в рукописи зачеркнуто: «и деятели ее,
кроме эксцентриков, подобных Бруно Бауэру, признавали его мысли
справедливыми».
6	«Сущность религии» вышла в свет в 1845 г.
'7 Чернышевский имеет в виду свой переезд из Саратова в Пе¬
тербург для поступления в университет.
8	После слов «похож на» в рукописи зачеркнуто: «Лейбница».
9	После слов «национального собрания» в рукописи за¬
черкнуто: «он не захотел быть членом его».
10	Эта фраза переправлена из следующей: «Пока он думал, что
заявлением своего мнения он мог бы ослабить партию реформы,
он молчал и молча переносил упреки в трусости, апатии, недо¬
статке отваги и патриотизма».
11	После слова «Штрауса» в рукописи зачеркнуто: «а, быть мо¬
жет, превосходил и его собственно силой ума».
12	Имеется в виду «Критика синоптических евангелий» Б. Бауэра
(1841—1842).
13	После слов «философия истории» в рукописи зачеркнуто:
«философия искусства».
14	Анализу этого замечательного, по определению В. И. Ленина,
рассуждения Чернышевского посвящено «Добавление к § 1-му
827

главы IV» «Материализма и эмпириокритицизма» Ленина — «С ка¬
кой стороны подходил Н. Г. Чернышевский к критике кантиан¬
ства?»
15	Первоначально в рукописи эта фраза кончалась на слове
«Фейербаха» и следующая за нею начиналась словами: «Перечи¬
слим некоторые из этих переложений мыслей его учителя». Затем
эти слова зачеркнуты.
16	Большая часть этой фразы, начиная со слов «наших знаний
о действительном мире», зачеркнута в рукописи автором, но потом
опять им восстановлена. За этой фразой в рукописи следует за¬
черкнутый и не восстановленный текст: «Точно в таком же смысле
должно понимать и все другие упоминания автора о системе по¬
нятий, которую применяет он к разъяснению эстетических понятий.
Это значит, что понятия, на которых основывается он в своем
анализе, приобретены им от Фейербаха; а под системой господ¬
ствующих понятий, неосновательность которых доказывает он,
должно всегда понимать метафизическую философию и в частности
систему Гегеля».
17	После этой фразы в рукописи зачеркнуто: «Перемены, какие
делал он, состояли только в замене неудобных на русском языке
терминов широкими, устранявшими затруднения, какие представля¬
лись положением русской литературы; так, например, онтологиче¬
ские термины, обозначающие игру случая, он заменил термином
«судьба», имеющим такое же значение, но указывающим лишь одну
из форм более широкого понятия».
19 В рукописи рукой Захарьина, переписывавшего рукопись для
представления ее в цензуру, вставлены слова: «по его указанию».
19	После слова «мелочам» в рукописи зачеркнуто: «большею
частью чисто грамматическим».
20	Слова «Мы не хотели» заменены в Полном собрании сочи¬
нений словами: «Автор не желает», т. е. исправлением, сделанным
на полях рукописи рукой Захарьина.
КРИТИЧЕСКИЙ ВЗГЛЯД
НА СОВРЕМЕННЫЕ ЭСТЕТИЧЕСКИЕ ПОНЯТИЯ
1	Впервые статья была опубликована по автографу Чернышев¬
ского П. Е. Щеголевым в журнале «Звезда», 1924, № 5, стр. 202—231.
Местонахождение рукописи в настоящее время неизвестно. На пер¬
вой странице автографа имеется запись Чернышевского: «По
приезде в Петербург. 1854. Осень. На эти статьи, — которых было бы
6 или 7, — я полагал большую надежду. Первая была у Краевского
и возвращена, как недостойная печати».
Чернышевский в письме к отцу от 20 июля 1853 г. писал:
«На-днях... примусь за свою диссертацию... Теперь дожидаюсь
книг (немецких), чтобы начать статьи об эстетике. Их нужно бу¬
дет писать с большою осторожностью, чтобы они могли явиться
в печати». Судя по этому письму, у Чернышевского уже в это
время возник замысел дать параллельно с диссертацией цикл по¬
пулярно написанных статей по вопросам искусства, которые
разъясняли бы основы его эстетической теории. Через статьи в жур¬
828

нале «Отечественные записки» Чернышевский хотел сделать свое
эстетическое учение достоянием более широкого круга читателей,
чем это позволяла академическая форма, в которую он был выну¬
жден облечь свою диссертацию. Отказ редактора «Отечественных
записок» Краевского напечатать первую статью из задуманного
цикла заставил Чернышевского оставить начатую работу.
И в «Критическом взгляде» и в «Возвышенном и комическом»
встречается немало текстуальных совпадений с диссертацией.
2	Стихотворение М. Лермонтова «Сон» (1841).
3	В конце рукописи зачеркнуто: «Но в таком случае, зачем
вы не называете людей, которые первые высказали эти понятия? —
Нельзя их называть, потому и не называем».
ВОЗВЫШЕННОЕ И КОМИЧЕСКОЕ
1	Впервые статья была опубликована по автографу Чернышев¬
ского П. Е. Щеголевым в журнале «Под знаменем марксизма»,
1928, № 11, стр. 6—35. Местонахождение рукописи в настоящее
время неизвестно. «Возвышенное и комическое» — вторая статья из
цикла задуманных Чернышевским популярных статей по общим
вопросам эстетики. Рукопись статьи обрывается на полуслове,
однако, надо полагать все же, что в основном статья почти закон¬
чена и в ней недостает лишь концовки.
2	Далее в рукописи зачеркнуто: «Берк, развивший мысль о
том, что туманность, полусвет — качество возвышенного, прекрас¬
ного».
3	Картина художника Бруни.
4	Далее в рукописи зачеркнуто: «Цель и характер наших ста¬
тей, конечно, заставляет нас не приводить богословских возраже¬
ний, которыми еще сильнее отвергается идея судьбы, как противо¬
речащая идее провидения».
На следующем вслед за этой фразой окончании абзаца каран¬
дашом (кажется, рукой Чернышевского) поперек строк написано:
«Едва ли эта тирада не должна быть выпущена».
«О ПОЭЗИИ». СОЧИНЕНИЕ АРИСТОТЕЛЯ
1	Впервые статья «О поэзии» была напечатана в «Отечествен¬
ных записках», 1854 г., т. 96, № 9. Рукопись ее не сохранилась.
Статья была написана по случаю выхода в свет перевода на
русский язык «Поэтики» Аристотеля, вышедшего в 1854 г. под назва¬
нием «О поэзии» (в переводе В. Ордынского).
Статья тесно примыкает по своему содержанию к «Эстетиче¬
ским отношениям искусства к действительности», дополняя и объя¬
сняя в более доступной форме основные положения магистерской
диссертации.
Статья печатается нами по Полному собранию сочинений
Н. Г. Чернышевского, Спб. 1906, т. I, стр. 26—47.
2	Речь идет о начале деятельности Н. И. Надеждина (см.
в «Очерках гоголевского периода», статья четвертая, стр. 570—612
настоящего тома).
829

3	Совершенно очевидно, что Чернышевский здесь говорит о
Белинском.
4	Имеется в виду трехтомное сочинение Гегеля «Лекции по
эстетике».
5	Рассуждения об искусстве у Платона можно найти в сле¬
дующих его произведениях: «Федр», «Филеб», «Политика или го¬
сударство» и др.
8 Jurare in verba magistri — клясться авторитетом учителя (Го¬
раций, Эпистола, I, 1, 14).
7	См. Шиллер, Собрание сочинений, под ред. С. А. Венгерова,
М. 1902, т. IV, стр. 311—314.
8	Жан-Жак Руссо.
9	Ich singe, wie der Vogel singt — Я пою, как поет птица
(Гете).
10	Картина К. Брюллова (1834).
11	Речь идет о Генрихе Гейне.
12	«Юрий Милославский» — роман М. Н. Загоскина; «Леонид,
или некоторые черты из жизни Наполеона» — роман Р. М. Зотова.
Отзыв Чернышевского о романе Зотова см. в его рецензии на по¬
весть К. Масальского «Лейтенант и поручик» (Полное собрание
сочинений, Гослитиздат, 1947, т. III, стр. 436).
13	См. «Поэтика», Л. 1927, IX, 1451 Ь, стр. 51—52.
14	Имеется в виду Гегель.
15	Правдин и Стародум — персонажи «Недоросля» Д. Фонви¬
зина; Коршунов и Разлюляев — действующие лица комедии
А. Н. Островского «Бедность не порок»; Бородкин — действующее
лицо комедии Островского «Не в свои сани не садись».
18	Имеется в виду сборник стихов «Les jardins» («Сады»)
французского поэта Делиля, которого Пушкин назвал «парнасским
муравьем». «Уордсворт и Уильсон с братиею» — представители так
называемой «озерной школы» английской поэзии начала XIX в.
17 См. «Поэтика», Л. 1927, II, 1448 а, стр. 42—43.
16	См. «Поэтика», Л. 1927, IV, 1448 Ь, стр. 44.
19	Последующие исследования подтвердили высказывания Чер¬
нышевского о том, что «Поэтика» Аристотеля дошла до нас не
в полном своем виде.
20	Критические замечания Чернышевского о характере перевода
и комментария Б. Ордынского вызвали ответную статью послед¬
него «Образчик модной критики», напечатанную в «Москвитя¬
нине» (1855, т. I, № 2, стр. 143—146). На возражения Ордынского
Чернышевский ответил иронической заметкой «Отзыв г. Ордын¬
ского о самом себе и о нашем разборе его книги» («Отечественные
записки», 1855, № 4, отд. IV, стр. 85).
ОБ ИСКРЕННОСТИ В КРИТИКЕ
1	Статья впервые была напечатана в «Современнике», 1854 г.,
т. 46, № 7, отд. «Критика». Рукопись ее не сохранилась.
Статья «Об искренности в критике» была написана по поводу
анонимной статьи, автором которой, вероятно, был С. С. Дудыш-
кин, опубликованной в «Отечественных записках»: «Критические
830

отзывы «Современника» о произведениях г. Островского, г-жи Евге¬
нии Тур и г. Авдеева» («Отечественные записки», 1854, № 6, отд.
«Библиографическая хроника», стр. 157—162).
Эти отзывы в «Современнике» принадлежали Чернышевскому.
Дудышкин обвинял Чернышевского в том, что его суждения о про¬
изведениях художественной литературы того времени отличаются
резкостью и непоследовательностью. Чернышевский не мог обойти
молчанием эти выпады представителей узко эстетической «мягкой
и уклончивой критики». Ответом его и явилась статья «Об искрен¬
ности в критике», в которой он довольно подробно развивает свои
взгляды на задачи литературной критики. Уже в этой статье, на¬
писанной за год до появления «Эстетических отношений искусства
к действительности», Чернышевский выдвигает на первый план
требование «мысли» и «содержания» при оценке произведений ху¬
дожественной литературы, в то же время постоянно подчеркивая
огромное значение художественной формы.
Статья Чернышевского воскрешала традиции Белинского, кото¬
рый в 1842 году, в статье «Похождения Чичикова или Мертвые
души» писал: «Есть два способа выговаривать новые истины. Один —
уклончивый, как будто не противоречащий общему мнению, больше
намекающий, чем утверждающий; истина в нем доступна избранным
и замаскирована для толпы скромными выражениями: если смеем
так думать, если позволено так выразиться, если не ошибаемся,
и т. п. Другой способ выговаривать истину — прямой и резкий; в нем
.человек является провозвестником истины, совершенно забывая себя
и глубоко презирая робкие оговорки и двусмысленные намеки, кото¬
рые каждая сторона толкует в свою пользу и в котором видно низ¬
кое желание служить и нашим и вашим. «Кто не за меня, тот про¬
тив меня» — вот девиз людей, которые любят выговаривать истину
прямо и смело, заботясь только об истине, а не о том, что скажут
о них самих... Так как цель критики есть истина же, то и критика
бывает двух родов: уклончивая и прямая».
Статья печатается нами по Полному собранию сочинений
Н. Г. Чернышевского, Спб., 1906, т. I, стр. 140—158.
2	Статья о сочинениях А. Погорельского не вошла в Собрание
сочинений Чернышевского издания 1906 г. В настоящее время она
включена в состав готовящегося к изданию II тома Полного со¬
брания сочинений Чернышевского, издаваемого Гослитиздатом.
3	Не вполне точная цитата из басни И. Крылова «Воспитание
льва» (1811).
4	Инициалами Т. Ч. подписывала свои произведения писатель¬
ница А. Я. Марченко.
5	Отзыв о стихотворениях А. Фета был помещен в «Отечествен¬
ных записках», 1850, №1,2, стр. 49, 23—72. Роман «Мелочи жизни»
Н. Н. Станицкого (псевдоним А. Я- Панаевой) был напечатан
в «Современнике», 1854, № 1-—4.
6	«Отечественные записки», 1854, № 5.
7	Слова Белинского (из статьи «Русская литература в
1840 году»),
8	Псевдоним И. И. Панаева.
831

9	Имеются в виду рецензии Чернышевского.
10	И. Т. — И. С. Тургенев, поместивший статью о романах
Евг. Тур в «Современнике», 1852, № 1.
11	В статье Чернышевского «Роман и повести М. Авдеева»
(Полное собрание сочинений, 1906, т. I, стр. 105—115).
12	Анонимный отзыв об Авдееве в «Современнике» (1851, № L)
принадлежал, вероятно, А. Дружинину.
13	г. Л. — Л. Н. Толстой, первые повести его были напечатаны
в «Современнике» в 1852 г. за подписью Л. Н. Т.
14	В статье «Роман и повести М. Авдеева» Чернышевский ука¬
зывал на то, что роман «Тамарин» является откровенным подража¬
нием «Герою нашего времени» Лермонтова.
15	«Отечественные записки», 1854, № 6, отд. IV.
16	Речь идет о рецензии Чернышевского на «Бедность не по¬
рок» Островского.
17	Эти слова принадлежат Белинскому.
18	«Отечественные записки», 1854, № 6.
19	Речь идет о Белинском (пример которого «в памяти у всех»).
Напоминая о «старых разборах сочинений Погорельского», Черны¬
шевский имеет в виду свою статью, в которой упоминаются жур¬
налы «Московский телеграф» и «Телескоп», редактировавшиеся
Полевым и Надеждиным.
20	Слова из стихотворения Лермонтова «Не верь себе».
21	«Марьина роща. Старинное предание» (1809)—прозаиче¬
ская повесть В. А. Жуковского. Услад — действующее лицо этой
повести.
22	Витя (Вихорев) — персонаж комедии Островского «Не в свои
сани не садись».
23	«Монастырка» — повесть А. Погорельского. О «Памятном
листке ошибок в русском языке...» см. в «Очерках гоголевского
периода» (стр. 535 наст, тома) и примечание 112 на стр. 842.
24	«Любовь и верность, или страшная минута» — повесть В. Ва¬
сильева, М. 1834; «Страшное место» — украинская сказка в стихах,
М. С. Владимирова, Спб. 1854; «Георг, милорд английский» — лу¬
бочное сочинение Матвея Комарова.
25	«Герман и Доротея» — поэма Гете (1798).
26	«Мнемозина» — альманах, издававшийся В. К- Кюхельбе¬
кером и В. Ф. Одоевским в 1824 и 1825 гг. Об «Атенее» см. примеча¬
ние к «Очеркам гоголевского периода» 160 на стр. 846, о «Вест¬
нике Европы» — 26 на стр. 836.
27	«Отечественные записки», 1854, № 6.
ПРОПИЛЕИ
1	Впервые статья была напечатана в «Современнике», 1855,
т. 50, № 4, и т. 51, К» 5. Печатается нами по Полному собранию
сочинений Н. Г. Чернышевского, Спб. 1906, т. I, стр. 365—395.
2	Подразумевается, видимо, политическое устройство древней
Греции.
3	Речь идет о двенадцатитомной истории Греции, написанной
английским историком XIX века Джорджем Гротом.
832

4	«Чтения Нибура о древней истории» — одна из последних
работ Т. Н. Грановского, печатавшаяся в «Пропилеях». Подробно
свой взгляд на Грановского Чернышевский изложил в рецензии
на I том сочинений Грановского (см. Н. Г. Чернышевский, Полное
собрание сочинений, т. III, Гослитиздат, М. 1947, стр. 346—368).
5	Первые опыты перевода «Илиады» Жуковский сделал еще
в 1828 г. В альманахе «Северные цветы» на 1829 г. был напечатан
обширный отрывок перевода VI—XX песен под заглавием «От¬
рывки из Илиады». К планомерной работе над полным переводом
«Илиады» поэт приступил лишь под конец своей жизни, в 1849 г., и
успел перевести только первую песню и отрывки второй.
6	Имеется в виду комедия Аристофана «Лизистрата», поста¬
вленная в Афинах в 411 г. до нашей эры.
7	«Пропилеи», 1854, кн. IV, стр. 561.
8	Начальные строки первой песни «Илиады».
9	Из первой песни «Одиссеи».
10	Подразумеваются «Письма об изучении природы» А. И. Гер¬
цена, напечатанные в «Отечественных записках» 1845—1846 гт.
В третьем и четвертом письмах говорится о греческой философии.
11	Анонимный автор статьи «Русская литература в 1853 году»,
напечатанной в журнале «Отечественные записки», 1854, № 3.
12	Имеется в виду рецензия на книгу М. Каткова в «Москвитя¬
нине», 1854, т. III, № 10, подписанная буквой N.
13	Статья М. Каткова напечатана в «Москвитянине», 1854, т. V,
№ 18.
14	Рецензия напечатана в «Библиотеке для чтения», 1853, № 10.
Ответная статья А. Авдеева появилась в IV томе «Пропилей».
15	В поэме «Фасты» («Календарь») Овидий дает описание
праздников римского календаря с относящимися к ним мифами.
16	См. рецензию Чернышевского на отдельное издание этого
труда П. Кудрявцева (Полное собрание сочинений, т. III, Гослит¬
издат, М. 1947, стр. 597).
ОЧЕРКИ ГОГОЛЕВСКОГО ПЕРИОДА РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
1	«Очерки гоголевского периода русской литературы» впервые
были напечатаны в «Современнике». Первая статья — в № 12 за
1855 г., остальные—в №№ 1, 2, 4, 7, 9—12 за 1856 г.
«Очерки гоголевского периода русской литературы» принадле¬
жат к числу важнейших произведений Н. Г. Чернышевского.
Значение «Очерков» выходит далеко за пределы литературной
критики. В них Чернышевский дает, по существу, сжатую историю
русской общественной мысли 30—40-х годов прошлого столетия.
Центральной фигурой этого периода был Белинский. Обходя стро¬
гие цензурные препятствия, Чернышевский восстанавливает и раз¬
вивает революционные традиции «критики гоголевского периода»
(т. е. Белинского), противопоставляя ее реакционному, либерально¬
дворянскому направлению «чистого искусства», которое, демаго¬
гически используя имя Пушкина, выступало тогда под флагом
«пушкинского начала». Следует иметь в виду, что имена Гоголя и
Пушкина были лишь условными знаками двух идеологических на-
53 Н, Г. Чернышевский, т. I 833

правлений, отстаиваемых представителями двух противоположных
классовых группировок. В «Очерках» Чернышевский выступил как
прямой продолжатель линии Белинского. «Мы все, — писал Черны¬
шевский,— привязаны к ней (т. е. к «критике гоголевского пе¬
риода» в лице Белинского. — Ред.) горячею любовью преданных и
благодарных учеников».
«Очерки» имеют важное значение для характеристики фило¬
софских воззрений Чернышевского.
Появление «Очерков» встретило враждебное отношение со
стороны сторонников теории «искусства для искусства». А. В. Дру¬
жинин поместил в «Библиотеке для чтения» (1856, № 11, 12) боль¬
шую статью «Критика гоголевского периода и наше к пей отно¬
шение», в которой проводил аристократическую линию в понимании
литературы и искусства и умалял роль Белинского в русской кри¬
тике. Резко отзывались о последних главах «Очерков» и «Отече¬
ственные записки» (1856, № 10).
В «Очерках» имеется прямое указание на то, что работа эта
осталась незаконченной. «Если обстоятельства позволят нам испол¬
нить во всем размере план, по которому начаты наши «Очерки» и
первая часть которого — обозрение критики — нами кончена, то мы
должны будем обозревать, во второй части нашего труда, деятель¬
ность русских поэтов и беллетристов, начиная с Гоголя до настоя¬
щего времени».
«Очерки гоголевского периода русской литературы» печатаются
нами по Полному собранию сочинений Н. Г. Чернышевского, Гос¬
литиздат, М. 1947, т. III, стр. 5—309. В примечаниях оговорены
важнейшие разночтения с рукописью. В квадратных скобках приво¬
дятся в тексте отрывки и отдельные выражения, устраненные
Чернышевским из журнального текста по цензурным соображениям.
2	«Вечера на хуторе близ Диканьки» Н. Гоголя вышли в 1831—
1832 гг., «Ревизор» — в 1836 г. Перевод В. А. Жуковского элегии
английского поэта Т. Грея «Сельское кладбище» был напечатан в
журнале «Вестник Европы», 1802, № 24. «Светлана» — баллада Жу¬
ковского, появившаяся в 1813 г.
3	Здесь Чернышевский иронически отзывается о тех критиках
из либерального лагеря, которые тщетно пытались развенчать Бе¬
линского, объявить «неосновательными» и «устаревшими» взгляды
великого революционера-демократа.
4	Цитата из «Записок сумасшедшего» приведена с неточностями
и пропусками.
5	«Телеграф», или «Московский телеграф», — журнал «литера¬
туры, критики, науки и художеств», издававшийся Н. Полевым
с 1825 по 1834 г. В 1834 г. за отрицательный отзыв о лжепатриоти¬
ческой, реакционной пьесе Н. Кукольника «Рука всевышнего отече¬
ство спасла» журнал был закрыт. Впоследствии Полевой примкнул
к реакционному лагерю в литературе. Под «критикой «Телеграфа»
Чернышевский подразумевает Полевого, который одним из первых
начал писать о творчестве раннего Пушкина.
6	«Критикой 40-х годов» Чернышевский называет критику Бе¬
линского. Политическая реакция в России, усилившаяся после
831

1848 г., сделала запретным имя Белинского; в период с 1848 по
1855 г. его имя нельзя было упоминать в печати. Поэтому в пер¬
вых четырех статьях «Очерков» Чернышевский, говоря о Белинском,
называет его «автором статей о Пушкине», «молодым противником
Полевого» и т. д. Впервые Чернышевский получил возможность
открыто назвать имя Белинского лишь в пятой статье «Очер¬
ков».
7	Более подробный разбор второго тома «Мертвых душ» Чер¬
нышевский предполагал дать в следующей части «Очерков», кото¬
рая, однако, не была им написана.
8	Начало работы Гоголя над вторым томом «Мертвых душ»
относится к 1840 г., а первоначальный очерк его был, повидимому,
готов через два года. В 1845 г. в припадке болезненного, мистиче¬
ского настроения Гоголь уничтожил свою работу. Вторая редакция
работы, законченная в 1850 г., подверглась той же участи: Гоголь
сжег ее за несколько дней до смерти. Случайно сохранившиеся
черновые тетради второго тома были впервые изданы только
в 1855 г., как раз в тот год, когда начали печататься «Очерки го¬
голевского периода».
9	Книга Гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями»
вышла в свет в 1847 г. Уничтожающую критику «Переписки» дал
Белинский в своем знаменитом «Письме к Гоголю», которое
В. И. Ленин назвал «одним из лучших произведений бесцензурной
демократической печати, сохранивших громадное, живое значение
и по сию пору» (В. И. Ленин, Сочинения, т. 20, изд. 4, стр. 223—
224). В этом письме «великий критик со всей присущей ему страст¬
ностью бичевал Гоголя за его попытку изменить делу народа и
перейти на сторону царя» (Доклад т. Жданова о журналах
«Звезда» и «Ленинград», Госполитиздат, 1946, стр. 23).
10	Последние романы Загоскина — «Кузьма Рощин» (1841),
«Брынский лес» (1845) и другие. В них Загоскин выступал тенден¬
циозно-консервативным бытописателем русской старины, узким на¬
ционалистом и реакционером.
11	Здесь Чернышевский имеет в виду прежде всего Белин¬
ского.
12	«Мертвые души», т. I, гл. XI. Курсив Чернышевского,
13	Автор статьи «О русской повести и повестях г. Гоголя»
(1835) и «Статей о Пушкине» («Сочинения Александра Пушкина»,
1843—1846) — В. Г. Белинский.
14	«Телескоп» — «журнал современного просвещения», изда¬
вался Н. И. Надеждиным в 1831—1836 гг.; запрещен был в 1836 г.
за напечатание «Философического письма» П. Я- Чаадаева. При
«Телескопе» издавалась в виде приложения газета «Молва». В «Теле¬
скопе» начал свою литературно-критическую деятельность Белин¬
ский.
15	В 1850 г. Чернышевский, еще будучи студентом универси¬
тета, написал кандидатскую диссертацию «О Бригадире Фонви¬
зина». Уже в этом раннем сочинении заложены основы литератур¬
ных воззрений Чернышевского, выступившего с самого начала по¬
следователем Белинского.
16	Имеются в виду «Бедная Лиза», «Наталья, боярская дочь»,
«Марфа Посадница» и другие повести Н. М. Карамзина.
835

17	«Юрий Милославский, или Русские в 1612 году» — историче¬
ский роман М. Загоскина, вышедший в ,1829 г. Разбор этого романа
в «Литературной газете» (1830, № 5) принадлежал Пушкину.
18	Имеются в виду исторические романы И. Лажечникова «По¬
следний Новик» (1831—1833) и «Ледяной дом» (1835).
19	Романы В. Т. Нарежного — «Российский Жильблаз» (1814),
«Бурсак» (1824), «Два Ивана, или Страсть к тяжбам» (1825).
«Якуб Скупалов, или исправленный муж» — нравственно-сати¬
рический роман П. Свиньина, вышел в 1830 г.
so «Отечественные записки» — журнал, основанный в 1818 г.
П. Свиньиным. В 1831 г. журнал прекратил существование из-за
недостатка подписчиков. Через два года он возобновился и выхо¬
дил при разных редакциях до 1884 г. «Решительное господство»,
по словам Чернышевского, «Отечественные записки» получили
в 40-х годах, когда на страницах журнала стали появляться статьи
Белинского. Позднее, в пору деятельности Чернышевского, журнал
занимал враждебные ему позиции, забыв о великих традициях Бе¬
линского.
21	См. рецензию Белинского на роман Н. А. Полевого «Аббад-
донна» — Полное собрание сочинений под ред. С. А. Венгерова,
т. VI, 1903, стр. 153—157.
22	Это суждение Чернышевского требует категорической ого¬
ворки: самобытность и оригинальность творчества Пушкина совер¬
шенно неоспоримы.
23	Л. Н. Т. — этими инициалами были подписаны повести
Л. Н. Толстого, напечатанные в «Современнике» («История моего
детства»— 1852, т. 35, «Отрочество»— 1854, т. 47).
24	Цитируются слова из стихотворения Некрасова, написанного
на смерть Гоголя в 1852 г. Стихотворение это по духу очень близко
к тем мыслям, которые развивает в «Очерках» Чернышевский:
Блажен незлобивый поэт,
В ком мало желчи, много чувства:
Ему так искренен привет
Друзей спокойного искусства;
Но нет пощады у судьбы
Тому, чей благородный гений
Стал обличителем толпы,
Ее страстей и заблуждений.
Питая ненавистью грудь,
Уста вооружив сатирой,
Проходит он тернистый путь
С своей карающею лирой...
25	«Русский вестник» — журнал реакционного направления, из¬
дававшийся Н. И. Гречем с 1841 по 1844 г. Фактическим руководи¬
телем журнала был Н. А. Полевой.
26	«Вестник Европы» — один из первых русских литературно¬
политических журналов, издавался в Москве (1802—1830), перво¬
начально выходил под ред. Н. М. Карамзина. В 20-е годы журнал
этот, редактором которого в ту пору был М. Т. Каченовский, зани¬
мал крайне реакционные позиции.
833

27	Здесь Чернышевский имеет в виду левых гегельянцев, глав¬
ным образом Людвига Фейербаха.
28	«Молодой противник» Полевого — В. Г. Белинский.
29	Цитата приведена из статьи Н. А. Полевого «Несколько слов
о современной русской критике» («Русский вестник», 1842, № 1,
отд. «Критика и библиография»),
80	Чернышевский имеет в виду прежде всего критика и поэта
А. Григорьева, написавшего стихотворение «Искусство и правда»
по случаю представления комедии (Подробнее см. в рецензии
Чернышевского на «Бедность не порок»),
81	Имеется в виду брошюра Белинского, изданная в 1846 г.
вскоре после смерти Н. Полевого.
82	Из баллады Шиллера «Торжество победителей», переведен¬
ной В. А. Жуковским (1828).
88	Имеется в виду С. Шевырев, который смотрел на «Реви¬
зора» как на фарс и не понял значения «Мертвых душ» "(см. об
этом стр. 547—563 наст. тома).
34	«Евгений Онегин», гл. IV, строфа XVIII..
35	Полевой имеет в виду большой успех писателя В. Озерова
в период 1805—1809 гг. и забвение его в дальнейшем.
36	Из эпистолы А. П. Сумарокова «О стихотворстве».
37	Ко второму изданию «Ревизора» (1841) Гоголем был прило¬
жен «Отрывок из письма, писанного автором вскоре после первого
представления «Ревизора» к одному литератору».
38	«Елисей, или раздраженный Вакх» (1771) —ирои-комическая
поэма Василия Майкова; «Энеида Виргилиева, вывороченная наиз¬
нанку»— шуточная поэма XVIII века, начатая Н. Осиповым и за¬
конченная А. Котельницким.
39	«Русский вестник», 1842, т. VI, стр. 36—40.
40	Имеется в виду О. Сенковский.
41	В рукописи к словам «квасной патриотизм» примечание
Чернышевского: «Кстати, заметим, что выражение «квасной патрио¬
тизм» изобретено самим же Н. А. Полевым, — см. Моск. Телегр.,
1830 г., часть 31, Новый Живописец, № 1, стр. 14».
42	Н. Гоголь, Театральный разъезд. После представления новой
комедии.
43	В рукописи вставка: «московские».
44	«Варяго-руссами» Чернышевский -называет Шевырева, Язы¬
кова и других крайне-правых славянофилов.
45	«На театр здешний, — писал из Петербурга в этом письме
Гоголь, — я ставлю пьесу, которая, надеюсь, кое-что принесет мне,
да еще готовлю из-под полы другую...»
46	В «Литературной газете» 1831 г., № 1 была напечатана за
подписью «Г. Янов» статья Н. В. Гоголя «Несколько мыслей о пре¬
подавании детям географии». В «Литературной газете» 1831 г.,
№ 4 появилась статья «Женщина» за подписью «Н. Гоголь». Чер¬
нышевский ошибочно относит статьи Гоголя «Скульптура, живо¬
пись и музыка» (а не поэзия), «Об архитектуре нынешнего
времени» и «Жизнь» к 1831 г. и полагает, что они написаны
«прежде, нежели фамилия Гоголя упоминалась печатным обра¬
зом». Статья «Скульптура, живопись и музыка» была подготовлена
837

к печати в 1834 г., статья «Об архитектуре нынешнего времени» напи¬
сана в 1833 г., «Жизнь» отнесена самим Гоголем к 1832 г.
47	Имеется в виду поэма Буало «L’art poetique» («Поэтическое
искусство», 1674).
48	Отрывок из предисловия Н. А. Полевого («Несколько слов
от сочинителя») к его «Очеркам русской литературы», Спб. 1839 г.,
в 2 частях.
49	С приходом Белинского в «Отечественные записки» в 40-х
годах.
50	«Москвитянин» — журнал, основанный М. П. Погодиным в
1841 г., просуществовал до 1856 г. В 50-х годах (1850—1856) «Москви¬
тянином» руководила «молодая» редакция (А. Григорьев, А. Остров¬
ский, А. Писемский и др.).
51	В рукописи после слова «истиною» следует: «Чьим органом
стала в последнее время «Библиотека для чтения», мы не знаем;
кажется, ничьим; но, как бы то ни было, в этом журнале критические
статьи ныне часто содержат».
52	«Библиотека Для чтения» — «журнал словесности, наук, ху¬
дожеств, промышленности, новостей и мод», организованный
в 1834 г. А. Ф. Смирдиным и О. И. Сенковским. За реакционное на¬
правление журнал подвергался критике со стороны «Отечественных
записок» и «Современника». Общественное движение 40-х годов
привело к падению значения «Библиотеки». С 1848 г., после не¬
большого перерыва, журнал выходил под ред. Старчевского;
с 1856 г. «Библиотека для чтения» перешла к А. В. Дружинину.
83	В рукописи после слова «наша» зачеркнуто: «ищет в жур¬
нале не только мнений, но и фактов».
54	Перевод «Эймундовой саги» был напечатан в томе II
«Библиотеки для чтения» за 1834 г.
55	В рукописи после слова «нет» зачеркнуто: «признаков необы¬
чайного ума, гениальности, какие видны в подобных статьях, на¬
пример, у Пушкина».
56	В рукописи после слова «видна» зачеркнуто: «у Пушкина и
Гоголя (как журналистов)».
57	В рукописи после слова «насчет»: «этого остроумия, созна¬
вая в себе более силы даже и в этом отношении».
58	В рукописи после слова «остроумием» зачеркнуто: «подобно
тому, как теперь многие второстепенные писатели щеголяют просто¬
народностью. Односторонность».
59	В рукописи после слов «самого Пушкина» вставка: «Ба¬
рона Брамбеуса нельзя ставить по остроумию наряду не только
с этими замечательными людьми и Марлинским, но и с забытым
в наше время Воейковым (издателем «Славянина», «Литературных
прибавлений» и автором «Сумасшедшего дома»)».
60	Цитируется записка Пушкина, представленная Бенкендорфу
в 1830 г. (а не в 1832), когда Пушкин задумал издание политической
и литературной газеты «Дневник», в противовес «одной газете»
(имеется в виду «Северная пчела»), издаваемой «двумя извест¬
ными литераторами» (т. е. Булгариным и Гречем). Несмотря на то,
что соответствующее разрешение было дано Пушкину, издание
«Дневника» не осуществилось.
838

61	Пушкин принимал участие в «Библиотеке для чтения» до
середины 1835 г., а затем, начав издавать свой журнал «Современ¬
ник», он отказался от участия в «Библиотеке для чтения».
62	Далее в рукописи зачеркнуто: «В самом деле, все было у него
принесено в жертву стремлению лакомить читателей остроумием.
Но что же он избирал предметом своего остроумия? — все равно,
что-нибудь; остроумие хорошо, когда служит оружием для какого-
нибудь дела, иначе оно будет производить каламбуры, буриме,
триолеты ■— и будет ничтожно, по ничтожности своей цели».
63	В рукописи после слов «кого не любит» следует: «Мы по¬
ложительно убеждены, что этой уверенности не было у барона
Брамбеуса, и почти убеждены, что у него недоставало и этой
любви. И за то мы не осудим его, хотя думаем, что он ошибался,
не будучи уверен в нас и не любя нас, — насильно мил не будешь,
насильно пригож не покажешься. Не виним его за то, потому .что
если с его стороны была ошибка, то нельзя не признаться, что мы
сами подали повод к'ней».
64	В «Письме Тютюнджи-Оглу Мустафа-Аги, настоящего турец¬
кого философа, к одному из издателей «Северной пчелы» Сенков-
ский критиковал книгу Гаммера «Sur les origines russes» («О про¬
исхождении русских»).
В «Энциклопедическом лексиконе», предпринятом А. Плюша-
ром, была помещена неподписанная статья Сенковского «Гаммер»,
содержащая резкий отзыв о немецком ориенталисте.
«Фантастические путешествия барона Брамбеуса» (1833) —
книга повестей Сенковского, в которой содержатся насмешки над
французским египтологом Шамполионом.
65	«Journal des Savants» («Журнал ученых») — старейший
в Европе научный журнал, начавший выходить во Франции в 1665 г.
66	Все перечисленные здесь посредственные или бездарные
поэты и писатели, превозносившиеся Сенковским, получили резко
отрицательную оценку в статьях и рецензиях Белинского.
67	В рукописи после слов «уверенность в собственных силах»
следует: «все это не привело бы еще ни к чему вредному для его
ученой деятельности, если б он не вздумал быть действователем
в литературе, которой не уважал, для публики, которой также не
уважал, — уверенность в собственных силах и счастливые обстоя¬
тельства».
68	Речь идет о статье Белинского «Менцель, критик Гете»,
в которой Белинский дает чрезвычайно меткую и верную характе¬
ристику всех журнальных приемов Сенковского, хотя и не назы¬
вает его имени.
69	«Московский наблюдатель» — журнал, руководимый с 1835
по 1837 г. В. П. Андросовым и С. П. Шевыревым. В 1838 г. журнал
перешел в руки Белинского.
70	«Женитьба», действие 2, явление VIII.
71	В рукописи после слов «есть свои пределы» следует: «и
в умном человеке невозможно предположить охоту обманывать в
тех случаях, когда обман был бы слишком очевиден, — называть
Тимофеева Пушкиным умный человек может только тогда, когда
сам не замечает различия».
830

72	Отзыв о поэме В. Зотова «Последний Хеак» был напечатан
в «Библиотеке для чтения», 1842, т. 54, стр. 28—36, отд. «Литера¬
турная летопись».
73	«Торквато Тассо» Кукольника был издан в 1833 г. В том же
году художник Брюллов закончил в Италии свою картину «Послед¬
ний день Помпеи», привезенную им через год в Россию.
74	В рукописи после слов «молодой Кукольник» следует: «(Не
чего сказать — стоит поднимать из могилы великого человека,
чтобы заставить его восхищаться «Торквато Тассо!»)».
75	Имеются в виду «Два отрывка из Драматической грезы До-
мнникино Фёти, или непризнанный гений» — пародия Нового поэта
на драматическую фантазию Н. Кукольника («Современник», 1847,
т. I). Новый поэт — псевдоним И. И. Панаева.
76	В рукописи после слов «над публикою и автором» следует:
«но, воля ваша, умный человек не может решиться на то, чтобы
дурачить публику столь грубым образом, — он слишком компроме¬
тирует этим свой собственный вкус. Нет, смысл статьи может быть».
77	Последние два отзыва Сенковского Белинский назвал в своей
статье «Ничто о ничем» недобросовестными и очень ловкими услу¬
гами Булгарину и Гречу.
78	Анонимная поэма И. П. Мятлева. В 1856 г. Чернышевский
отметил выход второго издания этой поэмы суровой рецензией
в «Современнике» (т. 59, № 9), (см. Полное собрание сочинений,
т. III, Гослитиздат, 1947, стр. 590).
79	Отзыв о «Миргороде» был помещен в «Библиотеке для чте¬
ния» в 1835 г., т. IX, об «Арабесках» — там! же, 1835, т. IX. Черны¬
шевский здесь не совсем прав, говоря, что об «Арабесках» и «Мир¬
городе» Сенковский написал «по нескольку слов, довольно благо¬
склонных». Если еще можно считать таким отзыв Сенковского о
«Миргороде», то разбор «Арабесок» изобилует всевозможными вы¬
падами против Гоголя.
60 Об этой брошюре К- Аксакова см. статьи Белинского «Не¬
сколько слов о поэме Гоголя: Похождения Чичикова или Мертвые
души» и «Объяснение на объяснение по поводу поэмы Гоголя «Мерт¬
вые души» (Собрание сочинений, т. II, Гослитиздат, 1948, стр. 294
и 320).
81	Этой статьей Сенковский пытался предотвратить войну «Со¬
временника» с «Библиотекой для чтения». Но I том «Современника»
вышел все же со статьей Гоголя «О движении журнальной литера¬
туры», направленной главным образом против «Библиотеки для
чтения» и ее редактора.
82	В III томе «Современника» (1836) Пушкин писал: «...Нахо¬
жусь в необходимости дать моим читателям некоторые объяснения.
Статья О движении журнальной литературы напечатана в моем
журнале, но из сего еще не следует, чтобы все мнения, в ней вы¬
раженные с такою юношескою живостию и прямодушием, были
совершенно сходны с моими собственными...»
83	К «котерии», т. е. к пушкинскому кругу литераторов, Сен¬
ковский причислял, повидимому, и Белинского.
84	«Библиотека для чтения», 1836, т. XVI, отд. «Критика»,
стр. 30—44; без подписи.
840

83 Рецензия эта, напечатанная в 1-ом томе «Современника» за
1836 г. без подписи, принадлежала Пушкину.
86	В рукописи после слов «повторял их слова» следует: «ко¬
нечно, утрируя, по коренному обычаю всех подражателей и учени¬
ков, чтобы придать им вид некоторой оригинальности. И он посту¬
пал в этом очень рассудительно и расчетливо».
87	В рукописи после слова «романиста» вставка: «при недо¬
статке художественного таланта».
88	Здесь Чернышевский, очевидно, имеет в виду Булгарина и
Греча, тесно связанных с III Отделением.
89	Имеются в виду статьи Белинского о Гоголе.
90	Три первые книжки «Москвитянина» на 1845 г. были изданы
под редакцией И. В. Киреевского.
91	Подразумевается пародия Л. И. Герцена на «Дорожный
дневник» Погодина «Путевые записки г. Вёдрина» («Отечествен¬
ные записки», 1843, кн. 11, т. XXXI, отд. VIII).
92	Речь идет о полемике начала 40-х годов между «Отече¬
ственными записками», где работал в то время Белинский, и «Мо¬
сквитянином» в лице Шевырева.
93	Чернышевский не вполне точно цитирует статью И. Киреев¬
ского.
94	«Обозрение современного состояния словесности» (1845)
было напечатано в № 1, 2 и 3 «Москвитянина».
95	Возражения Чернышевского Киреевскому проникнуты глу¬
бокой верой в будущее революционной Европы и торжество социа¬
лизма.
96	«Одиссея», в переводе В. А. Жуковского, песнь IX, стихи
273—278.
97	«Фонвизин», сочинение П. А. Вяземского, изданное отдель¬
ной книгой в 1848 г.
98	Цитатой этой из сочинения Вяземского о Фонвизине Черны¬
шевский, несомненно, издеваясь, целит в Шевырева, славившегося
доносами. Чернышевский, между прочим, был убежден, что донос
на Белинского в университете был сделан Шевыревым (письмо
к А. С. Зеленому 26 сентября 1856 г. в сборнике «Н. Г. Черны¬
шевский, Литературное наследие», т. II, стр. 325—326).
99	«Поездка в Кирилло-Белозерский монастырь. Вакационные
дни проф. С. Шевырева. 1847 г.» вышла в 1850 г.
109 Из стихотворения «Железная дорога» («Москвитянин», 1842,
ч. II, № 3, стр. 7—10).
101 Из стихотворения «14 и 18 ноября» («Москвитянин», 1853,
№ 23, кн. 1, отд. I, стр. 163—166).
‘02 «Московский вестник» — двухнедельный литературный жур¬
нал, орган московского литературно-философского кружка Д. В. Ве¬
невитинова, выходивший под ред. М. П. Погодина с 1827 по 1830 г.
К журналу одно время близко стоял А. Пушкин.
■93 Статья Шевырева о Бенедиктове, напечатанная в «Москов¬
ском наблюдателе» (1835, № 11), в которой Бенедиктов был про¬
возглашен «главой нового периода в истории русской поэзии»,
встретила решительный отпор со стороны Белинского («О критике
и литературных мнениях «Московского наблюдателя», см. Собрание
сочинений в трех томах, Гослитиздат, 1948, т. I, стр. 224).
841

104 «Записки сумасшедшего».
103 «Сын отечества» — крайне реакционный журнал, издавав¬
шийся с 1812 по 1852 г. В 1825—1840 гг. его редакторами были
Н. Греч и Ф. Булгарин, а в начале 40-х годов—К. П. Масальский.
«Эконом» — журнал, выходивший в Петербурге в 1841—1853 гг.
под ред. Ф. Булгарина и В. Бурнашева.
106	«Рыцарь без имени» — Белинский.
107	Rem acu tetigisti — попал, как иголкою (Плавт). Соответ¬
ствует выражению: «не в бровь, а в глаз».
«О языке и слоге» — статья С. Шевырева, напечатана в «Мо¬
сквитянине», 1842, № 3.
109 «Рассуждение о старом и новом слоге российского языка»
А. С. Шишкова (1803) ратовало за возврат к устарелым формам
речи.
нов «Очерках современной, русской словесности» Шевырев
нападал на произведения писателей-реалистов середины прошлого
века (И. Тургенева, Д. Григоровича и др.).
111	«Словарь солецизмов, варваризмов и всяких измов совре¬
менной русской литературы», автором которого являлся Шевырев,
начал печататься в «Москвитянине» с 1848 г. Между прочим, Ше¬
вырев в своем «Словаре» услужливо указал III Отделению, что
Искандер, сотрудничающий в «Современнике», — это не кто иной,
как Герцен.
112	«Памятный листок ошибок в русском языке, встречаемых
в произведениях многих русских писателей» И. Покровского начал
появляться в «Москвитянине» с 1852 г. «Листок» этот состоял из
цитат и отдельных замечаний по поводу той или иной «ошибки».
Чаще всего это были мелкие и пустые придирки.
113	Из оды Ломоносова «На день тезоименитства императрицы
Елисаветы Петровны, 1759 года, и на победы над королем
прусским».
114	См. «Москвитянин», 1848, № 1, отд. «Антикритика», стр. 95—
142, «Ответы на рецензии первых двух выпусков книги «История
русской словесности, преимущественно древней». Ответ «Сыну оте¬
чества».
115	Из статьи Шевырева о «Миргороде» Гоголя («Московский
наблюдатель», 1835, кн. 2).
416 Из рецензии Шевырева на сочинения Пушкина (т. IX, X и
XI, Спб. 1841), напечатанной в «Москвитянине», 1841, № 9, ч. V,
стр. 236—270.
117	Приведенные строки «Заздравного кубка» читаются именно
так, как предполагал Шевырев. (См. А. С. Пушкин, Полное собра¬
ние сочинений, изд. Академии наук СССР, 1937, т. I, стр. 224).
118	Разбор «Героя нашего времени» (Спб. 1840) напечатан
в «Москвитянине», 1841, ч. 1, № 2, отд. «Критика», стр. 515—538.
119	Из баллады Жуковского «Старый рыцарь» (1832). .
120	Из стихотворения Лермонтова.
121	Рассуждения Шевырева о подражательном характере поэ¬
зии Лермонтова вызвали возмущение Белинского. «Только дикие
невежды, — писал он по этому поводу, — черствые педанты, кото¬
рые за буквою не видят мысли, и случайную внешность всегда
принимают за внутреннее сходство, только эти честные и добрые
842

витязи букварей и фолиантов могли бы находить в самобытных
вдохновениях Лермонтова подражания не только Пушкину или
Жуковскому, но и гг. Бенедиктову и Якубовичу..’.»
122	Цитируется стихотворение «Чтение Данта», написанное
Шевыревым в 30-х годах.
123	Все перечисленные второстепенные писатели — консерва¬
торы, придерживавшиеся крайне реакционных политических взгля¬
дов.	,	.
124	Журнал «Маяк», отчасти примыкавший по своему напра¬
влению к «старому» «Москвитянину», но еще ближе, чем он, стояв¬
ший к официальной «народности», начал выходить с 1840 г.
В 1840—1841 гг. редакторами его были П. С. Корсаков и С. О. Бу-
рачек, в 1841—1845 гг. — Бурачек.
125	В рукописи далее зачеркнуто: «Мы не совсем точно вырази¬
лись, сказав, что Шевырев не заметил в «Миргороде» грустного
элемента».
126	«Москвитянин», 1842, № 7, стр. 205—228, и № 8, стр. 346—
376.
127	Описка. Надо: Альбрехта Дюрера.
128	Белинский в своих статьях резко критиковал подобные
клеветнические приемы С. Шевырева. См., например, «Литератур¬
ные и журнальные заметки» (1842), Полное собрание сочинений,
под ред. Венгерова, т. VII, 1904, стр. 409—411.
129	Вместо абзаца со слов «Мы сделали» и до слов «ценили
его» в рукописи зачеркнуто: «Мы исполнили самую неприятную
часть своей задачи, — сделали обзор мнений тех журналов и тех
критиков, которые не понимали Гоголя, как и вообще не понимали
русской, литературы, — или новейшего времени (Н. А. Полевой)
или и всякого времени. Теперь от этих отсталых и никогда
не приставших к истине мнений и людей мы переходим к мне¬
ниям людей, которые понимали и ценили Гоголя, потому что
вообще понимали и ценили все лучшее в русской изящной словес¬
ности».
130	Далее в рукописи зачеркнуто: «Но долгая и важная для
литературы деятельность этого критика не представляет материа¬
лов для порицаний. Излагая его суждения, нам оставалось бы
только выражать свое согласие, — ведь нельзя же противоречить
справедливому».
131	Князь П. А. Вяземский в это время (с 1855 по 1858 г.) был
товарищем министра народного просвещения.
132	«Современник», 1836, № 2; перепечатана с дополнением
в Собрании сочинений, т. II, стр. 257—275.
133	Так отзывался о «Ревизоре» Ф. Булгарин («Северная пче¬
ла», 1836, № 97, 98 и 171). Кукольник также считал, что «Реви¬
зор» — фарс, недостойный искусства (см. И. Панаев, Литературные
воспоминания, Л. 1928, стр. 104).
134	«Скапиновы обманы», «Доктор поневоле», «Пурсоньяк» —
комедии Мольера; «Les Plaideurs» («Сутяги») — комедия Расина.
135	Слова «автором статей о Пушкине» зачеркнуты в рукописи
И. И. Панаевым.
136	Этой фразой заменен в «Современнике» следующий текст,
вычеркнутый в рукописи: «Причины подобного же рода заставляют
843

нас отказаться от характеристики г. Плетнева, как отказались мы
от очерка критической деятельности кн. Вяземского».
137	П. А. Плетнев был в это время ректором Петербургского
университета.
138	Далее в рукописи зачеркнуто: «Мы сказали, что считаем
неловким хвалить ее, но не можем не упомянуть, что критик «Оте¬
чественных] записок» (автор статен о Пушкине) несколько раз
возвращался к похвалам этому разбору, как превышающему все
остальные критические статьи о «Мертвых душах», помещенные
в различных журналах».
139	Тираж «Литературной газеты» равнялся 100 экземплярам.
140	Первые крупные статьи Белинского появились в «Теле¬
скопе».
«Московский наблюдатель» второй редакции — т. е. редакции
Белинского. «Наш журнал» — обновленный «Современник», к уча¬
стию в котором Белинский был привлечен в 1847 г., после ухода из
«Отечественных записок».
141	Ода «К Мельпомене» из III книги «Од» Горация.
142	Державин, «Памятник» (1796).
143	Чернышевский цитирует «Памятник» по посмертному изда¬
нию, с изменениями Жуковского. Только этот, искаженный для цен¬
зуры, текст был известен в течение полувека. Подлинный текст,
ставший известным в 1881 г., следующий:
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я свободу
И милость к падшим призывал.
•
144	К- Рылеев, поэма «Войнаровский». Заключительная строка из
посвящения поэмы А. А. Бестужеву.
145	В рукописи после слов «русской жизни» зачеркнуто: «Отсюда
проистекает ее энтузиазм к Пушкину, как первому гениальному
художнику, познакомившему нас с поэзиею, столь могущественно
действующею на нравственное развитие общества, еще сильнейший
отсюда».
146	Далее в рукописи зачеркнуто: «Но дело в том, что эти простые
решения дают новое направление целой науке или целому периоду
истории и что из миллионов людей только у одного нашелся такой
простой и здравый ум, чтобы взглянуть на дело с настоящей точки».
147	В рукописи после слов «здравомыслящего человека» сле¬
дует: «Но значение этих истин очень велико: они произвели реши¬
тельную эпоху в умственной жизни нашей публики».
148	Чернышевский имеет в виду свои статьи, написанные по
поводу издания сочинений Пушкина под ред. П. В. Анненкова
(1855).
149	Н. И. Надеждин умер в 1856 г.
150	В рукописи после слов «превышающей силы» следует: «не
только наши, но и каждого из нынешних наших писателей или
ученых. По громадности знаний он был единственным у нас чело¬
веком. В целой Европе таких людей найдется очень немного».
151	Далее в рукописи вставка: «У одного человека не достанет
на то сил, и если от нас требовалась полная оценка всей его мно¬
844

госторонней ученой деятельности, мы с робостью отступили бы
перед этою неисполнимою для нас задачею. Но границы нашего
труда возлагают на нас обязанность приготовить только один из
многих камней для пьедестала, на котором станет величественная
фигура этого страдальца».
152	«Граф Нулин» Пушкина и «Бал» Баратынского вышли
в свет в 1828 г. под одной обложкой — «Две повести в стихах» —
и были встречены резкой рецензией Надеждина в «Вестнике
Европы» (1829, № 22).
«Сонмище нигилистов (Сцена из литературного балагана)»
(«Вестник Европы», 1829, № 1, стр. 3—22, № 2, стр. 97—115). Слово
«нигилист» употребляется Надеждиным для характеристики людей,
которые ничего не знают и не умеют разобраться в искусстве и
жизни.
153	Разбор «Полтавы» Надеждин напечатал в «Вестнике
Европы», 1829, № 8 и 9. «Всем сестрам по серьгам» — статья На¬
деждина, «Вестник Европы», 1829, № 9. «О настоящем злоупо¬
треблении и искажении романтической поэзии» — первый отрывок
из диссертации Надеждина, «Вестник Европы», 1830, N° 1.
Резко отрицательная статья Надеждина об «Истории русского
народа» Полевого напечатана в № 1 «Вестника Европы», 1830.
Статья Надеждина об «Евгении Онегине» направлена против По¬
левого и Булгарина.
154	См. статью Чернышевского «Сочинения Пушкина».
155	в рукописи после слов «начинается так» зачеркнуто: «Пер¬
вый имеет эпиграфом стихи Ювенала:
Stella ost dementia, cum tot ulique
Votibus occurras, periturae parure chartas
не знаем, многие ли из этих, против кого направлены были статьи
Надоумко, поняли этот эпиграф: «Глупо жалеть тленную бумагу,
когда у пас, куда ни повернись, повсюду видишь столько превос¬
ходных поэтов» — глупо жалеть тленную бумагу — в этих словах
уж заключается едкое двусмыслие: не о бумаге, на которой он пи¬
шет, говорит Надоумко, что жалеть ее не нужно, — ведь она тлен¬
ная, — нет, тленная бумага — прославленные поэмы многочисленных
наших поэтов, равно считающихся великими, — этих поэм не нужно
щадить; ведь они тленны. Начало статьи достойно эпиграфа».
156	Из басни И. А. Крылова «Конь и всадник» (1814).
157	«Эда», «Бал», «Наложница» — поэмы Е. Баратынского;
«Чернец», «Княгиня Наталья Борисовна Долгорукая» — поэмы
И. Козлова; «Борский» и «Нищий» — поэмы А. Подолинского.
158	После слова «красота» в рукописи следует: «и мы положи¬
тельно уверены, что не только у нас, даже в истории любой евро¬
пейской литературы не много найдется критиков, одаренных такими
способностями к блестящему и полезному исполнению принятой ими
на себя роли, как Надеждин. Мы не думаем, чтобы нужны были
дальнейшие доказательства этой истины, очевидной для всякого не¬
предубежденного человека, который пробежит хотя одну из его
критических статей, — какую угодно, от первой до последней: вы¬
бирайте какую угодно: каждая отмечена печатью высокого критиче¬
ского дарования».
845

159	В рукописи после слов «о «Борском» следует: «и о «Пол¬
таве». Первый разбор, в меткости и справедливости которого ко¬
нечно (никто) не захочет сомневаться, приготовит предубежден¬
ного читателя (если еще есть предубежденные) к беспристрастному
суждению и о втором разборе, который предавался насмешкам и
негодованию в течение почти тридцати лет».
В печатном тексте «Очерков» была помещена лишь статья о
«Борском», статья же Надеждина о «Полтаве» Пушкина из «Вест¬
ника Европы», 1829, № 8 и 9, была опущена.
160	«Дтеней» — московский журнал, выходивший в 1828—
1830 гг. под ред. М. Г. Павлова. Журнал представлял собою сбор¬
ники научно-популярных статей по разным вопросам.
161	«Северные цветы» — литературный альманах, издававшийся
А. А. Дельвигом и О. М. Сомовым в 1825—1831 гг. Ближайшее
участие в альманахе принимал Пушкин.
162	Речь идет о статье Бенигны (псевдоним Н. А. Полевого)
«Новости и перемены в русской журналистике на 1829 год» («Мо¬
сковский телеграф», 1828, № 20, стр. 490).
163	В примечании к статье Никодима Надоумки (Н. И. Надеж¬
дина) «Отклик с Патриарших прудов» («Вестник Европы», 1828,
т. 163, № 24, стр. 304) Каченовский писал, что полемизировать
с Бенигною он не имеет охоты, «предприняв другие меры к охра¬
нению своей личности», т. е. обратившись с жалобой на Полевого
в Московский цензурный комитет.
164	Впервые эпиграмма была напечатана в «Московском теле¬
графе», 1829, т. 26, № 8, стр. 408. В «Современнике», 1855, т. 52,
№ 7, она приведена в статье Чернышевского «Сочинения Пушкина».
165	Имеется в виду стихотворное послание В. Л. Пушкина
к А. С. Пушкину (1830).
166	«Русский зритель» — журнал истории, археологии и словес¬
ности, издававшийся К- Ф. Калайдовичем в Москве в 1828—1830 гг.
В числе сотрудников были П. Вяземский, С. Глинка, Н. Надеждин
и др.
'6? «Московский телеграф», 1830, № 10, стр. 224—238, за
подписью «Н. П.» (О диссертации Надеждина «De origine, nature et
fatis poeseos»).
168	Первый отрывок из диссертации Надеждина под заглавием
«О настоящем злоупотреблении и искажении романтической поэ¬
зии» был помещен в «Вестнике Европы», 1830, № 1, второй, под
заглавием «Различие между классическою и романтическою поэзиею,
объясняемое из их происхождения», — в «Атенее», 1830, ч. 1,
стр. 1—33, за подписью «Н. Н.».
169	Объявление это было напечатано в «Московском теле¬
графе».
170	Чернышевский имеет в виду Булгарина.
>71 За подписью «Феофилакт Косичкин» Пушкин напечатал
в «Телескопе» два блестящих памфлета на Булгарина и Греча:
«Торжество дружбы, или оправданный Александр Анфимович
Орлов» (1831, № 13) и «Несколько слов о мизинце г. Булгарина и
о прочем» (1831, № 15).
172	«Певец во стане русских воинов» (1812) В. А. Жуковского.
816

173	В «Современнике» опечатка: «общего изумления». Испра¬
влено по рукописи.
174	Далее в рукописи зачеркнуто: «Был ли он, как тогда утвер¬
ждали, шарлатан, выдававший мысли немецких философов за свои
собственные? Действительно ли его мнения были только повторе¬
нием того, что говорили Act и Шгуцман?— Остается другое».
175	Цитаты из стихотворения Жуковского «Деревенский сто¬
рож».
176	В рукописи после слов «не слыхивали» зачеркнуто: «начал
требовать, чтобы поэтическое произведение было не искусным набором
слов и рифм, картинок и сцен, а воплощением поэтической идеи».
177	«Московский телеграф», 1829, № 7, стр. 257—258.
178	После закрытия «Телескопа» в 1836 г. Надеждин был со¬
слан в Усть-Сысольск и к журнальной деятельности уже не воз¬
вращался.
179	В рукописи после слов «оценены и они» следует: «когда
явятся достойные его продолжатели. Но и теперь мы знаем, что
Надеждин — едва ли не единственный человек во всей истории на¬
шей литературы, в котором огромные, глубокие знания и великий
ум соединялись в такой степени, что его имя с честью может быть
поставлено на ряду с именами великих европейских ученых.
И когда европейцы спрашивают вас: кто из ваших соотечественни¬
ков может быть порукою за то, что ваш народ одарен силами не
только учиться у Европы, но со временем и принять деятельное
участие в дальнейшем развитии общечеловеческой науки? Мы
смело можем отвечать: Надеждин».
180	Имеются в виду Баратынский, Дельвиг и др.
]81 Гораций, «Послание к Пизонам» (Epistola ad Pisones), на¬
званное позднее «Ars poetica» («Искусство поэзии»),
182	«О бельих лобках и куньих мордках» — статья М. Т. Каче¬
новского («Вестник. Европы», 1828, № 13). «Ученические исследо¬
вания об истории русской» — статьи Каченовского, подписанные
буквою Ф. («От Киевского жителя к его другу», «Вестник Европы»,
1819, № 2—6).
183	«Тереза и Фальдони» — сентиментальный роман Н. Леонара,
впервые переведенный на русский язык Каченовским в 1804 г.
184	«Отрывок из литературных летописей» А. Пушкина был на¬
печатан с цензурными сокращениями в «Северных цветах» на
1830 г.
185	«Одна петербургская газета» — «Северная пчела», где
в 1829 г. было напечатано замаскированное описание ссоры Каче¬
новского с Полевым. Гай-Чан — Каченовский, Чун — Полевой.
186	«Ученое собрание южной столицы» — Московский универ¬
ситет, профессором которого был Каченовский; «Палата стихов и
прозы южной столицы» — Московский цензурный комитет, куда
была препровождена жалоба Каченовского; «Палата церемоний
северной столицы» — Главное управление цензуры, где жалоба Ка¬
ченовского была оставлена без последствий.
187	Намек на орфографические особенности «Вестника Европы»
(употребление ижицы, фиты и т. п.).
188	Большинство критических статей Надоумки (Надеждина)
написано в форме диалога.
817

189	«Дмитрий Донской» — трагедия В. А. Озерова; «Семира» —
трагедия А. П. Сумарокова.
190	В рукописи: «Чтобы видеть, какое неизмеримое простран¬
ство отделяло».
191	Далее в рукописи вставка: «Их трудами закончилось разви¬
тие немецкой философии, которая только у них носит характер
логической последовательности».
192	Чернышевский имеет здесь в виду Л. Фейербаха, имя кото¬
рого не названо по цензурным условиям.
193	Фраза, заключенная в квадратные скобки, в «Современнике»
отсутствует (исправление И. И. Панаева).
194	В рукописи вместо отрывка от слов «Около 1835 года» и
до конца абзаца: «Особенно важна в этом отношении новая школа,
главными представителями которой гг. Соловьев и Кавелин».
195	Далее в рукописи зачеркнуто: «Не будь Уатта, паровые ма¬
шины изобрел бы кто-нибудь другой. Не будь на свете ни Уатта,
ни Фультона, все-таки имели бы мы паровики и пароходы: дело,
совершенное этими людьми, не их личное дело, а дело времени и
исторической необходимости. То же самое надобно сказать и о
критике».
196	Далее в рукописи вставка: «И мы постоянно будем видеть,
что постоянно он был только одним из числа многих, совершенно
одинаково с ним думавших о всех важных литературных вопро¬
сах».
197	Чернышевский, несомненно, имеет здесь в виду А. В. Дру¬
жинина и его единомышленников.
198	Речь идет о С. II. Шевыреве.
199	Конец абзаца, начиная со слов «Пятнадцать лет тому на¬
зад», в рукописи отсутствует. Вместо него следующее: «Но если
наша публика достигла такого понятия о них, то конечно только
благодаря неутомимой борьбе с романтизмом, какую вела критика
гоголевского периода».
299 В рукописи после слова «романтизмом» вставка: «необхо¬
димая и благодетельная борьба».
291	В рукописи: «великую услугу».
292	См. Письма Пушкина, Поли. Собрание сочинений, изд. Ака¬
демии наук СССР, 1939, т. 13, стр. 181—182.
293	Далее в рукописи зачеркнуто: «Вообще, литературное выра¬
жение мысли редко бывает выражением мысли новой для своего
времени: обыкновенно, печать только облекает систематическою
формою мысль, уже давно существующую в умах».
294	Конец этого абзаца в рукописи читается так: «и наступило
время оценить прошедшее нашей литературы без всякого пристра¬
стия».
295	Далее в рукописи зачеркнуто: «Не будем упоминать о роман¬
тических критиках Марлинском и Полевом, которые положительно
утверждали, что русской литературы нет, — положим, что они были
люди очень смелые; не будем говорить и о бароне Брамбеусе —
положим, что он шутил в этом случае, как во многих других, хотя
тут он вовсе не шутил, — укажем только на Дельвига, не отличав¬
шегося, как известно, особенною наклонностью к отрицанию».
848

206	Первое знакомство Белинского со Станкевичем относится
к 1831 г.
207	«Молодые сотрудники», введенные в «Телескоп» Белин¬
ским, — Н. Станкевич, В. Красов, А. Кольцов, К- Аксаков и др.
208	Чернышевский по цензурным условиям очень глухо говорит
о прекращении издания «Телескопа», запрещенного в 1836 г. за
опубликование «Философического письма» П. Я. Чаадаева.
209	Чернышевский, возможно, хотел сказать здесь и о Баку¬
нине, который опубликовал в 1838 г. в «Московском наблюдателе»
предисловие к «Гимназическим речам Гегеля» и в пору писания
«Очерков» был уже шлиссельбургским узником.
210	Стихотворения В. Красова были позднее собраны и изданы
в Москве в 1859 г.
211	Статьи о творчестве Нестроева-Кудрявцева Чернышевский
не написал, но в 1856 г. напечатал в «Современнике» короткую ре¬
цензию на его книгу «Римские женщины. Исторические расскаеы
по Тациту» (см. Полное собрание сочинений, Гослитиздат, 1947,
т. III, стр. 597).
212	Здесь Чернышевский указывает на то, что общественные
идеалы декабриста А. Бестужева (Марлинского) не нашли отраже¬
ния в его творчестве.
213	См. примечание 209.
214	Имеются в виду «Письма об изучении природы» Герцена,
печатавшиеся в «Отечественных записках» в 1845—1846 гг.
215	Здесь и в предыдущем абзаце Чернышевский подразумевает
Л. Фейербаха.
216	г. А. — Павел Васильевич Анненков. Несомненно также, что
Чернышевский, описывая историю взаимоотношений кружков Стан¬
кевича и Герцена, помимо устных рассказов Анненкова, использовал
соответствующие главы «Былого и дум» Герцена, напечатанные
в «Полярной звезде» (Лондон 1855).
217	См. «Литературную хронику» Белинского (Полное собрание
сочинений, под ред. Венгерова, 1901, т. III, стр. 283—293), напеча¬
танную в «Московском наблюдателе», 1838, где дан разбор статьи
Пушкина «О Мильтоне и Шатобриановом переводе «Потерянного
рая» (1836—1837).
218	«Московский наблюдатель», 1838, ч. 16 и 17. Имеются
в виду разборы Белинским № 1 и 2 «Современника» за 1838 г.
(см. Полное собрание сочинений, 1901, т. III, стр. 379—394 и 436—446).
Автор «Хроники русского в Париже» — Александр Иванович
Тургенев.
219	Из стихотворения «Дума» (1838) («Печально я гляжу на
наше поколенье»).
220	Подразумевается французская буржуазная революция
конца XVIII века.
221	Относится к 1840 г. Имя Герцена не могло быть упоми¬
наемо Чернышевским по цензурным соображениям.
222	Подразумевается учение утопического социалиста Фурье.
223	В рукописи после слова «вопросами» зачеркнуто: «о которых
не хотели тогда знать ни защитники односторонней политической
экономии, ни так называемые либералы».
224	См. главу «Юная Москва» в «Былом и думах» Герцена.
54 Н. Г. Чернышевский, т. I 849

225	Под «внешними обстоятельствами» Чернышевский подразу¬
мевает арест в 1834 г. и ссылку Герцена и Огарева (Герцен был
сослан в Пермь, а затем в Вятку, Огарев — в Пензу).
226	Когда Герцен вернулся из ссылки, больной Станкевич нахо¬
дился в Италии, где и умер в ночь с 24 на 25 июня 1840 г.
227	См. описание этих споров в «Былом и думах» Герцена, т.1,
ч. IV.
228	Т. е. М. А. Бакуниным. См. примечание 209.
229	В июне 1840 г. Белинский писал Боткину: «В Петербурге,
с необитаемого острова (так называл теперь Белинский московский
кружок Станкевича. — Ред.) я очутился в столице, журнал («Оте¬
чественные записки». — Ред.) поставил меня лицом к лицу с об¬
ществом,— и богу известно, как много перенес я!.. Меня убило
это зрелище общества, в котором действуют и играют роли под¬
лецы и дюжинные посредственности, а все благородное и дарови¬
тое лежит в позорном бездействии на необитаемом острове».
230	В рукописи после слов «второстепенную важность» сноска:
«Припомним слова «Предисловия к речам Гегеля»:
«Счастие не в отвлеченном сне, а в живой действительности;
примирение с действительностью (т. е. возвращение от мечтаний
к действительности) во всех сферах жизни есть великая задача
нашего времени, и Гегель и Гете — главы этого возвращения из
смерти в жизнь. Будем надеяться, что новое поколение ощутит на¬
конец в себе законную потребность быть действительными рус¬
скими людьми».
И Гете, в том стихотворении, которое мы привели выше, гово¬
рит о возвращении от абстрактной жизни к природе и действитель¬
ности, как высших источниках всякого блага:
О, прочь мечтанье, хоть сладко оно!
Здесь все так любовью и жизнью полно!»
(Имеется в виду стихотворение Гете «На озере» в переводе
К. Аксакова. См. стр. 655—656 наст. тома. — Ред.)
231	Далее в рукописи зачеркнуто: «Потому, с точки зрения, кото¬
рая дана самым содержанием этих статей, человек исчезает для нас,
как скоро прекращается его деятельное участие в нашей литературе».
232	Намек на невозможность говорить о Герцене и Бакунине.
233	В рукописи после слова «который» зачеркнуто: «впрочем
только отчасти примкнул к кругу Белинского и Грановского».
234	Имеются в виду А. В. Дружинин и его единомышленники.
235	В рукописи далее зачеркнуто: «Развитие Белинского, как са¬
мостоятельного мыслителя, состояло в том, что все более и более
проникался он живыми [потребностями] интересами русской дей¬
ствительности и все сильнее и сильнее убеждался в теснейшей
связи литературы с другими стремлениями человеческого духа и».
236	Герой баллады Шиллера «Рыцарь Тогенбург», переведенной
на русский язык В. Жуковским в 1818 г.
237	Калибан—действующее лицо комедии Шекспира «Буря».
238	Наряду с «Обыкновенной историей» Белинский в статье
«Взгляд на русскую литературу 1847 года» разбирает роман Искан¬
дера (Герцена) «Кто виноват?»
239	В рукописи: «сильное влияние его на публику».
850

240	«Брынский лес» — один из исторических романов М. Н. За¬
госкина; «Симеон Кирдяпа (Русская быль XIV века)» — историче¬
ская повесть Н. А. Полевого.
241	Здесь Чернышевский приводит «суждения» различных
противников Белинского (Полевого, Сенковского, Шевырева, Бул¬
гарина и др.).
242	Речь идет об А. Е. Студитском.
243	«Евгений Онегин», гл. VIII, строфа IX.
244	«Подарок на Новый год». Две сказки Гофмана. «Детские
сказки дедушки Иринея». См. Поли. собр. соч., 1901, т. V,
стр. 167—212.
«Дедушка Ириней» — псевдоним писателя Вл. Одоевского.
245	«Евгений Онегин». «Альбом Онегина». (См. Пушкин, Пол¬
ное собрание сочинений, т. VI, 1937, стр. 615—616.)
246	«Горе от ума», действие IV, явление 4.
247	Аполлон Майков, сборник стихотворений которого вышел,
в 1841 г.
248	Имеется в виду поэма Мильтона «Потерянный рай» (1667).
Белинский ставит здесь вопрос о влиянии современных Мильтону
революционных событий в Англии на замысел «Потерянного рая».
249	Принц Родольф — герой романа Эжена Сю «Тайны Парижа».
250	Речь идет о статье «Рафаэлева Мадонна», впервые напеча¬
танной в сочинениях Жуковского, издание 1826 г.
251	«Пан Подстолич» — роман К- Масальского.
282	«Рыбья пляска» — басня И. А. Крылова.
283	Белинский, как известно, не получил законченного высшего
образования вследствие исключения из университета в 1832 г. Этой
имеет в виду Чернышевский, говоря о «формальных обстоятельствах».
254	В рукописи после слов «посудите сами» зачеркнуто: «Было
еще и другое обстоятельство. В Западной Европе знанием иностранных
языков не удивишь никого, и ученой знаменитости этим не приобре¬
тешь,— там знание иностранных языков очень распространено.
У нас не то. Мы поняли, что знание иностранных языков откры¬
вает свободнейший путь к образованности, но не поняли еще того,
(что^ это средство, а не цель, и что говорить на несколько (так
в подлиннике. — Ред.) иностранных языках не есть еще быть чело¬
веком образованным. Зато, как бы горькое изобличение пустоты
нашего понятия об образованности, у нас было несколько замеча¬
тельных ученых, не говорив(ших)...»
255	Текст, заключенный в квадратные скобки, опущен в «Со¬
временнике», несомненно, по цензурным соображениям.
256	Текст, заключенный в квадратные скобки, заменен в «Со¬
временнике» следующим: «Придет время, кто-нибудь скажет нам
что-нибудь новое, что-нибудь лучшее. В нашем обществе, в нашей
литературе есть свежие силы, есть стремление вперед, есть залоги
для развития более живого и широкого, нежели все предыдущее.
Пусть воспоминания о Белинском утратят большую часть нынеш¬
него живого своего интереса для современности. Чем скорее это
будет, тем лучше. А пока, — пока он все еще остается незаменим
для нашей литературы».
257	Белинский имеет здесь в виду А. С. Хомякова.
268	Из стихотворения Державина «Памятник».
•	851

259	Так зовут управляющего в повести Григоровича «Антон-
Горемыка».
260	в рукописи: «читатель угадывает и вероятно одобряет при¬
чины, побудившие нас избрать тот метод».
261	В рукописи: «Три важные принципа».
262	Далее в рукописи вставка: «наконец, понятие о том, что
твердость убеждений и терпимость равно необходимы тому, кто
хочет приносить своими талантами пользу литературе». Далее
вместо слов «Оба эти принципа» в рукописи: «Все эти принципы».
В рукописи после слова «которые» вставка: «вытекают из
господствующих стремлений эпохи».
264	В рукописи после слов «о форме» вставка: «не оживляя
форму идеею, оживляемою стремлениями века?»
265	В рукописи после слова «время» вставка: «нимало не ка¬
саясь того, какие стремления прежде находили себе выражение
в требовании, чтобы искусство поставило себя независимою дея¬
тельностью».
266	Отзываясь резко-отрицательно о поэтах-эпикурейцах, сторон¬
никах «искусства для искусства», Чернышевский был прямо проти¬
воположного мнения о поэтических произведениях Некрасова,
самого передового поэта его времени. Он ставил его необычайно
высоко, считал гениальнейшим русским поэтом. Вот что писал он
в своем письме к Пыпину из сибирской ссылки, когда Некрасов
уже был при смерти: «Если, когда ты получишь мое письмо, Некрасов
еще будет продолжать дышать, скажи ему, что я горячо любил
его как человека, что я благодарю его за его доброе расположение
ко мне, что я целую его, что я убежден: его слава будет бессмертна,
что вечна любовь России к нему, гениальнейшему и благородней¬
шему из всех русских поэтов».
267	В рукописи после слова «сердце» вставка: «сочувствующее
вопросам века».
268	Далее в рукописи зачеркнуто: «Чтобы сколько-нибудь объяс¬
нить нашу мысль, укажем хотя один пример. Во всех землях идет
борьба, борьба между обскурантизмом и просвещением».
269	Из стихотворения «Поэт» («Отделкой золотой блистает мой
кинжал...»). Цитата приведена неточно.
270	В рукописи вместо фразы «Они лежат в публике»: «так как
она служит энциклопедическим выражением всей умственной жизни
нашего общества, то и успехи ее зависят ближайшим образом от
расширения круга, в котором движется эта жизнь. Чем шире бу¬
дут его границы, тем живее и блистательнее будет наша литера¬
тура. Нет надобности говорить, от кого зависит исполнение этого
условия — от публики».
'271 Далее в рукописи вставка: «Да если вам угодно было,
чтобы стихотворный отдел существовал, почему ж вы не требовали
его восстановления, когда он был уничтожен?»
272	Далее в рукописи следует: «Потребует ли она от литера¬
туры неотступно, чтобы это направление не было покидаемо? Ни¬
чего она не потребует, ничего не скажет».
273	В «Современнике»: «сознания своего влияния на литературу;
Потому литература зависит от каприза случайностей».
274	Грибоедов «Горе от ума».

УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН
г. А. — см. Анненков П. В.
Август Октавиан (63 до н. э. —
14 н. э.)—римский импера¬
тор. — 83, 279.
Авдеев Алексей Андреевич (1819—
1885) — архитектор. В сборни¬
ке «Пропилеи» и в «Москов¬
ских ведомостях» печатались
его статьи. — 377, 379.
Авдеев Михаил Васильевич (1821 —
1876) — беллетрист, автор ро¬
манов «Тамарин», «Подводный
камень» и др. — 340—342, 345,
347, 349, 350, 357, 358, 360,361.
Абрантес, герцогиня. — 363.
Автор статей о Пушкине — см.
Белинский В. Г.
Автор статьи «О русской пове¬
сти и повестях г. Гоголя» — см.
Белинский В. Г.
Агафон (правильнее Агатон) (V век
до н. э.) — афинский трагик. —
317.
Агриппина младшая (16—59) —
жена римского императора Клав¬
дия, мать Нерона (см.). — 406.
Аксаковы — славянофилы. Иван
Сергеевич	(1823— 1886) — пуб¬
лицист, редактор «Московского
сборника» и газет «Парус»,
«День», «Москва». — 500, 502;
Константин Сергеевич (1817—
1860) — брат предыдущего, один
из основоположников славяно¬
фильства, публицист, поэт, ис¬
торик и критик.— 484, 485,500,
502, 513.
Александр Македонский (356—
323 до н. э.) — македонский
царь (с 336 г.). — 67, 149, 422.
Алексей Михайлович (1629—
1676) — второй царь из дома
Романовых. — 373, 765.
Алипанов Егор Ипатьевич (1802—
1860) — поэт-крепостной. — 481,
482.
Алкивиад (451—404 до н. э.) —
афинский политический деятель
и полководец.—317.
Анакреон (VI в. до н. э.) —древ¬
негреческий поэт. — 112, 784.
Анаксагор (V в. до н. э.) — древ¬
негреческий философ. — 328.
Андроник Теосский (I в. до
н. э.) — философ, последователь
и истолкователь Аристотеля. —
329.
Ансильон Фридрих (1767—1837)—
прусский министр и профессор
истории. —363.
Анкетиль- Дюперрон (1731—1805)—
французский ориенталист, автор
853

ряда трудов об Индии и во¬
сточном законодательстве. —
753.
Анненков Павел Васильевич
(1812—1887) — либерал, лите¬
ратурный критик, переводчик
и мемуарист, редактор-издатель
сочинений А. С. Пушкина. —
462, 569, 590, 592, 669, 686.
Антоний Марк (82—30 до н. э.) —
римский государственный дея¬
тель, сподвижник Юлия Цеза¬
ря.—77, 264, 406.
Апеллес (IV в. до н. э.)—древ¬
негреческий художник.— ПО.
Апелликон Теосский — древнегре¬
ческий библиофил. — 329.
Араго Доминик Франсуа (1786—
1853) — французский физик и
астроном. — 546.
Аристид (VI—V вв. до н. э.) —
афинский государственный дея¬
тель и полководец. — 396.
Ариосто Лодовико (1474—1533) —
итальянский поэт, автор поэмы
«Неистовый Роланд». — 482, 520,
556, 576.
Аристотель (384—322 до н. э.) —
древнегреческий философ и уче¬
ный. — 150, 181, 222, 300, 305,
306, 307, 310, 315—321, 323—332,
389, 392, 393, 396, 397, 665.
Аристофан (ок. 450—388 дон. э.) —
древнегреческий драматург. —
315, 321, 327, 372.
Act Георг Антон Фридрих (1778—
1841)—немецкий филолог и
философ. — 595, 597, 600, 605.
Бабст Иван Кондратьевич (1824—
1881) — экономист, публицист,
профессор Казанского, а затем
Московского университетов. —
406, 407.
Байрон Джордж Гордон (1788—
1824) — английский поэт. — 131,
139, 291, 293, 327, 417, 426,
476—478, 482, 494, 495, 583,586,
588, 590, 596, 614, 625, 706, 707,
717, 776, 792.
Бальзак Онорэ	(1799—1850) —
французский писатель. — 469.
Баратынский Евгений Абрамо¬
вич (1800—1844) — поэт, совре¬
менник	Пушкина. — 542—544,
583, 584, 606.
Батте Шарль (1713—1780) — аб¬
бат, французский философ и
эстетик. — 306, 319.
Батюшков Константин Николае¬
вич (1787— 1855) — поэт. — 489,
538, 542.
Баузе Федор Григорьевич (1752—
1812)—профессор права в Мо¬
сковском университете. — 619.
Баумгартен Александр Готлиб
(1714—1762) — немецкий фило¬
соф,—212, 213, 327.
Баумейстер Фридрих Христиан
(1708—1785)—немецкий фило¬
соф, последователь Вольфа. —
212.
Бауэр Бруно (1809—1882) — не¬
мецкий философ, левый гегель¬
янец. — 208.
Бахман Карл Фридрих — немец¬
кий ученый, профессор филосо¬
фии Йенского университета. —
629.
Баян (Боян) — имя княжьего пев¬
ца конца XI, начала XII вв„
упоминаемое в «Слове о полку
Игореве». — 596, 597.
Беккер Карл Фридрих (1777—
1806) — немецкий историк. —
363, 384.
Белинский Виссарион Григорьевич
(1811—1848). —419, 430 (автор
«Статей о Пушкине»), 438 (про¬
тивник Полевого), 440 (автор
статьи «О русской повести и
повестях г. Гоголя»), 578, 611
(автор «Статей о Пушкине»),
634, 635, 638, 645—651,	652
(главный сотрудник «Телеско¬
па»), 653, 657, 661 (критика го¬
голевского периода), 662, 668,
669, 676, 679, 680—691, 696—
703,	705—713, 715, 716, 718,
719—726,	729-732,	739-757,
762-764, 773,	774,	781-783,
796.
854

Белкин А. — псевдоним О. И. Сен¬
ковского (см.).
Белоомутов — псевдоним Н. И. На¬
деждина (см.).
Бем (Беме) Яков (1575—1624) —
немецкий философ-мистик. —
754.
Бенедиктов Владимир Григорье¬
вич (1807—1873) — поэт.— 361,
520, 542, 543, 548, 701, 721.
Бенигна — псевдоним Н. А. По¬
левого (см.).
Беранже Пьер
французский
поэт-песенник. —
(1780—1857) —
революционный
429, 672, 673,
707, 787.
Бёрк (Борк) Эдмунд( 1729—1797)—
английский историк и полити¬
ческий деятель. — 222, 223, 327.
Бернет — псевдоним писателя Жу¬
ковского Алексея Кирилловича
(1810—1864), выступавшего со
стихами в журналах «Совре¬
менник», «Библиотека для чте¬
ния» и др. — 469.
Берцелиус Иоганн Яков (1779—
1848) — шведский ученый-хи¬
мик. — 547.
Бессонов. — 379, 380.
Бестужев А. — см. Марлинский.
Бетховен Людвиг (1770—1827) —
немецкий композитор. — 113, 707.
Благовещенский Николай Михай¬
лович (1821 —1892) — профессор
римской литературы. — 380.
Блэр Гуг (1718—1800) — шотланд¬
ский проповедник и писатель. —
595
Бопп Франц (1791—1867) — не-,
мецкий филолог. — 546.
Борис — древнерусский удельный
князь. — 769.
Борк—см. Бёрк.
Боссюэт Жак Бенинь (1672—
1704)— французский проповед¬
ник и реакционный историк. —
301.
Боткин Василий Петрович (1810—
1869) — либерал, публицист и
литературный критик, в 60-х
годах занял крайне реакцион¬
ные позиции. — 653.
Барон Брамбеус — псевдоним
О. И. Сенковского (см.).
Брум Генри, лорд (1778—1868) —
английский государственный дея¬
тель, активный сотрудник «Эдин¬
бургского обозрения». — 476.
Брут Марк Юний (85—42 до
н. э.) — политический деятель
древнего Рима. — 77, 263, 264.
Брюллов Карл Павлович (1799—
1852) — русский художник, про¬
фессор Академии художеств. —
733.
Буало (Николя Буало-Депрео)
(1636—1711)	— французский
поэт, автор поэмы «Поэтическое
искусство». — 306, 310, 319,454,
518, 519, 595.
Булгарин Фаддей Венедиктович
(1789—1859)—реакционный жур¬
налист, критик и беллетрист,
тайный агент III Отделения. —
478,	599 (один тогдашний
писатель).
Буле Иоганн Феофил (1763—
1821) — немецкий ученый, с
1804 г. был профессором Мо¬
сковского университета. — 619.
Бульвер Эдуард Джордж, лорд
Литтон	(1803—1873) — англий¬
ский писатель и политический
деятель. — 633, 792.
Бурьенн Луи Антуан (1769—
1834) — автор «Воспоминаний о
Наполеоне, директории, консуль¬
стве, империи и реставрации»
(10 томов). — 363.
Буслаев Федор Иванович (1818—
1897) — языковед и историк рус¬
ской литературы. — 546.
Быстров Иван Семенович (ум. в
1856) — профессор анатомии Ме¬
дико-хирургической академии. —
483.
Бэкон Фрэнсис (1561—1626) —
английский философ-материа¬
лист. — 302, 575.
Вайгерсгейм — доктор медицины.—
483.
855

Баррон Марк Теренций (116—27
до н. э.) — римский энциклопе¬
дист, автор многих историче¬
ских сочинений. — 404.
Велланский Даниил Михайлович
(1774—1647)—профессор ана¬
томии и физиологии Медико-
хирургической академии. — 629.
Вельтман Александр Фомич (1800—
1870) — романист и поэт. — 527,
544, 672.
Веневитинов Дмитрий Владими¬
рович (1805—1827) — поэт, кри¬
тик и мыслитель, один из уча¬
стников философско-литератур¬
ного кружка в Москве «Обще¬
ство любомудрия». — 601, 602.
Верстовский Алексей Николаевич
(1799—1862) — композитор. —
621.
Вильберфорс Вильям	(1759—
1833) — английский обществен¬
ный деятель. — 534.
Вильсон Джон	(1785—1854) —
английский поэт. — 320.
Винкельман Иоганн (1717—1768)—
немецкий историк искусства. —
224.
Виньи Альфред, де (1797—1863) —
французский поэт и романист.—
672.
Виреилий Публий Марон (70—19
до н. э.)—римский поэт. — 95,
111, 717.
Владимир Мономах (1053—1125)—
великий князь киевский (с
1113 г.), автор «Поучения своим
детям», являющегося литератур¬
ным памятником древней Ру¬
си.—517, 596.
Воейков Александр Федорович
(1777—1839) — поэт, критик и
журналист. — 462.
Вольтер Франсуа Мари Аруэ
(1694—1778) — французский пи¬
сатель, драматург и философ. —
83, 289, 469.
Вольф Христиан (1679—1754) —
немецкий философ. — 207, 212,
213, 327.
Вордсворт Вильям (1770—1850) —
английский поэт. — 320.
Воскресенский Михаил Ильич (ум.
в 1867)—посредственный ро¬
манист 30—50-х годов. — 479,
721.
Востоков Александр Христофоро¬
вич (1781—1864) — филолог. —
546.
Вяземский Петр Андреевич
(1792—1878) —поэт и критик, в
50-х годах товарищ министра
просвещения. — 461, 531, 542,
564, 569, 624.
Г алахов	Алексей Дмитриевич
(1807— 1892) -i- историк русской
литературы, профессор слове¬
сности. — 686.
Галилей (1564—1642)—итальян¬
ский астроном и математик. —
575, 702.
Гаммер-Пурешталь (1774—1856) —
немецкий ориенталист. — 468.
Ган Елена Андреевна (1814—
1842) — писательница, выступав¬
шая под псевдонимом Зенеиды
Р-вой. — 348.
Гвидо Рени — см. Рени.
Гегель Георг Фридрих Вильгельм
(1770—1831)—немецкий фило¬
соф-идеалист. — 56, 57, 63, 64—
66, 68, 72, 74, 83, 86, 87, 100,
107, 185, 188, 201—207, 209,212,
243, 266, 431—433, 454, 471,517,
546, 553, 605, 629, 630, 631,650,
653,	658, 659—670, 675, 676,
678—684, 701, 703,	705—707,
737.
Гейне Генрих (1797—1856) — не¬
мецкий поэт. — 633, 656, 707, 787.
Геннади Григорий Николаевич
(1826—1880) — библиограф, ре¬
дактор-издатель сочинений Пуш¬
кина, автор биографического
словаря русских ученых и пи¬
сателей. — 453.
Генрих IV (1553—1610)—фран¬
цузский король (с 1589 г.). — 84.
Генрих /1/(1366—1413)—англий¬
ский король.— 615.
856

Генрих VIII (1491—1547)—ан¬
глийский король (с 1509 г.) из
династии Тюдоров. — 279.
Гераклид Понтийский . (IV в. до
н. э.) — греческий философ и
историк. — 388, 389.
Герен Арнольд Герман (1760—
1842)—немецкий историк.—363.
Геродот (ок. 485—425 дон.э.) —
греческий историк. — 78,	261,
279, 317, 318, 376.
Гете Иоганн Вольфганг (1749—
1832)	— немецкий поэт, мысли¬
тель и ученый. — 88, 89, 112,
ИЗ, 133, 135, 227, 229, 304,326,
327, 355, 356, 421, 428, 434, 448,
477, 482, 549, 576, 596, 633, 655,
664, 707, 736, 737, 771.
Геттлинг Карл Вильгельм (1793—
1869) — немецкий филолог и
археолог, профессор Йенского
университета. — 380.
Гизо Франсуа Гильом (1787—
1874)—французский политиче¬
ский деятель и историк. — 367,
385, 674.
Гиллис — автор «Истории Гре¬
ции». — 363.
Гильдебрандт Иван Федорович
(ум. в 1859)—доктор меди¬
цины, с 1838 г. профессор Мо¬
сковского университета. — 483.
Гиппарх (VI в. до н. э.) — афин¬
ский политический деятель. —
362.
Глеб — древнерусский удельный
князь. — 769.
Глинка Федор Николаевич (1786—
1880) — второстепенный поэт.—
531 542.
Говард Джон (1725—1790)—ан¬
глийский общественный дея¬
тель. — 534.
Гогарт Вильям (1697—1764)—ан¬
глийский живописец, рисоваль¬
щик и гравер. — 237, 327.
Гогг Джемс (1770—1835) — шот¬
ландский народный поэт. — 480.
Гоголь Николай Васильевич
(1809—1852). —59, 135, 141, 265,
288, 289, 305, 378. 408, 409, 411,
412, 414—431, 438—446, 448—
И. Г. Чернышевский, т. I
453, 456, 457, 461, 463, 467,471,
472, 479—483, 485, 488, 489,491,
492—499, -512, 520, 521,527,531,
537, 541, 545, 547, 548—570,574,
577—579, 611, 633, 636, 637—
641, 644—650, 655, 657, 691, 697,
701, 702, 707, 708,714,715,719 —
722, 724—726, 742, 759, 773,
790, 792, 794, 795, 796.
Голиков Иван Иванович (1735—
1801)—историк, автор много¬
томных «Деяний Петра Вели¬
кого». — 632.
Голубинский Федор Александро¬
вич (1797—1854)—священник,
профессор философии и бого¬
словия в Московской духовной
академии. — 629.
Гомер — легендарный автор древ¬
негреческих эпопей «Илиада» и
«Одиссея». — 112, 326—328, 372—
374, 376, 482, 484, 537, 556, 615,
724, 771.
Гончаров Иван Александрович
(1812—1891) — писатель-рома¬
нист.—341, 426, 427, 524, 556,
698.
Гораций Квинт (65—8 до и. э.) —
римский поэт.— 95, 310, 319,
576, 592, 595, 612, 614, 784.
Горгий (Горгиас) (конец V—на¬
чало IV в. до и. э.)—древне¬
греческий философ. — 330.
Гостомысл — легендарный князь
новгородских славян. — 624.
Гофман Эрнест Теодор Амадей
(1776—1822) — немецкий реак¬
ционный писатель-романтик. —
548, 549, 633.
Грановский Тимофей Николаевич
(1813—1855)—историк, профес¬
сор Московского университета
по кафедре всеобщей истории.—
362, 363, 372, 400, 401, 685, 686.
Грез Жан Батист (1726—1805) —
французский живописец. — 96.
Греч Николай Иванович (1787—
1867) — реакционный писатель и
журналист, тайный агент III От¬
деления. — 478, 486.
Грибоедов Александр Сергеевич
(1795—1829) — драматург и
857

поэт.—411, 424, 425, 428, 488,
626, 627, 635, 636, 662, 706, 712,
714,' 719.
Григорович. Дмитрий Васильевич
(1822—1899) — писатель, автор
повестей «Деревня», «Антон Го¬
ремыка», «Переселенцы», «Гут¬
таперчевый мальчик» и др. —
336, 341, 357, 426, 427, 524,533,
534, 556, 633, 686, 701.
Григорьев Аполлон Александрович
(1822—1864)—поэт и литера¬
турный критик. — 457, 500.
Гримм Яков (1785—1863) — немец¬
кий филолог. — 393, 398, 400, 546.
Грот Джордж (1794—1871) — ан¬
глийский историк, автор много¬
томной «Истории Греции». —
371, 372, 387, 388, 389—392,400.
Грузинов Иосиф — автор сбор¬
ника стихотворений «Мечты и
звуки» (1842). — 479.
Гульянов Иван Александрович
(1789—1841) — ученый-египто¬
лог. — 598.
Гумбольдт Александр (1769—
1859) — немецкий ученый-нату¬
ралист, автор книги «Космос,
или физическое описание ми¬
ра». — 546, 547, 575.
Гумбольдт Вильгельм	(1767—
1835) — немецкий филолог и по¬
литический деятель. — 753.
Густав Адольф	(1594—1632) —
шведский король. — 86, 284.
Гюго Виктор (1802—1885) — фран¬
цузский поэт, прозаик и драма¬
тург. — 435, 437, 439, 447, 448,
454, 456, 457, 633, 672, 701, 792.
Гюнтер Иоганн Христиан (1695—
1723) — немецкий поэт. — 716,
717.
Давыдов Денис Васильевич (1784—
1839)—поэт и военный писа¬
тель, партизан, участник войны
1812 года, сотрудник пушкин¬
ского «Современника». — 542.
Даль Владимир Иванович (1801 —
1872) — беллетрист, этнограф и
лексикограф, составитель из¬
вестного «Толкового словаря». —
527.
Даниил Паломник — игумен, ро¬
доначальник древнерусской па¬
ломнической литературы. — 517.
Данилов Кирша — уральский ка¬
зак, один из первых собирате¬
лей русского фольклора. Его имя
связано со сборником былин и
исторических песен, записан¬
ных в XVIII веке.•—373, 542.
Данте Алигиери (1265—1321)—>
итальянский поэт, автор «Бо¬
жественной комедии». — 545,556,
557.
Данц Август (1816—1881)—не¬
мецкий историк. — 381.
Деви (Дэви) Гемфри (1778—
1829) — английский ученый-хи¬
мик. — 547.
Дезульер Антуанетта	(1638—
1694) — французская поэтесса.—
155, 320.
Декарт Рене (1596—1650)—фран¬
цузский философ и ученый. —
181, 432, 575, 665, 773.
Делиль Жак (1738—1813) — фран¬
цузский поэт и переводчик. —
320.
Дельвиг Антон Антонович, барон
(1798—1831) — поэт,	товарищ
Пушкина по лицею, один из близ¬
ких его друзей и литературных
соратников, издатель альманаха
«Северные цветы» и «Литера¬
турной газеты». — 544, 571, 644.
Демажо (ум. в 1894) — автор
«Истории французской литера¬
туры». — 301.
Демидов Михаил — малоизвестный
поэт, автор сборника «Завет¬
ные думы, осенние цветы и
вечерние досуги» (1842). — 479.
Демидов Николай Никитич (1773—
1833)	— потомок известных
уральских богачей, владелец
медеплавильных и железодела¬
тельных заводов. — 385.
Демокрит (460—370 до н. э.) —
греческий философ-материа¬
лист.— 150, 310.
№8

Державин Гавриил Романович
(1743—1816)—поэт.—301, 538,
576,	625, 626, 636, 643, 644,
646—648, 700, 701, 717, 740, 758,
759, 771, 775.
Дидро	(1713—1784)—француз¬
ский философ-материалист, один
из редакторов «Энциклопе¬
дии». — 89, 327.
Диккенс Чарльз (1812—1870) —
английский писатель-реалист. —
112, 155, 248, 427, 429, 446, 449,
454, 633, 641, 697, 701, 714, 735,
738, 787, 789, 790, 792.
Дионисий Галикарнасский (I в. до
н. э.)—древнегреческий исто¬
рик. — 381.
Дмитриев Иван Иванович (1760—
1837)—поэт и баснописец.—
606, 778.
Дмитриев Михаил Александрович
(1796—1866)—литератор кон¬
сервативного направления.—
508, 527, 528, 546.
Дмитрий Донской (1350—1389) —
русский великий князь (с
1359 г.), одержавший знамени¬
тую победу над татарами в Ку¬
ликовской битве в 1380 году. —
769.	i
Дюбуа Гильом	(1656—1723) —
французский государственный
деятель, аббат, впоследствии
кардинал. — 285.
Дюма Александр (отец) (1803—
1870) — французский романист
и драматург. — 788.
Дюрер Альбрехт (1471—1528) —
немецкий живописец и гра¬
вер. — 554.
Екатерина II (1729—1796)—рус¬
ская императрица с 1762 г. —
565, 769.
Елагин Иван Перфильевич (1725—
1794)—историк, переводчик,
видный деятель масонского дви¬
жения. — 591.
Елисавета Тюдор (1533—1603) —
английская королева с 1558 г. —
748.
Жан-Поль — псевдоним немецко¬
го писателя-сатирика Иоганна
Пауля Рихтера (1763—1825),
автора многочисленных рома¬
нов и «Введения в эстетику». —
544.
Жанен Жюль (1804—1874) —
французский писатель, журна¬
лист, литературный и театраль¬
ный критик. — 469, 472—475.
Жанлис Фелиситэ, графиня
(1746—1830) — французская пи¬
сательница сентиментального
направления. — 454, 613 (Gen-
lis).
Жомини Генрих, барон (1779—
1869)—военный писатель,
французский генерал, перешед¬
ший в русскую службу генерал-
лейтенантом. — 363.
Жуковский Василий Андреевич
(1783—1852)—поэт и перевод¬
чик,—353, 372, 374,	375, 498,
409, 434, 435, 452, 514, 527, 531,
538, 542, 543, 550, 564, 568, 607,
619, 655, 735, 776.
Загоскин Михаил Николаевич
(1789—1852)	— реакционный
исторический романист и драма¬
тург. — 416, 419, 488, 492, 495, 527.
Занд Жорж (1804—1876) — псев¬
доним французской писатель¬
ницы Авроры Дюдеван, автора
романов «Индиана», «Жак»,
«Лелия», «Консуэло» и др. —
131, 155, 427, 429, 446—449, 454,
633, 734, 771, 787.
Зенон Элейский (середина V в.
до и. э.) — древнегреческий фи¬
лософ. — 330.
Зотов Владимир Рафаилович
(1821—1896) — посредственный
писатель, поэт, журналист и
критик. — 469,	475,	477,	478,
721.
Зражевскап Александра Василь¬
евна (род. в 1810)—писа¬
тельница и переводчица. — 527,
531.
859

И. Т. — см. Тургенев И. С.
Иванчин-Писарев Николай Дми¬
триевич (1790—1849) — поэт. —
546.
Иннокентий (И. А. Борисов)
(1800—1857) — митрополит, ду¬
ховный писатель, ректор Киев¬
ской духовной академии, изда¬
тель журнала «Воскресное чте¬
ние». — 629.
Иоанн Австрийский	(1782—
1859) — эрцгерцог, сын импера¬
тора Леопольда II. — 206.
Иоанн III	(1440—1505) — вели¬
кий князь московский. — 764,
769.
Иоанн IV Грозный (1530—
1584) — русский царь с 1533
года. — 769.
Иоанн Данилович Калита — князь
московский с 1328 г. по 1341 г.,
первый собиратель земли рус¬
ской, положивший основание мо¬
гуществу Москвы, как центра
Русского государства. — 769.
Иосиф II (1741—1790) — сопра¬
витель (с 1765 г.) своей матери,
австрийской императрицы Марии
Терезы. С 1780 г. римско-гер¬
манский император. — 280.
Исократ (436—338 до и. э.) —
древнегреческий оратор, ученик
софистов и Сократа. — 389,396.
Кавелин Константин Дмитриевич
(1818—1885) — либерал, публи¬
цист, историк и правовед, про¬
фессор Петербургского универ¬
ситета.— 623, 632, 686, 781.
Казак Луганский — псевдоним
В. И. Даля (см.).
Калайдович Петр Федорович —
писатель. — 619.
Калигула Кай	(12—41) — рим¬
ский император. — 381, 382,384,
695.
Каменев Гавриил Петрович
(1772—1803) — казанский купец,
поэт, автор романтической бал¬
лады «Громвал». — 759.
Каменский Павел Павлович (ум. в
70-х годах XIX в.)—писа¬
тель.— 531, 544.
Камилл (конец V в. — начало
IV в. до н. э.) — римский полко¬
водец, глава аристократической
партии. — 751.
Кампе Иоахим Генрих (1746—
1818) — немецкий педагог, линг¬
вист и писатель по вопросам
воспитания. — 309.
Канова Антонио (1757—1822) —
итальянский скульптор.— 118,
539.
Кант Иммануил (1724—1804) —
немецкий философ-идеалист. —
72, 203, 205, 207, 209, 212, 213,
224, 308, 327, 432, 511, 546, 629,
665, 668, 669, 670, 707.
Кантемир Антиох Дмитриевич,
князь (1709—1744) — первый
русский поэт-сатирик. — 424,
425, 720, 729, 758, 775.
Капнист Василий Васильевич
(1757—1823)—-русский драма¬
тург, автор комедии «Ябеда». —
567, 568, 758.
Карамзин Николай Михайлович
(1766—1826)—писатель и исто¬
рик,—157, 301, 419, 463, 518,
519, 522, 523, 531, 535, 536, 576,
619, 620, 623, 632, 633, 644, 701,
717, 740, 759, 764, 774—778.
Карл Великий	(742—814) — ко¬
роль франков (с 768 г.), рим¬
ский император (с 800 по
814 г.).— 83, 279, 395, 397.
Карл V (1337—1380) — француз¬
ский король (с 1364	г.).—
363.
Кассий (I в. до и. э.) — римский
политический деятель. — 77.
Катков Михаил Никифорович
(1818 — 1887) — реакционный
публицист. — 372, 373, 377, 378,
653, 656, 686.
Катон Утический (95—46 до
н. э.) — народный трибун рим¬
ской республики. — 69.
Каченовский Михаил Трофимович
(1775—1842)	— реакционный
журналист, профессор истории
8в0

Московского университета, ре¬
дактор «Вестника Европы». —
590—592, 594, 606, 618, 619—621,
622 (Mixaui Трофимович), 623,
624.
Кене Борис Васильевич, барон
(1817—1886) — археолог, один
из создателей русского археоло¬
гического общества. — 385.
Кеплер Иоганн (1571—1630) —
немецкий астроном. — 546.
Кетчер Николай Христофорович
(1809—1886) — московский врач,
друг Белинского, Герцена, пе¬
реводчик Шекспира. — 686.
Киарини — итальянский фокус¬
ник. — 612.
Кир — основатель древнеперсид¬
ской монархии. — 470.
Киреевские — славянофилы. Иван
Васильевич (1806—1856) — кри¬
тик и публицист, — 500, 502, 504,
507, 512, 513; Петр Васильевич
(1808—1856) — собиратель рус¬
ских народных песен. — 500,
502.
Кирилл Туровский (ИЗО—1182) —
проповедник и духовный писа¬
тель XII в. — 536.
Клеомен III — спартанский царь
(с 235 до н. э.). — 389.
Клеопатра (69—30 до н. э.) —
царица древнего Египта в пе¬
риод завЬевания его Римом. —
406, 407.
Клисфен—афинский политиче¬
ский деятель. — 387, 392, 394,
396, 397, 400.
Ключников (Клюшников) Иван
Петрович	(1811—1895) — поэт,
печатался в «Московском на¬
блюдателе» и в «Отечествен¬
ных записках» за подписью
0. —653, 656, 686.
Козлов Иван Иванович (1779—
1840)—поэт и переводчик.—
426, 461.
Колумб Христофор (1446—
1506) — мореплаватель, с име¬
нем которого связано открытие
Америки. — 579.
Кольридж Самуэль Тэйлор (1772—
1834)	—английский поэт. — 527.
Кольцов Алексей Васильевич
(1809—1842)—поэт. — 411, 428,
485, 544, 578, 611, 630, 633,
636, 638, 650, 653, 655, 656,
686.
Конфуций (ок. 551—479 до и. э.) —
китайский философ. — 534.
Коперник Николай	(1473—
1543) — польский астроном.—
546.
Корнель Пьер	(1606—1684) —
французский драматург. — 111,
139, 140, 576.
Коровкин Н. А. — популярный во¬
девилист 40-х годов.— 721.
Корш Евгений Федорович (1811—
1897) — журналист и перевод¬
чик. — 686.
Косичкин Феофилакт—один из
псевдонимов А. С. Пушкина.
Костров Ермил Иванович (1750—
1796) — поэт и переводчик.—
596, 597.
Котельницкий Александр — поэт
XVIII века. — 446.
Котошихин (или Кошихин) Гри¬
горий Карпович (ум. в 1667 г.)—
писатель XVII в. — 501.
Кошелев Александр Иванович
(1806—1883) — публицист,	сла¬
вянофил. — 502.
Краевский Андрей Александрович
(1810—1889) — издатель-редак¬
тор «Отечественных записок». —
686.
Красов Василий Иванович (1810—
1855)—поэт, примыкавший к
кружку Станкевича. — 653, 656.
Крез — легендарный богач, царь
Лидии (560—546 до н. э.). —
83, 261, 279.
Кромвель Оливер (1599—1658) —
вождь английской революции
XVII в.—279.
Кронеберг Иван Яковлевич
(1788—1838) — филолог и исто¬
рик литературы, профессор и
ректор Харьковского универси¬
тета. <— 629, 686.
861

Крылов Иван Андреевич (1768 —
1844)	. —227, 424, 425, 585, 626,
636, 719, 775.
Крюков Дмитрий Львович (1809—■
1845)	— историк и филолог, про¬
фессор древней римской исто¬
рии и литературы в Московском
университете. — 400—406.
Ксенофан (VI—V вв. до н. э.) —
древнегреческий философ.— 330.
Ксенофонт (V—IV в. до н. э.) —
греческий историк и фило¬
соф.— 751.
Кудрявцев Петр Николаевич
(1816—1858) — историк и лите¬
ратор, профессор Московского
университета. — 362,	363, 406,
653, 657, 686.
Кузен Виктор	(1792—1867) —
французский философ-эклек¬
тик,—432, 433, 457, 511, 597,
598, 605, 673.
Кузьмичев Федот Семенович —
автор многих лубочных изданий
30—40-х годов прошлого века. —
481.
Кукольник Нестор Васильевич
(1809— 1868) ■— реакционный
драматург, поэт и беллетрист,
автор пьес в лжепатриотиче¬
ском духе. — 475—478, 494, 495,
531.
Кулиш Пантелеймон Александро¬
вич (1819—1897) — украинский
писатель, историк и публицист;
привлекался по делу Кирилло-
Мефодиевского братства; в 50-х
годах издал «Сочинения и пись¬
ма Н. В. Гоголя». — 452.
Купер Фенимор (1789—1851) —
американский романист.— 157,
633, 707.
Курганов Николай Гаврилович
(1725—1796) — педагог и лите¬
ратор, составитель популярного
в свое время «Письмовника».—
591.
Куторга Михаил Семенович
(1809—1886)—профессор все¬
общей истории Петербургского
университета. — 362,	363, 387,
392-394, 396—400.
Кювье Жорж (1769—1832) —
французский естествоиспыта¬
тель. — 468, 478, 546, 575.
Л. И. Т. — см. Толстой Л. Н.
Лавуазье Антуан Лоран (1743—
1794) — французский ученый-
химик. — 753.
Лагарп Жан Франсуа (1739—
1803) — французский писатель и
историк литературы. — 300, 519.
Лажечников Иван Иванович
(1792—1869)—писатель, автор
ряда исторических романов. —
419.
Ламартин Альфонс (1790—
1869) — французский поэт, пред¬
ставитель реакционного роман¬
тизма. —428, 633, 673, 706, 792.
Лао-Дзы (Лаоцзы, Лаоси) (VI в.
до н. э.) — китайский философ-
моралист. — 534.
Лаплас Пьер Симон	(1749—
1827).— французский математик
и астроном. — 739.
Лафонтен Жан	(1621—1695) —
французский поэт-баснописец. —
442.
Лейбниц Готфрид Вильгельм
(1646—1716)—немецкий фило¬
соф-идеалист и математик. —■
260, 575.
Лем. — 480.
Леонтьев Павел Михайлович
(1822—1874) — филолог, про¬
фессор Московского университе¬
та по кафедре античной словес¬
ности, издатель	сборников
«Пропилеи». — 362,	363,	36s,
369, 371, 372, 379, 384, 387—
392, 398.
Лерминье Жан (1803—1859) —
французский юрист и публи¬
цист. — 672.
Лермонтов Михаил Юрьевич
(1814—1841) —59, 135, 247, 290,
411, 428, 448, 477, 478, 485, 531,
540—544, 547—549, 556, 611, 633,
645, 649, 650, 656, 657, 671, 674,
686, 701, 708, 717, 719, 722, 730,
760, 789.
862

Лесам Аллен Рене	(1668—
1747) —французский рома¬
нист. — 469.
Лессинг Готфрид Эфраим (1729—
1781) — немецкий теоретик ис¬
кусства, критик, драматург и
публицист. — 304, 319, 326, 327,
434.
Либих Юстус (1803—1873)—не¬
мецкий химик. — 546, 575.
Лизипп (IV в. до и. э.) — древне¬
греческий скульптор. — 110, 320.
Ликург — полумифический законо¬
датель древней Спарты. — 369,
388, 389, 390.
Линовский Ярослав Альбертович
(1818—1846)—профессор сель¬
ского хозяйства. — 401.
Локк Джон	(1632—1704) —
английский философ. — 432.
Ломоносов Михаил Васильевич
(1711—1765). —522,	523,	536,
576, 596, 597, 626, 643—645, 649,
716—719, 729, 740, 750, 759.
Лоренц Фридрих Карлович (1803—
1861) — профессор-историк. —
362.
Лукан Марк Анней (39—67) —
римский поэт. — 595.
Лукулл (конец II и начало I в. до
н. э.) — римский полководец и
консул. — 329.
Лунин Михаил Михайлович
(1809—1844)—профессор исто¬
рии в Харьковском универси¬
тете. — 401.
Людовик IX (1215—1270) — фран¬
цузский король с 1226 г. — 769.
Людовик XIV (1638—1715) —
французский король с 1643 г.—
84, 139, 386, 565.
Людовик Филипп (1773—1850) —
французский король. — 284.
Люмин Эммануил — малоизвест¬
ный автор «Повести для доб¬
рых москвитян», изданной в на¬
чале 40-х годов. — 479.
Лютер Мартин	(1483—1546) —
германский религиозный рефор¬
матор. — 83,
М. Николай — см. Кулиш П. А.
Майков Аполлон Николаевич
(1821—1897) — поэт. — 545.
Майков Василий
Иванович
(1728—1778) —поэт и драма¬
тург. — 596.
Маколей Томас Бабингтон
(1800—1859) — английский исто¬
рик и политический деятель. —
367, 748.
Максимович Михаил Александро¬
вич (1804—1873)—собиратель
украинских народных песен,
издатель альманаха «Денни¬
ца». — 452.
Марий Кай (155—86 до и. э.)—
римский политический деятель и
полководец. — 72, 83, 263, 279.
Марлинский (псевдоним), Але¬
ксандр Александрович Бесту¬
жев (1797—1837)—писатель и
критик. Один из участников де¬
кабрьского восстания; издавал
совместно с Рылеевым альма¬
нах «Полярная звезда». — 343,
353, 420, 434, 435, 461, 495, 543,
548, 643, 647, 657, 708, 721, 730.
Мармонтель Жан Франсуа
(1723—1799) — французский пи¬
сатель, драматург и историк
литературы. — 717.
Марриэт Фредерик (1792—
1848) — английский писатель,
автор приключенческих рома¬
нов. — 469.
Мартынов Иван Иванозич
(1771—1833)—переводчик гре¬
ческих и латинских класси¬
ков. — 332.
Мартэн Луи Анри (1810—1883) —
французский историк, основной
его труд «История Франции». —
301.
Марченко Анастасия Яковлевна
(1830—1880)— писательница.—
336, 337.
Масальский Константин Петрович
(1802—1861)—плодовитый, но
малоталантливый романист 30—
40-х годов.—469, 531.
Менцель Вольфганг (1798—
1873) — реакционный немецкий
$63

публицист, историк и критик. —
470.
Мерзляков Алексей Федорович
(1778—1830) — поэт и критик,
профессор Московского универ¬
ситета по кафедре словесно¬
сти.— 518, 519.
Мерк Иоганн Генрих (1741 —
1791)—немецкий писатель и
критик, был близок к Гете.—
133.
Миллер Иоганн Мартин (1750—
1814) — немецкий поэт и сенти¬
ментальный романист. — 140.
Мильтон Джон (1608—1674) —
английский поэт, публицист и
политический деятель. — 734.
Мильтиад (VI в. до н. э.) — афин¬
ский политический деятель. —
362.
Милютин Владимир Алексеевич
(1826—1855) — ученый и публи¬
цист, профессор государствен¬
ного права. — 686.
Митридат VI Великий	(132—
63 до н. э.) — царь Понта и
Босфора. — 329.
Мицкевич, Адам (1798—1855) —
великий польский поэт. — 707.
Мишелет (Михелет) Карл Людвиг
(1801—1893)—-профессор Бер¬
линского университета, немец¬
кий философ, левый гегелья-
. нец. — 202, 629.
Мишле Жюль (1798—1874) —
французский историк и публи¬
цист. — 672.
Мишо Жозеф Франсуа (1767—
1839) —-французский публицист
и историк. — 363.
Мольер Жан Батист	(1622 —
1673) — французский	драма¬
тург.— 377, 563.
Монферран Огюст (1786—
1858)—французский архитек¬
тор. — 385.
Морозов—-один из псевдонимов
О. И. Сенковского (см.).
Моцарт Вольфганг (1756—1791) —
немецкий композитор. — 113.
Мур Томас (1799—1852) —
английский поэт. — 596, 707.
Мюллер Э. — автор «Истории тео¬
рии искусства у древних»
(1834—1837). —306.
Надеждин Николай Иванович
(1804—1856)—публицист, кри¬
тик, профессор русской словес¬
ности в Московском университе¬
те, редактор журнала «Теле¬
скоп».—459, 461, 462, 466, 573,
580—586, 588, 589—612, 617—
619,	621, 625, 627—630, 635,
637—639,	641-645,	647—651,
652 (редактор «Телескопа»),
688, 718.
Надоумко — см. Надеждин Н. И.
Наполеон I Бонапарт	(1769—
1821)—французский импера¬
тор,—84, 279, 363, 417, 578,
579, 661, 718, 769.
Нарежный Василий Трофимович
(1780 — 1826) — писатель. —
419.
Некрасов Николай Алексеевич
(1821—1877). —686.
Нелей Скепсийский (III в. до
н. э.) — греческий философ. —
329.
Нерон Люций Домиций (37—
68) — римский император.—
363, 695.
Нестор	(1056—1114) — монах
Киево-Печерской лавры, ему
приписывалось составление пер¬
вой русской летописи «Повесть
временных лег», автор «Сказа¬
ния о Борисе и Глебе» и «Жи¬
тия Феодосия». — 465, 470.
Нибур Бартольд Георг (1776—
1831) — немецкий историк.—
372, 390, 391, 393, 394, 399, 400,
402, 751.
Никитенко Александр Васильевич
(1804—1877)—журналист, пи¬
сатель, профессор Петербург¬
ского университета, цензор. —
532, 533.
Никифор (ум. в 1121 г.) — митро¬
полит киевский, автор древне¬
русского литературного памят-
861

ника — посланий к князю Вла¬
димиру Мономаху.—517.
Новиков Николай Иванович
(1744—1818) — общественный
деятель, публицист и издатель,
один из виднейших представите¬
лей русского просвещения
XVIII века, —463.
Новый поэт — псевдоним Панае¬
ва И. И. (см.).
Нума Помпилий — легендарный
римский царь. — 83, 279, 751.
Ньютон Исаак (1643—1727) —
английский математик и фи¬
зик.—411, 546, 575, 579, 702,
739.
Овидий Назон (43 до н. э.—
17 и. э.) — римский поэт. ■—95,
379, 380.
Огарев Николай Платонович
(1813—1877)—поэт и публи-
цибт, ближайший сподвижник и
друг А. И. Герцена. — 676—
679, 683, 685, 686, 718.
Озеров Владислав Александрович
(1769—1816) — драматург. —
442.
Октавиан Август (63 до н. э. —
14 н. э.) — римский импера¬
тор,—77, 263, 264, 407.
Олег — древнерусский князь. —
769.
Ордынский Борис Иванович (ум.
в 1861 г.)—профессор римской
словесности. — 300,	305,	317,
327, 328, 332, 333.
Орлеанский герцог Фердинанд
(1819—1842) — старший сын
Людовика Филиппа. — 284.
Орлов Александр Анфимович
(1791 — 1840) — писатель, автор
лубочных романов «нравственно¬
сатирического» характера. —
354, 355, 481, 599.
Осипов Николай Петрович
(1751—1799)—писатель. — 446;
Основьяненко— псевдоним украин¬
ского писателя Квитки Григория
Федоровича (1778—1843). — 441.
Островский Александр Николае¬
вич	(1823—1886). —340—342,
345—347, 354, 357, 426, 461.
Очкин Амплий Николаевич (ум.
в 1865 г.) — журналист и пере¬
водчик. — 469.
Павел I (1754—1801) — русский
император с 1796 г. — 568.
Павлов Михаил Григорьевич
(1793—1840) — профессор	фи¬
зики, минералогии и сельского
хозяйства в Московском уни¬
верситете, издатель журнала
«Атеней». — 629, 630.
Павлов Николай Филиппович
(1805—1864) — беллетрист..—
420, 544.
Павлова Каролина Карловна
(1810—1894)—поэтесса и пе¬
реводчица. — 527.
Панаев Иван Иванович (1812—
1862) — беллетрист и журналист,
с 1847 г. совместно с Некрасо¬
вым издатель журнала «Совре¬
менник».— 341, 345, 476, 686.
Паскаль Блэз (1623—1662) —
французский математик, физик
и философ. — 761.
Петр Великий (1672—1725) —
русский император. — 83,	180,
279, 280, 509, 538, 575, 577, 632,
714, 717—719, 744, 757, 764, 765,
767, 775, 793.
Петр Могила	(1596—1647) —
киевский митрополит и органи¬
затор духовной академии в Кие¬
ве. — 596.
Петров Василий Петрович
(1736—1799)—поэт, автор тор¬
жественных од. — 596, 597.
Писемский Алексей Феофилакто-
вич (1820—1881) — романист и
драматург. — 341.
Пифагор (VI в. до н. э.)—древне¬
греческий философ и матема¬
тик. — 378.
Плавт (254—184 до н. э.)—рим¬
ский драматург. — 376, 377.
Платон (427—347 до н. э.) —
древнегреческий философ-идеа¬
х/а55 Н. Г. Чернышевский, т. I 865

лист.— 150, 181, 222, 303, 305-
310, 312, 314—316, 319, 321, 323,
327, 380, 389.
Плетнев Петр Александрович
(1792—1862) — литератор, про¬
фессор, а затем ректор Петер¬
бургского университета; в 40—
60 годах выступал противником
всего передового в литературе
и публицистике. — 564, 568, 569,
570.
Плиний Цецилий Секунд (Пли¬
ний Младший) (р. ок. 62 —
ум. ок. 114) — римский полити¬
ческий деятель и писатель, —
320, 381, 404.
Плотин (205—270) — философ-нео¬
платоник. — 322.
Плутарх	(46—120) — греческий
историк и моралист.—'389, 404.
Плюшар Адольф Александрович
(1799—1862) — издатель	пер¬
вого в России «Энциклопедиче¬
ского лексикона». — 468.
Погодин Михаил Петрович
(1800—1875)—историк, публи¬
цист, критик и журналист, про¬
фессор Московского универси¬
тета, сторонник теории «офи¬
циальной народности». — 363,
500, 501, 584, 597, 598.
Погорельский Антоний — псевдо¬
ним писателя Перовского
Алексея Алексеевича (1787—
1836). —334, 352, 354.
Подолинский Андрей Иванович
(1806—1866)—поэт, сотрудник
«Северных цветов» и «Литера¬
турной газеты». — 584, 612.
Покровский И. — сотрудник «Мо¬
сквитянина», составитель «Па¬
мятного листка ошибок в рус¬
ском языке». — 535.
Полевой Николай Алексеевич
(1796—1846)—журналист, исто¬
рик, критик, редактор-издатель
журнала «Московский теле¬
граф». К концу своей жизни
занял крайне реакционные по¬
зиции. —■ 353,	363, 420, 422,
430—435,	437—441,	444—449,
451—456, 459, 461, 462, 466,473,
479, 481, 485, 487, 489, 492,495,
496, 498, 531, 558, 583, 589, 590,
593—601, 605, 609, 610, 617, 618,
619—624, 632, 637, 643, 644, 688,
718, 721, 730, 740, 754.
Полибий (конец III в. — ок. 120 г.
до н. э.) —древнегреческий
историк. — 389, 390.
Поликрат, сын Эака, тиран остро¬
ва Самос. — 261.
Поль де Кок	(1794—1871) —
французский романист. — 483,
■ 484, 496, 762.
Помпей Кней (106—48 до н. э.) —
римский полководец и кон¬
сул. — 263, 264, 279.
Попе (Поп) Александр (1688—
1744)—английский поэт и кри¬
тик.—518, 519.
Поповский Николай Никитич
(1730— 1760) — поэт и перевод¬
чик.— 591, 596,
Поппея Сабина — римская импе¬
ратрица. — 406.
Потехин Алексей Антипович
(1829—1908)—писатель и дра¬
матург. — 342, 360.
Поттер Паулус (1625—1654) —
голландский живописец-пейза¬
жист. — 565.
Прейс Петр Иванович (1810—
1846)	— преподаватель Петер¬
бургского университета по ка¬
федре истории и литературы
славянских наречий.— 401.
Птоломей II Филадельф (285—
246 до н. э.)—царь египет¬
ский. — 329.
Пуссэн Николя (1594—1665) —
французский живописец. — 222.
Пушкин Александр Сергеевич
(1799—1837). — 133, 135, 139, 179,
305, 354, 408, 409, 411, 412, 418,
419, 422—426, 428, 435, 440, 441,
443, 452, 461—463, 469, 473, 475,
482, 485, 489—493, 498, 520, 522,
523, 526, 531, 535, 538—540, 542,
543, 549, 550, 563, 564, 568—573,
576, 579, 580, 583, 584, 588—591,
593, 596,599,600, 602, 603, 607,
611, 612, 619, 622, 623,625, 633,
636, 637, 639, 643—649, 654, 655,
657, 671, 672, 674, 690, 698, 700,
701, 706, 707, 717, 719, 721, 722,
725, 730, 752, 760, 775, 776, 790,
792.
Пушкин Василий Львович (1770—
1830) — дядя А. С. Пушкина,
поэт и переводчик, член «Арза¬
маса», автор поэмы «Опасный
сосед». — 592, 593.
Раблэ Франсуа (ок.	1495—,
1553)—французский писатель-'
сатирик. — 289, 470, 761, 762.
Ранке Леопольд (1795—1886) —
немецкий историк. — 363, 367.
Расин Жан Батист (1639—1699) —
французский драматург. — 111,
139, 140, 155, 327.
Ростопчина (правильно: Ростоп¬
чина) Евдокия Петровна
(1811—1858) — поэтесса. —527.
Рафаэль Санти (1483—1520) —
итальянский живописец. —88,
94, 96, 98, 113, 251, 539,540,555,
556, 692, 735.
Ребо Луи	(1799—1879) — фран¬
цузский публицист и писа¬
тель. — 508.
Рени Гвидо	(1575—1642) —
итальянский живописец. — 539.
Ришелье Арман, кардинал (1585—
1642)—первый министр Фран¬
ции при Людовике XIII. — 280.
Робертсон Вильям (1721—1793) —
английский историк. — 363.
Розенкранц Иоганн Карл (1805—
1879) — немецкий философ-ге¬
гельянец. — 202.
Роллен Шарль	(1661—1741) —
французский	историк. — 363,
592.
Ронсар Пьер ■	(1524—1585) —
французский поэт. — 672.
Румор Карл Фридрих (1785—
1843) — немецкий писатель и
искусствовед. — 88, 91, 92.
Румянцев Николай Петрович,
граф (1754—1826)—министр
иностранных дел и канцлер при
Александре I. — 597,
Руссо Жан Жак (1712 — 1778) —
французский философ и писа¬
тель. — 309, 671, 717.
Савельев Павел Степанович
(1814—1859) — археолог и ли¬
тератор. — 581.
Сальвиан (V в.) — епископ и про¬
поведник. — 397.
Санд Жорж—см. Занд Жорж.
Саути — см. Соути Роберт.
Сафо	(VII—VI в. до н. э.) —
древнегреческая поэтесса.— 112.
Свиньин Павел Петрович (1788—
1839) — писатель и журналист,
издатель журнала «Отечествен¬
ные записки». — 536.
Святополк I Владимирович (род.
ок. 980) — русский удельный
князь. — 769.
Святослав (1137—1165) — русский
князь. — 769.
Сен-Рене Тальяндье — см. Таль-
яндье.
Сенковский Осип Иванович
(1800—1858)	— реакционный
журналист, критик и востоковед,
профессор Петербургского уни¬
верситета, редактор журнала
«Библиотека для чтения». —
457—470,	472, 473, 475, 476,
478—480, 486, 488, 489 («распо¬
рядитель» «Библиотеки для чте¬
ния»), 491—498, 531, 636.
Сент-Бев Шарль Огюст (1804—
1869)—французский поэт и
критик. — 508.
Сервантес Сааведра Мигель
(1547—1616) — испанский писа¬
тель, автор «Дон-Кихота».—83,
289, 771.
Сильвестр (Симеон Кулябка)
(род. в 1701 или в 1704, ум.
в 1761)—монах, духовный пи¬
сатель, ректор Киевской акаде¬
мии.— 596.
Симеон Иоаннович Гордый — сын
Ивана Калиты. — 769.
Сковорода Григорий Саввич
(1722—1794) — украинский фи¬
лософ и поэт. — 702, 715,
867

Скотт Вальтер	(1771—1831) —
английский исторический рома¬
нист и поэт.— 112, 155, 314,363,
426, 428, 476, 493, 633, 706,733,
771.
Скюдери Мадлена (1607—1701) —
французская писательница.—
672.
Смирдин Александр Филиппович
(1795—1857) — издатель и кни¬
готорговец в Петербурге. — 463,
486—488.
Смит Адам (1723—1790)—англий¬
ский экономист. — 751.
Соколовский Владимир Игнатье¬
вич (1808—1839) — поэт. — 488,
489.
Сократ (V—IV в. до н. э.) — гре¬
ческий философ-идеалист. —
181, 306, 321.
Соллогуб Владимир Александро¬
вич, граф (1814—1882)—писа¬
тель и мемуарист. — 741—744.
Соловьев Сергей Михайлович
(1820—1879) — историк, профес¬
сор Московского университе¬
та.—623, 632, 701, 781.
Соути Роберт (1774—1843) —
английский поэт. — 434.
Софокл (497—406 дон. э.) древне¬
греческий драматург. — 76, 112,
263, 321, 326, 582.
Спиноза Бенедикт (1632—1677) —
голландский философ-материа¬
лист. — 181, 668.
Станкевич Николай Владимиро¬
вич (1813—1840)—глава мос¬
ковского кружка университет¬
ской молодежи. — 630, 650, 653,
657, 661, 670, 675, 676, 678—681,
683, 685, 686.
Стерн Лоуренс	(1713—1768) —
английский романист. — 473, 480.
Страхов Петр Иванович (1757—
1813) — профессор Московского
университета. — 615.
Студитский Александр Ефимо¬
вич — журналист консерватив¬
ного направления, переводчик,
сотрудник «Москвитянина». —
508, 546.
Стурдза Александр Скарлатович
(1791—1854)—крайне	реак¬
ционный публицист, автор мно¬
гочисленных брошюр по рели¬
гиозным и политическим вопро¬
сам. — 546.
Суворов Александр Васильевич
(1730—1800). —227.
Сугерий (ум. в 1151 г.) — аббат,
ближайший советник француз¬
ских королей Людовика VI и
Людовика VII.— 362.
Сулла Люций Корнелий (138—78
до н. э.)—римский полководец,
впоследствии консул и дикта¬
тор,— 83, 263, 279, 329.
Сумароков Александр Петрович
(1718—1777)—поэт и драма¬
тург,—424, 442, 627, 758, 774.
Сферос (III в. до н. э.) — грече¬
ский философ. — 389.
Сцеволла Муций (VI в. до и. э.) —
легендарный римский юноша, со¬
вершивший самоотверженный
подвиг во время осады Рима. —
69, 254, 255.
Сю Эжен (1804—1857)—фран¬
цузский писатель, автор рома¬
нов «Парижские тайны» и «Веч¬
ный жид». — 734.
Сюлли Максимилиан де Бетюн,
герцог (1560—1651)—француз¬
ский государственный дея¬
тель. — 84.
Т. Ч. — псевдоним писательницы
Марченко А. Я. (см.).
Тальма Франсуа Жозеф (1763—
1826) — французский трагиче¬
ский актер. — 476.
Тальяндье Сен-Рене	(1817—
1879)— французский критик и
публицист, профессор литерату¬
ры. — 508.
Тарквиний Старший — римский
царь (615—578 до н. э.). — 404.
Таппе Август (1778—1830)—док¬
тор богословия и философии,
профессор Дерптского универ¬
ситета. — 157.
Тассо Торквато (1544—1595) —
итальянский поэт. — 476, 477.
868

Тегнер (1782—1846)—шведский
поэт. — 707.
Теккерей Уильям (1811—1863) —
английский романист. — 112, 248,
304, 427, 429, 714, 787, 789—792.
Тене рани Пьетро (1789—1869) —
итальянский скульптор. —539.
Теньер Давид (1610—1690)—гол¬
ландский живописец. — 565.
Тертуллиан Квинт (род. ок. 160) —
родом из Карфагена, богослов
и юрист. — 404.
Тиберий — римский император
(с 14 по 37 г. н. э.). — 695.
Тик Людвиг (1773—1853) — не¬
мецкий поэт и переводчик, пред¬
ставитель реакционного роман¬
тизма.— 548, 549, 715.
Тимофеев Алексей Васильевич
(1812—1883)—поэт 30-х го¬
дов.— 469, 475, 721.
Тираннион (I в. до н. э.) — грече¬
ский грамматик, известен также
как издатель сочинений Ари¬
стотеля. — 329.
Тит Ливий (59 до н. э.—
17 н. э.) — римский историк.—
751.
Тихонович Поликарп Васильевич
(р. 1813 г.)—профессор грече¬
ской и римской филологии в
Харьковском университете.—
380.
Толстой Лев Николаевич (1828 —
1910). —341	(г. Л.), 426 (Л.
Н. Т.).
Тредьяковский Василий Кирилло¬
вич	(1703—1769) — поэт, уче¬
ный и переводчик. — 363, 472,
563, 591, 592, 595, 774.
Тур Евгения — псевдоним писа¬
тельницы графини Салиас де
Турнемир Елизаветы Васильев¬
ны (1815—1892). — 337—342,
345, 347, 348, 350, 357, 361.
Тургенев Иван Сергеевич (1818—
1883). —341, 348, 349, 350, 426,
524, 533, 534, 556, 630, 654, 686,
701.
Тиранов Алексей Васильевич
(1808—1859) — художник-порт¬
ретист. — 733.
Тьер Луи Адольф (1797—1877) —
французский политический дея¬
тель и историк; ярый противник
социализма, палач Парижской
Коммуны. — 363, 367.
Тьерри Огюстен (1795—1856) —
французский историк. — 363.
Тюрго Роберт Жак (1727—1781) —
французский политический дея¬
тель, экономист, физиократ.—280.
Тютюнджи-Оглу — один из псев¬
донимов О. И. Сенковского (см.).
Уваров Алексей Сергеевич (1828—
1884) — археолог. — 384.
Улыбышева Елизавета Дмитриев¬
на (ум. в 1858 г.) — писательни¬
ца. — 479.
Уильсон — см. Вильсон.
Уордсворт—см. Вордсворт.
Фалес (ок. 624—547 до н. э.) —
греческий философ-материа¬
лист. — 378.
Фан-Дим — псевдоним писатель¬
ницы Е. В. Кологривовой. —
469.
Фарадей (у Чернышевского «Фа¬
раде») Михаил (1791—1867) —
английский химик и физик. —
575.
Фейербах Людвиг (1804—1872) —
немецкий философ-материа¬
лист. — 202—205, 207—210.
Феодор Иоаннович (1557—1598) —
русский царь с 1584 г., сын
Иоанна Грозного. — 769.
Феофраст (Теофраст) (IV—III в.
до н. э.) — греческий писатель,
оратор и ученый. — 328, 329.
Феслер Игнатий Аврелий (1756—
1839) — писатель и историк, ма¬
сон. ■— 629.
Фет (Шеншин) Афанасий Афа¬
насьевич (1820—1892) — поэт.—
337.
Фидий (V в. до н. э.) —греческий
скульптор. — 539.
Филарет (Дроздов В. М.) (1782—
1867) — митрополит москов¬
ский. — 629.
869

Филипп II (1527—1598) — испан¬
ский король. — 586.
Фильдинг Генри (1707—1754) —
английский писатель-реалист,
автор романов «Том Джонс»,
«Амалия» и др. — 470, 563.
Фихте Иоганн Готлиб (1762—
1814) — немецкий философ-идеа¬
лист. — 434, 605, 629, 665, 668,
707.
Фишер Фридрих Теодор (1807—
1887)	— немецкий эстетик,
последователь Гегеля. — 63, 64,
66, 72, 75, 86, 88, 100, 185, 204,
205.
Фишингер — немецкий филолог. —
372.
Фонвизин Денис Иванович (1745—
1792) — русский драматург-са¬
тирик.— 419, 424, 425, 493, 565,
626, 627, 775.
Фонтенель Бернар (1657—1757) —
французский писатель и фило¬
соф. — 473.
Фридрих II (1712—1786)—прус¬
ский король с 1740 г. — 83, 279,
386.
Фукидид (ок. 460—399 до н. э.) —
греческий историк. — 318, 376.
Фукс Александра Андреевна
(1805—1853) — казанская поэ¬
тесса. — 479.
Хемницер Иван Иванович (1745—
1784) —баснописец. —.775.
Херасков Михаил Матвеевич
(1733—1807) — поэт и драма¬
тург. — 596.
Хиджеу А. —■ автор статей о фи¬
лософе Сковороде, напечатан¬
ных в «Телескопе». — 715.
Хомяков Алексей Степанович
(1804—1860)—поэт, драматург
и публицист, один из вождей и
теоретиков славянофильства. —
500, 502, 510, 513, 527, 545, 701,
730.
Цезарь Юлий Кай (100—44 до
н. э.) — римский государствен¬
ный деятель и полководец. —
69, 72, 77, 83, 195, 263, 264, 269,
279, 385, 422.
Цинциннат Луций Квинций (V в.
до и. э.)—древнеримский по¬
литический деятель. — 75 Г
Цицерон Марк Туллий (106—43
до н. э.) — римский политиче¬
ский деятель, оратор, писатель
и философ, —329.
Челлини Бенвенуто (1500—
1571) — итальянский ваятель и
ювелир. — 226.
Чернышевский Николай Гаврило¬
вич (1828—1889). — 167, 168, 169,
170, 172, 173, 175, 177,178, 181—
192, 194, 195, 197—200.
Шаликов Петр Иванович, князь
(1769—1852)	— реакционный
журналист и поэт сентименталь¬
ного направления, издатель
«Дамского журнала», редактор
газеты «Московские ведомо¬
сти». — 535, 536.
Шаль Филарет (1798—1873) —
французский писатель и кри¬
тик. — 508.
Шампаньи Франсуа Жозеф
(1804—1882) — французский пи¬
сатель, член французской ака¬
демии. — 363.
Шампольон Жан Франсуа
(1790—1832) —французский фи¬
лолог. — 468, 478.
Шатобриан Ренэ (1768—1848) —
французский писатель и полити¬
ческий деятель, представитель
реакционного романтизма. —
428, 633, 673.
Шевалье Мишель (1806—1879) —
буржуазный французский эко¬
номист и публицист. — 304, 508.
Шевырев Степан Петрович
(1806—1864)	— реакционный
публицист, профессор Москов¬
ского университета, редактор
журнала «Москвитянин», аполо¬
гет самодержавия, православия
и официальной «народности». —
457, 458, 466, 500, 508, 513-
870

537, 539—547, 549—552, 556—
563, 640.
Шекспир Вильям (1564—1616).—
77, 86, 96, 111, 112, 113,	134,
139, 264, 289, 292, 293, 326, 327,
411, 426, 433, 442, 448, 537, 556,
557, 575, 615, 656, 695, 707, 713,
724, 733, 734, 736, 737, 771.
Шеллинг Фридрих Вильгельм
(1775—1854) — демецкий фило¬
соф-идеалист. -5^09,	266,	431,
432, 511, 605, 629—631, 650, 668,
707.
Шестаков Петр Дмитриевич
(1826—1889) •—педагог и писа¬
тель. — 376, 377.
Шиллер Фридрих (1759—1805) —
немецкий поэт. — 135, 229, 289,
304, 308, 327, 434, 547, 653, 672,
707, 714.
Шишкина Олимпиада Петровна
(1791—1854)— малоталантливая
писательница, автор сочинений
«Кня'зь Скопин-Шуйский», «Про¬
копий Ляпунов» и др. — 531.
Шишков Александр Семенович
(1754— 1841) ■— вице-адмирал,
литератор и государственный
деятель, глава реакционной
«Беседы любителей русского
слова»; с 1824 по 1828 г. — ми¬
нистр народного просвещения и
глава цензурного ведомства. —
530, 536.
Шлегели. Август Вильгельм
(1767—1845) — немецкий поэт и
историк литературы, один из
вождей немецкого романтиз-
. ма. — 323; Фридрих	(1772—
1829) — брат предыдущего, не¬
мецкий критик и теоретик
искусства, идеолог романтиз¬
ма. В молодости сочувствовал
революционным идеям, впослед¬
ствии клерикал и реакцио¬
нер. — 323.
Шлоссер Фридрих Кристофор
(1776—1861)—немецкий исто¬
рик. — 385.
Шрекк Иоганн Матиас (1733—
1808) — немецкий историк церк¬
ви. — 615.
Штраус Давид Фридрих (1808—
1874) — немецкий философ и
публицист, левый гегельянец,
автор книги «Жизнь Иисуса». —
202, 208.
Штуцман Иоганн (род. в 1777) —
немецкий философ. — 595, 597,
600, 605.
Эвпомп (IV в. до н. э.)—древне¬
греческий живописец. — 320.
Эврипид (V в. до н. э.)—древне¬
греческий трагик. — 113, 326.
Эккартсгаузен Карл (1752—
1803) — немецкий писатель-мис¬
тик. — 473.
Эленшлегер Адам Готлиб (1779—
1850)—датский поэт-романтик.—
707.
Эсхил (525—456 г. до н. э.) —
древнегреческий трагик.— 112,
321.
Юнг-Штиллинг Иоганн Генрих
(1740—1817)—немецкий писа¬
тель-мистик. — 473.
Языков Николай Михайлович
(1803—1846) —поэт, —426, 461,
545, 730.
Якоби Фридрих Генрих (1743—
1819) — немецкий философ.—
629.
Якобс Христиан Фридрих Виль¬
гельм (1764—1847) — немецкий
филолог. — 619.
Ярослав I Владимирович (978—
1054)—древнерусский князь.—
596.
Ярославцев Андрей Константино¬
вич (1815—1884) — писатель,
сотрудник «Отечественных запи¬
сок», «Библиотеки для чте¬
ния» и «Сына отечества». — 479.

СОДЕРЖАНИЕ
Стр.
М. Григорьян. Мировоззрение Н. Г. Чернышевского		5
Эстетические отношения искусства к действительности (дис¬
сертация)	 53
Эстетические отношения искусства к действительности (авто¬
рецензия) 	 167
Эстетические отношения искусства к действительности (пре¬
дисловие к третьему изданию)	 201
Критический взгляд на современные эстетические понятия. 211
Возвышенное и комическое	 252
«О поэзии». Сочинение Аристотеля	 300
Об искренности в критике 	 334
Пропилеи , 		  362
Очерки гоголевского периода русской литературы	 408
Примечания	 797
Указатель имен 	 853
Редактор И. Кадышева
Художник издания Н. Седельников
Технический редактор А. Тюнеева
Подписано к печати 9 сентября 1949 г. М-26522. Тираж 5(У тыс. эйз. ;
Объем 54Va п, л. 49,95 уч.-изд. л. Заказ № 140. Цена 18 руб.
2-я типография «Печатный Двор» нм. А. М. Горького Главполиграфиздага
при Совете Министров СССР, Ленинград, Гатчинская, 26,

Новая цена
j
I