повести
МОСКВА
ИЗДАТЕЛЬСТВО «ПРАВДА»
1984
гЩоЬоШЛ
квот,
«стоюнники
ИЗОБИДИМ*
ж •
}[\(М' тт^
ВЕЩИ
Jttah-^fu T^pfmuc
МОДОДОЖЕНЫ
ВРЕМЯ
жить
ж
84. 4 Фр
Ф 84
Перевод с французского
Составление и вступительная статья
Ю. П. Уварова
Иллюстрации художника
В. Л. Г а ль д яе в а
Ф 84 Веркор и Коронель, Перек Ж., Кюртис Ж.-Л.,
Ремакль А.
Французские повести: Пер. с фр. / Сост.
и вступ. ст. Ю. П. Уварова; Ил. В. Л. Гальдяе-
ва. М.: Правда, 1984.— 640 с., ил.
Повести известных французских писателей, включен-
ные в сборник, раскрывают основные черты «общества
потребления» и показывают, в чем именно заключается
его враждебность человеческим ценностям.
4703000000 — 761
Ф 080(02) — 84	761 — 84	-	4 Фр
© Издательство «Правда», 1984. Составление, вступительная
статья, иллюстрации.
'Вещи nfomue людей
Четыре повести, представленные в этой кнцге, написаны изве-
стными современными французскими романистами. Они не похожи
друг иа друга ни своей биографией, ни творческой манерой, ни
тематикой большинства их произведений. Однако этих совершенно
разных писателей привлекла одна и та же тема. Это тема — разоб-
лачение антигуманистической природы, так называемого общества
потребления с его культом вещей, денег, престижности, с его без-
духовностью и безнравственностью. Авторы показали, какую
страшную беду несет людям идеология потребительства, и вскрыли
истоки ее широкого распространения.
Бросается в глаза, что все эти произведения вышли почти од-
новременно: «Вещи» Жоржа Перека, «Время жить» Андре Ремак-
ля в 1965 году, «Квота, или «Сторонники изобилия» Веркора и Ко-
ронеля — в 1966 году, «Молодожены» Жан-Луи Кюртиса — в
1967 году. И еще не менее двух десятков французских писателей
именно в эти годы создают книги, гневно обличающие пороки «по-
требительской цивилизации». Из них на русский язык переводи-
лись (помимо указанных выше): Эрве Базен «Супружеская жизнь»
(1967), Анри Труайя «Семья Эглетьер» (196'5), Симона де Бову-
ар «Прелестные картинки» (1966), Эдмонда Шарль-Ру «Забыть
Палермо» (1966).
Разоблачение торгашеской сущности буржуазного общества и
погони за выгодой, достигаемой ценой унижения человека,— эта
тема не нова во французской литературе, имеющей богатую нацио-
нальную традицию критики капитализма. Достаточно вспомнить
творчество Бальзака, Стендаля, Флобера, Золя, Мопассана. Пове-
сти, представленные в настоящем сборнике (как и другие книги
иа ту же тему, вышедшие одновременно с ними), по-своему раз-
вивают эту традицию. Но их авторы не претендуют на раскрытие
порочности системы в целом, а сосредоточивают внимание лишь
на одном, совершенно определенном, конкретном явлении: они по-
казывают губительное воздействие на личность и межличностные
отношения массового психоза потребительства, умело созданного
изощренным и мощным механизмом обработки умов и душ людей.
Заинтересованы были в широком развитии этой потребитель-
ской лихорадки в первую очередь хозяева монополий и банков, ибо
такая вспышка приобретательства была крайне необходима для
обеспечения высоких прибылей. И особенно в 50—60-е годы, когда
после войны Франция была вынуждена преодолеть в кратчайший
срок послевоенное отставание от других капиталистических стран.
Ей пришлось в области экономики догонять своих соперников по
мировому рынку, предпринимать колоссальные усилия, чтобы не
5
быть «съеденной». Благодаря научно-технической революции, а так-
же беспрецедентному усилению эксплуатации трудящихся и бурно-
му росту производительности труда удалось укрепить позиции
французского капитала, обеспечить искусственный, хотя и кратко-
временный подъем производства, затормозившийся в 70-е годы в
связи с кризисом. Этот скачок в экономике привел в 60-е годы
к созданию большого количества материальных ценностей. Но
уродливые формы распределения в условиях капиталистической си-
стемы затрудняли доступ к этим ценностям широким слоям насе-
ления, так как покупательная способность трудящихся не выросла
в той же степени, в которой увеличились объем производства и
прибыль крупных фирм. В результате производство товаров на-
много превысило возможность их продать.
В начале XX века при подобной ситуации избыток товаров
приводил к кризису в его «классической» форме — товары сжига-
лись в топках паровозов, их топили в море. Теперь же времена из-
менились, и современный кризис принял новую, более сложную и
завуалированную форму. Противоречия, вызванные перепроизвод-
ством, разрешаются не прямым уничтожением самих товаров, а пу-
тем создания в обществе всеобщего психоза потребления, своеоб-
разной потребительской лихорадки, которая порождается прежде
всего рекламой, занявшей огромное место в жизни Франции. Те-
левидение, радио, кино, журналы, газеты, стены зданий, платфор-
мы метро и улицы — все стало полем битвы за покупателя.
Постепенно выработалась психология обязательного потреби-
тельства, так сказать, демонстративного потребления. Сложился
твердый эталон человеческого поведения, своего рода социально-
психологический стереотип, согласно которому жить — значит по-
купать, приобретать вещи. Вне материального потребления нет
ничего. Все остальное несущественно, второстепенно. Но чтобы эта
психология работала на экономику, чтобы покупки осуществлялись
постоянно и в массовом масштабе, принося тем самым прибыль;
для этого разработана и тщательно продумана сложная и развет-
вленная система различных льгот: продажа в кредит, оплата не-
большими взносами, разного рода премии за покупки и другие
способы привлечения покупателей. Создана новая и подвижная
шкала престижности, толкающая на приобретение предметов не
так уж необходимых.
Для поддержания капиталистического производства на совре-
менном расширенном уровне, который обеспечивает нарастание при-
были, приходится непрестанно создавать все новые и новые по-
требности, желания, часто явно искусственные. При этом остают-
ся неудовлетворенными многие насущные потребности: жилье, об-
разование, здравоохранение и т. п. К тому же миллионы людей как
бы «выпадают из игры», оказываются вне «потребительской циви-
лизации». Этот факт все чаще отмечается и в современных социо-
логических исследованиях. Например, в книге Клода Жюльена «Са-
моубийство Демократий»1 указано, что 10 миллионов семейств в
1971 году располагали доходом до 1500 франков в месяц, что
означало тогда крайнюю бедность. А в исследовании Рене Ленуара
«Исключенные»* 2 говорится о 15 миллионах французов и трудя-
щихся иммигрантов, так и не вошедших в «общество потребления».
'Claude Julien. Le suicide des democraties. Paris, 1972^
2 Rene L e п о i r. Les Exclus. Paris, 1974.	...
С годами они имеют все меньше шансов в него интегрироваться.
Однако при отношении к потребительству как единственному ме-
рилу человеческой ценности невозможность потреблять в соответ-
ствии с существующими критериями воспринимается личностью
уже не просто как бедность, а как отчуждение от эталонов, по
которым живет общество. Человек ощущает себя как бы выклю-
ченным из нормальной жизни, отброшенным в сторону, погибшим.
Но и те слои населения, которые, хотя бы в долг, пользуясь
кредитом, подключены к потреблению, испытывают постоянную
неуверенность, нестабильность своего существования и все расту-
щую неудовлетворенность, поскольку ие могут соответствовать пре-
стижным и нарастающим нормам потребительства. Нет предела
этим нарочито подогреваемым потребностям.
Способы их «подогрева» становятся невероятно изощренными.
Так, например, для того, чтобы стимулировать увеличение поку-
пок, используется своеобразный «коммерческий психоанализ»: тща-
тельно с помощью специалистов по психологии «нащупываются*
скрытые, подсознательные импульсы, желания, наклонности у по-
тенциальных покупателей и изыскиваются эффективные меры воз-
действия иа них, дабы побудить к приобретению предлагаемых то-
варов, даже им вовсе ие нужных. Происходит таким образом тон-
кое, умелое одурманивание широких масс населения Франции. Зада-
ча состоит в том, чтобы у них ие осталось ничего, кроме неукро-
тимой жажды потребления. Вместо «разумного существа» (homo
sapiens) капиталистам необходимо «существо потребляющее» (homo
consomiens). Приходится делать огромные усилия, чтобы превра-
тить человека в бездумного потребителя, в «раба вещей», чтобы
он стал покорной, безотказно действующей «покупательной маши-
ной». Цель этой операции — ие нужды народа и ие интересы эко-
номики страны, а активный поиск сбыта производимого товара ра-
дч обеспечения бесперебойного функционирования и обогащения
монополий. Лихорадка потребительства, искусственно раздуваемая
в стране, совсем ие связывается с повышением жизненного уровня
населения и его покупательной способности. Вот потому-то и пу-
щены в ход самые изощренные стимулы с тем, чтобы вызвать рост
потребления, ибо он ие вытекает естественным образом из реаль-
ного материального положения большинства французов.
Все мыслящие и чувствующие честные люди во Франции, в
том числе и многие писатели, были глубоко возмущены таким обол-
ваниванием людей. Они справедливо усмотрели в этом посягатель-
ство на достоинство личности, попрание человеческих ценностей,
изощренную форму закабаления человека. Поэтому против «чумы»
потребительства и выступило одновременно столько авторов.
Феномен «потребительской цивилизации» вызвал в 60-е годы
обширную социологическую, документально-публицистическую и ху-
дожественную литературу. Характерной чертой художественных
произведений на эту тему стало стремление их авторов дать целост-
ное, глобальное представление об «обществе потребления» с тем,
чтобы полнее раскрыть его губительную для личности сущность.
Писатели обратились поэтому к методам и приемам социологиче-
ского исследования. В середине 60-х годов произошла смычка со-
циологии и романа. Сложился такой тип повествования, в котором
объектом рассмотрения и анализа становятся как бы типовые «мо-
дели» явления, и главное—не сами персонажи, а то, что они воп-
лощают, помогая создать такую «модель».
*7
Повести, включенные в наш сборник, пример этой литературы,
которая раскрывает основные черты потребительства и показыва-
ет, в чем именно заключается его враждебность человеческим цен-
ностям. При всех различиях индивидуальных манер их авторов
они составляют как бы единое целое, дополняют друг друга.
Веркор и Коронель в повести «Квота, или «Сторонники изо-
билия» в сатирически-гротескном виде представляют социально-
экономические механизмы, создающие психоз потребления, знако-
мят с техникой превращения людей в «покупательные машины».
Жорж Перек в повести «Вещи» подробно анализирует процесс
воздействия на личность потребительской идеологии, вскрывает ее
пагубные психологические последствия.
Жан-Луи Кюртис в «Молодоженах» показывает, как культ ве-
щей, денег и стремление к жизни напоказ разрушают семью сред-
них классов французского общества.
Андре Ремакль свидетельствует о том, как порожденная рек-
ламой потребность жить по канонам и нормам «общества потреб-
ления» обрекает рабочего на мучительное, каторжное существова-
ние и создает угрозу его психике и здоровью.
Таким образом, взятые вместе, эти повести создают целостное
представление о «потребительской цивилизации» от общих прин-
ципов ее функционирования до частных образцов-примеров ее гу-
бительного влияния на жизнь людей.
л -л *
Один из авторов повести «Квота, или «Сторонники изоби-
лия»— Веркор — писатель всемирно известный. Другой—друг его
детства инженер Коронель. Помимо этой повести, советскому чита-
телю знакомы переведенные на русский язык книги Веркора
«Молчание моря» (1942) и «Люди или животные» (1952). Его
подлинное имя Жан Брюллер. Он родился в 1902 году, получил
инженерное образование, но приобрел известность как художник,
иллюстратор книг, автор сатирических альбомов, создатель ориги-
нальных эстампов, изобретатель нового усовершенствованного спо-
соба репродукции картин. Писателем его сделало француз-
ское Сопротивление. Начиная с 1941 года стали нелегально
выходить его рассказы, подписанные псевдонимом Веркор, и воз-
никло созданное им подпольное издательство «Минюи» («Пол-
ночь»), но тогда никто, даже из родных и близких молчаливого,
спокойного, всегда занятого своим искусством художника Жана
Брюллера не подозревал, что он и есть таинственный Веркор.
Слава пришла к нему сразу. О нем шепотом говорили по всей
оккупированной Франции и громко восхищались за ее пределами,
в странах, борющихся против германского фашизма. Псевдоним был
выбран не случайно: Веркор — небольшая область в предгорьях
Альп, где активно действовали французские партизаны — маки-
зары. Именем Веркор подписаны и все последующие произведения
писателя, это имя навсегда связано в сознании читателей с героиче-
ским периодом жизни французского народа. Вскоре после выхода
повести «Квота, или «Сторонники изобилии» были опубликованы
мемуары Веркора «Битва в безмолвии» (1967), где ои вспоми-
нает о героических днях Сопротивления. В связи с выходом этой
книги Веркора во французской печати выступили с воспоминаниями
люди, помогавшие автору «Молчания моря» в создании подполь-
8
ного издательства и нелегальной публикации его рассказов.
И как бы вновь ожила славная страница французской истории.
В повести «Квота, или «Сторонники изобилия» Веркор, высту-
пивший в свое время против фашизма, снова защищает человече-
ские, духовные ценности от новой беды, угрожающей его народу,—
безудержного, бездумного потребительства.
Авторы переносят действие своей книги в страну со странным
названием Тагуальпа, которая понадобилась им для наблюдения —
как бы в чисто лабораторных условиях — иад действиями тех меха-
низмов, которые создает «общество потребления». Тагуальпа — это
как бы его модель, представляющая его в очищенном виде, без при-
месей, словно вещество, полученное в пробирке химика, для выяв-
ления его закономерностей и особенностей.
Сюжетная канва повести несложна. В разоряющуюся фирму,
торгующую холодильниками, является никому не ведомый пред-
приимчивый человек со странным именем Квота и предлагает
новый метод торговли. Суть этого метода в том, чтобы любым
способом, не брезгуя ничем, заманить в магазин покупателя и’
заставить его сделать покупку. Словом, превратить каждого про-
хожего в покупателя. Квота не удовлетворяется тем, что каждый
житель Тагуальпы приобретает холодильник. Планы его гораздо
шире. Необходимо заставить людей покупать то, что им совер-
шенно ие нужно, что им не по карману, вызвать у них неуемную
жажду потребления. Символом всей деятельности Квоты предстает
швейцар Эстебан, гордо стоящий в дверях фирмы и увешанный
с ног до головы всевозможными часами. «Хоть бы одна пара пока-
зывала верное время», — ворчит он. Жители Тагуальпы превра-
щаются в форменных рабов вещей, в придаток к вещам, которые
они даже не в состоянии использовать по назначению. Ванны,
лишенные воды, оглушающие своих владельцев транзисторы (по
нескольку в каждой руке), многочисленные пианино и другие беспо-
лезные музыкальные инструменты, загромождающие квартиры
жителей, — все это выглядит ужасающе нелепо и бесчеловечно.
Порабощение человека, лишение его собственной воли, превращение
потребителя в машину — таковы основные принципы, на которых
зиждется система Квоты, которая требует: «Богатейте и покупайте.
Покупайте в обязательном порядке. Не будешь покупать —
обеднеешь».
Чем же страшен Квота и его метод торговли путем полного
оболванивания покупателя? Тем, что он нащупал пружины, застав-
ляющие людей непрерывно покупать, и с помощью современной
техники распространил свое открытие на все сферы потребления.
Квота страшен своей типичностью для капиталистического мира,
так как в этом вымышленном персонаже сфокусированы реально
существующие тенденции, развивающиеся в обществе. Квота унич-
тожает в покупателе все человеческое, пользуется идейным убоже-
ством обывателя, мелкобуржуазной, мещанской страстью к собст-
венности. Не защищенный от его железного напора культурой, ин-
теллектом, богатством духовного мира, житель Тагуальпы пред-
ставляет собой воск в руках Квоты.
Веркору и Коронелю представляется, что опасность, которую
несет Квота, нужно уничтожать в зародыше, в противном случае
его могущество столь возрастет, что борьба с ним станет почти
безнадежной. Авторы выдвигают в романе две идейно противо-
стоящие Квоте антагонистические позиции. Первая, носительницей
9
которой выступает племянница Самюэля Бретта, генерального
директора фирмы, Флоранс. — позиция гуманистического протеста
во имя духовных ценностей. Вторая—представленная конкурентом
фирмы Снкеросом—позиция критиков системы Квоты, видящих
в ней угрозу «здоровой» капиталистической экономике. И та и дру-
гая позиции обращены к прошлому, к буржуазной демократии в ее
философском и экономическом воплощении.
К концу романа сатира Веркора и Коронеля становится осо-
бенно острой. Экономика, развивающаяся по системе Квоты, тре-
бует не долговечности предметов потребления, а, наоборот, мини-
мальных сроков их использования. Темпы все убыстряются, соз-
дается атмосфера искусственного оживления производства и эко-
номики; эта лихорадка процветания, эта обесчеловечивающая си-
стема изнашивает так же быстро и нервную систему людей, вы-
зывает у них состояние усталости, мучительной тоски, сводит
с ума.
Повесть завершается и в то же время как бы не завершается
некой формулой бесконечности: «Ненасытно разрушались, неуто-
мимо строились все в большем количестве дома, заводы, конторы,
магазины, гаражи, больницы, сумасшедшие дома, и все равно
не хватало домов, контор, магазинов, гаражей, сумасшедших домов,
и все еще ие хватало магазинов, гаражей, сумасшедших домов
и все еще не хватало...»
«Продолжение следует», — иронически заключают авторы. Это
формула безысходности и краха. Иначе н не может быть, поскольку
действие романа остается в пределах капиталистического устрой-
ства. О социализме Квота лишь упоминает как о возможной
альтернативе «обществу потребления», но в расчет его не прини-
мает. В этом сказалась ограниченность авторского мировоззрения.
Гротескный характер персонажей, элементы социальной фанта-
стики определяют стиль повествования, его образный строй. Все
герои здесь аллегоричио-условны — они носители «масок» — идей
авторов. Квота—персонификация хищничества современных капи-
талистических заправил. Самюэль Бретт—образ стареющего
«вымирающего дельца». Флоранс — воплощение интеллигенции
европейского склада, бунтующей, но бессильной, швейцар Эсте-
бан — образ оболваненного обывателя и т. д.
Книга Веркора и Коронеля соединяет в себе элементы фан-
тастики и сатиры. Это пример интеллектуальной прозы. К ней
прибегают авторы для того, чтобы объемнее и полнее выразить
общие закономерности губительного для личности функционирова-
ния «общества потребления».
Повесть Жоржа [Терека (1940—1982 гг.) «Вещи» написана
раньше, чем книга Веркора и Коронеля, но она может рассматри-
ваться как ее своеобразное продолжение. Если в «Квоте» была
вскрыта причина и показаны способы создания ажиотажа потреби-
тельства, то в книге Перека видно, как это явление практически
губит души людей. Эта повесть была первым художественным
произведением Жоржа Перека — 25-летнего писателя, социолога
по профессии. После повести «Вещи», имевшей огромный успех
и удостоенной одной из главных литературных премий, он стал
профессиональным писателем и приобрел известность как автор
оригинальных, интересных книг, вызывавших большой интерес
у читателей и критиков. Наиболее значительные из его произведе-
ний (помимо «Вещей»): повести «Спящий человек» (1967), «Тем-
10
пая лавка» (1973), пьеса «Прибавка к жалованью» (1970), слож-
ный многоплановый роман «Жизнь, способ употребления» (1978).
Повесть «Вещи» привлекла всеобщее внимание ие только
своим содержанием, но и неожиданной формой. Отвечая потребно-
сти времени, Перек дальше, чем все остальные писатели 60-х годов,
пошел в сторону сближения литературы и социологии. Его произ-
ведение внешне напоминает социологический очерк, соединенный
с техникой «нового романа»: обильное описание предметов, почти
полное отсутствие действия. Едва вырисовываются два персо-
нажа— молодая чета — Жером и Сильвня, представленные скорее
как среднестатистические единицы анализа, чем развернутые
характеры. На их примере Жорж Перек раскрывает тип социаль-
ного поведения, характерный для «общества потребления». Он стре-
мится показать, что это не просто старомодные мещаие-накопители.
Жером и Сильвия — мещане современного типа: они ие покупают
что попало, лишь бы была вещь. Их приобретения целенаправленны.
Они покупают только те вещи, которые нужны, чтобы отвечать
моде, подходить к определенному рангу, соответствовать принятому
в их среде образу жизни. Такими вещами могут оказаться и доро-
гие английские костюмы и подчеркнуто небрежная старая поно-
шенная одежда, и рухлядь, купленная на «барахолке» по дешевке,
и отдельные ценные предметы. Интеллектуальный багаж Жерома
и Сильвии, так же как и вещи, тоже нужен только для «ранга»,
для «стаидиига», определен модой и престижностью. Это расхожие
суждения и мнения, напечатанные в журнале «Экспресс», или
своеобразный ложиоинтеллигеитскнй жаргон, принятый в универ-
ситетской и «околонаучной» среде. Вся жизнь Жерома и Силь-
вии— погоня за миражами, стремление покупать, чтобы быть
счастливыми, а это вызывает все новые потребности, и, пытаясь
их удовлетворить, оии опять становятся несчастными. Эта пара
представляет собой модель того человеческого типа, который фор-
мирует буржуазное французское общество 60-х годов. Такие инди-
виды жизненно необходимы «обществу потребления» для его нор-
мального функционирования. Автор тем самым показывает, что это
общество может существовать, только извращая, искажая человече-
скую психику, создавая таких моральных, нравственных и духов-
ных уродов, какими стали Жером и Сильвия.
Но в то же время Перек-ромаиист тонкими стилевыми при-
емами, тщательно продуманной игрой языковых средств придает
представленному им анализу глубокий гуманистический смысл,
раскрывает таящуюся в нем человеческую трагедию. История
Жерома и Сильвии — это преображенный до неузнаваемости тради-
ционный «ромаи-воспитаине».
Первые несколько страниц посвящены описанию квартиры,
предметов, в ней находящихся, и быта счастливых хозяев. Это изло-
жение мечты Жерома и Сильвии, то, к чему оии стремятся. В тра-
диционном «романе-воспитании» такое описание играло роль обыч-
ного для жанра сообщения о мечте, об устремленности героя. Там
это были возвышенные иллюзии, часто романтические грезы, кото-
рым было суждено разбиться при столкновении с действитель-
ностью. Здесь же показан крайне приземленный, убогий и сугубо
«вещевой» характер мечты Жерома и Сильвии. Дабы подчеркнуть
и дать сразу почувствовать, что это описание ие более чем «голу-
бая мечта» героев книги, автор употребляет глаголы только
в условном наклонении (Le Conditionnel Present), которое во фран-
11
цузском языке выражает предположение, но вместе с тем и таит
в себе возможность осуществления задуманного. Однако глаголов
крайне мало. Они служат только связкой между подробными,
дотошными описаниями квартиры и быта, о которых мечтают пер-
сонажи книги. Затем автор переходит к рассказу о судьбе Жерома
и Сильвии. Сразу же меняется время глаголов. Теперь писатель
употребляет прошедшее время несовершенного вида (L Imparfait),
которое имеет описательную функцию. В дальнейшем, в течение
почти всего повествования употребляется только это время гла-
гола, что придает бесстрастно-хроникальный характер изложению,
сводит персонажи до уровня объекта исследования, чем подчерки-
вается их безликость, анонимность, а это впечатление и должны
производить искусственно обезличенные, лишенные индивидуаль-
ности Жером и Сильвия. Эта характеристика создается также
путем введения в повесть лавины описаний предметов, которые
интересуют героев книги. В качестве «вещей» перечисляются и их
идеи и их интеллектуальные интересы, изложенные тем же бес-
страстным языком описи имущества.
Книга Перека при всей ее внешней бесстрастности и холодной
объективности внутренне глубоко человечна. Она выражает тра-
гедию обезличенности. Форма, в которой выражена трагедия, под-
черкивает массовый, обобщенный смысл судьбы Жерома и Силь-
вии. Это не частный случай, а своеобразная модель явления.
В «упаковке» социологического исследования скрыта таким образом
повесть о воспитании чувств в бесчувственной среде.
Автор третьей повести сборника Жан-Луи Кюртис
(1917 г. р.) — один из самых читаемых во Франции популярных
писателей. Его часто называют «романистом-свидетелем», пото-
му что каждое его произведение (13 романов и повестей и 4 сбор-
ника новелл) дает точное представление о времени, о социальной
среде, о проблемах, волнующих его современников. По книгам
Кюртиса можно проследить эволюцию французского общества
последнего тридцатилетия. Но Кюртис не бесстрастный хрони-
кер, а человек, глубоко взволнованный гибелью идейных и духов-
ных ценностей, остро чувствующий несправедливость, фальшь
и ложь, царящие в буржуазном обществе. Свой яркий талант сати-
рика, великолепного стилиста и умного аналитика он отдает «бес-
компромиссному отстаиванию нравственных гуманистических цен-
ностей» — как сказано в решении Французской Академии в связи
с присуждением в 1972 году Кюртису «Гран при» за все творче-
ство в целом.
Однажды в беседе с корреспондентом бельгийской газеты
«Ла суар» Кюртис сказал: «Люди хотят приобретать, они создают
себе такой эталон счастья, который включает лишь мечты о ком-
форте, непрерывных удовольствиях... А что же происходит с лю-
бовью в нашем поверхностном обществе? Любовь оказывается
под угрозой. Сотнями насчитываются неудачные браки» ’. Историю
одной из этих неудач и рассказывает писатель в повести «Моло-
дожены». Эта книга затронула самый больной иерв «общества
потребления», показав его полную несовместимость с простым
человеческим счастьем. Автор выводит среднетиповую семью —
не богатую, но и не особенно бедную. Жиль Феррю — инженер.
Он и его жена Вероника молоды, красивы, любят друг друга, у них
«Le Soir», 8 Janvier, 1968.
12
есть дочь. Все, казалось бы, предрасполагало к счастливой семейной
жизни, но она оказалась постепенно разрушенной. Сюжет пове-
сти— это история молодой семьи Феррю от ее возникновения
до распада. Жиль—влюбленный в свою жену, увлеченный своим
делом, человек серьезный, чуткий, добрый, мыслящий, интересует-
ся искусством, литературой, философией. А его молодая жена Ве-
роника — дитя своего времени. Ее интересует только внешнее, чи-
сто материальное проявление «счастья». Красивая дорогая маши-
на, современная комфортабельная квартира плюс загородная изящ-
ная вилла, поездки на яхте, приемы, коктейли, посещение новых
родных клубов, постоянное общение с хорошо одетыми моложавы-
ми миллионерами и известными людьми и, конечно, самые доро-
гие, по последней моде сделанные туалеты. Такой видится настоя-
щая жизнь Веронике Феррю. Все это навеяно навязчивой рекла-
мой, примерами из жизни преуспевающих подруг, глянцевитыми
обложками журналов, яркими, зовущими витринами магазинов.
Жажда потреблять, приобретать губит живые, непосредственные
человеческие чувства, убивает мысль. Вероника постоянно играет
роль, подражая той или иной актрисе кино или какой-нибудь даме
высшего света. Ее взгляды, вкусы, убеждения — все подсказано
модой, принятым стереотипом. Естественно, что ее ие удовлетво-
ряет скромное материальное положение мужа — молодого инжене-
ра, он не может помочь занять ей «ранг», о котором она мечтает.
Кроме того, ее раздражает то, что Жиль не «шикарен», не «сноб»
и вообще разговаривает не как все люди ее круга, не так, как
«принято». Она считает его неудачником, постепенно начинает его
презирать, перестает любить. Жиль понимает ограниченность,
поверхностность вкусов и пристрастий жены, старается объяснить
ей ее заблуждения, раскрыть глаза, показать, что счастье не в ма-
териальном процветании и «фешенебельности», а в духовной жиз-
ни, в красоте чувств, в человечности. Но он ничего не может сде-
лать против всесильной и чудовищной власти потребительства. К
тому же поддалась этой власти и его горячо любимая младшая
сестра.
Автор умело и убедительно показывает, как вирус потреби-
тельства разъедает живую ткань человеческих отношений, душит
любовь, мертвит живые чувства. В конце концов семья распа-
дается. Вероника выходят замуж за какого-то темного дельца-мил-
лионера, который, несмотря на свое духовное убожество, в состоя-
нии предоставить «ранг», о котором она мечтает. Жиль остается
один с маленькой дочкой, бесконечно счастлив от общения с нею,
хотя с горечью предвидит, что через несколько лет и она обнару-
жит, что у него нет ни «роллс-ройса», ни известности, ни блестя-
щих перспектив стать миллионером. Драма молодой четы Феррю
предстает как типичное явление, неизбежно порождаемое бесчело-
вечным, жестоким «обществом потребления». Не случайно употреб-
лен неопределенный артикль в заглавии («Un jeune conple»). Ав-
тор как бы подчеркивает обобщающий характер того, что проис-
ходит в жизни Вероники и Жиля. Их драма развертывается на
фоне сатирически представленного буржуазного общества 60-х го-
дов, аморального и неблагополучного при всем его внешнем блеске.
Следует также отметить виртуозное авторское владение сло-
гом. Самой манерой речи, лексикой, «модными» словечками он
передает внешнюю красивость, претенциозность и одновременно
торгашеский дух, мещанство и духовное ничтожество современных
13
буржуа. Эта книга с большим мастерством и талантом разобла-
чает миф о «процветании» западного мира, показывает несовмести-
мость современного буржуазного образа жизни с подлинной чело-
вечностью, с настоящими, а не фальшивыми духовными ценностями.
Завершает сборник повесть «Время жить» — одна из самых
знаменитых книг на «антипотребительскую» тему. Недаром она
получила очень почетную Популистскую премию 1965 года (за
лучшее произведение о народе) и была экранизирована. Автор
этой повести пнсатель-коммуннст Андре Ремакль (1907 г. р.) —
по профессии журналист, много лет был главным редактором ком-
мунистической газеты «Марсельеза», выходящей в Марселе, с кото-
рым связана вся жизнь и почти все творчество писателя. Он выпу-
стил восемь романов и повестей, несколько сборников стихов
и яркие интересные публицистические произведения, в том числе
книгу «Легенда о КамАЗе» (1978), написанную под впечатле-
нием о пребывании автора в г. Набережные Челны, где он увидел,
как живут и трудятся советские рабочие. В 1979 году он публикует
развернутый очерк «Хроника Фоса»— о жизни и борьбе строителей
огромного металлургического комбината в районе Фос-сюр-Мэр,
недалеко от Марселя. Автор невольно сопоставляет то, что ои
видел в СССР, с социальной униженностью французских рабочих.
Недаром в подзаголовке стоит фраза — «Твое дело рыть», что
выражает отношение администрации к простым труженикам.
Хорошо зная рабочий класс Франции, Андре Ремакль ие мог
ие заметить, какой вред принесло рабочим вовлечение их в ловушку
«потребительства». Известны боевые революционные традиции,
высокая сознательность и организованность французского пролета-
риата н его политического авангарда — коммунистической партии.
Он представляет главную опасность для капиталистических кругов
Франции, мешая им безнаказанно эксплуатировать трудящихся
с целью увеличения прибыли. Во французской литературе послед-
него 20-летия отражены многие факты и примеры самоотверженной
борьбы рабочих за свои права и за социальные перемены (романы
Ж.-П. Шаброля, А. Стиля. Р. Шатоне, Р. Линара и Др.). Поэтому
господствующим классам Франции было крайне выгодно одурма-
нить сознание рабочих психозом лихорадочного и безоглядного
потребительства. Оии, по их мнению, должны думать лишь о том,
где взять деньги, чтобы заплатить за новые покупки, приобретен-
ные в кредит, н для этого брать на себя дополнительную работу,
вместо того чтобы идти на демонстрации, заниматься политиче-
ской и социальной деятельностью или организовывать забастовки.
Андре Ремакль в своей совести показывает, что определенная часть
рабочих оказалась зараженной «вещизмом» и жаждой приобрете-
ний. Но это для них обернулось тяжелым испытанием. Даже тогда,
в 60-е годы, не говоря уже о годах кризиса конца 70-х — начала
80-х годов, нм было гораздо труднее, чем другим, более обеспе-
ченным слоям общества, соответствовать эталонным нормам и
шкале престижности. И те из них, кто стремился жить по этим
меркам, были вынуждены предпринимать несравненно более му-
чительные усилия, чем, например, представители средних классов.
Поэтому стало очевидным, что ущерб, нанесенный жизненному ук-
ладу рабочих, их семейно-личностным отношениям, оказался осо-
бенно болезненно ощутимым.
Какой чудовищной ценой достаются рабочему блага «общества
потребления», видно иа примере судьбы штукатура Луи —
14
центрального персонажа повести Ремакля «Время жить». Чтобы'
обеспечить необходимый уровень своей семье, он вынужден отда-
вать работе все свое время (кроме сна) и огромную энергию. М
него не остается сил и времени для того, чтобы жить. Он «отчуж-
дается» от детей, теряет здоровье, у него расшатывается психика.
Система кредита, которая затягивает его, заставляя делать все бо-
лее. дорогие покупки и брать сверхурочную, дополнительную
работу, оборачивается для него рабством. Погоня за мнимым,
кажущимся благосостоянием чуть не привела к распаду его семьи.
Автор сознательно выбрал форму психологической повести с ис-
пользованием современной литературной техники: внутренние моно-
логи, наплывы, расчленение на отдельные кадры, разорванные куски
повествования. Но в основе содержания книги Андре Ремакля
лежит фактически социологический анализ. Писатель показывает
типовой случай судьбы среднего рабочего, ставшего жертвой идео-
логии приобретательства. Он стремится подчеркнуть, что речь идет
о живом человеке, а не о простой статистической единице. Для
этой цели он использует приемы психологической характеристики,
раскрывая внутренний мир своего героя, его боль и страдания.
Психологизм повести углубляет и усиливает ее социально-разобла-
чительный смысл.
Однако, как бы ни мучился герой Ремакля, в 60-е годы он
мог еще находить работу. И не только у себя на стройке, но и на
стороне, ибо это был период экономического подъема Франции.
Если же мысленно перенести его иа Десять лет вперед, в середину
70-х годов, то выяснилось бы, что работу найти нелегко, что
в любой момент он может оказаться иа улице, в лучшем случае —
с мизерным пособием по безработице. А если он еще ие выплатил
за купленные в рассрочку квартиру, телевизор, машину, холодиль-
ник, а платить ему уже за них нечем, что тогда? В этом случае,
по французским законам, он всего может лишиться. И житейская
драма, описанная Ремаклем, обернется социальной трагедией, кото-
рую переживают в реальной жизни в 70—80-е годы миллионы
французов.
В связи с разразившимся кризисом статистика отмечает небы-
валое снижение покупательной способности современного француз-
ского населения. И это происходит в атмосфере всеобщего психоза
потребления, поскольку сохраняется созданный в предшествующем
десятилетии социально-психологический климат, в котором един-
ственным смыслом, целью и содержанием жизни остается потреб-
ление. Тот же, кто не может потреблять так, как это принято и
престижно, он, следовательно, не живет. К тому же каждый фран-
цуз, богатый и бедный, видит всюду полные товаров манящие вит-
рины, зазывные, бьющие по его чувствам и ощущениям рекламные
призывы к покупкам, а у него нет денег, чтобы купить. Однако
есть выход — покупки в кредит, с выплатой в рассрочку с процен-
тами (11—17%). Соблазнившийся, не устоявший перед искушени-
ем человек должен расплачиваться за это каждый месяц, когда он
получает счет, который должен оплачивать. Если пропустил хотя
бы месяц, купленная в кредит вещь будет отобрана. А ведь, кроме
оплаты купленных в рассрочку предметов, нужно из той же зар-
платы платить налоги (до 10—12%), делать взнос в кассу соци-
ального обеспечения (не менее 10%, без этих взносов не будет ни
Оплаты по болезни, ни пенсии по старости), а также платить за
квартиру, газ, свет, телефон, иа что уходит порой до 25% зар-
15
платы. А нужно еще есть, пить, одеваться, покупать детям игруш-
ки и учебники (а если есть автомобиль, то это еще дополнитель-
ные расходы), отдыхать и развлекаться. На все это нужны день-
ги. И создается в результате парадоксальная ситуация. В такой
богатой стране, как Франция, с лучшим в Европе сельским хозяй-
ством, а особенно животноводством, больше половины населения
почти не потребляет мяса. В стране, диктующей миру моду, про-
изводящей одежду самого высокого качества, подавляющее боль-
шинство населения покупает только наиболее массовую, фабрич-
ного производства одежду и подолгу ищет, где можно купить ее
дешевле. В стране живописной природы, омываемой морями, поло-
вина населения никогда никуда не уезжает во время отпуска, а
если и едет, то живет в палатках.
По исследованиям современных социологов, только примерно
10% населения пользуется всеми плодами богатства Франции, а
остальные 90% (т. е. около 50 миллионов) в той или иной степени
испытывают нехватку, а 17 миллионов (т. е. почти треть населе-
ния)— подлинную нужду, живут на грани нищеты. Не случайно
поэтому часто повторяется во французских газетах фраза: «Фран-
ция богата, а французы бедны».
Экономический спад последнего десятилетия обнажил искус-
ственность и чуждость интересам народа «потребительской циви-
лизации», расцветшей в 60-е годы. Стало совершенно очевидным,
что господствующая идеология потребления, заменившая собой и
веру, и нравственность, и духовную культуру, фактически не при-
нимает в расчет реальные возможности трудящихся. Приобрете-
ние вещей стало единственным смыслом и содержанием жизни;
кто не может постоянно покупать, тот не существует и чувствует
себя как бы за рамками общества. Люди, не имеющие средств
жить по эталонам и требованиям потребительства, готовы даже
пойти на преступление, чтобы их заполучить. И тогда «общество
потребления» становится «обществом злоупотребления». В стра-
не поэтому резко увеличилось число грабежей, спекуляций, бан-
дитских нападений и убийств. Но не все способны стать на пре-
ступный путь. Многие просто приходят в отчаяние, спиваются,
принимают наркотики, а немало и таких, кто кончает жизнь само-
убийством. Алкоголизм, наркомания и волна самоубийств нара-
стают в сегодняшней Франции, особенно среди молодежи.
Повести, включенные в наш сборник, хотя они написаны почти
20 лет назад, нисколько не утратили своей актуальности. Они
помогают понять сущность, природу, глубокую бесчеловечность
«общества потреблениям и порожденной им идеологии «вещизма»,
ставшей настоящим бичом современного капиталистического мира.
Ю. Уваров
КВОК
*стор8нники
ИЗОБИЛИЯ*
71/шд
ИрИНЫ дрБУрП
CCrcors el Coronel
QUOTA
OU
LES PL^THORJENS
Таш
Эта книга — плод пятидесятилетней дружбы.
Действительно, полвека назад, чуть ли не день в
день, Жан Брюллер, он же Веркор, ученик предпослед-
него класса Эльзасской школы, увидел, как в класс во-
шел какой-то неуклюжий верзила, с симпатичной физи-
ономией, по фамилии, как считал первые несколько не-
дель Брюллер, Корне, на самом деле оказавшийся
Коронелем. Тогда-то и возникла их дружба, которой оба
ни разу не изменили.
То же можно сказать и об их сотрудничестве. На-
чалось оно с музыки. Брюллер играл на пианино, Коро-
нель — на банджо, и они выступали вдвоем на вечерин-
ках, стремясь произвести как можно больше шума.
Позже, году в двадцать пятом, они перекинулись на
любительский мюзик-холл, не без успеха подражая
одновременно и Гроку и братьям Фрателлини, но од-
нажды, на открытии студенческого городка, выйдя на
подмостки, они обнаружили, что не знают, через какие
двери им уходить со Сцены; они сразу сникли, и в те-
чение томительного получаса им не удалось ни разу рас-
смешить взиравших на них с удивлением зрителей.
Коронель утверждает, будто Брюллер потом сказал:
«Это было для них слишком тонко», но у Веркора есть
подозрение, что придумал он это просто со злости. Как
бы то ни было, но с мюзик-холлом было покончено и
Коронель стал собирать гоночный автомобиль, иа кото-
ром они должны были вдвоем совершить «голубой про-
19
Ч^ать первая
1
T агуальпа — небольшая североамерикан-
ская республика, лежащая между Соединенными
Штатами и Мексикой. С одной стороны ее обрам-
ляет Сьерра-Хероне, с трех других — широкой пет-
лей охватывает река Рио-Гранде. В 1526 году ис-
панцы, одержав победу над тагуальпекскими ин-
дейцами, завоевали Тагуальпу. В дальнейшем сю-
да хлынули переселенцы самых различных рас и
национальностей: французы, голландцы, немцы,
скандинавы, итальянцы, а также семиты с Кипра и
Ближнего Востока. Государственным языком Тагу-
альпы остался испанский. Экономика Тагуальпы,
богатой сырьем, прекрасными тучными пастбища-
ми, находится в расцвете. Площадь: 54 660 кв. км;
население: 6 700 000 чел. (тагуалъпеки). Столи-
ца — Хаварон.
Вот что сообщается о Тагуальпе в кратком словаре
Ларусса. Желающих получить более подробные сведе-
ния мы отсылаем к богато документированным трудам
профессора Жоржа Брено и в первую очередь к его
замечательному исследованию «Американская Швейца-
рия». Но пусть такое название не введет вас в заблуж-
дение. Тагуальпа напоминает Швейцарскую конфедера-
цию лишь размерами своей территории да высоким уров-
нем промышленного развития, что и в самом деле пора-
22
зительно для такого крохотного государства. Да еще,
пожалуй, удивительной диспропорцией доходов жителей
разных провинций, как то наблюдается в Швейцарии,
если, к примеру, сравнить районы Цюриха и Тессеиа. Но
по всему прочему маленькая Тагуальпа скорее напомина-
ет мексиканский отросток Техаса. Сюда все больше про-
никает американский образ жизни, и кое в чем тагуаль-
пеки, пожалуй, даже перещеголяли Соединенные Штаты.
Иными словами, социальные барьеры, разделяющие
разные слои населения в зависимости от их доходов,
еще многочисленнее в Тагуальпе, чем в Соединенных
Штатах. При малейшем изменении материального поло-
жения человек вынужден полностью менять образ жиз-
ни. Он должен немедленно переехать в другой квартал
города, сменить машину, клуб, знакомых, друзей.
Вот именно к этому и не могла никак привыкнуть
Флоранс Петерсен-Бретт. Флоранс рано осталась сиро-
той и имела самое смутное представление о своей Дании.
Девочку взял к себе немолодой родственник Самюэль
Бретт, внук шведа, эмигрировавшего в Тагуальпу в
1882 году, и все-таки, к великому его удивлению, в ее
воззрениях сохранилось что-то атавистическое — евро-
пейское. Жили они вдвоем, как отец и дочь. Так как
Бретт был намного старше Флоранс, она называла его
«дядей» и работала его секретарем в фирме «Фрижи-
бокс», где он был генеральным директором. Еще в юные
годы в ней проявились кое-какие черты характера, кото-
рые нравились дяде, но в то же время внушали ему тре-
вогу. Бретту приходилось почти силой заставлять девоч-
ку подчиняться общепринятым правилам. Учиться он по-
слал ее в Миллс-колледж в Калифорнию. За год до
окончания колледжа она вернулась домой чуть ли не
бунтаркой, до того претила ей благонамеренность воспи-
танников колледжа. В последующие два-три года этот
бунт распространился уже на всю общественную жизнь.
Когда Самюэль Бретт, занимавший в то время пост
заместителя директора «Фрижибокса», сумел приобре-
сти крупный пакет акций и неожиданно стал генераль-
ным директором, а оклад его с тридцати шести тысяч
песо (около восемнадцати тысяч долларов — тагуаль-
пекское песо примерно равняется половине доллара)
подскочил сразу до сорока восьми тысяч, Флоранс было
воспротивилась тем переменам, которые повлекло за
собой это повышение, начиная с перемены друзей и зна-
23
комых. Но все ее усилия были тщетны. «Богач» не
может ходить в гости к просто «состоятельным» людям,
не может жить с ними по соседству. Пришлось переехать
в другой квартал, в другой дом, сменить машину и всту-
пить в новый клуб. Тем не менее Флоранс попыталась
сохранить приятельские отношения со своими знакомы-
ми молодыми людьми. Однако они сами отдалились от
нее — настолько укоренилась в тагуальпекском общест-
ве эта традиция социальных мутаций. Флоранс страда-
ла от этого. Она питала нежные чувства к одному юно-
ше, своему ровеснику, которого друзья слегка презирали
за его склонность к музыке и изящным искусствам, в
чем они находили какую-то «женственность». И вот,
чтобы отвлечь племянницу от девичьих горестей, дядя
взял ее к себе в секретари. Флоранс было тогда два-
дцать два года. Входя в курс дела, она заинтересовалась
работой, и очень быстро к ней вернулась ее былая жиз-
нерадостность и живость.
Сейчас ей исполнилось уже двадцать восемь лет.
Дядя Самюэль мечтал выдать ее замуж. Но она не
желала связывать свою судьбу с таким же конформи-
стом, как и все те, с кем ей приходится встречаться
в деловых кругах. Кроме того, она слишком доро-
жила своей независимостью, уже давно оценив всю ее
прелесть.
В то утро ее выбил из колеи один неожиданный
визит.
Первым посетителем, о котором доложил швейцар
Эстебан (на три четверти испанец, на одну восьмую
киприот и на столько же индеец), оказался генерал Пе-
рес, старый университетский товарищ Бретта. Перес —
наполовину португалец, наполовину немец — унаследо-
вал от двух этих рас кучу недостатков и малое коли-
чество достоинств. Флоранс его недолюбливала. Ее дя-
дя встретился с Пересом после почти двадцатилетней
разлуки, за время которой один из них стал военным,
а другой — промышленником. Три года назад Самюэль
Бретт, пытаясь оживить захиревшую торговлю холо-
дильниками — страна переживала кризис, который все
усиливался и которому не видно было конца,— основал
с неколькими друзьями нечто вроде кредитного банка
с целью облегчить и расширить торговлю в рассрочку.-
24
Банку для предоставления ссуд требовался крупный
оборотный капитал. Кроме того, чтобы привлечь вклад-
чиков — а в связи с кризисом это было весьма затруд-
нительно,— следовало добиться их доверия. И тогда
Бретту пришло в голову, что неплохо бы иметь в числе
учредителей банка нескольких известных деятелей из
дипломатических кругов, высшего духовенства и генера-
литета. Бывший однокашник Бретта, Перес, дослужив-
шийся до генерала, из чисто дружеских, по его словам,
соображений дал свое согласие, хотя и не отказался от
сотни бесплатных акций, которые ему были незамедли-
тельно вручены. Затем он снова исчез или почти ис-
чез с горизонта, сославшись на то, что ничего в делах
не смыслит. Раза два, от силы три, он обедал у Бретта.
Но так как за столом речь шла в основном о политике,
генерал даже словом не обмолвился, что помнит о суще-
ствовании банка.
Вот почему неожиданное появление Переса в «Фри-
жибоксе» поразило Флоранс. Но еще больше она удиви-
лась, когда швейцар в ответ на ее слова, что директор
еще не приехал, заявил, что генерал настаивает на сви-
дании лично с нею.
— Хорошо,— проговорила она смущенно, даже, по-
жалуй, взволнованно.— Что ж, проведите его ко мне.
Перес, уже седеющий полноватый мужчина, безус-
пешно пытался скрыть намечающееся брюшко двуборт-
ным пиджаком (мундир ои надевал только при офици-
альных визитах). Он церемонно поклонился Флоранс.
Она пригласила его сесть.
— В глубине души я отчасти рад,— сказал он, уса-
живаясь в слегка продавленное кресло,— что застал вас
одну. Я не так уж жажду повидать нашего дорогого
Самюэля. Пожалуй, будет даже лучше, если то, что я
хочу ему сказать, он узнает из ваших уст.
«Что случилось?» — со всевозрастающим беспокой-
ством подумала Флоранс и спросила:
— Какая-нибудь серьезная неприятность?
— Да, приятного мало.
Он помолчал, словно подыскивая нужные слова.
— Ходят слухи, сеньорита, что дела идут неважно.
«Вот уж типичный солдафон! Целых шесть лет Та-
гуальпа не выходит из кризиса, а он только сейчас за-
метил это»,— не сдержав грустной улыбки, подумала
Флоранс.
25
— Это ни для кого не тайна,— сказала она.
— Но я имею в виду дела вашего дяди,— прогово-
рил генерал, испытующим взглядом окидывая кабинет.
Флоранс стало как-то не по себе. Хотя Флоранс на-
столько привыкла к окружающей обстановке, что даже
перестала ее замечать, тем не менее она догадывалась,
какое впечатление на нового человека должен произво-
дить кабинет дяди: выгоревшие стены, которые давно
следовало бы покрасить, пропыленные продавленные
кресла, потертый ковер на полу, ветхая мебель, пожел-
тевшие рекламы, одна даже порвана, и никому в голову
не пришло ее заменить! Все достаточно красноречиво
говорило о том, что дела, и прежде неважные, теперь
пошли из рук вон плохо и что больше нет сил бороться
с обстоятельствами.
— Так чем же вы здесь занимаетесь? — спросил
генерал.
— Да вот...— удивленно проговорила Флоранс, по-
казывая на рекламы,— холодильниками, вы же сами
видите.
— Подержанными?
— Что вы! Почему вы так решили? — воскликнула
Флоранс.
— Просто мне показалось... Ну и как... покупают?
— Конечно,— живо ответила она.— Во всяком слу-
чае, гораздо больше, чем у других.
— Что ж, тем лучше,— сказал генерал. Потом гру-
боватым тоном добавил: —Я пришел с вами не о холо-
дильниках говорить, а о кредитном банке, для учрежде-
ния коего я дал разрешение воспользоваться своим
именем.
Флоранс сразу догадалась, что за этим последует,
она чувствовала, что катастрофа приближается.
— Я вас слушаю,—прошептала она.
— Я не желаю, чтобы армия в моем лице оказалась
замешанной в финансовом скандале.
— Простите, генерал,— возразила Флоранс,— но ни-
какой скандал нам не грозит.
— Я в делах не разбираюсь, а говорю только то,
что слышал,— отрезал генерал.— И слышал неоднократ-
но.— И почти без колебаний нанес сокрушительный
удар:—Словом, я решил выйти из правления. Не до-
жидаясь, пока станет уже поздно.
Флоранс слабо ахнула.
26
Дальнейшие слова генерала доходили до нее как
сквозь сон. Говорил он так велеречиво, что Флоранс
лишь с трудом сквозь это нагромождение туманных
фраз догадалась о намерениях генерала. Только через не-
сколько минут она расшифровала истинный смысл его
слов: генерал хотел, чтобы у него выкупили акции.
Она чуть не подскочила от возмущения:
— Что, что?
— Я хочу,— настойчиво повторил он,— узнать, при-
мерно по какой цене у меня могут их выкупить.
— Позвольте, генерал, но вам же вручили эти акции
бесплатно.	,
С наивным видом простачка генерал возразил:
— Это еще не довод. Я предоставил свое имя для
привлечения вкладчиков и надеюсь, что могу за это рас-
считывать на вознаграждение. Разве не так?
— Но вы же получали дивиденды.
— Ничего я не получал,— вздохнул генерал.— Каж-
дый раз от меня требовали, чтобы я вложил эти деньги
обратно для увеличения оборотного капитала.
Флоранс решила положить конец разговору.
— Лично я, генерал, занимаюсь холодильниками.
Банковские дела вне моей компетенции. И кроме того,
акции учредителей не подлежат продаже. Впрочем, я
поговорю с дядей Самюэлем.
Наступило тягостное молчание. Генерал медленно
поднялся с продавленного кресла.
— Я могу,— сказал он,— выйти из правления по-
тихому. А могу и со скандалом. Вы меня поняли?
Он стоял перед ней, горделиво выпрямив стан. Фло-
ранс тоже встала.
— Я все прекрасно понимаю, генерал. И это я тоже
передам дяде Самюэлю.
Генерал улыбнулся, так, должно быть, улыбалась
кошка Алисы из Страны чудес.
— Передайте ему, что я очень его люблю. Но дела
есть дела.
— А я-то думала,— кротким голоском проговорила
Флораис,— что вы в них не разбираетесь, генерал.
Он наклонился и поцеловал ей руку.
— Разбираюсь как раз настолько, чтобы защищать
свои интересы,— отпарировал он.
— Или нападать,— все также кротко ответила Фло-»
ране.
27
— Лучшая защита — это нападение, таков древней-
ший стратегический принцип.
Генерал направился к выходу.
— До свидания, сеньорита. Поцелуйте за меня Са-
мюэля. Моего доброго старого дружищу. Я буду в от-
чаянии, если поставлю его в тяжелое положение.
Он повернул ручку двери.
— Пусть он подумает.
— До свидания, генерал,— ледяным тоном произ-
несла Флоранс.
Генерал поклонился и вышел. Флоранс прислони-
лась к закрытой двери и замерла. Вид у нее был не-
счастный.
— Господи,— прошептала она,— час от часу не
легче... Если уж крысы бегут с корабля...
В таком печальном раздумье и застал ее дядя Са-
мюэль полчаса спустя. Ее вымученная улыбка не об-
манула его.
— В чем дело? — спросил он.— Что-нибудь случи-
лось?
— К вам приходил генерал Перес.
— Вот как! — воскликнул Бретт.— Это не часто
случается. И он не мог меня подождать?
Флоранс постаралась как можно мягче передать ему
разговор с генералом. Бретт долго молчал, глядя куда-
то в пространство. Наконец он проговорил:
— Ничего не поделаешь, придется выкупать у него
акции.
— На какие же деньги?
— Ясно — на мои,— вздохнул Бретт. И бодро доба-
вил, желая утешить Флоранс: — Ладно, не унывай! Как
бы плохо ни шли дела, мы с тобой еще не нищие.
На следующий день, как и обычно в субботу, Фло-
ранс отправилась в храм Чичигуа, неподалеку от Хаваро-
на, посмотреть, как продвигаются реставрационные ра-
боты. Интеллигенция Тагуальпы проявляла большой
интерес к древним индейским памятникам. Современная
цивилизация тагуальпеков целиком зиждется на индей-
ской культуре. Не так давно эти памятники лежали в
руннах, заросшие бурьяном н кустарником, и являли
еще более грустное зрелище, чем храмы Греции и Си-
цилии, хотя воздвигнуты были сравнительно недавно;
только в XVII веке, когда испанские иезуиты и гол-
ландские протестанты, объединив свои христианнейшие
28
усилия, постарались вытравить все следы (включая слу-
жителей культа, рукописи, памятники искусства и архи-
тектуры) религии Солнца, наиболее чтимой религии Та->
гуальпы в течение двух тысяч лет, храмы были забро-
шены. Но сразу же испанцы, голландцы, немцы и
итальянцы повели между собой не менее жестокие ре-
лигиозные войны. Президент Боонен завоевал себе бес-
смертную славу — во всяком случае в масштабах
страны,— положив этим распрям конец при помощи
Конвенции о религиозной терпимости 1837 года. Имен-
но под его влиянием и сложился тот единый жизненный
уклад, который в дальнейшем, объединив все разношер-
стные элементы населения, лег в основу морального
кодекса тагуальпеков. В силу этого кодекса большинст-
во людей с полным безразличием относились к переме-
не знакомых и друзей, обстоятельство, так удручавшее
Флоранс, ибо, по их мнению, любого друга можно без-
болезненно заменить новым; одни и те же телевизионные
программы, кинофильмы, одинаковый комфорт, одни и
те же воскресные газеты с комиксами на двенадцати
страницах и рекламами на сорока, а главное — всеобщая
схожесть вкусов, выработанных одинаковым чтением,
одинаковыми развлечениями, сформировала в конце
концов настолько похожих друг на друга людей, что пе-
реезд в новый район города, в новый дом, смена автомо-
биля, клуба и общества, по сути дела, ничего не меня-
ли в жизни тагуальпеков.
Надо сказать, что жители столицы Тагуальпы не так
уж усердно посещают храм Чичигуа. Большинство пред-
почитает бейсбол, борьбу и американский футбол. Но
зато многочисленные туристы, главным образом из
Техаса, из Калифорнии (всего два часа лету из Лос-
Анджелеса), реже — из Мексики (как ни занимателен
был храм Чичигуа, он не выдерживал сравнения с
храмами ацтеков или майя), толпятся каждую субботу
и воскресенье у подножия высоченной пирамиды, караб-
каются на развалины и наперебой фотографируют все
достопримечательности. Потом они спускаются на зем-
лю, индейцы умело всучивают им фальшивые реликвии
и грубые подделки, торговля ведется с подлинным инду-
стриальным размахом
Правда, иногда в корзинах индейцев можно откопать
какие-нибудь черепки, представляющие настоящий
интерес. Если индейцы видят, что вы что-то ищете и
29
знаете толк в старине, они ведут вас в свои хижины
поблизости от храма и высыпают перед вами содержи-
мое консервных банок, куда они складывают все, что
нашли в земле, обрабатывая свое поле. И там случается
порой обнаружить что-нибудь ценное. Флоранс знала
это. Вот в одну из таких индейских хижин она и вошла
вслед за торговкой, несшей корзинку. В хижине нахо-
дился какой-то мужчина, перед которым старая женщи-
на, видимо мать той, что привела Флоранс, уже разло-
жила свои сокровища.	'
Посетителю, очень высокому, худощавому, с густой
шевелюрой, длинным лицом, перерезанным узкой щелью
рта и тонким острым носом, было лет сорок. Одет
он был вполне прилично, но не броско.
Флоранс с первого взгляда решила, что он «весьма
интересный». Незнакомец торговал у хозяйки глиняную
головку, величиной с грецкий орех, с широким приплюс-
нутым носом и очень выразительным личиком. Торгов-
ка— та, что помоложе,— в свою очередь, вывернула пе-
ред Флоранс старую кастрюлю со своими находками.
Тут тоже были головки, но еще более миниатюрные, раз-
мером с лесной орех. Флоранс искоса поглядывала на ту,
первую. Кажется, покупатель потерял к ней интерес. Он
уже перебирал другие реликвии. Флоранс взяла ее в ру-
ки. Мужчина взглянул на Флоранс, улыбнулся и заго-
ворил с нею. Она ответила из вежливости. Он бросил
еще несколько слов. Флоранс тоже. И пока они переки-
дывались какими-то незначительными фразами, Фло-
ранс, держа в руках глиняную головку, чувствовала, что
все больше влюбляется в нее, и вдруг, неожиданно для
себя, не торгуясь, дала старухе столько, сколько та про-
сила. Мужчина, как-то странно усмехнувшись, поздравил-
ее с покупкой.
— Я вас не обездолила?—извиняющимся тоном
спросила Флоранс, когда они вместе вышли из хижины.
— О нет... Одну потеряешь, десять найдешь... Ведь
она так понравилась вам. Я рад, что благодаря мне вы
ее купили.
— Да, пожалуй, именно благодаря вам,— согласи-
лась Флоранс.
И действительно, она только сейчас отдала себе от-
чет, что именно его поведение побудило ее на этот
шаг.
— Вы американец?.
80
Говорил он по-испански с легким акцентом.
— Я приехал из Оклахомы.
— На субботу и воскресенье?
— Нет, очевидно, на более продолжительный срок.
Это зависит...
— От чего?
— От того, соответствует ли Тагуальпа моим пред-
ставлениям о ней.
— А как вы ее себе представляете? — весело спро-
сила Флоранс.
— Не хотите ли чего-нибудь выпить? Это бистро
под навесом выглядит довольно гостеприимно.
— Я, пожалуй, не откажусь, сегодня такая жара...
Она заказала себе кока-колу, он засмеялся.
— Что это вас так насмешило?
— Ничего. Лично я возьму чоуат.
Лет десять назад, еще до появления кока-колы, на-
циональным напитком в Тагуальпе считался чоуат —
слегка забродивший сок грейпфрута, к которому добав-
ляли немного пальмового спирта, чтобы остановить бро-
жение. Но теперь, хотя большинство в душе предпочита-
ли этот привычный, легкий, освежающий напиток изу-
мительного вкуса, никто не осмеливался пить его в пуб-
личном месте, за исключением, понятно, индейцев, кото-
рым нечего терять в смысле своей репутации. Пить чоу-
ат— как это вульгарно! Вот почему его пьют тайком
только дети, да еще — как вызов общественному мне-
нию — кое-кто из киноактеров и самых богатых дельцов.
— А вы сноб,— сказала Флоранс.
— Ничего подобного. Просто люблю чоуат.
Он добавил что-то в похвалу чоуату, и тут Флоранс
с удивлением услышала собственный голос:
— В таком случае закажите и мне...
Теперь наступила его очередь расспрашивать, и она
рассказывала ему о своей работе, о дяде, о «Фрижи-
боксе».
— Но это же чудесно! — воскликнул он.— Мне про-
сто повезло!
— В чем?
— Сейчас еще рано раскрывать карты. Но разреши-
те мне завтра зайти к вам в контору.
— Только не в часы работы.
— Наоборот, к работе это имеет самое непосредст-
венное отношение.
31
Флоранс почувствовала укол разочарования.
— Вы ищете работу?
Незнакомец от всей души рассмеялся.
— Пускай будет так,— сказал он.— Но немножко
по-иному, чем вы думаете.
— Вы говорите загадками.
— Пожалуй. Запаситесь терпением, сейчас вы просто
ничего не поймете. Расскажите-ка мне еще о «Фрижи-
боксе».
— Что именно?
— Дела идут неважно, не так ли?
Флоранс ответила не сразу:
— Да нет, не хуже, чем у других.
— Вот это я и хотел сказать.
— Даже, пожалуй, лучше. У нас замечательный
коммерческий директор.
— Вот как? Расскажите-ка мне о нем.
В душе Флоранс шевельнулось сомнение. Зачем он
ее расспрашивает? А вдруг это агент какой-нибудь
конкурирующей фирмы? Подослан Спитеросом, на-
пример?
Этот самый Спитерос, хотя и поддерживал прекрас-
ные отношения с дядей Самюэлем, был ярым его со-
перником на коммерческом поприще. Десятки раз они
пытались договориться о нормализации производства
холодильников, создать нечто вроде картеля, но всякий
раз безуспешно.
— Вы, верно, по этой части? — спросила она.— То-
же занимаетесь холодильниками?
— Я занимаюсь всем. Можно и холодильниками.
Вполне подходит. И даже очень.
— Опять загадки,— проговорила Флоранс.
— Ничего подобного. Я только хотел сказать, по-
чему бы мне не заинтересоваться и холодильниками.
Похоже было, что он просто потешается над ней, но
Флоранс почувствовала какую-то странную слабость,
близкую к головокружению, будто от этого незнакомца,
сидевшего напротив нее, исходила некая таинственная
сила и сопротивляться ей было бесполезно.
— А что вообще вы делаете? — пробормотала
она.— Чем занимаетесь?
— И всем и ничем. Я подготавливаю.
— Что?
32
— Это вы узнаете, если захотите, все зависит толь-
ко от вас. Я не могу все объяснить вам здесь, сразу.
Но это нечто весьма важное. Даже может изменить
всю вашу жизнь, — добавил эн серьезным тоном.
И вдруг душа ее словно распахнулась. Пропала
настороженность, и ей захотелось поговорить с этим
незнакомцем откровенно, довериться ему.
— Да, моей жизни это крайне необходимо,— вздох-
нула она.
— Правильно.
— Жаловаться я не вправе, я счастлива. Обожаю
дядю. Работаю с увлечением. Но дела идут все хуже
И хуже. И это очень меня огорчает.
2
Вечером, возвращаясь домой, Флоранс думала, что
это с ней случилось. Она нервничала, тревожилась.
С чувством вины она поцеловала дядю. Чего только
она не наболтала этому человеку, изливая свою душу!
Какая неосторожность!
Ей захотелось тут же признаться во всем дяде. Но
она пообещала незнакомцу молчать. А сам-то он, этот
дьявол в образе человека, что доверил ей взамен? Толь-
ко назвал себя. В сумочке у нее лежала его нелепая
визитная карточка, на которой стояла одна лишь фами-
лия, да и то какая-то диковинная: КВОТА. А она взя-
лась помочь ему, не заручившись никакими обязатель-
ствами с его стороны. Каким же образом он достиг
этого?
Слово за слово он вытянул из нее все сведения об
их фирме. О производстве, о сбыте товара. О том, что
медленно, но неуклонно уменьшается объем сделок, хо-
тя благодаря Капнете, их незаменимому коммерческому
директору, этот процесс идет, надо полагать, не столь
стремительно, как у других, но все равно идет упорно
и неуклонно среди всеобщей экономической деградации
Тагуальпы.
— Расскажите мне о Капнете,— попросил Квота.
И она рассказала. Описала ему этого подвижного,
энергичного, но не слишком воспитанного человека,
ожиревшего в тридцать пять лет; у него маленькие уси-
ки, тяжелый подбородок, даже после бритья отлива-
ющий синевой, очень темные густые брови, сплошной
2. Французские повести.
33
чертой перерезающей лоб, словом, Сразу видно его
испанское происхождение. Флоранс рассказала Квоте
о столкновениях Каписты с дядей Самюэлем. Коммер-
ческий директор грубоват, но в то же время обидчив,
дядя же раздражителен, вспыльчив, и, с тех пор как
дела пошли плохо, они все время ссорятся, так как дядя
несправедливо упрекает Каписту в том, что он бездель-
ник, болтун, а тот, оскорбленный, грозит директору,
что немедленно все бросит и уйдет к Спитеросу (кото-
рый, кстати, спит и видит, как бы его к себе перема-
нить) и там сможет наконец проявить свои непризнан-
ные коммерческие таланты. Тут Бретт, перетрусив,
призывал на помощь племянницу, чтобы та удержала
Каписту. Каписта поддавался уговорам. Ведь он ужасно
привязан к их «старой омерзительной лавчонке», как он
именовал «Фрижибокс», гораздо больше привязан, чем
может показаться со стороны. Но все это в конце кон-
цов осточертело Флоранс.
— В один прекрасный день все лопнет,— сказала
она Квоте.— Если Каписта уйдет от нас, мы прогорим.
И даже если не уйдет... Дядя уже впал в отчаяние.
Этим-то и объясняется его дурное настроение.
— Великолепно, великолепно,— подхватил Квота.
— Что великолепно? — возмутилась Флораис.
— Именно то, что мне требуется. Предприятие на
грани краха. Нежданная удача.
— Вы хотите его купить?
— Бог с вами. Кстати, у меня нет на это ни одного
песо.
— Так что же вы собираетесь делать?.
— Увидите.
Больше она не сумела вытянуть из него ни слова.
И однако пообещала ему уже в понедельник утром
устроить свидание с дядей Самюэлем, не предупредив
того заранее.
Квота явился точно в назначенный час, держа в ру-
ках довольно тяжелый чемодан.
— Что это вы притащили?—спросила Флоранс.—
Если вы намерены предложить нам дополнительное обо-
рудование, то дело не пройдет: мы выпускаем все сами
и ни в чем не нуждаемся.
— О, я знаю, но это вовсе не оборудование.
— Так что же в таком случае?
34
— Слишком уж вы любопытны.
Его слова уязвили Флоранс. Что это он о себе во-
ображает? Оиа чуть было не указала ему на дверь. Ее
удержало только данное обещание.
— Хорошо,— холодно произнесла она.— Пройдите
сюда. Дядя еще ие пришел.
Флоранс усадила Квоту в приемной, которая отделя-
ла ее кабинет от кабинета дяди, и оставила одного. Его
поведение ее задело.
Через несколько мииут в кабинете Флоранс появил-
ся Бретт. Он был в отвратительном настроении. Его го-
лый череп так и пылал.
— Квота! Ну и фамилия! — буркнул он, нервным
движением выхватив визитную карточку, которую про-
тянула ему племянница.— Что ему от меня надо?
— Он говорит, что объяснять вто слишком долго.
— Но у меня нет времени возиться с твоим прияте-
лем! Я его спроважу в два счета.
Флоранс промолчала и, желая переменить разговор
н дать дяде время остыть, спросила:
— А как дела с армейскими столовыми?
— Застопорило,— проворчал Бретт, окончательно
помрачнев.— Я виделся с военным министром. Теперь
он заявляет, что ие может, мол, давить на администра-
торов столовой. А администраторы утверждают, будто
вполне могут обойтись старым оборудованием. Не ис-
ключено, "что все это подстроил мерзавец Перес, видно,
решил таким способом показать мне, чего можно от не-
го ждать, если я не выкуплю его акций по высокой цене.
— Скажите, дядечка...— решилась наконец Флораис.
— Ну что?
— Я вот часто думаю,— она поколебалась,— для
кого мы производим эти проклятые холодильники?
— Как это для кого? — удивился Бретт.
— Ну, словом... Вам вот хотелось бы, чтобы воен-
ное начальство заставило армейские столовые покупать
наши холодильники, хотя они им и не нужны, верно?
Ну я и подумала... а если бы армия скупила весь наш
•запас и потом регулярно стала бы забирать нашу про-
дукцию...
— Так, так!—одобрительно воскликнул Самюэль.
•— Но,— продолжала Флоранс,— стала бы скупать
холодильники лишь для того, чтобы выбрасывать их в
море. Что тогда вы скажете?
35
— Если она у нас все скупит... и оплатит?
— Конечно.
Эта мысль, казалось, заинтересовала Бретта.
— Недурно. Что я сказал бы? Сказал бы—браво!
— Так я и знала...— задумчиво протянула Фло-
ранс.— Мы производим наши холодильники, как другие
печатают фальшивые деньги, лишь бы нажиться...
— А для чего же, по-твоему, мы должны их произ-
водить?
— Ну, хотя бы для того, чтобы облегчить жизнь
людям...
— А чем люди облегчают жизнь мне? — взорвался
Бретт.— Чем облегчает мне жизнь Перес? А правление?,
Ну-ка скажи! Или твой Каписта? Он, что ли, облегчил
мне жизнь?
Флоранс были уже давно знакомы эти вспышки,
когда дядя, устав от неприятностей, срывал свой гнев
на ком попало. Она попыталась защитить их коммерче-
ского директора.
•— Но он делает все, что в его силах, дядя.
— Вот, вот. Заступайся за него. А знаешь, что он
мне сейчас заявил?
•— Вы снова поссорились?
— Поссорились, поссорились! Просто я сказал ему,
что в этом месяце сбыт опять понизился и если так бу-
дет продолжаться... Знаешь, что он мне ответил?
— Нет.
— «Если у вас плохое настроение,— говорит,— на-
кручивайте себе локоны на бигуди!»
Взглянув на сверкающую дядину лысину, Флоранс
фыркнула. Бретт, не лишенный чувства юмора, тоже
засмеялся. Но тут же, погасив улыбку, спросил:
— А как бы ты поступила на моем месте?
— С Капистой? Ои бывает груб, слов нет, ои невы-
носим, но вы сами знаете, мы вынуждены терпеть его.
Иначе он прямым ходом отправится к Спитеросу.
— Так как бы ты поступила?
Флоранс улыбнулась.
— На вашем месте,— сказала она,— я бы пошла...
пошла бы накручиваться...
— Можно бы говорить с дядей попочтительнее.
Эти слова он произнес шутливо — племянница су-
мела его развеселить. Но тут же, без всякой причины,
лицо его и лысина опять побагровели, и он громовым
ЗУ
голосом, так, что задребезжали стекла, принялся вы-
крикивать ругательства. Удивленная, даже немножко
испуганная, Флоранс невольно отступила назад.
— Что с вами, дядя?
— А то,— вопил Бретт,— что мне тоже все осточер-
тело! Меня тоже тошнит от этой лавочки! С утра до ве-
чера сносить оскорбления, чтобы с превеликим трудом
пристроить два десятка идиотских консервных банок.
И так каждый божий день. А в благодарность в конце
недели председатель правления, этот старый краб, об-
зывает тебя мальчишкой перед всем советом! Что он во-
зомнил о себе? Вот возьму и швырну ему в физионо-
мию заявление об отставке, тогда посмотрим, что-то он
запоет! Подумать только: этот старый педераст осмели-
вается обзывать меня мальчишкой! Ну нет, черт поде-
ри, теперь мы наконец посмеемся. Прямо в морду
швырну!
Продолжая бушевать, он швырял папки, лежащие на
столе у Флоранс. По всей комнате, как по нью-йорк-
ским улицам во время чествования очередного героя,
кружились листки. Флоранс молча, чтобы еще больше
не раздражить дядю, нагнулась и принялась старательно
их собирать. Она не сразу заметила, что дядя с криком
вышел из кабинета в приемную, где ждал Квота, и гром-
ко хлопнул дверью. Тут она поняла, что произошло. Она
резко выпрямилась и стояла, прижав к груди, как веер,
кучи папок. Что ей делать? Только смотреть на закры-
тую дверь, за которой Квота — интересно, слышал лн
он их разговор? — попал сейчас в руки буйного сума-
сшедшего, как пророк Даниил в львиный ров.
Боже мой,—прошептала она,— бедняга, его про-
глотят живьем...
В полном душевном смятении, неподвижно застыв-.
шую среди разбросанных по полу папок и застал ее Ка-
писта, войдя в кабинет минуту спустя. Он услышал кри-
ки и, заподозрив, что причиной директорского гнева
послужила его острота насчет бигуди, явился чуть
смущенный, с виноватым видом узнать, что такое про-
исходит.
— Конечно, все это из-за вас,— заявила Флоранс.—
А через минуту на вашей совести будет еще и убийство.
37
Она прислушалась. Каписта последовал ее примеру.,
но ничего не услышал. Убийство! Что она хочет этим
сказать?
— Я знаю, я вел себя как последний мерзавец, но
из втого еще не следует...
— В том состоянии, в которое вы привели дядю,—
прервала Каписту Флоранс,— он вполне способен выки-
нуть его в окно.
— Кого это «его»? — в недоумении спросил Ка-
писта.
— Вы не знаете. Посетителя.
Каписта облегченно вздохнул. Значит, все в порядке.
Патрон изольет всю ярость на другого и, когда они
встретятся, уже сменит гнев на милость. Но Флоранс
по-прежнему не спускала с него мрачного взгляда.
— Я очень сожалею,— сказал он, чтобы умиротво-
рить ее.--Искренне сожалею. Конечно, я перешел гра-
ницы. Но поставьте себя на мое место: я из кожи вон
лезу, лишь бы продлить существование этой паршивой
лавочки, а вместо благодарности одни упреки...
Флоранс подняла руку, прося его замолчать. Из ка-
бинета дяди, несмотря на две обитых двери и прием-
ную, доносились возбужденные, нетерпеливые голоса,
и, так как слов разобрать было нельзя, становилось еще
страшнее.
— Ясно, при таком отношении руки опускаются,—
продолжал Каписта, не обращая внимания на гул голо-
сов.— К чему все наши усилия? В этой проклятой стране
уже сейчас холодильников больше, чем жителей...
— Помолчите,— попросила Флоранс.
— ...И рано или поздно все равно придется пре-
кратить их выпуск. Так почему же не сделать этого
сразу? Зачем упорствовать?
— Да замолчите же вы наконец!
А там, в кабинете Бретта, голоса становились все
громче. Теперь ясно слышался крик патрона, словно он
хотел заставить замолчать своего противника. И вдруг,
перекрывая голоса, раздались какие-то странные звуки:
не то застрочил пулемет, не то заработала камнедробил-
ка. Но скорее всего, это был грохот посуды, которую
опрокинули на пол вместе со столом.
— Так и есть! — воскликнула Флоранс.— Так я и
знала. Дядя делает из него котлету! О Каписта, умоляю
вас, будьте миленьким, пойдите туда, я не смею.
38
Нс Каписта не спешил выполнить эту просьбу, этот
грохот его не тревожил. А ведь дело и впрямь могло
кончиться дракой.
Однако шум внезапно прекратился. Наступила гроз-
ная тишина. Потом загрохотало с новой силон.
— Боже мой I — простонала Флоранс.
Тут Каписта решился. Неуверенным шагом он вы-
шел в приемную — за ним следовала Флоранс. Но не
успел он сделать и трех шагов по направлению к каби-
нету директора, как шум оборвался.
Дверь медленно открылась.
3
Застыв от изумления, Флоранс и Каписта увидели,
как из своего кабинета быстрыми деловыми шажками
вышел сам директор с сияющим детской радостью ли-
цом. За ним на почтительном расстоянии следовал Кво-
та со скромным видом.
Бретт нес в руках какой-то странный громоздкий
предмет. Это было сложное сооружение из хромирован-
ных и белых пластмассовых деталей, отдаленно напоми-
навшее, если уже обязательно прибегать к сравнениям,
силуэт крылатого коня, присевшего иа задние ноги,—
плод фантазии скульптора-сюрреалиста, страдающего
гигантоманией и дурным вкусом.
Директор многозначительно подмигнул племяннице,
поставил этот диковинный агрегат на край стола и, раз-
мотав электрический провод, воткнул вилку в розетку.
Приемная тут же наполнилась адским шумом, н Фло-
ранс облегченно вздохнула.
— Боже мой, дядя, что это такое?
Ей приходилось кричать, чтобы ее услышали, но
Бретт, не отвечая, повел с Квотой удивительный диалог,
причем оба они орали во все горло.
— Я могу приобрести этот аппарат?—кричал
Бретт.
— Что? Какой аппарат? — вопил Квота.
— Вот этот! — Бретт хлопнул рукой по аппарату.
,— Я уже вам сказал, нет!
•— Почему нет?
— Он уже продан!
;— А когда я получу свой?
— Не беспокойтесь!
— На этой неделе?.
89
— Чуточку терпения. Для того чтобы сделать, нуж-
но время.
— Что? Что?
— Я говорю: чу-то-чку тер-пе-ния!
Флоранс заткнула уши.
— Ради бога,— прокричала она, в свою очередь,—
остановите эту гадость!
Бретт с неохотой нажал кнопку, и сразу наступило
блаженство: так бывает, когда перестает болеть зуб...
— Послушайте-ка,— сказал Бретт уже нормальным
голосом.— Нажмите, пожалуйста... У меня как раз в
воскресенье к обеду будет несколько друзей...
— Сожалею, но это невозможно. Невозможно. Чу-
точку терпения, сеньор Бретт.
— Ну, тогда к следующему воскресенью, а? Еще
целых двенадцать дней... Надеюсь, вы не скажете... .
— Посмотрим. Не беспокоитесь. Я вас извещу.
Только тут Бретт, обернувшись, заметил, с каким
удрученным видом его племянница и Каписта разгляды-
вают этого нелепо скорчившегося Пегаса, который в ти-
хом состоянии внушал, пожалуй, еще большую тревогу.
Поначалу Бретт решил было, что их подавленность
объясняется восторгом.
— Каково, а? Небось обалдели?
— Есть немного,— ответила Флоранс.— А что это
такое? Бетономешалка?
Дядя даже в лице изменился.
— Да, догадливостью ты не блещешь,— возмущен-
но проговорил он.— Бетономешалка! Надеюсь, ты пошу-
тила?
— Но что это на самом деле? — недоумевающе
спросил Каписта.— Пневматический молот?
По выражению лица директора он уже понял, что
дал промашку.
Тогда, признаться, не представляю себе... Мо-
жет^тр насос для пива?
— A-а, догадалась! — воскликнула Флоранс.— Это
мотор к машине, которой вскрывают асфальт... Разве
не так?
На Бретта больно было смотреть. Его сияющая фи-
зиономия постепенно вытягивалась, теряла первоначаль-
ное выражение самоуверенности.
40
— Вы действительно ие понимаете, что это такое?.—
пробормотал он.— Ведь сразу же видно, что это...
Он осекся, очевидно, и сам почувствовал, что тут не
все ладно, и, повернувшись к Квоте, который стоял не-
подвижно, с видом полнейшего безразличия, что особен*
но поражало Флоранс, обратился к нему за поддержкой»
— Хоть вы объясните им...
Квота неопределенно махнул рукой, словно говоря»
«Если вам угодно, пожалуйста», и с легким поклоном
сказал:
— Это крошкособиратель.
Наступило тягостное молчание. Его нарушил Капи-
ста: склонившись над машиной, он вполголоса, как бы
про себя,повторил:
— Крошкособиратель.
— Ну да, вы же сами видите,— с усилием пробор-
мотал Бретт,— он собирает крошки.
Тут же с жалкой улыбкой, которая плохо скрывала
его смущение, уточнил:
— Любые крошки, ну хотя бы от сыра, это же по-
нятно.
И, окончательно растерявшись, добавил, показывая
пальцами на машину:
— Хлебные крошки... после того как...
Голос его прервался, и Флоранс ласково спросила
дядю:
— Но... куда же деваются крошки?
Бретт нервно приподнял то, что отдаленно напоми-
нало круп коня, и ответил:
— Да вот, взгляни сама, через эту маленькую щель.
— А крупные? — спросила Флоранс еще более лас-
ково.
— Крупные? —повторил Бретт.
Дядя бросил умоляющий взгляд на Квоту, кото-
рый упорно держался так, словно все происходящее не
имеет к нему ни малейшего отношения, но, не получив
и от него поддержки, пролепетал:
— Ну и что ж, сначала нужно раскрошить помель-
че, тут ничего мудреного нет: раскрошить крошки.
— Да,— подтвердил Каписта.— Надо только при-
держиваться этого правила. Простите за нескромный
41
вопрос, но позвольте узнать, во сколько вам обойдется
этот, этот... крылатый конь?
Бретт широко раскрыл глаза и побледнел.
— Во сколько...— пробормотал он.— Хм, недорого,
словом, не очень дорого.
— Во сколько же?
— Хм... по правде говоря...
— Как! — воскликнула Флоранс.— Вы купили его,
даже не поинтересовавшись ценой?
— О цене мы пока еще не говорили,— вмешался
Квота, и на его лице промелькнула неопределенна^
улыбка: — Двести песо. Плюс, естественно, Налог на
предметы роскоши.
Двести песо — почти девяносто долларов, то есть
цена превосходного сапфира или золотых часов.
— Но это великолепная модель! —поспешил оправ-
даться Бретт.— Модель люкс!
Не говоря ни слова, Каписта оглядел поочередно
Квоту, аппарат, своего директора. Затем медленно про-
говорил:
— Двести песо. Так. Хорошо. Великолепно. Раз так,
сеньор директор, прошу прощения, ио моя работа...
Он направился к двери. Бретт вытянул руки.
— Нет. Подождите, Каписта.
Голос его звучал тверже. Теперь и он озадаченна
оглядел молчавшее чудовище и прошептал:
— Так... так... так...— потом поднял голову н, по-
моргав, спросил: — Скажите, Каписта... Хм... Только
честно... Каково ваше мнение...
— Я вам скажу, дядя, каково Иаше мнение,— вме-
шалась Флоранс.— Такая цена! Такой шум! Такой вес!
Такое уродство! И все это только для того, чтобы со-
бирать крошки! Да еще при условии, если они совсем
маленькие...
— Спасибо,— прервал ее дядя.— Я все понял!
Уставившись на сфинкса из пластмассы и хрома, он
медленно тер себе лоб и задумчиво хмурил брови. Квота
выступил вперед.
— Разрешите мне...— начал он.
— Сеньор, я разговариваю не с вами,— резко пре-
рвал его Бретт. Затем, как бы размышляя вслух, доба-
вил:— И ты, и Каписта, да и я сам тоже просто не
понимаю, как у меня могло возникнуть желание, хотя бы
даже мимолетное, приобрести это дурацкое сооруже-
42
ние. А ведь и правда — вот что самое поразительное! —
две минуты назад я умирал от желания поскорее полу-
чить это воющее чудовище.
— Неправда,— сказал Квота.
— Что? Как? Что неправда? Что именно...
— Вовсе вам не его хотелось приобрести, не этот
аппарат, не в нем дело.
— Как, я не... Да вы что, издеваетесь надо мной?
— Вам хотелось одного: хотеть. И я пробудил в вас
желание.
— Флоранс,— проговорил Бретт, и его голый череп
порозовел, а потом стал перламутрово-белым.— Мне не-
хорошо. Я не знаю, в своем ли я уме.
— Но, насколько я понял,— продолжал Квота все
тем же спокойным тоном,— этот аппарат вам разонра-
вился, и, если хотите, я расторгну наш договор...
Квота показал подписанный Бреттом заказ, и тот
недоверчиво протянул к нему руку, но Квота продол-
жал:
— ...и могу вызвать у вас такое же желание приоб-
рести другой аппарат, кстати не менее экстравагантный,
дорогостоящий и никчемный, скажем, к примеру, сорти-
ровщика чечевицы, или машинку для стрижки ковров,
или еще...
— Хватит, сеньор.
В мгновение ока щеки, затылок и лысина Бретта
снова приобрели кирпичный цвет.
— Не знаю,— бросил он, яростно стиснув зубы,—
не знаю почему, но вы просто издеваетесь надо мной.
Да, я попался на удочку, не спорю. Сам не знаю, каким
образом, но вы у меня буквально вытянули заказ на
этот... могильный памятник. Отлично.
И вдруг его снова затопил гнев:
— Если вас не прельщает перспектива самому пре-
вратиться в крошкособиратель, настойчиво рекомендую
вам тотчас же убраться прочь.
Но Квота (Флоранс испытывала чуть ли не восхище-
ние от его хладнокровия) сохранял спокойствие, словно
бык во время урагана.
Вы только выслушайте меня...— начал было он.
Из глотки Бретта вырвался вопль:
А я вам говорю, убирайтесь отсюда! Каписта,
будьте добры, выведите этого сеньора!
43
4
Но уже через минуту Самюэль Бретт понял, что
гордиться собой ему нечего. В который уже раз не сдер-
жал себя, вместо того чтобы запастись терпением и
разобраться в происходившем. А чем больше он думал,
тем более непонятной казалась ему вся эта история.
Одно из двух: или Квота сумасшедший, или же за этим
на первый взгляд довольно дурнотонным розыгрышем
кроется какой-то смысл, какая-тс тайная цель. Почему,
думал Бретт, почему этот человек из всех жителей Ха-
варона и служащих «Фрижибокса» выбрал именно
его — ведь он не желторотый птенец какой-нибудь, чтобы
в его собственном кабинете всучить ему дурацкий крош-
кособиратель, который в лучшем случае может служить
подпоркой для вьющихся растений? Мало того, что
сама затея нелепа, так Квота еще выбрал самую непод-
ходящую кандидатуру.
— По моему, ему было бы гораздо проще,— сказал
Бретт племяннице,— сыграть эту шутку с тобой, напри-
мер, ведь ты то и дело притаскиваешь в дом всякие
древние черепки, которыми уж наверняка гораздо легче
собирать крошки...
Но Флоранс, которую обычно ничего не стоило рас-
смешить, на сей раз не приняла дядину шутку. Она сер-
дилась на дядю за эту глупейшую сцену и досадовала
на себя за то, что разрешила Квоте прийти к нему.
Бретт и впрямь упрекнул ее за это. Впрочем, и себя он
упрекал задним числом в несдержанности. В последую-
щие два дня все эти переплетения чувств сильно ослож-
нили отношения между дядей и племянницей. Кдждую
свободную от работы минуту они проводили во взаим-
ных упреках, высказывали туманные догадки по поводу
Квоты. Трудно сказать, сколько бы длилось это поло-
жение, если бы к концу второго дня вдруг не открылась
дверь и в кабинет Бретта быстрыми, деловыми шажка-
ми, с сияющей по-детски физиономией не вошел собст-
венной персоной председатель, да, да, сам сеньор предсе-
датель правления «Фрижибокса», тот самый «старый
краб», который обозвал Самюэля Бретта мальчишкой.
Он держал в руках странный аппарат из хрома и белой
пластмассы, на первый взгляд напоминавший уже ие
крылатого коня, а гигантского скорпиона. На почтитель-
ном расстоянии за председателем скромно следовал
Квота.
44
Еще минуту назад Самюэль Бретт с племянницей
обменивались колкими упреками. Но это зрелище, от
которого они сначала оцепенели, вновь объединило их,
вызвав в их душах бурю ликования и неумеренного
веселья.
— Но почему не этот? — спрашивал председатель,
подыскивая место, куда бы водрузить свою ношу.
— Этот уже продан,— ответил Квота.
— А когда я получу свой? На этой неделе?
— Нет. чуточку терпения. Для того чтобы его сде-
лать, нужно время.
— Тогда на следующей? Скажите, значит, к следу-
ющему воскресенью? Я как раз жду к обеду кое-кого
из друзей.
— Посмотрим. Не беспокойтесь. Я вас извещу.
Во время разговора председатель нервно искал
штепсельную розетку.
— Ни у кого не найдется в долг яичного желтка? —
взволнованно спросил он.— И немножко горчицы. Как
включается аппарат? — обернулся он к Квоте.
— Я вижу, дорогой сеньор председатель, вы при-
несли великолепную машину,— весело заметил Бретт,
— - Не правда ли?—отозвался председатель.—<
Я пришей показать ее вам. Замечательная, верно?
— Да. Только что это такое? Мусоропровод?
— Вот уж догадливый,— возмущенно бросил пред-
седатель и даже в лице изменился.
— Мойщик бутылок? Вантус для прочистки ван-
ны?— весело выдвигала предположения Флоранс.
— Вы что, смеетесь? — закричал председатель, бро-
сив на нее сердитый взгляд, в котором, однако, уже
проскользнуло сомнение.
— Что же это в таком случае?
Квота, как в первый раз, поклонившись, ответилг
— Манонезовосстановитель.
Через несколько минут после подсчетов, сделанных
безжалостным Бреттом в явно издевательском тоне,
председатель вынужден был признать, что при такой
цене,— а раньше он даже не поинтересовался ею,—•
аппарат окупится лишь через год, да и то при условии,
если заново сбивать свернувшийся майонез каждый день
с утра до вечера, причем стоимость ложкн майонеза бу-
43
дет равна стоимости коробки сигар, и удалился с
оскорбленно-брезгливым видом.
— Сеньор Квота,— сказал Бретт,— в прошлый раз
я был неправ, обойдясь с вами столь нелюбезно. Прости-
те мне мою несдержанность. Приношу вам свои глубо-
чайшие извинения и благодарю вас за то, что вы снова
пришли к нам. Не буду спрашивать, как вам удалось
проникнуть к председателю...
— Я стал акционером,— сказал Квота.
— «Фрижибокса»?
— Но ведь для вас не секрет, что на бирже ваши ак-
ции можно купить по цене, как бы сказать помягче, бо -
лее чем сходной...
— Эго не существенно,— поспешно прервал его
Бретт.— Вы знаете, сеньор Квота, в вас есть что-то та-
кое, что меня заинтересовало. И даже, пожалуй, озада-
чило. Я имею в виду вашу способность подчинять лю-
дей своей воле... Может быть... вы обладаете какой-то
магнетической силой...
— К сожалению, нет,— ответил Квота.— Нет, я не
сплю на гвоздях и не питаюсь толченым стеклом. Лю-
бой может достичь тех же результатов, что и я,— про-
сто добавил он.
— Любой? — хором воскликнули дядя и племян-
ница.
— Да, любой, в любое время и в любом месте точно
также продал бы вам любую вещь.
Странное дело, но Бретта бросило разом и в жар и
в холод.
— Прошу вас, сеньор Квота,— начал он,— скажите
откровенно, почему вы пришли к иам, к нашему пред-
седателю и ко мне? Почему именно к нам?
— Это чистая случайность.
— Вы бывали и у других?
— Конечно. И всюду я...
— Знаю, знаю,— нетерпеливо перебил его БретТ.—
Всюду добивались такого же успеха...
— Отнюдь нет.— Квота улыбнулся.— Меня выстав-
ляли вон, не дав даже раскрыть рта.
— Как мило! — заметил Бретт, задетый за живое.—
Иными словами, я оказался глупее других?
— Нет. Просто после всех моих неудач меня осенила
идея, и я создал эти три жемчужины современного ге-
46
ния,— объяснил Квота, указывая на восстановитель
майонеза и на стоящий на камине крошкособиратель.
— Две,— поправил Бретт.
— Три,— возразил Квота.— Разве Каписта вам ни-
чего не рассказал?
— Да, кстати, куда это он запропастился? Я не ви-
дел его с тех пор...
— Ему, вероятно, не по себе: в тот день перед ухо-
дом я всучил ему один из моих аппаратов.
— Ему?!
— Так, пустячок,— скромно ответил Квота.— Жем-
чугонанизыватель.
Флоранс в полном упоении захлопала в ладоши и
рассмеялась. Капнете! Их коммерческому директору!
Ведь ему же было поручено вывести Квоту!
Она распахнула дверь и сквозь смех крикнула:
— Каписта! — Потом, повернувшись к Квоте, кото-
рый стоял все с тем же флегматичным видом, кинула
на него восторженный взгляд. Да, значит, она не ошиб-
лась, она действительно напала на феникса. Правда, она
еще не могла понять, что он такое замыслил, но уже не
сомневалась, что в голове у него таятся столь же пора-
зительные проекты, как и он сам.
Бретт тоже изумленно уставился на Квоту.
— Но зачем вам все вто? — спросил он наконец.—1
Объясните же мне, ради бога.
— Чтобы заставить себя выслушать.
— Да я же только это и делаю!
— Сегодня. Не спорю. А позавчера? Когда вы и так
были в отвратительном настроении, а тут еще вас ожи-
дал какой-то незнакомец. Если бы я тогда напрямик
сказал вам: «Я пришел, чтобы перестроить полностью
работу вашей торговой фирмы», разве вы стали бы ме-
ня слушать? Вы бы обратились в полицию!
Бретт потер себе нос. Открылась дверь, и на пороге
появился Каписта.
— Вы меня звали, сеньорита?
Заметив Квоту, он весь залился краской.
— Ну как, Каписта, пересчитали весь свой жем-
чуг? — спросил Бретт.
— И это говорите вы, владелец крошкособирате-
ля! — раздраженно отпарировал Каписта.
— Простите, старина, но я тогда еще ничего не
знал. Ну, ладно, ладно, Каписта, отнеситесь к этому
47
проще. Берите пример с меня, я уже нахожу это забав-
ным, даже очень забавным. Итак, сеньор Квота, что же
вы хотите от нас? Чего добиваетесь?
Квота серьезно посмотрел ему прямо в глаза:
— Мне нужна, сеньор директор, первоклассная фир-
ма, а к числу их можно, безусловно, отнести вашу...
Квота подождал, пока Самюэль Бретт ответил ему
улыбкой, и продолжал:
— ...где — и это сразу бросается в глаза — никто
ничего не смыслит в торговле.
— Ну, знаете!
Флоранс, Бретт и Каписта не сразу поняли, что это
камень в их огород.
— Вы на ложном пути, сеньоры, и вы, сеньорита,
тоже,— сказал Квота, жестом руки успокаивая их.
Он бросил быстрый взгляд на обшарпанные обои, на
ветхую мебель и продолжал:
— Я знаю, что ваша фирма одна из лучших в стра-
не... среди ей подобных... знаю, что ваши успехи, ска-
жем прямо, весьма недурны по сравнению с другими...
— Так в чем же тогда дело? —спросил Бретт.
— Ав том, что все это печально,— ответил Кво-
та.— Весьма печально.
Он вздохнул.
— Весьма печально, что ваши конкуренты докати-
лись до того, что завидуют вашим жалким успехам. Что
они строят против вас козни, лишь бы отбить вашу
мизерную клиентуру, которая и состоит-то из трех пле-
шивых да двух стриженых. Вот что по мнению этих ува-
жаемых фирм называется торговлей. В том числе и по
мнению вашего достойного коммерческого директора,
здесь присутствующего.
— А вы попробуйте-ка хоть этого добиться,—
огрызнулся Каписта.
— Боже мой, почему бы и не попробовать? Ведь
это же мне не снится,— сказал Квота, показывая на
свои аппараты,— вы трое—я имею в виду вас двоих и
председателя — единственные владельцы после господа
бога этих изумительных созданий Техники Новейшего
Времени. И если вы, Каписта, не способны распродать
все ваши великолепные агрегаты, предмет вожделения
всех домашних хозяек, то хотел бы я видеть, как бы вы
48
продали им крошкособиратель, годный лишь на то, что-
бы обеспечить своему хозяину штраф за нарушение
общественной тишины в ночное время, или жемчугона-
низыватель, который нельзя приспособить даже в каче-
стве шампура для шашлыков. Скорее это я должен ска-
зать вам: попробуйте добиться этого.
Каписта побледнел, потом покраснел и возмущенно
возразил:
— Но это же жульничество, плутовство, фокусы, а
серьезная фирма так торговать не может. Мы не нуж-
даемся ни в фокусниках, ни в мошенниках. Нам не это
нужно.
— Неужели? — сказал Квота.— А что же, по-ваше-
му, нужно такой солидной фирме?
— Опыт,— отрезал Каписта.— И коммерческий нюх.
— И разумеется, природа щедро вас ими одарила
— Справьтесь у директора.
— Каким нюхом: продавца или покупателя? —
сладким голосом спросил Квота.
Наступило неловкое молчание.
— Если вам,— безжалостно продолжал Квота,— на-
столько не известны тайные пружины покупателя, что
вы не способны разобраться даже в себе самом, то как
же вы можете нажать нужную пружину у клиента?
Квота повернулся к Бретту:
— Сеньор директор, мой крошкособиратель просто-
напросто шутка. Но способ, к которому я прибег, чтобы
продать его вам,— это уже другое дело. Это дело серьез-
ное. Давайте разберемся во всем по порядку. Я изучил
все ваши статистические данные...
— Каким образом? Где? — взревел Бретт.— Вы не
имели права...
— У вашего председателя. Очаровательный человек,
при нужном подходе его голыми руками можно взять.
У вас великолепный статистический отдел. Добросовест-
ный, дельный. Вы иногда просматриваете их данные?
— Конечно, но...
— И вас не поражает...
— Что именно?
— Сеньор директор, вы знаете, к примеру, сколько
человек ежедневно проходит мимо ваших витрин?
— Хм... Собственно говоря...
— Сколько останавливается и смотрит на витрины?
Сколько проходит мимо? Сколько заходит в ваши мага-
49
зины? Сколько покупает? Разрешите напомнить вам
хотя бы в общих чертах. Мимо ваших магазинов еже-
дневно проходит от шести до восьми тысяч человек в
зависимости от времени года. Один из пяти останавли-
вается, то есть от тысячи до полутора тысяч человек.
Пропорция неплохая.
— Наши витрины очень хорошо оформлены,—
скромно, но не без тщеславия заметил Бретт.
— К сожалению, из тех, кто останавливается, только
один из восьми, даже меньше, переступает порог вашего
магазина. А из тех, кто все-таки входит, делает заказ
на холодильник даже не каждый четвертый. В зависимо-
сти от дня недели вы ежедневно продаете двадцать —
тридцать агрегатов.
— Я не хочу защищать Каписту, но по сравнению
с нашими конкурентами это вполне приличная цифра.
У Спитероса, например, продается не более шестнадцати.
К концу года наш торговый оборот, несмотря ни на что,
достигает достаточно солидной цифры. Немного меньше
десяти миллионов песо. Пять миллионов долларов.
— Вот об этом-то я и говорю. Разве это не пе-
чально?
Бретт молча выслушал этот упрек. Каписта нервно
покусывал губы. У Флоранс заблестели глаза.
— Но у наших конкурентов,— снова завел Бретт,—
например у Спитероса...
Квота жестом отмел это возражение.
— Лучше о нем вообще не говорить. Вернемся к ва-
шим делам. Итак, двадцать покупателей на тысячу —
полторы любопытных, которые останавливаются у ваших
витрин. Сколько получается? Полтора процента. А что
вы скажете, сеньор Бретт, если я доведу эту жалкую
цифру до... Ну, скажем, до двадцати процентов! А коли-
чество холодильников, продаваемых за день, с два-
дцати пяти увеличится до трехсот. А ваш торговый обо-
рот— с десяти миллионов до ста пятидесяти миллио-
нов песо?
— Скажу, что вы смеетесь надо мной,— сухо отрезал
Бретт, которого задело беззастенчивое бахвальство
Квоты.
— А если до пятидесяти процентов, а? - сказал
Квота.
И, не давая Бретту вставить слово, вдохновенно про-
должал:
SO
и—- А гели до шестидесяти? До семидесяти, семиде-
сяти пяти? А если я доведу продажу холодильников до
шестисот, восьмисот, до тысячи и более в день? Ваш Тор-
говый оборот...
Вретт равдражеипо попытался прервать его:
-г- Ну, внаето даже самые остроумные шутки...
Квота фамильярно положил руки ему на плечи и
сказал:
— Дорогой сеньор Бретт, вы же сами были свидете-
лем моих опытов. Я сделал три попытки, и все три увен-
чались успехом. Следовательно, сто процентов успеха.
А ведь я имел дело с людьми, искушенными в торговле,
не так ли? И то, что я вам продал по баснословной це-
не, стоило не дороже билета в метро. Но если вы все
еще сомневаетесь, пригласите кого угодно — продавцов,
машинисток, счетоводов, инженеров и даже старых прой-
дох, членов вашего правления. Хотите пари?
— Какое еще пари? — растерянно спросил Бретт.
— Что каждому из них я продам по крошкособира-
телю. Или по вашему холодильнику. Каждому без иск-
лючения! Хотя я не обладаю таким опытом, как наш
чудодей Каписта. Отнюдь. В крупном торговом деле я
новичок. И до самых последних дней я никуда не уезжал
из штата Оклахома, точнее, из Камлупи, мало того, я да-
же не покидал стен нашего городского колледжа.
5
— О, так вы преподаватель? — обрадовалась Фло-
ранс.
— Вот оно что...— удивленно и разочарованно про-
тянул Бретт.
— A-а, все ясно! Интеллигент! — враждебно и пре-
зрительно буркнул Каписта.
Квота, даже не повернув головы, обвел глазами всех
троих, и Флоранс прочла в его взгляде холодную
иронию.
— Преподаватель? — усмехнулся он.— Если хотите,
да... Но если говорить начистоту, то, поскольку на фи-
лософском отделении колледжа Камлупи нет ни одного
Ученика, начальство решило, что можно обойтись — так
оно будет дешевле — человеком, не имеющим специаль-
ного образования. А как вы знаете, в Америке дипло-
мов не требуется. Вот начальство и подумало обо мне,
61
так как я уже работал в колледже, развивал, так ска-,
зать, вкус у детишек.
— Вы преподавали основы искусства? — спросила
Флоранс.
— Нет, я продавал им конфеты «рудуду» во время
перемен. Но я человек добросовестный. И я стал изучать
свой предмет на тот случай, если вдруг появится ученик
и мне придется с ним заниматься. Вот тут-то я и сделал
одно ценное открытие, которое, это я понял сразу же,
принесет огромную пользу в моей коммерческой деятель-
ности.
— Вы изучали экономику г
— Нет, психологию. И действительно, продажа «ру-
дуду» вскоре выросла настолько, что запасы их быстро
иссякли и мне пришлось в течение целой недели прода-
вать их по талонам. Но тут у меня зародились иные за-
мыслы.
— Так что это все же такое?—жадно спросил
Бретт.
— Мои замыслы?
— Нет, что вы открыли?
Бретт заметно оживился Флоранс посмотрела на не-
го: он, милый ее чудак, был готов всему поверить.
И, сама не понимая почему, она обрадовалась в душе.
— Колумбово яйцо! — сказал Квота.— Просто надо
было об этом подумать, только и всего.
Типичным преподавательским жестом он слегка под-
тянул рукава.
— Кто не знает,— продолжал он,— что поведение
самых различных людей определяют одни и те же по-
стоянно действующие факторы. «Не схожи люди в сво-
их поступках, но как согласны в том, что скрывают».
Вам знакомы эти замечательные слова французского по-
эта Поля Валери. Вот они-то и легли в основу моей
системы торговли.
— Простите...
— Я говорю,— повторил Квота,— что это положение
легло в основу моей системы торговли. Вернее, два уни-
версальных психологических фактора, первый из коих...
В глазах Бретта да и Каписты тоже он прочел уже
знакомое ему недоверие: все это, мол, болтовня неуча с
последней парты.
— Сейчас я вам все объясню наглядно,— продолжал
он, улыбнувшись.— Вам, конечно, известна игра, по-
52
строенная на том, что у присутствующих спрашивают,
что такое, ну, к примеру, винтовая лестница. Скажите
мне, сеньоры, и вы, сеньорита, что такое винтовая лест-
ница?
— Это лестница, которая,— начал Бретт,— лестни-
ца, которую... одним словом, лестница... ну, такая.— Он
вслед за своей племянницей и Капистой начертил в воз-
духе некое подобие штопора.
— Очань хорошо,— одобрил Квота.— Какое едино-
душие! А теперь скажите мне, что такое компактное ве-
щество?
— Ну, это. .
И Флоранс, и ее дядя, и Каписта сделали одно и ю
же движение: согнутыми пальцами они словно бы мяли
какую-то упругую массу. Но тут же они рассмеялись.
— Великолепно,— сказал Квота.— А коловорот?
Теперь, уже не колеблясь, они дружно закрутили не-
существующую рукоятку.
— Отлично. А велосипедный насос?
В ответ все трое начали одинаковым движением на-
качивать невидимую шину.
— Браво А бигуди?
Все трое подняли было руки к голове, но тут же
остановились, а лысина Бретта побагровела.
— Я не хотел никого обидеть,— проговорил Кво-
та.— Но уже на этих примерах вы смогли убедиться в
силе общих рефлексов. Вот, например, если я сейчас по-
кажу пальцем на несуществующее пятно на галстуке
нашего славного Каписты...
Каписта инстинктивно опустил голову. Квота указа-
тельным пальцем поднял его подбородок.
— ...он опустит голову, чтобы проверить. Или если
вам, сеньор Бретт, я дружески протяну руку;..
Бретт тут же машинально протянул ему свою, но
Квота намеренно не взял ее, и она нелепо повисла в воз-
духе.
— ...то вы обязательно протянете мне свою. А если
Другой рукой я неожиданно сделаю вот такое движе-
ние...— Он осторожно положил руку на спину Флоранс,
девушка рывком отстранилась и вскрикнула.
— ...получится желаемый эффект. Вот это я и на-
зываю психологическими рефлексами. Они настолько ав-
томатичны, что если даже я сразу повторю...
На сей раз он ткнул пальцем в жилет Бретта, и ди-
38
ректор, не удержавшись, проследил взглядом движение
пальца. Квота привел его голову в нормальное поло-
жение.
— ...все равно реакция, как видите, такая же, хотя
вы уже предупреждены. А если я вам сейчас сообщу,
дорогой Бретт, что вы рогоносец и, кроме вас, всем это
известно...
Бретт покраснел как вареный рак.
— Как? Что? — прорычал ои.
Схватив Квоту за пиджак, он, задыхаясь, крикнул.
— Что вы сказали? Немедленно повторите, иначе я
вас...
— Успокойтесь, успокойтесь,— мягко остановил его
Квота.— Вы не рогоносец. Во всяком случае, насколько
мне известно. Кстати, разве вы женаты?
•— Не женат,— растерянно ответил Бретт.
— Вот видите. Извините меня за пошлость, но по
этому опыту вы можете судить о внутренней буре, кото-
рую вызывает у человека обычное слово, если умело на-
жать на нужную пружинку. А подобных пружинок сот-
ни, тысячи. Но кто пускает их в ход? Никто. А я ре-
шил ими воспользоваться, вот в этом-то и заключается
мое открытие.
Он удовлетворенным взглядом обвел своих явно
ошеломленных слушателей.
— Все эти пружины, все эти рефлексы я взял на
учет. Много месяцев я их классифицировал, отбросил
бесполезные для дела, а остальные распределил, так ска-
зать, по тональности, как на клавиатуре рояля. Пони-
маете? Таким образом, подобно тому, как каждой клави-
ше соответствует одна, и только одна, нота, так каждой
пружине соответствует один, и только один, рефлекс...
Квота провел ладонью по спиие Каписты, и тот,!
вздрогнув, подобрал зад.
— Вы что это!
— Не пугайтесь, это просто эксперимент. Я лишь
хочу вам доказать, что вы можете безошибочно вызвать
нужный рефлекс, нажав определенную пружину,— так
же как под вашим пальцем прозвучит до или соль-бе-
моль или фа-диез в зависимости от того, по какой кла-
више вы ударите.
Квота поправил манжеты.
— Итак, первый универсальный постоянный фак-
тор— рефлексы. Теперь обратимся ко второму. Когда
&4
вы, сеньоры, и вы, сеньорита, прогуливаетесь по улицам
и смотрите на витрины магазинов, зачем вы разгляды-
ваете выставленный в них товар?
— Очевидно, чтобы посмотреть, нет лн там того, что
мне нужно,— немного подумав, ответил Бретт,
— Единица,— сказал Квота.
— Чтобы рассмотреть качество товара,— почти од-
новременно с Бреттом сказал Каписта.
— Единица,— бросил Квота сухо, как чстый препо-
даватель.— А вы, сеньорита Флоранс?
— Посмотреть, нет ли там какой-нибудь вещи, кото-
рая мне понравится,— не колеблясь, ответила Флоранс.
— Браво!—одобрил Квота.— Пятерка с плюсом.
Какой-нибудь вещи, которая вызвала бы у вас желание
приобрести ее,— уточнил он, выделив голосом последние
слова, и, снова поправив манжеты, продолжал:
— Ибо, сеньоры, страсть к приобретению, облада-
нию, страсть, которая передается и усиливается из поко-
ления в поколение в течение тысячелетий,— чисто аб-
страктная потребность, предвещающая, дорогой мой
Бретт, сам объект,— так потребность любить возникает
до самой любви. Женщина, которую вы потом встретите
и полюбите,— лишь объект, на который изливается эта
страсть. Вещь, которую вы увидите в витрине и которая
вам понравится,— тоже лишь объект. Первый — для по-
стели, второй — для приобретения В том числе н крош-
кособиратель. Если вы можете обладать женщиной, но
не обладаете — вы подавляете свое желание. Если вы
можете приобрести вещь и не приобретаете ее — вы по-
давляете свое желание. Похоже, что одна из самых
устойчивых маний человека — это прежде всего подав-
лять свои желания. Не скрою, Фрейд заметил это еще
до меня. Скажите, дорогой мой Бретт, чем иначе объяс-
нить поведение той тысячи любопытных,— в голосе Кво-
ты внезапно прозвучали настойчивые нотки,— которые в
отличие от остальных прохожих изо дня ь день оста-
навливаются у ваших витрин? Только более или менее
определившимся желанием приобрести холодильник. Но
почему, если им этого хочется, девяносто девять процен-
тов, судя по вашей же статистике, уходят, подавив свои
желания? Утверждаю, бедный мой Каписта, что объяс-
нение здесь может быть только одно — вы не сумели их
Удержать. Больше того, вы не помогли им решиться на
покупку. Так вот я считаю, что помочь им принять ре-
53
шение — дело наше, и только наше, дорогой Бретт. Мы
должны заставить их сделать это немедленно. Немедлен-
но и каждого! И тот жалкий один процент, который
решается на покупку самостоятельно, и прочие девяносто
девять процентов, которые по той или иной причине по-
давляют в себе желание и уходят! Вы меня поняли?
Всех! Бедных, богатых, за маличные, в кредит, но только
всех без исключения! Каким образом? Не давая им по-
давить свое желание! Извлекать его из них, как извле-
кают акушерскими щипцами ребенка. Как извлекают
улитку из скорлупы. Каким способом? Помогая им ос-
вободиться от сомнений,— Квота, ткнув пальцем в жи-
лет Каписты, заставил его нагнуть голову и тут же под-
нял ее,— пустив в ход психологические рефлексы.
6
Закончив лекцию, Квота вытер платком руки, словно
он писал свои доказательства мелом на доске. Затем
устремил на неподвижно стоявшего Бретта безмятеж-
ный, но в то же время решительный и требовательный
взгляд. У директора даже губы задрожали.
— Если я вас правильно понял, дорогой мой Кво-
та...— наконец глухо выдавил он.
— Надеюсь, поняли,— холодно бросил тот, аккурат-
но складывая платок.
— Вы считаете, вы действительно считаете, что те
пятьсот, та тысяча, а иногда полторы тысячи зевак, ко-
торые каждый день слоняются перед нашими витрина-
ми, окидывая их ленивым взглядом, в котором не про-
чтешь ничего, кроме решения НЕ покупать, по крайней
мере не покупать, пока все обстоятельно не будет взве-
шено вместе с женой, все «за» и «против», подсчитаны
сбережения, получены советы от друзей и знакомых, и
считаете, что даже самые лучшие из потенциальных по-
купателей все равно колеблются, ие зная, какую марку
холодильника выбрать из десяти — двенадцати примерно
одинаковых по качеству, не говоря уже о том, что боль-
шинство любопытных проходят мимо наших витрии со-
вершенно случайно, не известно почему останавливаются
и оглядывают наши модели скорее критическим, чем за-
интересованным, оком, иногда даже с единственной
целью убедиться, что их холодильник намного лучше
наших,— так вот, вы считаете, что всех этих людей,
вб
У
I
i
всех этих зевак, которых ничем не соблазнишь, этих пе-
релетных птиц, что пугливее ласточек, мы можем удер-
жать, завлечь в магазин, убедить и продать каждому из
них—причем сразу же—один из наших агрегатов?
Бретт залпом выложил все эти соображения и оста-
новился, чтобы перевести дух. Квота ни на секунду не
спускал с него глаз. Он улыбнулся и, пряча платок в
карман,сказал:
— Именно так, дорогой директор.
— Всем? — переспросил Бретт, еще не отдышав-
шись.— Всем, без исключения? Не упустив ни одного?
— Разве у свиньи, которую привели на чикагскую
бойню, есть хоть один шанс выбраться оттуда живой и
невредимой? — спокойно спросил Квота.
Этот образ показался Бретту столь убедительным,
что он уже сдался.
— Дорогой мой Квота,— сказал он, пытаясь скрыть
охвативший его восторг,— но как, находясь в несколько
необычной обстановке... будучи преподавателем без уче-
ников колледжа Камлупи, вы сумели постичь проблемы,
которые неизбежно стоят перед любой крупной торговой
фирмой?
— А я и не постиг,— кратко, словно уронил каме-
шек в воду, ответил Квота.— Совсем не постиг.
Он улыбался. Каписта, не удержавшись, с удовлетво-
рением потер руки и пробормотал:
— Ага, то-то и оно.
Флоранс нахмурилась, ^.Бретт побледнел. Он даже
почувствовал слабость в ногах и сел.
— А какое, черт побери, это имеет значение? —
спросил Квота, глядя на него с усмешкой.— Вы, дорогой
Бретт, превосходный директор. В этом никто не сомне-
вается. Но чем практически вы руководите? Легионом
продавцов, взводом машинисток, батальоном кладовщи-
ков, ротой счетоводов и армией финансовых затруднений
и конфликтов с налоговыми инспекторами. И вы справ-
ляетесь со своими обязанностями наилучшим образом,
это все признают, и в первую очередь я. У меня и в
мыслях не было вмешиваться в ваши дела, тем более
что лично меня бигуди никогда особенно не интересова-
ли. Но это, дорогой друг, лишь одна часть уравнения.
Квота подошел к окну.
— Вторая же его часть находится вне этих стен. Она
там, внизу, на улице, в автобусе, в театрах, в кино, у
57
себя дома, сидит и читает книгу или газеты. Она неза-
висима, непокорна и гордится своим правом свободного
выбора. Она, как вы правильно отметили, глядит на ва-
ши витрины и рекламы скорее критическим оком, чем
любопытным. Так вот, этой частью уравнения, от кото-
рой преуспеяние вашей фирмы зависит ещ,е в большей
степени, чем от первой его части, как вы ею управляете,
сеньор директор?
— Но...— растерянно пробормотал Бретт,— как же,
по-вашему... как... ведь не могу же я ею управлять!
— Именно об этом я и говорю: вы бросаете ее на
произвол судьбы,— вдруг взорвался Квота.— Даже с
теми, что сами чуть ли ие кидаются вам в объятия, как
вы с ними действуете? Вы полагаетесь либо на случай,
либо на пресловутое чутье каких-то простофиль — я го-
ворю ие о вас, Каписта^- повернулся он к коммерческо-
му директору, который раскрыт было рот и тут же,
чмокнув губами, закрыл его.— Но я, сеньоры, придер-
живаюсь иной точки зрения,— энергично продолжал
Квота.— Я вовсе не считаю неуловимым этот поток, о
котором вы говорите в столь презрительном тоне. Мало
того, сидя в унылых стенах колледжа Камлупи, я научил-
ся их понимать. Изучил тайный механизм, который с
коммерческой точки зрения на редкость прост и хитроу-
мен. Самый тупой из ваших продавцов сумеет под моим
руководством привести в действие этот механизм, нажи-
мая на клавиши моей клавиатуры психологических реф-
лексов, как ребенок нажимает иа клавиши рояля, разу-
чивая гаммы. И впредь каждый прохожий, убежденный
в своем праве свободного выбора, остановившись у ва-
шей витрииы, будет немедленно и автоматически, сам то-
го не заметив, с помощью рефлексов, постепенно приво-
димых в действие, эовлечен в замкнутый круг, откуда
ему не вырваться. Клавиша за клавишей, нота за но-
той...— подчеркнул Квота, медленно и широко взмахнув
руками, словно он дирижировал оркестром, исполняю-
щим увертюру к «Тангейзеру»,— такт за тактом... прода-
вец будет следовать партитуре просто и точно, как хо-
рошо затверженному урэку. И вы увидите, как желание
этого случайного прохожего, вначале неясное, расплыв-
чатое... при помощи клавишей, нажимать на которые
дело немудреное и чисто механическое, будет постепенно
доведено до такой степени концентрации... до такой тем-
пературы... до такого необузданного неистовства, что он
58
скорее убьет отца и мать, чем откажется от предмета
своих вожделений.
Квота вдруг повернулся к Капнете и громко, голосом
обвинителя, спросил его:
— В какой именно момент, сеньор Каписта, вы про-
тягиваете клиенту ручку для того, чтобы он подписал
заказ?
— Когда он об этом попросит,— удивленно ответил
Каписта.
— Поздно! — воскликнул Квота.— В девяти случа-
ях из десяти — слишком поздно! Знайте же, что ручка
должна быть вложена в нетерпеливые пальцы клиента в
тот самый момент, когда его желание, достигнув кульми-
нации, нуждается в разрядке — в сладостной спазме
подписи. Ни на секунду раньше — иначе клиент сразу
очнется, но и не позже, потому что желание перегорит:
и в том и в друюм случае клиент приходит в себя, на-
чинает осознавать опасность, понимать, что на него ока-
зывают давление, отбрыкиваться и бесповоротно усколь-
зает от нас. Но в тот короткий миг, когда страсть к при-
обретению дости! ает высшего накала, тогда даже земле-
трясение ему нипочем и он подпишет все что угодно.
И вот тут-то, друзья мои, с ним происходит удивитель-
ная метаморфоза,— продолжал Квота, понизив тон.—
Этот неуловимый аноним, этот высокомерный незнако-
мец, который только что третировал продавца с холод-
ным презрением и, кстати, действительно в течение мно-
гих лет прекрасно обходился без вашего холодильника...
или без моего крошкособирателя и всего пять минут на-
зад, казалось, был твердо намерен обходиться без него
еще многие годы, а может, и всю жизнь, теперь, поста-
вив свою подпись, вдруг начинает мучиться при мысли,
что ему придется жить без него, пусть даже всего один
день. Его без остатка снедает страсть. Покупатель и
продавец обменялись ролями. Теперь уже умоляет поку-
патель, а продавец говорит с ним надменно и холодно:
«Терпение, терпение,— твердит он,— ведь для того что-
бы его сделать, нужно время...» «Я вас прошу, я вас
очень прошу,— молит покупатель,— у меня в воскре-
сенье обедают друзья...» «Не беспокойтесь,— отвечает
продавец.— Чуточку терпения, и все будет в порядке.
Я вас извещу».— И он потихоньку выпроваживает поку-
пателя за дверь, расчищая таким образом путь для сле-
дующего. Для сотни, двухсот, пятисот следующих поку-
69
пателей. Ибо Отныне ему дорога каждая минута. И эта
сцена повторяется ежедневно по сто, по двести, по пять-
сот раз. Отойдет в область преданий то удручающее
зрелище, когда люди слонялись взад и вперед, входи-
ли и выходили, когда им вздумается. Нет больше колеб-
лющихся, которые переходят из магазина в магазин
с наглым убеждением, что их решение зависит лишь
от них самих. Нет больше тех, кто смотрит, критикует,
взвешивает, рассуждает, кто тормозит торговлю своей
врожденной нерешительностью, своим бесстыдным пра-
вом свободного выбора. Вместо них стройными рядами
идет послушная армия. Вместо чего-то бесформенного,
вялого, расплывчатого и ускользающего, что вы имену-
ете клиентурой,— благородная колонна безропотных по-
купателей. Вместо глупой суетни мух, попавших в бутыл-
ку, бесконечные, грандиозные, стройные ряды клиентов,
марширующих как на параде.
Последние слова Квота произнес, напряженно вытя-
нувшись на цыпочках, выкинув вперед обе руки, и в
глазах его загорелся фанатический блеск. Бретт от вол-
нения вскочил с кресла.
— Да вы понимаете, дорогой Квота, что вы говори-
те? — воскликнул ои.— Вы знаете, что это значит?
— Конечно,— ответил Квота, спокойно опускаясь на
пятки.
— Если ваши слова окажутся правдой, это означает,
что во всей структуре нашей фирмы произойдут не-
слыханные перемены. И что вместо двух-трех десятков
холодильников мы начнем продавать около тысячи?
Квота некоторое время молчал, устремив на него
свои черные глаза, неподвижные глаза не то ясновидя-
щего, не то пророка.
— А для чего же, по-вашему, я нахожусь здесь? —
начал он глухим голосом, который постепенно становил-
ся все звучнее, все раскатистее.— Для чего же я, по-
вашему, в течение многих лет молча готовился к этой
минуте? Променял свое место преподавателя философии
в колледже Камлупи, возможно, и не блестящее, зато
прочное, достойное уважения, на какую-то ненадежную
и рискованную авантюру? Уж не воображаете ли вы,
что все это ради того, чтобы дать вам возможность со-
хранить нетронутым престиж директорской лысины?
Уж не думаете ли вы, что мое честолюбие ограничится
тем, что я займу при вас место нашего милого Капи-
00
CTbi ? Что все мои стремления будут удовлетворены, ког-
да мне удастся увеличить ваши доходы в два, или де-
сять раз, или даже в сто? Неужели вы воображаете, что
я, при моем уме, удовлетворюсь рамками вашей фирмы?
Что я соглашусь на веки веков, изо дня в день решать
жалкую проблему сбыта бог его знает какого завала
холодильников? Когда я взвешиваю, когда я подвожу
итоги, когда я охватываю умом весь огромный урон, ка-
кой приносят вашей стране — да что я говорю, прино-
сят всему миру! — миллионы подавленных желаний, не-
раскрывшихся бумажников, я прихожу в ужас. А ведь
это в моей власти, я знаю способ заставить бумажники
раскрыться, и тогда во все страны, на все континенты
хлынет поток неисчислимых богатств.
Внезапно в его голосе послышались теплые убеди-
тельные нотки и он, склонившись к бледному и заворо-
женному Бретту, сказал:
— И вот вам, мой друг, мой дражайший друг, не ка-
жется ли вам самому мысль о том, что можно удвоить
цифру нашего любезного Каписты, мысль которую вы
еще недавно находили весьма соблазнительной, не ка-
жется ли она вам сейчас бесперспективной, убогой?
— Да,— пролепетал Бретт, облизывая пересохшие
губы.
— Теперь, когда у вас наконец открылись глаза,
разве вы не видите сами, насколько перспектива до
конца своих дней бороться за то, чтобы продать в год
на несколько аппаратов больше или меньше, насколько
она безрадостна и мерзка?
— Да,— прошелестел Бретт.
— И разве стены вашего кабинета, да и не только
эти облупившиеся стены, но и все — и дом, и магазины,
и филиалы,— разве не показались вам вдруг тесными,
жалкими?
— Да,— согласился Бретт беззвучным голосом.
— А если я вам сейчас скажу: я шутил, я уезжаю в
свой дорогой колледж преподавать философию и у вас
все останется по-прежнему, снова потекут серые одно-
образные дни,— разве не почувствуете вы всей душой
острого разочарования?
— О да! —воскликнул Бретт.
— Значит,— торопливо заключил Квота,— вы ре-
шились? Мы начинаем, мы идем на этот экспери-
мент?
04
— Да,— крикнул Бретт, возбужденно подскакивая а
кресле.— Да, да и еще раз да! Какие могут быть коле-
бания? Ведь сам Каписта — о чудо!—побледнел и за-
мер, лишился дара речи. Если даже у моей осторожной
племянницы блестят глаза, словно она присутствует на
собственной свадьбе! Дорогой Квота,— голос Бретта
дрогнул,— не знаю, чему будут свидетелями стены этого
кабинета через несколько месяцев — может, радостных
слез и объятий, а может, криков отчаяния. Не знаю, не
знаю... Знаю одно — сейчас, и немедленно...
— В таком случае распишитесь здесь,— сказал Кво-
та и придвинул Бретту бумагу и ручку.
— Что это? — пробормотал Бретт, захваченный
врасплох в этот миг высшего упоения.
— Временное соглашение о сотрудничестве.
— Давайте!
Он схватил ручку, поставил свою подпись и судорож-
но сделал вместо росчерка закорючку.
— Благодарю.— Голос Квоты прозвучал вдруг уди-
вительно холодно.
На его лице появилось выражение ледяного безраз-
личия. Он взял листок и аккуратно спрятал его и ручку
во внутренний карман пиджака, но тут оторопевший от
изумления Бретт собрался с мыслями.
— А когда...— голос его прозвучал робко, даже
боязливо,— а кот да вы начнете налаживать...
Квота бросил на него надменный взгляд, в котором
нельзя было ничего прочесть.
— Чуточку терпения, дорогой друг. Чуточку терпе-
ния.
Не помня себя от волнения, Бретт вскочил с кресла.
— Послушайте, в среду у нас заседание правления...
скажите... могу я им объяснить...
— Нет, ни в коем случае,— бросил ему Квота через
плечо, медленно направляясь к двери.— Такие дела за
один день не делаются. И даже за неделю. Будьте бла-
горазумны.
— Тогда когда же? В следующую среду,— настаи-
вал Бретт, идя за Квотой и чуть ли не наступая ему на
пятки.— В следующую? Ведь это будет через десять
дней...
Квота уже взялся за ручку двери. Раскрыв дверь,
он обернулся и сказал:
62
— Ничего не могу вам обещать. Чуточку терпения, и
все будет в порядке. Не беспокойтесь. Я вас извещу.
Среди мертвого молчания он закрыл за собой дверь.
7
Пять минут спустя Бретт уже рвал иа себе воло-
сы — чисто символически, конечно.
— Жулик,— стонал ои.— Я пал жертвой жульниче-
ских махинаций, в этом нет никакого сомнения.
Когда первые восторги улеглись, он вдруг спохва-
тился, что ничего не знает об этом субъекте, о так на-
зываемом Квоте,— да и Квота ли ои вообще? — не зна-
ет ни его адреса, ни кто ои такой. Мало того, ои даже
не прочел ни слова из того, что подписал.
— А здорово он с вами разыграл номер с ручкой,
а? — иронизировал Каписта.
Этот инцидент, пожалуй, его скорее даже порадовал.
— А вы-то оба разве ие могли удержать меня от
этой глупости? — проговорил Бретт, надеясь свалить
свою вину иа Каписту и Флоранс.
— Но вы же совершеннолетний! — возразил Ка-
писта.
— А я такая же идиотка, как и вы,— в противовес
Капнете призналась в своей вине Флоранс.
Особенно же упрекала она себя потому, что собст-
венноручно свела Квоту с дядей и сама иа миг повери-
ла в то, что болтал этот проклятый проходимец.
Был срочно созван военный совет, чтобы разработать
дальнейшую линию поведения.
Прежде всего предупредили байк; никаких денег по
этому документу ие выдавать.
Затем запросили юридический совет: «Предположим,
я подписал один документ, дающий теперь его облада-
телю неограниченные полномочия, как выйти из этого
положения?»
На всякий случай совет подготовил Бретту акт о
расторжении договора и текст заявления о вымогатель-
стве подписи, которое при первых же признаках тревоги
будет передано в суд.
Кроме того, юрист, имевший связи в полиции, добил-
ся розысков Квоты по всем гостиницам города.
Через полчаса сам Квота позвонил из гостиницы
«Хилтон комодор».
63
-- Ну, в чем дело? Вы разыскиваете меня через по
лицию?
— То есть... хм... да нет... мы только хотели бы
знать...
Совершенно запутавшись, Бретт нашел единственный
выход из положения: он закашля\ся. Прочистив наконец
горло, он спросил:
— Но раз уж вы позвонили, дорогой Квота, скажи-
те, пожалуйста... Мне бы хотелось знать... что я под-
писал?
— Разве я вам ие говорил? Просто временное обя-
зательство.
— А... а в чем, собственно, я даю обязательство?
Вы бы не могли прочесть мне текст?
— Конечно, могу. Он весьма краток.
Небольшая пауза, затем голос Квоты:
— Я, нижеподписавшийся, обязуюсь сотрудничать
с сеньором Квотой, проживающим в гостинице «Хилтон
комодор», в Хавароне, с целью эксперимента, а в случае
успеха также внедрения на предприятиях фирмы «Фри-
жибокс» его торгового метода. Подпись: Самюэль
Бретт — генеральный директор.
— Это все?
— Все.
От радости Бретт чуть не пустился в пляс, но во-
время вспомнил, что при племяннице и Капнете звонил
главному бухгалтеру банка и в юридический совет.
Не удержавшись, он на всякий случай спросил Квоту:
— А вы... по-прежнему не хотите мне сказать, когда
придете?
— Чуточку терпения, дорогой друг.
Целую неделю терпение Бретта подвергалось серьез-
ному испытанию: Квота не подавал признаков жизни.
Однако установленная благодаря юристу тайная
слежка обнаружила, что всю эту неделю Квота не поки-
дал гостиницы «Хилтон комодор», а если и выходил, то
крайне редко, что там он и питался, судя по всему, си-
дел в номере и чертил какие-то планы — так, во всяком
случае, определил его занятия коридорный, увидев кучу
разбросанных листов бумаги.
Дни этого затянувшегося ожидания были, пожалуй,
самыми тяжелыми в жизни Бретта. То и дело он пере-
ходил от ничем не оправданного оптимизма к полному
отчаянию. В нем боролись два человека: один — делец,
64
энергичный, сгорающий от нетерпения ринуться в аван-
тюру, которая, несмотря на риск, могла привести к гран-
диозному успеху; другой — осторожный директор, кото-
рого пугал этот риск и который от всего сердца желал,
чтобы все оставалось по-старому.
Флоранс пыталась успокоить дядю. Но у нее в силу
сложных причин, в которых она и сама-то не слишком
разбиралась, настроение тоже то падало, то неожиданно
подымалось. Что же касается Каписты, то на лице
его сохранялась скептическая усмешка, красноречиво
говорившая о том, что думает лично он обо всей этой
истории.
И вот, как-то во вторник утром, никого заранее не
оповестив, с самым безмятежным видом появился Кво-
та, держа под мышкой туго набитый портфель.
— Накоиец-то! — воскликнула Флоранс и побежала
предупредить дядю.
Он сидел с удрученным видом: вместе с главным
бухгалтером они изучали цифры, предвещавшие неми-
нуемую катастрофу. Количество холодильников на скла-
дах фирмы возросло, а денежные фонды почти пол-
ностью иссякли. Через два месяца, самое большое, при-
дется увольнять рабочих и закрыть по крайней мере
один из трех цехов.
— Квота пришел,—сказала Флоранс.
— А-а! — Бретт неопределенно вздохнул.
И на этот раз директор не знал, радоваться ли ему
или ужасаться появлению Квоты. Итак, настал решаю-
щий час. Главное — мужаться. В душе его теплилась
надежда, вместе с ней зрел и ужас.
Флоранс вела его почти насильно. Он вошел вслед
за племянницей в ее кабинет, где Квота, бесцеремонно
очистив письменный стол от всевозможных бумаг н па-
пок, разложил свои чертежи.
— Здравствуйте. Садитесь,— сказал он директору.
Тот молча подчинился. Квота ткнул пальцем в чер-
тежи.
— Вот это, это и это вам придется для меня изгото-
вить. Надо только строго придерживаться расчетов и
ничего не менять.
Он отодвинул листы, под ними лежали другие.
3. Французские повести. 65
— А вот общий план оборудования ваших торговых
залов. Сколько их у вас?
— Шесть в каждом магазине,— выпалил Бретт.
— Маловато. В дальнейшем нам понадобится гораз-
до больше. Ничего, в случае необходимости пристроим
еще. Это пустяки. Пока же удовлетворимся для начала 
теми, что имеем, хотя бы вот в этом магазине. Как види-
те, торговые залы нужно разделить перегородкой, чтобы
при каждом из них было нечто вроде маленькой прихо-
жей. Следует также позаботиться о системе освещения,
которая...
Но Бретт уже не мог усидеть на месте.
— Но все это, дорогой Квота,— не выдержал он,—
совершенно невозможно!
— Что?
— Да вы просто не понимаете, чего требуете?! Для
изготовления вашей аппаратуры я должен буду на не-
сколько недель нанять три бригады рабочих. А торго-
вые залы? Вы представляете себе, во что обойдутся
перегородки, окраска и все прочее? Нет, милейший
Квота, у нас нет ни одного песо даже для начальных
работ!
— Совершенно естественно,— спокойно проговорил
Квота.
— Что совершенно естественно?
—- Что у вас нет ни одного песо. А кто у вас их
требует?
— Чего требует?
— Песо. Надеюсь, у вас еще имеется небольшой кре-
дит, а?
— Да, конечно, но я не имею права воспользоваться
им для столь непроизводительных расходов... Неужели
вы полагаете, что правление...
— Простите...— Тон Квоты был так сух и резок, что
Бретт даже опешил.— Если у вас не хватает мужества
что-либо предпринять без согласия дюжины старых ин-
дюков, лучше нам вообще ни о чем не говорить.
Бретт перевел дыхание.
— Да вы же сами знаете, что мои полномочия огра-
ниченны... по уставу я не имею никакого права вклады-
вать...
— Знаю. Это, безусловно, риск. Но надо или риск-
нуть, или же сразу поставить точку.
66

Бретт захлопал глазами и молча ждал продолжения.
— Дорогой мой Бретт, вы лучше меня знаете, что ни
одно правление никогда в жизни не поставит поручи-
тельскую подпись под тем временным обязательством,
которое вы подписали. Это обязательство и так превы-
шает ваши полномочия. И даже если я продам по крош-
кособирателю каждому из двенадцати членов правления,
все равно мы вряд ли соберем все их подписи под таким
документом. Не спорю: вы пошли на риск и взяли на
себя немалую ответственность. И если дело провалится,
то отвечать перед ними, конечно, придется вам. Но если
мы добьемся успеха, то слава тоже будет ваша. Такова
ставка в этой игре. А теперь, дорогой, решайте сами.
Я могу, немедленно, у вас на глазах, разорвать это зло-
счастное соглашение, и вы успокоитесь. Для меня лично
это большой роли не играет. В конце концов, я просто
потеряю несколько дней, так как мне придется повторить
знакомый вам опыт у Спитероса, чтобы провести у него
тот эксперимент, который я пока еще предлагаю прове-
сти вам, если вы, конечно, не раздумали... Даю пять ми-
нут на размышления...
— Послушайте, дорогой Квота, но...
— Еще два слова. Вы действительно недостаточно
информированы, чтобы принимать решение. Так вот, я
подсчитал, сколько денег понадобится для начала. По
самому грубому подсчету потребуется сто тысяч песо.
Хотя сумма сама по себе не так уж велика, но, как я
предполагаю, она все же превышает директорский фонд,
который сейчас имеется у вас в наличии. Однако, как
я уже сказал, это не проблема. Ведь вы рассчитывае-
тесь с вашими поставщиками каждые три месяца, не так
ли? А я в первый же день после того, как будут окон-
чены подготовительные работы,— вы меня слышите: э
первый же день! — гарантирую продажу как минимум
пятисот холодильников. Другими словами, в кассу посту-
пит приблизительно двести тысяч песо. Но даже если
мы продадим, предположим, не пятьсот, а в четыре раза
меньше, вам хватит и двух дней, чтобы ликвидировать
пассив. Я гарантирую вам, что за три месяца мы про-
дадим шестьдесят тысяч холодильников, и это при са-
мых пессимистических прогнозах, следовательно, на наш
счет поступит по крайней мере пятьдесят миллионсв пе-
со. Что будут значить по сравнению с этой суммой ваши
жалкие сто тысяч?
68
Бретт глубоко вздохнул и раскрыл было рог.
— Не торопитесь отвечать, подождите секунду,—
остановил его Квота.— Вы отнюдь не обязаны мне ве-
рить. И если я не сдержу своего обещания, правление
наверняка сделает вам строгое внушение. Возможно, вам
даже придется уйти со своего поста. Возможно. Но что
произойдет, если сейчас уйду я? За то время, что я про-
был здесь, я собрал достаточно полную информацию и
могу безошибочно предсказать, что через два месяца вы
будете вынуждены закрыть часть ваших цехов. А через
четыре месяца — еще часть. Через год вы окончательно
прогорите. А если в то же самое время ваш друг Спнте-
рос под моим руководством будет продавать тысячу хо-
лодильников в день, то что, по-вашему, скажут тогда
ваши двенадцать индюков?
л — Он прав, дядя,— тихо проговорила Флоранс.
ir— Ты думаешь?—слабым голосом спросил Бретт.
? Флоранс кивнула.
— К чему обманывать себя,—- сказала она.— Прн
сегодняшнем состоянии рынка у нас не осталось ни од-
ной лазейки для разумной надежды. На днях Каписта
весьма высокомерным тоном заявил мне: «Холодильни-
ки — дело безнадежное». Правда, звучит это чрезмерно
драматично, но вы же знаете, что он прав.
Флоранс напомнила дяде о визите генерала Переса,
о том, как тот шантажировал их, ссылаясь на слухи о
затруднениях фирмы, которые ставят под угрозу кредит.
Фирма может еще просуществовать некоторое время
лишь при условии, что Бретту удастся договориться с
их конкурентами о сокращении производства в соответ-
ствующих пропорциях, так чтобы общее количество вы-
пускаемых холодильников не превышало спроса на них.
Но, как он сам понимает, такая договоренность, други-
ми словами такой картель, еще возможен в обычное вре-
мя, когда требуется лишь небольшое сокращение произ-
водства, и почти немыслим в период общего кризиса.
Когда каждый, чувствуя собственную погибель, яростно
борется за свое существование.
— Спитерос собирался прийти ко мне...— не осо-
бенно уверенно вставил Бретт.
— И вы многого ждете от этого свидания?
Бретт скорчил грустную гримасу.
— А почему бы и нет? — возразил он, но голос его
прозвучал совсем неуверенно.
69
— Вот видите,— прошептала Флоранс.— Дядя Са-
мюэль,— продолжала она уже громче,— посмотрим
правде в глаза. Я не спорю, возможно, сеньор Квота и
сгустил немного краски, нарисовав так мрачно наше бу-
дущее. Возможно, через год вопреки его предсказаниям
мы не ликвидируем свое дело, но этого не случится лишь
потому, что к тому времени одна из крупных американ-
ских фирм,— а они уже заигрывают с вами,— увидев,
что мы при последнем издыхании, буквально сожрет нас
со всеми потрохами. До сих пор правление сопротивля-
лось этому и продолжает сопротивляться, будет сопро-
тивляться полгода, ну, скажем восемь месяцев... А что
дальше? Вы же прекрасно знаете, дядя, чем все это кон-
чится. И вот поэтому мне кажется, что не такой уж это
большой риск с вашей стороны. Да, дядя, по моему мне-
нию, нужно попытать счастья.
Бретт выслушал племянницу, не поднимая головы.
Она уже давно кончила говорить, а ои по-прежнему си-
дел все в той же позе, будто дремал. Квота не произнес
ни слова, не сделал ни единого жеста, только бросил в
сторону Флоранс многозначительный взгляд, словно го-
воря: «Очень хорошо. Вот вы все понимаете». К свое-
му удивлению, Флоранс почувствовала, как по телу ге
разлилось тепло радости. Наконец Бретт поднял голову.
Глаза у него были мутные, словно он слегка опьянел.
Прежде чем заговорить, он попытался выжать из себя
улыбку. Но улыбка не получилась — лишь слегка дрог-
нули уголки губ.
— Все, что сказала моя девочка, весьма дельно,—
начал Бретт, ие глядя иа Квоту.— Зачем обманыать се-
бя, она права: надо выбирать — или вы, или американ-
цы. Я ничего не имею против американцев, но тогда
уж неизбежно мне придется приспосабливаться к како-
му-нибудь типу, который, хотя и будет числиться моим
заместителем, не даст мне шагу ступить самостоятель-
но. А я себя знаю. Я и трех недель не выдержу и уде-
ру куда глаза глядят. Но ведь я привязан к этой гряз-
ной лавчонке, которой руковожу и которую, можно ска-
зать, создал собственными руками. Мне будет очень
тяжело с ией расстаться. Вот так-то. Значит, другого
выхода иет. По рукам, сеньор Квота. Мы выполним ва-
ши заказы. Переоборудуем магазины. И когда мои ста-
рые индюки из правления, как вы их величаете, увидят,
что здесь творится, их хватит кондрашка. Единственное
70
средство их успокоить — это сказать, что переоборудова-
ния ведутся за мой счет. Вы понимаете, дорогой мой
Квота, в какой мере я вам доверяю: я вкладываю в
ваш эксперимент собственные сбережения. Они уйдут
все или почти все. Если вы оставите меня в дураках,
пусть это будет на вашей совести. Я все сказал. И не
будем больше возвращаться к этому. Познакомьте меня
поподробнее с вашими планами.
Стоял апрель. Работы в магазине были начаты лишь
после пасхальных каникул. Прежде всего переделали
витрины. Их расширили, но не для того, чтобы размес-
тить там больше холодильников. Квота устроил здесь
нечто вроде выставки Холода. Среди ледяных сталакти-
тов и сталагмитов, припорошенных снегом, в разноцвет-
ном освещении было искусно представлено все, что во
все времена, в давние и теперешние, имело хоть отдален-
ное отношение к холоду: полярные экспедиции, живот-
ные, проводящие зиму в спячке, эскимосские чумы, рыб-
ный промысел иа Крайнем Севере, зимний спорт, произ-
водство искусственного льда, мороженицы и ледники
старой конструкции, первые холодильники и тому подоб-
ное... Так в центре этого вечно залитого солнцем города,
уже оцепеневшего от влажной и жаркой субтропической
весны, возникло любопытное и освежающее зрелище,
при виде которого, если можно так выразиться, во рту
становилось прохладно. А в центре этой декорации воз-
вышался экран, на котором демонстрировали цветной
фильм — где любимая тагуальпекская кинозвезда испол-
няла стриптиз среди вечных снегов Сьерра-Хероны и
ледяных глыб, на которых она развешивала свою одеж-
ду и белье, постепенно обнажаясь перед зрителями.
Перед столь завлекательными витринами целый день
толпился народ, но два-три холодильника терялись сре-
ди всего этого великолепия и пока что ежедневная про-
дажа не увеличилась ни иа йоту. Усмешка Каписты ста-
ла еще ехиднее, а лысина Бретта постепенно бледнела.
Через неделю он показал Квоте сводку, но тот, еле
взглянув на нее, спросил:
— Ну и что?
— Ваши витрины не имеют успеха,— сказал Бретт.
— А чего вы от них ждали?
— Как это чего ждал? Мы истратили на них...
71
— Знаю: шесть с половиной тысяч долларов. По-
этому вопреки моему совету вы настояли, чтобы их от-
крыли немедленно.
— А как же вы думали! Пока витрины были закры-
ты, торговля снизилась наполовину.
— Вы все еще считаете важным, продано на два или
три холодильника больше или меньше. Когда же наконец
вы приобретете широкий подход к делу?
— Когда мы будем продавать по пятьсот холодиль-
ников в день, как вы мне обещали,— с горечью ответил
Бретт.
— Договорились! А пока не думайте ни о чем. Жи-
вите безмятежно, старина. Вы свободны, отдыхайте!
— Легко сказать! Но прежде всего, что вы называ-
ете «пока».
— Пока не откроются торговые залы. Аппаратура
готова?
— Меня заверили, что готова.
— Перегородки — простые и зеркальные?
— Их привезут.
— Значит, все в порядке. Скоро начнем. А теперь
послушайтесь меня, закройте-ка витрины. С коммер-
ческой точки зрения те, кто сейчас глазеет на них,
для нас — бесполезное стадо: мы еще не в состоянии
доить их.
— Ладно,— проворчал директор.—Ладно.
Нельзя сказать, чтобы Квота убедил его полностью.
А по правде говоря, то и наполовину не убедил. По
правде говоря, Бретт совсем извелся.
8
Тревожное состояние Бретта передалось и Флоранс.
Он поручил племяннице следить за подготовительными
работами, которые делались по распоряжению Квоты, и
ей они тоже с каждым днем казались все бессмысленнее.
Дело в том, что для всех шести торговых залов цен-
трального магазина, где собирались провести первые
опыты, было по проекту Квоты изготовлено несколько
странных предметов. Некоторые были еще загадочнее и
нелепее, чем Пегас-крошкособиратель или скорпион-
майонезовосстановитель. Другие были попроще, но в ма-
газине холодильников все вместе они выглядели стран-
но и дико.
72
Так, например, пришлось заказать шесть огромных
зеркал, отражающая сторона которых была чуть золо-
тистой и придавала лицу особенно приятный цвет. Эти
зеркала обладали еще одной особенностью: если вы
смотрелись в них с одной стороны в освещенном поме-
щении, вы видели свое отражение, но если смотреть с
другой стороны, из темноты, то амальгама теряла свои
свойства и зеркало становилось как бы прозрачным
стеклом. Флоранс была благовоспитанной девушкой и,
надо полагать, не знала об употреблении таких обман-
ных зеркал в домах терпимости, через которые старе-
ющие любострастники могут незаметно наблюдать за
любовными играми ничего не подозревающей парочки.
Впрочем, знай она о применении этих зеркал, она была
бы удивлена и озадачена еще больше.
Пришлось также более чем на полтора месяца за-
брать из цехов бригаду квалифицированных слесарей
для изготовления шести экземпляров странного меха-
низма с таинственными колесиками, который был вели-
чиной с карбюратор, внешне напоминал комбайн, а
сложной системой зубчатых передач — астрономические
часы. Для чего предназначался этот агрегат? На вопрос
Флоранс слесари ответили, что, с их точки зрения, он
ни на что не пригоден.
И наконец, были изготовлены на специальном пред-
приятии шесть больших автоматов, выбрасывающих ду-
хи, румяна, пудру, шоколад, шариковые ручки и сереж-
ки, но устроены они были так, что, если вы дергали за
ручку один раз, автомат выдавал требуемое, но во вто-
рой раз он действовать отказывался. Ошеломлял и ви-
севший над автоматами рекламный плакат — пышная,
весьма откровенно выставлявшая напоказ свои прелести
красавица, с улыбкой указывала куда-то вниз, а надпись
на плакате гласила: «Наша фирма предлагает вам бес-
платно» и еще более крупным шрифтом: «К вашим услу-
гам». Но Квота в дополнение к этим плакатам заказал
еще таблички, на которых было написано: «Не работа-
ет». Их должны были вешать на автоматы. И это каза-
лось уже совсем непонятным.
Когда Квоту просили объяснить смысл всех этих
новшеств, он лишь улыбался и говорил: «Увидите сами».
Иногда Флоранс с ужасом задавала себе вопрос:
«А вдруг Квота один из тех гениальных сумасшедших,
которые умеют убедить самых отчаянных скептиков, а
73
потом своими безумными выдумками доводят их до ни-
щеты?» Эта мысль мучила ее, и она чувствовала, хотя
и не признавалась себе в том, что разочарование нане-
сет ей тяжелую душевную рану.
В то же время у нее становилось спокойнее на душе,
если какое-нибудь распоряжение, отданное Квотой, кото*
рое сперва казалось абсолютно бессмысленным, в даль-
нейшем вдруг оказывалось вполне разумным. Так, на-
пример, он приказал на последних трех моделях холо-
дильников поставить марку «В-12»
— Что это значит? — спросил Бретт.
— Ничего.
— Но это же наша известная модель с компенсиро-
ванной морозильной установкой.
— А вы не путаете ее с моделью с «уравновешен-
ной компрессией»?
— Подождите... да нет... хотя...
— Или с «кондиционированной коммутацией»? Вот
видите, сами запутались. Что же будет с вашими поку-
пателями? А «В-12» действительно ничего не означает,
но зато кратко и легко запомнить даже женщине или
кретину.
Но когда Квота заказал две тысячи пачек сигарет
и полтонны конфет «ассорти», Флоранс вновь одолели
сомнения.
Однажды, охваченная смятением, она решила разу-
знать о колледже Камлупи в штате Оклахома. Она оты-
скала справочник университетов и колледжей Соединен-
ных Штатов. Такого колледжа там не оказалось. Она
пошла на почту и спросила, сколько будет стоить раз-
говор с Камлупи. Телефонист долго рылся в справочни-
ках и наконец твердо заявил, что города Камлупи нет ни
в Оклахоме, ни в каком-либо другом штате Америки.
Флоранс вернулась на работу весьма озабоченная.
Сообщить дяде? Но теперь уже поздно отступать, и она
только прибавит ему волнений и страхов. Спустя не-
сколько дней, не в силах хранить дольше про себя не
дававшую ей покоя тайну, она неожиданно спросила
Квоту:
— А где, в сущности, находится ваш Камлупи?
Во взгляде, который он бросил из полуопущенных
век, мелькнуло лукавство.
— A-а, так вы пытались его отыскать?.. Во Фран-
ции вы бывали?
74
— Да, несколько раз проводила там каникулы.
— Вы слышали о городке под названием Фуи-лез-
Уа?
— Да,— ответила Флоранс без улыбки.— Он не су-
ществует.
— Так зачем же терять время на его розыски?
Этим ответом Квота дал ей понять — и довольно от-
кровенно,— что предпочитает не раскрывать свои карты.
А может, и фамилия-то его совсем не Квота?
— Вы мне так и не сказали, как ваше имя...— заме-
тила она однажды.
— Зовите как хотите,— ответил он.
— То есть как это? — возмутилась Флоранс.
Он улыбнулся:
— Не все ли вам равно, зовут меня Эзеб или Бо-
нифэе?
— Откуда вы? — резко спросила она.— Ведь вы не
американец по происхождению.
— Да, вы правы.
— Я никак не могу понять, какой у вас акцент...
То ли славянский, то ли итальянский...
— Неплохо,— похвалил он.
— А значит, вы из Восточной Европы?
— Почему оттуда? Вовсе нет,— удивленно протя-
нул он.
Более точного ответа ей не удалось добиться. Но
дружеская ирония, какую он противопоставлял ее рас-
спросам, в общем-то, ее успокоила: будь у него сомни-
тельное или преступное прошлое, он бы держался иначе,
старался замести следы и не стал бы признаваться в за-
ведомой лжи, а тем более почти щеголять этим.
Поэтому, по правде говоря, тайна, которой окружал
себя Квота, скорее раздражала Флоранс, чем беспокои-
ла. Она даже льстила себя надеждой, что ей понятны
причины, побуждавшие его так вести себя, и в какой-то
степени даже оправдывала его: взявшись за смелый экс-
перимент, который в случае провала мог окончиться
скандалом, Квота мудро рассудил, что нужно оставить
себе возможность исчезнуть, так же как он появился, то
есть инкогнито.
Однако подобная предосторожность явно свидетель-
ствовала о том, что Квота вел рискованную игру, и это
поначалу поколебало доверие к нему Флоранс. Но нена-
долго: предельная откровенность, чуть ли не цинизм
75
Квоты, его искренность, почти граничащая с резкостью,
не давали права на мелочную подозрительность, на
обидное недоверие; в конце концов грандиозная здтея
стоила риска. И если уж говорить начистоту, то Фло-
ранс не могла устоять перед притягательной силой, за-
ключавшейся в этой смеси таинственности и прямоты.
Он владел искусством довести любую мысль до сухой и
как бы отмытой четкости чертежа, и, хотя Флоранс сама
себе в этом не признавалась, это его свойство и смуща-
ло и покоряло ее.
Как-то он вошел к ней в кабинет и с первого слова
сказал:
— Идемте со мной.
Они шли медленно, бок о бок.
— Я должен вас научить по-новому смотреть на тол-
пу,— сказал Квота.— Как вы ее видите?
— Когда как,— ответила Флоранс.— Если не вгля-
дываться, то передо мной безликая масса. Но если обра-
щать внимание на лица, то сразу замечаешь в каждом
что-то свое, все люди очень разные...
— Плохо,— сказал Квота,— очень плохо. Срочно
меняйте подход. Лицо человека, каждого человека в от-
дельности нам бесполезно. И наоборот, наше внимание
должна привлекать толпа, которую надо уметь характе-
ризовать. Вернее, классифицировать.
— Не понимаю,— призналась Флоранс.
— Я говорю, естественно, с точки зрения коммер-
ции: ведь это единственная, годная для нас точка зре-
ния, единственная, которая должна нас интересовать.
Любой другой подход — это уже сантименты, так как
неопределенность вредна. Запомните изречение непоня-
того писателя Конан Дойля: «Отдельные индивидуумы
могут оставаться неразрешимыми ребусами, взятые в
массе, они обретают определенность математических ве-
личин». Таков первый урок.
— Кому? Мне?
— Любому, кто намерен серьезно заниматься серь-
езными вещами. Математические величины — вот под
каким углом вы должны отныне приучить себя видеть
ваших соотечественников, и никак иначе. А что такое
математическая величина? Это уже второй урок.
Они сделали несколько шагов молча, потом Квота
снова заговорил:
76
— Кстати, нравы Тагуальпы значительно облегча-
ют эту задачу. Вам сказочно повезло, ведь у вас в стра-
не существует десять резко разграниченных классов.
Это избавит вас от излишнего труда. Во многих государ-
ствах в этом смысле царит мерзейший беспорядок. Я сам
видел, как во Франции, в Италии и даже в Англии бо-
гатые и бедные живут в одном и том же квартале, а
иногда даже в одном и том же доме! Это усложняет де-
ло. У вас же все по-иному. Возьмите, к примеру, три
низших класса: неимущие, очень бедные и просто бед-
ные. Известно, где они живут, где их искать. И однако,
просто поразительно, что с ними делают, что делают о
ними такие люди, как ваш дядя, как Спитерос, вернее,
чего они с ними не делают! И впрямь невероятно!
Последние слова Квота произнес осуждающим то-
ном, и в голосе его одновременно послышались и на-
смешка, и презрение, и гнев.
— О, конечно,— продолжал он,— знаю, знаю, что
мне возразят: мол, эта толпа неграмотных оборванцев
нужна только для того, чтобы в случае необходимости
черпать в ней запуганную, послушную дешевую рабочую
силу; благодаря ей можно не повышать заработную пла-
ту, а следовательно, не понижать прибылей. Постоянное
наличие армии безработных — лучший регулятор биржи
труда. Вполне разумно. Однако забывают при этом, что
безработные еще и лучшая армия в случае обществен-
ных беспорядков. А главное — забывают другое: пред-
приниматели лишают себя огромной клиентуры, так как
безработные не имеют покупательной способности. Логи-
ка тупиц! Ваши предприниматели отстали в своих воз-
зрениях лет на полтораста!
Флоранс слушала Квоту с чувством огромного удо-
вольствия. Этот человек высказывал вслух то, о чем она
часто думала про себя, но не решалась сказать дяде, ког-
да он в конце месяца ломал голову над тем, как свести
концы с концами. Увеличить заработную плату во время
экономического кризиса! Да она, видимо, с ума сошла?
Вот что сказал бы ей дядя Самюэль.
— Заработная плата,— продолжал Квота, словно
отвечая на ее мысли.— А что делают предприниматели
в том случае, когда они под давлением обстоятельств
вынуждены пойти на мизерное повышение заработка ра-
бочим? Они тут же отбирают свои деньги, подняв цены
на товары. Так проходит несколько недель, пока бедня-
77
гм рабочие, чуть разбогатев, не растратят своих денег
на самое необходимое и, войдя во вкус покупок, залезут
в долги. Вот тут-то их и припирают к стенке. Нужно
выплачивать взносы за взятые в кредит товары, и они
уже боятся бастовать, следовательно, ничего не требуют
и хотя бы временно вынуждены сидеть тихо. Великолеп-
но. Придумано гениально. Но зачем же останавливаться
на этом? До чего же убогое воображение у предприни-
мателей. Или им недосуг пошевелить мозгами и пред-
ставить себе, что произойдет, если надбавка к заработ-
ной плате рабочих будет даваться не гомеопатическими
дозами, а большими и неоднократно!
— Инфляция — вот что произойдет! — возразила
Флоранс.
— Вы так полагаете?
— В короткий срок деньги обесценятся.
— Они будут стоить ровно столько, сколько можно
будет на них купить. Все дело в другом: нужно, чтобы
люди покупали, нужно заставить их тратить деньги.
Деньги, лежащие в сундуке, ничего не стоят. Возьмите,
к примеру, этого оборванца...
Беседуя таким образом, они уже добрели до района
бедняков. Квота указал Флоранс на нищенски одетого
индейца, который, однако, держался с чувством собст-
венного достоинства.
— Вот дайте ему один песо. Кому, по-вашему, вы по-
дадите милостыню? Ему? Ничего подобного. Булочнику,
к которому он, надо полагать, побежит. Зачем же пода-
вать милостыню, зачем его унижать? Оплачивайте рабо-
ту этих бедняков, оплачивайте щедро, и булочник разбо-
гатеет. А вот этот, взгляните-ка.— Квота кивнул на дру-
гого бедняка, плутоватого вида, у которого кожа была
побелее.— Что сделает он с вашей подачкой? Спрячет
деньги у себя в берлоге, которая будет сожжена после
его смерти. И никто на этом ничего не выиграет. Ни
булочник, ни общество. Итак, покончим со скупостью.
Каким обоазом? Лишив деньги сами по себе всякой цен-
ности, пока они не будут обменены на товары. Сведем их
к ценности железнодорожного билета, годного в один ко-
нец. Разве кто-нибудь станет коллекционировать прос-
роченные билеты на поезд? Следовательно, чтобы до-
стигнуть нашей цели, в современном обществе есть лишь
один способ: хорошо оплачивать труд людей, чтобы они
могли покупать. Все мы живем за счет ближнего и все
78
мы можем сказать: «Он тратит, следовательно, я суще-
ствую». Держать неимущие классы в состоянии вынуж-
денной бережливости — это преступление против обще-
ства. Даже с точки зрения нынешнего строя, который
нуждается в сытом и мирном населении, в безвредных
львах с полным желудком, с наманикюренными когтями.
Удовольствие, которое испытывала Флоранс в нача-
ле беседы, постепенно угасало, увяло по мере того, как
она слушала Квоту. Она уже не знала, правильно ли
понимает его, одобряет или порицает такое циничное
отношение к нужде, даже если за этим и кроется стрем-
ление уничтожить ее. Флоранс улавливала, что слова
Квоты отдают презрением, даже бесчеловечностью, хотя,
честно говоря, сама еще не до конца понимала почему.
— Никаких иллюзий, дорогая моя,— продолжал
Квота.— Во время чумы остается только одно: как-то
приспособиться к мору, попытаться извлечь из этого зла
добро, другими словами, проявлять милосердие, солидар-
ность, самопожертвование. А что такое коммерция? Не
будем обольщаться, коммерция — обман. Надо смотреть
на вещи трезво и постараться извлечь из обмана всю
мыслимую выгоду.
— Почему же коммерция — обман? — возмутилась
Флоранс.
— Да, да, ничего не поделаешь, это так. Любая тор-
говля состоит из цепи обманов: уговоры, улыбки про-
давца, сам товар, который он предлагает. Ваши холо-
дильники, сеньорита, своим размером, формой, отделкой
производят ложное впечатление чего-то фундаменталь-
ного, прочного, хотя, как вам известно, сделаны из тон-
кой жести. И покупателю это тоже известно, он лишь де-
лает вид, что ему ие известно... А все это бахвальство
рекламы, сверхшикарная упаковка, неоправданно много-
обещающие инструкции, словом всесветное вранье...
А так как силой обстоятельств в любом обществе каж-
дый становится то покупателем, то продавцом, все обма-
нывают всех, отсюда и возникает всеобщее недоверие,
дело доходит до того, что мы перестаем доверять даже
самим себе и подозрительно разглядываем собственное
отражение в зеркале... Но если мы наведем порядок,
если ложь в повседневной жизни открыто станет пружи-
ной, действующей автоматически, она перестанет быть
ложью: признанная ложь превращается в истину, воз-
рождается взаимное доверие людей друг к другу, а о
79
ним и социальное единение. Вот к каким результатам,
хотя, быть может, это и не конечная цель, приведет мой
метод интенсивной торговли. Таков, сеньорита, третий
урок.
Рассуждения Квоты, которые Флоранс про себя оп-
ределяла как парадоксы, и возмущали ее и забавляли,
а главное, вызывали чувство какого-то радостного нетер-
пения. Умозаключения этого человека были смелы,
однако отсутствие у него всяких иллюзий, вернее, стрем-
ление быть «лишенным всяких иллюзий», слегка коро-
било ее, ибо она привыкла мыслить иначе, но в то же
время она обнаружила в них какое-то здоровое и дезин-
фицирующее начало. Он напоминал ей хирурга, кото-
рый скоблит загнивающую кость. Ей не терпелось
узнать все подробнее.
— А скоро ли начнутся практические уроки?
— Очень скоро. Как только все будет готово.
9
Между тем по просьбе Квоты были отобраны сорок
два продавца для экспериментального магазина. Это бы-
ла первая партия. В дальнейшем для торговли в шести
филиалах, по утверждению Квоты, потребуется всего
двести пятьдесят два продавца.
Вдобавок к уже работающим в фирме продавцам,
было приглашено по объявлениям еще двести или три-
ста кандидатов. Следуя методу, принятому почти на всех
предприятиях, их прежде всего подвергли письменному
испытанию, чтобы оценить их общее развитие и куль-
турный уровень.
Но к удивлению и к величайшей тревоге Бретта,
равно как и куда более легкой тревоге Флоранс, те, чьи
ответы оказались на среднем уровне или выше, не про-
шли по конкурсу.
Самых малограмотных, самых ограниченных пре-
тендентов вызвали вновь, и им были предложены тесты
для того, чтобы определить, насколько они инициативны
и опытны в торговом деле.
И опять же все, кто показал неплохие результаты,
были отстранены.
Оставшимся кандидатам, самым тупым, самым мало-
опытным, самым безынициативным и бесхарактерным —
однако при условии, что они обладают хорошей па-.
80
мятью,— Квота дал новую серию тестов, желая ото-
брать сорок два продавца, по семь на каждый торговый
зал.
— Почему именно семь, да еще обязательно дура-
ков? — запротестовал Бретт.— До сих пор два продавца
среднего умственного развития нас вполне удовлетво-
ряли.
— Потому, что до сих пор в ваш магазин приходило
около сотии покупателей в день, а я, как уже было вам
сказано, привлеку сюда тысячу, а может, и полторы.
И если уж говорить о вашей старой системе, то вам по-
требовалось бы не семь продавцов в каждом зале, а пят-
надцать, не меньше.
— Но зачем же набирать малограмотных кретинов?
— Потому что они лучше прочих поддаются любой
дрессировке, с легкостью откажутся от своего крошечно-
го торгового опыта, от своей жалкой индивидуальности,
и я без труда вылеплю из них словно из глины то, что
мне нужно. Легче развить условные рефлексы у собаки,
чем, скажем, у Бергсона или у Эйнштейна.
Новые тесты, составленные Квотой, были столь же
необычны, как и все, что он делал. Например, кандида-
ту, стоявшему у грифельной доски, задавали какой-ни-
будь сложный вопрос, а затем показывали коробочку с
таблетками, на которой было написано: «Таблетки для
угадывания».
-- Значит, они помогают угадывать?—ликовал
простак.
— Да,— отвечали ему.
Он брал таблетку и тщательно разжевывал ее. Его
реакцию хронометрировали с точностью до десятой доли
секунды.
— Да это же нашатырь! — восклицал он, отплевы-
ваясь.
— Вы совершенно правы.
Таким образом, было установлено среднее время пси-
хологической реакции. Квота требовал некоего миниму-
ма быстроты, объясняя так: продавцу придется чисто
автоматически следовать за подобными реакциями поку-
пателя и в его же темпе. Тех, кто реагировал позднее,
чем через три секунды, отсеивали.
Чтобы отобрать наиболее подходящих из оставшихся
кандидатов, Квота заставил каждого пройти по коридо-
ру, посередине которого находилась ступенька. Когда
81
испытуемый доходил до ступеньки, его неожиданно
окликали по имени. Пригодными оказались те, кто не-
медленно поворачивался на зов и падал со ступеньки.
Отказали всем тем, кто, прежде чем оглянуться, осто-
рожно сходил со ступеньки, ибо рефлекс должен опере-
жать мысль.
Вдобавок к этим дурачкам Квота тщательно отобрал
себе шестерых помощников, на сей раз тех, кто лучше
других справился с письменной работой и показал до-
статочный культурный н умственный уровень. Каждого
из них назначили руководителем группы из семи про-
давцов.
Однажды рано утром Квота, забрав своих помощни-
ков, а также Флоранс, Бретта и Каписту, повел нх на
улицу, к витринам.
— Я приказал открыть нх часа на два,— сказах
он,— чтобы ввести вас в курс дела. А теперь наблюдай-
те внимательно.
Они встали на противоположном тротуаре, делая
вид, что ждут автобус. Число пешеходов на улице по-
степенно увеличивалось.
— Считайте, сколько нз них остановится у нашего
магазина,— сказал Квота.
Оригинальные, прекрасно оформленные витрнны, в
самом деле, привлекали всеобщее внимание. Женщины
все, нли почти все, непременно останавливались. Лишь
некоторые мужчины, да и то, судя по всему, спешившие,
не замедляли шага, однако кидали на витрины беглый
взгляд.
— Ничего, в следующий раз задержатся, они от нас
не уйдут. А сегодня следите, как поступят те семь-
десят процентов пешеходов, которые остановились по-
глазеть.
Действительно, все — кто долго, кто наспех—раз-
глядывали различные сценки: рыбака-эскимоса, спящего
сурка, корабль Амундсена, зажатый льдами...—: и так,
переходя от одного зрелища к другому, оказывались
перед экраном, на котором улыбающаяся кинозвезда,
снятая на отличной цветной пленке, раздевалась на фоне
снегов Сьерра-Хероны, подставляя ласковому солнцу
свои прелести, и почти совсем обнаженная, с головокру-
жительной быстротой съезжала иа лыжах с горы и
исчезала.
82
В общем, все было сделано с таким расчетом, чтобы
от взгляда зевак не ускользнул большой плакат, на ко-
тором люминесцентными буквами было написано:
Новинка!
Невиданное изобретение!
ХОЛОДОПЕДАЛЬ
Спорт и экономия!
— Холодопедаль! Это еще что за чертовщина! —вос-
кликнул ошеломленный Бретт.— Холодильник с педаля-
ми? Мы никогда не выпускали подобной ерунды!
— Надеюсь,— сказал Квота.— Да и кому он нужен?
— Так что же это такое?
Квота улыбнулся:
— Ну просто... холодильник с педалями...
И так как Бретт от изумления разинул рот, Квота
продолжал:
— Терпение, дорогой директор, чуточку терпения!
Не пытайтесь понять раньше времени. Лучше наблю-
дайте за поведением прохожих. И считайте, сколько из
них, послушавшись указующей стрелки, переступят по-
рог магазина. Подумайте только: один шаг —и человек
в наших руках. Он не выйдет обратно без покупки.
Действительно, мало кто из зевак у витрин устоял
перед стрелкой («Обычно притягательную силу стрелки
недооценивают»,— проговорил Квота), направленной к
ярко освещенному входу в магазин. Лишь те, кто рань-
ше бросал взгляд на ручные часы, вынуждены были не
без сожаления отказываться от заманчивого пригла-
шения.
— Сколько уходят? — спросил Квота.— Едва ли двое
из десяти. Они очень торопятся, но они еще вернутся.
Ну, что я вам обещал?—обратился он к Бретту.— Та-
ким образом, больше восьмидесяти процентов, сами того
не подозревая, повинуются нам, отдаются в наши руки.
— Смотрите, смотрите, они тут же выходят из мага-
зина! —тревожно воскликнул Бретт.
— В магазине висит объявление «Ремонт»,— сказал
*\вота.—Для торговли не все еще готово. Я же вас пре-
дупредил, что сегодня хочу только ввести вас в курс де-
83
ла. А теперь поступим, как они,—предложил он, сходя
с тротуара.—Пойдем туда, куда зовет нас стрелка.
Они пересекли улицу.
— Разумеется, никаких дверей,— заметил Квота.—
Открывать дверь—это уже к чему-то обязывает, чело-
век может заколебаться.
Они прошли небольшой тамбур, где висело объявле-
ние о ремонте, коридор и оказались в ярко освещенном
холле, куда тоже вела стрелка. Бретт поискал глазами
пресловутый холодильник с педалями. Квота, улыбаясь,
похлопал его по плечу.
— Не ищите,— сказал он. И снова повторил:—Тер-
пение, терпение!
В огромном квадратном холле, облицованном плитка-
ми, обычно выставляли различные модели холодильни-
ков. Квота приказал их убрать. Вдоль одной из стен пу-
стого холла шли задники витрин, а у другой было
устроено шесть маленьких прихожих, которые вели в
торговые залы. Над каждой прихожей была стрелка, по
пять из шести прихожих вместе со стрелками были
темные.
— Что случилось? —заволновался Бретт.—Пробки
перегорели?
Только одна прихожая —шестая—была освещена
очень ярко, a giornoравно как н большая стрелка над
входом в нее.
— Нет,— ответил Квота.— Это нарочно. Как только
мы пройдем через освещенную прихожую, свет в ней
сразу потухнет и зажжется в соседней. И загорится со-
ответствующая стрелка. И так все по очереди. Таким
образом, два посетителя не могут пройти сразу друг за
другом в один и тот же салон, привлеченные, как бабоч-
ки, одним и тем же. ослепительным светом.
Действительно, тамбур был хорошо освещен, холл
освещен еще лучше, прихожая совсем ярко, а из откры-
той двери салона шло такое сияние, что вас невольно тя-
нуло туда, и Квота пригласил всех последовать за ним.
Пропуская своих спутников вперед, он слегка подталки-
вал каждого со словами: «Осторожно, нс придерживай-
те дверь».
Как только они все переступили порог, дверь за-
хлопнулась за ними, словно крышка люка.
1 как днем (итал.).
84
— И вот покупатель в ловушке, в буквальном смыс-
ле этого слова,— проговорил Квота.—Он не сможет от-
крыть дверь, она защелкнулась за ним, и он выберется
из магазина лишь по прошествии известного времени.
Но он ие успеет насторожиться или забеспокоиться, так
как услышит через громкоговоритель сказанную любез-
нейшим тоном фразу: «Вас обслужат сию минуту».
Напротив находилась еще одна дверь, застекленная,
на ней крупными красными буквами было выведено:
«Вход воспрещен». Кроме того, полная темнота, разли-
тая за дверью, безусловно, отобьет охоту нарушить за-
прет даже у самых бесцеремонных покупателей.
Итак, они оказались в маленькой, похожей на чулан
комнате—три метра на три,—очень загроможденной:
там стоял один из шести автоматов, над которым висе-
ла —кстати сказать, криво—фотография пышной краса-
вицы, приглашавшей нажать кнопку. А поперек щитка
автомата красовалась табличка, гласившая: «Не рабо-
тает». Перед автоматом помещался столик, заваленный
альбомами и журналами,—один с фотографиями из свет-
ской жизни, другой спортивный, третий с голыми деви-
цами, еще одни с художественными репродукциями и,
наконец, журнал научной фантастики. На соседнем сто-
лике возвышался какой-то странный агрегат с таинст-
венным механизмом, а на совсем низеньком столике сто-
яли две коробки—в одной беспорядочно навалены сига-
реты, в другой—конфеты. В стену, напротив автомата,
было вделано огромное зеркало, к которому инстинктив-
но направилась Флоранс поправить прическу.
— Ну, а где же ваш педальный холодильник? —не-
терпеливо спросил Бретт.
— Минуточку, и я в вашем распоряжении,— ото-
звался Квота.—Сейчас я кое-что покажу Капнете и на-
шим помощникам. Вы, Флоранс, тоже останьтесь здесь.
Я скоро вернусь.
Квота вошел в дверь, на которой висела табличка
«Вход воспрещен». Каписта с помощниками последовал
за ним. В этом вновь оборудованном помещении, где
стояли теперь кресла, письменный стол и демонстраци-
онная модель холодильника «В-12», Каписта сразу уз-
нал их бывший торговый зал, хотя здесь было темно
н помещение стало меньше, так как устроили прихожую
и отделили ее зеркалом — оно действительно служило
перегородкой, ио с этой стороны, из темноты, было про-
зрачным.
85
Сквозь эту перегородку Квота с помощниками и Ка-
пистой могли наблюдать за Флоранс и Бреттом, кото-
рые вели себя по-разному. Взбив перед зеркалом при-
ческу, Флоранс принялась разглядывать странный агре-
гат, надеясь угадать, что это такое, а ее дядя тщетно
старался поправить косо висевшую фотографию и нерв-
ничал, так как фотография снова сползала вбок. После
третьей попытки он раздраженно пхнул ее и тоже при-
нялся изучать агрегат, от которого отошла Флоранс.
А Флоранс, несмотря на предупреждение, висевшее иа
видном месте, взялась теперь за ручку автомата. Воз-
можно, чтобы проверить. И в руку ей упала шоколадка.
— Да он работает! — раздался ее возглас.
Флоранс из любопытства потянула второй раз руч-
ку, но ничего больше не выпало, и она вспомнила, что
автомат устроен с таким расчетом, что действует только
раз. Потом она пересмотрела все марки сигарет в ко-
робке, порылась в конфетах, взяла одну попробовать,
рассеянно перелистала какой-то журнал, вернулась к ав-
томату проверить, не заработал ли он за это время сно-
ва, но, ничего не получив, смирилась и снова взяла
со столика журнал, просмотрела его, швырнула обрат-
но, взяла второй, потом третий — с репродукциями —
и принялась внимательно их изучать.
А в это время ее дядюшка упорно со всех сторон
обследовал загадочный агрегат. Наконец он оставил его
в покое, но не стал ни тянуть ручку автомата, ни про-
сматривать журналы, он остановился перед зеркалом и,
словно увидев тех, кто стоял там, с другой стороны, вы-
сунул язык. Но он просто пытался рассмотреть прыщик.
Затем с озабоченным видом оттянул веко левого глаза.
— Хватит,— сказал Квота своим спутникам, кото-
рых развеселило это зрелище.— Мы уже достаточно на-
гляделись.
Он зажег свет, раскрыл дверь и пригласил Бретта
с племянницей войти.
— Где же он? — спросил Бретт, оглядывая торговый
зал.
— Кто? — слукавил Квота.
— Педальный холодильник.
— Он вас так интересует?
— Но ведь...— недовольно буркнул Бретт.
— Попались на удочку, да? — насмешливо прогово-
рил Квота.
86
— На какую удочку?
— На холодопедальную.
— Но в конце концов, черт побери, где же его мож-
но увидеть?
— Кого?
— Да этот, провались он пропадом, педальный хо-
лодильник! — завопил Бретт, и его лысина приобрела
оттенок спелого помидора.
Казалось, Квота искренне удивился:
— Вы серьезно считаете, что он существует?
На лице Бретта гнев мгновенно сменился выраже-
нием глубокого разочарования.
— Значит, его нет?
— Ну, знаете,— возмутился Квота,— это уж слиш-
ком!
— От вас всего можно ждать, мало вы напридумали
всякой чепухи,— проворчал Бретт.— А зачем же вы по-
весили в витрине...
Флоранс положила руку на плечо Квоте.
— Объясните нам наконец, для чего вся эта инсце-
нировка?
— К вашим услугам,— ответил Квота.— Задавайте
вопросы.
— К чему эта комнатка с автоматом и каким-то не-
понятным агрегатом...
Квота движением руки остановил ее и доверительно
сказал:
— Ведь покупатель думает, что он там один, разве
не так?
И в ответ на ее непонимающий взгляд Квота пога-
сил в зале свет.
Сквозь прозрачное стекло освещенная комната была
видна как на ладони. Флоранс вздрогнула.
— Но, но это же безобразие! — возмутилась она.—
Значит, исподтишка будете за ними следить?
— Ох, избавьте нас от громких слов,— перебил ее
Квота.— Мы же не собираемся разоблачать их семей-
ные тайны или скрытые пороки. Впрочем, это зеркало
с секретом — явление чисто временное. Позже отбор бу-
дет поручен фотоэлементу и мы ие будем нуждаться в
Услугах человеческого глаза.
— Какой отбор?
— Ясно, покупателей,— сказал Квота, как о чем-то
само собой разумеющемся.
87
— Хороших от плохих?—При этой мысли Флоранс
даже рассмеялась.
— Плохих покупателей не существует,— возразил
Квота.
— Черта с два! — воскликнул Каписта и тоже рас-
хохотался.
— Есть плохие продавцы,— холодно заметил Квота,
и смех застрял у Каписты в глотке.— Вы, друзья мои,
рабы предрассудков. Например, что вы делаете, дорогой
Бретт, чтобы в конце месяца узнать, кто из продавцов
показал себя с лучшей стороны?
— То же, что и все. Сравниваем, кто сколько про-
дал. Тот, кто продал больше, и есть лучший.
— Абсурд,— бросил Квота.
Его слушатели растерянно замолчали.
— Самый плохой способ,— презрительно продолжал
Квота.— Надо, дорогой мой, подводить итоги не успе-
хам, а неудачам. Чем, по-вашему, объясняются неудачи?
— Плохими продавцами,— сказала Флоранс.
— Неверно,— возразил Квота.— Плохими покупа-
телями.
— Только что вы говорили обратное,— заметил
Бретт.
— Ничего подобного. В чем состоит роль хорошего
продавца? В том, чтобы обезвредить недостатки покупа-
теля, которые мешают ему решиться сделать покупку.
Но как же продавец сможет это сделать, раз он сам не
знает этих недостатков клиента? А как он может их
узнать, если предварительно покупателя в этой комнат-
ке не подвергнут соответствующим тестам? — обратился
Квота к своим помощникам.— А после того как харак-
тер покупателя станет иам ясен, мы пошлем ему не
первого попавшегося продавца, как делалось до сих
пор, сеньор Каписта,— очевидно, просто по нерадиво-
сти,— а именно того единственного, чьи качества лучше
всего соответствуют характеру покупателя. Понятно?
Кита не ловят иа червяка, а пескаря не бьют гарпуном,
точно так же неврастеника не уговорит болтун, а роб-
кого — молчальник. Цель этой комнатки в том, чтобы
определить, к какому зоологическому виду относится
тот или иной клиент, судя по его поведению, и таким
образом мы узнаем, пескарь ли он или кит, должны ли
мы его ловить на червяка или бить гарпуном.
88
— Но в таком случае,— неуверенно начала Фло-
ранс,— если я вас правильно поняла, нам потребуется
столько же продавцов, сколько будет покупателей.
— Совершенно верно,— подтвердил Квота.
— Значит, нам не хватит не только сорока двух че-
ловек, но даже двухсот пятидесяти двух!
— Хватит семерых,— отрезал Квота.— С коммерче-
ской точки зрения психологические особенности челове-
ка сводятся к минимуму. В этой области все человече-
ство фактически можно разделить всего на семь катего-
рий. Наблюдение за посетителем через это зеркало по-
может нам определить, к какой из этих категорий он
относится.
Флоранс растерянно заморгала.
— Скажите, а я... в таком случае... только что..!
тоже попала в какую-то категорию?
— Безусловно,— подтвердил Квота.
— Я пескарь?—не без кокетства спросила Фло-
ранс.
— Нет, скорее мартышка.
Флоранс побледнела.
— Чудеснейшая категория! — И Квота склонился
перед ней в любезном поклоне.— Мартышка-покупа-
тель— существо живое, любопытное, с хитринкой, одна-
ко с трудом сосредоточивает свое внимание и поэтому
поначалу опасается попасть впросак, но в то же время, к
счастью, достаточно умна, чтобы не заинтересоваться
новинкой.
Стоит на него сердиться или нет? Но в душе Фло-
ранс было даже приятно, что этот необычный человек
Дерзит ей. После короткого раздумья она решила рас-
смеяться вместе со всеми.
— Так на что же ловят обезьян в вашем зверин-
це? — спросила она.
— Их нет надобности ловить,— ответил Квота.—
Они сами идут в капкан. Мартышка-покупатель без чу-
жой подсказки найдет десятки доводов, чтобы убедить
себя купить то, что ей захотелось. Лучшего клиента для
магазина самообслуживания и желать нельзя. Он обо-
жает супермаркеты и с легкой душой спускает там все
свои сбережения.
— Значит, в данном случае продавца вообще не
требуется?
89
— Для мелких покупок — нет, назойливый прода-
вец может только напортить. Но для дорогих — скажем,
для холодильника, автомобиля — продавец необходим,
чтобы в нужный момент пресечь последние колебания,
ибо есть риск, что, затянувшись, они могут привести к
неуместным критическим раздумьям. Но говорить про-
давец должен мало. Поэтому к покупателю-мартышке
мы шлем продавца-карпа. А теперь займемся с вами,—
обратился ои к своим помощникам.
— Присутствующая здесь сеньорита только что ве-
ликолепно продемонстрировала нам представителя ка-
тегории мартышек. Для удобства я каждую из семи
категорий называю именем какого-нибудь животного:
мартышка, угорь, мул, павлин, куница, бык и робкая
лань. Последняя — самая распространенная категория.
Мы видели также прекрасный образец покупателя-
быка.
— Кто же это? — удивился Бретт.
— Да вы,— сказал Квота.— Характеристика: нер-
вен, раздражителен, упрям, знает чего хочет, и заста-
вить его отказаться от своего желания трудно. А хочет
он педальный холодильник, которого не существует.
Нам же надо продать ему обычный холодильник. Если
он почувствует хоть малейшее принуждение, он тут же
заартачится и уйдет. Итак, к нему мы пошлем этакого
деревенского пастушка, который подгоняет быка хво-
ростинкой. Бык одним ударом хвоста может сбить бед-
нягу с ног, однако слабый паренек ведет животное
туда, куда хочет, и у водопоя бык почувствует неодо-
лимую жажду. Тут требуется спокойный, неразго-
ворчивый продавец, словом нечто бесцветное н нич-
тожное.
— А куница? — с любопытством спросила Флоранс.
— Характеристика,— начал Квота,— жадность и
нескромность. Сует свой нос всюду. Всюду ищет выго-
ду. Войдя в комнатку, первым делом кидается от сто-
лика к столику, все перетрогает, каждую вещь возьмет
в руки, желая проверить, что за ней или под ней. По-
том раскроет свою сумочку и, оглядевшись по сторонам,
набьет ее конфетами и сигаретами, даже если сама не
курит. Потом примется трясти автомат в упрямой на-
дежде привести его в действие. Таинственный агрегат
и висящая вкривь фотография ее не заинтересуют. Воз-
можно, стащит одни нз журналов, скорее всего со свет-
90
ской хроникой. Ей мы пришлем продавца-лисицу, а тот
повернет дело так, что она поверит, будто она сама
отыскала запрятанную в углу наилучшую модель холо-
дильника. С остальными категориями я познакомлю вас
позже,— продолжал Квота,— но уже сейчас вы должны
избавиться от прочно засевшей в вас привычки оцени-
вать людей с моральной точки зрения в зависимости от
ваших личных симпатий и антипатий, короче, вносить в
дело чувство. Набейте себе руку, определяя коммерче-
скую категорию каждого, с кем вы встречаетесь дома, у
друзей, в любом месте. Сначала вы будете ошибаться,
и часто. Будете принимать «лань» за «павлина», пото-
му что у нее гордый вид, ио помните, это напускное,
от робости, будете смешивать «мула» и «угря», потому
что его упрямство многообразно и противоречиво. Итак,
главное — научиться классифицировать автоматически,
чтобы это вошло в привычку, стало вашей второй на-
турой.
— Впрочем,— говорил Квота Флоранс, некоторое
время спустя, когда они вдвоем сидели в кафетерии, ку-
да он пригласил ее позавтракать и где он помогал ей
распределять по категориям посетителей,— в будущем
все будет упрощено. Я добьюсь того, чтобы каждый
гражданин Тагуальпы носил на видном месте в петли-
це знак своей категории. Давно бы пора сделать это
для группы крови. Тогда отпадет надобность в комнате-
ловушке, в испытании, ие будет никаких колебаний. Он
автоматически будет направляться к нужному продавцу
для быстрого н безошибочного заключения сделки.
Получится огромный выигрыш во времени для всех.
Но пока это дело далекого будущего и путь к нему пре-
гражден предрассудками. Итак, вернемся к насущным
делам...
— Здесь, сеньоры,— говорил Квота, раздавая своим
помощникам отпечатанную на машинке брошюру,— рас-
сказано о реакциях каждой из семи категорий, которые
были подвергнуты нами испытаниям в лабораторных ус-
ловиях. Вы обязаны выучить их наизусть. Начните,
конечно, с наиболее простых: уже после первых секунд
наблюдений вы имеете некоторое представление о чело-
91
веке. Если, к примеру, покупатель, попав в «ловушку»,
сразу же не делает попытки, пусть даже мимолетной,
поправить висящую криво фотографию, значит, он на-
верняка либо «куница», либо «угорь». И напротив, по-
купатель, который хотя бы ради интереса не пробует
тянуть ручку автомата, может быть только «ланью»
или «быком». Вряд ли стоит говорить о притягательной
силе зеркала для «павлина», таинственного агрегата для
«мартышки» и т. д. ...Как вы сами понимаете, совокуп-
ность различных реакций позволит вам совершенно точ-
но определить категорию, к которой принадлежит на-
блюдаемый. Вероятность ошибки минимальна. Следова-
тельно, вы можете смело направить к клиенту продав-
ца соответствующей категории, которую, в свою очередь,
помогли нам установить его ответы на предложенные
мною тесты. На сегодня, сеньоры, достаточно. На сле-
дующей неделе мы перейдем непосредственно к самой
торговле. Желаю вам хорошо провести вечер.
10
— Итак, запомните, сеньоры,— говорил Квота своим
ученикам при следующей встрече,— после того как опре-
делена категория клиента, следует не столько играть на
особенностях его характера, сколько вытеснять их с
целью получить в чистом виде атавистический инстинкт
приобретения и таким образом превратить его в неодо-
лимую силу. У покупателя, когда он переступает порог
магазина, потребность эта приглушена множеством со-
мнений. Но не забывайте, что в каждом покупателе, да-
же самом нерешительном, заложено неосознанное, но
могучее желание поддаться уговорам. Роль продавца —
освободить клиента от мешающих ему тормозящих сил,
пустив в ход психологические автоматизмы.
— Нового я здесь ничего не придумал,— скромно
продолжал Квота,— любая торговля, удачная или не-
удачная, построена на изложенном выше принципе.
Я лишь систематизировал эти автоматизмы, распреде-
лил по категориям для того, чтобы использовать их с
математической точностью, не полагаясь, как это при-
нято сейчас, иа несовершенное чутье продавца. А сам
принцип остается неизменным. Любая продажа — это
операция, состоящая из пяти классических этапов, и это
в равной степени относится и к мелкому галантерейщи-
92
ку, который хочет всучить вам катушку ниток, и к
крупному дельцу, продающему океанские суда. Вот они
эти этапы: первый — уничтожить барьеры, иными сло-
вами, уничтожить препятствие, разделяющее двух незна-
комых людей, и сделать первые шаги на пути к контак-
ту. Наипростейшие способы здесь самые верные: пред-
ложить стул, угостить сигаретой, аперитивом или даже
просто приветливо улыбнуться. Второй: необходимо до-
биться единомыслия, по какому поводу — неважно.
«Жуткая погодка, не правда ли?» — «Да, отвратитель-
ная». Этого «да» вполне хватает, вы уже соучастники,
сообщники, и можно не опасаться, что клиент уйдет
преждевременно. Третий: пробудить инициативу — вот
самый главный пункт, но и самый щекотливый. Когда
у вас, сеньорита Флоранс, появляется желание купить
себе новое меховое манто, разве вы об этом заявляете
напрямик?
— Конечно, нет,— рассмеялась Флоранс.
— Однажды вечером вы начинаете покашливать, не
слишком сильно, но упорно и до тех пор, пока ваш дя-
дя не забеспокоится и не упрекнет вас в беспечности,
в том, что вы слишком легко одеваетесь. А отсюда не-
далеко и до мысли о новом манто.
— Вот оно что! Значит, ты вовсе не была просту-
жена? — воскликнул Бретт.
— Была, дядюшка, была.— И Флоранс поцеловала
дядю под общий смех учеников Квоты.— Может, не так
уж сильно, но и в самом деле я немножко кашляла.
— Безошибочный прием — заставить противника
стрелять первым. А теперь четвертый: разжечь жела-
ние, но это уже детская игра.
После небольшого молчания Квота, улыбнувшись,
добавил:
— Однако не будем и преуменьшать мой вклад. До
меня все эти пять этапов валили в кучу, этим и объяс-
няется огромное количество неудач. Я же установил
для каждого этапа ряд рефлексов, которые требуется
вызвать у клиента и которые не дадут ему возможно-
сти сопротивляться или ускользнуть. Они перечислены
по порядку на этих вот страницах.
Квота вручил шестерым своим помощникам, Фло-
ранс, Бретту и Каписте брошюрки, в которых в согла-
сии с семью категориями приводились примерные диа-
логи между продавцом и покупателем.
93
Боясь нагнать скуку на читателя нашего повествова-
ния, мы не приводим списка всех восьмисот семидесяти
пяти вопросов и ответов. Любопытный читатель сможет,
если захочет, изучить эту брошюру, находящуюся в
Национальной тагуальпекской библиотеке, адрес ее:
Хаварон XV, бульвар Президента Боонеиа, 1100, где
она свободно выдается читателям...
Свой урок Квота закончил следующими словами:
— Когда вы сами вызубрите этот научный труд,
каждый из вас передаст свои знания семерым продав-
цам, находящимся под вашим началом, причем каждый
из них, естественно, обязан знать лишь то, что касает-
ся его категории. Когда самый бездарный из наших
продавцов будет в состоянии повторять их, как магни-
тофон, задумываясь лишь на две десятые секунды, не
больше, когда, одним словом, он будет ставить вопросы
и давать ответы так же механически, как он ходит и
дышит, тогда мы перейдем к некоторым опытам in
vitro *, а потом уже внедрим их в жизнь, то есть в
практику нашей торговли. Благодарю за внимание,
сеньоры.
11
Тем временем каждый из сорока двух продавцов,
отобранных за хорошую память, глупость и безли-
чность, были, в свою очередь, в зависимости от их преоб-
ладающих свойств причислены к одной из семи катего-
рий, и Квота тоже окрестил каждую категорию именем
какого-нибудь животного: продавец-карп, продавец-
попугай, продавец-леопард, продавец-крот, продавец-
лисица, продавец-цапля, продавец сокол. Затем в те-
чение пяти недель их усиленно тренировали, добиваясь
от них чисто механического усвоения ста двадцати пяти
вопросов и ответов своей категории, которые они пода-
вали бы не задумываясь, с автоматизмом кибернетиче-
ской машины. Ко дню испытания in vitro они, каза-
лось, были натасканы безукоризненно.
Из чувства товарищества Флоранс не захотела си-
деть сложа руки. Она много потрудилась, чтобы нарав-
не с продавцами освоить метод Квоты и стать настоя-
щим экспертом. Бретт считал, что он слишком стар для
на опыте, в лабораторных условиях (лат.).
94
всех этих новшеств. Да и Квота находил, что для ди-
вектора фирмы это вовсе не обязательно. На Каписту
он тоже не стал оказывать давления. Вначале тот отно-
сился к этому методу с полнейшим скептицизмом, за
которым легко угадывалось скрытое опасение, что новая
система, не дай бог, себя оправдает. Но после одного
случая, о котором будет рассказано ниже, Каписта скре-
пя сердце признал ее ценность и тоже взялся за ра-
боту.
Настал день первых опытов, и Квота собрал своих
помощников.
— Сегодня утром,— начал он,— мы на несколько
часов откроем витрины. Впустим в магазин первых
клиентов, а когда они очутятся в «ловушке», будем все
вместе их изучать. Вы сами отнесете каждого к соот-
ветствующей категории. Выберете подходящих продав-
цов. Укрывшись в нише торгового зала, мы будем наб-
людать за ходом торговли. А затем обсудим и оценим
наши первые опыты.
Для Бретта это был час волнений и страхов. Нако-
нец-то можно будет на практике проверить, насколько
эффективен новый метод, и тогда все воочию увидят,
что оно такое: гениальное ли открытие или наглый об-
ман. Все его тревожило, и прежде всего безнадежная
тупость продавцов, которая, хоть он и старался пере-
убедить себя в обратном, никоим образом не может
служить залогом успеха вопреки уверениям Квоты.
— Но все же с авторучкой придумано не очень ост-
роумно,— твердил он.— Если требуется с такой точ-
ностью определить именно ту минуту, когда ее следует
протянуть клиенту...
— Это не труднее, чем поцеловать женщину,— пе-
ребил его Квота.— Она отворачивается, потом на се-
кунду подставляет губы, снова от вас ускользает... Та-
кие вещи угадываются сами собой, для этого универси-
тетов кончать не нужно.
— Пусть,— настаивал Бретт, нервически подергивая
носом,— но я все время думаю, какие эти кретины не-
счастные, которых вы отобрали...
— Вот именно, вот именно, думать ни к чему,— ска-
зал Квота.— Голова нас всегда губит. Да и в любви
тоже...
Но переубедить Бретта ему так и не удалось.
95
— А вы-тс сами ими довольны?—снова прылал
Бретт, когда на витринах с глухим шорохом поднялись
металлические жалюзи.
— Пока механика их мышления еще слишком чело-
веческая. Нам не удалось полностью подавить в них
способность думать. Но постепенно мы этого добьемся.
Флоранс услышала эти слова, и у нее впервые
мелькнула мысль, что во всем этом есть что-то недо-
стойное. Только мелькнула, только ветерок возмущения
пронесся в ее душе, возмущения этим беспредельным,
подчеркнутым презрением к людям, но это длилось все-
го миг, и она даже не успела насторожиться, так как
прозвенел звонок и Квота воскликнул:
— Ого, несмотря на ранний час, клиент уже есть!
Видите, нам дал знать о нем фотоэлемент. Потушите
свет. Наблюдайте за «ловушкой».
Сквозь фальшивое зеркало видно было, как в «ло-
вушке» ярко вспыхнул свет. Дверь была распахнута
И почти сразу же, стремительно, как будто его подтолк-
нула светящаяся стрелка и всосал свет, из прихожей по-
явился мужчина. Не успел он переступить порог, как
дверь за ним захлопнулась, словно от сквозняка. Одет
он был то ли в форму, то ли в ливрею.
— Да это же Эстебан! — изумленно прошептала
Флоранс.
Так звали швейцара, которого приставили встречать
посетителей. Когда за ним захлопнулась дверь, он
вздрогнул и попытался было ее открыть, но тщетно.
Громкоговоритель в это время прогнусавил: «Вас сию
минуту обслужат». Но это, видно, его не успокоило, и
он с растерянным и озабоченным видом стоял, почесы-
вая затылок.
— Зачем он явился сюда, почему ушел со своего
поста? — возмутился Бретт.
Он сделал шаг к двери. Квота попытался его удер-
жать.
— Подождите, он же не виноват...
Но Бретт уже распахнул дверь в «ловушку».
— Какого черта вам здесь надо?
— Я, наверно... ошибся дверью, сеньор директор,—
пробормотал Эстебан.— Я заблудился.
— Проработав здесь пятнадцать лет? — насмешливо
спросила Флоранс.
96
— Да понавесили здесь всяких стрелок,— защищал-
ся швейцар.— Как тут не сбиться с толку, сеньорита.
К ним подошел Квота.
— А может, у вас просто появилось желание по-
смотреть педальный холодильник?—спросил он с ла-
сковой усмешкой.
— По правде сказать...— запинаясь, начал Эстебан
и вдруг залился краской,— я подумал... взгляну одним
глазком... просто, чтобы знать...
— Не оправдывайтесь, старина, это совершенно ес-
тественно.
Квота фамильярно взял его за руку и повел в тор-
говый зал. Там он уселся на край письменного стола и,
покачивая ногой, сказал:
— Вам нравится ваша работа? —И, не давая Эсте-
бану ответить, продолжал:—Если вы хотите остаться
у нас, вам нельзя будет так часто отлучаться со своего
поста.
— Разве я отлучаюсь? — запротестовал швейцар.—
Да, никогда...
— Неправда, я же вижу, вы постоянно играете во
дворе с другими швейцарами в пулиш. (Тагуальпекская
игра в шары.)
— Так это, когда никого нет. Я же не во вред...
— Правильно, до сих пор это было не во вред,—
добродушно согласился Квота, покачивая ногой.— Но
теперь все переменится,— неожиданно резко добавил
он.— И вам, Эстебан, придется работать, не щадя сил.
— Как так? — с опаской спросил тот.
— Сколько вы сейчас получаете?
— Четыреста песо в месяц.
— А будете получать тысячу,— пообещал Квота.
— Тысячу? — У Эстебана даже дух захватило.
— Тысячу?—переспросил Бретт сдавленным голо-
сом и сделал шаг в направлении Квоты.
— Со временем можете рассчитывать и на боль-
шее,— спокойно сказал Квота.
Бретт побледнел, раскрыл было рот, но не смог вы-
молвить ни слова. Эстебан застыл, как соляной столб.
— Естественно, при условии,— продолжал Квота,
словно не замечая реакции окружающих,— если вы рас-
прощаетесь со своими шарами.
— А что же мне придется делать? — убитым голо-
сом спросил Эстебан.
4. Французские повести.
97
— Выполнять вашу обычную работу: провожать по-
купателей. Просто их будет гораздо больше.
— Намного больше? — удрученно поинтересовался
Эстебан.
— Гораздо больше, чем вы можете себе вообра-
зить,— ответил Квота.
Швейцар вытаращил на него глаза.
— И поэтому покупатели не должны задерживаться.
К сожалению, они склонны к пустой болтовне, что объ-
ясняется их восторженным состоянием после покупки.
Ваша задача — не допускать этой болтовни.
— Только «здравствуйте» да «прощайте»?—огор-
ченно спросил Эстебан.
— Даже без «здравствуйте» и «прощайте»,— возра-
вил Квота.— Это уже поощрение. Они получат свою
порцию улыбок и вежливых слов в торговых залах, во
время покупки. Лишние слова при выходе — зря поте-
рянное время, а главное — могут создаться пробки и
замедлиться темп. Понятно?
У Эстебана пересохло во рту, и он молча кивнух.
— Ну, а теперь, старина, можете идти.
Но Эстебан после краткого колебания робко спро-
сил:
— А можно мне на него взглянуть хоть одним глаз-
ком?
— На что взглянуть? — поинтересовался Квота.
— На педальный холодильник. Раз уж мне теперь
повысят жалованье и если это не слишком дорого...
— Великолепная идея,— сказал Квота.— Вы, разу-
меется, систематически занимаетесь спортом...
— Ну... играю в пулиш, по воскресеньям иногда
езжу на рыбалку...
— У вас есть справка?
— Какая такая справка?
— От врача. Во избежание неприятностей со сто-
роны сердца.
У Эстебана вытянулось лицо.
— Ведь придется крутить и крутить педали, осо-
бенно в жаркое время,—объяснил Квота.— Ладно. Мы
еще вернемся к этому позже. А сейчас ступайте, тем
более кто-то входит.
И впрямь, звонок объявил о новом покупателе. Кво-
та потушил свет в зале и вытолкал Эстебана. Сквозь
стекло было видно, как в «ловушке» словно втянутый
98
яркими лучами света появился высокий, уже начинаю-
щий полнеть мужчина. Когда за ним захлопнулась
дверь, он удивленно оглянулся. «Вас сию минуту об-
служат»,— прогнусавил громкоговоритель.
— Да это же генерал Перес! — шепнула Флоранс
дяде.
— Ну да, он как раз собирался зайти ко мне по
поводу этих чертовых акций! — разочарованно сказал
Бретт.
— Так вы его знаете? — спросил Квота.
— Увы, нем!ножко,— вздохнул Бретт.— Ладно, я
сейчас уведу его к себе, а потом вернусь к вам. Про-
должайте без меня.
— Уведете? Да ни за что на свете! — остановил его
Квота.— Во всяком случае, не раньше, чем он купит
холодильник.
— Но это же не клиент, а совсем наоборот. Это
кредитор, да еще какой цепкий!
Квота спокойно возразил:
— Вряд ли это послужит помехой.
И, обращаясь к своим помощникам, добавил:
— Раз он попался в «ловушку», значит, в каком-то
уголке его мозга засел холодильник. Наша задача —
извлечь этот холодильник. Наблюдайте за ним, сеньоры.
Но генерал Перес застыл посередине комнаты, он
стоял вытянувшись, словно аршин проглотил, н лишь
один раз взглянул на свои часы.
— Ого! — воскликнул Квота.
Посетитель явно не желал ничего замечать: ни зер-
кало, ни автомат, ни висевшая косо фотография, ни
журналы, ни сигареты, ни даже странный агрегат —
ничто его не заинтересовало. С недовольным видом он
постукивал носком туфли по полу. Затем откусил заусе-
ницу на пальце и снова посмотрел на часы.
— Великолепно. Начале прекрасное,— сказал Кво-
та.—Какая категория?
— Категория мулов,— ответил один из помощников.
— Правильно Определение?
— Звериное упрямство, тупое недоверие, глупей-
шая заносчивость дух противоречия.
— Правильно. Метод?
— - Вызвать отвращение к педальному холодильнику.
Разжечь любопытство к холодильнику обыкновенному.
Тем не. менее продолжать настаивать на педальном, что-
99
бы он решил, будто его хотят надуть. Дать ему поупря-
миться. Задеть самолюбие. Некоторое время не сдавать
свои позиции. Уступить лишь в последний момент.
— Правильно. Кого мы к «ему вышлем?
— Продавца-крота.
— Правильно. Почему?
— Крот должен действовать весьма осторожно и
пи словом не выдать своих намерений.
— Очень хорошо. Так кого же именно?
— Меня! —предложила Флоранс.
Квота удивленно взглянул на нее.
— Дайте мне этого человека,— настойчиво моли ха
она.— Я должна ему отомстить. Я сумею сыграть роль
продавца-крота.
— А ты уверена...— начал Бретт.
— Посмотрим.— Квота улыбнулся: — Валяйте! Вы
все помните?
— Все восемьсот семьдесят пять вопросов и отве-
тов,— подтвердила она и тоже улыбнулась.
— Для мула достаточно и семидесяти. Но вы су-
меете найти нужные и сохранить темп?
— Надеюсь,— сказала она.— Спасибо...
Она вошла в «ловушку». Бретт, Квота и все прочие
втиснулись в небольшую нишу в торговом зале, откуда
они могли все слышать, сами оставаясь незамеченными.
Флоранс, а задней и генерал вошли в зал. Флоранс
зажгла свет.
— Дядя сейчас придет,— сказала она, предложив
гостю сесть в кресло.— Сигарету?
— Спасибо, не курю.
— Немного виски? Вермута?
— Может, у вас найдется перно?
— Сейчас посмотрю. Хорошая погода, не правда ли?
— Да. Настоящая весна.
Флоранс открыла дверцу холодильника.
И тут же в зале раздались звуки военного оркестра,
задрожали стены, задребезжали стекла в окнах.
— Неужели это холодильник поднял такой шум? —
спросил генерал, и лицо его выразило удивление.
— Да, наша новая модель. В него вмонтирован про-
игрыватель. Если хотите, он может сыграть Моцарта.
Она захлопнула дверцу, и музыка прекратилась.
— Столько? Достаточно?—спросила Флоранс, до-
ливая воду в стакан с перно.
100
— Хватит, хватит, спасибо. Надеюсь, ваш дядя не
задержится?
— Нет, конечно. Вы видели наши витрины?
— Да, мимоходом,— равнодушным тоном ответил
Перес.— А что это за педальный холодильник? Он
действует при помощи педалей?
— Совершенно верно.
— Можно на него взглянуть? Я подумал было, что
мой денщик... парень целый день бездельничает...
— Великолепная мысль,— согласилась Флоранс.—
Если вы не боитесь запаха солдатского пота...
— Ах, так. Разве это трудно?
— Естественно. Тем более в жару. Кстати, без
справки...
— Какой справки?
— Медицинской. Уже бывали несчастные случаи...
— Да-а...— протянул генерал.
Неожиданно послышался легкий присвист и затем
какой-то звук, словно кто-то чихнул.
— Будьте здоровы,— сказал генерал.
— Это не я, а холодильник,— проговорила Флоранс.
Она раскрыла дверцу и нажала внутри на какую-то
кнопку. Холодильник снова чихнул.
— Играет на трубе да еще и чихает,— рассмеялся
генерал.— Того гляди, заговорит! А почему это вдруг
запахло сосной?
— Хлорофилл,— пояснила Флоранс.— Избыток га-
зов превращается в дезодоратор. В него вделана элек-
тронная ноздря: она чихает, как только, скажем, запах
капусты превышает норму.
Флоранс заставила аппарат чихнуть еще несколько
раз подряд. Генерал встал. Он подошел к холодильнику,
склонился над ним, но Флоранс положила руку ему
на плечо и предложила:
— Пойдемте, генерал, посмотрим иаш педальный
холодильник.
Перес отстранился и холодно проговорил:
— Может быть, вы все-таки разрешите мне посмот-
реть?
Он снова нагнулся. Флоранс направилась к двери.
И тут же в холодильнике послышался грохот, словно
заработала аэродинамическая труба. Генерал отпрянул.
— Хм! А это что включилось?
101
— Пустяки. Кондиционированный воздух. Хватает
на две-три комнаты. Пойдемте же,— настаивала она.
— Разрешите? — повторил Перес, и в тоне его по-
слышались ледяные нотки.— Если вы не возражаете, я
получше ознакомлюсь с этим холодильником. По-моему,
он недурен.
— Но, видите ли... он-то как раз...— начала Фло-
ранс, но тут же осеклась.
— Что вы хотели сказать?
Флоранс подошла к генералу.
— К сожалению, эта модель не поступает в про-
дажу.
Перес поднял голову. Флоранс пояснила:
— Он предназначается для военных, сеньор гене-
рал.
Перес выпрямился и раскрыл было рот, но Флораис
опередила его:
— Я хочу сказать — для военных ведомств. Част-
ным лицам мы его продать не можем.
— Генерал не частное лицо,— отрезал Перес.—•
Странное все-таки у вас представление...
— Я хочу сказать,— поспешила добавить Фло-
раис,— что мы не имеем права доставлять такие холо-
дильники на частную квартиру. Они предназначены
только для учреждения.
— А кто помешает мне дать адрес войсковой столо-
вой, а затем забрать его себе?
— Но это же подсудное дело, генерал. Холодильник
продается ниже себестоимости. Нет. нет, забудьте о нем.
Еще чуточку перно?
— Капельку, только самую малость,— буркнул ге-
нерал.
Он погрузился в мрачное раздумье.
-- Все-таки это возмутительно,— он хлопнул себя
по колену,— чтобы генерал, командующий военным ок-
ругом...
— В таком случае,— сказала Флоранс,— надо, не
мешкая, браться за дело.
— Не мешкая? — удивленно переспросил генерал.
— Ну да, чтобы успеть забронировать его для ва-
шего ведомства. Ведь эту модель больше не выпускают,
мы слишком много на них теряли. Я даже не знаю,
сколько их вообще осталось.
102
Но в остриженной бобриком голове генерала мысль
работала только в одном направлении.
— А проигрыватель вмонтирован во все холодиль-
ники? — спросил он.
— Нет. Для армии мы поставляем без проигрывате-
ля. И без запахоуловителя, конечно.
— Ну, а мне вы доставите и с тем и с другим?
— Но, генерал, я же вам твержу...
Генерал жестом показал, что не желает слушать ни-
каких возражений.
— Запишите адрес: генеральный штаб седьмого ок-
руга, казарма Боливар. Расписку получите в канце-
лярии.
— Но, генерал, у нас же будут неприятности...
— Ваше дело выполнять то, что я вам говорю,—
раздраженно оборвал он.
Флоранс упрямо гнула свою линию:
— А вдруг кто-нибудь проболтается...
— Неужели недостаточно моего слова солдата? —
вышел из себя Перес.
И Флоранс вдруг уступила:
— Ну, в таком случае... К тому же мне приятно
оказать вам услугу. Распишитесь вот здесь, генерал.
«Мул» взял у нее ручку, бланк заказа и с нескры-
ваемой радостью поставил свою подпись.
О цене он даже не спросил.
12
Флоранс стоило огромного труда отделаться от ге-
нерала.
— Холодильник должен быть у меня до воскре-
сенья,— властно настаивал он.— Я жду к обеду мини-
стра с супругой. Он любит музыку, и моя жена навер-
няка захочет показать им...
Когда наконец Флоранс удалось сплавить Переса
Эстебану, она от восторга чуть было не бросилась без
всякой задней мысли на шею Квоте, но вспыхнула и
ограничилась тем, что в обе щеки расцеловала дядю.
Возбужденный Бретт радостно воскликнул:
— Грандиозно! Даже о своих акциях забыл!
Квота же ограничился кратким замечанием.
— Для начала — неплохо. Вы засекли время? —
спросил он своих помощников.
103
— Зри минуты, десять и одна пятая секунды.
— Многовато, многовато,— сказал Квота.
Он улыбнулся Флоранс:
— Но для вас это прекрасно. Ведь вы же не типич-
ный продавец-крот. А вот и еще один покупатель.
Им оказалась низенькая женщина с острым личи-
ком, одетая в черное. Она так бойко порхала от одного
предмета к другому, что за ней трудно было уследить.
Она нажала одной рукой на рычажок автомата, а дру-
гой, глядя в зеркало, поправила волосы, а потом, де-
лая вид, что поглощена изучением таинственного агре-
гата, украдкой схватила горсть конфет. И все в том же
духе. Ее сразу отнесли к категории «угрей» и послали
продавца-цаплю.
Вначале все шло как по-писаному. Она собиралась
подарить мужу педальный холодильник. «Прекрасное
упражнение для ног, к тому же и брюшко сгонит»,—
пошутила она, но, узнав, что это грозит сердечным при-
ступом, тут же отказалась от своей идеи. И всякий раз,
когда она пыталась скрыться в траве, продавец-цапля,
словно подталкивая ее клювом, вызывал на новый раз-
говор, то вынуждая ее отвечать на щекотливые вопро-
сы («Меня еще вполне устраивает мой холодильник».—
«А какого года выпуска ваше старье?»), то пробуждал
в ней протест («Хорошо, я подумаю».— «Ах вот как,
значит, у вас все решает муж!»), не давая в ней
остыть желанию приобрести новейшую модель холо-
дильника. Но в тот момент, когда желание достигло
кульминации и она нетерпеливо выхватила из рук про-
давца ручку, произошла осечка: ручка оказалась без
чернил.
Покупательница протянула ручку продавцу, чтобы
тот наполнил ее чернилами, но пыл уже остыл, желание
осело, как безе, которое передержали в духовке. Она
обвела взглядом комнату и, словно очнувшись, пробор-
мотала: «Скажите... а сколько он стоит?» После этого
ее уже невозможно было удержать никакими силами.
«Нет, нет, это вовсе не так дешево, как вы пытаетесь
убедить меня». И поспешно вскочила. «Зайду потом.
Я еще подумаю. Извините за беспокойство».
— Вы сделали это нарочно? — спросила Квоту Фло-
ранс.
— С ручкой-то? Конечно... Просто я хотел вам до-
казать, что я ничего не преувеличивал, когда говорил:
104
надо успеть подсунуть ручку в момент наивысшего на-
кала, ибо здесь решают секунды. Погасите огонь под
кастрюлей с молоком, которое уже закипает, и оно не
только не убежит, но сразу же опустится.
— И конечно, нет никакой надежды, что эта жен-
щина снова вернется?
— Никакой,— подтвердил Квота.—- Что сорвалось,
то сорвалось бесповоротно. Но сейчас, выйдя на улицу,
она уже раскаивается. И в таком состоянии она, пожа-
луй, кинется к нашему конкуренту милейшему Спитеро-
су, благо его магазин напротив и выиграет на этом де-
ле только он.
— Так какого же черта вы выпустили ее из своих
рук? — сердито буркнул Бретт.
Но тут раздался звонок. Явился новый покупатель.
— Ну что, будем продолжать? — спросил Бретт, и
в голосе его прозвучали разочарованные, даже подозри-
тельные нотки.
— Дорогой Бретт,— сказал Квота,— вы принадле-
жите к той категории пессимистов, которые, увидев, что
с бойни сумела улизнуть одна-единственная свинья, сра-
зу теряют веру в преуспеяние Чикаго. Но хватит бол-
товни. Тушите свет, и будем наблюдать.
Почти сразу же в «ловушку» вошел маленький чело-
вечек в черном костюме.
— Да это же отец Эспосито, честное слово! — про-
шептала Флоранс.
Антонио Эспосито был основателем одной из много-
численных ведущих между собой беспощадную борьбу
сект, которые возникли в Тагуальпе после Конвенции
о религиозной терпимости. Каждый из руководителей
сект имел свой собственный приход, и фирма «Фрижи-
бокс» находилась в приходе пастора Эспосито, который
ежемесячно являлся получать дань для своей благотво-
рительной столовой. Его боялись как чумы.
Однажды, было это месяц назад, когда Квота разъ-
яснял Флоранс и Каписте (тот еще продолжал дер-
жаться настороженно) некоторые детали своего метода,
на пороге неожиданно появился швейцар Эстебан и,
как-то странно жестикулируя, словно говоря, что он,
мол, бессилен, впустил пухлого человечка в сюртуке с
Детским личиком, обрамленным седыми волосами, и с
таким уничиженным видом, который уж никак не вя-
зался с тем упорством, с каким он рвался в кабинет.
105
Никто не мог устоять против мягкой настойчивости
отца Эспосито. Через пять минут все имеющиеся у Ка-
писты деньги перешли в руки посетителя. И Капнете
было вдвойне обидно, тем более что Квота издали на-
блюдал за ним с оскорбительной усмешкой.
— Посмотрел бы я на вас...— сказал ему Каписта,
когда пастор удалился.
— Сколько угодно,— ответил Квота.— А что вы
скажете, если я не только не пожертвую ни гроша на
его паству, но и продам ему холодильник?
-— Держу пари, ничего не выйдет,— возразил Ка-
писта.
Но в глубине души он уже не сомневался, что Квота
сумеет добиться и этого. Именно с тех пор он и при-
нялся всерьез вместе с прочими изучать метод Квоты.
Сейчас взгляды всех были устремлены на святого
отца, который смиренно стоял в освещенной «ловушке».
— Ну и денек выдался! — воскликнула Флоранс.
— Сегодня же первое число,— улыбнулся Квота.
— Так вы знали, что он придет? — удивилась она.
— Догадывался. Не забывайте, что я должен выиг-
рать пари. Какой категории? — спросил Квота у своих
помощников.
Бретт с изумлением посмотрел на него:
— Неужели вы надеетесь продать ему холодильник?
Да он же гол как сокол.
— Он уже пошел по пути, указанному стрелками.
Значит, мечтает о холодильнике, пускай это и безумие
с его стороны,-— возразил Квота.—- А раз так, то он у
нас купит холодильник, если даже ему придется за-
лезть в долги по самое горло. Какой категории? — пов-
торил он свой вопрос.
А Эспосито тем временем суетился в «ловушке», он,
видимо, горел желанием все потрогать, но, ни к чему
не решаясь прикоснуться, делал какие-то движения и
тут же спохватывался. Сначала он хотел поправить ви-
севшую криво фотографию, но при виде пышной деколь-
тированной красавицы отдернул руку. Потом наблюда-
тели увидели, что он потянулся было к сигаретам, одна-
ко взять ни одной не осмелился, достал собственную
пачку, вынул сигарету, но, не в силах побороть робо-
сти, так и не закурив, засунул ее обратно в пачку, а
пачку положил в карман.
106
— Категория «лань»,-- сказал один из помощников
Квоты.
— Правильно,— согласился тот.— Весьма распро-
страненное животное — робкое, застенчивое, скромное,
охотиться на него не трудно, более того, упоительно
прекрасно, однако при одном условии—надо иметь хо-
рошие легкие, иначе его не загонишь. Беззащитное, но
может вымотать окончательно. Тут требуется продавец-
леопард, напористый, любезный, разговорчивый, и цель
у него одна: не дать лани скрыться. Никогда покупа-
тель-лань не осмелится уйти из магазина с пустыми ру-
ками, особенно если несчастный продавец лезет из кожи
вон, обливается потом и теряет на него столько време-
ни. По-видимому, дрожайшин Бретт, придется прибег-
нуть к вашим услугам, будьте готовы по первому зову
прийти мне на помощь. Пошли.
Квота попросил всех остаться в нише, зажег свет и
раскрыл дверь в «ловушку».
— Заходите, милости прошу,— пригласил он отца
Эспосито.— Простите, что я заставил вас ждать, но
столько дел...
Он взял шляпу пастора, повесил ее на вешалку и,
пыхтя, стал выдвигать из угла тяжелое кресло.
Отец Эспосито, поняв, что произошло недоразуме-
ние, попытался его рассеять.
— Не надо, не надо, не утруждайте себя, сын мой.
Вы меня не знаете, я пастор Эспосито, основатель сек-
ты «Святые когорты прогресса». Ваш щедрый дирек-
тор,— пастор порылся в карманах, вынул несколько
брошюрок, полистал их,— первого числа каждого меся-
ца жертвует нам небольшую сумму...
Он отыскал среди своих брошюрок альбомчик с фо-
тографиями и сунул Квоте. Тот сделал вид, что рас-
сматривает его.
— Современная социальная секта,— пояснял отец
Эспосито.— Ее цель — объединить веру с самыми пере-
довыми идеями общества. Отнюдь не чуждаясь науки
и промышленности...
— Понятно, понятно,— прервал его Квота.— Ну и
как, они в порядке?
— Кто они? — спросил сбитый с толку Эспосито.
— Да ваши когорты?
— Как я уже вам изложил, сын мой, ваш щедрый
Директор...
107
— Ясно. Прошу вас, сядьте. Нет, нет, зачем же на
жесткий стул...
Квота придвинул пастору глубокое мягкое кресло и
усадил его, ласково придавив плечи служителя культа.
Бедняга утонул в мягком сиденье, попытался было
встать, но тщетно — его удерживала дружеская, но
твердая рука Квоты.
— Не надо, сын мой, не надо, вы так заняты, а я
пришел, чтобы...— запротестовал было отец Эспосито.
— Весь к вашим услугам,— прервал его Квота.—
Вы, кажется, курите? Да, да, курите. Сигару? Вы ведь
тонкий ценитель...
Он взял толстую «гавану» и заткнул ею, словно
пробкой, полуоткрытый рот пастора, который собирался
отказаться от угощения. Потом щелкнул зажигалкой,
протянул ее пастору и, когда тот закурил, сунул зажи-
галку ему в карман.
— Сувенир. На память. Не отказывайтесь, прошу
вас, вы доставите мне огромное удовольствие. Но пого-
ворим о вас. Если я правильно понял, наш директор
интересуется вашими благотворительными делами?
— Совершенно верно,— горячо подтвердил па-
стор.— И всегда по первым числам, как я вам уже гово-
рил, он...
— На благотворительные обеды, по-видимому? —
спросил Квота.— Вы устраиваете благотворительные
обеды для бедняков?
— Совершенно верно, совершенно верно,— подтвер-
дил святой отец.
— Ав такую жару у вас не портятся продукты?
Ваш ледник вас удовлетворяет?
— Простите?
— Я спрашиваю, не подводит ли вас ваш ледник?
— Ах, ледник...— пролепетал отец Эспосито.— Ви-
дите ли, мы набиваем его льдом только по пятницам...
из-за рыбы... А в остальное время... мы ведь не бога-
ты, а лед стоит денег...
— Неужели вы хотите сказать,— воскликнул Кво-
та,— что ваша кухня оборудована только старым ледни-
ком, каким пользовались еще наши прабабки? Я тоже
не богат, но я на личном опыте убедился, что иногда
экономия обходится чересчур дорого: тухнет мясо, ски-
сает молоко...
108
— Как-то приноравливаемся,— смущенно ответил
святой отец.--В общем-то, мы мало что выбрасываем...
— Ясно, ясно,— прервал его Квота.— Мясо прома-
лывается, делаются тефтельки, кости идут в суп. Но
случись хоть раз небольшое отравление, и санитарная
инспекция от вас не отстанет. Наша фирма обязана
вам помочь... Дайте мне подумать... Вы видели педаль-
ный холодильник?
— - Нет... То есть... видел ваши витрины...— И бед-
няга пастор, покраснев, торопливо добавил: — Но пока
что я и думать не могу...
— Понятно. Хотя, если крутить педали будут ваши
нищие, холодильник очень скоро окупится, так как вы
сэкономите на покупке льда.
— Вот как? — спросил пастор.
— Конечно, при условии, если ваши подопечные —
люди спортивные, хорошо натренированные. Есть, прав-
да, одна опасность — в один прекрасный день они зая-
вят, что это, мол, их утомляет, и покинут вас или еще
хуже — вдруг у кого-нибудь случится сердечный припа-
док. Что тогда делать? Нет, поразмыслив, я пришел к
выводу, что вам нужен холодильник вот такого типа,—
сказал Квота, подходя к модели «В-12»,— но только
большего размера. В нем можно законсервировать еги-
петскую мумию, и рыба даже не первой свежести будет
благоухать как роза. Не говоря уже о хлорофилле,
уничтожающем дурные запахи, и газе против гнило-
стных бактерий. Полностью демонтируется. Сейчас я
вам покажу. Во-первых, дверца.— Не переставая гово-
рить, Квота снял дверцу с петель и, шатаясь от тяже-
сти, пронес ее через зал и положил на стол.
— Не надо, сын мой, я не хочу...— пробормотал па-
стор, приподнимаясь, но Квота все тем же приемом
усадил его обратно.
— Ничего, ничего, святой отец, это мне даже при-
ятно. Прежде чем решиться, нужно изучить все в под-
робностях... а вот блок агрегата. Я сниму пиджак, не
возражаете? Сперва вы вытягиваете вот этот стержень,
потом штифт. Затем, стоит только чуть засунуть руку
и... немного... голову... вот и все. Мотор тяжеловат, на
материал не поскупились, но можно без особого труда...
вынуть все... а теперь... рассмотрите его как следует,—
сказал Квота, поднося мотор к столу.— Ой!—вскрик-
нул неожиданно он, потряс пальцем и сунул его себе в
109
рот.— Не беспокойтесь, пустяки, просто я придавил
себе ноготь. Нет, нет, пустяки, для меня это одно удо-
вольствие... Вот смотрите: поргпни,— и он принялся их
разбирать,— распределительный вал... клапаны. Ой,
черт побери! Пружины!—Пружины покатились по сто-
лу, он стал их подбирать, поскользнулся, упал, увлекая
ва собой дверцу, сильно стукнулся коленом об пол,
стал шарить руками, ища рассыпавшиеся пружины, и,
поднимаясь, ударился головой об угол стола.— Бог с
ними, будем надеяться, найдутся при уборке... Но вы
только взгляните—какая работа, какое качество отдел-
ки! Это переживет нас с вами... А теперь подойдите сю-
да...— Квота отряхнул брюки, взял за руку несчастного
пастора, поднял его из кресла и, подтолкнув вперед,
продолжал: — Сейчас я вам покажу, как обращаться с
полочками... Остроумнее ничего не придумаешь... Нагни-
тесь... видите? Шесть разных положений в зависимости
от продуктов: мясо, колбасные изделия — пожалуй-
ста! — масло, яйца — пожалуйста! — напитки — пожа-
луйста! — Главное, проще простого! Ну вот, попробуйте
сами, прошу вас... Да вы нажмите посильнее...
Квота помог отцу Эспосито, но тут раздался звон
разбитого стекла (для этого эффекта внутри была
специально поставлена склянка), по стенкам холодиль-
ника и на ковер ручьем хлынула вода, растекаясь по
полу.
— Боже мой, что я натворил,— простонал отец Эс-
посито.
Лицо Квоты выразило досаду-
— Я сам во всем виноват,— твердил он, вытирая
пол своим носовым платком,—- спрятал в холодильник
бутылку виски ко дню рождения жены и совсем забыл...
— Я в отчаяний, просто в отчаянии...
— Пустяки, всему виной моя рассеянность...
— А ваши брюки! — воскликнул Эспосито.
Квота стоял на коленях в самой луже.
— Не беда! Отдам в чисткуА вот с ковром дело
похуже, директор у нас грозный. Да вы же его сами
внаете. Сейчас я его позову...
Отец Эспосито даже побледнел.
— Да не из-за этой лужи, конечно,— успокоил
пастора Квота.— Нам ведь нужно договориться о рас-
срочке, иначе вы не сможете оплатить холодильник.
При покупке в кредит трудность не в кредите, а во
110
взносах, не так ли? — добавил Квота, добродушно рас-
смеявшись.— Но мы пойдем вам навстречу.— Он снял
трубку.— Алло, сеньор директор? К нам пришел пастор
Эспосито, вы не могли бы зайти сюда на минутку?
— Но пока Квота продолжал разглагольствовать,
не давая бедняге открыть рот, между Бреттом и Фло-
ранс разгорелся жаркий спор, хотя оба говорили ше-
потом.
— Не ходите туда! — умоляла Флоранс.— Мне это
все не по душе. Это... это...
— Да что ты, пусти меня. Настоящий цирк!
И Бретт вышел в зал.
— А вот и наш директор,— проговорил Квота.—
Знакомить вас не надо...
— О, это вы, отец мой! Как поживаете? — Бретт
протянул пастору руку.
Квота сразу перешел к делу.
— Сеньор директор, вы не помните, сколько наша
фирма обычно отчисляет пастору на неимущих?
— Сто пятьдесят песо, сын мой,— живо вставил
отец Эспосито.
— Великолепно, ровно столько, сколько нужно,—
сказал Квота.— Это как раз сумма первого взноса. Что
же касается остального, то, как мне кажется, наша
фирма сможет облегчить условия ради ваших добрых
дел.
Бретт и Квота, как два жандарма, стояли по обе
стороны своей жертвы...
— И дать вместо годовой рассрочки полуторагодо-
вую. Как вы полагаете, сеньор директор?
— Да, но все равно необходимо поручительство,—
сказал Бретт.
— Ну, что ж, поручителем буду я. Надо иногда де-
лать добро, когда это в твоих силах, черт побери, не
все же время заниматься торговлей. Где бланк заказа?
Надеюсь, вы довольны? — спросил Квота пастора.
— Да, но если случится...— дрожащим голосом на-
чал пастор, делая последнюю попытку освободиться от
своих мучителей,— если я не смогу внести очередной
взнос... если не из чего будет заплатить...
— Да полноте, полноте, к вам же поступают пожер-
твования. Итак, сеньор директор, договорились? Зна-
чит, мы доставим сеньору пастору холодильник? И сей-
час ему не придется ничего вносить? Чудесно, отец мой,
111
будьте мне благодарны, я хоть и попотел, но не зря.'
Распишитесь вот здесь.
Пастор сам не заметил, как в руке у него оказалась
ручка. Квота и Бретт отечески обняли его, и он накло-
нился к столу.
— Все же боязно,—- проговорил он,— ну, да ладно...
Он расписался. И сразу же его охватило радостное
нетерпение.
— А когда я получу холодильник? — Теперь голос
его прозвучал настойчиво.— Как раз в воскресенье у
меня к обеду будет каноник...
Ему, как и генералу, даже в голову не пришла
мысль поинтересоваться ценой.
13
Пришлось положить немало труда, чтобы отделать-
ся от пастора. Когда это наконец удалось, Квота вытер
пот со лба, с шеи, оттянул на груди рубашку, как пос-
ле долгого бега, и вздохнул:
— Никто так не изматывает, как эти голодранцы.
Флоранс промолчала. Но вечером, когда они оста-
лись с дядей вдвоем, она сказала:
— Давайте прекратим вти опыты... Мне это больше
не кажется забавным.
— Что? Что тебе не кажется забавным?
— Например, то, как у этого агнца-пастора отобра-
ли его жалкие пожертвования... Это уже не торговля, а
разбой.
— Да что это ты? — удивился Бретт.— Если мы на-
чнем разводить в делах сантименты...
— Конечно, вы правы, но... сама не знаю... в этом
есть что-то нечестное. .
— В чем — в этом?
— В том, как Квота заставляет людей... покупать
вещи, которые они... в которых они не...
Она не сразу нашла слово.
— Может быть, ты вообразила, что мы — благо-
творительное общество? — насмешливо проговорил
Бретт.
Флоранс не стала настаивать. К тому же она еще
не разобралась до конца в своих чувствах. Ей и самой
не было ясно, что именно ее возмущает. Ночь она про-
вела спокойно, а на следующее утро, когда они с дядей
112
отправились в контору, она и думать забыла о своих
переживаниях.
То был великий день. После вчерашних удачных
опытов Квота решил открыть все шесть торговых залов
и все витрины. Вместе с Бреттом и Флоранс ои сидел
в директорском кабинете, ожидая первых результатов.
Бретт не мог подавить волнения и бегал взад и вперед
по комнате. Зазвонил телефон. Это был Спитерос, он
напомнил своему конкуренту о встрече, оба намерева-
лись изыскать modus vivendi1 в период экономического
упадка.
— Дорогой мой, вы выбрали неподходящий мо-
мент,— начал было Бретт, но тут же осекся, заметив,
что Квота делает ему какие-то знаки.
— Примите его.
— Спитероса? Зачем?
- — Примите,— кратко повторил Квота.
— Хорошо,— сказал Бретт в трубку.— Если хотите,
сегодня в десять утра вас устраивает?
Уже к половине десятого Бретт совершенно извелся.
Он хотел было вызвать Каписту, чтобы узнать, как
идет торговля.
— Не отрывайте его, у него есть дела поважнее,—
остановил его Квота.— Если уж вы так тревожитесь,
пойдемте лучше со мной.
Квота привел Бретта с племянницей иа угол улицы,
где ее пересекает бульвар. Отсюда было хорошо видно,
как люди входят в одну дверь магазина и выходят из
Другой.
Несмотря иа ранний час, народу на улице было уже
много. Некоторые проходили мимо, но немало останав-
ливалось, и большинство, дойдя до конца витрины, с
какой-то удивительной покорностью следовали в направ-
лении, указанном стрелкой, желая поглазеть на педаль-
ный холодильник.
Потом Квота повел Флоранс и Бретта к выходу.
Там онн увидели Эстебана, который как раз в эту ми-
нуту, проводив одного из покупателей, закрыл за ним
стеклянную дверь. Лицо покупателя выражало неописуе-
мую радость. Не прошло и полминуты, как швейцар
проводил следующего покупателя, столь же довольного,
1 способ существования (лат.).
113
как и предыдущий. Не успел он закрыть дверь за
третьим, как ему уже надо было встречать четвертого...
— Две сделки в минуту на шесть залов,— сказал
Квота,— следовательно, одна сделка совершается за три
минуты. Недурно. Но надо добиться еще более высоких
результатов.
У Бретта полегчало на душе, хотя он еще успокоил-
ся не окончательно. Втроем они поднялись в кабинет.
Едва они успели закрыть дверь за собой, как из кори-
дора до них донесся шум. Кто-то истошно вопил. Вне-
запно, словно под натиском взбесившегося бизона, дверь
распахнулась и в кабинет влетел мужчина. У него было
ярко-пунцовое лицо, коротко стриженные седые волосы.
Скромная элегантность, с которой он был одет, выда-
вала в нем богатого дельца, но галстук, выбившийся
из-под жилета, взлетал, как шарф, а шляпа едва держа-
лась на голове.
— Бретт!—орал он во весь голос.— Где Бретт?
Где этот сукин сын?.. Ах, вот вы наконец! Ну-ка, если
вы мужчина, подойдите ко мне!
— Да что с вами!
— Что со мной?—продолжал кричать неожидан-
ный гость.— А то, что вы меня отдали на растерзание
бандитской шайке. Вот что со мной!
— Я? — растерялся Бретт.— Да объясните же на-
конец!
— У меня силой вырвали подпись!—выкрикнул
тот, дрожа от ярости.— Меня заставили расписаться,
действуя угрозами.
Схватив Бретта за лацканы пиджака, он принялся
изо всех сил трясти его. Выражение растерянности на
лице Бретта уступило место радостному изумлению.
И чем больше неистовствовал Спитерос, тем шире ста-
новилась улыбка Бретта.
— Мой заказ! Прикажите вернуть мне мой заказ.
Иначе я сотру с лица земли вашу лавочку! — От бе-
шенства у Спитероса сорвался голос.
А Бретт, запинаясь — Спитерос по-прежнему неисто-
во тряс его за плечи,— даже с какой-то нежностью об-
ратился к Квоте:
— Дорогой мой... милый мой... Квота... разрешите
мне представить вам... нашего ста... рого и милей... ше-
го соперника Эрнеста Спитероса, фирма «Фриголюкс».
Насколько я понял из его сбивчивых объяснений, он
114
сейчас, если тут Нет ошибки, приобрел наш замечатель-
ный холодильник «В-12».
— Отлично, отлично,— проговорил Квота.
Спитерос бросил убийственный взгляд на Самюэля
Бретта. И вдруг как-то сник. Он стал умолять Самюэ-
ля — голос его звучал то униженно, то угрожающе —
не подвергать его такому позору, да еще перед женой,
и не доставлять ему на дом — это ему-то Спитеросу! —
проклятый холодильник «В-12», ведь все знают, что
его собственные магазины, как, впрочем, и у всех, заби-
ты непроданными холодильниками.
— У меня же было назначено свидание с вами, не
так ли,— кричал он,— а не с этим висельником-продав-
цом? Мы хотели обсудить, как помочь друг другу, вме-
сто того чтобы вставлять палки в колеса. А этот ублю-
док даже не показал мне ваш педальный холодильник.
Кстати, что это за штуковина такая? Очередная ваша
выдумка? И этот негодяй еще смеет утверждать, что
никто меня не принуждал!
Уловив момент, когда Спитерос, которого душило
бешенство, тяжело перевел дух, Бретт заговорил.
— Дорогой мой Спитерос! — начал он.
В его голосе, в позе, в серьезном выражении лица,
чуть освещенного улыбкой, была какая-то торжест-
венность.
— В этот день, в этом месте,— продолжал он,— на-
чалась новая эра в истории человечества. До этих пор
я еще до конца не был в этом убежден. Но если уж
одному из наших простофиль удалось всучить холо-
дильник вам, Спитеросу, я заявляю во всеуслышание —
этот героический акт предвещает наступление новых
времен!
Слова Бретта настолько поразили разъяренного Спн-
тероса, что он вдруг разом утихомирился. Повернув-
шись к Флоранс и Квоте, он спросил, указывая на
Бретта:
— Этот тоже свихнулся?
— Не думаю,—невозмутимо ответил Квота.
Бретт поднял телефонную трубку.
— Дорогой мой, надеюсь, сейчас мы получим под-
тверждение... Алло, передайте, пожалуйста, Капнете...
да... пусть зайдет ко мне... да, спасибо. Сию минуту мы
получим убедительное подтверждение эффективности ме-
115
тода сеньора Квоты, которого я имею удовольствие
представить вам.
Квота поклонился, Спитерос нахмурил брови.
— Вы только что в качестве жертвы, хотя и непо-
корившейся жертвы, блистательно подтвердили его ме-
тод. За сколько минут этот ублюдок, как вы его назва-
ли, всучил вам холодильник? За две, за три? Не будем
мелочны, пусть даже за пять! А теперь подсчитайте:
каждые пять минут по холодильнику, значит, двена-
дцать в час, у нас шесть торговых залов, помножим
шесть на двенадцать, получается семьдесят два, следо-
вательно, шесть магазинов продадут четыреста три-
дцать два холодильника за час, а за восемь часов —
три тысячи четыреста пятьдесят шесть. И это всего за
один день. Вместо нескольких десятков холодильников
почти три с половиной тысячи! Только одна наша фир-
ма! Вы понимаете, что это значит?
Он был так возбужден столь блестящей перспекти-
вой, что теперь уже Спитерос попытался его успокоить.
— Послушайте, ие кажется ли вам...
Но Бретт не дал себя прервать. И продолжал с на-
растающим воодушевлением:
— Это значит, Спитерос, что мы отныне сможем —
и вы, и я, и другие,— забыв о конкуренции, увеличить
наше производство в пять, в десять, в сто раз! И это
относится не только к холодильникам, но и к автомо-
билям, к радиоприемникам, к стиральным машинам и
даже — ей богу!—к майонезовосстановителям и крош-
кособирателям!
Бретт воздел вверх руки н изрек, словно древпий
оракул:
— Порочный круг разорван! Теперь торговля будет
подгонять производство! Мы сможем увеличить жало-
ванье рабочим, не опасаясь за наши прибыли! Наконец-
то воцарятся счастье и всеобщее благосостояние!
Спитерос обеспокоенно шепнул Флоранс:
— Вам не кажется... нужно бы врача?..
Но Квота спокойно остановил его:
— Зачем? В предсказаниях нашего дорогого Бретта
нет никакого преувеличения, они даже, как всегда,
слегка пессимистичны.
Послышался приближающийся топот ног, и на по-
роге появился крайне возбужденный Каписта. В тря-
сущихся руках он держал бланки заказов. Из-за его
116
спины выглядывали семь или восемь продавцов, у всех
рот был растянут до ушей: они, казалось, излучали ка-
кое-то лихорадочное возбуждение, горели восторгом.
— Патрон, патрон! — воскликнул	Каписта.— Это
неслыханно!
Бретт, видимо, все еще не был до конца уверен и с
тревожной поспешностью, как отец ребенка, которого
только что оперировали, спросил:
— Ну как, все идет хорошо?
— Точно на параде! — Голос Каписты прерывался
от волнения.— Потрясающе! Сеньор Квота, может быть,
потом я и повешу нос на квинту, но я в делах всегда
честен и признаю свою ошибку. Это превосходит вся-
кое воображение. Они входят, мы помогаем им разро-
диться, они подписывают и уходят. Они входят, мы...
Смотрите, вот двадцать шесть заказов!
От радостного возбуждения руки у него тряслись,
он выронил пачку листков, и они рассыпались по полу.
Бретт кинулся их собирать, а сам Каписта даже не ше-
лохнулся.
— Да бросьте, патрон, это же мелочь... Знаете,
сколько я заработал комиссионных меньше чем за два-
дцать минут?
Бретт все же аккуратно собрал бланки.
— Не увлекайтесь, не увлекайтесь,— сказал он.—
О ваших комиссионных мы еще поговорим. При таком
обороте придется их пересмотреть, старина.
Пожалуй, впервые в жизни замечание такого рода
не вызвало у Каписты бури гнева. В голосе его даже
прозвучали нотки снисходительности:
— Пустяки, я не жадный. Как-нибудь поладим. Ра-
зумеется, если все будет идти в том же темпе...
И тут он снова пришел в неистовство.
— Невиданно!— кричал он,— Ну и люди! Все, как
один! Все одинаково! Посмотрите на них! Просто гла-
зам не веришь! Это уже не люди, а автоматы какие-то!
Слова «автоматы какие-то» он проговорил с радост-
ным восторгом. Бретт протянул ему собранные бланки
заказов, и Каписта взял их дрожащими руками. В те-
чение всей этой сцены Спитерос не проронил ни слова.
— Двадцать шесть заказчиков,— сказал ему
Бретт.— Меньше чем за двадцать минут! В одном толь-
ко магазине! Что вы на это скажете?
— Для начала скажу: велите вернуть мне мой заказ.
117
Спитерос никак не мог прийти в себя от совершен*
ной им оплошности, но Каписта тоже не мог прийти в
себя, однако по другим причинам: его пьянило чудо,
свершавшееся в магазине. Остановить его уже было
невозможно.
— Это же роботы!—кричал он в экстазе.— Поку-
пательные машины! Они все проглотят!—заорал он
еще громче.— Мы всучим им любой товар! Любое, что
мы придумаем!
Охваченные бурей восторга, Каписта, продавцы, а
ва ними и Бретт принялись, словно танцуя, имитиро-
вать «психологические рефлексы», заставляя друг друга
опускать голову, протягивать руку, подбирать зад. Оии
хихикали, хлопали себя по ляжкам, и со стороны каза-
лось, будто это роботы, вышедшие из-под контроля
своего создателя, исполняют какой-то неистовый, сум-
бурный танец.
Но Бретт вдруг заметил, что Флоранс смотрит на
них остановившимся взглядом. С той минуты, как в ка-
бинет ворвался Каписта, она ие пошевелилась, не про-
изнесла ни слова.
— Что с тобой?—заволновался Бретт.— Почему
ты молчишь? Какое твое мнение обо всем'этом?
Остальные, увидев выражение лица Флоранс, тоже
вастыли, почувствовав какую-то необъяснимую нелов-
кость. Флоранс по очереди внимательно оглядела всех
их, как бы изучая, и дважды открыла рот, прежде чем
смогла выдавить из себя.
— Мое мнение... мое мнение,— с трудом начала она,
но вдруг ее голос окреп и последние слова оиа уже
прокричала: — По моему мнению, все это просто... омер-
зительно!
И она выбежала из кабинета.
Чс[СТЬ вторая
Тот, кто лишит их жизни,
достигших расцвета полного и
удручающего благосостояния,
окажет им благодеяние.
Дидро
1
С того знаменательного дня прошло два года.
Флоранс провела их в Европе — главным образом
во Франции и в Италии — вдали от дяди, от «Фрижи-
бокса», от Квоты, который вызывал у нее чувство стра-
ха, вдали от его метода, к которому она испытывала
отвращение.
Тогда, два года назад, она не сразу разобралась, по-
чему первые же «опыты» применения на практике ме-
тода Квоты вызвали у нее такое возмущение. В конце
концов, думала она, Квота не мошенник, все те, кого
он, как это может показаться со стороны, мистифици-
рует, действительно горят желанием приобрести холо-
дильник, но их удерживают некие скрытые тормоза, и
в общем-то они даже счастливы, когда от этих тормо-
зов освобождаются, из покупателя «извлекают жела-
ние», которое так и рвется на свободу, чтоб распустить-
ся пышным цветом. Так почему же тогда, почему же ее
так возмущает метод, которым Квота извлекает из них
это желание?
На следующее утро она извинилась перед дядей Са-
мюэлем и Квотой, объяснив свою вспышку обычной не-
уравновешенностью женской натуры. И в этот день она
присутствовала при торговле, которая шла не только
не хуже, но еще бойчее вчерашнего и дала еще лучшие
результаты, чем накануне, так как продавцы уже пона-
торели и действовали теперь увереннее.
119
В последующие дни, как это ни странно, по мере
того как возрастал успех торговли, Флоранс чувство-
вала себя все более несчастной.
Однако она продержалась до отпуска. В течение пер-
вых трех месяцев в «Фрижибоксе» царила атмосфера
подъема. Квота действительно не обманул общих ожи-
даний — по сравнению с предыдущими неделями тор-
говля настолько возросла, что за короткое время был
списан весь пассив, возмещены расходы на переобору-
дование, пополнены денежные фонды и распродано бо-
лее половины холодильников, которые мертвым грузом
лежали на складах. Уже через месяц после начала тор-
говли по новому методу стало возможным удвоить са-
мые низкие ставки зарплаты и соответственно увели-
чить остальные. Самюэль Бретт, будучи человеком ос-
торожным, пока еще боялся тратить много на личные
нужды, но уже подумывал о том, чтобы отремонтиро-
вать кабинеты, обновить ковры и мебель в помещении
фирмы, привести в порядок фасад здания. Ликование
дяди, его счастье радовали Флоранс, и она была благо-
дарна Квоте от всего сердца. Впрочем, Квота с по-
хвальной скромностью редко показывался им на глаза:
он возился с планом расширения цехов и магазинов,
а также подбирал новые бригады продавцов. Но когда
Бретту удавалось уговорить Флоранс спуститься с ним
в магазин и посмотреть, как идет торговля, это зрелище,
безмерно веселившее его, вызывало в ней глубокую
грусть, стыд и даже, пожалуй, угрызения совести. Она
ничего не говорила дяде Самюэлю, но в душе терза-
лась.
Когда в начале июля, как и каждый год, она уезжа-
ла в Италию (иногда, впрочем, она посещала Грецию,
Испанию или Голландию), она еще не приняла решения
относительно будущего. Во всяком случае осознанного,
обдуманного заранее. Однако она так тщательно соби-
ралась в дорогу, взяла с собой столько теплых вещей,
что окружающие, да и она сама могли без труда дога-
даться, что покидает она Хаварон с какими-то подспуд-
ными мыслями, хотя и не отдает еще себе в этом
отчета.
Сойдя в Неаполе с маленького итальянского судна,
па которое Флоранс пересела с самолета в Веракрусе,
она прежде всего взяла напрокат «тополино». На сле-
дующий день на этой маленькой машине она отправи-
120
лась в Пестум и провела весь день среди развалин древ-
них храмов, у подножия гор на берегу моря, ласково
поглаживая гладкий камень нагретых солнцем дориче-
ских колонн. Вечером она сняла номер в маленькой
гостинице, окруженной пиниями, совсем рядом с зоной
раскопок, и долго при свете луны, в тишине, нарушае-
мой изредка криками совы, высунувшись из окна и вды-
хая аромат полыни и сосны, любовалась спящими руина-
ми, над которыми мерцали мириады звезд.
Утром, когда она уже сидела в машине, собираясь
уезжать, перед ней появился какой-то мужчина, па вид
явно голодный, и стал вытаскивать из всех своих кар-
манов небольшие пакетики из газетной бумаги. В каж-
дом было по какой-нибудь реликвии, перепачканной
землей и вроде бы древней, но, бесспорно, поддельной.
Флоранс уже хотела было тронуться с места, но что-то
ее удержало. Может быть, слабая надежда, что одна из
этих «древностей» вдруг окажется подлинной? Ей по-
нравилась головка женщины с отбитым носом, опущен-
ными веками и загадочной улыбкой, но, судя по пене,
трудно было поверить, что это не подделка. Мужчина
стоял в выжидательной позе, вид у него был жалкий.
Флоранс подумала, что, будь на его месте Квота, он в
одну минуту довел бы ее желание до апогея, и из ка-
кого-то странного чувства справедливости решила ку-
пить эту головку у несчастного голодранца, который
только и твердил: «Вери гуд, мадам, оч-ч-эн карашо»,
потрясенный тем, что так быстро и даже без торговли
сумел всучить ей свой товар. Флоранс расплатилась и
уехала. Головка с закрытыми глазами, которую она по-
ложила на сиденье рядом с собой, казалось, загадочно
посмеивается. Флоранс время от времени не без раздра-
жения поглядывала на нее.
Когда дорога пошла вдоль моря, Флоранс останови-
ла машину, взяла головку, поскребла ее пилкой для
ногтей и обнаружила, что она из гипса. Флоранс с си-
лой швырнула ее в спокойное море. И тут же Флоранс
упрекнула себя за глупую вспышку, но все же продол-
жала злиться, хотя и сама не знала— па кого.
На следующее утро Флоранс все катила по прелест-
ной дороге Калабрии, которая ведет от одной сарацин-
ской башни к другой, извиваясь над морской пучиной,
то зеленого цвета, то голубого, такого густого, что он
кажется неестественным (нетерпеливые туристы избе-
121
гают этого пути, не подозревая, какой красоты они ли-
шают себя из-за бессмысленной спешки), и в полдень
остановилась на бескрайнем пустынном пляже, который
раскинулся между морем н шоссе, чтобы позавтракать
сандвичем и ломтем арбуза, купленным утром в Сапри.
Она лежала на песке, докуривая сигарету, как вдруг
вдали появилось облако пыли, потом из него вынырнул
грузовик и без всякой, казалось бы, причины замедлил
ход. Машина остановилась недалеко от Флоранс, и сра-
зу же хлопнула дверца. Из кабины выпрыгнул широко-
плечий черноглазый шофер с воинственно закручен-
ными усами. Ни справа, ни слева на дороге не видно
было ни одной машины, на пляже — ни души. Фло-
ранс стало неуютно, она вспомнила, что Калабрия
славится бандитами... Но что делать? И она решила
ждать.
Мужчина неторопливо шагал к ней. Он улыбался, и
его белые зубы, словно луч света, прорезали загорелое
лицо. Он спустился с дюны, подошел к ней — она
привстала — и, сев на корточки, обхватил руками
колени.
— Иностранка? — радостно спросил он.
Он говорил по-итальянски со странным певучим
акцентом. Флоранс хорошо понимала по-итальянски
и немножко говорила. Она ответила «да», и он снова
спросил:
— Англичанка? Американка?
Что ему сказать? Тагуальпеканка? И она подтвер-
дила:
— Да, американка.
С его лица не сходила все та же радостная улыбка.
— Впервые на этой дороге я встречаю американку.
Они никогда здесь не ездят. Садятся в Неаполе на са-
молет и летят в Сицилию. Или же плывут на ночном
пароходе.
— Если бы они знали, как прекрасен этот край, они
все бы сюда приехали.
Улыбка на его лице стала еще шире, еще больше от-
крылись сверкающие зубы. «Великолепная разбойничья
морда,— подумала Флоранс,— но симпатичная». Все же
она поглядывала на дорогу, но там по-прежнему не
было ни единой живой души и ни одной машины. Шо-
фер предложил:
— Сигарету? Я видел, вы курите.
122
Ои протянул пачку. Флоранс взяла сигарету. Он по-
спешно чиркнул спичкой, дал ей закурить и спросил:
— А у вас тоже так красиво?
— Нет, не так. Вернее, красиво, ио по-другому.
— А как?
— Все вперемежку: и горы, и пропасти, и высокие
скалы, и каньоны. А в зеленых долинах финиковые
пальмы и бананы. Все там растет, как в раю.
— Сюда надо весной приезжать, когда все цветет,—•
он показал иа холмы,— и розмарин, и чебрец, и бази-
лик... Здесь тоже как бы рай. Под солнцем такой запах
стоит, что одуреть можно. Ей-богу.
— А что вы везете в грузовике? — спросила Фло-
ранс.
— Глиняную посуду.
И, помолчав, он сказал:
— Подождите-ка минутку...
Ои вскарабкался на откос, залез в кузов машины,
пошарил там, спустился на дорогу, подошел к Флоранс
и снова присел на корточки.
— Хотите на память?
Он протянул Флоранс довольно грубо сделанную
майолику, но она чем-то ее тронула. Шофер смотрел
на Флоранс, и широкая улыбка сверкала под его воин-
ственными усами.
Флоранс чуть было ие спросила: «Сколько я вам
должна?», ио, к счастью, вовремя прикусила язык, со-
образив, что слова ее могут обидеть шофера. А вдруг
он все-таки рассчитывал получить деньги, ведь он
явно человек небогатый? Флоранс ие знала, как
быть.
— Очаровательно...— пробормотала она.— Но, пра-
во, я не знаю... очаровательно...
Угадал ли он причины ее растерянности? Но он
сказал:
— Возьмите ее с собой в Америку.
И, сунув майолику ей в руки, он поднялся с земли.
— Тороплюсь. Мне приятно было встретить вас.
В Сицилию направляетесь?
— Собиралась, а теперь и сама не зиаю.
— Почему?
Флоранс улыбнулась:
— Мне ваши места понравились. И захотелось здесь
остаться.
123
— Отличная мысль! — воскликнул он.— Отличней-
шая! Здесь народу мало. Ну, ладно, прощайте, развле-
кайтесь хорошенько. Может, еще встретимся?
— Все возможно...
Он уже залез в кабину. Флоранс стало грустно.
Эта мимолетная встреча неизвестно почему и взвол-
новала ее и обрадовала. Да, она поживет здесь, в Ка-
лабрии. Флоранс села в машину и к вечеру уже сняла
себе номер в маленькой гостинице, стоявшей в центре
приморской деревушки, которая вместе со своей сара-
цинской башней лепилась на крутом скалистом берегу,
где негромко плескалось море.
Такую нищету она видела разве что только у та-
гуальпекских индейцев, живших на юге их страны,—
у этих земледельцев, которых лишили земли и которые
доживали свой век в саманных и глинобитных хижи-
нах. Но здесь—может, оттого, что дома были доброт-
ные,— нищета казалась еще более вопиющей. Там, в
Тагуальпе, женщины ходили, как и все женщины пле-
мени майя, в простых, но чистых рубахах, мужчины
носили мексиканский сарап, словом, эти бедные посе-
ления выглядели опрятными и даже кокетливыми
среди тропической флоры, и зрелище их не удручало,
а скорее свидетельствовало о скромной жизни, сель-
ской простоте и даже вызывало чувство зависти.
А в этой итальянской деревне, находившейся вблизи
от промышленных центров — которые тоже влачили
жалкое существование и ие могли никого обогатить,—
в этой деревне с ее магазинами, уличными фонарями,
заасфальтированной площадью, на которой стояла мэ-
рия с колоннами, претенциозно облицованная искусст-
венным мрамором, с кинотеатром (жалким) и даже
отделением (величественным) Банка Святого Духа,
здесь нищета стыдливо маскировалась. Прежде всего в
любой час дня поражало количество слонявшихся
по улице мужчин: добрая половина жителей постоянно
не имела работы. Они не играли в шары и не сидели
в кафе. Они стояли небольшими группками и разгова-
ривали, словно накануне выборов, и это придавало
деревне оживленный, даже веселый вид. Однако ожив-
ление это было прямо пропорционально количеству без-
работных на данное число, а следовательно, количеству
голодных семей. Тем не менее все эти люди аккуратно
124
посещали церковь, и там, скрестив на груди руки и
подстелив на пол газету, прежде чем преклонить ко-
лена, в любом случае жизни призывали на помощь
Мадонну и единодушно голосовали за коммунистов.
Ни один из этих «незанятых» мужчин ни за какие
блага мира не снизошел бы до того, чтобы заняться
домашним хозяйством — это несовместимо с мужским
достоинством, зато женщины не сидели сложа руки,
взвалив всю тяжесть забот на свою голову. Именно на
голову в буквальном смысле слова: они все носили
на голове — и глиняные кувшины, и баки с бельем, и
корзины с фруктами, и даже бутыли, таким образом
руки оставались свободными и можно было разговари-
вать — в Калабрии при разговоре отчаянно жестику-
лируют. Даже книгу или газету и ту кладут на голову.
Эта привычка выработала у местных жительниц гор-
деливую, благородную осанку, восхищавшую Флоранс,
иногда даже маленьких детей носили на голове в кор-
зинке, а они, лежа на животе и облокотившись о край
корзины, взирали на окружающий мир, словно с бал-
кона. Но ни один мужчина не унизился бы до того,
чтобы нести таким образом хотя бы конверт. Однажды
Флоранс видела, как шедшая впереди нее женщина
свернула в переулок, неся на голове длинную дубовую
балку весом килограммов в сорок, если не больше.
Шла она медленно, втянув голову в плечи и балансируя
руками, чтобы удержать равновесие, а впереди нее
парень лет двадцати с галантной улыбкой расталкивал
людей, расчищая ей дорогу...
Иностранку в деревне встретили с тем же любопыт-
ством и благожелательностью, что и шофер грузовика.
Уже через несколько дней у нее появились приятель-
ницы среди этих славных женщин. Ни одна из них
никогда ни на что не жаловалась. Впрочем, они иск-
ренне находили свою жизнь вполне приличной. Любой
заработок служил поводом для небольшого торжества:
немедленно покупалась мука, пеклись пирожки и кор-
жики, которыми угощали друзей и соседей. Обычно
приглашали и Флоранс. Если сумма была порядочная,
собирался семейный совет и обсуждал, что купить в
первую очередь. Утюг или бак для белья? А поскольку
в обычные дни денег не было, хозяйственная утварь
кочевала из семьи в семью — ее, не стыдясь, просили
У соседки, и та без всяких разговоров давала просимое.
125
Дня не проходило, чтобы какая-нибудь девочка или
мальчик не приносили Флоранс от мамы то коврижку,
то корзиночку инжира, то салфетку, сплетенную из
рафии специально для нее, а то апельсиновый настой,
тоже приготовленный для нее. Женщины делали это
вполне бескорыстно, ничего не ждали в ответ, и Фло-
ранс не знала, как отблагодарить их за внимание. Она
не решалась послать им в подарок что-нибудь полезное,
скажем кофейник или сахарницу, боясь увидеть на гор-
дом лице суровую складку между бровями от пережи-
того унижения. Самое большее, что от нее принимали,
этс браслетку «для малышки» или шарфик для «бам-
бино». Впрочем, тотчас же она получала в ответ еще
одну коврижку, глиняный горшочек либо изюм, завер-
нутый в свежий лист, чтобы он не потерял сочности,
так что она вечно оставалась в долгу.
Каждое утро на маленькой площади, под двухтыся-
челетней оливой, толщиной с баобаб, составлявшей
собственность и основной источник дохода шести се-
мейств, собирался базар. К счастью, олива вытянула
вверх именно шесть толстых ветвей, и это облегчало
распределение урожая. Флоранс нравилось бродить по
этому скромному базарчику, где два или три десятка
крестьян и крестьянок, не имеющих возраста, соблаз-
няли покупателей, кто полдюжиной помидоров, кто
горстью луковиц, корзиночкой яиц, парой голубей, пе-
тухом... В первый раз, когда Флоранс пришла на базар
купить лимоны, она остановилась у прилавка высох-
шего морщинистого старика, с заросшим белой щети-
ной лицом, напоминавшим подушечку для иголок, но
он закрыл лимоны ладонью и сказал: «Сначала нужно
побеседовать». Обычай вежливости, не менее древний,
чем эта олива. Купля, продажа — от этого, конечно,
никуда не уйдешь, но все это — грязная сторона чело-
веческих отношений. А благородная сторона — един-
ственная достойная внимания— беседа, важнее всего
справиться у собеседника о здоровье, о домашних делах,
поговорить о событиях в мире, а иногда, если все обсто-
ит благополучно, обменяться соображениями насчет
жизни, превратностей судьбы, радостей и горестей чело-
веческого существования. А главное, перед тем как за-
брать товар, следовало слегка похулить его, чтобы дать
возможность старику (или старухе) расхвалить свои
лимоны или груши, описать их необыкновенные качест-
126
ва, похвастать изумительным деревом, на котором они
растут. Необходимо также поторговаться из-за одного
или двух сантимов, и тогда ваш милый куманек чуточ-
ку уступит и принесет вам эту небольшую жертву с
приветливой и гордой улыбкой.
Флоранс нравились эти благожелательные и полные
человеческого тепла обычаи. Беседуя с людьми, она
постепенно знакомилась с жизнью каждого жителя
деревни, узнавала о его скромных надеждах, тайных
печалях и никогда не уставала слушать. Но пришел
день отъезда. По силе душевной боли, которую она
ощутила, расставаясь со здешними местами, она вдруг
поняла, что приехала сюда в деревню искать то, чего
нет в каменных джунглях Хаварона, среди небоскре-
бов делового района города. А мысль, что надо вер-
нуться в «Фрижибокс», в атмосферу принудительной
торговли по системе Квоты, показалась ей настолько
невыносимой, что она как бы прозрела и поняла, поче-
му, собираясь на отдых, захватила с собой зимние
вещи. Не вернется она в Тагуальпу, во всяком случае
сейчас не вернется.
Она написала длинное письмо дяде и, не дожидаясь
ответа, уехала в Неаполь, а оттуда в Рим. Там она по-
селилась в районе Трастеверо. Под окном ее скромной
комнатки росло фиговое дерево с корявыми ветвями,
одетые в лохмотья веселые ребятишки, цепляясь за
сучки, целыми днями играли в Тарзана. Прошло не-
сколько недель, и у Флоранс кончились деньги, это как
раз совпало с началом учебного года, и она без особого
труда нашла уроки английского и испанского языков.
Отец одной из ее учениц, заметив, что Флоранс умна
и образованна, воспользовался своими связями и, раз-
добыв разрешение на работу, устроил ее секретарем
дирекции керамической фабрики под Витербо, где сам
был управляющим. Через несколько месяцев ее делови-
тость привлекла внимание другого управляющего, сто-
явшего во главе более крупного предприятия под Мила-
ном. Он увез Флоранс с собой. Но Милан ей не понра-
вился, он напоминал Хаварон. Та же лихорадочная, та
же жестокая жизнь. Такой человек, как Квота, без тру-
да внедрил бы здесь свой метод. Впрочем, о Квоте
здесь уже говорили и говорили с интересом, не без за-
висти, хотя, в сущности, ничего толком о нем ие знали.
Флоранс покинула Милан и перебралась во Францию,
127
в долину Роны, там, неподалеку от Авиньона, был рас-
положен завод строительных материалов одного из
крупных клиентов миланского промышленника. Несколь-
ко недель она вынуждена была работать у него почти
нелегально, пока ее оформляли французские власти.
Прованс привел ее в восторг. Но, увы, ей пришлось
вступить в конфликт со своим убеленным сединой хо-
зяином, который решил проявить инициативу отнюдь
не на деловом поприще. Поэтому-то, как только предста-
вилась возможность, она принялась подыскивать себе
Другую работу там же, в Провансе, и в конце концов
устроилась на черепичном заводе неподалеку от Сен-
Реми-де-Прованс, у подножия Альпии.
Все это время она вела эпистолярную войну с бед-
нягой Самюэлем, который никак не мог взять в толк,
почему сбежала его любимая племянница. Но чем во-
сторженнее описывал он дела фирмы — создав гранди-
озный бум, она «пожрала» основных своих конкурентов,
Спитерос вынужден был переселиться в провинцию, где
открыл фабрику пластиковых бассейнов,— тем меньше
у нее было охоты вернуться в Хаварон и участвовать
во всей этой бурной деятельности.
Но казалось, все, от чего бежала Флоранс, преследо-
вало ее и здесь, в ее убежище. Все чаще имя Квоты
стало появляться во французской прессе, главным об-
разом, конечно, в экономической, как, впрочем, и в га-
зетах других стран Западной Европы. Таинственная
система Квоты стала предметом изучений и догадок,
любимой темой споров «молодых дельцов», этих поко-
рял его динамизм. Еще десять месяцев назад они
и не подозревали о существовании Тагуальпы, а теперь
только и говорили, что о «тагуальпекском чуде», пыта-
лись найти объяснение неожиданному расцвету торгов-
ли холодильниками, за которым последовал постепенно
подъем и в других областях промышленности, находив-
шихся в застое. И чудо это произошло в стране, кото-
рую, в общем-то, причисляли к слаборазвитым. Экспе-
римент казался тем более интересным, даже увлека-
тельным, что сторонникам Квоты, господствовавшим в
Хавароне и других больших городах, противостояла
иная группировка, твердо занявшая позиции в провин-
ции, одним из руководителей которой был Спитерос.
Первые делали ставку на неограниченное производство
товаров независимо от Действительных потребностей
128
населения, вторые — на ограничение производства с та-
ким расчетом, чтобы спрос превышал предложение.
Дерзость Квоты привлекала, но и тревожила, а привер-
женность Спитероса к классической экономике действо-
вала успокоительно. У каждой из сторон были свои
защитники и свои хулители, полосы газет были заполне-
ны ожесточенными спорами. Флоранс, несмотря на свое
резко отрицательное отношение к методу Квоты, не мог-
ла остаться безразличной к неожиданной славе, выпав-
шей на долю ее родины, и, хотя она тщательно скрыва-
ла свою причастность ко всему этому, в ней все же про-
буждались патриотические чувства, и сердце начинало
учащенно биться, когда она читала то, что пишут о ее
родной стране, встречала похвалу в адрес республики,
дяди Самюэля, Квоты.
Так что к концу второго года своего пребывания за
границей она решила съездить на родину и посмотреть
на все своими глазами. В отличие от предыдущих годов
лето она проведет в Тагуальпе. Флоранс сообщила о
своих намерениях дяде Самюэлю, предупредив также,
чтобы он не обольщался — приедет она только на вре-
мя, «ознакомиться с обстановкой». За эти два года,
сообщала Флоранс, она полюбила Европу и едва ли
сможет ужиться в Хавароне. Разве что ее представле-
ние о Хавароне, составленное вдали от родины, пре-
вратно. Но на это она не слишком надеется. Впрочем,
хорошо уже то, что она сможет обнять дядю, по кото-
рому ужасно соскучилась.
Бретт, получив письмо, даже подпрыгнул от радо-
сти. Пусть говорит, что хочет, думал он, но, раз она
приезжает, значит, что-то ее сюда притягивает. Может,
и впрямь, как она уверяет, старый брюзга дядюшка.
А может, что-нибудь другое. Но когда она увидит, как
с появлением Квоты все здесь изменилось, она отка-
жется от своих глупых идей, которым, впрочем, он ни-
когда и не придавал значения.
В начале июля Флоранс села в Генуе на пароход,
направлявшийся в Веракрус, потом самолетом добра-
лась до Мехико, ио оттуда не полетела прямо в Хава-
рон, а решила остановиться в Порто-Порфиро — вто-
ром по величине после столицы городе Тагуальпы. Там
Флоранс родилась, там училась до своего отъезда в
Калифорнию. Ей захотелось перед возвращением в
столицу окунуться в воспоминания.
Французские повести. 129
2
Еще в самолете ей как нарочно всю дорогу прихо-
дилось слышать разговоры о Квоте: позади сидели два
каких-то коммерсанта — один из Техаса, другой из
Мексики. Они наперебой, с нескрываемым интересом
расспрашивали друг друга и строили различные пред-
положения о новом методе, который оставался для них
загадкой, но достигнутые Квотой результаты повергали
их в восторг и восхищение. Из их разговоров Флоранс
поняла, что Квота не намерен делиться тайной своего
метода с другими странами, пока не выжмет из него
все в Тагуальпе. Мексиканец сравнивал Квоту с Мао
Цзэ-дуном, который в течение двадцати лет проводил
опыт революции в маленькой провинции и лишь после
этого распространил его на весь Китай.
С аэродрома Порто-Порфиро Флоранс отправилась
в предместье, где провела все свое детство и часть юно-
сти. Она нежно любила этот отдаленный от центра
♦район, его карабкающиеся вверх по холмам улочки с
низкими— в испанском стиле — домиками, выкрашен-
ными в неяркие, умело подобранные тона. Ей нрави-
лись эти домики, похожие на миниатюрные монастыри,
патиос с мавританскими колоннами, увитые цветущими
круглый год бугенвилиями. По вечерам, всегда в один
и тот же час, сотни птиц, укрывшись в листве деревьев,
дружно начинают свой концерт и сразу смолкают, едва
зайдет солнце. Улицы большей частью мощеные, и по
ним целый день вереницы осликов тащат охапки хво-
роста и вязанки дров. Тишину, кроме пения птиц, на-
рушают только цоканье копытцев по мостовой да
истошные ослиные крики. В центре машин много, а по
здешним улочкам разъезжает лишь несколько старень-
ких такси, связывающих предместье с вокзалом. В по-
следний раз Флоранс была тут три года назад, и тогда
уже в городе появились первые ввезенные из Италии
мотороллеры, на которых носились молодые люди, а за
их спиной, как амазонки, восседали девушки. Флоранс
тогда погрустила о былой тишине и огорченно поду-
мала: «Нет, прогресс не остановить...»
И, действительно, его не остановили. Сейчас, подъез-
жая к знакомым с детства местам, она была поражена
непривычным здесь шумом. По улицам, словно пчели-
ный рой на бензиновых моторах, сновали взад и вперед
130
молодые люди. Куда девались ослики? Исчезли. Их за-
менили велосипеды с моторчиками и коляской, осед-
ланные бывшими погонщиками ослов, которые тря-
слись на них, повинуясь ритму двухтактного двигателя.
Шум моторов перекрывался непонятным ревом. Фло-
ранс не сразу догадалась, откуда он идет. Это ревели
сотни транзисторов. Она вдруг увидела, что все идущие
по узким тротуарчикам несут один, два, а то и три
приемничка. И все приемники играют одновременно.
А так как они были настроены на разные волны, то
мелодия из «Травиаты» перебивалась или смешивалась
с взрывами твнста, который в свою очередь заглушался
трубами «Валькирии». Бах пасовал перед этой како-
фонией, от Моцарта оставались только самые высокие
ноты. Флоранс в ужасе бросилась в боковую улочку,
которая показалась ей пустынной. Но и здесь ее ждал
новый концерт: нз всех окон, из всех квартир несся
звон часов, вразнобой отбивающих полдень...
В глубокой грусти Флоранс вернулась на аэродром.
По дороге из окна такси она заметила на многих мага-
зинах новую вывеску: «Бреттико». Она не сразу рас-
шифровала это загадочное название, но вдруг ее осе-
нило— ведь это либо Бретт и компания, либо Бретт
н Квота. Во всяком случае, это, бесспорно, новая фир-
ма, возглавляемая ее родным дядей. Сначала она даже
обрадовалась, но тут же помрачнела: «Бреттико» кра-
совалось и на магазинах мотороллеров, и часов с боем,
и радиотоваров.
Самолет приземлился в Хавароне уже под вечер.
Флоранс не дала знать о своем прибытии дяде Са-
мюэлю, не желая, чтобы он беспокоился и встречал ее.
Теперь она не знала, как ей поступить: отвезти ли свои
вещи на квартиру н там ждать дядю или же сразу
поехать к нему в контору. Она решила ехать в кон-
тору: ей хотелось посмотреть на все своими глазами и
создать обо всем собственное мнение, прежде чем она
встретиться с дядей. Сдав вещи на хранение, Флоранс
поехала в «Фрижибокс».
Ну, так она и думала, фасад перекрасили. Но Фло-
ранс никак не ожидала, что здание отделают мрамо-
ром, это отдавало дорогой безвкусицей. И, конечно
же, зеркальную дверь перед ней открыл фотоэлемент...
Флоранс не узнала лестницы. Может, ее расширили?
Или же все дело в роскошной мягкой дорожке, погло-
131
щавшей шум шагов? В холле на своем посту стоял
швейцар, но, по-видимому, уже не Эстебан. Этот важ-
ный, чинный швейцар был одет в ярко-красную лив-
рею, с новеньким золотым позументом... И однако, ко-
нечно же, это Эстебан, только пополневший, вот и все.
И на его лице, некогда беспечном и жизнерадостном,
теперь застыло выражение комической величавости.
Узнав Флоранс, он от удивления широко раскрыл
глаза, но не улыбнулся, а только сказал:
— О, это вы, сеньорита Флоранс. Вот, действи-
тельно, сюрприз!
— Здравствуйте, Эстебан. Не ждали меня?
— Мы вас ждали вчера утром, сеньорита. Но не по-
лучили от вас никакой весточки. Мы даже решили, что
вы опоздали на самолет. Или что на море бушевал
шторм.
— Вы бы не могли выключить ваши транзисторы?
Невозможно разговаривать, ничего не слышно.
— Конечно, конечно, сеньорита, если вам угодно.
Тем более что я уже привык и почти не слушаю.
Он выключил приемник, который транслировал чем-
пионат по борьбе, затем второй, из которого лились зву-
ки слащавого романса из какого-то кинофильма.
— Я провожу вас в кабинет сеньора Бретта,—
предложил Эстебан.— Он обещал вернуться в пять ча-
сов. Ждать придется недолго.
Эстебан вошел в директорский кабинет первым,
Флоранс — вслед за ним. И обомлела.
Кабинет обили красным Дамаском. В полированные
панели из экзотического дерева можно было глядеться,
как в зеркало. Ковер на полу был таким пушистым, что
шпильки туфель Флоранс уходили в него наполовину.
Кресел и прочей мебели в кабинете наставили столько,
что приходилось лавировать. Огромный письменный
стол и книжные шкафы были все в позолоченных леп-
ных украшениях в стиле Людовика XV. Кресла обиты
тканью под гобелен Люрса. Словом, весь этот разнома-
стный шик напоминал свадебные подарки, от которых
не знаешь, как отделаться. И повсюду — на камине, на
письменном столе, на журнальных столиках, вдоль
стен —стояли и висели часы. Маленькие и большие,
старинные и современные. И все они, разумеется, пока-
зывали разное время— начиная с четырех часов сорока
восьми минут н кончая семью минутами шестого.
132
— У вас есть точные часы? — спросила Флоранс
Эстебана.
В ответ швейцар почему-то бросил на нее недруже-
любный взгляд. Он раздраженно пожал плечами,
словно она задала неуместный вопрос. Однако все же
посмотрел на свои часы сначала на правой руке, потога
на левой. Потом на часы-перстень, украшавший его
безымянный палец. После этого вынул из жилетного
кармана часы-луковицу и бросил взгляд на них. Тут же
извлек из другого кармашка пятые по счету часы, ко-
торые в этот момент отбили четыре минуты шестого и,
наконец, шестые, которые объявили тоненьким голоском:
«Четвертый сигнал дается ровно в четыре часа пятьде-
сят восемь минут».
— Хоть бы одна пара показывала одинаковое
время,— проворчал Эстебан.— Это дело еще не нала-
жено.
— Да, пожалуй,— согласилась Флоранс. Она смот-
рела на манипуляции Эстебана сначала с удивлением,
потом ей стало смешно и грустно.
— Может, завести небольшую счетную машину,
которая будет вычислять среднее арифметическое
время,—предложила она.
— Вот это да,— обрадовался Эстебан, не уловив в
словах Флоранс иронии.— Надо будет сказать сеньору
Квоте.
— А также и какую-нибудь машину посолиднее, на
тот случай, если первая испортится,— продолжала все
так же шутливо Флоранс, хотя сама чувствовала, что
шутки получаются тяжеловесными.
— Непременно,— согласился Эстебан, ничтоже сум-
няшеся,— как же без запасной.
— А карманов у вас хватит на все это хозяйство?
— Как-нибудь устроимся. Раз надо, значит, надо,—
сказал Эстебан.
Вконец обескураженная Флоранс вздохнула и лас-
ково сказала Эстебану:
— А ведь когда-то у вас были только одни старые
Добрые часы, и они не доставляли вам никаких хлопот.
Понял ли Эстебан наконец, что сеньорита над ним
подшучивает? Похоже было, что он уловил в ее словах
скрытую насмешку. Его заплывшее лицо, на котором
так ни разу и не промелькнула улыбка, стало еще более
важным, еще более торжественным. Казалось, он смот-
133
рит иа Флоранс с суровым осуждением. Затем Эстебан
расправил плечи, ставшие чуть не вдвое шире против
прежнего, и выпятил довольно объемистый жнвот, слов-
но нотариус, гордый своим званием.
— Дело в том, сеньорита,— надменно заявил он,—
что раньше мы отказывали себе во всем. Короче, жили,
как звери какие-то.
Упрек был достаточно завуалирован. Однако Фло-
ранс поняла, что некстати напомнила ему о том вре-
мени, которое он не одобряет. Желая перевести разговор,
Флоранс заметила:
— Какая у вас красивая форма, Эстебан.
— Вот эта? — сказал он, оглядывая свои рукава и
позументы. В голосе его прозвучало презрение.
— Это же будничная,— объяснил ои.— Да и потре-
панная к тому же.
«Представляю, какая у нег0 парадная форма»,—
с раздражением подумала Флоранс, а вслух сказала:
— Просто не узнаю кабинета. Честное слово, можно
подумать, что это кабинет министра. Или мебельный
склад.
Эстебан вслед за Флоранс обвел глазами кабинет.
-— А ведь правда, раньше он выглядел иначе,— за-
метил он.— Смешно, до чего же все быстро забывается.
Я уже и не вспомню, как здесь было до сеньора Квоты.
Помню только — очень невзрачно.
— В общем, Дорогой мой Эстебан,— сказала Фло-
ранс,— вы, кажется, довольны жизнью?
— Еще бы. Жаловаться не на что.
-— Все идет так, как вам хотелось?
— Обижаться не могу.
Но все же по лицу-его пробежала тень. Поколебав-
шись, он наконец решился и доверительным тоном,
словно на исповеди, сказал:
-— Пожалуй, вот чего мне иногда хотелось бы: поиг-
рать в пулиш. С моими дружками.
— Как? — воскликнула Флоранс.— Вы больше не
играете в шары?
— Нет, сеньорита,— гордо ответил швейцар.—
У нас слишком много работы.
— Много работы? — переспросила она.
На лице Эстебана появилась легкая улыбка. Первая
за все время их беседы. Но в опущенных уголках его
134
улыбающегося рта было больше снисходительной иро-
нии, чем дружеского расположения.
— Дело не в этом,— объяснил он.— Наоборот, ра-
боты, пожалуй, даже меньше, ведь у нас по пятницам
тоже выходной.
Флоранс не могла скрыть своего удивления.
— Вы не работаете в пятницу?
— Да, сеньор Квота с той недели дал нам дополни-
тельный выходной в пятницу.
И так как Флоранс явно ждала дальнейших разъяс-
нений, Эстебан продолжал:
— Пятница — теперь день еженедельных покупок
мелких служащих. Для некоторых служащих — это сре-
да, для других — вторник. Правильно говорит сеньор
Квота, непонятно, как это раньше успевали делать по-
купки, когда свободной была только суббота.
— В таком случае у вас должно оставаться время
на игру в шары,— заметила Флоранс.
Эстебан опять снисходительно ей улыбнулся.
— Да что вы! — сказал он.— Мы, слава богу, те-
перь совсем по-другому живем, чем при вас.
Улыбка его стала почти надменной.
— Да и откуда, сеньорита, по-вашему, взять время,
ведь мы теперь столько всего покупаем! Вот сами
увидите, как в пятницу мы носимся по магазинам.
А сеньор Квота поговаривает даже, что еще и четверг
надо сделать укороченным днем, работать только
до обеда.
— И вы согласились ради этого пожертвовать ша-
рами?
На сей раз на лице Эстебана сквозь отеческую
снисходительность проступило суровое осуждение.
— Простите, сеньорита, но сразу видно, что вы
давно здесь не были. За границей кое-кто воображает,
что в Тагуальпе до сих пор живут голодранцы. Что мы,
мол, теряем время на игру в пулиш, а у наших детишек
лишь один тазик для мытья ног. Нет, эти времена про-
шли, сеньорита. Теперь по части гигиены и всего про-
чего мы загранице утрем нос.
Эстебан подошел к Флоранс и постучал пальцем ее
по плечу, чтобы она внимательно слушала.
— Вот возьмите хотя бы наш дом — теперь у нас
Две ванны, сеньорита, душ, четыре биде, восемь умы-
вальников— уж последние два мы даже не приложим
135
ума, куда всунуть. А что будет через год или два, когда
в наш квартал проведут воду! Если, конечно, утвердят
ассигнования,— осмотрительно добавил он.— Задача
Тагуальпы, как говорит сеньор Квота,— быть в аван-
гарде современного комфорта.
Флоранс хотелось одновременно и поколотить и рас-
целовать его, такой глупостью оборачивалось его стрем-
ление жить «достойно». Но особенно возмущало Фло-
ранс бесстыдство, с каким другие использовали это
стремление.
— И все же,— сказала она,— мне жаль, что вы не
играете больше в шары. Хотя я и не корю вас за
умывальники, тем более что, на мой взгляд, при такой
системе мой дядя и сеньор Квота не остаются в на-
кладе.
Но Эстебан, почувствовав в ее словах открытый
упрек, неодобрительно заметил:
— Остаются ли они в накладе или нет, этого уж я
не знаю, сеньорита, а вот, знаете ли вы, сколько я те-
перь зарабатываю?
— Когда я уезжала в Европу, вы уже получали
около восьмисот песо. А к моему возвращению вам обе-
щали тысячу.
— Ну, так вот, сеньорита, я получаю три тысячи.
Эта цифра поразила Флоранс.
— А вы не прибавили, Эстебан?
— Ни одного сентаво, сеньорита.
Флоранс не знала, что и думать. С одной стороны,
пресловутые восемь умывальников, которые некуда по-
ставить, и это без водопровода... А с другой — губерна-
торское жалованье.
— Признаюсь, я этого не ожидала. Так у вас, на-
верное, сколотится неплохой капиталец?
Эстебан, казалось, впервые растерялся. Он отвел
глаза, и с его лица слетело выражение самоуверенности.
— Видите ли...— начал он,— из-за того... уж если
на то пошло, у меня скорее неплохие долги. Ведь
столько приходится покупать всего...
— Почему же —приходится?
Эстебан был похож на собаку из басни, которая вы-
нуждена признаться голодному волку, что расплачива-
ется за свою сытую жизнь ошейником.
— Дело в том...— промямлил он,— дело в том, что
наш заработок зависит от наших покупок: чем больше
136
мы покупаем, тем больше зарабатываем, если же мы
покупаем мало, то и заработок уменьшается... Короче
говоря, сложа руки сидеть нельзя.
— Ясно, ясно,— пробормотала Флоранс.— Все со-
вершенно ясно...
Теперь ей стали понятны и ванны, и умывальники,
и транзисторы, и часы во всех карманах. Да, Квота дей-
ствительно сила. Флоранс вновь охватили самые про-
тиворечивые чувства. Но она подавила их и спросила
у Эстебана:
— Ну, а, в общем-то, Эстебан, вы счастливы?
Я хочу сказать: счастливее, чем прежде?
Эстебан энергично кивнул головой, но голос выдал
его—в нем уже не звучало недавней уверенности.
— Конечно, сеньорита,— сказал он, помолчав.—
даже если иногда и...
Он снова замолк.
— Что иногда? — подбодрила его Флоранс.
Внезапно с Эстебана слетела вся его напыщенность.
Щеки его как-то сразу обвисли, плечи опустились, жн-
вот втянулся.
— ...даже если иногда тебя что-то и раздражает
немножко,— продолжал он.— Ну, например, когда ни-
как не можешь разобраться, который час, или же когда
вдруг в доме все девчонки, черт бы их побрал, одновре-
менно принимаются играть гаммы или упражнения
Черни...
— А сколько же у вас фортепьяно? — с удивлением
спросила Флоранс.— И сколько девочек?
— Четыре дочки, сеньорита,— удрученно ответил
Эстебан. Но тут же с гордостью добавил:
— И три фортепьяно. Для начала, понятно, обыкно-
венное пианино, потом кабинетный рояль — все-таки
покрасивее. Ну, а ради качества пришлось, конечно,
приобрести настоящий концертный рояль. Все это еще
ничего, да вот от проклятых девчонок, простите на сло-
ве, просто барабанные перепонки лопаются. Ведь стар-
шие — подумайте только! — сядут вдвоем за один
рояль и как начнут жарить в четыре рукн. Не желают
понять, что четвертый инструмент мне просто впихнуть
некуда!
— А вы бы установили очередь,— предложила
Флоранс.
137
— Пробовал,— тяжело вздохнул Эстебан.— Но то-
гда три другие девчонки запускают во всю мощь свои
проигрыватели и транзисторы. Еще хуже получается.
— Но ведь и у вас они только что играли все одно-
временно,— сказала Флоранс.
Эстебан, казалось, был удивлен этими словами.
— Неужто? А ведь правда, ничего не поделаешь,
привычка... Но, как видите, и это подчас надоедает...
Вот возьмите наш морозильник.— Тут Эстебан нахму-
рился.— Купили мы его недавно, надо же зимой есть
свежую клубнику. Ради витаминов. Со здоровьем шу-
тить нельзя. А только у нас в нашей кухоньке и так
уже три холодильника: маленький для рыбы, второй
для сыра — не годится смешивать разные запахи, верно
ведь? — и большой для остальных продуктов. Так куда
же, по-вашему, я должен воткнуть еще и морозильник?
И без того уже в этой проклятой кухоньке не повер-
нешься, такая там теснотища. Посуду моем в кухне, а
вытирать идем в гостиную... Нет, пожалуй, придется
все-таки менять квартиру. Тогда и посудомоечную ма-
шину можно будет купить, а иначе что о нас скажут
соседи? Тем более что, если в этом месяце я не выпол-
ню норму покупок, мне жалованье урежут. Сами видите,
забот хватает...
Говорил ли он для Флоранс или для самого себя?
Взгляд его был устремлен куда-то вдаль, и извилистые
морщины на лбу, под глазами и в уголках рта как бы
подчеркивали выражение глубокой тоски.
— Бывают дни,— вздохнул он,— когда вдруг чув-
ствуешь, что ничего тебе больше не хочется, потому что
и так у тебя всего слишком много. Помнится,— и в его
потухших глазах вспыхнул на миг живой огонек,—
сколько радости нам доставил первый холодильник
«В-12»... Ну, а четвертый, сами понимаете...
Но все же он распрямил плечи и проговорил твердым
тоном, хоть это далось ему не без труда:
— Ясно, с такими настроениями надо бороться.
Нельзя поддаваться слабостям. Потому как сеньор
Квота правильно говорит: Тагуальпа должна стать пе-
редовой страной, и...
В приемной послышался чей-то голос, и Эстебан не
закончил фразы.
— А вот и сеньор директор. До свидания, сеньо-
рита. Очень приятно было с вами поболтать.
138
3
Встреча с дядей Самюэлем тоже прошла не совсем
гладко. Бретт был безмерно счастлив увидеть племян-
ницу, но все свои разноречивые чувства —- и укор, и бес-
покойство, и надежду—выразил в следующих словах:
— Ну, наконец-то ты изволила пожаловать домой!
Они расцеловались, заверили друг друга, что оба
прекрасно выглядят, причем Флоранс нашла, что дядя
немного похудел и это молодит его, Бретту же показа-
лось, что племянница немного пополнела. «Вот что зна-
чит французская кухня»,— заметил он. В ответ Фло-
ранс принялась сравнивать провансальскую кухню с
тагуальпекской, возможно, чтобы оттянуть ту минуту,
когда, исчерпав все темы, они вынуждены будут заго-
ворить о главном.
— Итак, дядечка дорогой, дела как будто идут
неплохо?
Выражение лица Бретта мгновенно изменилось, по
нему словно облачко пробежало.
— Да, и, как сама можешь убедиться, обошлись
без тебя.
— Вы все еще на меня сердитесь? —спросила Фло-
ранс.
— Если скажу «нет» — это будет неправдой, но ска-
зать «сержусь» — тоже будет неправда. Я тобой недо-
волен, но прощаю. И все же вспомни, когда ты удрала...
— Вовсе я не удирала,— возразила Флоранс.—
Просто отошла в сторонку.
— Вот именно — и на весьма солидное расстоя-
ние,— сказал Бретт.— Просто струсила. И не спорь со
мной, пожалуйста.
Флоранс ответила не сразу:
— Может быть, вы и правы, я боялась Квоты...
— А ты думаешь, я не боялся? Думаешь, не твер-
дил себе целые месяцы: «Нет, все это слишком пре-
красно, так продолжаться не может». Представь себе,
вдруг все бы лопнуло как мыльный пузырь. А тут еще
ты бросила меня в беде одного.
— Я оставила вас на Квоту,— сказала Флоранс, и
в голосе ее прозвучали ехидные нотки:—Вы же сами
сделали выбор между ним и мною.
— И правильный выбор! — уточнил Бретт, задетый
ее упреком.— Что было бы с нами, если бы не Квота?
139
Пришлось бы нам ликвидировать дело, ты же сама это
знаешь! Не будь такой злопамятной.
— Дядюшка, дорогой, не будем больше говорить об
этом, ладно? — ласково попросила Флоранс.— Не стоит
омрачать нашу встречу.
Но Бретт упорствовал:
— Нет, будем говорить об этом, потому что ты
должна с ним поладить!
Флоранс снова помрачнела. Она сказала дяде, что
пока об этом не может быть и речи. Пусть он не за-
блуждается на сей счет. Она приехала только ради то-
го, чтобы обнять дядюшку, потому что ужасно соску-
чилась, и посмотреть своими глазами, как тут у них
идут дела. Вот и все.
— Ну, как идут дела — сама видишь.— Бретт ши-
роким жестом обвел роскошно обставленный кабинет.
— Что-что, а уж этого нельзя не заметить,— отозва-
лась Флоранс.
Слова ее прозвучали с мрачной иронией. Флоранс
была не прочь сменить тему разговора. Но любопытст-
во взяло верх.
— «Бреттико» — это тоже ваша фирма? — спросила
она.
— Ого, ты уже видела? Конечно же, наша. «Фри-
жибокс» и холодильники — дело прошлое, сейчас это
лишь скромное отделение. И с каждым днем поле нашей
деятельности расширяется. Кстати, угадай, что стало
со Спитеросом?
— Вы же сами писали, что он вынужден был обос-
новаться в провинции. Кажется, выпускает бассейны.
— Да, из пластика. Он твердо держится своих ста-
рых принципов — производить мало, а получать много.
А мы предпочитаем получать меньше, зато много про-
изводить.
— Много часов, например,— сказала Флоранс, об-
водя глазами кабинет.
— Совершенно верно. А откуда ты знаешь?
— Женская интуиция. Но вот что меня удивляет...
— Что именно?
— Я не вижу здесь ни одного пианино. А Квота,
по-моему, занимается теперь и этим.
— Как и многим другим,— подтвердил Бретт.—
Что же касается пианино, то дома у нас их сколько
угодно, даже типофоны есть.
140
— А это что такое? — с тревогой спросила Флоранс.
Ответ прозвучал с порога — это вошел в кабинет
Каписта.
— Разновидность пианино, но производит еще боль-
ше шума,— с веселой усмешкой пояснил он.
Каписта подошел к Флоранс, взял ее за руки.
— Добро пожаловать, сеньорита Флоранс. Как по-
живает старушка Европа?
— Кряхтит, но никто не жалуется. Во всяком слу-
чае, не особенно жалуется,— ответила Флоранс.
Они с нежной улыбкой смотрели друг на друга.
— Мои типофоны не вашего ума дело,— проворчал
Бретт, нарушая эту трогательную сцену.— Лучше рас-
скажите о ваших тромбонах или об офиклеидах.
— Очаровательно! — вздохнула Флоранс.— Вот-то,
наверное, весело! Но вы по крайней мере успели в му-
зыке? — спросила она Бретта.
— Не знаю,— сухо ответил он.— Я не играю.
— На типофоне— понятно. А на пианино?
— Ты же знаешь, я вообще ни на чем не играю!
— Так для чего же они вам?
— Для друзей. И вообще отстань, чего ты ко мне
пристала?
Каписта усмехнулся.
— Воистину у вас преданные друзья,— язвительно
заметил он.— Особенно если учесть, что сейчас в Хава-
роне в среднем приходится по два с четвертью форте-
пьяно на семью, каким же нужно быть альтруистом,
чтобы идти еще куда-то играть...
— А к вам приходят играть на ваших офиклеи-
дах? — в бешенстве крикнул Бретт.
— Не ссорьтесь,— остановила их Флоранс.— Пра-
во, вы меня пугаете. Хватит того, что прохожие в Ха-
вароне и Порто-Порфиро—я сама видела—разгули-
вают с двумя, а то и с тремя транзисторами, и все три
орут одновременно...
— Вы сказали, с двумя, с тремя? — тревожно пре-
рвал ее Каписта.
— Честное слово, с тремя.
— Ав прошлом месяце средняя цифра была четыре
и семь сотых,— обратился Каписта к Бретту.— Уж не
начался ли на рынке спад?
— Черт побери! Надо предупредить Квоту.
— Вы это серьезно? — с возмущением воскликнула
141
Флоранс, увидев, что Каписта озабоченно записывает
эти данные в блокнот.
Но оба как будто не поняли ее и в один голос удив-
ленно спросили;
— Что? Что?
Флоранс уже не помнила себя. Дрожащим голосом
она бросила Бретту прямо в лицо:
— Какой прок от всех ваших глухонемых пианино,
от всех ванн Эстебана без воды. Но дело ваше, живите,
как хотите! Но если вы намерены еще увеличивать ко-
личество транзисторов на душу населения, то тогда, уж
извините, я немедленно покидаю эту страну!
— Ну-ну,— попытался остановить ее Бретт,— не го-
рячись. Ты боишься шума? Но ведь правительство
как раз сейчас принимает закон, запрещающий пользо-
ваться транзисторами в общественных местах. Так
что... сама понимаешь.
— Когда вы об этом узнали? — Флоранс не только
не успокоилась, но разошлась еще больше.
— Месяцев пять-шесть назад.
— И вы тем не менее продолжаете продавать по
четыре транзистора на голову? — выкрикнула она.
Каписта вытаращил глаза.
— А почему бы нам не продавать?
— Не понимаю, какое это имеет отношение к тор-
говле,— не менее удивленно заметил Бретт.
— А что же они будут с ними делать, если не смо-
гут их включать? — Флоранс окончательно вышла из
себя.
— Да пусть...— начал Бретт, словно только сейчас
задумавшись над этим вопросом,— пусть делают все
что угодно, каждый сам себе хозяин! Пусть используют
хоть в качестве пепельницы или сковородки. Нам-то ка-
кое дело! Мало того, что я занимаюсь торговлей, ты
еще хочешь, чтобы я придумывал, как им развлекаться?
Его тирада прозвучала столь искренне, что у Фло-
ранс вылетели из головы все доводы и осталось только
возмущение. Она посмотрела дяде прямо в лицо и про-
шептала:
— Вот до чего вы докатились...
И, помолчав, добавила громко, но голос ее дрогнул:
— В общем, дядя Самюэль, вы довольны. Все идет
так, как вы хотели.
— Бог мой! Конечно, в общем-то, так.
142
— Ах, только в общем?—У Флоранс блеснул луч
надежды.
— Могло бы идти еще лучше,— поддакнул Каписта.
— Вот это меня радует,— сказала Флоранс.
— Радует? Что тебя радует? — крикнул Бретт.
— Да то, что дела идут не совсем как по маслу,—•
ответила она.
— Вот так номер! — воскликнул Каписта.— Оказы-
вается, ваша племянница — настоящая злючка! Но по-
чему же это вам по душе?
— Потому что остались еще, слава богу, строптив-
цы, которые не дают себя механизировать.
— Строптивцы? — дружно усмехнулись ее собесед-
ники.
— Если ты найдешь во всем Хавароне хоть одно-
го...— добавил Бретт.
— Да вы только что сами сказали...
— Сказал, что дела могли бы идти еще лучше,—
прервал ее Бретт.— Правильно! Надо охватить еще
ряд секторов. Взять хотя бы, к примеру, школы...
— Да, вот наша забота,— подтвердил Каписта.
— А что со школами? —спросила Флоранс.
— Просто скандал! — ответил Каписта.— Счастье,
что Квота наконец-то спохватился.
— Да что с ними происходит, со школами?
— В том-то все и дело, что ничего,— ответил Капи-
ста.— Абсолютно ничего. Просто невероятно.
— Два миллиона школьников в возрасте от шести
до четырнадцати лет не обладают никакой покупатель-
ной способностью. Представляешь себе?—возмущенно
сказал Бретт.
— Но будет принят закон о помощи,— вставил Ка-
писта.
— Закон о чем? — переспросила Флоранс.
— О помощи экономически слаборазвитым детям,—•
пояснил Каписта.
— Есть проект отпустить на это дело крупные сум-
мы. Детишки будут получать деньги в конце каждого
Урока...
— ...чтобы они на перемене немедленно пускали эти
деньги в оборот...
— ...быстро и в большом количестве покупая раз-
личные предметы...
•— ...петарды, шарики-хлопушки, охлажденные на-
143
питки, пистолеты, пистоны, леденцы на палочке, сладо-
сти, «рудуду»...
Флоранс наконец поняла, в чем дело, и ее затрясло
от смеха.
— Закон Рудуду! — воскликнула она.
— Чему ты смеешься? — сухо спросил Бретт.—^Ста-
тистические данные говорят, что ребенок проглатывает
одно «рудуду» меньше чем за двадцать четыре секунды.
Следовательно, за четверть часа он может уничтожить
больше тридцати пяти различных конфет.
Флоранс уже не смеялась, а только повторяла уби-
тым голосом:
— Закон Рудуду...
— Закон экономического развития школьников,—
уязвленно поправил ее Каписта.
— Правильно, так звучит солиднее,— согласилась
Флоранс и с иронией добавила: — Но почему же такая
сегрегация? Почему нужно лишать прав тех, кому еще
нет шести лет? Если они не соображают сами, пусть
о них подумают взрослые. А почему обходить тех, кто
еще находится в утробе матери!
— Вот видите, и вам уже приходят в голову новые
идеи,— обрадовался Каписта.— Чудесное предложение.
Ойо уравновесит проект кладбищенского закона!
— Разве вы собираетесь заставить покупать и мерт-
вых? — воскликнула Флоранс.
— Это же великолепный рынок, и не используется
он только по глупости,— пояснил Каписта.— Надо про-
сто-напросто восстановить мудрые старинные обычаи.
Как, скажем, рождественскую елку. Какая сейчас польза
от смерти? Да никакой. Разве только цветочники на-
живаются на ней месяц-другой, да и то еще вопрос.
А ведь некогда около покойника возникала бойкая тор-
говля. Оружие, украшения, кубки, вазы, драгоценные
камни, бог его знает что еще, всякие там лакомства,
мед, изысканные блюда... Все, что покойник любил при
жизни, приносили ему на похороны его родственники
и друзья.
— Можно приучить людей,— подхватил Бретт,—
украшать могилы не только цветами, но, скажем, и лан-
густами, трюфелями, печеночным паштетом, электро-
печками или картинами великих художников, восточны-
ми коврами, гоночными автомобилями...
144
Но, увидев вдруг окаменевшее лицо племянницы,
Бретт осекся и схватил ее за обе руки.
— Давай поговорим начистоту,— предложил он.—
Ты не любишь Квоту, это твое право. Но в чем ты мо-
жешь его упрекнуть лично?
— Лично? Ни в чем,— согласилась она.
— А меня? Неужели ты предпочла бы, чтобы я по-
прежнему прозябал в обшарпанном кабинете?
— Н-нет,— протянула Флоранс.
— Так в чем же тогда дело? Кто сейчас может по-
жаловаться на свою судьбу? Вот ты побродила по ули-
цам, как ты говоришь, и сама убедилась, как расцвела
экономически эта недавно еще почти нищая страна.
Благодаря Квоте. Благодаря нам.
— Да,— проговорила Флоранс.
— Практически у нас нет нищеты,— продолжал
Бретт.— Она отошла в область предания. Уже сейчас
большинство людей имеют все, что им необходимо.
— Да,— согласилась Флоранс.— И даже больше.
Намного больше.
— Так в чем же дело?
— Ни в чем,— устало проговорила Флоранс.— Ми-
лый дядечка, мне бы хотелось отдохнуть. И немного по-
размыслить. Сейчас шесть часов, пойдемте домой, лад-
но? Я утомилась.
4
Спала Флоранс плохо. Все, что она увидела за не-
сколько часов, проведенных в Тагуальпе, этот новый
лик надуманного неестественного благополучия, поверг-
ло ее в смятение. Может ли честный человек радовать-
ся процветанию страны, если в самой основе этого за-
ложено нечто вызывающее тревогу? Но в то же время
почему нужно скорбеть о прошлом, с его нищетой, хи-
барами, полуголодным существованием, короче, о том,
что противно здравому смыслу, в сущности, бесчело-
вечно? Флоранс совсем запуталась и уже сама не зна-
ла, чего хочет. Больше всего она опасалась встречи
с Квотой, по крайней мере до того времени, пока у нее
сложится более твердое мнение обо всем происходящем.
Ее отношение к этому человеку было по-прежнему двой-
ственным — с одной стороны, ей нравился его ум, при-
тягательная сила, которая влекла к нему и ее и всех
145
остальных, но, с другой стороны, ее пугала его развяз-
ность, беспринципность, то, что он так безжалостно
пользуется своей силой. И она ие хотела снова под- !
пасть под его влияние.
Вот почему она решила оттянуть встречу с Квотой.
Первым делом надо продолжить начатое'ею обследова-
ние и по рассказам людей попытаться создать себе соб-
ственное, объективное, непредвзятое мнение о том, к че- !
му привела деятельность Квоты. Отказаться по воз-
можности от старых предрассудков и личных пристра-
стий...
На следующий день была пятница, Флоранс вспом-
нила, что рассказал ей накануне Эстебан: именно пятни-
ца для большей части тружеников Хаварона —• служа-
щих, агентов, приказчиков, комиссионеров, людей самых
различных профессий — стала добавочным выходным
днем, чтобы они могли посвятить его покупкам, и ей
любопытно было посмотреть, как все это происходит.
Вместо того чтобы с самого утра поехать в контору, она
села в такси и попросила отвезти ее на главную пло-
щадь в центре города, где были расположены крупней-
шие магазины столицы.
По дороге она обратила внимание на огромное коли-
чество плакатов, больших и малых, на которых стояло
одно лишь слово: «Оксигеноль». «По-видимому, какой-
то новый препарат,— подумала она,— вот его и рекла-
мируют так широко». Но что это — моющее средство?
Лекарство? Ничего, скоро она это выяснит.
Флоранс вышла на площади и решила прогуляться.
Если только уместно употребить это слово, когда ты не
можешь ступить шагу, подхваченная густой толпой.
Слава богу, на иебе ярко сияло июльское солнце, а то
бы Флоранс решила, *Гго наступил сочельник. С лихора-
дочной поспешностью мчались нагруженные пакетами
люди. У входов в магазины была толкотия, словно при
посадке в автобус в часы пик. Все торопились, переру-
гивались, чертыхались. Раньше так вели себя только j
женщины на распродаже удешевленных товаров, выры- ]
вая друг у друга остатки тканей, шляпки, чулки и пер-
чатки, а теперь сильный пол не отставал от слабого.
Флоранс видела, как весьма респектабельные мужчины
штурмовали прилавки и, странное дело, бросались преж-
де всего на дорогие вещи, такие, как кинокамеры по-
следнего выпуска, телевизоры, акваланги для подвод-
146
ной охоты... Флоранс заметила скромно одетого челове-
ка, который стоял в сторонке, прислонясь к колонне, и
вытирал со лба пот, у его ног лежал огромный лодоч-
ный мотор, что выглядело совсем странно, так как Та-
гуальпа — горная страна и в ней нет судоходных рек.
А судя по виду незнакомца, трудно было предположить,
чтобы он мог себе позволить провести отпуск во Фло-
риде или Акапулько. Флоранс подошла к нему.
— Сеньор...— робко начала она.
Мужчина поднял на нее глаза. От усталости взгляд
у него был затуманенный.
— ...Простите меня за бесцеремонность,— продол-
жала она,— но я приехала в вашу страну как гостья и
мне хотелось бы задать вам один вопрос. Если вы, ко-
нечно, не возражаете.
Он кивнул ей, но жестом попросил ее подождать ми-
нутку. Затем он распахнул пиджак, Флоранс увидела
у него под мышкой странный флакон, вроде маленькой
бутылочки содовой, только с длинным носиком, задран-
ным вверх. Мужчина нажал какой-то рычажок — по-
слышался свист вырвавшегося газа, потом он сделал
два глубоких вдоха, прикрыв глаза. Когда он снова
взглянул на Флоранс, в глазах его блеснул живой
огонек.
— Грандиозно,— сказал он.— Слыхали? Последняя
новинка.
— Нет, а что это такое?
— Оксигеноль. Кислород пастеризованный, витами-
низированный и прочее. Восстанавливает силы. Только
приходится часто заряжать... Да, так что же вы хотели
узнать?
Флоранс замялась.
— Я боюсь показаться нескромной...
— Ну, что вы, пожалуйста, не стесняйтесь.
— Вы уезжаете в отпуск? К морю, наверное?
Ее вопрос несколько озадачил незнакомца.
— Нет,— ответил он,— я поеду к своему отцу
в горы.
— Однако вы, если не ошибаюсь, купили лодочный
мотор.
— Купил.
Он улыбнулся и добавил!
— Красивый, правда?
— Но что же вы собираетесь с ннм делать?
147
— Собственно говоря, я пришел за подтяжками,
а продавец... Ну вы же знаете, что это за люди...
— Но лодка-то у вас есть?
— У меня? К счастью, нет.
— Так для чего же тогда мотор? И почему —
к счастью? — Недоумение Флоранс все возрастало.
— К счастью, потому что в следующем месяце я
вынужден буду купить лодку. И она, к счастью, стоит
дорого. Иначе мне в два счета понизят жалованье.
Только теперь Флоранс все поняла, она вспомнила
слова Эстебана: заработная плата находится в прямой
зависимости от количества покупок... Еще одно жесто-
кое и гениальное изобретение этого чудовища Квоты!
Так вот чем объясняется этот ажиотаж у прилавков
с дорогими товарами! Ко всему еще сейчас конец месяца.
Флоранс вышла из магазина с тяжелым чувством.
Был уже полдень, и она стала искать кафетерий, где
можно было бы позавтракать. Теперь она уже не удив-
лялась тому, что у всех прохожих обеспокоенные и на-
пряженные лица. Они как маньяки лихорадочно шарили
глазами по витринам в надежде обнаружить какую-
нибудь вещь, которой у них еще нет, которую онн еще
не успели купить, на худой конец хотя бы модель ново-
го выпуска...
В баре кафетерия Флоранс уселась на высокий табу-
рет среди двадцати посетителей. Но и здесь ее поджи-
дало разочарование: когда она заказала салат с яйца-
ми, на нее посмотрели с недоумением. В таком случае
с тунцом или с помидорами? На лице официанта по-
явилось выражение подозрительности и презрения.
У них есть только омары по-термидорски, лангусты по-
нейбургски, русская икра, седло косули, жаворонки, ов-
сянки. И впрямь все посетители бара ели эти дорогие
блюда, но с той же кйслой скучающей физиономией,
так же торопливо, как раньше они проглатывали кусок
ветчины, горячую сосиску или рубленый бифштекс.
Флоранс еще не потеряла вкуса ко всей этой гастроно-
мической роскоши, и она получила истинное наслажде-
ние от гусиного паштета с трюфелями, хотя тупое без-
различие соседей слегка испортило ей удовольствие.
Выйдя из кафетерия, она свернула на улицу гене-
рала Гроппо, героя борьбы за независимость, и внима-
ние ее привлекла вывеска, пробудившая уйму воспоми-
наний: «Священные когорты прогресса». Отец Эспвси-
148
то! Она вспомнила, как святой отец месяц обхаживал
Каписту, чтобы вытянуть у него пожертвования, а по-
том сам попался на удочку Квоты и вернул пожертво-
вания в стократном размере.
Так вот, значит, где его благотворительная столовая.
Время обеда еще не наступило, однако двери были от-
перты. Флоранс вошла.
В первую минуту она решила, что ошиблась. А мо-
жет, просто забыли снять вывеску? Столовая перееха-
ла, и заведение вступило, если можно так выразиться,
на иную коммерческую стезю. Ничто здесь не напоми-
нало благотворительной столовой, к тому же в помеще-
нии не было нн души. То, что увидела Флоранс, скорее
уж походило на выставку бытовых приборов: различные
модели холодильников, стиральные машины и машины
для мойки посуды, водонагреватели, морозильники, ме-
таллические шкафы, мойки из нержавеющей стали, из
пластика и фаянса, вдоль стены тянулись душевые уста-
новки из разноцветного фаянса и сверкающей хроми-
рованной стали. Флоранс с трудом пробралась сквозь
нагромождения всего этого фаянса и полированного ме-
талла. Наконец она очутилась в кухне, где стояли огром-
ные ультрасовременные плиты с электрическими верте-
лами, решетками для поджаривания мяса, духовками на
инфракрасных лучах, автоклавы, машины для резки
овощей, усовершенствованные мясорубки, разнообраз-
ные мельницы и сотни других предметов, назначение ко-
их было ей не известно. Недоставало здесь только од-
ного — запаха кухни. И поражало мертвящее бездейст-
вие всех этих механизмов. Вдруг Флоранс услышала за
своей спиной глубокий вздох.
Она живо обернулась. В уголке на табуретке сидел
отец Эспосито, высохший, сгорбленный, с бессильно опу-
щенными руками, он мрачно и удрученно смотрел на
Флоранс. Не человек, а призрак.
— О, вы здесь, отец мой! — воскликнула Флоранс.
Видел ли он ее? Взгляд у него был отсутст-
вующий...
— Вы меня узнаете?
— Да... Если не ошибаюсь...— безучастно пробормо-
тал священник.
— Вы часто приходили к нам в «Фрижибокс»,—
напомнила ему Флоранс.
— Да, да...— прошептал Эспосито и умолк.
149
Вдруг он распахнул полы пиджака, нажал на рыча-
жок, и Флоранс снова услышала свист выходящего
газа. Несколько секунд Эспосито с лихорадочной жад-
ностью вдыхал газ. Наконец лицо у него просвет-
лело, взгляд оживился. Губы сложились в подобие
улыбки.
— Да, да,— повторил он.— Вы сеньорита Флоранс.
-— Племянница Самюэля Бретта, вы же хорошо его
знаете.
— Да, да... Но ведь вы уезжали? — вспомнил ста-
рик.— Значит, вернулись...
И он посмотрел на нее, словно на привидение. Вне-
запно глаза его увлажнились и слеза медленно пополз-
ла по носу.
— Вот до чего я дожил,— качая головой, прогово-
рил он униженно и безнадежно.
— По правде сказать,— осторожно начала Флоранс,
оглядывая кухню,— я, признаться, удивилась. Почему
вы один? Где же ваши кухарки? Ведь не сами же вы
готовите обеды?
— Обеды! — выкрикнул Эспосито.
Его крик был похож на рыдание.
— Неужели вы сами не видите? — Он ткнул рукой
в сторону плиты.— Какие уж там обеды!—И голос
его дрогнул.— Откуда мне взять деньги на обеды, доро-
гая моя сеньорита, когда я кругом в долгах, когда
у меня полно просроченных векселей, все пожертвования
уходят на их оплату, и все равно денег не хватает. Без-
донная бочка какая-то... Обеды! — повторил он с отча-
янием и стыдом и обхватил голову руками.
— Ну, а как же... ваши бедняки? — с ласковым со-
чувствием спросила Флоранс.
Эспосито поднял голову. Он посмотрел на нее с та-
ким же недоумением, как тот официант в кафетерии.
Потом, словно эхо, он переспросил:
— Мои бедняки? — медленно поднял к потолку обе
руки и бессильно уронил их.— А где мне прикажете
брать бедных, дитя мое? Здесь такого патворили, про-
будили в них такие желания, для удовлетворения коих
эти несчастные готовы на все: даже на то, чтобы рабо-
тать. И получают они огромные деньги! Нет, просто не-
вероятно!
Но слова священника вызвали у Флоранс обратную
реакцию.
150
— В таком случае, отец мой... раз больше нет не-
имущих, раз они хорошо зарабатывают, мы все должны
радоваться. Раз нищета исчезла...
Эспосито в возбуждении вскочил с табуретки.
— Так в том-то вся и беда, дитя мое. Вместе с ни-
щетой исчезла и вера! Мои когорты тают на глазах,
как восковые свечи. И даже те, кто еще остался, охла-
дели к учению, верят в бога по привычке и только из
вежливости ходят на мои проповеди. Но сердце их мол-
чит, они попросту лицемерят! Что же делать? Как бо-
роться против этого благосостояния?
— Вы проповедуете нищету, отец мой! — возмути-
лась Флоранс.
— Нет, ничуть,— живо возразил священник.— Но
что делать, если богатство губит души? Убить нужду
весьма похвально, а что, если при этом убивают также
и человека? Взять хотя бы меня, бедного грешника,
оглянитесь вокруг и скажите искренне, дочь моя, на что
мне все эти вещи? Увы, отныне, куда бы я ни обратил-
ся за пожертвованиями или для спасения гибнущей ду-
ши, я выхожу, унося с собой либо термостат-подставку
для стекания сока под вертел, либо автоматическую гу-
сятницу. И каждый раз поддаюсь я соблазну, хотя ни-
кто меня не искушает. Увы, без искушения поддаться
соблазну, не иметь даже этого предлога для извинения...
Скажите, разве это не самый страшный из грехов, кото-
рому нет ни снисхождения, ни прощения? Возьмите хо-
тя бы этот оксигеноль. Знаете, что это такое?
— Д-да,— протянула Флоранс.— Я видела рекла-
мы...
— Так вот я поклялся себе: не поддамся на сей раз
соблазну. На сей раз подобная мерзость меня не иску-
сит, на сей раз меня не проведут... И вот посмотри-
те...— он печально распахнул полы сюртука,— вот он
здесь. Не устоял. И я вдыхаю этот газ.— Он направил
на себя струю кислорода.— Но самое страшное, дитя
мое, мне это нравится. Я уже не могу обойтись без не-
го. Вот что ужасно! Но, кажется, этот Квота — ваш
Друг? — неожиданно спросил он, бросив на Флоранс
подозрительный взгляд.
— Ничего подобного,— ответила она,— просто он.,,
— Тем лучше, тем лучше, дитя мое. Потому что я
прямо скажу вам, этот человек — настоящий преступ-
ник. Он низвергнет нас в пучину порока.
151
— Вы несправедливы, отец мой,— сурово замети\а
Флоранс.
Она сама изумилась своим словам. Что толкнуло ее
на защиту Квоты. Всеобщее повышение заработной пла-
ты? Исчезновение нищеты, о чем отец Эспосито скорбит
так, словно у него вырвали сердце из груди?
— Но скажите, отец мой, разве это справедливо
упрекать Квоту за то, что благодаря ему столько лю-
дей могут больше не мерзнуть, не голодать...
— Этого у меня и в мыслях не было! — возразил
священник, подняв дрожащую руку.— Но что он дал
взамен? Разве вы не заметили, во что превратились
люди в нашей стране? Пресыщенные автоматы, обо-
жравшиеся до тошноты, словно гуси, которых откарм-
ливают всевозможными радиоприемниками, холодиль-
никами, мотоциклами, лодками, пианино, и, несмотря на
это, погибающие от смертельной тоски и посему жа-
ждущие, чтобы их подвергли новым пыткам.
— Знаете, отец мой,— пыталась еще сопротивлять-
ся Флоранс,— роскошь как женщина: она становится
пыткой только для того, кому недоступна...
— ...и еще, естественно, для того, кто вынужден ею
владеть, не имея на то ни малейшего желания,— живо
отозвался священник.— А сейчас уже никто ничего не
желает. У каждого слишком много всего, и, несмотря на
это, он должен покупать, покупать, покупать без конца.
Так продолжаться не может. Нет, нет, не может.
На этот раз Флоранс не нашлась, что возразить.
Они молчали, погруженные в свои мысли. Потом Фло-
ранс сказала:
— Отец мой, приходите хоть завтра к нам в конто-
ру. Мы вместе обсудим все эти дела, может быть даже
с Квотой.
5
И действительно, Флоранс приняла теперь твердое
решение: она встретится с Квотой. У них будет серьез-
ный, возможно даже резкий, возможно даже мучитель-
ный, разговор, но иного выхода нет — положение слиш-
ком опасное. Ибо отец Эспосито прав, прав по крайней
мере в одном отношении, думала Флоранс, люди на-
столько пресытились всем, что у них нет больше ника-
ких желаний, даже у тех, которые, подобно привратнику
152
Эстебану, сами еще этого не осознали, не отдают себе
в этом отчета, а посмотрите, как в день, выделенный
для покупок, они носятся сломя голову по магазинам,
мучительно пытаясь отыскать какую-нибудь вещь, кото-
рая еще может их прельстить. Зачем? Чтобы ее при-
обрести. Ведь они вынуждены покупать, иначе им пони-
зят жалованье, а на что им столько денег? Для того
чтобы покупать вещи, в которых они не нуждаются?
Иными словами, покупая, они сохраняют свои высокие
ставки, и это дает им возможность покупать, чтобы
сохранить...
У Флоранс даже голова закружилась — так нелеп,
так кошмарен был этот заколдованный круг. Она бро-
силась бежать. Она ворвалась в контору. Она спросила,
здесь ли Квота. Она хочет его видеть. Немедленно.
Пусть бросит все дела.
И все же она удивилась, когда он явился к ней по-
чти сразу же, едва ему доложили о ее желании погово-
рить с ним. Казалось, он был счастлив увидеть Фло-
ранс, во всяком случае если судить по вздернувшей
утолки его губ радостной улыбке, которая так редко по-
являлась на этом тонком, бесстрастном лице. Зато Фло-
ранс при виде Квоты сразу же заледенела. Этот дьявол
в образе человека обладал даром убивать все чувства.
Она уже сама не знала, ненавидит ли его, восхищается
им, презирает или боится...
Однако Квота обеими руками сжал руку Флоранс —
жест вообще ему несвойственный — и, задержав ее в
своих ладонях, внимательно оглядел девушку.
— Европа пошла вам на пользу,— сказал он.— Вы
чудесно выглядите.
Флоранс не нашлась, что ответить. Она осторожно
высвободила руку. Ей не хотелось обижать его, но в то
же время не хотелось быть излишне приветливой и дру-
жески интимной. В первую минуту Квота как будто
удивился ее сдержанности — видимо, он ие ожидал та-
кого приема. Потом чуть нахмурился, сморщил губы
и криво усмехнулся:
— Что-нибудь случилось? Ну хотя бы поздоровай-
тесь со мной после двухлетней разлуки.
Флоранс улыбнулась и любезно сказала:
— Здравствуйте...
Она протянула ему руку, которую только что отня-
ла, но тут же снова отняла ее. Потом она опять улыб-
153
нулась, как бы говоря: «Вы уж извините меня», трях-
нула головой и опустила глаза.
— Да,— проговорила она,— случилось...
— Я надеялся,— сказал Квота,— что мы поми-
римся...
Она подняла голову, беспомощно развела руками,
глубоко вздохнула и ничего не ответила. Молчал и Кво-
та, потом проговорил:
— Н-да, ваше поведение не слишком ободряет...
Флоранс задумчиво поглядела на него.
— А вы полагаете, что мне хочется вас ободрить? —
тихо спросила она.
Улыбка сошла с лица Квоты, но он, видимо, не
обиделся. В его глазах сквозило любопытство, в котором
были и укор и ирония.
— Неужели вас не учили в детстве говорить спа-
сибо?
Но Флоранс не сдавалась.
— Спасибо? Да я ничем не обязана вам!—твердо
возразила она.
— Вы — нет. Ну а дядя?
Флоранс с насмешливым пренебрежением поджала
губы.
— Дядя Самюэль? Он или другой — это же чистая
случайность. Просто он первый попался вам на пути,
вот и все.
— Но это еще не причина быть неблагодарной.
— Пожалуй, да,— согласилась Флоранс.
Она готова была признать себя неправой, чтобы
хоть немного обелить Квоту.
— Больше того,— продолжала она,— я рада отме-
тить, что вы повсюду добились потрясающих успехов.
Вот видите, я объективна. Ваши успехи еще порази-
тельнее, чем я представляла себе, живя вдали. В пер-
вую очередь — высокие ставки. Взять хотя бы Эстеба-
на — до вас он зарабатывал сто песо, а теперь, по его
словам, получает три тысячи. Думаю, это правда.
Но Квота удивился ее удивлению: ведь ни для кого
не секрет, сказал он, что благодаря ему в Хавароне,
где раньше была самая низкая в мире заработная пла-
та, сейчас оиа самая высокая. Даже выше, чем в Соеди-
ненных Штатах.
Пусть так, согласилась Флоранс, но такая высокая
оплата труда связана со странными, мягко говоря, обя-
154
зательствами... К чему они приводят, она смогла убе-
диться собственными глазами утром, так как сегодня
пятница, нерабочий день, выделенный для еженедель-
ных покупок. И Флоранс весьма живо нарисовала Кво-
те картину, которую своими глазами наблюдала: исступ-
ленно мечущиеся, обуреваемые страхом не выполнить
норму покупок люди, толкотня, ажиотаж, человек с ло-
дочным мотором, несчастный, изможденный Эспосито,
слоняющийся словно тень среди монументов современ-
ной техники, которые разорили его самого и его столо-
вую...
Квота даже бровью не повел. Он выслушал эту
обвинительную речь с невозмутимым спокойствием.
Когда она на секунду остановилась перевести дух, он
спросил:
— Ну и что из этого?
— Неужели вы ни о чем не сожалеете? — восклик-
нула Флоранс.— И вы не чувствуете хоть капельку тре-
воги? Стыда? Угрызений совести?
Нет, Квота не производил впечатления человека, ко-
торого мучает хотя бы одно из этих чувств. В ответ он
лишь изрек как бесспорную истину:
— Раз мы производим холодильники, мы должны их
продавать.
— Но зачем тогда вы их производите?
— То есть как зачем?
— Ведь у всех уже есть холодильники и даже боль-
ше, чем надо! — крикнула Флоранс.
•— Черт побери, да для того, чтобы их продавать.
Сказано это было с такой искренностью и просто-
сердечием, что Флоранс на мгновение растерялась. Мо-
жет, он смеется над ней? Нет, не похоже. Просто он
действительно так думает. И так же думает Эстебан и
другие покупатели, которых она видела, все тагуальпе-
ки: по их мнению, все это проще простого и само собой
очевидно. Какой ужас!
— Ну вот...— Флоранс удрученно вздохнула.— Вы
даже не замечаете, что все это превратилось в бессмыс-
лицу, в абсурд. И дядя Самюэль не замечает. И Капи-
ста. Вы превратили Тагуальпу в страну каторжников...
Квота удивленно посмотрел на нее.
— Каторжников, приговоренных к принудительным
покупкам,— уточнила Флоранс.— Я хочу понять нако-
нец, в чем тут дело.— Она снова вздохнула.— Можно
155
задать вам еще один вопрос? Даже если это ни к чему
не ведет.
— Разумеется.
Флоранс помолчала немного, стараясь собраться
с мыслями.
— Мне показалось вначале...— медленно проговори-
ла она,— впрочем, так думают многие... даже утверж-
дают, что это чем-то напоминает эксперимент Мао Цзэ-
дуна... Так вот, мне показалось вначале, что вы руко-
водствуетесь научными целями. Что вы хотели испытать
преимущества вашего опыта на первых порах в такой
маленькой стране, как Тагуальпа, а уж затем внедрять
его и в другие страны. Это логично. И даже прозорли-
во. В общем, мы служили вам в качестве подопытных
кроликов. Но теперь, когда ваш метод оправдал себя,—
продолжала она взволнованно,— когда вы доказали —
и доказали сотнями примеров, даже сверх надобности,—
что с помощью вашего метода можно продать все, даже
очки слепому и ботинки безногому... когда вы победили
по всем статьям, что же, черт побери, вы хотите дока-
зать еще? Зачем вы продолжаете свои эксперименты?
Квота промолчал. Потом сел на краешек стола перед
Флоранс и сказал:
— А я-то считал вас умной девушкой.
Флоранс поразили и слова Квоты и тон, которым
они были произнесены.
— Спасибо,— проговорила она, и в ее голосе про-
звучала скрытая ирония, но, пожалуй, это была всего
лишь жалкая попытка сохранить свое достоинство, ибо
в душе она уже приготовилась услышать веские доводы,
которые опровергнут ее обвинения. Она ждала. Она на-
деялась. Сумеет ли он оправдать то, что до сих пор
в ее глазах не имело никакого оправдания. Но он толь-
ко спросил:
— Неужели вы запамятовали, с чего я начинал?
— Не процветающая, но честная фирма,— ответила
Флоранс, делая последнюю попытку не сдать своих по-
зиций.
— Вернее, прогорающая, если уж говорить откро-
венно.— Слова эти сопровождались безжалостной ус-
мешкой, тронувшей уголки губ Квоты. Флоранс хотела
ему ответить, но Квота остановил ее движением рукн.
— Это не упрек, именно такую фирму я и искал.
И страна подходящая — такая, где основным Занятием
156
особей мужского пола была игра в пулиш, а женско-
го— адюльтер. Торговля? Никто о ней и не думал.
Она оживала лишь дважды в неделю, в базарные дни.
А тем временем промышленность потихоньку угасала.
Разве не так?
— Так.
Флоранс никак не могла понять, куда он клонит.
Квота нагнулся, не спуская с нее горящего взгляда.
— Скажите, Флоранс, скажите честно и откровенно,
разве можно терпеть, чтобы в двадцатом веке, пусть да-
же в такой стране, как Тагуальпа, экономика находилась
в столь плачевном состоянии? Ведь это угроза всей на-
шей цивилизации, Флоранс,— продолжал он, отчекани-
вая каждое слово.— Вот в чем истина. Единственная.
И потому я считаюсь только с ней. Понятно?
Флоранс слушала. Ждала. Она сама еще не знала,
понимает его или нет. Он выпрямился. И жестко про-
говорил:
— Ия взял это решение на себя.
Квота сжал правую руку в кулак и повернул, как
бы нажимая на ручку двери.
— Два года напряженного труда, и эти бедолаги на-
конец обрели смысл жизни. Они поняли дух торговли.
Поняли наконец, что их жизнь имеет смысл н благода-
ря мне полна надежд.
Последние слова Квоты не вызвали у Флоранс недо-
умения, словно их-то она и ожидала. Она затаила ды-
хание. Она ждала, что наконец-то ои все объяснит.
— В чем же вы меня упрекаете? — продолжал он.—
В том, что люди покупают теперь в три раза больше
холодильников, пианино и умывальников, чем им тре-
буется? Правда, покупают. Но почему они покупают?
Квота поднял руку. Флоранс по-прежнему ждала.
— Потому что,— отчеканил он,— потому что они
понимают все, они все одобряют и с радостью и гордо-
стью вместе со мной ведут бой на переднем крае ради
величайшей из побед.
И Квота закончил:
— ...ради триумфа современной экономики, Фло-
ранс!
Может быть, Флоранс ждала продолжения. Но Кво-
та замолчал. Рука его упала. Он сказал все. В груди
У Флоранс стало совсем пусто.
157
— А зачем он нужен людям? — спросила она, то
ли в последнем порыве надежды, то ли уже с иронией.
— Кто?
— Триумф современной экономики?
Квота взглянул на нее, как на диковинного зверя, и
бесстрастно проговорил:
— Странный вопрос...
Усмехнувшись, он добавил:
— С таким же успехом вы могли бы меня спросить,
зачем Шаляпину нужен был триумф в «Борисе Годуно-
ве»... Не ищите здесь смысла, слава довольствуется са-
ма собой, она увенчивает свое чело своим собственным
лавровым венком. Триумф нашей экономики, Флоранс,
это есть и триумф нашей цивилизации. Они неотделимы
друг от друга. Они составляют единое целое, и победа
одной из них — это также победа другой.
Как раз в это время какие-то часы, а их в кабине-
те было множество, пробили половину.
— Вот, кстати, можете сами убедиться,— сказал
Квота,— сейчас половина шестого...
Он бросил взгляд на соседние часы.
— Хм... примерно половина...
Спрыгнув со стола, на котором он сидел, Квота по-
дошел к окну.
— Школьники уже пришли домой. Каждый ребенок,
выпив чашку шоколада, сядет за пианино или возьмет
виолончель и примется разучивать гаммы. А в первые
дни моего пребывания здесь, если я случайно оказывал-
ся в этот час на улицах, меня поражала тишина. Мне
было очень неуютно. Эта тишина преследовала меня це-
лых полтора месяца, которые мне показались бесконеч-
ными. Но наконец где-то там, в восточной части города,
зазвучали первые гаммы. Мое первое пианино, Флоранс!
Затем появилось еще 'одно, в северной части. А по-
том — десять, двадцать, тридцать... Послушайте сами!
Квота резким движением распахнул обе створки ок-
на. И тотчас же в комнату, словно дикая кавалерия,
ворвалась чудовищная какофония, какая-то мешанина
мелодий, невообразимый винегрет, составленный из зву-
ков пианино, скрипок, флейт, кларнетов, фаготов, гитар,
а к ним еще присоединились орущие проигрыватели, ра-
диоприемники и транзисторы. Все это взвивалось ввысь,
нависало над городом, как грозовое небо, вихрилось
и ничем не напоминало музыку.
158

— Слышите? — с гордостью спросил Квота.— Эти
фанфары — награда мне. О коммерческих успехах в этом
городе меня извещают особым образом, шумным и тор-
жественным. Я могу ежедневно следить за темпами раз-
вития и расширения торговли. Вы обратили внимание,
насколько сильнее озвучены западные районы, где жи-
вут более состоятельные люди, нежели восточная часть
города? А вот там, к югу, музыкальный провал, полное
отсутствие звуков, прислушайтесь, и вы это уловите.
Там район боен. И знаете, эта зона тишины терзает ме-
ня, словно больной зуб. Но погодите, я готовлю про-
ект постановления, согласно которому убой скота будет
сопровождаться игрой оркестра, я уже заручился под-
держкой Общества защиты животных. Но все же эта
тишина ничто по сравнению с тем, что творится за го-
родом, в деревне.
Квота закрыл окно. В кабинете сразу стало тихо.
Лишь напрягая слух, можно было уловить нестройные
приглушенные звуки, и, казалось, весь город окутан са-
ваном музыкальной суеты.
— Деревня! — повторил Квота, и в голосе его по-
слышались горечь, презрение, ненависть.— У вас никог-
да ие было желания полюбопытствовать, что она из се-
бя представляет? А мне месяц назад случайно при-
шлось там побывать. Из-за плохой видимости отменили
рейс самолета, и я вынужден был поехать на машине.
Вы даже не представляете себе, что это за зрелище.
-— Вы так думаете?—У Флоранс еще хватило сил
на иронию. Она была растерянна. Она уже ни на что
больше не надеялась, но при всем своем желании не
могла не слушать этого человека, поглощенного своей
чудовищной маниакальной идеей. Он словно гипнотизи-
ровал ее.
- Эти луга, эти леса, холмы,— продолжал Квота,—
повсюду эта зелень, и никакого следа промышленности
и торговли, их и в помине нет! А этот идиотский боя-
рышник вдоль дорог, по которым трусят ослы! И это
в двадцатом-то веке! Просто оскорбительно! Оскорбле-
ние цивилизованному человеку.
Квота зашагал взад и вперед по кабинету. Он сжал
кулаки, стиснул зубы.
— Но я наведу там порядок,— угрожающе сказал
он.— В ближайшие месяцы вся моя деятельность будет
направлена на торговлю автомобилями. Сейчас они уже
160
заполонили мостовые и даже тротуары городов. Пре-
красно! Но этого мало! Пусть их будет переизбыток.
Пусть выплеснутся за пределы города. Пусть, словно
муравьи, наводнят все шоссе, дороги, проселки. Пусть
на мертвых доселе перекрестках зачернеют скопления
машин, пусть это будет походить на банку с паюсной
икрой.
Квота устремил взгляд в пространство, словно мыс-
ленно любовался этой воображаемой картиной, и в гла-
зах его блеснула жестокая радость. Голос его окреп, и
он продолжал лирическим тоном:
— И тогда, Флоранс, в этих деревнях, на этой пу-
стоши разовьется современная промышленность. Тысячи
и тысячи путешествующих автомобилистов, застрявших
в пути, потребуют, чтобы к их услугам предоставили
станции обслуживания, мотели, бассейны для купания,
музыкальные автоматы, площадки для игры в гольф,
бары, дансинги, рестораны. И вот тогда-то все эти пу-
стынные долины, рощи — места разврата,— вся эта не-
искоренимая трава, эта безобразная зелень наконец-то
исчезнет под бетоном, кирпичами, железом. Не будут
больше тощие ослы щипать боярышник! На смену им
придет великая эра сосисок и ромштексов по-татарски,
.сандвичей с ветчиной, с крутыми яйцами и сыром, по-
требуются миллионы банок консервов. Бессмысленное
журчание замшелых ручейков сменит здоровое урчание
сытых желудков. Работу кишечника будут регулировать
не горстка ягод земляники, а тонны слабительных
средств. Вместо сирени и роз...
— Но, Квота, это же бред! — не выдержала Фло-
ранс. Она в ужасе выкрикнула эти слова так громко,
что Квота прервал свою вдохновенную речь и удивлен-
но спросил:
— Что это с вами?
6
Флоранс долго шагала по улицам, пытаясь успоко-
ить расходившиеся нервы. Опять она сбежала от Квоты,
как тогда, еще во время его первых опытов. «Простите,
я ухожу... я хочу подумать». Конец их бестолкового
разговора лишил ее последних сил.
— Значит,— кричала она,— под видом развития ту-
ризма вы собираетесь лишить туристов и природы
и свежего воздуха?
в. Французские повести. .161	,
— Ничего подобного,— возражал Квота.— Они бу-
дут покупать сжатый чистый воздух в баллонах иа за-
правочных станциях.
— А ради того, чтобы распродать побольше слаби-
тельного,— продолжала она кричать,— вы вызовете за-
пор у всех жителей Тагуальпы? В таком случае почему
бы вам не приправлять ваши сосиски висмутом?
— Я уже думал об этом, тогда бы мы смогли одним
махом сбыть залежи и висмута и касторки.
«Ну как спорить с таким человеком? Он ослеплен
своей манией»,— думала Флоранс, шагая по улице.
А вдруг и она, Флоранс, тоже ослеплена своими чувст-
вами? Она поддалась порыву гнева. Она не права. Ведь
было бы несправедливо отрицать бесспорную заслугу
Квоты хотя бы в том, что уровень жизни в Тагуальпе
значительно возрос, а до его появления был ниже сред-
него мирового, сейчас уровень жизни в Тагуальпе пре-
восходит не только европейский, но даже уровень жиз-
ни богатого американского соседа. Так как же можно
желать возвращения к прошлому? Не она ли сама ска-
зала бедняге Эспосито: «Вы проповедуете нищету, отец
мой». Где же правда? Где?
Но что будет, если Квота пойдет еще дальше? Если
осуществит свои намерения? Ведь он не оставит в стра-
не ни одного клочка земли, где люди могли бы свобод-
но вздохнуть. «Это же необходимо, чтобы жить, Квота,
чтобы жить»,— мысленно убеждала она его и тут же
слышала его возражение: «А как жить без торговли?»
Да, именно такими словами он и ответил бы ей. Все
сводится у него к этой единственной области человече-
ской деятельности, только под этим углом зрения он
видит мир. Кто он? Фантазер? Или просто маньяк?
Ведь его маниакальные идеи граничат с идиотизмом,
ибо при таких темпах через десять, а может, даже че-
рез пять лет или через несколько месяцев люди накупят
автомобилей и пианино в пять, десять раз больше, чем
они могут использовать... их даже некуда будет ста-
вить... что тогда придумает Квота? Что изобретет, что-
бы продолжить свой эксперимент?
«Вот о чем надо было его спросить,— думала Фло-
ранс,— вот как надо было ставить вопрос». Речь идет
уже не о чувствах. Это чистая логика. Такая же без-
душная, как сам Квота. А для объективного человека,
каким считает себя Квота, это ясно как дважды два че-
162
тыре, он же сам всегда с холодной улыбкой требует яс-
ности...
Флоранс решительно повернула обратно.
Уже по дороге она угадала его ответ: «Займемся
экспортом». Но здесь-то он заблуждается. Из-за его по-
литики повышения заработной платы в зависимости от
сумм, потраченных на покупки, неслыханно поднялась
себестоимость товаров, а следовательно, и цены на них.
Они настолько превышают цены, существующие в
остальных странах, что там даже не придется создавать
таможенных барьеров, дабы оградить себя от «тагуаль-
пекского чуда». Сознательно или нет, но Квота добился
того, чтобы его опыт не выходил за рамки in vitro
и он мог, таким образом, словно в лаборатории, наблю-
дать на примере немногочисленного населения Тагуаль-
пы, к Чему приводит чрезмерное изобилие. Впрочем, к
таким же последствиям привело бы подобное изобилие
и во всем мире, если бы экспансия экономики на каж-
дом из пяти континентов достигла столь же значитель-
ных успехов, каких добился Квота в Тагуальпе...
Флоранс остановилась, пораженная. Пораженная от-
крытием, к которому привели ее рассуждения. Оказыва-
ется, то, что сегодня верно для Тагуальпы, неизбежно
будет истиной для всей планеты завтра или послезавтра.
Потому что все страны — одни быстрее, другие медлен-
нее — тоже изо всех сил стараются активизировать, на-
сколько это возможно, развитие своей промышленности.
Потому что, не расширяя экономической экспансии т-
стоянно (а следовательно, беспредельно!), они не смогут
сохранять экономическое равновесие, которое, подобно
велосипеду, устойчиво лишь при движении вперед...
Собственно говоря, что делает Квота? Он лишь то-
ропит неотвратимую судьбу, ускоряет этот процесс, но
он не вносит в него ничего нового. Эта мысль ужаснула
Флоранс. Можно подумать, что иа опыте Тагуальпы
он хочет нам всем показать, какая судьба неизбежно
ждет Америку, Европу, весь мир!..
Только сейчас она заметила, что весь обратный путь
она чуть ли не бежала бегом и взлетела по ступеням
лестницы почти так же быстро, как недавно спустилась
по ней. Но сейчас ею владело иное чувство — страх.
Страх за те страны, которые она любит. За Францию
и Италию. За Прованс и за Калабрию. И опять она
ждала от Квоты каких-то новых откровений. Уж он-то
163
наверняка все это обдумал. Иначе и быть не может.,
Флоранс сгорала от нетерпения, ей хотелось знать, что
он ей ответит. Какой он видит выход из положения.
Должен же быть какой-то выход. Непременно должен
быть. Иначе невозможно!
Квота, казалось, ничуть не удивился ее возвраще-
нию. Ждал ли он ее? Во всяком случае, встретил ее он
без иронии и без обиды. Наоборот, он мило, с отече-
ской снисходительностью улыбнулся ей, как бы говоря,^,
что может все понять. И снова он устроился на краеш-
ке стола, а Флоранс села в кресле напротив него. Она
теребила носовой платок.
— Ну что? — спросил Квота.
Флоранс извинилась. Она постаралась объясниться.
Она сообщила ему, к каким выводам пришла. Теперь
она поняла, что вся деятельность Квоты направлена на
то, чтобы экономическое развитие Тагуальпы шло
в стремительном темпе, который не прочь были бы
взять и другие страны, если бы это зависело только от
них. Может быть, она ошибается?
— Нет,— сказал Квота.
Вот именно это-то и беспокоило, мучило, даже пуга-
ло ее. Поначалу она считала, что ею руководят сенти-
ментальные соображения, сожаление о былых временах.
Но теперь она поняла, что причины куда серьезнее.
Теперь она предвидит катаклизмы. Полный и неизбеж-
ный крах. Соображения ее исходят из элементарной ло-
гики и математически точны. Возьмите хотя бы Эстеба-
на с его восемью умывальниками, возмущалась Фло-
ранс. Два из них за неимением места он вынужден был
упрятать на чердаке. Разве может он еще покупать умы-
вальники? Так что же Квота думает предпринять тогда,
когда у каждого количество вещей — автомобилей, холо-
дильников и прочего — будет в десять, в сто раз превы-
шать их потребности? Что еще он станет им продавать?
Флоранс с облегчением заметила, что ее вопрос не
застал Квоту врасплох. И не смутил его, потому что он
спокойно ответил:
— Постараемся понять друг друга.
Он подтянул рукава. И она узнала этот характерный
жест — жест преподавателя из Камлупи. Равно как
и тон, каким он сказал ей, что не следует зря бросать-
164
ся словами. Что, к примеру, она подразумевает под по-
нятием «потребности». У нее в голове явная путаница.
Наши насущные потребности — то, без чего нельзя про-
жить,— действительно невелики. В чем же они состоят?
В очень немногом: иметь кров, постель, хлеб. Все, что
сверх этого,— уже не «потребности». Это комфорт. Из-
лишество. Роскошь, развлечение, короче говоря — наши
аппетиты. Здесь потребность — это желание, принявшее
хронический характер. Следовательно, Флоранс непра-
вильно ставит вопрос. Вопрос надо ставить так: что
станут делать люди, когда приобретут в десять, в сто
раз больше полюбившихся им вещей.
— Хорошо, пусть будет так,— согласилась Фло-
ранс.— Но разве это что-нибудь меняет?
— Решительно все! — ответил Квота.— Допустим,
что наши аппетиты, как и наши насущные потребности,
ограниченны. Но в отношении чего? Только в отношении
к тем предметам, которые существуют. Ведь не могут
же люди пресытиться чем-то заранее! Значит, мы будем
изобретать потребности, вот и все! Разве наши предки
в прошлые века могли испытывать потребность в теле-
визоре или телефоне? Они великолепно обходились без
них. Но стоило их изобрести, и мы оказались в их вла-
сти. То же можно сказать и о таких «потребностях»,
как кофе, чай, аспирин, губная помада, нейлоновые чул-
ки, не говоря уже об автомобиле. Я вижу, дорогая, как
вы, нервничая, курите сигарету за сигаретой, а разве
у Клеопатры, например, могла быть такая потребность?
Вот видите. И такие примеры можно приводить до бес-
конечности. Подымитесь со мной на пятнадцатый этаж,
я покажу вам наши лаборатории коммерческого психо-
анализа.
— Лаборатории чего? — изумилась Флоранс.
— Коммерческого психоанализа. Разве дядя вам не
говорил о них?
Пока они ждали лифта, Квота рассказал Флоранс
об этом новом научно-исследовательском отделе.
— Правда, он существует недавно, и результаты его
работы пока еще весьма скромны,— говорил Квота.—
Однако уже сейчас они позволяют надеяться на многое.
Спустился лифт, и они вошли в него.
— Так о чем мы говорили? — продолжал Квота.—
Ах да, об изобретении, о создании новых потребностей,
по мере того как существующие будут отмирать. Каким
165
образом? При помощи психоанализа. Ибо в каждом из
нас сидят заторможенные с детства разнообразнейшие
желания, которые, если их вытащить на свет божий, мо-
гут воплотиться в товары широкого потребления. Среди
этих желаний есть и глупые или неосуществимые, такие,
например, как желание, нажав кнопку, разом пере-
нестись через Атлантический океан. Эти отбрасываются.
Другие же, наоборот, оказываются весьма плодотворны-
ми. Возьмем хотя бы оксигеноль. Вы знаете, что это?.
— Да, к сожалению, уже видела.
— Замечательное достижение. И мы обязаны этим
молодому доктору Спицу, весьма увлеченному своей ра-
ботой. Однажды он спросил старика, который по утрам
заправляет бензином его машину: «Как самочувствие?»
Тот в шутку ответил: «Неважно, вот если бы немнож-
ко подкачать...» А для специалиста по психоанализу лю-
бое слово, любая шутка имеют глубокие корни в подсо-
знании человека. Спиц заставил старика разговориться,
и тот, следуя ассоциации идей, перешел от «подкачать»
к «втягивать», «вдыхать», «задыхаться» и так дошел
до кислорода. «Почему?» — спросил доктор. «Да мне
кажется, не так будешь задыхаться, если глотнуть чуток
кислорода»,— пояснил старик.
Флоранс с Квотой вышли из лифта.
— Мы проделали опыт на наших служащих,— про-
должал Квота,— и получили великолепные результаты.
Дело тут, конечно, не столько в кислороде, сколько
в самовнушении, о котором напомнила мечта старика.
Самовнушение вызывает определенный рефлекс, тот, в
свою очередь, порождает привычку, то есть потребность.
Оксигеноль покупается нарасхват. Хотите попробовать?
В комнате, куда они вошли, вдоль стен тянулись ме-
таллические шкафы. В одном из них стояли алюминие-
вые флаконы различной формы. Квота сунул Флоранс
под жакет какой-то флакон, и он аккуратно лег между
грудью и подмышкой, так что снаружи его совсем не
было видно. Флоранс нажала на рычажок, и ей в лицо
ударила струя газа с запахом не то перца, не то амбры.
Флоранс почувствовала прилив бодрости: в этом не
могло быть никаких сомнений.
— Вы уверены, что дело здесь не в кислороде?
Только никому не говорите, но это не чистый
кислород. Чистый было бы опасно. Мы смешиваем его
с азотом и углекислым газом...
166
, — Но это же просто сжатый воздух?
— Боже мой, ну конечно...
Флоранс удивленно моргнула,
— Как же так... как же...
— Я уже объяснил вам: дело в самой мысли. И вы
тоже поддЛлись самовнушению. А теперь пойдемте,
я вам еще кое-что покажу.
Они пошли по застекленной галерее, вдоль которой
помещались небольшие кабинеты. В каждом кабинете
на диване лежал человек, а за ним, сидя, наблюдал
психоаналитик с блокнотом в руке. Оттуда доносилось
беспрерывное, похожее на молитву бормотание.
Флоранс и Квота с минуту на них смотрели, потом
пошли дальше.
— А где вы набираете ваших... ваших... как вы их
называете, пациентов?..
— Не бойтесь, говорите откровенно — больных.
Ведь они и впрямь больны, их болезнь — пресыщение.
И они жаждут лишь одного: чтобы из них извлекли
новые желания. Причем больных мы не ищем, мы даже
не в состоянии принять всех жаждущих.
— И каковы результаты?
— Пока еще весьма скромны, как я вам уже гово-
рил. В большинстве случаев — всякая ерунда. Но ведь
это только начало.
Квота достал из шкафа ботинки на толстой резино-
вой подошве, усеянной дырочками.
— Ботинки — распылитель духов,— объяснил он,—
изобретенные после сеанса психоанализа с одним поч-
тальоном. Мы ждем жары, чтобы пустить их в про-
дажу.
Из другого шкафа Квота вынул брюки, задняя часть
которых надувалась и при легком нажатии выпускала
воздух.
— Результат психоанализа одного бумагомарате-
ля,— сказал Квота.— Сейчас разрабатывается другая
модель подобных брюк, предназначенных для кавалери-
стов, для потребностей армии.
Из следующего шкафа Квота извлек несколько пред-
метов, по форме напоминавших лимоны.
— Психоанализ драматурга: слезоточивые бомбы
Для трагедий и веселящие—для комедий. Уменьшен-
ные модели — для похорон и свадеб.
167
Квота вытащил из ящика кожаный кошелек старо-
модного фасона, такого не найдешь даже в захолустной
деревне, но тут же бросил его обратно.
— Нет, никчемная штука,— сказал он.
— Все-таки покажите...
— Психоанализ старой крестьянки: кошелек на ре-
зинке. В провинции на них огромный спрос. Но этот
предмет противен нашей цели, поскольку он предназна-
чен для накопления денег. Мы вынуждены были снять
его с продажи. Ага, вот наша последняя новинка.
Квота взял с полки какой-то предмет, напоминав-
ший человеческую ладонь, снабженную гибким шлан-
гом. Электрический моторчик на батарейке приводил
пальцы в движение. При нажатии на кнопку из-под
ногтей высыпалось немного порошка.
— Скребница для почесывания труднодосягаемых
мест с головкой самонаведения и распылителем порош-
ка, вызывающего зуд,— объяснил Квота и кинул ще-
потку порошка за воротник Флоранс.— Много совпа-
дающих психоанализов.
От возмущения и зуда у Флоранс на минуту пере-
хватило дыхание.
— Ой! — крикнула она наконец.— Это отвратитель-
но! Ой! Дайте скорее мне эту штуку!
Она схватила ручку-скребницу и принялась ожесто-
ченно чесать себе лопатки, спину, поясницу, сердясь
и наслаждаясь одновременно.
— Прекрасное изобретение, не правда ли? — осведо-
мился Квота.
— Вы лучше скажите... ой... что это просто... не мо-
гу... ой... омерзительная шутка,— проговорила Флоранс,
продолжая, однако, с наслаждением чесаться.— Только
не уверяйте меня... Ай!'Ой!., что вы говорите серьезно.
— А почему бы и нет? — живо возразил Квота.—
А если я вам предложу чихательный порошок, это, по-
вашему, тоже будет злая шутка? А ведь потребность
нюхать табак твердо держала в своих тисках наших
прадедов и прабабок в течение трех веков, если не боль-
ше. Пари держу, что изысканный зуд, если его по-на-
стоящему широко разрекламировать и найти для него
подходящий лозунг, может продержаться не менее дол-
го. «В чем ангельское наслажденье? Где чешется — че-
сать, в том нет сомненья!» Посмотрите на себя, Фло-
ранс, вы взбешены, но в то же время помимо воли вы
168
уже попали в рабство, вы наслаждаетесь последними
вспышками упоительного зуда...
Флоранс хотела было возразить, но страшный зуд
не давал ей сосредоточиться, и она, расчесывая себе
спину, стонала от удовольствия и унижения.
7
И все-таки Флоранс еще сомневалась, что Квота го-
ворил вполне серьезно. Ей казалось, что он относится
к ней с насмешливой нежностью. Поэтому когда он ска-
зал: «Ну, здесь мы пробыли достаточно, теперь пойдем,
я покажу вам много интересного»,— у Флоранс мель-
кнула надежда, что все это вопреки заверениям Квоты
было лишь мистификацией с целью ее испытать.
В следующей комнате Квота продемонстрировал
Флоранс ряд американских новинок, которые, по его
словам, уже продавались в лучших магазинах Нью-
Йорка на Бродвее и на Седьмой авеню, в Америке для
их изобретения даже не пришлось прибегать к психо-
анализу: достаточно было немного воображения, а это
подтверждает, что творческие возможности человека
беспредельны, подчеркнул Квота; одна из новинок, по-
казанных Флоранс,— гребенка, всасывающая перхоть,—
предназначалась мужчинам, вторая — парик из древес-
ных стружек красного или палисандрового дерева в за-
висимости от мебели в доме — дамам; затем специаль-
ная краска для газонов, которая окрашивала их в такой
яркий цвет, что настоящая трава в соседнем саду каза-
лась совсем бесцветной. Был там и пульверизатор для
опрыскивания старых машин, что придавало им запах
только что сошедших с конвейера, и они уже не произ-
водили такого удручающего впечатления; и счетная ли-
нейка, находившая за вас в Библии нужный стих, кото-
рый поможет вам в каждодневных делах и будет благо-
приятствовать всем вашим начинаниям; н черный кру-
жевной гарнитур против сексуальной робости: трусики
и лифчик с тремя аппликациями из красного бархата —
в виде руки, сжимающей пальцы; и фарфоровая стату-
этка одалиски, огромные груди которой вынимались
н служили одна — солонкой, другая — перечницей, а что
именно предназначалось для хранения горчицы — лучше
и не уточнять; и отороченное норкой сиденье унитаза
с центральным отоплением — для особо чувствительных
169
задов; и распределитель соответствующей атмосферы
для светских приемов, имитирующий смех и оживленный
рокот голосов; и флюоресцирующий крем для изменения
выражения лиц покойников, чтобы они во время похо-
ронной церемонии не выглядели такими печальными; ко-
роче, когда Флораис поняла, что «беспредельные твор-
ческие возможности человека» в действительности сви-
детельствуют лишь о дурном вкусе Квоты, а главное,
что, к величайшему сожалению, эти творения не просто
причуды свихнувшихся специалистов по психоанализу,
что они уже заполонили витрины на Таймс-сквер, Ми-
чиган-авеню и вскоре будут красоваться на Пикадилли,
Виа Венето и Елисейских полях, оиа не выдержала: за-
крыла руками глаза, заткнула уши пальцами и застонала
от отвращения н ужаса при мысли, что все это, возмож-
но, и есть картина будущего, что необходимость приду-
мывать все новые н новые потребности приведет homo
economicus — с помощью психоанализа или без оного —
к полной деградации и унижению, и оиа крикнула Кво-
те, что если груди-солонки, унитаз с норкой, оксигеноль,
краска для травы, консервированный смех и сладо-
страстный зуд станут неотъемлемой частью нашего бу-
дущего, то лучше уж сейчас, немедленно удалиться
в монастырь и жить там в окружении выбеленных стен
и молчаливых монахинь.
Квота жестом остановил ее и принялся искать что-
то в шкафу.|
— Минуточку,— сказал он,— в таком случае у меня
есть для вас... Власяница из стеклянной ваты для каю-
щихся грешников, пластмассовые плети для самобичева-
ния... Сейчас найду... Минуточку...
На мгновение Флоранс потеряла дар речи. «Если он
шутит, то это уже чересчур,— подумала она,— а если
он говорит серьезно, значит, он сумасшедший и мир
обезумел. Или же обезумела я». Она резко повернулась
к Квоте спиной и вышла из комнаты; не дожидаясь
лифта, она бросилась бежать по запасной лестнице.
«Шутник ли Квота, циник или больной, страдающий ма-
нией величия,— все равно он чудовище,— думала Фло-
ранс, перескакивая через ступеньки.— Нельзя идти
на поводу у него и ему подобных. Надо бороться с
эпидемией глупости! Надо, пока не поздно, поднять
всех людей, поднять Францию, Европу, весь земной
шар. Даже у нас еще не все потеряно. Пусть зараза
170
поразила дядю Самюэля, но все-таки не до такой же
степени — я ведь его знаю! — не может он не понять
наконец, что это сплошное безумие...»
Флоранс продолжала бежать. В коридорах царило
оживлемие. Она наткнулась на группу служащих, кото-
рые весело смеялись, почесываясь скребницами, распы-
ляющими порошок.
— Сеньорита Флоранс, видели эту новинку? —
крикнул Эстебан, когда она приближалась к ним
и впервые со дня приезда она заметила на благодушной
физиономии швейцара прежнее веселое, даже счастливое
выражение.— Поразительно,— хохотал он,— ай... ой, ой,
ой... «В чем ангельское наслажденье? Где чешется —
чесать, в том нет сомненья!»
Возмущенная Флоранс в ярости, горя желанием ме-
сти, толкнула дверь в кабинет. Там она увидела Бретта
с Капистой, которые, восторженно гогоча, тоже преда-
вались неслыханным радостям, которые им доставляли
чесательный порошок и почесывающая десница.
Окаменев, Флоранс застыла на пороге. Вскоре за ее
спиной появился Квота. По его лицу чувствовалось, что
он торжествует, хотя и пытается скрыть это.
— Дядюшка! — крикнула наконец Флоранс, уже ни-
чего не соображая от ярости.— Как вы можете?.. Как
вы... Немедленно выбросьте вон эту гадость!
— Да ты что! — удивленно возразил Бретт.— На-
оборот, это блестящая находка! — И, повернувшись к
Квоте, добавил:—На сей раз ваши психоаналитики
попали в точку, поздравляю! Ты не представляешь
себе,— вновь обратился он к племяннице.—...Ой-о!..
А-ах... Хочешь попробовать? Вот увидишь сама,
как... Ой!
Вместо ответа Флоранс схватила его за лацканы
пиджака и с силой тряхнула.
— Дядя, опомнитесь! Прекратите немедленно, не то
я зарычу.
Эта вспышка отрезвила Бретта и Каписту, и они пе-
рестали чесаться.
— Что?—пробормотал Бретт.— Что такое? Что
случилось?
— А то,— дрожа от возмущения, сказала Фло-
ранс,— что достаточно я здесь насмотрелась, хватит.
Я вижу — бороться поздно, слишком поздно. И я уез-
жаю.
171
— Куда?
— В Европу. Первым же самолетом.
Дядя вздрогнул, словно его ударили.
— Да успокойся, успокойся ты,— уговаривал он
ее.— Не горячись. Ты ведь только что приехала.
Флоранс попыталась взять себя в руки.
— Дядя,— сказала она твердым голосом,— выслу-
шайте меня. Сейчас вам придется сделать выбор —
и окончательный.
Бретт почувствовал, что близится катастрофа.
— Сделать выбор? Кому? Мне?—пролепетал он.—
Но... между чем и чем?
Флоранс решительным жестом показала на Квоту,
который стоял за ее спиной.
— Между этим человеком и мною.
После ультиматума Флоранс воцарилось глубокое
молчание.
— Надеюсь... надеюсь... ты... ты пошутила,— заика-
ясь, пробормотал наконец Бретт, но по голосу его чув-
ствовалось, что он сам не верит собственным словам.
Флоранс твердо повторила:
— Или он, или я. Еще никогда в жизни я ие гово-
рила так серьезно.
Квота настороженно наблюдал за этой сценой. По-
том шагнул вперед.
— Я действительно опасаюсь, дорогой Бретт,—
невозмутимо проговорил он,— что у нас с вашей пле-
мянницей точки зрения на жизнь несовместимы. Но
я никогда не прощу себе, дорогой мой друг, если
из-за меня в вашей семье произойдет разлад. Поэто-
му, если вы не возражаете, не будем обсуждать этот
вопрос.
Его слова лишь усилили волнение Бретта.
— Не понимаю... что вы хотите этим сказать?
— Я буду в отчаянии, если стану причиной драмы
в вашей семье. К тому же я и так часто укоряю себя,
что слишком долго пренебрегал своими обязанностями
педагога...
— Погодите, не торопитесь, черт побери, говорите
яснее. Что вы собираетесь делать?
— Да просто вернуться в колледж, в Камлупи, вот
и все.
172
Эти слова, произнесенные совсем спокойным тоном,
поразили Бретта н Каписту словно удар молнии. Они
даже на минуту потеряли дар речи, потом вдруг Бретт
взорвался.
— Вы!—крикнул он, задыхаясь.— Из-за какой-то
вздорной болтушки!
И, повернувшись всем корпусом к Флоранс, брызгая
от волнения слюной, бросил:
— Противная девчонка, чего ты лезешь не в свои
дела?
Каписта, побагровев от ярости, тоже подошел к Фло-
ранс.
— Ах, значит, вот зачем вы вернулись?—крикнул
он ей прямо в лицо.— Вас за этим прислали? Что на
Квоту точат зубы, это я давно подозревал, но здесь ни-
кто, слышите вы, никто не позволит...— И вдруг он за-
вопил:—Это же диверсия! Вас запросто выставят из
нашей страны, и гораздо быстрее, чем вы сюда при-
были!
Но Флоранс не слушала его, она не спускала глаз
с Бретта.
— Дядюшка, милый, дорогой, ну, прошу вас —
пусть он уедет, раз он сам предлагает,— настойчиво
твердила она.
Ее ласковый, но полный тревоги голос, ее упорство
подействовали на Бретта.
— Ты совсем потеряла голову,— сказал он уже ме-
нее резким тоном.— Да отдаешь ли ты себе отчет
в том, что... Пойди-ка лучше отдохни, а завтра, когда
одумаешься, мы вернемся к нашему разговору.
— Зачем, пусть она все выскажет сейчас...
Бретт вздрогнул, увидев, как Квота ласково улыба-
ется Флоранс.
— Я ее прекрасно понимаю,— продолжал Квота,—
и не могу на нее сердиться. Неудивительно, что мои
слишком реалистические взгляды на жизнь привели
в смятение столь чувствительную натуру.
Флоранс по-прежнему не обращала на него внима-
ния. Она обняла дядю Самюэля.
— Дядя... Любимый мой дядюшка, послушайтесь
меня. Сейчас вы богаты, и, вот видите, я,— Флоранс
повернулась к Квоте,— благодарю его за это: спасибо,
Квота, большое, большое вам спасибо. А теперь, дядюш-
ка, милый, умоляю вас, пусть он уедет! Чего вам еще
173
надо? Стать еще богаче? А зачем? Что вы сможете
приобрести такого, чего у вас еще нет? Третий типо-
фон? Четвертое пианино? Шестой автомобиль? Или вы
собираетесь коллекционировать ваши дивиденды, как
филателист марки? Или на манер Эстебана коллекцио-
нировать часы и умывальники? Неужели вы не видите
сами, какое будущее ждет нас всех, если этот человек
не прекратит свою деятельность?
— А ты знаешь, что нас ждет, если он прекратит? —
В голосе Бретта снова зазвучал гнев, и Флоранс опе-
шила.— Всего два года пробыла в Европе — и уже за-
была азы нашего ремесла? Коммерция беспощадна —
«Кто не движется вперед, тот отступает назад». Либо
иди вперед, либо подыхай! Замолчи! Мне осточертели
твои интеллигентские разговорчики!
— Но я же молчу...
— Слава богу! Еще бы посмела спорить со мной!
Знаем мы вас, идеалистов, софистов и иже с ними!
Экономику на одних добреньких чувствах не создашь!
Скажи, хоть когда-нибудь, еще со времени египетских
пирамид, кто-нибудь из вас, из таких вот благородных,
как ты, из вас, кичащихся своим добросердечием и чи-
стой совестью, кто-нибудь из вас спас народы от голод-
ной смерти? Вот уже сорок веков такие, как ты, торгу-
ют воздухом, красивыми словами, а я тем временем
продаю вполне конкретный, реальный товар — комфорт,
счастье, здоровье детей, радость жизни. Знаешь, что
будет, если наша торговля замрет?—продолжал гре-
меть Бретт.— Я сразу же прогорю, это уж бесспор-
но. А если уедет Квота, моя торговля замрет! Зна-
чит, снова начнется безработица, нищета. Ты этого
хочешь?
— Дядя, родненький, не сердитесь,— мягко прогово-
рила Флоранс, когда Бретт остановился, чтобы переве-
сти дух.— Но умоляю вас, взгляните трезво в лицо
действительности: что вы называете комфортом? Квар-
тиры, забитые всякими немыслимыми вещами доверху,
так что они чуть из окон не вываливаются? Вы называ-
ете счастьем жизнь автоматов, в ужасе мечущихся по
магазинам, лишь бы выполнить обязательную норму по-
купок? Вы называете радостью жизни смертельную ску-
ку, которой охвачены эти превращенные вами в идиотов
люди, да им уже ничего не хочется, они набрасыва-
ются— как и вы сами только что—на чесАтельный
174
порошок, чтобы всласть почесаться, словно обезьяны,
взгрустнувшие в неволе. Возьмите хотя бы беднягу
Эстебана...
— Эстебана?
На сей раз Флоранс перебил Каписта. Он слишком
долго сдерживал себя, и наконец терпение его лопнуло.
— Эстебана! Вот именно — Эстебана!—восклицал
он.— Ну-ка, позовите его сюда, и мы посмотрим. Нет,
да вы соображаете, что говорите!
Каписта подошел к двери, распахнул ее и крикнул:
— Эстебан! Эстебан! — и, повернувшись к Фло-
ранс, добавил: — Сейчас вы услышите, что он вам от-
ветит!
— Эстебан,— сказал Каписта несколько секунд спу-
стя, стараясь говорить как можно спокойнее,— приго-
товьте чемоданы, чтобы упаковать вещи сеньора Квоты.
— Сеньор Квота собирается попутешествовать?
— Да. Он снова будет преподавать в колледже Кам-
лупи.
— Но он... не покинет нас насовсем? — с беспокой-
ством глядя иа Квоту, спросил Эстебан.
Квота сделал шаг вперед.
— Боюсь, что придется вас покинуть, Эстебан,—
с усмешкой проговорил он.— Мои ученики меня ждут.
Эстебан переменился в лице. Он побелел.
— Значит, вы уезжаете насовсем?
— Боюсь, что так,— ответил Квота.— Моя работа
здесь кончена, дела идут хорошо, видимо, можно обой-
тись и без меня...
— Ну уж нет,— прервал его Эстебан хриплым от
волнения голосом.— Ну уж иет,— повторил он,— вы не
можете уехать! Дела, дела, как будто, кроме них, ниче-
го и нету! А мы, а наша заработная плата, наши
пятницы и все прочее? Конечно, ваши ученики —
оии и есть ваши ученики, но мы тоже имеем на вас
права!..
Эстебан даже весь побагровел от сдерживаемой зло-
сти, он притопывал ногами, сжимая и разжимая кулаки.
— Ежели желаете знать мое мнение,—' кричал он
все громче и громче,— то вот оно: когда вы от нас
уедете, что-иибудь непременно произойдет, начнется ре-
волюция, уж поверьте мне! Люди, чего доброго, спалят
ваш колледж, слово даю. И я, глядишь, буду в первых
рядах поджигателей!
175
Флоранс подошла к нему и тронула его за руку.
— Эстебан, успокойтесь...— ласково сказала она.—
Вспомните-ка, что вы мне вчера говорили.
Швейцар посмотрел на нее, теперь лицо у него по-
бледнело от ярости.
— Я помню одно — что я зарабатываю три тысячи
песо в месяц! — Голос его дрогнул.
— Но тем не меиее у вас долги...— все так же мяг-
ко напомнила Флоранс.
— Возможно, но зато у меия две машины да три
фортепьяно...
— От которых у вас лопаются барабанные пере-
понки.
— А может, мне нравится, чтобы у меня перепонки
лопались!
— Полноте, Эстебан! Если бы вы удовлетворились
одним хорошим пианино...
— А почему это я должен удовлетвориться одним,—
грубо оборвал ее Эстебан,— раз я достаточно зарабаты-
ваю, чтобы иметь целых три? И куда вообще вы клони-
те, сеньорита?
Несмотря на его явно враждебный тон, Флоранс ре-
шила не сдаваться.
— Когда я вас спросила, счастливы ли вы, Эстебан,
вы мне ответили, что...
— Возможно, я наговорил глупостей,— снова пре-
рвал Флоранс Эстебан, злобно и с вызовом глядя на
нее.— Но мне хорошо, вот и все. А тому или той, кто
осмелится тронуть хоть волосок на голове сеньора Кво-
ты, я первый крикну: «Руки прочь!» Уж поверьте мне!
И тут, словно желая поддержать Флоранс, в разго-
вор вмешался Квота и, не глядя на нее, сказал прими-
рительным тоном:
— Спасибо, Эстебан! И успокойтесь, я еще не уехал,
и никто не собирается заставить меня «накручивать во-
лосы на бигуди». Впрочем, я убежден,— тут он взгля-
нул на Флоранс с такой самоуверенной, спокойной
улыбкой, что в душе ее снова поднялась буря возму-
щения,— сеньорита Флоранс, увидев воочию ваше
счастье, вопреки своим личным взглядам на вопросы
экономики доставит нам большую радость и останется
с нами.
176
— Нет, ни за что!— воскликнула Флоранс, с отчая-
нием глядя на Эстебана.— Вот, значит, до чего дошло
дело! Слава богу, я еще не успела распаковать свои ве-
щи. Я уезжаю немедленно! Прощайте!
Флоранс направилась к двери, Бретт побежал за
ней, тщетно пытаясь удержать племянницу.
— Не надо, девочка, не надо! Ты не можешь так
поступить со мной!
Еще некоторое время нз коридора доносились их го-
лоса, потом все стихло. Квота, Эстебан и Каписта стоя-
ли молча. Квота, казалось, был совершенно спокоен
и лишь загадочно улыбался. Эстебан и Каписта обменя-
лись насмешливым взглядом, пытаясь держаться непри-
нужденно, но по их лицам видно было, что давалось им
это нелегко.
8
После долгих уговоров Бретту удалось добиться от
Флоранс только одного: сегодня ночью она не сядет на
самолет, а останется до утра. Да и то он чуть было не
испортил все дело, когда, войдя вместе с Флоранс в го-
стиную, машинально включил все телевизоры, а числом
их было ровно шесть, столько, сколько программ — та-
гуальпекских, американских и мексиканских — принимал
XaeapoiH. Когда Флоранс увидела, а главное — услыша-
ла, как в комнату одновременно ворвались двадцать че-
тыре реактивных самолета, свора собак, с лаем пресле-
дующая в тундре медведя, малыш, с ревом требующий
кока-колу, артиллерийская перестрелка из документаль-
ных кадров о падении Берлина, паровые прессы, штам-
пующие новейшие кузовы «Америкен-моторс», и конкурс
джазовых оркестров, мощность коих измерялась в де-
цибелах, она поняла, что сейчас лишится чувств от
нервного потрясения. Бретт едва успел выключить теле-
визоры, потому что Флоранс, вооружившись пресс-
папье, уже готова была кинуть его в первую очередь
в ревущего младенца и потом уж заняться джазом, со-
баками, самолетом, пушками и паровыми молотами.
Ужин прошел в натянутом молчании. После ужина
Флоранс принялась изучать расписание самолетов. Под-
няв глаза, она увидела растерянное лицо дяди Самюэля
и села рядом с ним на тахту. Она взяла его за руку
и грустно ему улыбнулась. После долгого молчания
Бретт наконец решился и тихо спросил:
177
-— Ты действительно хочешь меня покинуть?
Флоранс ответила не сразу. Собравшись с мысля-
ми, она мягко, но в то же время не допускающим воз-
ражения тоном попыталась объяснить ему всю серьез-
ность создавшегося положения. Она рассказала дяде о
том, что увидела и услышала за сегодняшний день: об
обезумевшей толпе, о магазинах, о толкотне у прилав-'
ков, о человеке с лодочным мотором, о несчастном Эс-
посито с его складом бытовых приборов и, наконец,
о своем разговоре с Квотой, о его образе мыслей, о его
бредовых проектах, доходящих до того, что он мечта-
ет добиться несварения желудка поголовно у всех жи-
телей Тагуальпы, чтобы продавать им слабительное,
а ее дядюшка Бретт ничего не видит, ничего не
понимает, находит все это нормальным и даже замеча-
тельным...
— Квота внушает мне ужас, но вас, дядечка доро-
гой, мне жаль до боли. Я не хочу быть свидетелем то-
го, что с вами произойдет. «Иди вперед или подыхай!
Кто не двигается вперед, тот отступает назад! Если
я остановлюсь, я разорен!» Разве вы не помните Ка-
тоблепа?
Бретт удивленно поднял бровн. Флоранс еще крепче
сжала его руку.
— Ну как же так, вспомните у Флобера в «Искуше-
нии святого Антония»... Было такое легендарное чудо-
вище, ужасно глупое, и именно нз-за своей фантастиче-
ской глупости оно чуть не увлекло святого отшельника
в нирвану, в пропасть блаженного небытия... До того
глупое, ну вспомните, что оно пожирает свои ступни, не
понимая, что это его собственное тело. «Либо иди впе-
ред, либо подыхай!» А Квота вместе с его Катоблепом
жрут не только свои ступни, они пожирают уже ноги
и зад, и пожирают с такой жадностью, что скоро пода-
вятся собственными потрохами. Ну, а дальше-то что бу-
дет, дядя, что дальше? Насколько, по-вашему, их еще
хватит, если онн будут так обжираться?
Бретт тщетно искал веского ответа, аргумента. Да
что там, образ этого Катоблепа, словно взрывная вол-
на, пробудил в нем былые тревоги... А вдруг Флоранс
права? А вдруг это пресловутое «экономическое разви-
тие», с которым носятся сейчас деловые круги всего ми-
ра,— тот же Катоблеп?
— Это ужасио,— услышала Флоранс шепот Бретта.
178
Она не верила своим ушам. Неужели ей удалось так
скоро переубедить дядю? И действительно, он продол-
жал:
— Надо бы повидать Квоту. Надо ему все это ска-
зать. Прости, я накричал на тебя, но ты же знаешь, я
всегда бешусь, когда сомневаюсь в своей правоте... Не
уезжай. Подожди хоть несколько дней. Не оставляй
меня снова одного с этим дьяволом в образе человека.
Может, ты и права. Может, и впрямь ему лучше вер-
нуться в свой колледж. Если он останется здесь, нас,
возможно, ждут черные дни.
— Пусть будет так,— согласился Квота.
Когда на следующее утро после разговора Флоранс
с дядей Самюэлем пришли к Квоте, тот сразу же по
выражению их лиц понял все. Однако он не показал
виду, что взволнован. Он предложил им сесть. Со своей
обычной усмешкой он выслушал Бретта, который поде-
лился с ним своими опасениями и даже упомянул для
убедительности Катоблепа. Когда Бретт умолк, Квота
принялся медленно ходить взад и вперед по кабинету.
— Пусть будет так,— повторил он серьезным то-
ном.— Вы правы, оба правы, это совершенно ясно.
Бретт похолодел. Неужели и Квота сейчас признает...
— Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять,
кого вы считаете Катоблепом. Если не ошибаюсь, это
выпад против вашего покорного слуги?
Квота резко остановился и повернулся лицом к Брет-
ту и Флоранс.
— Скажите, дорогой друг, кто придумал этого са-
мого Катоблепа? Уж не я ли, по-вашему? Как бы не
так. Он родился сто лет назад, точнее, вместе с нача-
лом промышленной эры и массового производства.
Я же, как и все прочие, лишь получил его в наследство,
и получил таким, каков он есть: самоуверенного болва-
на, облизывающегося от удовольствия. И совершенно
верно, что рано или поздно, с моей помощью или без
нее, все равно он сожрет свои собственные потроха. Это
уж вернее верного...
— Значит...— вскричал Бретт.
— Значит, главная проблема не в этом. Вы сами
выразили суть современного мира, дорогой БреТт, «ли-
бо иди вперед, либо подыхай». И мы не в сИЛах ни-
179
чего изменить. Следовательно, проблема проста — не
сдохнуть. А значит, идти вперед, действовать. Иными
словами — продавать. Другого выхода нет. «Все прочее
литература», а у нас времени нет на то, чтобы убаюки-
вать себя красивыми словами. Или сравнениями с ми-
фологическими чудищами. Мы должны продавать, и
опять продавать и продавать, все больше и больше.
И все время выискивать новые методы, чтобы не остано-
виться на полпути. Если ваша страна может обойтись
без моих методов, я буду только рад, пусть другие
предложат что-нибудь получше.
— Но что с нами будет, когда у людей действи-
тельно окажется переизбыток всего? — нетерпеливо
спросил Бретт, ибо Квоте впервые не удалось его пере-
убедить.— Если у них и правда начнется несварение
желудка? Если они не захотят больше ничего покупать?
Совсем ничего? Если они объявят забастовку?
— А разве кто-нибудь вас уверяет, что этого не
произойдет? — спросил Квота.— Я скажу даже боль-
ше — ваше «если» излишне. Производить товары в изо-
билии — значит постепенно подготавливать роковой фи-
нал. Это ясно, как дважды два — четыре.
— Значит...— повторил Бретт, покрываясь холод-
ным потом.
— Значит, чтобы выкарабкаться, нужно сделать вы-
бор, это ясно всякому. Есть только два выхода. Либо
властной рукой уравновесить производство и потребле-
ние, другими словами, прийти к социализму. А это оз-
начает конец частного предпринимательства, конец за-
падной цивилизации. Либо по примеру Америки — как
бы это ии претило вашей милейшей племяннице —- все
время создавать новые потребности, раньше чем будут
удовлетворены прежние. И действовать так, чтобы Ка-
тоблеп сжирал свою лапу медленнее, чем у него от-
растет вторая. Вот в этом и заключается моя работа,
job, над этим трудятся наши научно-исследовательские
лаборатории. Кстати,— без всякого перехода обратился
он к Флоранс,— я вам искренне благодарен.
Флоранс с недоумением посмотрела на него.
— Нет, нет, действительно благодарен от всего серд-
ца,— продолжал Квота.— Только после разговора с ва-
ми я понял, что допустил грубейшую ошибку в органи-
зации наших лабораторий. Я глубоко вам за это при-
знателен. Я даже не могу вам высказать как!
180
Но Флоранс насторожилась. К чему это он клонит...
— Пожалуйста, не втягивайте меня в ваши гнусные
истории,— сухо бросила она.
— Вот именно!—Квота энергично вскинул руку,
словно подсек рыбу.— Вот именно в этом моя ошибка!
В том, что я с самого же начала не втянул вас. Вы бы
помешали нам совершить уйму глупостей! Таких, на-
пример, как этот злосчастный чесательный порошок.
Я целиком согласен с вами, что подобная мысль могла
родиться только у пошляка! Извините меня.
— Значит, вы это поняли,— удивленно и даже с не-
которым волнением пробормотала Флоранс.
—- Конечно, это же противно здравому смыслу,—
проговорил Квота тоном гордеца, вынужденного при-
знать свою ошибку.— Равно как и унитазы с норкой,
столь полюбившиеся американцам, или их груди-солон-
ки, краска для озеленения травы. Да, я вам признате-
лен за то, что вы открыли мне глаза. Очень признате-
лен, хотя не могу не упрекнуть вас: и вы тоже винова-
ты. Как вы могли бросить меня? — с горьким высоко-
мерием закончил он.
— Я? Вас! — пробормотала Флоранс.— Ну, знаете...
Ей хотелось швырнуть ему в лицо, что он нахальный,
дерзкий и в то же время наивный и обольщающийся наг-
лец, но, не найдя подходящих слов, чтобы сформулиро-
вать свои противоречивые мысли, она так и не закончила
фразы.
- Да, вы бросили нас: меня и вашего дядю,— про-
должал Квота, закрепляя свои позиции,— бросили на
Каписту и целую армию лавочников, которые ничего не
понимают, да и не хотят понимать, кроме своей выго-
ды. Вы, вы покинули нас и ничуть не интересовались,
каких глупостей мы здесь можем натворить.
— Но как же я могла помешать...— пыталась про-
тестовать Флоранс, которой оставалось только защи-
щаться.
— Да одним вашим словом, вашим жестом, улыб-
кой, наконец...— продолжал Квота грустно и даже —
тоскливо.— Ведь когда мужчина ведет дела один, что он
такое? Просто скот. Но если рядом с ним стоит жен-
щина, с ее чувствительной, тонкой натурой, с ее врож-
денным чувством изящества, и напоминает ему о хорошем
вкусе, красоте...
181
— Да вам наплевать на хороший вкус и красоту! —
возмущенно прервала его Флоранс в последней попытке
взбунтоваться.— Как вы осмеливаетесь... Ну, хорошо,
оставим ваши туфли-пульверизаторы, скребницы и кон-
сервированный смех для банкетов и свадеб, раз уж вы
якобы жалеете, что пустили их в торговую сеть. Но кто
же, как ие вы, завалили весь город проигрывателями,
роялями, приемниками, разными там орфеолами, радио-
лами? Вам удалось размножить их в умопомрачитель-
ном количестве, так что музыка теперь лишена для лю-
дей всякой прелести, не приносит им удовольствия.
Знаете, до чего вы довели меня? —крикнула она в ис-
ступлении.— Я стала мечтать о склепе, о пещере, о ски-
те, да, да, о спокойном и тихом убежище, где бы ниче-
го ие было, ничего, наконец, где ничегошеньки нельзя
было бы купить, а главное — ничего нельзя было бы
услышать! Звуконепроницаемый погреб с совершенно
голыми стенами!
— Вот видите,— мягко вставил Квота.
-— Что? — задыхаясь, спросила Флоранс.
— Какие прекрасные идеи приходят вам в голову.
Насколько вы мыслите тоньше и изысканнее наших пси-
хоаналитиков... Каждому универсальному магазину —
по часовне молчания! — вслух мечтал Квота.— Кино-
театры, шум и толкотня на улицах... Пусть люди
покупают порции тишины, как они сейчас покупают
музыку...
— Да вы что, смеетесь надо мной? Покупать! Поку-
пать! Все время покупать! А речь идет совсем о дру-
гом— нужно, чтобы сначала понравилась вещь, а уж
потом бы ее покупали, а не наоборот. Нужно, Квота,
покупать только то, что тебя привлекает!
— Вот видите, вот видите,— воскликнул Квота.—
«Покупать только то, что привлекает». Прекрасно ска-
зано! Нет, вы все-таки преступница!
— Я? — возмутилась удивленная Флоранс.
-— Бросили нас на произвол пошлости,— сказал Кво-
та.— И вы хотите вновь совершить такое же преступле-
ние! Флоранс, вы, одна вы среди нас можете пробуд!Ггь
у толпы вкус только к хорошим н изящным вещам.
— Почему одна я?..— спросила Флоранс.
— Да, да, одна вы,— повторил Квота.— В ваших
силах пробуждать в людях тягу к искусству, к гармо-
нии, разжёчь в них благородные потребности, выявить
182
пока еще смутное желание приобщиться к духовным
ценностям, вырваться из серенького существования, из
прозябания!
— Да, но как же я могла...
— Ну, конечно, куда легче,— продолжал Квота
унылым, огорченным голосом,— дезертировать, сбежать
в Европу и эгоистично наслаждаться там всеми преле-
стями старой цивилизации, ее прекрасными соборами,
греческими храмами...
— Но я же...
— Вместо того чтобы выполнять здесь свой долг,
свои обязанности — тяжелые, возможно даже неблаго-
дарные, но возвышающие душу...
— Вы имеете в виду...
— Вместо того чтобы помочь нам бороться с этим
мерзейшим Катоблепом, доставшимся нам в наследство
от наших отцов, с нашими тупицами психоаналити-
ками...
— Квота, если бы вы... если бы я..,
— Вместо того чтобы помочь мне создать Народный
институт изящных искусств и культуры, о котором я
мечтаю...
— Значит, вы хотите...
— ...Вместо того чтобы помочь мне перестроить на-
ши торговые училища, ставя своей целью повсеместное
распространение красоты и хорошего вкуса...
— Но, если вы и впрямь задумали...
— Да, Флоранс, в этой области предстоит все созда-
вать заново, а вы уезжаете и снова оставляете нас
одних...
— Но как же я могла догадаться...
Ji — Однако теперь вы все знаете, Флоранс. Теперь,
КЬгда вам известно, какая задача стоит перед нами...
— Квота, я...
— Вот чего мы от вас ждем, укажите нам, что нуж-
но сделать для исправления наших ошибок, вносите
смелые предложения...
— Вы хотите... вы хотите, чтобы я осталась?
Квота одним прыжком очутился рядом с Флоранс.
— Значит, вы остаетесь, Флоранс?
— Я... то есть как...— растерянно пробормотала
Флоранс.
— Браво, Флоранс! Спасибо! Дайте мне вашу руку.
183
Квота схватил ее руку, не дожидаясь, пока она ее
протянет, и крепко стиснул в своих ладонях.
— Но за что? За что спасибо?—лепетала она, за-
стигнутая врасплох, слишком удивленная, чтобы сопро-
тивляться ему.
Жестом профессионального фокусника или полисме-
на Квота надел на запястье Флоранс браслет, который
тут же защелкнулся, словно наручники.
— Это небольшой сувенир в благодарность за ваше
согласие. Ведь вы согласились, не правда ли?
9
В первую минуту Флоранс возмутилась было по-
ступком Квоты, но потом, взглянув на браслет, в кото-
рый были вделаны шесть миниатюрных часов, обрам-
ленных бриллиантами, замерла от восхищения.
— Я приготовил вам этот подарок по случаю ваше-
го возвращения,— продолжал Квота с улыбкой.— Так
пусть же сейчас он скрепит и, так сказать, ратифици-
рует данное вами обязательство остаться с нами.
Флоранс обуревали самые разноречивые чувства: то
ей чудилось, что она попалась на удочку Квоты, то, что
действительно довела его до раскаяния, а если это так,
тогда она просто обязана остаться здесь, чтобы помочь
исправить его ужасные ошибки; сыграли свою роль и
великолепный браслет, и милое внимание, о котором
свидетельствовал этот подарок, и неразгаданная тайна
души этого человека, безусловно обладающего притяга-
тельной силой и в то же время отталкивающего. Не
зная, что делать, она подозвала Бретта:
— Дядечка! Взгляните-ка! Это же просто чудо!
Они принялись вместе разглядывать браслет: одни
часики показывали время, а остальные — число, день
недели, месяц, фазы луны и знаки зодиака.
— Нет, это просто безумие,— сказал Бретт.— Чест-
но говоря, Квота, я даже не уверен, может ли Флоранс
принять от вас такой...
— Это не подарок, а контракт,— все так же улыба-
ясь, перебил его Квота.— Итак, Флоранс, значит, мы
договорились, поздравляю вас!
— О чем договорились? У меня от вас голова кру-
гом идет!
— Вы ведь согласились принять на себя руковод-
ство?.
184
t. •— Какое руководство?
— Руководство лабораторией коммерческого психо-
анализа.
Лицо Квоты сразу приняло холодное озабоченное
выражение, он вложил какие-то бумаги в кожаный ко-
ричневый портфель и сказал:
— Я должен бежать, меня ждет министр. Вот ваше
назначение.— Глядя куда-то мимо Флоранс, он протя-
нул ей листок.
Флоранс взяла бумагу, пробежала ее и, подняв гла-
за на Квоту, радостно проговорила:
— Значит, я могу прекратить производство этого
мерзкого чесательного порошка?
Квота уже застегивал замок портфеля.
— Собственно говоря,— по его отчужденному, не-
брежному тону чувствовалось, что он старается увиль-
нуть от прямого ответа,— боюсь, вы немного опоздали.
Он уже поступил в продажу, мы вложили капитал...
Впрочем, подайте мне докладную...
Он направился к дверям.
— Но могу я хотя бы,— Флоранс шла за ним,— по-
ка что приостановить производство остальных изобре-
тений такого рода?
— Трудновато... Здесь тоже могут возникнуть вся-
ческие непредвиденные препятствия... Мы еще погово-
рим об этом.
— Вы обещаете мне? Ведь теперь нам столько все-
го нужно обсудить... Столько проектов...
— Ну конечно же,— бросил Квота, не оборачива-
ясь.— Чуточку терпения, и все будет в порядке, вот
увидите.— И он повернулся к Бретту: —До завтра, до-
рогой.
Уже стоя в дверях, он взглянул на Флоранс:
— Чуточку терпения, и главное не беспокойтесь.
Я вас извещу.
Много позже Флоранс, должно быть, не раз спра-
шивала себя, как она могла пропустить мимо ушей по-
следние слова Квоты, ведь он даже не попытался видо-
изменить свою классическую формулу, а это ясно сви-
детельствовало о том, что он просто-напросто применил
свой испытанный и безошибочный метод, чтобы убедить
ее остаться, а значит, остаться и самому. Но Квота и
впрямь досконально изучил человеческую душу и пони-
мал, что Флоранс, горя нетерпением немедленно же при-
185
ступить к работе, вмешаться в их дела, все изменить,
поставить все на правильный путь, вряд ли даже услы-
шит его слова и таким образом просто не узнает его
излюбленной формулы.
Он предвидел и дальнейшее развитие событий.
Предвидел, что Флоранс, возглавив лабораторию, не-
посредственно столкнувшись с проблемами коммерции
во всей их сложности, подчинится диалектике производ-
ства и сбыта; когда она, занимая к тому же важный
пост, окажется лицом к лицу с проблемами, требующи-
ми безотлагательного решения, она будет не так раз-
борчива, утверждая предложения психоаналитиков. Ко-
роче, он предвидел, что, как только Флоранс окажется
в одном ряду с теми, кто должен изо дня в день, хочет
он того нли нет, подчиняться приказу: «Либо иди впе-
ред, либо подыхай!», она будет действовать так же,
как все, и так же неизбежно пойдет вперед.
Да, Флоранс внесла свежую струю в исследователь-
скую и изобретательскую работу лаборатории коммер-
ческого психоанализа — так по крайней мере заверил ее
Квота, и здесь ои не лгал,— но именно в силу этого он
мог в остальном дурачить ее как хотел, да, она натолк-
нула изобретателей на мысль создать новинки, которых
можно было не стыдиться, как, например, блюститель
тишины, приглушавший в общественных местах слиш-
ком громкие голоса, или «тотализатор в искусстве»; это
нововведение обязывало многочисленных завсегдатаев
ипподромов делать ставку не только на лошадь, но и на
двух победителей аукциона, давших наибольшую цену
за две картины: современную и старинную, что приви-
вало вкус к живописи, учило разбираться в ней, любить
ее; зато Флоранс, как и все прочие — как дядя Са-
мюэль, Каписта, члены правления фирмы, члены Нацио-
нального совета по производству и даже само министер-
ство торговли,— поддалась общей гонке, вызванной по-
стоянным опасением, что покупатель пресытится, что
ему все надоест, что снизятся темпы производства,
и поэтому она все слабее и слабее сопротивлялась вы-
пуску тех товаров, которые раньше возмущенно осуди-
ла бы, а может быть и осуждала.
В первый раз, утверждая выпуск подобных изделий
и пуская их в продажу, Флоранс еще пыталась найти
себе какие-то оправдания. Но затем, войдя в новое рус-
ло жизни, она все реже искала для себя смягчающие
186
обстоятельства. А потом и вовсе перестала искать. Кво-
та прекрасно знал, что человек, привыкнув к чему-ни-
будь, прежде всего перестает настороженно к этому от-
носиться. Он прекрасно знал, что Флоранс в конце кон-
цов не будет больше обращать внимание на то, что вна-
чале ей так претило.
Разумеется, случалось иногда, чаще всего это бывало
в те дни, когда она получала вдруг открытку или какой-
нибудь подарок из Франции илн Италии, ее вдруг сно-
ва охватывал ужас и она принималась бунтовать. Или
когда она, уехав на машине отдохнуть за город, внезап-
но обнаруживала, что куда-то исчезла прелестная зеле-
ная долина или лесистый пригорок, и оказывалось, что
за время ее отсутствия здесь наспех возвели на ред-
кость уродливые здания новых торговых центров с ав-
томобильными стоянками, тянущимися на несколько
гектаров, станциями обслуживания, большими магазина-
ми, автоматами, павильонами, торгующими кока-колой
и мороженым, крикливыми огненными рекламами, кото-
рые вспыхивали по вечерам, без передышки кружились
перед глазами, ослепляя, словно множество разноцвет-
ных солнц, как фейерверк, вызывали тошноту. Или ког-
да ей попадались статистические данные об уровне жид-
кости в канализационных трубах, по этим данным — их
обычно передавали в конце телевизионной программы —
можно было судить о качестве передачи, если уровень
жидкости почти не менялся — значит, дело было плохо,
если же он, наоборот, сразу резко понижался, это сви-
детельствовало о том, что все шесть миллионов зрителей
были захвачены зрелищем, до конца передачи не отходи-
ли от экрана телевизора и только потом все разом бро-
сались в уборные. Вот это единодушное действие моче-
вых пузырей и унитазных бачков, как и расползшиеся
за городом, словно раковая опухоль, магазины и торго-
вые помещения, вызывали у Флоранс былые приступы
гнева, и тогда она проводила бессонную ночь.
Но в отличие от былых времен это теперешнее со-
стояние длилось недолго и все к утру как-то сглажива-
лось: только эгоисты или слишком равнодушные люди
могут, ежедневно принимая участие в жизни огромного
предприятия, не разделять принципов, на коих оно зиж-
дется. И Флоранс постепенно стала смотреть на все гла-
зами Квоты: «Конечно, это Катоблеп. Но мы уже
сожгли все корабли. Теперь, чтобы не пойти ко дну,
187
необходимо создавать новые потребности в более бы-
стром темпе, чем удовлетворяются старые. Иного вы-
хода нет. А ваша задача, Флоранс, следить за тем,
чтобы наши психоаналитики не преступали разумных
границ».
Первое время Флоранс упорно пыталась держаться
в намеченных рамках. Но вскоре требования рынка вы-
нудили ее пойти на небольшие уступки. А еще позже
ей пришлось свести свои требования к минимуму. Пока
наконец она не поняла, что стремится к недостижимому
идеалу, и отказалась от него совсем.
И одновременно чувства Флоранс в отношении Кво-
ты претерпели глубокие изменения. Ее с самого начала
и влекло к этому человеку и отвращало от него. Но
с тех пор, как ей удалось подавить в себе то, что воз-
мущало ее в Квоте, осталось лишь преклонение перед
ним, слепая вера в него. Достаточно Квоте было ска-
зать одно слово, и она подарила бы ему свою любовь.
Но он, к чести своей, не воспользовался ее чувствами,
чтобы привязать Флоранс к себе еще более крепкими
узами, нежели деловые. Но, возможно, это было его
очередной уловкой: дойдя до определенных границ, не-
разделенное чувство, обычное усердие, рабочий пыл
приобретают окраску слепой преданности, а то и обо-
жествления любимого человека. Вскоре Флоранс стала
его самой верной, самой деятельной помощницей. За
короткий срок в ней заглохли последние ростки крити-
ческого мышления, которое некогда заставляло ее так
яростно бунтовать против Квоты.
10
Способность критически мыслить вернулась к Фло-
ранс гораздо позже, только после того, как она стала
свидетельницей многих событий.
По правде говоря, в первые же месяцы работы на
новом посту Флоранс обнаружила, что Квота и его си-
стема одержали отнюдь не такие уж крупные победы,
как ей это показалось сначала. В Тагуальпе существова-
ла значительная группа промышленников, упорно сопро-
тивлявшихся нововведениям. Хаварон был безогово-
рочно в руках Квоты и фирмы «Бреттико». Но в
провинции, желая противостоять их господству, промыш-
ленники объединились в картели. Во главе их стоял
188
Спитерос, которого вскоре после появления Квоты из-
гнали из «Фриголюкса», перекупленного Бреттом.
Эта коалиция упрямых промышленников вела про-
тивоположную Квоте политику. Таким образом она на-
деялась со временем если не одержать победу, то хотя
бы нейтрализовать враждебную систему. Так, Квота
видел будущее фирмы «Бреттико» в фактически ничем
не ограниченном расширении производства и надеялся
таким путем добиться ее процветания. И пока он навод-
нял Тагуальпу промышленными товарами, Спитерос и
иже с ним ограничивали в своем секторе выпуск това-
ров широкого потребления, строго следили за тем, что-
бы их количество не могло удовлетворить спроса. Спи-
терос считал, что рано или поздно они победят в этом
состязании, что их разумная умеренность поможет най-
ти экономическое равновесие, а бешеная гонка Квоты,
по их утверждениям, наоборот, подрывает самые основы
экономики,граничит с безумием.
Но, по единодушному мнению жителей Тагуальпы,
две враждующие группировки расходились главным об-
разом в политике заработной платы. Все прочее выте-
кало именно отсюда. На предприятиях «Бреттико» за-
работная плата, которая устанавливалась прямо пропор-
ционально сумме, истраченной на покупки, была выше,
как уже говорилось, чем в Соединенных Штатах. А Спи-
терос и его единомышленники волей-неволей вынужде-
ны были удерживать заработную плату на возможно
более низком уровне. В первое время это приводило к
значительной утечке рабочей силы с их предприятий, во
всяком случае до тех пор, пока фирма «Бреттико» могла
принять этих людей в свое лоно. Потом этот процесс за-
медлился, а вскоре и совсем прекратился, так как штаты
были уже заполнены. Борьба между Квотой и Спитеро-
сом создала новую торговую географию страны. Квота
и его партнеры владычествовали в Хавароне, Порто-
Порфиро и остальных крупных городах, а их противни-
ки пока еще контролировали провинциальные городки.
Труд рабочих на предприятиях Спитероса оплачивался
низко, себестоимость товаров тоже была низка, и про-
давали их по гораздо более дешевым ценам, чем товары
фирмы «Бреттико». Не слишком-то дешево, так как то-
варов было мало, и в силу закона спроса и предложе-
ния на них удерживалась довольно высокая цена. Та-
ким образом, группа Спитероса при ограниченном коли-
1Ё9
честве товаров получала большой процент прибыли, а
Квота с его единомышленниками при массовом произ-
водстве — маленький. Если же сравнить суммы прибы-
лей, то в обоих лагерях они были примерно равны. Раз-
ница заключалась лишь в том, что в провинции люди,
получая низкую заработную плату (а многие там вооб-
ще сидели без работы), жили бедно, чуть ли не в нуж-
де, а жители городов, находившихся в сфере влияния
группы Квоты, даже, пожалуй, излишне разбогатели.
В глазах Флоранс эта разница имела первостепенное
значение, и она окончательно связала свою судьбу с ге-
ниальной системой Квоты, против которой вначале со-
биралась бороться.
Понятно, во всей стране по каналам прессы, радио и
телевидения велась ожесточенная борьба между обоими
направлениями, даже, можно сказать,— обеими партия-
ми, а еще вернее — между двумя группировками, ибо за
всем этим скрывалась, естественно, глухая политическая
борьба. Группа Спитероса высмеивала Квоту и его еди-
номышленников, величала их не иначе как «плеториан-
цами», «сторонниками изобилия», поскольку сами они
отдавали предпочтение не опасному переизбытку това-
ров широкого потребления, а разумному их ограниче-
нию. Квота не остался в долгу и окрестил их осторож-
ную торговую политику «контролем над рождаемостью».
Определение это оказалось настолько метким, что в кон-
це концов, когда речь заходила о Спитеросе и его при-
верженцах, то их называли не иначе как «мальтузи-
анцы».
«Сторонники изобилия» и «мальтузианцы» стара-
лись всеми силами завоевать общественное мнение, каж-
дый со своей стороны приводил столь убедительные
доводы и столь убийственно критиковал соперника, что
Бретт, который всегда умел найти повод для беспокой-
ства, вдруг заколебался. А что, если правы «мальтузи-
анцы»? Квота только плечами пожимал.
— Ваши «мальтузианцы» с их «мальтузианст-
вом»,— говорил Квота,— это тот же Катоблеп, но толь-
ко не так ярко выраженный. У нас, «сторонников изоби-
лия», чудовище кормится своими собственными лапами,
это верно, но мы хоть стремимся к тому, чтобы у него
прежде, чем он успеет сожрать их, вырастали на смену
новые лапы. Так что в конечном счете он жиреет. Наш
Катоблеп — счастливчик. А вот вашим «мальтузиан-
160
цам» не терпится обречь его на голодный паек, единст-
венная его пища — собственные ноги, и пусть он себе
худеет, пусть стонет: они порождают нищету, лишь бы
нажиться, не тратя больших усилий, не напрягая ни во-
ображение, ни мозг, ни мускулы. Неужели же они, по-
вашему, правы?
Флоранс была согласна с Квотой, по тем же моти-
вам его поддерживала большая часть населения. И в
том числе те рабочие, которые благодаря изобилию, ца-
рящему в больших городах, быстро обуржуазились.
И они, естественно, поставили во главе своих профсою-
зов таких руководителей, которые представляли их са-
мые заветные чаяния, а чаяния эти сводились к тому,
чтобы выбиться в буржуа. И вот эти руководители, ко-
торым нечего было теперь защищать, кроме как собст-
венные посты, тайно поддерживали Квоту, по его указа-
нию устраивали собрания и выдвигали требования, ко-
торые в конце концов оборачивались против «мальтузи-
анцев».
Этот раскол общественного мнения, понятно, нашел
свое отражение и в правительстве. Там тоже образова-
лись две партии. Часть министров покровительствовала
«сторонникам изобилия». Но остальные — а их было
большинство! — противились действиям Квоты, пугав-
шим их своей смелостью; эти предсказывали грандиоз-
ный кризис. Движимые инстинктом самосохранения, они
мечтали спустить дело на тормозах и с этой целью
оказывали весьма сильное давление на президента
Тагуальпы Фенимора Лапаса, стремясь добиться его
поддержки.
Вся власть в Тагуальпе принадлежала президенту,
роль парламента была сведена к простой канцелярии,
формально утверждавшей его решения, которые факти-
чески имели силу закона. Декрет, подготовленный
«мальтузианцами» и их сторонниками-министрами, ждал
только подписи президента, по этому декрету заработ-
ная плата снижалась почти до того уровня, который
установили Спитерос и его группировка. Новый закон
должен был подорвать систему Квоты и свести на нет
все завоевания «сторонников изобилия». Кроме того,
предусматривалось уменьшить в десять раз производст-
во товаров, обложив их огромным прогрессивным нало-
гом. Но Лапас никак не мог решиться подписать этот
декрет.
181
Он боялся общественного мнения, противодействия
профсоюзов, волнений, забастовок. Боялся также, что
немедленно падет кабинет министров, ибо девять мини-
стров из двадцати двух подкуплены «сторонниками изо-
билия», и они, вне всякого сомнения, подадут в отстав-
ку, придется формировать новое правительство, а во
время междуцарствия положение президента будет не
из веселых, тем более что даже сам министр внутрен-
них дел — хотя открыто он и не оказывал предпочтения
ни одному из лагерей -— не слишком скрывал свое тай-
ное покровительство Квоте и его друзьям, и в полити-
ческих кругах страны это было хорошо известно.
Но «мальтузианцы» все-таки оказывали решительное
давление на правительство. И особенно оно усилилось
после того, как Квота предпринял попытку подчинить се-
бе экономически некоторые секторы, находящиеся в ру-
ках противника,— пусть видят, как сжимается вокруг
них кольцо. Почуяв опасность, Спитерос и его едино-
мышленники решительно насели на правительство с тре-
бованием, чтобы Лапас подписал декрет о снижении
заработной платы и повышении налогов на промыш-
ленные товары. Ходили слухи, что министры, сторон-
ники Спитероса, заявили президенту о своем выходе
из кабинета, если тот немедленно не утвердит новый
закон.
Узнав об этом, Квота обрадовался.
— Ну, наше дело в шляпе,— потирая руки, твер-
дил он.
— Вы думаете, оии подадут в отставку? — недовер-
чиво спросил Бретт.
— Надеюсь, что нет! — рассмеялся Квота.— Думаю,
Лапас подпишет декрет.
— Но если он подпишет, нам будет нанесен жесто-
кий удар.
— Главное, не волнуйтесь,— успокоил его Квота, но
не стал вдаваться ни в какие объяснения.
На сей раз давление «мальтузианцев» оказало жела-
емое действие. Фенимор Лапас, правда, не сразу, но
представил декрет парламенту на голосование. Парла-
мент немедленно принял декрет, отклонив все поправки.
-— Дожили! — стонал Бретт.— Очевидно, вы этого
хотели, да? Теперь мы погибли?
— Да неужели? — сказал Квота.
192
Увидев торжествующую улыбку, осветившую тонкое
лицо Квоты, Флоранс поняла, что он уже давно гото-
вился к этой минуте.
В деловых кругах ожидали, что на следующий же
день после голосования девять министров — сторонни-
ков ’Квоты, несколько месяцев тормозивших утвержде-
нИё нового закона, подадут в отставку. Президент Ла-
пас, желая избежать правительственного кризиса, пре-
дусмотрительно наметил на тайном заседании девять
«мальтузианцев», кандидатов в министры, которым на-
меревался передать портфели оппозиционеров. Но, к ве-
ликому его удивлению, оппозиционные министры и не
подумали выйти из правительства. Внешне они самым
что ни на есть демократическим образом согласились с
решением большинства. Обескураженный президент не
знал, радоваться ли ему или тревожиться.
На бирже акции «мальтузианских» предприятий рез-
ко подскочили, зато акции фирмы «Бреттико» обесцени-
лись. Однако Квота предвидел это и заранее, пока курс
на них был еще высок, распродал сам и велел другим
членам правления распродать небольшими пакетами
значительную часть акций. Теперь же он сам и по его
указанию все прочие скупили эти акции по дешевке. Та-
ким образом, у держателей акций оказался огромный ка-
питал наличными, который Квота хранил в сейфах и
только ждал подходящего момента, чтобы пустить день-
ги в оборот.
Поначалу общественное мнение Тагуальпы раздели-
лось. Осторожная по самой своей природе мелкая бур-
жуазия одобряла закон, ограничивавший чрезмерные, с
ее точки зрения, притязания тех, кто жил на заработ-
ную плату. Рабочие же, служащие и чиновники, как и
следовало ожидать, встретили новый закон в штыки.
Профсоюзы устраивали собрание за собранием. Приня-
тые резолюции резко осуждали решение правительства
и требовали отмены «драконова закона». Страну лихо-
радило, волнения главным образом захватили крупные
города и, конечно, в первую очередь Хаварон, где за-
работная плата была особенно высока. Каждую субботу
происходили демонстрации. По мере того как прибли-
жался день, когда закон об ограничении заработной
платы должен был войти в силу, манифестации на ули-
цах столицы становились все более многолюдными. Де-
монстранты несли плакаты: «Сохранение нашей заработ-
?. Французские повести.
193
ной платы либо смерть!», «Да здравствуют «сторонни-
ки изобилия»!», «Долой драконовы законы!», «Лапаса
на виселицу!».
К концу месяца, во время грандиозной манифеста-
ции, самым популярным стал новый лозунг, выведен-
ный огромными буквами на плакатах: «Квоту к власти!»
Сам Квота все это время держался в тени и нигде
не показывался.
Будучи человеком осторожным, президент Лапас пы-
тался отсрочить хотя бы на время введение непопуляр-
ного закона. Он знал по опыту, что люди обычно выли-
вают весь свой гнев во время демонстраций, а затем
постепенно остывают. Он хотел взять их измором.
— Пусть лихорадка утихнет сама собой,— говорил
он.
Но «мальтузианцы» во главе со Спитеросом придер-
живались иного мнения.
— Нет,— говорил Спитерос.— Надо заставить их
подчиниться силой. Воспользуемся подходящим момен-
том. А такой момент наступил. Профсоюзы размякли от
четырех лет «сладкой жизни», и, если мы проявим
решительность, они даже пикнуть не посмеют. Они
так и не удосужились обеспечить себя забастовочным
фондом: денег у них нет, и они продержатся не боль-
ше недели. Следовательно, бой им надо дать именно
сейчас.
Фенимор Лапас вынужден был уступить. Первого
числа следующего месяца закон вошел в силу. И тут же
на всех предприятиях рабочие немедленно прекратили
работу. Многие заводы были заняты бастующими рабо-
чими. Спитерос требовал применить силу, чтобы заста-
вить их уйти.
— Нет, нет,— отказывался Лапас.— Пусть заба-
стовка изживет самое себя. Она не может длиться дол-
го. Вы же сами говорили, у профсоюзов нет денег, что-
бы ее поддерживать.
Однако вопреки прогнозам правящих кругов заба-
стовка не прекращалась. Только через некоторое время
стало известно, что фирма «Бреттико» помогает бастую-
щим, даже тем, кто занял ее собственные заводы, и на
это идут средства, накопленные Квотой в результате
биржевых операций.
Узнав об этом, «мальтузианцы» пришли в ярость.
Спитерос требовал ареста и предания суду вожаков за-
194
бастовщиков. Лапас отнесся к известию более хладно-
кровно и предпочел иное решение — он заявил, что пра-
вительство согласно вступить в переговоры с профсою-
зами. Однако переговоры ни к чему не привели. Лапас
Предлагал кое-какие уступки в отношении заработной
платы, но профсоюзы требовали безоговорочной от-
мены «драконовых законов». Моральное состояние ба-
стующих было на высоте, и трудно было надеяться, что
они уступят. Но и Лапас не мог уступать, это грозило
падением кабинета министров. Он вынужден был пойти
на применение силы.
Президент объявил в столице чрезвычайное положе-
ние и приказал очистить предприятия от бастующих, а
рабочих в принудительном порядке привлечь к работе.
Но рабочие не подчинились приказу и остались на ме-
стах. Лапас решил бросить против них отряды охраны
порядка, национальную гвардию и жандармерию.
Именно этого момента и ждал министр внутренних
дел, чтобы предать Лапаса. Ни национальная гвардия,
ни отряды охраны порядка даже не вышли из казарм.
К месту событий прибыла одна лишь жандармерия, но
она натолкнулась на пикеты забастовщиков. После пер-
вых же стычек на заводах были образованы революцион-
ные комитеты. Неизвестно откуда у забастовщиков по-
явилось оружие. Лапас спешно отозвал жандармерию.
Он попытался прибегнуть к помощи армии, но главно-
командующий, приверженец «сторонников изобилия», за
которыми, по его мнению, должна была остаться победа,
не спешил выполнять приказ президента. Лапас, будучи
человеком умным, трезво оценил ситуацию и понял, что
остался лишь один выход — обратиться за помощью к
Квоте, популярность которого была залогом того, что
его послушают, будут ему повиноваться. Только ему!
Лапас пригласил к себе Квоту.
Квота отклонил приглашение.
Лапас послал к нему своих эмиссаров с предложе-
нием возглавить канцелярию министерства труда, затем
посулил ему портфель министра промышленности и, на-
конец, предложил пост вице-президента.
Квота отклонил все эти предложения.
Положение на заводах становилось с каждым часом
все тревожнее. Кое-где рабочие решили сами управлять
предприятиями и приступили к работе. Банковские маг-
наты и крупные промышленники, даже сторонники
195
«Мальтузианцев», перепугались. И отреклись от Спите-
роса. Шестеро из министерского большинства, почувство-
вав, куда дует ветер, присоединились к оппозиции, ко-
торая таким образом получила перевес. Они потребова-
ли, чтобы немедленно был созван кабинет министров".
Когда на заседание явился Лапас, его провели в со'Г'ед-
ний кабинет и заперли. И там он подписал сперва отме-
ну нового закона, а затем собственную отставку. Ми-
нистр внутренних дел не прочь был бы арестовать пре-
зидента. Но кое-кто из министров, преданных друзей
Лапаса, тайком выпустили его и помогли бывшему пре-
зиденту бежать через подвал и канализационные трубы.
Он улетел на собственном самолете в Мехико. Там он
пребывает и по сей день, покорившись судьбе, огромное
состояние — плод десятилетнего пребывания у власти —
значительно облегчает и скрашивает ему жизнь.
Президент еще блуждал по канализационным тру-
бам, когда Квота, за которым отрядили его друзей, по-
бедителем явился во дворец. Он вышел на балкон, отку-
да его представили народу как нового президента, и был
встречен всеобщим ликованием, однако все были не-
сколько удивлены его невозмутимым спокойствием, его
холодностью. Но это вызвало к нему еще большее ува-
жение, граничащее с преклонением. Желая утвердить
свою власть, Квота первым делом прибег к референду-
му. Требовалось ответить «да» или «нет» на следую-
щий вопрос: «Согласны ли вы предоставить неогра-
ниченные полномочия президенту Квоте и одобряете
ли вы политику неуклонного повышения заработной
платы?»
Даже ярые республиканцы не могли ответить «нет»,
хотя формулировка «неограниченные полномочия» и вы-
зывала беспокойство. В'итоге 98,76% голосов было по-
дано за Квоту. Став отныне вторым после бога власти-
телем Тагуальпы, Квота ввел для всей страны закон о
зависимости заработной платы от суммы, истраченной
на покупки. Промышленники-«мальтузианцы» были по-
ставлены в такие условия, что им пришлось волей-нево-
лей проводить политику «сторонников изобилия», вве-
сти систему экспансивной экономики и в первую очередь
принять принципы Квоты в области торговли, которые
они до тех пор решительно отвергали. Теперь благосо-
стояние и процветание распространилось по всей стра-
не. Флоранс, которую Квота сделал своим личным сек-'
196
ретарем, окончательно сложила оружие — в ее глазах.
Квота был блистательным главой государства, победив-
шим нищету. Она забыла о своих былых претензиях и
теперь выказывала ему только восхищение и предан-
ность. Одно слово этого великого человека, один взгляд,
и она подарила бы ему свое сердце. Но он не давал ей
к этому повода. Было лн это сдержанностью, честно-
стью... Скорее всего Флоранс была для него, как и все
окружающие, просто-напросто орудием, пусть привлека-
тельным и симпатичным, но вполне заменимым. И Фло-
ранс не заблуждалась на сей счет. Возможно, его холод-
ная привязанность к ней причиняла ей муку. Но она ие
сердилась, не держала на него зла. Наоборот, она лишь
еще больше уважала его за эту твердость.
Флоранс стала верной н бескорыстной союзницей
Квоты как раз в тот час, когда его система дала пер-
вые трещины.
За полтора месяца — от начала забастовки до того
момента, как Квоту призвали в качестве спасителя го-
сударства,— вся торговля, особенно в крупных городах,
свелась к минимуму — к продаже одних лишь продо-
вольственных товаров. И вот эти-то полтора месяца сы-
грали роковую роль: люди впервые увидели, что, поми-
мо продуктов первой необходимости для ежедневного
потребления, они, несмотря на закрытие магазинов, не
нуждаются ни в чем, оказывается, у них дома есть все,
что можно только пожелать, н даже больше, чем нужно.
Правда, выводы из этого они сделали не сразу. И, как
мы видели, голосовали за Квоту чуть ли не единоглас-
но. Закон об установлении прежних высоких ставок был
отмечен празднеством. В небе над Хавароном и Порто-
Порфиро сверкали фейерверки, были сожжены чучела
Спитероса и бывшего президента Лапаса, по улицам тор-
жественно носили огромные портреты Квоты, но когда
после трехдневных развлечений люди снова получили
свое жалованье, они задумались — на что потратить
деньги. За те полтора месяца, пока не на что было по-
купать н никто почти не ходил в магазины, они привык-
ли к тому, что у них много свободного времени, обрели
душевное спокойствие н возможность радоваться жизни,
то есть именно то, чего они были лишены в последние
годы. И вот в конце месяца, когда перед ними снова
197
встала дилемма — либо опять носиться по магазинам и
покупать, либо отказаться от высокой заработной пла-
ты>— некоторые вдруг обнаружили, что так много де-
нег им совершенно не нужно, ибо они не испытывают ни
малейшего желания тратить их на излишества. В пер-
вые месяцы таких было меньшинство. Но Квота не об-
манывался. Несмотря на незначительность этого явле-
ния, он сумел почуять первые признаки смертельной
опасности.
Для начала он издал декрет, по которому практиче-
ски все покупки должны были оплачиваться по кредит-
ным книжкам. В Европе эта система пока еще не полу-
чила широкого распространения, но в Америке это са-
мый удобный, а потому и самый распространенный спо-
соб оплаты покупок — требуется только иметь счет в
банке. Благодаря такой книжке можно совершить любую
покупку без банковских чеков и без наличных денег. Вы
предъявляете книжку в кассу, там записывают ее номер,
и остальное уже не ваше дело: за вас рассчитается банк.
Весьма удобно, даже чересчур удобно, потому что таким
образом вы залезаете в долги: ведь всем известно, на-
сколько легче поддаться соблазну, когда не надо ни от-
давать денег, ни проставлять цифру на чеке. Итак, Кво-
та издал декрет, по которому запрещалось оплачивать
наличными покупки, превышающие один песо. За исклю-
чением проезда в автобусе или в метро, покупки газет
и сигарет, все прочие расчеты производились по кредит-
ной книжке. Как и предвидел Квота, его нововведение
подействовало на торговлю, как укол камфоры на сер-
дечную деятельность: на некоторое время коммерция
оживилась прямо на глазах. Однако Квота не заблуж-
дался, он знал, что это терапевтическое средство прине-
сло лишь временное облегчение, что скоро потребуются
более радикальные методы лечения н о них следует по-
думать заранее.
Однажды он сказал Флоранс:
— Насколько я помню, вы, кажется, связаны с от-
цом Эспосито?
— Как сказать... в общем-то, да...
— Передайте ему, что я хотел бы с ним повидаться.
Флоранс не встречалась с Эспосито довольно давно,
с того самого дня, когда она, явившись к нему, увидела
его, несчастного, подавленного, среди многочисленных
бытовых приборов и агрегатов.	’
198
Когда бедняга Эспосито вошел в кабинет Квоты,
Флоранс не знала, смеяться ли ей или плакать.
И впрямь у святого отца была какая-то странная,
танцующая походка, что объяснялось его туфлями, раз-
брызгивателями духов. Из пневматических брюк, пред-
назначенных для людей, ведущих сидячий образ жизни,
не был полностью выпущен воздух, и старик шагал,
широко расставляя ноги. Из-под пиджака торчали, ра-
зумеется, трубка оксигеноля и рука-скребница. Вдоба-
вок на шее висела продолговатая коробка микротелевн-
зора, с помощью которого можно было принимать пере-
дачи в любое время и в любом месте. На голове у Эс-
посито красовалась шляпа с биноклем, предназначав-
шимся для театра, бегов и спортивных состязаний.
Транзисторный антифон, созданный специально для ду-
ховных лиц, вполголоса бубнил: «Священные когорты,
поднимайтесь!», а безотказный требник шепотом читал
молитву.
Заметив Флоранс, отец Эспосито с виноватым и
огорченным видом воздел руки к потолку, как бы
говоря: «Сами видите, дочь моя, до чего я дока-
тился...»
— Здравствуйте, отец мой,— сказал Квота, словно
ничего не замечая.— Располагайтесь как дома. Ваши ко-
горты в порядке? — спросил он, помогая священнику
снять с себя всю эту сбрую.
— О, мои когорты! — простонал Эспосито, и в его
голосе прозвучало ожесточение.— Вы же прекрасно зна-
ете, что по вашей вине, сын мой, они растаяли как сиег
на солнце.
— Как? По моей вине? — лицемерно удивился
Квота.
— А по чьей же еще? — ответил Эспосито.— Разве
я не похож на шута? Разве не превратили вы меня в
автомат? В покупательную машину? Разве ваша дья-
вольская система не сделала всех жителей страны подоб-
ными машинами, а ведь мой долг — нести нм священное
слово, но ни у меня, ни у них не остается минуты сво-
бодной для духовной жизни.
— Значит, отец мой, вы предпочитаете, чтобы они
хлебали ваш нищенский суп?
— Это софистика! — резко отрезал Эспосито.—
Я отвергаю такую постановку вопроса.
199
— Значит, вы считаете,— мягко, даже слащаво про-
пел Квота,— что благосостояние не препятствие рели-
гии?
— Конечно, нет! Но при условии — не переступать
границу, как по наущению самого дьявола сделали вы,
сын мой!
— Браво, святой отец! Садитесь.— И Квота любез-
но подтолкнул Эспосито к мягкому креслу.— Я рад, что
мы нашли с вами общий язык!
— Общий язык! — возмутился священник, вороча-
ясь в кресле.— У меня с вами найдется общий язык
только тогда, когда вы придете ко мне просить отпуще-
ние грехов.
— Ав чем же я провинился?
— Прежде всего вы должны покаяться в гордыне,—>
прогремел Эспосито.
— Затем?
— Затем публично признать свои ошибки, отречься
от своего безрассудства, осудить его роковые послед-
ствия.
— А если я этого не сделаю?
— Тогда не ждите от меня помощи, я откажу, о чем
бы вы ни попросили у несчастного слуги божьего, хотя
и не представляю, чем могу быть вам полезен. Зачем
вы позвали меня?
— Отец мой, я действительно нуждаюсь в вас, но и
вы в такой же степени нуждаетесь во мне.— Квота го-
ворил серьезно, и голос его прозвучал озабоченно.— Вы
сказали, что ваша паства теряет веру, а это скверно,
очень скверно, просто отвратительно. Без религии нет
совести, без совести нет чувства долга, а раз так — су-
ществующий порядок и экономика окажутся под ударом.
Я верну вашу паству, отец мой, это н в моих и в ваших
интересах. Больше того, если вы меня послушаетесь,
я увеличу ее во сто раз.
Бедняга священник заерзал в кресле, и Квота, вы-
ждав, продолжал с холодной улыбкой:
— Но если я покаюсь в своих, как вы говорите,
«грехах», тогда я, уж конечно, буду бессилен что-либо
сделать.
Эспосито растерянно захлопал ресницами.
— Не будем возвращаться к средневековью! — ска-
зал Квота неожиданно резким тоном.— Прошли те вре-
мена, отец мой, когда веру вколачивали в души с по-
200
мощью нужды, страданий н страха. Доверьтесь мне, и
мы вместе с вами привьем ее самыми современными ме-
тодами, в условиях гигиены н нзобнлня. И прогресса,
отец мой, ведь вы же сами это поняли еще задолго до
мейя.
Волнение священника усиливалось.
— Сын мой, право, не знаю... боюсь, как бы...
— Положитесь на меня, отец мой, страшиться вам
нечего. Правда, веру не продашь на метры, как обои,
это более тонкий товар, н требует он соответствующего
подхода. Но, надеюсь, я неплохо зарекомендовал себя
здесь. Итак, отец мой, дайте руку и будем действовать
вместе, я знаю, вы принадлежите к той категории слу-
жителей бога, которые не ослеплены религиозной рути-
ной, больше верят в дух, чем в букву писания, и прек-
расно понимают, что, если пастух отстанет, стадо обго-
нит его. Ну, а что касается меня, то я доказал делом,
что держу свои обещания. Если вы поможете мне, через
несколько месяцев мы пополним поредевшие ныне ряды
верующих, превратим их в армию благочестивых му-
равьев.
— Странная у вас манера говорить о вере, сын мой...
Товар! Нет, видно, нам с вами не по пути...
— Не следует придираться к словам, отец мой. Раз-
ве так уж важно, каким путем ваши овечки вернутся в
лоно церкви, главное, чтобы онн вернулись. Разве вы
оставите на произвол судьбы желтеющие нивы? Если
я брошу семена в землю, разве вы пренебрежете урожа-
ем? Откажетесь жать созревшие колосья?
— Но почему... хотелось бы понять, почему вы стре-
митесь помочь мне, бедному священнику?..
— Отец мой, я хочу, чтобы люди ловнлн любое ва-
ше слово. Пусть каждый вечер, в час молитвы, все жи-
тели Тагуальпы видят и слышат вас по телевидению.
Каждый вечер вы будете напоминать нм об нх долге и
не только по отношению к богу, но н к кесарю. Об нх
религиозном н об их гражданском долге. В плане ре-
лигии это значит чтить создателя, а в гражданском —
покупать товары. Таким образом, экономика перестанет
быть чем-то низменно житейским, мы облечем ее в свя-
щенные покровы. Вот чего я жду от вас, отец мой. Кро-
ме того, не забывайте, что когда ваша секта,— продол-
жал Квота, словно все уже было решено,— разрастется
С моей помощью, она построит новые храмы, прнобре-
тет тысячи предметов религиозного культа, ей потребу-
ются кирпич, цемент, лес, черепица, стекло, медь, свечи,
ладан, витражи, требники, органы и еще многое, мно-
гое другое,— словом все то, чем изобретательный ум спо-
собен пополнить обряды и богослужения. Какой бога-
тейший рынок сбыта! Вы краснеете, отец мой, но пдче-
му этого надо стыдиться? Какая религия стыдилась
своего богатства? Разве Ватикан, разве храмы Бенгалии
не владеют неисчислимыми богатствами? Я обещаю вам
богатство, отец мой. Глядя на вашу секту, остальные ре-
лигии старой, отставшей от века церкви умрут от зави-
сти. Скажите одно лишь слово...
— Но вера... ведь вера не продается, как простые
рубашки, и я...
— Все продается, отец мой, все, разница лишь в ме-
тоде. Мы же продаем утомленным людям тишину, пу-
стыню, небытие — чудесное изобретение присутствую-
щей здесь сеньориты. Ну, а если нам не повезет, если
мы ничего не добьемся, что тогда? В худшем случае
все вернется к прежнему. Вспомните-ка о Паскале и
рискните, святой отец. Рискните ради веры, вы же ни-
чего не теряете!
— Дайте мне время поразмыслить, сын мой...—
взмолился Эспосито и, увидев, что Квота нахмурился,
добавил: — Недельку, не больше... Ну, три денечка...
Два?
— Нет.— И Квота нетерпеливо мотнул головой: —
Вы должны решить немедленно. Вы знаете отца Альта-
мираса?
Услышав это имя, Эспосито побледнел. Полная про-
тивоположность ему самому, Альтамирас слыл чело-
веком решительным, который ради достижения сво-
их целей не останавливался ни перед чем. Эспосито
задрожал.
— Основателя секты «Небесные профсоюзы»? —
спросил он, не в силах скрыть беспокойства.
— Тоже весьма прогрессивная секта,— сказал Кво-
та,— и к тому же процветающая...
— Ну, положим, это только он так говорит! — резко
возразил священник, побуждаемый завистью к конку-
ренту.
— Нет, это правда, мне известны их доходы,— без-
жалостно настаивал Квота.— Завтра он придет ко мне.
Неужели вы дадите себя обойти?
202
— Значит, надо вот так, сразу...— пролепетал отец
Эспосито.
— Куй железо, пока горячо,— вот в чем мудрость,
отец, поверьте мне. Ну чего вы сопротивляетесь? Все
готово, дело только за вами... Одно лишь слово над
этим святым Евангелием... одно обещание...
— Слово?
— Даже не слово, одно движение вашей рукн,—
живо сказал Квота, подсовывая Евангелие под ладонь
Эспосито.— Браво! — воскликнул он.— Спасибо, по-
здравляю вас, отец мой, вы показали себя человеком де-
ла! Наш союз будет плодотворным, можете не сомне-
ваться. Итак, во имя экономики Тагуальпы, во имя про-
цветания ваших «когорт», ради вящей славы господней!
Квота поднялся, широко раскинув руки, словно про-
тягивая дарующие дланн. Эспосито робко улыбнулся н
глубоко вздохнул. И вздох этот выражал боязливое не-
доверие, умиротворенную, трусливую покорность перед
свершившимся фактом и первые проблески рождавшейся
надежды.
11
— Так с чего же мы начнем? — спустя несколько
минут нетерпеливо спросил Эспосито.— Я имею в виду
наше общее дело. Вы уже разработали план?
— Чуточку терпения,— ответил Квота, подталкивая
священника к выходу.— К чему такая спешка, времени
у нас хватит, мы с вами еще повидаемся.
— Но мне уже невмоготу ждать,— сладострастно
хихикнул священник.— Право, я как ребенок... о мои
овечки! Я горю желанием приняться за дело.
Квота помог Эспосито нацепить его антифон, микро-
телевизор, скребницу и баллон с оксигенолем.
— Ну, отец мой, до скорой встречи,— сказал он,
протягивая Эспосито его шляпу с биноклем.— Чуточку
терпения, и все будет в порядке. Я вас извещу...
— Надеюсь, вы не сделаете ему ничего плохого? —
встревоженно спросила Флоранс, когда святого отца
удалось наконец выдворить.— Было бы просто ужасно
злоупотребить таким простодушием...
— Полноте, отец мой... то бишь, дочь моя... то есть
моя дорогая Флоранс, еще неизвестно, кто чем злоу-
потребляет,— заметил Квота.— В конце концов, что та-
203
кое его церковь? Страховое общество для предусмотри-
тельных душ. Но награды святой отец прикарманивает,
а все неприятности пусть расхлебывает боженька. Дела-
ет он это, не сомневаюсь, из самых чистых побуждений...
Пусть это будет простодушием, если вам так хочется...
Ну, пошутили и хватит. Не заставляйте меня повторять-
ся. Мне нужна религия — все равно какая, лишь бы она
помогла воспитать в людях нравственную дисциплину,
ибо без нее кое-какие меры, необходимость в которых
давно назрела, не только не встретят у населения долж-
ного признания, но даже вызовут сопротивление.
— Ах так... а какие же меры?
— Поедемте со мной на заседание кабинета минист-
ров, и вы услышите сами.
Час спустя Квота говорил министрам:
— Сеньоры, судя по некоторым бесспорным призна-
кам, пока, к счастью, еще малочисленным, но пренебре-
гать коими было бы неблагоразумно, у потребителей на-
ступило своего рода пресыщение, потеря аппетита. На-
ша обязанность — немедленно начать борьбу с этими
явлениями.
Если мы тщательно изучим американскую экономи-
ку, то заметим, что руководствуется она одной бесспор-
ной истиной, а именно: чем скорее вещь приходит в не-
годность, тем скорее нужно заменять ее новой. Тогда
как, чем выше качество товара, тем больше оттягивает-
ся его замена, что в корне противоречит основам экспан-
сивной экономики.
Отсюда вытекает всем известный закон: увеличение
выпуска определенного товара требует сокращения сро-
ка пользования им потребителя.
Что было сделано до сегодняшнего дня? Были изу-
чены и установлены сроки, которые нельзя превышать,
чтобы не отвратить клиента от покупок. Казалось бы,
вполне логично. Но так ли оно на самом деле? Может
быть, вместо того чтобы идти навстречу покупателю и
производить добротные вещи, нам следует поступить как
раз наоборот: воздействовав на покупателя, выпускать
товары, которые будут приходить в негодность в макси-
мально короткий срок.
Обратимся к наиболее яркому примеру, к нейлоно-
вым чулкам. Вначале, когда их требовалось ввести в мо-
ду и вытеснить шелковые, их делали практически неиз-
носимыми. Но это, естественно, имело чисто временный
204
характер. Когда с шелковыми чулками было покончено,
наладили выпуск таких нейлоновых чулок, которые уже
через несколько недель начинали «ползти». Затем, по-
степенно они делались все менее прочными, до той поры,
пока покупатели не стали выражать свое неудовольствие.
Таким образом, выяснилось, что в случае, если срок но-
ски чулок меньше недели, их просто перестают покупать,
что грозит затовариванием. Но было ли это доказано
на практике или это только наше предположение? Вот
в чем вопрос!
Я лично, например, убежден, что вполне возможно
найти способ постепенно приучить женщин к мысли, что
чулки носятся три дня, один день, полдня, а то и один
час.
Все сказанное относится не только к нейлоновым
чулкам, но и к любому товару. Возьмем хотя бы автомо-
бильные моторы. Почему к ним не применяется это зо-
лотое правило? Почему их изготовляют из сверхпрочной
стали? Это же нелепость, это противоречит экономике,
а тем самым и государственным интересам. Нелепо и
недопустимо, чтобы двигатель работал, хотя машина
прошла уже тридцать тысяч километров. Наш долг —
запретить употребление специальной стали для произ-
водства моторов. Наоборот, необходимо обязать про-
мышленников производить двигатели только из легких
сплавов, затем перейти к пластигласу, а там и к фарфо-
ру. Так, постепенно понижая качество продукции, мы
приучим автомобилистов к мысли, что первое время мо-
тора будет хватать на двадцать тысяч километров, по-
том — на десять тысяч и, наконец, на тысячу километ-
ров, мало-помалу все будут считать эту цифру вполне
нормальной. Вот, сеньоры, в чем первейшая задача на-
ших конструкторских бюро.
Однако было бы неосмотрительно рассчитывать на
то, что поначалу это мероприятие не встретит сопротив-
ления со стороны покупателей. Поэтому мы уже сей-
час должны подготовить ряд приказов, которые пре-
секли бы в самом зародыше любое проявление недо-
вольства.
Сеньоры, пусть и здесь нам примером послужит
Америка. Посмотрите, что там происходит хотя бы в
области недвижимого имущества. Сначала они строили
небоскребы, рассчитанные на шестьдесят лет. Однако
дчень скоро поняли, что такой долгий срок ущемляет
205
интересы строительных компаний. И вот Теперь, как
только небоскребы переходят двадцатипятнлетннй ру-
беж, нх облагают такими огромными налогами, что ку-
да выгоднее сносить их и воздвигать новые. Это дало
замечательные результаты: строительство настолько
расцвело, что недавно конгрессу было предложено'’cb-
кратить срок до пятнадцати лет. Их метод, сеньоры,
указует наш долг. Наш долг — установить для каждой
вещи ограниченный срок пользования, по истечении ко-
торого на ее владельца налагается столь тяжелый налог,
что он вынужден будет отделаться от нее. Нужно до-
биться такого положения, чтобы после года работы ста-
рого автомобиля, холодильника, телевизора их было бы
дороже сохранять, чем купить новые. И скоро, очень
скоро, можете мне поверить, этот налог, равно как и
элемент непрочности, заложенный во все промышленные
товары, будет считаться совершенно обыденным явле-
нием. Постепенно мы сможем еще сократить этн сроки.
В конце концов покупатели примирятся с тем, что нуж-
но заменять машину каждые три месяца, тем более ес-
ли за это время она благодаря употреблению слишком
тонкого стального листа приобретет внд старой кастрю-
ли. Наша задача — достичь того, чтобы у владельца
машины, которая отслужила полгода, появился комплекс
неполноценности и ему было бы стыдно ездить на таком
драндулете. Или же, если он не клюнет на эту удочку,
мы задушим его налогами.
Сеньоры, я рассказал вам лишь о самых первейших
неотложных мерах. Впоследствии нам предстоит еще
другая работа. Но всему свое время. Тем более что нам
еще нужно преодолеть кое-какие трудности — техниче-
ские, финансовые, психологические, иначе меры, преду-
сматриваемые нами, не принесут желаемого эффекта. За-
дача всех нас — разработать детально эти меры, а за-
тем проследить, чтобы они внедрялись осторожно, с
умом.
Каждое министерство должно подготовить соответ-
ствующие материалы. Я хотел бы, сеньоры, получить их
в самое ближайшее время.
В месяцы, последовавшие за этим знаменательным
заседанием кабинета министров, решения постепенно и
умело, как того требовал Квота, проводились в жизнь.
206
Флоранс в качестве руководителя лаборатории коммер-
ческого психоанализа имела возможность проследить
этот процесс: сначала новые меры вызвали сопротивле-
ние, затем покупатели постепенно смирились, а под ко-
нец и совсем привыкли к новшествам Квоты, и то, что
впоследствии получило название «обязательного това-
рообмена» и «коэффициента непрочности», и впрямь бы-
ло внедрено без рывков и в относительно короткий срок.
Правда, на черном рынке торговали старыми прочными
двигателями и бытовыми электроприборами, срок поль-
зования которыми уже истек для их владельцев, но вти
торговые операции проводились в весьма скромных мас-
штабах. Проповедь, которую отец Эспосито ежевечерне
читал по телевидению между двумя матчами кетча (то
есть при наибольшем числе телезрителей), принесла свои
плоды. Следуя указаниям Квоты, святой отец без пере-
дышки твердил о том, что иет для христианина лучше-
го способа почтить на нашей земле бога, как проявить
себя хорошим гражданином, хорошим отцом семейства
и хорошим, то есть покорным и дисциплинированным,
покупателем, так что со временем, как и следовало ожи-
дать, его проповеди внесли в умы слушателей необходи-
мую для пользы дела путаницу, и верующие в глубине
души действительно поверили, будто покупают множе-
ство вещей не по необходимости, не по принуждению, не
по личному желанию, а выполняя свой долг гражданина
и христианина. На жульнические махинации пускались
лишь немногие, да и то все их осуждали. В большин-
стве своем люди были довольны и гордились тем, что
каждые три месяца у них появлялась новая машина,
каждый месяц — новый холодильник. Совесть их была
чиста не только по отношению к государству, но и к бо-
гу, а сознание того, что они выполняют волю господню,
пробудило в них желание посещать церковь, чем недав-
но еще они пренебрегали. Ряды «священных когорт» по-
полнились, секта, как и предсказывал Квота, вступила
на путь процветания, что навеки сделало Эспосито его
преданнейшим союзником.
Вдобавок ко всему успех «обязательного товарооб-
мена» и «коэффициента непрочности» разрешил на вре-
мя и проблему переизбытка вещей, позволил обладате-
лям тесных квартир, куда уже нельзя было втиснуть ни
одного нового приобретения, избавившись от всего
лишнего, спокойно делать новые покупки, и люди облег-
207
интересы строительных компаний. И вот Теперь, как
только небоскребы переходят двадцатипятилетний ру-
беж, их облагают такими огромными налогами, что ку-
да выгоднее сносить их и воздвигать новые. Это дало
замечательные результаты: строительство настолько
расцвело, что недавно конгрессу было предложено'сб-
кратить срок до пятнадцати лет. Их метод, сеньоры,
указует наш долг. Наш долг — установить для каждой
вещи ограниченный срок пользования, по истечении ко-
торого на ее владельца налагается столь тяжелый налог,
что он вынужден будет отделаться от нее. Нужно до-
биться такого положения, чтобы после года работы ста-
рого автомобиля, холодильника, телевизора нх было бы
дороже сохранять, чем купить новые. И скоро, очень
скоро, можете мне поверить, этот налог, равно как и
элемент непрочности, заложенный во все промышленные
товары, будет считаться совершенно обыденным явле-
нием. Постепенно мы сможем еще сократить эти сроки.
В конце концов покупатели примирятся с тем, что нуж-
но заменять машину каждые три месяца, тем более ес-
ли за это время она благодаря употреблению слишком
тонкого стального листа приобретет вид старой кастрю-
ли. Наша задача — достичь того, чтобы у владельца
машины, которая отслужила полгода, появился комплекс
неполноценности и ему было бы стыдно ездить на таком
драндулете. Или же, если он не клюнет на эту удочку,
мы задушим его налогами.
Сеньоры, я рассказал вам лишь о самых первейших
неотложных мерах. Впоследствии нам предстоит еще
другая работа. Но всему свое время. Тем более что нам
еще нужно преодолеть кое-какие трудности — техниче-
ские, финансовые, психологические, иначе меры, преду-
сматриваемые нами, не принесут желаемого эффекта. За-
дача всех нас — разработать детально эти меры, а за-
тем проследить, чтобы они внедрялись осторожно, с
умом.
Каждое министерство должно подготовить соответ-
ствующие материалы. Я хотел бы, сеньоры, получить их
в самое ближайшее время.
В месяцы, последовавшие за этим знаменательным
заседанием кабинета министров, решения постепенно и
умело, как того требовал Квота, проводились в жизнь.
206
Флоранс в качестве руководителя лаборатории коммер-
ческого психоанализа имела возможность проследить
этот процесс: сначала новые меры вызвали сопротивле-
ние, затем покупатели постепенно смирились, а под ко-
нец и совсем привыкли к новшествам Квоты, и то, что
впоследствии получило название «обязательного това-
рообмена» и «коэффициента непрочности», и впрямь бы-
ло внедрено без рывков и в относительно короткий срок.
Правда, на черном рынке торговали старыми прочными
двигателями и бытовыми электроприборами, срок поль-
зования которыми уже истек для их владельцев, но эти
торговые операции проводились в весьма скромных мас-
штабах. Проповедь, которую отец Эспосито ежевечерне
читал по телевидению между двумя матчами кетча (то
есть при наибольшем числе телезрителей), принесла свои
плоды. Следуя указаниям Квоты, святой отец без пере-
дышки твердил о том, что нет для христианина лучше-
го способа почтить на нашей земле бога, как проявить
себя хорошим гражданином, хорошим отцом семейства
и хорошим, то есть покорным и дисциплинированным,
покупателем, так что со временем, как и следовало ожи-
дать, его проповеди внесли в умы слушателей необходи-
мую для пользы дела путаницу, и верующие в глубине
души действительно поверили, будто покупают множе-
ство вещей не по необходимости, не по принуждению, не
по личному желанию, а выполняя свой долг гражданина
и христианина. На жульнические махинации пускались
лишь немногие, да и то все их осуждали. В большин-
стве своем люди были довольны и гордились тем, что
каждые три месяца у них появлялась новая машина,
каждый месяц — новый холодильник. Совесть их была
чиста не только по отношению к государству, но и к бо-
гу, а сознание того, что они выполняют волю господню,
пробудило в них желание посещать церковь, чем недав-
но еще они пренебрегали. Ряды «священных когорт» по-
полнились, секта, как и предсказывал Квота, вступила
на путь процветания, что навеки сделало Эспосито его
преданнейшим союзником.
Вдобавок ко всему успех «обязательного товарооб-
мена» и «коэффициента непрочности» разрешил на вре-
мя н проблему переизбытка вещей, позволил обладате-
лям тесных квартир, куда уже нельзя было втиснуть ни
одного нового приобретения, избавившись от всего
лишнего, спокойно делать новые покупки, и люди облег-
207
ченно вздохнули. Теперь миновали их мучения, когда
к концу месяца приходилось носиться по магазинам,
чтобы выполнить обязательную норму: отныне покупа-
тели уже не ломали себе голову над тем, что бы им при-
обрести такого, чего у них еще нет. Наступила эра
ликования и всеобщего благоденствия, и Флоранс пове*
рила, что благодаря гению Квоты наконец-то страна об-1
рела устойчивое равновесие, которое отныне уже не
нарушится.
Не столь отрадные последствия «обязательного това-
рообмена» и «коэффициента непрочности» сказались по-
позже. Впрочем, Квота, судя по всему, их тоже предви-
дел и, чтобы помочь делу, еще задолго до того, как
всполошились жители Тагуальпы, стал постепенно про-
водить реконверсию промышленности.
Вследствие все убыстрявшегося «товарообмена» про-
изводство автомобилей, водонагревателей, холодильни-
ков и других бытовых приборов достигло небывалой
цифры, намного опередив Соединенные Штаты, хотя чис-
ленность населения там в двадцать раз больше. Про-
_ порционально увеличению производства увеличилось и
количество негодных автомобилей, различных агрегатов
и приборов, которые считались отслужившими свой
срок. За несколько месяцев вокруг городов, на каждом
свободном клочке земли, где можно было устроить свал-
ку, выросли кладбища автомобилей и самого разнооб-
разного железного лома, превратив пригороды в этакие
Альпы. Люди с беспокойством взирали на эти горы ли-
стового железа, автомобильных покрышек, кухонной ут-
вари и прочего хлама, которые достигали неслыханной
высоты, угрожая задушить жителей городов. Как же от
них избавиться?
Однако все с облегчением вздохнули, когда сначала
медленно, а потом все убыстряющимися темпами при-
ступили к разборке и вывозке этих огромных отврати-
тельных пирамид из моторов, ржавеющих под тропиче-
скими ливнями, шасси, автомобильных каркасов, покоре-
женных листов железа и прочих вовсе непонятных пред-
метов, начисто потерявших свой первоначальный вид.
Один за другим подъезжали грузовики, тоннами увозя
железный лом на склады тех самых переоборудованных
заводов, где день и ночь работали гигантские прессы.*
208
Автомобили, холодильники, пианино, телевизоры, сти-
ральные машины расплющивали, разрезали, снова гру-
зили на машины н отвозили в Сьерра-Херону. Гуськом,
бесконечной вереницей, словно звенья цепи, грузовики
преодолевали сто шестьдесят поворотов горной дороги,
коагорая вела к озеру Оросино, скидывали в воду свой
груз и, надсадно рыча на спуске, спешно возвращались
на заводы, чтобы вся эта карусель действовала беспере-
бойно.
Можно было предвидеть, к чему это приведет, но
Квота и здесь предусмотрел все. Он не стал дожидаться,
пока уровень воды в озере поднимется настолько, что
оно выйдет из берегов, и заранее распорядился возвести
вокруг него дамбы, а ниже течения построить плотину
и электростанцию, которая, кстати, будет снабжать элек-
троэнергией прессы. Вот тут-то и должна была возник-
нуть идеальная промышленная система, при которой
процесс перевозки и уничтожения металлолома самооку-
пался. Но сразу же возникла еще одна проблема—ку-
да девать избыток электроэнергии? С помощью конст-
рукторских бюро Квота разработал смелый проект снаб-
жения городов холодом: во всех крупных населенных
пунктах под тротуарами проведут трубы, что значитель-
но понизит температуру, и горожане, привыкшие к тро-
пической жаре, вынуждены будут завести электрообогре-
ватели, и таким образом излишки электроэнергии будут
использоваться даже летом.
В связи с этим стали подумывать о создании в бли-
жайшее время новой, доселе не известной в тропических
странах отрасли промышленности по производству теп-
лой одежды. Кое-кто из промышленников, которым при-
ближенные президента под секретом сообщили об этих
планах, стали скупать пастбища для разведения мерино-
сов, другие же подписали контракты с канадскими охот-
никами на монопольное право приобретать у них всю
пушнину. Самые предусмотрительные торговцы заранее
в огромном количестве запасались нафталином и про-
чими дезинсекционными средствами.
12
Между тем Квота, который со свойственным ему ге-
ниальным предвидением, казалось, все обдумал заранее,
столкнулся вдруг с реакцией населения, удивившей его
своим размахом.
209
ченно вздохнули. Теперь миновали их мучения, когда
к концу месяца приходилось носиться по магазинам,
чтобы выполнить обязательную норму: отныне покупа-
тели уже не ломали себе голову над тем, что бы им при-
обрести такого, чего у них еще нет. Наступила эра
ликования и всеобщего благоденствия, и Флоранс пове-
рила, что благодаря гению Квоты наконец-то страна об*
рела устойчивое равновесие, которое отныне уже не
нарушится.
Не столь отрадные последствия «обязательного това-
рообмена» н «коэффициента непрочности» сказались по-
позже. Впрочем, Квота, судя по всему, их тоже предви-
дел и, чтобы помочь делу, еще задолго до того, как
всполошились жители Тагуальпы, стал постепенно про-
водить реконверсию промышленности.
Вследствие все убыстрявшегося «товарообмена» про-
изводство автомобилей, водонагревателей, холодильни-
ков н других бытовых приборов достигло небывалой
цифры, намного опередив Соединенные Штаты, хотя чис-
ленность населения там в двадцать раз больше. Про-
порционально увеличению производства увеличилось и
количество негодных автомобилей, различных агрегатов
и приборов, которые считались отслужившими свой
срок. За несколько месяцев вокруг городов, на каждом
свободном клочке земли, где можно было устроить свал-
ку, выросли кладбища автомобилей и самого разнооб-
разного железного лома, превратив пригороды в этакие
Альпы. Люди с беспокойством взирали на эти горы ли-
стового железа, автомобильных покрышек, кухонной ут-
вари и прочего хлама, которые достигали неслыханной
высоты, угрожая задушить жителей городов. Как же от
них избавиться?
Однако все с облегчением вздохнули, когда сначала
медленно, а потом все убыстряющимися темпами при-
ступили к разборке и вывозке этих огромных отврати-
тельных пирамид из моторов, ржавеющих под тропиче-
скими ливнями, шасси, автомобильных каркасов, покоре-
женных листов железа и прочих вовсе непонятных пред-
метов, начисто потерявших свой первоначальный вид.
Один за другим подъезжали грузовики, тоннами увозя
железный лом на склады тех самых переоборудованных
заводов, где день и ночь работали гигантские прессы?
208
Автомобили, холодильники, пианино, телевизоры, сти-
ральные машины расплющивали, разрезали, снова гру-
зили на машины и отвозили в Сьерра-Херону. Гуськом,
бесконечной вереницей, словно звенья цепи, грузовики
преодолевали сто шестьдесят поворотов горной дороги,
которая вела к озеру Оросино, скидывали в воду свой
груз и, надсадно рыча на спуске, спешно возвращались
на заводы, чтобы вся эта карусель действовала беспере-
бойно.
Можно было предвидеть, к чему это приведет, ио
Квота и здесь предусмотрел все. Он не стал дожидаться,
пока уровень воды в озере поднимется настолько, что
оно выйдет из берегов, н заранее распорядился возвести
вокруг него дамбы, а ниже течения построить плотину
и электростанцию, которая, кстати, будет снабжать элек-
троэнергией прессы. Вот тут-то и должна была возник-
нуть идеальная промышленная система, при которой
процесс перевозки и уничтожения металлолома самооку-
пался. Но сразу же возникла еще одна проблема — ку-
да девать избыток электроэнергии? С помощью конст-
рукторских бюро Квота разработал смелый проект снаб-
жения городов холодом: во всех крупных населенных
пунктах под тротуарами проведут трубы, что значитель-
но понизит температуру, и горожане, привыкшие к тро-
пической жаре, вынуждены будут завести электрообогре-
ватели, и таким образом излишки электроэнергии будут
использоваться даже летом.
В связи с этим стали подумывать о создании в бли-
жайшее время новой, доселе не известной в тропических
странах отрасли промышленности по производству теп-
лой одежды. Кое-кто из промышленников, которым при-
ближенные президента под секретом сообщили об этих
планах, стали скупать пастбища для разведения мерино-
сов, другие же подписали контракты с канадскими охот-
никами иа монопольное право приобретать у них всю
пушнину. Самые предусмотрительные торговцы заранее
в огромном количестве запасались нафталином и про-
чими дезинсекционными средствами,
12
Между тем Квота, который со свойственным ему ге-
ниальным предвидением, казалось, все обдумал заранее,
•столкнулся вдруг с реакцией населения, удивившей его
своим размахом.
209
Все это изобилие, это богатство совершенно неожи-
данно утомило людей. Нередко массовые явления носят
такой вот внезапный характер. Это как пламя, которое
вспыхивает из медленно тлеющих углей, как землетрясе-
ние, которому предшествовали еле заметные толчки.
Еще накануне торговля из-под полы старыми двигателя-
ми, сделанными из настоящей стали, старыми прочными
приборами была редким явлением, и вдруг, в один пре-
красный день, она приобрела массовый характер. Если
раньше люди по религиозным соображениям, отчасти
благодаря проповедям отца Эспосито, не позволяли се-
бе заниматься спекуляцией, то теперь все преграды сра-
зу вдруг рухнули, исчезли, перестали сдерживать лю-
дей. Казалось, людям до смерти надоели их новые ма-
шины, которые они с гордостью и с удовольствием вна-
чале меняли каждые три месяца, надоели все эти това-
рообмены, превратившиеся ныне из радостного события
в монотонные будни. Глубокая тоска по прежним доб-
ротным машинам, которые служили по два-три года и к
которым привязывались, как к доброму коню или верно-
му слуге, распространилась с быстротой эпидемии грип-
па. Старые машины входили в моду, впрочем, это было
больше чем мода, за ними гонялись со страстью, упор-
но, цены на них достигли фантастических размеров. Тяга
к прочности, к высокому качеству товаров распространи-
лась на все бытовые приборы, выпущенные раньше
и избежавшие пресса, ими торговали на черном
рынке, и этн торговые операции ошеломляли своими
масштабами.
Были изданы строгие законы, чтобы в корне пресечь
эту опасную моду. Для нарушителей устанавливалась
возрастающая шкала наказания, начиная с небольшого
штрафа н кончая заключением в тюрьмах для рецидиви-
стов, а для упорных спекулянтов — даже каторжные ра-
боты. Недозволенная торговля уменьшилась, но репрес-
сии оставили тягостный след в умах, где постепенно зре-
ло открытое возмущение. Сначала в столице возникло
движение, которое вернее всего было бы назвать заба-
стовкой покупателей. Не желая платить высоких нало-
гов н стремясь избежать штрафов и тюрьмы, люди в
положенный срок избавлялись от своих холодильников
и автомобилей, но взамен ничего не приобретали. Де-
монстративно засунув руки в карманы, они не только
не желали заходить в магазины, но даже не приближа*
210
лись к ним. Происходили манифестации, забастовщики
несли плакаты с требованием отмены «коэффициента не-
прочности», налога на старые вещи и «товарообмена».
Были разгромлены склады фабрик растворимой от дож-
дя одежды, в школах и детских садах сожгли летние
ЧСаНи, сделанные из картона. Толпа зрителей помешала
Гонкам грузовых машин, введенным Квотой и ставшим
национальным спортом, во время которых каждое вос-
кресенье разбивались тысячи машин. Постепенно движе-
ние охватило и провинцию.
Квота и его правительство надеялись, что, проявив
терпение, они сумеют образумить этих забастовщиков
нового типа. Главную ставку они делали на женщин,
считая, что те не смогут долгое время обходиться без
удобств, к которым они уже привыкли. Сперва их пред-
положения как будто оправдались. Прошло полтора ме-
сяца, и забастовщики пошли на попятный. Их напугало
падение чуть ли не до нуля заработной платы, вызван-
ное тем, что они перестали покупать. Кроме того, жен-
щинам и впрямь надоело делать все собственными рука-
ми, обходиться без горячей воды, холодильников, пыле-
сосов и стиральных машин, и они подговорили мужей
капитулировать. Торговля возродилась. Кризиса, каза-
лось, удалось избежать.
В этот критический момент Флоранс, как истинная
женщина, вдвое больше преданная мужчине, когда его
преследуют неудачи, чем когда балует судьба, развила
бешеную деятельность, показав себя неутомимой, энер-
гичной, осторожной, гибкой и умелой. Но когда кризис
миновал, ее стали одолевать сомнения и тревоги. Изо
дня в день она принимала участие в работе лаборатории
коммерческого психоанализа, изучала результаты тестов
и только дивилась общности реакций: все жаждали
стабильности, тянулись к долговечным вещам, никто
не хотел снова переживать лихорадку насильственных
покупок, утомительное обновление своего хозяйства,
словом, желали именно того, за что боролись забастов-
щики.
Пока длился мятеж, Флоранс отгоняла личные чув-
ства. Но как только опасность миновала, оиа с ужасом
поняла, что вновь испытывает к Квоте и его системе
неприязненное чувство, как после возвращения из Евро-
пы. Теперь она слишком привязалась к этому чело-
веку, не могла сразу отречься от него и пыталась поэто-
211
му подавить вновь вспыхнувшее в ней возмущение. По-
началу ей показалось, будто она достигла цели. И вот
как раз в это время Квота на ее глазах самым бесстыд-
ным образом замял скандал с трехфазеином.
. '  <
’ЭМК
Вот уже несколько недель американская, а за неий
мировая пресса кричала о новом весьма многообещаю-
щем открытии ученых мексиканского университета. Как
и всегда, ничем не брезгающая в погоне за сенсацией
желтая пресса заранее подняла шумиху. Однако было
похоже, что группа мексиканских ученых действительно
открыла новый антибиотик, намного превосходящий пе-
нициллин, стрептомицин и даже интерферон. Во всяком
случае, если бы этот факт подтвердился, можно было бы
говорить о настоящей революции в медицине. Препарат
назвали «трехфазеином», ибо его получали, пропуская
трехфазный ток через хлоробутолонеомицинофенилдиэ-
тиламиноэтанальнопроизводную соль, и таким образом
в азоте, входящем в состав воздуха, происходила посте-
пенная полимеризация благородных нитратов, напоми-
нающих по своей структуре некоторые гормоны. Новое
средство через дыхательные пути проникало в кровь, а
затем распространялось по всему организму, истребляя
болезнетворные микробы, другими словами, практиче-
ски излечивало все болезни. Если верить прессе, исчеза-
ли даже камни в печени и опухоли. Кое-кто уже произ-
нес слово панацея. Препарат, однако, не был пущен в
продажу, так как требовал еще доработки и тщательной
проверки, исключающей вредные побочные явления. Но
это, как утверждалось, дело всего нескольких месяцев, а
может быть, даже недель.
Затем произошло неч^о странное: о лекарстве совер-
шенно перестали говорить. Прошли недели, месяцы, и
ни одна газета даже не упомянула об этом поразитель-
ном всеисцеляющем средстве. Публика, уже привыкшая
к нравам современной прессы, каждые три месяца сооб-
щающей о новом радикальном способе лечения рака,
тоже не обратила внимания на этот заговор молчания.
Однако через осведомленных людей стало известно, что
исследования по каким-то таинственным причинам при-
остановлены. Утверждали, что врачи запретили этот
препарат, так как он не вполне безопасен для организ-
ма. Но ходили и иные слухи: выпуск трехфазеина нане^1
212
сет якобы огромный урон фирмам, производящим анти-
биотики, и исследования были прерваны отнюдь ие по-
сле вмешательства врачей, а—фабрикантов лекарств.
И сторонники последней версии связывали запрещение
трехфазеина с неожиданным визитом Квоты в Мехико,
имевшим место за неделю до того. Зато другие утвер-
ждали, будто им известно из достоверных источников,
что сопротивление исходит от министерства здравоохра-
нения. В ученых кругах, где ходили все эти разноречи-
вые слухи, царило смятение. Квота, по своему обыкно-
вению, был невозмутим.
Однажды утром, когда Квота работал с Флоранс,
вошел швейцар и протянул ему регистрационную кар-
точку посетителя, который хотел повидаться с президен-
том. Квота, нахмурившись, долго изучал ее.
— Что это такое? — полюбопытствовала Флоранс.
Квота не ответил. Он, видимо, обдумывал, принять
ли ему посетителя или нет.
— Ладно,— сказал он наконец швейцару, пожав пле-
чами.— Тем хуже для него. Проведете его ко мне, когда
я позвоню.
— Кто это? — тихо спросила Флоранс.
— Руководитель научно-исследовательского центра
Мехико.
— Ах вот как! По поводу трехфазеина?.
— Совершенно верно.
— Но почему же «тем хуже для него»?
— Сейчас увидите.
После мгновенного колебания Флоранс сказала1
— Значит, то, что говорят, верно?
— Что именно?
— Что вы ездили в Мехико для того, чтобы добить-
ся прекращения исследований. С одной лишь целью —
не допустить конкуренции в той области, где у вас име-
ются свои интересы...
Квота покачал головой и горько усмехнулся:
— Вот так и пишется история!
— Значит, это неправда?
— Правда. Но иа самом-то деле все произошло сов-
сем иначе. Впрочем, сейчас вы сами в этом убедитесь.
Квота нажал кнопку звонка, и вскоре в кабинет во-
шел посетитель. Это был мужчина лет шестидесяти —
типичный, как решила Флоранс, старый ученый, какими
их представляет себе публика: детски наивное выраже-
213
ние чуть испуганного лица, которое он довольно неуклю-
же пытался скрыть под личиной человека сурового и ре-
шительного. Простодушные голубые глаза, высокий лоб
в ореоле седых кудрей дополняли классический образ
профессора.
Он поклонился Флоранс, подошел к Квоте н сказал:
— Сеньор президент, я буду говорить без обиняков.
Чувствовалось, что он сжег за собой мосты, желая
побороть непреодолимую застенчивость.
— В чем дело, профессор? —осведомился Квота.
— Вы сами великолепно знаете,— ответил ученый.
Он помолчал и без околичностей добавил:
— Вы убийца.
— Ого-го! — воскликнул Квота.
— Наша работа успешно продвигалась вперед. Но
из-за вашего вмешательства, под вашим давлением мек-
сиканское правительство запретило нам ее продолжать.
— Совершенно верно,— подтвердил Квота.
— Ради грязных делишек вы отняли у человечест-
ва, у многих миллионов больных возможность быстрого
и верного излечения.
— Вполне возможно.
— Как же так...— начала было Флоранс.
Квота обернулся к ней.
— Я ездил в Мехико по просьбе здешних врачей.
— Да? Значит, они считают, что средство небез-
вредно? — спросила Флоранс.
— Оно совершенно безвредно,— отрезал профессор.
— Правильно,— согласился Квота.— Но если мы
пустим его в продажу, вы представляете, какая произой-
дет катастрофа?
— Катастрофа? — удивилась Флораис.— Катастро-
фа для кого?
— Но я же только что вам сказал...— Квота зага-
дочно улыбнулся,—... для врачей.
Флоранс широко открыла глаза н уставилась на
профессора, чьи голубые глаза тоже расширились от
удивления.
— Неужели вы не понимаете,— продолжал Кво-
та.— Если это средство поступит в продажу, все болез-
ни, Флоранс, или почти все будут побеждены. При по-
мощи обыкновенного штепселя. Вечером человек болен,
а наутро—здоров. Терапия, доступная даже детям,
даже неграмотным. А значит, если я ие ошибаюсь^
214
медицина больше не нужна. А тем более—не нужны
врачи...
И, резко повернувшись к посетителю, Квота спросил:
— Сколько врачей, по вашему мнению, сеньор про-
фессор, насчитывается хотя бы только в Мексике и Та-
гуальпе ?
— Я не... по памяти я не могу привести точную
Цифру.
— Сто шестьдесят пять тысяч. А во всем мире?
Больше шести миллионов! Не считая миллиона студен-
тов, которые уже связали свою жизнь с медициной. Об
этом вы подумали, профессор?
Ученый открыл было рот, но промолчал.
— А о двенадцати или пятнадцати миллионах млад-
шего медперсонала, мужчин и женщин, о санитарах, ра-
ботающих в клиниках и больницах, о двадцати миллио-
нах фармакологов и аптекарей, о лаборантах, химиках,
об огромной промышленности патентованных средств, в
которую, не отрицаю, вложены и наши средства, о фаб-
рикантах, выпускающих тюбики, пузырьки, коробочки,
и о тысячах санитарных машин, миллионах кроватей,
миллиардах простыней, резиновых изделий, вате, стек-
лянной и фарфоровой посуде, о линолеуме, об огромной
армии, об океане рабочих и работниц фабрик и заводов,
изготовляющих все это — пусть, я опять же не отри-
цаю, некоторые из них принадлежат нам,— об изда-
телях брошюр, касающихся аллергии и старческого
катара дыхательных путей,— об этом вы подумали,
профессор?
— По правде говоря... признаться,— пробормотал
ученый, моргая глазами,—...не отрицаю...
— Шестьдесят или сто миллионов населения земного
шара живут за счет больных, и вот в один прекрасный
день все они окажутся на улице... О чем вы пришли
просить меня, профессор? Дать вам возможность про-
должить вашу работу? Вы берете на себя огромнейшую
ответственность, но вы, конечно, готовы ее на себя
взять.
— То есть...— беззвучным голосом прошептал
ученый.
— Вы не принадлежите к породе малодушных, кото-
рые отступают, боясь ответственности за последствия
своих действий.
•216
— Конечно, но...
— Даже несмотря на то, что вы точно знаете теперь,
скольких мужчин и женщин ваш трехфазеин убьет
гораздо более верным способом, нежели болезни или
врачи...
— Сеньор президент...	(>1!'
— И скольких он сожжет на медленном огне, ибо
они погибнут от нужды, холода, голода... Но раз вы
так уж настаиваете, профессор, пожалуйста. Выполняйте
свой долг. Ставьте на ноги больных и уничтожайте здо-
ровых.
— Не надо меня... Не надо нас...
— Я согласен. И не будем больше говорить об этом.
Завтра же я отправляюсь в Мехико...
— Послушайте...
— Сегодня же вечером я объявлю прессе о приня-
том решении.
— Сеньор президент!
— Как только лабораторные работы закончатся,
мы начнем выпускать трехфазеин здесь, у нас. Меньше
чем за месяц страна будет им обеспечена. Весь земной
шар — меньше чем за девяносто дней.
— Сеньор президент! Сеньор Квота!
Профессор уже чуть ли не кричал.
— Да, я слушаю, в чем дело? — спросил Квота.
— Подождите, подождите.— Профессор даже за-
дохнулся от волнения.— Не будем рубить с плеча...
У нас еще есть время... да... И потом я ведь не один.
У меня есть коллеги... я должен дать им отчет... Мы не
подумали...
Он вздрогнул.
— О той разрухе, об ужасающей безработице... Нет,
нет... Может, надо повременить...
— ...пока нынешнее поколение врачей и аптекарей
перемрет своей естественной смертью? — подсказал
Квота.
— Вот именно,— быстро согласился ученый и, тут
же спохватившись, быстро добавил:—Нет, я хочу ска-
зать... что можно бы подождать... ну, хотя бы некоторое
время...
Флоранс, не удержавшись, вмешалась:
— Да что вы, сеньор профессор, Квота! Ведь сейчас
тысячи несчастных умирают от рака! В мучениях и от-
чаянии!
216
Профессор побледнел.
— Спокойно, спокойно! — Квота пожал плечами.—
Вы же понимаете, мы думали н об этом. Но раз уж так
устроен мир, из двух зол надо выбирать наименьшее.
Повернувшись к сбитому с толку ученому, Квота
продолжал:
— Кстати, профессор, ваша растерянность делает
вам честь, но вы не считаетесь с реальностью. Даже с
точки зрения самых высоких идеалов не опасно ли од-
ним махом ликвидировать все болезни? Давайте отбро-
сим излишнюю сентиментальность н подумаем о том,
что мы теряем, если не будет физических страданий:
искупление грехов мученичеством! Чудесный пример
святого Венсана де Поля! А всю эту самоотвержен-
ность, и братские чувства, и героизм в годины мора.
Неужели мы имеем право выкинуть за борт все эти
добродетели?
— Нет. Я не согласна...— возбужденно проговорила
Флоранс.— В ваших рассуждениях есть что-то... если все
это так... есть что-то порочное...
— Ну, ну, ну,— прервал ее Квота,— не надо горя-
читься! В современном мире все взаимосвязано. Эконо-
мика — сложнейший механизм, и, если из него вынуть
хотя бы самое ничтожное колесико, все рухнет. И вот
эта прискорбная история — яркий пример тому.
— Хорошо, а как все-таки быть с болезнями? — на-
стаивала Флоранс.
— Как и со всем прочим! — твердо ответил Квота.—
Здоровье — прекрасная штука, спору нет. Но если оно
обрекает на нужду восемьдесят миллионов невинных се-
мей, так ли уж оно прекрасно?
— Кстати, сеньорита,— вставил ученый,— в конца
концов у нас, видите ли, нет еще полной уверенности,
что наши исследования дадут положительные резуль-
таты...
Флоранс изумленно взглянула на него.
— И потом, — продолжал Квота, — вспомните-ка
Лурд, Лизье, Фатиму, Бенарес1. Мир без чудотворства
с легкостью попадет под власть атеистического материа-
лизма, а ведь это как раз то, что нам угрожает, если
исчезнут болезни. Итак, профессор, пусть вас не мучит
1 Святые места, куда совершаются паломничества.
217
совесть. Ваше мудрое решение свидетельствует о широ-
те ваших взглядов, и я воздаю вам должное. До свида-
ния, возвращайтесь в Мехико и спите спокойно. Вы пре-
дотвратили страшнейшую катастрофу! Грядущие поко-
ления будут вам благодарны!
1  **•'? •(
13
Флоранс не убедили все эти блестящие аргументы,
на ее взгляд, опасность их крылась как раз в том, что
они выступали под маской мудрой покорности судьбе.
Квота на ее глазах — ив какой уже раз! — заставил
противника начисто отказаться от своих убеждений,
принудил его согласиться с тем, с чем тот собирался бо-
роться; мало того, Квота не только уговорил профессо-
ра, который приехал с одной целью — отстоять право
вести свои плодотворнейшие исследования,— прекратить
их, но и заставил выступить перед коллегами в качестве
защитника этого решения; этот цинизм, это безразли-
чие Квоты к человеческому страданию вызвали в душе
Флоранс новую волну возмущения, настоящий бунт.
Было время, когда этот волшебник покорил ее, а потом
так напугал, что она бежала от него в Европу; по воз-
вращении на родину он возбудил в ней презрение и не-
нависть, но затем, сама того не заметив, она тоже поз-
волила переубедить себя до такой степени, что с жаром
поддерживала все его начинания, благоговела перед его
упорством, самоотверженно помогала ему преодолевать
первые трудности, и вот теперь, когда она втайне пита-
ла к этому необыкновенному человеку чувство не про-
сто симпатии, а скорее уж любви, хотя, быть может,
и не страстной, он снова вызвал у нее глубокое негодо-
вание, и она изо всех сил старалась держать себя в ру-
ках, и действительно так хорошо скрыла свое озлобле-
ние, что могла следить за этим страшным диктатором,
не вызывая подозрений, как Лорензаччо у Медичи.
Возможно, сила Квоты таилась в его ледяном безраз-
личии к людям, в его бесчувственном отношении к ближ-
нему. Но в то же самое время здесь была и его сла-
бость: он не заметил перемены, происшедшей с Флоранс,
он по-прежнему считал ее верным, преданным его делу
союзником и ничего от нее не скрывал, оиа, как и рань-
ше, присутствовала почти на всех его деловых свидани-
ях, на всех заседаниях кабинета министров.
218
Именно в силу этого безразличия к людям, а также
еще и потому, что льстецы-царедворцы неправильно ин-
формировали его, ои долгое время ие подозревал о по-
вороте, совершившемся в общественном мнении. Первая
забастовка покупателей окончилась их поражением, и,
убеждал он себя, вторая, ежели она будет, окончится
точно так же. И поэтому, когда вскоре после запрета
трехфазеина на севере страны вспыхнула новая заба-
стовка, ои почти не обратил иа нее внимания. Хотя, ка-
залось бы, его должен был обеспокоить тот странный
факт, что забастовку начали имущие классы. Первые же
результаты опроса, проведенного лабораторией коммер-
ческого психоанализа, показали, что состоятельные кру-
ги охвачены чувством глубокого разочарования: если
любой дворник может пользоваться такими же житей-
скими благами, как миллиардер, в чем же прелесть бо-
гатства? Богатые теряли вкус к жизни. За несколько
недель в кругах этих избранных возникла новая разно-
видность снобизма — жить в нищете. Все жаждали
только ветхих, ржавых, покореженных вещей, мебели,
годной лишь иа свалку, ковров, траченных молью, стен
в сплошных трещинах. Чем более убогой была обстанов-
ка, тем легче Дышалось людям. Если кому-то удавалось
за бешеные деньги сиять лачугу или квартиру в трущо-
бах, все поздравляли счастливчика. Началась усиленная
спекуляция произведениями, считавшимися раньше без-
вкусными, любители продавали за бесценок своих Рену-
аров и Пикассо и вырывали друг у друга академическую
мазню, олеографии, настенные календари, упрощенную
живопись. Кое-как удержался один Бернар Бюффе, да
и то лишь в жанре мизерабилизма. Это отвращение ко
всему, о чем раньше мечталось как о неотъемлемой при-
надлежности роскоши и изобилия, постепенно заразило
средние и даже низшие классы. Когда протест сопровож-
дается таким вот пресыщением и отвращением ко всему
иа свете, тут уж ничто не поможет, и побороть его по-
чти никогда ие удается, так как упорство людей в по-
добных случаях безгранично. И Квота, который пона-
чалу думал, что эти новые забастовки, пусть даже вы-
званные столь необычными причинами, кончатся, как и
предыдущие, полным крахом и бастующие смирятся,
как человек трезвого ума довольно скоро оценил значе-
ние и опасность этого явления. Поэтому он решил пойти
на крайние меры, пока зло ие успело еще пустить глубо-
219
кие корни. Он созвал чрезвычайное заседание кабинета
министров, на которое пригласил верхушку армии, по-
лиции и прокуратуры. В скупых словах, но достаточно
ярко он нарисовал перед ними картину будущего эконо-
мики Тагуальпы в том случае, если забастовка покупа-
телей затянется и примет еще более широкий размах.
Кабинет министров в панике предоставил ему неограни-
ченные полномочия, что было ратифицировано парла-
ментом во время созванной этой же ночью сессии. На-
завтра на стенах домов во всех городах Тагуальпы поя-
вились правительственные декреты о введении в стране
осадного экономического положения. Все взрослое насе-
ление в возрасте от восемнадцати до шестидесяти пяти
лет переходило в распоряжение военных властей, на ко-
торые была возложена обязанность следить за выполне-
нием экстренных мероприятий — их должно было разра-
ботать правительство. Пользуясь своей неограниченной
властью, Квота подготовил, а затем обнародовал закон
о недвижимом имуществе, ограничивающий срок жизни
капитальных строений, причем срок этот был еще мень-
ше, чем в Соединенных Штатах. Разработали пятилет-
ний план создания специальных строительных организа-
ций для сноса старых зданий и возведения новых, чтобы
через пять лет обновить все недвижимое имущество Та-
гуальпы. К концу этого срока не должно остаться ни
одного старого здания. В дальнейшем срок этот будет
сокращен до трех лет, а затем до одного года. Всякому,
кто попытается обойти закон и сохранить здание доль-
ше положенного срока, будет грозить тюремное заключе-
ние, а в случае повторного нарушения — каторжные
работы.
В скором времени Тагуальпа превратилась в огром-
ную строительную площадку. Одновременно начался не-
бывалый подъем промышленности, ибо требовалось все
больше стали, штукатурки, цемента, алюминия, стекла,
водопроводных труб, кранов, грузовиков н бульдозеров.
Таким образом, экономика уже не зависела более от не-
устойчивого настроения отдельных потребителей. Вскоре
рабочей силы перестало хватать, и сотни тысяч, а затем
и миллионы рабочих хлынули в Тагуальпу из Мексики
и других стран Латинской Америки. В отличие от корен-
ных жителей страны они буквально упивались высокими
ставками, не испытывали ни малейшего отвращения к
посещению магазинов и стали страстными покупателями,
220
вполне заменив в этом отношении пресыщенных тагуаль-
пеков. К тому же им требовалось жилье. Но так как им
приходилось сначала разрушать дома, а потом уж стро-
ить новые, то спешно в план внесли дополнительные па-
раграфы, всю страну разделили на участки для застрой-
кй,ь*й количество этих участков постоянно увеличива-
лбСЬ. Повсюду вырастали новые и новые здания, а ста-
рые сносились. Все это заставляло людей — хотели они
того или нет—беспрерывно переезжать на новые квар-
тиры, заново обставлять их, заново приобретать пред-
меты первой необходимости.
Любая попытка восстать против этих бесконечных
переездов немедленно, ввиду осадного положения, по-
давлялась армией и полицией. Если кто-нибудь пытался
обойти закон (в новые квартиры являлись полицейские
инспекторы с обыском и проверяли наличие установлен-
ного минимума новой мебели, белья, ковров и прочего),
он представал перед специальным трибуналом. Как
обычно бывает, когда убеждаешься, что преодолеть пре-
пятствия нет возможности, люди после нескольких меся-
цев безуспешного сопротивления (по-видимому, на них
действовал невиданный размах строительства, на кото-
рый приезжали полюбоваться иностранцы со всех кон-
цов света) начали терять силы в этой неравной борьбе.
Они смирились, а смирившись, предпочли забыть о сво-
ем бессмысленном бунте. Они покорились этой суетли-
вой, суматошной жизни, они убеждали себя, будто она
им по душе, даже сами себе не признаваясь в том, что
все они фактически жертвы насилия. Итак, довольно
скоро осадное положение было снято. Благодаря беспре-
рывному процессу сноса старых зданий и возведения
новых торговля достигла необычайного расцвета. Прав-
да, нашлось с десяток скептиков, которые предупрежда-
ли с газетных полос о грозящей катастрофе и приводи-
ли даже пример Катоблепа. Правда, в Квоту стреля-
ли — выпустили из дамского револьвера четыре пули,
из которых ни одна в цель не попала,— но Квота не
разрешил вести расследование, и личность террористки
так и осталась неизвестной. Правда, ушла с работы и
укатила в Европу одна сотрудница президента, ближай-
шая его помощница. Как говорили, с нею уехал и ее дя-
дя, бывший министр. Было много и других тревожных
сигналов. Но ннкто не хотел или не решался заострять
на них внимание.
221
Снова вошло в моду лихорадочное возбуждение.
И если случалось, что кто-то, кого еще накануне видели
полным энергии, назавтра вынужден был спешно уехать
лечиться, в этом обвиняли врожденную хрупкость его
нервной системы. А для всех прочих жизнь шла, уско-
ряя до умопомрачения свой темп, ненасытно разруша-
лись, неутомимо строились все в большем количестве до-
ма, заводы, конторы, магазины, гаражи, больницы, су-
масшедшие дома, и все равно не хватало домов, контор,
магазинов, гаражей, сумасшедших домов, и все еще не
хватало магазинов, гаражей, сумасшедших домов, и все
еще не хватало...
Продолжение следует
ВЕЩИ
GcorgtsTtrec
les chSses
Tarn
Посвящается Дени Бюффару
Неисчерпаемы блага, принесенные нам ииви-
лизацией, неизмерима производительная мощь
всякого рода богатств, открываемых для нас
наукой и изобретениями. Непостижимы чудес-
ные творения человеческого рода, направленные
на совершенствование, счастье и свободу лю-
дей. Ни с чсл< не сравнимы чистые, плодотвор-
ные источники новой жизни, все еще недоступ-
ные жаждущим устам народа, который бредет
наугад во власти животных инстинктов.
М а л ь к о л м Лаури
Чадть первая
Сначала глаз скользнет по серому бобриковому ков-
ру вдоль длинного, высокого и узкого коридора. Стены
будут сплошь в шкафах из светлого дерева с блестящей
медной окантовкой. Три гравюры: одна, изображающая
Тандерберда, победителя на скачках в Эпсоме, дру-
гая— колесный пароход «Город Монтеро», третья—
локомотив Стивенсона,— подведут к кожаной портьере
на огромных черного дерева с прожилками кольцах, ко-
торые можно будет сдвинуть одним прикосновением.
8. Французские повести.
225.
Тут бобрик уступит место почти желтому паркету, ча-
стично скрытому тремя коврами блеклых тонов.
Это будет гостиная: в длину семь метров, в ширину
три. Налево, в нише, станет широкий потрепанный ди-
ван, обитый черной кожей, его зажмут с двух сторон
книжные шкафы из светлой вишни, где книги напиханы
как попало. Над диваном всю стену закроет старинная
морская карта. По другую сторону низенького столика,
над которым будет висеть, оттеняя кожаную портьеру,
шелковый молитвенный коврик, прибитый к стене тре-
мя гвоздями с широкими медными шляпками, под пря-
мым углом к первому дивану станет второй, крытый
светло-коричневым бархатом, а за ним темно-красная
лакированная горка с тремя полками для безделушек,
там будут расставлены агатовые и каменные яйца, коро-
бочки для нюхательного табака, бонбоньерки, нефрито-
вые пепельницы, перламутровая раковина, серебряные
карманные часы, граненый бокал, хрустальная пирамид-
ка, миниатюра в овальной рамочке. Дальше обитая
дверь, а за ней полки углом с вмонтированным в них
проигрывателем, от которого будут видны лишь четыре
рычага из стали с гальваническим покрытием, на пол-
ках— коробки с магнитофонными лентами и пластинки,
а над ними — гравюра, изображающая «Большое празд-
ничное шествие на площади Карузель». Из окон, заве-
шанных белыми с коричневым шторами (имитирующи-
ми полотно Жуй), будут видны деревья — крошечный
сад, уголок улицы. Около секретера с опускающейся
крышкой, заваленного бумагами и футлярами с каран-
дашами и ручками, примостится кресло с соломенным
сиденьем. Резной консоль послужит подставкой для те-
лефона, переплетенного в кожу справочника, блокнота.
Потом еще одна дверь, а рядом с ней вращающийся
книжный шкаф, низенький и квадратный, на котором
будет стоять большая цилиндрическая ваза с синим ор-
наментом, наполненная желтыми розами, а над ней будет
висеть овальное зеркало в раме красного дерева,
далее — узенький столик с двумя обитыми клетча-
той тканью банкетками приведет обратно к кожаной
портьере.
Все будет выдержано в коричневатых, охровых, ры-
жеватых, желтоватых тонах — мир приглушенных оттен-
ков, тщательно, почти вычурно, подобранных, среди ко-
торых выделится несколько более ярких пятен чуть ли
226
не кричащего оранжевого цвета, какая-нибудь диванная
подушка или книга в пестром переплете среди темного
ряда корешков. Днем обилие света, несмотря на розы,
придаст комнате несколько печальный вид. Эта комната
будет создана для вечера. Вот зимой, с задернутыми
шторами, с несколькими источниками света: в библио-
течном углу, у дискотеки, на секретере, на низеньком
столнке между двух диванов, со скользящими отсветами
в зеркале, погруженная в полутьму, в которой будут
поблескивать и полированное дерево, и богато расшитые
шелка, и граненый хрусталь, и начищенная медь,—
комната эта станет гаванью отдохновения, обетованной
землей.
Первая дверь приведет в спальню, где пол будет
застлан ковром из светлого бобрика. Большая англий-
ская кровать займет всю стену в глубине Направо, по
обеим сторонам от окна, станут узенькие высокие эта-
жерки, на них будут книги, те, что всегда должны быть
под рукой, альбомы, колоды карт, разные горшочки,
ожерелья и прочие безделки. Налево — старинный ду-
бовый шкаф и две деревянные, украшенные медью ве-
шалки, а напротив них, перед туалетом, низенькое, оби-
тое стеганым шелком в тоненькую полоску креслице.
Сквозь полуоткрытую дверь в ванную будут видны
мохнатые купальные халаты, медные краны, вытянутые,
как лебединые шеи, большое зеркало на шарнирах,
бритва в зеленом кожаном футляре, флаконы, щетки
с костяными ручками, губки. Стены спальни будут за-
тянуты набивным ситцем, постель покрыта шотланд-
ским пледом. На ночном столике, с трех сторон опоя-
санном рядами ажурных медных полос, будет стоять се-
ребряный подсвечник с абажуром из светло-серогс шел-
ка, четырехугольные часики, роза в бокале, а на ниж-
ней полочке — газеты и журналы. Дальше, в изножье
кровати, поместится пышный пуф, обитый настоящей
кожей. Прозрачные оконные занавески будут повешены
на медном пруте; двойные портьеры, серые, из плотной
шерсти, всегда будут полузатянуты. Но и в полутьме
комната останется светлой. На стене, над раскрытой на
ночь постелью, между двумя лампочками в эльзасском
стиле,— необычная фотография, черно-белая, узкая
и длинная — изображение птицы в полете—прикует
внимание каждого своим несколько формальным совер-
шенством.
227
За второй дверью — кабинет. Стены с полу до по-
толка будут уставлены книгами и журналами: нарушая
однообразие книжных переплетов и брошюр, то тут, то
там будет разбросано несколько гравюр, рисунков или
фотографий: «Святой Иероним» Антонелло да Месси-
на; какой-нибудь фрагмент «Триумфа святого Геор-
гия», «Тюрьма» Пиранези, портрет кисти Энгра, пейза-
жик пером работы Клее, темперированная фотография
Ренана в его рабочем кабинете в «Коллеж де Франс»;
репродукция Стейнберга «В университетском магазине»,
«Меланхтон» Кранаха. Все это будет повешено на дере-
вянных планках, вделанных в полки. Немного влево от
окна и несколько наискось поместится длинный лота-
рингский стол, покрытый огромным листом красной
промокательной бумаги. Деревянные плошки, длинные
футляры для ручек и всевозможные бокалы с каран-
дашами, зажимами для бумаги, скрепками и скоросши-
вателями. Пустотелый стеклянный кирпич будет слу-
жить пепельницей. Круглая коробка из черной кожи
в тончайших золотых арабесках будет всегда полна си-
гарет. Освещаться кабинет будет не особенно удобной
старинной лампой под зеленым абажуром с козырьком.
По обе стороны стола почти друг против друга станут
два деревянных кресла с высокими спинками и кожаны-
ми сиденьями. Еще левее, вдоль стены — узенький стол,
заваленный книгами. 'Возле серой металлической карто-
теки и ящиков из светлого дерева со справочным мате-
риалом станет глубокое кабинетное кресло, обитое ко-
жей бутылочного цвета. На третьем столике, еще мень-
шего размера, поместятся шведская лампа и пишущая
машинка в клеенчатом чехле. В глубине будет стоять
узкая кровать, покрытая ультрамариновым бархатом
и заваленная разноцветными подушками. Почти посре-
дине кабинета встанет треножник из крашеного дерева,
а на нем глобус из папье-маше с мельхиоровой подстав-
кой, наивно раскрашенный под старину. Позади пись-
менного стола, наполовину скрытая красивой оконной
шторой, спрячется лесенка из вощеного дерева, кото-
рую можно будет передвигать по опоясывающему ком-
нату медному пруту.
Жить там стало бы легко и просто. Все обязанно-
сти, все проблемы, которые выдвигает жизнь, разреша-
лись бы сами собой. Каждое утро станет приходить
228
прислуга. Два раза в месяц поставщики будут достав-
лять вино, масло, сахар. Кухня будет просторная и
светлая, выложенная доверху бледно-голубыми плитка-
ми с гербами, на стенах три фаянсовых блюда с жел-
тыми арабесками, отсвечивающие металлом; всюду
шкафы, посредине отличный стол, некрашеного дерева
табуретки, скамейки. Как приятно будет утром после
душа сидеть там полуодетым! На столе расставлены
большая керамическая масленка, горшочки с вареньем,
мед, гренки, разрезанный пополам грейпфрут. Все это
спозаранку. Так начнется длинный майский день.
Они вскроют утреннюю почту, развернут газеты.
Закурят первую сигарету. Выйдут из дому. Работа зай-
мет у них только ранние часы. Они встретятся за обе-
дом; съедят бутерброд или жаркое, смотря по настрое-
нию; выпьют кофе на террасе какого-нибудь кафе, по-
том пешком медленно пойдут к себе домой.
Дома у них редко будет прибрано, но именно бес-
порядок и станет главной прелестью их квартиры. Они
не намерены наводить лоск: они будут просто жить.
Окружающий комфорт они будут воспринимать как
должное, как первозданное, как нечто само собою разу-
меющееся. Их интересы сосредоточатся на другом: на
книге, которую они прочтут, на тексте, который напи-
шут, на пластинке, которую прослушают, на обмене
впечатлениями. Работать они будут долго, без нервоз-
ности и спешки, без озлобления. Потом они поужи-
нают— дома или в ресторане; встретятся с друзьями;
погуляют с ними.
Иногда им казалось, что вся их жизнь могла бы
гармонически протечь среди таких стен, уставленных
книгами, среди предметов, до того обжитых, что, в кон-
це концов, начнет казаться, будто они были созданы
такими прекрасными, простыми, приятными и послуш-
ными специально для них. Но ни в коем случае они не
прикуют себя к дому—иногда они будут пускаться
на поиски приключений. И тогда никакая фантазия не
покажется им невозможной. Им станут чужды злопа-
мятство, разочарование, зависть. Ведь их возможности
и желания всегда и во всем станут совпадать. Они на-
зовут это равновесие счастьем и благодаря своей сво-
боде, уму, культуре сумеют его сохранить, ценя каждое
мгновение совместной жизни.
229
Им хотелось бы быть богатыми. Им казалось, что
они сумели бы использовать богатство. Они одевались
бы, смотрели, улыбались, как богатые люди. У них хва-
тило бы такта и необходимой сдержанности. Они смог-
ли бы забыть о своем богатстве, не кичиться им. Они
не стали бы им чваниться. Они просто пользовались
бы им. И они сумели бы нм насладиться. Они любили
бы гулять, бродить, приглядываться, выбирать. Оии
любили бы жизнь. Они в совершенстве овладели бы
искусством жить.
А ведь это было не так-то легко, скорее наоборот.
Для нашей молодой четы, которая отнюдь не была бо-
гатой, а лишь стремилась быть таковой всего-навсего
потому, что не была бедной, создалось более чем тя-
гостное положение. Оии имели только то, что заслужи-
ли. Они мечтали о просторе, свете, тишине, а на их
долю выпадала хоть и не мрачная, но весьма посредст-
венная жизнь. И это-то и было хуже всего: тесное
жилище, скудное питание, жалкий отпуск. Все это со-
ответствовало их материальным возможностям и соци-
альному положению. Их жизнь была именно таковой,
и другой для них не существовало. Но рядом с ними
на улицах, по которым они не могли не ходить, было
столько обманчивых, но таких привлекательных соблаз-
нов: антикварные, гастрономические и книжные мага-
зины. От Пале-Рояля до Сен-Жермена, от Марсова по-
ля до площади Этуаль, от Люксембургского сада до
Монпарнаса, от острова Святого Людовика до Марэ,
от Тери до Оперы, от Мадлен до парка Монсо — весь
Париж был сплошным искушением, они сгорали от
пьянящего желания отдаться ему тотчас же и навсегда.
Но круг их возможностей был неумолимо замкнут;
их великие мечты были всего лишь несбыточной
утопией.
Они жили в прелестной, но крошечной квартирке
с низким потолком, выходившей окнами в сад. По
сравнению с прежней их комнатой в узком, темном ко-
ридоре этажа, предназначенного для прислуги, где они
задыхались от духоты и зловония, теперешняя квар-
тира вначале приводила их в телячий восторг, возобнов-
лявшийся каждое утро вместе с чириканьем птиц. Они
открывали окна и подолгу, испытывая подлинное сча-
230
стье, любовались своим двором. Дом был старый, еще
не развалюха, но уже обветшалый, потрескавшийся.
Коридоры и лестницы в нем были узкие и грязные,
пропитанные сыростью и кухонным чадом. Зато между
больших деревьев и пяти крошечных, неправильной
формы, неухоженных палисадничков, поросших травой
и кустами, уставленных цветами в горшках и даже ук-
рашенных несколькими наивными статуями, шла до-
рожка, вымощенная неровными каменными плитками,
что придавало саду деревенский вид. Это был один из
тех редких в Париже уголков, где осенью после дождя
случается иногда уловить идущий от земли мощный,
почти лесной запах чернозема и прелых листьев.
Очарование не ослабевало, и они были так же чув-
ствительны к нему, как и в первые дни; однако после
нескольких месяцев безоблачного счастья постепенно
) становилось очевидным, что этого все-таки недостаточ-
но и они не смогут примириться с недостатками своего
жилища. Правда, они так привыкли жить в каморках,
где лишь спали, проводя все остальное время в кафе,
что не сразу осознали: для самых простых жизненных
потребностей — спать, есть, читать, разговаривать друг
с другом, мыться,— для всего этого необходимо какое-
то пространство, отсутствие которого неминуемо сказы-
вается. Они утешались как могли, восхваляя достоинст-
ва своего квартала: близость к улице Муфтар и Бота-
ническому саду, тишину переулка, изысканность низко-
го потолка и прелестные во все времена года деревья
во дворе; но подспудно все уже трещало по швам под
натиском вещей: мебели, книг, тарелок, бумаги, пустых
бутылок. Началась война на измор, в которой они бы-
ли обречены на поражение.
Их жилье общей площадью в тридцать пять квад-
ратных метров, которое они так и не решились точнее
измерить, состояло из крохотной прихожей, ничтожной
кухоньки, половина которой была отгорожена для подо-
бия ванной, маленькой спаленки и комнаты, служившей
и библиотекой, и гостиной, и кабинетом, и приютом
для заночевавших друзей. Между спальней н передней
был еще закуток, где примостились маленький холо-
дильник, электрическая печка и купленный по случаю
гардероб; там же стоял стол, за которым они ели,
и сундучок для грязного белья, служивший им ска-
мейкой.
231
Иногда теснота становилась невыносимой. Они за-
дыхались. Сколько бы они ни фантазировали, раздвигая
стены своей квартирки, пристраивая коридоры, стен-
ные шкафы, чуланы, изобретая образцовые гардеробы,
захватывая в мечтах соседние квартиры, они неизменно
возвращались к своему уделу, в предначертанные им
тридцать пять квадратных метров.
Конечно, можно бы было устроить все разумнее:
снести одну из перегородок и тем самым освободить
плохо использованный угол, заменить громоздкую ме-
бель, соорудить несколько стенных шкафов. Заново по-
крашенная, отделанная, с любовью обставленная, их
квартирка стала бы, несомненно, очаровательной, на
одном окне висели бы красные, на другом зеленые за-
навески, которые выгодно оттеняли бы довольно шат-
кий длинный дубовый стол, купленный на барахолке
и занимавший целый простенок, над которым висит от-
личная репродукция старинной морской картины, ря-
дом со столом бюро красного дерева времен второй им-
перии, обитое полосками меди, многих из которых дав-
но недостает; бюро поделено надвое: налево — место
Сильвии, направо—Жерома; для каждого лежит по
одинаковому листу красной промокательной бумаги,
стоит по стеклянному кирпичу и горшочку с карандаша-
ми, настольная лампа переделана из старинного стек-
лянного бокала, оправленного в олово; корзиной для
бумаг служит деревянная, потрескавшаяся, скрепленная
железным обручем мерка для зерна, два разношерст-
ных кресла, стулья с соломенным сиденьем и рядом
скамеечка для дойки коров. Если бы все это продуман-
но расставить, вымыть, вычистить, комната стала бы
уютной, в ней было бы приятно жить и работать.
Но одна лишь мысль о переделках пугала их. Им
пришлось бы занимать деньги, экономить и израсходо-
вать все до последнего гроша. На такие жертвы они
не могли решиться. У них не лежала к этому душа:
оии предпочитали программу-максимум — все или ни-
чего. Книжные шкафы будут из светлого дуба, или их
вовсе не будет. Их и ие было. Книги громоздились иа
двух замызганных деревянных этажерках и на полках
стенного шкафа, вовсе для них не предназначенных.
Почти на всех стенах повисли уродливые, отставшие,
спутанные провода, а они целых три года так и не соб-
рались вызвать электромонтера. Полгода им понадоби-
232
лось, чтобы сменить шнур у занавесок. Легко устрани-
мые, повседневные неполадки за сутки перерастали в
полный беспорядок, который близость деревьев и сада
за окном делала еще непереносимее.
Ощущение временности настоящего положения ве-
щей главенствовало в их жизни. Они ждали какого-то
чуда. Тогда они пригласят архитекторов, подрядчиков,
штукатуров, водопроводчиков, обойщиков, маляров.
Отправятся в кругосветное путешествие, а по возвра-
щении найдут свое жилище преображенным, удобным,
совсем обновленным, чудесным образом расширившим-
ся, наполненным вещами соответствующих ему разме-
ров, с раздвижными перегородками и дверями, удоб-
ным скрытым отоплением, внутренней электропровод-
кой, с мебелью самого хорошего вкуса.
Но великие мечтания, которым они самозабвенно
предавались, оставались мечтами, а их реальные уси-
лия равнялись нулю. Они не предпринимали никаких
попыток согласовать насущные потребности с реальны-
ми возможностями. Их парализовывал размах собст-
венных желаний.
Это отсутствие простоты и даже здравого смысла
было для них характерным. Им не хватало независимо-
сти — в этом-то и было все дело. Им не хватало даже
не объективной материальной независимости, а внут-
ренней непринужденности, раскованности, непосредст-
венности. Они были склонны к раздражительности,
нервозности, судорожной жадности, даже зависти. Их
тяга к благополучию, к роскошной жизни чаще всего
проявлялась в каких-то глупых увлечениях: они пу-
скались с друзьями и в пространные обсуждения не-
превзойденных достоинств какой-нибудь трубки или
низенького столика, возводя их в ранг произведений ис-
кусства, в музейные экспонаты. Они могли преиспол-
ниться восторгом по поводу чемодана — этакого малень-
кого чемоданчика, необыкновенно плоского, из черной,
слегка шероховатой кожи, какие часто появляются в
витринах магазинов на площади Мадлен и которые, как
им казалось, олицетворяют собой всю прелесть поездки
экспромтом в Лондон или Нью-Йорк. Они могли иско-
лесить весь Париж, чтобы взглянуть на кресло, велико-
лепие которого им описали. Доходило до того, что они
233
колебались, выходить ли в новом платье, так как по пра-
вилам хорошего тона его нужно предварительно поно-
сить хотя бы раза три. Но они не понимали, что бла-
гоговение перед витринами портных, шляпниц и сапож-
ников делает нх просто смешными.
Возможно, что прошлое все еще тяготело над ними
н не только над ннмн, но и над их друзьями, коллега-
ми, сверстниками — над всей тон средой, в которой онн
вращались. Возможно, с самого начала онн проявили
чрезмерную ненасытность: нм хотелось сразу достиг-
нуть всего, хотелось, чтобы весь мир, все вещи искони
им принадлежали, а онн бы лишь расширяли свои вла-
дения. Но это было невозможно: даже если бы они ста-
новились все богаче и богаче, нм бы не удалось изме-
нить свое прошлое. Им так хотелось жить в комфорте,
средн прекрасных вещей! Но они без разбору всем
восхищались, восторгались, и именно это и являлось
доказательством их чужеродности. Им недоставало пре-
емственности (в самом примитивном значении этого
слова) — богатство не было для ннх чем-то само собой
разумеющимся, неотъемлемым, присущим человеку, как
ощущение собственного здоровья,— нет, для ннх это
было наслаждение чисто умозрительное. Слишком ча-
сто в том, что называют роскошью, они любнлн всего
лишь деньги, которые за ней стояли. Онн падали
ннц перед богатством; любнлн его больше, чем саму
жизнь.
Первые же нх выходы в свет из замкнутого студен-
ческого мирка, первые рейды в стихию роскошных ма-
газинов, которые вскоре стали нх обетованной землей,
были с этой точки зрения весьма знаменательными. Не-
устойчивый вкус, мелочная придирчивость, неопытность,
подобострастное преклонение перед всем, что, как нм
казалось, свидетельствует о хорошем вкусе, часто при-
водили их к унизительным промахам. Одно время Же-
ром н его друзья одевались так, будто образцом для
ннх послужил не английский джентльмен, а карикатура,
какую представляет собою подражающий ему эмигрант
с ограниченными средствами. Когда Жером купил себе
первые вожделенные английские ботннкн, он заботливо
и долго деликатным вращательным движением натирал
нх кремом высшего качества, а потом выставил на
солнце, чтобы онн как можно быстрее приобрели поно-
шенный вид, требуемый модой. А ведь если не считать
234
грубых мокасин на нейлоновой подошве, которые он не
желал носить, это были, увы, его единственные ботин-
ки: он истаскал их по плохим дорогам за полгода.
Постепенно, с возрастом, умудренные опытом, они,
казалось, попривыкли несколько соразмерять и обузды-
вать свои пылкие страсти. Научились ждать, пригляды-
ваться. Медленно начал вырабатываться и вкус, более
верный, более обоснованный. Они давали теперь своим
желаниям время созреть: глаза их уже не были столь
завидущими. Теперь, прогуливаясь в окрестностях Па-
рижа н останавливаясь перед витринами деревенских
антикваров, они уже не набрасывались на фаянсовые
тарелки, церковные стулья, на бутыли пузырчатого
стекла или на медные подсвечники. Правда, в их вооб-
ражении все еще маячило в неприкосновенности наивное
видение образцового жилища, где будут царить комфорт
и безоблачное счастье. Они продолжали восхищаться
всеми вещами, которые мода сегодняшнего дня считала
прекрасными: и поддельными лубочными картинками,
и гравюрами в английском стиле, и агатовыми безделуш-
ками, и стеклом, отделанным серебром, и всяческими
псевдоафриканскими поделками и ультранаучными пу-
стячками, которые вдруг наводняли витрины улиц Жа-
коб и Висконти. Они все еще мечтали обладать ими:
им хотелось бы прослыть знатоками, идущими в ногу
со временем. Но этот подражательный раж постепенно
притуплялся, им уже было приятно думать, что посте-
пенно они становятся менее агрессивными, крикливыми
и ребячливыми. Они сожгли то, чему поклонялись: вол-
шебные зеркала, чурбаны, идиотские механические иг-
рушки, радиометры, всю разноцветную дребедень, джу-
товые панно, изукрашенные грифами в манере Матье *.
Им казалось, что мало-помалу они научились обузды-
вать свои желания: они знают теперь, чего хотят, к че-
му стремятся. Они знают, в чем их счастье, их сво-
бода.
И тем ие менее они ошибались: они были как ни-
когда близки к катастрофе. Они уже вступили на путь,
ни поворотов, ни конца которого они не ведали. Иног-
да их охватывал страх. Но чаще всего они проявляли
1 Современный французский художиик-абстракциснист.
235
лишь нетерпение: они ощущали себя уже подготовлен-
ными, уже созревшими для этой жизни — они ждали
лишь денег.
Жерому было двадцать четыре года. Сильвии —
двадцать два. Оба были психосоциологами. Эта работа,
которая не являлась профессией или ремеслом в точном
смысле слова, заключалась в интервьюировании людей
различными методами и на разнообразные темы. Это
было трудное занятие, безусловно требовавшее сильного
нервного напряжения, но оно не лишено было и увле-
кательности, относительно хорошо оплачивалось и ос-
тавляло довольно много свободного времени.
Как и большинство их коллег, Жером и Сильвия
стали психосоцнологами по необходимости, а не по вы-
бору. Кто знает, впрочем, куда привело бы свободное
и беспрепятственное развитие их склонностей. Время
и тут сделало выбор за них. Конечно, они предпочли
бы, как и все, посвятить себя чему-то определенному,
почувствовать мощное влечение, которое можно было
бы назвать призванием, которое удовлетворяло бы их
честолюбие и полностью подчинило бы себе. Увы, имн
владело лишь одно стремление: хорошо жить, и оно-то
и поглощало все их силы. Будучи студентами, они ужа-
сались перспективе скромной должности учителя где-ни-
будь в Ножан-сюр-Сен, Шато-Тьерри или в Этампе,
мысль о ничтожном жалованье пугала их до такой сте-
пени, что, едва познакомившись — Жерому было тогда
двадцать одни год, а Сильвии девятнадцать,— они, не
колеблясь, бросили занятия, к которым, в сущности,
еще и не приступали. Они не были обуреваемы стра-
стью к познанию: куда-более скромные мечты владели
ими, и они не подозревали, что мечты эти ничтожны
и когда-нибудь они пожалеют, что поддались им: ком-
ната побольше, с водопроводом и даже душем, более
разнообразная или хотя бы попросту более сытная, чем
в университетской столовке, еда; возможно, машина,
пластинки, отпуск, одежда.
Уже в течение нескольких лет во Франции велось
изучение причинности различных явлений. В тот год
это увлечение переживало пору расцвета. Ежемесячно
буквально на пустом месте открывались все новые агент-
ства. Там легко можно было найти работу. Чаще .всего
233
она сводилась к посещению общественных парков, школ
к моменту окончания занятий или многоквартирных де-
шевых домов на окраинах, к беседам с матерями се-
мейств на тему — заметили ли они новые рекламы и что
о них думают. Такие зондажи-экспресс, называемые
«тестингами» или «минутными анкетами», оплачива-
лись по сто франков. Немного, но все же лучше, чем
обычные люмпенские заработки студентов, вынужден-
ных сидеть с детьми, служить ночными сторожами, су-
домойками или браться за любую подвернувшуюся под
руку жалкую работу вроде распространения проспектов,
переписки, записи рекламных передач, продажи из-под
полы. А тут еще и новизна этих агентств, работавших
почти кустарно, непроверенность методов, нехватка
квалифицированных сотрудников позволяли надеяться
на быстрое продвижение, на головокружительный взлет.
И расчет этот был не так уж плох. Несколько меся-
цев ушло на составление вопросников. Потом нашелся
директор агентства, который в спешке был вынужден
оказать им доверие: они поехали в провинцию, воору-
жившись магнитофоном; кто-то из их спутников, чуть
постарше, посвятил их в технику проведения публичных
и частных интервью, по правде говоря, куда менее
сложную, чем принято думать. Они научились застав-
лять говорить других и взвешивать свои собственные
слова; научились распознавать по нерешительности и
замешательству, по стеснительному молчанию, по роб-
ким намекам ту дорогу, которую надлежало избрать;
проникли в тайну универсального магического «гм», ко-
торым интервьюер заполняет паузы в речи интервьюи-
руемого, завоевывает его доверие, соглашается с ним,
одобряет, выспрашивает, даже иногда угрожает.
Успехи были вполне ощутимыми. Они продолжали в
том же духе: подбирали крохи социологии, психологии,
статистики; овладевали азами науки; научились приме-
нять избитые трюки: Сильвия то снимала, то надевала
очки; они определенным образом записывали, листали
свои блокноты, усвоили определенный тон в разговоре
с боссами, вставляли чуть вопросительные выражения
вроде: «не так ли», «в какой-то степени», «я думаю,
возможно», «именно этот вопрос следует поставить»;
научились в подходящий момент цитировать Райта
Миллса, Уильяма Уайта или, того лучше, Лазарсфелда,
237
Кантриля или Герберта Хаймана1, из которых и трех
страниц не прочитали.
Овладев этими совершенно необходимыми навыка-
си, они доказали, что постигли азбуку ремесла, и стали
незаменимыми сотрудниками. Так, всего лишь год спу-
стя после их первых шагов по изучению причинности на
них возложили ответственную работу по «анализу со-
держания»; за этим постом следовала уже должность
верховного руководителя всеми исследованиями, кото-
рая обычно отводилась штатным кадрам, хорошо опла-
чивалась и считалась самой почетной во всей служебной
иерархии. За последовавшие годы они не спустились с
достигнутой высоты.
Четыре года — а возможно, и дольше — они разра-
батывали анкеты, интервьюировали, анализировали.
Почему пылесосы на полозьях так плохо раскупаются?
Что думают люди с умеренным заработком о цикории?
Любят ли готовое пюре и почему? Потому ли, что оно
легко усваивается? Или потому, что оно маслянисто?
Или потому, что его так легко приготовить: раз, раз —
и все? Действительно ли считают, что детские коляски
чересчур дороги? Разве вы не согласны идти на любые
жертвы во имя малышей? Как будет голосовать фран-
цуженка? Любят ли сыр в тюбиках? Большинство —
«за» или «против» общественного транспорта? На что
прежде всего обращают внимание, покупая простоква-
шу: на цвет, плотность, вкус или запах? Читаете ли вы
много, мало или вовсе не читаете? Ходите ли в ресто-
ран? Согласитесь ли вы, мадам, сдать комнату негру?
Скажите откровенно: что вы думаете о пенсии для ста-
риков? Что думает молодежь? Что думают служащие?
Что думает тридцатилетняя женщина? Что вы думаете
об отпуске? Где вы его'проводите? Любите ли вы за-
мороженные блюда? Как вы думаете, сколько стоит та-
кая зажигалка? Какие матрасы вы предпочитаете? Мо-
жете ли вы описать мне человека, который любит изде-
лия из теста? Чтс вы думаете о вашей стиральной ма-
шине? Удовлетворяет ли она вас? Не слишком ли мно-
го пены в ней получается? Чисто ли она стирает? Рвет
ли она белье? Сушит ли она его? Не предпочтете ли вы
такую машину, которая может высушить белье? Как вы
находите, удовлетворительна ли охрана труда в шах-
1 Известные социологи и психологи.
238
тах? (Надо заставить говорить опрашиваемого, попро-
сить его рассказать случаи из собственной практики,
то, что он видел своими глазами. Были ли у него само-
го травмы? Как это произошло? Будет ли его сын шах-
тером, как отец, или нет?)
Интересовало все: стирка, сушка белья, глажка. Газ,
электричество, телефон. Дети. Одежда и белье. Горчи-
ца. Супы в пакетиках, супы в коробках. Волосы: как их
мыть, красить, причесывать, как придать им блеск. Сту-
денты, ногти, микстуры от кашля, пишущие машинки,
удобрения, тракторы, досуг, подарки, почтовая бумага,
белила, политика, автострады, алкогольные напитки,
минеральные воды, сыры и консервы, лампы и занаве-
ски, страхование, садоводство.
Ничто человеческое не было им чуждо.
На первых порах они заработали немного денег.
Работа не нравилась им, да и могла ли она нравиться?
Но и докучала она им не слишком. У них было впечат-
ление, что они чему-то учатся. От года к году эта рабо-
та переделывала их.
То было время победоносного взлета. У них не бы-
ло ничего — теперь перед ними стали открываться бо-
гатства мира.
Они долго оставались совсем незаметными. Одеты
они были как студенты, то есть плохо. У Сильвии име-
лась единственная юбка и безобразные свитера, вельве-
товые брюки, грубошерстная куртка. У Жерома — заса-
ленная канадка, костюм из магазина готового платья,
жалкий галстук. Они самозабвенно начали постигать
тайны английской моды. Открыли для себя шерстяные
вещи, шелковое белье, рубашки от «Дусе» *, галстуки из
ситца, шелковые шейные платки, твид, пушистую
шерсть, кашемир, кожу и джерси, лен и, наконец, мощ-
ную иерархию обуви, которая простирается от Черча
к Уестону, от Уестона к Бантингу, от Бантинга к Лоббу.
Их сокровенной мечтой стала поездка в Лондон. Там
они кинулись бы не только в Национальную галерею
и на Сэвил-роу, но и во многие кабачки Черч-стрит, о
которой Жером сохранил трогательные воспоминания.
Но они еще не настолько разбогатели, чтобы позволить
себе одеться там с ног до головы. В Париже на первые
1 Здесь и далее — торговые фирмы.
239
же деньги, заработанные хоть и в поте лица, но весело,
Сильвия купила у Корнюеля трикотажную шелковую
кофточку и импортный комплект (две кофты) из овечь-
ей шерсти, прямую и строгую юбочку, туфли из плете-
ной кожи необыкновенной мягкости, а также большой
шелковый платок с изображением павлинов и листвы.
Жером, хоть он еще и любил при случае обуться в стоп-
танные ботинки и ходить небритым, в старой рубашке
без воротничка и парусиновых штанах, познал теперь,
по контрасту, удовольствие ухода за собой: вымыться,
тщательно побриться, опрыскаться туалетной водой и
на слегка еще влажное тело надеть безукоризненно бе-
лую рубашку, повязать шелковый или шерстяной гал-
стук. Он купил в магазине «Старая Англия» сразу три
галстука и твидовую куртку, а рубашки и ботинки, за
которые, как ему казалось, не придется краснеть,— на
распродаже.
Потом — и это было одним из больших событий в
их жизни — они открыли для себя барахолку. Рубаш-
ки Эрроу или Ван-Хейзена, великолепные, с ворот-
ником на пуговках, такие, каких в Париже не сыщешь,
но которые уже вошли в моду благодаря американским
фильмам (во всяком случае, среди той ограниченной
прослойки, которая жить не может без американских
фильмов), выставлялись там среди всякого барахла, ря-
дом с якобы неизносймыми плащами, юбками, кофточ-
ками, шелковыми платьями, кожаными куртками и мяг-
кими мокасинами. В течение года, а то и дольше они хо-
дили туда каждые две недели; утром по субботам ры-
лись в ящиках, на прилавках, в картонках, где валялись
вывернутые зонты, толкались в толпе подростков с бач-
ками, алжирцев, продававших часы, и американских ту-
ристов, которые, с трудом выбравшись из обманных
зеркал с восемью отражениями и карусели рынка Вер-
незон, бродили по рынку Малик, разглядывая ржавые
гвозди, матрасы, остовы каких-то машин, всяческое раз-
розненное барахло и странной судьбой заброшенные сю-
да нераспроданные залежи прославленных американских
рубашек. Оттуда Сильвия и Жером тащили домой, за-
вернув в старые газеты, одежду, безделушки, зонты,
всяческие горшки, сумки, пластинки.
Они постепенно менялись, становились совсем други-
ми. И не столько потому, что им было просто необходи-
мо чем-то отличиться от тех, кого они интервьюирова-
240
ли, чтобы производить на них выгодное впечатление и
при этом не слишком бросаться в глаза. И не потому,
что они встречались теперь со многими людьми, не по-
тому, что они, как им казалось, навсегда отошли от той
среды, к которой принадлежали по рождению. А пото-
му, что деньги, как ни банально это утверждение, вызы-
вали к жизни новые потребности. Задумайся они над
этим, они сами крайне изумились бы, обнаружив, до
какой степени изменились все их представления, начи-
ная от самых примитивных и кончая всем тем, что во-
обще имело теперь к ним отношение, всем тем, что при-
обретало для них все большее значение и становилось
их миром. Но в те годы они ни над чем не задумыва-
лись.
, Все было для них ново: чувства, вкусы, профессия.
Все толкало их к вещам, дотоле им неведомым. Они на-
чали обращать внимание на то, как люди одеты; заме-
чали в витринах безделушки, мебель, галстуки, впадали
в мечтательный транс перед объявлениями о продаже
недвижимого имущества. Им казалось, что они стали
понимать природу вещей, на которые до сих пор не об-
ращали никакого внимания: им стало небезразлично,
что тот или иной квартал или улица печальны или весе-
лы, молчаливы или оживлении, пустынны или наполне-
ны суетой. Раньше эти ощущения были им неведомы, и
теперь они открывали их с простодушным изумлением,
поражаясь своему прежнему невежеству. Их не удивля-
ло, вернее, почти не удивляло, что они непрестанно ду-
мают об этом.
Дорога, по которой они шли, ценности, к которым
они тянулись, их будущее, их желания, честолюбивые
мечты — все это, правду сказать, казалось им подчас
обескураживающе пустым. Они так и не познали ниче-
го устойчивого, прочного и определенного. И тем не ме-
нее это была их жизнь — источник незнаемых ранее ра-
достей, которые не только их пьянили, но и потрясали
своей необъятностью. Иногда они твердили себе, что в
будущем их жизнь наполнится очарованием, изящест-
вом и причудливостью американских комедий в духе
Сола Басса, перед их мысленным взором проносились,
как обещание, дивные, сверкающие видения: девствен-
ные снежные поля, прорезанные следами лыж, голубой
простор моря, солнце, зеленые холмы, огонь, потрески-
вающий в каминах, опасные автострады, пульмановские
вагоны, роскошные отели.
241
Они расстались со своей комнатушкой н студенче-
скими столовками. Они нашли на улице Катрофаж, в до-
ме номер семь, напротив мечети и совсем близко от Бо-
танического сада, квартирку из двух комнат, выходив-
шую окнами в хорошенький садик. Они возжаждали
бобриковых ковров, столов, кресел, диванов.
В те годы они без конца разгуливали по Парижу.
Перед каждым антиквариатом они останавливались. Дол-
гие часы они слонялись по универсальным магазинам,
зачарованные и уже испуганные, но еще не смея при-
знаться себе в этом страхе, еще не осмеливаясь отдать
себе отчет в той бессмысленной одержимости, которая
становилась их уделом, смыслом их жизни, их единст-
венным мерилом; они и восхищались всем, и уже захле-
бывались необъятностью своих желаний, всей этой рос-
кошью, выставленной напоказ, предлагаемой им в не-
ограниченном количестве.
Они обнаружили ресторанчики на улицах Гобелен,
Терн, Сен-Сюльпис, пустынные бары, где так приятно
шушукаться, уикенды в окрестностях Парижа, длинные
прогулки осенью в лесах Рамбуйе, в Во, в Компьеие,
почти идиллические радости, повсюду уготованные гла-
зу, уху, нёбу.
Так мало-помалу приобщались они к действительно-
сти, пускали более глубокие корни; ведь в прошлом
эти выходцы из ограниченной мещанской среды были
лишь вялыми, ко всему равнодушными студентами, ко-
торые имели о жизни весьма узкое и поверхностное
представление; теперь же, как им казалось, они начали
понимать, каким именно должен быть порядочный че-
ловек.
Это чрезвычайное открытие, которое, собственно,
лишь с натяжкой можно было назвать таковым, увенча-
ло их превращение, явилось завершением длительного
социального, психологического созревания, последова-
тельные периоды которого они и сами не в силах были
бы описать.
Как и их друзья, они подчас вели довольно беспо-
рядочную жизнь.
У них образовалась своя компания, что называется,
своя бражка. Они хорошо знали друг друга, у них бы-
242
ли общие, заимствованные друг у друга взгляды, общие
привычки, вкусы, воспоминания. У них выработался
свой особый язык, свои приметы, свои пристрастия. Они
не в точности походили друг на друга, потому что каж-
дый развивался по-своему, но это не мешало им более
или менее бессознательно подражать друг другу,
и поэтому большую часть своей жизни они проводи-
ли, обмениваясь различными вещами. Иногда это
приводило к взаимным обидам, но чаще просто забав-
ляло их.
Почти все они работали для рекламных агентств.
Некоторые, впрочем, продолжали — или, во всяком слу-
чае, тщились продолжать — свое образование. Как пра-
вило, они знакомились в наскоро сварганенных, псевдо-
деловитых рекламных конторах. Они вместе выслуши-
вали, торопливо записывая пошлые наставления и
мрачные шуточки директоров агентств; презрение к этим
выскочкам, к этим рвачам, торгашам, наживающимся
на супе, объединило их. Но прежде всего их объ-
единяла и простая необходимость прожить пять-шесть
дней вместе в дешевых гостиницах маленьких город-
ков, тут уж им поневоле приходилось призывать на
помощь дружбу, чтобы скрасить жалкие совместные
трапезы.
Ведь завтраки их были бы слишком поспешными
и деловыми, а обеды тянулись бы нестерпимо долго,
если бы печальные физиономии этих коммивояжеров не
озарял чудодейственный свет дружбы, делая памятным
и провинциальный вечер, и разбитую глиняную миску,
поставленную им в счет каким-нибудь скрягой рестора-
тором. Они забывали тогда свои магнитофоны, отбра-
сывали не в меру вежливый тон вышколенных психоло-
гов. Засиживались за столом. Толковали о себе самих
и о мирозданье, обо всем и ни о чем, о своих вкусах,
о честолюбивых стремлениях. Потом бродили вместе по
улицам, отыскивая приличный бар — ведь должен же
такой иметься в городе,— захватывали его с разбегу
и просиживали там далеко за полночь, попивая виски,
коньяки и джин с тонизирующими примесями; они вы-
кладывали друг перед другом откровенно, как на испо-
веди, свою любовь, желания, дорожные впечатления,
неудачи, восторги, не удивляясь, а, наоборот, искренне
радуясь сходству своих историй и совпадению взглядов
на жизнь.
243
Случалось, эта внезапно возгоревшаяся симпатия
ни к чему не приводила, кроме довольно далекого зна-
комства и телефонных звонков от случая к случаю.
Случалось и так — правда, гораздо реже,— что из ми-
молетной встречи и взаимного влечения постепенно воз-
никала дружба, которая со временем крепла. Так с го-
дами возрастала их спайка.
Все они походили друг на друга. У них у всех бы-
ли деньги, небольшие, но достаточные для того, чтобы
лишь эпизодически ощущать денежные затруднения, да
и то лишь после какой-нибудь безумной выходки, о ко-
торой они никак не могли бы с точностью сказать, яви-
лась ли она необходимостью или излишеством. Их
квартиры—студии, мансарды, две комнатки в старин-
ных домах излюбленных кварталов Пале-Рояль, Кон-
стрэскарп, Сен-Жермен, Люксембург, Монпарнас — по-
ходили друг на друга: там стояли одинаковые засален-
ные диваны, псевдодеревенские столы, было такое же
нагромождение книг и пластинок, те же старинные
горшки, бутыли, стаканы, бокалы, у всех наполненные
цветами, карандашами, разменной монетой, сигаретами,
конфетами, скрепками. Одеты они были в общем тоже
одинаково, то есть соответственно своим вкусам, ведь
образцом для всех них служила мадам «Экспресс»
и рикошетом ее супруг. Да и во всем остальном они
были многим обязаны этой примерной паре.
Из всех еженедельников «Экспресс» занимал в их
жизни самое видное место. По правде говоря, не так
уж они его любили, но они его покупали или брали
друг у друга, регулярно читали и даже, как сами при-
знавались, сохраняли старые номера. Часто они не бы-
ли согласны с политической линией «Экспресса» (од-
нажды, полные священного негодования, они даже на-
писали коротенький памфлет на его солдафонский
стиль), в принципе они предпочитали обзоры «Монд»,
которой были единодушно преданы, и даже позиции
«Либерасьон», которой склонны были сочувствовать.
Но их подлинным жизненным вкусам соответствовал
один лишь «Экспресс», и хотя, по совести говоря, они
считали публикуемые в нем материалы приукрашенны-
ми и неточными, каждую неделю они находили в нем
то, что отвечало их повседневным запросам. Случалось,
они возмущались им. Да и в самом деле, стоило толь-
ко Жерому н Сильвии подумать об этом стиле поддель-
244
ного благородства, намеков, скрытой издевки, плохо
замаскированной зависти, фальшивых восторгов, грубо-
го заигрыванья, подмигиванья, подумать об этом рек-
ламном балагане, каким является «Экспресс», о его це-
ли, а не методах, о его истинном обличье, подумать обо
всех этих мелочах, якобы преобразующих жизнь, недо-
рогих, но необыкновенно забавных безделках, обо всех
этих ловких дельцах, отлично понимающих насущные
проблемы, об этих специалистах, знающих, что они де-
лают, о чем говорят, и умеющих дать это почувство-
вать,— словом, об этих дерзких мыслителях, которые
мнили себя глашатаями двадцатого века, с трубкой
в зубах собираясь еженедельно на форум или за круг-
лым столом,— стоило подумать об этом скопище высо-
коответственных людей, этих воротил, с уст которых
не сходила блаженная улыбка, как бы намекающая, что
золотой ключ от директорской уборной зажат именно
в их руке, так вот, стоило Сильвии, Жерому и их
друзьям обо всем этом подумать, как они вспоминали
ие очень-то удачную игру слов, которой начинался их
памфлет: не сразу, мол, заметишь, что «Экспресс» да-
леко не левый журнал, зато сразу бросается в глаза,
что он зловещий '. Они сознавали ложность этого ут-
верждения, но оно служило им утешением.
Трудно было скрыть от самих себя, что именно иа
таких, как они, рассчитан «Экспресс». Им так хотелось,
чтобы их независимость, ум, веселье, юность были по-
стоянно на виду. Они согласны были даже на шарж —
их это устроило бы больше всего, а презрение, которое
они испытывали к «Экспресс», оправдывало их в соб-
ственных глазах. Неистовость их протеста равнялась их
полной зависимости: они, бранясь, листали журнал, ком-
кали его, отшвыривали. Без конца говорили о его бес-
принципности. Но они его читали — это факт, они бы-
ли насквозь им пропитаны.
Где могли они найти более точное отражение своих
вкусов и желаний? Разве они не молоды? Разве нет
у них денег, хоть и в умеренном количестве? «Экс-
пресс» предлагал им все, из чего слагается комфорт:
купальные халаты, сенсационные разоблачения, модные
пляжи, экзотическую кухню, всякие полезные приспо-
1 Каламбур построен на игре слов: sinister означает по ла»
тыни «левый», s i n i s t г е — по-французски «зловещий».
245
собления, умные обзоры, тайны небожителей, недорогие
дачные местечки, симфонии колокольного звона, новые
идеи, выходные платьица, замороженные блюда, эле-
гантные мелочи, светские сплетни, самые свежие меди-
цинские советы.
Они втайне мечтали о диванах «честерфилд». «Экс-
пресс» мечтал о них вместе с ними. Большую часть сво-
его отпуска они употребляли на беготню по деревен-
ским распродажам, раздобывая там по дешевке оловян-
ную посуду, соломенные стулья, стаканы, так и звав-
шие напиться из них, ножи с костяными ручками, раз-
ные потемневшие от времени плошки, которые они об-
ращали в драгоценные пепельницы. Они были уверены,
что обо всех этих вещах сообщал или сообщит «Экс-
пресс».
Однако при любой покупке они существенно откло-
нялись от советов «Экспресса». Они ведь все еще не
обосновались по-настоящему, и, хотя их именовали
охотно «кадрами», у них не было ни гарантированного
заработка, ни поощрительных двойных ставок, ни пре-
мий, которые получают постоянные служащие, рабо-
тающие по договору. «Экспресс» же рекламировал под
видом маленьких магазинов, недорогих и уютных (по-
ка вы будете выбирать, хозяин по-приятельски предло-
жит вам стаканчик вина и сандвич), такие заведения,
где вам переоборудуют квартиру в соответствии с тре-
бованиями современной моды, и тут вам не обойтись
без беленых стен и бобрикового ковра коричневых тонов
(его может заменить разве что мозаичный пол из ста-
ринных плиток); хорошо, если будут видны деревян-
ные балки и вдобавок внутренняя лесенка и настоящий
камин с горящими в нем дровами, мебель непременно
должна быть деревенская, лучше всего провансаль-
ская— ее особенно рекомендуют. Реклама неистовство-
вала: по всему Парижу рекламировались картинные га-
лереи, галантерейные лавки, магазины, книжные и ме-
бельные, торгующие безделушками, даже бакалейные
лавки (нередко какой-нибудь старый мелочной торговец
вдруг превращался в метра Фромажа в синем фартуке,
великого знатока своего дела, орудовавшего в лавочке
с деревянными балками и соломенной мебелью),— ну
а подобные переоборудования влекли за собой совер-
шенно закономерно повышение цен, поэтому и покупка
платья из чистой шерсти, расписанного от руки, или
246
комплекта (две кофты) из пуха, вытканного старой .сле-
пой крестьянкой с Оркадских островов («Только у нас,
подлинно ручной работы, окрашено растительной кра-
ской, ручной вязки»), или роскошной куртки (наполо-
вину джерси, наполовину кожа) для уикенда, охоты,
•лезды на автомобиле становилась совершенно недоступ-
ной. Хоть они и заглядывались на витрины антиква-
ров, покупали они только на деревенских распродажах
-или в наименее посещаемых аукционных залах Отеля
Друо (куда они, впрочем, ходили не так часто, как
:им хотелось бы), точно так же и свой туалет они по-
лолняли, лишь прилежно посещая барахолки или на
распродажах, которые устраивали два раза в год ста-
рые англичанки в пользу благотворительных деяний
.англиканской церкви святого Георгия. Здесь в изоби-
лии продавались вполне приличные поношенные вещи,
^несомненно принадлежавшие ранее дипломатам. Иногда
им бывало немного неловко—ведь приходилось про-
-биваться сквозь густую толпу и долго рыться в груде
безобразных вещей — увы, далеко не все англичане
обладают тем вкусом, который им приписывают,— пре-
жде чем отыщешь стоящий галстук (пожалуй, все-таки
чересчур фривольный для секретаря посольства), или
. рубашку, которая некогда была безукоризненной, или
юбку, которую надо только укоротить. И все же им
требовалось именно это или ничего: тут сказывалось
постоянное несоответствие между их претензиями (все
было для них недостаточно хорошо) и деньгами, кото-
рыми они обычно располагали,— и это было хоть и вто-
ростепенным, но все же красноречивым признаком их
.реального положения — они не были исключением; вме-
i.cto того чтобы покупать в магазинах на распродажах,
которые устраиваются повсюду три раза в году, они
предпочитали поношенные вещи. В мирке, к которому
«они принадлежали, как правило, все желали большего,
чем могли себе позволить. Не ими это было заведе-
но— таков закон цивилизации, наиболее точным выра-
жением которого стали реклама, иллюстрированные
журналы, искусно оформленные витрины, вид улиц
и даже, с известной точки зрения, все изделия, которые
принято называть «культурными». Поэтому напрасно
чувствовали они себя уязвленными, когда робко прице-
нивались к какой-нибудь вещи, пытались торговаться,
разглядывали витрины, не решаясь войти,— ведь все
247
эти их унижения и неосуществленные желанитг тоже
были своего рода двигателем торговли. Они гордились,
купив что-нибудь подешевле—за бесценок, почти зада-
ром. Но еще больше гордились они (ведь всегда доро-
го платят за удовольствие дорого заплатить), когда
платили дорого, дороже дорогого, сразу, не раздумы-
вая, почти опьянев, за то, что не могло не быть самым
прекрасным, единственно прекрасным, совершенным.
И чувство унижения и чувство гордости исходили из
одного и того же корня, одинаково несли им разочаро-
вание и боль. Они понимали, почему это происходит:
ведь с утра до вечера все кругом — объявления, рекла-
мы, неон, освещенные витрины — твердило, вопило
о том, что они стоят довольно низко на ступенях об-
щественной лестницы. Но им еще повезло — ведь как-
никак они не самые обездоленные.
Они были из породы «новых людей», из тех моло-
дых технократов на полпути к успеху, у которых еще
не все зубы прорезались. Почти все они были выход-
цами из мелкобуржуазных семейств, и, как они думали,
их прежняя среда теперь уже не могла их удовлетво-
рить: они заглядывались с завистью, с отчаянием даже,
па бросающиеся в глаза роскошь, комфорт, изыскан-
ность крупных буржуа. У них не было традиций, не
было прошлого. Наследства им неоткуда было ждать.
Среди всех друзей Жерома и Сильвии только один-
единственный происходил из по-настоящему богатой
семьи суконщиков с Севера. Солидное и прочное со-
стояние, дома в Лилле, ценные бумаги, поместье в ок-
рестностях Бовэ, золото, серебро, драгоценности, комна-
ты, сплошь заставленн&е старинной мебелью. Детство
всех других протекало в столовых и спальнях, обстав-
ленных в стиле чиппендейл или в нормандском сельском
стиле, вернее, его варианте начала тридцатых годов: по-
стели, покрытые пунцовой тафтой, трехстворчатые шка-
фы, украшенные зеркалами и позолотой, ужасающие
квадратные столы с фигурными ножками, вешалки для
одежды из поддельных оленьих рогов. При свете семей-
ной лампы готовили они там уроки. На их обязанно-
сти лежало выносить помойные ведра, бегать за моло-
ком, а выходя из дому, они неизменно хлопали дверью.
Воспоминания детства у всех- у них были схожими, как
248
и те дороги, которыми они шли дальше по жизни: то
же медленное отпочкование от родительской среды, те
же перспективы, которые, как им казалось, они сами
себе наметили.
Они были вполне современными. Им было по нутру
их существование. Уж кто-кто, говорили они, а они не
простачки. Они знают себе цену. Они были самоуве-
ренны или, во всяком случае, старались быть такими.
Они обладали чувством юмора. И уж, во всяком слу-
чае, они не были дураками.
Если бы произвести достаточно глубокий анализ,
в группе, которую они составляли, можно было бы об-
наружить различные течения и скрытый антагонизм.
Придирчивый, суровый социолог сразу бы обнаружил
расхождения, взаимоисключающие противоречия, скры-
тую вражду. Случалось, что кто-либо из них из-за са-
мого незначительного происшествия, легкой размолвки
или замаскированной провокации сеял раскол. Тогда
вся их прекрасная дружба шла прахом. С притворным
изумлением обнаруживали они, что такой-то, которого
они все. считали щедрым, оказался на поверку настоя-
щим скаредом, а другой—черствым эгоистом. Вспы-
хивали пререкания, назревали разрывы. Иногда им да-
же нравилось злорадно натравливать одних на других.
Нередко в компании наступал длительный период вза-
имного недовольства, отдаления, холодности. Они избе-
гали друг друга, придумывая для этого все новые пред-
логи, пока не приходила наконец пора извинений, про-
щения, горячего примирения. В конечном счете они уже
не могли жить друг без друга.
Эта игра их сильно занимала, и они отдавали ей
много драгоценного времени, которое могли бы употре-
бить с пользой на что-нибудь другое. Но такими уж
они были, и кружок, который они образовали, невзирая
на возникавшее иногда в нем взаимное недовольство,
поглощал их почти целиком. Вне этого кружка для ннх
не было настоящей жизни. Однако здравый смысл под-
сказывал им избегать чересчур частых встреч, не всег-
да работать скопом, напротив, онн изо всех сил стара-
лись сохранить в неприкосновенности свою личную ра-
боту, обеспечить себе свободный уголок, куда можно
было бы укрыться, где можно было бы забыть даже не
249
саму группу, бражку, содружество, но прежде всего ра-
боту, которая их объединила. То, что они жили почти
коммуной, конечно, облегчало им работу, облегчало по-
ездки в провинцию, где ночи напролет они корпели
над анализом анкет и составлением отчетов, но эта же
общность и сковывала их. Это была, так сказать, их
тайная драма, их общая слабость. И об этом они ни-
когда не разговаривали.
Самым большим удовольствием было для них за-
быться вместе, то есть раввлечься. Они обожали вы-
пивку и, собравшись вместе, часто и много пили. Они
посещали нью-йоркский бар «Гарри» на улице Дону,
кафе Пале-Рояля, «Бальзар», «Липп» и некоторые дру-
гие. Они любили пиво мюнхенское и гинесс, джин, ки-
пящие и замороженные пунши, фруктовые настойки.
Иногда они посвящали выпивке целые вечера, сдвигали
вместе столики и безостановочно болтали о том образе
жизни, который им хотелось бы вести, о книгах, кото-
рые они когда-нибудь напишут, о трудах, которые пред-
примут, о фильмах, уже виденных или о тех, которые
следует посмотреть, о будущем человечества, о полити-
ческой ситуации, о предстоящем отпуске, о том, который
уже позади, о поездке в деревню, о путешествии
в Брюгге, Антверпен или Базель. Иногда они совершен-
но теряли контакт с действительностью, сообща погру-
жались в мечты и не желали пробудиться от них,
а, наоборот, с каким-то молчаливым упорством все силь-
нее в них погружались. Время от времени кто-либо из
них поднимал руку, и вновь появлялся официант, уно-
сил пустые кружки, возвращался с новыми, а их голо-
вы все больше и больше тяжелели, и в результате раз-
говор вертелся уже только вокруг того, чтб они пили,
вокруг их опьянения, их желания продолжить попойку,
их счастья.
Они были влюблены в свободу. Им думалось, что
все в мира им по плечу: они жили в соответствии со
своими желаниями, их силы были неистощимы, а энту-
зиазм не знал границ. Они способны были ночи напро-
лет бродить, бегать, танцевать, петь.
На следующий день они не встречались. Парочки
отсиживались по домам, чувствовали себя разбитыми,
соблюдали диету, налегали на черный кофе и тонизи-
250
рующие порошки. Из дому выходили только к ночи —
шли в какую-нибудь дорогую закусочную съесть нату-
ральный бифштекс. Принимали драконовские решения:
они бросают курить, бросают пить, перестают сорить
деныами. Они чувствовали себя опустошенными, глу-
пыми и, вспоминая о своей лихой попойке, всегда испы-
тывали тоску и смутное раздражение, их раздирали
противоречивые чувства: душевное состояние, побудив-
шее их пить, лишь усугубилось, выявив полное одино-
чество, всю глубину взаимного непонимания и непре-
одолимые противоречия, от которых некуда деться.
То у одних, то у других устраивались иногда рос-
кошные обеды, чуть ли не настоящие пиры. В обычное
время они пользовались своими тесными кухоньками,
зачастую крайне неудобными, и сервировка у них была
с бору по сосенке, но иногда среди разнокалиберной
посуды попадалась и дорогая вещь. Рядом с тончайшим
бокалом оказывался стакан из-под горчицы, рядом
с кухонным ножом — серебряная ложечка с вензелем.
Они приходили все вместе с улицы Муфтар, нагру-
женные съестным: тут были плетенки с персиками
и дынями, целые корзины сыров, бараньи ноги, дичь,
в зависимости от сезона — корзины устриц, горшочки
с паштетом, икра и, наконец, ящики вина, портвейна,
минеральной воды, кока-колы.
Их собиралось человек девять-десять. Они битком
набивались в узенькую комнату с единственным окном,
выходящим во двор; диван, крытый рытым бархатом,
стоял в глубине алькова — туда забивались трое, их
задвигали столом, остальные размещались на разроз-
ненных стульях и табуретках. Они нескончаемо ели
и пили. Пышность н изобилие этих пиршеств доходили
до смешного, по правде говоря, с точки зрения настоя-
щего гастронома, все это было довольно убого: жаркое
и дичь без соуса, из овощей — всего-навсего вареная
или жареная картошка, а если дело происходило в кон-
це месяца, то основным блюдом и вовсе служили мака-
роны или рис, приправленные оливками и анчоусами.
Сложные блюда были не для них. Самой дерзновенной
кулинарной выдумкой являлась дыня, залитая портвей-
ном, бананы в подожженном роме или огурцы в смета-
не. Прошли годы, прежде чем они заметили, что суще-
ствует определенная техника, чтобы не сказать — искус-
ство кулинарии, и что все нх излюбленные кушанья не
231
более чем грубая пища, плохо приготовленная и весьма
далекая от изысканности.
И в этом тоже проявлялась двусмысленность их
положения: их представление о пиршестве объясня-
лось теми обедами, которые они несколько лет получа-
ли в университетских столовках: они так долго пита-
лись тощими, жилистыми бифштексами, что шатобриа-
ны и нежные филе стали для них предметами истинного
культа. Мясо под соусом и супы долгое время их не
привлекали: чересчур свежо было воспоминание о блест-
ках жира, плавающих поверх нескольких кружков мор-
кови в близком соседстве с лежалым сливочным сыр-
ком и ложкой желатиноподобного варенья. Пожалуй,
они любили все, что не требовало особых кулинарных
ухищрений, но благоговели перед пышностью. Они обо-
жали изобилие и показное богатство. Они отрицали
долгую стряпню, которая обращает в изысканные блю-
да самые незамысловатые продукты, но требует множе-
ства сотейников, мисок, сечек, терок, жаровен. От одно-
го вида колбасной у них голова шла кругом именно
потому, что там все можно было тут же съесть: они
любили паштеты, салаты, украшенные разводами из
майонеза, окорока и яйца в желе, но, не выдержав соб-
лазна, тут же раскаивались — стоило ткнуть вилкой
в желе, украшенное ломтиком помидора и веточкой пет-
рушки, как обнаруживалось, что под ним всего лишь
крутое яйцо.
Центральное место в их жизни занимало кино. Оно,
и только оио, воспитывало их чувства. Тут они никому
не подражали. По возрасту и развитию они принадле-
жали к тому первому* поколению, для которого кино
стало не только искусством, а явью; они его знали
с детства, и не в стадии формирования, но сразу со
всеми его шедеврами и уже сложившейся историей.
Иногда им казалось, что они выросли вместе с ним
и поэтому-то понимают его так, как до них никто не
способен был его понять.
Они были киноманами. Это была их главнейшая
страсть, они отдавались ей почти ежевечерне. Им нра-
вились все кинокартины, лишь бы они были красивы,
увлекательны, очаровывали бы и захватывали их. Им
нравилось с помощью картин перемещаться во времени
252
и в пространстве; им нравилось переноситься из беше-
ной сутолоки нью-йоркских улиц в дремотное оцепене-
ние тропиков и обратно — в буйное неистовство салу-
нов. И при всем том они не были узкими сектантами,
как некоторые тупицы, для которых свет клином сошел-
ся на Эйзенштейне, Бунюэле, или Антониони, или, на-
конец,— надо сказать обо всех, коли начал обобщать,—
Карне, Видоре, Олдриче или Хичкоке; они не были
эклектиками, как некоторые инфантильные субъекты,
которые теряют способность критически мыслить и во-
пят о гениальности, увидев, что голубое небо передано
как голубое небо, а легкий пламень платья Сид Чарис
выгодно выделяется на темно-красном диване Роберта
Тейлора. Они не были лишены вкуса. У них было
сильное предубеждение против так называемого серьез-
ного кино, оттого-то они и восхищались произведения-
ми, к которым такое определение было неприменимо
(«Послушайте,— говорили они, и были тут совершенно
правы,— «Мариенбад» — это же дерьмо!»), и преувели-
ченно восторгались вестернами, картинами ужасов, аме-
риканскими комедиями, где их захватывали необычай-
ные приключения, сдобренные лирическими порывами,
а также пышная роскошь, окружающая героев, и голо-
вокружительная, почти непостижимая красота героинь.
Они постоянно вспоминали такие картины, как «Лола»,
«Скрещение судеб», «Заколдованные», «Надпись на
ветре».
Они редко посещали концерты, а театр и того реже.
Но они постоянно встречались, не сговариваясь, в Си-
нематеке, в кино «Пасси», «Наполеон» или в малень-
ких кинотеатрах — таких, как «Курзал» на улице Гобе-
лен, «Техас» на Монпарнасе, «Бикики», «Мексико» па
площади Клиши, «Альказар» в Бельвиле и многих дру-
гих близ площади Бастилии или в Пятнадцатом округе;
эти невзрачные, неблагоустроенные залы посещали од-
ни безработные, алжирцы, старые холостяки да завзя-
тые кинофилы, потому что там можно было увидеть —-
правда, безобразно дублированными — те дотоле неви-
данные ими шедевры, о которых они слышали еще пят-
надцатилетними, или те фильмы с репутацией гениально-
сти, список которых они с давних пор держали в голове,
но все никак не могли увидеть. Они хранили чарующие
воспоминания о впервые или повторно открытых ими
фильмах, таких, как «Красный корсар», «Весь
253
свет ему принадлежит», «Ночные пираты», «Моя сест-
ра Эйлин», «Пять тысяч пальцев доктора Т.». Но чаще
всего, увы, их постигало горькое разочарование. Лихора-
дочно листая по четвергам свежий выпуск «Программы
зрелищ», они долго выискивали фильмы, о которых
им давно твердили как о чуде, и наконец-то они нахо-
дили долгожданное объявление. В тот же вечер они
всем скопом устремлялись в вожделенное кино. Они
едва сдерживали дрожь нетерпения, пока экран не заго-
рался, но краски поблекли, изображение прыгало,
а женщины невыносимо устарели. Они покидали зал,
им было грустно. Нет, не о таком фильме они мечтали,
Это не был тот шедевр, который каждый из них носил
в себе, тот совершенный фильм, который не подвластен
времени. Тот фильм, который каждый из них хотел бы
создать сам. Или который каждый из них глубоко в
тайне мечтал пережить.
Так вот они и жили, они и их друзья, в симпатич-
ных загроможденных квартирках, разнообразя жизнь
похождениями, киноувлечениями, братскими пирушками,
чудесными мечтами. Они не были несчастливы. Они
радовались жизни, правда, радость эта была мимолет-
ная, недолговечная. По вечерам, отобедав, они иногда
подолгу засиживались за столом, попивая вино, щелкая
орехи, покуривая. В иную ночь они не могли уснуть
и, прислонясь к подушкам, полусидя, поставив между
собой на кровать пепельницу, болтали до утра. Иногда
они часами бродили по улицам, разговаривали и разгля-
дывали себя в зеркальных витринах. Тогда им казалось,
что все вокруг замечательно: они шли, свободно разма-
хивая руками, двигалась непринужденно, время, каза-
лось, было не властно над ними. И этого мгновения им
было вполне достаточно; вот они здесь, на улице:
пусть холодно, пусть дует ветер, они тепло одеты и не
торопясь шагают, направляясь на склоне дня к друзьям,
радуясь каждому движению — закуривают ли сигарету,
покупают ли пакетик жареных каштанов, пробираются
ли сквозь привокзальную сутолоку,— все эти преходя-
щие удовольствия казались им зримым символом не-
скончаемого счастья.
Летом они иногда бродили ночь напролет по незна-
комым кварталам. Высоко на небе стояла полная луна,
254
бросая на все затуманенный свет. Пустынные широкие
улицы, в тишине которых синхронно и гулко отдава-
лись их шаги, уходили в неведомую даль. Мимо почти
беззвучно скользили редкие такси. Тогда они вообра-
жали себя владыками вселенной. Их охватывало непо-
нятное возбуждение, словно в них просыпались какие-
то тайные силы. Взявшись за руки, они бросались бе-
жать, или играли в догонялки, или прыгали на одной
ножке, распевая во весь голос арии из «Cosi fan tutte» 1
или «Мессы си минор» 1 2.
Устав, они заходили в какой-нибудь ресторанчик,
почти благоговейно воспринимая его дружественное теп-
ло, стук ножей и вилок, позвякивание стаканов, приглу-
шенные голоса, многообещающую белизну скатертей.
Они тщательно выбирали вино, медленно разворачива-
ли салфетки и, блаженствуя в этом тепле, затягивались
сигаретой, которую, едва раскурив, гасили, как только
подавали закуски, они думали, что вся их жизнь будет
бесконечной чередой таких вот неизъяснимых мгнове-
ний, и они всегда будут счастливы, потому что заслу-
живают счастья, умеют его беречь, ибо оно в них са-
мих. Сидя друг против друга, они сейчас утолят голод,
и все эти вещи: белая скатерть грубого полотна, синяя
пачка сигарет «Житап», фаянсовые тарелки, чересчур
массивные приборы, бокалы на иожках, плетеная кор-
зинка со свежим хлебом — составляют вечно обновляю-
щееся обрамление утех чревоугодия, находящихся на
грани пресыщения: ощущение, противоположное и в го
же время совпадающее с тем, которое дает скорость,
а именно состояние необыкновенной наполненности
и необыкновенной удовлетворенности. Во всем, начиная
с этого накрытого стола, они ощущали необычайную
гармонию: они жили заодно со всем миром, чувствовали
себя в нем легко и свободно и ничего не боялись.
Возможно, они несколько лучше других умели пре-
дугадывать или даже создавать благоприятные мгно-
вения. Их слух, осязание, обоняние были всегда начеку,
подстерегая счастливые мгновения, которые подчас об-
наруживаются благодаря сущим пустякам. Но в момент
полного душевного покоя, когда, казалось, ничто не
могло нарушить состояние счастливой гармонии, в ко-
1 «Так поступают все», опера Моцарта.
2 Месса И. С. Баха.
255
торой они пребывали, радость их была так сильна, что
это лишь подчеркивало ее преходящесть и недолговеч-
ность. Достаточно было ничтожного повода, чтобы все
рухнуло: малейшая фальшивая нота, просто минута не-
уверенности, какая-нибудь грубость — и их счастье
ускользало, оно оборачивалось тем, чем всегда и было
па самом деле — неким подобием договора, чем-то куп-
ленным, хрупким и жалким, просто минутной передыш-
кой, после которой их жестоко отбросят назад к тому,
что было самым опасным, самым непрочным в их жиз-
ни, во всей их судьбе.
Беда в том, что надобность в опросах не вечна. На-
станет день, когда Жером и Сильвия должны будут
сделать выбор: остаться на временной службе, вечно
опасаясь безработицы, или закрепиться в каком-нибудь
агентстве, поступить туда на штатную службу. А мо-
жет, и вообще переменить профессию, найти другую
халтуру, но это не решило бы окончательно проблемы.
Ведь если служащим, еще не достигшим тридцати лет,
предоставляют некоторую независимость, возможность
работать на собственный риск и даже поощряют некото-
рые их вольности, молодую изобретательность, склон-
ность к экспериментам — словом, то, что иногда назы-
вают поливалентностью, то от сотрудников, перешедших
этот роковой рубеж (а черту подводят именно в этом
возрасте), требуют,-как это ни парадоксально, положи-
тельности, которая служит гарантией пунктуальности,
здравомыслия, надежности, дисциплинированности.
В области рекламы предприниматели не отказываются
брать на работу тридцатипятилетних служащих, но не
решаются оказать доверие тем, кто в тридцать лет еще
никак не «закрепился». Держать тридцатилетних на
временной работе тож£ не хотят. Неустроенность не вну-
шает доверия — в тридцать лет надо уже куда-то при-
строиться, в противном случае ты — никто. А человека
нельзя считать устроенным, если он еще не нашел сво-
его места в жизни, ие вырыл себе норы, никуда не
прибился, не имеет собственных ключей, конторы и хо-
тя бы самой малюсенькой вывески.
Жером и Сильвия часто задумывались над этим.
У них впереди было еще несколько лет. Но они не бы-
ли уверены, что им удастся сохранить надолго хотя бы
тот сносный уровень жизни и тот относительный покой,
которых они достигли сейчас. Почва будет постепенно
256
ускользать у них из-под ног: не за что будет уцепиться.
Работа не слишком их обременяла, у них был достаток,
правда, год иа год ие приходился: иногда они зараба-
тывали больше, иногда меньше, но работа их сама по
себе не была тяжелой. Однако так не могло долго про-
должаться.
На должности простого интервьюера обычно долго
не задерживаются. Едва начав, психосоциолог стреми-
тельно продвигается по служебной лестнице: делается
помощником директора или даже главой агентства или
подыскивает в каком-нибудь большом предприятии за-
видную должность заведующего кадрами, на обязанно-
сти которого лежит наем служащих и их инструктаж,
составление социальных отчетов, руководство торговой
политикой. Все это отличные должности: кабинеты уст-
ланы коврами, два телефона, диктофон, кое-где салон-
ный холодильник, а иногда даже и картина кисти Бер-
нара Бюффе на стене.
«Увы! — часто думали, а иногда и говорили друг
другу Жером и Сильвия.— Кто не работает, тот не
ест — это точно, но тот, кто работает, перестает жить».
Однажды, как им казалось, они в течение нескольких
недель испытали это на себе. Сильвия поступила доку-
менталисткой в одно из экспериментальных бюро,
а Жером составлял и сводил воедино опросные листы.
Условия работы были более чем приятными: они могли
приходить когда им вздумается, просматривать газеты
на работе, отлучаться на сколько угодно, чтобы выпить
пива или кофе. Кроме всего прочего, они даже испы-
тывали к этой работе, которую выполняли спустя рука-
ва, известный интерес, подогреваемый к тому же весь-
ма, впрочем, неопределенными обещаниями быстрого
повышения, солидного положения, официально оформ-
ленного и выгодного договора. Но они недолго продер-
жались. Им тяжело было просыпаться в определенное
время, их раздражала необходимость возвращаться ве-
чером в переполненном метро; усталые и грязные, в из-
неможении падали они на свой диван и мечтали лишь
о длинных уикендах, свободных днях, позднем вста-
вании.
Они чувствовали себя загнанными, попавшими
в капкан, как крысы. И не могли с этим примириться.
Они еще надеялись, что в жизни их ждет много инте-
ресного, поэтому самый график их работы, однообраз-
9. Французские повести. 257
ное чередование дней и недель представлялись нм пута-
ми, которые они, не колеблясь, называли адскими.
А ведь с любой точки зрения это было началом блестя-
щей карьеры: прекрасное будущее открывалось перед
ними, они стояли на пороге того торжественного момен-
та, когда патрон, уверившись в достоинствах молодого
человека поздравляет себя in petto 1 с удачей, торо-
пится помочь ему сформироваться, преобразует его по
своему образу и подобию, приглашает отобедать, хло-
пает его по плечу и одним жестом распахивает перед
ним врата фортуны.
Они были просто идиотами! Сколько раз твердили
они себе, что это идиотизм, что они не правы, что
в конце-то концов они не умнее других, тех, кто надры-
вается и карабкается наверх, но они так любили дни,
когда можно не ходить на работу и, поздно проснув-
шись, подолгу валяться в постели, читая детективные
или научно-фантастические романы. Им так нравились
ночные прогулки вдоль набережных и почти головокру-
жительное ощущение свободы, которое они порой испы-
тывали, чувство праздничного освобождения после каж-
дой поездки по провинции!
Они, несомненно, понимали, что обманывают себя,
знали, что их свобода — лишь наживка на удочке.
Ведь вся их жизнь была постоянными и ожесточенны-
ми поисками работы; слишком часто обанкрочивались
или сливались с другими, более крупными, агентства, на
которые они работали. К концу недели им почти всег-
да приходилось вести счет сигаретам, рыскать по горо-
ду, напрашиваясь к кому-нибудь на обед.
Они влачили самое банальное и самое пошлое суще-
ствование, какое только можно себе представить. Но
хоть они и знали, что поступают банально и глупо,
они не могли поступать иначе, н, хотя они давно уже
твердили, что противоречие между трудом и свободой
теперь не является обязательным, жили они именно под
знаком этого противоречия.
Люди, которые решают сначала заработать деньги,
а осуществление мечты откладывают на то время, ког-
да они разбогатеют, не так уж не правы. Тот же, кто
в душе (лат.).
258
хочет лишь прожигать жизнь, кто называет жизнью
только неограниченную свободу, только погоню за сча-
стьем, только немедленное удовлетворение всех своих
желаний и инстинктов, только наслаждение бесчислен-
ными богатствами мира — а Жером и Сильвия намети-
< ли себе именно такую жизненную программу,— тот бу-
дет всегда несчастлив. Правда, они понимали, что встре-
чаются люди, для которых не существует или почти не
существует подобных дилемм, потому ли, что они черес-
чур бедны и все их стремления сводятся к тому, как
бы сытнее поесть, получить чуть-чуть лучшее жилье,
немножко меньше работать, или же, наоборот, потому,
что люди эти слишком богаты, причем богаты искони,
чтобы понять размер и значение подобных стремлений.
Но в наши дни и в наших условиях все больше и боль-
ше становится людей ни бедных, ни богатых: они меч-
тают о богатстве и вполне могли бы разбогатеть, но
вот тут-то и начинается их драма.
Получив высшее образование и доблестно исполнив
свой воинский долг, молодой человек к двадцати пяти
годам обнаруживает, что ои беспомощен, как новорож-
денный, хотя на самом деле он благодаря приобретен-
ным им знаниям является в потенции обладателем тако-
го богатства, о котором и не мечтал. То есть он впол-
не уверен, что настанет день, когда ои приобретет квар-
тиру, дачку, машину, радиоприемник высшего качества
с магнитофоном. Но вся беда в том, что эти вдохнов-
ляющие перспективы не спешат осуществиться. Ведь
если как следует задуматься, в силу своей природы они
находятся в зависимости от многого другого: брака
рождения детей, эволюции моральных ценностей, обще-
ственных взаимоотношений и человеческого поведения.
Словом, молодому человеку нужно обосноваться, на что
обычно уходит ие меньше пятнадцати лет.
Подобная перспектива ие очеиь-то радует. Никто не
хочет надевать это ярмо без сопротивления. «Нет, дуд-
ки,— думает едва оперившийся молодой человек,— чего
ради я буду торчать день-деньской в этих стеклянных
коробках, вместо того чтобы бродить по полям и лугам?
Чего ради мне домогаться выдвижения, подсчитывать,
интриговать, лезть из кожи вон — мне, который всегда
мечтал о поэзии, ночных поездах, горячих песках пусты-
ни?» И в поисках утешения он лезет в ловушку, име-
нуемую «Продажа в рассрочку». Ловушка захлопывает-
259
ся, и ему уже ничего не остается, как только запастись
терпением. Но увы, когда, казалось бы, его затрудне-
ниям подойдет конец, молодой человек уже будет дале-
ко не молод, н что хуже всего — ему может даже пока-
заться, что жизнь уже прожита и все его усилия были
тщетными, а цель все равно не достигнута; даже если,
умудренный тяжелым восхождением, он н поостережет-
ся думать об этом, все равно ему уже стукнет сорок,
и оборудование зимней и летней его резиденций, а так-
же воспитание детей заполнят целиком те немногие ча-
сы, которые он сможет урвать от работы...
Жером и Сильвия решили, что нетерпение — добро-
детель двадцатого века. В двадцать лет, когда они уви-
дели, или, как им показалось, увидели, какой может
стать их жизнь, когда оценили всю сумму счастья, ко-
торую она несет, все победы, которые их ждут, и так
далее, они уже поняли, что у них не хватит сил тер-
петь. Они могли по примеру других постепенно достиг-
нуть всего, но их интересовал не процесс, а результат.
Именно это свойство приобщало их к разряду людей,
которых принято именовать интеллигентами.
Но все вокруг — и прежде всего сама жизнь—об-
манывало их надежды. Они хотели наслаждаться всеми
благами жизни, но повсюду вокруг них такое наслажде-
ние шло рука об руку со стяжательством. Они желали
оставаться свободными и жить с чистой совестью, но
годы уходили, ничего им не принося. Другие, может,
и закованные в цепи, все же продвигались вперед,
а они топтались на одном месте. Другие кончали тем,
что видели в богатстве только цель, они же попросту
оставались бедняками. »
Они утешали себя мыслью, что все же они не самые
несчастливые. И возможно, тут они не ошибались. Од-
нако современная жизнь подчеркивала их неудачи, в то
время как неудачи других — тех, что стояли на верном
пути,— она сглаживала. Они ничего собой не пред-
ставляли — крохоборы, мелкие бунтовщики, лунатики.
Правда, в каком-то смысле время работало и на них:
у них было восторженное представление о возможном
для них будущем, и это служило им пусть жалким,
а все же утешением.
Они работали так, как другие учатся, сами составляя
260
себе расписание. Они бездельничали так, как одни толь-
ко студенты могут себе позволить.
Но беды подкарауливали их со всех сторон. Им
так хотелось жить счастливо, но их счастье постоянно
стояло под угрозой. Они еще были молоды, но время
мчалось быстро. Вечный студент — зловещее явление:
неудачник, никчемный человек и даже того хуже. Их
начинал охватывать страх.
У них было свободное время, но оно оборачивалось
против них. Ведь надо было регулярно оплачивать газ,
электричество, телефон. Каждый день надо есть. Оде-
ваться, производить ремонт квартиры, менять белье, от-
давать его в стирку, рубашки — в глажку, покупать
обувь, ездить в поездах, покупать мебель.
Порой экономические проблемы пожирали их цели-
ком. Они непрерывно думали о деньгах. Даже их взаи-
। моотношения в значительной степени зависели от это-
го. Получалось так, что их любовь расцветала, а сча-
стью, казалось, не было предела, как только у них
появлялся достаток или хотя бы самая небольшая надеж-
да на него. Тогда их вкусы, фантазии, открытия, аппе-
титы совпадали. Но это происходило редко, чаще им
приходилось жестоко бороться с нуждой, и зачастую
при первых же признаках нехватки денег они кидались
друг на друга, ссорились они по любому пустяку: из-
за растраченной сотни франков, из-за пары чулок, из-
за невымытой посуды. Тогда наступали долгие часы,
а то и дни, когда они переставали разговаривать. Сидя
друг против друга, они торопливо и сосредоточенно ели,
уткнувшись в тарелки. Потом каждый забивался в свой
угол дивана, стараясь повернуться спиной к другому.
Оба могли бесконечно раскладывать пасьянс.
Между ними вставали деньги. Деньги создавали сте-
ну, некую преграду, на которую они непрерывно натыка-
лись. Стесненность, скупость, ограниченность были ху-
же нищеты. Они жили в замкнутом мирке своей замкну-
той жизни, без будущего, без каких-либо надежд, кроме
как на несбыточное чудо, в идиотских неосуществимых
мечтаниях. Они задыхались. Чувствовали, что опускают-
ся на дно.
Конечно, они могли бы поговорить о чем-нибудь
другом: о только что появившейся книге, о новом ре-
жиссере, о войне и так далее, но им все чаще казалось,
261
что по-настоящему им интересно говорить лишь о день-
гах и комфорте, которые единственно способны дать
счастье. Тут онн воодушевлялись и даже приходили
в возбуждение. Но, заговорив об этом, они вскоре по-
нимали всю свою беспомощность, непригодность, тщету
всех своих усилий. Тогда они еще больше озлобля-
лись— это слишком близко их касалось, — и каждый
втайне считал другого причиной своего несчастья. Они
строили всяческие проекты отдыха, путешествий, переез-
да в другую квартиру — и тут же яростно их отверга-
ли: им вдруг начинало казаться, что в этих разговорах
с особой остротой обнажается вся бесплодность и бес-
смысленность их жизни. Тогда они умолкали, но их
молчание было полно затаенной обиды: оин были злы
на жизнь, а иногда, поддаваясь слабости, злились друг
на друга. Они припоминали брошенную учебу, бес-
смысленное бездельничанье, всю ничтожную свою жизнь
в захламленной квартирке, все свои невыполнимые меч-
ты. Они находили друг друга уродливыми, плохо оде-
тыми, насупленными, лишенными какого бы то ни было
обаяния. А рядом по улицам бесшумно скользили ма-
шины. На площадях непрестанно вспыхивали неоновые
рекламы. На террасах кафе сидели люди, похожие на
самодовольных рыб. Они начинали ненавидеть весь
мир. Еле волоча ноги, шли пешком домой. Не говоря
ни слова, укладывались спать.
При малейшей случайности все могло пойти пра-
хом — вдруг закроется дававшее им работу агентство,
или их посчитают там устаревшими или чересчур не-
брежными в работе, или, наконец, кто-нибудь из них
заболеет. Впереди не б«ло ничего, но и позади тоже.
Подобные невеселые мысли все чаще и чаще приходили
им в голову. Но не думать об этом они не могли. Им
мерещилось, что они долгие месяцы сидят без работы
и, чтобы выжить, берутся за любую работу — случай-
ную, жалкую, выклянченную. Тогда их охватывала бе-
зысходная тоска: они начинали мечтать о штатном ме-
сте, организованном дне, определенном служебном поло-
жении. Но эти запоздалые стремления лишь усугубляли
их отчаяние: они уже не могли представить себя в об-
разе людей преуспевающих и оседлых; они решали, что
ненавидят любые иерархии и что разрешение всех их
262

трудностей произойдет если не чудом, то само собой,
в ходе мировой истории. Они продолжали вести ту бес-
порядочную жизнь, которая соответствовала их природ-
ным склонностям. Им без труда удавалось убедить се-
бя, что в нашем несовершенном мире их образ жизни
еще не самый плохой. Они жили сегодняшним днем:
растранжиривали за полдня то, что зарабатывали за
три; часто им приходилось занимать деньги, довольст-
воваться жареной картошкой, вдвоем выкуривать по-
следнюю сигарету, иногда часа по два тратить на поис-
ки затерявшегося билета метро, носить чиненые сороч-
ки, слушать заигранные пластинки, путешествовать ав-
тостопом и ко всему этому иногда по месяцу не иметь
возможности сменить постельное белье. И в конце кон-
цов они начали считать, что такая жизнь не лишена
своеобразного очарования.
Предаваясь вместе воспоминаниям, обсуждая свой
образ жизни и свои планы на будущее и с упоением
предаваясь мечтам о лучших временах, они иногда при-
знавались себе не без меланхолии, что им многое еще
не ясно в жизни. Они взирали на мир затуманенными
глазами, и ясность мысли, которой они похвалялись,
на деле часто оборачивалась колебаниями и нерешитель-
ностью, приспособленчеством и отсутствием определен-
ной точки зрения, что сводило на нет и даже совершен-
но обесценивало те добрые порывы, которые у них,
бесспорно, были.
Им казалось, что таков уж их путь, вернее — отсут-
ствие пути, что было для них очень характерно, и не
только для них, но и для всех их сверстников. Они
рассуждали так: конечно, предыдущие поколения имели
более четкое представление о самих себе и о мире,
в котором они жили. Они, пожалуй, предпочли бы быть
двадцатилетннми во время войны в Испании или во
время Сопротивления; во всяком случае, они любили
об этом поговорить; они считали, что те проблемы, ко-
торые стояли или, по крайней мере, как им казалось,
должны были стоять в те времена, были более опреде-
ленными хотя бы потому, что их решение было насущ-
но необходимо; для них же все проблемы оборачивались
западней.
264
В этой тоске по прошлому была и доля лицеме-
рия— ведь война в Алжире началась в их время
и продолжалась на их глазах. Однако она не слишком
задевала их: иногда они кое-что предпринимали, но
очень редко чувствовали себя обязанными действовать.
Долгое время им просто не приходило в голову, что эта
война перевернет всю их жизнь, их взгляды, их буду-
щее. В студенческие годы они до какой-то степени при-
нимали участие в общественной жизни: чуть ли не
с восторгом ходили на митинги и уличные демонстра-
ции, которыми были отмечены начало войны, призыв
резервистов и прежде всего победа голлизма.Тогда при
всей их ограниченности реакция на события была у них
мгновенной. Да и можно ли их упрекать, если учесть,
как сложились обстоятельства: война продолжалась,
голлизм восторжествовал, и, кроме того, Жером и Силь-
вия оставили университет. Среди лиц, занимающихся
рекламой и, как это ни парадоксально, обычно причис-
ляемых к левым кругам, хотя точнее было бы назвать
этих деятелей с их культом наивысшей эффективности,
наипоследнейших достижений, с их вкусом к теоретизи-
рованию и несколько демагогической склонностью к со-
циологии технократами,— так вот, среди этих деятелей
было широко распространено мнение, будто девять де-
сятых человечества — полные кретины, годные лишь иа
стадное восхищение чем и кем угодно, и считалось
хорошим тоном презирать политические проблемы сего-
дняшнего дня и измерять историю лишь масштабами ве-
ка. Кроме того, оказалось, что голлизм разрешил мно-
гие проблемы куда динамичнее, чем это предполагалось
раньше, а опасность всякий раз была не там, где ее
искали.
Война, однако, продолжалась, и, хотя Сильвии
и Жерому она казалась чем-то эпизодическим, чуть ли
не второстепенным, совесть у них была неспокойна. Но
ответственными за нее они себя ни в коей мере не
чувствовали, разве что вспоминали, как они прежде чуть
ли не по привычке, повинуясь чувству долга, участво-
вали в демонстрациях протеста. По теперешнему сво-
ему безразличию они могли бы судить, сколько често-
любия, а может, и слабохарактерности было во всех их
поступках. Однако им это в голову не приходило.
С изумлением они обнаружили, что некоторые их ста-
рые друзья оказывают поддержку Фронту националь-
265
кого освобождения: одни робко, другие в открытую.
Им этот порыв был непонятен, если бы они могли
объяснить его романтическими причинами, это позаба-
вило бы их; политическое же толкование было им не по
плечу. Сами они решили для себя вопрос куда проще:
Жером в компании с тремя приятелями вовремя зару-
чился солидной поддержкой и соответствующими справ-
ками, благодаря чему сумел освободиться от воинской
повинности.
И все же именно война в Алжире, и только она
одна, почти целых два года спасала их от самих себя.
Ведь без нее они скорее ощутили бы себя состаривши-
мися и несчастными. Ни решимость, ни воля, ни
юмор, которым они как-никак обладали, не помогли
бы им так хорошо уйти от мыслей о будущем, которое
рисовалось им в столь мрачных красках. События
1961 и 1962 годов, путч в Алжире, убийство демон-
странтов у станции метро «Шарой» 1 ознаменовали со-
бой конец войны и заставили Жерома и Сильвию если
не совсем забыть свои повседневные заботы, то, во
всяком случае, на какое-то время отодвинуть их на зад-
ний план. То, что происходило на их глазах и угрожа-
ло им теперь каждый день, было страшнее самых пес-
симистических их прогнозов — страха перед нищетой,
боязни опуститься на дно и уже никогда не выбраться
на поверхность.
Это было мрачное и жестокое время. Хозяйки стоя-
ли в очередях за килограммом сахару, за бутылкой
масла, банкой консервированного тунца, за кофе, за
сгущенным молоком. По Севастопольскому бульвару
медленно шествовали отряды вооруженных карабинами
жандармов в касках, черных кожаных куртках и шнуро-
ванных сапогах.
Сильвии, Жерому и многим их друзьям мерещились
всякие ужасы только потому, что у заднего стекла их
машин завалялись старые номера газет; «Монд», «Ли-
берасьон», «Франс обсерватер», которые, по их мне-
нию, особо подозрительным умам могли показаться
деморализующими, подрывными или попросту либе-
ральными; от страха им казалось, что за ними следят,
расставляют им ловушки, подслушивают, записывают
1 Разгоняя демонстрацию, призывавшую к миру в Алжире, по-
лиция убила у станции метро «Шарон» восемь человек.
266
номер их машины; нечаянно свернув в темную улицу
какого-нибудь квартала с плохой репутацией, они обли-
вались холодным потом, воображая, как пьяные легио-
неры топчут на мокрой мостовой их бездыханные тела.
Мученичество вторглось в их повседневную жизнь
и стало навязчивой идеей не только для них, но, как им
казалось, для всего их окружения; оно придавало осо-
бую окраску всем их привычным представлениям, всем
событиям, всем мыслям. Картины кровопролитий,
взрывов, насилия, агрессии преследовали их неотступ-
но. Иногда им казалось, что они уже приготовились
ко всему самому худшему, но иазавтрра положение дел
еще ухудшалось. Онн мечтали эмигрировать, очутить-
ся среди мирных полей, мечтали о продолжительном
морском путешествии. Они с удовольствием пересели-
лись бы в Англию, где полиция слыла гуманной и вро-
де бы уважала человеческую личность. В течение всей
зимы, по мере того как дело медленно двигалось к пре-
кращению огня, они предавались мечтам о приближаю-
щейся весне, о предстоящем отпуске, о будущем годе,
когда согласно обещаниям газет утихнет братоубийст-
венная война и станет вновь возможным со спокойным
сердцем бродить по ночам, радуясь тому, что они живы
и здоровы.
Под нажимом событий им пришлось обзавестись
хоть какой-то точкой зрения. Конечно, их участие
в происходившем было поверхностным, они ни разу
не были по-настоящему захвачены событиями, они по-
лагали, что их политические взгляды (если примени-
тельно к ним можно говорить о взглядах как о плоде
серьезных раздумий, а ие как о мешанине разношерст-
ных представлений) ставили их над алжирской про-
блемой— за ее пределами: их интересы ограничивались
скорее утопическими, чем реальными проблемами, общи-
ми рассуждениями, которые не вели ни к чему конкрет-
ному. Тем не менее они вступили в антифашистский ко-
митет, который был создан в их квартале. Иногда им
приходилось подниматься в пять часов утра, чтобы
с тремя-четырьмя активистами идти расклеивать пла-
каты, которые призывали к бдительности, клеймили
преступников и их сообщников, оплакивали жертвы
террора. Они разносили обращения комитета во все
дома своей улицы; несколько раз пикетировали у квар-
тир, над которыми нависла угроза.
267
Они приняли участие в нескольких манифестациях,
В те дни автобусы ходили без всякого расписания, ка-
фе рано закрывались, люди торопились вернуться до-
мой. Весь тот день они тряслись от страха. Вышли из
дому неохотно. Дело происходило в пять часов, шел
мелкий дождь. С вымученной улыбкой поглядывали
они на других манифестантов, отыскивали средн них
друзей, пытались заговорить о посторонних вещах.
Колонна сформировалась, двинулась, поколыхалась и
остановилась. Приподнявшись на цыпочки, они увиде-
ли мокрый унылый асфальт и черную густую шеренгу
полицейских вдоль всего бульвара. Вдалеке сновали
темно-синие машины с зарешеченными окнами. Они
топтались на месте, держась за руки и обливаясь холод-
ным потом, с трудом решались что-то выкрикнуть и
удирали при первом же сигнале отбоя.
Не так уж это было много. И они первые это по-
нимали и, стоя в толпе, спрашивали себя подчас: как
они очутились тут, на таком^дютом холодище, да еще
под дождем, в самых мрачных кварталах Бастилии,
Насьон, Отель де Виль? Им очень хотелось, чтобы
произошло нечто такое, что доказало бы им возмож-
ность, необходимость и незаменимость их поступков, хо-
телось почувствовать, что их робкие усилия имеют ка-
кой-то смысл и значение, что благодаря им они сумеют
познать самих себя, Переродиться, начать жить. Но
нет, их подлинная жизнь была в другом. Она еще нач-
нется в ближайшем или отдаленном будущем, тоже пол-
ном угроз, но угроз более коварных и скрытых, буду-
щем, полном невидимых ловушек и заколдованных
тенет.
Покушение в Иссн-ле-Мулино и последовавшая за
ним короткая демонстрация положили конец боевой
деятельности Жерома и Сильвии. Антифашистский
комитет их квартала собрался еще раз и принял ре-
шение усилить свою активность. Но приближались лет-
ние отпуска, и даже самая примитивная бдительность
уже казалась Жерому и Сильвии лишенной смысла.
Они не сумели бы точно определить, что изменилось
с концом войны. Долгое время им казалось, что един-
ственно ощутимым результатом явилось для них созна-
ние завершенности, итога, конца. Не happy end'a, не
268
театрального счастливого конца, а, напротив, конца за-
тяжного и печального, оставившего ощущение опусто-
шенности и горечи, тонущее в потоке воспоминаний.
Время прошло, ускользнуло, канула в Лету целая эпо-
ха; наступил мир, мир, которого они еще не знали,—
мир после войны. Семь лет единым махом отошли
в прошлое: их студенческие годы, годы их встреч — луч-
шие годы жизни.
Может быть, ничего и не изменилось. Иногда они
подходили к окнам, глядели во двор, на палисаднички,
на каштан, слушали пение птиц. Появились новые кни-
ги, новые пластинки громоздились на шатких этажер-
ках. Алмазная игла в их проигрывателе истончилась.
Работа у них была все та же, что и три года на-
зад: они повторяли все те же вопросы: «Как вы
бреетесь? Чистите ли вы обувь?» Они смотрели и за-
ново пересматривали фильмы. Немного попутешество-
вали, нашли новые рестораны. Купили новые рубашки
и обувь, свитера и юбки, тарелки, простыни, безде-
лушки.
Но все новое в их жизни было крайне несуществен-
ным и незначительным, и к тому же все это было не-
разрывно связано только с их жизнью и нх мечтами.
Они устали. Они постарели, да, постарели. И все же
иногда им казалось, что они не начинали еще жить.
Та жизнь, которую они вели, все больше и больше
казалась им бренной, эфемерной; они чувствовали,
что силы их иссякают в бесконечном ожидании, что
иужда, мизерность и скудость жизни подтачивают их;
им даже думалось порой, что иначе и быть не может —
таков уж их удел: неосуществленные желания, неполно-
ценные радости, попусту растраченное время.
Иногда им хотелось, чтобы все оставалось как есть,
без перемен. Тогда им надо будет всего лишь плыть
по течению. Жизнь убаюкает их. Месяцы будут тянуть-
ся ровной чередой, складываясь без перемен в бла-
женные годы, ни к чему их не побуждая. Никакие по-
трясения, никакие трагические происшествия не в си-
лах будут нарушить гармоническое чередование их
дней и ночей с почти неуловимыми модуляциями, с бес-
конечным возвратом все к тем же темам. Их счастью
ие будет границ.
А иногда им казалось, что дальше так не может
продолжаться. Они жаждали вступить в бой и побе-
269
дить. Они хотели сражаться и завоевать свое счастье.
Но как сражаться? Против кого? Против чего? Они
жили в странном, неустойчивом мире, бывшем отраже-
нием меркантильной цивилизации, повсюду расставив-
шей тюрьмы изобилия и заманчивые ловушки счастья.
В чем же была опасность? Что им угрожало? Мил-
лионы людей в прошлом боролись, да и сейчас еще
продолжают бороться за хлеб насущный. Но Жером
и Сильвия не представляли себе, что можно бороться
во имя обладания диванами «Честерфилд». И тем не
менее это был именно тот лозунг, который легче всего
их мобилизовал. Всякие программы и планы были не
для них: они подтрунивали над требованиями более
ранней пенсии, более долгих отпусков, бесплатных завт-
раков, тридцатичасовой рабочей недели. Они жаждали
сверхизобилия, они мечтали о несметных сокровищах,
пустынных пляжах для них одних, кругосветных путе-
шествиях, дворцах.
Враг был невидим. Вернее, он был в них самих,
он их разложил, заживо сгноил, опустошил. В жизнен-
ном фарсе они играли роль дураков. Мелкотравчатые
душонки, рабски отражающие тот самый мир, который
они столь презирали. Они по уши завязли в том пиро-
ге, от которого могли рассчитывать на одни объедки.
Сначала переживаемые ими кризисы лишь нена-
долго омрачали их. Оии еще не казались им фатальны-
ми, не наносили непоправимого ущерба. Часто они
твердили себе, что их спасение в дружбе. Сплоченность
их кружка являлась неизменной точкой опоры, верной
гарантией, силой, на которую они могли твердо рассчи-
тывать. Они были убеждены в своей правоте, потому
что знали, что они не одиноки. Больше всего они лю-
били собираться вместе'в конце месяца, когда им при-
ходилось довольно-таки туго; садились за стол вокруг
кастрюли с вареной картошкой, приправленной салом,
и делили по-братски последние сигареты.
Но дружба тоже распадалась. Иными вечерами па-
ры, собравшиеся в одной из квартир, начинали подпу-
скать друг другу шпильки, затевали ссоры. В такие
вечера им становилось ясно, что их прекрасная друж-
ба, совместно придуманные словечки, понятные лишь
нм одним шуточки, общность интересов, общий язык,
общие привычки, перенимаемые друг у друга, реши-
тельно ничего не стоят: это был узкий, затхлый мирок,
270
и не было из него никакого выхода. Их жизнь не бы-
ла победным шествием, а была угасанием, распадом.
Они понимали, что им не преодолеть силы привычки
и инерции. Они так скучали вместе, как будто между
ними никогда не было ничего, кроме пустоты. Долгое
время словесные перепалки, попойки, пикники, пируш-
ки, жаркие споры по поводу какого-нибудь фильма,
проекты, анекдоты заменяли им участие в событиях,
настоящую жизнь, правду. Но за громкими фразами,
за тысячу раз повторенными, пустыми, ничего не зна-
чащими словами, за никчемными поступками, за тыся-
чами рукопожатий стояла лишь рутина, уже бессиль-
ная защитить от самих себя.
Они тратили битый час на то, чтобы договориться,
какой фильм пойти посмотреть вместе. Они спорили,
I лишь бы не молчать, играли в загадки или в китайские
? тени. Оставшись наедине, каждая пара с горечью го-
ворила о других, а иногда и о самих себе; они с тоской
вспоминали ушедшую молодость, вспоминали, какими
они были тогда непосредственными, восторженными,
какие замечательные планы они строили, как многого
они хотели добиться в жизни. Они мечтали о новой
дружбе, но даже вообразить ее могли с большим
трудом.
Их группа медленно, но неуклонно распадалась.
Всего за каких-то несколько недель стало совершенно
ясно, что прежние отношения невозможны. Чересчур
сильна была усталость, чересчур большие требования
предъявляла окружающая действительность. Те, кто до
сих пор обитал в каморках без водопровода, завтрака-
ли четвертушкой батона, жили как бог на душу поло-
жит, едва сводя концы с концами, в один прекрасный
, день пускали корни; как-то незаметно они вдруг соб-
лазнялись постоянной работой, солидным положением,
премиями, двойными окладами.
Один за другим почти все их друзья не устояли
перед соблазном. Жизнь без причала сменилась для
них спокойной гаванью. «Мы уже ие можем,— говори-
ли они,— жить по-прежнему». И это «по-прежнему»
было весьма емким, здесь соединялось все: и разгуль-
ная жизнь, и бессонные ночи, и картошка, н поношен-
ная одежда, и случайная работа, и метро.
271
Мало-помалу, еще не отдавая себе в этом отчета,
Жером и Сильвия очутились в одиночестве. Дружба
возможна лишь тогда, думали они, когда люди идут
рука об руку и живут одной жизнью. А если одна па-
ра внезапно начинает зарабатывать столько, сколько
другой представляется целым состоянием или, во вся-
ком случае, основой будущего состояния, а эта другая
предпочитает сохранить свою свободу,— тут образуют-
ся два противостоящих мира. Теперь в их отношениях
наступила пора не временных размолвок, а разры-
вов, глубокого раскола, рай, которые не могут затя-
нуться сами собой. Они стали подозрительны друг
к другу, что несколькими месяцами раньше было бы со-
вершенно невозможно. Разговаривая, они еле цедили
слова, казалось, вот-вот посыплются оскорбления.
Жером и Сильвия ожесточились, стали несправед-
ливы. Они заговорили о предательстве, об отступниче-
стве. Им доставляло удовольствие наблюдать за чудо-
вищными переменами, которые, как им казалось, неиз-
бежно происходят с людьми, если те всем жертвуют
во имя денег, и которых, думали они, им самим удаст-
ся избежать. Они видели, как их бывшие друзья без
особых усилий отлично устраиваются, подыскав себе
подходящие места в незыблемой иерархии того дрях-
лого мира, который они предпочли и которому при-
надлежали теперь безвозвратно. Они видели, как те
опошлялись, приспосабливались, включались в погоню
за властью, влиянием, высоким положением. Им каза-
лось, что на примере своих бывших друзей они пости-
гают мир, противоположный их собственному; мир,
признающий лишь деньги, работу, рекламу, компетент-
ность; мир, ценящий только деловых людей и отшвы-
ривающий таких, как ойи; мир, привлекающий серь-
езных людей,— словом, мир власть имущих. Жером
и Сильвия недалеки были от умозаключения, что их
старых друзей сожрут с потрохами.
Они не презирали деньги. Наоборот, возможно да-
же, что они нх слишком любили; им, пожалуй, понра-
вилось бы прочное положение, обеспечивавшее уверен-
ность в завтрашнем дне и широкую дорогу в будущее.
Они пристально высматривали, за что бы зацепить-
ся,—им так хотелось разбогатеть. И если они еще от-
казывались от постоянной работы, то лишь потому,
что они мечтали ие о солидном жалованье: их вообра-
272
жение, весь образ их мышления допускал лишь мечты
о миллионах. Прогуливаясь вечерами, они заглядыва-
лись на витрииы, принюхивались, откуда ветер дует.
Никогда они не гуляли по самому близкому к иим
Тринадцатому округу, из которого знали одну лишь
улицу Гобелен, да и то лишь потому, что на ней нахо-
дятся четыре кинематографа, избегали мрачную улицу
Кювье, которая вела к еще более мрачным задворкам
Аустерлицкого вокзала, и шли почти неизменно на
улицу Монж, потом на Университетскую, добредали
до Сен-Мишель и Сеи-Жермен, а потом в зависимости
от времени года и настроения шли к Пале-Роялю, Опе-
ре или вокзалу Монпарнас, на улицу Вавен, улицу
д’Асса, в Сен-Сюльпис и Люксембургский сад. Шли
они всегда медленно. Останавливались перед всеми
витринами антикварных магазинов, впиваясь глазами
в их темную глубину, стараясь разглядеть сквозь
решетку красноватый отблеск кожаного дивана, лист-
венный орнамент иа фаянсовой тарелке или блюде, иг-
ру граненого хрусталя, медный подсвечник, изящный
изгиб плетеного стула.
Так и проходили они от антикварной лавки к книж-
ной, от магазина пластинок к меню, вывешенным
у дверей ресторанов, к агентству путешествий, к специа-
лизированным магазинам, торгующим рубашками,
костюмами, сырами, обувью, к роскошным гастрономи-
ческим, кондитерским и писчебумажным магазинам —
там был их мир, там сосредоточены были нх подлин-
ные интересы, и только к этому устремлялись их често-
любивые мечты и надежды. Там была для ннх настоя-
щая жизнь, та жизнь, которую нм хотелось вести:
именно для обладания этими коврами, этой лососиной,
этим хрусталем были они произведены на свет двадцать
пять лет тому назад своими матерями, одна из кото-
рых была конторщицей, другая парикмахершей.
Назавтра, когда жизнь вновь принималась толочь
их в своей ступе, когда они вновь оказывались пешка-
ми, мельчайшими колесиками в огромной машине рек-
ламного дела, перед ними, словно в тумане, все еще
маячили чудеса, открытые во время лихорадочных ноч-
ных бдений. Они подсаживались к людям, которые ве-
рят фирменным маркам, рекламе, всем уверениям про-
спектов и которые с восторгом поедают сало дохлых
быков, находя в нем и натуральный естественный вкус,
273
и аромат орехов (да ведь и сами они, едва ли отдавая
себе в этом отчет, из странного опасения что-то упу-
стить — разве не находили они прекрасными иные про-
спекты, потрясающими иные лозунги и гениальными
иные рекламные фильмы?). Итак, они подсаживались
к людям, включали свои магнитофоны, в должных ме-
стах хмыкали и, потаенно мечтая о своем, фабриковали
интервью, подводили на скорую руку итоги опросов.
Как разбогатеть? Это была неразрешимая пробле-
ма. И однако, каждый день отдельные люди великолеп-
но решали ее для себя. Надо следовать их примеру,
в них извечный залог интеллектуальной и моральной
мощи Франции, у них веселые, решительные, лукавые
и уверенные лица, от них так и пышет здоровьем,
твердостью, скромностью, они образцы святого терпе-
ния и умения управлять другими, теми, кто загнивает,
топчется на месте, грызет удила и терпит поражение.
Жерому и Сильвии было известно, каким образом
вознеслись эти баловни фортуны: аферисты, непод-
купные инженеры, финансовые акулы, писатели, пишу-
щие на потребителя, кругосветные путешественники,
первооткрыватели, торговцы супами в пакетиках, строи-
тели пригородов, представители золотой молодежи, эст-
радные певцы, золотоискатели, воротилы-мильонщики.
Все их истории весьма просты. Они еще молоды и сох-
ранили красоту, у них чарующий голос и ловкие руки,
в глубине их глаз прячется жизненная умудренность,
на висках след тяжелых лет — седина, а открытая, при-
ветливая улыбка обнажает длинные зубы.
Жером и Сильвия прекрасно видели себя в таких
ролях. В ящике их письменного стола однажды окажет-
ся трехактная пьеса. В их саду вдруг забьет нефтяной
фонтан или обнаружится уран. Они долго будут жить
в нищете, нуждаться, испытывать неуверенность
в завтрашнем дне, мечтать хоть разок проехаться
в первом классе метро. И вдруг нежданно-негаданно,
грубо, неистово, лавиной обрушится на них богатство!
Примут написанную ими пьесу, откроют залежи их ума,
признают их гениальность. Договоры посыплются как
из рога изобилия, они будут раскуривать гаванские
сигары тысячными банкнотами.
И все это произойдет самым обыкновенным утром.
Под входную дверь им подсунут три длинных и узких
конверта с импозантными, рельефно выгравированны-
274
ми штампами, с подписями значительными и вескими,
поставленными на директорских бланках I. В. М. Когда
они вскроют эти конверты, руки у них будут дрожать:
там будут три чека с длинной вереницей цифр. Илн
письмо:
«Сударь!
Господин Подевен, ваш дядя скончался ab intestat'.»
И они, глазам не веря, проведут рукой по лицу,
думая, что онн все еще грезят. Откроют настежь окно.
Так мечтали эти счастливые дурачки о наследствах,
крупных выигрышах, принятых пьесах. Они сорвут банк
в Монте-Карло; в пустом вагоне найдут забытую в сет-
ке сумку, а в ней кучу крупных купюр; в дюжине уст-
риц — жемчужное колье. А не то отыщут парочку кре-
сел Буля у какого-нибудь неграмотного крестьянина из
Пуату.
Их охватывали неистовые порывы. Иногда целыми
часами, а то и днями они исступленно жаждали разбо-
гатеть — немедленно, баснословно, навсегда, н не в си-
лах были избавиться от этого наваждения. Эта навязчи-
вая идея угнетала их, как тяжкий недуг, стояла за каж-
дым их поступком. Мечты о богатстве становились для
них опиумом. Они пьянили их. Жером и Сильвия без-
удержно отдавались во власть своих бредовых фанта-
зий. Где бы они ни были, они думали лишь о деньгах.
В кошмарных снах им мерещились миллионы, драгоцен-
ности.
Они посещали большие распродажи в особняках
Друо и Галлиера. Они затесывались в толпу господ, ко-
торые с каталогом в руках осматривали картины. Виде-
ли, как расходятся по рукам пастели Дега, редкие мар-
ки, нелепые изделия из золота, первые издания Лафон-
тена или Кребийона в роскошных переплетах Ледерера,
восхитительная мебель мастерской Клода Сенэ или Эх-
ленберга, золотые табакерки с эмалью. Аукционист по-
казывал их собравшимся: кое-кто с видом знатоков под-
ходил осмотреть их вблизи, по залу пробегал шепот.
Начинались торги. Цены взлетали. Потом падал моло-
ток, и этим все кончалось: предмет исчезал, пять — де-
сять миллионов проскальзывало мимо их рук.
1 скоропостижно (лат.).
275
Иногда они шли следом за покупателями; эти счаст-
ливые смертные чаще всего оказывались чьими-то дове-
ренными лицами, служащими антикваров, личными сек-
ретарями или подставными лицами. Они шли за ними
до чопорных домов на Освальдо-Крус, бульваре Бо-
Сежур, улице Масперо, улице Спонтини, Вилле-Саид,
авеню Руль. За решетками и живыми изгородями из ку-
стов самшита виднелись усыпанные гравием дорожки, а
небрежно задернутые занавеси позволяли заглянуть в
просторные комнаты, в полумраке которых виднелись
смутные контуры диванов и кресел, неясное пятно кар-
тины кого-нибудь из импрессионистов. Они поворачива-
ли обратно, задумчивые, раздраженные.
Как-то они даже замыслили кражу. Они долго фан-
тазировали, как, одевшись во все черное, с крошечным
электрическим фонариком в руках, с отмычкой и алма-
зом для резки стекол в кармане проникнут ночью в ка-
кой-нибудь особняк, проберутся в подвалы, взломают
дверь служебного лифта и проникнут на кухню. Это бу-
дет дом какого-нибудь иностранного дипломата или не-
честным путем разбогатевшего финансиста, обладающе-
го, однако, безупречным вкусом, хоть и дилетанта, но
тонкого ценителя. Они изучат все входы и выходы. Бу-
дут точно знать, где находится маленькая мадонна две-
надцатого века, овальное панно Себастьяна дель Пьомбо,
акварель Фрагонара, два маленьких Ренуара, маленький
Буден, Атлан, Макс Эрнст, де Сталь, коллекция монет,
музыкальные шкатулки, бонбоньерки, серебро, дельфт-
ский фаянс. Все их движения будут точными и реши-
тельными, как если бы они тренировались бесчисленное
множество раз. Уверенные в себе, в своем успехе, невоз-
мутимые, флегматичные Арсены Дюпены современно-
сти, они будут действовать медленно, без спешки. Ни
один мускул не дрогнет на их лицах. Один за другим
они вскроют все шкафы, одну за другой снимут со стен
картины и вынут их из рам.
Внизу их будет ждать машина. Они заправят ее еще
накануне. Заграничными паспортами они тоже запасут-
ся заблаговременно. Свой отъезд онн подготовят испод-
воль. Чемоданы будут ждать их в Брюсселе. Они на-
правятся в Бельгию, беспрепятственно пересекут грани-
цу. Потом потихонечку, не торопясь, распродадут свою
276
добычу в Люксембурге, Антверпене, Амстердаме, Лон-
доне, Соединенных Штатах, Южной Америке. Объедут
вокруг света. Будут долго странствовать, пока не надо-
ест. Наконец осядут в какой-нибудь стране с приятным
климатом. Где-нибудь на берегу итальянских озер, в
Дубровнике, на Балеарах, в Чефалу, купят огромный
дом из белого камня, затерянный в глубине парка.
Ничего этого они, конечно, не осуществили. Даже
не купили ни одного билета Национальной лотереи. Са-
мое большое, что они сделали,— это пустились в картеж-
ную игру; они открыли для себя покер, и он на какое-
то время скрепил их угасающую дружбу; играли они с
остервенением, которое временами могло казаться даже
подозрительным. Выдавались такие недели, когда, охва-
ченные азартом, они несколько дней кряду до рассвета
просиживали за игрой. Играли они по маленькой, до то-
го маленькой, что они могли почувствовать лишь при-
вкус риска, лишь иллюзию выигрыша. И все же, когда,
имея на руках две жалкие пары или, больше того, не-
полную масть, они разом выбрасывали на стол целую
кучу фишек стоимостью не меиее трехсот франков (ста-
рых) и срывали банк, выиграв шестьсот, а потом теря-
ли этот выигрыш в три приема, затем возвращали об-
ратно и даже прибавляли к нему еще столько же — тог-
да на их лицах появлялась торжествующая улыбка: они
потягались с судьбой, их небольшой риск принес пло-
ды — они воображали себя чуть ли не героями.
Обследуя сельское хозяйство, онн объездили всю
Францию. Они побывали в Лотарингии, Сентонже,
Пикардии, Босе, Лимани. Навидались нотариусов ста-
ринного образца, оптовиков, чьи грузовики бороздят
дороги доброй четверти Франции, преуспевающих про-
мышленников, дворян-фермеров, вечно окруженных сво-
рой рыжих псов и настороженных управляющих.
Хлебные амбары ломились от зерна: на обширных
мощеных дворах сверкающие тракторы стояли напротив
дорогих хозяйских машин. Они проходили через столо-
вые для рабочих, через гигантские кухни, где хлопотало
по нескольку женщин, через гостиные с натертыми жел-
тыми воском полами (входить туда можно было лишь в
фетровых шлепанцах), с огромным камином, телевизо-
ром, креслами, с ларямн нз светлого дуба, медной, оло-
277
вянной, фаянсовой посудой. В конце узкого коридора,
насквозь пропитанного запахами, находилась контора
хозяина. Комната эта была до того загромождена, что
казалась совсем маленькой. Рядом с телефоном старой
конструкции, у которого надо было крутить ручку, на
стене висел план работы фермы, на котором были ука-
заны площади, отведенные под различные культуры как
предстоящего, так и прежнего сева, а также всевозмож-
ные сметы и сроки платежей,— этот чертеж красноре-
чиво свидетельствовал о рекордных прибылях. На сто-
ле, заваленном квитанциями, ведомостями, записными
книжками и другими бумагами, лежал открытый на се-
годняшнем числе, переплетенный в черный коленкор
реестр, исписанный длинными колоннами цифр, свиде-
тельствовавшими как о процветании, так и об образцо-
вом учете: дипломы в рамках — быки, дойные коровы,
свиньи — соседствовали на стенах с кальками кадаст-
ра; тут был и перечень работников фермы, и фотогра-
фии стад и птичников; цветные проспекты тракторов,
молотилок, уборочных машин, сеялок.
Здесь они устанавливали свои магнитофоны. При-
няв значительный вид, осведомлялись о месте сельского
хозяйства в современной жизни, о противоречиях в
сельском хозяйстве Франции, о фермерах будущего, об
«Общем рынке», о правительственных постановлениях
по поводу зерновых и свеклы, о свободном содержании
скота в стойлах и паритете цен. Но мысли их витали да-
леко. Им виделось, как они входят в пустынный дом.
Поднимаются по навощенным ступеням, проникают в
пропахшие затхлостью спальни с закрытыми ставнями.
Под чехлами из сурового полотна стоит почтенная ме-
бель. Они открывают шкафы трехметровой высоты с
надушенным лавандой б&льем, хрусталем, серебром.
В темноте чердаков они отыскивают немыслимые
сокровища. В нескончаемых подвалах их поджидают
огромные бочки и сосуды с вином, глиняные кувшины
с маслом и медом, кадушки солений, окорока, копченные
на дыму можжевельника, бочонки виноградной водки.
Они прохаживались по гулким прачечным, по дровя-
ным и угольным сараям, по фруктохранилищам, где на
бесконечных полках лежали рядами яблоки и груши, по
молочным с кисловатым запахом, где громоздились по-
бедоносно увенчанные влажной печатью глыбы свежего
масла, бидоны с молоком, крынки свежих сливок, тво-
рог, сыр канкойот.
Онн ходили по стойлам, конюшням, мастерским, куз-
ницам, сараям, хлебопекарням, где выпекались огром-
ные буханки хлеба, элеваторам, забитым мешками, га-
ражам.
С высоты водонапорной башни онн оглядывали всю
ферму с огромным четырехугольным мощеным двором,
с двумя стрельчатыми воротами, птичником, свинарни-
ком, огородом, виноградником и обсаженной платанами
дорогой, которая вела к национальному шоссе, а вокруг
простирались уходящие в бесконечность узкие, длин-
ные полосы зерновых, высокие деревья, лесосеки, паст-
бища, черные прямые полосы дорог, где порой поблески-
вают автомобильные стекла, извилистую линию то-
полей вдоль зажатой в крутые берега почти невидимой
речки, теряющейся где-то за горизонтом, в туманных
холмах.
Потом, тесня друг друга, всплывали другие миражи.
Огромные рынки с нескончаемыми торговыми рядами,
сногсшибательные рестораны. Все, что только едят и
пьют, было здесь к нх услугам. Тут громоздились ящи-
ки, плетенки, мешки, корзины, переполненные желтыми
и красными яблоками, продолговатыми грушами, фиоле-
товым виноградом. Тут были прнлавкн, заваленные ин-
жиром н манго, дынями и арбузами, лимонами, граната-
ми, мешки миндаля, орехов, фисташек, ящики с изюмом
и коринкой, вяленые бананы, засахаренные фрукты, жел-
тые, прозрачные сушеные финики.
А колбасные — словно храмы с тысячью колонн: там
с потолка свисали в изобилии окорока н колбасы, обра-
зуя темные гроты, заполненные гусиными и свиными
паштетами, кровяными колбасами, свернутыми кругами,
словно корабельные снасти, бочонками квашеной капу-
сты, лиловых оливок, соленых анчоусов и сладкнх мари-
нованных огурцов.
Или по обеим сторонам прохода — двойные шпалеры
молочных поросят, кабаньи тушн, подвешенные за но-
ги, освежеванные говяжьи тушн, кролнкн, откормленные
гусн, косули с остекленевшими глазами.
Онн заходили в булочные, наполненные аппетитны-
ми запахами; в потрясающие кондитерские, где выстрои-
лись сотни тортов; в кухни, пышущне жаром, сверкаю-
щие тысячью медных кастрюль.
279
Они захлебывались изобилием. Воображение рисова-
ло им колоссальные рынки. Перед ними маячил рай нз
окороков, сыров, напитков. Великолепно накрытые сто-
лы, белоснежные крахмальные скатерти, усыпанные цве-
тами, разбросанными среди сверкающих бокалов и дра-
гоценной посуды. На столах — десятки пирогов, паште-
тов, запеченных в тесте, и гусиных паштетов в горшоч-
ках, лососина, фаршированная щука, форель, омары, ба-
раньи окорока, украшенные манжетками из фольги, зай-
цы и перепелки, дымящееся жаркое из кабана, сыры,
величиной с мельничный жернов, целая армия бутылок.
Возникали в мираже и локомотивы, тащившие ваго-
ны жирных коров; выстраивались грузовики с блеющи-
ми овцами; пирамидами громоздились плетенки с лангу-
стами. Миллионы хлебов появлялись из тысяч печей.'
Тонны кофе разгружались с кораблей.
А еще дальше—дойдя до этого видения, они при-
крывали глаза — среди лесов и полян, вдоль рек, в
оазисах пустыни или возвышаясь над морем, на широ-
ких площадях, мощенных мрамором, возникали города
со стоэтажными небоскребами.
Они шли мимо фасадов из стали, редких древесных
пород, стекла, мрамора. В центральном холле, вдоль
стены из граненого хрусталя, которая излучала на го-
род миллионы радуг, лился с пятидесятого этажа каскад
воды, обрамленный головокружительными спиралями
двух алюминиевых лестниц.
Лифты вздымали их вверх. Они шли по коридорам,
украшенным орнаментом, всходили по хрустальным сту-
пеням, шагали по залитым светом галереям с уходящими
в бесконечность рядами, статуй и цветов, где по ложу
из цветных камушков струились прозрачные ручейки.
Двери сами собой распахивались перед ними. Там
были бассейны под открытым небом, внутренние двори-
ки, читальные залы, молчаливые покои, театральные
подмостки, вольеры, сады, аквариумы, крохотные музеи,
собранные исключительно для их личного пользования,
где на каждой из четырех стен небольшого помещения
со срезанными углами висело, например, по портрету
фламандской школы. В одних залах были скалы, в дру-
гих — джунгли, дальше бил морской прибой, еще даль-
ше прогуливались павлины. С потолка круглого зала
свисали тысячи знамен. Из нескончаемых лабиринтов
280
доносилась пленительная музыка; одна из зал, причуд-
ливой формы, была сконструирована так, что отклика-
лась на любой звук нескончаемым эхом, пол другой со-
ответственно часу суток воспроизводил варьирующиеся
схемы какой-то очень сложной игры.
В огромных подвалах работали покорные людской
прихоти машины.
Они беззаветно предавались игре воображения, пе-
реходя от одного чуда к другому, от одного сюрприза
к другому. Достаточно того, что они существуют, чтобы
весь мир лег к их ногам. Их корабли, их поезда, нх ра-
кеты бороздили планету. Мир принадлежал им; это бы-
ли их нивы, кишащие рыбой моря, горные вершины, пу-
стыни, цветущие луга, пляжи, острова, деревья, сокро-
вища, огромные фабрики, когда-то бывшие на поверхно-
сти, а теперь спрятанные под землю, где ткут для них
прекрасную шерсть, роскошные шелка.
Они испытывали неисчислимые радости. Носились
галопом на диких лошадях по бескрайним равнинам,
заросшим непокорной высокой травой. Взбирались на са-
мые высокие вершины. Катались на лыжах по крутым
склонам, поросшим гигантскими соснами. Плавали в
неподвижной воде озер. Гуляли под проливным дождем,
вдыхая аромат мокрой травы. Грелись на солнце.
Смотрели с горного хребта на долину, заросшую поле-
выми цветами. Бродили по нескончаемым лесам. Люби-
ли друг друга в полутемных комнатах, полных пушистых
ковров и глубоких диванов.
Потом мечты их перескакивали на драгоценный фар-
фор, на украшения из перьев экзотических птиц; на
книги, переплетенные в кожу, напечатанные эльзевиром
на сделанной вручную японской бумаге, с широкими,
необрезанными белыми полями, на которых отдыхает
глаз; на столы красного дерева, на шелковые или льня-
ные одежды, мягкие и удобные, радующие глаз игрой
оттенков, на просторные, светлые комнаты, охапки цве-
тов, бухарские ковры, прыгающих доберман-пинчеров.
Их тела, их движения были непередаваемо прекрас-
ны, их взгляды безмятежно спокойны, сердца чисты,
улыбки светлы.
281
В коротком апофеозе они видели воздвигнутые ими
гигантские дворцы. На выровненных площадках взлета-
ли миллионы фейерверков, и миллионы людей пели
«Осанну». На колоссальных террасах духовые оркестры
в десять тысяч труб исполняли «Реквием» Верди. На
склонах гор были высечены стихи. Пустыни покрылись
садами. Города сплошь украсились фресками.
Сначала им казалось, что все эти сверкающие виде-
ния, которые обрушивались на них, проносились гало-
пом перед их внутренним взором, текли нескончаемым
бурным потоком, эти видения — головокружительные,
стремительные, яркие — сменяют друг друга с какой-то
удивительной последовательностью, подчиняясь некой
безбрежной гармонии; у них было такое ощущение,
словно их восхищенному взору вдруг предстал совер-
шенный пейзаж, поражающий своей победоносной закон-
ченностью,— весь мир, взаимосвязь явлений которого
они смогли, наконец, понять и расшифровать. Им каза-
лось поначалу, что их чувства обогащаются, расширя-
ется их способность видеть и ощущать, а несказанное
счастье сопутствует им неизменно, сопровождая каждое
их движение, отмечая каждый их шаг, всю их жизнь;
мир шел к ним, а они шли навстречу миру, вновь и
вновь раскрывая его для себя. Вся их жизнь станови-
лась любовью и опьянением. Их страсти не знали гра-
ниц, нх свобода ничем не стеснялась.
Но они задыхались под нагромождением мелочей.
Видения заволакивались, путались, они могли ухватить
лишь скудные то и дело ускользавшие клочки — непроч-
ные, нудные, лишенные смысла. Это было уже не ши-
рокое полотно, а только разрозненные его фрагменты,
не гармоничное единство, а судорожный распад; словно
их видения были лишь далеким и замутненным отраже-
нием чего-то, иллюзорным жалким подобием вспышки,
которая, едва возникнув, рассыпалась в прах, смехотвор-
ной проекцией самых несуразных их желаний, неосязае-
мым облаком пыли, лохмотьями жалкой роскоши нх
грез, которых им никогда ие осуществить.
Им казалось, что они разгадали секрет счастья;
им казалось, что их представление о счастье прекрасно,
что с его помощью оии познают ход мироздания. Им
казалось, что стоит им лишь двинуться с места, как они
282
само собой достигнут счастья. Но, пробудившись от
грез, они оказывались все такими же одинокими, инерт-
ными, опустошенными. Серая, замерзшая равнина, бес-
плодная степь — никаких дворцов в оазисах пустынь,
никаких эспланад на горизонте.
И от этих отчаянных поисков счастья, от чудесного
ощущения, что на какое-то мгновение оно поймано, раз-
гадано, из этих необыкновенных путешествий, когда, не
сдвинувшись с места, ты завоевываешь мир, от этих но-
вых горизонтов, предвосхищенных радостей, от всего,
что в их невероятных мечтаниях могло быть осуществи-
мо, от этого их жалкого, неловкого, путаного, но все же
целенаправленного, устремленного к разгадке непознан-
ного порыва не оставалось ничего, они открывали глаза,
вновь слышали звук собственного голоса, смущенное
бормотание собеседника, мурлыкающее урчание маг-
нитофона, видели перед собой пять охотничьих ружей,
выстроившихся э козлах, их потемневшие приклады и
блестящие от смазки дула, а рядом с ними — разноцвет-
ную головоломку кадастра, в центре которой неожидан-
но оказывался почти правильный четырехугольник фер-
мы, серую каемку дороги, расположенные в шахматном
порядке точечки платанов и четкую линию националь-
ного шоссе.
А немного погодя и сами они оказались на этой се-
рой дороге, обсаженной платанами. Они-то и были Ма-
леньким светящимся пятном на длинной черной полосе
шоссе, островком нищеты в необъятном море изобилия.
Они смотрели на неоглядные желтые поля, испещренные
красными точками маков. Они чувствовали себя раздав-
ленными.
Ч$бть вторая
Они пытались бежать.
Невозможно жить долгое время одними мечтами.
Слишком напряженная жизнь в этом мире, который обе-
щает золотые горы и ничего не дает. Их терпению при-
шел конец. И однажды они поняли, что им нужно убе-
жище.
Их жизнь в Париже топталась на месте. Они нику-
да не продвигались. Иногда они представляли себе, ста-
раясь перещеголять друг друга обилием подробностей,
расцвечивавших обычно каждую их мечту: вот он, со-
рокалетний хозяйчик, владелец сети предприятий, тор-
гующих вразнос («Защита семейного очага»; «Мыло —
слепым»; «Нуждающиеся студенты»); она хорошая до-
машняя хозяйка, в квартирке у них чистота, есть теле-
визор, машина, есть излюбленный семейный пансион-
чик, где они проводят цтпуск. Или, наоборот, и это бы-
ло куда мрачнее, состарившиеся представители богемы,
в свитерах и бархатных штанах, просиживают они каж-
дый вечер на одной и той же террасе кафе бульвара
Сен-Жермен или на Монпарнасе, кое-как перебиваются
от случая к случаю, ничтожные до кончиков своих чер-
ных ногтей.
Появились и мечты о деревенской жизни, вдали от •
всех соблазнов. Они станут жить просто и умеренно.
У них будет дом из белого камня на краю деревни, теп-
лые бархатные штаны, прочные ботинки, непромокае-
мые куртки, палки с железными наконечниками, шапки,
284
и каждый вечер они будут подолгу гулять в лесу. Вер-
нувшись домой, они приготовят себе чай, поджарят грен-
ки, как англичане, подбросят в камин большие поленья;
поставят на проигрыватель квартет, который никогда
им не наскучит; прочитают все большие романы, на ко-
торые у них раньше не хватало времени, будут прини-
мать у себя друзей.
Эти пасторальные порывы возникали часто, но до
реальных планов дело почти никогда не доходило. Два-
три раза они наводили справки о том, чем бы они мог-
ли заняться в деревне, но ничего подходящего не ока-
залось. Однажды у них промелькнула мысль стать
школьными учителями, но они тут же с отвращением ее
отбросили, представив себе переполненные классы и бес-
конечные, томительные уроки. Неопределенно поговари-
вали, не сделаться ли им книгоношами н не поселиться
ли на какой-нибудь заброшенной ферме в Провансе, не
открыть ли там производство примитивных глиняных
изделий. Потом они стали фантазировать, что в Пари-
же они будут проводить только три дня в неделю, за-
рабатывая за это время на безбедную жизнь, а осталь-
ное время жить в департаментах Ионны или Луары. Но
из этих мечтаний так ничего и не родилось. Они ни ра-
зу не удосужились рассмотреть их реальную возмож-
ность или, вернее, невозможность.
Они мечтали бросить работу, послать все к черту, ри-
нуться навстречу приключениям. Они мечтали вернуть-
ся вспять, начать все с самого начала. Они мечтали
порвать, распрощаться с прежней жизнью.
И тем не менее мысль об отъезде, постепенно укоре-
няясь в их сознании, наконец созрела. В середине сен-
тября 1962 года, вернувшись после неудачно проведен-
ного отпуска, испорченного дождем и безденежьем, они
приняли твердое решение. В начале октября они прочи
тали в «Монд» объявление о найме учителей для Туни-
са. Какое-то время они колебались. Случай представлял-
ся не такой уж идеальный — ведь мечтали-то они об
Индии, США или Мексике. Предложение было не бог
весть каким заманчивым, оно не сулило ни богатства,
ни приключений. Оно не очень им импонировало. Но в
Тунисе у них были кое-какие друзья, с которыми они
285
когда-то вместе учились в школе или в университете, и
потом там все же тепло, там Средиземное море такое го-
лубое, там их ждет новая жизнь, новая работа, они нач-
нут все сначала. Они решили предложить свои услуги.
Их приняли.
Настоящий отъезд подготавливается заранее. В дан-
ном случае этого не было. Их отъезд походил на бег-
ство. Две недели они носились из учреждения в уч-
реждение; нужно было доставать медицинские справки,
паспорта, визы, билеты, отправить багаж. Потом, за че-
тыре дня до отъезда, они узнали, что Сильвия, у ко-
торой были аттестаты лиценциата по двум специально-
стям, получила назначение в технический коллеж
городка Сфакс, находящегося в двухстах семидесяти
километрах от Туниса, а Жерома, который имел всего
лишь справку о прохождении предварительного курса,
назначили в Махарес, еще иа тридцать пять километ-
ров дальше в глубь страны.
Это было очень неудачно. Они хотели отказаться.
Ведь их ждут в Тунисе, там для них подыскали кварти-
ру, и только туда они хотели и рассчитывали поехать.
Но было уже слишком поздно. Они пересдали свою па-
рижскую квартиру, заказали билеты, устроили про-
щальный вечер. Ведь так давно они мечтали уехать.
К тому же Сфакс, самое название которого им было
едва знакомо, ведь это же конец света, пустыня, а им,
с их любовью к необычным ситуациям, нравилось ду-
мать, что они будут изолированы, отрезаны, удалены
от всего мира, как никогда прежде. Однако они реши-
ли, что должность учителя хотя и не унизительна, но
достаточно тяжела; и Жером добился расторжения
своего договора — они рассудили, что одного жало-
ванья Сильвии им хватит на двоих, а он на месте по-
дыщет себе какую-нибудь работу.
Итак, они уехали. Им устроили проводы на вокза-
ле, а утром 23 октября они с четырьмя чемоданами,
книгами и походной кроватью отплыли из Марселя
на «Команден Крюбелье» в Тунис. Море было бурное,
а завтрак — очень плохой. У них началась морская
болезнь, они приняли порошки и долго спали. На сле-
дующее утро на горизонте показался Тунис. Погода раз-
гулялась. Они улыбались друг другу. Увидели ост-
286
ров — им сказали, что он называется План,— потом по-
шли большие пляжи, длинные и узкие, а за коммерче-
ским портом Ла-Гулетт, на озере, они увидели стаи
перелетных птиц.
Они радовались, что уехали. Им казалось, что онн
< вырвались из ада; оставили позади переполненные
(.вагоны метро, воробьиные ночи, зубную боль, неуве-
ренность. Они не могли толком разобраться в своих
ощущениях. Вся их жизнь была похожа на безоста-
i побочный танец по натянутой проволоке, которому
' не видно было конца. А в результате — неутолен-
; ная жажда иной жизни, безудержные неосуществи-
мые желания. Они чувствовали себя вымотанными.
; Они уехали, чтобы похоронить себя, забыться, успо-
гкоиться.
< Солнце сияло. Корабль медленно, бесшумно продви-
| гался по узкому фарватеру среди рифов. На дороге,
< которая проходила совсем близко от берега, какие-то
* люди, стоя в открытых повозках, махали им руками.
' На небе неподвижно застыли белые облачка. Станови-
’ лось жарко. Поручни бортовой решетки нагрелись. На
верхней палубе, над ними, матросы убирали шезлонги,
1 скатывали просмоленную парусину, которой был при-
3 крыт трюм. У сходней уже выстраивалась очередь.
В Сфакс они попали только на следующий день,
к двум часам пополудни, после семичасового переезда
по железной дороге. Их встретила гнетущая жара. На-
против вокзала, маленького, бело-розового строеньица,
тянулась, насколько хватал глаз, длинная, серая от
пыли улица с вереницей хилых пальм и рядами новых
домов. Через несколько минут после прихода поезда
{ разъехались немногочисленные машины и велосипеды,
и город снова впал в полное оцепенение.
Они оставили чемоданы в камере хранения. По-
i шли по улице, которая называлась авеню Бургиба;
пройдя метров триста, очутились перед рестораном, где
непрерывно жужжал огромный вращающийся вентиля-
тор. На липких столах, покрытых клеенками, роилось
множество мух, плохо побритый официант разгонял их,
лениво помахивая салфеткой. За двести франков они
съели салат из тунца и эскалоп по-милански.
287
Потом отправились на поиски отеля, сняли там ком-
нату и попросили доставить им багаж. Они умылись,
прилегли на минутку, потом переоделись и снова вы-
шли. Сильвия направилась в технический коллеж, Же-
ром поджидал ее иа улице иа скамейке. К четырем ча-
сам Сфакс начал медленно пробуждаться от спячки.
Появились сотии детей, потом женщины под чадрами,
полицейские, одетые в серый поплин, нищие, повозки,
ослы, приодетые буржуа.
Сильвия вышла, держа в руках расписание своих
занятий. Они еще погуляли, выпили разливного пива,
поели оливок и соленого миндаля. Газетчики продава-
ли позавчерашний номер «Фигаро». Вот они и при-
были.
На следующий день Сильвия познакомилась кое
с кем из своих будущих коллег. Они помогли ей най-
ти квартиру. Там были три огромные комнаты с высо-
кими потолками, никак ие обставленные; длинный ко-
ридор заканчивался маленьким квадратным холлом,
откуда пять дверей вели в три комнаты, ванную и не-
объятной величины кухню. Два балкона выходили на
рыболовный порт, внутреннюю гавань южной стороны
фарватера, которая несколько напоминала Сеи-Тропез,
и на зловонную лагуну. Впервые пошли они в араб-
скую часть города: купили там пружинный матрас, тю-
фяк из конского волоса, два плетеных кресла, четыре ве-
ревочных табурета, два стола, толстую циновку из жел-
той альфы в редких красных разводах.
Потом Сильвия приступила к занятиям. Постепенно
они обживались. Прибыли их сундуки, отправленные
малой скоростью. Они распаковали книги, пластинки,
проигрыватель, безделушки. Из больших листов промо-
кательной бумаги — красной, серой, зеленой — сооруди-
ли абажуры. Купили длинные, плохо оструганные до-
ски, бруски с дюжиной отверстий и закрыли добрую
половину стен полками. Всюду развесили репродукции, а
на самом видном месте фотографии всех своих друзей.
Это было печальное и неуютное жилище. Чересчур
высокий потолок, стены, окрашенные охрой, отвали-
вавшейся большими кусками, полы, однообразно вы-
стланные тусклыми плитками; все это бесполезное про-
странство было чересчур велико, чересчур голо. К это-
му невозможно было привыкнуть. Здесь надо было
288
жить впятером или вшестером, хорошей компанией, ко-
ротать время за едой, выпивкой и беседой. Но они
были одиноки, заброшены. Одну из комнат они сдела-
ли гостиной, поставили туда походную кровать, поло-
жили на нее тюфячок и накрыли пестрым покрывалом,
на пол постелили толстую циновку, разбросали по ней
диванные подушки, на полках расставили тома «Плея-
ды», книги, журналы, безделушки, пластинки, повесили
четырех Тиснеев, большую морскую карту, «Праздничное
шествие на площади Карузель» — все то, что из этого
мира песка и камня возвращало их обратно на улицу
Катрфаж, к долго не облетавшему дереву, к малень-
ким палисадничкам; в этой комнате еще чувствовался
какой-то уют — растянувшись на циновке, поставив пе-
ред собой по крошечной чашечке турецкого кофе, они
слушали «Крейцерову сонату», «Эрцгерцога», «Девуш-
ку и Смерть», и эта музыка, которая в огромной, поч-
ти пустой комнате, чуть ли не зале, приобретала уди-
вительный резонанс, преображала все вокруг, делала
комнату обжитой: она была гостем, дорогим другом,
потерянным и чудом обретенным вновь, она делила
с ними пищу, рассказывала о Париже; холодным но-
ябрьским вечером в этом чужом городе, где ничто им
не принадлежало, где им было не по себе, музыка уно-
сила их назад, в прошлое, она возвращала им забытые
чувства товарищества и человеческой общности, как
будто в этой комнате с циновкой на полу, с двумя ря-
дами книг на стене и проигрывателем, на которые па-
дал свет из-под цилиндрического абажура, возникала
некая заветная зона, ие подвластная ни пространству,
ни времени. Но вне этой комнаты все было им чужим,
они чувствовали себя изгнанниками: длинный коридор,
где шаги отдавались чересчур гулко, огромная непри-
ветливая ледяная спальня, вся обстановка которой со-
стояла из слишком широкой и слишком жесткой посте-
ли, пахнувшей соломой, шаткой лампы, поставленной
на старый ящик, служивший ночным столиком, плете-
ной корзины с бельем, табуретки, на которую кучей
была свалена одежда; третьей комнатой они не пользо-
вались и никогда туда не заходили. В их квартиру ве-
ла каменная лестница, начинавшаяся в вестибюле, ко-
торый часто заметало песком, дальше шла улица — три
двухэтажных дома, сарай, где сушились губки, и пу-
стырь. За пустырем начинался город.
10. Французские повести.
289
Восемь месяцев, прожитых в Сфаксе, были, несо-
мненно, самыми удивительными за всю их жизнь.
Порт и европейская часть Сфакса были уничтоже-
ны во время войны, и теперь город состоял из тридца-
ти улиц, скошенных вправо. Две считались главными:
авеню Бургиба — от вокзала к Центральному рынку,
* возле которого они жили, и авеню Хеди-Шакер, кото-
' рая вела из порта в арабскую часть города. Пересечение
этих улиц образовывало центр города; там находилась
мэрия, где в двух залах первого этажа были выстав-
лены кое-какие старинные глиняные изделия, с полдю-
жины мозаик, статуя и надгробие Хеди-Шакера, уби-
того Красной Рукой незадолго до объявления незави-
симости, кафе «Тунис», посещаемое арабами, и кафе
«Режанс», посещаемое европейцами, небольшой цвет-
ник, газетный киоск, табачный ларек.
Всю европейскую часть города можно было обойти
за четверть часа или около того. От их квартиры до
технического коллежа было минуты три ходьбы, до
рынка — две, до ресторана, где они питались,— пять,
до кафе «Режанс» — шесть, столько же и до банка, до
муниципальной библиотеки и до шести из семи кинема-
тографов города. Почта, вокзал, а также стоянка ма-
шин для поездок в Тунис и Габес находились самое
большое в десяти минутах ходьбы, и это были крайние
точки города, которые вполне достаточно было знать,
чтобы свободно ориентироваться в Сфаксе.
Арабская часть города представляла собой живо-
писную древнюю крепость с коричневато-серыми стена-
ми и воротами, которые заслуженно считались прекрас-
ными. Они часто ходили туда, собственно, они только
там и гуляли, но так как они были всего-навсего
праздными гуляками, арабский город так и оставался
для них чужим.
Они не могли разобраться в самых простых вещах,
видели перед собой лишь лабиринт улиц; задрав голо-
ву, они восхищались то балконом из кованого железа,
то раскрашенной балкой, то чистыми линиями стрель-
чатого окна, нежной игрой света и тени или удиви-
тельно узкой лесенкой; но все их прогулки были бес-
цельны; они кружились в постоянном страхе заблудить-
ся и быстро уставали. В конце концов ничто не при-
290

влекало их особенно в этих жалких хибарках, почти не-
отличимых друг от друга лавчонках, крытых базарах,
в этом необъяснимом для них чередовании пустынных
улиц с улицами, кишащими толпой, которая торопи-
лась непонятно куда и зачем.
Ощущение чужеродности особенно усиливалось, ста-
новясь почти угнетающим, в свободные послеобеден-
ные часы и в безнадежно пустые воскресенья — тогда
они пересекали арабский город из конца в конец
и, миновав Баб-Джебли, добирались до нескончаемых
предместий Сфакса. На километры тянулись крошеч-
ные садики, кактусовые изгороди, саманные дома, хи-
барки из толя и картона; потом огромные лагуны, пу-
стынные и гнилостные, а еще дальше, где-то у гори-
зонта, виднелись первые оливковые плантации. Они
шагали часами; проходили мимо казарм, пересекали пу-
стыри, заболоченные низменности.
И когда они возвращались в европейский город,
проходили мимо кино «Хиллаль» или кино «Нур»,
усаживались в «Режансе» за столик, хлопали в ладоши,
чтобы подозвать официанта, заказывали кока-колу или
бутылочку пива, покупали последний номер «Монд»,
свистнув торговца, неизменно одетого в длинную и гряз-
ную белую рубаху, покупали у него несколько пакети-
ков арахиса, жареного миндаля, фисташек или семян
сосны, они не без грусти понимали, что тут они дома.
Они прохаживались под серыми от пыли пальма-
ми; шли мимо неомавританских фасадов на авеню Бур-
гиба; бросали мельком взгляд на безобразные витри-
ны: жалкая мебель, люстры из кованого железа, теп-
лые одеяла, ученические тетради, выходные платья,
дамская обувь, баллоны с бутаном — это был их мир,
их подлинный мир. Домой они возвращались, еле во-
лоча ноги; Жером готовил кофе в чехословацких «сти-
ляжках», Сильвия проверяла кипы тетрадей.
Вначале Жером пытался найти работу; он несколь-
ко раз ездил в Тунис, и благодаря рекомендательным
письмам, которыми запасся во Франции, а также с по-
мощью тунисских друзей ему удалось встретиться
с людьми, работавшими в области информации, радио,
туризма, народного образования. Но все хлопоты были
напрасны; опросных анкет в Тунисе не проводили, не бы-
ло и временных заработков, а все не часто встречав-
шиеся синекуры были прочно заняты; да к тому же
292^
у него не было настоящей специальности: он не инже-
нер, не бухгалтер, не чертежник, не врач. Ему снова
предложили должность учителя или классного надзира-
теля — это ему совсем не улыбалось, и он очень бы-
стро отложил всякое попечение о работе. Жалованье
Снльвни позволяло им жить скромно, а в Сфаксе так
жило большинство.
Сильвия выбивалась из сил, втолковывая согласно
программе красоты стиля Малерба и Расина ученикам,
которые по возрасту были старше ее и не умели
писать. Жером бездельничал. Он строил различные
планы: подготовиться к экзаменам по социологии, при-
вести в порядок свои мысли о кино, но ничего не до-
водил до конца. Он болтался по улицам в своих бо-
тинках от Уестона, бродил по порту, шлялся по рын-
ку. Заходил в музей, перекидывался словечком со сто-
рожем, разглядывал несколько минут древнюю амфору,
надпись на надгробии, мозаику, изображавшую Давида
в львином рву или Амфитриту верхом на дельфине.
Наблюдал за игрой в теннис на корте, расположенном
под крепостной стеной; проходил из конца в конец
арабский город, заходил на базары, ощупывал ткани,
взвешивал на руке медную утварь и седла. Покупал
все газеты, решал кроссворды, брал книги в библиоте-
ке, писал друзьям довольно грустные письма, которые
часто оставались без ответа.
Занятия Сильвии определяли ритм их жизни. Не-
деля складывалась из нескольких светлых дней: поне-
дельника, потому что Сильвия была свободна по ут-
рам, а в кино менялась программа; среды, когда Силь-
вия была свободна в послеобеденное время; пятницы,
когда она была свободна весь день и снова менялась
кинопрограмма; все остальные дни были черными. Во-
скресенье было днем нейтральным, приятным по ут-
рам — можно было поваляться в постели и почитать
только что прибывшие парижские журналы,— невероят-
но долгим после полудня и зловещим к вечеру, если
только их не привлекал какой-нибудь фильм, что бы-
ло большой редкостью, ибо два выдающихся или хотя
бы сносных фильма обычно не давались подряд. Так
протекали недели. Они следовали одна за другой
с удручающим однообразием: четыре недели складыва-
293
лись в месяц или около того; месяцы были все, как
один. Дни сначала укорачивались, потом Стали удли-
няться. Зима была сырой, почти холодной. Жизнь
уходила.
Они были абсолютно одиноки.
Сфакс был для них непроницаемым городом. Иной
раз им казалось, что его вообще невозможно постиг-
нуть. Двери перед ними никогда не откроются. По ве-
черам на улицах было полно народу. Густая толпа не-
прерывным потоком сновала взад и вперед под арка-
дами авеню Хеди-Шакер, перед отелем «Мабрук»,
перед Детуровскпм центром пропаганды, перед кино
«Хиллаль», перед кондитерской «Наслаждение»; все
публичные места переполнены: кафе, рестораны, кино;
некоторые лица на какое-то мгновение могли показать-
ся почти дружественными. Но стоило лишь отдалить-
ся — пойти вдоль порта, вдоль крепостной стены,— как
тебя охватывали пустота, смерть,— неоглядная занесен-
ная песком площадь, обсаженная перед жалким собо-
ром карликовыми пальмами, бульвар Пиквиль, окру-
женный пустырями и двухэтажными домиками; улица
Мангольт, улица Фезани, улица Абд эль-Кадер
Згаль — пустынные, насквозь пропыленные, голые, тем-
ные и прямые. Ветер трепал рахитичные низкорослые
пальмы со вздутыми чешуйчатыми стволами, среди ко-
торых возвышалось всего несколько рослых веерных
пальм. Полчища кошек рыскали по помойкам. Рыжая
собака, поджав хвост, пробегала иногда вдоль стен.
Ни одной живой души: за вечно закрытыми дверя-
ми — только голые коридоры, каменные лестницы, сле-
пые дворы. Улицы, срезанные под прямым углом; же-
лезные шторы, низкие изгороди, площади, призрачные
авеню. Они шли молчаЛивые, растерянные, и иногда им
казалось, что все это иллюзорно, что Сфакс вообще не
существует, не живет, не дышит. Они искали вокруг
хоть какие-то признаки жизни, но ннкто не откликался
на их немой призыв. Ощущение изолированности стано-
вилось болезненным. Этот мир не принял их, они не
могли раствориться в нем, он был им чужим, и так бу-
дет всегда. Как будто существовало какое-то древиее за-
клятье, некое раз и навсегда заведенное правило, кото-
рое делало их париями; им предоставлялось идти куда
угодно, их не беспокоили, с ними не заговаривали. Они
оставались чужаками, иностранцами. В порту итальян-
294
цы, мальтийцы, греки молчаливо смотрели, как они про-
ходят мимо; рослые владельцы оливковых плантаций с
ног до головы в белом, в очках с золотой оправой, не
замечая их, медленно шествовали по улице Бея в сопро-
вождении своих управляющих.
С коллегами Сильвии у них установились отноше-
ния далекие и довольно холодные. Штатные препода-
ватели-французы не слишком жаловали законтрактовав-
шихся. А те, кого это не шокировало, не могли про-
стить Сильвии, что она на них нисколько не похожа:
они бы хотели, чтобы она, жена учителя и сама учи-
тельница, была образцом добродетельней провинциаль-
ной обывательницы, обладала бы чувством собственно-
го достоинства, выдержкой, культурой. Ведь здесь они
представляют Францию. Правда, в как»м-то смысле
здесь были представлены две Франции: одна Франция
преподавателей-новичков, мечтавших как можно скорее
скопить деньги на домик где-нибудь в Ангулеме, Безье
или Тарбе; другая — Франция уклонившихся от воин-
ской повинности или освобожденных от нее, не полу-
чавших колониальной надбавки и считавших потому
хорошим тоном презирать всех остальных. Но эти по-
следние не задерживались в Сфаксе: одни вскоре полу-
чили помилование, другие уезжали пытать счастья
в Алжир или Гвинею. Но и те и другие не допуска-
ли мысли, что в кино можно сидеть в первом ряду
вместе с местной шантрапой или шляться по улицам
в опорках, растерзанным, небритым, как какой-нибудь
бродяга. Правда, изредка с ними менялись книгами,
пластинками, спорили о чем-то в кафе «Режанс», но на
этом взаимоотношения кончались. Ни одного радушно-
го приглашения, ни одного живого, искреннего прояв-
ления дружбы — все это не произрастало на почве
Сфакса. Люди съеживались, как улитки, прячась
в свои чересчур большие дома.
Со всеми же прочими — с французскими чиновни-
ками из «Компани Сфакс-Гафса» или из нефтяных
компаний, с мусульманами, евреями, с осевшими там
французскими землевладельцами—дело обстояло еще
хуже: всякое общение с ними было вообще невоз-
можно. Случалось, что за целую неделю Жерому
и Сильвии не удавалось ни с кем словом перемол-
виться.
295
Вскоре начало казаться, что жизнь замерла в них.
Время почти не двигалось. Ничто не связывало их
с миром, одни лишь газеты, да и те уже устаревшие,
так что, читая их, они начинали думать, уж не само-
обман ли это, не собственные ли их воспоминания
о прошлой жизни. Они всегда жили в Сфаксе и будут
жить там вечно. Они больше не строили планов,
ни к чему не стремились; они ничего не ждали от
жизни, даже отпуска, который им казался таким
невероятно далеким; оии даже не мечтали вернуться
во Францию.
Они не испытывали ни радости, ни печали, ии да-
же скуки, но случалось, оии начинали сомневаться
в самом факте своего существования, да и правда —
существовали ли они иа самом деле? Ответ на этот
обескураживающий вопрос не доставил бы им удоволь-
ствия; разве что где-то в глубине сознания брезжила
не совсем, впрочем, определенная уверенность в том,
что подобная жизнь целесообразна, соответствует их
натурам и, как ни парадоксально, необходима им: они
находились в самом центре пустоты, обосновались на
ничейной земле прямых улиц, желтого песка, лагун,
серых пальм — в мире, которого оии не понимали и не
старались понять, потому что в своей прежней жизни
они вовсе не готовились к тому, что им понадобится
приспособляться, переделываться, перекраивая себя со-
ответственно тому или иному пейзажу, климату, обра-
зу жизни: Сильвия ни в чем не походила на учитель-
ницу, которой считалась, а когда Жером шлялся по
улицам, казалось, что он на подошвах своих англий-
ских ботинок перетащйл сюда если не родину, то уж,
во всяком случае, свой квартал, свое гетто, свою кли-
матическую зону; но на улице Ларби-Зарук, где они
поселились, не было даже той мечети, которая состав-
ляет гордость улицы Катрфаж, и вообще, как ни на-
прягай воображение, в Сфакс не перенесешь ни «Мак-
Магона», ни «Гарри-Бара», ни «Бальзара», ни Контр-
эскарп, ни зала «Плейель», ни «Июньской ночи на бе-
регу Сены». Но в этой пустоте — именно из-за этой
пустоты, из-за полного отсутствия всего, из-за этого
вакуума, из-за существования на ничейной земле, в ус-
ловиях «tabula rasa» — им казалось, что они очища-
296
ются, обретают большую простоту, настоящую скром-
ность. К тому же на фоне общей нищеты, царящей
в Тунисе, их собственная нищета уже не имела прежне-
го значения, так же как и те небольшие лишения, ко-
торые они испытывали,— ведь цивилизация приучила
их к душам, машинам и замороженным напиткам.
Сильвия давала уроки, спрашивала учеников, прове-
ряла тетради. Жером ходил в городскую библиотеку,
где читал без разбора Боржеса, Труайя, Зераффа. Ели
они в маленьком ресторанчике, почти всегда за одним
и тем же столом и почти всегда одни и те же блюда:
салат из тунца, эскалоп, или шашлык, или жареную
рыбу, фрукты. Заходили в «Режанс» выпить чашечку
кофе-экспресс со стаканом холодной воды. Они прочи-
тывали кипы газет, смотрели фильмы, шатались по
улицам.
Их жизнь походила на застарелую привычку, на
почти устоявшуюся тоску,— это была совершенно пу-
стая жизнь.
Начиная с апреля они совершили несколько поез-
док. Иногда, когда выпадало три-четыре свободных
дия и у них бывали деньги, они нанимали машину
и ехали иа юг. Или субботним вечером в шесть часов
отправлялись на маршрутном такси в Сус или Тунис
и оставались там до утра понедельника.
Им хотелось убежать из Сфакса, от его мрачных
улиц и пустоты, найти в открывающихся за ним пейза-
жах и вырисовывающихся на горизонте развалинах не-
что, что бы их прельстило, потрясло, какое-то сверхъ-
естественное великолепие, которое оправдало бы их
жизнь в Сфаксе. Иногда им везло: с высоты какой-ни-
будь горы им открывался вид на развалины дворца,
храма, театра, или на зеленеющий оазис, или на длин-
ный пляж тончайшего песка, тянущийся полукругом
от края и до края горизонта. Но чаще всего, поки-
нув Сфакс, они обнаруживали через несколько кило-
метров такие же унылые улицы, такие же кишащие
людьми совершенно непонятные им базары, такие
же лагуны, такие же безобразные пальмы, такую же
сушь.
29Г
Они повидали Габес, Тозер, Нефту, Гафсу и Метла-
ви, развалины Сбейтлы, Кассерины, Телепты; они пере-
секли мертвые города, названия которых некогда каза-
лись им волшебными: Махарес, Муларес, Матмата,
Меденин; доезжали до границы Ливии.
На многие километры тянулась каменистая, серая,
необитаемая земля. Там ничего не произрастало, кроме
редких пучков желтой колючей травы. Им казалось, что
они часами катят в облаке пыли по дороге, различить
которую можно было лишь по древним рытвинам да
полустертым следам проехавших ранее машин, где на
горизонте нет ничего, кроме расплывчатых сероватых
холмов, и где глазу не на чем остановиться, разве что
попадется скелет осла, или старый заржавленный би-,
дон, или нагромождение камней, которое когда-то бы-
ло домом.
Или они ехали по отмеченной вехами, но совершен-
но разбитой, местами даже опасной дороге, проезжали
мимо огромных соляных озер, тянувшихся, сколько
хватал взгляд, по обеим сторонам пути. Их беловатая
корка ослепительно сверкала на солнце, отчего на го-
ризонте появлялось блуждающее свечение, которое вре-
менами напоминало мираж: бушующие волны, зубчатые
стены. Они останавливали машину, делали несколько
шагов пешком. Под соляной коркой светло-коричневый
слой засохшей глины местами треснул, а кое-где обна-
жалась темная и вязкая топь, в которой нога почти
тонула.
Стреноженные облезлые верблюды, глупые и губа-
стые, рывками обгладывали листья с причудливо скрю-
ченных деревьев, полудикие шелудивые собаки кружи-
лись вокруг машины; осыпающиеся каменные стены;
козы с длинной черной шерстью; низенькие палатки,
сооруженные из заплатанных покрывал, возвещали бли-
зость деревни или города; затем показывалась череда
грязно-белых фасадов, квадратных одноэтажных домов,
квадратная башня минарета, купол небольшой мечети.
Они обгоняли крестьянина, семенившего рядом со сво-
им ослом, и останавливались возле единственной го-
стиницы.
Присев иа корточки возле стены, трое мужчин ели
хлеб, смачивая его капелькой масла. Вокруг носились
дети. Женщина, укутанная с головы до ног в черную
или лиловую чадру, закрывающую ей даже глаза, про-
298
скальзывала иногда из одного дома в другой. Террасы
двух кафе выступали на середину улицы. Из громкого-
ворителя неслась арабская музыка: пронзительные мо-
дуляции, сто раз повторенные, подхваченные хором,
резкие жалобы флейты, звуки трещоток, барабанов
и цнтр. Сидя в тени, мужчины пили маленькими ста-
канчиками чай, играли в домино.
Онн ехали мимо огромных цистерн и по неудобной
дороге добирались до развалин: четыре колонны семи-
метровой высоты, которые ничего не поддерживали,
рухнувшие дома, в которых еще отчетливо был виден
весь план постройки, начиная с выложенного плитками
внутреннего дворика и кончая всеми ушедшими в зем-
лю комнатами, обвалившимися ступеньками и подвала-
ми; мощенные плитками улицы, остатки сточных труб.
Самозваные гиды предлагали серебряных рыбок, по-
зеленевшие монеты н статуэтки из обожженной глины.
Перед отъездом они заходили на рынки и крытые
базары. Онн блуждали по лабиринту галерей, прохо-
дов и тупичков. Брадобрей брил под открытым небом,
а рядом громоздилось множество глиняных сосудов.
На ослов грузили огромные конические веревочные
; корзины с молотым перцем. В ювелирном ряду и в
ряду, где продавали ткани, продавцы, сидевшие, под-
жав босые ноги, на кипах одеял, разворачивали перед
ними ковры из длинной пушистой шерсти и ковры ко-
роткошерстые, предлагали красные шерстяные бурнусы,
шерстяные и шелковые чадры, расшитые серебром ко-
жаные седла, блюда из чеканной меди, изделия из де-
рева, оружие, музыкальные инструменты, дешевые дра-
, гоценности, шали, шитые золотом, пергаменты со мно-
. жеством арабесок.
Они ничего не покупали. Отчасти потому, что не
знали, как купить, и волновались при одной мысли,
что придется торговаться, но прежде всего потому, что
ничто их не привлекало. Ни одна из этих вещей, да-
же те, что казались нм роскошными, не соответствова-
ла их представлению о богатстве. Онн проходили мимо,
заинтересованные или равнодушные, но все, что они
видели, было чуждо им, не трогало их, принадлежало
иному миру. Из этих поездок они не вывозили ничего,
кроме ощущения пустоты и скудости; унылые кустарни-
ки, степь, лагуны, царство камня, где ничто не ра-
стет,— символ их собственного одиночества, их собствен-
ной бесплодности.
И все же именно в Тунисе они увидели однажды
дом своей мечты, красивейшее из всех жилищ. Дом
стоял в Хаммамете и принадлежал стареющей англий-
ской чете, которая делила время между Тунисом и Фло-
ренцией и для которой гостеприимство стало, видимо,
единственным способом не умереть от скуки, оставшись
вдвоем. Одновременно с Сильвией и Жеромом они при-
нимали у себя добрую дюжину гостей. Общество со-
бралось совершенно ничтожное, даже отталкивающее;
салонные игры, игры карточные — бридж, каиаста —
чередовались со снобистскими разговорами или еще
не совсем устаревшими сплетнями, дошедшими сюда
из западных столиц, дававшими повод безапелляци-
онно высказаться и показать свою осведомленность
(«Я очень люблю этого человека, и все, что он делает,
великолепно...»).
Но сам дом был земным раем. Он стоял посреди
огромного парка, который полого спускался к пляжу
из тончайшего песка; это была небольшая старинная
одноэтажная постройка местного стиля, ставшая таким
центром, к которому год от года пристраивали всевоз-
можные пристройки самой разнообразной величины
и формы; тут были и беседки, и маленькие мечети,
и окруженные верандами бунгало; все они были рассы-
паны по парку и соединены между собой решетчатыми
галереями. В доме был восьмиугольный зал с единст-
венной маленькой дверью и двумя узкими бойницами
в толстых стенах, сплошь уставленных книгами; в нем
было сумрачно и прохладно, как в могильном склепе;
были и крошечные комнатки, беленные известью, слов-
но монашеские кельи, где стояло по два глубоких ни-
зеньких кресла и по такому же низкому столику; дру-
гие комнаты, устланные толстыми циновками, были
длинные, узкие, с низкими потолками; потом шли ком-
наты, меблированные на английский лад, со скамейка-
ми в оконных проемах и монументальными каминами,
возле которых друг против друга стояло по два дива-
на. В парке между лимонными, апельсиновыми и мин-
дальными деревьями змеились устланные белым мра-
мором дорожки, по их краям высились фрагменты ан-
тичных колонн и статуй. Там журчали ручейки и возле
гротов из раковин ниспадали каскады; в бассейнах
с огромными белыми водяными лилиями мелькали се-
ребристые рыбки. Павлины прогуливались иа свободе,
300
как в былых мечтах Жерома и Сильвии; аркады из
роз вели к укромным гнездышкам среди густой
зелени.
Но все это опоздало. Три дня, проведенных в Хам-
мамете, не вывели их из оцепенения. Им показалось,
что вся эта роскошь, богатство, все это изобилие кра-
сот их уже нисколько не трогает. Раньше они продали
бы душу дьяволу за такие расписные изразцы, как
в здешних ванных комнатах, за фонтаны в саду, за
клетчатый бобриковый ковер в главном вестибюле, за
дубовые панели библиотеки, за весь этот фаянс, вазы,
ковры. Теперь они отдали им должное только как пред-
мету своих прежних мечтаний: не то что они стали
бесчувственными •— они просто уже не понимали, к че-
му все это, они потеряли ориентир. Конечно, им всего
легче было бы обосноваться именно в этом Тунисе, кос-
мополитическом Тунисе, с его очаровательными пережит-
ками, приятным климатом и живописной, красочной
жизнью. Конечно, именно о такой жизни мечтали они
некогда; но теперь они стали всего лишь жителями
Сфакса, провинциалами, изгнанниками.
Мир без воспоминаний, без памяти. Прошло еще
какое-то время, промелькнули дни и недели, не имев-
шие никакой цены. Им больше ничего не хотелось.
Безразличный мир. Проходили поезда, суда причалива-
ли в порт, разгружались машины, механизмы, медика-
менты, шарикоподшипники, удобрения, масла. Огром-
ные машины, груженные соломой, пересекали город, на-
правляясь на юг, где был недород. Их жизнь шла
своим чередом: школьные занятия, кофе-экспресс
в «Режансе», по вечерам какой-нибудь старый фильм,
газеты, кроссворды. Они превратились в сомнамбул.
Они уже сами не знали, чего хотят. Они во всем разо-
чаровались.
Теперь им казалось, что прежде — а это «прежде»
с каждым днем все больше и больше отодвигалось от
них во времени, как если бы все их переживания ста-
новились легендой, скатывались в ирреальность, в бес-
форменность,— прежде ими владела по крайней мере
лихорадочная жажда обладания. Непомерные запросы
часто заменяли им тогда реальное существование. Тогда
301
они чувствовали, как их, обуреваемых желаниями, не-
терпеливых, тянет все вперед и вперед.
А потом? Что они такое сделали? Что с ними про-
изошло? То, что с ними произошло, было трагедией, но
произошло это мирно, спокойно н тихой сапой угнезди-
лось в их заторможенной жизни. Онн заблудились
в развалинах какой-то очень старой мечты, в ее бес-
форменных обломках.
У них не осталось ничего. Они подошли к концу
пути, оказались на самом краю той весьма сомнитель-
ной траектории, которую прочертила их жизнь за по-
следние шесть лет, посвященных погоне неизвестно за
чем, ни к чему не приведшей и ничему их не на-
учившей.
эпилог
Все могло бы продолжаться в том же духе. Они
могли бы остаться там на всю жизнь. Жером тоже
стал бы учителем. У них не было бы недостатка
в деньгах. В конце концов их назначили бы в Тунис.
Они обзавелись бы новыми друзьями. Купили бы ма-
шину. Приобрели бы в Марсе, в Сиди-бу-Саиде или
в Эль-Манзе красивую виллу с большим садом.
Однако им будет не так-то легко ускользнуть от
своей судьбы. Время еще раз решит за них. Школь-
ный год закончится. Наступит жара. Жером переселит-
ся на пляж, и Сильвия, окончив занятия, тоже присо-
единится к нему. Ученики сдадут Сильвии свои по-
следние сочинения. И она и Жером будут предвкушать
каникулы. Их охватит тоска по Парижу, по весне на
берегах Сены, по дереву под их окном, которое покро-
ется цветами, по Елисейским полям, по площади Воге-
зов. Они растроганно вспомнят о своей столь дорогой
им свободе, о поздних вставаниях, о пиршествах при
свечах. Друзья напишут им, как они собираются прове-
сти отпуск: большой дом в Турени, хороший стол, дере-
венские развлечения.
— А не вернуться ли нам? — спросит один из них.
— Все может пойти по-прежнему,— ответит другой.
Они упакуют чемоданы. Уложат книги, гравюры,
фотографии друзей, выбросят накопившиеся бумажки,
раздадут мебель, плохо отструганные доски, бруски
303
с дюжиной отверстий, отправят багаж. И станут отсчи-
тывать дни, часы, минуты.
В последние сфакские часы они торжественно со-
вершат свою обычную прогулку. Пересекут Централь-
ный рынок, пройдут мимо порта, приостановятся, что-
бы, как и каждый день до этого, полюбоваться, на
огромные губки, сохнущие на солнце, минуют итальян-
скую колбасную, пройдут мимо отеля «Под оливами»,
мимо городской библиотеки, потом повернут по авеню
Бургиба, пройдут мимо уродливого собора, завернут
к коллежу, где в последний раз раскланяются, как де-
лали это ежедневно, с господином Мишри, старшим
надзирателем, который вышагивает взад-вперед у глав-
ного входа, пройдут по улице Виктора Гюго, в послед-
ний раз увидят свой, ставший столь привычным, ресто-
ранчик, греческую церковь. Потом через ворота Касбы
войдут в арабский город, пройдут сперва улицей Баб-
Джеднд, потом улицей Бея, выйдут через ворота Баб-
Диван, дойдут до аркад на авеню Хедн-Шакер, мину-
ют театр, два кинематографа, банк, в последний раз
выпьют кофе в «Режансе», в последний раз купят си-
гареты, в последний раз — газеты.
Через две минуты они займут места в поджидаю-
щей их наемной машине, на крыше которой уже давно
прикручены их чемоданы. Проверят, на месте ли день-
ги, пароходные и железнодорожные билеты, документы.
Машина медленно тронется. В начале лета, вечером,
в половине шестого, Сфакс покажется нм очень краси-
вым городом. Его новехонькие здания засверкают
в солнечных лучах. У башен и зубчатых стен арабского
города будет гордый, независимый вид. По улицам
промаршируют бойскауты, одетые в красное и белое.
Легкий ветерок будет • развевать большие флаги: ту-
нисский — красный с белым полумесяцем и алжир-
ский — красно-зеленый.
Покажется кусок ярко-голубого моря с новостройка-
ми на берегу, потом пойдут бесконечные пригороды,
кишмя кишащие детьми, велосипедами, ослами, а за
ними — бескрайние оливковые плантации. Они выедут
на дорогу Сакнет-эс-Зит,* минуют амфитеатр Эль-Дже-
ма, город мошенников Мсакен, Сус с его многолюдны-
ми пляжами, Энфидавиль с гигантскими оливковыми
деревьями, Бир-бу-Рекба, славящийся своими кофейня-
ми, фруктами, керамическими изделиями; Громбалню,
304
Потенвнль с бесконечными виноградниками по склонам,
Хаммам Лиф, потом минуют кусочек автострады, инду-
стриальиые пригороды, мыловаренные заводы, цемент-
ные заводы — и это уже будет Тунис.
Они будут долго купаться посреди развалин Кар-
фагена, потом в Марсе; проедут Утику, Келибию, На-
бёл, где накупят глиняных изделий, и, наконец, позд-
ней ночью в Ла-Гулетт съедят потрясающую рыбу
дораду.
И вот настанет утро, когда в шесть часов они при-
будут в порт. Процедура отплытия будет длинной
и скучной, с большим трудом отыщут они для своих
шезлонгов свободное местечко на палубе.
Переезд пройдет без происшествий. В Марселе они
выпьют по чашечке кофе с молоком и рогаликами. Ку-
пят вчерашние номера «Монд» и «Либерасьон». В поез-
де под стук колес они внутренне исполнят «Аллилуйя
Мессии», ликующие гимны. Они будут отсчитывать ки-
лометры; они изойдут восторгами при виде француз-
ского пейзажа — обширных нив, зеленых лесов, паст-
бищ, долин.
Они приедут в одиннадцать часов вечера. На вок-
зале их встретят все друзья. Друзья придут в восторг
от нх прекрасного вида: они будут загорелыми, словно
великие путешественники, на головах у них будут кра-
соваться огромные соломенные шляпы. Они станут рас-
сказывать о Сфаксе, пустыне, великолепных развали-
нах, дешевой жизни, лазурнам море. Их потащат в бар
«Гарри». Они тут же опьянеют. Они будут счастливы.
Итак, они вернутся, и это-то и будет хуже всего.
Они вновь обретут улицу Катрфаж, великолепное де-
рево во дворе, свою крошечную квартирку, такую пре-
лестную из-за низких потолков, и оба окна: одно
с красной, другое с зеленой занавеской; свои любимые
старые книги, кипы журналов, узенькую кровать, малю-
сенькую кухоньку, столь любезный им беспорядок.
Они вновь увидят Париж, и это будет настоящим
праздником. Они пойдут бродить вдоль Сены, по са-
дам Пале-Рояля, по маленьким уличкам Сен-Жермена.
Освещенные витрины вновь прельстят их своими соб-
305
лазнами. Мясные лавки будут ломиться от всяческой
снеди. Они замешаются в сутолоку универсальных ма-
газинов. Погрузят руки в груды шелков, прикоснутся
ласкающим жестом к тяжелым флаконам духов, будут
перебирать галстуки.
Они попытаются вести прежнюю жизнь. Они восста-
новят связи с рекламными агентствами. Но все это
уже потеряет свое очарование. Они вновь начнут зады-
хаться. Им будет казаться, что они подохнут от мелоч-
ности, скудости.
Они опять возмечтают о богатстве. Станут шарить
по водосточным желобам в надежде подобрать бумаж-
ник, набитый банковыми билетами по тысяче франков
каждый, или хотя бы билетик метро. У них опять воз-
никнут мечты о бегстве в деревню. И даже о Сфаксе.
Долго они не продержатся.
И вот настанет день — разве не знали они всегда,
что он настанет? — и они твердо решат покончить со
всем этим раз и навсегда, как сделали другие. Узнав
об их решении, друзья будут подыскивать им работу.
Их рекомендуют во многие агентства. Полные надежды,
они напишут свои автобиографии, тщательно взвеши-
вая каждое слово. Удача — хотя в полном смысле сло-
ва это трудно назвать удачей — наконец улыбнется им.
Их служебные заслуги — несмотря на полную их нере-
гулярность — зачтутся. Их примут. Они сумеют найти
нужные слова, сумеют произвести впечатление.
Таким-то вот образом, после многих лет бродяжни-
чества, устав мелочно рассчитывать и негодовать на
себя за эту мелочность, Жером и Сильвия примут —
и даже с благодарность^ — пост с двойной ответствен-
ностью, но определенным жалованьем и посчитают за
золотые россыпи то, что им предложит некий магнат
рекламного дела.
Их назначат в Бордо — там они возглавят агентст-
во. Они тщательно подготовятся к отъезду. Приведут
в порядок квартирку: сделают ремонт, освободятся от
нагромождения книг, тюков белья, избытка посуды,
которые всегда мешали им и под бременем которых
они почти задыхались. Они будут свободно расхажи-
вать по своим двум комнаткам, о которых они прежде
часто думали, что там невозможна свобода передвиже-
306
ния. Они впервые увидят их такими, какими давно
мечтали увидеть: наконец-то покрашенными, сверкаю-
щими белизной и чистотой, без единой пылинки, без
пятен, без трещин, и вот тут-то и низкие потолки
и деревенский дворик с великолепным деревом предста-
нут перед их глазами такими, какими они некогда их
увидели, а теперь вскорости увидят новые владельцы.
Они распродадут книги букинистам, а барахло —
старьевщикам. Они обегают портных, портних, бельев-
щиц. Упакуют чемоданы.
Это не будет настоящим богатством. Их ие сдела-
ют президентами или генеральными директорами. Че-
рез их руки будут проходить только чужие миллионы.
Им перепадут лишь крохи, необходимые для предста-
вительства: шелковые рубашки, перчатки из свиной ко-
жи. Они будут хорошо представительствовать. И за
это обзаведутся хорошей квартирой, одеждой, пищей.
Им не о чем будет сожалеть.
Они получат вожделенный диван «Честерфилд»,
и мягкие, глубокие, как в итальянских машинах, крес-
ла из настоящей кожи, и столы деревенского стиля,
и желанные конторки, банкетки, бобриковые и шелко-
вые ковры, книжные шкафы из светлого дуба.
У них будут огромные, светлые, просторные комна-
ты, импозантная внутренняя лестница, стеклянные сте-
пы, неприступный вид. Они станут обладателями фа-
янса, серебра, кружевных скатертей, роскошных пере-
плетов из красной кожи.
Им не будет и тридцати лет. Вся жизнь еще будет
впереди.
Они покинут Париж в начале сентября. В вагоне
первого класса они будут почти одни. Поезд быстро
наберет скорость. Алюминиевый вагон станет мягко
покачиваться.
Они уедут. Они все бросят. Они сбегут. Ничто не
сможет их удержать.
«Помнишь ли ты?» — спросит Жером. И они отда-
дутся воспоминаниям о прошлом: тяжелые дни, юность,
первые встречи, первые опросы, дерево в саду улицы
Катрфаж, пропавшие друзья, братские пирушки. Они
307
вспомнят, как рыскали по Парижу в поисках сигарет
и не в силах были пройти, не остановившись, мимо ан-
тикварных лавок. Они мысленно вновь переживут свою
жизнь в Сфаксе, свое медленное умирание и почти три-
умфальное возвращение.
«А теперь — вот»,— скажет Сильвия. И это им по-
кажется почти естественным.
Им будет приятно ощущать на себе легкие одежды.
Они посибаритствуют в пустынном вагоне. За окном
мелькнет французский ландшафт. Они молча взглянут
на поля созревшей пшеницы, на мачты высоковольтной
передачи.
Они увидят мукомольни, щеголеватые заводы, боль-
шие туристские лагеря, плотины, уединенные домики
на лесных опушках. По белой дороге будут бежать
дети.
Путешествие доставит им удовольствие. К полудню
они небрежной походкой отправятся в вагон-ресторан.
Они усядутся друг против друга у окна. Закажут по
стаканчику виски. В последний раз обменяются заго-
ворщицкой улыбкой. Туго накрахмаленные скатерти
и салфетки, массивные приборы с маркой агентства
спальных вагонов, толстые, украшенные гербами тарел-
ки покажутся им прелюдией к великолепному пиршест-
ву. Но завтрак, который им подадут, по правде гово-
ря, будет попросту безвкусным.
Маркс сказал, что способ является частью истины
в той же мере, что и результат. Нужно, чтобы поиски
истины сами по себе были бы истинными; истинные
поиски — это развернутая истина, отдельные части ко-
торой соединяются в результате.
МОЛОДОЖЕНЫ
ТТ/мод
Лилианы Лунгиной
Jean-Louis Curtis
«JEUNE
COUPLE
*
Taris urt7
— Конечно, номер в этом дворце с балконом на
лагуну совсем не то, что наша гостиничка. Слушай, да-
вай переедем туда на одну ночь? На одну-единствен-
ную, последнюю? Можем мы себе это позволить? Как
ты думаешь, сколько стоит такой номер в сутки? До-
рого?
— Десять тысяч лир, наверно.
— Пустяки! Разрешим себе? Шикнем в последнюю
ночь?
— Посмотрим. В зависимости от того, как у нас
будет с деньгами. В четверг или в пятницу я тебе точ-
но скажу, получится или нет.
— Знаешь, мне жутко хочется! Чтобы хоть разок,
хоть на один вечер почувствовать себя богатой.
— Конечно, если отказаться от посещения виллы
«Барбара», то, я думаю, мы смогли бы...
— А что в этой вилле «Барбара»?
— О! Это одна из палатинских вилл, там фрески...
— А ну ее к черту!
— ...Веронезе.
— Мы уже обегали столько музеев и церквей!.. Жи-
вопись и все прочее — это, конечно, прекрасно, но...
Я предпочитаю провести одну ночь в «Даниели».
А всем расскажем, что жили там все время. Ладно?
— Ну ты и обманщица, пижонка! Пошли, нам по-
дали нашу ладью.
311
Он берет ее за руку, и они бегут к причалу. Весе-
ло. Допотопный катерок, пыхтя, разворачивается. Они
в шутку называют его ладьей, посмеиваясь над италь-
янской высокопарностью. Ладья Тристана н Изольды,
ладья Антония и Клеопатры. Группы туристов идут
по набережной. Они спешат, вид у них сосредоточен-
ный. Эти люди заплатили за развлечения и полны ре-
шимости получить за свои деньги все сполна. Она по-
ворачивает голову: у гостиницы «Даниели» молодая
пара, судя по всему, американцы, садится в глиссер.
Лакей в сине-белом полосатом жилете несет их матер-
чатый сак. Гондольер (соломенная шляпа с развеваю-
щейся красной ленточкой, матросский воротник) по-
правляет желтые подушки на сиденьях. Роскошный
глиссер так и сверкает надраенной медью и никелем.
Молодые люди удобно располагаются. Обоим лет по
тридцать. Оба бронзовые от загара, этакие великолеп-
ные животные. Какая свобода в движениях! И эта
улыбка! Их одежда сидит так безупречно, что кажется
второй кожей, словно они с ней родились и она росла
вместе с ними. Нет, в самом деле, такими бывают
только американцы... Ну и, конечно, они держат друг
друга за руки, как и положено влюбленным.
— Обожаю нашу ладью,— говорит она с чуть на-
игранной нежностью.— Правда, очень уж демократич-
но — так и отдает оплаченным отпуском,— зато весело.
В Лидо у них «свой» пляж. Как и «своя» ладья,
он тоже отдает тем же оплаченным отпуском, и выбра-
ли они его, конечно, не потому, что он им так уж по-
нравился, а по необходимости. Пляж этот примыкает
к городскому, бесплатному, и кабинка для переодева-
ния — вполне примитивное сооружение — стоит здесь
всего 300 лир в день. До пляжа ходит автобус только
каждые 15 минут и к тому же всегда битком набитый.
Всегда. Поэтому чаще они идут пешком. Пройти надо
с километр вдоль огороженных частных пляжей, все бо-
лее и более дешевых по мере того, как удаляешься от
Эксельсиора, где нежатся на солнце сильные мира
сего. «Эта прогулка,— сказал он как-то,— предмет-
ный урок экспериментальной социологии: видишь все
социальные перегородки внутри христианской демо-
кратии».
На полпути она вдруг садится на скамейку. Он
присаживается рядом и спрашивает с тревогой:
818
— Ты устала?
Она отрицательно качает головой. Однако он заме-
чает, что она бледна и у нее круги под глазами.
'	— Ты что-то чувствуешь?—спрашивает он, и
взгляд его скользит по ее талии.
— Нет. Еще рано. Кажется, до начала третьего
месяца не чувствуешь ничего.
— Тебя не тошнит?
— Сейчас нет. Я немножко...
Она так и не говорит, что именно она немножко.
Она улыбается.
— Просто я берегу себя.
— Интересно, на что оно теперь похоже?
— Комочек желатина наподобие головастика. Мер-
зость, должно быть, изрядная.
— Когда я думаю о том, что ты... что это вот
тут,— он бережно коснулся ее живота.— Я все время
об этом думаю.
— Ну, знаешь, ничего тут сверхъестественного
нет,— говорит она.— С сотворения мира миллиарды
баб... Восхищаться тут особенно нечем.
— Нет, есть чем, если знаешь, что ты ответствен...
Я еще не привык к этой мысли.
Она спрашивает, в самом ли деле «это что-то зна-
чит для него». Что до нее, то, кроме смутного чувства
страха и постоянной боязни тошноты, она пока ничего
не испытывает.
— Не очень-то романтично,— заключает она, вста-
вая. И они идут дальше, к самому дальнему пляжу.
— Мы вернемся сюда через несколько лет,— гово-
рит он.— Вот тогда мы совершим наше настоящее сва-
дебное путешествие. Денег будет побольше.
Опа искоса глядит на него, и губы ее растягиваются
в неопределенной улыбке:
— Ты думаешь?
— Что мы вернемся или что будет больше денег?
— И то и другое.
— Да, думаю. Мы остановимся в отеле «Даниели»,
в номере-«люкс» с анфиладой комнат. А может, сни-
мем для нас двоих целый дворец.
Ее улыбка стала более определенной.
— Договорились. Сегодня же пойдем на Большой
канал выбирать дворец. Всегда все лучше делать забла-
говременно.
313
На пляже она ложится на спину и вытягивает ру-
ки вдоль тела. «Ты — египетская статуэтка, тебя толь-
ко что вынули из песка, где ты пролежала три тыся-
чи лет, но время не тронуло тебя». Она небольшого
роста, но сложена идеально. Белый купальник удачно
оттеняет матовость ее кожи. Он устраивается рядом,
но так, чтобы все время любоваться ею. Он не в силах
отвести от нее глаз, это ясно. Нетрудно также дога-
даться, что ему все время хочется целовать ее, как-то
невзначай до нее дотронуться. Маленькая египетская
богиня, поверженная на песок, она лежит на солнце, не
шелохнувшись, но он все время в движении, он ниче-
го не может с собой поделать. Он то украдкой касает-
ся ее плеча, бедра или колена, то пригибает голову
так, словно склоняется над микроскопом, чтобы разгля-
деть ее гладкую, бархатистую, нежную кожу. Проходя-
щие мимо мальчишки и девчонки цвета пеклеванного
хлеба бросают на них те беглые, но цепкие взгляды
латинян, которые за долю секунды схватывают все,
оценивают ситуацию и выносят беспощадно точный
приговор: молодожены (у обоих обручальные кольца)
небогаты, поскольку они здесь, а не там, она красивее
его, он более влюблен.
Теперь, встав на колени, он склоняется над ней
и втирает ореховое масло в это уже и так отполиро-
ванное, будто отлитое”из бронзы, тело. Он нежно по-
глаживает ей спину, тихонечко массирует ее. Его дви-
жения сладострастно медлительны: процедура эта ста-
ла обрядом — словно он бальзамирует умершую или
живую девушку, готовя ее к бракосочетанию с богом.
Потом он вытирает руки махровым полотенцем. Она пе-
реворачивается на живот и сдвигает бретельки лифчи-
ка, чтобы плечи загорели ровно. Она просит его пере-
дать ей газеты и сигарету. Он поспешно вскакивает, он
счастлив, что может хоть чем-то услужить ей, сделать
приятное, окружить ее заботой, хоть что-то добавить
к ленивому благоденствию этого дня. Она говорит:
«Спасибо, дорогой, ты просто прелесть!» Она листает
газету — это художественный еженедельник. Задержи-
вается на странице, посвященной кино и театру.
— Смотри-ка, новый фильм Премингера. Надо
пойти, как приедем, это must1.
1 необходимо (англ.).
314
Он улыбается, быть может, из-за этого английско-
го слова, которое она произнесла с милым парижским
акцентом; быть может, его позабавила и умилила фри-
вольность маленькой египетской богини, которая скоро
tTaHeT матерью. Он говорит:
— Да, дорогая, обязательно пойдем.
Себе он купил «Монд». Он хочет быть в курсе все-
го, что происходит в мире, знать, как разворачиваются
военные действия там, где еще бушует война, каковы
последние достижения в покорении космоса, насколько
остры сейчас расовые конфликты... Каждый день он
приносит с собой на пляж и книгу, но ему еще ни разу
не удалось ее даже раскрыть — время уходит на ку-
панье (в теплой воде Адриатического моря можно пла-
вать часами), на созерцание жены, на разговоры с ней,
на обряды «бальзамирования» и прислуживания (то по-
дать ей сигарету, то газеты, то еще что-нибудь в этом
1 роде) и на глазенье по сторонам, на наблюдение за ки-
пящей вокруг жизнью, неизменной, но вместе с тем
постоянно меняющейся.
Вот продавец мороженого, его выкрики «gelati!» 1
напоминают боевой клич, столь воинственны интона-
ции его голоса, и он проходит вперед-назад по пляжу
каждые двадцать минут с регулярностью челнока на
ткацком станке. Ровно в три часа появляется развяз-
ная девчонка, еще совсем подросток, похожая на кузне-
чика — длинные тонкие ноги и коротенькое туловище;
ее всегда сопровождает эскорт из пяти-шести мальчи-
шек, приплясывающих на ходу под звуки транзистора,
болтающегося у нее на плече. Не обходится дело и без
вечно орущей матроны — «такую мы видели сто раз
в фильмах, помнишь «Августовское воскресенье»?».
Первые дни их забавляла эта атмосфера средиземно-
морской комедии, они словно каким-то чудом попали
в кадр итальянского неореалистического фильма. Но
постепенно все это перестало их забавлять: транзисто-
ры орали чересчур громко, мальчишки были слишком
наглы, и весь этот пестрый мирок оказался скорее
вульгарным и грубым, чем живописным... Да и без
грязной, засаленной бумаги, которая повсюду валя-
лась, тоже можно было бы обойтись.
Когда они возвращаются назад на своей «ладье»,
он говорит, что не может наглядеться на город, осо-
1 мороженое! (итал.).
315
бенно в этот час: Венеция в действительности еще вол-
шебной, еще прекрасней, чем рисовалась в мечтах, чем'
представлялась воображению по картинам, книгам,
фильмам. И добавляет, как бы извиняясь:
— Каждый вечер я повторяю одно и то же... Ты,
верно, считаешь, что я заговариваюсь!
— Вовсе нет, дорогой, я думаю то же, что и ты,—
с горячностью возражает она.
— Да, но ты не повторяешь все время одно
и то же.
— Ну и что? — прерывает она.— В каждом есть
что-то косное. Когда живешь вместе, надо с этим ми-
риться, это несложно. Лучше говорить все, что прихо-
дит в голову, зато не чувствовать себя скованным.
— Но я так боюсь тебе наскучить...
— Бедная я, несчастная! — говорит она приглушен-
ным голосом с нарочитьш отчаянием.— Я вышла за-
муж за самого большого идиота на свете!
Они смотрят друг на друга с улыбкой. Она чмока-
ет его в щеку и склоняет голову ему на плечо. Он
чуть приоткрывает рот, словно задыхаясь под бреме-
нем этого счастья.
— С ума сойти, как я загорела за неделю! — гово-
рит она.— Гляди!—Она протянула ему обнаженную
руку.— Я темнее тебя. Ко мне загар лучше пристает.
— Это солнце к тебе пристает, оно в тебя влю-
билось.
— Ах, как вы галантны, господин мой муж.
Гостиница, в которой они остановились, точнее
pcnsione, расположена за La Salute. Из окна их но-
мера виден кусочек лагуны с La Guidecca вдали, а ес-
ли высунуться, то виден даже фасад Le Redentore.
Гостиница чистая, относительно тихая и недорогая; но
вечером надо не опоздать на последний vaporetto’,
чтобы переправиться через канал,— брать каждый раз
гондолу им явно не по карману. Эта связанность, по
ее мнению, портит все удовольствие... «Мы вроде как
загородники, вечно озабоченные, как бы не опоздать на
последний поезд....... портит все удовольствие от вечера
иа площади Святого Марка. Ведь так часто хочется по-
шататься там подольше, «когда уже почти нет тури-
стов и Венеция принадлежит только нам». Ей хочется
пароходик (итал.).
316
также «хоть разок» попозже посидеть в баре «Гарри»,
она уверена, что после полуночи там можно встретить
«интересных людей».
— А кого ты называешь интересными людьми?
— Иностранцев, которые часть года проводят в Ве-
неции. Тех, кто купил здесь дворцы. Южноамерикан-
ских миллионеров.
— Ты считаешь, что они интереснее других?
— Еще бы! Богатые, знаменитые люди всегда ин-
тересны.
— Но почему, объясни мне?
— Да хотя бы по одному тому, что они богаты
н знамениты. Они не как все. Этакие прекрасные чудо-
вища. Не говоря уже о том, что они могут, невзирая
на это, оказаться и не менее человечными, чем про-
стые смертные.
Он давно уже обратил внимание иа то, что она
очень охотно употребляет прилагательное «человечный».
У себя в номере они ложатся на кровать отдох-
нуть. Это час поцелуев и нежных ласк. Он хотел бы
еще долго-долго лежать с ней вот так, это видно, но
она мягко, с милой улыбкой высвобождается из его
объятий, говорит, что «надо быть благоразумным»
и что давно пора одеваться.
Переодевание к обеду — весьма важный момент
в их распорядке дня. Вернее, ее переодевание, потому
что он, собственно говоря, справляется с этим в два
счета. Он вообще охотнее всего пошел бы обедать
в том виде, в каком был утром (полотняные брюки
и сандалии), но она внушила ему, что куда приятнее
переодеться, «обед должен быть праздником», и он по-
корно влезает в брюки из шерстяной фланели и си-
нюю куртку с серебряными пуговицами; она настаива-
ет и на галстуке. У нее же на этот обряд уходит не
меньше часа. Но он не жалуется. Он присутствует на
этом ежедневном спектакле, на разыгрывании одной из
мистерий женственности... «Туалет Клеопатры» — так
называет он это действо, и впрямь в результате его
возникает некая экзотическая принцесса, ничуть не по-
хожая на ту простую, без ухищрений, девушку, кото-
рую он видел на пляже. Не похожая, но тоже на ред-
кость красивая и удивительно привлекательная. Платье,
украшения, волосы, блестящие от лака; но главное, ко-
сметика, которая придает глазам, оттененным сине-зс-
317
леными веками, миндалевидную форму, а всему ее юному
лицу — эффектную неподвижность маски.
Впрочем, изменяется не только ее внешний облик,
но и поведение, манера держаться и даже дикция; так,
например, каждый вечер он снова поражается той об-
ходительности, с которой его жена обращается с офи-
циантами или с хозяином ресторана, когда он подходит
к их столику поздороваться. Кажется, что эту совсем
особую светскую обходительность она надела вместе
со своим коротким «полувечерним» платьем, и обходи-
тельность эта стала такой же неотъемлемой частью ее
туалета, как, скажем, запах дорогих духов. Он был
в восторге от ее умения подать себя. В первый же ве-
чер он сделал ей на этот счет комплимент: «Знаешь,
я восхищен: с ума сойти, до чего ты элегантна! Я гор-;
жусь тобой!»
— Собственно говоря, ты прав,— говорит она, ког-
да они садятся за столик.— Я предпочитаю нашу трат-
торию великолепию «Даниели». Здесь хоть все подлин-
ное. И обстановка, и еда без туфты.
Она виновато прикусывает губу и смеется.
— Ой, прости, дорогой! Забыла, что ты не лю-
бишь этого слова.
— Да говори его себе на здоровье!
— Нет, нет. Не зцаю, право, почему ты его не лю-
бишь, но, раз так, я его навсегда исключу из обихо-
да... Посмотрим, что сегодня в меню.
Она долго изучает меню с видом знатока и все ко-
леблется, что взять, хотя выбор не так уж велик и оиа
уже успела перепробовать все блюда.
— Ну что, возьмем scampi? 1 Или лучше scallopi-
пе? 2 А может, мне остановиться на lasagne?..3 Да,
решено, я буду есть lasagne. Это забавно.
Он все еще не перестает удивляться ее способности
находить «забавными» вещи, к которым на первый
взгляд это определение совершенно не подходит, пото-
му что они совсем из другой области. Когда речь идет
о еде, то естественней назвать ее вкусной, а произведе-
ние искусства прекрасным.
омары (итал.).
эскалопы (итал.).
лапша с овощами в мясном соусе (итал.).
318
— Дорогая, ты всегда поражаешь меня неожиданно-
стью своих определений,— говорит он весело.— По-твое-
му, lasagne забавны?
- Ну да, их забавно есть. Не разберешь, что
это — овощи или мясо...
— Удивляюсь, как это ты еще не сказала, что за-
бавны La Salute или площадь Святого Марка.
— Что ж, и они забавны в известном смысле. Все
зависит от точки зрения. Для марсианина площадь
Святого Марка должна быть безумно забавной — ну
что, съел?
— Но ты же не марсианка.
— Конечно, дорогой. Из нас двоих скорее ты мар-
сианин.
И они с нежностью посмотрели друг на друга. Ее
глаза мерцают, как самоцветы, должно быть, из-за
сине-зеленых век... Он шепчет:
— Слижу я горькую слезу, разбавленную сладким
гримом.
Она изображает испуг:
— У меня потекли ресницы! Какой ужас!
— Это цитата.
— Точно. Откуда это?
— Маллармэ.
— Сколько стихов ты знаешь... Никогда бы не по-
думала. Ты ведь занимаешься наукой.
— Так мало.
— Правда, дорогой. От ученого у тебя одна рассе-
янность. Когда уж ты наконец изобретешь порох?
А вот и Марио.
К ним подходит хозяин, чтобы самолично взять за-
каз. Даже в таком дешевом ресторанчике это знак
особого внимания. Сеньор Марио всячески демонстри-
рует свою симпатию к этой молодой французской паре
«in viaggi di nozze»Он делает вид, будто всерьез
флиртует с молодой дамой, оба дурачатся, не скупясь
на соответственные жесты и мимику, и получают пол-
ное удовольствие. Она по-ребячьи радуется этой неле-
пой игре, ведет себя как принцесса, которой удалось
вырваться из тисков этикета!
— Обожаю Марио,— говорит она, когда хозяин на-
правился к другому столику.— Он душка.
1 свадебное путешествие (итал.).
319
— По-моему, он позволяет себе слишком много. Ты
Не считаешь?
— Только попробуй сказать, что ты ревнуешь.
— Пожалуй, немножко.
— Какая прелесть!
— Мне вдруг показалось, что все это уже однаж*
ды было.
— Было? Предатель! Ты ездил в Венецию с дру-
гой? Нет? Клянись, что этого не было.
— Клянусь! Клянусь, что этого не было, потому
что этого не могло быть никогда! Провалиться мне на
этом месте, если вру!
— Значит, ты водил какую-то девчонку в итальян-
ский ресторан в Париже. Говори, кого?
— Нет, я никого не водил! Скорее это кадр из
фильма.
— Что?
— Мне кажется... Должно быть, я видел в кино
такую сцену: влюбленная пара в ресторане, и хозяин
все время демонстративно ухаживает за дамой...
Она опускает глаза и несколько секунд глядит на
скатерть; кончиками пальцев она катает крошку хлеба
возле тарелки.
— Ничего тут такого нет,— добавляет он, помол-
чав.— Кино теперь снимают про все.
В ресторан входйт уличный певец. Он запевает
«Тогпа Sorriento» аккомпанируя себе на мандолине,
н пробирается между столиками. Вот он уже стоит
возле нее. Он поет только для нее, словно это серена-
да. Муж стискивает пальцы, он изо всех сил старает-
ся сохранить на лице улыбку, но левый уголок его
губ подергивается, как от нервного тика. Ему явно не-
приятно, что их троица привлекает всеобщее внимание.
Только некоторое время спустя, уже на террасе ка-
фе «Флориан», он успокаивается: никто больше не об-
ращает на них внимания, они уже не актеры, а зрите-
ли. Спектакль, который они пришли смотреть,— это
толчея иностранных туристов на площади. Она не
устает (уверяет она) смотреть на это «непрерывное
кино». Иногда, правда, кажется, что она педалирует,
демонстрируя эту свою увлеченность, играет ею, слов-
но веером, но он готов участвовать в этой игре: ниче-
1 «Вернись в Сорренто» (итал.).
320
го нет приятнее (он говорил ей это уже несколько раз,
как бы желая подчеркнуть их согласие во всем), чем
вместе смеяться над одним и тем же. Помимо близо-
сти, больше всего роднит людей смех... Минуты, когда
их обоих вдруг охватывало неудержимое веселье, были,
бесспорно, лучшими за все путешествие.
— До чего эти люди омерзительны,— говорит она
(сегодня зрелище толпы на площади забавляло ее не-
долго).— Во всяком случае, большинство. Летом не
стоит сюда ездить.
— А где летом не встретишь туристов? Разве что
на Огненной Земле или в Гренландии.
— Ты только погляди на них! Какие уроды! Надо
бы запретить людям с такими рожами ездить в места
вроде Венеции.
— Подлинный интеллектуал, да еще левых убеж-
дений...
— Прежде всего, я не считаю себя интеллектуал-
кой. Потом левые убеждения вовсе не обязывают про-
водить жизнь в обществе всякой шушеры.
— Ты их считаешь шушерой?
— Еще бы! И французы хуже всех. Ты видел, как
сегодня утром группа молодых обормотов пела «Про-
щай, до свидания!» пер₽д Святым Марком?
Его передернуло от грубого слова: он не любит,
когда она так выражается. Как-то раз он очень дели-
катно сказал ей об этом. Она тогда ответила: «Все
девчонки теперь так говорят... Такова эпоха. И мы не
святоши».
— Это были ребята из «Молодежного турклуба»
или что-то в этом роде.
- Ну н что с того? Из-за них всю эту красоту
хочется послать к чертовой матери...
После паузы она говорит нервно:
— Пойдем в бар «Гарри» — переменим обстановку.
Он помрачнел. Быть может, его пугали эти резкие
перепады настроения, эта внезапная депрессия.
В баре «Гарри» пусто, только трое парней лет по
двадцати сидят на табуретах у стойки. Одеты они
ультрамодно. Парни, видно, ждут кого-то и не знают,
как убить время.
— Здесь лучше,— говорит она с удовлетворением.—
На этих хоть смотреть не противно.
11. Французские повести. 321
Она заказывает виски. А парни преспокойно раз-
глядывают ее, нисколько не смущаясь присутствием
мужа.
— Им, верно, здорово скучно,— говорит он тихо.
— Нет клиентуры,— отвечает она тоже шепотом.
— Какой клиентуры?
— Дорогой, ты что, с неба свалился?
— Ты думаешь, что... пожилые дамы?
— Или господа. Такие типы, как правило, «дву-
стволка».
Он засмеялся.
— Смешно!
— Ты не знал этого слова?
— Нет. Впервые слышу.
— Клянусь, иногда я просто недоумеваю, откуда
ты такой взялся. Словно с луны свалился.
— Зато ты чересчур в курсе всего. Подозрительно.
Они опять смотрят друг на друга и улыбаются.
Тучи рассеялись. Это видно по ряду признаков, преж-
де всего по тому, как снова изменилось ее настроение.
Она вновь обрела потускневшую было привлекатель-
ность. Она оживленно поддерживает разговор, ее лицо
то н дело освещает «ослепительная» улыбка. И боль-
ше она ни разу, ни единого раза не взглянула на тех
трех типов у стойки.
В номере, в полйочь, ее оживление снова меркнет.
— Какая программа на завтра?
— Санта Элвизе, церковь, где два Тьеполо. А за-
одно осмотрим дворец Лаббиа — он неподалеку.
— А вообще, сколько в Венеции церквей? Нам еще
много осталось?
Так как он молчит, она встает, подходит к нему
и целует его в губы. •
— Это не упрек, дорогой. Ты потрясный гид. Бла-
годаря тебе я столько всего узнала! Но мы уже обега-
ли такую прорву церквей. Я просто немного устала.
— Мы посмотрим Санта Элвизе в другой раз, до-
рогая. Или вообще не посмотрим. Прости меня.
— Нет, это я должна просить у тебя прощения.
Ты не сердишься?
— Ну что ты! Я понимаю, что ты устала. Я дол-
жен был сам об этом подумать.
Она садится на край кровати.
— Дай сигаретку. Мне еще неохота спать. А тебе?,
— Мне тоже.
322
Он прикуривает и сует ей в рот зажженную сига-
рету. Садится рядом с ней. Обнимает се.
— Как глупо,— говорит она,— что я не догадалась
попросить Ариану дать мне письмо к ее друзьям.
У нее здесь есть друзья. Люди с положением. Она на-
зывала мне их фамилию, но я забыла, а написать ей
уже поздно. С темпами итальянской почты ответ от нее
придет, когда нас уже здесь не будет.
— Ты соскучилась по обществу?
Он склонил голову ей на плечо, держит ее руку
в своих и то и дело подносит к губам. Это как игра.
— Мы никого не видим,— отвечает она с напря-
женной улыбкой,— вот уже целую неделю.
— Но мы же в свадеб...
— Я тебе скажу,— говорит она, желая внести яс-
ность.— Видеть я никого не хочу, но мне охота пойти
к кому-нибудь на коктейль. Музыка... Знаешь, особая
атмосфера, немного виски...
Ои уже не подносит ее руку к губам. Молчание.
Оиа тушит в пепельнице недокурениую сигарету. Она
смотрит прямо перед собой.
— Что с тобой? — спрашивает она глухим голосом.
— Ничего.
Нет, что-то есть. Это из-за того, что я сейчас
сказала? Ты считаешь, мне не должно хотеться пойти
на коктейль?
— Нет, уверяю тебя...
— Я сразу чую, когда что-то не так. От меня ты
ничего не утаишь.
Она поворачивается к нему н покрывает его лицо
быстрыми поцелуями.
— Болван ты мой дорогой! Боишься, что я скучаю,
ведь верно? Я в жизни не была так счастлива, как те-
перь. Ты мне веришь? Скажи, что веришь. Поклянись!
Они долго целуются. Он прижимает ее к себе. Он
закрывает глаза. Вид у него страдальческий. Спустя
минуту или две она тихонько высвобождается из его
объятий. Слышно, как в соседней комнате кто-то заше-
велился, недовольно заворчал.
- Ну вот, этого типа мы явно разбудили,— шеп-
чет она.— С ума сойти, до чего же рано ложатся
в этом заведении! А перегородочки тонюсенькие! Ска-
жи, тебе хочется спать?
Он снова ее обнимает.
<3.23
— Мне хочется курить и разговаривать,— говорит
она и вновь высвобождается из его объятий, на этот
раз чтобы взять со стола сигарету. Потом ложится иа
спину рядом с ним. Пепельницу ставит себе на живот.
Затягивается и пускает струйку дыма.
— Как только вернемся в Париж, надо будет ис-
кать квартиру,— говорит она.— На помощь Арианы
я особенно не рассчитываю.
Он не спешит ей ответить, но она тормошит его,
и он вяло говорит, что да, как только они вернутся,
он займется поисками жилья.
— Не жилья, дорогой,— поправляет она,— а отдель-
ной квартиры со всеми удобствами. Ведь есть ново-
стройки с коридорной системой и общими уборными на
этаже. Ты разве не знал?
— Нет, не знал.
Потом она говорит, что ей неохота жить у стари-
ков, ни у своих, ни у его. Конечно, и те и другие
«просто прелесть какие люди», но пропасть между по-
колениями в наш век не преодолеешь. Нет, они снимут
меблированную двухкомнатную квартирку со всеми
удобствами где-нибудь в приличном районе. Это стоит
примерно восемьсот новых франков в месяц. Да, спер-
ва им придется удовлетвориться двухкомнатной кварти-
рой. А потом, когда у него будет нормальный оклад...
— Кстати, предложение «Юниверсал моторе» еще
не отпало? Тебе непременно надо туда устроиться.
Ведь, в конце концов, у тебя квалификация куда вы--
ше, чем у Шарля, а он зарабатывает сорок тысяч
в месяц. Почему бы тебе не получать столько же?
У него ведь даже нет диплома инженера.
— Но у него зато коммерческое образование.
— Неважно, им нужны инженеры. Они ведь сами
предложили тебе...
Она размечталась о будущем.
— А мне надо будет пристроиться в какую-нибудь
газету.
Или на радио. У нее, говорит она, очень «микро-
фонный» голос. Хотя журналистика, пожалуй, больше
подходит. Он ласково напоминает ей, что у нее уже
двухмесячная беременность и что скоро она, возможно,
не сможет работать вне дома. Нет, она с ним не со-
гласна. В иаш век (говорит она) женщины вкалывают
до самых родов. Она вовсе не намерена запереться
324
в меблирашке на семь месяцев, торчать на кухне да
шить приданое. Она слишком активна по натуре, чтобы
вести такую затворническую жизнь. Ей во что бы то
ни стало надо быть при деле.
— При каком деле?
— Ни при каком. Вообще при деле. Участвовать
в жизни. Во всем, что происходит. Я хочу быть при
деле. Ты понимаешь, что я имею в виду?
Наконец она согласилась, что пора спать, но этому
предшествовала ежедневная церемония вечернего туа-
лета, обряд приготовления к ночи. Обычно он просмат-
ривал газеты, ожидая, когда она вернется и он сможет
пойти в ванную. Но сегодня, вместо того чтобы взять-
ся за чтение, он лежит на спине, подложив ладони под
затылок, и глядит в потолок. Тишииу нарушают спер-
ва только бульканье льющейся воды да непрекращаю-
щееся гуденье в водопроводных трубах. Потом сосед за
стеной начинает вертеться на кровати и снова что-то
бормочет во сне.
Свет погашен; они уже больше часа в постели, но
вдруг она вновь зажигает лампу у изголовья. Она ле-
жит голая. Он щурится и моргает от света. Он улыба-
ется. Он тоже голый. Несколько секунд они молча
смотрят друг на друга.
— Ты счастлив, дорогой? — спрашивает оиа ше-
потом.
Вместо ответа ои тесно прижимается к ней, вдыха-
ет ее запах, словно свежий утренний воздух, утыкается
в нее лицом. Она высвобождает руку и гладит его за-
тылок.
— Видишь, Жиль, все хорошо.
— Я знаю...
У него хрипловатый мальчишеский голос.
— Но тебя что-то огорчило сегодня? Признайся.
— Ничего. Пустяки.
— Нет, я заметила. Раз или даже два. Правда?
Я, наверно, сказала что-то, что тебя задело.
— Нет, честное слово...
— Нет, да! Вот, например, насчет друзей Арианы.
Когда я пожалела, что мы не взяли их адреса. Но, зна-
ешь, я ведь это сказала просто так. На самом деле
мне никого не хочется видеть. Ты мне веришь, Жиль,
дорогой?
325
Он еще крепче обнимает ее и несколько раз кивает
головой, как ребенок, когда ему надо сказать «да».
Она гасит свет.
Мне кажется, что вот именно с этого дня все и на-
чалось. С того самого дня в Венеции, когда она сказа-
ла, что ей хотелось бы провести хоть одну ночь
в «Даииели», чтобы почувствовать себя богатой. Да,
все началось с того дня. Во всяком случае, так мие
это кажется теперь, пять лет спустя. Конечно, и до
этого у нас бывали размолвки, случалось, пробегала
тень. Например, когда я познакомил ее со своими
и потом всякий раз, когда она приходила к нам домой
одна или вместе с родителями. Ту некоторую затруднен-
ность общения, которая возникла у нее с моими ста-
риками, я приписывал их застенчивости, их старомодно-
му прямодушию и обычному непониманию, существую-
щему между поколениями. И нельзя сказать, чтобы я
ошибался: это факт, что все молодые, все мои ровесники,
которых я знаю, которых вижу вокруг себя, с трудом
общаются со старшими. Пожилые люди удручают их,
действуют им на нервы, наводят на них тоску. Я гово-
рил себе: «Она как все молодые, она полностью при-
надлежит своему времени. Мои родители тяготят ее не
сами по себе, а потому, что они люди другой породы,
той, с которой она не хочет знаться,— породы стари-
ков». Еще во времена нашей помолвки нам случалось
ссориться по пустякам. Я думал: «Любовные ссоры —
у кого их ие было». И наши примирения бывали такими
сладостными, что стоило нарочно ссориться ради сча-
стья кинуться потом друг к другу в объятья. Правда, и
в день свадьбы... Ясно, всем, конечно, ясно, какое испы-
тание для девушки эта церемония, церемония, во мно-
гом определяющая всю ее дальнейшую жизнь и т. д.
Но в том-то и дело, что Вероника, несмотря на белое
платье и фату, не была «девушкой» в том смысле, как
это принято понимать. У нас уже не было тайн друг от
друга, и тем самым не было причины для страха (ко-,
торый, говорят, охватывает новобрачных, не имеющих
опыта, хотя непонятно, почему ими должен владеть
именно страх, а не радостное ожидание). Однако оста-
ется волнение, вполне понятное, когда приходится иг-
рать главную роль в маленькой социальной комедии.
326
где все регламентировано традицией. Кстати, я был в
полном восторге от того, как превосходно сыграла Ве-
роника свою роль — она была словно опытная профес-
сиональная актриса, которая бдительно следит за ходом
представления н в случае нужды может заменить ре-
жиссера. Ее родители, мои, ее подруги и друзья — все
по сравнению с ней выглядели жалкими любителями.
Не говоря уже обо мне самом, которого такого рода
действо ввергает в оцепенение, сходное с параличом. Но
Вероника с таким искусством сочетала в себе трепет с
организаторским талантом и девственную скромность с
авторитарностью распорядителя, что я мог не трево-
житься насчет нашего будущего и заранее считать, что,
имея такую жену, я буду как за каменной стеной. Она
наверняка возьмет руль в свои надежные руки и доб-
лестно поведет наш корабль, минуя опасные рифы, по
бушующим волнам житейского моря. Я искажаю факты,
потому что смотрю на них с дистанции в пять лет, уже
зная то, что знаю, что мне пришлось узнать за эти го-
ды. А тогда, в день нашей свадьбы, мне кажется, я про-
сто ошалел от восхищения. Я все твердил себе, что Ве-
роника во всех отношениях куда взрослее меня и как
мне крупно повезло, что она меня любит, а она меня
действительно любила, в этом я не мог сомневаться,
иначе вообще нн в чем нельзя быть уверенным в этом
мире. К моему восхищению прибавлялось еще одно
чувство, которое я назвал бы тогда уважением, если бы
у меня хватило ума разобраться в том, что я испыты-
вал, но теперь мне сдается, что чувство это скорее по-
ходило на страх. Да, она, видимо, внушала мне какой-то
смутный страх. Но страх этот был сбалансирован неж-
но н тайно хранимыми в памяти картинами нашей бли-
зости, где роли были распределены как должно, и поэ-
тому я мог тешить себя иллюзией, будто я хозяин по-
ложения... Итак, в день нашей свадьбы все шло почти
как по маслу главным образом благодаря Веронике, ее
удивительному искусству всем руководить, ни на се-
кунду не переставая при этом быть скромной и прилично
случаю взволнованной невестой. Да, все шло почти как
по маслу, почти так, как обычно представляют себе
«прекрасную» свадьбу в нашей среде — скажем, в среде
просвещенных, свободомыслящих обывателей, у кото-
рых есть четкое представление о том, как все это дол-
жно происходить, одним словом, у обывателей, ограни-
327
ченных в средствах, но не пахнущих нафталином. Одна-
ко следует признать, что высшего шика не было. Что до
моих — семья у нас скромная, безо всяких претензий,—
то они были всем довольны, даже слегка подавлены су-
матошной пышностью церемонии. У ее же родни, у ко-
торой гонора куда больше, я засек несколько чуть за-
метных кисловатых улыбок. Денежные траты, потребо-
вавшие от обеих семей предельного напряжения, были
нацелены главным образом на туалет и драгоценности
невесты. Платье было сшито достаточно знаменитым
портным. Фотография Вероники могла бы украсить об-
ложку любого женского журнала ценою в полтора фран-
ка, а может быть, даже—чем черт не шутит,— и «Вог»
или «Вотр ботэ» '. А это значит... Мы из кожи вон
лезли. Обе семьи выложились до предела... Видит бог,
все могло быть и хуже. Тучками, омрачившими в этот
день небосвод, были решительно неудавшееся рагу из
куропаток и тетя Мирей. Моя тетя Мирей. Вот уже
больше шестидесяти лет оиа — родная сестра моего от-
ца и больше двадцати — крест нашей семьи. Тетя Ми-
рей — девица, и теперь уже мало шансов, что оиа изме-
нит свое семейное положение. Ее вкус по части одежды
вызывал у нас в семье жаркие споры. В свадебном кор-
теже она привлекала всеобщее внимание, потому что
была в немыслимом оранжевом платье с воланами, кото-
рое делало ее невероятно похожей на гигантского лангу-
ста. Увидев тетю Мирей, Вероника побледнела как по-
лотно. Их отношения и без того были натянутыми. А к
концу обеда, когда тетя Мирей под действием сотерна
предалась необузданному веселью, ситуация стала про-
сто катастрофической. Ее «серебристый» смех гремел,
заглушая разговоры за столом, а несколько раз звучал
столь гомерически, что ‘все общество едва не замолкло.
Я видел, каким убийственным огнем вспыхивали глаза
Вероники. Меня словно пытали на дыбе. Думаю, что
моих родителей тоже. И все-таки ожидаемой катастрофы
не произошло, хотя готов биться об заклад, что мы хо-
дили по самому краю пропасти. И только после того,
как обед был закончен и молодые гости предложили
«закатиться» куда-нибудь на вечер и настояли, чтобы
мы, Вероника и я, пошли вместе с ними, благо наш по-
езд уходил только в 23 часа 30 минут,— только тогда
самые дорогие и известные журналы мод.
328
Вероника сорвалась. Впрочем, ничто этого не предвеща-
ло. Мы вышли на улицу — человек шесть более или
менее молодых людей. Началась обычная бодяга: не
знали, куда идти, ни на одном кабаке не могли остано-
виться, и все эти переговоры велись искусственно-ожив-
ленным тоном, еще больше подчеркнутым идиотскими
шуточками... И вдруг Вероника расплакалась. Это дли-
лось недолго — несколько раз всхлипнула и тут же взя-
ла себя в руки. Девушки захлопотали вокруг нее, я же
сделал то, что от меня все ждали: обнял «мою жену»
за плечи и стал шепотом ее успокаивать. Эту малень-
кую вспышку объяснили нервозностью и усталостью, на-
пряжением этого дня. Однако я подозревал (собственно
говоря, я был в этом уверен), что причиной слез была
не усталость, а горечь: несмотря на дорогое платье от
знаменитого портного, весь этот день был для Верони-
ки полон разочарований: не слишком удавшийся обед,
недостаточно элегантные подружки, не очень-то пред-
ставительные мои родители и несносная тетя Мирей...
На очень короткое время, быть может, на несколько се-
кунд, я вдруг совсем разлюбил Веронику. Я обнимал ее
за плечи, шептал ей на ухо нежные слова, но я ее не лю-
бил. Мне даже кажется, что, если бы я определил сло-
вами чувство, которое овладело мной в те несколько се-
кунд, я сказал бы себе: «Какого черта я торчу здесь
рядом с этой психопаткой? Чего ей еще надо? Какое
она имеет право презирать мою семью? Что это за чу-
жая девица, с которой я связал свою жизнь?» Но, са-
мо собой разумеется, ничего этого я себе тогда не ска-
зал. Волна обиды и отчуждения, хлынувшая из самой
глубины сердца, тотчас откатила. А вечером в поезде
(мы пошли на дикий расход и ехали в двухместном ку-
пе спального вагона) мы были очень счастливы: ра-
дость, которую мы доставляли друг другу, еще не ис-
сякла, и перед ней все остальное отступало.
В тот вечер в Венеции, когда хозяин траттории сам
принимал у нас заказ, я на какой-то миг снова перестал
любить Веронику. Второй раз с тех пор, как я сказал
ей: «Я люблю тебя», я переставал ее любить, охвачен-
ный тем же внутренним протестом, что и тогда, на ули-
це, после свадебного обеда, хотя и при совсем других
обстоятельствах. Только тогда она, видимо, этого не за-
метила.
Я не очень ловок в отношениях с людьми. Я не из
329
тех, кто с улыбочкой минует острые углы. Быть может,
это придет со временем. Требования жизни и опыт по-
могут мне в конце концов обрести это умение принорав-
ливаться, эту обходительность, которые так восхищают
меня в моих современниках. В двадцать три года, когда
я встретил Веронику, я был до странности лишен этих
качеств. Ей очень не повезло, что из всех ребят моего
возраста она встретила именно меня. Но я думаю, что
в жизни каждого случаются такие нелепые ошибки. Ей
следовало бы встретить кого-нибудь вроде Шарля —
парня, может, и недалекого, но духовно и физически
полностью отвечающего стереотипу времени: атлетиче-
ская фигура и мощная челюсть. Таких теперь так охот-
но фотографируют для рекламы крепких напитков и по-
следних моделей автомобилей. «Человек, шагающий в
ногу с эпохой, пьет только коньяк «Бонето»,— или: «Та-
кой молодой и уже генеральный директор!» — «Еще
бы! И вот почему: Жерар всегда всюду приезжает пер-
вым в своем роскошном...» И далее следует марка ма-
шины. От такого типа никогда не услышишь ни одной
оригинальной мысли, ничего личного, но откровенной
глупости он тоже не брякнет. Он просто будет переска-
зывать то, что вычитал в двух-трех ходких еженедель-
никах, популярных в среде просвещенных буржуа. Я так
и слышу его разглагольствования — хорошо поставлен-
ный голос, металлический тембр, и эти интонации, кото-
рые тотчас вызывают в памяти образ изысканных и
мрачных улиц в районе Пасси пли парка Монсо. Если
говорят, к примеру, об Алжире, он скажет: «Вот как
мы должны были поступить»,— или, касаясь Европей-
ского содружества наций, изречет: «Позиция, которую
лы занимаем в «Общем рынке»...» — словно он вопло-
щает в себе и Францию и будущее нации. Он ведет
себя как завсегдатай в самых шикарных ресторанах.
С видом знатока ои дегустирует вино и небрежным кив-
ком дает понять метрдотелю, стоящему в позе почти-
тельного ожидания (внешне почтительного), что это
местное вино вполне приемлемо. Он отлично разбирает-
ся в сортах виски, в сигарах и, конечно, в автомобилях.
Зато он абсолютно не понимает смешного, в его словах
нет даже намека на иронию, такие вот лбы начисто ли-
шены чувства юмора, иначе они не были бы тем, что
они есть. Но у него имеется в запасе, поскольку это
модно, репертуар мрачных анекдотов, абсолютно не
330
смешных, макабрических и уныло-злобных. Он расска-
жет, допустим, о маленьком мальчике, который просит
отца повести его иа каток. А отец ему отвечает: «Ду-
рак, куда тебе кататься на коньках, у тебя же ноги от-
резаны по самую задницу». Услышав такой анекдотец,
он не рассмеется, а изречет замогильным голосом с
серьезной миной гробовщика: «Смешно-о-о», удлиняя
гласную в конце слова. А если бы он был чуть-чуть
поинтеллигентней (такие тоже встречаются среди моло-
дой поросли буржуазно-технократических джунглей, где
самый отпетый конформизм трусливо маскируется под
анархизм, чисто словесный, конечно, и вполне безобид-
ный), он сказал бы: «Этот анекдот разом перечеркива-
ет все священные табу. Осмеяно решительно все — и
детство, и увечье, и родительская любовь!..» Меня та-
кие типы умиляют... Бедняги, какие усилия приходится
им ежеминутно тратить, чтобы не ударить лицом в
грязь. Да, в самом деле, достоинство западного челове-
ка, представителя белой расы, на которое ныне так по-
сягают, нашло себе убежище в этом архетипе молодого,
элегантного французского буржуа, оперативного и удач-
ливого, да еще непременно с легким креном влево.
Я влюбился в Веронику с первого взгляда. И не
только потому, что она была красивой — разве влюбля-
ешься в красоту? Просто к тому времени я уже созрел
для любви. Я хотел любить. Она подвернулась мне в са-
мый благоприятный момент. В другой день я мог бы
встретить ее и даже не обратить внимания или, во вся-
ком случае, не испытать при этом ничего, кроме обыч-
ного мимолетного волнения, которое охватывает всякий
раз, когда видишь иа улице изящный силуэт или при-
ятное лицо. Случай свел нас как-то зимним вечером во
дворце Шайо на концерте «Музыкальной молодежи».
В тот год я вместе с двумя-тремя приятелями посещал
эти концерты. В антракте нас познакомили, назвали
только имена. Вероника, Жиль. Мы сразу перешли на
«ты». В нашем маленьком суровом мирке, где все были
«товарищами», друг другу говорили только «ты». Мне
не очень понравилось ее имя, оно показалось мне вычур-
ным и фальшиво-изысканным. Впрочем, оно ей и не
подходило. Имя Вероника как-то связано с представле-
нием о томности тридцатых годов прошлого века или с
гривуазным кокетством эпохи Второй империи. Моя же
Вероника не была ни томной, ни манерной. Это была
331
современная девушка, очень в себе уверенная, может
быть, даже излишне раскованная, но ее свободные ма-
неры были в пределах хорошего вкуса.-Она говорила
резко, глядела собеседнику прямо в зрачки, смеялась,
пожалуй, чересчур громко и курила, как мальчишка,
«Голуаз» '. Не знаю, что именно покорило меня. Может
быть, ее голос, какие-то неожиданные, интригующие ин-
тонации (которыми Вероника, как я потом обнаружил,
прекрасно владела), хрипловатый тембр, удивительно
красивый и завораживающий. Большой жадный рот,
смягченный трогательными ямочками в углах губ. Од-
ним словом, я тут же остро захотел ей понравиться.
Повторяю, я готов был влюбиться в первую встречную
девчонку, которой я пришелся бы по душе, лишь бы
она хоть в какой-то мере внешне соответствовала тому
типу, который меня волновал. А Вероника ему соответ-
ствовала, да еще как! Едва нас познакомили, как она
вовсе перестала обращать внимание на всех остальных
и сосредоточилась исключительно на мне. Эта откровен-
ность привела меня в восторг... С тем же успехом она
могла бы меня и насторожить. Но я уже отметил у сво-
их сверстников, и девушек и ребят, удивительную свобо-
ду в выражении своих симпатий и антипатий. Да и я
сам в этом отношении не обременял себя особым дели-
катничаньем. К тому же наш моральный кодекс настоя-
тельно предписывал нам непосредственность, отвраще-
ние к лицемерию и накладывал запрет на ложь во имя
вежливости. Мы даже кичились друг перед другом на-
рочитой грубостью, которую, впрочем, старшее поколе-
ние приветствовало в нас, словно добродетель. Короче
говоря, Вероника в первую же нашу встречу дала мне
понять, что я ей не безразличен. Я загорелся. Все реши-
лось в тот самый вечер. «Мы отдались нашей любви с
неистовством и безрассудством, равно неискушенные в
том, в чем большинство наших сверстников уже давным-
давно преуспело. Впрочем, я все равно бы не мог пере-
нять их тривиальный опыт. Я всецело отдавался поры-
вам... И все же в один прекрасный день (он не заставил
себя долго ждать) мне пришлось спуститься на землю.
Вероника сказала мне, причем без особого волнения и
тревоги, что она скорее всего беременна. Это известие
сперва ошеломило меня, а потом, почти без перехода,
1 сорт дешевых крепких сигарет»
332
меня охватила безумная радость. В первый миг мне по-
казалось, что произошла какая-то нелепость чуть ли не
непристойного свойства. Минуту спустя я уже не пом-
нил себя от счастья. И тут же заговорил о женитьбе.
Мои родители приняли это с удивительным благоду-
шием. Для них, как и для меня, не было и тени сомне-
ния: я женюсь на ней, вот и все. В нашем доме никог-
да не заводили разговоров о нравственности, потому
что нравственность подразумевалась сама собой. Без
всяких обсуждений каждому было ясно, что хорошо и
что плохо, и выбор, конечно, был всегда однозначным.
Вероника же, напротив, натолкнулась в своей семье
на большие трудности. Интеллигентность и прогрессив-
ность взглядов, присущая ее домашним, иногда стран-
ным образом давала сбой. Конечно, будь я из числа
«молодых административных кадров», все пошло бы по-
другому: ложный шаг их дочери был бы искуплен сла-
достно современным смыслом слов «продвижение по
службе». Но я не был из числа «молодых администра-
тивных кадров».
Я тогда еще не отдавал себе отчета в том, до какой
степени Вероника дочь своих родителей. Я осознал это
только в Венеции, когда она призналась в жгучем жела-
нии провести хоть одну ночь в «Даниели». Не в первый
раз она не скрывала своей неудовлетворенности чем-
либо, «обсчитанности», по выражению ее подруги Ариа-
ны («Я почувствовала'себя обсчитанной»,— говорила
Ариана, когда хотела сказать, что ее что-то разочарова-
ло). И прежде я не раз имел случай убедиться, что Ве-
роника любит деньги, роскошь, хочет блистать в обще-
стве. Но меня это нимало не огорчало. Я считал это
чертой юности, которая в дальнейшем, под гнетом от-
ветственности, наваливающейся на человека в зрелом
возрасте, непременно сгладится. «Она просто избалован-
ная девочка». И еще — как бы это выразить? — она са-
ма казалась мне чем-то вроде предмета роскоши: ее кра-
сота, манеры, одежда — на всем было как бы клеймо
качества, которым я гордился. Да и как я мог уп-
рекнуть ее в том, что она была такой, какой была, раз
именно это меня, по сути дела, и восхищало в ней;
К тому же я лениво надеялся, что со временем смогу
раздобыть для этой драгоценности достойную оправу.
Придется только запастись терпением, но мы молоды и
влюблены друг в друга, мы сумеем подождать. Однако
333
в тот день в Венеции я впервые испугался. Страх этот
был едва осознанный, и я всеми силами пытался пода-
вить его в себе. Стенания Вероники по поводу того, что
мы остановились не в «Даниели», были, видимо, первым
пробившимся наверх родничком из огромного подспуд-
ного озера. То ли внутреннее давление достигло тогда
критического предела, то ли ослабли пласты сопротивле-
ния, но так или иначе на поверхности зажурчали слабые
струйки и других фраз — этакие крошечные фонтанчики,
в которых прорывались какие-то сожаления, желания,
обиды: почему мы купаемся на самом дешевом пляже, а
Не на тех, что предназначены для богатых туристов?
Почему мы не знакомы с каким-нибудь богатым иност-
ранцем, владельцем палаццо? Почему так тонки стены
нашего номера? Почему мы должны возвращаться в иаш
пансион до полуночи? И дело было не только в словах.
Взгляд тоже вдруг становился обвиняющим. Напри-
мер, взгляд, которым она окидывала мою одежду. Еще
до свадьбы Вероника, подтрунивая надо мной, как бы
в шутку сказала, что я далеко не эталон элегантности.
Чтобы смягчить обидность подобных замечаний, сказан-
ных, правда, милым тоном, она делала вид, будто ей
симпатична моя «богемистость», как она это называла.
«Пора мне за тебя взяться»,— говорила оиа, или еще:
«Ты настоящий парень, тебе неважно, что на тебе наде-
то. Не то что эти пижоны, которые кокетливей любой
девчонки». Но она явно хотела, чтобы я был одет по-
лучше. На другой день после приезда в Венецию я на-
дел новый костюм, который купил специально для на-
шего путешествия. Вероника этого костюма еще не ви-
дела и сразу же окинула его ледяным оценивающим
взглядом: «Откуда он?» Я назвал магазин. Она криво
усмехнулась: «Ясно. Бедненький мой Жиль. К счастью,
теперь я сама буду покупать тебе костюмы. Но скажи,
дорогой, неужели у тебя никогда не было товарища, с
которым ты мог бы посоветоваться на этот счет?» Это
было, насколько мне помнится, первое маленькое униже-
ние, которое я вытерпел от нее, хотя она отнюдь не хо-
тела меня обидеть. За первым последовало много дру-
гих, куда более чувствительных. Но Вероника не была
ни грубой, ни черствой. Она почувствовала, что больно
задела меня, и весь вечер восхитительно старалась как-
нибудь это загладить. Я обязан моему злосчастному ко-
стюму чудесными минутами.
334
Я заметил Также, что она всегда как бы играет роль.
Я хочу сказать, что она все время что-то изображает то
ли для себя самой, то ли для других (а скорее всего и
то и другое вместе). Даже когда мы бывали только
вдвоем. А в Венеции мы все время бывали только вдво-
ем. Например, вечером того самого дня произошли два .
незначительных эпизода. Сперва в ресторане, а потом в
баре «Гарри». Мне показалось, что она ведет себя не-
естественно, разыгрывает какой-то спектакль, а может
быть, просто привлекает к себе внимание. Помнится, я
даже отметил это. Я сказал, что наш обед напоминает
мне кадр из какого-то кинофильма. Она смутилась.
Я попал в точку: оиа и в самом деле словно видела се-
бя на экране. А позже, в баре «Гарри», она оживленно
болтала, смеялась и все прочее — для публики. Это бы-
ло очевидно. А публика состояла из троих сутенеров.
Для них, для этих подонков, она изображала прелест-
ную иностранку, этакую ультрасовременную диву, зав-
сегдатая космополитических баров. «Ладно! — сказал я
себе.— Она как ребенок, это все издержки возраста, а
может быть, и социального происхождения. Это прой-
дет». И еще: «Она кокетка. Были бы зрители, а кто,
ей безразлично. Это, должно быть, лежит в самой при-
роде вечно женственного». Но все же у меня стало тре-
вожно на душе, я как-то растерялся. Почему она игра-
ет, даже когда нет публики? Я мучительно топтался
вокруг да около истины, которую сумел сформулировать
лишь много времени спустя: она играла, чтобы обмануть
себя, чтобы заглушить свое разочарование, чтобы раз-
веять скуку.
Разочарование оттого, что все оказалось совсем не
так, как она надеялась или мечтала. Это я учуял сразу,
не успели мы переступить порог пансиона возле
La Salute. Один мой приятель порекомендовал мне
этот пансион. Слишком бурный восторг Вероники по
поводу «живописности», «очарования», «романтично-
сти» пансиона «Рафаэли» наверняка встревожил бы
меня, если б я не хотел так же горячо, как она, уверить
себя, что все к лучшему в нашем самом удачном из
всех возможных свадебном путешествии. До чего же лег-
ко себя обманываешь! По правде говоря, когда Верони-
ка, войдя в наш номер, вдруг словно окаменела, прежде
чем с новой силой начать восторгаться и восхищаться,
на меня на какой-то миг снизошло прозренье,.. Но спра-
•333
ведливость требует признать, что все обстояло не так
уж плохо, даже наоборот. Счастье физической близости
снимало все проблемы. Когда спускалась ночь, тени дня
отступали, теряли реальность.
А тени были, были бесспорно. Например, вот та-
кая... Во время нашей короткой помолвки мне казалось,
что Вероника тонко чувствует искусство. Мне это нра-
вилось. Но в Венеции я очень скоро обнаружил, что ее
художественное восприятие, наоборот, крайне поверх-
ностно: дань приличию, а не настоятельная внутренняя
потребность, не склонность, не радость. Интерес к живо-
писи — признак хорошего воспитания, показатель того,
что ты принадлежишь к определенному классу, некое
обязательное требование своей социальной или возраст-
ной группы, точно так же, как посещение концертов
«Музыкальной молодежи», киноклуба при Синематеке
или любой премьеры ТНП, где должно аплодировать до
изнеможения... Так подобает вести себя молодому прос-
вещенному французу образца шестидесятых годов. Мне
следовало бы сообразить, как обстоят дела, когда Веро-
ника заявила мне, что больше всего ей нравятся таши-
сты. Не то чтобы эти ее любимые ташисты были дур-
ны (да я и не мог этого толком оценить), а просто сло-
ва ее звучали фальшиво. Типичная подделка. В самом
деле, стоя перед картиной, скульптурой или архитектур-
ным памятником, к которым либо мода, либо реклама
не привлекла всеобщего внимания, Вероника ничего не
испытывала, ей просто нечего было сказать. В Венеции
в музеях и церквах она была не только на редкость не-
любопытна, но даже высокомерна. Она оживлялась
лишь перед полотнами Джорджоне — должно быть, по-
тому, что в тот год он пользовался особым вниманием
критиков и искусствоведов: его заново «открыли», и
журналы посвящали ему пространные статьи. Вероника
нашла, что «Буря на море» «абсолютно потрясающая»...
Если бы не тщеславие, не желание блистать, не боязнь
показаться отсталой, картины наводили бы на нее толь-
ко скуку. Накануне нашего первого посещения музея я
сел за путеводитель; мне хотелось загодя запастись нуж-
ными сведениями, чтобы предельно облегчить Веронике
задачу постижения искусства и преподнести ей, если
так можно выразиться, культуру «на блюдечке», в гото-
вом для употребления виде. Но эта пища не пришлась
ей по вкусу. У нее не было аппетита к таким вещам.
336
И я махнул рукой... Сам я стал разбираться в искусст-
ве сравнительно недавно и, конечно, знал еще только,
азы. Видимо, склонность к этому у меня есть, но вкус
мой пробудили и кое-как сформировали двое друзей-
иностранцев, с которыми мне посчастливилось познако-
миться позапрошлым летом. Встреча с этими людьми,
двумя американцами, матерью и сыном, буквально оше-
ломила меня. Я им бесконечно обязан. Они раскрыли
мне глаза на... я не хочу быть высокопарным, но как
же это сказать иначе... на красоту мира. Они были на-
стоящими знатоками живописи, и поэтому я тоже попы-
тался как-то разобраться в этих вещах. Приехать в Ве-
нецию с ними или даже одному было бы сказкой. При-
сутствие Вероники разрушало волшебство. Она вяло
плелась от картины к картине, томясь скукой, и через
пять минут уже изнемогала от усталости. Ничто так на
удручает, как одиночество вдвоем, да еще там, где пол-
ным-полно чудес, где надо быть счастливым именно
вместе, вдохновляя друг друга... Казалось, я тащу за
собой гирю. В мрачном молчании брели мы из зала
в зал. Жизнь возвращалась к Веронике, только когда
мы выходили на улицу,— на Большом канале или
на площади Святого Марка, на террасе кафе или
на пляже.
Накануне отъезда я получил письмо от мамы. Она
приглашала нас, поскольку выходить на работу мне на-
до было только через неделю, погостить несколько дней
в Бретани, где наши проводили летний отпуск. Когда я
сказал об этом Веронике, она тут же согласилась, при-
чем с неподдельной радостью. Меня это, по правде го-
воря, даже несколько удивило, я уже знал, что она ров-
ным счетом ничего не испытывает к моим старикам. Но,
видимо, Вероника все же предпочитала продлить кани-
кулы хоть так, чем вернуться в Париж к своим собст-
венным родителям, у которых нам предстояло жить, по-
ка мы не найдем квартиру. «Но имей в виду,— сказал я
ей,— нам придется поселиться с ними в одном доме, в
той вилле, которую они ежегодно снимают. Там меня
всегда ждет комната. И есть мы будем вынуждены поч-
ти всегда вместе с ними». Она ответила, что понимает
это, но ничего против не имеет, ведь она «прекрасно
относится» к моим родителям; эта явная неправда была
продиктована то ли желанием быть мне приятной, то ли
леностью ума или безразличием. Собственно говоря,
337
она никак к ннм не относилась, не любила и* и не Пенал
видела. В худшем случае она их считала невыносИмсГ.
скучными, в лучшем она их не замечала.
Общение Вероники с моими родителями проходило
сравнительно благополучно, главным образом 'из-за;
редкостной благожелательности моих, слепо верных ко-
дексу семейной морали, по которому сноха есть особа
священная и ее надлежит -любить и лелеять больше, не-
жели своих собственных детей. Мой отец вел себя с ней;
как -галантный кавалер, а мама была готова обслужи-
вать ее и баловать так, как до сих пор обслуживала гк
баловала мужа, сына и дочь. Вероника приняла такую:
систему отношений как должное, никогда ничем не вы--
казывая ни удовольствия, ни благодарности. Поначалу!
мне тоже казалось вполне естественным, что мои'отец И’
мать окружают ее исключительным вниманием и забо-
той. Иное отношение к ней меня бы удивило и обидело.*
В дальнейшем, однако, моя позиция в этом вопросе не-
сколько изменилась.
Что касается ее родителей, то не берусь утверждать,
что мы очень благоволили друг к другу. Как я уже го-!
ворил, не о таком зяте они мечтали, и они ненароком
давали мне понять, что я должен буду горы свернуть,
прежде чем окажусь достойным их родства. Признаюсь,
правда, что я не облегчал им задачи. Они не знали, с
какого бока ко мне подойти. Я, видно, был самым боль-
шим разочарованием в их жизни. Выйди их дочь замуж
за хиппи, пилюля не оказалась бы более горькой. Наобо-
рот, в таком случае у них оставалась -бы надежда; ведь
хиппи — это часто дети из хороших семей, которые-
год или два придуриваются, будто им плевать на мате-
риальные блага, чтобы раз и навсегда внести в свою
жизнь элемент духовности. Хиппи—это принц в лох-
мотьях бродяги, этакая пастораль шестидесятых годов.
Вы думаете, что выходите замуж за нищего философа,
и — о чудо! — вдруг оказывается, что он сын профессо-
ра Гетеборгского университета или крупного фабрикан-
та из Лилля. Мои же шансы на такую феерическую ме-
таморфозу равнялись нулю. Я был всего лишь молодым
инженером, занимающим пока вполне скромную долж-
ность. Отец мой тоже был «скромным служащим». Мы
все, и я, и мои домашние, были безнадежно скромными.
Тяжелый удар для таких просвещенных буржуа, как
родители Вероники. Уж лучше бы мне быть рабочим
338
высокой квалификации либо негром € университетским
дипломом.
Вернувшись из Венеции, мы остановились у них иа
одну ночь, чтобы наутро уехать в Брест. Отец Верони-
ки— ветеринар. Но — заметьте—ветеринар в высоко-
поставленных кругах. Он пользует собачек и кошечек
17-го района, но, конечно, не всего (в 17-м районе жи-
вут не только сливки общества, но и люди без гроша
за душой). Он посещает лишь респектабельные дома.
Он никогда не путешествует, но считает себя великим
знатоком европейского искусства. Свою осведомленность
он черпает в художественных журналах. Он питает к
этому повышенный интерес, это его «хобби», как гово-
рит Вероника. «Папа знает барокко, как никто, это его
хобби...» В тот вечер за столом он подверг меня неболь-
шому экзамену, предложил мне своего рода тест в обла-
сти эстетики. Что меня больше всего восхитило в Вене-
' ции? (Сам он там никогда не был.) Я уже достаточно
хорошо раскусил этого господина и понимал, что не сле-
дует наивно отвечать: площадь Святого Марка, или
Ка д'Оро ', или картины Карпаччо, а надо называть
нечто менее популярное, нечто изысканное, доступное
лишь знатокам и искушенным ценителям. Я попытался
было вспомнить имя какого-нибудь малоизвестного ху-
дожника и вдруг отважился на полный блеф. Я изобра-
зил на лице улыбку посвященного — меня, мол, на мя-
кине не проведешь — и многозначительно произнес:
— Само собой разумеется, «Разносчик вафель».
— «Разносчик вафель»?—переспросил растеряв-
шийся ветеринар.
— Ну да, разумеется, та небольшая вещица Анто-
нио Джелати, что висит в Академии. Барокко. Мастер,
правда, не из первого десятка, но бесподобен. Быть не
может, чтобы вы не знали этого шедевра. Помнишь,
Вероника, я тебе рассказывал его историю?
Вероника никак не могла вспомнить, да оно и понят-
но, но то ли по легкомыслию, то ли по безразличию, то
ли из желания показать, что она видела все, что можно
увидеть в Венеции, она в конце концов подтвердила,
что прекрасно помнит эту вещь. (В дальнейшем я мно-
го раз ловил ее на таком мелком вранье, обычно выз-
ванном желанием казаться во всем хорошо осведомлен-
i Дворец иа большом канале.
339
ной.) После мучительной паузы звериный доктор с об-
легчением покачал головой, всем своим видом показав,
что наконец-то вспомнил и Антонио Джелати, и его ше-
девр. Вот они какие в этой семье: дотошные, искренние,
никогда не занимаются дешевым очковтирательством.
(А я еле сдерживал смех, вспоминая физиономию сеньо-
ра Антонио, мороженщика с пляжа, у которого мы по-
купали «джелати», когда вылезали из моря.) Отец Ве-
роники минуты на две-три лишился дара речи. Я нас-
лаждался легкой победой над несчастным, но он, не в
силах стерпеть, чтобы такой жалкий зятек, как я, ули-
чил его в недостатке эрудиции, метнул в меня взгляд
инквизитора и рявкнул:
— А Тетрарки?
— Что?
— Тетрарки, я вас спрашиваю? Неужто не они на
первом месте?
И я вынужден был признаться в своем невежестве.
Он обернулся к жене.
— Они были в Венеции,— прошептал он, исполнен-
ный сочувствия и сарказма.— Ты слышишь, они не зна-
ют, что такое Тетрарки!
Моя теща, естественно, скорчила соответствующую
мину и расплылась в снисходительной улыбке, хотя на-
верняка впервые в жизни услышала об этих Тетрарках
и не имела даже смутного представления о том, что это:
божества, звери или овощи. Затем мой тесть обернулся
ко мне:
— Это, голубчик, статуи императоров на площади
Святого Марка. Лучшее, что есть в Венеции. Собствен-
но говоря, только это и стоит там смотреть, можете мне
поверить.	‘	t
Насладившись местйю, он со спокойной совестью
принялся за камамбер.
Я еще не упомянул о Жан-Марке, брате Вероники,
который тоже сыграл немаловажную роль в нашей исто-
рии. В то время, я хочу сказать, в первые месяцы наше-
го брака, он меня еще не полностью презирал, потому
что не достиг духовной зрелости, но когда он набрался
ума-разума в шикарных кабаре иа левом берегу Сены
и в фирме, торгующей готовым платьем для подростков
(процесс этот был недолог — он длился всего три года),
то оказалось, что с точки зрения тех ценностей, кото-
рые он признавал и которым поклонялся, я был вообще
340
вне игры, меня просто не существовало... Но в восем-
надцать лет в Жан-Марке, ученике иезуитского колле-
жа в Пикардии, оставалось еще что-то детское, симпа-
тии его, случалось, были необъяснимы и милота нерас-
четливой. Когда же он вернулся в Париж, все сразу
изменилось. Три года столкновений с моралью века
превратили его в мужчину, в настоящего мужчину, в
такого, каких любовно штампует наша эпоха...
На другое утро, в поезде, который мчал нас в Бре-
тань, я был полон тревоги. Как Вероника перенесет не-
делю жизни у моих родных? Вилла, которую снимали
наши, не была ни большой, ни шикарной. Она была
уродлива тем уродством, которое почему-то всегда
присуще домикам, сдаваемым внаем на лето за умерен-
ную плату. Правда, большую часть дня мы будем прово-
дить на воздухе, на пляже... Что касается моей сестрич-
ки Жанины, то тут мне нечего было беспокоиться. Она
милая девчонка, мы очень любим друг друга, и я знал,
что она готова будет в лепешку расшибиться, лишь бы
угодить своей красивой невестке по той простой причи-
не, что она ее невестка, жена, которую выбрал себе ее
брат. Что же до родителей, то тревогу могла вселять
только их робость и переизбыток усердия. Больше всего
я волновался из-за тетки Мирей, к которой Вероника
явно не испытывала никакой симпатии. А главное —
весь характер нашей жизни там, летний быт, семейный
пляж — я боялся, что все это покажется Веронике убо-
гим и скучным... Не то чтобы она привыкла к большей
роскоши; но все же, несомненно, между ией и моими,
между их домом и нашим был ощутимый перепад, и ме-
ня он пугал, словно это была непреодолимая пропасть.
— Вам не следует так долго жариться на солнце,
Вероника,— говорит мадемуазель Феррюс.— В вашем
положении это не рекомендуется.
Она не реагирует. Делает вид, что не слышит? Или
в самом деле заснула? Это трудно сказать, потому что
она лежит ничком на купальном халате, положив голо-
ву на руки. День ослепительный, жаркий, солнце палит
вовсю. Дети с визгом гоняются друг за другом. Непода-
леку орет транзистор — джазовая музыка. Пронзитель-
но кричат чайки. Высоко-высоко в густой синеве застыл
кем-то запущенный воздушный змей. Группка, образо-.
341
ванная семьей Феррюс, притихла, разморенная зноем.
Все, кроме мадемуазель Феррюс, которая, как всегда,
начеку. Ее брат (отец Жиля) читает «Моид». На нем
полотняные брюки и тенниска.
— Кем ие рекомендуется?
Это спрашивает Жиль. Он растянулся возле своей
жены, подставив спину солнцу. Но загорел он все же
меньше, чем оиа.
— Что значит кем? Конечно, врачами! Все зиают,
что длительное пребывание иа солнце вызывает ожоги,
прилив крови. Это опасно. Особенно для женщины в
интересном положении.
После этого заявления возникает молчание. Вероника
тем временем повернулась иа бок.
— Я жарюсь иа ореховом масле,— говорит оиа лени-
во.— Я не сгорю, а только подрумянюсь.
Мадемуазель Феррюс пропустила шутку мимо
ушей.
— Все же советую быть осторожней,— говорит оиа.
Ее взгляд упирается в талию невестки.
— Не забывайте о ребенке,— добавляет мадемуа-
зель Феррюс, понизив голос.
— Пусть привыкает,— отвечает Вероника.— Ои бу-
дет солнцепоклонником.
— Надеюсь, что иет,— решительно возражает маде-
муазель Феррюс и вскидывает на переносицу темные
очки.
— Отчего же? Как все через двадцать лет.
— Через двадцать лет все будут поклоняться солн-
цу? — с тревогой восклицает мадемуазель Феррюс.
— Вероника шутит,— говорит мосье Феррюс сест-
ре.— Ты все понимаешь буквально.
— Через двадцать ’лет! — подхватывает Жанииа.—• *
Интересно, где мы будем через двадцать лет?
Оиа садится иа песок, потягивается, как после сиа.
— Как где? Здесь, конечно,— поспешно откликается
мадемуазель Феррюс, боясь, что разговор иссякнет.
— Ты оптимистка,— говорит Жаиииа.
— А ты думаешь, что я к тому времени уже умру?.
— Я ие это хотела сказать...
— А что же?
— Я думаю об атомной войне, о китайцах..,
— О, ты считаешь, что кита...
— Который час? — вдруг спохватывается мадам
342
Феррюс.— Должно быть, скоро полдень. Я пойду гото-
вить завтрак.
Она складывает свитер, который вяжет, запихивает
его в сумку вместе со спицами и клубком шерсти и под-
нимается. Ее дочь тоже встает и накидывает купальный
халат.
— Я пойду с тобой, мама.
— Они не посмеют развязать войну! — восклицает
мадемуазель Феррюс, обращаясь к пляжу, к небу и к
морю.— Это был бы конец.
— Ты можешь остаться, детка. Все готово. Надо
только сунуть жаркое в духовку.
— Вы думаете, что Мао на это решится? Вы так ду-
маете? Я—нет! Хотя их и около миллиарда...
— Может, и мне пойти?..— спрашивает Вероника
без большого рвения.
Но три голоса одновременно прерывают ее. Мадам
Феррюс, Жиль и Жанииа говорят хором: нет, нет, не
надо, пусть остается здесь, пусть отдыхает, ей надо бе-
речь себя.
— Я словно футляр с драгоценностью,— усмехается
Вероника.— Во мне, значит, будущее рода.
— В каждом ребенке, который должен родиться,—
мило говорит мосье Феррюс,— заключено будущее
рода.
Мадемуазель Феррюс на время прерывает дискуссию
о международном положении.
— Вы уже выбрали? — спрашивает она.
— Что выбрала?
— Как что? Имя! Пора, пора...
— У нас, кажется, есть еще несколько месяцев впе-
реди.
— Я придумала несколько имен. Но не уверена, что
предложу их вам. Вам, молодым, так трудно угодить.
Вам ничего не нравится.
— А все-таки?
— Что бы вы сказали,— решается наконец мадемуа-
зель Феррюс, преодолевая свое недоверие,—...о Тибаль-
де? По-моему, это чрезвычайно красивое имя для маль-
чика.
— Да, именно для	мальчика,— подхватывает
Жиль.— Девочке оно куда меньше подходит.
— Боже, до чего ты глуп] Что за школьные шутки!
343
— Тибальд как-то отдает средневековьем,— замеча-
ет Жанина.
— Ну и что же? Во всяком случае, это очень изыс-
канное имя. Одного из наследников французского пре-
стола зовут Тибальд.
— Вот это довод! — говорит мосье Феррюс.— Но
боюсь, что это имя для нас слишком шикарно. А вы
что скажете, Вероника?
— Яс вами согласна. Явно слишком шикарно.
Час спустя за завтраком мадемуазель Феррюс снова
пытается отстоять свой приоритет по части имен.
— Ну а как бы вы отнеслись к Бертранде?
Семья за столом словно окаменела. Наконец Жиль
решается:
— Боюсь, что это имя трудновато выговорить.
— А что, это имя тоже в ходу у членов королев-
ской фамилии? — осторожно осведомляется мосье Фер-
рюс.
— Насколько мне известно — нет. Погодите, сейчас
вспомню... Девочек зовут Изабелла, Клод.
— Скажи, папа, правда, что граф Парижский мог
бы сменить де Голля? Я читала в «Пари-матч», что он
котируется как дофин.
— Маловероятно, детка. Франция вряд ли пошла
бы на...
Мадемуазель Феррюс воинственно вскидывает го-
лову:
•— Почему вряд ли? Скажите на милость!..
— У тети Мирей культ королевской семьи,— шепчет
мосье Феррюс, наклоняясь к снохе, словно доверяя ей
тайну.
— Ну, насчет культа ты преувеличиваешь! Но нель- 3
зя отрицать, что все они воистину порядочные люди.
Я уверена, что граф Парижский правил бы страной не
хуже любого современного политикана. Что ни говорите,
а он все-таки последняя ветвь...
— Да будь он хоть деревом, что из того? — переби-
вает Жиль.
— Вероника, вы любите сельдерей? — вдруг спра-
шивает мадам Феррюс. Ее высказывания, вызванные
какими-то смутными ассоциациями, часто бывают не-
ожиданными.— Я подумала, что, может быть, сегодня к
ужину... Говорят, это очень полезно.
344
Вместо ответа Вероника кивает и глядит на свекровь
с несколько усталой и натянутой улыбкой.
— Один мальчик на пляже,— говорит Жанипа,—
уверял меня, что де Голля не переизберут... Его отец —
депутат, не знаю, правда, от какого округа, он в оппо-
зиции.
— Не переизберут! Смешно слушать! Они...
— Что-то вы ведете на пляже больно серьезные раз-
говоры,— замечает Жиль.— Я знаю этого мальчика?
— Много они понимают, те, что в оппозиции. Лич-
но я думаю, как тот обозреватель...
— Я хочу знать, с кем ты дружишь?
— ...который писал несколько дней назад в «Блок-
ноте».
— Вот еще! Я имею право дружить, с кем захочу,
не спрашивая твоего разрешения!
— Дети, не ссорьтесь!
— ...Они просто как пауки в банке, словно во вре-
мена недоброй памяти Четвертой республики...
— А почему он мне всегда все запрещает? Если бы
я его слушалась, я бы жила как монашка.
— Вот видите, Вероника, у нас всегда так,— говорит
мадам Феррюс.— Не знаю, будет ли Жиль так же строг
к своим детям, как к сестре?
— Зато я буду снисходительной. Для равновесия.
— У нас в классе есть одна девочка из Алжира.
Так вот, она рассказала, что ее брат всюду ходит за
ней по пятам. Готов запереть ее иа замок, чтобы она ни
с кем не встречалась. Когда она идет танцевать в Сен-
Жермен-де-Пре, он идет вместе с ней и никого к ней не
подпускает. Ее зовут Ясмина.
— Вот такие нравы мне по душе,— говорит
Жиль.— Эти достойные люди заслуживают независимо-
сти. Ей столько же лет, сколько тебе?
— Она даже на год старше.
— В шестнадцать лет приличная девочка не пойдет
танцевать в Сен-Жермен-де-Пре.
— Послушай, Жиль,— говорит Вероника.— Ты, ока-
зывается, чудовищный ретроград.
— В этом вопросе я его полностью поддерживаю,—
решительно заявляет мадемуазель Феррюс.— В осталь-
ном я редко с ним соглашаюсь. Но тут!.. Боже, теперь
царит такая распущенность. Это недопустимо.
345
— О! Ты всегда радуешься, когда угнетают моло-
дых,— говорит Жанина.
По летнему распорядку дня у Феррюсов после завт-
рака все расходятся по своим комнатам отдыхать.
— Тебе хочется спать?
— Нет. Какие у нас планы на сегодня?
Вероника скинула туфли, закурила сигарету и улег-
лась на кровать. С одной стороны у нее пепельница, с
другой — стопка иллюстрированных журналов.
— Тебе решать, дорогая. Можно погулять вдоль мо-
ря после пяти, если ты не очень устала.
— Как вчера?
— Доктор велел побольше ходить.
Когда Жнль остается наедине с женой, у него появ-
ляются интонации и жесты, которых не знают за ним
его домашние. Он говорит с Вероникой почти материн-
ским тоном, но без сюсюканья. Он полон заботы о ней.
Его движения становятся медленными, плавными, слов-
но Вероника очень хрупкая вещь, с которой надо обра-
щаться необычайно бережно.
— И так красиво возвращаться на закате, вспоми-
наются...
— Знаешь, дорогой, ты мне это уже говорил.
— Ну да? Я уже стал заговариваться. (Он улыба-
ется.)
— Ты мне даже читал эти стихи. В Венеции.
— Спорим, что ты не запомнила ни одной строчки?
> — Постой-постой... Помню! «Гиацинтовый, золо-
той...» Гиацинт — очень красивое слово.
Они улыбаются друг другу. Жиль хочет улечься ря-
дом с ней, но для этого ему надо убрать с постели пач-
ку иллюстрированных журналов. Он кладет журналы
на коврик возле кровати, наклоняется и целует Веро-
нику.
— А вообще-то,— говорит он задумчиво,— надо
повторять одно н то же.
— Надо? Зачем?
— А затем, что жизнь состоит из вещей, которые
повторяются, которые регулярно возникают вновь н в
конце концов свиваются в такие... как бы это сказать...
жгуты, что лн, связывающие людей. Людей, которые
любят друг друга. Мне кажется, то, что называют сча-
стьем, и есть в конечном счете многократный возврат
к одному и тому же. Эти вещи знаешь заранее, их
346
ждешь и счастлив оттого, что они повторяются— еще
одна нить, связывающая тебя с тем, кого любишь. Это
все вещи повседневные, самые обычные: прогулка, закат,
стихотворение, шутка, еда какая-нибудь... Ты не сог-
ласна?
— Нет, конечно, согласна...
Кончиками пальцев она водит по щеке мужа. Она
разглядывает его, склоненного над ней, с нежным и, по-
жалуй, недоуменным любопытством.
— Ты живешь исключительно чувством,— говорит
она раздумчиво, словно вдруг открыла в нем новую
черту.
— Ты лишь сегодня это заметила?
— Нет, я думала так и прежде, но... как тебе Ска-
зать... Человека можно узнать по-настоящему, только
когда видишь его дома, в кругу семьи, среди своих.
. ,3а те три дня, что мы здесь, я увидела тебя в новом
свете. Тебя нельзя понять до конца, пока не знаешь,
каков ты с Жанинон, пока не увидишь вас вместе. Она
очень много для тебя значит.
— Конечно, это же естественно.
Вероника мотает головой.
— Совсем не так естественно. Я знаю уйму ребят,
которым абсолютно наплевать на своих сестер, их не
интересует, с кем они проводят время и кто с ними
спит... Ну, Жиль, пожалуйста, не ужасайся таким вы-
ражениям, теперь все так говорят. Конечно, твои роди-
тели такого не скажут, на то они и родители, но ты-то
принадлежишь к другому поколению... Но возвратимся
к Жанине; ты с ией безумно строг, все опекаешь ее.
Так себя теперь никто ие ведет. Возьми, к примеру, хоть
Жан-Марка. Ты можешь себе представить, чтобы его
заботило, что я делаю, с кем встречаюсь?
— Нет, не могу.
— А ты с Жанннон в самом деле ведешь себя как
турок. И то со времен Мустафы Кемаля турки сильно
эволюционировали...
Оба тихо смеются. Стены в доме тонкие, И звуки
проникают из комнаты в комнату. «Как в нашем пансио-
не в Венеции,— уже успела отметить Вероника.— За все
время нашего свадебного путешествия нам так и не уда-
лось ни разу по-настоящему побыть вдвоем».
— Скажи, Жанина ведь симпатичная, правда?.
— Я ее обожаю!
847
Этот ответ, видимо, не убеждает Жиля.
— Нет, кроме шуток, она тебе нравится?
— Я же сказала, что обожаю ее.
Краткое молчание. Жиль взял жену за руку.
— А как тебе мои родители?
Его голос звучит хрипловато.
— О, они очаровательны,— отвечает она, не заду-
мываясь.— Ты ведь меня уже спрашивал.
— Да. Но мне бы хотелось быть уверенным..,
— Они душки! Но, конечно, онн...
Вероника замолкает, не кончив фразы.
— Валяй, говори до конца!
— Они нз другой эпохи. Я и не подозревала, что
еще есть такие люди, как они. Твоя мать явление про-
сто... неправдоподобное. Такая самоотверженность. Све-
сти свою роль только к хозяйству... не спорю, в этом
есть даже что-то прекрасное в известном смысле, но все
же... Нет, они из другой эпохи.
— Ты нх не одобряешь?
— Почему же? Но все-таки со временем это долж-
но действовать угнетающе. Я хочу сказать — их обще-
ство.
Снова молчание. На этот раз более длительное.
Жиль словно замер.
Она встревожена.
— Ты сердишься?
— Нет, что ты...
Он делает явное усилие.
— Я думаю, ты права...
— Твой отец просто прелесть,— говорит она с жа-
ром.— Какое чувство юмора! Юмор ты от него унасле-
довал. Он такой славный!..
Она снова закуривает. Когда она творит этот малень-
кий обряд, ее лицо, движения, выражение глаз стано-
вятся по-мужски жесткими. В эти минуты она похожа
на мальчишку. Точный удар большим пальцем по зажи-
галке (золоченая вещица, на вид дорогая, и скорее муж-
ская, чем женская), щеки западают, и она скашивает
глаза на кончик сигареты, которая вот-вот загорится от
вспыхнувшего пламени. Потом резким движением отки-
дывает голову, полураскрытый рот округляется, и губы
вытягиваются, как у рыбы, чтобы вместе с дыханием вы-
пустить струю дыма.
— О чем ты думаешь?
348
— Я смотрю на тебя.
— У тебя такой вид, словно ты о Чем-то думаешь.
— Я думаю, что ты особенно хороша, когда закури-
ваешь. До чего ты пластична! Мне пришло в голову, что
жест, которым ты закуриваешь, исчерпывающе пол-
но выражает равноправие мужчины и женщины. Это
символ.
Она ничего не говорит в ответ. Она внимательно
оглядывает комнату.
— Бог ты мой, как здесь все безвкусно! — вздыхает
она.— Ты знаком с хозяевами этой внллы?
— Нет. Папа видел их раз нли два.
— Побывав здесь, просто интересно на них погля-
деть. Как я ненавижу французских мелких буржуа! Ты
только посмотри на камин, на эту фарфоровую пастуш-
ку. А эти чудовищные литографии! Где они раздобыли
такую мерзость? Не иначе как на рынке в Клиши! Во-
ображаю, что это за люди! Каждый вечер у телевизора.
Больше всего любят варьете. А от заграничных передач
просто заходятся. С ума сойти!
Она говорила с язвительностью, пожалуй, чрезмерной
для такого ничтожного повода.
— Надо стараться не замечать обстановки.
И Жиль улыбнулся.
— Ну, знаешь, такую обстановку попробуй не за-
метить. Если бы мне пришлось тут жить постоянно, я
бы стала психопаткой.
Помолчав, он спрашивает:
— Хочешь, пойдем куда-нибудь?
”	— Сейчас еще жарко, я немного почитаю.
Он наклоняется, чтобы поднять с пола кипу журна-
лов. Она ежедневно покупает не меньше четырех-пяти
штук. Главным образом иллюстрированные еженедель-
ники. Видимо, время до вечера пройдет, как вчера и по-
завчера. Вероника выкурит полпачки «Голуаз», листая
журналы. Прежде всего—«Театр. Кино». Потом —
страничка, посвященная новым книгам. И наконец — мо-
ды н вообще все то, что идет под рубрикой «Для жен-
щин». Если остается время, она пробегает и статьи, по-
священные текущей политике. А он тем временем чита-
ет книгу из серии «Плеяд» которую на днях купил.
1 «П лея д» — французское издательство, выпускающее кни-
ги для интеллектуальной элиты.
349
Раз или два ему придется распахнуть дверь, чтобы
сквозняк выгнал дым из комнаты. Сидя здесь взаперти,
совсем не чувствуешь, что сейчас лето, что дом стоит иа
берегу океана и что все вокруг залито солнцем. Сюда
не долетают ни йодистый запах водорослей, ни аромат
вереска, ни свежий ветерок. Почитав так с час, Верони-
ка говорит, что ей хотелось бы позвонить своей подруге
Ариане. Может ли она это сделать, не побеспокоив ни-
кого в доме? Легко ли дают в этой дыре Париж? Жиль
рассеивает все ее сомнения, и она идет в прихожую к
телефону. Дверь Вероника за собой не притворяет, и
Жиль слышит ее разговор. У нее есть особый «телефон-
ный» голос. Более высокий, чем обычно, с удивительны-
ми вариантами интонаций, регистра, тембра. Он вслу-
шивается в это русалочье пенье.
— Ариана? Это Вероника. Да, дорогая! (Восклица-
ния, смех.) Мы вернулись в воскресенье... Я позвонила
просто так, какая удача, что ты дома!.. Восхититель-
но!.. Все было на редкость удачно, мне тебе столько на-
до рассказать... Нет, мы сейчас в Бретани, у родителей
Жиля... Да... У них вилла на берегу моря... Перос-Ги-
рек... Что? Что? Я плохо слышу... Да, я не могла тебе
позвонить. Мы уехали сюда в понедельник утром. Мы
были в Париже только одну ночь... Нет, что ты!.. Как
Шарль? Все в порядке?.. Вы получили наши открытки?
В «Даниели», дорогая... А ты как думала!.. Да, это, ко-
нечно, безумие. Жиль просто разорился, но мы не могли
себе в этом отказать... Роскошный номер с террасой, вид
на лагуну... (Пауза.) Ну, если хочешь, назови это бал-
коном... Нет, ты ошибаешься, мне кажется, там есть но-
мера с террасами... Одним словом, это была сказка...
О, не знаю точно, наверно, неделю. Мы вернемся, я
думаю, в понедельник »или во вторник... (Новая пауза,
очень долгая, прерываемая только какими-то восклица-
ниями.) Ну да, конечно, в любой день, когда вы захо-
тите... Не знаю где, как только приедем, начнем ис-
кать... Трехкомнатную квартирку, на левом берегу...
Хочешь, мы сейчас точно назначим день?.. Ну, когда
тебе удобно? В тот четверг?.. По-моему, это пятнадца-
тое... Договорились. В «Реле»? О дорогая, ты ангел, я
безумно рада!.. Договорились... Нет, что ты, обязатель-
но... Все!.. До скорого. Целую тебя.
— Ну ты сильна! Как заливаешь!—говорит Жиль,
когда она возвращается в комнату.— С ума сойти!
350
Она со смехом бросается на него, со звонким моло-
дым и лукавым смехом.
— Такой девке, как Ариана, надо пускать пыль в
глаза. Она самое большое трепло в Париже.
— Ей-богу, ты соврешь — недорого возьмешь: и
жили мы в «Даниели», и вилла у нас на берегу океана...
— Это не вранье, это Дипломатия. Она же не при-
едет сюда проверять.
Телефонный разговор, казалось, вернул Веронике
жизненный тонус.
— Шарль и Ариана приглашают нас обедать с ними
в «Реле» в будущий четверг... Колоссально, вот так сра-
зу окунуться в парижскую жизнь, во все...
Жиль как будто не разделяет ее восторга.
— В «Реле»?
— Ну да, теперь это самый модный, самый шикар-
ный ресторан. Все туда ходят.
— Ну, если все туда ходят, он, должно быть, не та-
кой уж шикарный?
— Нет, шикарный, очень шикарный. Сам увидишь,
дурачок.
Она стоит перед зеркалом, пристально разглядывая
свою фигуру в анфас и в профиль.
— Я могу еще появляться на людях? Как ты счита-
ешь? Я надену свою русскую блузку, иу, знаешь, ту, из
зеленого шелка с золотой вышивкой. Через три месяца
меня так разнесет, что стыдно будет выйти на люди.
Надо пользоваться, пока еще можно.
Стук в дверь, два робких удара. Входит Жанина.
— Я вам не помешала? — спрашивает она застенчи-
во.— Я только хотела узнать...
— Ой, какая ты аппетитненькая! — говорит Верони-
ка.— Смотри, как бы тебя не слопали. Вот, например,
сын этого депутата.
Смутившись, Жанина засмеялась не по-девчачьи ко-
кетливо. На ней синие джинсы и тельняшка. Она очень
тоненькая и, кажется, состоит только из длиннющих
йог, шеи, маленькой смеющейся рожицы и карих, отли-
вающих золотом глаз. При виде ее вспоминается олене-
нок или какой-то другой грациозный лесной зверек.
— Мы уезжаем на велосипедах, целой компанией.
Я пришла спросить, может быть, вы захотите поехать с
нами.
— А почему бы и нет? — восклицает Вероника, ко-
851
торой перспектива этой прогулки, видно, и в самом де-
ле кажется заманчивой.— Потрясная идея! Но у нас
ведь нет велосипедов.
— Можно взять напрокат в гараже.
— А тебе это не вредно? — с тревогой спрашивает
Жиль.
— Наоборот, полезно, развивает брюшной пресс,—
твердо заявляет Вероника. Она явно полна решимости
отвести все возражения.— Я намерена рожать без боли,
по новому методу, значит, мне надо развивать брюшной
пресс. Верно, Жанина?
— Да где ей помнить,— серьезно говорит Жиль.—
Она уже года три как не рожала.
Брат и сестра дружно хохочут. Они глядят друг на
друга, и сразу видно, что они заодно, что они свои.
Чувствуется, они вот-вот начнут «ломать комедию», как
говорят в семье. У них есть свой репертуар постоянных
шуток, целый набор гримас, ужимок, комических паро-
дий на мультфильмы, но все это лишь в намеках и сим-
волах, едва ли понятных непосвященным, и со стороны
это может показаться каким-то нелепым ребячеством,
чуть ли на идиотизмом. Спектакль обрастает каждый
день чем-то новым, имеет бесчисленные вариации и на-
чинается, по сути дела, только тогда, когда «актеры»
уже заходятся от смеха, хохочут до упаду, до слез и
вынуждены то и дело прерываться, чтобы хоть немного
перевести дух. В такие минуты Жиль выглядит не стар-
ше своей сестры, и странно видеть, как этот высокий,
худой, уже совсем взрослый парень с обычно серьезным
выражением лица вдруг начинает себя вести как расша-
лившийся школьник.
Вероника усаживается на кровать и глядит на их 3
номер, который ей совсем не кажется забавным,— она
не улавливает, что они изображают, она не знает кода.
Все же в этом буйном потоке слов и жестов она мимо-
ходом засекает передразнивание мадемуазель Феррюс
(«Рожать в ее-то годы? Скажите на милость! Граф Па-
рижский этого не одобрил бы. Куда мы идем? Если хо-
тите знать, все имеет свои границы»), какие-то арабские
ругательства (где они их только взяли и что в них
смешного?), подражание знаменитому диснеевскому До-
нальду Даку и еще другому персонажу из «Картунз» —
канареечке, свист которой переходит в клекот, стоит ей
завидеть грозную тень кошки на стене, и тогда оиа во-
352
склицает: «I tought I taw a putty tat!..»1 Наконец они
умолкают, окончательно выбившись из сил.
— Дорогие мои дети,— говорит Вероника,— вам,
может, и очень смешно, а мне вот нет.
Она снимает платье и остается в трусиках и лифчи-
ке, нисколько не смущаясь присутствием Жанины, к ко-
торой с первой же минуты стала относиться как к ров-
ие, как к «подружке». Девочке это явно льстит. Невест-
ка в ореоле «взрослости», в расцвете красоты и женст-
венности — и тем не менее подруга.
— Когда за тобой заедут твои друзья? — спрашива-
ет Жиль Жанину.
— Около пяти. Еще есть время.
— А ты думаешь, они не будут возражать против
нас?
— Что за идея? — говорит Вероника с искренним
удивлением.— Товарищи Жанины, я надеюсь, симпатич-
ные ребята.
— Разве в этом дело? — говорит Жиль.— Они мо-
гут быть расчудесными ребятами и не желать общаться
с нами... Ты забываешь о разнице возраста.
— О! Это чепуха! — восклицает Жанина с чуть на-
игранной уверенностью.— Вы смело можете с нами
поехать.
Но Жиль чувствует, быть может, по еле уловимому
изменению тона, что полной уверенности у нее все же
нет.
— Это точно?—допытывается он.— А то знаешь,
зайчик, если тебе все же кажется, что нам лучше не...
Жанина протестующе мотает головой. Ее брат с
улыбкой смотрит на нее, вопросительно подняв брови.
— Какого черта!.. Разве разница в возрасте может
быть препятствием? — спрашивает Вероника.— Да она
и не так велика.
Вероника тем временем надевает рлатье, ее голова
уже появилась в вырезе, а руку она как раз просовы-
вает в рукав.
— Нет, велика. Семь или восемь лет — это колос-
сально. Для них мы старики,— говорит Жиль, а так как
Жанина снова готова запротестовать, ои притягивает ее
к себе и целует.— Не для тебя, зайчик, я знаю, но для
твоих товарищей это все-таки кое-что значит. Ведь
верно?
1 Искаженное английское: «Мне кажется, я вижу киску!..»
12. Французские повести, 353
Он кладет ей руку на плечо и сравнивает их рост.
— Слушай, по-моему, ты за эти дни еще вытяну-
лась. И здорово похорошела! Нет, прежде ты была
не такой.
Она замахивается, чтобы его ударить. Он отскаки-
вает, и вот они уже снова готовы приняться за свои
игры. Вероника спешит их отвлечь:
— В вашей компании больше мальчишек или девчо-
нок?
— Да, пожалуй, так на так.
— А за тобой сколько ребят ухаживают? Один,
два?
Жанина не знает, что ответить, она смеется, чуть
наклонив голову.
— Вот, например, сын депутата? — продолжает до-
пытываться Вероника.
— Ну, этот-то! Он жуткий ходок, бегает за всеми
девчонками.
— Но он тебе нравится? Симпатичный малый?
- Да-
— Он богат?
— Во всяком случае, деньги у него водятся. Он мне
сказал, что его отец купил себе «астои-мартин».
— Крупно оторвал! Тогда, детка, займись им,—
говорит Вероника заговорщицким тоном.— Раз у него
есть башли, займись им.
Совет встречен ледяным молчанием. Жанина засты-
ла, опустив голову, она чрезмерно пристально разгляды-
вает какое-то пятно на ковре. Краска заливает сперва
ее шею, а потом и все лицо. А Вероника как ни в чем
не бывало продолжает одеваться (она застегивает сан-
далии), не замечая замешательства, в которое повергла
невестку.	•
Жиль кашлянул, быть может, чтобы прочистить
горло.
— В чьем гараже можно взять велосипеды? —
спрашивает он у Жанины.
— У Легерна. Знаешь, на площади, у почты.
Компания Жанины — все на велосипедах — привет-
ствует молодоженов без восторга, ио вполне вежливо.
Жанина представляет им брата и невестку, назвав их по
именам. Потом она называет каждого из своих друзей
той скороговорочкой, в которой опытное ухо Жиля без
труда различает смущение и растерянность. К счастью,
354
все ребята очень оживлении. Напряженность тонет во
•всеобщем возбужденны. У мальчишек н девчонок при-
мерно один и тот же облик: все в шортах или в джин-
сах. Кажется, все онн оттиснуты одной н той же фор-
мой, и даже с первого взгляда трудно определить их
пол. Как они привлекательны, какое естественное изяще-
ство и какое равнодушие ко всему, что не относится к
нх маленькому мирку! Жиль н Вероника — это всем яс-
но — к нему не относятся, поэтому никто к ним не об-
ращается. Почти с самого старта группа велосипедистов,
.как команда в «Тур де Франс», идет не кучно, а растя-
гивается вдоль дороги, превращаясь в огромную змею
на колесах. Жиль н Вероника очень скоро оказываются
в хвосте. То лн потому, что Вероника уже ие может так
энергично вертеть педали, то лн оттого, что онн по
молчаливому согласию решили приотстать. Жаннна едет
"рядом с ними. Чувствуется, что ей как-то не по себе.
Она, видно, поняла, что сделала глупость, пригласив
брата н невестку в свою компанию. Жнль предлагает
ей догнать своих. Она искренне отказывается. Так про-
ходит с четверть часа, н вдруг Вероника сама решает
положить этому конец:
— Я устала. Мне, пожалуй, лучше остановиться.
Поезжай без нас, Жаннна. Мы немного передохнем н
тихонько двинемся назад.
Жаннна снова отказывается, но после долгих угово-
ров все же соглашается нх оставить. Они кладут велоси-
педы на откос кювета и садятся на обочнну дороги. Ре-
бята не заметили, что онн остановились, никто даже
головы назад не повернул. На их отсутствие просто ни-
кто не обратил внимания.
— Ты прав,— говорит Вероника,— они прекрасно
обходятся без нас.
— Компания уже сбилась, сама знаешь, как это бы-
вает. Новеньких всегда неохотно принимают. Вспомни,
когда мы...
— Нет, дело не в том, что мы новенькие, нас бы во
как приняли, если бы мы были нх возраста.
— Да они ведь детн.
-— Не такие уж детн. Старшим из ннх не меньше
восемнадцати. Но нам по двадцать четыре, н мы жена-
ты. Этого достаточно, чтобы считать нас стариками:
Она задумалась над тем, что сказала.
355
— На меня это произвело сильное впечатление,—
говорит она взволнованно.— Ничего подобного я еще
не переживала.
— К этому привыкаешь...
— Ты думаешь?
— Послушай, дорогая, не будем преувеличивать!
Мы еще очень молоды. Нам ведь нет и двадцати пяти,
понимаешь? Вся жизнь впереди.
— Да, но для них мы уже взрослые.
— Конечно, дорогая, мы и в самом деле взрослые.
Ты этого не знала?
— Я это поняла только что.
Несколько секунд они молчат. Перед ними тропин-
ка, за ней кустарник, дальше дюны и океан, который
урчит н сверкает на солнце. День удивительно ясный,
прозрачный, воздух напоен светом и насыщен острым
запахом йода. Пенящиеся волны издали напоминают
белые стежки. Свежее дыхание открытого моря хо-
лодит щеки. Фигурки велосипедистов на дороге все
уменьшаются — мелькают между деревьями на опушке
леса.
Вероника провожает их взглядом, она снимает тем-
ные очки и хмурит брови. Жиль в упор разглядывает
ее профиль обиженной девочки: рот, длинные загнутые
ресницы, маленькое ухо, розовое, как раковинка... Он
касается уха губами. Вероника ежнтся.
— Щекотно... Жиль!
Он не настаивает. Она снова надевает очки, потом
открывает сумочку, вынимает носовой платок и вытира-
ет ладони.
— Взрослые,— говорит она задумчиво.— Как твои
родители или как мои... Странно.
Вдруг она утыкается*в плечо Жиля.
— Скажи, дорогой, ведь нам не придется вести та-
кую жизнь, как им, правда?
— Что ты имеешь в виду?
— Ну, жить как твои родители или даже как мои.
Мы будем жить более интересно, более весело?
— Да, наверно...
Его голос звучит хрипловато.
— Не наверно. Надо быть уверенным! Очень уж
печально думать, что впереди нас ожидает такая вот
жизнь, как у них.
— Их жизнь не была несчастливой...
356
.. — Да... Но и увлекательной она тоже не была.
Я думаю, вряд ли стоит жить, чтобы прожить такую
вот жизнь.
Жиль молчит. Она порывисто оборачивается к не-
му — так бывает всегда, когда она вдруг понимает, что
была, наверно, слишком грубой, что могла его обидеть.
Она целует Жиля.
— Я говорю и о моих родителях тоже, поверь,—
шепчет она, как бы извиняясь.— Твои отец и мать про-
сто прелесть какие, но, откровенно говоря, дорогой, они
как-то отстали от времени... Они почти нигде не бывают,
у них мало знакомых. В общем, я считаю, что они жи-
вут какой-то... как бы это сказать... заторможенной,
что ли, жизнью. И у нас дома то же самое. Ну сколько
лет твоей маме? Пятьдесят два — пятьдесят три года?
В наше время пятидесятилетняя женщина должна была
бы еще... Ну, я не знаю, заботиться о своей внешности,
что ли, бывать на людях, интересоваться тем, что про-
исходит в мире... А твоя мама... создается впечатление,
что она живет только для мужа и детей... Такая предан-
ность, такое самоотречение, конечно, прекрасны, и воз-
можно даже, что она этим вполне счастлива, но...
— Мие кажется, что она и в самом деле вполне
счастлива.
— ...Но все же жизнь — это нечто другое, она не
должна свестись исключительно к семье, к хозяйству...
Во всяком случае, в наши дни не должна! И потом, это
я уже совсем не могу понять, честное слово, решительно
не могу... как вы только терпите эту зануду, вашу тетю
Мирей?
— Привыкли. Она так давно живет с нами. Я тебе
уже рассказывал, как мы...
— Знаю, знаю. Вы взяли ее к себе из милосердия,
это прекрасно, не спорю, но все же, согласись, она дей-
ствует на нервы, она всем в тягость. И вы покорно ее
терпите... Клянусь, я считаю твою мать просто святой!
— У тети Мирей есть и хорошие черты.
— Да, конечно, как у всех. Никто не бывает ни це-
ликом черненьким, ни целиком беленьким. Но все же
приносить такую жертву уже столько лет! Я говорю о
твоих родителях. И во имя чего только приносится эта
жертва, разреши спросить?.. Знаешь, дорогой, давай не
будем говорить об этом, я вижу, тебе это неприятно.
— Да нет, что ты!
357
— Нет, я прекрасно это вижу. Хорошо, не будем
больше об этом говорить. Я хотела сказать только од-
но: я желаю себе, я желаю иам другой жизни, чем у
вас или у нас. Ты согласен?
— Ну, конечно, дорогая, согласен.
— И ты об этом всерьез позаботишься? Как только
мы вернемся в Париж?
- Да-
— Нам надо прежде всего как-то мило устроиться,
организовать такой интерьер, который нам нравился
бы. Это очень важно. И квартирку надо подыскать
очень быстро, да, дорогой?
— Какая ты нетерпеливая,— говорит он и целует ее.
Он бережно берет в ладони это красивое встревоженное
лицо и влюбленно на него смотрит.
— Надо быть нетерпеливой, Жиль. Время летит так
быстро... И знаешь, нам дана только одна жизнь.
Вдалеке, там, где дорога углубляется в лес, уже дав-
ным-давно скрылись из виду велосипедисты.
Вернувшись в Париж, мы прожили несколько дней
у ее родителей, ровно столько, сколько надо было, чтобы
найти квартирку «нашей мечты».
Это оказалось совсем нелегким делом. Что до меня,
то я был бы доволен любым жильем, лишь бы жить
там с ней. Тогда (да, впрочем, и теперь) моя потреб-
ность в комфорте (не говоря уже о роскоши) была не-
велика. Меня не волновали такого рода вещи. Меня вол-
новали лица, голоса, присутствие тех или иных людей,
«нравственный климат», пейзажи, споры, произведения
искусства, какая-то неожиданная страница в книге. Но
я был решительно равнодушен к обивочным тканям или
керамическим плиткам для ванной. Я знаю, это большой
пробел. Ванная комната тоже может быть произведени-
ем искусства, но я не хотел вкалывать лишние десять
часов в неделю, чтобы приобрести самую новомодную
ванную. Два последних года до женитьбы я жил в ком-
нате для прислуги, наверно безобразной, нимало не пы-
таясь хоть немножко ее украсить, как делали большин-
ство моих товарищей по факультету, умелость и изобре-
тательность которых по этой части вызывали мое изум-
ление. Они переклеивали обои, перекрашивали двери и
окна, все лакировали и полировали. Они часами шурова-
ли на толкучках и в лавках, где продается всякая метал-
лическая рухлядь, в поисках чего-нибудь забавного, чём
358
V
можно было бы украсить свою берхогу. Я — иет. Увы,
но тут уж ничего не попишешь — я не родился с душой
художника-декоратора. В этом отношении я был, несом-
ненно, явлением уникальным, потому что большинство
мальчишек моего возраста, во всяком случае, все те,
кого я знал, придавали огромное значение внешнему ви-
ду — тому, что они называли «оправой» своей жизни.
Это относилось также и к одежде. (Свою полную не-
компетентность по этой части я уже имел случай отме-
тить.) Когда я слушал их разговоры об убранстве холо-
стой квартирки — предмете их мечты, меня охватывал
ужас. Они знали точный оттенок цвета своих будущих
занавесок, стиль мебели, форму ламп...- Так и подмыва-
ло их спросить, не собираются ли они поставить себе
швейную машину. И не то чтобы они были женоподоб-
ны или глупы, они были, как говорится, продуктами
своего времени и одержимо воплощали его мании.
Итак, мы с Вероникой занялись поисками квартиры.
Вернее, поисками занялась Вероника, а я сопровождал
ее, когда бывал свободен, поскольку я тем временем сно-
ва приступил к работе. Агентства, в которые мы обра-
щались, по мнению Вероники, всегда предлагали «нечто
непотребное». Квартирки, которые мы смотрели, все
без исключения были действительно очень уродливые и
к тому же расположены, как правило, в малоприятных
районах или в скверных домах. Повторяю еще раз, что
до меня, то поначалу я был готов на любой вариант, но
отвращение Вероники в конце концов заразило и меня.
От старомодного доходного дома, где проживают всякие
там мелкие буржуа, Вероника впадала в настоящий
транс. «Никогда, никогда я здесь не смогу жить!» Вы-
бор района был тоже очень важен. Естественно, и тут у
нее были самые жесткие'требования. Речь могла идти
только о 5, 6, 7-м районах, да и то об определенной их
части. Весь остальной Париж решительно исключался.
Но не менее естественным было и то, что квартирные
агентства, в которые мы обращались, никогда не посы-
лали нас на эти благословенные улицы. Никогда. Они
настойчиво направляли нас за пределы рая — то на
улицу Монж, то в Денфер-Рошеро, то в унылую пу-
стошь вблизи Военной академии. Вероника стонала:
«Нет, Жиль, в этом квартале мне будет казаться, что я
в ссылке,— от всего далеко, паршивый транспорт, удру-
чающе уродливо и действует на психику. Здесь у меня
360
.через две недели начнется нервная депрессия». В ка-
честве довода она приводила также престижные со-
ображения: «Улица Мутои-Дюверне— ничего себе
адресочек! Нет! Ни за что на свете!» «Шикарными»
адресами она считала, например, Университетскую ули-
цу, улицу Сен-Доменик, улицу Гренель. Но об этих
вожделенных улицах агентства, казалось, и слыхом не
слыхали.
Легкие тени, пробежавшие между нами в Венеции,
были лишь предвестниками дальнейшего. В Париже до
меня дошла труднопереносимая истина, становившаяся
с каждым днем все очевидней. Ее можно было выразить
одной фразой: Вероника меня любила, это верно, но ие
настолько, чтобы пойти иа какие-либо лишения. Ну а я,
я мог бы с ней жить где угодно. Любовь — в этом я
уверен — чувство, которое не нуждается ни в чем, кро-
ме самого объекта любви, чувство, которое питается са-
мим собой, своей неисчерпаемой сутью. Что же это за
любовь, если она не замыкается на объекте любви?
Только на нем! Перепады настроения Вероники, ее не-
удовлетворенность, жажда роскоши, потребность «быть
на уровне» — все это сказывалось ие менее губительно
на наших отношениях, чем, к примеру, измена. Меня
все время не покидало ощущение, что я нахожусь слов-
но под дулом нацеленного на меня упрека, хотя он ни-
когда еще ие был высказан. Упрека в несостоятельности.
Я, как выяснилось, не способен обеспечить жену той
«оправой» жизни, без которой современной молодой па-
ре нет спасения. Итак, я несостоятелен, беспомощен и
бог знает что еще, причем все только отрицательное.
Вероника, наверно, ие отдавала себе отчета в том, что
оиа меня постоянно упрекает. Зато я полностью отдавал
себе в этом отчет.
Изо дня в день тянулся один и тот же унылый раз-
говор о том, что бы мы могли сделать, если бы у нас
было побольше денег. «Если бы у нас было три мил-
лиона! Всего три миллиона, Жиль. Это же по нынешним
временам сущие пустяки. Что бы нам придумать, чтобы
заработать эти три миллиона? Не играть же нам иа бе-
гах, как всякие там подонки». Она все возилась с этой
мыслью, никак не могла от нее отказаться, словно упря-
мый ребенок. От этих разговоров мне иногда хотелось
сигануть с моста в реку. Или напиться до потери созна-
ния. Или рвануть куда-нибудь подальше, в какую-ни-
361
будь чертову пустыйю, где никто не Ноет, что нету трех
миллионов на покупку квартиры.
Когда Вероника строила планы на будущее, она
всегда употребляла слова, связанные либо с покупками
(«Мы отхватим...», «У нас будет...»), либо с развлече-
ниями: гости, рестораны, каникулы, путешествия. Вре-
менами мне казалось, что в Веронике сидит какой-то
чудовищный невидимый спрут, который мириадами сво-
их присосков стремится перекачать в себя всю матери-
альность мира. Ее вожделения были одновременно и не-
объятны, и ограниченны, ограниченны потому, что до-
статочно иметь нужную сумму денег, чтобы их удовлет-
ворить (во всяком случае, в первый период нашей со-
вместной жизни — в дальнейшем требования Вероники
заметно усложнились). И я не переставал удивляться
тому, что счастье ей мог бы обеспечить текущий счет в
банке. Я как-то сказал, чтобы ее успокоить: «Через не-
сколько лет у нас все это будет, я тебе обещаю».—
«Через несколько лет? Когда мы будем на пенсии?
Когда мы будем в возрасте наших родителей? Мне это
не нужно, Жиль. После сорока лет мне вообще ничего
не будет нужно. Да к тому же до этого времени на нас
сбросят бомбу. Нам надо иметь все сейчас, сейчас, пока
мы молоды». Ей и в голову не приходило, что именно
наша молодость и могла нам все заменить, наши лица
еще ие изрезали морщины, наше тело было еще силь-
ным, наш ум еще жадным. У нас была бы и наша лю-
бовь, если бы Вероника этого хотела. Но вместо того,
чтобы наслаждаться тем, что тогда у иас было, радо-
ваться нашему реальному бытню, она мечтала о вещах,
которые иам, по ее представлению, полагалось иметь.
А частые встречи с Шарлем и Арианой Дагне еще
усложняли и без того сложную ситуацию. Ариана была
старше Вероники года на четыре и всегда выступала для
нее в роли эдакой многоопытной учительницы жизни.
Шарль и Ариана зарабатывали значительно больше нас
и положение в обществе занимали более высокое, неже-
ли мы, если вообще можно принимать всерьез это иллю-
зорное различие. Но Вероника принимала его всерьез.
Конечно, если смотреть с Сириуса или даже с меиьшей
дистанции, то обе молодые пары, и мы, и оии, и Дагие,
и Феррюсы, сливались в общем ничтожестве. Но с вы-
соты в один метр восемьдесят кое-какие различия все
же были видны. Я их раскусил еще до того, как с ними
362
познакомился. Я по восторгам Вероники учуял, что это
за птицы. Душа у меня к ним не лежала. Два года то-
му назад я бы наотрез отказался с ними встречаться,
но после женитьбы я заставлял себя быть более гибким,
принял решение преодолеть свою необщительность.
И я примирился с Шарлем и Арианой (да и не только
с ними) как с неизбежным злом, к которому, однако,
можно приноровиться, а если проявить максимум доб-
рой воли, то даже перестать на них раздражаться.
Впрочем, я преувеличиваю, они вовсе не были такими
уж невыносимыми. Ариана работала в крупной реклам-
ной конторе и ловко управлялась с planning, brainstorming,
testing, motivation study 1 н прочими современными методи-
ками. Сферой же его деятельности были импорт и
экспорт. Зарплата Шарля и зарплата Арианы, сложен-
ные вместе, обеспечивали им такой «standing» * 2 ( по выра-
жению Вероники), по сравнению с которым наш казал-
ся удручающе жалким. У них была квартира в одном
из этих новых зданий типа «люкс» или «полулюкс», за-
селенных, видимо, исключительно «молодыми админист-
ративными кадрами». У них был весь набор самоновей-
шей домашней техники и всякие там специальные штуч-
ки-дрючки: стереофонический суперпроигрыватель, га-
рантирующий абсолютную точность звукопередачи, с
четырьмя или пятью (не меньше) выносными динами-
ками, магнитофон, чтобы записывать себя (и оставить
благодарному потомству образцы разговоров, которые
вели во времена де Голля молодые просвещенные фран-
цузы), а мебель была обита каким-то особым нейлоно-
вым плюшем на водостойкой основе (а может, я что-то
путаю). Стоит у них и какой-то стеклянный предмет,
внутри которого с разной скоростью в зависимости от
интенсивности освещения вращаются крошечные метал-
лические крылышки (как называется эта вещь, я не
знаю и знать ие желаю). Конечно, у Шарля и Арианы
было у каждого по машине, и всякий раз, когда мы вме-
сте обедали, мы имели удовольствие слушать все тот
же припев про заторы транспорта на парижских улицах
и невозможность в этих условиях быть точным и пунк-
туальным, про каждодневные конфликты с автоинспек-
торами (но, к счастью, у них есть друг в министерстве
’ Планирование, «мозговая атака», тесты, изучение спроса
(англ.).
2 Уровень жизни (ашл.).
363
внутренних дел, который их всегда выручает), про не-
избежные вмятины и царапины в момент торможения у
светофоров и про нервотрепку, с которой все это связа-
но. Этот осточертевший мне припев, которого я всегда
с ужасом ожидал, зная, что он неизбежен, Вероника
слушала с упоением, словно это была волшебная ария.
Великий гимн автомобилистов... Вероника, к слову ска-
зать, прекрасно знала все марки машин, их сравнитель-
ные достоинства, их технические характеристики. Я так
часто слышал, как она с горькой тоской говорила о «ма-
зерати», «ягуаре», «астон-мартине», что просто не могу
глядеть иа эти машины, вернее, не мог бы глядеть, ес-
ли бы отличал их одну от другой, но, слава богу, мне
это не дано, настолько велико и неодолимо мое к ним
отвращение: ко всем машинам без различия расы, воз-
раста и пола я отношусь с одинаковой ненавистью.
И я готов так же возненавидеть их владельцев или,
вернее (поскольку у всех, в том числе у меня, есть ма-
шина), тех людей, для которых важно иметь именно
«мазерати» и ничто другое. Но ненависть утомительна,
поэтому легче считать всех этих типов просто недолюд-
ками.
Шарль и Ариана оказали сильное влияние на мою
жизнь, даже не подозревая об этом. Я говорю «даже
не подозревая», но это не совсем точно. Хотя Ариана
всецело занята собой, она все же отдавала себе отчет в
том, что стереофонический плюш и прочие чудеса рази-
ли Веронику наповал и что сравнение их «позолочен-
ной» жизни с нашей возбуждало в ней чувство постоян-
ной неудовлетворенности. Я не думаю, чтобы Ариана
была, что называется, «злодейкой», во всяком случае,
она была не злее доброй половины всех тех, кого я знал.
Но постоянная зависть, которую испытывала к ней Be- £
роника, все же доставляла ей тайную радость. А кроме
того, она не любила меня, и это было только справедли-
во: я тоже ее не любил. Несмотря на все мои ухищре-
ния преодолеть свою антипатию к ней, скрыть это чув-
ство, оно все же время от времени в чем-то прорыва-
лось. С первой же нашей встречи, с первой же минуты,
с первого взгляда я увидел Ариану как облупленную, и
она это знала. Она чувствовала, что я увидел всю ее
фальшь, весь ее «псевдеж» и беспощадно осудил ее раз
и навсегда. Обычно она всем втирала очки — во всяком
случае, почти всем, потому что мало кому дано судить
<
364
трезво, и большинство людей, кто по лености ума, кто
по легкомыслию, кто по глупости, доверяется поверхно-
стному впечатлению. Но меня-то она не провела. Ради
Вероники и Шарля мы с ней прилежно играли поручен-
ные нам партии в нашем квартете и изо всех сил под-
держивали фикцию дружеских отношений. Но подспуд-
но не затихала война. Я постоянно ждал от иее любого
подвоха. Чертова Ариана!.. Ее мужа я тоже в первую
же минуту раскусил. Но его фальшивость была другого
рода. Как и Ариана, Шарль носил маску из папье-маше,
но в отличие от Арианы Шарль чувствовал себя в ней
неуютно, она не приросла к нему, не стала его плотью.
Наш милый Шарль был создан для незатейливой жизни,
любил перекинуться в картишки или посидеть с удоч-
кой на бережку, а его втиснули в мундир «молодого ад-
министративного кадра», который должен быть деяте-'
лен, организован, в курсе всего, четок, точен и ни в чем
не отставать от людей. Этот мундир здорово жал ему
в подмышках, но он и не помышлял его скинуть. Дис-
циплина. Служба, служба. При таком фельдфебеле, как
его жена, черта с два нарушишь устав!
В конце концов мы поселились в трехкомнатной меб-
лированной квартире неподалеку от площади Мобер.
Точнее было бы сказать: в конце концов мы покорились
необходимости поселиться... Поиски просто довели нас
до ручки. Мы оказались крайне переборчивы. Кварти-
ра, на которой мы остановились, была далеко не самая
приятная из всех, что мы успели посмотреть за то вре-
мя. Хотя она находилась на пятом этаже (конечно, без
лифта), комнаты были мрачноватые, потому что окна
выходили в узкий темный двор. Итак, необходимость-
взбираться на пятый этаж не компенсировалась избыт-
ком света. Особенно противной была кухня, маленькая,
тесная, ни одного прямого угла, с крошечным оконцем,
выходящим на лестницу черного хода,— вонючий коло-.1
дец, где собирались все запахи дома. (Сотрудница’
агентства, которая показывала нам ту квартиру, сказа-t
ла: «А вот и кухня, она забавная». Почему забавная? >
Ну и жаргончик у этих теток из агентств по найму жил-
площади!.. Они умеют с помощью модных словечек
всучить всякую дрянь... Это же надо—«забавная»!)
Мы перевезли сундуки и чемоданы и начали устраи-
ваться. Мы старались разговаривать друг с другом,
быть оживленными... «Вот мы и дома, наконец. Мож-
365
но. бы и раньше, да, дорогая? Придется все перекра-
сить. Вот увидишь, после ремонта здесь будет куда ве-
селее». Когда мы кончили возиться, почти кончили (все
вынули из чемоданов и разложили по полкам), Верони-
ка присела на кровать в спальне. Она стала теперь уже
очень грузной, лицо у нее было желтое и усталое, выгля-
дела она лет на тридцать. Я сел рядом с ней. Я же, на-
оборот, сильно похудел за последнее время, пиджак бол-
тался на мне как на вешалке, я почему-то стал суту-
литься и выглядел тоже не блестяще. Мы смотрели на
свое непрезентабельное отражение в зеркальной дверце
шкафа из светлого дерева, стоявшего напротив. Медлен-
ным скользящим взглядом Вероника охватила сидящую
на кровати пару и все, что ее окружало, и вдруг запла-
кала. Она плакала долго, беззвучно, и плечи ее ритмич-
но вздрагивали от прерывистых вздохов. Я обнял ее.
Я был удручен и полон сочувствия и нежности. Я сам
готов был заплакать. Я знал, почему она плачет. На-
верное, потому, что мы были бедны и неустроенны. По-
тому, что все вокруг было уродливым и решительно не-
похожим на то, о чем она мечтала. Но еще и потому,
что чудо нашей юности исчезло в этом зеркале у нас
на глазах. Мы уже не были мальчишкой и девчонкой.
Мы были ответственными людьми, мужчиной и женщи-
ной, у которых скоро будет ребенок и которым в нашем
жестоком мире придется вести отчаянную борьбу, что-
бы выжить. Смутное чувство, что мы не принадлежим
больше к божественной породе молодых, охватившее нас
во время велосипедной прогулки с друзьями Жаннны,
вдруг материализовалось в этом отражении.
Последующие дни я Посвятил все свободное время $
оборудованию квартиры. Я перекрасил кухню, перекле-
ил обои в спальне, сколотил полки. Оказалось, что я не
такой уж безрукий. Вероника мне помогала, сколько
могла,— чувствовала она себя довольно скверно. По
сравнению с днями поисков квартиры это был, скорее
хороший период нашей жизни, нам казалось, что мы
что-то вместе строим, и это нас связывало. Я даже
вновь начал надеяться, что еще не все потеряно, что мы
сможем быть счастливы. Вероника была как будто более
оживленна, более весела. Сегодня, оценивая все это с ди-
станции времени, я думаю... боюсь быть к ней неспра-
866
ведливым, зря ее оговаривать... я думаю, в то время
она играла очередную роль — роль молодой мужествен-
ной и ловкой женщины, под стать тон, чьи фотографии
украшают обложки проспектов, рекламирующих обон и
декоративные ткани: мосье и мадам, молодые, свежие,
прелестные, с таким увлечением заняты витьем своего
гнезда. Мадам умело разматывает рулон обоев. Быть
может, Вероника разыгрывала эту сценку. Возможно,
но точно не знаю, боюсь ее зря обвинить. К чему эти
вечные подозрения, которые разъедают все на свете, пе-
режигают все дотла? В этом повинен нынешний век, он
занес в чувствительные сердца семена подозрения — я
имею в виду нашу цивилизацию, такую лицемерную, та-
кую эрзацную, такую продажную. Она всех заразила...
Итак, период устройства был довольно приятным, ибо
тогда мы жили иллюзией, что являемся друг для друга
всем, что один для другого — конечная цель. В послед-
ние недели перед рождением нашей дочки Вероника так
подурнела, что у меня даже не возникало мысли о бли-
зости, но я понимал, что она во мне нуждается, н был
преисполнен нежности и заботливости.
Несмотря на ряд усовершенствований, которые мы
произвели в нашей квартире, нам там не было хорошо:
мы оказались в кольце ненавистных соседей с нх шум-
ной, мерзопакостной жизнью. Если взирать на мир из
окон пятого этажа парижского дома третьей категории,
да к тому >ке выходящих во двор, то род человеческий
выглядит малопривлекательным. Подтверждение этой
печальной истине мы получали на каждом шагу. За
исключением детей, почти все были непереносимо урод-
ливы тем безнадежным уродством, которое не освещал
даже слабенький лучик доброты или ума. Они напоми-
нали какнх-то глубоководных рыб, но, увы, не были
столь молчаливы. В фешенебельных кварталах уродство
встречается реже, во всяком случае, оно лучше закамуф-
лировано. Люди хорошо питаются в течение ряда поко-
лений, занимаются в школе спортом, холят себя, избав-
лены от тех повседневных мучительных забот, которые
постепенно искажают облик. Если ты живешь в фешене-
бельном квартале или если ты там долго жил, мне ка-
жется, тебе легче полюбить своего ближнего. Я не был
бы удивлен, если бы мне сказали, что в районе Нейи
духовная жизнь интенсивнее, нежели в районе Нантера.
И что на тех красивых улицах, где могут оценить мысль
367
Тейяра де Шардена люди действительно стоят ближе:
к ноосфере...1 2 Все это результат хорошего воспитания,
сюда входит и уважение к прислуге, и каникулы, прове-
денные на музыкальных фестивалях в Зальцбурге и
Байрейте... Но в районе площади Мобер (а мы жили
именно там) до ноосферы довольно-таки далеко, и фи-
зическое уродство там не было смягчено нравственной
красотой.
Я уже говорил, что наши соседи отнюдь не были не-
мыми. Напротив, природа наделила их на редкость зыч-
ными голосами. Без семейных ссор не проходило и дня:
две-три пары, подменяя друг друга, день и ночь поддер-
живали священный огонь супружеских распрей. «Пля-
ску смерти» играли почти во всех этажах нашего дома.
Были среди жильцов и одиночки, которые от тоски и
заброшенности впали в маразм. Под нами, например,
обитала старуха, страшная, как циклоп, хромая, с раз-
дувшимися, набрякшими альбумином, отечными ногами
и с жестокими выпученными глазами. Нам было слыш-
но, как она остервенело рычит, словно дикий зверь в
своем логове. Она эманировала злобу вокруг себя, но
главным и постоянным объектом ее ненависти была дру-
гая старуха — совершенно в ином духе, но такая же
одинокая. Ее мы прозвали мадам Дракула3. В давней
молодости она была мастерицей у мадемуазель Ша-
нель 4 и осталась верна кокетливо-инфантильному гриму
тех лет: губы сердечком, тонкие дуги нарисованных бро-
вей и кукольные нарумяненные щечки в стиле 1925 го-
да. Востренькая, плюгавая, она все свое время прово-
дила в слежке. Дверь на лестницу у нее всегда была
приоткрыта. Когда мы появлялись, она ее скромно при-
крывала и снова отворяла, едва мы успевали миновать
площадку. Мы всегда Чувствовали себя под надзором
этой маленькой зловещей тени. Мадам Дракула иногда
вступала с нами в разговор, и отделаться от нее не бы-
ло никакой возможности, разве что грубо оборваты, но
на это у нас не всегда хватало мужества. Она была не-
1 Тейяр де Шарден (1881 —1955) — религиозный мыс-
литель, пытавшийся примирить науку и религию.
2 Ноосфера — область планеты, охваченная разумной че-
ловеческой деятельностью.
3 Вампир Дракула — персонаж серии фильмов ужасов.
Знаменитая парижская модельерша, основательница дома мо-
делей «Шанель».
368
превзойденным виртуозом по частя подслащенных гнус-
ных намеков... Бедная мадам Дракула. Бедная Циклопи-
ха с четвертого этажа. Бедные чудовища, которых никто
не любит, которые никого не любят, рожденные на свет
лишь затем, чтобы стать объектом презрения, удивления
И ужаса... Бог и за вас принял смерть?
В наших клетушках на пятом этаже мы оказались
подключенными к жизни всего дома. Эга коллективная
жизнь была расписана как по нотам. В шесть утра у
больного с третьего этажа, уже много месяцев не встаю-
щего с постели, начинался приступ кашля, длившийся
до семи. (Ровно в семь кашель резко обрывался, уж не
знаю, право, что делали с этим несчастным — кляп ли
засовывали ему в пасть или оглушали ударом по теме-
ни?) Итак, он умолкал, но тут же вступала пара с пя-
того этажа (их окна были как раз напротив наших) со
своим ежедневным аттракционом: супружеская свара.
Их «танец смерти» длился до девяти. Жена истошно
вопила, муж глухо огрызался, должно быть, ему все же
было немного стыдно. В десять гусыня с четвертого от-
правлялась за покупками. На ее двери было не. меньше
пяти замков, задвижек и защелок. Сперва раздавалось
последовательное звяканье и скрип, потом она со всего
маху захлопывала за собой дверь — блям,— и всякий
раз у меня екало сердце. В полдень кто-то, мне так и
не удалось установить, кто именно, запускал радио на
полную мощность. В четыре часа девочка из шестой
квартиры слева начинала бренчать на пианино. От семи
до девяти вечера мы имели возможность с двух сторон
слушать телевизионные программы, правда, разные.
Справа всегда первую, слева всегда вторую. Владельцы
этих телевизоров были альтруистами. Вместо того что-
бы ревниво, в полном одиночестве наслаждаться всеми
этими драматическими спектаклями, репортажами, теле-
визионными играми и эстрадными концертами, они.
всегда стремились разделить это удовольствие со всеми
жильцами. Между двенадцатью и половиной первого,
сосед, что над нами, возвращался домой, он, видно, был
крайне неуклюж, потому что различные предметы то и
дело с грохотом падали на паркет. Затем он начинал
раздеваться, швырял на пол сперва одни, а потом дру-
гой ботинок с таким шумом, что казалось, он разувается,
взобравшись на стремянку. Только к двум часам ночи
дом затихал, и можно было начинать думать о сне.
369
Для полноты картины мне надо было бы упомянуть так-
же о стуке молотка (почему-то все без исключения еже-
дневно заколачивали в стену гвозди, но преимущественно
по утрам в воскресенье) и о концертах какого-то мело-
мана, который чуть ли не каждый день запускал часа
по два кряду граммофонные пластинки с оперными ария-
ми. К тому же он обычно подпевал певцу, а если это
была певица, то вторил ей на октаву ниже. Благодаря
этому мерзавцу я знаю теперь наизусть «Мадам Баттер-
фляй».
Мой шурин Жан-Марк иногда навещал нас. С тех
пор как он вернулся из своего иезуитски о коллежа
где-то в районе Понтуаза, он менялся буквально на гла-
зах. Заметим в скобках, что годы обучения в этом кол-
леже не оставили на нем глубокого следа. Жан-Марка
нимало не беспокоило, что его ожидает в ином мире.
Зато этот мир и его возможности интересовали его как
нельзя больше. Его заставили посещать лекции на фа-
культете общественных наук, подобно тому как в доброе
старое время родители отправляли «барышень из хоро-
ших семей» в «finishing school», чтобы они набрались там
хороших манер. Образование, которое Жан-Марк полу-
чил на улице Сен-Гийом, сказывалось лишь в интона-
циях голоса, в покрое костюма, в манере носить зонтик
и выпячивать подбородок. Жан-Марк всегда напоминал
мне ту отвратительную рекламу апельсинового мармела-
да одной английской фирмы, которая частенько появля-
лась во многих газетах. На ней был изображен спеси-
вый молодой человек в костюме итонца и в цилиндре,
склоненный над банкой этого самого мармелада.
Подпись под картинкой гласила: «Называйте меня
эсквайром!» Это одновременно и бессмыслица, потому
что «эсквайр» — не дворянский титул, который можно
получить в награду за что-то, и подлость, потому что
реклама эта апеллирует к самым низменным, к самым
гадким инстинктам человека — к его тщеславию, к его
гнусному желанию казаться не тем, чем он есть, и быть
причисленным к псевдоэлите... Мастера рекламы не бог
весть какого мнения о человечестве. Жан-Марк хотел
прослыть аристократом. Это была его самая сильная
страсть, которой не уступала, пожалуй, только страсть
к деньгам. Он прекрасно ладил со своей сестрой, они
говорили на одном языке. Я это не сразу подметил.
Сперва мне казалось, что это обычная привязанность
370
брата и сестры, но потом я понял — дело не только в
атом: их объединяли общие жизненные устремления.
Когда Жан-Марк приходил к нам в гости и они болта-
ли друг с другом, я чувствовал себя выключенным из
их разговора. Я считал, что это в порядке вещей, что у
брата и сестры, точно так же, как у нас с Жаниной, не-
смотря на разницу возраста, может быть своя террито-
рия общения, куда чужим доступа нет. Но их репертуар
был не таким ребячливым, как наш, не таким невинным.
У них речь шла не о Дональде Даке, а о парижской
светской хронике, о Сен-Тропезе, о модных знаменито-
стях...
Я быстро учуял, что Жан-Марк стал относиться ко
мне снисходительно. Еще год тому назад он был мил,
даже сердечен со, мной. Тогда он еще не открыл для
себя Истинных Ценностей, теперь он восполнил этот
пробел, и я потерял всякий вес в его глазах.
— Слушай, цуцик,— сказал он мне как-то раз
(улица Сен-Гийом изменила его акцент, интонацию, но
не лексику, которая сохранила следы врожденного хам-
ства).— Ну и дерьмо же ваша хата. Ты бы хоть подна-
тужился и сиганул на ступеньку повыше. Вероника сто-
ит лучшего, ты не считаешь?
И он обвел подбородком комнату, в которой мы си-
дели. Да, Вероника, несомненно, стоила лучшего. Я про-
молчал.
«Сигануть на ступеньку выше» мне удалось только
год спустя. Но рождение нашей маленькой дочки вре-
менно отодвинуло на задний план все заботы о матери-
альном благополучии и о продвижении по социальной
лестнице. В течение полугода наши мысли были скон-
центрированы на малютке, и ничего другого для нас не
существовало. И я вспоминаю об этом периоде как о са-
мом счастливом в моей жизни.
— День ото дня она становится все больше на тебя
похожа,—- говорит Жанина.— У нее твои глаза.
— Правда? Так всегда утешают отцов.
— Свистун!—говорит Жан-Марк.— Кончай приду-
риваться! А что у нее от меня?
— Ничего,— торопливо отвечает Жиль.— Абсолют-
но ничего.
— У нее будет мой ум. Сейчас это незаметно, но вы
увидите, у нее будет ум ее дяди.
371
— Бедняжечка,— бормочет Жиль, склоняясь над-71
крошечным личиком, утопающим в батисте.— Явилась
злая фея и сделала свой роковой подарок.
Вытянув руку, он указывает двумя пальцами на про-
рицателя злой судьбы.
— Слышите, что несет этот кретин? — возмущается
Жан-Марк.— Во-первых, я не фея...
— Дурачки! — смеется Вероника. Она держит ма-
лютку на руках.— Пошли, Жанина, будем ее купать!
— А меня? — спрашивает Жиль.
— Ты хочешь, чтобы мы и тебя выкупали?
— Меня вы не возьмете с собой?
— В нашей ванной комнате вчетвером не повер*
нешься.
И тем не менее все четверо отправляются в ванную.
Жиль не может пропустить купание дочки. Каждый ве-
чер он присутствует на этой церемонии. С восторгом и
у!иилением смотрит он, как эта розовая обезьянка гри-
масничает и плещется в воде.
— Увидишь, какая она смешная,— говорит он Жан-
Марку.— Настоящий клоун.
Мыло и губка девочке явно не нравятся. Она норо-
вит отвернуть головку от этих неприятных предметов и
морщится, корча брюзгливо-презрительные гримаски,
словно старая маркиза, шокированная нарушением при-
личия. Зрители хохочут. Жиль с нежностью глядит на
Веронику, Жанину и дочку. «Вот три существа, которых
я сейчас люблю больше всего на свете»,— говорят его
глаза. Вероника вновь обрела свою свежесть и красоту,
она стала даже более красивой, чем до родов: такая же
тоненькая и стройная, как прежде, и в то же время в
полном расцвете. И Жанина день ото дня становится
все более прелестной. Что до маленькой... «Дочка для
него—восьмое чудо света! Он просто обалдел, кроме
нее, ничто теперь его не интересует,— часто говорит
Вероника с наигранным возмущением.— С тех пор как
она появилась, он меня едва замечает». И в самом де-
ле, каждый вечер, вернувшись домой, Жиль, поцеловав
жену, первым делом спрашивает о Мари: как она пожи-
вает, как провела день, чему научилась, потому что,
уверяет он, она на редкость способный ребенок. Он сра-
зу идет к ее кроватке и, если она не спит, играет и раз-
говаривает с ней до той минуты, пока ее не понесут
купать. Если девочка, увидев его, улыбается, он от ра-
37.2
дости приходит в неистовство и горделиво хвастается
перед женой своим успехом у дочки.
С купаньем покончено, и Жан-Марк, спохватив-
шись, смотрит на часы.
— Нам пора подрывать отсюда,— говорит он Жани-
не,— а то опоздаем.
— Вы куда-то собрались? — почти строго спрашива-
ет Жиль.
— Точно так, с вашего разрешения.
— Что-то, мне кажется, вы часто стали шататься
вместе последнее время. А могу ли я полюбопытство-
вать, куда ты намерен повести Жанину?
— Гляди-ка! Твой братеня настоящий шпик. Вели-
кин инквизитор. Мы идем в кино.
— А после кино?
— Отвяжись от них,— говорит Вероника,— они до-
статочно взрослые, чтобы...
— Я не хочу, чтобы ты водил ее в ночные ба-
аы	Сен-Жермен-де-Пре,— невозмутимо	продолжает
^иль.— Она еще не доросла.
Жанина смущена, и вместе с тем ее это забавляет.
Забавляет потому, что узнает манеру острить своего
старшего брата, догадывается, сколько игры и скрытого
юмора таится в нарочитой строгости интонаций и в су-
ровом выражении лица. А смущена потому, что давно
заметила ироническое отношение Жиля к Жан-Марку.
А кроме того, она вообще по натуре застенчива и не
хочет быть объектом всеобщего внимания.
— Во всяком случае,— продолжает Жиль,— прово-
ди ее до дома, до самого подъезда.
— Послушай, милейший, я джентльмен.
— А ты бы нацепил значок со словами! «Я —
джентльмен». Тогда бы не было никаких сомнений. А на
какой фильм вы идете, если не секрет?
Жанина говорит какое-то название, фамилию режис-
сера, объясняет, что это фильм «новой волны».
— Ясно,— говорит Жиль,— там будет получасовая
сцена в постели...
— У тебя нет газетки, чтобы посмотреть программу
кино? — спрашивает Жан-Марк.— Скоро пасха, может,
в пригороде, в каком-нибудь клубе христианской моло-
дежи показывают «Голгофу».
Все четверо хохочут. Однако Жиль все же продол-
жает пародировать содержание фильмов «новой волны».
373
Голос его делается тягучим, старчески хриплым, а ва
лице застывает постное выражение, никак не вяжущееся
с веселыми искорками в глазах и смешливым подерги-
ваньем губ—верными приметами назревающего взры-
ва веселья.
— Вы увидите женщину, а может, даже двух жен-
щин, постриженных под Жанну д’Арк, но отнюдь не
девственниц, совсем наоборот. Одна из них все время
будет сидеть в вание. На вид — ничего себе, но какая-то
чокнутая. Так вот, принимая ванну, она читает «Крити-
ку чистого разума» нли что-нибудь в этом духе из се-
рии «Мысли», чтобы преодолеть свой комплекс неполно-
ценности в области культуры. Ее муж, известный дея-
тель искусства или науки, вполне современный господин.
Поэтому он читает исключительно комиксы, Мандрейка
или Чери Бнби Одним словом, тип понятен. Он, конеч-
но, семи пядей во лбу, но ему и в голову не влетает,
что жена наставляет ему рога со знаменитым автогон-
щиком. Высокий интеллект этого деятеля таинственным
образом время от времени дает сбой. Вечером они ходят
в ночные кабаре на Левом берегу, чтобы встретиться с
приятелями, послушать классный джаз н посмотреть
стриптиз. Это зрелище им никогда не надоедает, тем ।
более что муж уже давно переспал с этой девицей. Он
уверен, что его жена ии о чем не догадывается, однако
она все знает, но ей иа это плевать. Поразительная про-
ницательность мужа порой, как мы знаем, почему-то да-
ет сбой... В кабаре они встречают приятелей, например
юную кинозвезду, или там режиссера, или критика жур-
нала «Кайе дю сииема». Одним словом, людей вроде
нас с вами... Они непременно заводят речь об Алжире,
или о Вьетнаме, илн о положении американских негров,.
чтобы облегчить свою нечистую совесть современных ин-
теллигентов. Один из них, например, говорит другому:
«1 ы читал, как они линчевали этого профессора в Нью-
Орлеане?» — и приводит две-три ужасные подробности,
и в это самое время мы видим на экране крупным пла-
ном пупок очаровательной стрипгерл. Эпатирующий
контраст, не правда ли?.. Тревожная, будоражащая иро-
ния. Потом жена танцует с каким-то весьма подозри-
тельным типом. Муж смотрит на этого типа злыми гла-
зами, хотя мужу бояться решительно нечего, поскольку
тип этот пришел в кабак с немецким промышленником,
1 Персонажи фильмов ужасов и комиксов.
374	•
Е^, как я уже говорил, па этот проникновенный ум ми-
нутами находит какое-то странное затмение. Потом же-
на процитирует несколько фраз из «Критики чистого
разума», и одновременно наплывом на экране появляют-
ся те картины, которые проносятся в это время у нее в
голове: мчащийся на максимальной скорости гоночный
автомобиль, она сама, совершенно голая, во время де-
монстрации 14 июля переходит площадь Согласия с ко-
шелкой в руке, ее муж в костюме космонавта читает
«Супермена» в ракете и при этом рассеянно гладит
блондинку, одетую лишь в кожаный ремень н сапожки.
Современный эротизм, верно? Фетишизация кожи.
Штурм табу. Короче, я не буду рассказывать фильм до-
конца, чтобы не портить вам удовольствия. Но сами
увидите, что там будет все, о чем я говорил. Или что-
нибудь похожее. Прекрасная работа оператора. Ориги-
нальный монтаж. И в титрах такие имена, что у вас
дух захватит.
После ухода Жан-Марка и Жанины они готовят обед
и садятся за стол, и Жиль, возвращаясь к мысли, кото-
рая, видно, не покидала его все это время, говорит, что
ему не хотелось бы, чтобы Жанина так часто встреча-
лась с Жан-Марком.
— Почему? Боишься, что он сделает ей ребенка?
Уверяю тебя, зря. Жан-Марк в этих вопросах куда бо-
лее просвещен, чем ты был в его возрасте.
Сказано не в бровь, а в глаз. Жиль явно понял на-
мек. «Допер», как сказала бы сто жена.
— Ты на меня не в обиде?
— Конечно, нет! Но не станешь же ты возражать,
ты' был предельно неопытен в этих делах. Я тоже, впро-
чем. Подумать только, какой я была тогда дурочкой!
Несмотря на весь свой темперамент. Но насчет Жан-
Марка и Жанины можешь не беспокоиться, он, я увере-
на, примет все меры.
— Выходит, ты думаешь, что Жанина и он...
- - Жиль покраснел, у него заплетается язык.
---Я вовсе ие утверждаю, что он с ней спит.
— К счастью.
— Я не уверена, что к счастью. Не гляди на меня
такими глазами! А если и спит — тоже не катастрофа.
Жиль кладет на стол нож и вилку, словно это пред-
положение отбило у него аппетит.
— Ты считаешь? Ну, знаешь, я...
-375
— Не волнуйся. Если бы что было, я бы угадала.
Прочла по их глазам. Да, я думаю, Жан-Марк и сам бы
мне сказал.
— Он посвящает тебя в такого рода дела?
— Он всем хвалится каждой своей новой победой.
И мне, в частности.
•	— Вот негодяй! Он об этом тебе рассказывает?
Тебе?
— А что такого?
-	— Ну, не знаю. Говорить о таком с сестрой. При-
знайся, это все же...
— Ты отстал, Жиль. Странно, но в таких вопросах
ты полон предрассудков. Особенно если речь идет о
твоей сестре.
— Жанина — настоящая девушка.
— Ты хочешь сказать, что я не была настоящей де-
вушкой?
-	— Нет, прости: я хочу сказать, что и ты была на-
стоящей девушкой... Но признайся, все же есть раз-
ница...
— Во всяком случае, если она спит с Жан-Марком
и это доставляет им обоим удовольствие, я ие вижу, по-
чему бы им от этого отказываться!
— Жанине всего шестнадцать лет.
— Ну и что? В шестнадцать лет девчонка уже со-
зрела для половой жизни. Но когда дело касается Жа-
нины, ты не в силах рассуждать нормально.
— Хорошо, я согласен, пусть у нее будет любовник,
если это сделает ее счастливей и если ты настаиваешь на
том, чтобы я рассуждал нормально. Но только не Жан-
Марк.
-— Не знаю, право, почему ты так ненавидишь моего
брата.	•
Это сказано сдержанным тоном, с натянутой
улыбкой.
— Я его вовсе не ненавижу,— горячо говорит
Жиль.— Но мысль, что Жаиина и он... Нет, сама ви-
дишь, эта мысль мне невыносима. От нее мурашки бе-
гут по спине. Я бы предпочел, чтобы она выбрала любо-
го другого, только не его. Пусть даже водопроводчика,
если это молодой, располагающий, симпатичный па-
рень. Я ничего не имею против твоего брата. Но ведь
бывают вот такие несовместимости, тут уж ничего ие
попишешь. Это сильнее меня.
5
376
i- — А если бы они поженились?
— Нет, ни в коем случае!
— Крик сердца!.. А знаешь, Жан-Марк будет, воз-
можно, совсем неплохой партией. У него удивительное
коммерческое чутье.
— Я вовсе не мечтаю о том, чтобы Жанина вышла
замуж за человека с удивительным коммерческим
чутьем,— говорит Жиль уныло.
Вероника опускает глаза. Ее улыбочка скорее похо-
жа на усмешку.
— Я знаю, что ты об этом не мечтаешь. Но, может,
следовало бы спросить и саму Жаннну, каково ее
мнение.
— Я ее знаю. Она тоже об этом не мечтает. Даже
если...
— Что если? Продолжай.
— Даже если ты будешь давать ей соответствую-
щие советы, не уверен, что она их послушается.
Вероника подымает глаза н мерит его жестким
взглядом.
— Какие советы? О чем ты говоришь?
Ее голос слегка дрожит. Но отступать теперь уже
поздно. Ссора так ссора. Жиль улыбается (от нервно-
сти? Или чтобы смягчить смысл своих слов?).
— Помнишь, прошлым летом, в Бретани, ты ей как-
то сказала, что, если ее товарищ, сын депутата, богат,
ей следует нм заняться. Это твои слова: «Если у него
есть башли, займись им».
Она хмурит брови, стараясь вспомнить.
— Я ей так сказала? Что ж, вполне возможно. На-
верное, я шутила. А что она ответила?
— Ничего,— говорит он холодно.— Она покраснела.
— Краснеть тут не с чего,— говорит Вероника с вы-
зовом! они в упор смотрят друг На друга без всякой
нежности.
— Возможно, что н не с чего. Но она все же по-
краснела.
Вероника отворачивается. Молчание. Она вздыхает.
— Ну н память же у тебя! Помнить такие вот ме-
лочи, какие-то случайные, ничего не значащие фразы!
— Видимо, эта фраза что-то для меня значила.
Она снова кидает на него жесткий, внимательный
взгляд.
377
— Почему? Ты увидел в моих словах намек на то,
что у тебя самого нет башлей, не так лн?
Настал черед Жнля опустить глаза.
— В твоих словах много чего можно было увидеть...
— Я сказала эту фразу, не придавая ей особого зна-
чения,— говорит она вдруг устало.— Сказала просто
так, ничего не имея в виду. Если искать скрытый смысл
в каждом слове...
— Бывают «неконтролируемые аллюзии» (он произ-
носит слова отрывисто, словно иронически, чтобы снять
по возможности серьезность обвинения). По Фрейду,
все полно значения. Ничего нельзя сказать просто так.
— К чертовой матери Фрейда! Лучше помогн-ка
мне.
Они убирают посуду со стола, уносят все на кухню.
Она крошечная, вместе они там едва помещаются. Рако-
вина, газовая плита и шкафчики для посуды и кастрюль
занимают почти всю ее площадь. Вероника готовит са-
лат, а Жиль моет тарелки в напряженном молчании —
каждый из них пытается угадать тайный ход мысли
другого. Онн были только что на грани ссоры, нм едва
удалось ее избежать. Даже не глядя на жену (он все
же видит ее краем глаза), Жиль знает, что она сейчас
прервет молчание, наверняка скажет что-нибудь прият-
ное, шутливое, чтобы сгладить дурное впечатление от
последних реплик.
— Милый, да ты великолепно моешь посуду! Ты,
правда, па все руки... Вот бы твоим американским
друзьям увидеть тебя сейчас!
— Они сочли бы это естественным. На самом деле
вто совсем простые люди.
— Простота миллионеров...
Помолчав, она продолжает:
—• Меня удивляет, что общение с этими людьми,
такими изысканными, такими артистичными, по твоим
словам, не привило тебе вкуса к красивым вещам.
— Да что ты говоришь? Я люблю красивые вещи!
— Да, если хочешь, в известном смысле. Но с боль- 
шнми ограничениями. Вот машины, например, ты не
любишь. А ведь красивая машина — вещь не менее ин-
тересная, чем хорошая картина, и не менее прекрасная,
ты не считаешь? Она имеет такую же эстетическую цен-
ность. И предметы домашнего обихода тоже.
— Я никогда этого не отрицал, дорогая.
378
— Почему же ты в таком случае так нетребователен
к своему интерьеру?
— Ну, знаешь, это уж слишком! — закричал он с
наигранным негодованием.— Подумать только, я потра-
тил три недели жизни иа ремонт этой чертовой кварти-
ры! Все свободное время я посвятил украшению интерь-
ера!
Они смеются, радуясь разрядке. Опасность грозы
миновала. Они возвращаются в столовую, чтобы завер-
шить обед деликатесом: салатом с сыром (рецепт ему
дали все те же американские друзья, общение с которы-
ми имело для него, видимо, такое значение).
— Может, тебе хотелось бы, чтоб я, как Шарль, за-
нялся художественными поделками? — спрашивает он.
(Уголки его губ при этом дрожат, как всегда, когда он
сдерживает улыбку.) — Чтобы я смастерил, например,
подвижную скульптуру в духе Кальдера? 1
Они уже не раз смеялись над этой штуковиной, вер-
нее, над честолюбивыми потугами бедняги Шарля.
— Удивляюсь, почему Ариана ие пробует своих сил
в абстрактной живописи,— говорит Жиль.— Раз он вая-
ет в манере Кальдера, почему бы ей не писать, как...
ну, ие знаю, скажем, как Дюбюффэ? 1 2 Или занялась бы
оиа коллажами. Такая предприимчивая женщина...
— Ой, постарайся, пожалуйста, завтра ие смеяться
иад ией так, как в прошлый раз. Она наверняка это за-
метила. И он тоже. Ты ее терпеть не можешь, но это
еще ие причина...
— Ариану? Да я ее просто обожаю! Мы обожаем
друг друга... Дорогая, уж не знаю, что ты положила в
этот салат, но он такой вкусный, что на тебя надо мо-
литься. В салатах ты просто неподражаема.
И он ласково треплет ее по щеке.
— Ариану? — продолжает он.— Мы с ней друзья-
приятели. Я ее очень ценю. Когда-нибудь я напишу ее
портрет. Ты увидишь, как он будет похож. Разумеется,
словесный портрет в духе моралистов времен классициз-
ма. Ну, знаешь: «Дифил или любитель птиц».
— И как ты его озаглавишь? «Ариана или»?..
Он делает вид, что ищет заглавие.
1 Александр Кальдер — современный американский
скульптор.
2 Жан Дюбюффэ — современный французский художник-
абстракциопист.
379
— «Амазонка нового времени»? — предлагает она.
— Неплохо, неплохо! Но надо более точно опреде-
лить нашу эпоху. «Новое время» — это слишком расплыв-
чато, да к тому же можно спутать с журналом того
же названия. Подожди, я, кажется, придумал: «Амазон-
ка потребительского общества». Либо: «Амазонка циви-
лизации досуга». Что ты скажешь?
— В самую точку.
— Нет, хорошенько все обдумав, я, пожалуй, назову
его просто «Дамочка». Впрочем, это одно н то же.
По лицу Вероники пробегает тень.
— Дамочка?
— Да... Я действительно напншу этот портрет, кро-
ме шуток. Столько интересного можно сказать по пово-
ду нашей дорогой Арианы.
Она с любопытством смотрит на него и говорит:
— До чего же у тебя иногда бывает свирепый вид!
— Это оборотная сторона доброты, дорогая. Я очень,
очень добрый, ты же знаешь. Поэтому время от време-
ни я больше не могу, я задыхаюсь, мне необходима раз-
рядка.
— Арнана и Жан-Марк — твои любимые мишени.
— Согласись, что они воплотили в себе все... сло-
вом, все то, что я не люблю в сегодняшнем мире.
— А мнр сегодня такой же, каким он был всегда.
— Нет, мир сегодня хуже. Широко распространи-
лись... как бы это выразись... какие-то дикие взгляды на
нравственность.
— Объясни, я не совсем понимаю...
— Я и сам в точности не знаю, что хочу сказать.
Но примерно вот что: помнишь Нагорную проповедь в
Евангелии? Так вот, церевернн там все наоборот, и ты:
получишь представление о современной морали. Нечем
дышать. Мне, во всяком случае.
— Выходит, бедный Жан-Марк антихрист?
— Нет! В общем, ты ведь понимаешь, что я...
— Нет, не совсем. Что тебе в нем так уж не по
душе?
— Мы такие разные...
— Это еще не довод.
— Он чертовски самоуверен. Я — нет. Он принима-
ет и одобряет мир таким, какой он есть. Я — нет. Я хо-
чу сказать, современный мир. Он любит деньги и будет
380
Много зарабатывать. Я — нет. Он груб и бесчувствен,
живет без оглядки на других... Я — нет. Он опустошен.
Я—нет. И глубоко... да не стоит, пожалуй, продол-
жать!
— Нет, почему же, валяй, валяй. Раз уж ты начал.
— Глубоко... это еще не очень заметно, потому что
он молод и довольно красив, но с годами это будет про-
являться все больше и больше... Это уже теперь просту-
пает в его лице... Не знаю, как бы это объяснить, но
где-то между уголками губ и скулами...
— Но что? Ты еще не сказал, что он глубоко... что
глубоко?
— Изволь: он вульгарен, глубоко вульгарен.
Это заявление Вероника выслушивает молча. Но
взгляд ее снова становится жестким.
• — Ты многих людей считаешь вульгарными,— гово-
рит она наконец.
— Да, действительно. Их и в самом деле много, это
вытекает из самого определения слова.
— Ты считаешь вульгарными всех, кто не думает
как ты, кто не живет как ты. Ты нетерпим.
— Нет, это не так, вот послушай: ты, например, ты
думаешь иначе, чем я, и жить хотела бы по-другому.
Но ты не вульгарна.
— Уж не знаю, как тебя поблагодарить за такое
велико...
— Вероника, не валяй дурака. Ты прекрасно зна-
ешь, что я имею в виду. Извини меня, если я тебя оби-
дел, говоря так о твоем брате. Я не должен был этого
делать... Скажи, я тебя обидел?
Она в нерешительности хмурит брови. Потом пожи-
мает плечами.
— Нет, по-настоящему — нет,— говорит она.— И в
глубине души я думаю, ты прав.
Он вскакивает с поражающей ее проворностью, опу-
скается перед ней на колени, берет за руки, покрывает
их поцелуями...
— Если бы ты только знала, как я тебя люблю,
как восхищаюсь тобой за такие вот мелочи,— говорит
он с жаром.— Вот именно поэтому ты не вульгарна, ты
вся — отрицание вульгарности. Никакой в тебе хитрости,
удивительная прямота. Ни тени злопамятства, никаких
мелких счетов. Ты без обиняков говоришь, что согласна,
381
даже если тебе и не оченъ-то приятно быть согласной и
говорить об этом. Это так редко встречается, так редко!
Ты просто чудо!
Он притягивает ее к себе и целует. Она улыбается,
видно, что она счастлива от его слов.
— Такой прямой и красивой девчонки, как ты, да
еще чтобы так отлично умела готовить салат,— нет, та-
кой второй во Франции днем с огнем не сыщешь,—
шепчет он.
Они смеются. И опять целуются. Она гладит ему
щеку кончиками пальцев.
— Я тоже, наверное, не раз тебя ранила, даже не
замечая этого,— говорит она.— Да?
Он качает головой — то ли чтобы сказать «нет», то
ли чтобы попросить переменить тему — мол, не будем
больше об этом.
— Не отрицай, я знаю. Вот, например, когда мы
жилн у твоих родителей, и я говорила тебе о них...
И еще были случаи. Я уверена. Ты настоящий мужчи-
на, в тебе нет ничего женского, н все же ты так чувст-
вителен, так чувствителен. Я не знала никого, кто был
бы так чувствителен, как ты.
— Это еще неясно,—говорит он с нарочито серьез-
ным видом, хотя глаза его смеются,— быть может, чув-
ствительность в конечном счете мужская черта? Мы,
мужчины, такие хрупкие. Сильный пол — женщины,
теперь это становится все очевидней. Вот возьми хотя
бы «Илиаду». У всех этих великих героев древности,
у Ахиллеса, у Гектора, ну и у всех остальных глаза
на мокром месте. Когда они не заняты войной, они
только и делают, что умиляются. И в «Песне о Ролан-
де» то же самое: рыцари готовы расплакаться по любо-
му пустяку.
— Забавно! — Она смеется.— Представляю себе,
как Ахиллес вытаскивает из кармана платок и утирает
глаза.
— Он это делал частенько. Вот только карманов у
него не было, и, боюсь, сморкался он пальцами.
Жиль снова садится за стол, и онн весело кончают
обед. Потом они дружно убирают посуду, расставляют
все по местам и заходят к малютке. Она спит, подняв
к щекам сжатые кулачки. И снова они умиляются, глядя
на тонюсенькие пальчики, на крошечные ноготки, со-
вершенные в своей хрупкости и игрушечностн. Они не
382
перестают удивляться тому, что создали это чудо, это
поразительное существо с таким завершенным и уже
сильным тельцем. Онн стоят рядом, склонившись над
кукольной кроваткой, и молчат, переполненные нежно-
стью, скованные тайной этого растительного сна. Шелко-
вистые складчатые веки, блестящие, как атлас. Малень-
кий пухлый ротик с чуть вздернутой верхней губой —
«рот Венеры». Жиль говорит: «Она восхитительна». Ве-
роника улыбается: «Ты самый пристрастный отец на
свете. Она миленькая, как почти все малыши». Он про-
тестует: «Неправда, я никогда не видел такого прелест-
ного создания». Это игра, ее бессмыслица очевидна обо-
им, но она нх успокаивает. Онн словно произносят за-
клинания.
Они возвращаются в большую комнату, где им пред-
стоит провести вечер. Два кресла, лампа, газеты и книги.
Она включает транзистор, подхватывает модный мотив.
Потом смотрит на свои часики.
— Мне нечего читать...
— А книжку, которую ты начала вчера?
— Мура! Я бросила... Скажи, Жиль, когда мы ку-
пим телевизор?
— Тебе в самом деле хочется?
— Последние известия, спектакли... Бывают и не-
плохие передачи... Иногда, зимними вечерами...
— Ну что ж, давай купим. Телевизоры, кажется,
продаются в кредит.
— Да. Надо ежемесячно вносить небольшую сумму.
Год илн два. Это очень удобно.
— А ты не боишься, что мы закиснем? Телевизор
в нашем возрасте? Что мы, пенсионеры?
— Ну, ты же знаешь, дорогой, с какой радостью
я бы куда-нибудь пошла. В гости; в кино, на танцы.
Я уже целую вечность не была в «Кастеле». Когда ты
меня туда поведешь?
Жнль закрывает книгу, заложив страницу.
— Верно. Мы почти никуда не ходим,— говорит
он.— Послушай, давай будем иногда приглашать baby-
sitter '. Ведь до того, как мы поженились, ты чуть лн
не каждый вечер ходила танцевать. Хочешь, пойдем в
«Кастель» в будущую пятницу? Возьмешь у Арианы
телефон ее baby-sitter, н все дела.
1 Девушки, за почасовую оплату присматривающие за детьми.
383
— Да! Здорово! Я так буду рада увидеть всех ре-
бят,— и она дарит Жиля сияющей улыбкой.— Спасибо,
дорогой, ты золото!
Он вновь раскрывает книгу, она перелистывает ил-
люстрированные журналы. Тишину нарушают только
негромкие домашние звуки (у соседей моют посуду, где-
то бормочет радио) и неумолкающий гул города. Так
проходит минут десять. Вероника снова смотрит на
часы.
— Жиль ( ее голос звучит фальшиво смущенно),
Знаешь, мне почему-то хочется выпить виски. Просто
идиотство какое-то, ведь я уже не беременна, но вдруг
мне жутко захотелось. Хорошего виски.
— За чем же дело стало, сейчас пойду и куплю.
— Но магазины ведь уже закрыты.
— Я поеду в drugstore1. На машине это займет не
больше десяти минут.
— Если найдешь место, где припарковаться. Тебе
не лень, правда?
Вместо ответа он целует ее.
Когда через четверть часа он возвращается с бутыл-
кой виски в руке, он с порога слышит голос жены. Она
говорит по телефону. Он идет на кухню, откупоривает
бутылку, собирает на поднос стаканы, лед. Занимаясь
всем этим, он невольно слышит разговор за стеной.
— Знаешь, дорогая, я позвоню тебе потом. Жиль
вернулся... Да... Когда захочешь, дорогая... Я понимаю...
Нет, конечно!.. Договорились... Спокойной ночи.
Целую.
Вероника кладет трубку в тот момент, когда Жиль
входит в комнату с подносом в руках.
— С кем это ты?—спрашивает он.— Что-нибудь
случилось?	’	s
— Да нет, это Ариана.
— Пользуетесь моим отсутствием, чтобы трепаться
по телефону и секретничать,— говорит он с подначкой.
— Ничего подобного. Я хотела узнать телефон ее
baby-sitter.
— А мне показалось, что ты говорила, с ней очень
серьезно. Словно у нее произошло какое-то несчастье.
— У нее действительно неприятности.
Жиль разливает виски по стаканам.
1 Аптека, где, помимо лекарств, продаются также напитки, .бу-
терброды, мороженое и многое другое (англ.).
384
— Ты купил «White Horse»1,— говорит она со
знанием дела.— Мое любимое.
— Ах, ты различаешь марки виски? По мне, они
все на одни вкус.
Они молча смакуют виски. У Жиля сосредоточен-
ное лицо.
— О чем ты думаешь? — спрашивает она.— Как
приятно пить виски! Я почти забыла это ощущение...
Ты можешь мне сказать, о чем думаешь именно в эту
минуту?
— Ты непременно хочешь знать? У меня вертелись
в голове не очень красивые мысли. Ну что же, я скажу:
я вспомнил одну девушку, вернее, ее разговор по теле-
фону из кафе. Там не было будки, телефон висел прямо
под лестницей. Я проходил мимо, когда она уже собира-
лась повесить трубку, и, услышав ее последнюю фразу,
я прямо остолбенел... И главное, девушка эта — на вид
ей было лет двадцать пять, не больше,— выглядела
вполне интеллигентно. Судя по одежде, по лицу, по ин-
тонациям, по дикции, по всему, она явно из 16-го рай-
она1 2. Так вот, я услышал, как она сказала довольно
тихо, но так, что я все же услышал: «Ну, будь здорова.
Покажи ему класс!» Клянусь, у меня просто мурашки
по спине побежали. Девушка с таким обликом! Ей бы
играть героиню Бернаноса3 в фильме Брессона!
— Здесь нет никакого противоречия. Но скажи, ты
вспомнил о ней из-за моего разговора с Арианой?
— Я часто думал, может, это и глупо, но, что по-
делаешь, иногда разбирает такого рода любопытство, ко-
роче, я часто думал, говорят ли девчонки между собой,
наедине, о таких вещах, о которых говорят ребята, хо-
тя они, как правило, во всяком случае, те, кого я знал,
на этот счет довольно сдержанны...
— Ты сегодня что-то наделяешь мужчин всеми
добродетелями, которые до сих пор считались женски-
ми: скромностью, чувствительностью.
— Нет, кроме шуток, меня интересует, ведут ли
девчонки между собой такие же разговоры, как парни.
О чем они говорят, когда мы их не слышим? Что они
1 «Белая лошадь»'— марка виски (англ.).
2 Аристократический район Парижа.
3 Имеется в виду фильм Р. Брессона «Сельский священник»,
снятый по одноименному роману католического писателя Жоржа
Бернаноса (1888—1948).
13. Французские повести. 383
друг другу рассказывают? Я всегда подозревал, что тут
нам могло бы открыться много неожиданного.
Вероника поворачивается и глядит ему в глаза.
— Ты хочешь знать, что мне сказала Ариана? Она
мне сказала, что сегодня порвала со своим любовником.
Вернее, он с ней порвал.
f — У нее любовник? У Арианы?
— Да, уже года два. Жиль, не смотри на меня так!
Она смеется и отхлебывает виски.
— Почему ты мне никогда об этом не рассказывала?
-— Я обещала ей молчать.
— А Шарль? Он в курсе?
— Ты что, с ума сошел! Этого еще не хватало...
Бедный Шарль.
— Два года!.. Какая сука!
— Жиль, ну послушай... (подразумевается: не будь
мелким буржуа).
— Нет, сука! Она замужем за приличным малым,
все у него на месте, он симпатичный, и еще цацкается
с ней... А она ему изменяет с... Да, кстати, с кем она
ему изменяет? Ты знаешь этого типа?
Все это произносится тоном возмущенной добро-
детели.
— Видела как-то раз. Роскошный мужик!
-—• Это не оправдание.
Она сосредоточенно смотрит на свой стакан.
— Знаешь, что я тебе скажу... Шарль не такой уж
хороший муж...
— Почему? Он ей тоже изменяет?
— Нет, не в этом дело...
Вероника улыбается таинственно и сдержанно —
мол, больше ни о чем не спрашивай.
— А, понятно... Она тебя посвятила и в эти де^а?
Ну, знаешь! Бедняга, на его месте я оказался бы не
лучше. У меня она тоже отбила бы всякую охоту. Черт!
Кто бы подумал, глядя на них? Кажется, живут так
согласно. Образцовая пара.
— Ты ее осуждаешь?
- Да.
— А ведь это всего-навсего банальная несерьезная
связь.
— Банальность не делает ее менее грязной.
— А ты... Ты судишь по меркам...— Она делает не-
определенный жест.— Ты из прошлого века...
386
Снова молчание. Атмосфера заметно накалилась.
Он наливает виски, улыбается жене и говорит, поднимая
стакан:
— Выпьем, дорогая, за наше будущее.
Она права. Возможно, я и в самом деле из прошлого
века. Я верил, что любовь — это порука, что нет любви
вне исключительности и верности. Мне супружеская
измена всегда казалась пошлостью. Жена, обманыва-
ющая мужа, не может быть «доброкачественной»...
Умом я заставил себя допустить, что мои взгляды
скорее всего пережиток уходящей в небытие патриар-
хальной эпохи, когда мужское самолюбие определяло ко-
декс домашней морали... В конце концов потравы в сек-
суальной сфере не обязательно свидетельствуют о нрав-
ственной несостоятельности. Допустим, это так. Но тог-
да (рассуждал я) необходимо во всем повиниться перед
теми, с которыми связан. Нравственное падение обман-
щика нлн обманутого и состоит в обмане, во лжи. Я пре-
зирал Арнану (думал я) не потому, что у нее был
любовник, а потому, что она нзо дня в день врала чело-
веку, с которым собиралась прожить жизнь. И меня
радовало, что у меня есть основания ее презирать...
Антипатия, которую я к ней испытывал, оперлась теперь
на прочный фундамент. В течение нескольких дней мы с
Вероникой только об этом н говорили. Хорошо (гово-
рил я), женщины так же свободны, как мужчины, онн
имеют право любить кого нм вздумается н сколько взду-
мается; но если это так, то какого черта надо поддер-
живать фнкцню буржуазного брака в том виде, в каком
он существует на Западе? Зачем эта обезьянья комедия
с пожизненным «обязательством», с актом гражданского
состояния н религиозной церемонией? Чем фактически
тайно практиковать полигамию, честнее было бы ре-
шительно отказаться от брака и дать людям право жить
вместе н расставаться, когда нм заблагорассудится. Сво-
бодный союз, значит. Ты куда как добр (говорила Ве-
роника)! А как будет с детьми? Сразу видно, что не
вы нх носите в брюхе и не вы их рожаете. Вполне мож-
но представить себе общество, в котором государство
брало бы на себя заботу по воспитанию детей (говорил
я). А ты бы хотел, вот ты (возражала она), чтобы вос-
питанием твоей дочери занималось государство? И все
же, несмотря на это, нельзя отрицать, что... Нет, ты от-
387
веть (горячилась Вероника). Ты хотел бы, чтобы госу-
дарство этим занималось? И все же, несмотря на это,
свободный союз, бесспорно, был бы куда целомудреннее,
чем ваши презренные, ничтожные адюльтеры н ваши
презренные, ничтожные фильмы «новой волны», кото-
рая неутомимо варьирует этот в высшей степени благо-
родный сюжет. А твое возражение насчет детей льет
воду скорей на мою мельницу, чем на твою. Ариана не
расстается с мужем, потому что он добытчик, кормилец,
потому что он опора в жизни, он обеспечивает ей ком-
форт и положение в обществе, и она ему изменяет, при'
крываясь требованием равноправия, потому что дохнет
от скуки и еще потому, что желает иметь все разом,
даже если одно несовместимо с другим: мужа и любов-
ника, семейный дом и холостую квартирку, упорядочен-
ность и беспорядок, она хочет быть замужней женщи-
ной и свободной женщиной, матерью и амазонкой, она
хочет респектабельности и богемы, исполнять супруже-
ский долг и справлять собачьи свадьбы, наслаждаться
одновременно спокойным счастьем и безрассудным
счастьем. Что ж, подайте этой претенциозной суке все
вместе, и даже более того, и пусть она обожрется всем
этим и околеет ко всем чертям! У Паскаля есть фраза,
где примерно это и говорится, я сейчас забыл, в каком
разделе «Мыслей», но я точно помню ее, если не дослов-
но, то, во всяком случае, ее смысл, она поразительно
подходит к твоей подруге Ариане, да и не только к ней,
но и ко многим людям из нашего окружения. Послушай-
ка, не цитируй мне великих французских мыслителей
(парирует Вероника), чтобы получше обвинить Ариану.
Ты ее ненавидишь; ты воспользовался первым попав-
шимся поводом, чтобы накинуться на нее; если бы я зна-
ла, что ты так будешь’реагировать, я ничего бы тебе не
рассказала, но надо думать, у нее все же есть и досто-
инства, она на высоте и как женщина, и как жена, раз
Шарль так очевидно в нее влюблен. Вот тут-то (гово-
рил я), возможно, ты и ошибаешься. Шарль — милый
дурак. Что? Нет, Вероника, ты должна согласиться, что
хотя твои друзья и очень эффектная, очень современная
пара, но все же они... короче, она сука, он дурачок, он
играет роль всем довольного, счастливого мужа, потому
что запрограммирован, ничего другого не умеет, он сте-
реотипный продукт Системы... Если бы ои не играл по-
рученной ему роли, если бы вдруг решился увидеть вещи
388
такими, какие они есть в действительности, если бы осо-
знал, что женат на авторитарной скобке, которая его
унижает, которую боится и ие выносит, он пустил бы
себе пулю в лоб, предварительно приняв все меры пре-
досторожности, чтобы не промазать. Но дело в том, что
ои, так сказать, уже на рельсах, его жизнь посвящена
продвижению по службе, обедам в ресторанах, вечерам
в «Кастеле». Что? Что ты говоришь? Я говорю (повто-
ряет Вероника), что не такой уж это ад, как ты изобра-
жаешь. Бывает и хуже. Хуже, чем что, Вероника? Хуже,
чем обеды в ресторанах и вечера в «Кастеле» (говорит
она). Вот мне, например, в «Кастеле» очень весело, толь-
ко жаль, бываем мы там редко. Ад (отвечаю я с серьез-
ным видом) — это жить во лжи. Шарль живет во лжи.
А я повторяю (возражает мне Вероника, и при этом у
нее были нехорошие, чуть хитроватые глаза), что жизнь
Шарля и Арианы и их частые посещения «Кастеля» ие
такой уж ад...
А кроме всего прочего, сказала мне Вероника как-
то вечером, тебе следовало бы пощадить Шарля н
Ариану, особенно Ариану, несмотря на твое к ней от-
вращение, и постараться быть с ними, с ней, в частно-
сти, помилей, поскольку она должна тебя познакомить
с этим управляющим из «Юниверсал моторе».
Правда. Я и забыл. «Юниверсал моторе», Ариана
обещала Веронике, что она меня познакомит с «какой-
то шишкой» в этом гигантском предприятии, где я мог
бы зарабатывать в два-три раза больше, чем в той
французской фирме, где я служил. Фирме по электро-
механическому оборудованию, которая взяла меня год
назад в качестве стажера. Я переходил там из отдела
в отдел, работал и в лаборатории по исследованию со-
противления материалов, и на испытании котлов, и в от-
деле ИБМ ', не говоря о неделях, проведенных непосред-
ственно на строительстве. Наконец, я получил штатное
место в производственном отделе, то есть там, где выра-
батывается календарный план предстоящих работ.
У меня были неплохие виды на постепенное повышение
по должности, а в смысле социального обеспечения мое
положение ничем не уступало положению государствен-
ного служащего. Работа эта вызывала у меня весьма
1 ИБМ — крупнейшая в мире корпорация по выпуску влект-
ронных машин.
389
веть (горячилась Вероника). Ты хотел бы, чтобы госу-
дарство этим занималось? И все же, несмотря на это,
свободный союз, бесспорно, был бы куда целомудреннее,
чем ваши презренные, ничтожные адюльтеры и ваши
презренные, ничтожные фильмы «новой волны», кото-
рая неутомимо варьирует этот в высшей степени благо-
родный сюжет. А твое возражение насчет детей льет
воду скорей на мою мельницу, чем на твою. Ариана не
расстается с мужем, потому что он добытчик, кормилец,
потому что он опора в жизни, он обеспечивает ей ком-
форт и положение в обществе, и она ему изменяет, при'
крываясь требованием равноправия, потому что дохнет
от скуки и еще потому, что желает иметь все разом,
даже если одно несовместимо с другим: мужа и любов-
ника, семейный дом и холостую квартирку, упорядочен-
ность и беспорядок, она хочет быть замужней женщи-
ной и свободной женщиной, матерью и амазонкой, она
хочет респектабельности и богемы, исполнять супруже-
ский долг и справлять собачьи свадьбы, наслаждаться
одновременно спокойным счастьем и безрассудным
счастьем. Что ж, подайте этой претенциозной суке все
вместе, и даже более того, и пусть она обожрется всем
этим и околеет ко всем чертям! У Паскаля есть фраза,
где примерно это и говорится, я сейчас забыл, в каком
разделе «Мыслей», но я точно помню ее, если не дослов-
но, то, во всяком случае, ее смысл, она поразительно
подходит к твоей подруге Ариане, да и не только к ней,
но и ко многим людям из нашего окружения. Послушай-
ка, не цитируй мне великих французских мыслителей
(парирует Вероника), чтобы получше обвинить Ариану.
Ты ее ненавидишь; ты воспользовался первым попав-
шимся поводом, чтобы накинуться на нее; если бы я зна-
ла, что ты так будешь‘реагировать, я ничего бы тебе не
рассказала, но надо думать, у нее все же есть и досто-
инства, она на высоте и как женщина, и как жена, раз
Шарль так очевидно в нее влюблен. Вот тут-то (гово-
рил я), возможно, ты и ошибаешься. Шарль — милый
дурак. Что? Нет, Вероника, ты должна согласиться, что
хотя твои друзья и очень эффектная, очень современная
пара, но все же они... короче, она сука, ои дурачок, он
играет роль всем довольного, счастливого мужа, потому
что запрограммирован, ничего другого не умеет, он сте-
реотипный продукт Системы... Если бы ои не играл по-
рученной ему роли, если бы вдруг решился увидеть вещи
388
такими, какие они есть в действительности, если бы осо-
знал, что женат на авторитарной сиобке, которая его
унижает, которую боится и не выносит, ои пустил бы
себе пулю в лоб, предварительно приняв все меры пре-
досторожности, чтобы не промазать. Но дело в том, что
он, так сказать, уже на рельсах, его жизнь посвящена
продвижению по службе, обедам в ресторанах, вечерам
в «Кастеле». Что? Что ты говоришь? Я говорю (повто-
ряет Вероника), что не такой уж это ад, как ты изобра-
жаешь. Бывает и хуже. Хуже, чем что, Вероника? Хуже,
чем обеды в ресторанах и вечера в «Кастеле» (говорит
она). Вот мне, например, в «Кастеле» очень весело, толь-
ко жаль, бываем мы там редко. Ад (отвечаю я с серьез-
ным видом) — это жить во лжи. Шарль живет во лжн.
А я повторяю (возражает мне Вероника, и при этом у
нее были нехорошие, чуть хитроватые глаза), что жизнь
Шарля и Арианы и их частые посещения «Кастеля» не
такой уж ад...
А кроме всего прочего, сказала мне Вероника как-
то вечером, тебе следовало бы пощадить Шарля и
Ариану, особенно Ариану, несмотря иа твое к ней от-
вращение, и постараться быть с ними, с ней, в частно-
сти, помилей, поскольку она должна тебя познакомить
с этим управляющим из «Юниверсал моторе».
Правда. Я и забыл. «Юниверсал моторе», Ариана
обещала Веронике, что она меня познакомит с «какой-
то шишкой» в этом гигантском предприятии, где я мог
бы зарабатывать в два-три раза больше, чем в той
французской фирме, где я служил. Фирме по электро-
механическому оборудованию, которая взяла меня год
назад в качестве стажера. Я переходил там из отдела
в отдел, работал и в лаборатории по исследованию со-
противления материалов, и на испытании котлов, и в от-
деле ИБМ ', не говоря о неделях, проведенных непосред-
ственно на строительстве. Наконец, я получил штатное
место в производственном отделе, то есть там, где выра-
батывается календарный план предстоящих работ.
У меня были неплохие виды на постепенное повышение
по должности, а в смысле социального обеспечения мое
положение ничем не уступало положению государствен-
ного служащего. Работа эта вызывала у меня весьма
1 ИБМ — крупнейшая в мире корпорация по выпуску влект-
ронных машин.
389
умеренный интерес, но я выполнял ее добросовестно и
справлялся с ней как будто неплохо. Мне несколько пре-
тил тот дух артельностн, который наша дирекция
пыталась привить всему персоналу, что рабочим, что
специалистам. От всех нас требовали, чтобы мы прини-
мали близко к сердцу дела фирмы, «болели» за ее про-
цветание, радовались ее достижениям, восхищались и
гордились новыми моделями локомотивов и турбин, ко-
торые она выпускала... У нас должно быть чувство, что
все мы, как любнл говорить наш шеф, члены одной
«большой семьи», хотя наша профсоюзная газета уже не
раз предостерегала рабочих н служащих против иллю-
зий «отеческой опеки». У нас были свои стадионы, залы
для игр, библиотека, и нас всячески призывали прово-
дить там часы досуга. Само собой разумеется, ноги моей
там никогда не было. Из принципа. Наши хозяева дошли
даже до того, что пытались организовать и наш отдых:
у фирмы были свои пансионаты в горах и на берегу
моря, где нам предлагалось на очень выгодных услови-
ях проводить отпуск. Короче говоря, пределом мечтаний
пашей дирекции было бы, видимо, чтобы мы все вообще
никогда не расставались... Но прн всем этом мы, конеч-
но, были вольны вне рабочих часов располагать своим
временем как заблагорассудится и иметь свою личную
жизнь. «Отеческая опека» фирмы нам предлагалась, но
не навязывалась.
Что касается «Юниверсал моторе», то тут совсем
другое дело.
«Юниверсал моторе» — это махнна, колоссальная
махнна. Весь мировой рынок, да что там мировой ры-
нок, вся планета охвачена щупальцами этой компании.
Ее годовой бюджет -превосходит бюджет французского
государства. Сотни т^сяч рабочих на всех континента^
работают на нее. Тысячи инженеров. Не меньше шести
вице-президентов. А на вершине, где-то в невидимой
Валгалле, сам президент, он же генеральный директор,
он же председатель административного совета. Если бы
«Юинверсал моторе» перестала существовать, рухнула
бы треть мировой экономики (тут я, возможно, малость
прнсочнннл, потому что точных цифр не знаю, да и не в
этом дело, плевать я на них хотел). Вот куда моя жена
н ее подруга Ариана задумали меня определить: в этот
храм Эффективности, Пронзводнтельностн, Индустриа-
лизации. В одни прекрасный день Арнана заехала за
390
нами, она добилась наконец, чтобы меня принял чело-
век, занимающий там «очень важный пост». Ему было
лет сорок, волосы с сильной проседью, холодный
взгляд, скупые жесты. Он задал мне несколько вопро-
сов о том, где я учился, чем специально занимался, где
работаю. Разговаривая со мной, он разглядывал меня с
головы до ног, как мне казалось, недоверчиво-скептиче-
ски, и я тут же решил, что дело накрылось и продолже-
ния иметь ие будет. Но я ошибся. Три недели спустя
меня вызвали в Главную администрацию, где-то в пред-
местье Парижа. Там три господина по очереди подверг-
ли меня настоящему допросу. Причем вопросы были
скомбинированы таким образом, что, какими бы одно-
сложными ни оказывались мои ответы, в сумме они го-
ворили обо мне больше, чем мне хотелось бы. Первый
допрашивающий интересовался моими политическими
взглядами и общественной активностью. Состоял ли я
когда-нибудь в коммунистической партии? Участвовал
в манифестациях за или против войны в Алжире? Чис-
лился ли я в какой-нибудь студенческой политической
организации? Какие газеты я читаю? Что я думаю
о политике: а) внутренней, б) внешней нынешнего
французского правительства и т. д. Одним словом, ти-
пичнейшая охота за ведьмами, поиски ереси в моих
мыслях. Вопросы, которые задал мие психолог, были
столь же нескромными и показались мие еще болез
несуразными и нелепыми. Часто ли мне снится, что я
гуляю по городу без штаиов? Какие у меня отношения
с родителями, питаю ли я к ним по временам враждеб-
ность, присуща ли мне агрессивность, кто я скорее —
садист или мазохист, неужели я не испытываю ни малей-
шего желания быть высеченным и т. п. Я старался от-
ветить как можно более честно, но все же про себя не-
доумевал, какая может быть связь между коэффициен-
тами мировой продажи «фордов» или холодильников и
моим желанием или нежеланием быть высеченным...
И все же, видимо, какая-то связь есть, пусть бесконечно
малая, но вполне реальная, и диаграммы «Юниверсал
моторе» ее, несомненно, учтут. На одном конце этой ги-
гантской цепи находится маленький безвестный служа-
щий, о котором более или менее достоверно известно,
что его ие терзают мазохистские сны, на другом — лиш-
ний доллар падает в кассы компании... Великие тайны
прибылей. Как тут не растеряться?
391
Мне выдали анкету на семи страницах, которую Я
должен был заполнить и сам отослать Вернувшись до-
мой, я взялся за анкету, и вот тогда-то я твердо решил
не наниматься в компанию «Юниверсал моторе». На
первой странице была напечатана следующая фраза (по-
английски и по-французски); «I promise to devote my
entire time, abilities and capacities to the exclusive
Service of the Company». Когда я прочел, я сперва
подумал, что мне что-то померещилось. Но иет, это было
написано черным по белому, и французский перевод
полностью соответствовал английскому тексту. Я клик-
нул Веронику, чтобы прочесть ей вслух эту порази-
тельную фразу: «Настоящим я клянусь посвятить все
свое время, все способности и все силы исключительно
Службе Компании». Нет, ты только подумай, Вероника,
слова «Служба» и «Компания» напечатаны с заглавных
букв! Честное слово, иу погляди! Она кинула рассеян-
ный взгляд иа анкету, оиа ее ие заинтересовала, и при-
сяга в вериоподданиических чувствах ие вызывала у иее
того недоумения, что у меня. Ты ие понимаешь, что это
чудовищно (спрашиваю я)? От свободного человека
требуют, чтобы он отдавал все свое время и все свои
силы служению промышленному предприятию, словно
это обряд пострижения в монахи. Надо дать какую-то
клятву. Я просто в себя прийти ие могу. Интересно,
что думали эти типы, составляя такой текст? Это чистая
формальность (говорит Вероника). Не ломай себе голо-
ву, ответь иа вопросы, подпиши где надо и поскорее опу-
сти в почтовый ящик. Пустая формальность (спраши-
ваю)? Если ты думаешь, что все эти президенты, гене-
ральные директора и прочие служащие высшего ранга
«Юниверсал моторе» бросают слова на ветер, ты оши-
баешься. Все оии поокайчивали различные университе-
ты, у иих вот какие головы (жест), это иыиешиие гу-
манисты, Вероника, технократы, детка, они соль земли
во второй половине двадцатого века. Да, именно соль
земли. И уж поверь, если оии требуют от такого малень-
кого человека, как я, посвятить всю свою жизнь «Юин-
версал моторе», да еще поклясться в этом, оии знают,
что делают. Ах эти нынешние гуманисты! Они стреля-
ют без промаха! Все оии воспитанники Высшей поли-
технической школы и тому подобных заведений... Черт
бы их побрал! Их на мякине не проведешь. Эта анке-
та— штука вполне серьезная. Подписав ее, я перестану
392
существовать как личность. Я зачеркнут! Меня нет!
Я превращаюсь в некий живой организм, наделенный
интеллектом (не столь, конечно, высоким, как у техно-
кратов, но все же...) и существующий лишь для того,
чтобы служить Компании с большой буквы. Служить
чему? Бог ты мой! Самому мрачному, самому нелепому
бедствию (потому что его легко было избежать) из
всех, которые когда-либо обрушивались на несчастное
человечество,— автомобильной индустрии. Мир превра-
щен в гараж, улицы городов — в грязные, запоганенные
желоба, люди — в безумных, оболваненных шоферов.
Великолепие неба и земли навсегда утрачено, все задым-
лено выхлопными газами. Кошмар миллиардов не знаю-
щих сносу машин, размножающихся не иначе как почко-
ванием. И этой великой напасти против человечества и
природы, этому преступлению я должен посвятить свою
жизнь!
Нет, черта с два буду я им служить!.. Они очень
хорошо платят (говорит Вероника). Хорошо платят
(спрашиваю я)? Не так уж и хорошо, если все взвесить.
Три с половиной тысячи новых франков в месяц — это
безумно мало, учитывая все их требования. Черта с два
я продам свою бессмертную душу «Юниверсал моторе»
за три с половиной тысячи новых франков в месяц, за
такой грошовый оклад! Моя бессмертная душа стоит
куда дороже. Ты откажешься, Жиль? Да, откажусь.
Ты с ума сошел! Отнюдь нет, наоборот, это самое ра-
зумное из всего, что я сделал с тех пор, как появился
на свет. (И тут я спокойно беру анкету и под оторопе-
лым взглядом Вероники невозмутимо разрываю ее на
мелкие кусочки. Точь-в-точь сцена из современного
фильма, она и по сей час стоит у меня перед глазами.)
А Ариана? Что я скажу Ариане, которая взяла на се-
бя труд познакомить тебя со своим другом? Нет,
научи меня, что я должна ей сказать. Да пусть она
валится ко всем чертям! Это легче всего! Пусть она
вместе со своим любовником валится ко всем чертям!
Он, надо думать, тоже из технократов и употребляет
ее методично, все время поглядывая на часы, чтобы, не
дай бог, не опоздать ни на пленарное заседание адми-
нистративного совета, ни на посещение финской бани
для интенсивного отдыха.
Поскольку я заговорил о семейном бюджете и о не-
обходимости (по мнению Вероники) повысить наш
393
«жизненный уровень» (ее термин, не мой), я расскажу
о другой, тоже не увенчавшейся успехом попытке, ко-
торая имела место года три спустя после рождения на-
шей дочурки. К тому времени мы уже поменяли квар-
тиру. Наше новое жилище было большего метража, ку-
да более привлекательное и без признаков убожества,
которое так удручало нас в первой квартире. К тому
же здесь царила относительная тишина; соседи вели
себя пристойно. Окна нашей спальни выходили в сад.
Заработок мой значительно повысился, и я мог, не ло-
мая себе головы, платить за квартиру в три раза боль-
ше, чем прежде. Короче говоря, это было еще не рос-
кошное жилье, далеко не роскошное, но мне действитель-
но казалось, что мы можем им удовлетвориться, во
всяком случае, на ближайшие два-три года. Вот тогда-
то Вероника и высказала желание начать работать.
Если к моей зарплате прибавить ее будущую зарплату,
говорила она, то мы сможем нанять прислугу, которая
будет вести хозяйство и заниматься ребенком. Ей скуч-
но, говорила Вероника, проводить день за днем одной
в квартире. Даже с малышкой. Ей скучно. Она хочет
работать. Ее тяготит такая зависимость от мужа, слов-
но она какая-нибудь восточная жена. Она хочет «пол-
ностью реализоваться как личность» (фраза из репер-
туара Арианы). Хорошо, хорошо. Но что ты намерена
делать, дорогая? Поскольку ты какое-то время училась
на медицинском факультете, ты, вероятно, смогла бы
подыскать место в клинике или лаборатории. Нет, это
ее не устраивало. Она хотела работать журналисткой
или кем-нибудь в издательстве, в театре, в кино или па
радио. Одним словом, она желала именно той работы,
которую выполняют герои современных романов: они
либо репортеры крупнЪй газеты, либо писатели, либо
режиссеры, если они не просто «левые интеллигенты»,
словно это профессия (а может быть, это уже и в са-
мом деле стало профессией?). Выбор, который сделала
Вероника, это выбор нашего поколения, воспитанного в
мире аудиовизуальной (как они говорят) пропаганды,
массовой культуры и ничем не ограниченных развлече-
ний. В мире газетных полос, любительских кинокамер,
транзисторов, телевизоров, рассредоточенности художе-
ственных впечатлений. Образы, образы, образы. Посто-
янная драматизация жизни. Сколько я знал ребят мо-
его возраста, которые мечтали стать режиссерами, зна-
394
менитыми журналистами, писателями, актерами! Имя
им легион. А вот стать бухгалтером, нотариусом, инже-
нером почему-то почти никто не хотел. «Работать» для
Вероники не значило воспитывать детей или ухаживать
за больными. Лаборатория, контора или даже магазин-
чик кустарных промыслов — нет, это все не то. Рабо-
та — это радиостудия, съемочная площадка, редакцион-
ный кабинет... Она даже не задумывалась, обладает ли
она необходимой подготовкой, чтобы работать в этих
областях, или, вернее, это было само собой разумею-
щимся. Короче, с помощью все той же Арианы она до-
билась встречи с одной редакторшей журнала «Гори-
зонты». Я пошел с ней. Помещение редакции оформле-
но в американском стиле. Все рационально. Большие
просторные комнаты, голые стены, четкие геометриче-
ские формы. Торжество пластика и плексигласа. Моло-
денькие сотрудницы в коротких юбках, стриженные под
мальчишку, с миндалевидными глазами чуть ли не до
висков и зелеными веками, все, как одна, похожие на
Клеопатру из цветного голливудского фильма. Можно
было подумать, что находишься в институте красоты
или в редакции журнала мод. Редакторша, знакомая
Арианы, приняла нас любезно. Это была дама лет со-
рока, еще довольно красивая и на редкость самоуверен-
ная. Она задала Веронике несколько вопросов. Пробо-
вала ли она себя в журналистике? Что ее больше инте-
ресует: зрелища, интервью, критика или страничка
«Для вас, женщины»? Во время нашей беседы вошел
фотограф и принялся снимать Веронику. Таким аппара-
том, который тут же выдает готовый снимок. И я по-
нял, что красота Вероники, ее облик, ее стиль имеют
не менее важное значение, чем ее еще никак не прояв-
ленные способности, потому что «Горизонты» публи-
куют в каждой рубрике фотографию ведущего отдел.
Сотрудники журнала должны быть не только квалифи-
цированными журналистами, но еще и быть физически
привлекательны, сексапильны, обладать современной
динамичной внешностью. Люди входили к ней в каби-
нет (мы были недостаточно важными посетителями,
чтобы не прерывать беседы), обсуждали какие-то во-
просы, уходили, приходили другие, звонил телефон,
она отвечала, но после каждой из этих интермедий воз-
вращалась к разговору с Вероникой. Если бы записать
на магнитофонную ленту все, что говорила эта женщи-
395
на во время нашего визита, никак не обозначая смены
собеседников, получилось бы примерно следующее:
«Здравствуйте, Ариана говорила мне, что вы красивая,
она не ошиблась. Она, пожалуй, даже преуменьшила.
Вы очень красивая, да, да, очень красивая. Здравствуй-
те, мосье (заметное охлаждение топа. Я не очень краси-
вый. Говорят, что я недурен собой, что у меня даже
есть известный шарм — мне это не раз говорили,— но
я не очень красив, а главное, я совсем не денди). Вы
очень молоды оба, просто дети. Да, Софи,.скажите, что-
бы он подождал, я занята. Он ужасный зануда, я его
хорошо знаю. Скажите, что у меня совещание. Ой, Со-
фи, минуточку. Позвоните Шутцу по поводу макетов.
Они недурны, но мне хотелось бы что-то менее выра-
женное. Да, да, именно менее выраженное. Ему бы сле-
довало набраться идей на выставке, которая сейчас в
галерее Ворта. Образ зрелой женщины должен быть
понятен, но не сразу, а Шутц сделал ей такие внятные
груди. Понимаете, не хватает двусмысленности. Я по-
лагаюсь на вас, детка... Как видите, в этом чертовом
заведении приходится заниматься всем. Но я не жа-
луюсь. Я обожаю эту суету... Не знаю, миленькая, сей-
час у иас нет свободных вакансий, но в ближайшие
дни может кое-что появиться. Вы когда-нибудь брали
интервью? Когда вы были студенткой, вы, наверно,
подрабатывали, распространяя социологические анкеты.
Да? Ну что ж, значит, у вас есть опыт. Это уже кое-
что. Внешне вы как раз то, что нам нужно. У вас сов-
ременный облик. Ваша жена могла бы сниматься в ки-
но, Жиль. (Она видела меня первый раз в жизни и
звала уже по имени. Простота и сердечность на амери-
канский манер. В «Горизонтах» все очень демократич-
ны...) Но, похоже, вас. такая перспектива не вдохнов- 3
ляет?.. Извините, опять этот телефон. Ни минуты по-
коя. Это ты, Моника? Слушаю тебя, детка. (Пауза,
потом поучающим тоном.) Не настаивай так категорич-
но на икре, милая. Наши читатели, конечно, не из со-
циальных низов, но и не самые высокооплачиваемые.
Помни, что их средний доход составляет три тысячи
новых франков в месяц. Наша аудитория — это те, кто
еще завоевывает жизненные позиции и не имеет пока
устойчивого положения. В разделе «Для вас, женщины»
вы можете апеллировать к естественной потребности
наших читательниц в комфорте и элегантности, но при
396
этом смотрите, чтобы ваши материалы не развивали у
них комплекса неполноценности. Поэтому, повторяю, не
будем пропагандировать черную икру. Мы работаем на
публику, которой хочется жить шикарно, но у которой
еще нет для этого ни финансовых, ни, быть может, да-
же интеллектуальных возможностей... Посоветуй им
проводить отпуск в пансионатах Средиземноморского
клуба, а не на Багамских островах, во всяком случае,
пока Средиземноморский клуб ие организовал там сво-
их филиалов... (Пауза.) Как тебе понравился разворот
о Вьетнаме?.. (Пауза.) В самом деле? Это моя наход-
ка, детка! Да, эту неделю я собой довольна. Жаль
только, что вылетела еще одна фотография вьетнамских
военнопленных... (Пауза.) Что и говорить, снимки чу-
довищны, ио ведь именно этого я и добивалась: надо
смущать покой, понимаешь, котик, необходимо встрях-
нуть, растормошить читательскую массу. Ну, привет,
трудись и помни, не нажимай на икру... Ну что ж,
продолжим наш дуэт, Вероника, вернее, наше трио. Как
видите, здесь ничего нельзя пускать на самотек. Послу-
шайте, детка, кажется, через несколько дней я смогу
дать вам пробную работу. Знаете эту шведскую актри-
су, которая так прозвучала в последнем фильме Бергма-
на? Вы говорите хоть немножко по-английски? Объяс-
ниться сумеете? Так вот, она будет в Париже на сле-
дующей неделе. Надеюсь, вы читали «Горизонты» и
знаете стиль наших интервью?.. Да, Жак? (Пауза, во
время которой пришедший говорит, что ему надо.) По
всем вопросам верстки иди к Рене, это его дело... Нет,
старик, это не пойдет, решительно. Весьма сожалею, но
статьи о Дюамеле не будет. Это не в нашем стиле.
Тем более в номере, где у нас выступит Морис Блан-
шо Вот если бы ты предложил Мориака — это еще
куда ни шло. Но Дюамель не для нас... Да, да. Слу-
шай, он видел разворот о вьетнамских военнопленных?
Ну как? Я собой довольна... Привет, Жак... Так что
же я говорила? Да, вы, конечно, знаете стиль наших
интервью...»
И так далее и тому подобное. Я чуть ли ие дослов-
но передаю этот разговор — таким карикатурным он
и был. Я «офонарел» (так бы она выразилась в начале
шестидесятых годов, не упустив случая употребить мод-
1 Жор ж Дюамель и Морис Бланшо — современ-
ные французские писатели.
397
ное тогда словечко). Я глядел на нее, слушал, запоми-
нал... Невероятно интересно. Их манера разделывать
последние новости и сервировать их своим читателям:
еще не готово — теперь в самый раз — объедение,
пальчики оближете — внимание!—перешли к следую-
щему. Точно дозированное месиво из весьма умерен-
ного прогрессизма и снобизма иа потребу средних клас-
сов. Гибрид из вьетнамских военнопленных и последних
моделей самых модных портных. Эдакий грубый ком-
бикорм культуры для жвачных мелких буржуа впере-
межку с панированными блюдами из меню интелли-
генции. Этакая смесь претенциозности с подлостью...
Все это я вдруг увидел своими глазами, и мне захоте-
лось блевать.
Само собой разумеется, Вероника им ие потребова-
лась, и приняли ее так доброжелательно, видимо, толь-
ко чтобы оказать любезность приятельнице. Быть мо-
жет, у них даже было смутное намерение дать Верони-
ке попробовать свои силы в журналистике, заказать ей
интервью. Но это намерение как-то рассосалось в по-
следующие дни, потому что жизнь мчится стремитель-
но, и каждое утро приносит целую прорву сенсаций и
разных ошеломляющих новостей, все так заняты, так
перегружены в «Горизонтах», да и повсюду... И я лиш-
ний раз удивился всеобщему ничтожеству—люди суе-
тятся впустую, сами вечно чего-то добиваются и при-
нимают тех, кто тоже чего-то добивается, обещают кому
попало и что попало и тут же забывают об этом и пе-
реходят к другим делам... Люди, которые говорят друг
другу по телефону: «Мы должны непременно повидать-
ся»,— и думают при этом: «Господи, какая заиуда!» —
и, несмотря на это, у них назначено не меньше шести
встреч ежедневно, просто так, ии для чего, лишь бы
изображать деятелей, лишь бы убедить самих себя,
что они живут интенсивной жизнью... Существует целая
система приспособлений, позволяющая этим марионет-
кам постоянно пребывать в безнравственном мельтеше-
нии: телефонные линии, сеть железных дорог, автобус-
ные станции, мириады частных машин, армии машини-
сток и стенографисток, одним словом, прочный базис
(как оии выражаются), на котором разыгрывается этот
вселенский фарс... О чем мечтают «молодые кадры»?
О том, чтобы когда-нибудь быть в числе тех, кого ве-
черние газеты, столь падкие на светскую хронику, не
398
колеблясь называют, чтобы поразить воображение пас-
сажиров метро в часы «пик» VIP («Very Important Per-
son»1),.. Зловещая картина нашего времени: вечерние
газеты выставляют напоказ жизнь VIPob, чтобы растра-
вить душу жителей предместий, пробудить у них всепо-
жирающую тоску в духе мадам Бовари и усилить хро-
ническую депрессию, охватывающую пассажиров метро
к концу дня... С одной стороны, неприкрытый садизм, с
другой — беспросветная тупость. Если вдруг задумаешь-
ся над всем этим, разве не задохнешься от презрения?
Если вдруг задумаешься... Но правда требует при-
знать, что в течение всего этого периода (в первые ме-
сяцы после рождения нашей дочки) я был почти все
время спокоен и счастлив, главным образом из-за Ма-
ри. Она в самом деле занимала все мои мысли. Что
до Вероники, то мне кажется, это было не так. Мате-
ринская любовь —вот еще одно из тех понятий, кото-
рое следовало бы пересмотреть, поскольку теперь модно
пересматривать все наши укоренившиеся и, казалось бы,
совершенно незыблемые представления. Пресловутая ма-
теринская любовь не такое уж всеобщее чувство, как
это принято думать. Кто знает, может, оно больше свя-
зано с нравственными установлениями определенной
культуры, нежели с инстинктивными движениями ду-
ши? И кто знает, не будет ли все это «пересмотрено»
в иаш век? Когда родилась Мари, у меня возникло
ощущение, пусть иллюзорное, что одно из конечных
предназначений моей жизни реализовалось: я стал от-
ветственным за другое существо. Ответственность, кото-
рую я чувствовал, была для меня в равной мере и бре-
менем и радостью. Отныне я перестал быть центром
всех своих помыслов, Мари естественным образом заня-
ла это место. Вероника же, напротив, с рождением доч-
ки нимало не утратила сознания автономности своей
личности, не утратила своего аппетита к удовольствиям
н радостям жизни. Конечно, она испытывала к малют-
ке Мари и нежность и любовь, но жизнь с ее чудесами
и обещаниями продолжалась, от нее еще очень много
надо было получить, и материнство никак не должно
стать этому преградой. В этом отношении Вероника
была, безусловно, более современна, чем я, и, возможно,
более прозорлива. Она, должно быть, предвидела вре-
мя, когда наша дочь оторвется от нас, уйдет из семьи,
1 Очень важная личность (англ.).
399
ное тогда словечко). Я глядел на нее, слушал, запоми-
нал... Невероятно интересно. Их манера разделывать
последние новости и сервировать их своим читателям:
еще не готово — теперь в самый раз — объедение,
пальчики оближете — внимание!—перешли к следую-
щему. Точно дозированное месиво из весьма умерен-
ного прогрессизма и снобизма иа потребу средних клас-
сов. Гибрид из вьетнамских военнопленных и последних
моделей самых модных портных. Эдакий грубый ком-
бикорм культуры для жвачных мелких буржуа впере-
межку с панированными блюдами из меню интелли-
генции. Этакая смесь претенциозности с подлостью...
Все это я вдруг увидел своими глазами, и мне захоте-
лось блевать.
Само собой разумеется, Вероника им не потребова-
лась, и приняли ее так доброжелательно, видимо, толь-
ко чтобы оказать любезность приятельнице. Быть мо-
жет, у иих даже было смутное намерение дать Верони-
ке попробовать свои силы в журналистике, заказать ей
интервью. Но это намерение как-то рассосалось в по-
следующие дни, потому что жизнь мчится стремитель-
но, и каждое утро приносит целую прорву сенсаций и
разных ошеломляющих новостей, все так заняты, так
перегружены в «Горизонтах», да и повсюду... И я лиш-
ний раз удивился всеобщему ничтожеству—люди суе-
тятся впустую, сами вечно чего-то добиваются и при-
нимают тех, кто тоже чего-то добивается, обещают кому
попало и что попало и тут же забывают об этом и пе-
реходят к другим делам... Люди, которые говорят друг
другу по телефону: «Мы должны непременно повидать-
ся»,— и думают при этом: «Господи, какая зануда!» —
и, несмотря иа это, у иих назначено ие меньше шести
встреч ежедневно, просто так, ии для чего, лишь бы
изображать деятелей, лишь бы убедить самих себя,
что они живут интенсивной жизнью... Существует целая
система приспособлений, позволяющая этим марионет-
кам постоянно пребывать в безнравственном мельтеше-
нии: телефонные линии, сеть железных дорог, автобус-
ные станции, мириады частных машин, армии машини-
сток и стенографисток, одним словом, прочный базис
(как они выражаются), иа котором разыгрывается этот
вселенский фарс... О чем мечтают «молодые кадры»?
О том, чтобы когда-нибудь быть в числе тех, кого ве-
черние газеты, столь падкие на светскую хронику, не
398
колеблясь называют, чтобы поразить воображение пас-
сажиров метро в часы «пик» VIP («Very Important Per-
son»1),.. Зловещая картина нашего времени: вечерние
газеты выставляют напоказ жизнь VIPob, чтобы растра-
вить душу жителей предместий, пробудить у них всепо-
жирающую тоску в духе мадам Бовари и усилить хро-
ническую депрессию, охватывающую пассажиров метро
к концу дня... С одной стороны, неприкрытый садизм, с
другой — беспросветная тупость. Если вдруг задумаешь-
ся над всем этим, разве не задохнешься от презрения?
Если вдруг задумаешься... Но правда требует при-
знать, что в течение всего этого периода (в первые ме-
сяцы после рождения нашей дочки) я был почти все
время спокоен и счастлив, главным образом из-за Ма-
ри. Она в самом деле занимала все мои мысли. Что
до Вероники, то мне кажется, это было не так. Мате-
ринская любовь —вот еще одно из тех понятий, кото-
рое следовало бы пересмотреть, поскольку теперь модно
пересматривать все наши укоренившиеся и, казалось бы,
совершенно незыблемые представления. Пресловутая ма-
теринская любовь не такое уж всеобщее чувство, как
это принято думать. Кто знает, может, оно больше свя-
зано с нравственными установлениями определенной
культуры, нежели с инстинктивными движениями ду-
ши? И кто знает, не будет ли все это «пересмотрено»
в иаш век? Когда родилась Мари, у меня возникло
ощущение, пусть иллюзорное, что одно из конечных
предназначений моей жизни реализовалось: я стал от-
ветственным за другое существо. Ответственность, кото-
рую я чувствовал, была для меня в равной мере и бре-
менем и радостью. Отныне я перестал быть центром
всех своих помыслов, Мари естественным образом заня-
ла это место. Вероника же, напротив, с рождением доч-
ки нимало не утратила сознания автономности своей
личности, не утратила своего аппетита к удовольствиям
и радостям жизни. Конечно, она испытывала к малют-
ке Мари и нежность и любовь, но жизнь с ее чудесами
и обещаниями продолжалась, от нее еще очень много
надо было получить, и материнство никак не должно
стать этому преградой. В этом отношении Вероника
была, безусловно, более современна, чем я, и, возможно,
более прозорлива. Она, должно быть, предвидела вре-
мя, когда наша дочь оторвется от нас, уйдет из семьи,
1 Очень важная личность (англ.).
399
А сама Вероника будет тогда еще привлекательной жен-
щиной, которая ни от чего еще не отказалась и полна
ржиданий. Кстати, во время одного из наших разговоров
О будущем дочки она так сформулировала эту мысль:
«Когда Мари исполнится двадцать, нам еще не будет
пятидесяти. Мы будем очень молодыми родителями,
как теперь и принято. Что мы будем делать, когда она
Выйдет замуж, чем мы заполним наш досуг?» Такого
рода вопросы мне и в голову не приходили, настолько
Я был счастлив тем, что у нас есть этот маленький че-
ловечек, которого я каждый вечер брал на руки — и теп-
лота этого тельца наполняла мое сердце нежностью.
Тогда мне казалось, хотя несколько примеров в нашем
окружении должны были мне доказать обратное, что
наш ребенок является гарантией против разлада между
нами, против крушения нашего брака—против беды.
Мы с Вероникой жили в однообразном привычном
ритме, который создавал иллюзию стабильности. Вре-
мя расходилось неизвестно на что, но кто в наши дни
знает, куда оно уходит? Праздновались, как водится,
дни рождения, зажигались маленькие голубые и розо-
вые свечечки, которые надо было потом задувать. Так,
из года в год, наша жизнь рассеивалась как свечечный
дым. Мы все больше и больше удалялись от счастливо-
го берега юности, где в течение скольких-то дней под
аккомпанемент музыкальной шкатулочки каждый бы-
вает принцем, беззаботным и бессмертным. Нам испол-
нилось двадцать шесть лет, а потом двадцать семь...
Мы принадлежали уже к другой биологической и соци-
альной категории, немножко менее бессмертной и не-
множко менее прекрасной,— к категории взрослых, но
еще молодых взрослых, тех, кто голосует, читает поли-
тические еженедельники,, имеет регулярный доход и ро- 3
жает детей. Переход в эту новую категорию — дело не-
легкое. Нам помогало все, что придумал наш век, что-
бы смягчить столкновение с реальностью: вся машине-
рия, организующая теперь досуг. Наш автомобиль,
уикенды в Нормандии, отпуск в Коста-Брава, в Сен-
Тропезе (потом это будет Греция, Ливан). Телевиде-
ние. Синематека. Стопка книг, которые «необходимо
прочесть» за год. Спектакли, которые «необходимо по-
смотреть». У нас обедали наши друзья Шарль и Ариа-
на. Мы, в свою очередь, обедали у них. Мы вместе с
ними ходили в те подвальчики, куда молодые пары из
400
среднего класса обязательно должны ходить не реже
раза в месяц. Все эти вечера, удивительно похожие
один на другой, слились в моей памяти в один обед в
ресторане—в один-единственный вечер, безвкусный и
глянцевитый, как калифорнийское яблоко, которое не
хочется укусить, даже когда оно изображено на облож-
ке роскошного иллюстрированного журнала.
Один из этих вечеров, однако, четко выделяется на
фоне остальных своим финалом и теми последствиями,
которые он имел для нас. Начался он, как обычно, в
ресторане с неизбежного при каждой нашей встрече сте-
нания на тему о несчастной доле парижских автомоби-
листов.
— Я думала, что нам так и не удастся поставить
машину, что мы всю ночь проездим вокруг этого ре-
сторана. Операция «паркинг» становится все более не-
реальной.
— Меня так и подмывало врезаться в бамперы н
смять их в лепешку.
— Он просто кипел. В буквальном смысле слова.
Я боялась, у него начнется нервный криз.
— Не волнуйся. Тебе недолго придется ждать. Мне
не избежать его, как и всем.
— Я ему говорю: поедем в сторону площади Мобер,
может быть, там удастся поставить машину, и вернем-
ся сюда на такси.
Они еще несколько минут говорят на эту тему, лишь
слегка варьируя то, что говорилось в предшествующие
разы. Но Жиль их не слушает. Его внимание привлека-
ют скорее их жесты, выражение лиц, интонации. Шарль
и Ариана разыгрывают перед ним комедию, от которой
он всякий раз не может оторваться. Спектакль начина-
ется с их появления, развязно-фамильярного, но не без
высокомерия. Они приветливы с девушкой в гардеробе
и с метрдотелем, которого называют по имени; но де-
мократическое добродушие не уничтожает ни сознания
своего социального превосходства, ни требования ува-
жения к себе. Нет сомнения, что они имеют право на
хорошо расположенный столик и на особые знаки вни-
мания. Они здороваются за руку с хозяином ресторана
(«Клод — наш друг»), очень корректным молодым че-
ловеком, последним отпрыском гордой династии ресто-
401
раторов, который к тому же наизусть знает «кто есть
кто» делового мира. «Ты нам оставил наш столик,
Клод, ты ангел!» Она подходит к своему месту, Шарль
становится за ее стулом, чтобы сперва отодвинуть его,
а потом придвинуть. У нее обнаженные плечи, улыбка
кинозвезды или манекенщицы с обложки иллюстриро-
ванного журнала (спокойная, тонная веселость, добро-
желательность ко всему миру; keep smiling1). Метким
взглядом охватывает она зал, наверно, чтобы засечь
знаменитостей, которых есть шанс здесь повстречать.
Ресторан оформлен в стиле двадцатых годов: много
стекла, абажуры в форме куполов с висюльками, офи-
цианты в коротеньких передниках, смахивающих на на-
бедренные повязки. Жиль прослеживает направление
взгляда Арианы и лишний раз отмечает, что за сосед-
ними столиками расположились пары, удивительно схо-
жие с Шарлем и Арианой,— а, собственно говоря, поче-
му бы им быть другими? Создается впечатление, что
четко ограниченный круг парижан (возраст — от три-
дцати до пятидесяти, зрелые люди, которые уже подби-
раются к руководящим постам и солидным доходам)
каждый вечер встречается здесь. У всех у них явно
очень много общего. Жиль и Вероника выглядят на их
фоне еще студентами, особенно Вероника, которая ка-
жется совсем девочкой рядом с Арианой, во всем рас-
цвете ее красоты и блеске царственной осанки. Верони-
ка охотно разыгрывает при подруге роль младшей сест-
ры, которой многому еще надо научиться, но которая
подает блестящие надежды. У Арианы уже десятилет-
ний сын, мальчик смышленый, хитренький и не по го-
дам развитый, если судить по тем забавным историям,
которые рассказывают о нем его родители. Как раз
сейчас Ариана говорит q нем. (В ответ на вопрос Веро- J
ники, здоров ли малыш.) К слову, у него простое, му-
жественное и не очень затасканное имя, его зовут Ро-
нальд... Итак, в день рождения юного Рональда спро-
сили, какой бы он хотел получить подарок: модель кос-
мической ракеты малого размера (и все же она стоит
больше двадцати тысяч старых франков), любые книги
на эту же сумму (Жиль начинает прислушиваться), ак-
цию компании «Шелл» либо несколько граммов золота?
Малютка с ходу отверг как игрушку, так и книги, за-.
1 улыбайтесь (англ.),
402
тем долго колебался между акцией и золотом и, нако-
нец, остановил свой выбор на акции. Но тогда, добавил
он, мне придется ежедневно просматривать биржевую
сводку в папиной газете. В этой фразе соль анекдота,
вот тут-то слушатели и должны разражаться смехом.
Счастливые родители вундеркинда подают пример, Ве-
роника тоже смеется, хотя и не так безудержно, как
они. Жиль с трудом изображает на лице подобие
улыбки.
— Не правда ли, здорово? — говорит Ариана.
— Восхитительно!— поддакивает Вероника.
(О чем только думают современные карикатуристы?
Чего они ждут, чтобы создать наряду с «Несносным
Жожо», «Противным Виктором» и «Ужасным Альбе-
ром» новый персонаж--маленького мальчика в духе
времени, из молодых, да ранних, понимающего, что к
чему. Этот образ продолжал бы дело плейбоев старшего
поколения во всем, что касается элегантности, автомоби-
лей, деловой сметки, а также — а почему бы и нет,
будем же наконец современны, чего нам стесняться
после Фрейда? — в вопросах эротики. Вот смеху-то
было б!)
— Но вас не пугает,— нерешительно говорит
Жиль,— что мальчишка растет чересчур расчетливым?
— Чересчур не бывает,— возражает Шарль,— осо-
бенно в наш век. Если бы меня в свое время научили
понимать цену золота и акций!..— И он жестом показы-
вает, какую бы ои сделал карьеру, если бы его воспи-
тание было более реалистичным.
— Вы мечтатель, мой бедный Жиль,— говорит
Ариана.— Вы все витаете в облаках. Вы поэт!
Ариане и Жилю так и не удалось перейти на «ты».
Да они толком и не пытались,
— Вы правы,— говорит Жиль.— Я не поэт, но, на-
верно, немного старомоден.
— В этом твое обаяние, дорогой.
Тем временем они изучают меню, не зная, на каком
из фирменных блюд остановиться: кролик по-охотничьи,
или мясо в горшочке, или буридэ, или миронтонское
жаркое? Ведь теперь модны простые, сытные блюда,
приготовленные на добрых традициях старофранцуз-
ской кухни, питательные и без всяких там фокусов —
никаких американских салатов и бифштексов по-гам-
бургски, это едят в drugstores. В ресторане «Ар де-
403
ко» 1 посетителей так и подмывает повязать салфетку
вокруг шеи по обычаю коммивояжеров давних, довоен-
ных лет. Говорят, принцесса Критская обожает буридэ...
А вот и она сама! Честное слово! Нет, точно она, уз-
наешь ее, Вероника? С кем это она? Ну, конечно,
с Фредди. То-то дня два назад в «Пари уикенд»...
И Ариана дружески машет Фредди и даже посылает
ему воздушный поцелуй. Шарль его тоже приветствует,
а Фредди отвечает широкой улыбкой и элегантным же-
стом.
— Вы знакомы? — спрашивает Ариана Веронику.—
Да нет, не может быть. Ты его знаешь! Ну, Фредди,
администратор ночных кабаре? Вот уже несколько не-
дель, как они всюду появляются вместе.
— А я думала, что она сейчас живет с... (называется
имя известного миллионера).
— Нет, это уже пройденный этап. Ты отстаешь от
жизни, детка. Ну Фредди н ходок! Ну и мошенник!
Он спит только с фирменными девчонками, да к тому
же и титулованными. Я всегда ему говорю: «Фредди,
ты король снобов».
— Почему вы называете его мошенником?
— Да потому, что он и есть мошенник,— отвечает
Шарль.— Хоть ты и витаешь в облаках, ты, наверно,
слышал об этом нашумевшем деле с песо.
— Да, что-то слышал.
— Так вот, это его работа. Наркотиками он тоже
немножко подторговывает.
— И он ни разу не завалился?
— Что ты! (Шарль широко улыбается.) Он же хи-
тер как змей, и у него большие связи. А кроме того,
он сам работает на полицию разных стран. Думаю, что
наводчиком он тоже бывает.
— Нет, вы только поглядите, какое у Жиля выра-
жение лица! — восклицает Ариана.— Нет, вы только
поглядите! Он бесподобен.
— Уж не скажешь ли ты мне, что ты шокирован?
— Ничуть. Я считаю, что этот тип имеет право на
существование и что принцесса нашла себе подходящего
спутника. Просто я думал, что морда у него на ред-
кость соответствует его занятиям.
1 «Декоративное искусство» (фр.).
404
Обе дамы протестуют. Ну что ты! Фредди очень
привлекателен, очень сексапилен... Да и его успехи у
женщин тому доказательство...
— Хорошо, допустим, что это обольстительный су-
тенер. Но что он сутенер, у него написано на морде.
— Ты в этом ничего не понимаешь,— говорит
Вероника.
— Что там ни говори, он роскошный мужик!—гово-
рит Ариана подчеркнуто объективным тоном.— Пусть
мошенник, если вам угодно, но обаятельный мошенник.
— Скажите, вы бы ему доверили ваши драгоцен-
ности?
— Конечно, нет, но это не мешает ему быть очень
симпатичным парнем.
— Сдаюсь! Прошу вас только об одной милости:
не знакомьте меня с ним.
( Тон остается дружеским. На лицах — улыбки.
Они умеют собой владеть. Умеют жить. К тому же
разговор вскоре переходит на другую тему, по которой
легче договориться. Речь идет об американских неграх
и о сегрегации в южных штатах. (Перемена темы вызва-
на появлением в ресторане красивой негритянки.) Ариа-
на рассказывает, что на прошлой неделе она обедала
«у друзей», она называет их фамилию, и среди пригла-
шенных была одна знаменитая актриса (она и ее назы-
вает), разговор зашел о линчевании в штате Джорд-
жия, сообщениями о котором были тогда полны все
газеты. Ариана сказала, что видные деятели должны во
всеуслышание протестовать против этих ужасов, и она
обратилась к актрисе: «Вот вы, мадам, например, вы
же представляете всю нацию».— «Я? Но что вы хоти-
те, чтобы я сделала?» — спросила недовольная актриса.
(Тут Ариана ее описывает: блондинка, матовая розовая
кожа, выглядит на двадцать лет, роскошные драгоцен-
ности.)— «То, что всегда делают, мадам, когда проте-
стуют против несправедливости: чтобы вы вышли на
улицу».— «Вы хотите, чтобы я вышла на улицу?» —
«А почему бы и нет?» И Ариана, пренебрегая недо-
вольством хозяина дома, подзывает лакея: «Будьте доб-
ры, принесите мне «Монд». Он приносит, и Ариана,
отодвинув тарелку с икрой (Ариана, правда, не сказа-
ла, что там угощали икрой, но, судя по другим дета-
лям, икру им наверняка подавали),— итак, отодвинув
тарелку с икрой, Ариана прочла вслух статью из
405
«Монд», где описывалось это линчевание во всех под-
робностях, причем некоторые были действительно чудо-
вищные, ио она не пропустила ни одну. Актриса волно-
валась все больше и больше, хозяин дома тоже. «Вот
этого я и добивалась,— заканчивает Ариана.— Встрях-
нуть этих светских людей, которые так легко забывают,
что происходит вокруг них. Пробудить в них совесть».
Она отпивает глоток бордо; и Шарль чуть ли не со
слезами на глазах восхищенно глядит на свою краси-
вую и мужественную супругу, которая не боится нару-
шить мирный обед в гостях, чтобы помочь угнетенным.
Что касается Жиля и Вероники, то, похоже, они тоже
под сильным впечатлением услышанного.
— Вы правы,— говорит Жиль очень серьезно.—
Люди недостаточно интересуются тем, что происходит
вокруг. Я с вами согласен. Взять хотя бы атомное во-
оружение. Кто протестует? В Англии — молодежь и
Бертран Рассел. Во Франции — никто. Однако это
проблема, которой все должны...
— Позовите, пожалуйста, метрдотеля. Где поло-
скательницы?.. Антуан, что здесь сегодня происходит?
Нам полчаса не подают вина, забывают принести поло-
скательницы. Вы распустили людей, Антуан. Да, про-
шу вас. Спасибо, Антуан. Простите, Жиль, я прервала
вас. Вы говорили: все должны... что?
— ...Все должны-быть обеспокоены радиоактивными
осадками и тем арсеналом атомных бомб, который уже
существует. Но создается впечатление, что либо людям
на это наплевать, либо они смирились, настроены фата-
листически. Протестует лишь жалкая кучка молодежи,
да и то во Франции нет даже маршей против бомбы, пуб-
лика как бы анестезирована всеобщим процветанием.
— Спасибо, Антуан. Вероника, ты заметила, какиеа
у них здесь красивые полоскательницы? Знаешь, где они
их нашли? У Инно всего-навсего. Надо бы и мне их
купить. Десять франков штука, это даром. Да, Жиль, вы
говорили о походах против бомбы?.. Да, конечно. Но вы
не считаете, что это несколько отдает... (она делает пау-
зу, чтобы почувствовали юмор) фольклором?
— Фольклором? — переспрашивает Жиль, рас-
терявшись: она употребила это слово в таком странном
контексте.
— А я все же думаю,— говорит Ариана,— если
хочешь что-то изменить — нужна сила. Разве нет?
406
— Никто не протестует,— говорит Шарль,— потому
что нет людей с достаточным нравственным престижем,
чтобы возвысить голос протеста. Нам недостает такого
человека, как Камю.
— Да, к примеру,— говорит Жиль.— Но ведь есть
еще Сартр. Почему он молчит? Да, Камю, наверно, вы-
сказался бы против бомбы.
— Он непременно бы это сделал, можете не сомне-
ваться,— говорит Ариана иронически-списхэдительным
тоном.
— А ведь прежде вы очень его любили,— заме-
чает Жиль с улыбкой.— Куда больше, чем я. Похоже,
ваше увлечение прошло.
— Увлечение Камю? У меня? — недоумевает Ариа-
на, подняв брови.— Откуда вы взяли?
— Однако мне кажется, я слышал, как вы когда-то
. говорили про «Чуму», будто это...
— Да никогда в жизни! Это вам приснилось. Либо
вы путаете меня с Шарлем, который действительно лю-
бил Камю. Возможно. Но я — нет. Конечно, что и гово-
рить, это был весьма достойный человек, в нравственном
плане даже безупречный, тут я не спорю.
— Вы, видно, читали статью, которая была напе-
чатана в «Литературе» год или два назад?
— Статью?—спрашивает Ариана уже холодным
тоном.— Что-то не помню. Должно быть, я ее не чита-
ла. Впрочем, к тому времени у меня уже сложилось
мнение о Камю.
И Ариана продолжает говорить о Камю. Она под-
черкивает, что он прославился десять — пятнадцать лет
тому назад по причинам, лежащим «вне литературы»,
но что теперь уже можно правильнее оценить его место
в национальной сокровищнице. Говорит она все это
профессорским тоном, словно стоит на невидимой ка-
федре. Жиль с интересом наблюдает за ней. Украдкой
он поглядывает и на Шарля. Шарль закрыл глаза, на
скулах вздулись желваки. Но так как монолог Арианы
затягивается, он приоткрывает глаза и слегка откидыва-
ет голову назад. Между веками струится голубой, отли-
вающий сталью, неумолимый взгляд.
После окончания лекции, на протяжении которой
Камю был подвергнут вивисекции, оклеен всевозможны-
ми этикетками и заключен в маленький саркофаг, раз-
говор возвращается к более невинным темам, хотя и
407
продолжает вертеться вокруг эстетических вопросов:
выдаются оценки, выносятся окончательные суждения.
По поводу пьесы Женэ Ариана заявляет, что каждый
просвещенный француз шестидесятых годов обязан ее
посмотреть. Попутно она мимоходом расправляется
чуть не с полдюжиной известных драматургов, кото-
рые, по ее мнению, представляют «вчерашний театр»;
(Время от времени необходима такая массовая экзеку-
ция, настоящая чистка. Когда плацдарм расчищен, ды-
шать становится легче.)
Их разговор становится похож на обзор культурных
событий в еженедельнике. Речь идет теперь о выставке
художников-маньеристов. Ариана смогла ее посмотреть,
потому что попала в число тех привилегированных, ко-
торых пригласили на вернисаж.
Даже на вернисаже было смертоубийство, говорит
она, хотя там все очень хорошо организовали. Но вам
ие удастся ее посмотреть. Туда невозможно I про-
никнуть.
— Почему? — удивляется Жиль.
— Да потому, что на эту выставку паломничество!
Очередь стоит с пяти утра, все оцеплено полицией,
топчут женщин.
— А там выставлены работы Аитонио Джела-
ти? —с интересом спрашивает Жиль.
— Чьи?
— Антонно Джелати. Венецианский маньерист,
быть может, не из первой обоймы, ио удивительный
мастер. Вы помните его «Продавца вафель»? О, это
широкоизвестная работа.
Вероника отхлебывает вино. Видно, от вкусной еды
кровь ударила ей в лицо. Но этот девический румянец
ей идет.	•
— Да, помню, конечно,— уклончиво говорит
Ариана.— Но не могу в точности сказать, есть ли эта
картина на выставке, там ведь десятки полотен...
— Меня не удивляет, что эта картина ускользнула
от вашего внимания,— галантно говорит Жиль.— Не пей
так много, дорогая,— добавляет он, обращаясь к жене.—
Ты что-то раскраснелась... А знаете,— продолжает он
без перехода,— что мне вдруг пришло в голову: вот
уже больше получаса мы говорим только о развлече-
ниях.
На него смотрят три пары удивленных, глаз.
408
— Ао чем бы ты хотел, чтобы мы говорили?
— Не знаю, да о чем угодно. Но меня вдруг пора-
зило: вот уже больше получаса речь идет только о та-
ких вещах, которые нас развлекают, забавляют, помо-
гают приятно провести время — одним словом, достав-
ляют только удовольствие... Мы и в самом деле вступи-
ли в цивилизацию досуга и развлечений.
— Вы только сейчас это заметили?
— Конечно, нет, нам об этом достаточно твердили.
Но никогда еще меня это так не поражало, как сейчас.
Мы сидим в шикарном ресторане, верно? Я ведь в этом
плохо разбираюсь, потому и спрашиваю, но раз вы сюда
ходите, значит, это—шикарное заведение.
— Не разыгрывай, пожалуйста, простофилю! —
восклицает Шарль.
— Ладно. Итак, мы сиднм в этом шикарном заве-
дении, рядом с легендарной принцессой (я лишь цити-
рую газету) и принцем (правда, с душком, но от этого
он только еще живописней) ночного Парижа, мы сидим
здесь, едим вкусные вещи и говорим только на прият-
ные темы...
— Я вижу, к чему он клонит,— восклицает Ариа-
на.— Сейчас он нам скажет, что на другом полушарии,
в джунглях, в это время бомбят деревни... Мы все это
знаем, это камнем лежит на нашей совести, и забываешь-
ся разве что иа те часы, которые проводишь за столом,
с друзьями. Вам незачем нам говорить, что мы подон-
ки. Мы это сами знаем.
Однако не заметно, чтобы это ее огорчало.
— Мы все подоики, но я думал как раз не о Вьет-
наме. Я думал о нас самих, о людях западной циви-
лизации, о нашем...— как бы это назвать? — неопага-
низме или неоэпикуреизме, как вам угодно. Вот вам
пример: на днях я листал в книжной лавке американ-
ские журналы на глянцевитой бумаге, которым у нас,
кстати, начинают подражать.
— Ты имеешь в виду «Playboy»? 1
— Ага, да и другие, с не менее вызывающими на-
званиями: «Esquire» или «Penthouse». Одним словом,
я листал журналы, похожие друг на друга как две
капли воды. Так вот (он презрительно кривит губы,
машет рукой), это удручающе.
1 Журнал для мужчин, где наряду с серьезными материалами
печатаются порнографические фотографии и реклама.
409
— Удручающе?
— Все в этих журналах рассчитано на предельную
расслабленность. Читателей, разумеется. Полное от-
сутствие какой-либо внутренней дисциплины, все пу-
щено по воле волн, абсолютная размагниченность лич-
ности. Потакают исключительно и только двум стра-
стям: чувственности и тщеславию. Секс и показуха...
Нет, это в самом деле мерзко. Я вовсе не разыгрываю
какого-то там реформатора, но страна, идеалы господ-
ствующего класса которой выражают эти журналы,
прогнила до мозга костей. Да, прогнила, даже если она
посылает ракеты на Луну. За что так называемые раз-
вивающиеся страны стали бы нас уважать? Я говорю
«нас», потому что американцев и европейцев я сую
в один мешок, ведь у нас одинаковый образ жизни,
разве что у них холодильников побольше. Зачем суще-
ствовать обществу, чье представление о счастье вопло-
щено в «Playboy»?
— Валяй, зачеркивай сразу, единым махом, пол-
мира,— говорит Шарль.— Дай только волю этим мора-
листам!
— Недорого же вы цените человеческую жизнь,—
серьезно говорит Ариана.
— А как же ее ценить, если мы проводим ее
в обарахлении и погоне за ощущениями. Листая
«Playboy», я вспомнил один роман, который читал
много лет назад. Там шла речь об одном крупном вель-
може восемнадцатого века, вольнодумце, который жи-
вет исключительно в свое удовольствие и испытывает
дикий страх перед смертью. Кто-то рассказал ему, что
карпы благодаря каким-то микробам в кишечнике живут
вечно. И этот вельможа начинает жрать карпов и дожи- ,
вает до двадцатого векгг. Но его держат взаперти в под-
земелье замка две старые девы, его праправнучки, пото-
му что за это время... (Жиль выдержал паузу, чтобы
усилить эффект)... он переродился в горнллу. Оказыва-
ется, в нашем организме существуют зачаточные клетки
гориллы, которые развились бы, живи мы несколько
веков. Возможно, с точки зрения биологии все это
чушь, но аллегория поучительная.
— А ты ведь обожал Америку, американцев,—
говорит Вероника.-— Он мне все уши прожужжал рас-
сказами о своих американских друзьях. Такие уж они
удивительные, и утонченные, и деликатные...
410
— Они и в самом деле были удивительными и, по-
лагаю, такими и остались. Но к делу это не относится.
В Нью-Йорке можно отыскать десять праведников.
И даже десять тысяч. И даже сто тысяч.
— И они могут предотвратить ядерную войну?
— Она не будет предотвращена, потому что нет
бога, который отделил бы праведников от грешников.
— Бога уже давно нет на земле.
— Да, но прежде власти этого не признавали.
— Вот будет вселенский собор, и вы усидите.
— Дорогая, непременно попробуй вти блинчики,
они залиты жженым ромом. Здесь их так готовят, что
пальчики оближешь!
— Ну что я говорил! — воскликнул Жиль, сме-
ясь.— Погоня за ощущениями! Жизнь — это румяный
блинчик, пропитанный ромом, посыпанный сахаром и
залитый вареньем.
— Не так это плохо,— говорит Шарль.— Как ты
сказал: «обарахление и погоня за ощущениями»? Чест-
ное слово, не так уж плохо. А что ты предлагаешь
взамен?
— Сам не знаю. Может быть, любовь... Да, да, вот
именно (он снова смеется). Что за чушь я несу сего-
дня, да еще здесь, в этом кабаке! Нашел место.
— Хорошо еще, что ты это сам понимаешь,— го-
ворит Вероника.
— А я так не считаю,— заявляет Шарль не без
торжественности.— То, что он говорит, не лишено
смысла.
— Спасибо, старик.
Они улыбаются друг другу сквозь клубы сигарного
дыма — Шарль только что закурил.
— Обычная мужская	солидарность,— говорит
Ариана.
Она предлагает провести остаток вечера в клубе.
Собственно говоря, это и было предусмотрено сегодняш-
ней программой. Вот уже несколько недель, как «все»
стали ходить в клуб на улицу Гренель. Дамы на не-
сколько минут исчезают, чтобы вновь «навести красо-
ту», которая, возможно, пострадала от жары, еды и ви-
на. Они возвращаются, освеженные и прекрасные, и все
выходят на улицу. Опять встает проблема автомобилей.
Поехать ли на улицу Гренель на машинах, рискуя мо-
таться бог знает сколько времени в поисках стоянки, или
411
пойти пешком? Нет, лучше пешком, улица Гренель не-
далеко.
Клуб состоит из бара на первом этаже, оформлен-
ного также в стиле конца века, и зала для танцев
в подвале. Посетители тут примерно те же, что и в ре-
сторане, это тот же социальный слой, но, кроме них,
здесь много представителей совсем другого социального
слоя, вернее, вообще другой породы. Это те, кому нет
еще двадцати. Девчонки по облику и по одежде напоми-
нают марсианок или жительниц Венеры, какими их изо-
бражают в комиксах. А у мальчишек прически и костю-
мы как у щеголей эпохи романтизма — таким образом,
между полами образовался разлет в два или три века.
Однако лица мальчишек и девчонок чем-то похожи, и
почти все они красивы. Марсианки они или романтики,
обращены ли они в будущее или в прошлое, все эти
подростки безупречно элегантны. Где это они научи-
лись так красиво одеваться? Их рубашки, платья, гал-
стуки, платки пастельных оттенков. Вся эта гамма розо-
вых, сиреневых, желтых, голубых и изумрудных то-
нов — истинная отрада для глаз. Дети потребительско-
го общества, они сами похожи на продукты потребления
высшего качества в роскошной упаковке. Так и хочется
купить их с пяток и унести домой в целлофановых па-
кетиках, чтобы съесть с аппетитом, запивая легким
шампанским, словно это персики. Почти все они танцу-
ют в подвале. Танцуют группами, не касаясь друг дру-
га. Выпив по рюмке у стойки, обе пары тоже спускают-
ся в подвал, и Шарль с Арианой там сразу встречают
друзей. Все садятся за один столик, церемония знаком-
ства. Жиль не старается скрыть, что он утомлен, лицо
его вытянулось, но Шарль прилежно играет свою роль.
Он немного отяжелел после роскошного обеда, быть мо- J
жет, ему хочется прилечь и вздремнуть, но об этом и
речи быть не может. Standing обязывает. В клуб хо-
дишь не ради удовольствия, а чтобы соответствовать
тому образу, за который себя выдаешь. Поэтому Шарль
мужественно играет свою роль, словно он актер в филь-
ме «новой волны»,— впрочем, обстановка, «вторые
планы» тоже немыслимо напоминают какие-то знакомые
кадры. Он много говорит, «выкобенивается», очень
громко смеется, танцует... Зато Ариана и Вероника
неутомимы. Чувствуется, что силы их неисчерпаемы,
что они могли бы пить, болтать и танцевать всю ночь
412
напролет, даже несколько ночей кряду. Жиль с интере-
сом смотрит, как они танцуют. Шарль тоже присел ря-
дом с ним, чтобы минутку передохнуть.
— Похоже на ритуальные танцы, верно?—говорит
Жиль.— Те же движения, те же ритмы. Мы это сотни
раз видели в кино, в документальных картинах про Ама-
зонку или Центральную Африку. Но это очень красиво.
Быть может, это ритм заклинания. Быть может, то, что
сейчас рождается в миллионе подобных подвальчиков,
это новая религия красоты, молодости.
Шарль не отвечает. Ему, видно, не по себе.
— Давай выйдем на воздух,— говорит он вдруг,—
здесь просто нечем дышать.
Он встает, Жиль идет за ним. Они пробираются
сквозь тесную толпу танцующих.
— Мы немного пройдемся, подышим,— говорит на
ходу Шарль дамам.
Обе тут же перестают танцевать.
— Как, вы уходите? Вы бросаете нас одних?
— Мы зайдем за вами,— говорит Шарль,— минут
через двадцать, в крайнем случае через полчаса.
Ариана возражает. Похоже, она всерьез сердится.
— Наши друзья составят вам компанию,— угова-
ривает ее Шарль.— А мы тут же вернемся. Мне необхо-
димо выйти подышать, не то мне будет плохо. До ско-
рого.
Они подымаются на первый этаж. Жиль охотно по-
следовал за Шарлем, быть может, он просто не в состоя-
нии чему-либо противиться — ведь он тоже выпил.
На улице Шарль делает несколько глубоких вдохов.
— Ариана недовольна,— говорит он добродуш-
но.— У нас с ней отношения, как в первые дни после
свадьбы. Она теряет покой, если я куда-нибудь иду без
нее. Она ревнива, как тигрица.
— Я полагаю, ты не возражаешь?
— Еще бы!
— Но вы счастливы?
Шарль останавливается, останавливается и Жиль.
Шарль поворачивается лицом к другу и кладет ему
руку на плечо.
— Мой дорогой Жиль,— говорит он проникновен-
ным голосом.—Я желаю тебе, я желаю тебе и твоей
жене быть через десять лет такими же счастливыми,
как мы.
413
— Постараемся брать с вас пример...
Шарль поспешно отдергивает руку и прикрывает
ладонью рот, чтобы скрыть отрыжку. Но, увы, поздно.
— Я обожрался,— говорит он, как бы извиняясь.—
Мясо в горшочках было изумительное. Вот только зря
я взял добавку. Вообще, я слишком много ем. Смотри,
как я раздался, боюсь стать на весы. Скажи, ты заме-
тил, что у меня изменилась фигура?
— Ты стал посолидиее, но тебе это идет.
Шарль вынимает из кармана кожаный портсигар.
— Дать сигару? Да, я забыл, ты не куришь. Я то-
же пытаюсь ограничить куренье. Одна сигара в день
после обеда. Врачи в один голос говорят, что от сигар
нет вреда.
Он показывает портсигар Жилю.
— Это подарок Арианы ко дню рождения,— гово-
рит он растроганно.— Она никогда не забывает поздра- i
вить меня с днем рождения,— повторяет он.—Она чуд- !
ная баба. Она...
Он снова набирает в рот дым и выпускает его. ’
— Она — во!..
И он показывает большой палец.
— Пошли, малыш,— говорит он вдруг покрови-
тельственным тоном.— Выпьем где-нибудь вдвоем.
Они двинулись дальше.
— Скажи, а кто такой Алекс? — небрежно спраши-
вает Жиль. Но вопрос задан так неожиданно, что тон
кажется фальшивым.— Когда мы входили в клуб, Ари-
ана говорила о каком-то Алексе. Она удивлялась, что
его нет.
— Он там вечно торчит.
— А кто он?
— Понятия не имею, какой-то playboy! Мы едва с S
ним знакомы. У пего башлей навалом.
— Вероника его знает?
— По-моему, нет.
— А ну-ка вспомни получше,— мягко говорит Жиль,
стараясь не сбиться с легкого тона.— Ариана сказала:
что-то нет твоего Алекса.
— А верно, верно. Значит, они познакомились. Ты
что, ревнуешь?
Шарль вдруг начинает проявлять бурный интерес.
— Ты с ума сошел! Я просто так спросил. Впрочем,
Вероника, кажется, говорила мне об этом типе. Я забыл.
414
— Ладно, знаем! — посмеивается Шарль и стиски-
вает локоть Жиля.— Признайся, ревнуешь? Это пре-
красно, если молодой муж ревнует.
— С Вероникой мне нечего опасаться.
Они выходят на более многолюдную улицу. Некогда
этот район был похож на провинцию. Но за последние
несколько лет он стал как бы сердцем ночного Парижа,
одним из самых неспокойных мест западного мира. Ста-
рые маленькие бистро преобразились. Одно за другим
они вступили в эру неона, никеля и меди. Повсюду от-
крылись магазинчики готового платья для молодежи.
Но они похожи не на обычные лавки, а скорее на ка-
кие-то пестрые пещеры, на маскарадные гроты, на ог-
ромные орхидеи с медными лепестками и тычинками из
латуни. Подвешенные на пружинках предметы колы-
шутся от малейшего дуновения. Вспыхивают и гаснут
разноцветные огоньки. Появились здесь и всевозможные
экзотические ресторанчики, главным образом китайские,
так что эти маленькие улочки с витринами из красного
лака, бумажными фонариками, вывесками, украшенны-
ми драконами, лотосами и идеограммами, напоминают
Китай из детской книжки с картинками. А все бары
названы на американский манер и вызывают поэтому в
памяти прерии, индейцев, салуны из ковбойских филь-
мов, безумные годы сухого закона. Идешь по этим улоч-
кам, кое-как пробираясь между сверкающими автомоби-
лями, касаешься, обходишь их, иногда останавливаешь
жестом руки, а иногда и просто перелезаешь через
них — через самые низкие, самые дорогие. Небольшое
кафе (оно же табачная лавочка), все залитое неоновым
светом, звенящее от пронзительной музыки, привлекает
Шарля и Жиля. Здесь тоже сидят молодые ребята, но
они совсем не похожи на посетителей клуба. Эти под-
ростки, одетые как бродяги, афишируют свою бедность:
поношенные джинсы, бесформенные куртки, ковбойки,
почти у всех металлические значки со всевозможными
лозунгами, одни свидетельствуют о пацифизме тех, кто
их носит («Out with the Bomb! 1 Мир Вьетнаму!»),
другие провозглашают евангелие всеобщей любви
(«I love you, love те» 1 2) или, более прозаично, просто
свою приверженность к тому или иному певцу («Bob
1 «Долой бомбу!» (англ.).
2 «Я люблю вас, любите меня» (англ.).
415
Dylan is the king»1). У всех мальчишек длинные во-
лосы — так они демонстрируют свое нежелание считать-
ся с тем, что принято. Говорят, что полиция начинает
вылавливать и преследовать этих невинных бунтарей,
делая вид, будто принимает их за опасных провокаторов.
Шарль и Жиль пристраиваются к стойке, заказывают
пиво; на глазах у этих бедняков — то ли по воле случая,
то ли по призванию — они не смеют пить виски. Никто
не обращает на них никакого внимания.
— Я им завидую,— говорит Жиль.— Они живут
где и как им заблагорассудится. Они переезжают грани-
цы без гроша в кармане. Они не несут ни за что ответ-
ственности, а поскольку они выступают против всего
гнусного, что есть в мире, совесть у ннх чиста.
— Будь тебе двадцать лет, ты бы хотел жить как
они?
— Да. Не задумываясь. А ты нет?
Шарль колеблется. Какая внутренняя борьба проис-
ходит в нем? Кладет ли он на одну чашу воображаемых
весов Ариану и семейное счастье, на другую — свободу
располагать собой по своему усмотрению, всевозможные
похождения? В конце концов он кивает.
— Да, я тоже жил бы, как онн,— говорит он.— Ты
представляешь себе, какая сексуальная свобода в их
среде... Скорее всего, полный коммунизм. Все девчонки
принадлежат всем парням, н наоборот. В молодые годы
мне бы это понравилось. И даже теперь. Но поздно.
Быстрым взглядом оценивает он свое отражение в
зеркале, целиком занимающем одну из стен кафе. Кто-
то бросает монетку в щель музыкального автомата.
Вделанный в него маленький экранчик оживает, на нем
расплываются красные, сиреневые, желтые круги, потрм
изображение обретает более четкие формы, и появляемся
коренастый молодой человек латинского типа. Он поет
«Просыпаясь, я думаю о тебе» странным голосом, одно-
временно и мужским, и детским, ласкающим и жеман-
ным. Мелодия его песенки вся состоит из патетических
модуляций, а каждый куплет кончается словом «ночь!»,
которое в его исполнении звучит как стон.
К Шарлю подходит девушка.
— У вас не найдется франка?
— Для музыкального автомата?
1 «Боб Дилан — король» (англ.).
416
•— Нет. Просто мне нужно собрать десять франков,
чтобы поужинать в стояке на улице Канетт.
У нее скорее красивое лицо. На ней джинсы и муж-
ская рубашка. Ее интонации, ее манера держаться нахо-
дятся в полном противоречии с тем образом, под кото-
рый она себя подгоняет. Чувствуется, что ей неловко
просить милостыню. Она явно заставляет себя это де-
лать. Шарль шарит в кармане.
— Я сказала франк, но если вы найдете пять, я не
откажусь.
Слова ее звучат несколько вызывающе. Шарль про-
тягивает ей франк. Она не говорит спасибо. Она повора-
чивается к нему спиной.
— А у меня ты ничего не попросишь?—спрашива-
ет Жиль.
Она смотрит на него, улыбается.
— Если хочешь, можешь мне тоже что-нибудь
дать,— говорит она.
— Почему вы подошли ко мне, а не к нему? — то-
ропливо спрашивает Шарль.
— Он — совсем другое дело,— говорит она.
— Вы говорите ему «ты». Это потому, что он моло-
же меня?
Она изучает их по очереди, сравнивает.
— Да. Разница лет в восемь, в десять.
— Красиво, ничего не скажешь! Берут у тебя день-
ги и вместо того, чтобы сказать спасибо, тебя же еще
обзывают старой калошей.
— Когда идешь по кругу, никогда не говоришь спа-
сибо, такое правило.
— По кругу?
— Ну да, когда идешь стрелять деньги.
«Ночью... я схожу с ума»,— стонет на экране коро-
тышка-южанин. Это производит трогательное впечатле-
ние, потому что он совсем непохож на невропата: он
крепко скроен, так и видишь его над огромным блюдом
спагетти. Но мода, пришедшая из Америки, навязывает
популярной песенке этот меланхолический стиль, этот
щекочущий нервы романтизм; смуглый певец кажется
искренним, к тому же у него сильный, богатый модуля-
циями голос, характерный для обитателей солнечных
стран. Несколько парней столпились у экрана. То и де-
ло кто-то входит и выходит. На тротуаре перед дверью
группами стоят ребята и о чем-то шепчутся.
31. Французские повести.
417
Девушка кладет в карман монету, протянутую ей
Жилем.
— Спасибо,— говорит она.— Ты здесь часто быва-
ешь? Я что-то тебя не видела...
— В первый раз.
— Может, еще увидимся? Если тебе захочется ме-
ня найти, я по вечерам всегда либо здесь, либо в «Се-
не», на улице Сены. Меня зовут Лиз.
Она уходит. Жиль провожает ее взглядом. Она та-
кая тоненькая, что мальчишеская одежда ей идет.
— Силен! — говорит Шарль не без горечи.— Глазам
своим не верю.
— Чего это ты не веришь своим глазам?
— Я и не подозревал, что у тебя такой успех с пер-
вого взгляда.— Он допивает пиво.— Я считал, что ты
вроде меня. Одного поля ягода.
— Я что-то не понимаю, о чем ты...
— Ну, мне казалось, мы с тобой одного возраста.
В известном смысле уже пенсионеры.
Он окидывает желчным взглядом своего товарища.
— Да, ты и в самом деле еще молод. А я, конечно,
уже не тот. Я утратил...
Он не оканчивает фразы. Он снова изучает свое от-
ражение, потом сравнивает его с отражением Жиля. Есть
зеркала, которые ничего не прощают. Он вот стоит пе-
ред таким зеркалом. Шарль вздыхает.
— Ничего не попишешь, я на несколько лет старше
тебя, и это заметно. Мне кажется, я чертовски постарел
за последнее время... Господи, во что мы превращаем-
ся! Хочешь верь, хочешь нет, но в 20 лет я был очень
красивый. Да, да, кроме шуток, я был одним из самых
красивых мальчиков Левого берега. Я мог бы стать 3
профессиональным сутенером.
Жиль не в силах удержаться от смеха.
— Однако это правда,— продолжает Шарль очень
серьезно. Он снова смотрит на себя в зеркале.— Что за
морда! — говорит он язвительно.— Отъелся как боров.
Брюшко. Мешки под глазами... Ух, не хотелось бы мне
проснуться рядом с собой в одной постели... Ты смеешь-
ся? Здесь не над чем смеяться.
— Нет, есть над чем. Ты забавный парень. Ты мне
нравишься, когда говоришь все, что взбредет в голову.
Шарль думает о чем-то, наморщив лоб.
418

— Впрочем, Ариана, когда просыпается, выглядит
тоже немногим лучше.
— Ну да? Правда?
— Честно. Морда отекшая, глаза как щелочки, гру-
ди расплюснуты... Конечно, вечером, когда мы куда-ни-
будь идем, это другая женщина. Ума не приложу, как у
нее это получается.
•— Кстати, не пора ли нам к ним вернуться? Навер-
но, мы уже больше получаса...
— Подождут. Мне что-то неохота к ним идти. Зна-
ешь, я, наверно, лет пять не гулял вот так, с товарищем.
Дай мне хоть немного подышать воздухом свободы.
— Но нам с Вероникой надо идти домой... нас ждет
baby-sitter.
— Ничего, не умрет! Она за это деньги получает.
Ей что, плохо у тебя? Она хорошо пообедала и выпить
может, если хочет, пусть себе сидит, курит и читает свои
книжки. На что она жалуется?
— Она ни на что не жалуется, но Веро...
— Нет. Успеется. Наши бабы не скучают, можешь
не волноваться. Они обожают клуб. Они обожают танцы,
шум и все прочее. Пошли посидим в другом кафе, вся
эта шпана вокруг действует на меня угнетающе.
Жиль не сопротивляется. Ночь в этих узких улочках,
освещенных разноцветными фонариками и насыщенных
тихим шелестом молодости и желаний, обладает особой
прелестью, которая делает невозможным сопротивление.
Ночь, заставившая стонать средиземноморского маль-
чишку, превращает эти улочки в сады Армиды ', рас-
цвеченные мерцающими волшебными огоньками, и чьи-
то прекрасные лица скользят мимо в темноте, как ко-
меты. Колдовство ночи и алкоголя, обжигающего гор- j
тань. Все движется, и сплетается, и тонет во тьме, и
пропадает навсегда. Лестница, обтянутая черным барха-
том, ведет в какое-то подземелье. Приходится вцепиться
в перила, чтобы не упасть. Приглушенный свет ламп.
Чьи-то взгляды, которые вы ловите на себе, входя в зал.
Осторожно переплываем зал, этот коварный океан, и
пришвартовываемся к спасительному берегу—к стойке.
— Ну, козлик, что будем пить?—говорит Шарль,
с нежностью поглядывая на Жиля.
1 Героиня поэмы Торквато Тассо «Освобожденный Иеруса-
лим», которая увозит своего возлюбленного Ринальдо в волшеб-
ный сад забвения.
f
420
— Ничего, я уже набрался... И ты тоже...
— Нет... Я угощаю... Два больших шотландских ви-
ски, пожалуйста...
— Послушай, давай вернемся в клуб. Нам здорово
влетит...
Шарль нагло смеется. Он призывает в свидетели
смутно вырисовывающиеся вокруг силуэты:
— Он боится, что ему влетит! Жалкий человек! Им
полезно немножко подождать. Настал их черед. Ой,
знаешь...
Его смех становится звонким и дробным, он хихи-
кает, как лукавая субретка.
— Знаешь, ты здорово врезал сегодня Ариане.
— Я? Врезал?
— Да еще как! В ресторане. И с таким невинным
видом. Ну и язычок у тебя — бритва! — Шарль хлопает
Жиля по плечу.— Помнишь, что ты сказал насчет этого
гада Фредди? Точно, от одного его вида блевать хочет-
ся. Почему я ему руку подаю, сам не знаю... А потом
насчет Камю. Ты ее крепко уел, когда напомнил, как
она прежде восхищалась Камю. Я получил полное удо-
вольствие, потому что ты бил в самую точку. Ведь еще
недавно у нее только и света в окошке было, что Камю.
И чего это она вдруг так переметнулась, не знаю...
Добродушное выражение вдруг сползает с лица Шар-
ля, оно становится жестким, и в его воспаленных глазах
вспыхивает злоба.
— Когда она начинает трепаться о том, о сем, не
считаясь ни с чьим мнением, словно все люди, кроме
нее, дерьмо, я... я бы ей... ну не знаю, что бы я с ней
сделал...
Он стискивает в руке стакан.
Они выходят на воздух, бродят по улицам. Потом
заходят в другой бар. Молча пьют. Наконец Шарль го-
ворит с таинственным видом:
— Я тебе сейчас скажу одну страшную вещь. Но
только никому ни звука. Даже жене, понял?
Жиль глядит на него, силясь изобразить на своем
лице внимание. Шарль выдерживает паузу. Он чуть от-
ворачивает голову. Пустой взгляд устремлен прямо пе-
ред собой.
— Ариана изменяет мне,— говорит он чуть слышно.
Жиль не знает, как ему реагировать, он часто морга-
ет, но в полутьме бара этого не видно.
421
— Ты уверен? Давно это?
— Абсолютно наверняка. Я даже знаю этого малого.
— И ты идешь на это? Ты молчишь?
Шарль толкает Жиля локтем в грудь и подмигивает.
— Я олимпийски спокоен,— заявляет он.— Да к то-
му же...
И он снова хихикает, словно над неприличным анек-
дотом.
— ...я тоже ей изменяю. Мы квиты. У меня вот та-
кая девочка! (И он поднимает большой палец.)
— Ну что ж, если у вас так заведено... Если вы так
счастливы...
Смех Шарля резко обрывается. Перед этими сбивами
настроения просто теряешься.
— Счастливы? Кто счастлив? Ты, может быть?
- Да-
— И ты готов поклясться жизнью твоей дочки?
Жиль не отвечает.
— Вот видишь. Чего же зря болтать? Кто может
быть счастлив в наше-то время? Погляди на этих маль-
чиков и девочек. Непохоже, чтобы им было весело: ни-
кто даже не улыбнется. А как они танцуют? Мрачно!
И это счастье? Не смеши меня.
Однако Шарль не смеется. Он допивает виски.
— Я был счастлив, только когда был пацаном,—
продолжает он.— Да, да, пацаном, лет в двенадцать или
в тринадцать. А с тех пор никогда. Я бывал возбуж-
ден, весел, все, что угодно, но счастлив — нет!
— Пошли. Они уже, наверно, потеряли тер...
— Обожди, дай мне договорить. Не пожар! Дай до-
говорить. В двенадцать-тринадцать лет я был на ред-
кость чистым мальчишкой. Этаким волчонком, представ-
ляешь? С родителями'— они были очень хорошие лю-
ди — мы по воскресеньям ездили...
— Получите! Сколько с нас?
— Да подожди, тебе говорят! — гневно останавлива-
ет его Шарль.— Я же не договорил. Так вот, в двена-
дцать лет я был на редкость чистым мальчишкой. По во-
скресеньям я со своими родителями...
— Ты все это уже говорил. Что ты хочешь сказать?
— ...мы ездили в деревню на нашу маленькую фер-
му в Перш.
У Шарля слезы на глазах, он сопит, его кадык дерга-
ется.
422
— Ладно, ладно. Ты был чистый мальчишка. Ну и
что с того?
— А то, что я превратился в марионетку.
— Прекрасно! Уничижение паче гордости. Время от
времени это помогает... Ну, пошли, что ли?
— Одну минуточку, Жиль, будь другом. Я должен
тебе рассказать о своем первом причастии...
— Только не сейчас. Завтра я тебе обещаю все
выслушать. Ну, давай... Нет, не сюда, это уборная...
Вот выход. Возьми меня под руку.
Я зернулся домой около четырех утра. Вероника
спала. Три часа спустя я тихонько встал, не разбудив
ее. Увиделись мы только вечером, после очень утоми-
тельного для меня дня—мне стоило невероятных уси-
лий хоть кое-как справиться со своей работой. Вероника
закатила мне сцену.
— Вы что, с ума сошли? Бросили нас и вместо
того, чтобы зайти за нами — ведь мы договорились,—
надрались как свиньи!
— Я ие надрался.
— Шарль был мертвецки пьян и, кроме того, безоб-
разно вел себя с Арианой.
— Браво! Отлично! Наконец-то он взбунтовался.
— Ах вот как, ты считаешь, что это отлично? Он
приползает домой в четыре угра в дым пьяный,
безобра...
— Ему бы следовало влепить ей разок-другой,
я имею в виду Ариану, чтобы показать, кто хозяин
дома, а она пусть знает свое место. Так поступали на-
ши предки, и правильно делали.
— Ах вот как! Но я тебе не советую возрождать
обычаи старины, потому что со мной, мой милый, этот
номер не пройдет, будь уверен!
Вероника говорила сухо. Я никогда еще не видел
ее такой — лицо оскорбленной богини, жесткий
взгляд. Озлобление старило ее. Думаю, она меня дей-
ствительно ненавидела в эту минуту. Смывшись от на-
ших дам, как озорные мальчишки, и не придя вовремя
за ними, мы свершили не просто преступление, а тяг-
чайшее оскорбление их величеств. Эта невинная про-
делка, которая случалась, я думаю, во все времена и у
всех народов со всеми мужьями хотя бы один раз и ко-
торой, мие казалось, не следовало придавать никакого
423
значения, объяснив ее мужской солидарностью, вдруг
оказалась грубым выпадом, чудовищным, злонамерен-
ным актом. В два часа ночи, обезумев от волнения, я по-
звонила на всякий случай домой (говорит Вероника),
и мне ответила няня, она сказала, что сама беспокоится,
не случилось ли чего... Как ты мог забыть, что она
ждет нас к часу?
— Я рассчитывал, что ты к часу вернешься. Я ведь
оставил тебе машину.
— Но вы должны были за нами зайти! Друзья
Арианы вскоре ушли. Хорошо мы выглядели одни в
этом гадюшнике.
— А что, наверно, неплохо. Ведь ты обожаешь
атмосферу клуба.
— Две женщины без мужчин!
— А, брось! Вы вполне в состоянии постоять за
себя.
— Кинуть нас на произвол судьбы! Это так грубо.
Я просто слов не нахожу.
— Вас не приглашали танцевать?
— Мы там ни с кем не знакомы.
— Словно это помеха! А спекулянты наркотиками
что зевали? Вам надо было позвонить этому Алексу, он
тут же прибежал бы.
— Ты не ошибся. Пожалуй, он и в самом деле при-
бежал бы.
— И ты встретила бы его с распростертыми объя-
тиями, не сомневаюсь.
Эти слова были явно лишними. Во всех ссорах
всегда говоришь что-то лишнее, именно поэтому они
так опасны. Я постарался, как всегда, когда мы ссори-
лись, благоразумно свернуть на юмор, но на этот раз
Вероника не поддалась* а последнее замечание насчет
Алекса оказалось непоправимым. Мы вдруг замолча-
ли— ее парализовал, я думаю, гнев, а меня—леденя-
щий ужас. Я представил себе, что могло бы произойти,
если бы Вероника позвонила этому типу или если бы
случай привел его в тот вечер в это заведение. Они
танцевали бы под ободряющим взглядом Арианы. Я не
видел этого Алекса, но я представил себе его таким,
каким обычно изображают подобных персонажей в кино
или в комиксах: виски, челюсть, неотразимая улыбка,
волчий взгляд, уверенность профессионального соблаз-
нителя... Вероника была бы счастлива этому отвлече-
424
нию. Она кокетлива, любит, чтобы за ней ухаживали,
чтобы ее находили обольстительной. Так и вижу их вме-
сте. Я создаюхценарий, перед моим внутренним взором
прокручивается целая кинолента, и каждый ее кадр
старательно выбран, чтобы терзать меня ревностью.
Они танцуют. Он крупный специалист по современно-
му танцу. Потом он провожает ее на место. Угощает
шампанским. Появляется бутылка «Дом Периньон»
(я знаю от Шарля, что это одна из лучших марок).
Завязывается игривый разговор, легкий и полный за-
бавных ассоциаций, одним словом, разговор в стиле,
присущем этим людям, которые слова в простоте не
скажут. А это-то и нравится Веронике. И, быть может,
не без влияния «клубной атмосферы» ее как-то волнует
этот тип, про которого известно, что он обожает женщин
и знает, как с ними обходиться. Прокручивание внутрен-
него фильма продолжается. (Я готов кричать.) Вот Ве-
роника с ним вместе выходит на улицу, получив благо-
словение Арианы, счастливой тем, что сыграла со мной
такую злую шутку. Вероника соглашается зайти к нему
выпить еще рюмочку. И вот она в его объятиях. Оча
запрокидывает голову. Я чувствую, что сейчас закричу,
но в горле у меня пересохло, и я не в силах издать ни
звука. Я оцепенел от ревности. И вдруг я становлюсь
абсолютно спокойным. Я решаю, что если Вероника мне
когда-нибудь изменит, ну что ж, я ее убью. Очень про-
сто. Убью их обоих. Вот самый естественный и разум-
ный выход.
День за днем я до изнеможения выпытываю у Веро-
ники: когда она с ним встретилась в первый раз? Где?
Что именно было между ними? Хорошо, я ей верю.
Пусть реального ничего не было, но в мыслях она была
готова?.. Нет? Ей не хотелось быть с ним? Хорошо,
я ей верю. Но все же он ей нравился? Этого же она не
отрицает. Тебе приятно с ним, Вероника, потому что
он погружает тебя в атмосферу, которую ты любишь.
Роскошь, элегантная среда, надежда на всевозможные
развлечения — все то, что я не в силах дать тебе.
— Послушай, Жиль, прекрати. Я больше не могу.
Ты бессмысленно терзаешь нас обоих.
— Но мне хочется разобраться в этой истории до
конца. Признаюсь, дорогая, я ревную. Я боюсь тебя
потерять. Но, согласись, у меня есть к этому основания...
Нет? Ты уверяешь меня, что нет? Ну, поцелуй меня.
425
Если бы ты знала, если бы ты только знала, как я тебя
люблю!.. Да, я не сомневаюсь... Но все же признайся,
чего-то тебе не хватает. Нет? В самом деле?.. Знаешь,
что я тебе скажу: если я иногда ненавижу твою подругу
Ариану, то лишь потому, что у меня есть основания
опасаться ее — ее влияния на тебя. Ты восхищаешься
ею, ты ей завидуешь, тебе кажется, что у нее более
блестящая, более интересная жизнь, чем наша... А кро-
ме того, она себе многое разрешает, и ты ее не осужда-
ешь за это. И вот я говорю себе: раз ты считаешь впол-
не естественным, что у Арианы любовник, то в один
прекрасный день ты, возможно, решишь, что и тебе ес-
тественно завести любовника. Знаю, дорогая, что я са-
мый большой идиот на свете. Ты мне это уже не раз
говорила. Но это лишь доказывает, что я дорожу тобой
больше, чем... Одним словом, если бы я тебя потерял,
я бы все потерял. Все, решительно все! Давай больше
никогда не будем ссориться. Никогда. Обещаю тебе не
говорить об Алексе и постараюсь не ревновать.
Мне кажется, что именно этот вечер нужно считать
началом конца. Постепенно все, связывающее нас, истле-
ло. Теперь мне даже кажется, что мы уже тогда это
знали. Но можно знать и делать вид, что не знаешь,
можно лгать себе и перед лицом самой жестокой очевид-
ности. Каждый день я видел, как рвалась очередная
ниточка наших отношений. Я присутствовал при мед-
ленном, неумолимом, но пока еще скрытом приближе-
нии катастрофы. Вероника скучала. Иногда я засекал
ее полный тоски взгляд, устремленный к какой-то неве-
домой мечте, в которой мне не было места и которая
могла обрести реальность только в мое отсутствие. Ве-
роника была пленницей^ утратившей веру в то, что ког- J
да-нибудь вырвется на свободу. Между нами возникали
теперь такие ужасные молчания, что мне казалось, я
растворяюсь, будто меня погрузили в резервуар с кисло-
той. А бывали минуты, когда уже я глядел на нее рав-
нодушно, как на чужую, или с озлоблением, как на вра-
га. Кто она такая, чтобы так меня истязать? Чтобы
так много требойать от жизни и от мира? И чтобы пре-
зирать меня за то, что я не могу создать ей этот непре-
кращающийся праздник, этот бесконечный диверти-
смент, который она назвала бы счастьем? Да, она кра-
сива, но почему красота должна давать ей особые при-
вилегии? На земном шаре миллионы красивых девчоиок,
426
И они вовсе не считают, что все им положено по праву.
Она не умнее, не способнее, не эмоциональнее любой
другой. Ее сила была только в моей любви, в той неист-
ребимой потребности, которую я в ней испытывал, в
моем ожесточенном страхе ее потерять. Чем она была
вне этого? Она не поражала богатством внутренней
жизни. Напротив, по сравнению с другими пейзаж ее
души казался мне до отчаяния унылым. Вот, к примеру,
моя сестренка Жанина—человечек совсем иного поряд-
ка. У нее всегда есть чем одарить другого: веселье —
так весельем, улыбка — так улыбкой, внимание—так
сердечным вниманием — теми мелочами, которым нет
цены. А Вероника!.. И тогда я вдруг начинал ее любить
за ее бедность. Я был полон сострадания. Она представ-
лялась мне существом хрупким, обойденным, которое
надо поддержать, защитить. Именно потому, что у нее
не хватало глубинных ресурсов души, она испытывала
необходимость во всем том, что может создать иллюзию
полноценного существования, значительности лично-
сти: в деньгах, во всевозможных материальных ценно-
стях, в кастовых привилегиях, в социальном честолю-
бии — в тех вещах, без которых сильные натуры легко
обходятся. Через несколько лет, когда ее красота по-
блекнет, у нее вообще ничего не останется. Мне хоте-
лось бы обрушить на нее золотой дождь, засыпать ее
всеми теми игрушками, о которых она мечтала,— поло-
жить к ее ногам роскошные квартиры, загородные дома,
машины, платья от знаменитых портных, путешествия,
светское общество — так больному ребенку приносят
каждый день новую игрушку, чтобы посмотреть, как
у него загорятся глаза. До тех пор я никогда не страдал
оттого, что небогат, зависть такого рода была мне
незнакома. Могу сказать с полным чистосердечием: по-
добные вещи меня нисколько не занимали, на деньги я
плевал. Но с тех пор, как Вероника оказалась рядом,
мысль о деньгах стала для меня мало-помалу каким-то
наваждением, потому что именно они дарили всяческое
благополучие, они были путем ко всему, в них была
истина, они означали жизнь... Это пришло постепенно,
подкралось каким-то коварным путем. Я стал подсчиты-
вать свои будущие доходы, возможные дополнительные
заработки, хотя такого рода упражнения по устному
счету мне были не только трудны, но и противны. От
этих подсчетов я чувствовал себя как-то подавленным,
427
униженным. Я думал о богатых, особенно о тех, кто зна-
менит, чьи фотографии заполняют журналы. Там же
рассказывалось об их счастье: онн охотятся в Кении,
собирают картины мастеров, дают костюмированные
балы своим друзьям (их всего две или три тысячи, и
ни одного больше — миллиардеры не станут дружить с
кем попало). Это счастье казалось мне ничтожным по
сравнению с тем, какое могло бы быть у меня, сумей
я удовлетворить все желания Вероники. Я был в бешен-
стве, что у меня нет тех тридцати, пятидесяти или ста
миллионов, которые позволили бы мне купить ей шубу,
поездку в Мексику, лестные знакомства, благодаря
которым Вероника взглянула бы на меня наконец
любящими глазами, как на мага, который ударом вол-
шебной палочки умеет вызвать все, что пожелаешь. Но
у меня никогда не будет тридцати миллионов, я никогда
не стану волшебником. Вероника металась взад-вперед
по нашей трехкомнатной квартире, как молодой зверь в
клетке: она рассеянно играла с девочкой; она листала
журналы с глянцевитой бумагой; она зевала; она звони-
ла своим родителям, брату, Ариане (пока длились эти
телефонные разговоры, она оживала); она подолгу си-
дела неподвижно, положив руки на колени, с пустым
взглядом. И все курила, курила. Я был исполнен к ней
сочувствия. Минуту „спустя я ее ненавидел. Мне хоте-
лось уехать подальше или умереть. Потом мы шли спать.
Ночь нас сближала, хотя я не мог не заметить, что Ве-
роника и тут стала другой, что даже в этом плане она
от меня как бы устала и с каждым днем все больше
охладевала ко мне. Иногда она меня даже отстраняла,
не грубо, нет, скорее устало. Но я, я не устал от нее.
Когда она засыпала в моих объятиях и я мог лежать J
неподвижно, прижимая ее к себе, я впадал в какое-то
странное состояние—что-то промежуточное между от-
чаянием и блаженством, я не спал, я вслушивался в ее
дыхание; я был счастлив — и несчастлив.
Вероника оживала, только когда мы прдоимали
друзей или сами ходили в гости. Она чувствовала себя
счастливой лишь в окружении людей. Приемы и всевоз-
можные выходы в свет составляли отраду ее жизни.
Все остальное время, то есть часы, проведенные в об-
ществе дочки и мужа, были для нее унылой, серой
повседневностью. Надо, однако, сказать, что вечера в
обществе друзей не были ни праздниками ума или
428
сердца, ни даже интермедиями бурного веселья. Люди,
с которыми мы встречались, не отличались особым
блеском. Их разговоры поражали своей стереотипно»
стью. Эти люди не жили непосредственными импульса-
ми, а все время глядели на себя со стороны, словно
смотрели фильм, и образ на экране постепенно подменил
реальность. Только я один в нашей маленькой компании
позволял себе некоторую независимость суждений. Так
как их конформизм (или его шикарный вариант —
анархизм) меня бесил, я всегда им возражал, часто да-
же наперекор своим глубоким убеждениям. Я частенько
загонял их в тупик и легко составил себе таким обра-
зом репутацию человека эксцентричного, против чего,
впрочем, Вероника никак не возражала: она приветство-
вала все, что нас как-то выделяло, что увеличивало наш
престиж. Конечно, она была достаточно трезва, чтобы
не обманываться насчет ординарности наших друзей; но
за неимением лучшего ей приходилось ими довольство-
ваться, поскольку те люди, с которыми ей хотелось бы
водиться, были для нее недоступны. До тех пор мне
казалось, хотя специально я над этими вещами и не за-
думывался, что снобизм — это порок, а снобы —своего
рода маньяки. Оказалось, я ошибался, вернее, слово
это за последние годы просто изменило свой смысл, оно
утратило свою отрицательную характеристику: напро-
тив, люди стали кичиться тем, что они снобы. Отныне
это значило быть элегантным, изысканным, переборчи-
вым в выборе развлечений и знакомств. Понятие это
стало почему-то обозначать качества, чуть ли не смеж-
ные с дендизмом. А по сути, оно выражало болезнь
века, своего рода нравственный рак, не щадящий нико-
го, но особенно свирепствующий в средних классах.
Явление это массовое, явно связанное с особенностями
потребительского общества и обуржуазиванием проле-
тариата. В эпоху экономической и культурной нивели-
ровки обращение к снобизму оказалось отчаянной по-
пыткой прибегнуть к дискриминации, оно было своего
рода защитной реакцией против агрессивного демокра-
тизма. Защитой, впрочем, иллюзорной, потому что к ней
прибегают не единицы, а почти все, и потому попыткам
переплюнуть других в снобизме нет конца: на любого
сноба всегда найдется еще больший сноб, презирающий
первого,— это все равно что алкоголизм или наркотики,
где все время приходится увеличивать дозу. Вероника
429
и ее друзья вообще часто напоминали наркоманов. Ког-
да кто-нибудь из них называл то или иное модное имя
(а они только чудом могли быть лично знакомы с эти-
ми людьми), они смотрели на собеседника тем странным
блуждающим и вместе с тем сосредоточенным взглядом,
который мие потом не раз случалось наблюдать у маль-
чиков и девочек, потребляющих героин. Они как бы
видели сны наяву. Ариана была вхожа в некоторые до-
ма, где наряду с обычным светским обществом бывали
и люди из мира литературной и художественной боге-
мы. Рассказы Арианы об этой среде, всякие забавные
истории и сплетни, которые она охотно передавала,
Вероника слушала в каком-то упоении: это была ее
« Тысяча и одна ночь». Помимо этого круга, в который
Ариана всегда обещала ввести Веронику, но, конечно,
не вводила (потому что снобизм требует исключитель-
ности, ему необходимо, отталкивая толпы непосвящен-
ных, сооружать заслоны, заделывать щели, это борьба
не на жизнь, а на смерть, и оиа не знает пощады), были
другие круги, где блистали звезды покрупнее, но они
находились на расстоянии миллионов световых лет. Их
свет доходил иногда до нас через посредство иллюстри-
рованных журналов, которые листаешь в приемной
зубного врача; были и такие звезды, о существовании
которых можно было догадаться только по тому влия-
нию, которое они оказывали на далекие галактики, но
уловить их не могли даже телескопы «Вог»,— напри-
мер, была одна дама, бедность которой могла сравнить-
ся только с ее родовитостью (она появилась на свет
прямо из бедра Юпитера и прошла то ли сквозь дом
Романовых, то ли сквозь дом Виттельсбахов, точно
не помню), жила она в скромной гостинице и по пятни-
цам приглашала к себе на чай, который подавался в
выщербленных чашках, трех-четырех друзей—больше
ие могли вместить ни ее апартаменты, ни ее сердце.
Так вот, быть принятой этой августейшей нищенкой
было пределом самых дерзких мечтаний. Перед этой
честью отступали все балы Венеции, ужины у греческих
миллиардеров и даже приемы в саду Букингемского
дворца. В глазах наиболее оголтелых снобов эта тресну-
тая чашка с чаем, подаваемая по пятницам, сияла, как
святой Грааль \
1 Изумрудный сосуд, в котором, по преданию, хранилась кровь
Христа Его искали рыцари круглого стола в сказаниях о короле
Артуре.
430
Поскольку Веронике и ее друзьям не удавалось
достичь заметных успехов в свете, они пытались ком-
пенсировать себя в интеллектуальной сфере. Ну что ж,
естественная тяга к развитию. И уж не я, конечно, стал
бы их за это осуждать: мое сердце убежденного социа-
листа заранее на стороне всего, что содействует духов-
ному прогрессу... Но, к несчастью для Вероники и ев
друзей, культура во всех ее проявлениях не была конеч-
ной целью их устремлений, она не была также ни спо-
собом внутреннего самоусовершенствования, ни источни-
ком радости, а всего лишь средством, чтобы выделиться
из массы. Так они тешили себя иллюзией, что принадле-
жат к элите. Приобщение к культуре было у них лишь
ипостасью снобизма. Оно было скомпрометировано уже
в самом своем истоке низостью тайных помыслов (тай-
• ных часто даже от них самих). Но, значит, то, к чему
§’они приобщались, было не культурой — ведь культура
’ всегда бескорыстна,— а ее гримасой, ее подделкой. По
мне, уж лучше бы они трепались только на светские
темы, это казалось мне менее варварским. Их художест-
венные и литературные суждения были продиктованы,
само собой разумеется, исключительно желанием пол-
ностью соответствовать новейшим модным веяниям.
1 Никаких отклонений! Здесь царил настоящий террор.
Никто из них не осмелился бы признаться, что ему
нравится Пуччини или даже Вивальди. В музыке пени-
лись только додекафонисты и последние квартеты Бет-
ховена. И так, соответственно, во всем. Я бы мог соста-
вить полный перечень авторов, которыми они обязаны
были восхищаться, а также проскрипционный список
имен, которые нельзя было даже произносить под
страхом окончательно себя скомпрометировать. Я знал
наизусть их маленький катехизис. Стендаль, например.
Любить Стендаля можно по тысяче разных причин, но
те причины, по которым они его любили или уверяли,
что любят, были отнюдь не стендалевские и вызвали
бы презрение Анри Бейля. Хор этих нежеланных под-
певал он счел бы апогеем французского, парижского
суетного тщеславия. Они его любили, потому что им ска-
зали, что Стендаль писал для «happy few» ', что любовь
к Стендалю — свидетельство нравственного совершенст-
ва, членский билет клуба, в который не так-то легко
1 избранных (англ.).
431
попасть. То же самое относится и к Гобинокоторый
вдруг ни с того ни с сего стал модным автором. Одна
из их самых ходовых оценок примерно такая: «Эго
трудно читается, даже довольно скучно, сквозь текст
нужно продираться, но — стоит того» — оценка, над
которой здорово потешался бы Стендаль, полагавший
скуку безошибочным показателем бездарности сочине-
ния. Само собой разумеется, все они считали ясность
синонимом поверхностности и, наоборот, вычурность и
затемненность стиля — свидетельством глубины мысли.
Одним словом, тюленье стадо, жадно хватающее с лету
сардины современной глупости.
Я страдал оттого, что и Вероника участвовала
в этом хоре рабов хорошего тона, что она копировала
их манеру держаться, повторяла их слова. Она стоила
большего. Когда мы с ней вдвоем обсуждали прочитан-
ные книги, увиденные фильмы, выставки, на которых
бывали вместе, когда она была вне зоны действия тер-
рора и его запреты не сковывали ее по рукам и ногам,
так как я был ее единственной публикой, опа вдруг
начинала говорить непосредственно то, что ей подска-
зывал ее личный вкус. И тогда я убеждался, что она
способна на собственную оценку, быть может, не всегда
оригинальную, но, во всяком случае, абсолютно нор-
мальную — я хочу сказать: независимую и свободную.
Однако в присутствии других террор ее парализовал, и
тогда она, как и все они, становилась до ужаса мало-
душной. Именно это и приводило меня в отчаяние: ее
страх скомпрометировать себя, интеллектуальная тру-
сость.
Большую часть времени мы отдавали развлечениям.
Маленькую девочку мы поручали заботам наших роди-
телей или приходящей няни и отправлялись то в ($ен-
Жермен-де-Пре, то в Синематеку, то в ТНП, то в гости
к кому-нибудь из приятелей. Все это в какой-то мере
повторяло наши студенческие увеселения. Ведь именно
к этому Вероника и стремилась — навсегда остаться ве-
селой, беззаботной студенткой, такой, какой была до
нашей свадьбы. Что до меня, то я предпочитал бы про-
водить большее количество вечеров с ней наедине. Мне
нужна была она, а не люди вокруг. Но Вероника уверя-
1 Жозеф Артур де Гобино (1816—1882) — француз-
ский Дипломат и писатель, автор «Эссе о неравенстве рас», тео-
риями которого увлекались идеологи расизма.
432
ла меня, что современные молодые супруги должны бы-
вать в обществе, вести активную социальную жизнь, не
то они коснеют, стареют. И я заставлял себя верить ей,
чтобы скрыть от себя то, что было уже очевидным и с
чем невозможно было примириться: она переставала
меня любить. Весь этот период я жил как в аду. А что
такое ад, я знаю совершенно точно: это выражение
скуки на лице того, кого любишь. Итак, мы часто но
бывали дома, мы ходили туда, куда ходят в Париже
«шестнадцать миллионов молодых людей». Но изобра-
жать из себя молодежь было все более и более трудно
по мере того, как вздымались волны новых поколений
и оттесняли нас все ближе и ближе к берегу. Между
этими подростками и нами была теперь большая ди-
станция, чем между нами и сорока — пятидесятилетними,
хотя по возрасту мы были гораздо ближе к молодежи.
Это было очень странно. В ТНП, например, мы видели,
как шумит вокруг нас это молодое племя, из которого
мы были изгнаны по воле большинства. Этот остракизм
нас пугал: они не проявляли к нам никакой враждеб-
ности, дело обстояло куда хуже — просто мы для них
не существовали. Вероника была этим еще более удру-
чена, чем я. Я вспоминал иногда Лиз, которую вместе
с Шарлем встретил в ту знаменитую ночь в кафе. Она
обратилась ко мне на «ты», повела себя со мной как со
сверстником, как с товарищем. И мне передалось отно-
шение Вероники к понятию «молодость», которое имело
в ее глазах чрезвычайное значение и входило в ее мифо-
логию счастья. Вероника, хвтя она была так красива,
что ей не нужна была никакая косметика, часто гово-
рила о том, что нужно делать, чтобы остаться или на
крайний случай казаться молодой: особый режим, гим-
настика, косметические процедуры и т. д. Она читала
специальные статьи на эту тему. Эта проблема была
явно одним из ее постоянных наваждений. Те же чув-
ства переживала Ариана и другие приятельницы Веро-
ники. Все, что вязалось с эпитетом «молодой», приобре-
тало абсолютную ценность, словно весь «взрослый»
мир был миром деградации и упадка. Век создал новый
культ, и они истово приносили ему жертвы.
Я также иногда размышлял над тем, какой была бы
моя жизиь, если бы я не женился. Установка на наслаж-
дение любой ценой, видимо, заразительна, потому что и
я (я это чувствовал) заразился ею. Будь я свободен,
433
думал я, я мог бы потратить деньги, которые сейчас
расходуются на хозяйство, на самого себя. Я мог бы
покупать куда больше книг, пластинок, мог бы путеше-
ствовать за границей, мог бы менять девочек хоть каж-
дый месяц, была бы охота. Одним словом, вел бы без-
ответственную жизнь сибарита. Я мог бы использовать
весь свой досуг, чтобы читать, развлекаться, думать,
может быть, даже заниматься: я часто мечтал о том,
чтобы продолжить образование, и, в частности, изучать
философию, изучать систематически, посещая лекции.
Но раз я был женат, об этом и речи быть не могло.
Однако все мои мечты казались мне ничтожными, ког-
да я, приходя домой, играл с моей дочкой и видел ее
улыбающуюся мордочку. Всем честолюбивым планам я
предпочитал общество этого маленького существа. Я го-
ворил себе, что моя жизнь никогда не будет по-настоя-
щему несчастливой, раз есть Мари. Я размышлял над
быстрой эволюцией наших с Вероникой чувств. Я объяс-
нял эти изменения теми причинами, о которых уже
упоминал, хотя в то время еще не осознавал их со всей
определенностью. Случались дни, когда я считал одного
себя кругом виноватым: я был и недостаточно деловит,
и невероятно щепетилен, и чрезмерно строг, и не спосо-
бен приноровиться к современным нормам жизни. Я жа-
лел Веронику, сокрушался, что она встретила именно ме-
ня, что ей так ие повезло. А в другие дни, напротив, я
упивался мыслью, что я один из немногих разумных,
трезвых людей в этом сумасшедшем веке, изъеденном
всевозможными неврозами.
Однажды вечером, когда я почему-то больше обыч-
ного злился на Ариану и Шарля, я сел писать о них
своего рода маленькое исследование в духе американ-
ских социологов (хотя куда менее наукообразное), кото-
рые подвергают анализу ту или иную социальную груп-
пу своей страны. Когда читаешь такие работы, часто ка-
жется, что эти ученые смотрят на своих соотечественни-
ков как на папуасов. Я записал свои наблюдения над
этой образцовой супружеской парой, и тут же оказалось,
что, говоря о них, я говорю и о Веронике, и о всем том,
что доставляет мне страдание в наших отношениях. Ко-
роче, это неожиданно оказалось своего рода сведением
счетов. Я писал страницу за страницей, не отрываясь,
стиснув зубы. Вероника сидела в нескольких метрах от
меня, курила и слушала транзистор. Что ты делаешь,—
434
спросила она меня.— Ты пишешь роман? — Да что ты,
это всего лишь портрет. Портрет Арианы. Помнишь, мы
с тобой говорили об этом несколько месяцев тому
назад? Ты даже нашла ему хорошее заглавие: «Ама-
зонка цивилизации досуга».— Да, помню. А почему
ты пишешь это именно сегодня?—Не знаю, так,
захотелось.
Она отправилась спать, а я остался ва столом и
писал до двух часов ночи. Поставив точку, я перечитал
все подряд и испытал чувство, похожее на то, что испы-
тывают школьники, когда им кажется, что они удачно
написали домашнее сочинение. Но чувство, пережитое
мной, было все же сильнее и другой природы. Я сумел
точно определить то, что причиняло мне боль, и от
этого боль уменьшилась. Я сунул листочки в какую-то
папку. На следующий день Вероника даже не вспомни-
ла о моей писанине. Я тоже. Лишь дня через два она
спросила меня, закончил ли я свой опус. Его можно
прочитать? — Знаешь, лучше не надо,— сказал я, охва-
ченный паникой.— Почему? —Ты снова скажешь, что я
ненавижу Ариану, а это неверно. Ты сочтешь мою оцен-
ку предвзятой и несправедливой.— Какое это имеет зна-
чение? Дай-ка мне эту штуку, мне любопытно, что ты
можешь наплести про Ариану.
Хотя я предчувствовал, к каким последствиям это
может привести, я протянул ей мои листки. Она шепо-
том прочитала заглавие: «Дамочка»,— и искоса метну-
ла в меня такой взгляд, что я вздрогнул. Я сидел в
кресле недалеко от нее. Я раскрыл книгу, но не читал,
а исподтишка наблюдал за Вероникой. Она читала,
нахмурив брови, лицо ее оставалось напряженно-спо-
койным. Вот этот текст:
«Муж нашей Дамочки деловой человек, а может, он
крупный служащий, одним словом, какой-то «руководя-
щий кадр». Примерно четверть его оклада уходит иа
оплату роскошной квартиры в соответствующем райо-
не. Остальные деньги расходятся по следующим стать-
ям (перечисляем по нисходящей в порядке важности):
приемы, выходы в свет, ведение хозяйства, два автомо-
биля, туалеты Дамочки, дети, косметика Дамочки, ко-
стюмы мужа, прислуга-испанка, пластинки, книги. Да-
мочка и ее муж—незапрограммированные потребители.
Многое покупается в кредит. В конце месяца часто
трудно свести концы с концами.
435
Квартира обставлена современной мебелью, но
они мечтают о подлинной старинной. Дамочка приоб-
рела две или три абстрактные картины у своего кузена,
художника еще малоизвестного, но которому предрека-
ют великое будущее. Эстетическое наслаждение, которое
они получают от созерцания картин, отнюдь не омраче-
но мыслью о том, что это неразумное помещение капи-
тала. Когда у мужа выпадает минутка досуга, что слу-
чается весьма редко, он создает из проволоки и цинко-
вых пластинок динамическую скульптурную компози-
цию в духе Кальдера.
На люди Дамочку появляется только в выходных
туалетах. В частности, вечером она надевает униформу
своей социальной группы, а именно—платье, скопиро-
ванное с модели знаменитого портного, украшенное
бриллиантовой брошью на левом плече. Один муж
удостоен привилегии созерцать ее в «разобранном»
виде—например, утром, когда она просыпается: при-
пухшие веки, лоснящиеся от ночного крема щеки, горь-
кие складки у губ, обвислые груди. Впрочем, он радует
супругу примерно тем же видом, разве что без крема,
потому что пока еще мужчины крем широко не употреб-
ляют. После того как муж отбывает на службу, тайный
соглядатай смог бы наблюдать медленную метаморфозу
Дамочки (занимающую примерно два часа). Потом эта
процедура повторяется еще раз в конце дня, в резуль-
тате чего вернувшийся с работы муж всякий раз с ра-
достью и удивлением замечает, что его жена с утра по-
молодела лет на десять и выглядит не хуже тех архети-
пов женской красоты, которые популяризирует кине-
матограф.
Интимная жизнь супругов протекает на редкость 3
спокойно. Аппетиты Дамочки удовлетворены, конечно,
тайно и в разумных пределах, любовником. С тех пор
как муж стал еще больше работать, чтобы обеспечить
то, что они и их друзья называют «standing», его аппе-
титы в этой области резко падают. Их образ жизни
не благоприятствует интенсивному эротизму: они ни-
когда не ложатся раньше двух часов ночи, да к тому
же он уже успел устать после весьма напряженного ра-
бочего дня. Но так как любовь и радость, которую она
приносит, являются одним из основных пунктов жизнен-
ного кредо данной супружеской пары, они уделяют этой
проблеме большое внимание. Дамочка, ее муж и их
436
друзья говорят о физической стороне любви откровен-
но, называют вещи своими именами, не гнушаясь вуль-
гарных слов, как и положено молодым французам ше-
стидесятых годов, шагающим в ногу с веком. Такие
вольные разговоры предусмотрены правилами игры
или, точнее, относятся к некоему обряду мимикрии:
необходимо подогнать себя под ту картину нравов, ко-
торая изображена в новых фильмах и описана в рома-
нах. Эти фильмы и романы, таким образом, создают
некую социальную реальность, которую они призваны
разоблачать; но это фиктивная реальность.
В светской жизни эта пара участвует весьма актив-
но. В конце концов Дамочке удалось убедить мужа, и
он в конце концов с этим согласился, что после восьми
часов, проведенных в служебном кабинете, принимать
по вечерам гостей или ходить в гости — необходимая
разрядка. Поэтому по приходе домой ему надлежит не-
замедлительно принять душ, переодеться и проглотить
тонизирующую таблетку, чтобы подготовиться к пред-
стоящему длинному вечеру. Что до Дамочки, то она го-
товится к вечеру с пяти часов дня. Карусель званых
обедов приводит нашу супружескую пару поочередно к
другим супружеским парам, которые, в свою очередь,
в какой-то день пообедают у Дамочки и ее мужа. Про-
грамма увеселений, сообразующаяся со временами года,
строго регламентированная, славно церемониал какого-
то двора, предусматривает, памимо званых обедов, два
ежемесячных посещения совместно с двумя-тремя супру-
жескими парами модного кабаре. Стереотипность зва-
ных обедов сказывается решительно на всем: на меню,
сервировке стола, на том, как расставлены цветы на
скатерти, на туалетах дам и застольных разговорах.
И все же микроскопические различия, доступные лишь
многоопытному глазу, помогают сотрапезникам не забы-
вать, у кого именно они нынче в гостях, и не чувство-
вать себя чем-то вроде дрессированных лошадей на
ццрковой арене. Во время вечеров, которые Дамочка,
ее муж и их друзья проводят в кабаре, они особенно
четко видят себя как бы со стороны, в ролях молодых
супругов «в духе времени». Этот спектакль доставляет
нм огромное удовлетворение: чувства, которые они изо-
бражают, постепенно перерождаются в подлинные чув-
ства или почти подлинные, и вскоре все эти пары ока-
зываются спаянными общим «чувством товарищества»,
437
но некоторое соперничество все же остается, а также дух
соревнования; и тут снова незначительные различия
между этими парами (прежде всего экономического по-
рядка — мужья занимают один более, другой менее
блестящее положение) поддерживают в каждой из них
иллюзию своей индивидуальности. Дамочка, например,
читает буржуазные еженедельники с большим рвением
и вниманием, чем ее подруги, поэтому она лучше инфор-
мирована о том, что происходит в мире книг, кино
и театра. В этой компании она слывет интеллектуалкой.
К тому же ей единственной выпала честь быть на «ты»
с администратором ночного клуба в Сен-Жермея-де-11ре.
Быть накоротке с администратором клуба, с его «худо-
жественным руководителем», считается в кругу Дамочки
лестным. А то, что у этого типа морда сутенера и ои не
колеблется нарушать уголовный кодекс, не играет ника-
кой роли, даже напротив, эти отметины неправедной
жизни сообщают ему в их глазах живописность, они
придают его личности пикантность яекояформизма и
авантюризма. («Ну и мерзавец наш Фредди!» — «На-
стоящий подонок, но как очарователен!»—«И знаете,
при всем при том он ие лишен сердца, я его просто
обожаю».) Так или иначе, кто же откажется быть на
«ты» с человеком, чьи фотографии иногда печатают
в иллюстрированных журналах и который, как говорят,
находится в самых интимных отношениях с одной
принцессой из круга завсегдатаев модных кафе, чьи
любовные похождения поражают фантазию средних
классов на всех широтах.
Другая сфера социальной активности Дамочки, ко-
торой она отдается каждое утро, как только муж уходит
на службу, а дети в школу, это телефон. Между десятью
утра и полуднем она ’обзванивает всех своих подруг,
а они звонят ей. Прежде всего надо поблагодарить ту,
у которой они были накануне, потом посплетничать на-
счет этого вечера с каждой из приглашенных туда дам.
Этот вид социальной деятельности является западным
эквивалентом «палабра» 1 диких племен или, быть мо-
жет, неопознанным рудиментом какого-то доисториче-
ского обряда, когда пещерные люди, еще не привыкшие
пользоваться только что созданным языком, тренирова-
лись, бормоча что попало, опьяненные возможностью
1 У негритянских племен — собрание, на котором они всем
tKonoM обсуждают всевозможные вопросы.
438
произносить членораздельные слова. Ничто не дает
Дамочке такого острого ощущения полнокровной жиз-
ни и связи со своим поколением и миром, как эта утрен-
няя болтовня по телефону. Вместе с тем это вполне
невинное занятие помогает ей бороться с одиночест-
вом, ибо, несмотря на наличие мужа и детей, Дамочка
пуще всего боится одиночества.
В ряде газет есть рубрики, где перечислены книги,
которые надо прочитать, спектакли, которые надо по-
смотреть, выставки, на которых надо побывать. Эти
рубрики мощно питают интеллектуальную жизнь Да-
мочки. Она покорно следует нх указаниям. Она не раз
говорила своим подругам, употребляя американское
выражение (она вообще часто употребляет этот неза-
коннорожденный жаргончик, который один ученый
профессор окрестил «франглийский», тщетно надеясь
тем самым убить его в колыбели): «Вы еще не видели
этого фильма? Бегите скорее, это must!» Всецело, даже
с какой-то яростью отдаться каждой «новой волне» —
ее золотое правило. Этому правилу сравнительно легко
следовать. И Дамочка явно предпочитает доверять оцен-
кам печати, чем своему непосредственному ощущению
или суждению, которое, однако, существует и бывает
верным. Вот маленький пример тому. Десять лет назад
Дамочка высоко пенила—или ей казалось, что цени-
ла,— Альбера Камю. А теперь она от него отказалась,
потому что одна из газет, чьи установки она принимает
безоговорочно, опубликовала «уточняющую» статью,
весьма мало лестную для писателя. Дамочка тут же
учуяла, что Камю перестал быть великим писателем в
глазах всех, за исключением разве что скаутов; и она
трижды, если не больше, отрекалась от него. Зато она
стала превозносить до небес Жана Женэ, хотя втайне
испытывает (тут она ничего не может с собой поделать)
отвращение к самим темам его произведений.
Словарный запас Дамочки постоянно пополняется
теми готовыми словесными клише, которые порождает
калейдоскоп событий: «я отношусь к себе самокри-
тично», «функциональные декорации», «операция «От-
пуск», «он вышел на финиш». Любит она также и сло-
вечки театрального жаргона: «это большая накладка»,
«здесь нужна чистая перемена», «он такое отлудил!».
Два ее самых любимых эпитета, конечно, «забавный»
и «сумасшедший». Кроме того, у нее нынешняя манерка
439
придавать всем своим утверждениям вопросительную?*
интонацию, прибавляя к ним слова «разве нет?», упот-
ребляемые в смысле «не правда ли?»: «Это хорошо,
разве нет? »
Во время званого обеда, когда Дамочка овладевает
беседой и говорит без умолку, увы, несколько дольше,
чем хотелось бы, с апломбом изрекая всевозможные
общие места, муж бросает иногда на нее косой взгляд,
и взгляд этот странным образом совершенно лишен
нежности. Лицо мужа при этом застывает, становится
каменным. Так проходит несколько секунд. Потом это
напряженное жесткое выражение вдруг разом спада-
ет— словно он смиряется, сдается, и он нервным же-
стом подносит бокал к губам. В таких случаях он пьет
немного больше обычного.
Хотя Дамочка хорошо • обеспечена и живет приви-
легированной жизнью, она полна обид. Одним словом,
Дамочка неудовлетворена н явно дает это понять, хотя
никогда не формулирует этого в словах. Прежде всего
потому, что каждый день все больше удаляет ее от того
славного времени, когда ей было 20 лет и мир, казалось,
существовал только для нее. Беда, если твои молодые
годы прошли в таком обществе и в такую эпоху, кото-
рые обожествили молодость. Впрочем, в этом пункте
муж разделяет тревогу и тайные страдания жены. Быть
может, он страдает даже больше ее, потому что, если
Дамочке еще не дашь ее возраста и она в свои тридцать
с лишним лет сохранила известную грацию, привлека-
тельность мужа ушла безвозвратно. Служба, заботы
о карьере, чересчур обильная пища, слишком короткие
ночи—все это изменило его: волосы на висках заметно
поредели, на лбу появились залысины, подбородок отя-
желел, шея раздалась, & вся фигура излишне уплотни-
лась. Короче, он быстро и нехорошо стареет, сознает
ь-j это и страдает. А ведь когда-то он был сияющим юно-
шей, этаким принцем, властвовавшим над всеми сердца-
ми. Теперь уже никто не провожает его восхищенным
взглядом, и он не властвует ни над женой, ни над
детьми — вот разве что над своей секретаршей.
Есть и другой источник неудовлетворенности, но он
мучает больше Дамочку, а муж готов с этим смириться.
Оба они понимают, что, какие бы усилия они ни
делали, до вершины пирамиды им не добраться. Со-
циальной пирамиды. Быть на «ты» с администратором
440
модного ночного клуба — это все же жалкий симптом
светских успехов. На вершине пирамиды обосновалось
космополитическое общество, состоящее из людей с
громкими именами и крупными состояниями — главное,
крупными состояниями,— и еще когорта знаменитостей:
те два социальных сектора, которые, видно, навсегда
останутся недосягаемыми. И когда в каком-нибудь баре
Дамочка узнает ту или иную знаменитость, лицо кото-
рой всем знакомо, она пожирает ее взглядом. Она пони-
мает, что у этой звезды нет никаких оснований ею
интересоваться. Это сознание ее терзает, делает ее порой
агрессивной по отношению к своим подругам, так как
люди иногда бывают агрессивны к тем, кто им подо-
бен, не прощая именно того, что те — зеркало их самих,
В минуты прозрения, впрочем редкие, она вдруг осозна-
ет убожество своего тщеславия, тщетность усилий, сте-
реотипность своего языка и манер; она чувствует, что
постоянно разыгрывает для себя и других какую-то ко-
медию и что сама она чем-то похожа на мадам Бовари.
Тогда она бывает готова разрыдаться, и, может, дай
она волю нахлынувшим чувствам, она стала бы простой,
сердечной женщиной, была бы счастлива своей жизнью
с мужем и детьми и терпеливо оберегала бы их повсе-
дневное благополучие. Но это благословенное просвет-
ление, едва возникнув, проходит, уступая место при-
вычным наваждениям, постоянной неудовлетворенности.
Именно потому, что Дамочка в одно и то же время
привилегированна и неудовлетворена, она является
крайне консервативным элементом общества. Посколь-
ку она привилегированна, она заинтересована в стабиль-
ности той социальной системы, которая обеспечивает
ей положение в обществе, покупательную способность,
благосостояние, комфорт — короче, позволяет продол-
жать сон наяву («Современная молодая женщина, кра-
сивая, в духе времени» и т. д.). А поскольку она не-
удовлетворена, она стремится компенсировать то, чего
ей не хватает, все более интенсивным потреблением
материальных благ, которые являются символами бо-
гатства, и упорной надеждой на дальнейшее продвиже-
ние мужа по служебной лестнице — вплоть до самых
высоких постов. Стремление к приобретательству и
жажда повышения— вот самые надежные гарантии
политической покорности и конформизма. Само собой
разумеется, эта супружеская пара придерживается ли-
441
беральных взглядов, у них расплывчатые прогрессист-
ские симпатии, это значит, они осуждали войну в Ал-
жире (хотя муж, тоскуя о французском величии, свя-
занном с понятием «империя», был озабочен потерей
этой старой экзотической провинции), а теперь осужда-
ют расизм и приветствуют обуржуазивание пролетариа-
та. Но ведь эти оценки составляют тот «интеллигент-
ный минимум» (как есть «жизненный минимум»), кото-
рый считается обязательным в среднем классе: иначе
«думать» нельзя... Но вот зато гонка атомного вооруже-
ния их не волнует, так как этот вопрос уже вышел из
моды, и на обобществление средств производства они
тоже не согласны, ибо эта акция привела бы к краху
предприятия, в котором работает муж, равно как и к
трагическому понижению жизненного уровня, который
и сейчас наша Дамочка считает абсолютно недостаточ-
ным. Одним словом, этот ограниченный и более чем
умеренный прогрессизм, по сути, является не чем иным,
как символом их кастовой принадлежности наравне
с соответствующей квартирой и устройством приемов.
Режим прекрасно ладит с такого рода прогрессистами.
Между либерально-капиталистической Францией и
гражданами типа Дамочки и ее мужа царит полное
взаимопонимание. Всегда в погоне за всем самоновей-
шим, загипнотизированные проблемами-однодневками,
в вечных метаниях за новыми товарами ширпотреба и за
новыми развлечениями, какие только может им сервиро-
вать «культура», кондиционированная всеобщим сно-
бизмом, свирепствующим в шестидесятые годы, Дамоч-
ка, ее муж и им подобные являются самым податливым
человеческим материалом в руках технократов и власти»,
*
Вероника аккуратно собирает листочки и кладет их
на стол. Лицо у нее каменное. Ни слова не говоря, она
встает, уходит в комнату девочки и плотно притворяет
за собой дверь. Ее приглушенный голос долетает до
гостиной. Она разговаривает с дочкой, которая, оказы-
вается, еще не спит. Можно предположить, что Верони-
ка нежно воркует с маленькой, что ей обычно несвойст-
венно. Похоже, она несколько педалирует нежность.
Жиль не двинулся с места. До сих пор он делал вид,
что погружен в чтение. Теперь он отрывает глаза от
страницы н бросает взгляд на листочки, лежащие на
442
столе. Дверь открывается, в комнату входит Вероника,
берет с каминной полки пачку «Голуаз», достает сига-
рету и прикуривает своим обычным мужским жестом.
Она явно нервничает, откидывает назад волосы, затяги-
вается и выпускает дым. Затем она садится в кресло
напротив Жиля, поднимает с пола газету и разворачи-
вает ее. Шуршание бумаги делает молчание все более
нетерпимым. Так проходят минута или две, не предве-
щающие ничего хорошего.
— А я и не знала,— наконец говорит она,— что
ты умеешь писать.— Голос у нее сухой и резкий.—
Тебе бы следовало использовать этот маленький талант.
Вдруг повезет, тебя опубликуют, ты подзаработаешь, и
мы сможем хоть немножко поднять наш жизненный
уровень.
Интонация, да н конструкция фраз не оставляют
никакого сомнения относительно чувств, владеющих
Вероникой. Жиль захлопывает книгу, пытается улыб-
нуться.
— Надеюсь, ты не сердишься,— говорит он.—
Это шутка, не более того. Я не придаю этому никакого
значения.
— И все же над этим шедевром ты трудился не-
сколько часов. Но я говорю серьезно, раз ты умеешь
писать — пиши! Желательно в более легком жанре.
То, что можно загнать куда-нибудь. Это пошло бы на
пользу всем: для тебя — приятное занятие, для ме-
ня — минуты покоя, а для твоей маленькой семьи—
дополнительный доход.
Он на секунду опускает глаза, щеки его дерга-
ются, словно он страдает. Когда он наконец решается
ответить, голос у него становится хриплым:
— Вероника, мне не хотелось бы, чтобы ты гово-
рила со мной таким тоном. Нам не стоит ссориться...
— Каким тоном? — резко обрывает она его.
— Ты взбешена, и я думаю, что...
— Я? Ничуть! Я просто хочу дать тебе хороший
совет. А то в последние дни перед зарплатой бывает
туговато, совсем не вредно было бы это изменить.
Ты же отлично знаешь, что я материалистка и мне
необходимо жить все лучше и лучше. Как та Дамочка,
которую ты здесь описываешь (она метнула взгляд на
листочки на столе).
— Здесь речь идет об Ариане, а не о тебе..,
443
— Об Ариане, в самом деле? Не считай меня, по-
жалуйста, большей идиоткой, чем я есть.
— Вероника, я никогда не считал тебя идиоткой.
Положи, пожалуйста, газету, раз ты ее не читаешь.
Снова молчание, очень напряженное. Она так и не
повернула головы в его сторону, ни разу. Где-то внизу
хлопнула дверь. Вероника комкает страницу газеты,
которую она наверняка не читает. Жиль наклоняется,
протягивает руку к Веронике, словно хочет коснуться
ее плеча или затылка. Резким движением она отстраня-
ется, как-то сжимается.
— Ты не впервые меня критикуешь,— говорит
она.— Это становится просто невыносимым. Никак
не могу взять в толк, какие у тебя основания отно-
ситься к нам с Арианой свысока. Сам-то ты отнюдь
не супермен.
— Я никогда не выдавал себя за супермена.
— Да, но ты говоришь и ведешь себя так, словно
ты внутренне убежден в своем превосходстве.
— Неверно.
— Ты презираешь своих друзей, особенно тех, кто
достиг более блестящего положения, чем ты. Не буду
утверждать, что ты им завидуешь, но все же иногда
трудно этого не подумать.
— Твои друзья,— отвечает он уже более твердым
голосом,— являются "вариантами весьма банального
современного типа: это новая ипостась все того же
претенциозного мещанина, который все время что-то
изображает. Кино, да и только... Люди, которые все
время играют, наводят на меня смертельную тоску.
Тут я ничего не могу поделать. Нет у меня вкуса к
стереотипной продукции.
Она выпрямляется и смотрит наконец ему прямо
. в лицо. Глаза ее мечут молнии.
— По какому праву ты утверждаешь, что они
стереотипны? — восклицает она в бешенстве.— Твое
высокомерие просто невыносимо. Да кто ты такой, в
конце концов, чтобы всех судить? Жалкий полуинтел-
лигент! Да такого добра, как ты, навалом во всех би-
стро Латинского квартала, лопатой не разгребешь.
В полночь их выметают на улицу вместе с опилками и
окурками.
— Не ори, стены тонкие.
— Пусть соседи слушают, если хотят.
444
' — Можно все обсудить спокойно.
’ — Я ничего не намерена обсуждать, даже спокойно.
Я хочу сказать только одно: когда человек так непри-
способлен к жизни, как ты, он не может презирать Дру-
гих за успех.
— Вот, успех! Лишь это тебе важно.
— А почему бы и нет? Когда есть выбор между
успехом и прозябаньем, почему бы не выбрать успех?
Учти, что неудачники тоже стереотипны...
— Для тебя люди, которые не зарабатывают десять
тысяч франков в месяц и не обедают каждый вечер
в обществе,— ничтожества. Если я так выгляжу в твоих
глазах, если я не заслуживаю другой оценки, то тут
ничего не попишешь. Нам просто надо расстаться.
Проходит некоторое время, прежде чем она отвечает.
— Я только сказала, что ты неприспособлен к жиз-
ни, вот и все,— отвечает она немного погодя.
— В чем именно, объясни, пожалуйста...
— Да во всем, Жиль! — восклицает она, вдруг
смягчившись.— Только ты не отдаешь себе в этом
отчета. Я тоже не сразу заметила, но после того, как
мы поженились... И даже в Венеции, во время нашего
свадебного путешествия... Впрочем, Ариана меня пред-
упреждала...
— Я ждал этого поворота. Продолжай!
— Конечно, в эмоциональной сфере и во всем ос-
тальном ты вполне нормален, как все. Но в других
отношениях...
— Ну, например?..
— Ты не говоришь как другие, не ведешь себя
как другие, ты ни с кем не чувствуешь себя раскован-
но, за исключением двух-трех людей. Это заметно, не
думай. Ну начать хотя бы с того, как ты одет. Я ведь
пыталась заняться этим, но ничего не вышло. Ты ни-
когда не бываешь элегантным, про тебя никак не ска-
жешь: «Элегантный мужчина». А между тем и фигура
у тебя хорошая, и костюмы я тебе сама выбираю. Но
тут уж ничего не поделаешь, всегда в какой-нибудь
детали прокол. Все дело в том, я думаю, что тебе на это
плевать. Но ведь именно это и значит быть неприспо-
собленным. Человек, который хочет чего-то добиться в
наши дни, в нашем мире, не может не обращать внима-
ния на то, как он одет, какое ои производит впечатле-
ние. И во всем остальном то же самое. Ты какой-то не
445
от мира сего, словно с луны свалился, я даже ие пони-
маю, как ты справляешься с работой иа службе. К сча-
стью еще, ты добросовестен и точен — это тебя, навер-
но, и спасает... В обществе ты всегда говоришь невпо-
пад, словно не слушаешь, о чем идет речь, ты как бы
отсутствуешь, думаешь о чем-то своем... Вот когда ты
на кого-нибудь нападаешь, дело другое, тут уж ты в
полном блеске. Издеваться ты умеешь. Тогда ты возвра-
щаешься на землю и находишь обидные слова... Или
другой пример — твои отношения с сестрой. Когда вы
бываете вместе, ты ведешь себя так, будто вы однолет-
ки, вы гогочете, словно дураки какие-то, и никак не мо-
жете остановиться. Вас любая чушь смешит. Ваше чув-
ство юмора мне просто недоступно. Если это вообще
юмор, что еще надо доказать. Ну и так далее. Вот все
это я и называю быть неприспособленным. Жить с та-
ким человеком, как ты, очень трудно. Ты слишком мно-
гое презираешь. На все смотришь свысока.
— Это неверно, Вероника. Я никого не презираю.
Просто мне несимпатичны люди, которые ведут себя
неестественно, все время что-то изображают, как твои...
— A-а, мои родители? — восклицает она с новой
вспышкой гнева.— Ты вволю поиздевался над моим
отцом и его познаниями в живописи. Я никогда тебе
не прощу, как ты его разыграл в первый же вечер пос-
ле нашего возвращения из Венеции, придумав эту иди-
отскую историю с вымышленным итальянским худож-
ником.
— Ну, это не такой уж криминал.
— Свое мнение о моем брате ты от меня тоже не
утаил: оно оказалось не блестящим. Если послушать
тебя, то он корыстный, вульгарный тип... Ты бьешь
наотмашь, и бьешь жестоко.
— Знаешь, тебе тоже случалось...
Звонок в дверь. Они застывают, выжидая несколь-
3
ко секунд.
— Пойду открою,— говорит Вероника и встает.
— Не надо. Мы сейчас не в состоянии принимать
гостей.
— Тем хуже для нас.
Она идет в переднюю, открывает дверь. Раздается
зычный голос.
— Добрый вечер, Вероникочка. Я оказалась в ва-
шем районе, ходила навещать больную знакомую. Вот
446
я и подумала, раз я уже здесь, надо заскочить к вам,
хотя уже поздно. Надеюсь, я вам не помешаю? Я толь-
ко на минутку.
И мадемуазель Феррюс, разодетая, в горжетке из
рыжей лисы, входит в гостиную. Жиль встает и подстав-
ляет тетке лоб для поцелуя.
— У вас здесь как в курилке. Что за воздух! Доб-
рый вечер, племяш. Я ходила проведать бедную Же-
невьеву Микулэ, это настоящая пытка. Ну, как пожи-
ваешь? Что-то ты плохо выглядишь.
Она плюхается в кресло, из которого только что
встал Жиль. Вероника с поджатыми губами стоит по-
одаль и глядит на них недобрым взглядом.
— Дети мои, я умираю от усталости,— говорит
мадемуазель Феррюс простодушно.— У вас такая кру-
тая лестница! А после того, как я час просидела у из-
головья этой несчастной, у меня вообще нет никаких
сил. Ты помнишь Женевьеву Микулэ?
— Нет. Кто это?
— Да не может быть, ты ее знаешь! Когда-то хо-
дила к нам шить. Конечно, ты был еще маленький, но
ты не мог забыть. Это моя давняя подруга, еще по
пансиону, но потом она обнищала (мадемуазель Фер-
рюс говорит это таким тоном, как если бы сказала:
«вышла замуж за чиновника министерства обществен-
ных работ» либо «постриглась в монахини»). Она из
очень хорошей семьи, ее отец был полковником, пред-
ставляешь. Потом случилась какая-то неприятная исто-
рия, им пришлось все продать с молотка. По-моему, за
всем этим стояла какая-то содержанка, брат полковника
был известным гулякой. Они все потеряли; бедняжка
Женевьева не смогла совладать с жизнью... Она ходила
к нам шить. Мы давали ей работу из милосердия, пото-
му что толку от нее было мало... Это такая копуха!
Можно было пять раз умереть, пока она что-нибудь
доделает до конца... В общем, все это очень
печально.
— Она больна? Что с ней?
— Конечно, самое плохое,— говорит мадемуазель
Феррюс, сощурившись, и взгляд ее становится острым,
как буравчик.— Самое-самое плохое. У нее уже появи-
лись пролежни, теперь под кроватью ей поставили ка-
кой-то механизм, чтобы кровать все время тряслась.
447
Мне там просто дурно стало. Эта тряска, запах ле-
карств...
— Может быть, выпьешь рюмочку коньяку или
ликера?
— В принципе мне следует отказаться, но если
у вас есть что-нибудь слабенькое вроде анисового лике-
ра, я бы выпила глоточек. Как себя чувствует малыш-
ка?— говорит она без перехода.— Можно на нее
взглянуть?
— Нет, она спит,— отвечает Вероника деревянным
голосом.
Жиль тем временем приносит бутылку и рюмки.
— Ангелуша наша. Я ее почти никогда не вижу.
Я вам тысячу раз предлагала гулять с ней в Люксем-
бургском саду, но вы всегда отказываетесь, словно бои-
тесь доверить мне ребенка.
— Да что ты выдумываешь! — восклицает Жиль и
придвигает ей рюмку.— Скажешь мне, когда стоп.
Жиль наливает ликер.
— Самую капельку,— говорит мадемуазель Фер-
рюс так жалобно, словно она заставляет себя прогло-
тить эту жидкость исключительно из вежливости.—
Вообще-то я ие выношу алкоголя, но после посещения
бедняжки Женевьевы... Эта трясущаяся кровать. Надо
признаться... А вы разве не будете пить?
— Выпьешь рюмочку? — спрашивает Жиль у жены.
Вероника покачала головой.
— Я тоже не буду,— говорит Жиль.— Извини нас.
тетя Мирей.
Взгляд мадемуазель Феррюс переходит с Вероники
на Жиля. По ее лицу заметно, что она наконец
учуяла семейную бурю,и поняла, что пришла некстати, j
но, видимо, решила игнорировать такого рода ситуации,
без которых жизнь, увы, не обходится. Она деликатно
потягивает ликер.
— Когда я вышла от Женевьевы Микулэ, я решила
пойти в кино, чтобы хоть немножко развеяться. Но в
ближайших кинотеатрах шли только две картины —
« Гарзан у женщин-пантер» и «Зов плоти», и я как-то
не смогла решиться, что выбрать.
— Да,— говорит Жиль,— здесь было над чем за-
думаться.
— Вы их видели?
— Фильмы? Нет.
448
— Вы что, в кино не ходите?
— Почему? Ходим. Но эти картины мы не видели.
— Понятно, вы, видно, не ходите в эти киношки
поблизости.
Это замечание, в котором не было ни утверждения,
ни вопроса, не требовало ответа.
— Дома все в порядке? — спрашивает Жиль, пре-
рывая молчание.
— Все, слава богу. Твоя мать, правда, в эти дни
что-то замучилась. Я ей всегда говорю: «Марта, ты
слишком много хлопочешь, никогда не присядешь хоть
на минутку», но она и слышать ничего не хочет. Твоей
сестры никогда не бывает дома. Где она шатается, по-
нятия не имею. Она не удостаивает нас объяснениями.
Не буду же я... А когда вы придете? Что-то вы нас
не балуете. Твой отец сетовал по этому поводу несколь-
ко дней назад, а я ему сказала: «Что ты от них хочешь,
у них, наверно, много дел».
— Это верно. Мы очень заняты.
— В самом деле? — спрашивает мадемуазель Фер-
рюс, вложив в эти три слова все свое недоверие.—
Я полагаю, однако, вы часто бываете в обществе...
А как поживают ваши родители, Вероника?
— Благодарю вас, хорошо.
Ответ прозвучал так сухо, что в комнате воцарилась
тишина, какая бывает только в операционной. Мадемуа-
зель Феррюс бросает на племянника красноречивый
взгляд. («Я ей ничего не сказала, но на него посмотре-
ла весьма красноречиво. Он все понял».) Она допивает
свой ликер, словно испивает до дна чашу страданий,
затем встает. Жиль берет у нее из рук пустую рюмку.
— Жаль, что я не повидала малышку,— говорит
она.— Но раз вы говорите, что она спит, ничего не
поделаешь...
— Сама знаешь,— говорит Жиль,— когда их не
вовремя разбудишь, они потом долго не засыпают.
— Что ж, мне пора. Спокойной ночи, Вероника.
Они целуются.
— Спокойной	ночи,— отвечает Вероника едва
слышно.
— Ты на редкость скверно выглядишь,— говорит
мадемуазель Феррюс племяннику.— Уж не болен ли
ты? Может быть, перетрудился? Ты и так уже достиг
15. Французские повести. 449
немалого. Многие ограничиваются куда меньшим.
Лучше побереги себя.
Жиль провожает ее до дверей. Вернувшись в ком-
нату, он видит, что Вероника сидит в кресле.
— Она, конечно, зануда,— говорит Жиль нарочито
спокойным голосом,— но мне кажется, ты все же могла
принять ее приветливей. Спасибо, что ты ее...
— Прошу тебя, Жиль, без замечаний, а то я по-
шлю все к черту!.. Я ее не выношу. У меня на нее
нервов не хватает.
— Вот ты обвиняешь меня, что я часто оскорбляю
людей. А ты сама, отдаешь ли ты себе отчет в том,
как ты сегодня... Ты вела себя просто по-хамски... По
отношению к старикам, даже если ты не выносишь их
присутствия, даже если их вид тебе противен, надо
все же...
— Я не намерена терпеть твою семью, мне и без
того приходится достаточно терпеть. Не требуй от меня
слишком много, Жиль. Я предупреждаю: не требуй
сегодня вечером от меня слишком много. Я больше
не могу... А то я уйду от тебя, по-настоящему уйду,
понял?
Он стоит перед ней, пораженный, уничтоженный,
и бормочет.
— Так вот, значит, к чему мы пришли?
— Тебя это удивляет? После того, что ты написал?
После того, что я только что прочла?
— Повторяю еще раз: я писал не о тебе. Умоляю
тебя, поверь мне.
— Нет, не верю. Ты врешь и знаешь, что врешь.
Ты метил и в меня.
— Не в тебя, клянусь! Только в определенный }
стиль жизни, поведения, который ты принимаешь... J
Вероника пожимает плечами. Чувства, которые
всколыхнулись в ней в эту минуту, ожесточили ее чер-
ты, и ее красивое лицо стало почти уродливым. А голос,
такой низкий, прелестный, таинственный, звучит теперь
пронзительно, невыносимо резко. И снова между ними
повисает молчание. Кажется, на этот раз его не удастся
прервать. Жиль обводит взглядом их комнату, стены,
вещи, которые они вместе покупали, словно катастрофа
вот-вот поглотит этот домашний мир, где они прожили
три года, где выросла их дочка. Его глаза останавлива-
ются на большом сколке кварца, который стоил очень
450
дорого — «сутцее безумие». Но Веронике очень хотелось
его иметь, потому что он был очень красивый и потому
что украшать интерьер минералами было очень модно,
их можно было увидеть в лучших домах. И Жиль пода-
рил ей этот камень в день ее рождения.
— Вероника,— говорит он наконец,— посмотри на
меня. Ты сказала, что можешь уйти... Это неправда,
верно?
— Не знаю. Ты сам это первый сказал. Ну, что
нам надо расстаться. Мы не очень счастливы вместе.
— Но ведь ты сказала, что можешь уйти, не потому,
что прочла эти листочки... Ты думала об этом и преж-
де? Скажи мне правду.
— Да, возможно... Точно не знаю. Кажется, ду-
мала.
— Но раз ты это сейчас сказала, значит, ты реши-
ла? Да? То, что я написал, лишь предлог?
— Быть может. Думай как хочешь.— Она встает.—
Я очень устала, пойду лягу. Давай отложим все разгово-
ры на завтра. Сегодня я уже ни на что не способна.
Она выходит из комнаты. Он слышит журчанье
воды в ванной.
Несколько минут спустя он уже на улице.
Я вышел на улицу, потому что надо было что-то
делать, что угодно, лишь бы не оставаться в этой тихой
комнате. Единственное, чего никак нельзя было делать,
и это я прекрасно понимал,— пойти вслед за Вероникой
в нашу спальню. Во всяком случае, до того, как она за-
снет. Не знаю, в чем именно проявляется «потрясение».
Думаю, я был потрясен в тот вечер, ничего не испытывал,
кроме недоумения перед тем, что свершилось невозмож-
ное, необратимое. А невозможное свершилось: Вероника
не любила меня больше, все было кончено. И необрати-
мые слова были произнесены: разрыв, развод... Я был
почти удивлен, что не испытывал «страдания», словно
душевное страдание можно сравнить с физическим,
словно оно такое же конкретное и подлежит измерению.
Но душевное страдание, видно, и есть эта недоуменная
пустота, это удивление, исполненное тоски. Я шагал по
улице. Минут через десять я очутился возле того са-
мого маленького кафе, в которое мы забрели тогда с
Шарлем. И я тут же понял, что не шатался безотчетно
по улицам, не шел «куда глаза глядят», как поступают
обычно герои романа, когда на иих обрушивается не-
451
счастье, а прекрасно знал, куда пойду, еще прежде, чгм
вышел из дома. Я поискал ее взглядом среди мальчи-
шек и девчонок, одетых под бродяг,— ее там не было.
Тогда я вспомнил, что она назвала мне и другой бар
на улице Сены. Я отправился туда. Этот бар оказался
еще в большей степени, чем первый, местом встречи
ребят, поставивших себя вне общества, одновременно
их штабом и их крепостью. Они не только заполнили
все помещение бара, но и выплеснулись на тротуар и
даже на мостовую. Слышалась немецкая, английская,
голландская, скандинавская речь, кое-где итальянская, но
нельзя было уловить ни одного испанского слова. Не-
сколько мальчишек и девчонок сидели и лежали прямо
на тротуаре, их брезентовые сумки служили кому спин-
кой, кому подушкой. Эти длинноволосые парни с гита-
рами не вызывали особого интереса у прохожих. Их вос-
принимали как один из второстепенных номеров гранди-
озного карнавала «Последние известия». Каждый день
приносил новый спектакль, новую «сенсацию» — все
шло вперемежку: моды, катастрофы, патентованные то-
вары, выброшенные на рынок, революции, войны, част-
ная жизнь сильных мира сего, забавы сладкой жизни...
Вчера были молодчики в черных кожанках и Алжир,
сегодня эти бродяги и Вьетнам. Завтра будет еще что-
нибудь. Протискиваясь между группками, я обошел весь
бар. Ее там тоже не было. Тогда я отправился в кино.
Показывали шведскую картину без перевода. Я и сей-
час еще помню отдельные кадры: голая пара на пляже;
крупный план очень красивых женских лиц; какой-то
мужчина в черном идет по заснеженному лесу; ребенок,
подглядывающий в замочную скважину; вздыбленный
конь, пар из ноздрей, дикие глаза; деревенская служан-
ка, бегущая по какому-то лугу в белесых сумерках Ива-
новой ночи... Пока я смотрел фильм, я все время ощу-
щал, что рядом со мной лежит какой-то ужасный пред-
мет, к которому я могу прикоснуться в любую минуту:
мое несчастье. Это ощущение не покидало меня. Думал
я также и об этой девчонке, которую тщетно искал.
Я хотел найти ее и переспать с ней. Но снова и снова,
как удары кинжала, меня ранили слова Вероники, осо-
бенно насчет полуинтеллигентов, которых навалом во
всех бистро Латинского квартала и которых ночью выме-
тают вместе с окурками... Просто невероятно, что Веро-
ника смогла сказать такую фразу, что она могла так ду-
452
мать обо мне, что она нашла в себе силы сформулиро-
вать эту мысль. Однако она ее произнесла, извергла
как струйку яда, выговорила все эти слова безупречно
четко и легко. Какие же бездны злобы должны были в
ней таиться!.. Эта фраза может разъесть, сжечь, превра-
тить в пепел все... Вот, оказывается, каким я был в гла-
зах Вероники? Полным ничтожеством! Но если она ви-
дела меня таким, значит, я и на самом деле такой. Ни-
когда не угадаешь, каким вы предстаете перед другими
людьми. Как-то раз в кафе я увидел в зеркале лицо в
профиль, которое показалось мне знакомым, оно мне не
понравилось, но я его тут же узнал: это был я сам.
Быть может, на какую-то долю секунды я увидел себя
таким, каким меня видят другие? «Полуинтеллигент,
каких навалом во всех бистро...» Значит, таким она ме-
ня видела, так оценивала? С каких же это пор? Вдруг
горло мое судорожно сжалось, и глаза налились слеза-
ми. Я утирал их кончиками пальцев в темноте зала. Мон
соседи ничего не заметили, к тому же они были захва-
чены тем, что происходит на экране. Я тоже постарался
этим заинтересоваться. Фильм был полон секса, агрес-
сивности и скуки. Скука сжирала этих белокурых ви-
кингов, которые с отчаяния кидались либо в смятые по-
стели, либо в морские волны. Даже лошадь была в со-
стоянии нервного кризиса. Ей явно следовало обра-
титься к психоаналитику. Но по части изобразительного
решения фильм был абсолютным шедевром. И я подумал
о том, что у нашего века отличный вкус, что он произ-
водит безупречные вещи — одежду, мебель, машины,
фильмы, книги, и предоставляет все это в распоряжение
огромного большинства, но огромное большинство не
испытывает от этого никакой радости, и скука растет
изо дня в день... Я вышел из кино и вернулся в бар
на улицу Сены. Ее там не было. Я зашел в первое по-
павшееся кафе, и сердце мое екнуло: она сидела у сто-
лика. Я ее тут же узнал.
— Привет, Лиз!
— Не может быть! Я ждала тебя много вечеров
подряд. Я уже не верила, что ты придешь.
— Пришел, как видишь. Ты одна?
— Нет. Ну, если хочешь, одна. Я здесь с ребятами.
Значит, ты меня не забыл?
— Нет.
— Почему же ты не пришел раньше?
453
— Я женат...
— Я знала.
— Откуда?
— Ну что ты, Жиль! У тебя же кольцо.
— А, верно! Ты заметила?
— Еще бы!
— Ты где живешь?
— В гостинице «Флорида». Но я живу вместе с
подругой.
— Пойдем еще куда-нибудь?
— Если хочешь. Но лучше не сегодня. Давай в
другой раз.
— Ладно. А куда можно сейчас смотаться, где по-
спокойнее?
— На набережную, в сторону Аустерлица, в это
время там мало народу. Все эти приходят туда позже.
— Пошли?
Я цеплялся за нее, как потерпевший кораблекруше-
ние. Чуть ли ие через день я стал заходить за ней либо
в кафе, либо в гостиницу. Иногда я проводил у нее всю
ночь и возвращался домой лишь утром. Вероника не за-
давала мне никаких вопросов. Она сама тоже редко быва-
ла дома. Мы жили без всяких конфликтов эдакой стран-
ной жизнью холостяков, которые сосуществуют в одной
квартире то ли по материальным соображениям, то ли
по случайному стечению обстоятельств. Моя связь с
Лиз поглощала меня настолько, что я не очень страдал
от этого воцарения равнодушия, которое развивалось
куда более быстрыми темпами, чем я мог бы предполо-
жить несколько недель тому назад. Однако то, что про-
исходило между мной и Лиз, нельзя назвать настоящей
любовью, просто нам было хорошо друг с другом, и мы
охотно проводили времй вместе. Но меня все это вполне J
устраивало, ничего другого я и не желал. Лнз оказалась
милой и не очень умной. Она тоже играла свою малень-
кую комедию (взбунтовавшаяся дочь, которая порвала со
своей средой, конечно, буржуазной, чтобы жить своей
жизнью в кругу «настоящих» людей и т. д.). Этот
спектакль мне слегка осточертевал, но в общем и целом
Лиз отличалась прямотой, и непосредственно с ней
было легко. Я познакомился н с ее друзьями. Странная
компания эти молодые люди. Смесь искренней привер-
женности высоким целям (таким, например, как паци-
физм) и дурацкий фарс нищенства. Настоящих бедня-
454
ков среди них почти не было. Большинство, как н Лнз,
происходило из зажиточных семей. Что ни говори, бы-
ло что-то привлекательное в том, что эти молодые,
двадцатилетние люди не имели никаких средств и жили,
как парии. Ведь они все же лишали себя многих удо-
вольствий, спали на голой земле, ели мало и что при-
дется. Привлекательным было и то, что они хотели из-
менить мир массовым протестом, а если придется, то и
насилием. Все они были великодушны и бескорыстны.
У лучших из них было острое чувство политической и
гражданской ответственности, которое я одобрял и кото-
рым восхищался. И все же в этом движении было
слишком много от литературы, литературы порой со-
мнительной. Да к тому же призывы к анархии и пол-
ному раскрепощению часто прикрывали распущенность.
Многие из них принимали наркотики: марихуану, меска-
лин, ЛСД. Кое-кто спекулировал этими снадобьями.
Сама Лиз ежедневно выкуривала по нескольку сигарет
с марихуаной. Я присутствовал иногда на сеансах кол-
лективного куренья. Это была целая церемония. Пять-
шесть человек собирались в номере, где жила Лиз с по-
другой. Кто-то приносил пачку табаку, гильзы, машинку
для набивки и несколько «кубиков», то есть маленьких
кусочков марихуаны, примерно грамма по два. Каждый
«кубик» (который шел тогда по цене десять новых
франков и покупался в складчину) растирали в тончай-
ший порошок и смешивали с табаком. Кто-нибудь заку-
ривал набитую сигарету, делал две-три затяжки и пере-
давал соседу. Сигарета шла по кругу, словно трубка
мира. Процедура не требовала тишины, мы разговари-
вали вполголоса. На меня марихуана не производила
никакого впечатления, видно, я невосприимчивый. Иног-
да кто-то вдруг начинал говорить с большим жаром или
смеяться без видимой причины, марихуана оказывала
свое действие и тогда говорили: «его (или «ее») про-
шибло». Это означало, что куривший достиг блаженно-
го состояния.
Когда я шел к Лнз или к ее друзьям, я одевался,
как они. Конечно, не так живописно, у меня просто не
было вещей такой вопиющей изношенности, но в старых
вельветовых брюках и видавшей виды куртке, без гал-
стука я в их среде не выделялся. Онн охотно приняли
меня в свой круг. Мы говорили о войне во Вьетнаме и
об угрозе атомной войны. Кое-кто из них хотел попы-
455
татьсл организовать во Франции марши протеста про-
тив применения ядериого оружия по примеру молодых
англичан. Печать молчала об атомной опасности, и об-
щественное мнение пребывало в спячке. Другой аспект
нашего прозелитизма выражался в презрении к матери-
альным благам, к тому миру вещей, в котором задыха-
лась западная цивилизация. Один из нас, американец
Доналд, когда обличал «потребительское общество, его
жадность, его прожорливость», говорил как пророк.
Я показал ему один абзац у Паскаля: «Пусть они обо-
пьются и околеют там» (те, кто живет на «жирной зем-
ле»), и с тех пор эта крылатая фраза вошла в его ре-
пертуар наравне с поучениями Лао-Цзы и афоризмами
дзен-буддизма. У Доналда была белокурая борода, воло-
сы до плеч, лицо йога, расширенные от пророческой
страсти и от наркотиков зрачки. Он был старше других,
следовательно, ближе мне, чем остальные. Тем летом я
действительно жил одной жизнью с этими отщепенца-
ми. Дочка гостила тогда у моих родителей, сперва в
Париже, а потом, во время каникул, в Бретани. Веро-
ника тоже уехала отдыхать, причем надолго, сперва со
своей семьей, потом с Шарлем и Арианой. Я остался
один в квартире. Впервые за многие годы я был свобо-
ден. Каждый вечер я ходил к Лиз и ее друзьям. Мы чув-
ствовали себя участниками активных действий: Доналд
пытался организовать массовую манифестацию, и в те-
чение некоторого времени у нас была иллюзия, что мы
находимся в центре всемирного движения, которое, быть
может, изменит судьбу земного шара.
Однажды меня с сестрой пригласил обедать в ре-
сторан мой шурин Жан-Марк. Он сказал по телефону,
что хочет посоветоваться со мной по поводу одного пла-
на, который мог бы заинтересовать и Жанину. Судя по J
его виду, он процветал, хотя у него не было ни регуляр-
ных доходов, ни даже профессии. Не знаю, какими сом-
нительными спекуляциями он зарабатывал, во всяком
случае, тратил он много. Роскошество его костюма не
вязалось ни с его манерами, ии с характером его речи.
Одет он был как английский денди, а говорил чуть ли
не как парижский торгаш. «Мои дорогие пупсики, у меня
колоссальная идея, если подойти к ней с умом, мы бу-
дем в полном порядке. Я малость секу в этих делах,
ие сомневайтесь. Я вам предлагаю не лажу, а верное
дело. Без «липы». Помолчи, Жиль, я знаю, что ты ска*
456
жешь. Ничего хорошего ты от меня не ждешь, поэтому
ты небось уже прикинул: «еще одну аферу затеял мой
родственничек». Так вот, заявляю тебе вполне автори-
тетно, мой проект чистый, законный, и мы даже получим
благословение властей».
— Ты что, намерен создать новую театральную
студию или организовать коллоквиум по структура-
лизму?
В тот день у нас с Жаниной было очень хорошее
настроение, почему, не знаю, скорее всего просто потому,
что мы сидели в солнечный летний день вместе за сто-
ликом на тротуаре в Сен-Жермен-де-Пре. Нас так и
распирало от желания смеяться и болтать глупости.
Жан-Марк с его суперэлегантностью и жаргоном нас
забавлял.
— Заглохни, пупсик, когда можно оторвать пару
кусков, тут уж не до трепа.
Наконец он нам рассказал о своей затее: открыть
в 16-м районе магазин готового платья исключительно
для подростков. Он уже разговаривал кое с кем из про-
мышленников насчет финансирования этого проекта.
— Но, послушай, Жан-Марк, ведь таких магазинов
и так чертова прорва, и каждый день открываются но-
вые. Тоже мне затея!
— Не тормошись, родственничек. Ты же не выслу-
шал до конца: мой «шоп» будет отличаться от всех
других.
— А какие у тебя планы на Жанину? Учти, я ей ни
за что не разрешу стать манекенщицей.
— Ты великий инквизитор, ты Квазимодо!
— Не Квазимодо, а Торквемада! 1
— Точно! Все могут ошибаться... Да сосредоточь-
тесь вы хоть на пять минут, черт вас возьми! Мой
«шоп» будет популяризировать модную одежду моло-
дых пижонов всех стран мира. Всех по очереди. Вроде
постоянной выставки. Но это будет не только выставка,
но и продажа. Выставка-продажа, поняли? Каждые три
месяца смена декораций. Для начала, допустим, Япония.
Что носят японские мальчики, понимаешь, которые дер-
жат нос по ветру? Какие сейчас в Токио самые модер-
новые шмотки? Следующие три месяца Италия или там
Дания...
‘Томас Торквемада (1420—1498) — великий инкви-
зитор Испании.
457
•i— Нет, я считаю, что лучше будет Базутоленд.
Там молодые люди, которые держат нос по ветру, но-
сят спереди прелестный банановый лист на поясе из ра-
кушек. И если тот ветер, по которому они держат нос,
достаточно сильный, то все преимущества этой одежды
станут очевидны. Извини,. Жан-Марк, мы тебя слушаем.
— Так вот, пупсики, тут надо сыграть на тяге к
новому. Молодым все быстро осточертевает. С моей
постоянно меняющейся выставкой-продажей я их всех
возьму за жабры. Кроме одежды, я буду выставлять
всякие штуковины, которые привозят из этих стран,
например...
— Из Греции •— судовладельца.
— Из Персии — шаха.
— I tought I taw a putty tat!..
— Заткнетесь вы или нет? С вами же нельзя разго-
варивать. Вы меня удручаете!
Это слово в устах Жан-Марка заставило нас расхо-
хотаться пуще прежнего'. Мы никак не могли остано-
виться. В конце концов ему все же удалось нам объ-
яснить суть своей «колоссальной» идеи: с одной сторо-
ны, он хотел заинтересовать этим проектом отдел
культуры, а с другой — соответствующие посольства,
которые будут снабжать его материалами Для экспо-
зиций.
— Понимаешь, я получу дотации, и посольства бу-
дут мне поставлять национальные кадры. Реклама для
туризма, усекаешь?
— Жан-Марк, ты гений!
— Оценил наконец. Понял, в чем весь фокус: мой
«шоп» будет культурным учреждением. Новизна, сенса-
ция, экзотика. А сверх всего я им еще сервирую и куль-
турку...
Исконная глупость Жан-Марка, едва прикрытая
его хитростью и меркантилизмом, никак не отражалась
на его чертах. У него было> прекрасное лицо, свидетель-
ствовавшее, как казалось, о благородстве ума н сердца...
Он добьется успеха, его будут любить. Я чувствовал,
что даже на Жанину, хотя она и потешалась вместе со
мной над Жан-Марком, он произвел известное впечат-
ление. Их объединяла и та круговая порука, которая так
сильна у всякого поколения молодых. Жан-Марк не мог
быть полным ничтожеством, раз ему двадцать лет...
Солидарность этого поколения меня всегда поражала.
458
Я продолжал посмеиваться и после того, как мы расста-’
лись.
— Так-то оно так, а он все-таки знает, чего хочет и
всего добьется,— сказала Жанина.
— Не сомневаюсь.
— И все-таки он обаятелен.
— Ты считаешь?
— Так все считают.
Вид у нее был настороженный и вместе с тем чуть
ли не вызывающий. Я подумал: «Они друг друга под-
держивают. Возраст заставляет их выступать заодно».
И я был несколько разочарован тем, что моя Жанина,
такая живая, такая свободная, такая независимая, не
смогла подняться над этим конформизмом.
В сентябре Вероника вернулась в Париж. В первый
же день она сказала, что надо начинать бракоразвод-
ный процесс. На побережье она снова встретилась с тем
самым Алексом, к которому я ее так ревновал год на-
вад. Они договорились, что поженятся, как только она
будет свободна. Мы уже и раньше говорили о разводе,
Я был на все согласен при одном только условии^
дочка должна остаться со мной. Вероника на это легко
пошла, поскольку ее будущий муж, видимо, не горел
желанием держать при себе ее ребенка от первого бра-
ка. Мы договорились, что она сможет видеть Мари всег-
да, когда захочет, и что два месяца в году девочка бу-
дет жить с ней. Адвокат успокоил нас, объяснив, что
все эти пункты могут быть оговорены в постановлении
суда, и сказал, что вообще все может быть решено ко
всеобщему удовлетворению, если супруги предваритель-
но договорятся между собой относительно условий раз-
вода. Он подсказал нам также нашу дальнейшую линию
поведения. Мы должны были поочередно не ночевать
дома, а потом обменяться письмами, полными упреков и
жалоб. Так мы и поступили. Я даже помог Веронике
сформулировать ее письмо ко мне, где она, в частности,
писала, что я стал чудовищно грубым и она не в силах
меня больше выносить. Мы смеялись чуть ли не до
слез, когда писали это письмо. Наша история заверша-
лась каким-то фарсом, который надо было разыграть в
официальной инстанции. Наши отношения опять стали
почти товарищескими. Если бы у Вероники не было
перспективы нового брака, мы могли бы, мне кажется,
даже продолжить нашу совместную жизнь. Трагедия
459
бывает только на сцене. А в повседневной жизни про-
исходит постоянное смещение жанров, вечное «ни то ни
се», изнашивание дней...
Вероника ушла жить к своим. За все это время она
была у нас дома всего один раз, накануне того дня,
когда мы вместе должны были отправиться в суд, куда
нас вызвали для традиционной попытки примирения.
Я был дома один — дочка находилась в это время у
моих родителей. Вероника была очень элегантна, во
всяком случае, так мие показалось, и держалась
с удивительной уверенностью, вызванной, быть может,
сознанием того, что ее любят и что ее ожидают богат-
ство и роскошь. Я нашел, что она стала за этот период
более зрелой, достигла, так сказать, полного расцвета
и немножко играла в «светскую женщину, пришедшую
с визитом...». На ней был бежевый костюм, гармониру-
ющий с цветами осени. Над ее прической явно потру-
дился знаменитый парикмахер. Какой пройден путь от
язвительной девчонки, с которой я повстречался на
концерте во дворце Шайо! Я никак не мог себе пред-
ставить, что эта молодая дама была в течение пяти лет
моей женой;.. У меня было странное чувство, будто я ку-
да моложе ее. Думаю, что я и был моложе...
— Ты решил, что скажешь завтра судье?
— Нет, не решил. Наверное, нам придется только
отвечать на его вопросы.
— Да, говорят, что это именно так и происходит...
Мы с тобой ведь обо всем договорились, правда?
— Вроде да. Меня волнует только одна вещь — как
быть с Мари, но раз ты согласилась... Не вижу, что еще
может нам помешать. .
— Виноваты обе стороны?
Она слегка склоняет голову к левому плечу и улы-
бается. Он тоже улыбается. Они сидят друг против
друга несколько церемонно, словно это визит вежли-
вости.
— Да, виноваты обе стороны. Наши адвокаты все
это изложили в своих прошениях, никаких осложнений
быть не должно. Ты представляешь себе, как это про-
исходит в суде?
— Понятия не имею. Но знаешь, мы там будем на-
верняка не одни; там, должно быть, тьма-тьмущая наро-
460
ду. Поэтому, я полагаю, вся церемония быстро закон-
чится.
— А потом ты снова уедешь на юг?
— Да, на несколько недель. Может, мы совершим
небольшое путешествие в Грецию. У друзей Алекса
есть яхта.
— Понятно... Это будет чудесно.
— Да, наверно... Можно закурить?
— Ну что ты, конечно! Почему ты спрашиваешь?
— Ты небось отвык от дыма за эти два месяца, что
я здесь не живу. Скажи, Жиль... Мне хотелось бы
спросить тебя одну вещь.
— Да?
— Ты мне изменял?—спрашивает она, иронически
выделяя это слово.
— Да,— отвечает он, не задумываясь,— но только
после нашей ссоры, помнишь?
— Да, я не забыла.
— До этого вечера никогда.
— В этот вечер ты ушел из дому, чтобы пойти к
какой-то девчонке?
— Да. Но фактически все произошло лишь не-
сколько дней спустя.
— Ты ее уже знал?
— Едва. Я встретился с ней за три месяца до это-
го — тоже в памятный вечер, в тот самый, когда мы с
Шарлем бросили вас в клубе...
— Я это тоже помню. Так, значит, в тот вечер ты
познакомился с этой девушкой?
— «Познакомился» не то слово. Мы и десяти слов
друг другу не сказали.
— Любовь с первого взгляда, значит?
— Нет. По-настоящему нет.
— Но если тебе пришло в голову найти ее спустя
три месяца, значит...
— Она мне понравилась, это верно. Но дело в том,
что мне надо было как-то забыться.
— Да, я понимаю.
— А почему ты меня об этом спрашиваешь?
— Меня это интересует. Я плохо представляю, что
у тебя может быть... Одним словом, выходит, что зна-
ешь плохо даже тех людей, с которыми живешь, даже
самых близких.
— Это, собственно говоря, общее место.
461
— Я должна тебе сказать, Жиль... Мне немного не-
ловко, но... Одним словом, я была в курсе дела.
— Ах вон что? Чего же ты тогда меня расспраши-
ваешь?
— Чтобы выяснить, скажешь ли ты мне правду.
Заметь, однако, я пе сомневалась, что ты скажешь. По-
тому что я все же тебя немного знаю.
— А откуда это тебе известно?
— Тебе это покажется очень гадким...— Она на се-
кунду умолкает.— Не догадываешься?
Жиль смотрит на нее вопросительно. Лицо его выра-
жает искреннее недоумение.
— Не догадываешься... Господи, придется тебе ска-
зать. Конечно, когда ты перестал ночевать дома, а это
случалось раз пять нлн шесть, надо было быть идиот-
кой, чтобы ничего не заподозрить. Но я хотела знать
наверняка и организовала за тобой слежку.
— Не может быть! Наняла частного сыщика?
Она кивает головой.
— Послушай, не осуждай меня, пока не выслушаешь
до конца. Прежде всего я должна сказать, что обрати-
лась к детективу по совету Арианы.
— Что за странная идея...
— Не такая уж странная. К этому часто прибегают
при разводах, если одна из сторон хочет иметь некото-
рые преимущества. Когда можно предъявить доказа-
тельства, что...
— Ясно. Таким образом, я оказывался виноватым?
Но ведь показания частного сыщика не принимаются
во внимание.
— Принимаются, если сыщик дает их под присягой.
— Ты все предвидела...
— Не я, Ариана. ,
— Она, видно, поклялась меня погубить.
Вероника улыбается.
— Она была разочарована, потому что, в конце кон-
цов, я отказалась от этих доказательств. Это было
слишком мерзко. Я бы себе этого не простила.
— Такие чувства делают тебе честь...
— О нет...
— Поверь, делают. Во всяком случае, спасибо тебе.
— Я уничтожила снимки и даже негативы, у меня
больше ничего нет.
— Как, ои делал фотографии?
462
— Конечно. Но не волнуйся: только на улице.
— Это просто невероятно. Подумать только, что
кто-то ходил за мной по улицам, выслеживал, подгля-
дывал, фотографировал. Меня прямо дрожь пробирает.
А я ничего не подозревал...
Она подносит руку в перчатке ко рту, словно желая
подавить смешок.
— Представь себе, именно это и значит следить.
А ты к тому же так рассеян, дорогой...
Он подымает глаза, глядит на нее с удивлением.
Она сказала это слово машинально. Она улыбается.
— Видишь, Жиль, есть привычки, с которыми так
быстро не расстанешься.
— Тем лучше. Скажи, хочешь, я приготовлю чай?
— Спасибо, с удовольствием, только я сама его при-
готовлю.
— Нет, не беспокойся.
Она все же пошла с ним. Прислонившись к двери,
она задумчиво смотрела, как он возится на кухне. Че-
рез открытое окно виднеется рыжая листва, клочок не-
ба, статуя в глубине аллеи.
— Мне жаль этой маленькой кухни,— говорит
она.— Надо сказать, нам крупно повезло с этим окном,
выходящим в сад миллионера.
— Зато теперь у тебя будет кухня миллионера...
Прости, Вероника, я не хотел этого сказать.
— Неважно. К тому же, знаешь, Алекс не крупный
миллионер, не такой, как этот господин напротив...
Как умело и красиво ты собираешь чайный поднос...
Ты, по-моему, сделал успехи.
— Вот попробуй, какой чан.
— Признаю, я никогда не умела заваривать чай.
Не получалось.
— Я научился. Готовлюсь к холостяцкой жизни.
— Ну что ты! Я надеюсь, ты женишься.
— Я в этом совсем ие уверен.
Вероника и Жиль с подносом в руках возвращаются
в гостиную. Он наливает ей чай.
— Все равно,— говорит он.— Фотографии... Мне
бы в голову такое не пришло.
— Да, я знаю. Ты не способен на дурной поступок.
— О, я за себя не поручился бы!
— Нет, не способен. Ты лучше меня. Я никогда в
этом не сомневалась, с самого начала.
463
Он усмехнулся в смущении.
— Давай не будем соревноваться в вежливости...
Тебе с сахаром? Черт, я забыл на кухне сахарные
щипцы.
— Не ходи. Спасибо. Молока совсем капельку.
Он снова садится н отпивает глоток чаю.
— Вы уже назначили день вашей свадьбы? — спра-
шивает он, не поднимая глаз.
— Нет еще. Спешить некуда. Мы выждем не мень-
ше шести месяцев после развода.
— Он добр к тебе?
— Алекс? Да, очень. Он милый. Пока у нас все
хорошо.
— Почему ты говоришь «пока»? Надо верить, что
это надолго.
Вероника чуть печально усмехнулась.
— Лучше не питать особых иллюзий...
— Но раз вы женитесь, значит, вы уверены, что...
— В принципе да. Но можно ли в наше время быть
в чем-то твердо уверенным? Я предпочитаю жить на-
стоящим.
Молчание.
— Меня беспокоит, как Мари будет проводить у
вас эти два месяца. Дети так чувствительны к переме-
нам обстановки, атмосферы, окружению... Она будет
думать, кем ей приходится этот господин.
— Мы думали об этом. Скажем ей, что это ее дядя.
— Да. Но Мари очень тонкая девочка. Долго ее не
удастся обманывать.
— Что поделаешь. С этим придется примириться.
В наш век от детей мало что можно скрыть. Их не убе-
речь от... впрочем, теперь они развиваются скорее, чем
прежде. И, может быть,'они менее ранимы.
— Мари очень развита для своих лет, но думаю, что
она не менее ранима, чем я в детстве.
— Она на тебя похожа, это правда.
— Ты думаешь, он будет к ней хорошо отно-
ситься?
— Алекс? Да, уверена.
— Но ты говорила, что он не очень любит детей.
— Я уверена, что он будет очень хорошо относить-
ся к Мари.
— Вы намерены жить больше на побережье или в
Париже?
464
— И там и тут. А кроме того, мы будем много пу-
тешествовать.
— Я хочу попросить тебя об одной вещи. Но, мо-
жет, тебе это покажется нелепым?
— Все равно скажи.
— Если можешь, не езди с ним в Венецию.
Она нежно улыбнулась.
— Хорошо. Обещаю. Буду придумывать всякие
предлоги.
— Это, наверно, будет нелегко, потому что Венеция,
безусловно, входит в программу его светских развлече-
ний. Наверно, и в октябре еще кое в каких дворцах
устраивают празднества... Ладно, забудь о моей прось-
бе. Как бы то ни было, эта Венеция и наша так непо-
хожи друг на друга... Я полагаю, что на нашу ладью
ты больше ие попадешь.
— Ты фетишизируешь воспоминания.
У Жиля чуть заметно вздрагивают щеки и веки,
быть может, от фразы, которую только что произнесла
Вероника, или просто от того, что она употребила слово
«фетишизируешь». Она это заметила.
— Тебе это больно? — спрашивает она.
— Да нет, что ты! — Он мотает головой, потом гово-
рит, видно, чтобы переменить тему: — Выпьешь еще
чаю?
— Охотно. Чудный чай. Почему это мне никогда не
удавалось так заваривать?
— Для этого надо быть немножко китайцем. Сколь-
ко насыпать... Сколько настаивать... Вот, например, ты
протираешь чайник изнутри, после того как ошпарила
его кипятком? Нет? Ну, тогда и говорить не о чем.
Чтобы хорошо заварить чай, существует строго опре-
деленная последовательность действий, которые требу-
ется выполнять внимательно и точно. Я бы даже ска-
зал: с любовью...
Он как будто шутит. Наливает чай, придвигает ей
чашку. Вероника наблюдает за ним. Он высокий и ху-
дощавый. На нем свитер и вельветовые джинсы в ши-
рокий рубчик. По его серьезному, еще юному лицу вол-
нами проходят то тени, то вспышки.
— В этой одежде,— говорит Вероника,— ты очень,
очень похож на студента. С ума сойти, до чего ты мо-
лодо выглядишь!
— Ты тоже.
.465
— Я по-другому... Да, я думаю, что тебе надо
жениться. Если бы ты повстречал женщину с теми же
вкусами, с теми же стремлениями, что у тебя... Я была
ошибкой. Теперь мы это знаем.
В голосе ее смирение и печаль — и это не кажется
ни притворством, ни наигрышем. И вместе с тем она
как бы извиняется.
— По-моему, ты хочешь что-то сказать и не ре-
шаешься. Говори все, что хочешь, Жиль, я готова все
выслушать.
— Что ж, поскольку, что бы мы ни говорили друг
другу, это ничего не изменит, не могла бы ты сказать
мне как можно более откровенно, почему все-таки у нас
ничего не получилось? Конечно, у меня было время об
этом подумать самому, и я нашел кое-какие объяснения.
И все-таки я до конца еще не могу понять... Так вот,
может быть, ты могла бы мне сказать, какова, по твоему
мнению, основная причина нашего разлада? Я обещаю
тебе, что не рассержусь, даже если это будет мне обид-
но. Пусть даже хуже, чем обидно. Я тоже готов все вы-
слушать.
Она допивает чай, он берет у нее из рук чашку,
потом она осторожно вытирает уголки губ платком, ко-
торый вынимает из сумки. Взгляд Жиля задерживается
на сумке, которую он как будто только что заметил.
Это очень красивая, явно дорогая, роскошная вещь.
Черная блестящая кожа, испещренная неравномерным
узором, видно, крокодиловая.
— Нет, ты не знаешь этой сумки,— говорит Верони-
ка, кладя ее рядом с собой на кресло.— Я схватила ее
второпях, не подумав...
Она не договаривает фразы и чуть заметно крас-
неет.	’
— Неважно,— говорит Жиль.— Не извиняйся.
— Я готова ответить на твой вопрос,— начинает
она,— но не уверена, что смогу назвать причину. Про-
сто мы не сошлись характерами, вот и все. У нас раз-
ные представления о... Ну, о том, как жить, что ли, как
относиться к жизни. Ты словно из другого века...
— Какое содержание ты вкладываешь в эти слова?
— Я не умею это выразить. Может быть, надо бы-
ло сказать не «из другого века», а «другой породы».
Вот, например, ты вполне довольствовался тем, что
у нас было, ты не считал, что это относительно убогий
466
уровень. Я говорю: относительно... Когда мы жили
вместе, я знала, что так будет изо дня в день, что ни-
чего другого ждать нельзя. И теперь я могу тебе при-
знаться: меня это пугало.
— Тебя это пугало?
— Мне казалось, что все от меня ускользает.
— Все?
— Мне хотелось вести другую жизнь, непохожую
на ту, которую мы вели.
— Более роскошную? Более блестящую? Более раз-
нообразную?
— Да. Что тут скажешь, я ничего не могу с собой
поделать, я предъявляю к жизни требования, которых
у тебя нет. Впрочем, ты это и сам прекрасно знаешь,
ты меня не раз за это упрекал. За то, что я слиш-
ком многого хочу... Ну что ж, я и в самом деле многого
хочу.
— Но все-таки это недостаточная причина для то-
го, чтобы расстаться.
— Вполне достаточная! Я же говорю тебе: я боя-
лась. Боялась, что живу неинтенсивно. Нам дана только
одна жизнь, и она проходит очень быстро. (Вероника
хмурит брови, похоже, что она произносит защититель-
пую речь.) Скоро нам будет уже под тридцать. Больше
трети жизни прошла вот так, фу! Улетела! Жить оста-
лось только каких-то жалких двадцать лет, жить в том
смысле, как я это понимаю, потому что — я тебе это уже
не раз говорила,— что и как со мной будет после пяти-
десяти, меня решительно не интересует. Я хочу полу-
чить все сейчас. Не в шестьдесят и даже не в пятьдесят.
Тогда будет поздно.
Некоторое время они молчат. Жиль, видно, обдумы-
вает то, что услышал. Он сидит, упершись локтями в
' колени и склонив голову. Вероника раскрывает сумку и
вынимает пачку «Голуаз». Берет сигарету, закуривает,
’глядит в окно. Небо блекло-голубое, чувствуется осень.
Потом она снова переводит взгляд на Жиля.
— О чем ты думаешь вот в эту секунду, можешь
ты мне сказать?
— Да, только это не очень интересно.
— И все же скажи.
— Я думал о письмах, на которые я как-то наткнул-
ся и имел нескромность прочесть.
467
— Это были мои письма? — спрашивает она после
мгновенной паузы.
— Нет. Пять лет назад я открыл шкатулку, в кото-
рой моя мама хранила фотографии и разные документы.
Мне захотелось посмотреть фотографии. Ленточка, стя-
гивающая пачку писем, развязалась, и я узнал почерк
отца и не смог одолеть любопытства. Это была перепис-
ка отца и матери с сентября 1939-го по май 1940-го.
В мае отец попал в плен. Это был год моего рождения...
В письмах они писали о себе — они тогда были моло-
доженами— и обо мне, до и после моего рождения... Вот
о чем я думал, когда ты меня спросила.
Вероника озадаченно смотрит на него.
— Я не вижу никакой связи с тем, что я тебе ска-
зала.
— Быть может, ее и нет. Знаешь, как приходят
мысли в голову. Иногда трудно найти ассоциацию...
Я забыл сказать, что, когда я читал эти письма, меня
охватывало чувство счастья. Да, я думаю, это было имен-
но счастье. С тех пор я вел себя по-другому с родите-
лями. Они заметили перемену в моем отношении к ним.
но, конечно, не подозревали о ее причине.
— Ты говоришь, что был счастлив, читая эти пись-
ма? Почему?
— Они написаны, как ты понимаешь, безо всякой
претензии на стиль, да и вообще безо всякой претен-
зии, но в них было столько доброты, простоты и
обаяния...
— И от этого ты испытал такое...
— Не буквально. Это трудно объяснить. У меня воз-
никло впечатление, что я... как бы продолжение... слов-
но вода в русле реки, чудесное, непрекращающееся дви-
жение от истока к устью.. Если хочешь, своего рода веч-
но живое настоящее. Я говорю сейчас несколько высо-
копарно потому, что никогда не пытался проанализиро-
вать это впечатление, но, по сути, оно очень простое.
Несмотря на попытку Жиля объяснить свою мысль.
Вероника, судя по всему, по-прежнему не понимает, при
чем здесь все это. Она смотрит на Жиля с недоумением,
видно, думая про себя, какой-то он все-таки чудной:
вечно его занимают странные, несуразные, ни с чем не
сообразные вещи, мало понятные даже ему самому, ни-
как не связанные с сегодняшним днем. Однако она все
же решается сказать:
468
— Ты вспомнил об этих письмах по контрасту
с нами?
— Нет. Я подумал о них, когда ты сказала, что
жизнь коротка и ты хочешь получить все сразу и
сполна.
— А, понятно,— еле слышно проговорила она, хотя,
очевидно, она так ничего и не поняла. Вероника в нере-
шительности: она глядит на часы и, похоже, собирается
встать.
— Мне, пожалуй, пора,— говорит она.
— Ты ни о чем не жалеешь?
Вопрос застает ее врасплох: она застывает на
месте.
— Жалею? Ты имеешь в виду... нас? Конечно, жа-
лею,— она делает неопределенный жест.— Всегда груст-
но, когда что-то кончается. Да, несмотря ни на что, я
буду жалеть о многих... о всех хороших минутах, кото-
рые у нас были.
— А без Мари тебе не будет скучно?
— Конечно, будет. Но что ты хочешь, Жиль?
Я еще молода. Я хочу жить, как живут молодые. В на-
ши днн нельзя жертвовать собой ради ребенка.
— Для тебя это была жертва?
— Я неудачно выбрала слово. Конечно, это не была
жертва, но все же, когда появляются дети, это уже не то.
Они становятся главным, а к этому я еще не готова.
И кроме того, в наш век дети нам по-настоящему не
принадлежат. (Снова создается впечатление, что она
произносит защитительную речь.) Как только они начи-
нают самостоятельно выходить из дома, они отрываются
от нас, у них появляется свое общество, и все кончено,
домой их не заманишь. Поэтому, в конце концов... Но я
понимаю, у тебя это все по-другому. Ты прирожденный
отец, Жиль... Нет, я не шучу, это правда. Признайся,
пока Мари будет с тобой, ты будешь счастлив?
Он не отвечает.
— Знаешь,— говорит он,— когда я тебя спросил,
жалеешь ли ты о чем-нибудь, я вовсе не собирался тебя
ни в чем переубеждать, просто мне любопытно было
знать, что ты думаешь, что ты чувствуешь. Мы просто
болтаем, и все. Вполне доверительно, я надеюсь?
— Конечно, Жиль, я всегда любила с тобой гово-
рить.
469
Он глядит на нее с нежностью. Он улыбается, ка-
чает головой.
— Нет, не всегда. Тебе часто случалось со мной ску-
чать. Я тебе что-то рассказывал, а ты едва слушала. Ты
думала о другом. Ты была далека, очень далека.
— Ну, например, когда, я ие помню?..
— Нет, так бывало. И даже в самом начале. Даже
в Венеции. Бывали моменты, в ресторане, да и ие только
в ресторане, когда ты полностью отсутствовала. При-
знайся... Ты уже тогда подозревала, что совершила
ошибку, ведь верно? Что тебе не стоило выходить за
меня замуж?
Он говорил безо всякого ожесточения, скорее мягко.
И точно так же (словно они соревнуются в обходитель-
ности, в бережности по отношению друг к другу), точно
так же оиа отвечает, глядя ему прямо в глаза:
— Да, верно, с первых же дней я поняла, что мы не
созданы друг для друга.
— Мы никогда не говорили о нашем путешествии в
Венецию. Но ты была очень разочарована, правда?
В частности, убожеством гостиницы. Да?
— Я, наверно, много раз тебя ранила? Тем, что не
скрывала своего разочарования?
— Нет, не ранила, скорее печалила. Знаешь, когда
любишь, невыносимо чувствовать, что любимый человек
считает тебя недостаточно привлекательным или еще
чего-нибудь в этом роде. Что ты ие на высоте ни в соци-
альном, ни в финансовом отношении. Что любимый че-
ловек чуть ли ие презирает тебя. Нет ничего более горь-
кого, ничто не вызывает большей депрессии, ничто так
не разрушает тебя. Да, это то слово. И тебя охватывает
страх, потому что понимаешь, что любовь немыслима
без уважения...	•
— Я тебя действительно заставила страдать?
— Да,— говорит он, улыбаясь.— Очень.
— Прости меня.
— О! Все это уже прошло. А потом я ведь тоже
не без греха.
— И все же, несмотря ни на что, мы иногда бывали
очень счастливы. Вот в Венеции, скажем. Помни об
этом.
— Да, мы были счастливы, это правда. Я рад, что
ты тоже это Помнишь.
470
Он встает, подходит к ней и кончиками пальцев гла-
дит ей щеку. Она хватает его руку и стискивает ее в
своих ладонях. Так они застывают на две-три секунды.
Потом он легонько высвобождает руку.
Она тоже встает и, перейдя на деловой тон, спра-
шивает. в котором часу им надлежит завтра явиться
в суд. Затем натягивает перчатки. Он выходит с ней
в переднюю и подает ей пальто.
На мгновение она задерживается у фотографии
дочки. Фотография стоит рядом с декоративным скол-
ком кварца.
— Он твой,— говорит Жиль.— Когда ты устроишь-
ся в новом доме, возьмешь его...
— Ты считаешь? — говорит она как-то вяло.— Ты
не хочешь оставить его у себя?
— Он твой,— повторяет Жиль.— Я хочу, чтобы ты
взяла его на память.
— Хорошо... Спасибо.
Они целуются. Потом Жиль отворяет дверь. Они го-
ворят друг другу: «До завтра», и Вероника начинает
спускаться по лестнице, держась рукой за перила.
Вдруг он говорит глухим голосом: «Вероника!» Она
останавливается и запрокидывает голову. Она быст-
ро поднимается к нему. Они стискивают друг друга
в объятиях. Он говорит: «Я надеюсь, ты будешь очень
счастлива». Он напряженно смотрит на нее, словно хо-
чет навсегда удержать в памяти ее лицо. Он целует ее
в щеки, в губы. Она высвобождается, отстраняет его.
Она спускается по лестнице, не оборачиваясь, чуть бы-
стрее, чем в первый раз.
Не знаю уж, какому импульсу я подчинился, когда
вернул ее, чтобы еще раз поцеловать. Видимо, в первую
очередь той панике, которая овладевает нами, когда у
нас навсегда отнимают любимую вещь или близкое су-
щество. Мы прожили вместе почти пять лет, и вот она
ушла. Вечером, вернувшись домой, я уже не застану ее
дома, я никогда не буду больше просыпаться рядом с
ней, ее лицо не будет больше лежать на моем плече.
Я поддался рефлексу страха... А еще, как бы это ска-
зать?.. Когда я глядел, как она спускается вниз по сту-
пенькам лестницы в пальто цвета ржавчины, так ладно
471
на ней сидящем, одной рукой в лайковой перчатке
скользя по перилам, а в другой держа дорогую сумку
из крокодиловой кожи, меня вдруг пронзила мучитель-
ная жалость к ней. Не впервые Вероника вызывала
у меня это чувство, внешне, казалось бы, так мало
оправданное: ведь она была и красива, и избалованна, и
в перспективе ее ожидала «блестящая жизнь», как раз
такая, о которой она всегда мечтала. Она отнюдь не
должна была вызывать сострадание. И потом ведь по
отношению ко мне она тоже вела себя небезупречно.
Часто проявляла жестокость и пренебрежение, никогда
меня не щадила. И все же я был полон жалости к ней.
Она сказала: «Жизнь коротка, я все хочу получить сей-
час». Это крик сердца тех, кому нечего дать... Она была
катастрофически бедна и останется такой и во дворцах
Венеции и в виллах на Лазурном берегу. Ведь она ни-
чем не обладала, кроме красивого лица, красивого голо-
са, красивых манер. Но она ошибалась: жизнь удиви-
тельно долгая, потому что так быстро начинаешь и ни-
когда не кончаешь стареть, потому что когда-нибудь
тебе стукнет сорок, пятьдесят, шестьдесят лет — воз-
раст, к которому Вероника заранее питала отвращение.
Я не знал человека, за которого она собиралась выйти
замуж. Быть может, он был прекрасный человек, и ум-
ный, и добрый, и верный, может быть, он останется с
ней до конца жизни и она всегда будет чувствовать се-
бя любимой и избранной. Но то немногое, что я слы-
шал о нем от общих знакомых, вселяло в меня сомне-
ние. Мне рассказывали, например, что он не только за-
всегдатай того ночного клуба, куда мы иногда ходили
с Вероникой и нашими друзьями, он просто «толчется
там каждый божий день». А ведь этот клуб вряд ли то
место, где «каждый божий день» находят себе прибежи- J
ще ум и доброта. Во всяком случае, по моему разуме-
нию... Этого человека видели также в различных увесе-
лительных заведениях на побережье, в обществе сезон-
но-модных дам: манекенщиц, которым создают рекламу,
кинозвезд средней величины или наследниц громких
состояний, короче, того сорта «сенсационок» (по выра-
жению моей приходящей прислуги), которыми интере-
суются вечерние газеты. Вблизи всегда случался фото-
граф, в объектив которого этот тип щерил все свои
тридцать два зуба. Одним словом, он представлялся мне
этакой марионеткой-жуиром, напрочь лишенным человеч-
472
ности от той сладкой жизни, которую выделяет наша
эпоха, наподобие железы внутренней секреции, выделя-
ющей свои гормоны. Но я мог и ошибаться. Тем не
менее известно, что таким людям, которым все дано (по-
скольку все перипетии их жизни излагаются в светской
хронике эпизод за эпизодом — вот поистине роман-
фельетон наших дней!), так вот, известно, что таким
людям быстро все приедается и что они охотно меняют
места жительства, развлечения и женщин. Я представил
себе Веронику лет через десять или пятнадцать, Верони-
ку, отвергнутую этим баловнем судьбы, но отвергнутую
с соблюдением всех законов, то есть получившую (если
она догадалась обратиться за помощью к ловкому адво-
кату) солидные отступные и хорошую пенсию и посе-
лившуюся на авеню Фош или в вилле на берегу Среди-
земного моря, подобно вышедшей в тираж содержанке,
которая за несколько лет усердной службы успела «ско-
лотить себе изрядный капиталец». Я представил себе
распорядок жизни этой вот Вероники: она будет дер-
жать прислугу-испанку, как у всех, если только в этом
апокалипсическом будущем не придется искать домаш-
них работниц где-нибудь в глубине Лапландии или в по-
следних, чудом уцелевших резервациях индейцев племе-
ни хибаро. С этой прислугой, наглой и требовательной,
у нее будет тысяча проблем: трудно жить в наше время
одинокой женщине... Вероника продолжала бы «прини-
мать у себя» и «бывать на людях», но на уровне явно
более низком, чем ее прежний «standing». (Подобно
философам, которые не могут обойтись без специфиче-
ских терминов при исследовании тех или иных вопро-
сов, и я при рассмотрении данной темы не могу не поль-
зоваться определенными выражениями и оборотами.)
Итак, она будет вести примерно ту же жизнь, ио на
уровне куда более низком, ибо, перестав быть супругой
миллионера (и утратив связанные с этим привилегии),
она автоматически вылетит из обоймы. Ее станут мень-
ше приглашать, да и то в дома, далеко не столь шикар-
ные. И начнется такой ужасный упадок, что по сравне-
нию с ним хронический алкоголизм с приступами белой
горячки покажется сущим пустяком. Но точно так же,
как бывшие содержанки утешаются плюшевым уютом и
радостями изысканной кухни, Вероника тоже найдет
утешение в этих усладах или им подобных, например,
в казино (она всегда играла с азартом) или в общест-
473
ве красивых, не знающих устали молодых лщдей, что
тоже вполне в духе стареющих содержанок. Вся ее от-
чаянная доблесть была бы брошена на беспощадную
борьбу за сохранение всеми доступными способами (как-
то: пластическая хирургия, гимнастические упражнения
и всевозможные массажи) своей «физической» формы.
Она начнет скучать. Ее станут терзать неосуществимые
желания, назойливые видения прошлого. Она вечно
будет чувствовать себя неудовлетворенной и все более и
более одинокой. А ведь все это было бы еще лучшим
вариантом; в этом случае Веронике не надо было бы за-
рабатывать на кусок хлеба. Глядя, как она спускалась
по лестнице нашего дома, молодая и нарядная, в пальто
цвета осенних листьев и с сумкой от «Гермеса» в пол-
ном соответствии с архетипом элегантной молодой
дамы, я, словно в двойной экспозиции, видел вместе с
тем и будущую Веронику, видел как привидение, как
эктоплазм, который можно обнаружить только на фото,
запечатлевшем медиума в трансе... У меня все внутри
перевернулось от невыносимой жалости к ией, и я по-
звал ее, чтобы еще раз поцеловать.
Несколько дней спустя я отправился навестить моих
стариков. Само собой разумеется, дочка, как и всегда,
спросила, где мама. Я ей ответил той дежурной форму-
лой, которую взрослые почему-то считают нужным в та-
ких случаях преподносить детям: мама уехала путеше-
ствовать, она скоро вернется и тогда возьмет ее к себе
на несколько дней... Жанины в тот вечер не было дома.
Я остался обедать. Развода в разговоре едва касались,
о Веронике вообще не было речи, и не потому, что хоте-
ли молчать об этом в присутствии девочки. Просто мои
родители проявляли в этих вопросах всегда исключи-
тельный такт. Я бы никвгда не допустил никаких заме- I
чаний по адресу Вероники, но мие нечего было опасать-
ся, даже тетя Мирей молчала: видимо, ей выдали стро-
гие инструкции, и она делала героические усилия, чтобы
скрыть свое торжество и сдержать поток возмущения.
Только несколько косых взглядов, многозначительных
ухмылок и два-три туманных намека указывали на то,
что в ней клокочет вулкан, который ждет моего ухода,
чтобы начать извергаться. После обеда мама с теткой
принялись убирать со стола, и я остался вдвоем с от-
цом: дочку уложили спать. Отец угостил меня малень-
кой сигаркой — он любил под вечер выкурить такую си-
474
гарку. Мне кажется, он жалел меня, печалился о «моей
судьбе», и ему хотелось бы как-то выразить мне свое
сочувствие, ио он, конечно, не знал, как за это взяться.
Он заговорил со мной о Жаиине: «Она частенько видит
твоего шурина. Не знаю, есть между ними что-то или
нет».
— Надеюсь, что нет!
— Я хотел сказать, не собираются ли они поже-
ниться...
— Но это невозможно!.. Послушай, это невозмож-
но! Жанина не может выйти за этого типа.
— Почему? Он скверный парень?
— Он не плохой и не хороший. Просто он ие подхо-
дит Жаниие, иу никак не подходит! Я предпочел бы,
чтоб она вышла за кого угодно, только не за него.
— Он тебе до такой степени ие нравится?
— Да это то же самое, как если б мне сказали, что
Жаиина выходит замуж за администратора ночного
клуба или там за букмекера. Я ничего ие имею против
администраторов ночных клубов или букмекеров, но...
6 общем, папа, ты понимаешь, что я хочу сказать?..
Да, он прекрасно понимал, что я хотел сказать. У нас
с отцом были одни и те же предрассудки, дурацкие, аб-
сурдные, но мы берегли их как зеницу ока, и если бы у
нас их силой вырвали, нам показалось бы, что мы ос-
лепли.
— Знаешь, мы ей ничего не говорим, даже когда
она изо дия в день приходит очень поздно. Она ведь
уже большая девочка, и мы не решаемся делать ей за-
мечания. Впрочем, я уверен, что ничего плохого она не
делает. Я ей доверяю. Но было бы хорошо, если бы ты
попытался узнать, как обстоят дела. От тебя она ниче-
го ие скрывает.
— Хорошо. Завтра или послезавтра я ее увижу и
поговорю.
Потом отец стал рассказывать мие о дочке, повторял
ее смешные словечки, вспоминал ее забавные проделки.
В общем, все то, что превращает нормальную жизнь де-
тей в этакую повседневную эпопею — кажется, что слу-
шаешь рассказ о детстве Геракла. Моя дочь быстро раз-
вивалась, проявляла живость ума, оиа была забавной,
веселой, нежной. Конечно, мне было приятно, что отец
так отзывался о Мари. Я верил, что девчонка была
именно такой, как он говорил, хотя, как это свойственно
475
дедам, он, конечно, несколько преувеличивал. И все же
я слушал отца невнимательно: я отвлекся, разглядывая
его. Но постепенно меня охватило несколько неприятное
чувство: то ли это была тоска, то ли мне просто стало
не по себе. Отец сильно постарел за последнее время —
тогда я впервые это заметил. Я думаю, мне стало не по
себе оттого, что я увидел удивительную доброту в его
лице, редкую мягкость взгляда.
Да, именно от этого. В отношениях с отцом я ни-
когда не мог преодолеть скованности, какой-то глубокой
неловкости... Я вспомнил, каким я был колючим, замкну-
тым подростком, как я всегда молчал в его присутствии,
хотя он и старался установить со мной контакт. И мне
было тяжело от мысли, что он с этим смирился... Мне
захотелось встать и уйти. Сколько потеряно лет, когда
я был так неловок с ним, когда ему могло показаться,
что я его не очень люблю, потеряно невозвратимо.
Сколько их ушло, этих лет... Отец продолжал рассказы-
вать.
— Знаешь, с тех пор как малышка живет у нас,
жизнь совершенно изменилась. Одним словом, я тоже
открыл для себя «искусство быть дедушкой».
— Ты еще слишком молод, чтобы чувствовать себя
настоящим дедушкой.
— Меня это нисколько не огорчает, наоборот. Она
такая ласковая девчушка, быть с ней для меня радость.
— Да, она миленькая, это правда, и она вас обожает,
маму и тебя. Она прямо рвется к вам. Но все же не ба-
луйте ее слишком!
В этот вечер по дороге домой я проходил мимо церк-
ви и услышал орган. Я знал эту музыку и любил ее, и я
зашел, чтобы послушать ее до конца. Там шла какая-то
служба, должно быть, обедня, хотя я ничего не смыслю
в литургии. Народу в церкви было мало, я сел на ска-
мейку и, слушая орган, стал наблюдать за теми, кто си-
дел здесь. Я задался вопросом, откуда в наше время бе-
рутся люди, которые испытывают потребность присут-
ствовать при отправлении архаического обряда, столь
чуждого «современной жизни». Конечно, в богатых
кварталах по воскресеньям в одиннадцать утра церкви
полным-полны. Но это скорее светский обычай, касто-
вый долг: когда зарабатываешь больше определенного
уровня, приходится иногда ходить на аукцион, зимой
уезжать кататься на лыжах в горы и приправлять
476
жизнь капелькой духовности (одиннадцатичасовая мес-
са, отец Тейяр1 и т. д.). А вот эти несколько человек,
забредших на вечернюю службу в рядовую церковь без-
вестного квартала, были настоящими верующими, они
пришли сюда не из чувства классовой солидарности, а
исключительно по внутренней потребности, по убежде-
нию. В чем их убеждения? Так как я абсолютно чужд
религии, я об этом ничего толком не знаю. Но все же
у меня остались какие-то крохи школьных воспомина-
ний. Вот, например, помнится, мы учили, что бог, чью
жертву сейчас прославляют у алтаря, произнес когда-то
Нагорную проповедь, и там были маловразумительные
слова о счастье быть смиренным, обездоленным, бедным
и даже о счастье быть презираемым, о счастье страдать.
Я глядел на жалкую паству, которая сохранила е-му
верность через две тысячи лет после его смерти, в эпо-
ху завоевания космоса, победоносного шествия техно-
кратов и таких мироносных вселенских соборов... Гово-
рят, профессия накладывает отпечаток на лицо человека,
так и на лица этих прихожан наложился отпечаток их
веры. Достаточно было взглянуть на них, чтобы понять:
они никогда ничего не потребуют и уж меньше всего
своего места под солнцем. Как сказала бы одна хорошо
знакомая мне молодая дама, это были «полные ничтоже-
ства». Они отдавали все — время, труд, деньги, и никог-
да ничего не получали взамен. Им, наверно, было невдо-
мек, что, работая локтями, можно протиснуться вперед,
они не знали, как давить все и вся, что тебе мешает на
пути,— одним словом, как быть просвещенным гражда-
нином на этой самой гордой нз планет. Значит, они
получали то, что им причитается: полумрак церкви, где
кто-то бормочет абсурдные слова. Полные ничтожества.
— Смотреть забавно, но потом начинаешь этого сты-
диться, ты не находишь?
— Слишком много садизма,— говорит она. (Чув-
ствуется, что употреблять это слово она научилась срав-
нительно недавно.)—Сцена пыток, бесконечные драки,
сожженные живьем люди... Хорошо еще, что в эти ужа-
сы не веришь, а то б с души воротило.
Он крепче сжимает руку девушки.
1 Имеется в виду Тейяр де Шарден.
477
— Как мы с тобой похожи: грубая сила нас отвра-
щает. Может, зайдем в кафе?
Вместе с толпой они выходят из кино. Над нх голо-
вой красуется огромный щит с рекламой фильма: соб-
лазнитель лет тридцати целится из револьвера, при
этом на его лице с «крепкими челюстями» спокойная
улыбка — выглядит это так же нелепо, как самурай, иг-
рающий веером. Он убивает, не теряя при этом своей
флегматичности. Образец раскованности. А вокруг ге-
роя изображены шпионки, побежденные им в рукопаш-
ных схватках, где он умело чередует искусство каратэ
с приемами Кама-Сутры. Тайный агент должен уметь не
только убивать, но и любить.
•— А не пойти ли нам в Люксембургский сад? —
предлагает она.— Такая погода!
— Прекрасная мысль, пошли. А потом я угощу тебя
чаем или чем захочешь. Знаешь, я рад, что мы с тобой
погуляем. Давно мы не ходили вместе в кино, да?
— Много месяцев.
— Какие мы идиоты, что так подолгу не видимся.
Правда, я был очень занят последнее время из-за всех
этих историй. Развод — дело не простое!
Она спрашивает, привыкла ли девочка к отсутствию
мамы. Он говорит, что да, и даже гораздо легче, чем
можно было ожидать. «Но главным образом благодаря
Жанне. Эта женщина просто клад. Без нее я бы пропал.
Малышка ее уже полюбила».
— А тебя не раздражает постоянное присутствие
чужого человека?
— Нет, Жанна очень деликатна. И так приятно при-
ходить вечером домой в чистый, убранный дом, где тебя
ждет обед. В этом отношении Вероника, как ты пом-
нишь, не всегда бывала йа высоте. Одним словом, такие
домоправительницы, как Жанна, на улице не валяются.
Нам просто повезло.
— Значит, холостая жизнь у тебя налаживается не-
плохо... Вероника еще раз приходила?
— Она придет в конце месяца.
Они пересекают бульвар и углубляются в сад. Они
медленно идут под поздней рыжей осенней листвой.
Ее мысли снова возвращаются к фильму, она гово-
рит, что его недостатки типичны для нашего времени —
например, там масса «липы», фальши. Герой все время
кстати и некстати повторяет, что пьет только шампан-
478
ское «Дом Периньон» такого-то разлива. А героини од-
на надменней другой. Или взять эти современные ин-
терьеры, где собрано все, решительно все, что вошло в
моду за последний сезон. Это просто смешно, если хоть
на минутку задуматься.
— Но ведь дело в том, что думать не успеваешь, по-
тому что очень крепко закручено действие,— говорит
он.— Динамизм иас захватывает. Как в мультипликаци-
ях. Ты включен в темповое движение, в чисто механиче-
скую систему, где нет места для размышления.
Тут они вспоминают другие мультяшки, где герои —
маленькая Канарейка и гадкая Pussy Cat. И онн на-
чинают подражать этим персонажам. Это уже из их
любимого репертуара.
Тут навстречу попадается молодая женщина, кото-
рая привлекает внимание всех, кто гуляет в Люксембург-
ском саду, потому что одета она крайне экстравагантно:
юбка у нее значительно выше колен, сапоги из белой
кожи и курточка — из зеленой. Она похожа не то на не-
ведомую жительницу Галактики, не то на героиню ко-
миксов для взрослых—этакая «суперменша», готовая
покорять космическое пространство.
— Вот оно, будущее,— говорит Жиль.— Это явле-
ние... Какое? Ну, валяй говори!
— Неожиданное,— не	задумываясь, выпаливает
она, и они оба хохочут.
Они еще в прошлом году придумали эту новую игру,
заключающуюся в том, чтобы пародийно употреблять
те формулы, которые благодаря стандартизации мыш-
ления заполнили обиходный язык.
— Конечно, неожиданное н которое могло бы даже...
Что могло бы даже? Даже... Что могло бы даже?
Она не может вспомнить и тут же сдается.
— Которое могло бы даже нас встревожить. Ну как
же ты не знаешь? Нет, ты уже не так сильна, как была
в прошлом году. И все же, хотя явление это неожидан-
ное, мы... Что мы?
Она ищет слово и находит его!
— Покорены!
— Браво, дорогая! Мы покорены марсианкой. По-
слушай, а все же смешно наткнуться на нее прямо после
фильма: это тот же...
Он резко обрывает фразу и глядит на нее искоса!
— Ну давай кончай: это тот же...
479
— Это легко,— говорит оиа, улыбаясь.— Это тот же
мир.
— Браво, Жаиииа! Ты сильна! И чего мы с тобой
ждем, давно пора открыть школу хорошего тона. Первое
занятие: современный язык. Словарный минимум для
каждого, кто хочет быть причислен к элите мадам Пи-
пелэ, повторяйте за мной: «Я почувствовала себя поко-
ренной неожиданным явлением марсианки...»
Они прыскают от смеха. Она продолжает:
— ...тревожный облик которой перевернул мое вос-
приятие мира и нарушил мой умственный покой!
— Не говоря уже о моей чистой совести.
И они тоже оборачиваются, чтобы посмотреть на
Еву будущего.
— Ты правда думаешь, что это завтрашняя мода?
Знаешь, нельзя сказать, что это уродливо... А ведь ты
тоже одета по-современному, как мне кажется.— И Жиль
останавливается, чтобы ее получше разглядеть. Она то-
же останавливается.— Ты очень, очень шикарно выгля-
дишь... Кто тебя одевает? — спрашивает он, словно ожи-
дая услышать имя знаменитого портного. И тут он за-
мечает, что Жанина заливается краской. Тогда он весело
хватает ее под руку, и они идут дальше.— Да, кстати,—
говорит он,— папа мне рассказал, что последнее время
ты часто видишься с Жан-Марком. Он даже спросил
меня, не собираетесь ли вы пожениться.
Говоря это, он усмехнулся, как бы подчеркивая, на-
сколько нелепо предположение господина Феррюса. Но
тут же чувствует, что шутить здесь неуместно. Жанина
вся напряглась, изменилась в лице. Он ждет ее ответа.
— Нет, мы не собираемся пожениться,— говорит она
наконец.
— И все же вы ча^то видитесь? Я слышал, что ты
проводишь с ним почти все вечера? Извини, что я за-
даю тебе такие вопросы, дорогая моя Жанина. Ты ведь
уже взрослая девушка и сама знаешь, как себя вести.
Но я тебя расспрашиваю не из праздного любопытства,
этого мне тебе говорить не надо. Я за тебя беспокоюсь...
Да к чему эти долгие объяснения: мы с тобой, кажется,
уже лет двадцать знакомы!
Она молчит, разговор ее явно смущает.
— Жан-Марк пытается осуществить свою идею с
магазином,— говорит она в конце концов.— А я ему
помогаю. Он даже собирается взять меня на работу.
480
— В магазин готовой одежды всех стран? Да кем
ты там можешь работать? Продавщицей? Или кем?
— У меня там будут самые разные обязанности: и
что-то вроде секретарши, и модели рисовать придется.
Вернее, я буду как бы его компаньоном в этом деле.
— Ясно... Может, посидим немножко?
Они садятся на скамейку. Жиль обнимает сестру за
плечи.
— Скажи, и тебе хочется там работать?
- Да-
— Но разве это не... я не знаю, но эта среда... раз-
ве тебе она не противна?
— Я сразу поняла, что ты будешь говорить со мной
о Жан-Марке.
— Да? Как ты догадалась?
— По твоему виду. Я такие вещи всегда угадываю.
<	— Ну что ж, тогда давай поговорим о нем.
— Я буду работать с ним в магазине. Мне надоело
сидеть дома. Знаешь, у нас не так-то весело: папа, мама
и еще тетка Мирей. Особенно с тех пор, как ты с нами
не живешь.
— Это я понимаю, дорогая.
— Мне необходимо хоть как-то развлечься, видеть
ребят своего возраста...
— Это вполне естественно. Но я-то думал, что у те-
бя есть хорошая компания из приятных ребят... Ну лад-
но, пусть так. Ты будешь работать у Жан-Марка. Он
тебе что-нибудь платит? Или хотя бы собирается?
— Пока об этом и речи быть не может. Те расходы,
которые...
— Так я и думал. Жаль, что этот типчик не родился
в восемнадцатом веке. Был бы отличный работорговец.
Это замечание не вызвало у Жанины улыбки.
— Он собирается сделать меня как бы компаньо-
ном,— повторяет она.
— Дорогая моя Жанина, чтобы быть тем, что назы-
вается «компаньоном», надо иметь хоть какой-то капи-
тал и вложить его в дело: это не твой случай. Так чего
же он тебе голову морочит пустыми обещаниями? Что
все это значит? Боюсь, что он тебя просто эксплуати-
рует. Он хочет, чтобы ты работала на него задарма, вот
и все, мне это яснее ясного.
От его слов у нее делается такой несчастный вид,
что он не выдерживает и целует ее в щеку. Она опуска-
16. Французские повести. 481
ет голову, он видит, что она плачет. Он совсем теряет-
ся, бормочет какие-то утешительные слова и повторяет
ее имя. Она пытается овладеть собой. Вытирает плат-
ком глаза и нос.
— Я огорчил тебя, сам того не желая,— говорит
он.— Прости меня. Поверь, больше всего на свете я
сейчас хочу, чтобы ты была счастлива. Что тебя так
огорчает, моя дорогая Жанииа, ты можешь мне сказать?
Она смотрит прямо перед собой и говорит дрожащим
голосом:
— Ты презираешь Жан-Марка. Ты его не выно-
сишь...
— Я его вовсе не презираю. Я просто считаю, что
он немного... в общем, мы уже об этом говорили. Но
скажи, тебя именно это огорчило? То, что я не испыты-
ваю к нему симпатии?
Она снова опускает голову. Он напряженно смотрит
на нее. Ему вдруг кажется, что он понял то, чего она
ему не сказала и чего, наверное, не скажет никогда. Во
всяком случае, на лице его отражается ужас: он узнал
нечто такое, что еще несколько минут назад казалось
невозможным, и, однако, это... Жанина, видно, догады-
вается, что в нем происходит: она резко отворачивается.
Молчание затягивается. Когда Жиль наконец решается
заговорить, он снова овладевает голосом:
— Послушай, забудь все, что я тебе наболтал про
Жан-Марка. Я думаю, что в конечном счете он славный
парень. Мы плохо понимаем друг друга, но, наверно,
все дело в разнице возраста... Видно, теперь достаточно
быть старше на семь-восемь лет, чтобы все видеть по-
другому, в ином свете... Даже у нас с тобой разные
точки зрения куда на большее число вещей, чем я пред-
полагал... Так обстоит’дело, и никуда тут не денешь-
ся... Я просто в отчаянии, что так огорчил тебя. Просто
в отчаянии. Ты мне веришь?
Она кивает головой.
— Я не знаю, что у тебя с Жан-Марком,— продол-
жает он,— и знать этого не хочу. Но помни, что я тебя
ни в чем не упрекаю, и, что бы там ни было, ты все-
гда будешь моей дорогой, любимой сестричкой. Это ты
знаешь, верно? Если ты любишь Жаи-Марка, я не буду
считать, что ты... что это плохо. Клянусь тебе.
Они встают. Он провожает ее до автобуса. Расста-
ваясь, они, как обычно, нежно целуются. Потом, вместо
482
того чтобы идти домой, Жиль идет в сторону улицы
Сены. Он входит в весьма скромную гостиницу и гово-
рит портье, что хотел бы видеть господина Доналда.
Он подымается по лестнице и стучит в дверь номера на
пятом этаже. Входит. Крохотная комнатка. Длинноволо-
сый, бородатый молодой человек лежит на кровати и
читает.
— Жиль! Давненько мы не виделись! Как пожива-
ешь? Порядок? Да нет, видно, не слишком... У тебя ка-
кой-то чудной вид.
— А ты как?
— Ты знаешь, вот уже несколько дней, как нас пре-
следует полиция. Облава за облавой в бистро на улице
Сены, да и во всех других тоже. Большинство ребят
разъехалось.
— Почему? Что они имеют против вас?
— Сядь-ка. Да я и сам толком не пойму. Говорят,
что мы спекулируем наркотиками, ну и тому подобные
вещи.
— А ты все еще принимаешь эту кислоту?
— Ну конечно. Я ее убежденный приверженец.
Скажи, Жиль, что-то случилось? У тебя в самом деле
очень странный вид.
— Да нет, уверяю тебя. Послушай, я всегда наот-
рез отказывался принимать кислоту. Но сегодня мне хо-
чется попробовать. Это можно устроить?
Доналд приподымается на локте.
— Да, можно... Но я поражен. Такой принципиаль-
ный противник наркотиков, как ты!.. Что это тебе вдруг
взбрело? У тебя что-то случилось, верно? Ведь наркоти-
ки часто принимают, когда хотят забыться.
— Нет. Говорю тебе: просто я хочу один раз попро-
бовать.
— Сегодня вечером?
— Сейчас.
— Хорошо. Подожди меня здесь. Я тут же вернусь.
Наркотик не дал ничего, кроме нескольких часов
смятения, холодного пота и головокружения, перемежав-
шегося с мимолетными галлюцинациями. Некоторые ви-
дения сохранились в моей памяти: тревожные, меняю-
щиеся пейзажи в нереально ярких красках, например,
река кроваво-алого цвета, лиловый прибой у берега, ро-
483
зовые, как шербет, горы, деревья цвета морской сини...
Весь следующий день я провел в комнате Доналда, по-
немногу отходя от этого эксперимента, который я по-
клялся никогда больше не повторять: уж очень он был
мучителен и страшен. Потом я вернулся домой. Это бы-
ла моя последняя встреча с нестрижеными отщепенца-
ми, с которыми я дружил все лето. Даже если бы я за-
хотел их вновь увидеть, я не смог бы их найти, потому
что за несколько дней полиция разогнала французов, а
иностранцев выслала из страны. Этой длинноволосой
ораве не могли простить двух смертных грехов: они
осуждали применение ядерного оружия и, что еще серь-
езней, отрицали официальную мораль века. Они счита-
ли общество, построенное на все растущем потреблении
материальных благ, больным. Они находили низкими и
похабными большинство стимулов, движущих современ-
ными мужчинами и женщинами. Они проповедовали
возврат к тому состоянию, где нет ни насилия, ни при-
крепленности к материальным благам... Поскольку такие
кощунственные теории оскорбляют достоинство запад-
ного человека, этих еретиков необходимо было изгнать.
Итак, они исчезли, и толпа этих безобидных бродяг
больше не мешает на улице Сены победоносному потоку
машин.
Впрочем, я никогда не принадлежал к ним по-настоя-
щему; для этого я был уже слишком стар; а кроме того,
у меня был ребенок. Две достаточно веские причины.
Когда у тебя ребенок, его надо кормить и воспитывать.
Когда тебе не восемнадцать лет, а двадцать семь, труд-
но играть во вдохновенного босяка даже во имя самых
справедливых идей.
Итак, я вернулся довдой, решив махнуть рукой на то, J
каким путем идет этот странный мир — мир, где я не
раз себя спрашивал: а что я, собственно, здесь делаю?
Но когда я смотрю на мою маленькую дочку, я по
крайней мере знаю, что мне надо делать. И мне кажет-
ся, что еще не все потеряно. Вчера было воскресенье, и,
хотя уже наступила зима, погода стояла ясная. Я повел
малышку в кукольный театр. В тот, что в Люксембург-
ском саду. Шла пьеса по сказке «Кот в сапогах». Мари
была в восхищении. Я тоже. Потом мы гуляли по саду.
Я держал ее за руку. Иногда она бросала меня, чтобы
попрыгать с другими детьми, но потом снова подбегала
ко мне и протягивала мне ручку. Мари совсем белоку-
484
рая, и красное пальтишко с красной вязаной шапочкой
очень ей идет. И вдруг меня переполнило острое чувство
счастья. Ослепительно солнечный день и этот веселый
сад, полный детей. И моя дочка, для которой я почти
все. Я стал строить планы на лето, думал о том, как
мьГ будем вдвоем путешествовать. Когда она подрастет,
я повезу ее за границу. Пусть она со мной откроет Ита-
лию и Грецию. И я увижу их заново ее глазами. Стро-
ил я и другие, не менее прекрасные планы. Я дам ей
все, что смогу, я хочу, чтобы у нее было все, о чем
только может мечтать ребенок в наше время... И вдруг
меня охватило нелепое сомнение. Конечно, это было
глупо, но что поделаешь, если необоснованные, дурные
мысли лезут в голову и не дают покоя. Я подумал, что
сейчас Мари меня очень любит, и это естественно, но
что, быть может, придет день, когда она станет меня
любить немного меньше, сам не знаю, почему, мало ли
по какой странной причине дети в наши дни разочаро-
вываются в нас, когда начинают самостоятельно оцени-
вать мир и людей вокруг (за несколько дней до этого,
возвращаясь пешком домой, я был поражен обилием
эротики во всем, что мне попадалось по пути: в газетах,
которые продавались на углах, в рекламах, в киноафи-
шах; и я подумал, что этот повышенный интерес к сек-
су весьма подозрителен, что эта безумная, маниакаль-
ная, агрессивная сладострастность — всего лишь палли-
атив, и что прославляют любовные забавы с такой го-
рячностью, быть может, только потому, что и этот бог
тоже умер, хотя ни один философ еще не возвестил нам
о его кончине). Требования новых поколений в ближай-
шие годы будут все возрастать, становиться все более
дерзкими. Чем только не придется откупаться от детей,
чтобы сохранить их привязанность? Кем только не при-
дется стать, чтобы не быть развенчанным в их глазах,
чтобы сохранить их уважение? Надо быть красивым, бо-
гатым, элегантным, надо занимать положение в общест-
ве, надо, чтобы ваше имя мелькало в печати, и бог зна-
ет что еще. Ну, а если у вас нет всех этих достоинств,
не увидят ли дети, так рано развивающиеся в наши дни,
вас очень скоро таким, какой вы и есть на самом деле,
а именно—вполне ординарным? И не рискуете ли вы
тогда, что отшвырнут вас в кромешную тьму ночи?
Вот что я говорил себе, гуляя в воскресенье по Люксем-
бургскому саду, освещенному веселым зимним солнцем.
485
Но я заставил себя отбросить эти тревоги, эти страхи...
А кроме того, моей Мари еще далеко до разумного воз-
раста. Она еще не зиает, что у меня нет ни «роллс-
ройса», ни громкого имени, ни большого ума, ни особых
заслуг в какой бы то ни было области. Для нее я еще
прекрасный и замечательный. И пока она не достигнет
разумного возраста, она — ив этом нет сомнений — бу-
дет меня любить всем своим маленьким, не знающим
расчета сердцем. Я могу еще быть счастливым. У меня
есть отсрочка, по меньшей мере, на три года.
время
жить
/hin ^вумовой.
LE TEMPS
DEVIVRE
ж
Teris rsii
Голос Мари доносится как сквозь шум водопада.
Слова проскакивают между струй. Голос Мари словно
в звездочках капель.
— Почему ты так рано?.. Сейчас кончаю... Ты хотя
бы не заболел? Что ты там говоришь?
В голосе смех и слезы. Но нет, то вода смеется и
плачет. Это голос Мари, лишь слегка искаженный.
Даже самый знакомый голос, если человека не
видишь, звучит загадочно. Смешавшись с журчанием
воды, он должен преодолеть не только тишину, но
и другие преграды, звуковой барьер — на земле, не
в небе.
Луи швырнул на кухонный стол сумку, отпихнул но-
гой стул и плюхнулся на него.
— Ничего... давай быстрее...
Луи говорит громко, стараясь заглушить нескром-
ность этого купания, нескромность своего присутствия
здесь, в то время как рядом, за занавеской, тело Мари,
как и ее голос, словно в каплях дождя.
Занавеска задернута не до конца. Стоит чуть пере-
двинуться—пересесть на стул у окна, и, разговаривая с
женой, он будет лучше слышать ее и видеть.
Но двигаться ему неохота. После двенадцати лет
супружеской жизни он из-за какого-то странного чув-
ства стыдливости все еще стесняется смотреть на обна-
женную Мари. Переехав в эту квартиру, он оборудовал
в углу кухни душ, и Мари тотчас захотелось его обно-
489
внть. На радостях она подозвала Луи, н он при виде
ее наготы испытал одновременно стыд и желание.
— Была бы оиа живая — ох, ие отказался бы от та-
кой бабы.
— Не распаляйся, парень, она не взаправдашняя.
— Дайте-ка глянуть...
— Не пяль глаза, старина, а то удар хватит,
— Вот это сила!
— Не тронь, обожжешься.
— Тебе, дядя, это уже не по возрасту.
— Закрой глаза, Леон, не то сегодня заделаешь же-
не восьмого.
— Возьми ее себе домой для компании...
— Не зад, а сдобная булочка.
Все эти шуточки подкреплялись непристойными же-
стами.
Вот уже десять минут стройка взволнованно гудела.
Строители выбрались из подвальных помещений, сошли
с лесов и верхних этажей, побросали бетономешалки и
краны, думать забыли о своих фундаментах, благо меж-
ду двумя заливками бетона выдался перерыв, и окружи-
ли яму с земляной кашицей, откуда экскаватор извлек
женскую статую. Еще влажный камень блестит на
солнце.	'	,  -
А за занавеской, наверное, так же блестит под ду-'
шем голое тело Мари.
Луи буквально падает от усталости. Усевшись, он
вытягивает ноги и прилаживает натруженную поясницу
к спинке стула.
Он еще никак не возьмет в толк, почему Мари за-
кричала от удивления, когда он открыл дверь в квар-
тиру.
— Кто там? Нельзя, нельзя... Я под душем!
Одна рука статуи поднята, словно кого-то отстраня-
ет, вторая — прикрывает низ живота. Жижа, из которой
ее вытащили, длинными потоками сползает по каменным
округлостям.
Когда ключ щелкнул в замке, Мари, должно быть,
тоже подняла руку, а второй прикрыла живот.
490
— Да это же я, ну!
А у кого же еще могут быть ключи от квартиры?
Дальше этого мысли его не пошли. Забились в темный
уголок подсознания.
— Ты меня напугал...
— С чего бы? Кто же, по-твоему, это мог быть?
— Не знаю... Дети.
— Разве ты даешь им ключи?
— Иногда...
Статуя еще долго будоражила рабочих. А теперь
она валяется где-то в углу строительной площадки, сно-
ва погрузившись в сон: молодой архитектор заверил,
что этот гипсовый слепок никакой ценности не имеет.
Подсобные рабочие зачернили ей под животом тре-
угольник — последний знак внимания к статуе, прежде
чем она вновь превратилась в кусок камня, куда беспо-
лезней, чем цемент или бетон.
Она ожила лишь на полчаса, когда экскаватор обна-
ружил ее на узком ложе из грязи — камень, превратив-
шийся в женщину из-за минутного прилива всеобщего
вожделения, которое ее пышные формы вызвали у этих
мужчин, сотрясавшихся в непристойном гоготе; камен-
ная статуя, по которой они едва скользнули бы взгля-
дом, стой она на постаменте в углу просторного парка,
где высокие дома, зажатые в корсеты строительных ле-
сов, пришли на смену деревьям. Но беспомощно лежа иа
земле, она вдруг стала для них бабой, как-то странно
затесавшейся среди грязных, выпачканных цементом
спецовок.
Сегодня, как и каждый вечер, Луи клонит ко сну.
Пока вкалываешь на стройке, рабочая суетня кое-как
разгоняет сонливость. Зайдешь после работы в бист-
ро — н тоже ненадолго встряхнешься. Стоишь прива-
лившись к стойке. Споришь о том, о сем — о воскресных
скачках или местной футбольной команде, иногда о по-
литике. Говоришь, чтобы говорить. Пошутишь с Анже-
ликой, племянницей хозяина, которая ходит от столика
к столику, вертя крутым задом. Сыграешь с дружками
партию-другую в белот или рами. Три-четыре аперити-
ва взбадривают, отгоняют усталость. Потом мчишься
на мотороллере, ветер хлещет в лицо — и словно бы нн-
491
чего; но стоит добраться до первых домов города, сно-
ва одолевает охота спать. И уже не покидает.
Когда Луи приходит домой, его дочка Симона уже
спит. Из-под двери в комнату старшего сына Жан-Жа-
ка пробивается полоска света — должно быть, готовит
уроки. Луи наскоро хлебает остывший суп, проглатыва-
ет кусок мяса, заглядывает в котелок на плите, какую
еду оставили ему назавтра — взять с собой. Он потяги-
вается, зевает, идет в спальню, но света не зажигает,
чтобы не разбудить своего младшего, Ива, посасываю-
щего во сне кулачок. Лезет в постель, слегка потеснив
свернувшуюся клубочком Мари. И тут же провалива-
ется.
В те вечера, когда Луи попадает домой чуть порань-
ше, он, открыв дверь, застает Мари и детей в гостиной —
неподвижные тени в холодном свете телеэкрана, тени
того мира, в который — ему кажется — он проникает
словно обманом. Он обосновывается на кухне. Мари уже
давно не встает, чтобы поцеловать его и накормить.
С тех самых пор, как они завели этот проклятый теле-
визор!
Ест он торопливо и издали следит за черно-белыми,
картинками, пляшущими на экране. Если выступают
певцы, ему еще мало-мальски интересно, но если пока-
зывают фильм или спектакль, он сидит, так и не поняв
до конца что к чему — ведь начала-то он не видел.
Ему хочется посидеть рядом с Мари, но очень скоро
на экране все сливается в одно серое пятно. Веки опу-
скаются сами. Он идет спать. И не слышит, когда ло-
жится Мари. Он-то встает чуть свет. В пять утра! До
стройки на мотороллере около часа езды. Этот час езды
на рассвете, гнусном, промозглом, мало-помалу разгоня-
ет сонную одурь. Стаканчик рому, выпитый залпом в
баре, окончательно его взбадривает. И так каждый бо-
жий день.
Сегодня вечером он против обыкновения вернулся
сравнительно рано: поденщики в знак протеста бросили
работу на час раньше, а те, кто на сдельщине, присое-
динились к ним из солидарности.
Парни устроили в баре собрание. Луи слушал речь
профсоюзного деятеля краем уха, к нему это отноше-
ния не имеет. Его бригада договаривается об оплате за
квадратный метр прямо с хозяином. Он вышел из ба-
ра вместе со своим напарником Рене, и тот сказал:
402
— Сделаю-ка я своей девчонке сюрприз. Посмотрел
бы ты на нее — настоящее чудо. А ты домой?
— А то куда же? Погляжу телевизор. Не часто
удается.
Сидя на стуле, Луи чувствует, как привычная сон-
ливость еще усиливается от монотонного журчания во-
ды С чего это Мари надумала мыться в шесть часов
вечера? Луи никогда не заявляется так рано домой—тут
что-то не так, ему это не по душе. Как и ее удивление,
когда он вошел.
Ты смотри! Видать, помылась уже.
Вода не барабанит больше по плиткам. Через неплот-
но затянутую занавеску легкими струйками просачива-
ется пар и осаждается на окнах кухни.
— Все. Сейчас только ополоснусь.
Мерный стук капель возобновляется, и Луи делает
усилие, чтобы освободиться от усталости, сжимающей
его, будто тисками.
Извлеченная из топкой грязи, статуя выглядела,
словно после купанья или душа. У нее пышная грудь,
тонкая талия, округлый живот.
Луч солнца скользит по нейлоновой занавеске. Он
очерчивает фигуру Мари. И эта тень, вырисовываясь на
занавеске, делает Мари еще менее реальной, чем когда
до него доносился только ее голос.
Похоже, она никогда не выйдет. Луи встает, подхо-
дит ближе, и голое тело жены — как удар в лице.
Два парня поставили скульптуру стоймя. Одна нога
у нее отбита. Сбоку статуя кажется и вовсе бесстыжей:
одна грудь выше другой, бедро круто отведено в сто-
рону.
Чернорабочий-алжирец, прыгнув в яму, извивался
перед ней в танце живота, медленном и непристойном.
Строители хлопали в ладоши, подбадривая его. Кое кто
подпевал:
— Trabadja la moukere,
Trabadja bono
1 Работай, девушка, работай хорошо (испан.).
493
Остальные орали:
— А ну, Мохамед, больше жизни.
Луи смотрел. Хлопал в ладоши. На миг поддался
искушению и тоже стал раскачиваться в такт с други-
ми. К нему подошел вечно хмурый каменщик Алонсо, с
которым он, случалось, выпивал, и шепнул на ухо своим
раскатистым испанским говорком:
— Все вы бабники, и ты не лучше других. Стоит
вам увидеть хоть что-то вроде женщины, и всех уже
разбирает. Башка у вас не работает. Покажи тебе кусок
камня, и ты уж готов. Жены тебе мало. А ведь...
— Что «ведь»?
— Мие говорили, что она та еще штучка.
— А кто говорил-то?
— Один, надо думать, знаток, и, возможно, пока ты
кривляешься, как обезьяна, он как раз с ней там раз-
влекается.
Обязательно он скажет какую-нибудь гадость, этот
Алонсо.
Мари его не видит. Она лениво потягивается под
душем. Вода, одевая ее загорелое тело в жемчужный на-
ряд, одновременно обнажает его. Руки движутся вслед
за водяными потоками. Они поглаживают груди, расти-
рают живот. Оии на'рушают гармонию тела и восста-
навливают ее.
Луи замирает — он оробел и сгорает от любопыт-
ства.
•— Trabadja la moukere,
Trabadja bono.
*
Мохамед извивался и так и эдак. Казалось, статуя
тоже оживала на солнце. Смех и выкрики становились
все откровеннее.
— Пошли, Луи, пропустим по стаканчику,— крикнул
Алонсо.
Луи притворился, будто не слышит. Надоели ему ис-
тории Алонсо — вечно одно и то же.
В щелке незадернутой занавески Луи обнаруживает
совсем незнакомую ему женщину. Ладная фигура, упру-
гая грудь, женственный, не изуродованный тремя рода-
ми живот, кожа, пропитанная солнцем,— все это ему не-
494
известно, какая-то незнакомка предстает перед ним.
И ему, с его запоздалым, нерастраченным до сих пор
целомудрием она кажется сладострастной и полной исто-
мы. Уже много лет он не видал Мари голой.
Она поворачивается то в одну, то в другую сторону,
нагибается обтереть ноги. Луи раздвигает занавеску во
всю ширь, хватает Мари и приподымает.
Мохамед подошел к статуе. Он взял ее на руки, по-
терся об нее. Пение и хлопки прекратились. Люди за-
стыли. Лица посуровели. Два рабочих-алжирца бросили
Мохамеду из задних рядов короткие фразы, сухой и
резкий приказ. Мохамед перечить ие стал. Оставил ста-
тую, вылез из ямы и ушел с товарищами, которые, по-
хоже, ругали его почем зря.
Люди так и остались стоять. Но вой сирены разо-
гнал их в один миг.
Они вернулись на рабочие места, посудачили о ста-
туе, попутно приплетая свои любовные подвиги и соле-
ные анекдотцы. А потом статуя была снова забыта.
Мари, смеясь, отбивается.
— Что это на тебя нашло? Я совсем мокрая.
Луи прижимает ее к себе. Его пальцы, заскорузлые,
в ссадинах, цепляются за кожу, пахнущую водой и туа-
летным мылом.
— Ты весь в пыли. Придется опять мыться.
Ои несет ее через кухню на диван в гостиной. Мари
вырывается, бежит под душ и, ополоснувшись, насу-
хо вытирается, подходит к окну, открывает его, рассти-
лает на просушку полотенца — желто-красно-синее
и белое.
— Тебя увидят с улицы, Мари! — вопит Луи.
— Да иди ты, ревнивец!
Оиа прикрывает окно и уклоняется от Луи, который
пытается перехватить ее по пути.
Потом снимает покрывало и, сложив его вчетверо,
кладет на стул. Ложится на диван и, улыбаясь, повто-
ряет:
— Иди скорее мыться. Дети того и гляди придут.
Луи остановился на пороге гостиной. Вот так ои сто-
ял столбом и около лужи со статуей.
495
Он смотрел на Мари — бронзовое пятно на белой
простыне. Эта голая женщина в позе ожидания кажется
ему все более и более чужой. Она ему ничего не напо-
минает, во всяком случае, не то сонное, калачиком свер-
нувшееся рядом с ним по ночам тело, не ту женщину,
что безрадостно отдается ему в редкие часы, когда ои
заключает ее в объятья.
Статуя много лет пролежала под землей в точно та-
кой же позе. В ожидании шутовского и непристойного
танца Мохамеда.
Кажется, сейчас опять разом захлопают ладоши. Луи
сделал шаг к Мари.
— Ты еще здесь? Дети придут. Ступай же быстрее
мыться.
Он не узнает и ее голоса. Будто звук пробивается к
нему сквозь завесу тумана. Лицо также не похоже на
обычно спокойное лицо Мари. Щеки раскраснелись.
Глаза блестят. В нем лишь отдаленное сходство с ост-
ренькой мордашкой восемнадцатилетней девушки, по-
висшей на его руке. И эти расцветшие формы почти не
напоминают худощавой фигурки слишком быстро вытя-
нувшегося подростка.
Луи ощущает неловкость — в нем что-то словно обо-
рвалось. Желто-голубая кухня, гостиная со светлым ди-
ваном и полированной мебелью кажутся таинственными,
точно они в его отсутствие живут неведомой ему
жизнью, которая одна и занимает Мари, пока он целы-
ми днями пропадает на стройке.
От усталости ломит натруженную поясницу. И в
этой многолетней усталости тонет желание. Душ его
взбодрит.	,
В кухонном стенном шкафу, переоборудованном
в душевую, снова плещется вода. Прикрыв глаза,
Мари поглаживает себя ладонью.
Я так часто бываю одна. С детьми, конечно, но
дети — другое дело. Дети — это хлопоты, дети —
это нежность. Тебя, Луи, не вижу совсем. Куда по-
девался заботливый Луи наших первых лет. Ты
стал тенью, что ускользает по утрам из моего по-
следнего сна, а вечером прокрадывается в первый.
Думаешь, велика радость, когда на тебя ночью
навалится мужчина...
498
Горячий душ. До чего же приятно... Впадаешь
в оцепенение, как в сладкий сон. В голову прихо-
дит то одно, то другое. Голос Алонсо: «Все это
мерзость одна. А ну их всех подальше. Все ба-
бы— Мари — всегда пожалуйста».
И почему это имя Мари так часто мелькает в
похабных разглагольствованиях мужчин, да еще со
всякого рода добавлениями: Мари — всегда пожа-
луйста... Мари — шлюха... Мари — прости госпо-
ди... Мари — с приветом.
«Послушай, что я тебе скажу, ты парень моло-
дой, тебе пригодится. Я вот был поначалу чист,
словно мальчик в церковном хоре. Девственник, да
и только! И думаешь, моя супружница долго хра-
нила мне верность?»
Когда Алонсо заведется, останавливать его
бесполезно. И почему он так любит рассказывать
между двумя стаканчиками про свои семейные неу-
рядицы? Первый стаканчик — в охотку, второй то-
же, а дальше пьешь, чтоб чем-то заняться, пока
твой собутыльник мелет себе и мелет.
«Ну а теперь она — чисто мост Каронт. Все по
ij3 ней прошлись, все, кому не лень».
Мне-то на это плевать. Алонсо же веселится.
Уставится на меня своими бойкими глазками, веч-
но мутными от пьянства, а приходится еще смеять-
ся с ним вместе, участвовать в этом хороводе зло-
пыхательств, поливать грязью всех и вся.
Тело Мари точь-в-точь как выставленное на
всеобщее обозрение тело статуи, в которое впери-
лись все эти черные пронзительные глаза, перед
которым крутит животом Мохамед.
«Все это мерзость одна! Все бабы — Мари —
всегда пожалуйста».
,	А что, если прав Алонсо, когда утверждает, что
рога наставляют не ему одному, или когда он бро-
сает Луи;
— Вот ты уверен, что жена не изменяет тебе.
Да ты столько вкалываешь, что где уж тебе ее уб-
лажать, она же наверняка ничего от тебя и не тре-
бует. Бразильцы говорят: «Quern nao chora, пао
mama» 1. И не спрашивай, что это значит.
1 Коли дитятко не плачет, значит, сиси ему хватило (португ.),
497
— Ты мне уже сто раз говорил.
Чего ради Мари принимала душ в шесть часов
вечера? Кого ждала?
Голос паренька — ои еще и действительную не
отслужил — заглушает в обеденный перерыв дру-
гих спорщиков. Стоя в кругу однолетков, он во все-
услышание рассказывает о своем романе:
— Да что ты в этом деле кумекаешь! Замуж-
няя баба — вот это да! Никаких с ней забот, не то
что с девчонками. Да, она жена штурмана из пор-
та Сен-Луи. Жена моряка — все равно что жена
рабочего на сдельщине. Часто сидит дома одна. Ей
скучно, а я ее развлекаю.
Достаточно пустяка, чтобы время застопори-
лось. Чего Луи там так долго возится? А я-то ду-
мала, прежнего уже не вернешь.
Острота их желаний мало-помалу притупилась, стер-
лась в кратких и редких объятиях Луи, радости которых
Мари с ним уже ие делила. А нынче, вроде бы самым
обычным вечером, неожиданно раннее появление Луи,
его мимолетное восхищение ее телом как бы оживили в
памяти Мари уже далекую теперь пору наслаждений.
Горячая вода стекает по груди. Какие только мысли
не приходят на ум. Иные фразы застревают в голове,
как занозы в пальце: «Жена моряка — все равно что
жена рабочего на сдельщине...» И крик удивления, выр-
вавшийся у Мари... До сих пор в ушах звучит голос
журналиста, который две недели назад, расспрашивая
их в столовке о сверхурочной и левой работе, допытыва-
ясь о цифрах их заработков, вдруг как бы невзначай
спросил:
— А как ваши интимные отношения с женой?
Тут все примолкли. Тогда Жюстен, прыснув со сме-
ху, крикнул:
— С женой-то? Не больно нам это надо. Впрочем, и
моя на это плюет. Ей бы пожрать да с детишками пово-
зиться.
Смущенные и встревоженные, все принужденно кив-
нули, в той или иной мере подтверждая его слова. Луи
н ие задумывался иад те*л что его Мари еще красивая
498
и привлекательная женщина. Скорее его заботили неоп-
лаченные счета. Хитрец Жюстен, почувствовав общее
замешательство, подмигнул журналисту и посоветовал;
— Спроси у Алонсо, приятель.
Испанец даже не стал ждать вопроса.
— Все бабы — Мари-шлюхи. Годятся лишь на то,
чтобы прибирать к рукам денежки этих простофиль, что
вкалывают по десять — двенадцать часов в сутки и при-
носят им полные карманы. Моя это дело тоже любит.
Если хочешь попользоваться, дам тебе адресок.
— Давайте поговорим серьезно.
— А я не шучу.
Алонсо был в своем репертуаре.
Жены тех, с кем работал Луи, в большинстве случа-
ев мало походили на жену Алонсо, а вернее, на ту, ко-
торую он придумал, чтобы было на ком срывать злость.
Они расплылись, или погрязли в домашних делах, или
целиком заняты своими детишками.
Мари и сейчас хороша. Правда, он заметил это толь-
ко сегодня. Незадолго перед рождением Ива он стал
почти систематически подрабатывать. Сдельщина пона-
чалу кормила скверно, а ждать прибавки не приходи-
лось — требования забастовщиков повисали в воздухе.
По субботам и воскресеньям он вместе с дружком нани-
мался на любую работу. Вот у него деньжата и заве-
лись. Умудрился даже купить квартиру, холодильник,
стиральную машину и автомобиль.
До чего же здорово поливаться горячей водой! Луи
расслабляется. Закрывает глаза. Он мог бы уснуть
стоя. Надо, однако, встряхнуться.
Сил нет как спать хочется! Телевизор... Машина...
Я стал автоматом. Включили — и уже не остановишь.
А ведь правда, Мари — красавица... Чувствую, выдох-
ся я, измотался.
Все смешалось: тело Мари и нагота каменной статуи,
грохот бетономешалок, команды, доносящиеся из кабин
экскаваторов, что вгрызаются в землю разверстой
пастью ковшей, гул...
Луи вытирается наспех, кое-как. Он отяжелел. Похо-
же, он не идет, а плывет по воздуху. И прямо так и ва-
лится на диван.
Мари нежно кладет голову мужу па грудь. Пальцы
перебирают его волосы. Ее обдает жаром, и она при-
крывает глаза...	X
499
Услышав легкое посвистывание, она подымает голо-
ву. Луи уснул, приоткрыв рот.
Мари вся съеживается. Груди, живот — все болит.
Она отталкивает Луи; он поворачивается на бок. Во рту
у нее сухо. Руки обнимают пустоту.
Она поднимается. Вздрагивает, коснувшись босой
ступней холодной половицы. Смотрит на Луи. Ей хо-
чется хлестнуть по этому безжизненному теху и белому,
уже начавшему жиреть животу.
Она бросается под душ. Ледяная вода обтекает ее со
всех сторон. Она одевается. Проходя мимо дивана, тор-
мошит Луи, который забылся тяжелым сном.
— Переляг на кровать. Сейчас дети придут.
Он приподнимается. Он еще не совсем проснулся.
Машинально пытается обнять ее. Но она ловко уверты-
вается.
Хлопает входная дверь. Луи зевает, потягивается.
До чего же хочется спать! Едва волоча ноги, он тащит-
ся в спальню.
ИНТЕРЛЮДИЯ ПЕРВАЯ
Ты на качелях назад-вперед,
• Колокол юбки туда-сюда,
И бесшумно речная вода
Опавшие листья несет, несет '.
Аттила И о ж е ф
(Обработка Гийевика)
Знай, что иногда я спускаюсь отсюда ночью и блуж-
даю наугад как потерянный по улицам города среди
спящих людей. О камни? О унылое и ничтожное обита-
лище! О стан человеческий, созданный человеком, чтоб
быть в одиночестве, наедине с самим собой.
Поль Клодель,
Город
Если в сфере производства человеческая усталость
граничит с заболеванием, то и в повседневной жизни
она вскоре может перейти эту грань, поскольку приходит-
ся проделывать большие концы, работать в неурочное
1 Перевел В. Куприянов.
500
время, ютиться в тесных или неблагоустроенных поме-
щениях, сталкиваться со всякого рода заботами, неиз
бежными в жизни любого человека, но особенно остро
их ощущают трудящиеся, так как им сложнее разрешить
эти проблемы.
Ф. Р э з о н,
Отдел производительности
планового управления
Семья: жена и дети, и долги,
И всяческие тяготы налога...
Как ни копи добро, ни береги,
А жизнь моя постыла и убога
i .	Лафонтен,
Ц	Смерть и дровосек
Улицы небольшого города коротки и узки. Мари
идет быстрым шагом. Никогда еще у нее не было тако-
го желания идти, идти... Руки в равномерном движении
касаются бедер. Колени приподнимают подол юбки.
Высокие каблуки стучат по тротуару, цепляются за ше-
роховатости асфальта, вывертываются, попадая в расще-
лины. Ступит левым носком на поперечный желобок,
разделяющий тротуарные плиты, а правым как раз уго-
дит на вертикальный, а через два шага — все наоборот:
левый — на вертикальном, правый — на поперечном.
Прямо-таки игра в классы. Раз — правой, два — ле-
вой, три — правой, раз—левой, два — правой, три ле-
вой, раз — правой...
Мари не видит ничего, кроме своих ног, юбки, буг-
рящейся на коленях, да пазов между плитами. Плиты
разные: здесь меньше, через несколько метров—круп-
ней, потом их сменяет асфальт с торчащей из него ост-
рой галькой, которая впивается в тонкую подошву.
Раз — правой, два — левой, три — правой, раз — левой,
два... Черт!
Луи располнел. Она обратила внимание на это толь-
ко сегодня, разглядев его пухлое белое брюшко, блед-
ная кожа которого так резко отличается от темно-корич-
невых плеч и рук. Кожа такая бледная, словно она про-
1 Перевел В. Куприянов.
501
питалась штукатуркой, которую он целыми днями ляпа-
ет на стены. Он весь теперь будто из штукатурки—•
заскорузлый, корявый, неживой.
В фильмах режиссеров новой волны персонажи мно-
го ходят. В поисках чего они ходят? Своего прошлого,
будущего, настоящего, которого словно бы нет? Когда
идешь, мысли куда-то испаряются. Сколько времени
Луи не был в кино? Многие годы! С тех пор, как пере-
шел с поденной работы на сдельную. С тех пор, как у
него поприбавилось денег.
Мало-помалу я привыкла к этой новой жизни,
где не ощущается присутствие Луи. От него оста-
ются дома, хоть он и отделал его заново своими
руками, одни лишь застарелые запахи: от окурков
в пепельнице, от спецовки и нательного белья, про-
питанных потом и известковой пылью,— раз в не-
делю я пропускаю все это через стиральную маши-
ну, а по ночам — теплое от сна тело — оно нахо-
дит меня ночью и покидает поутру,— да сальный
котелок—я отдраиваю его, когда мою посуду.
И только его сегодняшнее раннее появление выби-
ло меня из колёи.
Он только мимоходом бывает в этой квартире, кото-
рую они купили на сверхурочные. Вначале они жили у
матери Мари. Девичья комната стала спальней замуж-
ней женщины. Все произошло так естественно, будто са-
мо собой, без ломки старых привычек. Рождение Жан-
Жака, а три года спустя — Симоны сделало тесноту про-
сто невыносимой. Они сняли две комнаты, большую
спальню и кухню в старинном доме в центре.
Город с развитией промышленности разрастался.1
В нем становилось все теснее, как и в их комнатушке,
где вокруг постоянно толклись дети. Их присутствие
постепенно разрушало интимную близость, выхолащива-
ло отношения. И с каким же облегчением вздохнули
они, купив себе квартиру на втором этаже дома с окна-
ми на бульвар, откуда начиналась дорога на Истр.
Теперь у них был свой дом, и к ним вернулась пол-
нота отношений первых месяцев брака. Если выглянуть
из окна, то за проспектом видны черные водоросли на
пляже, окаймляющем городской сад, деревья стадиона,
а ночью — огни танкеров, стоящих на якоре в заливе.
502
Луи все переоборудовал сам — стены, перегородки —•
и несколько месяцев не помнил себя от радости, что вот
стал настоящим домовладельцем. Но за радость прихо-
дилось расплачиваться сверхурочной работой, трудом в
поте лица. И оиа померкла. Дом, мебель, холодильник,
стиральная машина прибавляли одну квитанцию на оп-
лату кредита к другой, и красивая квартира преврати-
лась для него в общежитие, куда заваливаешься но-
чевать.
То же самое было с машиной. Этим летом он садил-
ся в нее два-три раза от силы. Первые недели он про-
сто сходил по ней с ума. Чуть есть возможность —• уез-
жал и катался, просто ради удовольствия сидеть за ру-
лем. В один прекрасный день он решил опять ездить иа
работу иа мотороллере, ио воскресенья целиком посвя-
щал машине. Рано поутру они выезжали иа пляж, в
Авиньон, Люброн, Севеииы, на Лазурное побережье.
В редкие минуты досуга он изучал карты и разрабаты-
вал маршруты. По шоссе он гнал на пределе, испытывая
потребность поглощать километр за километром.
Потом началась халтура—’левая работа по субботам
и воскресеньям.
Мари научилась водить. Теперь только она пользо-
валась машиной, возила детей иа пляж, па прогулки.
Белое круглое брюшко!
Мари подошла к первому каналу, который прочер-
чивает с одного конца города до другого светлую голу-
бую полоску. Через канал перекинуты два моста: один
из дерева и железа, второй—разводной, только для
пешеходов. Вдали виден мост Каронт — длинная черная
кружевная лента, переброшенная через лагуну там, где
начинается Беррский залив.
В аркады старинных домов на перекрестках встрое-
ны модернизированные магазинные витрины. Шум улич-
ного движения бьет по голове. Сплошные контрасты:
лодки, уснувшие на воде, и развязка шоссе, после кото-
рой машины, следуя друг за другом впритирку, атакуют
один мост, чтобы тут же ринуться к следующему, не-
давно переброшенному через третий канал.
Город все время меняет облик, с трудом продираясь
сквозь свои узкие улочки, каналы и наспех пробитые
устья к окружной дороге. Ои всеми силами тянется к
пригоркам, где выстроились огромные новые дома; их
белые фасады изрешечены проемами окон.
503
Двое туристов, мужчина и женщина, выйдя из мало-
литражки, останавливаются на берегу канала. Оба уже
не первой молодости. Он обнимает ее за талию. На
мгновение они застывают в красно-сером свете уходяще-
го дня. Мужчина, протянув руку к старым кварталам,
напевает:
«Прощай, Венеция Прованса...»
У него тоже круглый жирный животнк, натянувший
брюки и куртку. Женщина, улыбаясь, прижимается к
нему. Значит, годы не сумели их отдалить.
Две собаки, обнюхивая одна другую, перебегают до-
рогу. Задержавшись и пустив бурую струю на колпак
заднего колеса малолитражки, пес догоняет сучку и про-
должает вокруг нее увиваться.
У скольких мужчин после тридцати пяти появляется
жирный белый животик? Переходя мост по пешеходно-
му деревянному настилу, Мари высматривает у встреч-
ных мужчин признаки живота под пиджаком или фу-
файкой.
Ей стало вдруг стыдно за себя, за свое смущение в
тот момент, когда Луи ее обнял, за свои проснувшиеся
и неудовлетворенные желания, за всех этих мужчин,
чьи животы она так пристально разглядывает. Ей боль-
но от воспоминания,— смутного, как крыша, что проя-
вится вдруг из тумана,— давнего, разбуженного этой
тенью, промелькнувшей на узкой, продолжающей мост
улочке, тенью обнявшихся парня и девушки в короткой
юбчонке — она была точь-в-точь такой, когда Луи впер-
вые прижал ее в углу парадного. Сегодня он уснул. Нет,
ни время, ни жирное, выпятившееся брюшко, ни под-
росшие дети, ни годы брака тут ни при чем.
Перейдя мостик через второй канал с поэтическим
названием Птичье зеркало, Мари останавливается на
площади, где растут платаны. Толстощекие амуры по-
среди фонтана льют воду из рогов изобилия. Знамени-
тый своей живописностью квартал невысоких старинных
домов, отбрасывающих в воду красные отражения крыш,
стиснут со всех сторон и ветшает день ото дня. Это ост-
ровок прошлого в центре города, дома жмутся к площа-
ди, сгрудившись в тени колокольни. Набережная поза-
ди общественной уборпой и трансформаторной будки,
504
парапет и лестница, спускающаяся к стоячей воде кана-
ла, всегда привлекали влюбленных, безразличных ко
всему вокруг.
Они совсем такие, какими были Луи и Мари. А ка-
кими станут через год, десять, двадцать лет?
Листья на деревьях порыжели, многие уже гниют в
бассейне фонтана. Сентябрь на исходе. Влюбленные не
разговаривают. Время остановилось для них — для этих
парней и девушек в брюках,— двуликий, но вместе с тем
и единый образ. Сцепив руки и слив уста, они живут
настоящим. И не ощущают ничего, кроме жара от вза-
имного притяжения тел.
Не надо им шевелиться. Не надо нарушать гар-
монии. Не надо ни о чем думать. И главное—о
завтрашнем дне, о том, что будет и чему уже не
бывать. Не надо им знать, что когда-нибудь у не-
, го вырастет брюшко, он будет зевать, зевать и ус-
нет, а она разворчится, если ночью...
, Пусть эти двое, застывшие здесь у парапета,
останутся такими, как толстощекие амуры, кото-
рые не ощущают ни въедливой сырости, ни тяну-
*	щего с моря ветерка, а главное — пусть и не дога-
'j.	дываются, что придет время, и он окажется среди
мужчин, играющих в шары под прожекторами на
i’ площади, а она станет ждать его дома посреди
кастрюль с ужином и кашкой для очередного ма-
лыша.
— Добрый вечер, Мари!
— Добрый вечер.
' — Что ты здесь делаешь? Я не помешаю? Кого-
Йбудь ждешь?
— Нет...
— А я думала...
— Нет, нет.
*’• — Луи здоров?
— Да. Он дома.	й
— A-а! Куда ты идешь?
— Куда я иду? За Ивом — он у мамы.
— Погляди-ка иа этих двоих. Совсем стыд потеряли.
Воображют себе, что они в спальне, честное слово. Вот
увидишь...
503
— Оставь их в покое. Они молодые. Они влюблены.
Им не терпится.
— Не терпится... Кстати, Мари, я хотела зайти к
тебе, попросить об одной услуге. Но раз я тебя встре-
тила...
- Да?
— В этом году Поль не ходил в лицей.
— Твой сыи?
— Да, Поль — мой сын.
— И что?
— Ты дружишь с господином Марфоном.
— С господином Марфоном?
— Не прикидывайся дурочкой, Мари. Ну, господин
Марфон, бородатый учитель, Фидель Кастро — его так
прозвали ребята.
— A-а, знаю.
— Еще бы ты не знала—ежедневно вместе ездите
на пляж.
— С детьми.
— Не могла бы ты замолвить ему словечко за Поля,
чтобы его снова приняли...
— Снова приняли? Куда?
— Ты витаешь в облаках, Мари! В лицей... Я же
говорю, его не хотят принять обратно. Плохие отметки,
а он переросток, и вот его не хотят оставить на второй
год — почем я знаю, что там еще! Но это можно ула-
дить. Скажи господину Марфону.
— Яс ним почти не знакома.
— Перестань, я уверена, что ему будет приятно сде-
лать тебе одолжение.
— Жанна!
Мари делает движение, чтобы удержать женщину. &
Движение едва уловимое. Ей неохота ии спорить, ни
объясняться. В нескольких метрах девушка и парень
медленно отрываются друг от друга. Нехотя соскальзы-
вают с перил и уходят, обнявшись.
I
Фидель Кастро? Надо же такое придумать!
Пляж — это серый песок. Сосны с заломленными,
как руки, ветвями. Пляж отделен от домов изгородью
из камышовых зарослей. Там и сям натянуты тенты.
Море — голубая дорога, лиловеющая водорослями в
Острых языках бухточек. Симона бегает с детьми. Жан-
506
Жак играет в волейбол. Ив, совсем голышом, насыпает
в ведерко песок рядом с растянувшейся на солнце Мари,
и морская вода, высыхая, оставляет иа ее коже кристал-
лики соли.
Она прикрыла глаза. И в них закувыркались зелено-
сине-желтые солнца. Она плотнее сжимает веки, и вот
уже разноцветные рисунки — пересекающиеся линии,
точки, иедописаиные круги — приплясывают у нее в
глазах.
— Ив, далеко ие убегай.
Малыш все время здесь, рядом. Оиа это чувствует.
Она слышит шуршание песка, когда ои переворачивает
формочку. Пляж гудит от окликов, смеха, криков. Тран-
зисторы горланят, передавая песни, музыку, последние
известия.
i У кругов странные оттенки — в них отблеск и золо-
1*га, и неба, и крови. Песок раскален, Мари вдавливается
в него всем своим телом, увязает, отдается в его власть.
Она бесчувственная глыба плоти под солнцем, скала,
едва выступающая из песка, чуть ли не вся утонувшая в
нем. Звуки витают вокруг. Но достигают ее слуха то-
же слегка приглушенными, как и солнечные лучи сквозь
| преграду век. Тело ее то будто взлетает, надуваясь, как
' парус на ветру, то становится грузным, отягощенное жа-
«'рой, влажным морским и береговым ветерком.
Голос Жан-Жака возвращает ее из этого путешест-
вия в самое себя, туда, где ничего не происходит.
— Мама! Мама!
Опа приподнимается иа локтях, глухая ко всему.
— Мама! Ты спала?
Оиа встает и оказывается лицом к лицу со смуглым
 молодым человеком в плавках, загорелым и бородатым.
;	— Извините, мосье?
Оиа узнала его ие сразу.
—• Это господин Марфон, мой прошлогодний учи-
тель.
Да, конечно. Мари стыдится своего слишком откры-
того бикини. Она ищет полотенце, чтобы прикрыться,
но осознает нелепость такого поползновения на этом
пляже, где одетые люди выглядят неприличнее неоде-
тых. Оиа никогда ие страдала от ложной стыдливости,
которая всегда забавляет ее в Луи, и потом оиа женщи-
на и знает, что хорошо сложена.
507.
Оиа вспоминает этого высокого бородача в приемной
лицея одетым. В прошлом году она после каждой чет-
верти приходила в липей справляться, как учится Жан-
Жак.
«Хороший ученик, его надо поощрять, отличные спо-
собности...»
Он был очень мил и любезен. Здесь, иа пляже, ей
нечего ему сказать. Ему тоже, и, желая заполнить пау-
зу, он поворачивается к Жан-Жаку:
— Ну вот, через месяц в школу.
— Да, мосье...
— Он много читает, знаете, даже чересчур.
— Нет, мадам, сколько ни читаешь, всегда мало.
Ведь ои превосходно учится.
— Да... Я этому очень рада.
— У него довольно разносторонние способности, но
все же литература дается ему лучше всего...
Жаи-Жак стоит красный, смущенный и довольный.
Краешком глаза он старается определить, видят ли дру-
гие ребята, как ои разговаривает с учителем.
— Мадам, я очень рад, что встретил вас. Вы часто
приезжаете сюда?
— Ежедневно. Детям тут приволье.
— Да. Сам я только два дия как вернулся в Мар-
тиг. Но мне надо торопиться, ие то упущу автобус.
Ужасно глупо —моя машина в ремонте.
Жаи-Жак дергает мать за руку.
— До свиданья, мадам. Быть может, до завтра.
Они обмениваются рукопожатием. Жан-Жак трясет
Мари за руку.
•	— До свиданья, Люиелли.
•	— До свиданья, мосье.
•	—- Мама, почему ты не пригласила его ехать с нами?
У нас же есть место.
— Ну беги за иим.
Жан-Жак бросился за учителем. Тот сначала отка-
зывался, ио потом вернулся.	г
•	— Мадам, я смущен. Уверяю вас, у меня ие было
ии малейшего намерения напрашиваться к вам в пасса-
жиры, когда я упомянул о своей машине.
Они рассмеялись. У него был теплый голос южанина,
с чуть заметным акцентом.
— Вы хотите уехать прямо сейчас, мосье?
— Мадам, решать вам, а не мне.
508
— Тогда через час, если вы не против.
Он вернулся к волейболистам.
— Шикарный тип этот Фидель Кастро,— сказал
Жан-Жак, так и пыжась от гордости.
— Почему Фидель Кастро?
— Ах, мама! Какая ты непонятливая... У него боро-
да — не заметила, что ли?
Мари присела на парапет, туда, где еще недавно си-
дели влюбленные. Листва платанов при электрическом
свете переливается всевозможными зелеными оттенками.
Стемнело. Канал катит черные воды, закручивая в спи-
рали блики света из окон. Все шумы города приобрета-
ют иное звучание. Отсветы витрин падают на щебеноч-
ное покрытие мостовой, колеса машин скользят по нему,
издавая на повороте ужасающий скрежет. Город давит
на плечи Мари, он слишком быстро вырос — еще вчера
это был рыбацкий поселок, до отказа набитый одномач-
товыми суденышками и лодками рыбаков, и вдруг он
стал промышленным центром, зажатым между газовым,
химическим, нефтеперерабатывающим заводами и пор-
том, расположенным несколько на отшибе. Он начинен
шумами и запахами, грохотом грузовиков и визгом ав-
томобильных тормозов, ему тесно в переулках, впадаю-
щих один за другим в темные, мрачные улицы. Отража-
ясь от стен домов, громко звенят голоса прохожих, и
французская речь смешивается с арабской, испанской,
итальянской. От оглушительных радиопередач букваль-
но сотрясается белье, что сохнет за окнами на верев-
ках,— то от воя песен, то от рева новостей со всего
света:
«...Первое заседание Национальной Ассамблеи Ал-
жира... Трагическая свадьба в Сирии, где в результате
потасовки погибло двадцать человек... Убийцы из Валь
де Грас осуждены на тюремное заключение сроком от
пяти до двенадцати лет... На процессе над антифашиста-
ми в Мадриде обвиняемый просил принять его в Ком-
мунистическую партию Испании... День борьбы за свои
права работников сферы обслуживания... На конгрессе
астронавтов в Варне (Болгария) продолжаются дискус-
сии ученых... Пьяный хулиган убивает двух человек и
ранит троих... Клод Пуйон, дочь архитектора, переведе-
на в тюрьму Фрэн... в Москве... в Каире... в Карачи... в
509
Лос-Анджелесе... Де Голль... Де Голль... Де Голль... в
Неаполе... в Японии...»
Мир поет, танцует, умирает, угрожает и обнимается,
строится и разрушается, обвивается вокруг громкогово-
рителей, отражается на телеэкранах.
Красные факелы нефтеперерабатывающих заводов
горят вокруг города, не угасая. Дома тут большей ча-
стью старые, нередко пришедшие в полную ветхость.
По каменным стенам сочится сырость. Из своей кварти-
ры ничего не стоит запустить глазенапы в интимную
жизнь соседа напротив. Осведомленность прибавляет
окнам прозрачности. Женщины кричат на детей. Иные
мужчины, придя с работы, водворяются дома — тело,
разбитое усталостью, голова, напичканная заводскими
впечатлениями. Другие выходят из бара, громко разго-
варивая, отпуская дешевые шуточки:
— А, красуля, вышли проветриться? Должно быть,
скучно одной-то!
Мари не видела, как мужчина прислонился к пери-
лам рядышком с ней. Он придвинулся ближе и говорит:
— Чудесный вечер, такой чудесный, что, право, грех
проводить его в одиночестве... Не уходите... послу-
шайте...
— Оставьте меня в покое!
Мари уходит. Уже поздно. Ей надо спешить, не то
мама забеспокоится. Ив, конечно, проголодался. И потом
Луи дома. Симона и Жан-Жак наверняка уже вернулись
из школы. При мысли о Луи ее просто трясет. Ей слы-
шится его оскорбительное похрапывание.
Она идет мимо Птичьего зеркала к третьему каналу,
через который переброшен новый мост.
Мари разместила троих ребятишек на заднем си-
денье. Мосье Марфон, молодой учитель, сел с ней
рядом.
Дорога из Куронна в Мартиг, зажатая между мо-
рем, виноградниками и кипарисами, торчмя стоящими на
холмах, вьется змейкой по каменистой местности, порос-
шей реденькой травкой. Разговаривали они мало.
А все же о чем? О Жан-Жаке, которого перевели в пя-
тый класс, о Симоне, которая неплохо успевает в на-
чальной школе.
610
На следующий день, когда они уже собрались было
уезжать с пляжа, Жан-Жак снова привел учителя.
— Я смущен, мадам, но ваш сын так настаивал.
— И хорошо сделал.
А как было потом? Ах, да. На следующий день по
дороге в Куронн Жан-Жак увидел учителя караулив-
шего автобус у въезда на мост.
— Фидель Кастро! Мама, останови.
Ои сходил за ним.
— Мне очень неловко, мадам, но мою машину отре-
монтируют не раньше конца месяца.
Подвозить его туда и обратно стало привычкой. На
пляже они разлучались. Он присоединялся к молодежи
и стукал мячом. Оиа располагалась на песке и занима-
лась Ивом. Жан-Жак был страшно горд. Особенно в тот
день, когда его приняли играть в волейбол, а уж когда
учитель заплыл с ним в море — и подавно.
Я смотрела, как они уплывали, не спуская глаз с
Ива, которого так и тянуло к воде. Видела, как они пре-
вратились в две черные точки на горизонте. Мне стало
страшно. Когда они вернулись, я обрушилась на Жан-
Жака:
— Ты надоедаешь мосье Марфону...
— Нисколько. Жаи-Жак превосходный пловец.
— Он заплыл слишком далеко.
— Вы беспокоились?
— Нет... Нет...
— Это моя вина. Извините. Я больше не буду.
Он говорил с видом провинившегося мальчишки.
Она улыбнулась ему, как улыбаются большому ребен-
ку, который так же мало отвечает за свои поступки, как
и ее дети. Он присел на песок. Жак тоже. Ои говорил
в основном с Жан-Жаком — о будущем учебном годе, о
переводах с латыни.
— Тебе придется заняться комментариями Юлия
Цезаря «De bello gallico» *.
— Это интересно?
- Да.
— А трудно?
— У тебя получится...
Он давал мальчику советы, объяснял, рассказывал.
Время от времени Жан-Жак задавал вопросы.
1 «О Галльской войне» (лат ).
511
Я слушала. Я всегда горевала, что не получи-
ла настоящего образования, и считала это ужасным
упущением. Жан-Жак знает куда больше моего.
Мне за ним уже не угнаться, даже если я буду
>:	читать все его учебники и пособия. Я узнаю мас-
су вещей, но пробелы все равно остаются. Он хо-
рошо говорил, учитель. С Луи мы говорим только
об одном: его работа, деньги, счета. И вечно одни
и те же слова!
— Вы будете учить его греческому, мадам? —
спросил учитель.
— Я не знаю.
— Греческому? Уже латынь, когда Жан-Жак
занимался в шестом классическом, была для меня
за семью печатями.
— А как считает его отец?
Луи? Он не больно интересовался учебой детей. Он
даже подшучивал над сыном и прозвал его «Ученый
Жан-Жак». В прошлом году она спрашивала, что он ду-
мает об этой злосчастной латыни. Он ответил: «Почем
я знаю... пусть делает, что хочет».
— Мы об этом не говорили. Он так мало бывает
дома.
— Ваш муж, кажется, каменщик?
— Да, точнее—штукатур. Он работает сдельно.
Это страшно утомительно.
— Я знаю.
Разговаривая, он смотрел на ноги Мари, на ее ног-
ти, блестевшие под солнцем, словно зеркальца. Она уто-
пила пальцы в песок, ч’гобы спрятать их от его взора,
из чувства стыдливости, тем более нелепого, что была,
можно сказать, совсем голая — в купальных трусиках и
лифчике. А перед этим она наклонилась стряхнуть пе-
сок с Ива и не испытала ни малейшего стеснения, когда
стоявший перед ней молодой учитель отвел глаза от ее
груди, приоткрывшейся в вырезе лифчика.
Трое детей — казалось Мари — делают ее старше
его, и намного. Ему, похоже, лет двадцать семь —двад-
цать восемь — разница между ними примерно в два го-
да; но он выглядел моложаво, да и борода, наверное,
свидетельствует о молодости.
512
С тех пор, как был выстроен двускатный, более
длинный мост взамен старого моста через Птичье зерка-
ло, где грузовые и легковые машины вечно увязали в
грязи, город получил выход на окружную дорогу.
В прежнее время непрерывный поток автомобильного
транспорта создавал нескончаемый затор, сопровождав-
шийся гудками и перебранкой. Нынче же грузовые и
легковые машины на полной скорости въезжают в город
через мост, на торжественном открытии объявленный
единственным в своем роде на всю Европу. Первое вре-
мя жители Мартига с гордостью ходили на него смот-
реть. А спустя несколько месяцев привыкли. Шедевр
современной техники — пропуская суда в залив, его
разводили и смыкали за три минуты,— он прочно впи-
сался в пейзаж, хотя и подавлял своей массой древние
домишки вокруг.
Свет фар нащупывает дорожные ограждения. Дви-
жение, ускорившись, свивается в нескончаемые водово-
роты. Город окружен крепостными валами заводов и
беспрерывными потоками машин, которые атакуют его
снаружи, точно неприятельские войска, под прикрытием
мерцающей световой завесы.
Мари находится как бы внутри этой крепости, осаж-
даемая ветром от потока машин, окруженная лучами
фар, вздымающих в широком и спокойном канале це-
лые волны света. Она — крохотное создание, затерян-
ное в этом механизированном мире,— сплошные толчки
крови, бегущей по жилам.
При каждом нажатии на тормоза загораются зад-
ние фонари—их красные огоньки влекут за собой по
дороге световые пятна, затем они уменьшаются и прев-
ращаются в точки. При въезде на мост взрывается свер-
кающий фейерверк малиновых, пунцовых, алых, ярко-
красных, гранатовых, пурпурных отсветов. Тьма над
самым шоссе словно бы истыкана в кровь клинками.
Мари беспомощно взирает на эту безумную гонку.
То же самое испытывает она, вперившись как заворо-
женная в телевизор, бессознательно, как алкоголь,
заглатывая мелькающие одна за другой картинки; она
позволяет вовлечь себя то в африканский танец, то в
хирургическую операцию, когда у нее на глазах вдруг
чудовищно запульсирует чье-то вскрытое сердце. На
малюсеньком экране мир разыгрывает свои драмы и ко-
медии. Великие люди становятся близкими, но и еще
17. Французские повести.
513
более непонятными, чем прежде. Жизнь приобретает
размер почтовой открытки и расширяется до масштабов
вселенной. Мари пропитывается картинками насквозь,
но они, толкаясь, накладываются одна на другую, остав-
ляя в ее душе едва заметный отпечаток, тайну, которую
ей хотелось бы разгадать в каждой следующей передаче.
Кабацкая песенка прогоняет волиеиие. Быть может,
теперь человек стал еще более одинок, чем раньше, ког-
да вообще ничего не было известно о происходящем Во-
круг, хотя бы о том, как выглядят люди разных
стран, и каждый тревожно ощущает свою отчужден-
ность от мира. Все мы просто зрители, не имеющие да-
же возможности,— поскольку в этом театре на дому си-
дим в одиночку,— присоединить свои аплодисменты,
свистки, размышления к аплодисментам, свисткам, раз-
мышлениям других.
И здесь, возле этого моста, шум одного мотора сме-
няет шум другого, один красный или белый блик стира-
ется другим. А под конец не остается ничего, кроме
страха перед неведомым, ничего, кроме сознания соб-
ственной потерянности и беззащитности.
Восемь часов. Мари в нерешительности. Мать на-
верняка уже сама отвела Ива домой. Должно быть, все
они беспокоятся. Луи, конечно, проснулся, с нетерпени-
ем ждет ее и нервничает. Помнит ли он о том, как толь-
ко что, заразив ее своим желанием, сам так и рухнул от
усталости. Скорее всего нет. Он погряз в эгоизме.
Если бы Луи был с ними на пляже, когда она
встретила учителя, все бы произошло точно так
же, разве что кто-нибудь из детей, возможно Жан-
Жак, сел бы вперед, а оиа сзади, и машину повел
Луи.	.	i
Я ничего не сказала Луи — вовсе не из жела-
ния что-то скрыть, там и скрывать-то нечего было,
а потому, что мы с ним почти не видимся—мало-
помалу каждый стал жить сам по себе, и даже в
тех редких случаях, когда мы вместе, нам нечего
сказать друг другу. Он всегда говорит одинаково.
И произносит одни и те же слова.
Как правило, рабочие женятся по любви, но жизнь
ставит для этой любви преграды. Материальные труд-
ности, работа, закабаляющая личность, умножают поме-
514
хи. Когда в любви основное — физическая близость,
она разрушается быстро. Семейная пара уже не более
чем союз для совместного воспитания детей.
Мужчина мало меняется. Он долго остается моло-
дым, ведь его жизнь с юных лет течет так, как и текла,
в стенах завода или в замкнутом пространстве стройки.
Женщина, на которую сваливаются все семейные дела,
преображается, созревает духовно. Ее потребности и
личность меняются. От двадцати пяти до тридцати пя-
ти лет мужчина становится другим только внешне. Он
отчасти утратил радость жизни, погряз в своих при-
вычках, но его душевный склад нисколько не изменился.
Тридцатилетняя женщина сильно отличается от во-
семнадцатилетней девушки. Как правило, она взяла в
свои руки хозяйство, и ее способность суждения укре-
пилась. Она переоценила мужа, некогда казавшегося
ей таким сильным. Теперь она знает его мальчишеские
слабости. Разрыв между ними становится все явст-
веннее.
• Между Мари и Луи пролегла бездна, зияющая пу-
стота. Чья это вина? Все дело в условиях жизни — и
только в них. К чему это приведет? К такому краху, ка-
кой они пережили недавно.
Этот крах не случаен. От него страдают не только
Мари, и не только Луи, а их семейный очаг.
Луи стал для своих детей чужим, он вечно отсут-
ствует, и отсутствие это особого рода. Моряк или ком-
мивояжер тоже редко бывают дома, но их возвращения
ждут. Их отсутствие—форма присутствия.
Для Луи дом свелся к спальне. В те редкие минуты,
которые он проводит с семьей, он молча злится. Все его
раздражает: плач Ива, болтовня Симоны, вопросы Жан-
М/»
така.
Как-то вечером прошлой зимой Мари застави-
ла Жан-Жака пересказать на память латинский
текст. Луи нетерпеливо барабанил пальцем по сто-
лу, потом иронически сказал:
— Ты что, Мари, стала понимать по-англий-
ски?
— Но, папа, это латынь,— с оттенком презре-
ния поправил отца Жан-Жак.
Луи закричал:
-— Латынь это или английский, мне все едино.
515
Просто меня разбирает смех, когда твоя мать ра-
зыгрывает из себя ученую.
— Я вовсе не разыгрываю из себя ученую.
Я пытаюсь помогать сыну, как умею. Не хочу,
„ чтоб он был рабочим.
Помню, как Жан-Жак, перейдя в шестой, сунул
мне в руки учебник латыни.
— Мама, проверь, как я выучил наизусть.
— Но я же не знаю латыни, я ничего не пойму.
— А ты только следи глазами и увидишь,
ошибаюсь я или нет.
Я выслушала его и, заметив ошибку, испыта-
ла удовольствие.
— Нет, не так. Погоди: rosarum — розы.
Долго, как песня, звучали в моей памяти эти
слова. Звучат и до сих пор:
именительный: rosa — роза; родительный:
rosae — розы...
ИНТЕРЛЮДИЯ ВТОРАЯ
Не заносись, мол, смертный, не к лицу тебе.
Вины колосья — вот плоды кичливости,
Расцветшей пышно. Горек урожай такой
•	Эсхил
Персы
Быстрый рост производительного капитала вызывает
столь же быстрое возрастание богатства, роскоши, обще-
ственных потребностей и общественных наслаждений.
Таким образом, хотя доступные рабочему наслаждения
возросли, однако то общественное удовлетворение, кото-
рое они доставляют, уменьшилось по сравнению с увели-
чившимися наслаждениями капиталиста, которые рабо-
чему недоступны, и вообще по сравнению с уровнем раз-
вития общества. Наши потребности и наслаждения
порождаются обществом; поэтому мы прилагаем к ним
общественную мерку, а не измеряем их предметами, слу-
жащими для их удовлетворения. Так как наши потреб-
ности и наслаждения носят общественный характер, они
относительны 2.
'	КарлМаркс,
	Наемный труд и капитал
1	Перевод С. Апта.
2	Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 6, с. 428.
516
У меня двухлетняя дочь. Мы усаживаем ее перед те-
левизором. Она смотрит его, потом говорит: «Выклю-
чи, мама». Меня бы огорчило, если бы моя дочь пе-
рестала интересоваться телевидением.
Письмо читательницы
в газету «Дейли мирор».
Есть только одна категория людей, которая больше
думает о деньгах, чем богачи,— это бедняки.
ОскарУайльд
Звонок у входной двери разбудил Луи. Ему нужно
время, чтоб выбраться из теплых простынь и натянуть
брюки. А кому-то не терпится, звонок звенит снова. Он
открывает. Это Симона.
— A-а, папа! Ты уже дома?
Она чмокает отца.
— Что, мамы нет?
— Нет. Она ушла.
— Что ты делал?
— Ничего.
— Спал?
— НеважнсГ. Откуда ты явилась?
-— Да из школы же. Откуда еще?
— Не знаю.
Лун не удивляется. Уроки кончаются в половине пя-
того, а сейчас восьмой час. Он не знает, что Симона
два-три раза в неделю заходит к двоюродной сестренке
поиграть.
В кухне, где трубка дневного света на желтом потол-
ке освещает голубые стены, где властвуют белые боги
домашнего очага — холодильник, стиральная машина,
колонка для подогрева воды,— в этой кухне, где он
трудился столько дней, отодвигая перегородку, меняя
плиту, оборудуя стенные шкафы, соскабливая пятна сы-
рости с потолка, перекрашивая стены, Лун уже не чув-
ствует себя как дома.
В дальней комнате, которую он, приспособив под
гостиную, оклеил по совету журнала «Эль» разными
обоями веселых тонов, Симона включила прямоуголь-
ное око телевизора.
517
'— Который час, папа?
— Восьмой.
— Хорошо. Значит, продолжения «Литературной
передачи» еще не было. Где газета?
— Газета? Не знаю.
; : — А программа телепередач?
 <_ — Не знаю.
— Ничегошеньки ты не знаешь.
Он не осаживает ее за грубость. Совершенно верно,
он мало что знает об их жизни. Симона выросла, окреп-
ла. Сколько ей лет? Что за глупость! Неужели он не
помнит? Он хотел бы ее спросить. Но не решается. Ах
да, девять. Он с ней робеет. Боится показаться еще бо-
лее чужим, чем на самом деле. Мари под душем, Симо-
на, похожая на мать своей уже формирующейся фигур-
кой, квартира, где для него нет места,— все застигает
его врасплох, все непривычно сместилось, живет своей,
обособленной жизнью.
Снова звонок. Снмона бежит открывать.
— A-а! Это ты!
— А кто же еще? Папа римский?.. Мама! Мама! —
кричит Жан-Жак.
Увидев посреди кухни отца, он удивляется:
— A-а, пап, ты уже дома!
Все как один удивляются — Мари, Симона, Жан-
Жак.
— Где мама?
— Не знаю. Недавно ушла.
— Пошла к бабульке за Ивом?
— Не знаю... Может быть.
— Ну и скучища! — говорит Симона, сидя перед те-
левизором.— Археология—увлекательное занятие для
любителей приключениц... Пап, иди посмотри про ар- J
хеолотию. Это тебя не интересует? Древнне камни...
— Нет. Знаешь, меня интересуют главным образом
новые камни.
— Что показывают сегодня вечером, Жан-Жак?
— «Афалию»... Хоть бы скорее пришла мама и мы
быстренько бы поели... Не хочу пропустить «Афалию».
— Папа, а что такое «Афалия»? — интересуется
Снмона.
— Что?
— «Афалия» — что это такое?
— Не знаю.
518
— Это трагедия Расина,— объясняет Жан-Жак.—*
Мы ее проходим. А мамы еще нету.
— Пап, тебе нравится смотреть по телевизору тра-
гедии?— продолжает спрашивать Симона.— По-моему,
это жуткая скука.
— Оставь меня в покое, не приставай с вопросами.
Решительно, здесь все ему чуждо—дети, дом, теле-
визор, хозяйственные приборы и даже нагота собствен-
ной жены.
— Опять ты рылась в моих книгах,— кричит Жан-
Жак сестре, появляясь из своей комнаты.
— На что мне сдались твои книжки?
— Никак не могу найти «Афалию».
— Ищи получше, растеряха, и не кричи, сейчас на-
чнется литературная передача...
— Отдай мою книгу.
— Не брала я твою «Афалию»!
Крики все громче, а на экране между тем возника-
ет Жаклин Юэ:
— А теперь мы продолжим для наших юных друзей
и всех остальных телезрителей передачу «Дон Сезар де
Базан».
Брат и сестра уселись перед телевизором.
— Иди, пап,— приглашает Симона.— Он вчера же-
нился, этот Дон Сезар... О-о! Ои еще в тюрьме! Тсс!
Луи смотрит картинки: мужчина в черном плаще,
тюремщики играют в кости, тюремная камера, мужчина
с поразительной легкостью срывает решетку с окна, пры-
гает из него прямо на белую лошадь, скачет.
Звонок у входной двери... Никто не двигается с
места.
...Лошадь несется галопом по улочкам города.
Звонок повторяется. Наконец Луи идет открывать.
Входит теща с уснувшим Ивом на руках.
— A-а, Луи. Здрасьте. Вы дома?
Луи и теща проходят на кухню. Она невольно при-
глушает голос: из телевизора несутся вопли, крики, за-
вязывается отчаянный поединок на шпагах.
— В чем дело? Я ждала-ждала Мари и забеспо-
коилась. Она должна была прийти за малышом в семь.
А уже скоро восемь. Откуда мне было знать, что вы до-
ма? Мари!!
— Ее нет. Она вышла.
— Когда?
513
— Не знаю, около шести. Я вернулся в полшестого.
Я давно так рано не приходил.
•— Вы поссорились?
— Нет. Я уснул. Когда я пришел, она принимала
душ, потом...
— Потом?
— Ничего.
Не рассказывать же ей о том, что произошло, или,
вернее, что не произошло.
Спящий Ив вертится на руках у бабушки.
— А почему Ив был у вас?
— Я два-три раза в неделю беру его после обеда.
И этого он не знал. Ив у бабушки, дети в школе,
Мари моется под душем в пять часов вечера. Луи отго-
няет неприятную мысль.
— Наверное, она ушла, пока я спал.
— Она вам не сказала, что пойдет ко мне?
— Нет.
Она сказала только: «Ступай в спальню, дети при-
дут с минуты на минуту».
— Она ничего вам не сказала, вы уверены?
— Говорю вам, ничего.
Пока не пришла Симона, он спал, как скотина, раз-
давленный усталостью — с каждым вечером она стано-
вится все более и более-тяжкой.
Он не сразу припоминает голос Мари, голос сухой,
возмущенный. Она рассердилась. Нет, нет, не может
быть. Она рассердилась потому, что... Он улыбнулся.
Смешно, если после двенадцати лет замужества Мари
обиделась на него за то, что он уснул. Разве он на нее
обижается — а ведь она вот уже несколько лет дает ему
понять, что ее это больше не интересует. И если ночью
к нему приходило желание, либо отталкивала его, либо
равнодушно принимала его ласки. И все же надо приз-
нать, когда он вынес ее па руках из-под душа, она бы-
ла не похожа на себя — глаза блестят, ластится, как
кошка, а потом бросилась на диван в гостиной, будто до
спальни так уж далеко.
Да ведь они уже не первый год женаты. Ну, уснул
он. Подумаешь, трагедия. Разве что он своим приходом
расстроил ее планы.
— Пойду уложу Ива. Я его покормила перед ухо-
дом. Вы бы закрыли ставни.
г
520
— Где «Телепрограмма»? — бубнит Жан-Жак.—
Восемь часов. Мы пропустим начало «Афалии». Отдай
мою книгу.
— Кто ищет, тот найдет,— дразнится Симона.
— Я тебе покажу.
Луи открывает окно и видит два полотенца — пест-
рое и белое. Сигнал? Луи не любит ломать голову. Он
захлопывает ставни, потом окно и бежит разнимать де-
тей. Каждый схлопотал по весомой оплеухе—руки Лун
огрубели от штукатурки. Симона ревет. Жан-Жак сжи-
мает губы и, бросив на отца мрачный взгляд, скрывает-
ся у себя в комнате.
Пестрое полотенце, белое полотенце, тревожное удив-
ление Мари, когда он пришел! Квартиру заполнил голос
Леона Зитрона, сообщающего новости дня, но между
отдельными словами прорывается другой голос — голос
Алонсо, призывающий в свидетели хозяина бистро —
тот разливает анисовку.
— Все бабы — Мари-шлюхи, Мари — всегда пожа-
луйста, Мари...
— Мою жену тоже зовут Мари.
— Извини меня, Луи, из песни слова не выкинешь.
Короче, все они шлюхи. У тебя на душе спокойно. Ты
на работе, а милашка твоя сидит дома. Что, ты думаешь,
она делает: стряпает разносолы, чтоб тебя побаловать?
Балда ты этакая, не знаешь, что, пока тебя нет дома,
ей кто-то расстегивает халатик.
— Брось трепаться.
— Мне-то что, доверяй ей и дальше. Конечно же,
твоя женушка — особая статья. Не возражаю! Привет
ей от меня. Шах королю, господин Луи. Только если в
один прекрасный день ты застукаешь ее, как я свою за-
стукал... с сенегальцем...
— А я думал, с америкашкой,— перебивает хозяин
бистро, подмигивая.
— Сенегалец, говорю я тебе, совсем черный и сов-
сем голый. Но я не расист. Да и она.тоже. Налей-ка
нам по второй.
Глупо вспоминать истории Алонсо, он всегда только
об одном и говорит, в его рассказах меняются разве
что партнеры мадам Алонсо Гонзалес, цвет их кожи и
национальность —в зависимости от числа пропущенных
стаканчиков.
521
Глупо думать об этом, так же глупо, как думать о
белом и цветном полотенцах, вывешенных здесь, вроде
как сигнальные флажки на корабле.
— Он даже не проснулся, когда я его переодевала.
Счастливый возраст. Никаких забот.
— Да,— подтверждает Луи.
— Лишь бы с ней ничего не стряслось.
— С кем?
— С Мари.
— Нашел, нашел,— победно кричит Жан-Жак, раз-
махивая книжонкой из классической серии,—она лежала
на радиоприемнике. Должно быть, ее читала мама.
Послушай, бабуленька:
Да, я пришел во храм — предвечного почтить;
Пришел мольбу мою с твоей соединить,
День приснопамятный издревле поминая,
Когда дарован был Завет с высот Синая.
Как изменился век!.. 1
— Ну и скучища эта «Афалия»,— орет Симона.
— «Как изменился век!..
Бывало, трубный глас...»
— Бабуленька, четверть девятого.
— Куда же запропастилась Мари?
—Я хочу есть... Я хочу успеть поесть, прежде чем
начнется «Афалия».
— Не успеешь... Не успеешь,— дразнится Симона.
Она валяется в столовой на диване.
— Изволь-ка встать. У тебя грязные туфли. Мама
не разрешает...	,	3
Телевизор горланит. Жан-Жак твердит:
— Я хочу есть... Я хочу есть...
Симона сучит ногами, цепляется за бабушку —та
пытается стащить ее с дивана. Как это ни странно, Луи
все сильнее ощущает свое одиночество среди этого не-
вообразимого шума и гама, который бьет ему по моз-
гам. Он с размаху хлопает ладонью по столу:
—Замолчите, черт возьми, замолчите и выключите
телевизор.
1 Ж. Р а с и и. «Афалия». Сочииеиия, т. 2. М.-Л., 1937, дейст-
вие I, явление 1-е.
522
Стоит сойти с автострады 568, которая сливается с
кольцевой дорогой Номер 5, пересекает город и на выез-
де опять разветвляется, одна ветка идет на Пор-де-Бук,
другая — на Истр, как попадаешь на тихие, будто не
тронутые временем улочки.
Мари надо бы торопиться, но она погружается в эту
тишину, которая засасывает и оглушает ее, как только
что оглушал шум от карусели автомобилей и грузо-
виков.
Здесь город опять становится большой деревней, ка-
кой он и был до недавнего времени. Лампочки, освещаю-
щие витрину, слабо помаргивают в полумраке. Над ма-
ленькой площадью, на которую выходят пять переул-
ков, словно бы витают какие-то призраки, и Мари ка-
жется, что она задевает их головой. Кошкн шныряют у
кучи отбросов. Подворотни вбирают в себя всю черноту
фасадов. Только белоснежная статуя мадонны ярко си-
яет в нише.
Угол стены густо зарос диким виноградом.
В переулках угадываются юные пары. Еще не-
много, и Жан-Жак придет сюда с девушкой искать
прибежища во тьме, а там, глядишь, и Симоиа за-
трепещет здесь в объятьях какого-нибудь парня.
Как бежит время! Я превращусь в старуху, так
почти и не увидав жизни — одни лишь ее отра-
жения, которые вечер за вечером приносит теле-
экран.
А здесь, в этой глухой тишине, неохота ни за-
даваться вопросами, ни искать ответа на них, ни
тревожиться по разным поводам. Остается одно
желание — наслаждаться спокойствием, которое
тотчас утрачиваешь, стоит лишь поднять глаза к
небу, где скрещиваются лучи, отбрасываемые фа-
рами автомобилей, что, минуя мост, выезжают на
дорогу в Марсель.
И нет никаких проблем. Проблемы бывают у
людей богатых и праздных, а еще ими напичканы
душещипательные романы, фильмы и пьесы, пока-
зываемые по телевизору.
У меня муж, трое ребят, и в тридцать — нет,
в двадцать девять лет стоит ли беситься, если же-
лание мужа угасло, едва загоревшись,
623
Соседки и подруги завидуют мне: у нас маши-
на, холодильник, уютная квартирка — хотя за нее
предстоит еще целых двадцать лет выплачивать
ссуду в банк, да и машина еще не выплачена. Я ко-
кетничаю, словно молодуха,— на это прозрачно на-
мекала Жанна,— срамлюсь перед людьми, разъез-
жаю в машине с учителем, а ведь он со мной про-
сто вежлив, да и я смотрю на него скорее как на
товарища Жан-Жака, чем как на мужчину.
— У тебя не жизнь, а макари ',— иногда го-
ворит мне мама.— Что ни захочешь, все есть. Ах!
Нынешним рабочим не на что жаловаться. Разве
такая жизнь была у твоего бедного отца. День ра-
ботает, день безработный. Когда ты родилась, у
нас не было ни гроша. К счастью, в тридцать ше-
стом нам немного полегчало, ну а потом война, я
овдовела, когда тебе было пять лет. Поганая
жизнь.
— Думаешь, нам легко?
— Сейчас да. Первые годы твоего замужест-
ва, не спорю, было трудновато, но в последнее
время Луи неплохо зарабатывает для каменщика,
ты живешь как барыня.
После таких разговоров станешь ли рассказы-
вать ей о своем одиночестве, о своих тревогах; а
от Луи чуть не, каждый вечер несет анисовкой:
быть может, он является домой поздно не только
из-за работы. Мама лишь плечами пожмет и при-
мется выкладывать рассуждения, подслушанные в
бакалейном или мясном магазине:
— Знаешь, мужчине нужна разрядка, в осо-
бенности если он вкалывает так, как твой.
Пока мы жилц, стесненно, Луи просил у меня J
денег иа курево, на пиво, выпить с приятелями.
Теперь не просит. Должно быть, оставляет себе
заначку от субботней и воскресной халтуры.
Станешь ли рассказывать, что после рождения
Ива отношения наши стали совсем прохладными, а
сегодня и вовсе пошатнулись.
1 Макари — в XIX веке владелец ресторана, расположенно-
го на Лазурном побережье. Ресторан славился своей кухней, в осо-
бенности рыбной похлебкой. Выражение «Это Макари» вошло в
обиход и стало равнозначным выражению «лучше некуда». (Прим,
авт.)
t
624
Такова жизнь. У меня есть занятие—ребя-
тишки, и развлечение есть—телевизор.
Боже ты мой, телевизор! Уже девятый час, а
Жан-Жак так мечтал увидеть «Афалию».
Я читала про нее в хрестоматии Жан-Жака. На-
верное, по телевизору это красиво.
Она бежит. Теперь они не успеют поужинать, да и
Луи в кои-то веки мог бы посмотреть спектакль.
Мари застает дома полный кавардак. На диване,
отталкивая бабушку, дрыгает ногами Симона, Жап-
Жак ревет в углу. Телевизор не включен. Луи в бешен-
стве.
— Сегодня никто смотреть телевизор не будет. Все
за стол, а потом марш в постель.
Он грозно идет к ней:
— Пришла-таки! Откуда заявилась?
У него вид судьи, и этот важный вид вызывает
у Мари новый приступ злобы. Мятая от лежанья ру-
башка плохо заправлена в висящие мешком брюки.
Как он обрюзг, разжирел, каким стал хамом и само-
дуром!
— Ходила подышать воздухом, пока ты отсыпался.
— Где ты была?
— Гуляла.
— Больше двух часов? А я тебя ждал-ждал.
— Уж прямо!
Значит, он ничего не понял. Он спал и теперь бесит-
ся — ему хочется, чтобы она была под рукой, когда бы
ему ни приспичило.
— Мам, а мам,— хнычет Жан-Жак,— папа не раз-
решает нам смотреть телевизор.
— Почему?
— Потому что так я решил. У нас, как в сумасшед-
шем доме! Каждый делает, что в голову взбредет. Ма-
дам где-то бродит. Дети командуют. Сразу видно, что
я редко бываю дома.
Пожав плечами, Мари включает телевизор. Луи тя-
нется выключить его.
— Оставь, Луи. Учитель Жан-Жака рекомендовал
посмотреть эту пьесу. Ее проходят в лицее.
— Ерунда. Сегодня вечером все лягут спать по-
раньше.
525
— Нет. Ты зря уперся. Ведь детьми занимаюсь я, я
хожу к учителям, я забочусь о них, тебя ведь никогда
нет дома.
— Уж не для собственного ли я удовольствия день-
деньской штукатурю? А это не так-то просто!
— Но и не для моего же удовольствия ты каждый
вечер шляешься по барам.
— Это я шляюсь по барам!
—• Ладно, замнем для ясности... ты затеваешь
ссору, чтобы оправдаться...
— Ав чем мие, собственно, оправдываться?
— Прикажешь объяснить при детях?
Он самодовольно смеется, он ничуть не смутился —
подходит к Мари, надув грудь, как голубь, красующий-
ся перед голубкой, и обнимает ее за талию.
—- Вот видишь, у меня есть причины отправить всех
спать: надо наверстать упущенное.
—- Отстань!
Мари вырывается. Пропасть между ними увеличи-
вается. Тупость мужчин просто поразительна, более
того — безнадежна! Видать, он по старинке считает,
что женщина предмет, отданный ему на потребу, что ее
дело — ублажать его по первому же призыву. Он дума-
ет, что брак ничуть не изменился со времен средневе-
ковья, когда прекрасная дама терпеливо ждала, пока ее
господин и повелитель 'вернется с войны или из кресто-
вых походов!
Луи топчется в трясине, в которую попал по своей
вине. Да при этом еще весело подмигивает. Мари чувст-
вует себя такой оскорбленной и униженной, как в тот
день, когда к ней пристал на улице какой-то пошляк. Ее
взгляд задерживается на округлом, натянувшем штаны ,
брюшке Луи, и внезайно наплывом — излюбленный а
прием телевизионщиков — перед ее взором возникает
загорелая худощавая фигура учителя Жан-Жака.
— Садитесь за стол. Поедим по-быстрому. Поужи-
наешь с нами, мама? — спрашивает Мари как нельзя
естественней, хотя в горле у нее пересохло и она едва
сдерживает слезы возмущения и досады.
— Нет, я сыта. Пойду домой.
— Посмотри с нами телевизор.
— Пойду лучше домой. Не люблю вечером расхажи-
вать одна.
— Я подвезу тебя на машине.
526
- -— Опять уйдешь из дому,— сухо обрывает Луи.
•— Да! А тебе-то что?
— Но я же устал, и будет Слишком поздно, чтобы...
— Уже давно слишком поздно.
Мари зажгла газ под суповой кастрюлей. Став на
цыпочки, достала тарелкн из стенного шкафа над рако-
виной. Платье, задравшись, обнажило полноватые заго-
релые ноги выше колен.
— Не смей носить это платье!
— А что в нем плохого?
— Оно чуть ли не до пупа.
— Сейчас так модно,— обрывает бабушка.— Вы,
мужчины, ничего в модах не смыслите. Платье чуть вы-
ше колен. Многие носят еще короче. И поверите, даже
женщины моего возраста. Тебе его мадам Антельм
сшила?
— Нет, я купила его в Марселе в магазине готово-
го платья.
— Ты мне об этом не говорила,— отчитывает ее
Лун.
— С каких это пор тебя волнуют мои платья? Вот
это, например, я ношу уже больше полугода, и ты вдруг
заявляешь, что оно чересчур короткое.
— Ни разу не видел его на тебе.
Платье премиленькое. Оно подчеркивает талию и
свободно в груди, большой квадратный вырез открыва-
ет плечи, руки.
— Ну, будем мы есть или нет?—требует Жан-
Жак.— Новости дня уже заканчиваются.
Жаи-Жак заглатывает суп, не сводя глаз с экрана:
на нем опять возникает Жаклин Юэ, на этот раз она
объявляет:
— По случаю визита во Францию его величества ко-
роля Норвегии Олафа центр гражданской информации
показывает передачу Кристиана Барбье о Норвегии.
— Вот хорошо,— говорит Жан-Жак, первым доев
суп.
Луи роняет кусок хлеба и, нагнувшись за ним, ви-
дит, что платье Мари задралось намного выше колеи.
Мари идет за вторым. Луи выпрямляется. Ему стыд-
но, словно он подглядывал в замочную скважину. Те
же чувства он испытывал, когда сидел перед занавеской
душа. В нем бушует глухая злоба. Он готов выругаться.
527
Этот дом перестал быть его домом, эта женщина —
его женой. Он только гость, прохожий, чья жизнь про-
текает не здесь, а где-то по дороге со стройки на
стройку.
— Мама,— спрашивает Жан-Жак, пока Мари разда-
ст баранье рагу,— это ты брала мою книжку?
— Какую книжку?
— «Афалию».
“ £a-
— Ты прочла ее?
- Да.
Раздражение Луи растет. Дети обращаются к Мари,
задают ей вопросы, делятся с ней.
— Сегодня учитель рассказывал нам об этой пьесе.
— Что же он вам сказал?
Торопливо глотая непрожеванные куски мяса, Жан-
Жак говорит, говорит. Он пересказывает объяснение
учителя. Мари слушает внимательно, чуть ли не благо-
говейно. Бабушка с восхищением смотрит на внука.
«Они его балуют»,— думает Луи.
Ему все больше не по себе, он дома как неприкаян-
ный. Беда в том, что не только жена стала ему чу-
жой,— ои не понимает уже и сына, который произносит
незнакомые, едва угадываемые по смыслу слова.
— После «Эсфири»... Расин... для барышень из
Сен-Сира... Афалия.~ Иодай... Абнер... Иезавель...
Иоас, царь иудейский... Ему тоже было двенадцать лет.
— Тебе только одиннадцать,— перебивает бабушка.
— И не говори с полным ртом,— продолжает Луи.—
Помолчи. Дети за столом не разговаривают.
— Дай ему досказать,— говорит Мари.
— Афалия — дочь .Иезавели, которую сожрали £
псы. Она хотела убить Иоаса сразу после рождения, но
его спасли. Погоди, жену Иодая, первосвященника, зва-
ли... звали...
— Иосавет.
— Да, Иосавет. А ты и вправду читала пьесу. Я кон-
чил есть.
— Возьми апельсин.
— Хорошо, мама.
Он встает, одной рукой забирает со стиральной ма-
шины книгу, второй берет апельсин.
528
— Нам задали на понедельник выучить наизусть
отрывок. Погоди, стих тысяча триста двадцать пятый,
страница сорок девятая, говорит Иодай.
— Первосвященник?
- Да-
Вот перед Вами царь, все Ваше упованье!
Я охранял его и не жалел забот.
О слуги господа, отныне Ваш черед! 1
— Съешь свой апельсин,— говорит Мари.— Хочешь
сыру, Луи? На, бери.
Встав, она споро убирает со стола, ставит тарелки
в мойку, ополаскивает руки.
Луи, перевернув тарелку, кладет сверху кусочек сы-
ру. Он знает, что Мари этого терпеть не может, но де-
лает так ей назло, для самоутверждения.
Его растерянность усиливается, все та же растерян-
ность, которую он испытал, застав под душем голую
женщину. Изящная и красивая Мари его молодости —
да ведь он ее давно потерял и теперь не узнает; тот
прежний образ почти забыт, он растворился в женщи-
не, которую в те вечера, когда он является домой по-
раньше или в воскресенье утром, если у него нет халту-
ры, он привык видеть в халате. Жена, хлопочущая по
хозяйству, мать, пестующая детей, мало-помалу вытес-
нила женщину, которой он, бывало, так гордился, когда
они вместе гуляли по улицам.
Во всяком случае, эта женщина заставила его себя !
признать. Луи трудно идти с ней в ногу, приноровить- i
ся к ее образу жизни.
В его сознании перемешался образ Мари с образом
вырытой из земли статуи.
Теперь эта кокетливая женщина чем-то напоминает
соблазнительных девиц с зазывной походкой, за кото-
рыми, отпуская сальные шуточки, увязывались его то-
варищи на работе, или посетительниц, являвшихся осма-
тривать свои будущие квартиры, чьи тоненькие ножки
они украдкой разглядывали, стоя на замусоренной лест-
ничной площадке в своих спецовках, замызганных из-
вестью и цементом.
Луи не понимает, почему он испытывает не радость,
а щемящую боль, видя, как Мари молода и красива.
1 Там же, действие IV, явление 3-е.
529
Когда она, вытирая стол, чуть наклоняется к мужу,
он видит ее открытые плечи, грудь, вздымающуюся с
каждым вздохом. Кожа Мари позолочена солнцем.
Должно быть, все лето она исправно загорала на
пляже.
На пляже в Куронне или Жаи... Не на городском
же пляже в Мартиге, где в море плавает нефть...
Туда бегали все мальчишки. Парни играли плечами,
красуясь перед девушками своими роскошными мышца-
ми. А семьи устраивали там по воскресеньям пикник.
Пляж по-прежнему существует для многих, многих
людей. Бывало, и они с Мари растягивались на песке
в обнимку. Не было лета, чтобы солнце и море не по-
крывало их загаром, чтобы они не радовались жизни,
плавая в голубой, с солнечными бликами воде и, пере-
гревшись, не искали под соснами прохлады, наполнен-
ной треском стрекоз...
Ни одного лета, исключая трех последних. Он играл
там с Жан-Жаком, Симоной, но с Ивом — ни разу. Он
лишился всего — отдалился от родных, с Мари у него
полный разлад.
Желтые стены кухни упираются в голубой потолок.
Кухонные приборы тянутся вверх, подобно струям бе-
лого дыма. От экрана, в который уже уставились Жан-
Жак, Симона и бабушка, доносятся вспышки и треск,
как от игральных автоматов, когда шарик ударяется о
контакты.
Его словно бы несет на этих гудящих волнах, кача-
ет от рубленых фраз телевизора, от вида Мари, скло-
нившейся к нему с блестящими глазами, в то время как
он погружается в небытие.
— Мари!!
Она еще ниже склоняется над столом, оттирая кле- J
енку губкой.
Тревога омрачает все. Стараясь себя растормошить,
он глядит на ее загорелые плечи.
Мысль скользит, как вода по стакану, беспрестанно
возвращаясь к отправной точке: а что, если непреодоли-
мый сегодняшний сон не случайность?.. Сколько време-
ни он уже засыпает рядом с Мари, как бесчувственное
животное? Две недели, месяц, три месяца?
Погоди, Луи, подумай. В тот день была гроза...
Нет, я ходил клеить обои к Мариани... Нет, это было..,
Я уже позабыл когда.
530
Он теряет самообладание и чувствует себя конченым
человеком, отупевшим от работы и усталости, автома-
том из автоматов.
Он встает. В зеркальце на стене отражается доходя-
га; под глазами круги, лицо отекшее, хотя кожа, обож-
женная цементом и солнцем, вроде кажется здоровой.
Слово, которого он боится, вонзается в его сознание,
как заноза в палец: импотент!
Мари проходит мимо него в гостиную, он хватает ее
за руку.
— Мари, пойдем в спальню. Мне надо тебе что-то
сказать.
Она неласково отталкивает его.
— Ты спятил. Что это вдруг на тебя нашло? Еще
не хватало—при ребятах. Не надо было спать.
— Мари, умоляю!
— Я пойду смотреть пьесу... Вот, уже начинается.
Осколок камня ранит руку. Фраза ранит душу.
На экране двое мужчин в длинных белых, украшен-
ных позументами одеяниях говорят, необычно растяги-
вая слова...
Мы осуждаем трон царицы самовластной... 1
Лун замыкается в своих неотвязных мыслях. Он бес-
полезен. Все бесполезно: дом, машина, нескончаемые
дни, когда он словно наперегонки с товарищами зати-
рает штукатурку на стенах. Все вертится вокруг строй-
ки. Все сводится к лесам и пыли, к домам, которые ра-
стут, широко раскрыв полые глазницы окон, к мосткам
над пустотой, к кучам цемента и гашеной извести, к
трубам, подающим воду на этажи, к воющему оркестру
экскаваторов и компрессоров.
— Иди к нам или ступай спать,— кричит Марн,—
только погаси свет, он мешает.
Луи послушно усаживается позади жены, чуть сбо-
ку. Она сидит, положив ногу на ногу. Ему сдается, что
она с каждым днем охладевает к нему все больше. Он
смотрит на освещенный четырехугольник, на котором
движутся большущие лица с удлиненными гримом гла-
зами. Он слушает, давая потоку слов себя убаюкать:
Любимых сродников мечом своим пронзим
И руки кровью их, неверных» освятим...1 2
1 Там же, действие IV, явление 3-е.
2 Там же, действие V, явление 2-е.
531
' Симона ерзает на стуле, болтает ногами. Ей скучно.
Как хорошо он понимает дочь!
— Сиди смирно! — одергивает ее Мари.
Она вся напряглась, уносясь в запредельные дали
этих волшебных картин, отдаваясь музыке стихов. Она
убежала от повседневности, скуки, однообразия.
Рядом с ней Жан-Жак. Вид у него такой, словно его
загипнотизировали.
Бабушка, усевшись в кресло, сонно кивает головой.
Они вместе. Смотрят одну передачу, но каждый обо-
соблен и более чем когда-либо одинок.
Один мужчина уходит — тот, у кого на одежде осо-
бенно много блестящих нашивок. Вместо него между ко-
лоннами храма появляется женщина, потом группа де-
вушек, чем-то похожих на джиннов,— этих певиц он уже
видел по телевизору. Они поют, но протяжно-протяжно,
так что это почти и не песня. Еще там появляется жен-
щина, с виду немая, которая ни с того ни с сего бросает
фразу:
Дни Элиакима сочтены.
Интересно, кто тут Элиаким? Пока эти чужестран-
ные имена укладываются в его мозгу, веки все боль-
ше слипаются. Бабушкина голова свисает все ниже.
Вздрогнув, она трет -глаза, усаживается в кресло по-
удобнее.
Луи борется с неотвязным сном, стараясь сдержи-
вать храп, который все же вырывается изо рта и за-
ставляет обернуться возмущенных Мари и Жан-Жака.
Руки его расслабляются. По телу разлилось сладкое
оцепенение. Ему снится, что он проснулся в пять утра и
попусту теряет время. •
Луи не хочет уступить сонливости. Хорошо бы доси-
деть до конца передачи, дождаться Мари. Но вот у не-
го невольно вырывается еще один звонкий присвист. Он
сдается. Встает. Наклоняется и целует теплый затылок
Мари — она вздрагивает, будто ее ужалила оса.
«Прилягу-ка я»,— думает Луи, входя в спальню, где
блаженным сном спит Ив.
С наслаждением расправив члены, ложится с той
стороны, где обычно спит Мари. «Значит, ей придется
разбудить меня, если я усну»,— думает он.
И проваливается.
532	t

ИНТЕРЛЮДИЯ ТРЕТЬЯ
Система вся —
Доска — качель о двух концах.
И друг от друга
Концы зависят. Тс, что наверху.
Сидят высоко пютому лишь, что внизу сидят вторые.
И лишь до той поры, пока наполнен низ1 2.
Бертольт Брехт
Святая Иоанна Скотобоен
Автомобиль — блестящий предмет, которым не поль-
зуются в будни и моют по воскресеньям.
Честер Антони
По последним статистическим данным министерства
труда на конец 1963 года, средняя продолжительность
рабочей недели (по всем видам деятельности) равнялась
46 часам 3 минутам, то есть была выше всех средних,
зарегистрированных до настоящего времени....
...Рекорд поставлен строительной промышленностью:
от 49 часов 1 минуты в 1961 году она поднялась до 49
часов 4 минут в 1963, а к концу 1963 года достигла
50 часов 46 минут. Следовательно, на отдельных строй-
ках в разгар сезона работают по 55 часов в неделю.
Газета «Эко»,
•	2 июня 1964, № 9187
Пьет земля сырая;
Землю пьют деревья;
Воздух пьют моря;
Из морей пьет солнце;
Пьет из солнца месяц:
Что ж со мною спорить,
,	Если пить хочу я, &
Милые друзья г.
Анакреон
Злоупотребление алкогольными напитками, на наш
взгляд, тесно связано с нынешними условиями жизни
рабочего, в какой бы сфере он ни работал: режим труда,
ускоренный ритм жизни, длинные концы, занятость
женщин и многие другие причины сильно сказываются
на мужчине в наше время. Это разрушает семейные тра-
1 Перевод С. Третьякова.
2 Перевод Л. Я. Мея.
534
диции, вызывает усталость — чаще психическую, чем
физическую,— и создает порочный круг, мужчина пьет,
потому что устал и скверно питается, потому что у него
ложное представление, будто в алкоголе содержится воз-
будитель, которого не может дать ему беспорядочное
питание.
Журнал «Алкоголь и здоровье»,
№ 4-5, 1962
— День только начался, а от завтрака до перекуса
тысячи монет как не бывало. И еще выложи двести за
автобус.
— Купи машину — дешевле обойдется.
— На какие такие шиши?
— За пятьдесят кругляшей можно подыскать колы-
магу, у которой еще неплохо вертятся колеса. Два го-
да назад мой брат купил себе малолитражку, чтобы ска-
тать в отпуск, представляешь.
— Глянь-ка вон на ту тачку. Держу пари, что этот
не лается со своей половиной в конце недели...
Перекус. Белыми от штукатурки руками строители
хватают хлеб с колбасой и запивают, как обычно, лит-
ром вина.
В бригаде Луи хрипатый алжирец — сорок пять
лет — старикашка, чего там — пятеро ребят, квартирует
за тридцать пять тысяч франков в месяц; Рене — этот
паренек любит повторять: «Как потопаешь — так и по-
лопаешь»; два испанца — всего год как приехали, и
мечтают об одном: как бы поднакопить деньжат и за-
быть про страшную нужду у себя дома; да еще италья-
нец— тоже вкалывает будь здоров.
Как и другие строители, они приезжают из местечек,
расположенных вокруг Беррского залива, воды которого
сияют небесной синевой,— из Мартига, Берра, Витроля,
Сен-Митра, Мариньяна, Мирамаса...
Луи выполняет обязанности бригадира. Он, прежде
чем взять подряд, обговаривает, сколько им хозяин за-
платит за квадратный метр перегородок и стен.
Метрах в пятидесяти от построек, ощетинившихся
балками и стальными трубами лесов, тянется широкая
автострада. Машины мчатся по ней с чудовищной ско-
ростью, как в какой-то огромной механической детской
игре.
535
Шума моторов, однако, почти не слышно. Любимое
развлечение строителей — угадывать марки машин. Не
классических «дофинов», «аронд» или ИД-19 — эти узна-
ет любой,— а иностранных. И не «фольксвагенов»! —
ими во Франции хоть пруд пруди. А тех красивых мно-
голитражных автомобилей, в которых туристы на обрат-
ном пути с Лазурного берега заезжают в этот марсель-
ский район, где вокруг перламутрового на солнце Бер-
рского залива расплодилось столько нефтеочиститель-
ных заводов и фабрик.
Есть у них, впрочем, игра и посложнее: угадывать
скорости машин; но, поскольку водители, втиснувшись в
правый ряд, летят так, словно гонятся за утраченным
временем, угадать скорости мудрено.
Все разговоры постоянно вертятся вокруг одного и
того же: машины, скачки, телевизор и спорт.
В понедельник, как и в конце недели, больше всего
говорят о скачках. Во всех уголках стройки только и ре-
чи, что о разочарованиях и новых надеждах, об упу-
щенных комбинациях, о восьмой или тринадцатой, что
сошла — вот сволочь! — с дистанции, о мяснике из
Роньяка, который выиграл в заезде, батраке-арабе, по-
просившем приятеля поставить на три номера — тот все
перепутал, но все равно сорвал на седьмой, двенадцатой
и первой куш в пять миллионов — с ума сойти!
Строители играют по-крупному. Многие чуть ли не
каждое воскресенье просаживают не одну тысячу фран-
ков. У каждого своя система, и каждый считает, что она-
то и есть самая лучшая.
Люди серьезные напускают на себя вид знатоков,
читают «Бега» или «Париж-Тюрф», разбираются в ло-
шадях, жокеях, результатах и говорят о Максиме Гар- &
сиа, Пуансле или Иве Сен-Мартине так, словно вчера с
ними завтракали. Они переставляют имена так и этак,
но в итоге два их фаворита приходят последними, и они
систематически проигрывают.
Суеверные ставят на дату своего рождения, день
рождения жены или малыша, на три последние цифры
номера машины, обогнавшей их на повороте в Берр, и
тоже проигрывают.
Фантазеры бросают в фуражку кусочки бумаги с но-
мерами и просят тянуть подручного или подавальщицу
из бара возле стойки. Они выигрывают не чаще.
Моралисты увещевают:
t
536
— Постыдились бы отдавать свои кровные государ-
ству на бомбу.
Среди них нередко попадаются леваки, и в спорах их
неизменно осаживают одним доводом:
— Не смеши людей! Чем твоя газетенка отличается
от других — тоже целую страницу отдает под скачки.
— Вот психи,— орет Алонсо, послушав их разгово-
ры.— Уж если кому и играть на скачках, так это...
— ...Тому, у кого рога,— хором подхватывают два-
три огольца.
— А вот Алонсо-то и ие играет.
Но и моралисты вкладывают по сотне-другой фран-
ков в коллективные ставки. И тоже проигрывают.
Перекус всухомятку, на скорую руку, окончен. По-
следний взгляд иа нескончаемый поток машин. Они ка-
тят во весь дух, догоняют и обгоняют друг друга. Бы-
вает, какая-нибудь исчезает — кажется, ее засосало
между грузовиком, перевозящим баллоны с бутаном,
и огромным бензовозом с ярко-желтой надписью «огне-
опасно», но потом она вдруг вырывается вперед. Диву
даешься, как всем этим машинам удается избежать
столкновений!
Автомобиль — миф современности, дорога — Олимп,
где лицом к лицу встречаются божества из стали и лис-
тового железа, благодаря которым, едва взявшись за ба-
ранку, и сам становишься богом.
Луи со своей «арендой», купленной прямо с конвей-
ера, является в бригаде своего рода Юпитером.
Только Рене мог бы затмить его со своей М-Г, при-
обретенной по случаю у одного типа, которого выброси-
ло из нее в воздух на скорости 130 километров в час, и
он, лишь слегка помяв кузов, каким-то чудом уцелел.
Но М-Г не для серьезных людей. Рене можно понять,
он человек молодой — неженатый. На этой машине он
выпендривается перед девушками.
— Знаешь,— любит он повторять,— с такой штуко-
виной, как эта, Дон-Жуан мог бы иметь не три тысячи
баб, а даже больше!
Один из испанцев — он приехал во Францию мень-
ше года назад — уже обзавелся подержанной машиной.
Те, у кого машин нет, мечтают ее заиметь, и алжи-
рец — больше всех.
— Твоя правда,— вдруг говорит он, наглядевшись
на вереницу малолитражек, «дофинов», «четыреста
537
третьих», которые, как назло, скопились под окнами
строящихся домов,— надо будет купить телегу. В Алжи-
ре у меня была машина американской марки.
— Черт возьми! — подкалывает его Рене.— А я-то
думал, что ты разъезжал на горбу верблюда, как какой-
нибудь губернатор, со свитой из двухсот жен. Видал,
что за машины выводят из Салона разные богачи —
«ягуар-Е» с вертикальным рулем. На такой шпаришь
быстрей всех!
Мужчины вырастают в собственных глазах, если их
задница покоится на подушках личного автомобиля. Ку-
пив «аронду», Луи ездил на стройку в машине — тогда
он работал по дороге на Истр,— до тех пор, пока грузо-
вик, разворачиваясь, не погнул ему крыло на стоянке,
забитой велосипедами, мотороллерами и автомашинами.
Это было с год назад. Ему неожиданно подвалила
халтурка — на пару с приятелем он строил домик для
одного чудака, который не хотел приглашать архитекто-
ра,— и вот тогда-то он и почувствовал, что сильно
устал. Левая работа съедала все субботы и воскресенья,
да и летом немало вечеров пришлось протрубить сверх-
урочно.
И все-таки он мечтал сменить машину на случай, ес-
ли решит взять отпуск. Ему хотелось завести ИД-19.
Да, но стоила она что-то около миллиона пятьсот.
О машине мечтали все, кроме нескольких горлопанов
вроде Алонсо. Тот как раз вчера вечером вспылил в
баре:
— Да идите вы куда подальше вместе со своими мо-
торами. У вас прямо не башка, а гараж, ей-ей! Навер-
но, он шумит ночью, когда вы спите, и я бы не удивил-
ся, если б вдруг оказалось, что и живете вы с цилин-
дром, а не с бабой.
Да, он был не такой, как все, этот Алонсо,— серди-
тый, вечно всех поддевающий. В битве под Теруэлем
пуля угодила ему в голову. Он так и не оправился от
этой контузии.
Поработаешь часика этак четыре или пять, и раствор
делается все тяжелее. Сколько его ни разбавляй, он
превращается в камень, глыбу, скалу. А от этого правй-
ло — широкая дощечка с двумя ручками по бокам, ос-
новной инструмент штукатура,— превращается в гирю.
Раствор все больше оттягивает руки. Выходит из пови-
новения.
538
Прежде в такой момент орали на подручного. Нын-
че почти все бригады от подсобников отказались. Из-
весть в больших корытах — растворных ящиках — гасят
сами. Вот почему к смене часто приступают раньше по-
ложенного. Вскоре начинают болеть все мышцы, но о
том, чтобы работать помедленней, даже речи нет: каж-
дый квадратный метр — деньги.
Между одиннадцатью и полуднем на стройке орут
больше всего. С этажей и балок летят ругательства, ос-
корбления, матерщина.
Тень от крана скользит по фасаду каждые три ми-
нуты. Здесь кран поднимает на верхние этажи цемент-
ный раствор, который опалубщики заливают в опоры.
Там он вздымает панели для монтажников. Работой ру-
ководит уже не человек, а машина, выполняющая опера-
ции строго по графику. Повсюду люди должны приспо-
сабливаться к навязанному им темпу. У них нет време-
ни даже перекусить. Чаще всего едят, держа кусок в
одной руке, а другой продолжая работу.
Штукатурам везет — они не зависят от крана-метро-
нома. Зато им приходится иметь дело со штукатуркой,
с водой, которая в принципе подается по трубам. Но
когда эта зараза — водопровод выходит из строя, надо
кубарем лететь вниз и тащить воду в ведре. Просто
смех: существуют экскаваторы, краны, компрессоры,
бетономешалки — целый набор сложных машин, а за во-
дой ходят с ведром, как в дедовские времена.
Стройка горланит, скрипит, скрежещет. Чтобы тебя
услышали, надо кричать, а серые голые стены заглуша-
ют голос.
— Луи, а Луи, сегодня смываемся пораньше.
— Это еще почему?
— По телеку показывают «Реаль»,
— А! Верно... С кем они играют?
— С бельгийцами.
— Чего?
— С бельгийцами, с «Андерлехтом»...
— Если только в последний момент не отменят
матч.
Мари его не разбудила. Наверно, она его толкала,
укладываясь. Но он спал как убитый,
— Еще полдень, а я уже спекся.
539
— Это твоя половина тебя так выматывает?.. Видел
я ее в воскресенье на пляже в Куронне. Лакомый кусо-
чек.
— А если я тебе скажу, что по вечерам меня только
и тянет спать?
— Все мы дошли. Вот я молодой, а иногда утром не
в силах голову отодрать от подушки. Один старик ка-
менщик давеча рассказывал, что за день он так набега-
ется вверх-вниз по лестницам, что к вечеру ног не чует.
— За десять часов мы выдаем двадцатичасовую
норму.
— Он просто извелся, этот старик. А если, говорит,
брошу работу или вынесут меня ногами вперед, что, го-
ворит, станется с моими ребятками.
— А мы, думаешь, долго еще так протянем? Два-
три годика — и на части развалимся.
— Тем более, что разговорами тут делу не помо-
жешь, а из графика мы уже и так вышли.
Да, на сколько его еще хватит?
К одиннадцати часам комнату заливает солнце.
Свежепобеленная стена сверкает под его лучами. Оттого,
что смотришь на одну штукатурку, кажется, что глаза
засыпаны песком. Когда Луи, давая глазам передых, на
минутку их прикрывает, под веками словно похрустыва-
ют песчинки.
У меня пересохло в горле. Пот струится по спи-
не, стекая по налипшим на плечах и руках комоч-
кам штукатурки. Мутит от вина, наспех выпитого в
перерыв, от вчерашней плохо переваренной пищи,
от недосыпа, от пыли, что танцует на солнце, слов- S
но рой мошек.
Руки неутомимо проделывают одни и те же движе-
ния— захватывая мастерком серое месиво, набрасывают
его на перегородку.
Нагибаешься — набираешь раствор из стоящего
между ногами ящика; распрямляешься — затираешь
оштукатуренную стену.
Руки отяжелели. Даже удивительно, как это онн еще
могут выводить плинтусы, заделывать кромки, пазы —
ту самую тонкую работу — за нее платят с погонного
 V
540
метра,— которую строители предпочитают оставлять на
вечер и выполнять в сумерках. А бывает, что гонят и
затемно, тогда, чтобы осветить помещение, поджигают
гипс. Он горит желтоватым пламенем, распространяя
отвратительный запах серы.
Дорога огибает городок Пор-де-Бук — скопище низ-
ких домишек на берегу моря — с одной стороны он за-
жат железнодорожным мостом, с другой — синеватой
прожилкой канала, который скрывается за стайкой рас-
положенных на плоскогорье белых стандартных домов.
Дорога уходит вдаль прямо между каналом, поросшим
по берегу камышами, н нескончаемым унылым песчаным
пляжем.
Пейзаж — сплошная вода, скудная растительность,
на земле выступает белесыми пятнами соль, и в отблес-
ках фиолетовых трав у самого моря тихо умирает Ка-
марга 1 с ее загонами, где точат себе рога черные бычки,
с ее ранчо, где по воскресеньям жители города разыгры-
вают из себя гаучо.
С дороги обширный обзор направо и налево, к дале-
ко растянувшемуся морю, к пустынной бугристой рав-
нине. Здесь чайки садятся на воду, там—вороны на
бреющем полете проносятся над скошенными травами.
Белое и черное под ярким солнцем, рыжие кустики, из-
под которых нет-нет да вылетит диковинная птица, вы-
тянув длинный клюв и розовые лапки между неподвиж-
ными крыльями.
Мари любит кататься по этой дороге. Ей кажется,
будто она ведет машину между небом и морем, между
песком и осокой.
Рене работает рядом с окном. Он насвистывает все
мелодии, какие приходят ему в голову, н время от вре-
мени, когда проезжает машина, бросает какое-то заме-
чание.
Лун стоит спиной к окну, и солнце отсвечивает от
перегородки прямо ему в лицо. Разбрызганная штука-
турка образует замысловатые узоры, которые нужно
побыстрей затереть, пока они не затвердели буграми.
Мысли ни на чем не задерживаются подолгу. Взгляд
скользит по стене, как дождевые капли по окну—не-
1 Старинный городок неподалеку от Марселя, некогда славив-
шийся боем быков. Городок сейчас обречен на вымирание, посколь-
ку в нем нет промышленности.
541
ожидание» взбухающие жемчужины, которые текут, ста-
новясь все мельче и мельче. Размышлять не над чем,
разве что кто-нибудь из рабочих, перекрикивая бредо-
вый шум стройки и скрежет машин, бросит отрывистую
фразу.
На сколько меня еще хватит?
Проснувшись сегодня утром, я хотел было
включить верхний свет, чтобы посмотреть на Ма-
ри, но малыш Ив заворочался в постельке, и я по-
боялся его разбудить. Я только просунул руку под
теплые простыни и ощутил через ночную рубашку
тело Мари. Проснись она, я бы ее обнял и, возмож-
но, загладил бы вчерашнее. Но Мари не шевельну-
лась, и я вышел из спальни, ощущая мурашки в
кончиках пальцев.
Машина... Квартира... Кухонные аппараты, при-
обретенные в кредит... Во что это обходится? Каж-
дый месяц изволь выложить пятьдесят кругляшей.
Остальное идет на харчи... Дома ты сам пятый...
и только подумать, что некоторым ребятам хватает
шестидесяти в месяц...
Трепотня! Все халтурят и изворачиваются как
могут: либо жена работает, либо ребятишки, едва
им стукнет пятнадцать; а во многих забегаловках
хозяин кормит в кредит, чтобы зацепить тебя по-
крепче.
Телевизор? Да на кой он мне сдался? Ну вы-
падет свободный часок, маленько посмотришь. Се-
годня показывают «Реаль»! Это стоит поглядеть.
Чудно, но такие имена, как Ди Стефано, Дженто,
Санта-Мария, знакрмы тебе лучше, чем имена ми- %
нистров. Даже министра строительства. Ах, да —
Сюдро, он выступал по телевизору... Нет, он ушел
в отставку, или его куда-то перевели. Всем заправ-
ляет Сам *.
Политика мне осточертела. К чему она мне?
С тех пор, как я голосую, я голосую за коммуни-
стов, а чем больше у иих голосов, тем меньше ви-
дишь их в правительстве.
Не дело это, ну конечно, не дело. Паренек, что
недает у нас профсоюзом, иногда выступает с реча-
1 Имеется в виду де Голль.
542
ми. По его словам, трудящиеся страдают от власти
монополий.
Тебе это что-нибудь говорит; монополии?.. По-
моему, хозяева — вот кто гады: они так и норовят
недоплатить за неделю. Я член Всеобщей конфеде-
рации труда, хотя профсоюзы долгое время коси-
лись на сдельщиков. Теперь-то они с нами прими-
рились. Руководители говорят; надо поднять став-
ки на сдельщине. Говорят; надо добиться сорока-
часовой недели. Я отрабатываю шестьдесят часов
на стройке да еще ишачу налево по субботам и
воскресеньям.
Что я, собственно говоря, знаю о Мари? Хоро-
шо помню ее прежнюю. Тоненькая, чуть ли не ху-
дая, и когда она носила Жан-Жака, это было почти
незаметно. А вот какая она сейчас? Когда я о ней
мечтаю, что, впрочем, бывает редко, передо мной
возникает Мари двенадцатилетней давности. Дру-
гую, ту, что под душем, я уже не знаю.
Что она делает целыми днями, пока я маюсь
со штукатуркой?
А ребята? Жан-Жак, который уже сейчас гово-
рит по-ученому, кем он будет через несколько лет?
Учителем? Похоже, им тоже не очень-то сладко.
Из этого заколдованного круга выхода нет.
И все-таки надо было мне утром разбудить
Мари. Тогда башку не сверлила бы эта гнусная
мысль, что, быть может, я уже не мужчина.
Странно, но мне почему-то охота пойти взгля-
нуть, тут ли еще статуя.
Скоро обеденный перерыв. Работать, есть,
спать, есть, работать. Вот сволочная жизнь, пропа-
ди она пропадом!
Стоя на невысоких переносных подмостях, Лун,
подняв руки, штукатурит потолок. Ни с того ии с сего
у него сводит мышцы. Это не острая боль, как при
обычной судороге, но едва уловимое онемение.
Вчера под горячим душем его охватило оцепенение,
и тоже все началось с рук. Луи чувствует, что выматы-
вается все больше и больше. Удивительно. Он честно
старается штукатурить потолок, а сил нет — и точка.
Руки у него все еще подняты, кельма упирается в пото-
лок, но он не в состоянии провести справа налево. А ес-
.543
ли облокотиться да подпереть голову — и ои бы тут же
уснул, так же как вчера,— стоило ему прилечь на диван,
расслабиться и коснуться головою подушки.
Он вяло соскальзывает на пол. Обернувшись, Рене
кричит ему:
— Что с тобой? Тебе плохо?
Луи спускается по ступенькам, выходит из дома и
пересекает строительную площадку. Он всячески стара-
ется идти твердой походкой. Его расплющенная солнцем
тень плывет впереди.
Он направляется к группе деревьев. Статуя спит на
спине среди трав, выставив соски к небу. Ветерок кло-
нит колоски на ее выпуклые формы.
Луи нагибается. Что ему до этой гипсовой женщины,
в чем ее притягательная сила? Мари — живая плоть, а
эта, каменная, которой касается его рука, мертвая. Тело
Мари извивалось под душем. А холодная статуя, выр-
ванная у земли, недвижна.
Луи стоит, не находя ответа, не понимая себя. Ему
хотелось бы растянуться на земле, поднять глаза к небу
и тоже никогда больше не двигаться.
— Какого шута ты тут делаешь?
Голос Алонсо отрывает его от сбивчивых размыш-
лений.
— Ничего... Я помочился.
— Ты мочишься на произведения искусства? Тут
что-то не так. Ты как сонная муха.
— Может быть, потому, что мне всегда хочется
спать.
— Пошли, пропустим по маленькой. Враз очухаешься.
Гудок объявляет перерыв на обед. Луи необходимо
с кем-нибудь поделиться.	J
— Алонсо?
— Чего?
— Нет, ничего...
Испанец — странный тип. Еще, чего доброго, начнет
излагать свои немыслимые теории, а ему и без того
тошно.
Луи умолкает и бредет за Алонсо к бару, напротив
ворот стройки, через дорогу.
В последнее время Луи особенно пристрастился к вы-
пивке. Освежающая терпкость анисовки его взбадрива-
ет. Угощают друг друга по очереди. Хозяин приветству-
544
er такую систему. Один ставит на всю братию. Алонсо
говорит, что сегодня его черед раскошелиться.
Мышцы у Луи вроде расслабились. Попав в при-
вольную обстановку, где можно делать что хочешь, он
успокаивается. Все становится проще, легче, занятней.
Тревога проходит.
Алонсо рассказывает про свое последнее приключе-
ние. Это произошло накануне.
— Выхожу это я со стройки и натыкаюсь на особоч-
ку с ресницами ну что твой конский хвост. Она спраши-
вает, где ей найти нашего молодого архитектора-смотри-
теля. А на голове у нее черт знает что наверчено. Начес
в три этажа.
— Почем я знаю, где он.
— Найдите мне его.
— Еще чего — ищите сами.
— А вы не слишком любезны.
— Какой ни есть, во всяком случае, я у вас не на по-
сылках.
— Как вы сказали?
— Сказал, что я у вас не на посылках.
— Вы работаете здесь?
— Ясное дело, работаю здесь, как это вы догада-
лись?
— Вы обо мне еще услышите.
— Спасибо, буду ждать письмишка с карточкой.
— Грубиян!
— А вы знаете, кто вы сами-то есть, мадам?
— Я? Знакомая господина Кергуена, и вы очень
скоро раскаетесь в своем поведении.
Я расшаркался перед ней с низким поклоном, как
мушкетеры в кино, и с самой пленительной улыбкой, на
какую только способен, говорю:
— Так вот, мадам, я, Алонсо, член профсоюза ка-
менщиков, с вашего позволения, скажу, что вы — кры-
са смердящая!
Парень из бригады прыскает. Луи тоже.
— Так прямо н сказал,— вставляет хозяин,— кры-
са смердящая?
— Так прямо и сказал. Она было замерла, надула
губки и ушла, виляя задом и спотыкаясь на каменистой
дороге.
Сестра хозяина — он вывез ее в прошлом году гщ
Италии, чтоб помогала ему обслуживать клиентов —
вскрикнула:
18. Французские повести. 545
— Неправда, мосье Алонсо, не могли вы так ска-
зать даме.
— Прямо! Постеснялся ее! И почему это я не мог?
— Это некрасиво.
— Скажи на милость, а ты-то что собой представля-
ешь— сама тоже порядочное барахло.
Чертяка Алонсо!
Самочувствие Луи улучшается. Девушка стоит меж-
ду ним и Алонсо. Если верить Рене и другим ребятам,
она, чтобы округлить заработок и купить обновку, не
гнушается сбегать с клиентом в кустарник возле курят- I
ника позади бистро. Рене она досталась почти задар-
ма. Прокатил ее в своем М-Г к берегу залива и, едва они
остановились полюбоваться природой, повалил ее на
песок.
Луи никогда не заглядывался на девушку. Не пото-
му, что он такой уж добродетельный. Настоящей любов-
ницы ои заводить не хотел, а нарушить при случае суп-
ружескую верность был не прочь. Но Анжелина и ли-
цом не вышла, и фигура у нее так себе. Поэтому он
никогда не позволял себе вольностей, не то что другие.
Он все еще ощущает жар тела спящей Мари, холод
статуи, которой касались кончики его пальцев, непре-
одолимую усталость.
Благодаря выпивке он частично избавился от страха,
засевшего где-то в подсознании, но окончательно воспря-
нуть духом он может, только самоутвердившись как
мужчина.
— Ну, по последней,— предлагает Алонсо.
— Нет, я оставил котелок на стройке. Времени в об-
рез, надо успеть пожрать. Чао!
— Чао! До скорого. •
Луи ускользает, не преминув смачно шлепнуть моло-
дую итальянку по заду. Она, улыбаясь, оборачивается к
нему, и, когда он уходит под дребезжание заменяющих
дверь разноцветных стеклянных бус, говорит ему вслед
со значением:
— Пока, мосье Луи.
— Пока, Анжелина.
Луи в нетерпении. Он уверен, что вчерашняя история
с Мари, как и утренняя усталость, не пустяки. Сегодня
он пораньше разделается с работой, а вечером, после
матча «Реаль» — «Андерлехт», утащит Мари...
546
Проходя мимо уснувшей статуи, он окидывает ее бег-
лым взглядом. Солнечные лучи падают прямо на нее.
Она кажется бронзово-золотистой, совсем как Мари
под душем.
«Крыса смердящая»! Вот чертяка этот Алонсо! Он и
правда бывает забавным, когда захочет,
Мари гонит машину на большой скорости, у нее кру-
жится голова, это приятно, но ей хочется чего-то иного.
Ветер, врывающийся в автомобиль через спущенное
стекло, обволакивает ее прохладой. Сидя за рулем, она
ни о чем не думает, только о дороге, что стелется перед
глазами.
На душе пусто — разве чуть менее пусто, чем обыч-
но; внимание рассеивается, тревога приглушена, как стук
мотора, но особого удовольствия от езды она не полу-
чает. Подобные развлечения в одиночку оставляют при-
вкус горечи,— так бывает, когда проснешься после дур-
ного сна.
Телевизор, который надо не надо, а смотришь каж-
дый вечер, часто показывает такую же серую, тусклую
жизнь. И все равно он держит тебя перед экраном —
пришпиливает как бабочку к стене. Набивает голову чер-
но-белыми картинками, которые силятся вызвать у тебя
то смех, то слезы. Когда передачи кончаются и на экра-
не появятся часы-улитка, чувствуешь себя еще более
разбитой и одинокой, словно это испытанное только что
в полумраке сомнительное удовольствие отрезало тебя
от всего окружающего.
Когда мы с Луи еще гуляли по воскресеньям и
заходили выпить чашечку кофе, меня удивляло, что
он, бросив меня одну, шел к игральному автомату.
Добьется звонка, вспышки цифр — и радуется...
Чему? Однажды я задала ему такой вопрос.
— Ей-богу не знаю, но ведь все играют.
— Зачем?
— Наверно, что-то тут есть. Согласен, занятие
идиотское, но увлекательное. А потом оно входит в
привычку. Надеешься обмануть автомат. Понима-
ешь, это вроде игры в расшибалочку, как и наша
работа.
547
Тогда еще Лун мог говорить не только на сугу-
бо житейские темы. Телевизор, машина тоже были
игрой, самообманом — своего рода победой над
унылой повседневностью, которая состояла из
• сплошных поражений.
Здесь, на солнце, обжигающем песок и море, пьющем
влагу болот и нежную зелень камышей, Мари вновь
ощущает полноту жизни, будто только что выскочила из
темного тоннеля.
Сегодня утром она пораньше разделалась с уборкой,
приготовила еду — она ее быстро разогреет по возвра-
щении, и отвела Ива к матери.
Ей просто необходимо немного развеяться после вче-
рашней прогулки по городу, который так ее всегда по-
давляет. Очиститься от скверны.
Дальше она не поедет — там, в конце приморской до-
роги, цементный завод застилает горизонт серыми клу-
бами дыма.
Она останавливает машину у самого канала, бежит
по песку, сдирает с себя платье и, оставшись в одном
купальнике, отдается волнам и ветру.
Сначала ее охватывает как мокрым панцирем море,
затем, на песке, ею овладевает солнце — среди необъят-
ного мира она кажется одиноким цветком из живой пло-
ти. Не ощущать больше ни тела, ни тяжелых мыслей,
быть как эта омываемая волнами скала, что едва высту-
пает из воды, быть кромкой песка, не успевающего вы-
сыхать под накатами белой пены.
Но, хочешь ты или нет, мысли не оставляют в покое.
Они проникают в тело. Сосут кровь. Мозги сохнут по
пустякам — из-за грязной кастрюли, которая так и оста- £
лась в мойке.
Ей вдруг представились квартира, кухня, комнаты,
детн, диван в гостиной и уснувший Луи.
Мысли кружатся, убегают в прошлое — к встрече с
Луи, к первым годам замужества и жгучей радости
взаимного узнавания. Мало-помалу их отношения стали
спокойнее. Марн лишь смутно ощущала это; ее слишком
поглотили, ошарашили хозяйственные приобретения, ро-
ждение детей.
Покупка квартиры, стиральной машины, холодильни-
ка, телевизора, автомобиля, лихорадочная жажда новых
н новых удобств — все это ее захватило, у Луи же выса-
543
сывало последние соки. Они только и говорили что о бу-
дущих покупках, все более отдаляясь друг от друга, и
Мари уже не тянулась к Луи так, как прежде. Из лю-
бовника он превратился в товарища, от которого она
больше не ждала никаких наслаждений, а потом в чужо-
го, замкнувшегося, малообщительного человека. Он вы-
сох, как растение, вымерзшее в зимние холода.
Мари же расцвела, обрела уверенность в себе. Пыл-
кое преклонение восемнадцатилетней девушки перед
опытным мужчиной сменилось трезвым отношением, ко-
торое день ото дня становилось все более и более кри-
тическим.
Мари была от природы пытливой, и с возрастом по-
требность узнавать новое нашла выход в чтении, увлече-
нии музыкой — в том, что прошло мимо нее в детстве и
отрочестве. Телевизор, который она смотрела вот уже
пять лет, способствовал ее умственному развитию. Вне-
запно миллионы людей приобщились к тому, о чем име-
ли лишь приблизительное представление,— к театру,
литературе, искусству — к тому, что называют высо-
ким словом «культура». Кое-какие из этих семян, бро-
шенных на ветер, прорастали, попав на благодатную
почву.
У Луи не было тяги к знаниям. Тогда он гораздо
чаще бывал дома. Она пыталась обсуждать с ним теле-
спектакли. Но он интересовался только эстрадой и спор-
том. Литературные передачи наводили на него скуку, а
если она брала в руки книгу или пыталась послушать од-
ну из своих немногочисленных пластинок классической
музыки, отпускал неуклюжие шуточки. Сам он читал
только детские газеты Жан-Жака.
— Когда человек день-деньской трубит, ему надо
рассеяться — и больше ничего,— говорил он.
Раньше Мари переоценивала его, и теперь ей каза-
лось, что он изменился к худшему, тогда как на самом
деле изменилась она сама.
К запахам стройки, которыми пропиталась его одеж-
да, примешался запах анисовки. Мари перестала цело-
вать мужа, когда он приходил или уходил, да и он пере-
стал обнимать жену.
Она от этого не страдала — перенесла свои чувства
на детей и в особенности на Жан-Жака, с которым все
чаще вела серьезные разговоры на разные темы.
549
Луи стал неразговорчивым, он казался чужим в до-
ме. Правда, вчера ей почудилось, что она видит прежне-
го Лун...
Мы кружились в вальсе по танцплощадке. Мне
было семнадцать. Я во всем подражала своей по-
дружке Жизель — она была на год старше, с пыш-
ной грудью, и я ей немного завидовала.
Какая я была тогда тоненькая! Жизель то и де-
ло меняла кавалеров, которых привлекал рыжий
оттенок ее белокурых волос. А меня уже третий
раз подряд приглашает танцевать один и тот же
парень. Он крепко прижимает меня к себе. Первая
встреча с Луи. Это было двенадцать лет назад...
Невысокий, довольно худощавый. Сейчас он рас-
полнел, облысел.
Он перетрудился... А может, и болен,— ничего
удивительного при такой жизни... Под палящими
лучами солнца Мари распластывается на песке.
Она переворачивается, солнце ударяет ей прямо в
лицо, и в висках у нее что-то потрескивает, словно
от электрических разрядов.
...Ах это ты! Ты весь грязный, ступай быстрей
мыться.
...Я смущен, мадам...
...Восемнадцатилетняя Жизель с ее налитой,
пышной грудью, которую она выпячивала перед
парнями.
...Займись-ка «Комментариями» Цезаря.
...Губы Луи издают тихий присвист. Она сов-
сем закоченела, лежа с ним рядом-
...Rosa — роза, rosae •— розы-
...Как вас зовут, мадемуазель? —Мари.
...Мари, а что еЪли купить машину?	%
...Мы теперь редко куда-нибудь ходим, надо бы
мне научиться водить.
...Ив, сиди на месте.
...Мари, Мари, пошли потанцуем.
...Марн, ты красивая.
' — Мари, ты меня не целуешь?
— Привет! Ужин готов?
...Луи, ты выпил? — Я-то? Глотнул стаканчик
пастиса с ребятами.
...Не сходить ли нам в кино завтра вечером? —
Еще чего придумала! Я еле живой. Ступай одна
ИЛИ с тещей.
550
...Луи, что будем делать в воскресенье? — Ду-
рацкий вопрос. Я работаю, ты же прекрасно зна-
ешь. Сходи погулять с ребятишками.
...Луи, ты возвращаешься домой все позднее и
позднее.— Подвернулась халтура. Неужели прика-
жешь от нее отказаться? Улыбнется недельный за-
работок!
...Луи, наш сын — первый ученик.
...Молодчина, дай ему тысячу франков. Ох, уми-
раю, хочу спать.
...Я смущен, мадам.
...На пляже в августе черным-черно от купаю-
щихся.
...Идем, Мари.— Куда это?—Увидишь.— Луи
берет ее за руку. Тащит за утесник.— Обалдел, нас
увидят... Нет, нет, дома вечером... Луи, ты сошел с
ума... Луи, Луи...
...Легкий храп. Это Луи уснул на диване в го-
стиной.
...Что это за платье? Оно слишком короткое...
...Почему Фидель Кастро?
...Ты дружишь с господином Марфоном.
...Это господин Марфон, мой прошлогодний
учитель.
...Срок платежа за машину... Срок платежа за
телевизор... Срок платежа за машину... Срок пла-
тежа...
...Лица с крупными порами. Широко раскрытый
рот, руки с набухшими венами. Ноги танцовщицы.
Ляжки танцора в туго облегающем трико. Пуловер,
подчеркивающий грудь, и в особенности, когда пе-
вица напрягает голос. «Циклон, идущий из Атлан-
тики, несет нам мягкую, сырую погоду, ливневые
дожди грозового характера в бассейне Аквитании
и над Пиренеями...
...Срок платежа за телевизор!!!
— Полшестого,— сообщает	Рене.— Пора закруг-
ляться. А то не попадем в Сен-Митр к началу репортажа.
— Ты меня подбросишь? — спрашивает из соседней
комнаты алжирец.
551
— Вы только посмотрите на Дженто,— говорит один
из испанцев,— он лучший крайний нападающий в мире.
-— Слушай, Луи, на сегодня хватит.
— Ладно, плакали паши денежки.
— Завтра наверстаешь, Ротшильд.
Хотя времени у них в обрез, но пройти мимо бара
они не могут. Рене идет следом, чтобы не отстать от
компании. Он пьет фруктовый сок.
За стойкой — Анжелина.
— Добрый вечер, мосье Луи, вы уже уходите? До
свиданья, Рене, до свиданья, господа.
— Да, сегодня по телевизору футбол.
— Жаль!
Строители-поденщики уже сидят за столиками. Ду-
ются кто в белот, кто в рами.
— Повторить,— говорит Луи, когда все опрокинули
по стаканчику.
— Я пас,— возражает Рене,— а то пузо раздуется.
— А ты бы не пил эту бурду.
— Мне здоровье дороже.
— А, иди ты куда подальше, мелкая душонка.
Луи бесится по пустякам. То, что Рене не пьет, и
унижает его, и вызывает чувство превосходства: вот он
хоть и старше на десять лет, а может пить без оглядки
на здоровье. Луи пожимает плечами, опрокидывает ста-
канчик и с удовольствием отмечает, что один из испан-
цев подал знак Анжелине налить по новой.
Сегодня вечером ему особенно важно себя подстег-
нуть: быть может, удастся покончить с неприязнью, ко-
торая со вчерашнего дня окружает его дома. В этом
баре он хозяин положения: владелец относится к нему
предупредительно, Анжелина улыбается, поглядывает
на него с интересом — это ему льстит, товарищи по ра-
боте его почитают, ведь он здесь единственный француз,
теперь, когда Рене и алжирец ушли.
— По последней,— говорит итальянец.
— Ладно, по самой что ни на есть последней,— от-
вечает Луи, желая показать, что решающее слово за ним
и что он не какой-нибудь там забулдыга.
И добавляет не ради бахвальства, а чтобы себя при-
ободрить:
— Сделаю сегодня женушке подарок — приеду по-
раньше.
552
iИНТЕРЛЮДИЯ ЧЕТВЕРТАЯ
.	Что может быть более жалким, чем человек во сне?
О тюрьма темноты! Ни ласки, ни света в окне.
И только свежая мысль, холодная, как вода,
Мертвую душу кропит и будит тебя всегда '.
Макс Жакоб,
Побережье
Утомление — это не «поверхностное» явление, вы-
званное расстройством определенного органа, а общая
дисфункция высшей нервной системы.
Доктор Ле Г и й ан
В воду я вхожу с тобой,
Снова выхожу с тобой,
Чувствую в своих
ладонях
Трепет рыбки золотой 1 2.
Из египетской поэзии,
XV век до н. э.
Народ сам отдает себя в рабство, он сам перерезает
себе горло, когда, имея выбор между рабством и свобо-
дой, народ сам расстается со своей свободой и надевает
себе ярмо на шею, когда он сам не только соглашается
на свое порабощение, но даже ищет его3.
Ла Б о э с и,
«Рассуждение о добровольном рабстве»
«Реаль» (Мадрид): О
«Андерлехт» (Бельгия): 1
Таков результат матча на Кубок Европы, состояв-
шегося 23 сентября 1962 года в Антверпене.
Все произошло совсем иначе, чем представлял себе
Луи. Футбол он смотрел по телевизору в одиночестве.
Только Симона подсела к нему на минутку, прежде чем
лечь спать. Жан-Жак, закрывшись в комнате, готовил
уроки. Мари мыла посуду, а потом села на кухне шить.
1 Перевел В. Куприянов.
2 Перевел В. Куприянов.
3 Перевела Ф. Коган-Бернштейн.
553
Когда умолкли последние нотки позывных «Еврови-
дения», Луи поднялся с таким трудом, будто это он
сам пробегал девяносто минут кряду.
— Идешь спать, Мари?
— Нет, посмотрю «Чтение для всех». Это хорошая
передача.
Он подходит, наклоняется к ней:
— Что с тобой происходит?
Он хочет ее обнять. Оиа вырывается:
— От тебя винищем несет. Оставь меня в покое.
Он хватает ее за плечо. Она его отталкивает. Руки
Луи вцепляются в халат, отрывают Мари от стула, пле-
чо оголяется.
— Спятил, что ли? Ребята еще не спят. Мне
больно.
Мари высвобождается. Халат трещит. Луи идет на
нее, сжав кулаки. Желание у него пропало начисто.
Он опустошен, обессилен, безумно утомлен. Остались
только гнев да упрямая решимость не уступать подкра-
дывающейся мужской несостоятельности, усталости, оце-
пенению.
Мари пятится в гостиную, освещенную рассеянным
светом экрана и лампой, горящей на кухне.
— Не подходи!..
Когда он разодрал"халат, у нее внутри словно что-
то оборвалось. Только бы не закричать! Ей не страш-
ны эти протянувшиеся к ней лапы, это бледное, непре-
клонное лицо. Луи больше не существует. Он растворил-
ся, растаял. Он тень, бледный отблеск прошлого, в ко-
тором ее уже нет.
Луи надвигается на нее, пока она не упирается в
перегородку, он подходит к ней вплотную, она еле сдер-
живается, чтобы его не ударить. Ей удается извер-
нуться и оттолкнуть мужа к стулу. Стул с грохотом
падает.
—- Мама! Мама!
Дверь в комнату Жан-Жака распахивается. Маль-
чонка кидается защищать мать. Луи выпрямился. Те-
перь ему есть на ком сорвать злость.
— Чего тебе тут надо? Марш спать!
— Папа, что случилось? Мама!
Луи бьет сына по лицу. Мари бросается на мужа.
Тот отступает.
554
— Псих, псих ненормальный! Жан-Жак, мой Жан-
Жак.
Мари прижимает сына к груди. Жан-Жак не плачет.
Но у Мари глаза полны слез.
Луи уже ничего не чувствует, кроме усталости, омер-
зения, отвращения к другим и к себе. Он бредет в
спальню, раздевается в темноте н валится на кровать,
в успокоительную прохладу простынь.
Стук молотка. Он отдается в голове.
Голова не выдерживает. Отрывается от тела.
Я ударов не чувствую. Стою с молотком в руке и
колочу по кухонному столу. Я колочу в двери —
в одну, другую. Я стучусь в пустоту. У меня из
рук вырывают молоток.
— Нет, Мари, не смей! Отдай молоток. Бере-
гись, Мари! Берегись! Экскаватор тебя раздавит!
Молоток опять у меня в руке. Тяжелый-претя-
желын. Наверное, весом с дом. Я сильный. Я мо-
гу его поднять, опустить.
Статуя разбита вдребезги; рука в одной сторо-
не, плечо—в другой. Голова превратилась в че-
репки. Не осталось ничего, кроме расколотой по-
полам ляжки и отскочившей груди. Она повисла
на дереве.
Земля вся в крови. Я мажу стены красной
штукатуркой, штукатурка кровоточит.
В рассеянной темноте спальни сон длится еще какое-
то время и после пробуждения. Мари спит сном правед-
ницы. У Луи горько во рту, пересохло в горле, в голо-
ве каша после вчерашней сцены и только что пережито-
го кошмара.
Он снова засыпает, как младенец, согретый телом
Мари.
Жан-Жак так настаивал. И вот Мари увлеклась иг-
рой и изо всех сил старается не пропускать летящие на
нее мячи, отбивает их партнеру, чаще всего Ксавье, ко-
торый с наскоку, двумя руками перебрасывает мяч че-
рез сетку.
Жан-Жак бурно радуется, когда его команда—мама,
учитель, незнакомый молодой человек и он сам — зара-
батывает очко.
В другой команде играют две девушки и два парня.
555
Их тела в игре напрягаются, руки вздымаются, слов-
но в краткой мольбе, вырисовываются мускулы, подтя-
гиваются животы, ноги приминают песок.
Ксавье Марфон подает. Мяч пролетает над самой
сеткой, сильно ударяет по руке одного из противников,
отскакивает в сторону, лишь задев руки другого. Очко
завоевано.
Мари оборачивается, и ее улыбка встречается с
улыбкой бородатого учителя. Она оттягивает купаль-
ник, чувствуя, что он облепил спину. Мяч уходит за
сетку, возвращается, летит к ней.
— Внимание, мама... Бей!
Она не шевельнулась, приросла к земле, отвлеклась
от игры.
— Что ты наделала,— ворчит Жан-Жак.
Мяч у другой команды. Новый прыжок учителя, и
он возвращается к ним.
Мари подавать. Учитель глядит на нее, чуть склонив
голову. Она повернулась боком — хочет отпасовать мяч
ладонью. Она старается поменьше двигаться, чтобы не
слишком бросалось в глаза ее тело, тень которого, от-
брошенная солнцем на песок, напоминает китайские
контурные рисунки. Партнеры и противники ждут
Хоть бы Ив убежал, тогда пришлось бы его догонять
и бросить игру, но малыш сосредоточенно копает песок.
Учитель смотрит на нее ласково, дружески. Мари
не понимает, что смущает ее, что ее сковывает. Она не
из стыдливых — ведь купалась же она вместе с Жцзель
несколько лет назад на пляже нудистов, презрев недо-
вольство Луи.
Наконец, набравшись духу, она посылает мяч — мяч
возвращается, улетает, возращается. Учитель везде-
сущ — он то здесь, то д^ам. Ну прямо мальчишка. Он i
играет с не меньшим удовольствием, чем Жан-Жак. Мяч
возвращается к Мари. Она отбрасывает его к сыну, тот
пасует. Прыжок -— она заработала очко. Партия выиг-
рана.
— Больше не играем?—спрашивает Жан-Жак.
-— Нет, я устала. Присмотри немножко за Ивом.
Я ополоснусь.
Учитель и Мари останавливаются одновременно.
В прозрачной морской воде тело молодого человека ка-
жется удлиненным и отливает коричневым в ясной зе-
556
лени вод. Он фыркает, ныряет, выскакивает, проводит
рукой по волосам, поправляет прическу. Капли усеивают
его лицо, бороду, поблескивают на ресницах.
Чтобы удержаться на поверхности, все делают при-
мерно одинаковые движения. Но Мари ловит себя на
том, что движет ногами в такт с молодым человеком,
как будто они танцуют, преследуют один другого, то
сближаясь, то разлучаясь.
Она полна нежности. Надо что-то сделать, ускольз-
нуть от этого мгновения, которое, продлись оно чуть
дольше, толкнет их друг к другу. Надо вырваться из
этого молчания, объединяющего их больше, нежели
слова.
— Вода хороша,— говорит Мари.
— Да, хороша.
Он тоже смотрел на балетные движения ее ног под
водой. Отвечая, он поднимает голову. У него серьезные,
1 задумчивые глаза — глаза человека, очнувшегося ото
сна, с которым он расстается, улыбаясь.
Мари перевернулась на спину, молотит воду ногами.
Она удаляется в снопе пены, в которой розовыми пят-
нышками мелькают ее ступни. Он догоняет ее в не-
сколько взмахов и тоже переворачивается на спину.
Они лежат рядом, и морской прилив относит их к
пляжу.
— Вы не сразу уедете? — спрашивает он, выходя из
воды.
— Нет, я пойду сменю Жан-Жака — ему, наверное,
уже надоело караулить Ива.
— Тяжелы обязанности матери! До скорого свида-
ния, мадам.
Он бежит к волейбольной сетке, чтобы включиться
в новую игру, которая уже начинается. Мари идет
искать Ива. Она берет его за руку и возвращается
к своему любимому занятию — нежится на горячем
•песке.
Ох, эта кислятина во рту, этот одеревенелый язык,
когда просыпаешься, и это тягостное ощущение, что да-
же сон не унес вчерашней усталости, не смыл горечи
вечных поражений. Луи медленно выходит из оцепене-
ния. В глазах слепящие, красные солнечные круги. Бер-
рский залив заволокли утренний туман и дым заводских
труб.
557
Начинается день, похожий на все прочие. Картина
всплывает за картиной; ночной сон, разбитая молотком
статуя и спящая Мари, которая лежит на спине, как и
та — в своем гнезде из буйных трав.
Луи решает поехать на стройку в объезд, по дороге,
отдаленно напоминающей лесную тропку.
«Вот я и обманул свой сон, теперь он не сбудет-
ся»,— думает Луи.
Он суеверен, как н его родители-итальянцы, бежав-
шие от бед фашизма во Францию, чтобы столкнуться
здесь с новыми бедами.
Неудивительно, что эта гипсовая статуя заняла в
его жизни такое важное место. Его мать со странным
почтением относилась к фигуркам святых. Ими была
заставлена вся ее спальня. Пречистые девы в голубых
накидках из Лурда или Лизье, мадонны из Брешии,
святой Иосиф, святой Козьма, святой Дамиан, святой
Антоний из Падун, святая Тереза и Иисус-младенец.
К этой почерпнутой на базарах набожности приба-
вился еще страх перед колдовским воздействием наготы.
Для латинян голое тело — табу. Статуя, обнаруженная
в земле, еще потому вызвала такое смятение в душе его
товарищей по работе, что этих итальянцев, испанцев,
алжирцев — невежественных н темных сынов Среди-
земноморья—оскорбила и напугала ее нагота. Голая
женщина, и даже скульптура, ее изображающая, всегда
ассоциировались в их глазах с публичным домом.
Многочисленные юбки, большие шали, толстые бе-
лые чулки в национальном костюме провансалок, все
эти капоры, чепчики, затеняющие лица, несомненно,
имеют связь с паранджой мусульманок. В солнечных
странах голое тело считается непристойным. Тут любят j
тайну и сокровенность, женские ножки, приоткрывшиеся
в вихре тайца, нли кусочек плеча, выглянувший из-под
косынки.
Жителей Средиземноморья редко встретишь в лаге-
рях нудистов или на дикнх пляжах, посещаемых в ос-
новном скандинавами и немцами.
В тот год, что ознаменовался приобретением маши-
ны, они поехали отдыхать вместе с Жизель, подругой
детства Мари, и Антуаном, ее мужем. Симону остави-
ли у бабушки, Жан-Жака отправили в летний лагерь, а
Ив еще не родился.
558
Они побывали в Пиренеях и выехали к берегу Ат-
лантики — им захотелось провести последнюю неделю
на небольшом курорте Монталиве, в шестидесяти кило-
метрах от Бордо. Тамошний пляж, казалось, тянулся
бесконечно. Но отгороженная флажками зона, где раз-
решалось купаться под наблюдением инструктора, гу-
девшего в рожок, едва кто-нибудь заплывал дальше по-
ложенного, была смехотворно мала. Они приноровились
прыгать в воду со скал в укромных бухточках — без
надзора и контроля.
Дюны за пляжем курчавились дроком, бессмертни-
ками, колючим кустарником. Машины проезжали по
пляжу и устремлялись в неизвестном направлении. На
второй день Жизель спросила одного из курортников;
— Куда едут все эти машины?
— На пляж нудистов.
— Давайте сходим туда,— предложила Жизель.
— Что там делать? — проворчал Луи.
— Поглядеть... Это не запрещается?—осведоми-
лась Жизель у курортника.
— Нет, если вы будете как они.
— А именно? — поинтересовался Антуаи.
— Если вы тоже разденетесь догола.
— Наверно, не очень-то красиво, когда столько дряб-
лых тел выставляют напоказ.
— Съездим туда,— сказала Мари.
— Ты что, спятила?
Старая, унаследованная от дедов стыдливость овла-
дела Луи. Его смутило то, как легко согласилась Марн
оголиться на людях. Поведение Жизели его не удивило.
Он давно считал ее бесстыжей. Антуан ничего не ска-
зал, но тоже был смущен.
Они пошли за женами. Узенький ручеек, скатываясь
с дюн, течет по песку; вдоль его русла расставлены
вешки с предупреждающими табличками: «Внимание,
через сто метров дикий пляж. Французская федерация
любителей вольного воздуха и природы».
И верно — в ста метрах от них люди толпами
устремлялись к океану, чтобы кинуться в волны. На та-
ком расстоянии нельзя было различить, в купальниках
они или нет. Видно было только, что большинство за-
горело куда сильнее обычных завсегдатаев пляжей.
Луи чуть не затошнило при мысли, что все эти
мужчины, женщины, дети ходят в чем мать родила.
559
Тут же стояли другие люди — они наблюдали за
всем тоже с иронией и подозрительностью.
— Поворачиваем назад,— сказал Луи.
— Еще чего? Идем туда. А вы не пойдете? — упор-
ствовала Жизель.
— Ни за что. Мари, я тебе запрещаю!
— Боишься, что у тебя уведут Мари, ревнивец ты
эдакнй?
— Антуан, скажи наконец хоть слово.
— Они спятили, эти бабы. Я остаюсь с тобой.
Он уже готов был сдаться. Мари взглянула на
Луи с издевкой. Женщины перешли no man’s land '.
Мужчины видели, как, отойдя чуть подальше, их жены
расстегнули лифчики, нагнулись, сняли трусики и побе-
жали к воде.
Ксавье опять вндит привычную Мари. Опустившись
на колени, она одевает младшего сына. Рядом стоит Си-
мона и размахивает полотенцем. Жан-Жак натягивает
шорты, прыгая на одной ножке.
Ему знакомо это спокойное, внимательное, чуточку
грустное лицо. Окруженная детьми, Мари снова мать —
и только. С самой первой встречи он смотрел на эту
молодую женщину в купальнике лишь как на мать од-
ного из своих учеников. В их отношениях не чувство-
валось ни малейшей двусмысленности. Между ними все
было настолько просто и ясно, что он никогда о ней
и не думал. Ему даже в голову не приходило, что она
или кто-то другой может косо смотреть на их теперь
уже ежедневные встречи. Сегодня он увидел ее с новой
стороны — она показалась ему обиженной, уязвленной,
и он взволновался. ,
— Вот мы и готовы,— объявляет Мари.
Она часто говорит во множественном числе, словно
выступая от имени маленькой общины, за которую не-
сет ответственность и куда теперь принят Ксавье.
Он знал, что она заправит Иву рубашонку в штаны,
потом распрямится, наденет брюки поверх купальника,
подняв руки, натянет тельняшку, подберет ведерко, со-
вок, запихнет полотенце в пляжную сумку и скажет:
— Вот мы и готовы. Жан-Жак, погляди, мы ничего
не забыли?
1 Ничейная земля (англ.).
560
И они отправятся все впятером — она, взяв Ива за
руку,— впереди, Жан-Жак — он поддает ногой мячик
в сетке,— рядом с ним, а вечно глазеющая по сторо-
нам Симона отстанет, и тогда Мари, обернувшись, при-
крикнет на дочь:
— Симона, ну что ты плетешься!
Это стало уже почти ритуалом — они останавлива-
ются на краю пляжа, переобувают холщовые, на вере-
вочной подошве, туфли, старательно колотят их одну
о другую, чтобы вытрясти песок.
Ксавье недоволен. Ему хотелось бы забыть, как тан-
цевали в воде ноги Мари, возбудив в нем плотские
мысли. Он надеется, что она не заметила его растерян-
ности.
В конце сентября пляж обретает зимний вид. Ма-
ленький желтый киоск, исполосованный красными бук-
вами, рекламирующими сандвичи и мороженое, опустил
свои деревянные веки. Террасы кафе покрылись тонким
слоем песка. «Прекрасная звезда», «У Франсуа», «Эс-
кинад», «Нормандия» свертывают свои парусиновые
вывески, как флажки после демонстрации. Сторожа
на стоянке машин уже нет, некому взимать по сто
франков, и несколько машин стоят там, словно забытые
хозяевами. Болотце, где камыши покачивают своими
высохшими стеблями, тянется до самой дороги. Три
палатки, две желтые и одна красная, примостились под
тенью сосен — как свидетельство того, что солнце пока
еще греет и время отпусков не прошло.
Теперь, когда нет ни разноцветных зонтов, ни
пляжной теснотищи, нескольким сблизившимся за лето
парочкам особенно не хочется расставаться,— они по-
хожи на обломки кораблекрушения, вынесенные на пе-
сок волнами.
Залив расширился, горизонт отдалился, на пляже
пустынно, и это только усиливает интимность обстанов-
ки. Чтобы не видеть гибкую спину идущей впереди
Мари, Ксавье мысленно возвращается к счастливым
дням, когда для него существовали лишь вода да
солнце.
С тех пор, как его приобщили к этому маленькому
семейству, ему часто казалось, что он снова в обществе
брата, сестры и матери, умершей, кажется, в возрасте
Мари. Тогда, двадцать лет назад, ему было всего де-
вять лет, и он не сразу осознал всю горечь потери. Ни
561
трепетная нежность отца, прожившего остаток жизни
наедине с бесконечными воспоминаниями об исчезнув-
шей жене, ни преданность воспитавшей его старушки
няни не заполнили в его душе пустоты, которую он год
от года ощущал все сильнее.
За эти несколько недель Мари оживила в нем вос-
поминание о тех временах, когда мать заботливо обере-
гала его ребячьи игры на пляже в Леке.
Ничего не изменилось, и все стало по-другому. Жан-
Жак и Симона толкаются — каждый хочет первым за-
браться на заднее снденье. Сейчас Мари усадит Ива
между братом и сестрой и, прежде чем взяться за руль,
проверит, хорошо ли захлопнута дверца.
Нет! Она оглядывается на море. Солнце уже опусти*
лось к горизонту. Оно зацепилось за антенну одной из
вилл, зажатых между скалами.
Ее взгляд встречается со взглядом Ксавье.
— Дни становятся короче.
— Да, дни становятся короче.
Ветер играет волосами молодой женщины. Баналь-
ные фразы, как и простые жесты, таят в себе ловушки.
Руки Мари и Ксавье одновременно тянутся к дверце и
замирают, так и не соприкоснувшись. Он опускает руку
и с деланной небрежностью что-то ищет в кармане
брюк.
Марн открывает дверцу и вопреки обыкновению под-
саживает Ива на переднее сиденье.
— Почему мне нельзя сидеть с Симоной и Жан-Жа-
ком? — протестует малыш.
— Потому что...
Пока Ксавье забирается в машину, она усаживается
за руль.
«
В почти автоматических движениях штукатуров
сквозит, однако, чуть ли не нежность, когда они тяже-
лым правилом старательно заглаживают штукатурку на
стенах, перегородках и потолках. Уровнем проверяется,
точно ли выведен карниз, легкие постукивания молотка
высвобождают рейку, после того как штукатурка схва-
тится и позволит затереть тонкий слой нанесенного по-
верх нее раствора.
Но это еще пустяк по сравнеиню с отделочными ра-
ботами, от которых сводит руки — вот почему ребята
оставляют их на конец смены.
562
Штукатурное дело — все равно что скачка с препят-
ствиями... Едва известь загасится — надо бросать ее
мастерком, заделывать стыки между камнями, затыкать
швы кирпичной кладки, заглаживать цемент. Затем
раствор размазывают правилом полосами по семьдесят
сантиметров справа налево и, прежде чем ои схватится,
слева направо. Зазубренной стороной лопатки подхва-
тывают потеки, а затем наносят отделочный слой
уже с мелом. Тут лопатку сменяет мастерок. Полосу в
семьдесят сантиметров обрабатывают, шлифуют то реб-
ром мастерка, то плоскостью.
Обработка внутренних и внешних углов требует ие
столько физической силы, сколько внимания и сноровки
и становится уже чуть ли не отделочной работой, хотя
установка карнизов, розеток или пилястров, на которые
идет сложный раствор из алебастра, цемента, глицери-
на, декстрина, армированный паклей или джутом, го-
раздо сложнее.
Луи легонько постукивает тупым концом молотка по
рейке. В другом углу Рене ставит отвес со свинцовым
грузилом — проверяет вертикальность выемки. В со-
седней комнате алжирец и испанцы заканчивают перего-
родку.
Алжирец всегда напевает какую-нибудь старинную
песенку. Его товарищи любят слушать эти мелодии,
словно бы доносящиеся из другой эпохи.
Луи работает машинально, а на него, словно поры-
вы теплого ветра, налетают воспоминания. Смутные и
хаотические, они возникают, то цепляясь за какой-ни-
будь внешний шум, за выкрик крановщика, обращенный
к монтажникам или опалубщикам, то за бугорок шту-
катурки или вздутие известкового теста в растворном
ящике, а то — за брызнувшую вдруг с лотка грязную
струйку. Воинственные и печальные, как запертые в
клетке звери, они всегда на страже, и им достаточно
малейшей лазейки, чтобы забраться в душу к Луи.
Воспоминания отступили только в обеденный пере-
рыв, когда он задержался — это уже стало привычкой —
возле статуи, и особенно в баре, когда их прогнал ста-
канчик вина; к концу рабочего дня онн, впрочем, вер-
нулись. Туманные, неопределенные,— это уж почти и
не размышления, а образы самых различных Марн —
и той, что была вчера, и той, что мылась под ду-
шем, и той, из их первых встреч, что улыбалась или
Б63
поглядывала на другого мужчину, и которую он поза-
был, а вот теперь она вдруг возвратилась из прошлого.
И тут, словно запечатленное на экране, внезапно воз-
никло воспоминание — четкое, бередящее душу — о не-
деле отпуска в Монталиве.
Жизель и Мари не желали купаться нигде, кроме
как на пляже нудистов. Ежедневно они отправлялись по
дюнам или по бесконечной кромке изъеденного океаном
песка к его границе. Обе женщины переступали ее и
час или два спустя, насмешливо улыбаясь, возвраща-
лись к Антуану и Луи, которые в их отсутствие убива-
ли время как могли. То, что его жена голая находит-
ся в толпе голых мужчин, казалось Луи нестерпимым,
непонятным, порочным, грязным.
На третий день Антуан, окончательно сдавшись, то-
же пошел вслед за Жизель и Мари.
«До Мартига 10 километров...»
«Поворот через километр...»
Ксавье никогда в жизни не проявлял такого интере-
са к дорожным знакам. На поворотах Ив валился на
него. Обычно он сидел на заднем сиденье между братом
и сестрой. Мари посадила его между собой и Ксавье
бессознательно, из инстинкта самозащиты. Она нару-
шила заведенный порядок, чтобы воздвигнуть между
ними преграду, пусть хрупкую и непрочную. Но посту-
пок ее лишь подтвердил, что сегодня случилось что-то
очень важное для них и даже опасное.
Дорога спускается к Мартигу через сосняк, в кото-
ром как грибы растут белые домики с красными кры-
шами. Ветер обрушивает на прелестный лесной пейзаж
тяжелые клубы мазута *с нефтеочистительного завода
в Меде.
-— Мосье,— обращается к учителю Жан-Жак.
— Да... Что?
— Вы обещали мне книжку.
— Жан-Жак, оставь господина Марфона в покое.
— Нет-нет, сказано — сделано. Вы не откажетесь
остановиться на минутку у моего дома? Я мигом сле-
таю за книгой.
Они проезжают район новостроек — короткую широ-
кую улицу, куда шире улочек в старинной части Мар-
тига.
564
г
— Дом шестнадцать,— говорит	он.— Приехали.
Я туда и обратно.
— Жан-Жак может сходить за книжкой и сам, если
вы не против.
— Конечно, нет... Но давайте сделаем еще лучше.
Зайдем ко мне все. Небось вы тоже умираете от жаж-
ды. Верно?
Ее лицо обращено к нему. Она колеблется, борется
с собой.
— Уже поздновато...
-— Да нет. На одну минутку, я найду этот «Путево-
дитель по римской античности» и напою вас чем-нибудь
прохладненьким.
— Не знаю, вправе ли я пойти...— говорит оиа
строго и берет Ива на руки — опять из инстинкта само-
сохранения.
Луи прямо из горлышка высасывает последние кап-
ли жидкости и осевшей пены. Пиво теплое и кислое.
Он с удовольствием выпил бы еще — хотя после обеда
уже прикончил две бутылки. Итальянец во все гор-
ло распевает за загородкой. Рене тянет разведенную во-
дой кока-колу. Испанцы — трезвенники.
А сегодня они к тому же встревожены. Газеты пи-
шут про сильное наводнение в Каталонии. Двести сорок
четыре жертвы. В обед все испанцы стройки сгруди-
лись вместе. Несчастье их не коснулось — сами они
родом с Юга, но все, что происходит в Испании, их
волнует.
Алонсо уже давно живет во Франции; ои в бар не
пришел. Он каталонец. Луи повстречался с ним, когда
шел в столовую. Его поразило лицо Алоисо — мрачное,
замкнутое. И, лишь услыхав о катастрофе, Луи понял в
чем дело. Однако он слишком занят собой, чтобы ду-
мать об этом.
Сегодня вообще все собираются группками и шу-
шукаются. Строители-алжирцы тоже взбудоражены.
Они спорят, орут, а на верхнем этаже только что при-
шлось разнимать двух драчунов.
— Вот и предоставляйте им независимость,— крик-
нул из соседней комнаты алжирец.— Бен Белла избран
главой правительства Алжирской республики, поэтому
бенбеллисты бьют морду небенбеллистам. Прямо сума-
сшедший дом...
565
Фраза адресована в равной мере и ему, и Рене.
Луи пропускает ее мимо ушей. Плевать ему на Бен Бел-
лу, и на Испанию, и на референдум, подготавливаемый
де Голлем. Он думает про свое. Борется с осаждающи-
ми его призраками, которые запихивают его в угол, все
более темный, все более тесный.
От выпитого пива ему тяжело двигать руками. Ои
потеет. Во рту у него сохнет.
Гудок обрывает шум. Пневматические молоты, бето-
номешалки, краны, экскаваторы останавливаются один
за другим.
На площадку опускается плотная тишина и стоит,
пока ее снова не нарушит пение птиц, которые чуть ли
не по гудку стайками возвращаются на сосны и дубы,
пощаженные стройкой.
Луи и членам его бригады не до разговоров — они
продолжают работу, наверстывая упущенное накануне.
— Ну и твердая же эта зараза штукатурка, просто
камень,— бубнит Луи.
— А ты бы ее разбавил,— поучает Рене.
— Эти подонки отключили воду. Каждый вечер
одна и та же история. Потаскай-ка ведро на четвертый
этаж.
Луи надеется, что Рене вызовется сходить за водой,
но тот лишь замечает:
— У меня порядок^ пока что размазывается хорошо.
Эта сцена повторяется вот уже несколько недель.
Луи жалуется, что штукатурка якобы быстро твердеет.
Он отлично знает, что дело не в этом, что у Рене шту-
катурка не лучше, чем у него. Он прекрасно видит, что
его товарищи работают, как работали.
Его руки, плечи, поясницу пронизывает острая
боль, словно в него со всего размаха швырнули грави-
ем. По стенке расползается видимо-невидимо черных
жучков, покачиваются странные остролистые растения,
какие-то фигурки строят ему рожи. Качество штукатур-
ки тут ни при чем.
Надо сосредоточиться на чем-то другом — тогда
призраки исчезнут и, возможно, уйдет щемящая боль
между лопатками, которую он ощущает особенно остро,
когда поднимает правйло, или, выверяя угол, образуемый
потолком и перегородкой, приставляет к нему уровень.
Думать о другом? Но о чем же? О работе, которая
предстоит и завтра, и в субботу, и в воскресенье, там,
566
в Жиньяке, где камень за камнем растет вилла этого
чудака?.. О Мари?.. Об узкой прохладной улочке, где
юный новобранец обнимал хрупкую девушку? О нескон-
чаемой полоске земли вокруг залива, где в забегаловках
пахнет пивом и хрустящей картошкой? О первой мебе-
ли, которой они обставили заново отделанную кварти-
ру? О бескрайнем песчаном пляже, каждый вечер обду-
ваемом океанским ветром?
Внезапно возникает из рощицы трав статуя, и Ма-
ри— сначала под душем, а потом там, на пляже, с ну-
дистами.
Антуан тоже был в полном восторге от этого «пля-
жа краснозадых», как прозвала его Жизель, потому
что палящее солнце прежде всего обжигает ягодицы
тех, кто только что прибыл в лагерь нудистов, где,
скинув покровы, давно проживало сообщество подлин-
ных приверженцев наготы.
— Почему ты не ходишь с нами?—спросила Ма-
ри за ужином.— Тогда бы ты увидел, что заводиться
и кривить физиономию не из-за чего.
— Мне противно.
— Уж не думаешь ли ты,— вмешалась Жизель,—
что наши соблазнительные бикини, которые скорее вы-
ставляют напоказ то, что надо скрывать, намного при-
личнее? По крайней мере там все держатся просто,
естественно — ни единого раздевающего взгляда, нико-
му нет дела до соседа! Поверь мне, Луи, это куда
пристойнее.
— Что верно, то верно,— сказал Антуаи.
— Ну ты-то до смерти рад попялиться на девчонок!
— Что? Какой же ты балда!
— А почему бы вам не прогуляться голыми по ули-
цам, раз, по-вашему, тут ничего зазорного нет...
— И нравы были бы чище,— подхватила Жизель.—
Луи, миленький, стыдливость — мать всех пороков.
Только одежды порождают любителей подглядывать.
— Ну, это положим...
Последние дни в Монталиве превратились для Луи
в сущую пытку. Он перехватывал каждый взгляд, об-
ращенный на Мари,— ему казалось, что все мужчины
видели ее голой.
Больше всего он злился на Антуана, который еже-
дневно ходил с обеими женщинами на пляж нудистов
и знал теперь тело Мари до последней складочки,
567
Накануне отъезда он не вытерпел — пересек услов-
ную границу пляжа, хотя она преграждала ему путь,
как если бы тут стоял забор из колючей проволоки,
влез на дюны и приблизился к лагерю. Какой-то чело-
век, растянувшись за торчащими из песка пучками соч-
ной зелени, разглядывал купающихся в бинокль. Услы-
хав шаги Луи, он обернулся.
— Куда там «Фоли Бержер»,— сказал он,— н к то-
му же задаром.
На его губах играла хитрая, грязная улыбочка.
— Не желаете ли поглядеть?
Луи взял бинокль. Поначалу он увидел только ско-
пище голых тел, потом различил ребятишек, игравших,
как играют все дети в мире, мужчин и женщин, сно-
вавших туда и сюда, и спокойно беседующие парочки.
Ничего такого, чего нет на любом пляже,— разве что
срамные места не прикрыты.
— Попадаются классные девочки,— глухо произнес
незнакомец.
Наконец Луи удалось навести бинокль на скульп-
турную Жизель, с ее цветущими, тяжелыми формами,
и изящную Мари, с тонкой талией, крутыми бедрами,
упругой грудью. С ними разговаривал мужчина. Не
Антуан, который, оказывается, сидел в стороне. Луи
отрегулировал биноклц и, укрупнив изображение, раз-
резал фигуру Мари и мужчины на куски, с пристра-
стием исследовал лица, стремясь обнаружить в них
отражение собственных тревог, но у обоих было
спокойное, можно даже сказать, невозмутимое выра-
жение.
К нему вернулось нездоровое любопытство подрост-
ка, толкавшее, бывало, его вместе с бандой сорванцов-
однолеток искать уединенные парочки в углублениях
Куроннских скал. Он обшаривал укромные местечки
в дюнах, надеясь увидеть интимные сцены, бесстыдные
жесты. А увидел лишь людей, прыгавших за мячом
или распластавшихся на песке под солнцем. Вальяжный
старик шел с палкой по пляжу, выпятив грудь,— буд-
то пересекал собственную гостиную. Девочки водили
хоровод. Молодой человек и молодая женщина, дер-
жась за руки, бежали купаться. Девчонки и мальчиш-
ки играли в шарики. Мужчина с седеющими висками
и столь же немолодая женщина перебрасывали друг
другу серсо.
568
Пляж как пляж, без никаких — и ничего в нем не
было таинственного.
Он снова отыскал место, где только что находились
Жнзель с Мари. Их уже там не было. Луи искал, ми-
моходом цепляя глазом чьи-то ляжки, лодыжки, спины.
Ему почудилось, что он узнал молодого человека, ко-
торый болтал с Мари. Он лежал в одиночестве на
кучке песка. Бинокль снова нацелился на знакомое
трио. ?Кизель с Мари шли впереди Антуана.
— Мерзавец,— промычал Луи.
Ему показалось, что Антуан пялился на зад Мари,
мерно покачивающийся перед его глазами.
Ну, я ему скажу пару слов.
Луи снова дал волю злости,— ведь теперь она, по
его мнению, была оправдана.
— Послушайте, вы,— сказал владелец бинокля,—
посмотрели, теперь моя очередь.
— И часто вы ходите сюда?
— Почти ежедневно.
— А зачем?
— Смотреть — как и вы.
— Так шли бы уж прямо на пляж. Это куда
проще.
— Мне противно. Довелись мне увидеть дочку сре-
ди этих людей, укокошу собственными руками.
— А подглядывать не противно?.. Не боитесь, что
вас застукают за этим занятием?
— Это ведь приятно, не правда ли?
Луи захотелось ударить этого человека, в сущности
так на него похожего.
Он ничего не сказал Антуану, но, когда вернулся
в Мартиг, еще долго мучился воспоминанием об этих
днях, проведенных в Монталиве.
И вот старая рана разбередилась. А тут еще раз-
болелись плечевые мышцы. Просто невыносимо. Нет,
надо ехать домой и застукать Мари на месте преступ-
ления, покончить со всеми этими воспоминаниями,
а заодно и со вчерашними подозрениями, что мерцают
в его сознании, как пламя свечи, со все более упор-
ным, всепоглощающим страхом — да неужели он такое
уж немощное, пропащее, конченое существо?
Луи косится на закатившуюся в угол пивную бу-
тылку. Она пуста. Его мучит жажда. У него ноют
плечи. Он боится.
569
Он спускается с подмостей, кладет лоток возле
растворного ящика, прибирает мастерки и выходит.
— Луи,— кричит Рене,— у тебя все еще не ла-
дится?
Рене следит за товарищем из окна. Тот направля-
ется к дорожке, огибающей стройку. Рене бежит с ле-
стницы вдогонку за Луи, перепрыгивая через ступень-
ки, и издали видит, что тот стоит, словно часовой,
перед откопанной вчера статуей. Рене подходит ближе.
Луи должен был бы его заметить, но он уходит со
стройки, не обернувшись, сам не свой.
Рене рассказывает об этой сцене ребятам-строи-
телям.
— Ума не приложу, что с ним творится последние
два дня. Он рехнулся...
— Как пить дать у него неприятности. Скорее все-
го дома, с женой. Баба она молодая...
— И смазливая...
— Да разве это жизнь? Вечно его нет дома. Мы
на одной стройке вкалываем, и то заняты по горло.
А он левачит направо и налево, представляешь? Рене,
обязательно поговори с ним.
— Я? Да он пошлет меня в баню... Скажет — не
суйся в мои дела. Я для него сопляк.
— Меня он тоже, конечно, не послушает. Знаешь,
алжирцев еще не привыкли считать за людей, наравне
с прочими.
-— Ты это брось.
— Я знаю, что говорю.
— Интересно, чего это он вперился в статую, слов-
но она призрак какой-то... Я за него беспокоюсь, вери-
те или нет... Помнишь Джино, опалубщика, который
в прошлом году свалился с лесов. Все ребята из его
бригады слышали перед этим крик и уверены, что он
сам прыгнул вниз.
— На такой работе станешь психом!
-— Присядьте, мадам... Подожди, Жан-Жак, сейчас
принесу твою книжку.
Мари глубже усаживается в кожаное кресло. Удли-
ненная комната освещена люстрой с большим абажу-
ром, затеняющим углы. Диван, два кресла, низкий
круглый столик и книги, книги — на полках, на диване,
570
на письменном столе. Никогда еще Мари не видела
такой массы книг, разве по телевизору — когда писате-
ли дают интервью у книжных полок, что тянутся, как
и здесь, от пола до самого потолка. Жан-Жак застыл
как вкопанный посреди комнаты. Он ослеплен.
— На, получай.
Учитель протягивает ему книжечку в зеленой об-
ложке, длинную и тонкую. Мальчик колеблется.
— Возьми, возьми. Тебе она нужнее, чем мне.
- — Спасибо, мосье.
 — Он отдаст вам, когда прочтет.
— Нет, нет... Она потребуется ему не раз и не два.
Садись.
Жан-Жак послушно садится, с любопытством листает
книжку. Ив приклеился к коленям матери. Снмона сто-
ит рядом, прислонившись к ручке кресла. Ксавье вспо-
минает полотна XVIII века.
«Тихое семейное счастье,— думает он,— классиче-
ский сюжет — мать и дети. Грез! '»
Он не может оторвать глаз от этой картины. Насту-
пает тягостное молчание. С первой встречи на пляже
Мари и Ксавье ни разу по-настоящему не говорили.
Они знают друг друга весьма поверхностно.
Марн спрашивает себя, что она делает в квартире
этого молодого человека? Ксавье не мог бы сказать, по-
чему он ее пригласил. Из вежливости? Ему страшно за-
даваться вопросами, распутывать клубок тайных нитей,
связавших их сегодня после полудня. Мари страшится
понять, почему она приняла приглашение, почему, вой-
дя в эту комнату, испытала легкое, сладостное волне-
ние. Когда она в молодости бегала на танцы, у нее так
же радостно екало сердце, если ее приглашали.
— Вот мои хоромы,— сказал Ксавье.— Не бог весть
какой порядок.
— Что вы! Для одинокого мужчины у вас почти
идеальная чистота.
Аккуратная хозяйка, она тотчас подметила, что нз-
под покрывала торчит рукав пижамы, на полу валяется
подушка, на письменном столе разбросаны бумаги. Но
ей даже нравится потрепанная мебель и небольшой ера-
лаш — это свидетельствует о том, что молодой человек
живет один.
‘Грез Жан Батист (1725—1805) — французский ху-
дожник.
571
— И вы прочли все эти книги? — спрашивает Симо-
на; она осматривает полки, негромко читая заглавия.
— Симона, не приставай,— ворчит Мари.
— Да, почти все.
Ив уселся на вытертый ковер, разостланный на полу.
Жан-Жак поглощен чтением; Симона — осмотром. «На-
до говорить, говорить во что бы то ни стало»,— дума-
ет Ксавье.
— Кроме книг, у меня почти ничего и нет.
— Уютно у вас...
— Что вы! Я снял эту комнату с обстановкой... Не-
казистое жилье холостяка.
Они пытаются спрятаться за банальные фразы, но
слова тоже расставляют силки... В слове «холостяк» для
Мари есть что-то двусмысленное. Я у холостяка... То
есть в холостяцкой квартире и так далее,, и тому по-
добное. А что если кто-нибудь видел, как я сюда
вошла?
— Ив, вставай. Симона, иди ко мне.
Дети ее защита не только от всякого рода сплетен,
но и от самой себя: разве не испытала она только что
непостижимое удовольствие, когда поняла, что у него
нет постоянной женщины?
Ксавье тоже ищет защиты.
— Ваши дети наверняка хотят пить.
— Нет, нет.
— Да, мама, я хочу пить.
— Помолчи, Симона.
— Вот видите. У меня, кажется, есть фруктовый
сок. А вы, мадам, не желаете ли виски?
— Нет... нет...
— Может быть, вы его не любите?
— Отчего же, только^ я пью его редко.
— Чуть-чуть не в счет.
Он исчез в соседней комнате, должно быть, кухне.
Предложение выпить виски напомнило Марн о ситуа-
циях из низкопробных романов и комиксов, которые она
забросила по совету Жан-Жака: холостяк, холостяцкая
квартира, соблазнитель... Мари прижимает к себе Ива.
Ксавье возвращается с подносом, на котором позвя-
кивают стаканы, графин, бутылка перье. Поставив его
на столик, он снова исчезает, чтобы вернуться с двумя
бутылками.
— Это не для Ива.
572
— Лимонный сок ему не повредит.
— Я тоже хочу пить,— заявляет Ив.
Ксавье берется за бутылку с виски.
— Самую малость, благодарю вас.
Мари пьет редко — разве что за обедом немного ви-
на, разведенного водой. А виски только у Жизель
в Марселе или когда та приезжает погостить к ннм
в Мартиг.
Ксавье продолжает стоять. Он читает на заостренном
к подбородку лице Мари тревогу, какой прежде не за-
мечал. Да разве до сегодняшнего дня он смотрел на
молодую женщину? Поскольку он часто думает цитата-
ми из книг, ему приходит на память фраза Камю:
«Легкое подташнивание перед предстоящим, называемое
тревогой». Эта женщина, продолжающая играть роль
спокойной, взыскательной матери, кажется ему хрупкой
и необыкновенно близкой.
Мари никак не может привыкнуть к вкусу вина.
Она застыла в созерцании стакана—в газированной
воде поднимаются пузырьки, они медленно раздувают-
ся, потом лопаются.
— Вам нравится в Мартиге?—спрашивает Мари.
— Да, очень. Это моя первая работа. Я был рад,
что меня направили в Прованс. Я родом из Тулона
и люблю солнце.
— Ваши родители живут в Тулоне?
— Отец да. Мне было восемь лет, когда умерла
моя мама.
У Мари растроганный вид, какой бывает у всех
женщин, когда мужчина вспоминает свою умершую
мать. «Комплекс Иокасты»,— думает Ксавье.
Допив сок, дети вернулись к своим занятиям: Жан-
Жак уткнулся в книгу, Симона продолжает осмотр по-
лок. Ив разглядывает рисунок на ковре и водит мизин-
цем по его завиткам.
Молчание обступает Мари н Ксавье. Оно их возвра-
щает к тому, от чего им так хотелось уйти,— к обоюд-
ному узнаванию.
Мари рада, что на ней тельняшка и брюки. Как бы
ей было неловко сидеть в кресле, выставив напоказ го-
лые колени!
Они избегают смотреть друг на друга. Пытаются
ускользнуть от всего, что удаляет их от детей н сбли-
жает между собой.
573
Мари боится себя. Не виски бросает ее в жар и не
желание, подавленное в тот вечер, когда Луи заснул.
За ней, как и за каждой миловидной женщиной, ухажи-
вало немало мужчин, но эти ухаживания не вызывали
в ней ничего, кроме скуки и желания посмеяться. Ей
никогда не приходилось защищаться от себя самой. Раз-
дираемая хлопотами по хозяйству и заботой о детях,
она не заводила романов. Теперь перед ней открыва-
лась неведомая земля, страна зыбучих песков, которые
ее мягко засасывали и делали всякое сопротивление
тщетным.
Как и люстра, что оставляет неосвещенными дальние
уголки этой набитой книгами комнаты, молчание что-то
и проясняет в их отношениях, и затемняет. Ксавье тоже
не понимает охватившего его волнения. Он смотрит на
Мари, на ее острую мордочку и печальные глаза. Он
не испытывает той страсти, какую возбуждали в нем
многие девушки; просто ему хочется, чтобы она была
рядом, чтобы он мог взять ее на руки, нежно баюкать
и отогнать от нее все напасти. Нужно прервать мол-
чание.
— Мартиг очень интересный город. Дело не только
в живописных каналах, что связывают три общины, из
которых он сложился, и не в знаменитом трехцветном
знамени, а в том, что он постепенно становится микро-
космосом современного мира. За сорок лет население
Мартига увеличилось вчетверо. А ведь его долго обго-
няли другие города. Во второй половине XIX века
Мартиг растерял свыше трех тысяч жителей. Он стал
просто большой деревней, пять-шесть тысяч душ — и
все. А население его старшего соседа, Марселя, за это
же самое время умножилось в пять раз. Мартигу, с его
холмами и заливом, так, казалось, и вековать в полном
забвенье — заштатная рыбацкая деревушка, которая
славилась разве что живописными домиками, черепич-
ные кровли и охровые фасады которых отражались на
глади каналов, нежным вкусом преследуемой тартана-
ми 1 кефали или свежепросоленной икры лобана и еще,
пожалуй, своими спорщиками и местным фольклором.
Городок дремал как кот на солнышке. Знаете ли вы,
что за 1930 год в городе состоялось всего пять разво-
дов? И вот здесь обнаружили нефть. Сегодня Мар-
1 Тартана — одномачтовое судно.
574
тиг — четвертый по величине город в департаменте. Он
обскакал Салон, Обань, Шаторенар, Ла-Сьоту, Тара-
скон! Двадцать пять тысяч жителей — в четыре раза
больше, чем прежде,— и это всего за какие-то сорок
лет. Ближайшие соседи — Берр и Пор-де-Бук — выросли
так же быстро. Просто поразительно, правда?
— Да,— бормочет Мари.
Она отвыкла от живой речи. Ее общение с Луи дав-
но свелось к разговорам о домашнем хозяйстве, здоро-
вье детей, событиях повседневной жизни. В первое вре-
мя у них еще была потребность обменяться впечатле-
ниями или сопоставить свои точки зрения, но постепен-
но эта потребность исчезла.
Разговоры Мари с матерью всегда ограничивались
самым необходимым.
Вне дома они вертелись лишь вокруг неизменных
тем — дороговизны жизни, уличных заторов, усиливаю-
щегося шума, обычных сетований на то, на се.
Интереснее всего ей было общаться с детьми. Жан-
Жак много рассказывал, иногда размышлял вслух, и
это стало для Мари наиболее прочной связью с миром.
Уже сколько лет подряд ее одолевают одни лишь
домашние хлопоты и заботы, хотя у нее есть и автомо-
биль, и холодильник, и прочее тому подобное. Иногда
она вырывается в Марсель, чтобы повидаться с Жи-
зель — у той детей нет, да и Антуан ее не очень стес-
няет; Жизель всегда готова на любое приключение
и охотно рассказывает ей про свои романы.
Общение с внешним миром почти полностью ограни-
чено для Мари отсветами телеэкрана, который приносит
ей каждый вечер целую охапку грустных новостей
и тусклых зрелищ.
— В мире, в котором мы живем, задыхаешься все
больше и больше,— продолжает Ксавье.— По-моему,
в Мартиге, где людям так тесно в ветхих домах и уз-
ких улочках, где непрестанно громыхают грузовики, где
местных захлестнула толпа иностранцев со всего све-
та,— которых привлекают здешние крекинг-установки
и трубчатые печи, как путников в пустыне — мираж,
словно в фокусе отразились тревоги нашего времени. Не
испытывали ли вы ощущения, что вас как бы и нет,
что действительность вас обогнала, забыла на обочине
дороги, бросила одну в толпе?
— Да,— отвечает Мари почти про себя.
575

Она слушает Ксавье. Он говорит, рассуждает, анали-
зирует, и она начинает понимать, почему ей и большин-
ству ее знакомых так тяжко жить, почему разрушается
ее семейный очаг.
«Одна в толпе». Тысячи тысяч таких одиночеств
слагаются в огромное общее одиночество ничем не свя-
занных друг с другом людей, которые, сидя у телевизо-
ров, поглощают одну н ту же духовную пищу.
С тех пор как телевидение вошло в ее быт, реакции
Мари частично определяются им.
Людям очень редко удается выразить свою внутрен-
нюю сущность. Человек не в силах по-настоящему про-
явить себя ни когда он преодолевает тяготы жизни,
ни когда, вырвавшись нз заводских стен, из тесного
жилья, освободившись от повседневных забот, удирает
в конце недели на переполненные пляжи или на базы
зимнего спорта — всюду, даже на забитых автомобиля-
ми дорогах, он ощущает все ту же усталость и скуку.
В словах Ксавье — они кажутся ей немного учены-
ми— находит Мари объяснение тому чувству, что гнало
ее в тот вечер по городу, зажатому, как кольцом, ка-
руселью мчащихся одна за другой машин.
-— Здесь всюду видишь анахронизмы и противоре-
чия. Мы присутствуем при столкновении прошлого, все
еще цепляющегося за древние камни в бесплодных уси-
лиях приспособиться, и настоящего зарева пожара,
которое нефтеочистительные заводы отбрасывают по ве-
черам на гладь залива. Промышленность, прогресс, нау-
ка покушаются на пространство и опережают время.
Никогда еще человек не располагал столькими средства-
ми для достижения счастья, никогда не имел такой воз-
можности утолить свою жажду наслаждений и комфор-
та, и никогда ему не было так трудно достичь счастья.
Порой у меня такое впечатление, что все мы набились
в поезд, который мчится на полной скорости и никогда
не останавливается на станции, где нам бы хотелось
сойти. Но я докучаю вам своей обывательской филосо-
фией.
— Нет, вы правы. Я это часто ощущаю сама. Вот,
например, постоишь мннутку на новом мосту, и чувст-
вуешь себя не то как лист на ветру, не то как узник
в камере, где стены из автомобильных кузовов...
— И вдруг в тебе что-то дрогнет,— неожиданно под-
хватывает Ксавье.— Оттого ли, что пляж бледнее, мо-
576
ре зеленее, а солнце нежнее обычного, но только внутри
вдруг что-то дрогнет.
Мари чувствует, что он близок к признанию. Фразы
обвивают ее, обнимают, как руки, раздувают еще не
угасший внутренний огонь. Она не хочет. Она наклоня-
ется за Ивом и прижимает его к груди.
— Да,— повторяет он,— что-то дрогнет...
Стараясь прогнать теснящиеся в нем мысли, что так
и рвутся наружу, Ксавье спрашивает:
— Еще немного виски?
— Пожалуй.
Мари отвечает машинально, только бы уйти от опас-
ных объяснений. За полуприкрытыми ставнями угасает
солнце. Ксавье наливает виски, добавляет содовой, про-
тягивает ей стакан.
— Вы любите музыку?
— Да, мосье, хотя я и плохо в ней разбираюсь.
— Хотите послушать пластинку? Например,
«Море»...
Она не отвечает.
— ...Дебюсси.
Мари погружается в музыку всем существом. Теории
она не знает, но зато полностью отдается гармонии,’
проникается ею. Она воспринимает музыку не столько
на слух, сколько телом, всеми обостренными чуть не до
боли чувствами.
Ксавье смотрит на взволнованное, напряженное лицо
Мари.
— До чего же красиво,— говорит она, когда зати-
хают последние звуки.— Я в музыке полный профан и
не способна объяснить услышанное. И все же я очень
люблю музыкальные передачи по телевизору, которые
ведет Бернар Гавоти. У меня есть четыре-пять пласти-
нок. Хотелось бы иметь больше. Но муж предпочитает
певцов... Здесь слышится море, волны, которые взды-
маются, сталкиваются, разбиваются с силой о скалы
и стихают, ветер, что дует над морем... У меня такое
чувство, будто я сама это море, но в то же вре-
мя я лежу на скалах под солнцем и меня омывают
волны...
Она умолкает, сама удивляясь пространности своей
речи и тому, что лицо учителя опять стало мечтатель-
ным и серьезным, как тогда, когда они вместе купались.
И у него такая же натянутая, защитная улыбка.
19. Французские повести. 577
— Напротив, вы прекрасно все понимаете,— гово-
рит он.— А знаете, Дебюсси так и назвал три части
своего сочинения: «На море с зари до полудня», «Игра
воли», «Разговор ветра с морем».
— Я этого не знала. Я, наверное, даже имени Де-
бюсси не слышала. Я простая женщина, откуда у меня
свободное время — с тремя-то детьми иа руках.
Мари кажется, что она вышла из-под власти чар, но
Ксавье продолжает:
— Для Дебюсси море, нежное и бурное, с рифами
и тихими заводями,— отраженье страстей и человече-
ских чувств.
«Ох, кажется, я становлюсь педагогом,— думает
он.— Чертов учителишка...»
— Мне думается, Дебюссн написал «Море» на бере-
гу океана, хотя некоторые утверждают, что он никогда
не видал его. Однако неподалеку отсюда есть уго-
лок, где я пережил, как мне кажется, то же самое,
что и он.
— Карро,— говорит Мари.— Именно о нем я сей-
час вспомнила. Говорят, это уголок Бретани, занесенный
на Средиземное море. Вам нравится Карро?
— Да, очень... Если бы я осмелился...
Едва она произнесла название Карро, как ощутила
терпкий аромат водорослей на скалах Арнетта, захле-
стываемых зелеными пенистыми волнами.
— Если б я осмелился, я предложил бы вам съез-
дить в Карро в ближайшие дни.
-— В воскресенье, если хотите... Надеюсь, муж будет
свободен и поедет с нами.
— Мне бы очень хотелось.
Мари и Ксавье в равной мере совершенно искренни.
Иногда лжешь самому ребе, чтобы считать, что твоя со- •
весть чиста.
«Вот ваша подруга умеет жить!» Жизель и Мари
смеются над шутками двух марсельских студентов, при-
ехавших на каникулы в Круа-Сент.
Все четверо познакомились в Гранд-Юи на качелях,
с бешеной скоростью вертящихся вокруг оси.
Сейчас они сидят в автомобильчиках «автодрома» —
Мари с дружком напротив Жизели и ее парня. На пре-
дельной скорости следящая штанга вибрирует, завывает
578
ветер, серый тент падает — и автодром внезапно огла-
шают испуганные крики и истерический смех. Молодой
человек, которому Мари доверчиво дала руку, едва тент
погружает их в полутьму, торопится воспользовать-
ся подвернувшимся случаем. Мари его отталкивает.
Когда тент поднимается вновь и автокары замедля-
ют бег, он кивает на Жизель, прильнувшую к своему
спутнику:
— Вот ваша подруга умеет жить.
С седьмого этажа, где живет Ксавье, спускается
лифт. Его слегка раскачивает в шахте. Но не так, как
карусель... Им было семнадцать. Жизель позволяла все.
Мари же всегда была недотрогой.
Покатавшись в автомобильчиках, они пошли в лаби-
ринт — и движущийся тротуар увлек нх в темноту, на-
селенную веселыми призраками, которые взмахивали
крыльями, вздыхали, шаловливо хватали за руки. Жи-
зель хохотала до упаду и с визгом бросалась парню
в объятия. Сопротивление Мари на какую-то минутку
ослабло, но она тут же взбунтовалась. Молодой человек
ей не был противен, однако природная стыдливость
и боязнь потерять себя взяли верх.
Конец дня прошел уныло. Студент — кавалер Ма-
ри— под каким-то предлогом улизнул. И Мари провела
вечер как нельзя более глупо: глядела, как Жизель и ее
молодой человек распаляют друг друга. Их роман,
украшенный бесконечными выдумками и капризами Жи-
зель, продолжался все студенческие каникулы.
И пока машина Мари, как и прочие, едва-едва пол-
зет по мосту Феррьер, в голове ее кружатся карусели.
Да, уж она-то прекрасно знает, что Жизель бы не
устояла, уж она-то эти нежные, тихие отношения быст-
ро превратила бы в горячечный приступ страсти.
На пороге своей квартиры Ксавье протянул Мари
руки. Она притворилась, будто не видит этого жеста.
Она все еще страшится прикосновений. Бежит от себя.
Пытается себя обмануть. Она даже и в мыслях не хо-
чет поддаться любопытству, опасаясь, что оно слишком
далеко ее заведет.
Карусели кружатся, как и машины, из которых одни
сворачивают с моста налево, к шоссе на Фос и на
Пор-де-Бук, другие — направо, к городскому саду
и пляжу, покрытому водорослями, почерневшими от
дегтя и нефтяных отбросов.
579
Ксавье и Мари стояли лицом к лицу, в метре друг
от друга, и это расстояние разъединяло и объединяло
их. Они очнулись одновременно. Мари подтолкнула де-
тей к кабине лифта. Ксавье закрыл дверь квартиры.
Мотороллер мерно катит вдоль самой обочины. Луи
обдувает ветром от обгоняющих его машин. Свет встоеч-
ных фар вырывает его из мрака. Сегодня вечером он
опять не сумел отказаться от партии в карты.
Когда он приезжает домой, кадры тележурнала бе-
гут по экрану, перед которым уже сидят Мари и Симо-
на. Жан-Жак читает на кухне. Он едва поднимает голо-
ву, когда входит отец.
— Здравствуй, пап,— громко поздоровалась Си-
мона.
Мари промолчала. Прибор Луи стоит на столе.
— Наверное, еще не остыло,— сказала Мари.—
Положи себе сам.
Он садится и принимается есть.
— Ма, а ма,— кричит Жан-Жак,— знаешь, как бы
тебя звали в древнем Риме?
— Нет...
— Матрона...
— Очень мило!
— Слушай, слушай. Гражданское состояние женщи-
ны, в обязанность которой входило выйти замуж
и родить детей, обозначалось так: puella — девочка,
virgo — девушка, uxor — жена, matrona — мать семей-
ства...
— Ладно, я матрона.
— Нет... Слушай дальше: в принципе женщине от-
водится второстепенная роль. Она уходит из-под власти
отца, чтобы оказаться в,о власти мужа, такого же стро- J
того к ней, как и к своим, большей частью многочислен-
ным, детям. И все-таки мать семейства — mater
families, matrona — почитается, как хранительница се-
мейного очага. И хоть в законе это и ие было оговоре-
но, ее влияние на всякие постановления о семье начало
сказываться в Риме очень рано.
— А папа, кто он? — спрашивает Симона.
— Погоди: puer—с семи лет до семнадцати, это я,
adulescens—с семнадцати до тридцати, juvenis —
с тридцати до сорока шести, senior — с сорока шести
до шестидесяти... Он — juvenis...
580
1г'ч
Разговор Жан-Жака с Мари, налагаясь на голос ком-
ментатора, монотонно перечисляющего цифры, напоми-
нает игру в чехарду — одна фраза перепрыгивает через
другую. Луи уже не понимает, что же он слышит —
слова, похожие на непонятный ему ребус, которые чи-
тает сын, или голос из телевизора. Луи уже забыл, что
собирался сегодня приласкать Мари,— ему хочется од-
ного: уйти к себе в спальню, закрыть дверь, уснуть и
не слышать домашнего шума, грохота стройки, не ощу-
щать головной боли, словно молотом бьющей в вис-
ки. Ему уже окончательно ясно—он в своем доме
чужой.
— Как ты думаешь, Жан-Жак, Фидель Кастро про-
чел все свои книги, а? —спрашивает Симона.
— Еще бы... Ведь он такой умный.
Луи улавливает имя Фиделя Кастро, но не понима-
ет, что под ним кроется.
— При чем тут Фидель Кастро?
— Это мой прошлогодний учитель. Мы ходили к не-
му днем в гости.
— Кто вы?	,
— Все: мама, Симона, Ив, я..,
— Что ты болтаешь?
— Кстати,— вмешивается Мари, не двигаясь с ме-
ста,— чем ты занят в воскресенье?
— Ты же знаешь, работаю в Жиньяке.
— А освободиться бы ты не смог?
— Нет. Надо закончить до дождей. А в чем дело?
— Ты бы с нами поехал.
— Куда это?
— В Карро, с учителем Жан-Жака.
— Мы его прозвали Фидель Кастро, потому что у
него борода,— объясняет Симона.
— С кем, с кем?
— С учителем Жан-Жака. Мы встретили его в Ку-
ронне. Он подарил малышу эту книгу.
— И ты была у него дома?
— Да, с ребятами.
Треск позывных наполняет квартиру. Рев голосов
сливается с криками толпы, размахивающей на экране
плакатами: «Давай, Дакс...»
— Алло, вы меня слышите, говорит Сент-Аман.
Жан-Жак сел рядом с матерью и сестрой.
— Что все это значит? — спрашивает Луи.
581
— Это финал футбольного междугородного матча,—
отвечает Жан-Жак.— Дакс против Сент-Амана.
— Да, нет, Мари, что за учитель, объясни-ка.
— Алло, Леон Зитрон, вы меня слышите, алло, Ле-
он Зитрон в Даксе... Дакс... вы меня слышите... Дакс
меня не слышит.
— Я спрашиваю, что за учитель, Мари!
— Алло, Ги Люкс, я вас плохо слышу... Теперь, ка-
жется, лучше.
— Я же тебе сказала, тот учитель, который препода-
вал у Жан-Жака в шестом.
— Леон Зитрон, как у вас там, в Даксе? Вас слу-
шаем, Леон Зитрон.
— Как его зовут?
— Ксавье...
— Здесь, в Даксе, царит необыкновенное оживле-
ние. Весь город на стадионе — шум, пестрота, все
возбуждены. Собралось по меньшей мере шесть тысяч
человек...
— Как?
— Ксавье Марфон. Я несколько раз видела его в
лицее в прошлом году, когда ходила справляться об от-
метках Жан-Жака.
— А вот и мэр Дакса... Господин мэр, вы, разуме-
ется, верите в победу Дакса...
Луи не слышит и половины того, что говорит Мари.
Толпа, точно жгут, обвивает арену, все машут руками.
Слово предоставляют какому-то самодовольному типу,
«Ксавье». Мари ощущает прилив нежности, произне-
ся наконец это имя. Она бессознательно медлила с от-
ветом. Мари сказала мужу не всю правду и втайне ра-
да, что он занят в воскресенье.	«
Треск н миганье на экране, выкрики, взрывы хлопу-”
шек, комментарии, которых она не слушает,— все это
только усиливает неразбериху в ее мыслях.
«Ксавье... matrona...» Смешно. Рассуждения ?Кан-
Жака ее рассердили... «Ты воображаешь себя еще моло-
дой... матрона... о чем ты думаешь?» Но ведь между
ней и Ксавье ничего нет. И ничего не может быть.
Луи зацепился за слово «учитель». Это утешитель-
но. Он представляет себе старого господина с бородкой
клинышком.
— Спасибо, господин мэр... Вам предоставляется
слово, Ги Люкс.
682
— Алло, Леон, последний вопрос, прежде чем вы
передадите слово Сент-Аману: Рири, будет ли присут-
ствовать знаменитый Рири?
— Да, вот и он сам.
На переднем плане появляется невысокий, седой
мужчина со счастливой хитроватой улыбкой.
— Спасибо, Леон Зитрон.
Вопли стихают, на экране — мельканье: трансляцию
с Дакса переключают на Сент-Аман; оттуда тоже не-
сутся крики.
— Сент-Аман ничуть не уступает Даксу в энтузиаз-
ме, н, конечно же, на стадионе присутствует йойо, по-
пулярный мэр Сент-Амана... Рядом с ним Симона
Гарнье. Предоставляем вам слово, Симона Гарнье.
— Что ты говоришь, Луи? Такой оглушительный
шум, что я тебя не слышу. Шел бы ты лучше смотреть
передачу и погасил свет на кухне.
Луи запивает еду большим стаканом вина. Он садит-
ся между Симоной и Мари. На языке у него вертится
масса вопросов.
Приходят соседи и, тихонько извинившись за опоз-
дание, усаживаются перед телевизором — мужчина,
женщина, пятнадцатилетний мальчик.
Начинается футбол, все сосредоточиваются на игре...
«Дакс выиграл у Сент-Амана...»
Завывания, аплодисменты, свистки, улюлюканье
толпы превращают шуточные игрища в местную Илиа-
ду, чьи герои оспаривают славу, бегая в мешках, пере-
тягивая канат и разыгрывая пародию на корриду.
И все это в полумраке гостиной отражает экран. Здесь
болеют кто за кого. Поругивают толстяка Зитрона или
уродца Ги Люкса. Восхищаются милашкой Симоной
Гарнье... Луи чуть не разругался с соседом из-за спор-
ного гола. Мари еле их усмирила.
Последняя вспышка фейерверка «Toros de fuegas» ’,
и на экране проходят заключительные титры
с именами.
— Чем мне вас угостить? — спрашивает Мари.
— Ради бога не беспокойтесь... Хватит того, что
мы вам надоедаем.
— О чем вы говорите... Чуточку виноградной на-
стойки? Маминого приготовления.
1 Комическая коррида «Огненный бык» (испан.),
583
— Как ваша мама, здорова?
- Да-
— Разве что с наперсток. Завтра рано вставать.
— Вкуснятина,— говорит сосед, прищелкивая язы-
ком.
— Да вы садитесь.
— Нет, нет, пора отчаливать.
Луи сидел, расставив ноги; на него опять навали-
лась усталость.
— Здорово все-таки, когда есть телевизор... Нам бы
тоже не мешало завести.
— Ну что, Луи, работы как всегда хватает?
— Хватает, хватает.
— Без дела жить — только небо коптить.
— Говорят.
Короткие фразы перемежаются небольшими пауза'ми
и покачиваниями головой. Парнишка зевает.
— Вы недурно загорели, мадам Люнелли. Все еще
ездите на пляж?
— Да, пока погода держится... Дети...
— Извините,— говорит Луи,— но я совсем раскис.
Пойду-ка спать.
— Ребята тоже,— спохватывается Мари.— Симона,
Жан-Жак, марш в постель!
— Мы пошли... Спасибо... До свиданья...
— Ты идешь, Мари?
— Погоди. Мне надо вымыть посуду.
От приторно-сладкой настойки у Луи слипаются гу-
бы. Как и каждый вечер, он засыпает с горьким вкусом
во рту.
— Правда, хороша?
Луи оборачивается, оторванный от созерцания гип-
совой статуи; его паломничества к ней стали теперь
ежедневными.
«На тебе,— думает он,— учитель!»
Прямо на земле, за кустом, сидит человек с бород-
кой клинышком и в соломенной шляпе. Он встает и
подходит к Луи.
— Ах, хороша! Я рад, что вы любуетесь ею. Смот-
рите, смотрите. Я разыскивал ее долгие годы. На днях
был в Эксе, в кафе «Два мальчика», а там один чело-
век со смехом рассказывал, какой переполох поднялся
584

на стройке, когда в земле обнаружили женскую статую.
И едва он сказал, где ее нашли, как я понял — это она.
— Она?
— Да, Мари.
— Мари? Что вы болтаете?
— Мари Беррская. У вас есть мииутка времени?
— Есть.
-— Так слушайте. Потом сможете подтвердить, что
я совершил открытие... В 1520 году молодой человек
прогуливался верхом по лесам, окружающим Беррский
залив,— и вдруг эта удивительная встреча... Сосны
спускались с холмов к спокойным и ленивым волнам.
Небольшие бухточки размывали тенистый берег, и вода
там была светлой и чистой, как в роднике. Наш герой
ехал по извилистому краю залива дорогой, вившейся
между деревьями и колючим древовидным кустарником,
где сквозь просветы в зелени виднелось небо и море.
Вы знаете историю про то, как Одиссей, попав в страну
феаков, уснул голым на берегу моря, и его разбудила
стайка девушек, среди которых была красавица Нав-
сикая?
— Нет, не знаю.
— Неважно, тем более что наш молодой человек не
уснул, да и голым он не был. Все это чрезвычайно
смешно!
Человек разражается смехом. Он наклоняется и гла-
дит статую рукой.
— Ах, дорогой мой, конечно же, это она... Какие
дивные линии у этого мрамора.
— Это не мрамор, а гипс.
— Ну-ну. Так на чем же я остановился? Ах да...
Наш всадник задерживается перед одним из этих про-
светов в зелени, над заливчиком с зеленоватой водой
и мелким песком. И что же он видит? А ну, отгадайте!
Что он видит?
— Не знаю.
— Он ничего не видит по той простой причине, что
там нет ни одной живой души. Вы разочарованы. Вы
ожидали, что он обнаружит стайку нагих девушек, ку-
пающихся в заливе или резвившихся на пляже, и среди
них Мари Беррскую. Вы ошиблись. На самом деле...
Человечек подходит вплотную к Луи.
— Дерни за бородку раз, дерни за бородку два —
и тебе откроется правда.
585
— Я пошел... До свиданья.
Луи пятится назад. Человечек за ним.
— Нет, погодите... вы будете свидетелем.
У него крепкая хватка, и Луи тщетно пытается вы-
рвать руку из сжимающей ее нервной руки старичка.
— Отпустите. Мне пора на работу.
— Неужто вы не х'отите узнать подлинную историю
Мари Беррской, правдивую до последнего слова?
«Шизик»,— думает Луи, но его удерживает то, что
статую окрестили именем Мари.
— Вы только шутки шутите, а кто эта самая Ма-
ри — не рассказываете.
— Да, пошутить я люблю. Наверно, вы думаете, что
я чокнутый?
— Нет, что вы.
— Наш молодой человек был маркиз Воксельский,
старший сын графа Воксельского, чей замок находился
на том месте, где строят эти мерзкие дома. Это было
в 1520 году. Молодой маркиз направлялся в Берр —
последние два месяца он ездил туда каждый день. Он
навещал свою возлюбленную. Мари была дивно хороша
собой. Должно быть, знатностью она не отличалась, но
ради такой красавицы стоило пойти на неравный брак.
Некоторое время спустя состоялась свадьба. Мари Бер-
рская стала маркизой Воксельской.
По правде говоря, то были невеселые времена.
В Провансе лютовала война. Шайки коннетабля Бурбон-
ского и войска Карла V сеяли разрушения и скорбь,
овладевали городами, крепостями, замками, жгли дерев-
ни и крестьянские дома. Кое-кто из прованских сеньо-
ров сдавался, другие — защищались. Старый граф
Воксельский решил пожертвовать малым для спасения
главного — сегодня бы этЪ назвали двойной игрой. Он
решил, что маркиз, его старший сын, перейдет на сто-
рону короля Франции Франциска I и с частью своих
людей отправится в Марсель, а сам он, со своим млад-
шим сыном, останется в замке и договорится с войска-
ми коннетабля. Мари Беррская, еще больше похорошев-
шая после свадьбы, должна была остаться со своим
свекром.
Ландскнехты, кавалеристы, пехотинцы — испанцы и
итальянцы под командованием Шарля Бурбонского, про-
возглашенного наместником Прованса, захватывали го-
рода и замки. Они заняли Фюво, Бук, Гардан, Пейнье.
586
Шарль Бурбонский обосновался неподалеку от Милля
и без кровопролития завладел Эксом. Одна рота испан-
цев дошла даже до самого Воксельского замка. Ее ко-
мандиром был молодой и бравый идальго. Рядовые
раскинули лагерь в парке. Офицеры расквартировались
в замке. Об остальном вы, конечно, догадываетесь.
— Откуда? Они всех перебили?
— Что же вы! Ведь это проще простого. Что быва-
ет, когда красивый завоеватель встречает красивую мо-
лодую женщину? Любовь. Мари Беррская и красавчик
испанец безумно полюбили друг друга.
— А как же муж?
— Я ведь сказал вам. Ему удалось проникнуть
в Марсель раньше, чем город окружил коннетабль Бур-
бонский. Осада Марселя длилась весь август и сентябрь
1524 года. А нашему испанскому идальго дела до всего
этого, как до прошлогоднего снега. Тем временем жите-
ли Марселя — солдаты, дворяне, буржуа и даже жен-
щины —- как один человек поднялись на безнадежную,
казалось бы, борьбу с Шарлем Бурбонским и вынудили
его снять осаду. Войска коннетабля, отброшенные мар-
сельцами, беспорядочно отхлынули и рассеялись по всей
округе, крестьяне гнались за ними по пятам, армия
Франциска I, которая пришла на подмогу осажденному
и в конце концов победившему городу, напала на них
с тыла. Когда весть о разгроме достигла Воксельского
замка, старый граф переменил тактику и полетел на-
встречу победе. И вот как-то ночью он со своими людь-
ми и прн поддержке окрестных крестьян открыто напал
на испанцев, которых еще два месяца назад принимал
с распростертыми объятиями. Спаслось всего несколько
человек. Капитан находился у своей любовницы. Он
прятался у нее три дня, на четвертый ему удалось
убежать. Мари хотела было последовать за ним. Он убе-
дил ее остаться — обещал, что скоро вернется.
И Мари Беррской ничего не оставалось, как забыть
душку военного и ждать возвращения супруга. Увы!
Увы! Бедная Мари!
— Бедная Мари! Шлюха она, хоть и красивая.
А что было с ней дальше?
— Маркиз Воксельский вернулся несколько дней
спустя, он радовался победе и был влюблен даже боль-
ше прежнего. Будь эта история сказкой или легендой,
как считают иные болваны, Мари Беррская, разумеет-
587
ся, встретила бы его ласково и они народили бы кучу
детей. Но правда красива и жестока. Мари Беррская не
могла забыть испанского капитана. И была не в силах
выносить мужа. Под самыми разными предлогами она
несколько дней уклонялась от исполнения супружеских
обязанностей.
Никогда еще Мари не была так хороша собой. Ни-
когда еще муж так страстно ее не любил. Однажды но-
чью ему посчастливилось то ли хитростью, то ли силой
пробраться к ней в опочивальню. И тогда Мари реши-
лась на удивительный поступок. Когда муж сжал ее
в объятиях, она открыла ему всю правду о своем рома-
не с испанским офицером. Маркизу показалось, что ру-
шится небо. Он схватил Мари за горло. Сжал. Она по-
теряла сознание.
— Он ее убил?
— Нет. Возможно, в последний момент он овладел
собой. Я вам сказал — он любил жену и дрогнул при
мысли, что больше ее не увидит. Он удалился в свои
покои. И там у него родился необыкновенный план. Не-
сколько дней спустя он затребовал к себе скульптора из
Авиньона и приказал ему изваять статую Мари из чи-
стейшего мрамора. Неделя за неделей Мари позировала
мастеру под неотступным взглядом маркиза. Вскоре про-
изведение было завершено. Эта статуя у вас перед гла-
зами.
— Так ведь она же из гипса.
Старый господин пожал плечами.
— Вот и вы тоже не верите мне. Когда статуя была
закончена, маркиз Воксельский велел поставить ее у се-
бя в спальне. Эта Мари принадлежала ему и только
ему. Никто н никогда не смог бы ее у него отнять. Од-
нажды утром он предложил Мари съездить в Берр по-
видаться с родными. Они поехали верхом через лес,
окаймляющий залив. Доехав до лесной поляны, спускав-
шейся к самой воде, маркиз Воксельский вытащил из
пожен шпагу и пронзил ею горло Мари. Он бросил те-
ло жены в залив, а сам потихоньку вернулся в замок.
Он так и не женился вторично и никогда больше не
знал женщины. Прожил он еще лет сорок, ни на один
день не разлучаясь со статуей Мари Беррской...
Тишину разорвал гудок. Старый господин исчез. Ди-
кие травы клонятся к статуе, она сияет в ярком сол-
нечном свете. Луи возвращается на стройку. Он так
588
и не перекусил. Но в пустом желудке страшная тя-
жесть.	;
Рене уже трудится, взгромоздившись на маленькие (
подмости, сооруженные из доскн, лежащей на двух коз-Д.
лах. Раствор в ящике загустел, и Луи никогда еще не
было так тяжело его набирать.
История, рассказанная старым господином, не выхо-
дила у него из головы. Имя Мари преследует его — то
он думает о ней в связи с историей маркиза Воксельско-
го, то в связи с этим учителем, с которым она встреча-
ется на пляже.
— Куда ты подевался? —спрашивает Рене.— Я не
видел тебя в столовке.
— Мне не хотелось есть.
— Ты так и не поел?
— Луи, перегородка готова,— кричит алжирец из
соседней комнаты.— Что делать дальше?
— Как обычно. Наносите отделочный слой.
— Слушаюсь, начальник!
Луи уже невмоготу — хочется бросить все к чертям
собачьим.
Я сажусь на мотороллер. Заявляюсь домой.
Мари дома. Я с ней объясняюсь.
И подумать только, что эту бабу из истории
старого господина звали Мари, и скульптура изо-
бражает эту Мари... Она не из мрамора. Из
гипса — уж в этом, будьте уверены, я разбираюсь...
Архитектор сказал, что слепок неважный и отно-
сится к середине прошлого века. Еще он сказал,
что это копия с работы скульптора XVIII века—
забыл, как его звать.
Откуда он взялся, этот бородатый человечек в
соломенной шляпе? Псих какой-то. Не иначе!
Хорошо бы отыскать его, расспросить... Когда
я был пацаном, мать рассказывала мне истории
про всяких там фей, домовых, гномов... Он похож
на гнома.
Луи заблудился в своих мыслях. Он чувствует, что
правда от него ускользает.
Его мучит голод. Наверно, поэтому его тошнит.
— Прервусь на минутку,— говорит он,— и чего-ни-
будь проглочу.
589
Вот незадача! Соус так застыл, что от него мутит.
Подвал оборудован под столовку — поэтому строители
могут там разогреть себе еду. Но Луи заставляет себя
есть, несмотря на тошноту. Он выпивает свой литр ви-
на. И возвращается на рабочее место.
Кадры кружатся каруселью: Мари, статуя, старый
господин, статуя, Мари...
— Рене, а Рене!
— Да. Чего тебе?
— Ты спустился прямо в столовку?
— Нет. Зашел за бутылкой лимонада в бистро.
— А тебе не попадался старый господин в соломен-
ной шляпе?
— Нет... А что?
— Так, ничего.
У Луи одно желание — закончить работу, кого-ни-
будь расспросить, узнать.
Но никто не видел этого человека: ни сторож
на стройке, ни Алонсо, ни один из тех строите-
лен, у которых я справлялся.
Как это понимать? Я же его видел. Я же слы-
, шал эту историю. Не мог же я ее сочинить. Исто-
рию Прованса я не знаю.
— Ты уверен, Алонсо, ведь ты любишь рыскать
по стройке, что не видел бородатого старичка в соло-
менной шляпе?
— Я же тебе говорю, что никого не видел.
— Луи, сыграешь партию в белот? — спрашивает
рабочий из глубины зала.— Нам не хватает партнера.
— Нет, я еду домой.
«
Муж, трое детей, уборка квартиры, готовка еды —
дел хватает, но они не обременяют Мари. Вот уже мно-
гие годы, как они скрашивают одиночество, которое то-
мит ее душу. Сегодня она займется стиркой и гла-
женьем. Потом, чтобы Ив не путался под ногами, отве-
дет его погулять в городской сад, что тянется вдоль
мартигского пляжа, где песок и водоросли пахнут неф-
тью. Она пойдет туда, когда спадет жара.
Решительно, лету в этом году не видно конца. И в
воскресенье, когда они поедут в Карро, будет хорошая
погода.
690
Впереди прекрасный денек. Я люблю эту ма-
ленькую деревушку на краю света, где дома с уз-
кими окошками обрамляют порт и ютятся между
сухими каменистыми ландами и уходящим вдаль
морем. Карро не похож на другие прибрежные де-
ревни, где выросли роскошные виллы, радуя взор
приезжающих в отпуск богачей. Карро с его спаса-
тельной станцией и большими рыбачьими лодками
на берегу дик и таинствен; семьи здешних рыба-
ков свято хранят память о каждом из тех, кто по-
гиб в море.
Какую красивую пластинку заводил вчера
Ксавье! Надо купить такую же и послушать еще.
Пластинка — лишь предлог для того, чтобы думать
о молодом учителе.
— Ив, не смей трогать провод.
Она отталкивает мальчонку, который схватил элект-
рический провод от утюга и тянет его.
— Сейчас пойдем с тобой погуляем. Будь умником.
Мне осталось только погладить платье Симоны.
Дни все-таки еще длинные. У меня нет по-
друг, которым я могла бы довериться. Исключая
Жизель, но Жизель в Марселе, и я вижусь с ней
редко.
Жизель и Ксавье—прелюбопытное сочетание;
нет ли в нем ответа на мучительный вопрос —
как быть? Я знаю, окажись на моем месте Жи-
зель, она бы давно отдалась Ксавье.
— Рене, ты говорил, что видел на пляже мою жену...
- Да.
— Когда?
— Кажется, в воскресенье. Погоди, это было при-
мерно две недели назад.
Рене интересно знать, почему Луи задал этот во-
прос. Ему бы не хотелось стать причиной какой-нибудь
склоки.
— По-моему, это была она. Но я мог ошибиться,
знаешь.
— Это было в Куронне?
— Вроде бы да.
691
— То есть как это «вроде бы да». Мари с ребятами
ездит в Куронн купаться.
— Вот оно что.
Рене успокоился. Луи известно, что его жена бывает
в Куронне. Тогда дело проще.
— Она была одна? — выспрашивает Луи.
— Да... По крайней мере, когда я ее видел, она бы-
ла с твоим малышом. Ну и лакомый же она у тебя ку-
сочек! Но почему ты спрашиваешь?
— Просто так, чтобы почесать языком. Потому что
забыл, когда приезжала ее подруга Жизель с мужем.
Хотел, понимаешь, уточнить дату. Который час?
— Скоро четыре.
— Только-то? А я уже выдохся. Сегодня уйду во-
время.
— Ты работаешь на износ, Луи.
— Нет, дело не в этом.
Мужчины были бы не прочь поговорить по душам:
Луи — рассказать про тот злополучный вечер и связан-
ные с этим страхи, Рене — его расспросить. Но рабочие
стесняются простейших вещей. Не умеют они раскры-
вать душу. Нет у них ни привычки, ни времени копать-
ся в себе и обсуждать с другими свои неприятности.
Они умолкают и только энергичнее размазывают
штукатурку.
Закончив урок, Ксавье выжидает, когда отхлынет
волна учеников, потом кладет в портфель сочинения, ко-
торые он собрал после занятий. Один мальчик нарочно
отстал от однокашников и, когда последний из них по-
кинул класс, подошел к кафедре.
— Мосье, как по-вашему, можно мне читать эту 3
книгу?
Он протягивает карманное издание.
— А что это за книга?
—- «Чужой» Альбера Камю.
Ксавье в нерешительности. Парнишке четырнадцать
лет. (Ксавье ведет два класса — шестой и третий.)
Мальчик занятный, любознательный, несколько несоб-
ранный, учится неровно, но жаден до знаний, до всего
нового. Ксавье его очень любит.
— Да, можешь ее прочесть. И потом расскажешь
мне о ней, но я бы хотел, чтобы тебя больше интересо-
вали книги по программе.
592
•— Они ужасно скучны, мосье.
Ксавье улыбается и выпроваживает ученика легким
взмахом руки.
В конце концов, пусть уж лучше читает Камю, чем
комиксы. Камю! Абсурдный мир четырнадцатилетних!
Он думает об этих детях, что находятся под его
опекой, таких разных уже сейчас, и о том, чем они ста-
нут или не станут, о том, что жизнь принесет им радо-
сти и разочарования, наслаждения и боль. У некоторых
уже проявляется индивидуальность, у этого, например,
или у Жан-Жака — он в шестом классе обнаруживает
способности, которым предстоит с годами развиться.
Сыновья рабочих тот и другой, они преодолели прегра-
ды и трудности, связанные с их домашней средой, неве-
жеством родителей, плохими жилищными условиями
Да и столь ли абсурден их мир? Одно имя вспоми-
нается ему, имя и фамилия — так он обычно вызывает
учеников:
«Мари Люнелли».
Солнце проникает в комнату через широкие прямо-
угольники оконных проемов. Там, где масляная краска
па стенке легла чуть гуще, она особенно ярко блестит
при солнце.
Стены, испещренные золотистыми бликами, смыка-
ются вокруг Ксавье. Наше время — тюрьма, где мысли
бьются, как птицы в клетке. Сидя за своей кафедрой
в пустом классе, Ксавье окружен отсутствующими уче-
никами. Сейчас он встанет, пойдет в ресторанчик, где
обычно обедает, по дороге, возможно, ввяжется в спор
с каким-нибудь коллегой. О чем? О предстоящем пле-
бисците? О бедственном положении народного образо-
вания и самих преподавателей? Вернувшись домой, про-
верит сочинения, почитает роман или послушает пла-
стинку.
Все это скрашивает его серое существование в кро-
хотном городишке, уже изнывающем от засилия про-
мышленных предприятий, которые растягивают его во
все стороны, как эластичную ткань,— она вот-вот
треснет.
«Мари Люнелли...»
И она была бы хорошей ученицей, как Жан-Жак.
Перед глазами Ксавье возникают расплывчатые кар-
тины. Он отдается мыслям — шероховатые, растрепан-
ные, они налезают одна на другую. Как бы ему хоте-
593
лось вновь обрести безмятежность недавних дней, ког-
да, хорошенько нажарившись на солнце, он возвращал-
ся с пляжа и спокойно садился за диссертацию — давно
пора закончить ее и сдать.
Ночь и сон должны были успокоить волнение чисто
физиологического, на его взгляд, характера, так пере-
вернувшее накануне отношения с Мари. Во всем вино-
вато солнце, теплый сентябрьский денек и еще отсутст-
вие в его жизни женщины.
Но и с Мари явно что-то происходит.
Нет, право, у него воображение как у школьника.
Ну выпила она с ним виски, прослушала пластинку —
так это еще ровным счетом ничего не значит.
Ксавье заставляет себя думать о другом. О девуш-
ках, с которыми у него были романы. Большей частью
это были студентки. Они казались сложными, а на по-
верку с ними все получалось куда как просто. Да и не
так уж и много у него было романов. Настоящая лю-
бовь лишь намечалась, и то ему не ответили взаимно-
стью.
Надо будет завтра съездить в Экс. Быть может,
Матильда уже вернулась.
Она была милой, эта девушка, с которой он изредка
встречался в прошлом году.
Воскресенье в Карро все поставит на свое место.
Мари опять станет для него, как и раньше, матерью се-
мейства, которую дети охраняют от всяких посяга-
тельств. А может, она была другой лишь в его вообра-
жении?
Луи рад, что, вернувшись с работы, застал Симону
одну. Хотя, узнав от дочери, что Мари ушла с Ивом
гулять в городской сад, он, как и положено мужу, ко-
торый привык, что жена всегда дома, раздраженно мах-
нул рукой.
— Хочешь, я за ней сбегаю, пап?
— Нет, останься со мной, поговорим.
Луи не знает, с какого конца начать разговор. Он
робеет перед этой девчушкой, своей дочерью. Он забыл,
что такое — разговаривать со своими детьми. Разрыв
между ним и его домочадцами так велик, что он стесня-
ется их, в особенности сегодня, когда ему надо хитрить.
— Ну как, тебе весело на пляже?
594
— Сегодня мы туда не ездили. Сегодня в школе за-
нятия.
— Да, но вчера вы там были?
— Вчера я играла с девочками. Но приехали всего
|РИ-
— Почему?
— Не знаю. Боятся, что вода в море холодная.
— А она не холодная?
— Нет. Она еще довольно теплая.
— А... мама, что делала мама?
— Она купала Ива, потом купалась сама. Ах да!
Она играла в волейбол, потому что не хватало игроков.
Мне тоже хотелось поиграть, но Жан-Жак говорит, что
у меня нос не дорос.
— Кто с ней играл?
— Люди.
— Ясно, ио какие люди?
— Какие-то незнакомые. Она была в одной команде
с Жан-Жаком и Фиделем Кастро.
Луи доволен собой. Он хорошо словчил. И теперь не
спешит, боясь, как бы дочь не догадалась, к чему он
клонит.
— А он славный?
— Да, очень славный. Жан-Жак говорит, он хоро-
ший учитель. Знаешь, Жаи-Жак ужасно задается из-за
того, что мы возим Фиделя Кастро в нашей машине.
— И давно он с вами ездит?
— Не знаю — недели три, месяц. У него машина
в ремонте. И вот Жаи-Жак попросил маму его подвезти.
Знаешь, он такой забавный, с бородой.
— С бородой?
— Да... Но по-моему, у него совсем не такая боро-
да, как у Фиделя Кастро.
— Фиделя Кастро?
— Разве ты его никогда не видел по телеку? Он
говорит по-испански.
— A-а, Фидель Кастро! Да, да... Скажи-ка, Симона,
он любезен с мамой?
— А то как же. Не хватает еще, чтобы он был не
любезен, когда его подвозят на машине.
— Что ои делает на пляже?
— В волейбол играет, купается.
— И разговаривает с мамой?
— Бывает.
595
— И что он ей говорит?
•— Да почем я знаю? Ничего.
— То есть как это ничего?
— Они говорят все больше о Жан-Жаке.
•— А гулять они не ходят?
— Куда?
— Не знаю... За скалы?
Симона прыскает со смеху. Луи смотрит на дочь, не
понимая. Его смущение растет.
— А что там делать-то, за скалами? А за Ивом кто
будет смотреть?
Луи увлекся коварной игрой в вопросы-ловушки и
надеется узнать правду — ведь устами младенца глаго-
лет истина. Он, однако, разочарован — ничего такого-
этакого он пока не услышал.
— Вчера вы были у него дома?
— Да. У него все стены в книгах. Как ты думаешь,
па, он все их прочел?
— Не знаю. Что вы там делали?
— Пили сок.
— А мама?
— Ах, ты мне надоел... Ты вроде того старого гос-
подина.
— Какого еще старого господина?
— Вчера вечером по телевизору. Он выступал с
мальчиком, своим сыном. И пел, вместо того чтобы го-
ворить. Это называется опера — «Пелеас и Мелисанда».
— Что, что?
— Так она называется. Старый господин — муж
Мелисанды. Он поставил мальчика на скамейку, чтобы
тот в окошко подсматривал, и нараспев задавал ему ку-
чу вопросов, совсем как ты. Мальчик тоже отвечал на-
распев. Получается какая-то ерунда — не то говорят, не 3
то песню поют:
«— Что делает мамочка?
— Она у себя в спальне.
— Одна?
— Нет, с дядей Пелеасом».
— Что ты мелешь?
— Я рассказываю тебе историю про старого госпо-
дина, я его по телеку видела: «А дядя Пелеас, он
что — возле мамочки?» — и давай тормошить мальчика
и так далее и тому подобное. Ох, и дурацкий же у не-
го был вид, у этого старого господина!
596
— А ну-ка замолчи.
— Почему?
— Не замолчишь—схлопочешь.
Симона ничего не понимает. Вот странные люди,
эти взрослые. Она пожимает плечами и включает теле-
визор, который тут же издает несусветный визг.
— Где толковый словарь? — спрашивает Луи.
— В комнате Жан-Жа ка.
Луи читает вслух: «Пелерина... Пеликан... Пеллаг-
ра...» Затем смотрит выше: «Пеленгатор... Пеленг...
Пеларгония...»
— Симона,— кричит он,— его тут и в помине нет,
твоего Пелеаса.
Она заглядывает ему через плечо.
— Ты не там ищешь. Посмотри в собственных име-
нах после розовых страничек. Дай-ка. Вот.
Она читает: «Пелеас и Мелисанда»—лирическая
драма в пяти действиях; либретто по пьесе Мориса
Метерлинка, музыка Клода Дебюсси (1902). Партитуру
отличает новизна замысла и музыкального языка».
— Дай-ка мне.
Луи берет словарь, читает, перелистывает страни-
цы — дальше пишут о другом.
Луи так ничего из словаря и не почерпнул. Что она
сделала, эта Мелисанда? Женские имена чередуются
в его голове, журча как родники: Мелисанда... Мари
Беррская... Слишком много в один день для бедного
штукатура.
Он ломает голову, кого бы еще порасспросить об
этой опере. Мари, конечно, в первую очередь, но ей
ведь придется объяснять в чем дело. Или старого
итальянца, монтажника, тот знает все оперные арии
назубок.
Когда является Мари с Ивом и Жан-Жаком, он
смотрит на нее так, словно она явление из какого-то
странного сна.
ИНТЕРЛЮДИЯ ПЯТАЯ
Итальянские неосоциологи воображают, что мы жи-
вем в будущем, тогда как мы по уши погрязли в про-
шлом. Например, когда я задал рабочим вопрос о про-
597
ституции, все как один выразили пожелание вернуться
к временам публичных домов. Идеи тянут их влево,
а секс — вправо.
Пьер Паоло Пазолини
(интервью газете «Экспресс»)
‘ Хотя женщины приморских городов и слывут подат-
ливыми, в Мартиге они очень целомудренны: вдову или
девушку, погрешившую против нравственности, другие
женщины тотчас подвергают травле. Подобное происхо-
дит не часто, потому что немногие идут на такой риск.
Е. Г а р с е н,
член-корреспондент нескольких институтов
(исторический и топографический словарь Прованса,
1835 год)
Кто еще смеет кричать во тьму?
Все сидят запершись в своем дому,
И не нужен никто никому
Жан Русло
Голодный испачкать усы не боится.
(Непальская поговорка)
«Живописность этой первозданной природы... Суро-
вое благородство неповторимого пейзажа... Уголок Бре-
тани, затерянный на землях Прованса...»
Фразы застревают в горле невысказанными. Разум
держит их взаперти, да и смешно произносить их
вслух — они потеряются в беспредельности неба и волн.
Мари приблизилась к кромке берега — волны разби-J
ваются, вздымаются вновь и откатываются, то захлесты-
вая зазубренные скальные плиты, то обнажая их.
Сердитое море и равнинный, взблескивающий залив-
чиками берег слиты воедино, поочередно проникая друг
в друга во время приливов и отливов.
Сухая земля вся в трещинах. Скалы поросли зеле-
ным мхом, на котором море оставляет сверкающие пу-
зырьки пены.
Море, отступая, обнажает опасные подводные камни,
едва заметные сейчас вдалеке среди беспорядочных
валов.
1 Перевел В. Куприянов.
598
Воздух пахнет водорослями, бессмертниками и раку-
шечником. Земля, вся в камнях и комках грязи, порос-
ла низкой травой, из которой торчат карликовые марга-
ритки с изящными, ослепительно-белыми венчиками и
медно-желтымн пестиками; кругом валяются обломки
железа, обрывки колючей проволоки,— остатки среди-
земноморских укреплений,— а древесная кора, ласты,
разные другие предметы, занесенные сюда с какого-
нибудь уединенного пляжа или с погибшего корабля,
с лодки, забредшей далеко в море, с прогнившей плаву-
чей пристани, глухо напоминают о былых катастрофах.
В Арнетте, где ветер, трубя в рог, словно разносит
сигналы бедствия, кажется, что все имеет начало и ко-
нец, что земля наша, едва возникнув, уже разрушается.
Время от времени Мари настигает набегающая вол-
на и отъединяет ее от мира; она находится словно меж-
ду землей и небом; ветер приклеивает к ее телу легкое
платье. Стоя на выступе скалы, омываемой штормящим
морем, Мари похожа на фигуру на носу корабля.
Ксавье кажется, что женщина и пейзаж составляют
одно целое. Он глядит на Мари, которая отдается водя-
ным брызгам и солнцу, подставляет себя под бичи вет-
ра, и нет у нее ни прошлого, ни настоящего, все унесло
море, от всего освободило... Она стоит, повернувшись
и к Ксавье, и к морскому простору, пронизанная сол-
нечными лучами, то вся прозрачная, то окутанная
тенью, точно плащом.
Ксавье подходит к молодой женщине, влекомый от-
нюдь не желанием, а безмерной потребностью идти к
ней, на нее, как если бы и он был фигурой на носу
встречного корабля. Зачем? Этого он не знает. Быть
может, чтобы взять ее за руку и вместе уплыть в мо-
ре,— скитаться по волнам, унестись подальше от горо-
да, от шума, от всех тюрем, в которые заточены люди.
Мари чувствует его приближение. Они стоят непо-
далеку друг от друга, лицом к лицу, неподвижные, на
какое-то мгновение вписавшиеся в пейзаж, связанные
и разъединенные, точно надвое расколотая скала, под
которой завывают, плачут, стонут и смеются волны.
Мари делает шаг, два шага. Она видит Совсем близ-
ко его лицо в мелких каплях морской воды, его мрач-
ные, блестящие глаза, яркий рот.
Она останавливается. Медленно протягивает руки.
Наклоняется и поднимает с земли Ива, которого, едва
599
Мари подошла к краю утеса, Ксавье взял за руку и
' подвел к ией. Она крепко прижимает малыша к себе,
утыкается лицом в его теплую шейку, потом ласково
поглядывает на Ксавье и кротко ему улыбается.
— Берег Арнетта ни на что не похож.
— Да, не похож,— отвечает Ксавье.— Я всегда це-
нил живописность этой первозданной природы. Уголок
Бретани, затерявшийся в Провансе.
— Жан-Жак... Симона... Ко мне!
Она собрала вокруг себя всех детей. По берегу,
сплошь усыпанному маргаритками, заваленному облом-
ками, они добираются до маленького порта Карро, где
на нежной синеве моря, укрощенного молом, колышутся
белые, красные и зеленые пятна лодок, яхты надувают
паруса на мачтах и в расщелинах скал иа фоне неба
теснятся домишки.
Они еще немного бродят по порту около спасатель-
ной станции, смотрят на рыбацкие сети, развешанные
для просушки на солнце.
Они идут, держа Ива с двух сторон за руки. И од-
новременно его отпускают. Оба физически ощутили, как
через тело ребенка прошел ток,— он ударил, словно
электрический разряд, спаял их, как если бы они кос-
нулись оголенного провода.
— Дети, должно быть, хотят пить,— говорит
Ксавье.
— Нет, наверняка нет,— отвечает Мари.
Услышав их разговор, Симона канючит:
— Нет, хочу, мама, правда, хочу!
— Видите, я был прав.
Их приютила терраса кафе, обвитая диким вино-
градом, листья его близкая осень раскрасила под крас-
ный мрамор.	*
Ксавье говорит. Он страшится молчания: тогда его
мысли устремляются навстречу мыслям Мари. Вот по-
чему она придирается к детям, к их поведению — без
причины отчитывает то Симону, которая с наслаждени-
ем тянет воду через соломинку, то Жан-Жака, перекру-
чивающего ворот рубашки.
Ксавье рассказывает о своей матери, о том, ка^ая
пустота образовалась в его жизни после ее кончины,
о лицее в Тулоне, о годах ученья в Эксе.
Эти воспоминания, в которых вроде бы для Мари
места нет, поскольку, пока он учился, они друг друга
600

не знали, должны постепенно разогнать чары, навеян-
ные музыкой ветра и напевами моря.
Слушая его воспоминания — Мари то воплощенная
сила, то слабость. Ксавье для нее уже не тот незнако-
мец, который так долго ей был безразличен, однако
и не мужчина, способный вызвать в ней трепет одним
прикосновением.
Собственные воспоминания Мари — начальная шко-
ла, прогулки с Жизель, первые годы замужества — пе-
реплетаются с воспоминаниями Ксавье. До чего же они
несхожи! Молодость Ксавье, еще продленная годами
ученья, так и сверкает в каждой его фразе.
Я вовсе не старше его, но у меня все лучшее
позади. Мое прошлое связано с Жан-Жаком, Си-
моной, Ивом. И с Луи, бедным моим Луи, на ко-
тором тяжелый труд, беспокойства и огорчения
оставили свои отметины. Так устроена жизнь.
Двенадцать лет назад оиа представлялась очень
простой. Люди встречаются. Влюбляются. Женят-
ся. Заводят детей. Все спокойно, без особенных
радостей, без больших горестей, но как это оказа-
лось тяжело. Ксавье еще многого ждет от будуще-
го. Он едва начал жить. А я прошла слишком
долгий путь, слишком много надежд не оправ-
далось.
Ксавье рассказывает, как приехал в Мартиг, как на-
чал преподавать. Он умолкает, подойдя к тем дням,
о которых, не упоминая Мари, говорить уже невозмож-
но. Что сказать? Что делать? Есть, конечно, выход:
взять должность — уже он хлопотал о ней несколько ме-
сяцев назад, и в порядке помощи слаборазвитым стра-
нам уехать преподавать «в Африку. Он мечтал о при- J
ключениях, необыкновенных приключениях, во Фран-
ции, вероятно, немыслимых, но разве они оба, вместе
с этой неприступной женщиной, не находятся у порога
рискованнейшего из приключений? Бежать, бежать...
Машина катит к Мартигу. И на сей раз Ив снова
сидит между Ксавье и Мари.
Ксавье выходит на углу своей улицы. Мари тотчас
отъезжает— ни он, ни она не оглядываются.
Как скучно проверять ученические сочинения! Вечно
одни и те же ошибки, одни и те же расплывчатые мыс-
ли. Ксавье ставит пластинку на проигрыватель.
602
Переодеться, накинуть халат, вымыть Ива под ду-
шем, пробрать Симону и Жан-Жака, не желающих умы-
ваться, приготовить ужин — привычные дела выполня-
ются машинально. Мари роется в пластинках. Ничего
интересного. Ей бы хотелось вновь услышать ту музы-
ку, которую она слышала тогда у Ксавье.
Фургончик едет навстречу другим машинам, кото-
рые, возвращаясь с пляжей в Марсель, петляют по из-
вилистой дороге впритирку одна к другой.
За рулем сидит напарник Луи. Он ругается и чер-
тыхается всякий раз, когда какая-нибудь машина пыта-
ется на несколько метров обогнать других, выезжает из
ряда и вынуждает его прижаться к кювету.
— Нет, черт бы их драл, день-деньской они жарили
на солнце свою требуху, а вечером в них будто бес все-
лился. Глянь-ка на этого... Ну и псих... Эй, Луи, ты
спишь?
— Нет, не сплю.
Луи вздрагивает. Он задремал — его сморила непре-
одолимая усталость. А теперь он очнулся от полусна,
населенного искаженными образами Мари и заброшен-
ной статуи. Он преследовал их на бескрайних пляжах
по белым и вязким, как штукатурка, пескам.
— Луи, тебе, наверное, не по себе, а?
— Нет, все в порядке, клянусь.
— Еще одному не терпится в морг!
Напарник Луи честит водителя машины, вынудив-
шей его при повороте отскочить в сторону.
— Черт те что, а не жизнь,— добавляет он.— А ты
как считаешь?
— Согласен с тобой,— поддакивает Луи.— Не жи-
вем, а вроде за первую премию бьемся.
— Это еще почему?
— Вкалываем всю неделю как чумные, а в субботу
и в воскресенье левачим. Эти хоть живут в свое удо-
вольствие.
— Я свое наверстаю. Вот достроим наш барак, нач-
ну экономить. Пойду в отпуск — и махну вместе с же-
ной в Итахию. Три недельки на травке, рыбалка, охо-
та — чем не богач?
— И правильно сделаешь!
— А что тебе-то мешает последовать моему при-
— Все. Жена, дети — им надо в школу, ребята из
бригады — не могу же я их подвести. И потом все то,
за что я еще не расплатился, да и...
Луи даже с каким-то удовольствием нагромождает
одно препятствие на другое. И продолжает про себя ни-
зать новые.
— Я не отдыхал больше двух лет.
— Смотри, как бы тебе не окочуриться.
— Да нет, пока силенок хватает.
Это неправда. Он знает, что говорит неправду, но
ему нужно лгать товарищу, лгать самому себе, чтобы
отогнать панический страх, ни с того ни с сего овладе-
вающий им, когда они подъезжают к Меду, пропитанно-..
му запахом нефтеочистительных заводов.
Никогда еще в жизни не чувствовал он себя таким
усталым, как сегодня вечером, таким отрешенным, таким
замученным — его неотступно терзает вновь обострив-
шаяся боль в пояснице и навязчивая идея, что он уже
не годен ни для работы, ни для любви.
Даже остановка в бистро и стакан горячительного
не взбодрили его, как бывало.
Он через силу взбирается на второй этаж, открывает
дверь и видит привычную картину — Мари с детьми
заканчивают ужин.
— Ужин еще не остыл,— говорит Мари.— Сейчас
подам тебе.
— Не надо. Пойду спать. Я сыт по горло.
Он проходит мимо Мари и детей. Никому до него
нет дела. Приди Мари к нему в спальню, у него даже
не было бы желания ее обнять.
Передо мной вырастает стена, высокая белая
стена. Я не могу йи перелезть через нее, ни пе-
репрыгнуть. Как это ни глупо, но я с самого ут-
ра — а может, и целую неделю — натыкаюсь па
нее; она всегда тут, передо мной.
Началось все на шоссе. Я так резко затормо-
зил, словно боялся, что мотороллер в нее врежет-
ся. Стена отступила.
И теперь она все время передо мной — то глад-
кая бетонная, оштукатуренная стена, то стеклян-
ная.
Опа мешает видеть людей, искажает их облик,
отделяя их от меня как туманом, сквозь который
с трудом пробиваются слова.
604
В погребе, оборудованном под столовку — там
в обеденный перерыв собираются строители,—
голоса сливаются и звучат неразборчиво. Рабочие
толкуют о выходных, а что это такое? Короткая
передышка, заполненная пустяковыми развлече-
ниями; первое место среди них занимают машины
и телепередачи. В воскресенье, как нарочно, пока-
зывают не фильмы, а какую-то бодягу. Несколько
сдельщиков вернулись из очередного отпуска.
— ...У родителей жены в Италии. Мы провели там
две недели.
— Мартигский парусничек еще себя покажет.
— Я лично очень уважаю Роже Кудерка.
— Он делает в среднем девяносто, хотя это и не
последняя модель.
— А почему бы тебе не принять участие в восьми-
десятичасовых гонках из Маиса?
— В Испании жизнь дешевая, это верно, но сколько
просаживаешь в трактирах!
— Я поставил на шестую, десятую и восьмую.
А выиграли шестая, десятая и четырнадцатая, будь они
неладны.
Луи смотрит на них, как сквозь стену, смотрит и не
видит. Слушает и не слышит. Только отдельные зву-
ки — иногда из них вдруг складываются два-три сло-
ва,— перемежаемые позвякиванием ложек о котелки,
бульканьем наливаемого в стаканы вина; самое разнооб-
разное произношение, все французские говоры, итальян-
ский и испанский, пересыпанные французскими словами
или диалектизмами, арабский, доносящийся из угла, где
собрались алжирцы — их на стройке такое множество,
что они образовали свою общину,— все эти языки стал-
киваются, перемешиваются. Молодежь окружила Алон-
со— он смачно проезжается насчет некоторых товари-
щей, только что приехавших из Испании, где они про-
вели отпуск. После выходного он стал бодрее и голо-
систей.
Стена раздвигается — Луи видит дом в Витроле,—
Алонсо так ярко его описывал — диваны, подушки, за-
тянутые гардины, приглушающие свет абажуры,— и
вот жена Алонсо мало-помалу начинает казаться чем-то
605
вроде богини любви, величайшей куртизанки, приманки
публичного дома, владычицы желаний.
Настоящие стены Луи штукатурит широкими взма-
хами мастерка, с которого стекает раствор; воображае-
мые окружают его, как тюремная ограда. Растущий
страх, усталость, видения, наслаивающиеся одно на
другое,— статуя, Мари, жена Алонсо,— заточены тут
же, с ним вместе. И когда Луи выглядывает из окна,
он тоже видит не шоссе, где машины похожи на жест-
кокрылых насекомых, а стены, стены, целые ряды бе-
тонных барьеров, вырастающих один за другим у него
на глазах.
От рассказа Рене, который, захлебываясь от удо-
вольствия, описывает последнюю победу, одержанную
им в воскресенье в дансинге Соссе-ле-Пен, Луи еще
сильнее ощущает свое заточение.
Чтобы сбежать из него, он цепляется за воспомина-
ния. Но при мысли о субботней и воскресной работе он
чувствует себя замурованным в стены строящейся вил-
лы в Жнньяке, да и дома не лучше — там он тоже как
стеной отделен от Мари и детей, глядящих вечернюю
телепередачу. Ои переходит из тюрьмы в тюрьму.
А самая страшная—та, что у него внутри.
Прошла неделя после того злосчастного вечера,
а ведь он мог бы стать праздником. Луи даже страшно
и думать приблизиться к Мари. Он тогда заставил се-
бя улыбнуться, но что это была за улыбка — гримаса,
и только. Марн к нему переменилась. Детям он, можно
сказать, чужой. Он одинок.
Все рушится, одно цепляется за другое, все связа-
но— его состояние и этот учитель, об отношениях кото-
рого с женой он боится узнать правду. Стены теснее
смыкаются вокруг. Надо, их отодвинуть. Выбраться на-
ружу. Спастись.
— Мадам Гонзалес?
— Это я, мосье.
Луи с удивлением смотрит на толстуху, открывшую
ему дверь.
— Мадам Алонсо Гонзалес?
— Ну да, мосье.
Настоящая туша. На пухлые щеки ниспадают седею-
щие пряди; лицо расплывается в улыбке.
606
— Вы жена каменщика Алонсо, который работает
на стройке в Роньяке?
— Да, мосье.
— Это вы?
— Я.
Прозвучал гудок, и Луи, удостоверившись, что
Алонсо, как обычно, пошел в бар, оседлал мотороллер
и поехал в Витроль. Там, расспросив прохожих, он без
труда нашел домик Алонсо; дверь ему открыла эта сте-
пенная женщина.
— Вы работаете вместе с Алонсо?
— Да, мадам.
— С ним ничего не случилось?
— Вы прекрасно знаете, что нет.
— Да заходите, заходите.
— Извините, но у меня нет времени.
— Зачем спешить? Вы знаете, что Алонсо явится
домой не раньше половины девятого — девяти. Да за-
ходите же.
— Уверяю вас...
— Я вас не съем.
Улыбка на ее лице стала еще шире.
— Вы пришли не случайно.
Она берет Луи за руку, подталкивает к столовой,
довольно прилично обставленной.
— Садитесь... Вы не откажитесь от пастиса?
Луи чувствует, что стена, высокая стена, белая
н гладкая, смыкается за ним.
— Может быть, вам ее заказать?
— Нет, спасибо, я бы хотела купить ее сейчас. Из-
вините.
В магазинах грампластинок в Мартиге все ее поис-
ки ни к чему не привели. И вот Мари решила после
обеда съездить в Марсель — быть может, там удастся
купить пластинку, которую она слушала тогда у учите-
ля: сегодня утром ей вдруг захотелось услышать эту
музыку вновь...
И заодно она бы навестила Жизель — онн столько
времени не виделись.
Подавая угощенье, жена Алонсо подходит к нему
вплотную. Луи пугает эта масса плоти.
Ну и воображение у Алонсо! Поистине не меньших
размеров, чем эта женщина. Неплохо было бы разобрать-
607
ся, что она собой представляет на самом деле! И Луи
невольно улыбается при мысли, до чего смехотворны
иные выражения — «женщина легкого поведения», на-
пример. Как вывернуться из этой нелепой ситуации, он
понятия не имеет.
А она садится напротив за стол, накрытый нейлоно-
вой скатертью.
— Вы не пьете? -— осведомляется он.
— Нет. Алонсо делает это и за меня. Впрочем, за
ваше здоровье, мосье... Мосье как?
— Луи.
— Мосье Луи. Так вы пришли меня повидать.
Очень мило с вашей стороны.
Луи молчит, чувствуя себя все более неловко. Без-'
рассудная мысль, заставившая его .приехать сюда,
мысль — а вдруг? —растаяла, как снег на солнце.
— Вы разочарованы?
— Нет.
— Значит, вам нравятся’толстухи?
— Мне пора домой.
Луи залпом выпивает пастис.
— Не поперхнитесь. Как вы сказали?.. Ах да, «мне
пора домой». Ваша жена начнет беспокоиться—ведь
вы женаты?
— Женат,— мямлит Луи.
— Обычно они помоложе.
— Кто?
— Те, кого привлекает жена Алонсо.
Он увязает все глубже. Ему хотелось бы очутиться
далеко-далеко от домика в Витроле, столь же спокойно-
го, как и эта женщина, которая явно издевается
над ним.
— Чаще всего сюда приезжают новички.
— Новички?
— Ну, да, новички и в строительном деле, и во всех
остальных делах тоже.
— Это в каких?
— В тех самых, мосье Луи, в тех самых, что и вас
привели сюда.
И опять стены стискивают Луи, точно западня:
только на этот раз он полез в нее добровольно.
— Наслушаются они, как Алонсо жалуется на мои
измены и ненасытность, выпьют как следует—и сюда.
608
Но ведь то молодые ребята, а вы вроде бы человек
серьезный.
— Я человек серьезный.
— Ладно. Тех я еще понимаю, а вот вас...
— Я пришел...
— Случайно, да? Я жена Алонсо.
— Знаю.
— В таком случае, пошутили — и хватит.
Подобно большинству старинных городов, Марсель
не создан для такого оживленного уличного движения.
Развинченность южан лишь увеличивает сутолоку.
Мари нравится эта кутерьма: треск моторов, скрип
тормозов, храп мотоциклов, громкие возгласы и крикли-
вые разговоры. Ей удалось припарковать машину неда-
леко от выезда на автостраду, за зеленой зоной, и она
добирается до старого порта на троллейбусе.
Центр Марселя — это Канебьер и несколько примы-
кающих к нему улиц. Остальное — беспорядочное на-
громождение домов либо вдоль бесконечно растянутых
новых улиц, либо на холмах, что напирают на город
с тыла и подковой охватывают гавань.
Когда Мари ходит по улицам Марселя, она всегда
испытывает чувство раскованности и, что еще более
странно, душевного покоя. В городе, перегруженном пе-
шеходами и машинами, то и дело образуются чудовищ-
ные пробки, машины налезают одна на другую, слива-
ясь в пестрое месиво из автобусов, пикапов, троллейбу-
сов, автомобилей различных марок; и все же Марсель
не так угнетает и давит ее, как Мартиг. Да и большие
дома, витрины универсальных магазинов поражают
своим великолепием.
Мартиг — жертва людского каприза; кому-то вне-
запно пришло в голову, что лучшего места ие найти,—
и вот у некогда спокойной глади залива возник порт для
танкеров, а вокруг сомкнулось гигантское металлическое
кольцо нефтеочистительных заводов. В тесных коридорах
улиц, где машины едут, как в туннеле, а на узких тро-
туарах едва могут разминуться двое прохожих, эхо
многократно отдается от стен, а понизу стелются приби-
тые ветром затхлые запахи нефти,— все это одурманива-
ет и губит бывший рыбачий поселок.
20. Французские повести. 609

Мари вспоминает цифру, недавно вычитанную в га-
зете: через Мартиг проезжает свыше пятнадцати тысяч
машин ежедневно. По подсчетам журналиста, в среднем
выходит более десяти машин в минуту. Так что не бу-
дет преувеличением заключить, что в часы пик через
Мартиг проезжает около тридцати легковых машин и
грузовиков в минуту. Вот отсюда непрерывная сдвоен-
ная цепочка автотранспорта между Феррьером и Жон-
кьером. Мартиг никак не обретет равновесия — на ка-
налах дремлют рыбачьи лодки, а едва подходит тан-
кер— и разводят чудо-мост, самый дерзкий по за-
мыслу мост во всей Европе. Мартиг все еще колеблется
между своим безмятежным прошлым, которое, однако,,
разочаровывает, когда глядишь на это кладбище старых
домов, и бурным настоящим современного города, раз-
росшегося как семейство поганок.
Мари без труда нашла в магазине пластинок на
Канебьере «Море» Клода Дебюсси. Она не решилась
прослушать пластинку целиком — ограничилась только
первыми тактами, от чего желание услышать эту музыку
только возросло.
Она спешит подняться по Канебьеру и скорее
попасть к Жизели, которую надеется застать дома; по
понедельникам магазин, где она работает, закрыт. Жи-
зель живет на довольйо спокойной улице в близком к
центру районе с забавным названием Равнина, хотя на
самом деле он расположен па плоскогорье у подножия
холма.
— Значит, вы тоже, как мальчишка, поверили рос-
сказням Алонсо? *	5
— Не знаю. Я не хотел вас оскорбить.
— Меня уже давным-давно ничто не оскорбляет.
Но признайтесь, что вы поставили себя в смешное по-
ложение...
— Извините.
— И теперь не знаете, как из него выйти. Неужели
я вас так пугаю?
•— Нет, мадам.
— Ладно, успокойтесь. Женщина, о которой расска-
зывает Алонсо, это не я. Дайте я вам все объясню, что-
бы вы еще раз не дали маху. Я мадам Алонсо Гонзалес,
610
законная жена рабочего-каменщика Алонсо Гонзалеса,
который в данное время работает на стройке в Роньяке...
Луи уже не старается понимать. Не иначе как ему
снится сон. Все это путаный сон: начиная с возвраще-
ния домой в тот вечер и кончая смехотворным визитом
в этот домик в Витроле. Все сон: Мари, статуя, Мари
Беррская, жена Алонсо.
— Та жена, о которой рассказывает Алонсо, сущест-
вует только в его воображении. А поскольку вы ищете
именно ее, вам не светит с ней повстречаться. Искать
ее надо не здесь. В Мартиге наверняка есть бордель.
Только позвольте заметить, что женатому человеку ва-
шего возраста ходить туда постыдно.
— Если бы вы знали...
— Что «если бы я знала»? Что мужчины скоты?
Ну так я знала это и до того, как вы сюда явились.
— Нет, мадам, я не виноват...
Луи необходимо излить душу. Но выслушает ли его
эта непонятная женщина—ведь он до сих пор не знает,
кто из них двоих говорит правду; она или ее муж? Нет,
это невозможно. Он встает, собираясь уйти.
— Сидите, сидите. Я вам еще не все сказала.
Улыбка с лица мадам Гонзалес исчезла. Оно стало
ожесточенным.
— Вы увидите завтра Алонсо?
— Да, непременно.
— И он опять будет трепать языком про свои се-
мейные передряги и шлюху-жену?
— Надеюсь, что нет.
— Не прикидывайтесь дурачком. Вы знаете так же
хорошо, как и я, что он не упустит случая об этом по-
разглагольствовать. И что вы намерены делать?
— Скажу ему все, что думаю.
— Зачем?
— Трепло он, вот что.
— А почем вы знаете, что он врет?
Стены наступают опять. Они сжимают ему виски,
душат. Ему вдруг хочется крикнуть. Он выкидывает
руки вперед, словно бы защищаясь, высвобождаясь.
— Не вздумайте на что-то намекать и хихикать, ко-
гда Алонсо примется за свое. Обещаете?
— Да, но...
— Никаких но... Вы знаете, Алонсо воевал в Испа-
нии. Был ранен под Теруэлем.
611
•— В голову... Он что, псих?
•— Кто знает? Так сказать ничего не стоит. А вы не
псих? Вели себя тут как кобель.
— Как кобель — я?
Старикашка с бородкой выскакивает из-за куста.
Столовая дома в Витроле погружается во мрак. Не-
возмутимо-насмешливое лицо толстухи расплывается.
Остается один рот, разверстый, как на гипсовой маске,
и вот он слушает еще одну историю, не понимая, кто
с ним говорит — не эта ли статуя с провалами глаз на
мертвом лице?
— Алонсо скрылся во Францию. Во время войны он
ушел в макй — сражался в Пиренеях, в Провансе. По-
том оказался в районе Берр. Во время одной из опера-
ций его снова ранили. Надо было его спрятать. Меня
попросили укрыть его здесь. Я согласилась. Рана зажи-
вала медленно. Он жил в моем доме. Это было больше
двадцати лет назад. Я была молодой. Мужчина и жен-
щина, молодые, под одной крышей... Чему быть, того не
миновать. Я его полюбила. И он меня тоже, да только
не так, как я его. Он признался мне, что в Барселоне
у него была девушка, он любил ее с давних пор. Иногда
он рассказывал мне о ней. И чиста, мол, она, как ангел,
и красавица писаная, и человек редкой смелости — в об-
щем, восьмое чудо света.
А когда Алонсо выздоровел, он опять пошел вое-
вать. После освобождения вернулся в Внтроль. Мы
были счастливы, хотя по временам я видела, что мысли
его не здесь, а в Испании. Но я утешалась тем, что,
как бы там ни было, наяву он со мной. И вот однажды
навестили его два испанца — старинные дружки. Вы-
ложили новости, потом стали рассказывать, как там да
что у них на родине. Ну, Алонсо вдруг возьми и
спроси:
— А как поживает Консуэла?
— Не знаю,— поспешил ответить один из них.
Несколько минут они увиливали от вопросов, в
конце концов один сказал:
—- Э-э, лучше бы она умерла. Выкинь ее из головы,
Алонсо. Ты нашел себе тут славную жену.
— Или ты сказал лишнее, или недоговорил. Что, за-
мучили они ее, изуродовали, обесчестили?
612
— Отвяжись.
— Она вышла за другого?
— Нет. Все гораздо хуже, чем ты думаешь. Когда
 фашисты вошли в Барселону, началась охота на крас-
1 них, аресты, доносы, расстрелы.
— Знаю. Ну и что?
— Большинство наших держались молодцом.
— Что она сделала? Заговорила под пытками?
— Да нет. Но тебя она недолго ждала... Спуталась
с одним офицером, с другим, потом пошла по солдатам.
Теперь она просто шлюха.
Алонсо не сказал больше ни слова. Он только весь
скорчился, сжался как больной зверь.
Несколько дней спустя он сделал мне предложение.
Я уж думала, он отошел, и считала себя достаточно
сильной, чтобы заставить его забыть и это горе. А он
пристрастился к вину и как напьется, так и начинает
вспоминать Консуэлу, которая его предала.
— Твой проигрыватель еще работает?
— Да, а что?
— Мне бы хотелось прослушать эту пластинку,—
говорит Мари, дрожащими руками вытаскивая ее из
конверта.
Не дав Жизели толком поприветствовать гостью,
так и не присев, Мари отдается нахлынувшей на нее
музыке.
— Садись.
— Ладно, ладно. Помолчи.
Я на скалах Арнетта, в шуме ветра и волн,
разбивающихся о камни. Ко мне словно бы тянут-
ся чьи-то жадные руки. Я вся, с головы до ног,
в брызгах. У них солоноватый вкус нежности.
И нет у меня сил им противиться. Все мое тело
стонет от боли.
Обежав последнюю бороздку пластинки, игла со-
скальзывает на гладкий ободок. Наступает тишина, на-
рушаемая лишь легким шумом мотора проигрывателя.
Крышка отсвечивает как зеркало.
Меня охватывает непонятная слабость. Ноги
сделались ватными.
613
— Хочешь слушать продолжение? — спроси-
ла Жизель.
— Да, пожалуйста.
Я не узнаю своего голоса. Жизель исчезла.
А ведь она стоит возле проигрывателя. Море
играет с ветром. Они гоняются друг за другом,
приближаются, сливаются в одно, разлучаются и
соединяются вновь. На месте Жизели какая-то
тень; возникшая из пластинки, нет — из моря, эта
тень идет на меня. Я уже ничего не слышу. Не чув-
ствую под ногами земли. Вода приняла форму те-
ла. Море озаряет взрыв. Все трещит. Песок рас-
калился. Я горю, и одновременно меня бьет озноб.
— Мари! Мари!
Мари чувствует, как чьи-то руки хватают ее за
плечи, трясут. Она полулежит в кресле. Жизель
склонилась над ней, в ее улыбке проглядывает
тревога.
— Мари! Что с тобой?
— Ничего, ничего.
— Уж не пластинка ли привела тебя в такое
состояние?
— Какое состояние?
— Ты меня напугала. Что случилось, Мари?
— Ничего, ничего.
Черное отверстие... высокая белая стена... Луи сам
не помнит, как очутился на дороге. Дом в Витроле, го-
лос женщины, вдруг зазвучавший без прежней насмеш-
ки, история Алонсо, отчаявшегося из-за любви, все это
бежит, бежит, словно тучи, гонимые ветром.
Все нереально, все — кроме его рук, плеч, груди,
будто затянутой в железный корсет, да еще дороги; Луи
изо всех сил вцепляется в руль мотороллера.
Луи прибавляет скорость. Никогда раньше с такой
силой не бил ему в лицо встречный поток воздуха. Су-
мерки сгустились, спустился туман. Тускло мерцают
желтые фары и красные огни задних фонарей.
Луи притормаживает и останавливается. Дорога ни
с того ни с сего взялась танцевать вальс и танго.
Деревья в полях окутывает туманная дымка. Как и на-
кануне, мысли его прыгают. Луи мгновение стоит, опер-
шись на машину. Потом выводит мотороллер на обо-
чину и садится на траву в кювете.
614
Где сон? Где явь?
У меня болят плечи. Нет, ниже, между плеча-
ми, под лопаткой.
Он закрывает глаза. Роняет голову на колени.
Спать... У меня теперь одно желание, вечно од-
но и то же — спать. Трава сырая. Штаны на-
мокли.
Эта женщина посмеялась надо мной. Я так про
себя ничего и не выяснил. Конченый я человек.
Конченый. Ну и длиннющий день.
Жены Алонсо нет в природе. Вот так кретин; s’:
позабыл про Анжелину. Стоит поманить ее паль-
цем. А Мари? Какая из них настоящая? Мари
Беррская... Мари Мартигская... Мари под душем...
Мари — статуя, разлегшаяся на траве... Статуя
женщины, женщина — статуя. Все сплошной об-
ман. Люди посходили с ума. Мрамор из гипса.
Девка Алонсо—тучная матрона... Жан-Жак ска-
зал своей матери:
«А знаешь, мам, как бы тебя звали? Мат-
рона...»
У меня болит спина, горит словно от ожога.
«Ты совсем как старый господин, муж Мели-
санды...» Я уже старый! А ведь мне всего три-
дцать пять... Ни на что не гожусь! Жена Алонсо
наплела мне с три короба идиотских баек, вроде
той, что тогда рассказал старикашка.
Мари и учитель... Я с ним еще поговорю, с
этим типом. Два развешенных в окне полотенца и
это мини-платье... Что я знаю о Мари? Мы мало
видимся, а когда нам случается быть вместе, всег-
да кто-нибудь да мешает—ребята, теща, соседи...
Я уже позабыл, какая у нее фигура... Мари кра-
сивая— что верно, то верно... Этот паршивец Ре-
не, разве он что-нибудь смыслит... Для него ниче-
го, кроме постели, не существует... Щенок, чего
там... Мы с Мари живем уже больше двенадцати
лет... Откуда тут взяться неожиданностям? Ну, а
в тот раз, когда я пришел домой раньше обычного,
вышло неожиданно... Вроде как встреча с новой
женщиной... А я возьми да усни.
615
Эта бабища меня разыграла. Наверно, она и
была такая, как говорит Алонсо. Но теперь она
старуха и вот решила на мне отыграться, а заодно
и себя выгородить. Не такой уж он псих, этот
Алонсо.
Мари тоже меня разыграла. Она давно уже
охладела к этим делам.
А я всегда был в порядке. И сейчас в порядке.
У меня болит спина. Не при вдохе, а времена-
ми. Наверное, защемило мышцу. И чего это я
дурью мучаюсь?
Луи едет дальше. Когда он приезжает в Мартиг,
уже совсем темно. У него и в мыслях нет идти домой.
Наверное, все уже смотрят телевизор: Жан-Жак, стро-
ящий из себя всезнайку, Симона, которая все мотает
себе на ус, Мари с ее штучками. И даже малыш, кото-
рого он почти не знает. Спасибо еще, что он больше не
ревет по ночам во все горло, как прошлой зимой.
День-деньской корплю на работе, чтобы они
ни в чем не нуждались. Никогда не отдыхаю, не
развлекаюсь. С этим пора кончать.
Луи с решительным видом толкает дверь маленького
бистро — он тут еще не бывал— и идет прямо к стойке.
— Пастису, хозяин!
Выпив вино залпом, делает знак повторить. Луи об-
думывает, как бы так, половчее ввернуть вопросик.
— Давайте выпьем, хозяин.
Тот бормочет что-то невнятное и наполняет свой
стакан бесцветной жидкостью.
— Ваше здоровье!
— Ваше!	•	J
Народу ни души. Бар как бар.
Кто же это мне говорил, будто здесь есть ба-
рышни? Не Рене... Вспомнил: парень, с которым я
играл в белот. Да, точно. Он объявил четырех дам
и добавил: «совсем как у Гю...» Никто не понял,
на что он намекает, и тогда он рассказал, что один
марселец купил у Гю бар, который прогорал, и пе-
реоборудовал в подпольный бордель с четырьмя
потрясными девками. Имя парня я позабыл.
А может, это все-таки был Рене. Не спросишь же
616
i
у хозяина так, с бухты-барахты... Он и без того
па меня косо смотрит, явно нс доверяет.
— Ваше здоровье!
— Ваше!
Хозяин, как принято, опять наполняет ста-
каны.	....
— Я приятель Рене.
— Какого еще Рене?
— Рене Блондена.
— Я такого не знаю.
— Он штукатур... Работает со мной на стройке
в Роньяке.
— Ну и что из этого?
В глубине бара открывается небольшая дверь.
Ах да, как же, как же: позади есть еще зал.
Прежде там устраивали собрания. Выходит кли-
ент. Ясное дело, барышни там. Хозяин прощается
с ним за руку. Вот они завели какой-то спор. Не
обо мне ли? Уж не принимают ли они меня за
легавого?
— Налейте-ка мне анисовой, хозяин!
Из задней двери выходит еще один тип.
— Не помните Рене Блондена? Молодой такой па-
рень лет двадцати трех — двадцати четырех, видный
малый?
— Нет, я такого не знаю.
— Мне рассказывали, будто у вас теперь все по-
другому. Но я что-то особых изменений не приметил.
Хозяин не отвечает. Ей-богу, он глядит на
меня косо. Оба типа направляются к выходу и,
поравнявшись со мной, рассматривают в упор.
— Налейте-ка мне последнюю, хозяин.
— Всегда пожалуйста.
Хозяин смотрит на меня волком. Кажется, он
напуган. В бар входит мужчина... Черт, этот мне
знаком. У него на нашей улице бакалея. Вечно за-
игрывает с покупательницами. Мари давно пере-
стала у пего покупать. Не то он меня не узнал,
не то притворяется.
Он перешептывается с хозяином — я им
мешаю.
617
— Сколько с меня?
— С анисовой — семь стаканов. Значит, четы-
реста двадцать франков.
— Тогда налейте восьмой, и будет пятьсот.
— Нет, четыреста восемьдесят.
Лавочник уселся за столик. Нервно барабанит
пальцами. Хозяин тоже нервничает. У меня закру-
жилась голова. Восемь пастисов — не ахти как
много, а меня развезло. Я кладу на стойку пяти-
сотфранковую бумажку. Из маленькой двери высо-
вывается блондинка — до писаной красавицы ей
далеко — и манит лавочника рукой. Все это мне
порядком уже надоело. Чего, собственно говоря, я
здесь торчу? Прикрыв бумажку лапой, хозяин про-
тягивает мне сдачу — двадцать франков. Я сую
монету в карман.
Видать, Рене рассказывал мне басни, или я пере-
путал адрес.
Пока девица закрывает за собой дверь, из
задней комнаты доносится музыка, громкие голоса.
Нет, я адрес ие перепутал.
Тут есть второй зал, как при Гю.
Хозяин облокотился на стойку прямо на-
против меня. Он сверлит меня своими маленькими
серыми глазками. У него квадратная челюсть, ши-
рокие плечи.
— Так в чем дело? — спрашивает ои.
— Мне сказал один парень, может, и не Рене, что
тут... но, кажется, я ошибся.
— Да, похоже, тебя облапошили.
От ночной прохлады Луи развезло еще больше. Он
толкает мотороллер через мост. Огоньки — переверну-
тые луны — дрожат на воде. Ноги у него отяжелели,
голова трещит. Он отупел от вина, от тоски и недоволь-
ства собой. Идет сам не свой. По привычке заходит
в ближайший к дому бар — он туда заглядывает чуть
ли не ежедневно. И снова пьет без всякого желания,
как автомат.
618
— Ты что, не смотришь вечернюю передачу?
— Нет, молчи!
Мари сидит в кресле, сжав голову руками, и слушает
пластинку. Мелодия ему незнакома.
— Что ты поставила?
— Тсс! Я купила эту пластинку сегодня в Марселе.
— Ты ездила в Марсель?
— Да. Помолчи.
Луи шатается. Еле успевает схватиться за прито-
локу.
— Закрой дверь.
— С чего это ты таскалась в Марсель, милочка моя?
Он с трудом выговаривает слова.
— Ты пьян,— кричит Мари,— пьян...
Швырнув сумку на диван, Луи идет на Мари.
— Зачем ты ездила в Марсель?
— Купить эту пластинку.
— Эту пластинку! Эту пластинку! Ах, мадам лю-
бит музыку.
— Луи! Не подходи, ты мне опротивел!
— Тебе тоже? Я тебе опротивел... Я себе опроти-
вел... Я всем опротивел. Ну и плевать.
Он валится на диван.
— Плевать, слышишь... Плевать я хотел на все, на
всех Мари и Мели... Мелисанд... На Алонсо... и на
шлюх. На всех, слышишь, на всех.
— Луи, встань с дивана! Иди ложись спать.
— Я и так лежу.
— Ступай в спальню... И не стыдно тебе так напи-
ваться?
— Я тебе сказал, что мне плевать... Консуэла, ты
знаешь Консуэлу? А лавочник — свинья.
Напрягши все силы, Мари стаскивает Луи с дивана.
Еще немного— и он свалился бы на пол.
— А ты, кто ты есть? Мари Беррская, Мари Мар-
тигская? Нет, ты Мари Марсельская.
— Пойдем, Луи.
Ей удается поднять его иа ноги, выдворить в
спальню.
— Ладно, я ложусь... Но ты скоро ко мне придешь,
правда, ты скоро придешь? Ты моя жена!
— Да.
619
Он валится поперек кровати. Мари снимает с него
ботинки, подкладывает подушку. Он обнимает ее за та-
лию. Она высвобождается, отодвигает его на середину
постели... Он уже спит.
Пластинка вертится вхолостую. Мари переводит
иглу. Она слушает музыку сначала, ей страшно. Страш-
но за Лун, страшно за себя.
Эта музыка, в которой бьются волны, дует ветер,
теперь не потрясает ее, а мучит. Она несет бурю.
Привычка и вправду вторая натура.
Лун, как всегда, просыпается в пять утра. Во рту
кислый вкус. Голова трещит. Он шарит рукой. Мари
рядом нет. Луи встает.
Мари спит в гостиной на диване. Он вспоминает
свое возвращение домой, соображает, что к чему, но
времени у него в обрез. От Мартига до стройки около
часа езды.
— Счастья на развалинах не построишь. Видите ли,
Мари, ничего нет страшнее развалин. Взгляните на эту
лачугу, открытую всем ветрам, на искореженные стены,
дырявую крышу. Наверное, в ней звучали смех, радость,
признания в любви.
Мари отвечает не сразу. Она смотрит на строение
у самого берега. От дома, по-видимому разрушенного
пожаром, остался один каркас.
Длинная, узкая полоска земли огибает залив. Они
проехали мимо закрытых ресторанчиков на пляже
Жан — летом там полно отдыхающих, пахнет хрустя-
щим картофелем, пончиками и звучит танцевальная му-
зыка. Асфальт кончился, началась проселочная, вся в
ухабах и выбоинах, дорога, вокруг скудная, дикая расти-
тельность, почти черный грязный песок — похоже, что
две общины, живущие напротив друг друга, оставили
между своими в равной мере популярными пляжами,
no man’s land.
Не спросив Ксавье, Мари поехала к этой малень-
кой, унылой и серой пустыне, но даже и притормозить
не успела, как он открыл дверцу.
Они сидят, прислонившись плечом к плечу, ведут
разговор, не сводя глаз с горизонта, где дома Мартига
спускаются с холмов к заливу.
620
t
Ксавье пришел к Мари в пять часов. И так и ос-
тался стоять посреди столовой.
— Что вам угодно? — спросила она.
— Пойдемте отсюда. Мне надо с вами поговорить.
— Это невозможно.
— Пожалуйста. Это очень важно. Я пришел про-
ститься.
•— Вы уезжаете?
— Да.
— Почему?
— Неужели вам не понятно?
— Зачем вы пришли?
— Я не в силах уехать, не повидавшись с вами.
— Может, так было бы лучше.
— Мари! Я написал вам длиннющее письмо.
— Я его не получила.
— Я отправил его только сегодня утром... И це-
лый день мучился. Боялся, как бы оно вас не рассер-
дило. Я хотел вас видеть и не хотел. Хотел вам все
объяснить и хотел, наоборот, промолчать.
— А сейчас?
— Я пришел. Вы не сердитесь на меня, Мари?
— За что?
— За то, что со мной стряслось. Выслушайте меня.
— Только не здесь. Здесь это невозможно.
Мари испуганно отстраняется от молодого человека,
по-прежнему стоящего посреди комнаты. Столько вос-
поминаний связано с этим домом, с его стенами, с этим
аккуратно застеленным диваном, на который из окна
падает луч солнца.
— Пошли,— зовет она.
Мари скинула передник — до его прихода она была
занята по хозяйству. И вот, проехав вдоль залива по
дороге на Шатонеф-ле-Мартиг и дальше на полной
скорости по узкой ленте пляжа Жаи, она остановилась
тут, где ничто не напоминает ей о ее прежней жизни,
где воспоминания попросту отсутствуют.
— Еще до каникул я просил послать меня на рабо-
ту в Африку. Я вам ничего не рассказывал, потому
что мы с вами тогда никак не были связаны и вряд
ли вас могло интересовать, где я буду жить.
— А сейчас, по-вашему, это меня интересует?
Она тут же раскаялась в своих словах. Ей хотелось,
бы вернуть их, но Ксавье, похоже, ее не слышал.
621
— Речь идет главным образом обо мне. о моем ду-
шевном равновесии. Тот день сразу все переменил. Не
знаю, почему. В воскресенье, вернувшись из Карро до-
мой, я много думал. Что-то произошло, страшное и чу-
деснее одновременно. Простите, что я говорю вам это,
Мари, ио я почувствовал, что меня тянет к вам все
сильней и сильней.
Вода залива лениво лижет серый песок. В Марти-
ге зажигаются огни. Лучи фар скрещиваются на мо-
сту. Новостройки обозначены светящимся пунктиром
окон.
— Да, что-то произошло и со мной.
— Я и боялся этого, и желал. Но, Мари, разве это
возможно?.. Вчера я позвонил в Париж узнать, нельзя
ли ускорить решение. Мне сказали, что я получил на-
значение в Дакар и могу выехать туда уже в поне-
дельник. Я и обрадовался, и впал в отчаяние. Вы мол-
чите, Мари?
— Мне нечего сказать.
Их плечи тесно прижаты друг к другу. Оии не ше-
велятся. Им нельзя шевелиться. Нельзя допустить,
чтобы их взгляды встретились, а руки соприкоснулись.
Одно движение—и они опрокинутся лицом к небу,
к облакам, окрашенным алыми отблесками солнца, что
опускается там, вдали, в море.
— Вы правы,— говорит Мари, первая нарушив их
нежную близость.
— Да, куда это нас может завести? Разве что
в трагический тупик. Надо быть честным с самим
собой. Вот вы, Мари, вы бы могли вынести жизнь,
полную лжи, подпольных свиданий? Я бы ее не
вынес.
— А я тем более.
— Посмотрите на меня, Мари.
— Не могу.
— Почему?
— Я боюсь... Боюсь себя. Надо ехать. Я опиралась
о ваше плечо и была так счастлива, как никогда!
— Молчите.
— Пора возвращаться в Мартиг. Сейчас придут
из школы Жан-Жак и Симона.
— Ах да. Ваша жизнь заполнена, заполнена до
краев.
— Ив ней нет места для прихотей.
622
— Это не прихоть, иначе все было бы проще. Са-
мое поразительное, что мы провели месяц вместе, не
замечая друг друга, а восемь дней назад что-то про-
изошло... Скажите, у вас это тоже началось в про-
шлый четверг?
— Да... Но почему?
— Не знаю.
— Когда вы уезжаете, Ксавье?
— Тот, кто будет меня здесь замещать, приедет
в конце недели. В воскресенье я съезжу в Тулон про-
ститься с отцом, а в понедельник или вторник сяду на
самолет в Мариньяне. Вот так.
— Ну и прекрасно. Все становится на свои места.
Они смотрят друг иа друга. Мари встает, отряхива-
ет прилипший к юбке песок. Ксавье тоже стоит — вы-
сокий, намного выше ее. Солнце окунулось в залив.
Факелы нефтеочистительных заводов, расположенных
по обе стороны залива,— как сигналы бедствия.
У Мари дрожат ноги. Она и цепляется за эту ми-
нуту, и хочет от нее оторваться. Они стоят в метре
друг от друга. И тем не менее ничто не разделяет их;
оба испытывают какое-то горькое наслаждение, и у обо-
их кружится голова
— Поедем, поедем скорее,— говорит Мари.
— Нет! Поезжайте одна... я вернусь пешком.
— Это далеко.
— Мне спешить некуда.
— В самом деле...
— Я вас прошу. Так будет лучше, пе правда ли?
— Конечно, вы правы.
Она бежит к машине, захлопывает дверцу, включа-
ет зажигание и отъезжает, не обернувшись.
— Отпусти меня, слышишь!
Луи не задерживается в баре, и каждый вечер за-
стает Мари за одним занятием: она снова и снова слу-
шает купленную в Марселе пластинку. Он берет ее за
плечи.
— Не надо, пусти.
В голосе Мари теперь не гнев, не досада, а грусть,
и это сбивает Луи с толку. Он, естественно, винит се-
бя. Возможно, кто-нибудь видел, как он заходил к Гю,
и донес Мари...
623
— Мари, завтра мы с Артуром в Жиньяке не ра-
ботаем. Первое мое свободное воскресенье за многие,
многие месяцы. Куда бы тебе хотелось поехать?
— Поезжай с ребятами, а я останусь дома. Надо
дошить платье, я уже давно обещала Симоне.
— Ты на меня еще сердишься? Я напился тогда
как дурак... Меня уговорили.
— Да нет, не сержусь. Если бы ты только знал,
как мне все безразлично.
— Значит, сегодня ты ляжешь в спальне?
С той самой бурной сцены после выпивона, как вы-
ражается Луи, Мари так и спит на диване в гостиной.
— Нет, Луи.
— Но, послушай, это же глупо!
Он не знает — злиться или умолять. Он страшится
нового срыва. Усталость, засевшая в нем, сказывается
при каждом движении, все чаще и чаще мучит боль
в спине.
Надо бы взять Мари на руки, поцеловать, прижать
к себе, но он боится — а вдруг сразу уснет, как тогда.
Наверное, Ксавье уже прилетел в Сенегал.
Нигде, кроме как на пляже, даже и представить
его себе не могу. Да и вообще — он, точно пе-
сок, просыпался сквозь пальцы — и пустота...
С самого четверга прямо места себе не найду,
вроде хворой собаки. Жизель, наверно, была
права.
Жизель недолго пришлось допытываться, пока Ма-
ри расскажет ей про прогулки в Куронн, пластинку,
Карро. Прежде всегда исповедовалась Жизель; ведь
она только и делала, что закручивала или раскручива-
ла очередной роман. Так повелось со времен их деви-
чества, да так и осталось. Уже в семнадцать лет
Жизель была складненькой толстушкой. Теперь
же она превратилась в цветущую роскошную блондин-
ку, на которую мужчины кидали недвусмысленные
взоры.
«Жизель — ренуаровский тип»,— повторял Антуан,
кичившийся знанием живописи.
— Ну, а дальше что?—спросила Жизель, выслу-
шав рассказ Мари.
— Все.
Г
624
— Красавчик с бородой, томные глаза, пластинка,
приводящая в трепет,— все так ясно как божий день.
— Ты думаешь?
— Тебе остается только упасть в объятия своего
учителя и закрутить с ним роман.
— Ну нет.
— Почему?
— Потому что это не такая простая история.
— Ну конечно, у тебя все сложно. А на самом де-
ле все такие истории кончаются одинаково.
— Вечно ты все упрощаешь.
— Не упрощаю, а свожу к сути.
— Но для нас ие в этом, как ты выражаешься,
суть. Не в этом.
— Для кого для нас?
— Для Ксавье и меня.
— Вы что, не такие люди, как все?
— Просто я не свободна.
— Неправда, Мари. Просто ты боишься себя.
— Возможно.
— Тебя удерживает не Луи и даже не дети.
— Ничего меня ие удерживает. Все дело в том,
что мие и в голову никогда не приходило, что у нас
с Ксавье могут быть иные отношения. Это твоя идея.
— А помнишь Жильбера?
— Того парня, с которым ты гуляла до Антуана?
— Он погиб в Алжире. Знаешь, я ему кое-что
позволяла, ио до известного предела. Я пользовалась
его робостью, его добротой. Перед отъездом в Ал-
жир— я уже год как была замужем—он Пришел со
мной повидаться. На его лице уже была печать смерти.
Как ни странно, я часто вспоминаю, какими ои смот-
рел на меня глазами.
— Зачем ты мне все это рассказываешь?
— Не знаю... Когда я думаю, что он, быть может,
так и погиб, затаив иа меня обиду, я готова локти се-
бе кусать. Кто знает, а вдруг мы упустили свое
счастье.
— Счастье? И ты в него веришь? Но при чем тут
эта история?
— Ни при чем. Просто с той поры я решила
брать от жизни все, что можно. И на твоем месте...
— Я знаю, как поступила бы ты. А я—другая.
— Ты любишь Луи?
625
— Он славный парень.
— Антуан тоже, но этого мало.
— У тебя нет детей, Жизель!
— У меня нет твоих принципов...
Принципы! Они разбились вдребезги на пляже
в Жаи. Если бы я вняла советам Жизель и сошлась
с Ксавье, оно, возможно, было бы даже лучше. Ах,
принципы-то вроде соблюдены. Так я и осталась вер-
ной мужней женой.
ИНТЕРЛЮДИЯ ШЕСТАЯ
Сколько ни размышляй,
Этого мало,
Дела твои плохи и ты в отчаянъи,
Но все идет к худшему.
Ты говоришь — так дальше невыносимо,
Так найди же выход !.
Бертольт Брехт
Умственное переутомление действительно типично
для нашего времени, но оно не присуще человеку изна-
чально, а потому необходимо срочно его устранить.
Жан Табари, профессор медицинского
факультета в Париже.
(«Жизнь и доброта», французское издание
журнала Красного Креста, июнь 1964 года)
Какая мразь кругом! Величье сохранили
Лишь женщины 1 2.
Виктор Гюго,
Возмездие
Мало-помалу стройка затихает. Луи остался один.
Его не тянет в бар, домой идти не хочется, нельзя,
чтобы семья видела его в таком раздраженном со-
стоянии.
Он шлепает штукатурку на стену, раз-другой. Зати-
рает ее. Уже темно. Можно было бы зажечь в старом
1 Перевел В. Куприянов.
2 Перевел Павел Антокольский.
626
растворном ящике — он тут для того и стоит — раз-
мельченный гипс и поработать еще при сине-золотом
пламени, вдыхая запах серы.
Но нет. Сегодня вечером ему вообще нет никакого
расчета работать поздно. Накануне бригада поцапалась
с хозяином из-за оплаты, и все, как один, решили
уйти со стройки. Наутро они уже подрядились рабо-
тать в другом месте.
— Вкалываешь сверхурочно ради собственного удо-
вольствия?— сказал ему Рене, уходя домой.
Луи промолчал. У него нет сил выносить ни моло-
дое зубоскальство Рене, ни скучные воспоминания ал-
жирца о своей родине. Как ни повернись, мир вражде- f
бен тебе, за что ни возьмись, тебя ждет неудача. Во-
круг Луи пустыня, он чувствует, что силы его иссяка-
ют. Боль в спине терзает его без передышки с самого
раннего утра.
Прошла неделя с того дня, когда он носился, точ-
но блудливый пес, и получал щелчок за щелчком. Сон-
ливость одолевает его все раньше и раньше, а среди
ночи сон раскалывается надвое, как сухое полено.
И тогда Луи подолгу лежит, не смыкая глаз.
То, что Мари по-прежнему спит в гостиной на ди-
ване, тоже действует ему на нервы. Сегодня ночью он
пошел взглянуть на нее. Мари свернулась на диване
калачиком. Он готов был ее разбудить, да побоялся.
Он боится всего: других, себя.
Чем дальше, тем непонятнее становится Мари. Она
постоянно слушает эту таинственную пластинку. Внеш-
не ничего не изменилось. Мари так же занята детьми,
готовкой, домашним хозяйством.
Предметы все больше расплываются. Едва проснув-
шись, Луи погружается в разреженный туман, в кото-
рый там и сям вкраплены люди и вещи, словно торча-
щие из моря рифы. Жесты, шумы, слова ранят его —
ему кажется, будто у него содрана кожа.
Из-за холма восходит луна и катится по небу, слов-
но мяч по плоской крыше. Поднявшись, она загляды-
вает в помещение. Тень Луи расплывается на белой
стене. Движения искажаются. Вот он пожимает
плечами, втягивает голову, вытягивает шею, вскидыва-
ет руку, поднимает ногу. Он прячется в тени — луна
освещает шероховатые швы между плитами. Он появ-
ляется вновь, и гигантская тень Луи перерезана попо-
627
лам: одна половина на стене, вторая цепляется за по-
толок.
Он смеется — его забавляет эта игра уродливых те-
ней; его фигура то раздувается, то утончается, то
обезображивается, то приукрашается, то обрубается,
а то и вовсе исчезает.
Он прячется, вытягивает руки—они распластыва-
ются на стене, чудовищно увеличенные, проделывают
причудливые жесты. Пальцы удлиняются, укорачива-
ются, пропадают совсем. Сжатый и разжатый кулак
превращается в пасть с ощеренными зубами. На стене
возникают животные, звери, растения и тут же уходят
в небытие.
Одна фигура несуразнее другой. Луи соединяет ку-
лаки, вытягивает и снова загибает пальцы — тени напо-
минают лица. Луи узнает их одно за другим. Риско-
ванная и вздорная игра возрождает все его обычные
видения.
Гримасничающий люд мечется по стене: старый
господин с острой бородкой, Алонсо, владелец бара
в Мартиге, жена Алонсо, хозяин—как они его назы-
вают, хотя в действительности он просто надсмотрщик
и сам на жалованье, но жлобствует так, словно стоит
на страже собственных капиталов. Луи, ухмыляясь, че-
стит тень, отбрасываемую кулаком. Вчера он крупно
поговорил с этим типом от имени всей бригады. Но
у него еще осталась в запасе пара ласковых слов. Хо-
зяин обсчитал их по всем статьям, записал меньше
квадратных метров, урезал замеры отделочных ра-
бот— карнизы, пилястры, желоба—и в результате
недодал им не одну тысячу франков. Спор закончился
к^к обычно.
— Пусть нам готовят расчет,— закричал Луи под 3
одобрительные возгласы товарищей,— пусть рассчиты-
ваются подчистую, и мы уходим.
-— Ты что, думаешь, я не найду других штука-
туров?
— Халтурщиков сколько угодно. А мы тут рабо-
тать больше не намерены.
Утром он и Рене сходили на строительство стан-
дартного жилого дома на окраине Мартига по дороге
в Пор-де-Бук и взяли подряд на всю их бригаду. Та-
кие переходы со стройки на стройку в их жизни не
редкость.
628
Но как Луи ни складывает кулак, морды мерзавца,
обворовывавшего их неделя за неделей, больше не по-
лучается.
Теперь тень скорее напоминает Алонсо—у нее
открытый, словно бы хохочущий рот.
Алонсо наверняка знает о его дурацкой поездке
в Витроль. Недаром он каждый день поносит в бист-
ро жителей Мартига — но не в лоб, а рассказывая ка-
кую-нибудь историю из прованского фольклора, то
и дело буравит Луи блестящими карими глазками. Две
из них он рассказывает чуть ли не каждый день.
Так и сяк складывая руки, Луи пытается изобра-
зить на стене смешливое, толстое лицо. Жена Алонсо
заливается смехом, в то время как сам Алонсо орет,
и голос его, отскакивая от мешка с мелом, гремит под
потолком и слышен, наверное, даже на улице.
— Как-то раз один мартигалец — он мнил себя
хитрецом — приехал из Марселя, где он пробыл неде-
лю, и давай каждому встречному и поперечному вкру-
чивать, будто возле старого порта застряла в устье ре-
ки огромная рыбина — голова ее у мэрии, а хвост в от-
крытое море вылез, в замок Иф упирается. Сначала
мартигальцы над ним потешались, а потом один за
другим потянулись в Марсель поглядеть на диковин-
ную рыбу... «Вот кретины! — заявил наш шутник,—
что им ни расскажи, во все верят». Но, малость подумав,
и сам пустился за ними вдогонку. «Пойду-ка погля-
жу,— говорит,— раз они туда отправились — наверное,
так оно и есть» '.
В первый вечер Луи смеялся вместе с другими. По-
том Алонсо стал для затравки рассказывать другую
историю — давно всем известную, как мартигалец за-
явился в Эксе в гостиницу, где не было мест, и ему
предложили переночевать в двухспальной кровати ря-
дом с важным постояльцем — негром из Эфиопии. Он
попросил разбудить его пораньше на рассвете. Но пока
он спал, поваренок размалевал ему лицо коричневой
краской. И вот утром его будят, он вскакивает с кро-
вати, подходит к зеркалу и говорит: «Что за идио-
ты, вместо меня разбудили негра!» — и снова улегся
спать.
! Эту историю можно прочесть в превосходной книге Армана
Люнеля «Я видел, как живет Проваис». (Прим, авт.)
629
Алонсо сам первый разражается смехом и присту-
пает к рассказу про рыбу. А покончив и с этой исто-
рией, спрашивает:
•— Ну, что ты об этом думаешь, Луи? Верно, всег-
да отыщется дурачок, который не поленится сходить
поглазеть.
Театр теней утомляет Луи. Он по-всякому крутит
пальцами, стараясь, чтобы на стенке получилась тень,
похожая на женскую фигуру, но тщетно. У него не вы-
ходит ни фигура Мари, ни статуя. У него не выходит
ничего, кроме собачьих голов, крокодиловых морд, за-
ячьих ушей, слоновьих хоботов.
Луи подходит к окну. Игра перекинулась теперь
и на то, что снаружи. Подающие воду шланги пляшут
перед дверями. Краны острыми клювами прокалывают
открытые глаза фасадов. Челюсти экскаваторов жуют
деревья в парке. Отбойные молотки бурят кратеры.
На бетономешалках вырастают верблюжьи горбы. Бал-
ки лесов блестят, словно змеи. Шоссе, по которому,
обгоняя друг друга, мчатся машины, кажется золотым
галуном.
Тень Луи в просвете окна — точно пламя. Она ко-
леблется, раздувается, гаснет.
Она мечется и прыгает по фасаду при свете луны.
Клювы подъемных кранов застывают на месте, челю-
сти экскаваторов смыкаются, словно хотят вцепиться
в эту непомерно разросшуюся тень. Балки-змеи подни-
мают головы — они тоже готовы перейти в наступле-
ние. Луи пятится, ушибает спину—как раз больное
место.
Луна исчезла за облаком. Тьма поглощает стройку:
Луи слышатся какие-то несуразные звуки: плохо при-
клепанное железо плачйт как ребенок, капли воды из
незакрытого крана стучат, как подковы по асфальту,
ночные насекомые трещат крылышками, ветер гудит
в лесах.
Луи замирает на месте — недостроенное здание, в ко-
тором нет ни дверей, ни рам, ни крыши, держит его
взаперти. Он застрял тут, как муха в паутине. Уже
много дней подряд его мучит то одно, то другое. То-
варищи по работе, Алонсо, Рене смотрят на него с жа-
лостью. Вчера Рене вызвался загасить для него из-
весть. За ним приглядывают, как за ребенком или
больным.
630
Он обретает покой, только когда смотрит на мерт-
вую статую: жизнь останавливает свой бег.
Он какой-то сонный, а уснуть не может. Ему бы
хотелось обнять Мари, но едва он приближается
к ней, ему уже чудится, что он вот-вот рассыплется.
Луи опять подходит к окну. Он стоит на четвертом
этаже. Земля притягивает его, манит, зовет...
Он отступает, натыкается на ведро; ведро с грохо-
том катится по полу. Вода намочила брючину, залила
ноги. Он снимает рабочие штаны, куртку, переодевает-
ся. Привычные жесты возвращают его к действитель-
ности.
Из-за облаков снова выплывает луна. Она освеща-
ет бар у ворот стройки. Луи толкает перед собой мото-
роллер. Анжелина закрывает ставни. Он подходит
к девушке.
— Анжелина!
— Кто тут?
— Это я, Анжелина.
— Ах это вы, мосье Луи.
Она возникает в дверях. Лун приближается к ней
вплотную.
— Я закрываю, мосье Лун, уже никого нет. Хо-
тите что-нибудь выпить?
— Нет.
— Тогда до свиданья.
— Ты что-то больно торопишься.
— Время уже позднее. Вы одни остались на
стройке?
— Пойдем со мной, Анжелина.
— Да что с вами, мосье Луи?
Он нашел способ выйти из мрака, найти ответ на
вопрос, неотвязно преследующий его последние дни,
способ навсегда покончить со всеми сомнениями. Он
уволочет Анжелину к статуе на поляне.
— Пойдем, я дам тебе все, что захочешь.
Только бы она не стала ломаться. Женщины любят
поднимать шум по пустякам. Он обнимает Анжелину,
пытается ее увлечь.
— Отпустите меня, мосье Луи, сегодня я не хочу.
— Пойдем.
Он тащит ее за собой. Она отталкивает его, увер-
тывается. Он останавливается, собирается с силами.
Пытается поднять ее.
631
— Вот псих!
— Сколько ты хочешь? Пять, десять тысяч?
— Отпустите меня. Мне с вами страшно.
Луи чувствует, как к нему возвращается вся его
энергия. Если Анжелина с ним не пойдет, он возьмет
ее силой, тут же у дверей бара. Эта потаскуха еще
вздумала ему отказывать! Ничего, он ее крепко держит.
•	— Шл юха!
Анжелина укусила его, воспользовалась моментом,
когда Луи ослабил хватку, бросилась к дверн и схва-
тила рукоятку для спуска жалюзи.
— Не подходите!
Луи в нерешительности. По дороге кто-то идет, он
невольно оглядывается. Это какой-то мужчина.
— Ты, Пьеро? —кричит Анжелина.
— Да, я. Ты еще не закрыла?
— Закрываю.
Жалюзи медленно опускаются. Анжелина подходит
к мужчине, тот обнимает ее за талию.
— До свиданья, мосье Луи. Приходите еще.
Луи провожает парочку глазами. Его вытянутая
тень лежит на шоссе.
Луна провожает Луи по изрытой, пересекающей
стройку дороге, которая сменяется нехоженой тропкой,
ведущей на небольшую поляну. Статуя лежит среди
сорных трав, из-под которых видны только грудь
и плечо — они белеют во тьме. Статуя спит.
Луи так и не удалось ее оживить. Отлитая из гип-
са и однажды уже зарытая в землю мужчинами, она
вновь вернулась к своей судьбе; это лишь наметка жи-
вой женщины. А скоро бульдозер выкорчует в парке
последние деревья, чтобы выровнять грунт для ново-
строек, и статую швырнут на грузовик вместе с разны-
ми обломками и прочим строительным мусором, кото-
к « рый ежемесячно вывозят к берегам залива на свалку.
Пройдет немного времени, и на месте бывшего име-
ния, где по вечерам в сырой траве квакали жабы, вы-
растут новые дома, из окон будут разноситься детский
плач, девичье пенье, семейные ссоры и накладываю-
щиеся друг на друга звуки радиоприемников и телеви-
зоров.
Махнув на прощанье статуе рукой, Луи садится на
мотороллер и уезжает на предельной скорости. Он
мчится, испытывая животную радость, едва не задева-
632
ет машину, которая летит на него с зажженными фара-
ми, слышит скрежет шин по гравию, чувствует, как ве-
тер хлещет его по лицу. Дорога извивается как жен-
ское тело— он раздавил его колесами.
Гостиная освещена торшером. Войдя в дом и не
сразу увидев Мари, Лун было подумал, что она лежит
на диване, как все последние вечера. По пути на кух-
ню он включает в комнате верхний свет.
Мари сидит в кресле. Когда он вошел, она не по-
шевелилась. На проигрывателе вхолостую вращается
пластинка.
— Что ты тут делаешь?
— Ничего, как видишь... Собираюсь ложиться спать.
— Ты не смотрела телевизор? А где ребята?
— Спят. Ты приходишь домой все позднее и
позднее.
— Ты меня ждала?
— Нет. Я размышляла.
— О чем?
— О многих невеселых вещах.
— Теперь я буду приходить раньше. С Роньяком
покончено. Мы взяли расчет.
— Опять?
Он рассказывает об их споре с хозяином и о том,
какое решение приняла бригада.
— Мы будем строить стандартные дома в Марти-
ге. На отличных условиях.
— Тем лучше... Только знаешь, мой бедный Луи,
вот уже несколько лет, несмотря на разные перемены,
все остается по-прежнему. Так что... Пойду-ка я спать.
— Какую это пластинку ты слушаешь последнее
время?
— Никакую.
— Как так никакую... Мне тоже хочется послушать.
— Скажи на милость. Это классическая музыка.
Тебе она не нравится. Ты знаешь «Море» Клода Де-
бюсси?
— Поставь-ка ее.
— Ребята спят.
— Негромко. Они не услышат.
— Придумал тоже.
Приглушенная музыка звучит странно, тревожно.
Последние шесть дней морские волны наводняют дом
633
каждый вечер; но сегодня они укачивают комнату нере-
шительными нежными толчками.
Набросив халатик, Мари садится на прежнее место.
— Тебе холодно?
— Немного.
Подняв плечи, она усаживается поглубже в кресло.
— Шел бы ты спать, Луи. Наверное, валишься
с ног.
— Нет еще. Мне нужно тебе кое-что сказать.
— Ты всегда выбираешь подходящий момент. Луч-
ше послушай пластинку, раз тебе захотелось музыки.
Свистит ветер, бушуют волны.
— Мари! Я сегодня чуть не переспал с девкой.
— Почему «чуть»?
— Она не захотела.
— Переспишь в Другой раз.
Море волнуется все сильнее. Мари встает, еще при-
глушает звук. Музыка превращается в невнятное
журчание, но время от времени раздаются громовые
раскаты.
— И это все, что ты можешь мне сказать?
— О чем?
— О девке.
— А ты хочешь, чтобы я тебя расспрашивала
в подробностях? Знал бы ты, как мне все безраз-
лично.
Луи стоит посреди комнаты, сзади на него падает
яркий «дневной» свет из кухни, спереди — желтые от-
светы торшера.
Мари оборачивается. В лице Луи есть что-то жал-
кое и внушающее тревогу. Как ои осунулся. У него по-
нурые плечи, сутулая спина, руки-плети, подавленный
вид. С губ Мари чуть, не слетают жестокие слова: j
«Тоже мне соблазнитель». Но верх берет беспокойст-
во— слишком многое их объединяет.
— Посмотри иа меня, Луи.
— Это еще зачем?
— Говорю, посмотри на меня.
Нет, он не выпил. Пустой взгляд. На щеках — глу-
бокие складки. Цвет лица болезненный, желтый. От-
куда-то со дна души у Мари поднимается нежность,
накопленная за годы совместной жизни.
— Ты плохо выглядишь, Луи. Тебе нужно пока-
заться врачу.
634
Сонливость Луи, вечная раздражительность, физиче-
ское недомогание, грубость и неуживчивость — все объ-
ясняется. Сердце Мари разрывает жалость.
— Я в полной форме.
Но словам, которые он выговаривает ворчливым,
глухим голосом, противоречат помятые веки, горестно
сложенные губы, синяя, пульсирующая на виске жил-
ка, разбухшая до того, что, кажется, вот-вот лопнет.
— Садись... Ты скверно выглядишь. Ты себя пло-
хо чувствуешь?
— И ты тоже... Нет, я не болен.
— Тебе уже говорили, что ты болен? Кто?
— Товарищи на работе, Рене, например.
— Почему ты мне ничего не сказал? Ты меня
больше не любишь?
Вопрос вырвался у нее сам собой; вот так же она
спрашивает Ива или Симону, когда они вдруг рас-
капризничаются. Привычно, нежио пробивается она
к нему.
— Ну что ты пристала, Мари?
Быть может, наступил момент разрубить образовав-
шийся узел, разорвать паутину, которая его опутала.
Никогда еще так не болела спина. Никогда еще так
не наваливалась усталость. Голова трещит. Перед гла-
зами все кружится, а музыка, хотя и чуть слышная,
оглушает.
— Садись, Луи.
— Наверное, я переутомился,— говорит он и валит-
ся на диван.— Это я из-за дневного света выгляжу та-
ким осунувшимся и бледным. Ты тоже бледная.
Мари встает. Зеркало над буфетом отражает ее за-
горелое, пышущее здоровьем лицо. Да еще это приглу-
шенное журчание музыки — она звучит как упрек,—
и ей вспоминаются блеск моря, веселые игры на пля-
же, яркое солнце, радости ленивого лета.
Мари выключает проигрыватель, кладет пластинку
в конверт и ставит на полку — все эти дни она дер-
жала ее под рукой, чтобы слушать снова и снова. Те-
перь ей будет не в чем себя винить.
Луи больше не кажется ей скучным, чужим челове-
ком; и это уже не тот невнимательный муж, от кото-
рого невозможно дождаться ласки. Это ее давний спут-
ник, приятель, кавалер на танцах, тот самый возлюб-
ленный, с которым она когда-то начинала жизнь. Соз-
635
датель этого семейного очага, едва не разлетевшегося
в прах. И вот он болен! Ужасно.
Не ее ли это вина — ведь она не поняла, не увиде-
ла, как он день за днем убивает себя, чтобы дать сча-
стье ей и детям.
Он сидит неподвижно, уставясь в пол.
— Что случилось, Луи, что происходит? Почему
ты мне ничего не рассказывал?
Она поднимает ему голову. Ее пугает это изможден-
ное лицо, глаза, избегающие ее глаз, обострившиеся
черты.
— Мари! Мари! Мне крышка!
Плотину прорвало — плотину гордости и ложного
самолюбия. Доверие утверждается иа пока еще зыбко-й
почве. Сначала он говорит сбивчиво, с трудом преодо-
левая себя, но потом, когда связь, давно утраченная,
налаживается вновь, он уже легче разматывает тугой
клубок своих страхов, тревог, беспомощных поисков.
— Бедный мой Луи!
По мере того как ей открывается слабость мужа,
Мари чувствует себя все сильнее. Теперь она должна
быть сильнее его. Мари забывает, что она обиженная
жена, и испытывает к нему лишь материнскую жа-
лость.
Неумелый, но донельзя откровенный рассказ еще
больше укрепляет Мари в ее решимости.
У меня стало одним ребенком больше, и
этот — самый слабый и беззащитный изо всех.
Я должна взять его за руку, заново научить хо-
дить, одну за другой вынуть все занозы, застряв-
шие в его теле, вернуть вкус к дому, любовь де-
тей, покой... Это, будет нелегко. Потребуется J
мужество. Надо будет набраться терпения и на-
учиться выносить его таким, как он есть,— при-
дирчивым, отупевшим от усталости.
— Луи, ты переработался.
— Я уже это слыхал от других.
Других! Мне больно это слышать. Другие ви-
дели то, чего не видела я. Они сказали то, чего
не сказала я. Я считала себя непонятой, тогда
как непонятым был он. Мне следовало понять
его и, пока не поздно, удержать от падения.
636	.
— Тебе нужно передохнуть, Луи. Ну хотя бы пе-
рестать работать сдельно.
— Ты прекрасно знаешь, что это невозможно.
— Я тоже могу пойти на работу.
— Я не хочу. И никогда не хотел. Кто будет зани-
маться детьми, Ивом?
— За ним присмотрит мама.
— Нет. Я еще не помер. Немного выдохся — это
верно, да и все эти истории вышибли меня из колеи.
Но я пока еще не сдался.
— А нельзя ли что-нибудь придумать, Луи?
— Что?
— Почем я знаю. Чтобы прокормить семью, ра-
ботать приходится все больше и больше. Куда это го-
дится?
—- Конечно. Хозяева нас обдирают, и ничего тут
не поделаешь.
— А что если бы вы все сговорились и действова-
ли заодно?
— И ты в это веришь? Не строй иллюзий. Каж-
дый бьется за себя, а на соседа ему плевать.
— Если хочешь, мы еще вернемся к этому разгово-
ру, да и остальное от нас ие уйдет. А пока тебе надо
подлечиться — это сейчас главное.
— Говорю тебе, я не болен!
— ...и отдохнуть. В этом году ты не брал отпуска.
— В прошлом тоже.
— Мы тебя не видим дома, даже по воскресеньям.
А ведь ты нужен детям... и мне тоже.
Мари преодолела последнюю преграду — победила
в себе женщину, бунтовавшую из-за разочарования
в муже, отказалась от своих мечтаний на пляжах
Куронна и Жан и стала тем, чем хотела быть,—
матерью. Отные ей будет легко все принимать и от-
давать.
— Ты всем нам нужен, Луи.
— Не знаю, Мари, я ничего больше не знаю.
Он улыбается чуть заметной грустной улыбкой.
— Мари, как я боялся, как я боялся. Ведь я уже
было совсем тебя потерял.
— Не смей так говорить... Это я не хочу терять
тебя. Мы вместе сходим к врачу.
— Говорю тебе, я не болен.
637
— Знаю, знаю, но доктор тебе что-нибудь даст
для поднятия духа, вернет тебе силы... И потом, Луи,
у нас должно оставаться время и на жизнь
Она ласково гладит волосы Луи. И ей кажется,
что она отгоняет от него тревоги, мучения, боль. Ни-
чего пока не наладилось, все испытания впереди, но
она верит в свои силы.
С годами волосы Луи потускнели, но они такие
же мягкие, тонкие и шелковистые, как у Жан-Жака.
Ю. Уваров. ВЕЩИ ПРОТИВ ЛЮДЕЙ .......	5
Веркор и Коронель. КВОТА, ИЛИ «СТОРОННИКИ ИЗО-
БИЛИЯ». Перевод И. Эрбург ......... , .	19
Жорж Перек. ВЕЩИ. Перевод Т. Ивановой ..... 225
Жан-Луи Кюртис. МОЛОДОЖЕНЫ. Перевод Л. Лунгиной 311
Андре Ремакль. ВРЕМЯ ЖИТЬ. Перевод Л. Завьяловой . 489
Веркор и Коронель, Жорж Перек,
Жан-Луи Кюртис, Андре Ремакль
ФРАНЦУЗСКИЕ ПОВЕСТИ
Редактор
Л. М. К р о т к о в а
Оформление художника
В. В. Еремина
' Художественный редактор
Л. И. Королева
Технический редактор
В. С. Пашкова
ь
ИБ 761
Сдано в набор 09.08.83. Подписано к печати 2401.84.
Формат 84х108’/з2. Бумага типографская № 1.
Гарнитура «Академическая», печать высокая.
Усл. печ. л 33,60. Усл. кр, отт 34,02. Уч.-изд. л 35.08.
Тираж 500 000 экз. (2-й завод: 250 001—500 000).
Цена 3 р. 90 к.
Набрано и сматрицировано в ордена Ленина
и ордена Октябрьской Революции типографии
газеты «Правда» имени в И. Ленина.
125865, ГСП, Москва. А-137 улица «Правды», 24.
Отпечатано в типографии изд-ва Архангельского
обкома КПСС. 163002. г. Архангельск,
проспект Новгородский, 32.
Заказ № 3996	•