НИКОЛАЙ ГАЦУНАЕВ
ГОРОД ДЕТСТВА
Стихи и поэма
Издательство литературы и искусства
имени Гафура Гуляма
Ташкент — 1979

БВК 84Р77
Г 24
Гацунаев Николай.
Город детства: Стихи и поэма.—Т.: Изд.
лит. и искусства, 1979.—152 с.
«Город детства»—четвертая поэтическая книга Николая
Гацунаева. Наряду с публиковавшимися ранее
стихотворениями в нее вошли новые стихи, раскрывающие богатый
духовный мир советского человека.
Хива, Хорезм — Узбекистан наложили яркий отпечаток на
все творчество поэта,- и особенно отчетливо ощущается это п
«Городе детства». Последний раздел книги, озаглавленный
«Второе дыхание», включает переводы стихотворений соврс
менных узбекских поэтов.
ББК 84Р7
Р2
Г 704°3-266-. ДоА-79 4702057020
М 352 (04)-79
(6) Издательство литературы и искусства имени
Гафура Гуляма, 1979 г.

Светлой памяти
Константина Михайловича Симонова
посвящаю.
Автор
БЕССМЕРТИЕ

Я Д У Л\ А Ю О ЛЕНИНЕ
...И вновь я думаю о Ленине.
Спит город за окном
в тиши ночной.
В мерцаньи звезд,
в их медленном движении
вращается, как глобус,
шар земной.
На разных континентах и широтах
иное время года,
суток,
дня.
И где-нибудь,
наверное, кого-то
волнует та же мысль,
что и меня.
Мы думаем о Ленине.
Великий,
поднявшийся над веком
на века...
Калейдоскопы звезд
мнльоноликие
мерцают и манят
издалека.
5

Одно...
Одно-единственное слово,
чтоб в нем,
как солнце в капельке дождя,
алмазной гранью
засверкал по-новому
великий образ
Ленина — вождя.
Одно лишь слово...
Где же,
где найти его?
Взять на ладонь,
согреть теплом руки,
чтоб, наконец,
ожить перу строптивому
над контурами
будущей строки.
И вновь и вновь
я думаю о Ленине...

ЯНВАРСКОЕ
За полночь.
Столица уснула давно.
Трамваи последние
тянутся где-то.
Во мраке
тепло голубеет окно
бессонного
ленинского кабинета.
Отсюда,
усталые веки смежив,
он видел
грядущего светлые дали,
отсюда побед намечал рубежи
страны,
о которой века не знавали.
Отсюда
сквозь годы прокладывал путь
бойцам
несгибаемого поколенья...
Ты с нами, Ильич,
ты прилег отдохнуть,
прилег
и ресницы смежил на мгновенье.
7

И снится тебе:
далеко впереди
иные рассветы
победно алеют.,.
На цыпочках,
чтобы вождя не будить,
идут миллионы
в тиши Мавзолея.
Идут сталевары,
шахтеры,
ткачи,
идут трактористы
совхозов целинных,
доярки,
солдаты,
поэты,
врачи —
посланцы Туркмении
и Украины...
Шевелятся губы,
беззвучно шепча
короткое слово,
любовью согретое...
Багряное пламя
знамен Ильича
все ярче и шире
встает над планетой!

Л ЕН ИНСКОЕ
От ударных бригад—
к ударным цехам,
от цехов—
к ударным заводам!
В. Маяковский
Когда усталость
напрягает нервы
в бессонно гулкой
тишине ночей,
передо мной встает
субботник
первый,
Ильич,
несущий балку
на плече,
Россия
в снежном саване
белесом,
изглоданные ребра поездов,
станки,
ржавеющие без навесов,
свистящий шепот
мертвых проводов...
И через все
по ленинскому зову
9

плечом к плечу,
в один
железный ряд
в рванье,
в грязи,
упрямы и суровы
бойцы коммунистических бригад.
...И в нас бурлит
все та же
кровь хмельная,
в сердцах горячих
тот же непокой,
и мы,
границ в дерзаниях не зная,
к далеким звездам
тянемся рукой.
В величье
идеалов наших
веря,
друзьям на радость
и назло врагам
мы в будущее
прорубаем двери
трудом
коммунистических бригад.
Нас миллионы.
Поступью могучей
10

в одном строю идем
плечом к плечу!..
Встань в строй, товарищ!
Мы тебя научим
дерзать,
работать,
жить по Ильичу!

* * *
...Мемориальных досок
мрамор строгий
и обелисков
вздыбленный гранит.
Здесь каждый
у бессмертья на пороге
молчание суровое
хранит.
Здесь люди
неподвижны, словно камни.
Стоят,
стараясь вспомнить
и понять
тех,
по кому гранит
хранит молчанье
в безмолвных всплесках
вечного огня.
Тех,
кто погиб,
приняв неравный бой,
за отчий край,
за жизнь,
12

за нас с тобой,
...Огню навстречу
и свинцу неистовому
с солдатами
шагали журналисты.
В гранит и мрамор
врезаны навек
простые имена
моих коллег.

Нет бессмертных реликвий.
Все проходит.
Все мизерно.
Все — тщета перед Вечностью.
Все рассыплется в прах...
Чу!.. Далекая звездочка
покатилась и брызнула.
Где-то за окоемом
зашумели ветра.
Из галактик неведомых
через много столетий
(по земному счислению,
а для вечности—миг)
кто-тз в небе полуночном
взрыв сверхновой отметит
там, где в это мгновение
мчались в космосе мы.
И подумает кто-то,
слыша с грустью великой
как шумят над планетой
невидимки-ветра:
14

— Все проходит.
Все мизерно.
Нет бессмертных реликвии.
Все — тщета перед Вечностью,
все рассыплется в прах.
Фаталистам не кланяюсь!
Прочь схоластику серую!
Медный голос фанфар
обретайте, стихи!
Есть бессмертье реликвий!
В вечность разума верую!
В торжество его вечное
над безумством стихий!

ВСАДНИКИ XX СТОЛЕТЬЯ
Крепость.
Переходы потайные.
Ржа веков.
Седых столетий прах.
От времен батыевых
доныне
бунчуки трепещут
на ветрах.
Ярость полуденного светила
выжгла обветшалое тряпье.
Над давно забытыми
могилами
минарет, как тонкое копье.
От меча ли,
от стрелы ли меткой,
вровень с порыжелою травой
падали на эту землю предки,
чтобы вновь подняться
в нас с тобой.
Чтоб, сердца пьяня
копытным цокотом,
жажда дальних странствий
души жгла,
16

чтоб из века в век
мечта высокая
по дорогам
всадников вела.
Чтоб в раскатах
яростного грома
там и сям вскипали по степи
кратеры ревущих космодромов,
как следы
неистовых копыт.
Всадники двадцатого столетья...
Для галактик
звездного пути
мы—
как скифы для планеты—
дети,
сколько предстоит еще
пройти!
Гибнуть от неведомых инфекций,
в стратосферах
заживо сгорать,
крохотным,
горячим сгустком сердца
по родной планете
тосковать.
Рассыпаться в лазерном потоке,
падать в марсианские леса,
зная, что упрямые потомки
снова устремились
в небеса.

И в зрачках,
что сузились до точек,
глядя вдаль
сквозь резь и забытье,
мечется,
беснуется,
клокочет
буйство неумное твое!

ГОРОД
ДЕТСТВА

ГОРОД ДЕТСТВА
Город детства,
далекий мой
сказочный город
на границе незримой
между явью и снами...
Пролегли между нами
отчужденья просторы,
караванные тропы
воспоминаний,
расстоянья и годы,
разлуки и встречи,
ветры странствий,
нежданно пришедшая
зрелость...
Отчего ж мне сегодня
так тебя не хватает?
Отчего вдруг
увидеть тебя
захотелось?
Выйти из-за стола
и, отбросив заботы,
драгоценных минут
21

не теряя на сборы,
устремиться туда,
где, готовясь к отлету,
серебристые птицы
завывают моторами.
Взять последний билет,..
С отходящего трапа,
словно в омут,—
в салона
сиреневый сумрак.
Сделать круг над Ташкентом,
и—на запад,
на запад
над пылающим маревом
Кызылкумов.
И, считая минуты
большие, как годы,
под гуденье винтов
задремать ненароком
и увидеть,
как ты меня
в детство уводишь
по горячим от солнца
белесым дорогам.

АЛЫЕ ОБЛАКА
Поморщится кто-то,—
знаю.
Досадливо кто-то
подумает:
— Ну что это за название?
Нет вкуса у паренька...
...В бездонных
глубинах неба
над древними Каракумами
плывут на рассвете алые,
алые облака.
Нигде мне от них
не спрятаться
и никуда не деться,—
плывут они
днем и ночью,
во сне плывут,
наяву.
Плывут не с востока,
не с севера,—
плывут из самого детства,
плывут не на юг,
не на запад,—
23

в память мою
плывут.
Из далей юности
розовых,
скептически
губы сузив,
по тропам
житейской прозы
немало я верст отмахал.
И никогда не думал,
что, растеряв иллюзии,
где-то уже под сорок
снова вернусь к стихам.
Они принесли с собою
щемящий призыв набата,
они ворвались в мое сердце—
тревог и волнений гонцы.
Неотвратимо и властно
они пришли, как расплата,
они пришли, как возмездие
за мелочный скептицизм.
И рухнул покой.
И время
рассыпалось на мгновенья,
и в каждом мгновеньи тикает,
готовясь рвануть, строка...
Проклятье мое и радость,
мука и озаренье,
отсвет далекой юности —-
алые облака.

ДЭВ-КАЛ А
То ли в детстве приснилась,
то ли сказкой была...
Нелегка твоя милость,
госпожа Дэв-Кала.
Всюду, где бы я ни был,
в самом дальнем краю
надо мной, словно нимбы,
бастионы встают.
Многотонная святость,
бессловесная речь...
Ни забыться,
ни спрятаться,
ни стихов уберечь.
И полуденным зноем
закипает строка,
и встают надо мною
миражи-облака.
Будоражат былое
облака-миражи.
Что случилось со мною,
Дэв-Кала, подскажи?
Бездорожье степное,
25

полуденная мгла...
Что творится со мною,
объясни, Дэв-Кала?
Отчего, не смиряясь
с бытием суетным,
вновь и вновь возвращаюсь
к бастионам твоим?
К покосившимся башням,
где, усталы и злы,
вяло крыльями машут
над тобою орлы?
А за краем пустыни
где-то плещет вода
и штрихами простыми
ввысь встают города.
Скверы в дымке лиловой,
шум нарядной толпы...
Над пустыней суровой
смерчи,
словно столбы.
Бесконечные смерчи,
пепел, охра и ржа.
Кята прах и Ургенча,
прах далеких держав.
Коротают рассветы
на холодном песке
минареты-макеты
невзлетевших ракет.
Там, где прежде густые
шелестели сады,
26

прах великой пустыни
заметает следы.
И, как вехи усталости
на пути с никуда,
городища остались лишь,
пережив города...
То ли в детстве приснилась,
то ли сказкой была...
Не зови, сделай милость,
ты меня, Дэв-Кала!
Пусть не кличет дорога
путевою тоской,
я давно и надолго
человек городской.
И лишь поздно ночами
в сигаретном дыму
вижу розовых чаек
над широкой Аму.
И иные рассветы
мне уснуть не дают,
и встают минареты,
как солдаты в строю.
И в степи, что не знает
ни двора, ни кола,
бастионы вздымает
над рекой Дэв-Кала.
Я такими ночами —
не во сне, наяву —
холодею в отчаяньи
и на помощь зову.
27

В алых всплесках пожарищ
небосвод надо мной,
посвист дротиков жалящий
за моею спиной,
лижет черные камни
неживая вода,
задыхаются в пламени
города, города...
Лишь немые страдальцы,
катастроф рубежи,
городища останутся,
города пережив...
За какую провинность
ты меня облекла
этой тяжкою милостью,
госпожа Дэв-Кала?

* * *
Опять ночами снятся поезда,
опять зовут в мерцающую небыль,
и катится падучая звезда,
как яблоко,
по дальней кромке неба.
И до рассвета не смыкая век,
опять
тоской исходишь изначальной,
и ветер шепчет
за окном листве
то ль о весне,
то ль о дорогах дальних.
А там,
где безмятежна синева
над вековым покоем
древних башен,
янтак-горюн—
пустынная трава
соцветьями малиновыми машет.
И ящерица-
крохотный дракон,
21)

миниатюра с пращура былинного—
вползает греться
на белесый ком
дождем и солнцем выбеленной глины,
И, как по циферблату,
минарет
по кругу гонит тень свою
неспешно,
и та бредет в барханах,
словно грешник,
принявший одиночества обет.
И так из года в год,
из века в век,—
псе то же
глаз драконьих равнодушьс,
и глины безразличное радушье,
и тень на полувыжженной траве.
Быть может,
есть закономерность в той
тоске по кочевому неуюту,
где, как столетья, тянутся минуты,
и бесконечен
ветра баритон.
Быть может,
в век ревущих скоростей
необходимо, как надежный щит, нам
80

душою прикоснуться беззащитной
к немым руинам
древних крепостей.
К тому,
мго в Лету кануло давно
и гложет душу
памятью преданий?..
То ль о весне,
то ль о дорогах дальних
беззвучно шепчут
листья за окном...

КАЛАДЖИК
Зноем выцвело
небо синее.
Пляшут сполохи-миражи.
Как опал
в ладонях пустыни,
дремлет озеро Каладжик.
Тишина.
Лишь метнется ящерица
и замрет,
распростершись ниц.
Крепость древняя
слепо таращит
неживые глаза
бойниц.
Над водой
бастионы, как горы.
Здесь
десяток веков назад
хорезмийцы
стояли дозором,
по-разбойничьи
щуря глаза.
32

Было в них
от кочевников что-то,
бесшабашная удаль
в крови.
И брала чужеземцев
оторопь
перед натиском
конных лавин.
Полыхали клинки
огнисто,
ветер дико
в ушах кричал.
Мчались всадники
с ревом и свистом,
на скаку
рубили сплеча.
Исчезали,
в безвременье канув,
ветра в поле
ищи-свищи,
чтобы снова
ударить, как камень,
косо пущенный
из пращи.
Каладжик...
Крепостишка малая...
Свищет ветер
в проломах стен.
Облака проплывают
алые

на немыслимой высоте.
Беспокойная,
сине-зеленая,
едкой горечью солона,
в глинобитные бастионы
век за веком
плещет волна.
Над безмолвьем пустыни
угрюмым
коршун трогает солнце
крылом...
Каракумы мои,
Каракумы—
неземная печаль
о былом...

* • *
Чего хочу?
Чтоб сапоги не жали.
Чтоб в полной фляге
екала вода.
Чтоб в золотистом мареве
вставали
полузабытых предков
города.
Чтоб знойная
степная поволока,
окутав даль,
свела века на нет.
Чтоб путником усталым
одиноко
вдруг очутиться
в сказочной стране.
Стране,
что, в Лету канув
и навеки
стеной забвенья
память оградив,
оставила,
как памятные вехи,
35

безмолвные громады
городищ,
чтоб городища те
потомков звали
в нелегкий путь,
далекий,
сквозь года...
Чего хочу?
Чтоб сапоги не жали.
Чтоб в полной фляге
екала вода.

* * *
МНЕ ГОВОРЯТ:
СТАРАЕШЬСЯ ЗРЯ.
ЧАША УСПЕХА
К ТЕБЕ НЕ НАКЛОНИТСЯ.
...Вполнеба
горит над Хивой заря.
Врывается в город
красная конница.
Роняя чалму
с обритого лба,
в гареме
у жен
ищет хан спасенья...
Двадцатый...
Февраль...
В кумаче Нурлабай.
Над городом
солнце встает
весеннее...
ВЕЩАЮТ:
НЕ БУДЕШЬ ПОНЯТ
НИКЕМ.
СКОЛЬКО ЦЕНИТЕЛЕЙ,
37

столько и вкусов.
...Глухой
туркменский аул Бадыркент.
Смерти в глаза
глядит Белоусов.
И горстка бойцов
принимает бой
в самом логове Джунаида..
МНЕ ГОВОРЯТ:
НЕ РИСКУЙ СОБОЙ.
ВСЕ РАВНО
НИЧЕГО НЕ ВЫЙДЕТ.
ТОЛКУЮТ
НАСЧЕТ ЛБА И СТЕНЫ,
О МЕСТЕЧКЕ
ПОД ТЕПЛЫМ СОЛНЦЕМ.
...Над яростным бегом
дарьинской волны
в последнем строю
стоят комсомольцы.
Стоят,
друг друга за плечи обняв,
и нет такой силы,
чтоб их согнула.
И кажется,—
то не в них,
то в меня
рванутся
басмаческих ружей пули!
38

...Я на этой земле
родился,
и, хоть самому порой
не верится,—
она повсюду со мною,
вся
уместившаяся в сердце..
А МНЕ ГОВОРЯТ...

СТАРАЯ ПРИСТА НЬ
В затонах
доживают пароходы
свой многотрудный,
неторопкий век.
Плывут над ними
облака и годы
в незыблемой,
как вечность,
синеве.
А рядом
торопливо и неистово
спешит к Аралу
бурная река.
...В иллюминаторах
буксира «Пристальный»
по-старчески холодная
тоска.
В груди железной
не таит обиды,
лишь с грустью
вспоминает иногда,
как банда аламанов
40

Джунаида
пыталась взять его
на абордаж.
Как, выиграв
неравное сраженье,
по перекатам
бешеной реки
он выводил отряд
из окруженья,
тараня грудью
вражьи каюки.
Как флаг на мачте
развевался алый,
свинцом врага
изрешеченный весь.
И как от Шарлаука
до Арала
пылал
огнем охваченный
Хорезм.
...Воспоминаний
яркие зарницы
сверкнут,
мгновенно память обагрив:
событья,
города,
причалы,
лица...
И снова тишь.
И отблески зари,
41

И месяц
щедро осыпает воду,
как чешуей,
блестящим серебром.
И дремлют
по затонам пароходы,
и молча
вспоминают о былом...

РЕЛИКВИИ
Полвека—
и много, и мало.
Не памятью,—
сердца тоской
я вновь воскрешаю
усталый,
негромкий
гудок заводской.
Умолкнет,—
и где-то далече
откликнется эхо
в ночи.
Двадцатый...
Осада...
В Ургенче
хозяйничают басмачи.
Безмолвны дома,
как могилы,
но снова
на помощь зовет,
теряя последние силы,
надеясь и веря,
завод.
43

...Я в прошлое
сердцем врываюсь,
сквозь выстрелы
мчу напролом...
Отцовская шашка кривая
висит у меня над столом.
А рядом
из рамки портрета
сквозь алые
всплески огня
мой брат
девятнадцатилетний,
прищурясь,
глядит на меня.
Глядит
из далекого детства,
глядит,
словно немо кричит,
глядит
из горящего Бреста
из пышущей жаром
ночи.
Зажмурюсь,—
и рушатся стены,
и, в клочья
покой разметав,
беснуется
эхо сирены
и крика его
немота.
44

...Далекие,
дальние годы.
Суровая память сынам.
Кто знает,
какие походы
судьбой
уготованы нам?
Какие последние битвы
в пути
опалят нас огнем?
С каких
порыжелых реликвий
в грядущее завтра
шагнем?

* * *
Не вернуть,
не вернуться,
не встать у Коша-дарбазы,
не услышать опять,
в ожиданьи немом замирая,
как, взметнув,
словно стяг,
над Хивою
суровый призыв,
полковые оркестры
где-то у Нурлабая
играют.
Полковые оркестры...
Тревожно поющая медь...
Пронесутся года,
оркестрантов
в живых не останется,
мир
в мой город придет...
Ну, а вам
все греметь и греметь
в опустелых полях
46

опаленной
мальчишеской памяти.
И опять,
И опять
наливается болью рука,
бьется пульс учащеннее,
мыслям
становится тесно,
и, как след рикошета,
на бумагу ложится строка,
словно дальнее эхо
в тот день недослушанной
песни.
И опять, как тогда,
медь оркестров
в дорогу зовет,
и по улицам пыльным
устало шагают солдаты.
И глазастым мальчишкой
стоит у кирпичных ворот
одинокое детство,
познавшее
горечь утраты.

• # •
...Опять ты мне вспомнилось,
детство чубатое.
Закат
цвета выжженной солнцем травы.
И песня,
с которой шагали солдаты
по узеньким улочкам
древней Хивы:
ВСТАВАЙ, СТРАНА ОГРОМНАЯ,
ВСТАВАЙ НА СМЕРТНЫЙ БОЙ!..
Над городом
небо бездонное
светилось голубизной.
Над городом
голуби реяли,
желтели
мечетей торцы.
Мы шли за отрядом,
не веря,
что в бой
уходят отцы.
Казалось,
где-то поблизости
48

кончается их маршрут,
а нас они
просто из прихоти
с собой в поход
не берут...
С ФАШИСТСКОЙ СИЛОЙ ТЕМНОЮ,
С ПРОКЛЯТОЮ ОРДОЙ!
Нам с детства
навек запомнился
фугасов
щемящий вой,
сведенные
смертным холодом
солдат бескровные рты,
над чьей-то
расстрелянной молодостью
кренящиеся кресты.
...Неправдоподобно тонкие,
калачиком ноги пристроив,
смотрели заморыши-хроники
ленты военных хроник...
...ПУСТЬ ЯРОСТЬ БЛАГОРОДНАЯ
ВСКИПАЕТ, КАК ВОЛНА...
Я в третьем
пошел в почтальоны,
и разве моя вина,
что в черной
сумке-котомке,
тяжко сползавшей
с плеча,—
1—210 49

траурные похоронки—
отчаянье,
боль,
печаль?..
А люди
меня сторонились,
и было обидно
до слез:
люди аллаху молились,
чтоб мимо
меня пронес...
Людское горе
навынос...
Людская
вразнос
беда...
Я молча терпел.
Не вынес.
Сумку
на почту сдал.
И почтальону старому,
не ведая,
что говорю,
крикнул:
«Уйду в мардикары!
А нет,—
на вокзал,
к ворью!»
...Старик
усмехнулся строго.
50

Старик
ничего не сказал.
За тысячу верст
от дороги
откуда в Хиве
вокзал?..
...ИДЕТ ВОЙНА НАРОДНАЯ,
СВЯЩЕННАЯ ВОЙНА!
Все отдавала Родина
идущим на смерть сынам.
А нам
отцами и дедами
сыны приходились те.
Они нам
свихнуться не дали
с правильного пути.
Мы отправляли
посылки им,
накрест
шпагатом обвив,
письма писали
пылкие,
как объясненья в любви.
Ждали их возвращения...
И разве наша вина,
что на полях сражений
их погребла
война?
От Сталинграда до Шпрее,
лег их последний маршрут.
51

Мемориалов аллеи
молча
кого-то ждут.
Гулкие мемориалы...
Страшные сны наяву...
Опять и опять
вспоминаю
детство,
войну,
Хиву...

• * *
Встают, как кони,
на дыбы барханы.
Хохочет солнце—
меднорожий скиф.
От скал Устюрта
до Афганистана—
пески, пески...
Угрюмые пески.
Я помню все.
пунктиры троп нехоженых,
вараний след,
заброшенный аул.
Вот здесь мы,
озираясь настороженно,
ломали на продажу саксаул.
И на базар несли
по воскресеньям.
Продашь,—и
«хлеб насущный
даден днесь»...
Мы ждали воскресенья,
как спасенья,
чтоб раз в неделю
досыта поесть.
53

Торговки
на детдомское обличье
косились:
«— Что с сирот возьмешь?
Война».
Во всей Хиве
лишь старенький лесничий
грозою и укором был
для нас.
И, хоть ни разу
слова не сказал он,
мы избегали встреч с ним,
как могли.
И кто куда
шарахались с базара,
едва завидев
малахай вдали.
А он шел мимо,
строгий, мрачноватый,
сутулил плечи
и хромал слегка...
За нерадивость
сняли в сорок пятом
с поста в лесном хозяйстве
старика.
За нерадивость...
Лишь теперь,
сквозь годы,
я вижу,
как бывали мы мелки,
54

над стариком,
уволенным с работы,
злорадствуя тайком,
не по-мужски.
А он всегда был
честным и правдивым
и правый суд вершил
без лишних слов.
Раз в жизни
был он, может, нерадивым,—
и это нас
в тот трудный год
спасло.

ХИВА
Где начало свое
ты берешь, Хива?
Из каких
далеких времен?
Разве могут
что-то сказать слова,
если имя твое
как звон?
Может,
шел с караваном
бродяга-купец,
от лихой
спасаясь беды,
обронил
на крутой бархан
бубенец,—
и плывет этот звон,
как дым?
Может быть,
кочевать уставший номад
врыл навечно
в песок шатер,
и с тех пор
56

здесь город
вздыбил дома,
бастионов крылья
простер?..
Мы утратили
древней речи слова,
бьется память,
бессильна, как стон.
И для нас сегодня
слово «Хива»—
просто тихий,
как шорох,
звон...
От минувших веков
лишь приметы примет,
за курганом
оплывший курган...
Где познанья свои
черпал геометр,
рассчитавший Кой-Кырылган?
Жил до нас
за многие тысячи лет
безымянный
художник-гончар.
Словно взятый
с неведомо дальних планет,
что орнамент его
означал?
Богатырь и поэт
Пахлаван Махмуд,
57

кто причислил тебя
к святым?..
Облаков караваны
неслышно плывут
над волнами
древних пустынь.
Минарет
над городом взмыл
стремглав,
куполов блестит синева...
Ты себя самого мне
найти помогла.
Я твой вечный должник,
Хива.

* * *
Над Хивой в январе
колдовские рассветы...
Словно тысячи радуг
зажег небосвод,
словно с алых барханов
за городом где-то
стаи огненных птиц
устремились в полет...
В переулках извилистых
хлопают двери,
и от тающей наледи
окна мокры,
и горят,
отражаясь в них,
алые перья
распростертых над городом
огненных крыл...
Над Хивой в январе
колдовские закаты...
Бастионы укрыв,
59

голубеют снега,
и пьянят новизной,
и торопят куда-то,
где ничья
никогда
не ступала нога...
Я однажды
поддался их властному зову
и ушел,
по годам и путям колеся.
Только
каждую ночь меня
снова и снова
кличет город далекий,
где я родился.
Снятся мне колдовские
вполнеба закаты,
сонный поскрип дверей,
бастионы в снегу...
Я во сне
вновь и вновь
возвращаюсь обратно,
а, проснувшись,
вернуться уже не могу.
И тоскою по детству

душа моя стынет,
по годам,
что^уже не вернутся назад...
Далеко за домами
у края пустыни
колдовские закаты,
как в детстве,
горят.

МИНАРЕТЫ
Они порою
буднично просты,
как пальцы,
указующие в небо.
Январская над ними
стынет стынь,
и тишина мешает
с былью небыль....
В сердцах у мастеров
жила мечта,
высокий свет
в густой осенней протеми,
извечная,
щемящая мечта,
мечта людей бескрылых
о полете.
И тут любой
бессилен был запрет.
Что—кара неба,
если небо рядом?!
Казался зодчим
каждый минарет
единственной дорогою
62

из ада.
Упрямо
непокорствуя судьбе,
надеждой затаенною
согреты,
стремили в небо
медленный разбег
увенчанных серпами
минаретов.
...Прошли века.
Победно шелестя
над скинувшим
оковы рабства городом,
над минаретом реет
алый стяг
с серпом крестьянским
и рабочим молотом!

* * •
Вспоминай меня
хоть иногда...
Радостью ли,
грустью ли,
добром ли...
Пусть гудят протяжно
провода
над просторами ночи
огромными.
Может,
ты по-своему права,
затерявшись в далях
безответных,
грустная красавица Хива
в лунном ожерельи
минаретов.
Катится падучая звезда,
озаряя ночь
неслышным громом...
Вспоминай меня
хоть иногда,
радостью ли,
грустью ли,
добром ли...
64

УСТЮРТ
Словно кто-то
змее наступил на хвост,—
взвился смерч
и ударил в зенит.
Караванными ритмами,
скрипом колес
приаральская степь
звенит.
Впереди—
кружева позабытых троп.
по которым
лишь ветер мчит,
впереди,
как угрюмый
в морщинах лоб,
нависает над степью
чинк.
Впереди—
миражей пьянящий разбег,
смерч за смерчем
в горячей мгле...
Ну так что же
влечет тебя,
!.--210 65

человек,
К неприветливой
этой земле?
То ль провалами анов
в душу глядит
эта скифо-сарматская степь?
То ли сердце
щемящей тоской
бередит
тишь заброшенных
крепостей?
Тишь,
как окрик беззвучный,
немое—«стой!»
Замираешь,
ветрами обвит,
и далеких легенд
полынный настой
закипает
в твоей крови.
И рождается зуд
в ладонях твоих,
созидания
зуд крутой,
и уже буровыми вышками
стих
над ожившим
взлетает плато.
и, как шпалы,
гудят перекладины строф,
66

и угадываются
во мгле
очертания
будущих городов—
Комсомольск,
Шахпахты,
Тулей...

БЕРКУТ
Подари мне беркута
на память.
Ты—рыбак.
Что беркут для тебя?
Он не станет
виться над волнами,
скользкую добычу
теребя.
Чайкам—море.
Беркуту—иное:
скорости,
смертельный риск собой,
опаленный
холодом и зноем
мир,
в котором что ни шаг,—
то бой!
Беркуту—
просторы неба синие,
свист в ушах
да ветер под крылом,
палевые смерчи
над пустынями,
68

уходящий в вечность
окоём...
Я иллюзий розовых
не строю,—
небо не по мне,
я весь—земной.
Но мечта высокая
порою
крылья простирает
надо мной.
И тогда
я беркуту завидую...
Подари.
Прижму его к плащу.
В степь
от глаз чужих
подальше выйду,
руки разожму—
и отпущу!

СКРИПКА
В полуденный зной,
раскаленный и липкий,
врывается страстная
лирика скрипки.
Приемник моргает
глазком красноватым:
Ну, как, мол,
концертом довольны,
ребята?
...Ни звука в палатке.
Не дышат в палатке.
Придвинуты стулья
к столу в беспорядке.
И парень
руками в мазуте и гари,
забывшись,
по новенькой скатерти
шарит,
как будто бы клавиши
пальцами ищет.
А скрипка играет
все тише и тише.
И смолкла.
70

Сомкнулся
глазок красноватый...
И долго
мблчали о чем-то ребята...
Другие дороги,
события,
строки
собой^заслонили
тот полдень далекий.
Но стоит услышать
мелодию вальса,—
к невидимым клавишам
тянутся пальцы,
и парень
руками в мазуте и гари,
забывшись,
по новенькой скатерти
шарит.

Зреют яблоки, зреют яблоки,
кисло-сладок белый налив.
У кудрявой
приземистой яблоньки
ветви свесились
до земли.
Словно тяжести этой
не выдержав
и не в силах сменить ноги,
шелестит мне в окно:
— Ну выйди же!
Сделай что-нибудь.
Помоги!
72

ЗВЕЗДНЫЙ
ДОЖДЬ

ВЕРЮ
Я помню свиданье,
огней многоточья,
и голос твой
ломкий,
взволнованный очень,
чеканящий звонко
под аркою сквера
короткое слово,
задорное:
— Верю!
Губам твоим—
верю!
Глазам твоим—
верю!
Горячей,
упрямой,
неистовой верой!
...Навек развели нас
с тобою дороги.
Один я.
Тоска сторожит
за порогом.
Рассвет за окном
75

полыхает все шире.
Ни звука
в моей
холостяцкой квартире.
Окурки.
Непрнбранный мусор у двери,..
И все-таки—ВЕРЮ!
И ВСЕ-ТАКИ — ВЕРЮ!
В любовь,
что годам не под силу
измерить,
в людские сердца откровенные
верю,
в свиданья,
в разлуки,
чтоб встретиться снова,
в огромную силу
короткого слова!

* * *
Ты права.
Что могу я тебе подарить?
Угасающий отблеск
вечерней зари?
Поцелуй,
от которого губы саднит?
Ожидания встречи,
тоскливые дни?
Ты права.
Ты, пожалуй, права, как всегда.
Лучше б нам
не встречаться с тобой никогда.
Это так.
Понимаю.
И все-таки—жду!
Под дождем,
ошалелый от счастья, иду,
сам не знаю зачем,
сам не знаю куда.
То ль послушать,
как в полночь гудят провода,
то ль молчком
постоять в темноте на мосту,
77

влажный запах воды
ощущая во рту...
Ты права.
Что несет мне
любовь в тридцать лет?
На исходе ночи
одинокий рассвет?
Когда нету покоя
и нет сигарет.
И надежды увидеть тебя
тоже нет.
Тихо-тихо...
Лишь сердце замедленно бьет,
словно шепчет короткое имя твое...
Ты права...
Черта с два!
Ты ни в чем не права!
Сквозь твою правоту
прорастает трава,
правота твоя тает,
как мартовский лед,
сквозь твою правоту
правда жизни встает.
И опять
я влюбленным мальчишкой иду,
твое имя черчу на скамейках в саду,
на колоннах ворот,
на стволах тополей...
Ты меня не люби,
не встречай,
78

не жален,
и считай, что права ты,
и сердцем остынь...
Я жалеть тебя должен,
а вовсе не ты.
...Может быть,
навсегда разойдемся,
ну что ж...
Все равно ты меня
никогда не поймешь,
я останусь навек для тебя
чудаком,
что спешил по ночам
к твоим окнам тайком,
задыхаясь, ладони твои целовал,
и на ветер ронял
золотые слова.
А вокруг
в лад идущим от сердца стихам
всеми красками радуги
мир полыхал,
и в бессонную
гулкую ночь до зари
в неизведанность
звали меня фонари,
чтобы сердце могло
эти строки сложить...
И уже ради этого
стоило жить!

Объясни ты мне
бога ради,
как мне все это превозмочь?
Я во Фрунзе,
ты в Ашхабаде,
а за окнами
ночь да ночь.
И не видно конца
проклятой,
и тоскливо в ней,
как в аду...
Распахнуть бы окно и—
«Ратуйте!
А не то
ни за грош пропаду!»
Впрочем, ладно,
Отбрось сомнения.
Ведь желанье—
еще не факт:
сослагательное наклонение,
ненаписанная строфа,
непроложенная дорога,
30

нерожденные сын иль дочь.,.
Подскажи ты мне
ради бога,
как мне все это превозмочь?!
Как прожить мне
на белом свете
без ладоней твоих и губ?
За окном
тонко свищет ветер,
заметает следы на снегу,
за окном
темнота, безлюдье,
и за далью
пустынь и льдов
возле сонной
деревни Удино
две дорожки
наших следов.
0-210

звездный дождь
Звезды падают,
падают, падают...
Звездный дождь
шелестит над планетой.
Я в лицо твое бледное
вглядываюсь,
озаренное
вспышками света.
Из легенды ты?
Или из небыли?
Вот идешь
в розоватой мгле,
и красивых таких
еще не было
на видавшей виды
земле.
Гаснут
огненные параболы,
равнодушно и слепо
небо.
И давно
догадаться пора бы мне,
что тебя нет,
82

да и не было.
Что я сам тебя выдумал
трепетную,
словно сотканную
из света...
Просто в полночь
с неслышным лепетом
звездный дождь
моросил над планетой.,.

• * *
Не надо слов.
Не надо громких фраз.
Мы видимся с тобой
в последний раз.
...Как прежде
у щеки твоя щека,
еще не пробил где-то
час прощанья,
но ты
уже настолько далека,
что я тебя
почти не ощущаю.
Ты—рядом.
С губ еще не рвется крик
отчаянья,
безысходности,
печали,
но ты —
уже далекий материк,
в туманной дымке
еле различаемый,
Ты—рядом,
но уже встают стеной
84

тайфуны
неминуемой разлуки,
и мачты
чертят небо надо мной,
как горестно
заломленные руки.
И где-то
на моем краю земли,
под хмурыми,
холодными широтами
беззвучно догорают корабли
единственного на планете
флота.
Возврата нет.
Нет к прошлому путей.
В бескрайность
горизонт уходит гнутый.
И мы с тобой
уже совсем не те,
что были час назад
или минуту.
И где-то
на своем краю земли,
далекая,
уже почти чужая,
беззвучными губами
шевелишь,
не удивляясь
и не возражая...
85

И если нас
судьба сведет опять,
то,
все приняв за чистую монету,
мы станем вновь
друг друга открывать,
как остров,
материк
или планету...
...А потому—
не надо громких фраз.
Мы видимся с тобой
в последний раз.

* * *
Что прошло, то прошло.
Отшумели метели.
Я в душе не таю
ни обиды, ни зависти...
Тот же прежний,
вот разве виски поседели,
да очки в переносье
острее врезаются.
Да порою,
когда над предутренним городом
эхо первых трамваев —
как крик журавлиный,
я подолгу брожу
переулками молодости,
по которым когда-то
с тобою бродили мы.
87

• * *
Несущественно,—
быль или небыль,
седина
или майская лунность...
Журавлем
в торжествующем небе
отмахала крыльями
юность.
И пора
наводить порядок,
и пора
подводить итоги...
За сквозною
оградой сада
к горизонту
бегут дороги.
И, как в детстве,
зовут куда-то,
обещают чужие страны...
Странно как-то.
Грустно и странно,—
никуда торопиться
не надо.
88

Если скажут:
сентябрь на пороге,
если скажут:
настала осень,—
ты не верь...
Шуршат по дорогам
тени
прожитых нами
весен.
... Несущественно,—
быль или небыль,
седина
или майская лунность.
Надо мною
огромное небо,
необъятное,
словно юность.

Знаю,—глупо.
Уверен—всуе.
Просто иначе не могу.
И опять
по зиме тоскую,
по аллеям
в синем снегу.
Закружи меня
в снежной замяти,
по-разбойничьи
свистни вслед,
озари меня
звездной памятью
навсегда отшумевших лет.
Ничего не коснусь,
не трону,
хоть ошибок былых
не счесть.
Прожитое менять
на что нам?
Пусть останется все
как есть.
Даже там,
90

где наши дороги
разошлись
на синем снегу,—
постою,
помолчу немного,
ничего изменить не смогу*.
Чуть приметны
в морозной замяти
будут бледно мерцать
фонари...
Одари меня
звездной памятью,
пусть ненадолго—
одари!

* * А
Не объясняйте.
Знаю: все проходит.
Так исстари на свете повелось.
Из памяти выветривают годы
и что сбылось,
и то, что не сбылось.
И ни к чему словесные длинноты
и вся моя рифмованная грусть.
Зачем пишу?
Не знаю.
Отчего-то
тоска.
А отчего,—не разберусь.
Отправлю вам письмо
и попытаюсь
спокойно разобраться, что к чему.
Мне не впервые,
в прожитом скитаясь,
бродить среди пожарищ
одному.
Я знаю: все проходит.
Так—от века.
Необратимо, как водоворот.
92

...Девчонка
с подтушеванными веками
опять на почте плечиком пожмет
и скажет: «Пишут, слышите?»
...Я слышу.
Не надо.
Не жалей меня.
Я сам.
Наверно, ты права.
Конечно, пишут.
Как жаль,
что не по нашим
адресам!

Будь ко мне благосклонна,
судьба,
подари
невеликое благо:
синий свет абажура у лба,
белый лист
непочатой бумаги,
тишину,
что сковала виски
сонных улиц
полуночным гудом...
Не строку,—
ожиданье строки,
как предтечу
грядущего чуда.
94

ЮЖНАЯ ОСЕНЬ
Поэма
Здравствуй, Женя.
Прости, что сразу,
Зная, что вызову раздраженье,
Я уже эту первую фразу
Начинаю привычным: Женя.
Не удивляйся, пойми меня верно.
Пишу не от скуки, не по наитию.
С этим письмом оборвутся, наверное,
Между нами последние нити.
Недавно, старый дневник листая,
Я обнаружил эти листы.
Прочел—
И лед на душе растаял,
Впервые без боли вспомнилась ты.
Теперь
Сквозь призму пережитого,
Сквозь толщу
Канувших в Лету лет
Прошлое воспринимаем
По-новому,
Не ищем трагедий
Там, где их нет.
А впрочем, может, и правы мы были
95

Правотой желторотых орлят,
Юность—ведь это
Не только крылья,
Юность—это еще и земля...
И если б была для тебя Одесса
Осколком отчей земли в груди,
Как знать,
Может, все продумав
И взвесив,
Я б понял тебя
И не осудил...
Но в ту
Роковую для нас минуту
Ты мне впервые раскрылась до дна,—
Мещанская тяга к теплу и уюту
Руководила тобою одна...
Я шлю их тебе,
Прочитай.
И, быть может,
Тепло этих страниц шелестящих
В прошлом тебе разобраться поможет,
Сориентирует в настоящем.
• * •
«...Хлопал тент кафе полосатый.
Море призывно синело вдали.
В осень эту после десятого
Меня в Одессу пути привели.
Глухой городишко, где я вырос,
90

Остался в прошлом, тихий, наивный...
Здесь по-иному рассветы ширились,
Иные хлестали
По пляжам ливни.
И я,
Надвинув кепку на уши,
По Дерибасовской шел, сутулясь,
Слушал,—
Что он в себе вынашивал—
Веселый гомон одесских улиц.
А вечером,
После четвертой пары,
Мимо театров, кафе, ателье
Я спешил под каштаны бульвара
К бронзовому Ришелье.
Дюк молча слушал, как бредят джазы,
Мелодию на лету подхватив.
Как треплют оркестры в привычном экстазе
Один и тот же модный мотив.
...Сентябрь на исходе.
Листву золотую
Роняют каштаны
В тускнеющих скверах.
Над городом ветры холодные дуют.
Зябко ежатся милиционеры.
Лиловым вечером, строгим и гулким,
Когда мостовые листвой рябят,
В пустынном темнеющем переулке
Я повстречал тебя...
Желтые окна чьей-то квартиры,
На тротуаре—тропинки теней.

И ты, как из сказочного мира,
По зыбким теням идешь ко мне.
Мы незнакомы еще, но лесенкой
Между нами легла, зазвенев,
Чья-то наивно-простая песенка...
Она и сегодня звучит во мне:
«Дождь пройдет по городу,
Тротуары вымоет,
Поубавит дворникам
Утренних забот.
Улицей сверкающей
Девушка любимая
На заре пройдет...»
• * *
«Аппассионата»
Отступила куда-то.
В переполненном зале—
Лишь ты да я.
В восемнадцать все мы мечтой крылаты,
Но сегодня ты рядом, мечта моя.
...Ночь.
Приморский
И Колоннада.
Спит ночная Пересыпь.
Огни.
Огни...
Ничего мне для счастья больше не надо—
Только б так до рассвета сидеть одним...
98

Стучал на стыках трамвай пустоватый,
Покачивался, как верблюд,
И я, отчаянно и виновато,
Сказал тебе:
— Люблю...
Сердце гулко забилось в спешке.
Молчит...
Ну зачем сказал?
Решился.
Взглянул:
Ни тени насмешки
Не увидел в глазах.
А потом, не замечая прохожих,
Шли медленно рядом.
Касались, плечи.
И ты сказала, что любишь тоже
С той, с первой встречи..,
• • *
Морс с громом бьется о камни,
Чаек стремительный пилотаж,
Золотистым песком под ногами
Хрустит аркадийский пляж.
Ветер в душу рвется открыто
Парус кренится слегка.
В брызгах и пене
Бронзовой рыбой
Взлетает твоя рука.
99

...Прощаемся,
Затихает город.
Пахнет морем твоя коса.
Чьих-то обрывки горячих споров.
На тротуарах роса...
* * *
Потом ты спала.
И, конечно, не знала,
Как непросто бывает порой,
Когда по утрам смертельно усталый
Из порта возвратишься домой.
Причалы,
Причалы...
Ночные причалы...
Разверстые люки,
Лебедок содом...
Бессонные ночи
Нас тут поучали:
—Все в жизни, ребята,
Дается трудом!
Отсюда все вместе
На дымном рассвете
Шагали по городу валко и грузно
Седых матерей повзрослевшие дети —
Студенты училищ одесских
И вузов.
Как знать, может, именно эти причалы
100

На жизнь по-иному смотреть приучали.
Ценить приучали
И время,
И деньги...
Эх, день бы свободный!..
Один только день бы!
Чтоб не было лекций и шума лебедок,
Чтоб солнце по пляжам брело, как ребенок,
Чтоб начисто ото всего отрешиться,
Смотреть, как в глазах твоих
Нежность лучится.
* * *
Что-то острое
В сердце кольнуло,
Стиснуло холодно и упрямо,
Когда перед лекцией
Мне протянули
Сложенный вдвое листок телеграммы.
Строки двоятся,
Троятся, множатся.
Как пулями,
Ранят словами:
«Умер отец.
Приезжай, если можешь.
Мама».
Мама!..
Стонут моторы.
1Ш

Надсадно воют,
Словно тоске моей отвечая.
Белое горе мое горевое
Где-то внизу проплывает, качаясь.»
Мама, слышишь?
Не плачь.
Не надо.
Поешь.
Я все приготовил к обеду.
Хочешь, я буду с тобою рядом
Всегда?
Никуда не уеду?
Не надо, мама.
Не надо, слышишь?
...Часто вздрагивая,
Спит братишка.
Дыханье прерывистое колышет
Листы отцом не дочитанной книжки.
Отец...
В тот вечер,
Тихий и синий,
Ты шел за вагоном, седой, угловатый.»*
Кто скажет, где,
Где взять мне силы,
Пересилить эту утрату?
Боли клубок жесток, непокорен,
Где-то у сердца.
Забудешься — колет.
...Тихо.
Дышит странным покоем

Припорошенный снежком холмик.
Холмик, как точка в конце фразы.
Скупо именуемой жизнью,
Может, легче стало бы сразу,
Если бы слезы могли брызнуть...
Вновь самолет высоту набирает.
Уходит на запад, тучи пронзая.
Город,
Которым ходил вчера я,
Тает внизу и исчезает.
А впереди,
Далеко, у моря,
Где шаланды тычутся в берег,
На переменах студенты спорят,
Шуршат конспекты, хлопают двери.
И чем позднее и тьма гуще,—
Ослепительные в темноте—
Маяками в грядущее
Светятся окна библиотек.
...Под неумолчный
Рокот моторов,
С горькими думами наедине,
Я верил: пережить мое горе
Ты одна лишь поможешь мне.
* * *
..Ссора пришла нежданно-негаданно.
До распределенья остались дни.
Началось с чепухи, дошло до разлада.
103

И вот мы по скверу идем одни.
Такая же осень.
Такой же вечер.
Чуть повзрослели мы.
И еще
Ты по-чужому сутулишь плечи
Под золотистым плащом.
Хмуришь брови, что ни скажи я.
На все короткий готов ответ,
Как будто мы совершенно чужие,
И лет этих общих
Меж нами нет.
Давно ли было совсем иначе,
Ты словно насквозь
Мне была видна?
Так объясни мне, что все это значит?
Какая тебя захлестнула волна?
— Ну что ж,
Скажу открыто и прямо,
Как ты просил говорить всегда.
Ведь ты уезжаешь?
А мне мама
Не разрешает ехать туда.
Ну сам посуди,—
Бескультурье дремучее,
Провинция,
Глушь,
Глухая дыра...
..Прожектор
Яростно режет тучи
Над головой
104

До утра.
Рассвет.
Комнатушка на Молдаванке.
Не раздеваясь, ложусь на кровать.
Паровозов гудки спозаранку
Шелк тишины начинают рвать.
Неужели же точка на этом?
Разошлись—и возврата нет?
Лебедем от руки с сигаретой
Тень плывет по стене.
И, оживая со старенькой карты,
Как в бинокль, отчетлив и нем,
Встает городишко, где каждый камень
Дорог до боли мне.
Сжатый песками, шершавый от жажды,
Солнцем сожженный весь,
Ближе он мне и дороже дважды
Самых красивых одесс!
Обида?
Да...
Но пойми,
И впрямь ведь
Я на земле
Без него не могу.
Его, как печать,
Поставила память
Навек на сердце моем
И в мозгу!
Хорезм...
Для тебя—
105

Названье пустое.
Тебе безразличны такыров грусть,
Хлопковых полей голубые просторы,
Июльских ночей дурманящий груз,
Хорезм...
Для тебя—
Пустое названье.
Его и на карте-то не найти...
Стою у окна, по стеклу вызванивая
Незамысловатый мотив.
Написать?
Старо и избито.
Да и прочтет ли — вопрос.
Трубку беру.
В холодок эбонита
Пылающим ухом врос.
— Квартира?
Простите, тревожу так рано.
Мне нужно Женю.
Который час?
Полпятого.
Извините, право,
Это в последний раз...
Женя?!
Здравствуй.
Сейчас оставлю.
Я должен услышать ответ...
И мембрана
Звякнула сталью:
— Я же сказала—нет!
106

* * *
...Нет.
Между нами
Не дальние дали,
Не горы,
Не клочья тумана седого,—
Короткое
С отзвуком режущей стали
Неумолимо холодное
СЛОВ О...
Преодолею
Метели косые,
Мир обойду
За любовью вслед,
Но, как ребенок,
Нем и бессилен
Против короткого
— Нет.
...Нет.
И опускаются руки,
Готовые
Горы сдвинуть с пути...
Можно уехать,
Но и в разлуке
От тебя не уйти.
Будешь чудиться
В каждом звуке,
В каждой улыбке,
В каждой звезде...
107

Можно уехать,
Но и в разлуке
Будешь со мной
Везде!..
* * *
Ты звонила мне в полночь.
Это ты была, больше никто.
Ты пришла мне на помощь
Телефонным протяжным гудком,
Не сказала ни слова,
Молча в трубку дышала
За тысячи верст от меня.
Понимала: на всем белом свете
Одна ты, одна у меня...
И, боясь шелохнуться,
Вспугнуть этот миг,
Я ловлю
Лишь дыханье твое,
Молчаливую нежность твою.
И шепчу, задыхаясь,
Как будто лечу с высоты:
—Женя, ты?
...Женя...
Женечка...
Милая...
Ты?..
И ни слова в ответ...
Что слова?
108

Что за радость в словах?!
Ты звонила мне в полночь,
И ты, как обычно, права.
Не слова мне нужны,
Мне молчанье нужнее
Стократ!..
За окном
В синеве
Беспокойные звезды горят.
Звезды дальних миров...
* * *
А может, хватит?
Может, довольно?
Будет копаться в себе
Скрупулезно!
Свыкнусь и уживусь с болью,
Как люди сживались с туберкулезом.
Жили,
Спасаясь теплой одеждой,
Курортами, врачебным уходом.
А у меня
Одна надежда,
Один врач у меня—
Годы!
Годы, годы...
Горами,
Выше!
Чтобы лавинами
109

Боль стирали!
Да и кто
В наше время слышал,
Чтоб от любви умирали?
Так что забудь обо мне
И не думай.
Прокляни, чтобы в душу не лез.
Считай,
Что я для тебя умер
С того дня,
Как вернулся в Хорезм...
Хотел бы я знать,
Кому из нас хуже—
Тебе без любви моей
Или мне?
Впрочем, не нужно!
Слышишь?
Не нужно!
Не вспоминай о минувшем дне!»
• * *
Ну, вот и все.
До свиданья, Женя!
Даже скорее не так,—
Прощай!
В неумолимом
Земли вращеньи
Для слабовольных нет пощады»
И все равно,
110

Виноват или нет ты,
Время дни струит, как река,
Мчится в космических далях
Планета,
Подставляя солнцу бока.
Люди рождаются,
Любят,
Стареют,
В землю уходят,
Как феникс в огонь...
Разорви же конверт скорее,
Эти страницы рукою тронь.
Может,
Именно в эту минуту
Они тебе будут очень нужны,
Может,
Измерив тоски глубину, ты
Стоишь на пороге
Иной глубины?
Я-то знаю, как это непросто,—
Вдруг понять, что ты нелюбим,
И, как на необитаемый остров,
Уйти в себя с горем своим...
А может, идешь ты ровной дорогой.
До всяческих драм тебе дела нет.
Прошло ведь и вправду времени много!
Целых десять лет.
Тогда я, конечно, напрасно старался.
Прочтешь и усмехнешься едко:
— Подумаешь,
111

Утешитель сыскался!
Мессия двадцатого века!
Но все равно—
Через годы разлуки,
Над волнами пустынь и морей,
Я эти строки тяну, как руки,
К памяти,
К жизни,
К душе твоей!
Оглянувшись на юность издали,
Путь свой на мушку совести взяв,
Пойми простую, как азбука, истину:
Жить без земли своей в сердце
Нельзя!
Свет ни на чем не сошелся клином,
С географией спорить нечего:
Хорезм твой
Может быть Сахалином,
Хибинами, Замоскворечьем,
Он должен быть
Жизни главной частью,
Как факел в сердце твоем горя...
И если поймешь ты это,—
Я счастлиа
И значит,—
Писал я тебе
Не зря!
112

ВТОРОЕ
ДЫХАНИЕ

Эгам Рахим
СОЗИДАТЕЛИ
Жизнь
с книгой огромною схожа,
и в ней что ни день-
то глава,
критерий год от году строже
поступкам, делам и словам.
Шагаем по жизни творцами,
чтоб, даже растаяв во мгле,
садами, стихами, дворцами
оставить свой след на земле.
И страсть к созиданию эту,
что в каждом деянье видна,
мы приняли, как эстафету,
от тех, кто творили до нас.
От тех, кто под знаменем Ленина,
сметая преграды с пути,
неистовство душ и горение
сумели до нас донести.
Критерии четче и строже
поступкам, делам и словам...
Жизнь с книгой огромною схожа,
и в ней что ни день—то глава.
Шагаем по жизни творцами,
115

чтоб, даже растаяв во мгле,
садами, стихами, дворцами
оставить свой след на земле!
ОДА МАТЕРИ
Напрасно
целовать твои следы,
раскаяньем казниться
запоздалым
теперь,
когда тебя уже не стало,
и память
щиплет веки,
словно дым.
И днем и ночью
у тревог в плену
ты вся
жила заботами о сыне.
И вот ушла...
И никакие силы
тебя уже обратно не вернут.
А я живу.
И в памяти моей
живет твой образ
ласковый и строгий.
Когда порой
116

мне шип вонзался в ногу,
тебе бывало
во сто крат больней.
Моя беда
была бедой твоей,
печаль—твоей тоской,
надежда—верой...
Кто скажет мне,
какой измерить мерой
любовь и слезы
наших матерей?
Кто скажет мне,
как искупить сполна
вину за то,
что вольно и невольно
мы многократно
причиняли боль им,
тогда как им
любовь была нужна?!
... Л дни летят
год от году быстрей,
в сердцах все больше
горестных отметин...
При жизни
берегите матерей,—
дороже их
нет никого на свете!..
117

ГАЗЕЛ Ь
Где ты, газель?
Не уходи,
останься!
В груди моей
умолкнуть не спеши!
Ты мне нужна как воздух,
может статься,—
я без тебя —
что тело без души!
Ты по весне
сады немые будишь,
в ручьях журчащих
всплесками рябя,
с тобой
душою молодеют люди
и старятся,
тоскуя без тебя.
Я помню день,
я точно помню дату,
когда во мне
твой голос зазвучал,
и с той поры,
навек покой утратив,
одной тобою
грежу по ночам.
Где ты, газель,
причудливая небыль,
118

в реальность воплощенная мечта,
жар-птица,
устремившаяся в небо,
высоких идеалов
чистота?!
...Я об одном
судьбу молю, тоскуя,—
чтоб вместо славной участи—
любой—
мне подарила
самую простую,
навек нерасторжимую
с тобой!
В Р Е МЯ
Неповторим
твой каждый миг
и час.
Всесильно
и—увы—необратимо,
порою
ты работаешь на нас,
порою
бешено несешься мимо.
Порой
твоим мгновеньям
нет цены,
норой
119

на ветер
тратятся они.
Ты вечностью
одариваешь тех,
кто каждое мгновение стремится
во всей
непреходящей красоте
в своем твореньи
сердцем воплотиться.
Но горе тем,
кто пренебрег тобой,—
забвенья омут
станет их судьбой!
Я не прошу,
чтоб ты меня хранило,—
дай молот мне,-
поставь меня
к горнилу
всю жизнь ковать
у твоего огня
литые,
жаром пышущие строки,
опережая
яростные сроки,
а нет,—не надо!
Не щади меня!

Юнус Юсупов
ПРИВОКЗАЛЬНАЯ ПЛОЩАДЬ
Привокзальная площадь.
Огни впереди.
Я стою
с обелиском один на один.
И суровая память
тревожных годин
как щемящая боль
нарастает в груди.
И холодный огонь
опаляет виски,
и опять
я отчетливо вижу,
как въявь:
облака...
Полуденное солнце...
Пески...
Помутневший от крови
канал Йомуд-яб...
И на том берегу
к голове голова,
глядя в небо
глазами в застывшей тоске,
разметались
121

в последнем строю
двадцать два,
и у каждого
пуля засела
и виске...
Это были ребята
один к одному,
назиданье
и вечная память живым.
Их делами
рождалась в огне и дыму
комсомольская слава
восставшей Хивы.
Заслоняя собою
Отчизну свою,
шли на подвиг
и смерти смеялись в лицо,
помогали друг другу
в последнем бою
не сорваться,
не дрогнуть,
не стать подлецом...
И упали в песок,
не склонив головы...
Но жива
комсомольская слава
Хивы!
...И когда мне толкуют,
что быт наш коряв,
что еще не достигли
122

всего, что могли,—
я всегда вспоминаю
канал Йомуд-яб
и ребят,
что на том берегу
полегли,
как в последнем строю,
к голове голова,
тесно плечи сомкнув
на горячем песке...
И рождаются на сердце
песни слова,
что еще не пропеты
нигде и никем.
КОВЕР
Я любуюсь ковром,
что висит на стене,
на чудесный узор
не могу наглядеться.
Красок радуга,—
словно цветы по весне,
словно тихая песня
от самого сердца.
Я гляжу на ковер.
Солнцем залитый цех
и улыбки ткачих
вижу в каждом узоре.
123

Это счастье—
творить для себя и для всех,
людям радость дарить
голубую, как море.
Я завидую вам, ковровщицы:
у вас
есть порою,
чему поучиться поэтам,—
бескорыстию сердца
и зоркости глаз,
и чутью
в неожиданном выборе цвета.
ТАРАСУ ШЕВЧЕНКО
Над бескрайней ширью Арала,
то зеленой, то голубой,
песнь твоя, словно клич, вставала,
зажигала, звала на бой.
И такая в ней страсть пылала,
к свету рвущаяся из оков,
что она с колен поднимала
исстрадавшихся бедняков.
Верным другом в сердца входила
тех, кому белый свет не мил,
и сливались в ней воедино
Огахи, Бердах и Камил.
Как могучий раскат органный,
словно сабельный взмах с плеча,
124

от Арала и до Даргана
этот грозный призыв звучал.
И на самых далеких окраинах
рвущей цепи оков страны
перед ним трепетали баи
н в испуге тряслись паны.
...Распахну окно на рассвете,
чтобы стоя встретить зарю,
что светила сквозь мглу столетья
украинскому кобзарю.
РОЖДЕНИЕ СТИХА
Перед моими окнами
на площади
встает дворец
из стали и стекла.
Здесь был пустырь.
Щипали травку лошади.
Речонка немудрящая текла.
Навек, казалось,
с нищетой повенчаны,
в дугу жестокой
согнуты бедой,
измученные, немощные женщины
сюда гуськом тянулись
за водой.
Я был мальчишкой.
125

Было мне неведомо,
что загорится
над землей заря,
н знамя революции победное
придет в мой край
в раскатах Октября.
И счастье
в каждый дом войдет и хижину,
и прошлое развеется, как дым,
и по земле,
нещадным солнцем выжженной,
проляжет след
от первой борозды.
И, стены глинобитные раздвинув,
домов громады
город вздыбит ввысь,
и что на этой площади воздвигнут
в честь первых комсомольцев
обелиск.
ОСНОВАТЕЛЯМ ПЕРВОЙ
СЕЛЬСКОЙ КОММУНЫ
Оборваны,
полуголодны,
босы,
не разбираясь толком,
что к чему,
на этом месте
мы рубили просеку
126

сквозь тугаи
к стремительной Аму.
Мы знали твердо:
там, за тугаями,
за вихрями,
что мечутся пыля,
раскинувшись бескрайними полями,
нас ждет
обетованная земля.
И словно бы
наперекор кому-то,
кто нам пытался помешать,
безлик,—
мы землю эту
сельскою коммуной
в речах своих и песнях
нарекли.
О чем в те годы только мы не пели!
И песням нашим
не было конца.
Какие только страсти не кипели
в безудержных по-юному
сердцах!
Под посвист пуль,
под лай басмачьих ружей
неслись, коней в атаках горяча,
и согревали нас
в любую стужу
бессмертные заветы Ильича.
Те годы
127

навсегда остались в памяти.
Весенним садом расцвела земля.
И там,
где мы по тугаям ступали,
раскинулись совхозные поля.
ЛИРИЧЕСКОЕ
По саду девушка прошла.
Что тут, казалось бы, такого?
По саду девушка прошла,
скромна,
приветлива,
мила...
Гляжу ей молча вслед,
и снова
встает, как из небытия,
хмельная молодость моя.
Хмельны мы были не вином,—
двадцатый век в крови огнем
бурлил, неистовый ровесник:
нам тоже было двадцать лет,
и торопили мы рассвет
веселой
комсомольской песней.
И забывали мы порой,
что есть любовь
на белом свете,
128

считали мы себя в ответе
за все:
за то, что завтра в бой,
за то,
что каждый и любой—
увы—и смертен, и бессмертен.
И что высокий наш удел—
гореть в кипеньи дум и дел.
...А рядом девушка была.
Скромна,
приветлива,
мила,
но я ее и не заметил.
9-210

Аман Матчап
АМУ
С холодных
равнодушных гор,
босая
по камням и льдинам,
бежит река
во весь опор,
как от хозяина рабыня.
В теснинах бьется
день и ночь,
сама себя
о скалы раня...
Так к матери
стремится дочь,
презрев
постылого тирана.
И, словно крылья, распластав
свои бурливые потоки,
не примирившись,
не устав,
спешит к оазисам далеким.
...Ее безумной нарекли,
а я безумство славлю это —
130

спешить
на зов родной земли,
пересекая полпланеты!
* * *
Прозрачны и легки над миром облака.
Послушны до поры порывам ветерка.
То послушанье бурею чревато,—
В нем дальних гроз рождаются раскаты.
Мир мнится куполом мне голубым порою.
Вглядевшись, колокол под ним открою,
Беззвучно надо мной повисший вдалеке...
Веревка от него—в моей руке!
* * *
Сто лет, быть может, нам отмерено
судьбой.
Так жизнь длинна, что не осмыслить
толком.
А мы, как ни смешно, завидуем порой
Полету мотылька, чей век—лишь миг и
только!
131

ЧУДАК
Человек изобрел колесо.
Помудрил — и придумал арбу.
Впряг в нее вороного коня
С серебристой звездою на лбу.
Отступил и, довольный собой,
Целый час любовался арбой.
Л потом взял свой посох с мешком
И пошел по дороге пешком.
МАЛЬЧУГАН, РИСУЮЩИЙ
солнышки
Угрюмо небо хмурится,
летит листва к ногам.
С мелком в руке
по улице
шагает мальчуган.
Ненастье нипочем ему,
со скукой не в ладу,—
он солнышки веселые
рисует на ходу.
Бесчисленные солнышки
над городом встают:
с карагача,
что клонится
у речки на краю,
с заборов и калиток,
132

с бетонных серых плит,
с мотка пушистых ниток,
что бабушкой забыт,
с ограды парка старого,
с газетного ларька,
с асфальта тротуара,
с борта грузовика...
Мальчишка,
полный рвения,
чертил и так, и сяк.
Иссякло увлечение,
да и мелок иссяк.
И—след простыл художника...
А солнышки—горят!
И жмурятся прохожие,
и что-то говорят,
чему-то улыбаются...
А в мире, что притих,
безмолвно дожидаются
художников своих
заборы и калитки,
строительные плиты,
клубки пушистых ниток,
старушками забытые,
ограды парков старых,
газетные ларьки,
проспекты,
тротуары,
дома,
грузовики...

Халима Худайбердыева
Страсть и ненависть
в сердце моем,
в жар и в холод
меня бросает.
Я под градом бегу
и дождем,
я по снегу бегу
босая.
Как поток
золотого литья,
солнце хлынет
лавиной с неба,
канут в вечность небытия
письмена и дождя,
и снега.
Нежным запахом чебреца
тишина пропитается
знойная,
и не будет дороге конца,
по которой
бежать суждено мне
сквозь сверкание молний,
сквозь гром,
134

сквозь слепящие ливни
с градом,
потому чго в сердце моем
страсть и ненависть
вечно рядом.
Каменьями,
что брошены в тебя
лихой молвой,
ты мне одной обязан.
Ты вынес все,
ты все стерпел, любя,
ни в чем
не упрекнул меня
ни разу,
А я опять
врывалась в твой покой,
зачем,—
порой сама
не зная толком.
Тебя
хотела видеть я с другой,
пусть с кем угодно,
не со мною только.
Боль одиноких слез твоих—
на мне.
Не проклинай же,
слышишь?
- 135

Сделай милость.
Беспечно
шла я жизнью,
как во сне,
не мудрено,
что где-то заблудилась.
Ты вырастить
пытался тщетно сад,—
от града гибли деревца,
от зноя...
Не рок зловещий
в этом виноват,—
я,
я одна
всему тому виною.
Стеною
поднялась моя вина,
тревожит душу,
из»ела бессонницей...
Прошу тебя,
молю:
не проклинай!
Твоим проклятьям
суждено исполниться!
* * *
Ты на косы мои не гляди,
проходи по-добру,
а не то распущу их, как сети,

и в плен заберу.
Ты на косы мои не гляди,
проходи поскорей,
а не то задрожит твое сердце
в ладони моей.
Перепелкой забьется оно,
все равно не уйдет,
раз-другой встрепенется в руке
и навеки замрет.
Ты на косы мои не гляди,
стороной проходи!..

Уткир Рашш\
* * *
Я родился черным.
Я родился черным!
На черную участь
с детства обреченный.
Черной была и мать моя,
и отец,
и дед.
Стерегли их черные
караваны бед.
День для них был ночью,
ночь-
темней темницы.
Может, оттого
и потемнели лица,
может, оттого,
склонившись надо мною,
мать тайком шептала
с болью и тоскою:
«Спи, мой ненаглядный,
спи, мой черный-черный,
на черную участь
с детства обреченный...»
А того не ведала
138

и че знала то она,
что иная участь
сыну уготована,
что в раскатах грома
над моей судьбой
грянет революция-
одногодок мой!
А. С. ПУШКИНУ
И снова ты...
И снова ты один...
Хозяин рек,
в которых нету брода.
Великий сын
великого народа,
поэзии
державный властелин.
Пусть говорят, что нет тебя в живых,
что ты угас,
как болдинская
осенена эти строки
льется та же просинь,
что и на твой
великолепный стих.
И сердце вновь
поэзией полно,
и вновь
ко мне нисходит вдохновенье...
139

Полна
неизъяснимого волненья,
душа готова
зазвенеть струной.
И я чего-то
безотчетно жду,
как будто
из седых глубин былого
строки моей
коснешься ты.
И снова
я словно в детстве
крылья обрету!
ХОРЕЗМ
...А ты явился мне
цветущим садом,
чудесный край
вдоль вспененной Аму,
и все эпитеты
с тобою рядом
беспомощны,
бесцветны,
ни к чему.
Нет для меня
земли обетованной
с тех пор,
как я открыл твои поля,
140

твоих богатырей,
твоих красавиц,
и твой напев,
хорезмская земля!
Дописана последняя строка.
Рассвет.
В саду щебечут птицы весело.«
Порою ночь
как песня коротка,
и эта тоже—
песенная-песенная.
По перепутьям строк
вела меня,
дарила вдохновение
высокое,
чтоб в мощный гимн
начавшегося дня
влились мои
ликующие строки!

Ариф Адылханоз
МОЙ ТАШКЕНТ
Мой Ташкент!
Нет прекрасней тебя на земле!
Ты всегда и повсюду
со мной и во мне.
Белый город
в весеннем наряде садов,
в ожерельи фонтанов,
в огнях цветников
я люблю тебя,
город счастливых люден,
за прямую сердечность
твоих площадей,
за улыбки проспектов,
за солнечность лиц...
Много есть на планете
чудесных столиц,
только нету
дороже тебя и милей,
мой Ташкент!
Ты один для меня на земле!
142

ЛИРИЧЕСКОЕ
Любовь не стареет.
И сердцу
опять, как в былые года,
до боли отчаянно верится,—
я буду с тобою всегда.
И в зимнюю лютую стужу,
и в полдень весны голубой
зажмурься,—и ты обнаружишь:
Я рядом,
я рядом,
И если однажды над садом
опять «Муножат» зазвенит,—
искать меня взглядом не надо,
ты в сердце свое загляни.
Всегда и повсюду,
навеки,
в мерцании звезд и воды,
когда разливаются реки,
когда зацветают сады,
когда ты читаешь газели
и хлещет за окнами дождь,
когда без причины и цели
ты улицей нашей идешь,
ИЗ

и ветер касается зимний
седых завитков на виске,
и сердце внезапно застынет
в холодной щемящей тоске,—
запомни:
не надо недужить,
сердечный пройдет перебой.
Зажмурься,—и ты обнаружишь:
я рядом,
я рядом с тобой!

О «ГОРОДЕ ДЕТСТВА» И ЕГО АВТОРЕ
Появление нового поэтического сборника давно
перестало быть событием экстраординарным: поэзии
издается много, спрос на нее растет, и книжки стихов
в изобилии лежат на прилавках магазинов. Иногда, к
сожалению, лежат подолгу. Такое обычно бывает,
когда приглаженной строфой пытаются прикрыть
убожество -мысли, многословными сентенциями—отсутствие
собственного взгляда На жизнь, модной
рифмой—стилистическую . беспомощность и скудость лексиюи. Но порою и
хорошая книга остается на прилавке, если имя ее
автора ничего не говорит читателю, чье избалованное
внимание привлечь к себе не так-то просто.
Николаю Гацунаеву это удалось: все три его
сборника—«Правота» (1971), «Алые облака» (1972), «Дэв-
кала» (1974) пришлись читателю по душе.
Не обошла их вниманием и пресса: «Литературное
.обозрение», «Звезда Востока», «Корреспондент»,
«Правда Востока», «Комсомолец Узбекистана», «Советская
Каракалпакия», «Хорезмская правда» опубликовали
на них положительные рецензий.
В чем же заключается причина столь быстрого
успеха? Односложно на этот вопрос ответить, пожалуй,
нельзя. Путь Николая Гацунаева к признанию был
трудным и долгим. Начав писать стихи еще на
школьной скамье» он опубликовал свою первую книжку,
когда ему было тридцать семь лет. Уже сам этот факт
говорит о том, какую высокую требовательность
предъявляет Гацунаев к своему творчеству. Еще более
убедительно свидетельствуют об этом его стихи. Неброские
10—210
Г45

внешне, они не блещут вычурным разнообразием
ритмического рисунка. Отточенная лаконичность строф,
их насыщенность мыслями, образами, ощущениями, а
главное—своеобразие и цельность поэтического
восприятия мира—таковы главные притягательные черты
его творчества.
Николай Константинович Гацунаев родился в 1933
году в семье учителя в городе Хиве. Здесь, на
извилистых, похожих на иллюстрации к восточным сказкам,
улицах прошли его опаленное войной детство и
школьные годы. Потом была учеба в Одесском институте
иностранных языков и—снова Хорезм, куда он приехал
уже с дипломом педагога. Преподавав в сельской
школе, в Хорезмском педагогическом институте,
сотрудничал в областной газете, а с 1961 года стал
профессиональным журналистам. И все эти годы он жадно
впитывал колорит и своеобразие родного края, его
замечательную историю, певучий язык его людей. В одном
из ранних стихотворений Гацунаев писал:
Я по матери—«русский,
по отцу—осетин,
а по месту рожденья—
хорезмский узбек.
Неотделимый от личности автора лирический герой
Николая Гацунаева не просто географически
«привязан» к Хорезму,—Хорезм заполнил его целиком,
определил само его поэтическое видение* этот
неповторимый мир, где история органично вплетается в
сегодняшний день, где героический труд людей одолевает
все трудности климата, где контрасты природы так же
привычны, как пестрота обличий «и говоров—итог
великого смещения народов» проследовавших через этот
церекрестрк среднеазиатской история.
Можно считать, что поэту повезло, если родина с
146

детства ,н навсегда вошла в его сознание, определила
дух ,и реалии его творчества. Когда бы-он мысленно ни
прикоснулся к этой -земле, она дает ему новые силы.
В • ней он • узнает -себя, • и. по ней узнают- его 'люди.
. Николай Гацунаев-— из -числа таких- «удачливых»
поэтов. -На разных этапах Ж1изня, обращаясь
поэтической мыслью к родной'земле, он учился лучше понимать
настоящие духовные ценности мира, познавать
правоту—истинную, глубинную, а не
житейски-поверхностную. История его лирического героя—это его духовная
история. Внимательно вчитываясь в стихи «Города
детства», невольно воспринимаешь их как связную
лирическую исповедь.
Хорезм присутствует в каждом стихотворении, в
каждой строке сборника. Образно говоря, Хорезм—его
главный лирический герой.
Где начало свое
ты берешь, Хива?
Из каких
далеких времен?
Разве могут
что-то сказать слова,
если ИгМя твое,
как звон?
Стихотворение «Хива»—это лирические, согретые
сердечным теплом раздумья о родном городе. Поэт
сумел найти ту единственную интонацию, тот
плавно-певучий размер, с помощью которых, кажется, только и
можно говорить о городе с многовековой историей, о
городе, который навсегда вошел в твое сердце.
Впрочем, тональность может быть разной. Взять хотя бы
отличное, на мой взгляд, стихотворение «Над Хивой в
январе колдовские рассветы...»—страстное и трепетно-
147

нежное одновременно. Или грустное «Вспоминай меня
хоть иногда...», в котором Хива «может быть, по-своему
права, затерявшись в далях безответных». Или
«Полковые орхестры», где «опять медь оркестров в
дорогу зовет„ и по улицам пыльным устало шагают
солдаты, и гда&астым мальчишкой стоит у .кирпичных ворот
одинокое детство, познавшее горечь утраты».
Нельзя без волнения читать автобиографическое
«Олять ты мне вспомнилось...», повествующее о
мальчишке военных лет, который работает почтальоном и
не находит себе места оттого, что ему приходится
разносить похоронки:
А люди
меня сторонились,
и было обидно
до слез:
люди аллаху молились,
чтобы мимо
меня пронес.
Мы видим,'Как взрослеет* сердцем этот мальчишка,
как через боль и горечь утрат приходит к высокому и
четкому пониманию подлинных духовных ценностей.
Трудно объяснить почему, но многие стихотво;рення
Гацунаева воспринимаются как сюжетные, хотя и не
несут в себе повествовательного начала, а содержат
общий, казалось бы, разговор о жизни. Наверное,
именно в этом и заключается одна из причин
притягательности и обаяния его поэзии.
Последние",годы Николай Гацунаев много и пло-
дотвопно работал над переводами. С его легкой руки
обрели вторую жизнь стихи Халимы Худайбердыевой,
Амана Матчана, Эгама Рахима, Уткура Рашида и
многих других узбекских поэтов, русский читатель по-
148

лучил возможность познакомиться на родном языке
с повестями «Листопад» и «Водоворот» Учкуна
Назарова, «Прогулка по саду» Суннатуллы Анарбаева,
рассказами Сайда Ахмада, Юлдаша Шамшарова, Ха-
биба Пулатова, Рахима Бекниязова, отрывками из
романа Хамила Гуляма «Бессмертие».
В сборник «Город детства» наряду с новыми
вошли лучшие стихи из. его - предыдущих книг, а также
поэтические переводы. В известном смысле «Город
детства» можно назвать итоговой книгой поэта.
Как-то в разговоре он вскользь обронил фразу, из
которой следовало, что он намерен проститься с
поэзией и всерьез заняться прозой. Почему-то мне тотчас
пришли на память строки из его «Алых облаков»:
Из далей юности
розовых,
скептически губы сузив,
по тропам
житейской прозы
немало,я верст отмахал.
И никогда не думал,
что, растеряв иллюзии,
где-то уже под сорок
снавга вернусь
к стихам.
Слов нет, у творчества свои законы, и, конечно же,
самому писателю виднее, что ел*у писать и в каком
жанре. Сегодня члену СП СССР Николаю Гацунаеву
сорок пять лет, и, кто знает, не примет ли он решения
где-то уже под пятьдесят снова вернуться к стихам?
Я бы во всяком случае это только приветствовал.
А. АКБАРОВ,
кандидат исторических наук.
140

СОДЕРЖАНИЕ
Бессмертие
Я думаю о-Ленине. .- . * 7
Январское . . _.....,.-.....* 9
Ленинское ..::.:...;..... 12
«Мемориальных досок мрамор строгий...» ... 14
«Нет бессмертных реликвий...» 16
Всадники XX столетья . , : : :
. Город детства
21
Город детства 23
Алые облака : : : : 9с
Дэв-Кала : : : : ~>
«Опять ночами снятся поезда...» ^
Каладжик : : : : ; : тЛ
«Чего хочу?..» . : : ^
«Мне говорят: стараешься зря...» '
Старая пристань : :::::...::: 7~
Реликвии : : : : ^
«Не вернуть, не вернуться....» : : : . . . ^
«Опять ты мне вспомнилось...» . : : : . . 4о
«Встают, как кони, на дыбы барханы....» ... 52
Хива : :::....:::::: 56
«Над Хивой в январе колдовские рассветы...» . °3
Минареты : : : : : : 62
«Вспоминай меня хоть иногда...» 61
Устюрт : : : : : : : 65
Беркут :::::::: 68
Скрипка. : : : : : : :: 70
«Зреют яблоки, зреют яблоки...» . : : ... 7^
Звездный дождь
Верю : : : :::::: 75
150

«Ты права...» . . • . . ''
«-Объясни ты мне бога ради...» ...,..• ^
Звездный дождь м ■ ■ ~
«Не надо слов....» ... .!...••• ^
<Что прошло, то прошло...» : . . : . . . °/
^Несущественно,—быль или небыль .» . . . . ™*
«Знаю,—глупо...» : : : : '• ^
«Не объясняйте...» : : :::.••• ^
«Будь ко мне благосклонна, судьба...» .... ^
Южная осень. Поэма : У5
Второе дыхание
Эгам Рахим -. Р
Созидатели ц^
Ода матери ц§
Газель цд
Время
Юнус Юсупов
Привокзальная площадь : ]^\
Ковер . . . *}
Тарасу Шевченко {**
Рождение стиха . . . ' }~~
Основателям первой сельской коммуны .... |*~
Лирическое '^*
Аман Матчан
Аму 130
«Прозрачны и легки над миром облака...» . • {3}
«Мир мнится куполом мне голубым порою...» в. . *31
«Сто лет, быть может, нам отмерено судьбой...» 131
Чудак 132
Мальчуган, рисующий солнышки 132
Халима Худайбердыева
«Страсть и ненависть в сердце моем...» ... 134
«Каменьями, что брошены в тебя...» .... 135
«Ты на косы мои не гляди...» 136
151

Уткир Рашид
«Я родился черным...» : 13 <
А. С. Пушкину : : 130
Хорезм . . . . . , НО
«Дописана последняя строка .» 1-11
А риф Адылханов
Мой Ташкент 142
Лирическое ,. . 143
А. Акбаров О «Городе детства» и его авторе . . 143
Николай Константинович 1 ацунаев
город детства
Стихи и поэма
Редактор Л. А. Казакова
Художник А. П. Карпунин
Художественый редактор А. И. Кива
Технический редактор Е. В.Потапова
Корректор Т. И. Красильникова
ИБ № 1305
Сдано в набор 07. 05. 79 г. Подписано в печать 6. 9. 79. Р13677.
Формат 60Х907з2- Бумага N° 1 типографская. Литературная
гарнитура. Высокая печать. Усл. печ. л. 4,75. Уч.-изд. л. 4,8-
Тираж 20000. Заказ № 210. Цена 50 к.
Издательство литературы и искусства имени Гафура Гуляма.
700129. Ташкент, ул. Навои, 30.
Типография № 2 Ташкентского полиграфического
производственного объединения «Матбуот» Государственного комитета
УзССР по делам издательств, полиграфин и книжной
торговли, г. Янгнюль, ул. Самаркандская, 44.